Предисловие

Только по-настоящему ненормальные психи, больные на голову самоубийцы, идут на север, по следам Франкенштейна, по безбрежным ледяным полям, в поисках недоеденной человечины в котелках Франклина: с иконой Элвиса – к незримому полюсу. Драммонд и Мэннинг – из этих безумцев: выдумщики и фантазеры на полной самоокупаемости, разбойники от языка. Последние из последних. Когда лобовое стекло сплошняком замерзает, они едут вслепую, по указке того, другого, кто вечно маячит у них за плечом – голема полярных просторов, этого третьего голоса, который не принадлежит никому и исходит из ниоткуда. «Дурная мудрость» знаменует собой конец культа четвинизма, [1] проницательных наблюдений, отточенных мифов в воображаемых записных книжках. Это начало сократического психоза. Дверь в хаос. Завтраки, песни, поезда, приступы мерзкого настроения и богоявления – тоже чудо как хороши. Монументально разумный проект в исполнении отпетых безумцев.

Айен Синклер

 

Глава первая

Термоядерный минет

Страшно. Боюсь до усрачки. Всего боюсь.

Конец двадцатого века, хоррор-шоу fin-de-siecle [2][ii] Конец века (фр.).
развернулось вовсю – размоталось, как вонючий клубок из кишок дохлого пса. СССР развалился и превратился в опасно нестабильное сборище неуступчивых, жестких, криптофашистских, извращенно этнических государств; Восточная Европа мутировала в полоумную и стервозную гидру с очередями за хлебом и вареной капустой, причем эта гидра сама отрывает свои отмершие головы и швыряет их в склепы истории. Красочно-радужно-переливчатая Американская мечта обернулась кошмаром цвета детской неожиданности; кибер-нацисты и техно-изращенцы заполонили Интернет; а в Японии появились очень даже пристойные хэви-металлические команды. Надо было немедленно что-то делать.

Снаружи льет дождь. Семьпятнадцать утра. День не прожит еще и на треть, но уже искалечен моими увертками, лживыми отговорками и откровенным обманом.

Меня зовут Z. Я – дзен-мастер, и в одном из своих многочисленных воплощений я составляю треть триумвирата волхвов, или магов, так же известных в предании как Трое Царей-Мудрецов. Остальные две трети – это Гимпо и Билл. Они тоже дзен-мастера и оба повернуты на карате.

Ладно, иду за пилой. Только ее еще надо найти. Нахожу. Выбираюсь под дождь без плаща – для меня это верх отваги. Перехожу через дорогу, присматриваю подходящее деревце, что поменьше – футов в шесть высотой, тонкое и прямое, – молоденький вяз. Дождь так и льет. Заливается мне за шиворот. Отпиливаю у деревца верхушку. Разрезаю длинную палку на три коротких.

У нас был план: мы спасем мир – китов, дельфинов, тропические леса, Бэмби, всю эту диснеевскую пиздобратию; мы освободим Вилли, перетопчем всех цыпочек и поубиваем драконов. Мы – дзен-мастера и мы, бля, знаем, что делаем.

Возвращаюсь в дом, выпиваю еще чашку чая. Еще раз проверяю, все ли на месте: паспорт, билеты, деньги. Осталось собрать рюкзак. Вещей немного – все помещается в маленький черненький рюкзачок. Жду такси.

План был такой: мы берем с собой священное изображение Короля Рок-н-ролла, Элвиса Пресли, и едем на Северный полюс, к вершине мира. Со всем должным почтением мы помещаем икону в этом царстве искристого льда и снега, а потом (в сопровождении мощнейшей дзен-магии) возжигаем всякую ароматическую фигню и пляшем в снегу с истошно-кун-фушными воплями, в общем, доводим себя до полнейшего исступления, и дело сделано: планета Земля спасена. Проще простого.

Подъезжает такси. Ну вот. Путешествие началось. Северный полюс – или киздец всему.

Божественные преслийские эманации снизойдут по сверкающим льдистым линиям и разольются по всем широтам. Они принесут с собой мир, и любовь, и всеобщее согласие. Вмиг прекратятся все войны; в странах третьего мира, измученных голодом, сами собой материализуются кафе-макдоналдсы, и миллионы голодных получат бесплатные гамбургеры и кока-колу; далай-ламу изберут президентом Федерации Свободной Земли, и на нашей злосчастной планете воцарится гармония и грянет хорошая карма для всех. И так все и будет. Мы знаем. Сердце подсказывает.

Уже запираю входную дверь, но потом вспоминаю, что я не включил автоответчик. Возвращаюсь в дом и записываю загадочное сообщение насчет «ушел за Вифлеемской звездой» и «перезвоните позже».

Жизнь, как я ее прожил – это не жизнь, а сплошной облом. С прошлого мая я снимаю коттедж, больше похожий на железнодорожную будку. Там нет ни радио, ни телевизора, ни стерео, но зато есть телефон. Такая вот жизнь романтического отшельника, но без крайностей – внешний мир все-таки существует – однако тебе удается держать дистанцию и не подпадать под стабилизирующее воздействие постоянной работы, всяческих обязательств, десятичасовых новостей и результатов футбольных матчей в субботу днем. В общем, ничто не мешает сознанию скользить и скрипеть на свой собственный лад. Будем надеяться, дверь устоит – если что.

– Отговорка какая-то хилая. – Голос издалека.

"Jet Taxis", мой любимый таксомоторный парк. Таксисты, в массе своей, пакистанцы. Я многих знаю. Ну, то есть в пределах поверхностного знакомства: знать, как зовут, и приятственно пообщаться в дороге. Сегодня приехал Файзал: где-то под пятьдесят, его седеющая борода подстрижена жутковато, но аккуратно – не прямо как у аятоллы Хомейни, но похоже.

Может быть, это какой-то секретный язык, некий код брадобрейства, распространенный во всем мусульманском мире и восходящий еще к тому времени, когда Пророк провозгласил свои первые откровения – и это должно что-то значить, какую часть бороды ты сбриваешь, а какую оставляешь нетронутой? Я не спрашиваю у Файзал а, читал ли он «Сатанинские стихи».

Дождь так и льет. Мы едем в Хитроу. Обычно дорога до аэропорта занимает минут сорок – сорок-пять. Но сегодня на трассе пробки, и я боюсь опоздать на регистрацию. Разговор переходит со всепроникающих выборов американского президента (Билл Клинтон пока впереди в президентской гонке, но ведь все еще может перемениться, да?) на позицию Запада по отношению к Боснии, в том смысле, что Западу положить на боснийцев, потому что они все мусульмане.

Постепенно рождается очередная теория заговора, теория номер 23: правительство США состоит в тайном сговоре с сербами и поддерживает их позицию «этнической чистки». Ну и, конечно, еще существует угроза войны Пакистана с Индией…

Все какое-то серое и унылое. Может быть, из-за дождя. Даже Чилтернские холмы как-то не впечатляют. Обычно я с удовольствием обсуждаю с Файзалом новости Фронта освобождения Кашмира (KLF, кстати, – Kashmir Liberation Front), сегодня меня донимают сомнения и дурные предчувствия, которые я маскирую показной самонадеянностью.

Хмурое, размокшее утро в Аксбридже. Люди спешат на работу. У них у всех – приличная работа, приличная жизнь. Все, как положено. Файзал любопытствует, чего меня вдруг понесло в Хельсинки. И что мне ответить? Я говорю, что пишу одну книгу, на пару с другом, и нам надо в Хельсинки, чтобы ее закончить. Я не упоминаю ни Элвиса, ни спасение мира, ни младенца Иисуса у нас внутри. Ответ получается совершенно абсурдным, но Файзал принимает его как должное – в конце концов, именно он вез меня в аэропорт, когда я решил сбежать в Мексику. Разговор возвращается к темам, не столь щекотливым – как Файзалов отец управляется на своей ферме в Кашмире и чем сейчас занимаются его братья.

Аэропорт Хитроу. Не буду вам ничего объяснять: вы и сами все знаете.

Мы с Гимпо договорились встретиться у стойки регистрации "British Airways" в 08.45. Я опоздал ровно на пять минут. Хожу взад-вперед мимо стойки; красуюсь в своей новой шапке-ушанке Крутого Полярника, хотя лоб уже начинает чесаться; пишу эти заметки; покупаю в газетном киоске «Mirror» и «Sun»; снимаю шапку, опять надеваю; снимаю очки. Может быть, стоит поднять уши вверх… или все-таки не поднимать? И как лучше смотрится: когда я в очках или без? Ну, еб твою мать… где же все?!

Надо кому-нибудь позвонить. Когда на меня нападает психоз, я всегда кому-нибудь звоню – это меня успокаивает. Главное – сам процесс. Позвонить. Даже неважно кому. Звоню, снова сажусь за заметки. Прошло всего-то минуты четыре, а я уже и не помню, кому я звонил. Я даже не помню, дозвонился я им или нет.

Вокруг столько людей, и все куда-то летят. Я рассматриваю мониторы с расписанием вылетов. Хочу нормальный горячий завтрак. Хочу, чтобы Гимпо и 3, наконец, появились.

09.32. Возвращаюсь к стойке регистрации № 23. Ни Гимпо, ни Z. Пишу эти заметки. У Кейт и Джеймса уже начался первый урок. Поднимаю глаза. Ну, слава яйцам: в зал входит Гимпо, чуть ли не вприпрыжку. А следом тащится Z.

– Разве мы не мужики? – Строчка из «Devo» порхает в воздухе, разве что крылышками не машет. Are we not men?

Смущенные улыбки. И мы прямо с ходу проводим одну весьма деликатную церемонию, на глазах у тысяч людей, что все летят в разные города: я достаю из рюкзака три вязовых палочки, выдаю по одной Z и Гимпо, а той, что осталась, стучу себя по голове (легонько).

– Это наши дзен-палки, – говорю.

– Чего? – Гимпо явно не в курсе.

– Наши дзен-палки. Мы же дзен-мастера. Да вы, наверное, сами знаете. Наверняка же читали. У каждого мастера дзен была палка, чтобы дубасить учеников по башке. С целью помочь им в пути к просветлению. А мы, хотя и мастера, но и ученики тоже.

– Ага, – говорит Z, не глядя на меня. Он перекладывает свою палочку в правую руку и бьет себя по левой ладони. Гимпо рассматривает свою палку, чтобы убедиться, что у него – самая лучшая (кстати, так оно и есть), и с готовностью соглашается с тем, что мы – дзен-мастера.

Я выдаю им билеты и отдаю свои деньги Гимпо. Мы регистрируемся и несемся в кафе на предмет горячего плотного завтрака.

Z – солист в группе «Zodiac Mindwarp and the Love Reaction». Прошлые выходные у них не заладились. Z говорит, что вчера вечером он опять перечитывал «Книгу Екклесиаста», пытаясь как-то поднять себе настроение. Лично мне непонятно, как самая мрачная и депрессивная книга во всем Ветхом Завете может поднять кому-то настроение. Z отпивает чай, достает из кармана потрепанную колоду Таро и бормочет что-то насчет Золотой Зари и что нам, вновь воплотившимся в мире волхвам, необходимо раскинуть карты на успех нашего предприятия.

Первая карта, которую он достает наугад из колоды, это Шут, он же Дурак. Z с усмешкой косится на Гимпо. Вторая – Отшельник. Z пощипывает свою чахлую бороденку, приподнимает свои массивные темные очки и многозначительно смотрит на меня. Третья карта – Маг, он же Мудрец и Кудесник. Z расплывается в самодовольной улыбке. Для меня этот языческий символизм – штука более чем сомнительная. Он как-то претит моей пресвитерианской сущности. Не принимает его душа, хоть ты тресни. В общем, мне это неинтересно. Я возвращаюсь к своим заметкам и горячему завтраку.

Но была одна маленькая проблема: где добыть средства на эту эпическую одиссею к гиперборейским ледовым просторам. Цель во всех отношениях благая – спасти человечество. Но вот с мегабаксами было как-то напряжно. Билл очень даже неплохо нажился на своих KLF-проектах, но он спустил все свои миллиарды на обычную хрень: бывших жен, бывших подружек, проституток, кокаин и дурную магию. Я тоже был на нуле: матери двух моих отпрысков и козлы из налоговой бесновались в судах по всей Англии – все норовили оттяпать изрядный кусок от моих скромных доходов от Mindwarp'cKHX проделок. А Гимпо ограбили два черномазых ушлепка с ножами.

Ощущение было не из приятных: как будто бредешь по колено в воде в темном тоннеле, а вокруг только плавучее дерьмо и визгливые грызуны. Но в конце этой гнойной канализационной трубы стоял грязный ангел с зажженным zippo в поднятой руке с обкусанными ногтями: Трейси из «Beehive». Трейси заработала миллионы за свою карьеру эстрадной артистки, кстати, одной из самых высокооплачиваемых в стране, даже в мире: одно шоу в Вегасе иногда приносило ей больше, чем мы с Биллом вдвоем заработали за всю жизнь.

Помимо эстрады, у нее был и хороший приработок, равный размеру валового годового дохода сразу нескольких стран третьего мира и заключавшийся в оказании специфических сексуальных услуг коррумпированным американским политикам и друзьям ее папочки – услуг самого что ни на есть извращенного свойства, настолько противоестественных, что при одной только мысли об этом я начинаю бояться за свою пишущую машинку: как бы не вывалить на нее свой последний полупереваренный обед. Вспомните свой самый жуткий кошмар порнографического содержания, умножьте его на три тысячи – и это будет еще самое скромное из того, что Трейси выделывала в постели. По сравнению с ее выдающимся репертуаром самые жуткие сцены из «Ада» Данте и полное собрание сочинений де Сада приобретали невинный вид «Бельчонка Орешка» известной детской писательницы Беатрис Поттер. Вы мне не верите? Очень зря. Это чума, а не девка. Даже не жесткое порно, а круче.

Минут через десять:

– Слушай, Билл, что получается. Похоже, что все мы давно запродали души Дьяволу, и то, что ты там колупаешься со своей музыкой, это уже ничего не изменит.

– Понимаешь, в чем дело, – говорю я Z, доедая последний кусок кровяной колбасы, – когда мы отвезем Элвиса к Полюсу и разыщем младенца Иисуса, потом мы пойдем искать Дьявола. Может быть, нам удастся его уболтать, чтобы он отдал наши души «взад».

Z отрывается от своих карт и цитирует строчку из Мильтона. Надо думать, он хочет сказать, что Дьявола так легко не проведешь.

Гимпо берет управление на себя, и мы дружно проходим на паспортный контроль.

И тут выясняется, что я где-то посеял куртку. А в куртке у меня паспорт, дзен-палка и кошелек. В общем, я в панике. Бросаюсь обратно в кафе. Вот она, куртка. Висит на стуле. Прохожу через металлоискатель – ничего не пищит: оружия и бомб при мне нету – потом вверх по лестнице, в Duty Free, в поисках Гимпо и Z. Лично я ненавижу эти Duty Free; мне сразу хочется их разгромить; ненавижу эти рекламы духов, горящие золотом… эти бутылки… меня от них просто трясет. Ненавижу.

Ни Гимпо, ни Z. Мчусь в зал отлета, к выходу 23. Нас уже просят пройти на посадку. Объявление по всему аэропорту: пассажиры такие-то, просьба пройти на посадку. Ни Гимпо, ни Z. Типа, всё: вот и съездили? Если они не появятся прямо сейчас, я улетаю один. Сказочные долбоебы. Во мне уже все кипит от злости. Только что дым из ушей не валит. Милая девушка-стюардесса, которая отмечает в списке имена прибывших пассажиров, пытается меня успокоить. Говорит, без моих друзей самолет все равно не взлетит. Да шли бы мои друзья на хуй, мысленно отвечаю я. Если они неспособны элементарно сесть на самолет, значит, они не достойны высокого звания спасителей мира. Они все-таки появляются. Злость испаряется.

Они тащат раздутые сумки с водкой. «Синяя этикетка». Лично я ненавижу водку – я ненавижу всякое крепкое пойло – но Гимпо так улыбается… так тепло и душевно. Улыбается и вынимает из сумку бутылку красного вина, которая, надо думать, пробила изрядную брешь в нашем скромном походном бюджете. Z говорит, что это вино – для меня. Чтобы я выпил его на полюсе. Какие все-таки у меня замечательные друзья!

В самолете на нас все косятся, причем косятся недобро – да, из-за нас задержали вылет. Нам достались места в самом конце. Проходим, садимся. Гимпо разглядывает стюардесс на предмет их ебабельности – ну, в смысле, кому из них он бы заправил, Z листает мой «Sun», a я достаю свой блокнот, чтобы перечитать, что я уже написал. Пишу еще пару фрагментов, заполняю пробелы.

В одном месте я явно соврал: мы все разглядываем стюардесс на предмет их ебабельности – ебабельной нет ни одной. Страшная правда, она заключается в том, что, когда мужики садятся на самолет, пусть даже лететь-то всего минут сорок, они предаются безудержным – и в корне ошибочным, – рьяным фантазиям, что все эти ослепительные улыбки и дружелюбные предложения выпить чего-нибудь из ассортимента с тележки с напитками есть проявление особенного интереса к их неотразимому обаянию и выдающейся сексапильности. Но когда они видят, что их стюардесса так же приветлива и любезна и с толстым немцем-бизнесменом, что сидит впереди, и с чернорабочим из Турции, что сидит через проход, они понимают, что это всего лишь развратная шлюшка, которая тщательно изображает, что у нее есть стоящая работа.

Перечитав этот последний кусок, я понимаю, что надо подробнее остановиться на двух вещах: Гимпо и Трейси.

Если говорить о причинах, почему эта американская подруга – дама, надо сказать, уникальная во всех отношениях, – зажгла zippo надежды для нас троих, единственных, кто уцелел из всего человечества, это будут причины действительно странные, даже, я бы сказал, извращенные. Пытаться понять психологические извраты этой растленной, завернутой логики – делозаведомо безнадежное, так что мне остается лишь изложить голые факты. Трейси считает, что Гимпо – неотразимый мужик. Она вся буквально пылает безудержной, но, к сожалению, безответной страстью к нашему другу, похожему – между нами – на гремлина-переростка.

Стоит им оказаться в одном помещении, и не важно, что это за помещение – зал, где происходит опорно-буржуазный суаре, бар с сомнительной репутацией, ресторан или даже гостиная в доме у маменьки Гимпо – эта ненасытная янки тут же падает на четвереньки и буквально вгрызается ему в гонады, производя, так сказать, оральную стимуляцию головки его стыдливого причиндала, красного от смущения. Ничуть не стесняясь присутствия посторонних, она сдирает с него штаны и запихивает к себе в рот оробевший объект своей страсти, ее алые ногти вонзаются в его трепещущие ягодицы и рвут их в клочья.

В общем, все было вполне очевидно: Гимпо поведает Трейси о нашем крестовом походе и, как следствие, о нашей насущной потребности в гуманитарной наличности; и она передаст в наше распоряжение все свои миллионы. Проще простого.

Начнем с Гимпо. Гимпо – сводный брат Сандры. Сандра – мать первенца Z, хотя она и не входит в число его бывших жен (она появилась где-то посередине между первой и второй). Так что Гимпо вроде как бывший шурин Z. И еще Гимпо – менеджер Z. Только не надо впадать в заблуждение: Гимпо – не Брайен Эпштейн и даже не Малькольм Макларен.

Гимпо, вообще-то, бывший рядовой армии, ветеран Фолклендской войны. Родился и вырос в Манчестере; так что благополучно избегнул смягчающего влияния размякшего южного общества. Он – самый приятный в общении, радушный и честный из всех моих знакомых. Добрейшей души человек. Хотя у него тоже есть свои заморочки: например, что касается его обязанностей по обеспечению безопасности сцены во время концертов – тут он излишне суров и строг.

Однажды я видел, как он схватил особо настойчивого фаната, который упорно пытался забраться на сцену, затащил его за колонки, пару раз приложил мордой о корпус и зашвырнул обратно в бурлящий зал. После концерта нам сообщили, что какой-то парнишка, весь в крови с головы до ног, беснуется в кабинете правления, орет на хозяина клуба и па местного промоутера и грозится подать на них в суд за предумышленное членовредительство, потому что они набирают в охрану каких-то припадочных психопатов.

Промоутер, естественно, захотел пообщаться с менеджером группы, чтобы выяснить, кто из охранников проявил себя столь непрофессиональным образом. Однако Гимпо – профессионал высшей пробы. С его точки зрения, разумеется. Он поднялся на ноги, поставил на стол свою банку с пивом, разбежался, ударился головой о стену (два раза), обеспечив себе моментальную и очевидную шишку на лбу, и пошел разбираться. Минут через пять он вернулся в гримерку и как ни в чем не бывало снова принялся за свое пиво. Объяснения? Да, он признался, что врезал парню по морде, но при этом ткнул пальцем в раздутую шишку на лбу, которая уже начала потихонечку приобретать неприятный синюшный оттенок, и заявил, что парень сам первый начал: вошел в такой раж, что сделался просто неуправляемым, и полез на Гимпо с кулаками, – а Гимпо просто пытался его успокоить.

Вам, наверное, кажется, что я одобряю и даже отчасти приветствую подобную линию поведения – что и меня самого характеризует не с самой лучшей стороны, – но мне просто хотелось привести пример уникальной методики Гимпо по разрешению различного рода проблем. Я же не пересказываю вам здесь фолклендские истории Гимпо. Откуда я знаю: может быть, вы как раз собрались обедать.

Где-то в середине восьмидесятых Гимпо оставил военную службу; работал на стройке в каком-то лондонском пригороде, а потом познакомился с Z; тогда он вообще не врубался в рок, равнодушный к его подпорченному очарованию; но он любил таскать тяжести и стал подрабатывать рабочим сцены у половозрелых «Zodiac Mindwarp and the Love Reaction». Он научился правильно заполнять таможенные документы; научился хранить квитанции; научился, как надо вытаскивать из постели клинических раздолбаев, которые не хотят, чтобы их вытаскивали из постели; научился… в общем, он научился всему, что должен знать и уметь тур-менеджер. Он работал тур-менеджером и менеджером сцены, или просто таскал на себе оборудование для концертов, разъезжая по миру с группами и исполнителями из «конюшни» потенциальных звезд Дэйва Бэлфи и Food Records. В то время менеджером Z был сам Бэлфи, который за последние полтора года не смог продвинуть карьеру Z ни на дюйм дальше – просто не чувствовал в себе сил и за пала. В общем, Гимпо не упустил свой шанс, учредил фирму «Питбуль Менеджмент» и принял бразды правления.

Как описать отношения Гимпо и Z? Это пожизненное заключение. Их отношения гораздо серьезней и глубже, чем отношения артиста и менеджера на контракте: это сумрачное уважение, лютая, черная преданность. Они знают все друг о друге: все слабые и сильные стороны.

И еще одна вещь насчет Гимпо, которую вам надо знать: наркотики. У него поразительный метаболизм – его организм абсорбирует наркоту без всякого видимого ущерба здоровью, физическому и душевному. Его даже толком и не вставляет. Вот, например, кислота, ЛСД, или как там оно теперь обзывается. Предполагается, что эта штука открывает порталы между сознательным и бессознательным, и при этом еще и неслабо торкает. А вот Гимпо с нее разве что на хи-хи пробивает. И никаких пожизненных побочных эффектов. В отличие от нас с Z, с нашими кислотными шрамами на хрупкой кожице слабой психики, с безнадежно испорченными порталами между сознательным и бессознательным и отчаянными попытками уцепиться за остатки объективной реальности – данной нам в ощущения в тот короткий период времени между детством и нашим теперешним существованием, – как-то выправить наш кривой путь между восходом и закатом, в безумной надежде, что продавцы в магазинах и автобусные кондукторы не станут смотреть нам в глаза слишком пристально.

– Ладно, ладно. Мы уже поняли. Вы, типа, супергерои от контркультуры. – Все тот же голос издалека.

Пространство наполнилось паром, и Гимпо принялся орать, как резаный. Билл открыл свой черный докторский чемоданчик, достал здоровенный пакет сверхъестественного кокаина и невозмутимо его развернул. Гимпо упал лицом в эти злую хрустальную пыль и вдохнул по методу Скарфейса. У него в животе прогремело стаккато экзотических птичьих трелей, его налитые кровью глаза вылезли из орбит и принялись легонько подрагивать; от него пахло озоном и расплавленной жестью; над головой возник огненный нимб и опалил ему брови; непонятно откуда, в комнате вдруг появилось стадо шимпанзе нетрадиционной сексуальной ориентации – они демонстрировали свои жуткие розовые зады и выпукивали хитовые партии из популярных бродвейских мюзиклов.

Паровой молот Карлоса Кастанеды расплющил реальность Гимпо и уже подбирался к нашей.

– Так! – заорал Билл. – Вызывай такси! Быстрее! Едем к америкоске.

Яне стал спрашивать своего друга дзен-мастера, где он достал эти убойные оккультные кристаллы. У Темного Билла есть связи.

Сверхактивный рот Гимпо выпал из синхронизации с головой – пошел какой-то спиральный бред насчет папы римского, сержанта Билко и Филипа Ларкина в пылающем калейдоскопе исступленных вербальных невнятностей. В общем, он был не в том состоянии, чтобы возражать против поездки.

И еще Гимпо сильный. В смысле, физически сильный. И очень храбрый – взглянет смерти в лицо и нассыт ей в рот. Он не курит. В одежде предпочитает практичный стиль, чтобы было удобно. У него голубые глаза и короткие волнистые волосы.

Мы запихнули это бормочущее химическое торнадо на заднее сиденье такси. В этом тесном замкнутом пространстве было явственно слышно, как шипят его синапсы и трещит голова. Его глаза дико вращались в глазницах, прямо как в «Изгоняющем дьявола», проворачиваясь на 360 градусов. Его рассудок завертелся в сияющем вихре некоего галлюциногенного Марди Гра; он дрочил прямо в открытую и орал песни Эрты Китт.

Наша импровизированная психоделическая неотложка остановилась на гравиевой подъездной дорожке у особняка Трейси. В Челси, кстати сказать. Таксист умотал, не дождавшись денег: покрышки дымятся, штаны все в говне.

Последние пару недель я читал на ночь Джеймсу и Кейт «Питера Пэна», так что на ум приходит следующая аналогия: если Z – капитан Крюк, угрызаемый сомнениями, ненавистью к себе и отсутствием хорошей физической формы, тогда Гимпо – это Сми, собака-пират, как он есть, но, подсознательно, все-таки человек, причем человек в потрясающей форме.

Я постучался в дубовую дверь. Наш жертвенный Гимпо продолжал что-то бессвязно бормотать. Нам приходилось его поддерживать с двух сторон, чтобы он не упал. Он напрудил в штаны, а его вербальная пиротехника взрывалась в небе иных измерений, доступных и видимых только ему одному. Дворецкий проводил нас в гостиную, где Трейси кружилась в безумном запойном вальсе, прижимая к роскошной, но малость помятой груди пивной пинтовый стакан с неразбавленной водкой. Кубики льда мелодично позвякивали о стекло. Слезы лились в три ручья из ее помутневших глаз, оставляя на щеках дорожки потекшей туши. Волосы растрепались, похоже, она вообще не причесывалась уже несколько дней. На ней был розовый атласный халатик с простежкой и в пятнах засохшей спермы и только один элегантный тапочек с пуховым помпоном. Играла трескучая запись «Je Ne Regrette Rien», и Трейси громко подпевала Эдит Пиаф, не попадая ни разу, и несла пьяный бред насчет монопенисуальной стереометрии и алгебры (только потом я узнал, что ее бывший бойфренд, любовь всей ее жизни и обладатель поистине монументального колуна, изменял ей с профессором евклидовой математики). Она заметила нас только минут через десять.

И еще одна ведь, на которой нам следует остановиться подробнее: Трейси из «Beehive». Трейси Пчелиный Улей, Трейси Рей, Трейси Кеннеди, Трейси Брин. Трейси – для каждого дня свое имя. Без Трейси наша экспедиция никогда бы не состоялась. Трейси – певица, автор песен и лицо поп-группы «Voice of the Beehive», «Голос из улья», типичная девочка из Долины начала восьмидесятых, за спиной у которой было десять лет тяжкой жизни и тяжкой любви. Мудрая, но дурашливая, язвительно-злобная, но забавная, она – взрослая женщина лет шестидесяти и «зеленая» малолетка в одном лице. Она вся – увядшие голливудские грезы. В ее блистательно резких, язвительных женских песнях поется о том, что все парни – сволочи, а любовь – штука непостоянная. Сколько молоденьких мальчиков спят и видят, чтобы их пригласили к ней на «пластинку» – приглашают-то многих, но остаются считанные единицы. Трейси, если ты сейчас это читаешь, прости меня. Но я излагаю лишь факты/вранье, как они видятся мне сейчас.

Вернемся к моим аналогиям с «Питером Пэном»: если Z – это Пэн, то Трейси тогда – фея Починка. Может быть, Трейси и Z никогда и не были любовниками в прямом смысле слова, но они любят друг друга без памяти. Они столько раз портили личную жизнь друг другу, но и предоставляли друг другу «жилетку», в которую можно как следует выплакаться. Им нравится начинать жить заново. Им обоим.

И все-таки, почему Трейси?

Она заметила Гимпо. Мы с Биллом укрылись за креслом, прикинувшись шлангами. Представьте себе изголодавшуюся по сексу самку питбуля, готовую изнасиловать всех и вся, распаленную самку тасманийского дьявола; добавьте сцены из самого грязного порно, если смотреть его на ускоренном воспроизведении; подбросьте горячие эпизоды из ядерной секс-войны и стадо беснующихся индюшек, что сбежали с индюшачьей фермы «Bernard Matthews» накануне Рождества – в общем, примерно так это все и смотрелось. Она набросилась на него, и у Гимпо, который бессвязно бормотал что-то про Элвиса и отчаянный шаг ради всего человечества, не было никаких шансов. Мы дождались, пока она не добилась хорошего ритма с нарастанием жара, и храбро высунулись из-за кресла.

– Трейси, – сказал Билл таким будничным тоном, – нам нужно два миллиона долларов – мы собираемся спасти мир.

Не отрывая рта от кровавых ошметков многострадального члена Гимпо, эта термоядерная минетчица выкрикнула, как в бреду:

– Ну, так возьмите, раз надо! Они в холодильнике. – Она сосала его бедный член, кусала, жевала, рвала зубами – это было ужасно. – И убирайтесь отсюда нах…!

Возражать мы не стали.

Потому что Трейси, хотя она никогда не любила Элвиса, сразу поверила в наш великий крестовый поход.

Нет, нет, нет – еще раньше. Я только что вспомнил. С чего надо начать. Когда «Voice of the Beehive» были в Австралии на гастролях (кстати, насколько я знаю, их там приняли на ура), Трейси с сестрой Мелиссой познакомились с одной странной теткой, которая продала им крылышки и волшебные палочки. Так Трейси с Мелиссой сделались феями. Из «Питера Пэна» я знаю, что феи бывают разные: либо коварные злые обманщицы, либо добрые, честные, славные маленькие волшебницы. Причем, нету фей только злых или только добрых. В каждой из них сочетаются эти две крайности. И в этом смысле Трейси – идеальная фея.

Я открыл здоровенный хромированный холодильник. Он был забит под завязку: несколько сотен бутылок водки, гниющие гамбургеры и пачки американских долларов. Я быстро прикинул на глаз – ровно два миллиона. Хороший знак. Я сгреб все деньги в докторский чемоданчик Билла. И водку тоже – ну, сколько влезло.

– Гимпо заберем позже, – сказал я Биллу. Я себя чувствовал прямо агентом 007 с неудержимой денежной эрекцией. – Пойдем… она все равно его не отпустит, пока не выжмет до капли. В общем, нашему жеребцу предстоит потрудиться!

Мы окопались в ближайшем баре и стали ждать.

Трейси вызвалась сделать икону Элвиса. Она, вообще рукодельница. Классно делает всякие штуки. Я не знал, что она там придумала. Она пригласила нас с Z к себе в гости, где я вежливо, но непреклонно отказался попробовать какой-то зловещего вида, ядовито розовый коктейль на базе водки, в тон. розовому халатику Трейси. Я сбегал в ближайшую лавку и купил себе бутылку «Jacob's Creek». Z пил одну водку, не разбавляя. Нам было велено смотреть видео, «Капитана Крюка», и есть шоколадный торт, который она испекла ко дню рождения папы. (Кстати сказать, ее папа, который живет в Лос-Анджелесе, ни разу в жизни не пробовал этого «день-рожденского» торта. Мало того, что не пробовал – он его даже в глаза не видел. Но каждый год на день рождения папы Трейси печет шоколадный торт, папин любимый, и скармливает друзьям.) Мы с Z даже не слушали, что она там говорит насчет неизвестных альбомов ХТС – мы были полностью поглощены «Капитаном Крюком», и каждый из нас очень надеялся, что другой не заметит его скупых мужских слез. Фильм для плохих отцов.

Еще раз двадцать по пиву. На нас постепенно нисходит блаженное отупение. И вот, наконец, появляется Гимпо. Вернее, его изодранная тень. На его искаженном лице – смесь совершенно несопоставимых эмоций: блаженство и ужас, томление и ненависть, вожделение и презрение.

– Кажется, я влюбился, – выпалил он с порога. – Это было ужасно: грязь, ослы, кровь, какие-то искры, пирожки с ягодами, в общем, все. Мы собираемся пожениться.

Билл сразу взял управление на себя.

– Это просто лекарства, Гимп, – сказал он, запустив руку в свой черный докторский чемоданчик. – Как врач тебе говорю. И мне можно верить. – Он подготовил зловещего вида шприц и воткнул его со всей дури в левую ягодицу Гимпо, прямо через штаны.

– Боже! – выдохнул Гимпо.

– Нет, просто противоядие от хронической глупости, – сказал мудрый Билл, вытер иглу и убрал шприц обратно в черный чемоданчик.

Одна небольшая подробность про чародея Драммонда: в семидесятые годы Билл считался мировым лидером в разработке и усовершенствовании психотропных лекарственных препаратов (к примеру, именно Билл открыл формулу MDMA, известного также как экстази, которое, по последним исследованиям, оказывает самое что ни на есть благотворное влияние на подростковую психику). К несчастью, многообещающая фармацевтическая карьера Билла внезапно накрылась в начале восьмидесятых, когда обнаружилось, что он планирует дестабилизировать мировую экономику, сотворив миллионы тонн золота посредством алхимии и черной магии. Все раскрылось в ту злополучную ночь, когда он тырил свинец с крыши местной пресвитерианской церкви, и его повинтили с поличным.

Но вернемся к Элвису и Трейси. То, что она для нас сделала, Трейси, что она сделала для всего человечества – превзошло все мои ожидания и страхи. Будем надеяться, что, когда эту книгу будут готовить к печати, фотография трейсиного изделия пойдет на суперобложку. Если вам не удается рассмотреть детали, то я поясню: мелкие буковки за фотографией Элвиса в черном костюме – это разрозненные страницы, выдранные из Библии, а сверху Трейси приклеила пару цитат из нашего с Z словотворчества (сейчас я не помню, какие там были цитаты, но они были знаковыми); и все это – в рамке, обклеенной искусственным жемчугом самого лучшего качества и посыпанной золотой пылью. Да, эта вещь излучала любовь; и сейчас – вот прямо сейчас, – когда я сижу в самолете, на высоте в 35 000 футов над Северным морем, она, эта икона, лежит в сумке Гимпо, завернутая для сохранности в две футболки с портретом Бона Скотта, в каких-то тридцати дюймах от меня, пишущего эти строки.

Уже минут через десять Гимпо очухался после отлета в свои шаманские земли пятого измерения. Бармен косился на нас как-то странно. Мы все рванули в Хитроу: я, Гимпо, Билл, его черный докторский чемоданчик и два миллиона баксов. Пора приниматься за дело. Следующая остановка – Хельсинки.

Трейси, если ты думаешь, что я описал тебя несправедливо и злобно, то я сейчас буду бессовестно перед тобой лебезить. Трейси, я считаю, что ты – самая лучшая и талантливая из всех женщин – авторов песен, и самая красивая из всех женщин-американок, которых я знаю, и я очень рад, что мы с тобой знакомы. Спасибо за Элвиса. Да. Вот она, Трейси. И вот как у нас появилась икона Элвиса, которую мы увозим на Северный полюс. Наш дар человечеству.

 

Глава вторая

Легенда о потерянном аккорде

Мне вдруг подумалось, что надо бы рассказать вам о письмах. Мы с Z познакомились и сдружились где-то в середине 1980-х. Когда я переехал в коттедж и начались все эти заморочки, когда все валится из рук и жизнь как будто выходит из-под контроля, я ему написал. Он ответил. Я опять написал ему, он ответил – так на наши почтовые ящики и обрушилась лавина рассудительной, светлой, пылающей, пьяной, безумной корреспонденции – до пяти, шести, семи писем в день. У нас в английском есть выражение «man of letters» – если дословно, то «человек букв», «человек писем», а по смыслу «писатель, литератор». Литератор – это звучит благородно, но большинство этих опусов эпистолярного жанра представляли собой полный бред, нацарапанный наскоро на ободранных подставках под пиво и раздраконенных сигаретных пачках: темная правда и еще более темная ложь.

Через эти бредовые письма мы вошли в мир, где не было ничего постоянного: где ни в чем нельзя было быть уверенным. Например, я писал Z о своих хронических сомнениях, a Z обязательно находил трещинку в моей фальшивой броне непомерной скромности и беззастенчиво тыкал туда острием своей шпаги. Было время, когда мы оба жили в непреходящем страхе перед очередной неприятной правдой, которую принесет почтальон. В этих письмах не было места обсуждению погоды или критике Государственной службы здравоохранения. Там было много дружеского пиздежа – про стервозных подружек, шлюшек и ангелов во плоти, – и про Господа Бога и Его Архи-Антагониста. Какое-то время мы искренне верили, что эти письма – арена последней решающей битвы между Добром и Злом: кто из них будет править миром.

Мы с ним не виделись все это время, пока мы писали друг другу письма. Даже ни разу не поговорили по телефону. Потому что мы знали: стоит нам встретиться или хотя бы услышать голос, и это сразу вернет нас в убогую объективную реальность, к видимому проявлению большинства средств общения «лицом к лицу».

На каком-то этапе в наших посланиях появился и Элвис. Появился – и так и остался. Я бросил Z в почтовый ящик книгу Альберта Голдмена «Элвис» («не книга – а мерзость»). На каждой странице – а их там было 326 – я написал через всю страницу своим крупным корявым почерком: ЛОЖЬ. В минуты, когда мне хотелось быть вычурно-претенциозным, я читал это как мантру; в другом настроении – просто как испражнения души, разъедаемой горечью. Z, слава Богу, предпочел сделать акцент на мантре и написал мне в ответном письме, что он предлагает поехать на Север, раскурочить там книгу и прибить каждую отдельную страницу к соснам где-нибудь на границе Полярного круга, а потом расстрелять их из его девятимиллиметрового «узи» – все по очереди.

Я уже и не помню, как эта, в сущности, здравая мысль превратилась в идею нашего теперешнего предприятия. Помню только, что мы позвали с собой и Гимпо: чтобы рядом был кто-то, кто ориентируется в объективной реальности. Теперь, когда нас стало трое, мы решили, что мы – новое воплощение волхвов. Вывод напрашивался сам собой: раз мы волхвы, значит, вполне может статься, что мы найдем и младенца Иисуса, хотя, наверное, все же не в облике новорожденного карапуза, пачкающего пеленки.

Когда мы в первый раз обсуждали грядущий поход, была и такая идея, чтобы отправиться в путь на Рождество, в рамках текущей легенды о трех волхвах и младенце Иисусе. Мне уже представлялось, как мы приходим на Северный полюс в канун Крещения: Полярная звезда светит прямо над нами, и мы стоим, молчаливые и серьезные, над колыбелькой из снега, в которой лежит спеленатый младенец, излучая Свет, Истину и Правый Путь. Я до хрипоты спорил с Z – я считал, что нам нужно прибыть на Полюс точно на Богоявление. A Z орал на меня, что ехать надо немедленно, пока у нас не прошел Zeitgeist, а иначе идея утратит свою привлекательную новизну, и мы вообще никуда не поедем.

Это было четыре дня назад – то есть мы так ничего толком и не распланировали.

Стюардессы уже развезли напитки. Z с Гимпо уговаривают третью банку Fosters'a, a я – вторую четвертушку каберне «совиньон». Ничего так вино, но бывает и лучше. Тем более что я не хочу нажираться. Хотя я, собственно, никогда и не нажираюсь. Наверное, во мне есть какая-то встроенная хреновина, и она не дает мне укушаться в тряпки. Три пинты горького пива, и переходим на полу пинты; после второй полупинты я пью только воду. Z ненавидит меня за это.

Z и Гимпо вертят в руках дзен-палки. Я достаю свою палку. Они сдирают со своих кору. Но я лично воздерживаюсь. Стюардесса вежливо интересуется, для чего нам эти палки.

– Это дзен-палки, – отвечает ей Z. – Мы дзен-мастера, и мы едем на Северный полюс. – Он рассказывает ей все: как мы найдем младенца Иисуса, обретем Бога внутри себя и, таким образом, спасем мир. Кажется, это произвело на нее впечатление, потому что она просит Гимпо показать ей икону. И теперь, разумеется, при посредстве слабо алкогольных напитков, эта развратная шлюшка автоматически переходит в категорию ебабельных или даже весьма ебабельных. (Я вижу, что мы с Z и Гимпо думаем об одном и том же.)

Я сижу у окошка. Я ненавижу, когда люди курят. То есть не то чтобы это меня напрягает по жизни. Иногда я вообще ничего не имею против. Иной раз мне даже нравится запах свежераскуренной самокрутки, и мне всегда нравилось нюхать табак «Золотая Вирджиния». Но я ненавижу, когда люди курят в самолетах. Дай мне волю – я бы их всех поубивал. Из уважения к слабостям Z мы сидим в курящем салоне (на самом деле, справедливости ради: это были единственные места, чтобы три рядом, которые остались во всем самолете – мы припозднились с посадкой, потому что мне клюкнуло скушать горячий завтрак). Толстый немец-бизнесмен, что сидит перед нами, курит одну за одной. Вентилятор у меня над сиденьем просто-напросто не справляется с такими объемами дыма.

Стюардессы развозят обед. Я эту гадость не ем. Ненавижу еду в самолетах; всегда беру жрачку с собой. И еще обязательно – термос. Но на этот раз я все забыл. Смотрю, что там есть на подносе у Гимпо; съедаю его виноград, сыр и печенье. Хочется разогнуть ноги, а то колени уже начинают болеть.

Нет, вы посмотрите, во что одет Z! На нем эти его мешковатые клетчатые штаны, которые он прикупил в прошлом месяце. Конечно, они уже все изгвазданы: в подтеках пролитого пива и соуса карри и все в темно-коричневых пятнах (не от говна, разумеется, а от честной и доброй земли, к которой он припадает, когда ему надо по-быстрому убежать от реальности). Ансамбль, так сказать, дополняет дешевенькая рубаха из Milletts, расстегнутая до пупа. Ни футболки, ни нижней рубахи нет и в помине, так что ничто не мешает миру лицезреть его грязную кожу и piece de resistance, татуировку. Причем сразу понятно, что другой такой нет больше ни у кого в целом мире: простой черный крест.

Вертикальная перекладина – около двенадцати дюймов длиной, горизонтальная – восемь дюймов, толщина перекладин – где-то полтора дюйма, и все закрашено черным. Всякие тигры, драконы, змеи и черепа, кинжалы и ласточки представлены, что называется, в ассортименте; сейчас у каждого третьего что-нибудь да набито, какой-нибудь замысловатый узор на стареющей коже (у Z все руки в таких вот «нормальных» татуировках), но крест на груди у Z – это сильно. Вы нигде не найдете ничего проще и выразительнее. Если вы тоже делали татуировку, вы должны представлять, как это больно – набивать вот такой сплошной крест на живой коже. В начале этого года, после не самых удачных иностранных гастролей, Z вернулся в Блайти и сказал, что пора делать эту последнюю татуировку. Потому что так нужно, А если вы спросите у него, зачем ему это надо, он, скорее всего, ответит, что этот крест служит ему постоянным напоминанием, что в мире есть что-то, что сильнее и больше тебя – как, например, эта песня «Deck of Cards», но без всей этой слащавой американщины.

В салоне включилось табло «Пристегните ремни». Командир экипажа объявляет по всему самолету, что мы входим в зону воздушной турбулентности. Мне совершенно не страшно. На самом деле, воздушная турбулентность мне даже нравится. Гимпо и Z вспоминают страшную историю, как «Love Reaction» возвращались с парижских гастролей в крошечном, частном одномоторном самолетике. Вел самолет сам владелец – удолбанный в хлам наркот. Тогда они пробивались сквозь буйство стихий над Ла-Маншем, как «Spitfire», подбитый в воздушном бою, но все-таки возвращающийся домой. А это даже и не болтанка, а так, игрушки – у меня даже ручка в руках не дрожит, когда я пишу, – никаких резких падений на сотни футов и безумных подъемов на восходящих течениях. Так, малость потряхивает, и все.

Я незаметно приподнимаю левую ягодицу и потихонечку пукаю; чтобы никто не заметил. Смотрю в окно: убеждаюсь, что турбина все еще на крыле, – и тут неожиданно вспоминаю один эпизод прошлой ночи.

Я ехал по Лондону, в машине играло радио. «Мелодия FM», «радиостанция современной легкой музыки». Чарующая, соблазнительная, эта музыка унесла меня в страну грез: в царство темного шоколада и одиноких ночей. Мимо меня проносились огни Западного Лондона. Серхио Мендес и «Brazil'66» исполняли свою версию «Fool on the Hill», а я разговаривал сам с собой. То есть не то чтобы сам с собой: с воображаемой аудиторией. Я говорил мягко и вкрадчиво, как диджей на «Мелодии FM», с такой легкой шотландской напевностью. Да, в те несколько долгих мгновений, в ночном Лондоне, где-то рядом с «Уайт Сити», я точно знал, что мне нужно от жизни: я хочу быть ночным диджеем на «Мелодии FM». Но мысль не смогла удержаться в фокусе, и в голову снова полезла обычная хренотень: ложь, самообман, отвращение к себе.

– Ну что за хуйня, – точнее не скажешь.

Запах уже добрался до ноздрей. Приятный, в общем-то, запах.

А нет: теперь трясет уже по-настоящему.

– И что будем делать, когда доберемся? – спрашивает у меня Z. Это больной вопрос. У нас уже были определенные трения по этому поводу. Сперва план был такой: вписаться в один супер-пупер рок-н-ролльный отель в Хельсинки, прогуляться по городу, прошвырнуться по барам, снять каких-нибудь птичек на ночь – ну, в общем, обычная хрень на тему «британцы вырвались за границу». На самом деле, так никогда не бывает, но мечтать человеку не запретишь – люди запрограммированы на несбыточные мечтания, это у нас в генах.

Можно сколько угодно кричать об эволюции и новых людях, но одно поколение феминистической пропаганды – этого мало, чтобы прикончить пещерного человека, который есть во всех нас. Знаете, этот их лозунг: «Все мужчины – насильники»? И это правда, что характерно. На все сто процентов. Но как с этим бороться? Или вы ждете, что мы резко изменимся – и за один календарный год полностью изничтожим все то, что природа сотворила за миллионы лет эволюции?! Но ведь это уже полный бред. Все равно что принять волевое решение, что теперь у нас на руках будет шесть пальцев, потому что такое количество пальцев вернее поспособствует выживанию нашего вида в данный конкретный момент – в общем, пусть эволюция быстренько все провернет, ну а мы пока чаю попьем, ага.

(Кстати, о чае: почему чай в самолетах всегда такой гадостный?) Только что объявили, что через десять минут наш самолет совершит посадку, а мы так еще ничего не решили. Я считаю, что нам надо по-быстрому съебывать на ледяные просторы – а походы по барам пока отменяются.

Сходим с трапа. В международных аэропортах – всегда столько людей: такая бурлящая смесь из всемирной культуры и вопиющего идиотизма всех тех, кто не наш. Как-то странно всё, да? Пусть ты весь из себя либерал и ежедневно читаешь «Guardian», но как только ты приезжаешь в чужую страну, этот маленький, ограниченный шовинист у тебя внутри, этот кондовый ура-патриот вылезает из своего укрытия, и в голову лезут мерзостные мыслишки насчет того, кто выиграл войну, «Правь, Британия», чемпионата мира по футболу 1966 года, «Битлов» и какая убогая у иностранцев попса. Быстренько достаю из сумки вчерашний номер «Observer» – чтобы напомнить себе, какой я хороший, космополитический европеец, гражданин мира на пороге двадцать первого века, готовый спасти этот мир, чтобы мои дети и внуки жили спокойно и счастливо и ничего не боялись. Идем получать багаж Гимпо и Z.

Иногда я вообще не понимаю, что Гимпо пытается мне сказать. Нет, говорит он нормально: не заикается, нарушением речи не страдает, – и акцента у него нет. Просто частенько бывает, что он начинает фразу где-нибудь с середины, видимо, предполагая, что его собеседник знает, к чему сказана эта фраза. Как будто нормальный линейный поток человеческой речи записали на пленку, потом разрезали и склеили заново, в произвольном порядке – примерно так и общается Гимпо. Может быть, это последствия контузии, которую он получил на Фолклендской войне; после чего еще и перманентно оглох на одно ухо. (Он служил артиллеристом на корабле – из тех, что стояли «в укрытии» за линией горизонта.) А может быть, это все потому, что Гимпо – из Манчестера.

Я человек «ливерпульской ориентации», так что я по природе своей ненавижу Манчестер – и ненавижу «Манчестер Юнайтед». Единственное, что у них было хорошего, у «Манчестер Юнайтед» – это Денис Лоу. Ладно, я понял: про футбол больше ни слова. Но я все же добавлю, уже про Манчестер в целом: город скучнейший. В смысле, он невъебенно достойный, солидный город; созданный честным, тяжелым трудом. Народ там упертый и очень простой: либо ты трудишься в поте лица, либо ты безработный и бедный – но это достойная, честная бедность. А Ливерпуль? Это, как говорится, совершенно другой подвид утконосов.

В Ливерпуле нет ничего упертого или простого. Это город, где стираются грани между сознательным и подсознательным; город, где по глухим закоулкам проходят межзвездные лей-линии; город, построенный на нечестных доходах. Это чувствуется в самой атмосфере; проглядывает ненароком в скрытых карнизах викторианских особняков, которые строили для себя отошедшие на покой капитаны морских судов Ост-Индской компании. Есть там и что-то от средневековой иудейской культуры, привнесенной евреями, спасавшимися от погромов – из Восточной Европы, через Ливерпуль, в Новый Свет. Евреи, садившиеся на трансатлантические пароходы в конце XIX столетия, увозили с собой все свои 6000 лет суеверий, замкнутости на себе и мистических тайн, так что, конечно же, что-то осталось и в Ливерпуле: забытый или потерянный в суматохе багаж – или же брошенный, чтоб не тащить с собой лишнюю тяжесть. Когда Карл Густав Юнг видит сны, ему снится Ливерпуль. Только в Ливерпуле может открыться Школа Языка, Музыки, Игры слов и Снов, со школьным гимном «Мы юные юнги».

Может быть, кто-то не въехал, при чем тут вообще Ливерпуль, когда речь идет о поездке на Северный полюс с Элвисом, об обретении внутреннего младенца Иисуса и спасении мира? Ну, девочка, ну, еб твою мать. Что вы хотите, чтобы я сделал? Пустился в детальные описания кафельной плитки на полу в зале выдачи багажа в хельсинском аэропорту? Тут ведь дело такое: в реальной жизни все просто, человек перемещается во внешнем пространстве из пункта А в пункт В, то есть ведь и внутренние пространства, и мысли часто уносятся в сторону, и подчас забредают в какие-то странные дебри, и одна мысль влечет за собой другую – и так практически до бесконечности. Так что, любезный читатель, давай-ка сам поработай редактором и пойми, что тут важно, а что – не очень. Может быть, именно эти бессмысленные отступления станут ключом, что откроет замок и освободит младенца Иисуса. Или, может, я сам чего-то недопонимаю, и через несколько дней, или месяцев, или лет, когда я попробую отыскать скрытый смысл в этом бессвязном, казалось бы, бормотании, мне вдруг откроется, что да, тайна Вселенной – прямой путь к нирване, – сокрыта в кафельной плитке на полу в зале выдаче багажа. Подмывает сказать: это вряд ли, – но я промолчу. В конце концов, дзен-мастер я или нет? Просто мне скучно сидеть и ждать, пока не покажется сумка Гимпо и Z.

Z тасует свою колоду Таро.

Ага, вот она, сумочка. Старая заслуженная суменция, потрепанный ветеран стольких безумных поездок. Удивительно, как она еще держится – даже при помощи трех рулонов широкого скотча.

Хельсинская таможня: никакой электроники, никаких мониторов – никаких проблем. Вермахтовский «Luger» времен Второй мировой войны и двадцать боевых патронов в заднем проходе у Гимпо благополучно минуют кордон, равно как и содержимое черного докторского чемоданчика Билла.

Гимпо берет управление на себя. Мы проходим таможню и вываливаемся наружу – в серое утро. Итак, ноябрь, 1992 год, Хельсинки, Финляндия. Сколько времени, мы не знаем. Знаем, что разница – два часа, но вот вперед или назад? Мы все по жизни не носим часов.

– Время? Это для обывателей, – скрипит голос вдали.

Среди автобусов с непроизносимыми названиями конечных пунктов маршрута мы почти наугад выбираем тот, который идет до вокзала, где, как мы очень надеемся, мы сразу же купим билеты на ближайший поезд в Арктику. Садимся в автобус. Все-таки хорошо, что у нас есть Гимпо, который берет на себя заботу о наших удобствах и безопасности и расплачивается за все, за что надо платить в дороге. В этом смысле мы с Z – просто дети, а Гимпо типа наш добрый папа. Везет нас на каникулы в Скег-несс.

Z мне рассказывал, как ему нравится ездить – именно на автобусах – на гастроли с «Love Reaction». Команда в сборе, автобус отъезжает от «Джона Хенри» (где у них склад оборудования и помещение под репетиции), все машут руками в окошко: пока, реальность. Ну все, понеслось. Две недели автобусно-гастрольной свободы: порнофильмы восемнадцать часов в сутки, два часа – «Спайнел Тэп», четыре часа – саунд-чек и концерт. В гастрольном автобусе люди спят, срут, пердят, пьют, орут, дрочат, ебутся, едят, пишут, читают, мечтают и смотрят на мир, проносящийся за окном, пока Гимпо не объявляет, что все, ребята, пора на сцену. Потом Гимпо проводит ревизию девиц и выбирает, которых провести за кулисы, а из этих, допущенных за кулисы, выбирает, которых пустить в автобус – до меня доходили слухи, что Z обстоятельно инструктирует Гимпо насчет критериев отбора. Причем критерии, как я понимаю, достаточно жесткие.

Да, уважаемые феминистки и пост-феминистки, если вам так уж хочется разгромить мерзопакостные оплоты всего агрессивно мужского, не заворачивайтесь на англиканскую церковь, мужские клубы и регбийные раздевалки – громите гастрольные автобусы рок-н-роллеров. Они колесят по дорогам страны – эти маленькие передвижные мирки, где всем правят мужчины, – и разносят заразу, поражающую неокрепшую психику подрастающего поколения.

В общем, мы уже едем. Сидим, вертим в руках дзен-палки и гадаем, а заметил ли кто-нибудь, что мы – дзен-мастера, трое волхвов, новое воплощение царей-мудрецов. Z находит какой-то клочок бумаги, просит у меня ручки и начинает что-то строчить, яростно и вдохновенно – стихотворение, надо думать. Он пишет стихи так же, как все остальные пинают собак, дышат воздухом и чешут яйца. Когда на Z нападает муза, его уже ничто не остановит.

Еще в самолете Билл гордо достал свой Драммондский тартан и объявил, что наденет его прямо сейчас. Ясен пень, финны не очень привыкли к подобному зрелищу: высоченный шотландец в бабской юбке, – так что буквально в течение часа после нашего приземления в Хельсинки нам пришлось поучаствовать в трех разборках, вызванных общим недопониманием вопроса и отмеченных беспрецедентным насилием, причем последняя увенчалась кровавой смертью таксиста, хотя он был вообще ни при чем и погиб совершенно безвинно. По моему скромному мнению, это был полный идиотизм: стрелять парню в затылок, когда он вел машину, – но я не стал ничего говорить. Билл и в нормальном-то состоянии совершенно непредсказуем, а уж когда он еще не остыл после смертоубийства и пребывает в своем неокельтском, посттравматическом мачо-раздрае… в общем, лучше его не трогать.

Иностранные автобусы, полные иностранцев. Они никогда тебя не подведут: куда бы ты ни поехал, они всегда будут там – в любой части света – со своей сгущенной атмосферой сплошной иностранщины. Хотя, конечно же, атмосфера была бы совсем другой, если бы мы оказались в какой-то из стран третьего мира: народ свисал бы со всех подножек, а в проходе мочились бы козы. А тут в проходе стоим мы. Стоим вполне даже цивилизованно. Разве что Гимпо исполнил художественный пердеж из своего репертуара для особо торжественных случаев. За окнами проносится северо-европейский город.

Пора и мне тоже себя проявить, во всяком случае, пора открыться своим собратьям-волхвам и показать им мое магическое одеяние, что пока лежит сложенное в рюкзаке. Открываю рюкзак, достаю свой волшебный костюм. Надеюсь, народ впечатлится. И народ впечатляется, да. Так что я в них не ошибся. Z и Гимпо встречают мое тайное облачение громкими одобрительными восклицаниями: настоящий Драммондский килт, который отец подарил мне на день рождения, на двадцать один год. (У клана Драммондов три разных тартана, причем каждую клетку можно выкрасить либо яркими, насыщенными цветами, либо, наоборот, смазанными и приглушенными. Понятно, что при таком положении дел спрос на каждую из комбинаций не сказать чтобы очень большой – что означает, что, если тебе нужен килт определенной драммондской расцветки или определенной насыщенности цветов, ткань придется специально заказывать.)

Носить килт для шотландца – дело такое… волнительное. Потому что шотландец в килте – это уже недвусмысленное заявление: кто ты такой. Вернее, кем ты себя полагаешь. Но каждый раз ты боишься, что твой выход «при килте» будет понят не так, как надо – и на самом-то деле ты выставляешь себя идиотом, самоуверенным и ограниченным долбоебом в какой-то дурацкой клетчатой тряпке, который только что не кричит в полный голос: «Посмотрите на меня! Посмотрите, я в килте! Ну, давайте, задайте мне очередной идиотский вопрос, типа «А что у тебя под килтом? А из какого ты клана? А знаешь, тебе идет! Ты все время так ходишь? Тебе надо носить его чаще». Но самая худшая паранойя – нарваться на такого же «прикилтованного» шотландца, который либо ужасно смутится, либо начнет психовать и яриться, потому что, в каком-то смысле, вы с ним унижаете ваше общее историческое наследие. Вот почему я так редко ношу свой килт, хотя и очень им горжусь. Я даже придумал такую легенду: якобы это старинный шотландский обычай, чтобы отец дарил сыну килт, когда тому исполняется двадцать один год. Так я всем и говорю. Но это, понятное дело, вранье.

В зарубежных поездках килт – вещь очень даже полезная, наряду с платиновыми кредитками American Express и небольшой личной армией. Килт открывает все двери и завоевывает друзей, вызывает восторг и отпугивает вероятных грабителей и вообще всяческих отморозков. Килт – это стол в переполненном ресторане без предварительного заказа; это свободный доступ в героиновые притоны в Нижнем Бронксе; это всеобщее восхищение. Его любят, его боятся – на всем земном шаре, за исключением родимых Британских островов.

Вчера ночью, пока я катался по городу, мне, как говорится, попала мысль. Я уже знал, что возьму с собой килт по всем вышеперечисленным причинам. Но я знал и другое: на Полюсе холодно. И тут меня вдруг осенило. Как прорыв, как божественное откровение: я буду носить его (килт) поверх джинсов. И ко мне уже точно никто не пристанет с дурацким вопросом: «А что у тебя под килтом?» Так мне будет тепло, я ничего себе не отморожу, но все равно буду выглядеть круто – с налетом вызывающей оригинальности на грани безумия, каковой служит признаком (хотя, может быть, и ошибочно) натуры изысканной и артистичной. В общем, сказано – сделано. Надеваю килт. Прямо в автобусе. Скромно потупившись, жду бурных аплодисментов, и – да, Гимпо и Z поднимают большие пальцы. А все остальные в автобусе? Ноль эмоций…

Блядь! Нет, только не это! Женщина, что стоит впереди, оборачивается ко мне. Оборачивается и смотрит. Собирается что-то сказать. Я не знаю, куда деваться от стыда. Хочется провалиться сквозь землю или хотя бы забраться к себе в рюкзак. Она из Шотландии, из Банфа. Ей любопытно, откуда я сам и какими судьбами я здесь, в Финляндии. Симпатичная женщина средних лет. И я знаю, и знаю, что она знает, и она знает, что я знаю, что она знает, что, стоя в проходе в автобусе в совершенно чужой стране и напяливая на себя килт, поверх джинсов, под любопытными взглядами всех этих финнов, я компрометирую целый народ и его историю. Не для того мы, шотландцы, победили в битве при Баннокберне, чтобы я тут выдрючивался. Стыд и позор, стыд и позор, трижды стыд и позор.

Но Z с Гимпо ничего не замечают. Стоим, вертим в руках свои дзенские палки. А вот и вокзал. Гимпо покупает билеты. Наш поезд – вечером, в девять пятнадцать. Сейчас половина четвертого. Мы взяли трехместное купе – и цена, как говорится, вполне подходящая. Я боялся, что выйдет дороже. Сдаем сумки в камеру хранения. Теперь – найти телефон.

У меня была группа, проект KLE То есть нас было двое. Мы с Джимми на пару. «Mega Records» купила права на издание и распространение всех наших опусов в Скандинавии. За всю нашу непродолжительную карьеру Финляндия стала единственной – помимо Великобритании – страной, где наш «It's Grim Up North» был безусловным хитом. Также «Mega» владеет правами на распространение в Скандинавии записей Зодиака, которые тоже пользуются здесь успехом. На прошлой неделе я разговаривал с двумя кренделями из центрального офиса «Mega Records» в Копенгагене: рассказал им о нашем паломничестве на Полюс и попросил сообщить «финским товарищам», что мы будем в Хельсинки. Проездом.

Если ты более-менее известный музыкант и твои записи продаются, ты глубоко убежден, что, когда ты приезжаешь в другую страну, это твое Богом данное право – рассчитывать на радушный прием со стороны тех людей, которые занимаются распространением твоих проектов в данном отдельно взятом регионе. Они должны встретить тебя как героя, ну, на крайняк, накормить обедом дли, совсем уже на худой конец, предложить тебе пиво из офисного холодильника. Они терпят твое вызывающее поведение и откровенное хамство, потому что: 1) ты можешь стать следующей Звездой Первой Величины; 2) ты собираешься оставаться здесь дольше трех дней; 3) работа у них такая – заискивать перед всякими долбоебами. Все это гадко и мерзко, я знаю, и я мог бы сейчас привести сотню доводов в свое оправдание, но я промолчу. Тем более что эти ребята не преминут облить тебя грязью – хотя бы между собой, – как только ты благополучно уедешь из города.

В общем, Гимпо звонит в «Mega». У него в местном офисе есть подруга, из промоутерского отдела. То есть подруга была – как выясняется, ее уволили в прошлую пятницу. До меня доходили слухи, что «Mega» полностью перестраивает работу своего представительства в Финляндии. Проводит тотальную реструктуризацию. Так что они там вообще ни хрена не знают и не врубаются, кто мы такие. Гимпо пытается что-то им втолковать на своем сбивчивом, рваном наречии контуженого артиллериста в отставке, но они его не понимают. Он пытается рассказать им про Элвиса, про спасение мира и про возможный альбом «KLF Greatest Hits» на CD. Но это уже не имеет значения, потому что они там мгновенно прониклись его убойным и искренним обаянием и дали ему новый адрес «Mega».

Ловим такси. Едем. Город наводит тоску: тусклые сумерки, унылые прохожие. Z пердит от расстройства. Въезжаем в какой-то пустой закоулок, где не горит ни один фонарь. Зловещие темные здания без окон. Кажется, Гимпо дали неправильный адрес.

Мы кое-как выбрались из искореженного такси, все – в черной крови и осколках стекла. Словно гигантские птицы в сверкающем оперении – птицы из извращенного Райского сада в представлении невменяемого некроманта. Билл бормотал что-то насчет мудаков, килтов, доказательств и внешнего вида; однако он на удивление быстро пришел в себя и принялся горячо извиняться за свое временное помутнение рассудка. Уильям Драммонд: шотландский джентльмен.

Такси уезжает, а мы остаемся: дождь, ветер и ощущение полной растерянности. Я пробегаю вперед сотню ярдов, перехожу на другую сторону и стучусь в дверь какого-то склада. И у меня есть на это причины: единственное на всю улицу окно, где горит свет – оно здесь, в этом здании. Под самой крышей. Голос в домофоне нещадно трещит, но – да, это действительно новый офис «Mega». Я кричу Z и Гимпо, чтобы они шли сюда.

Так что остаток пути на сближение с «Mega Records» мы проделали на своих двоих. Мы с Биллом понятия не имели, что у них тут за контора, но можно было с уверенностью предположить, что они мало чем отличаются от любой другой звукозаписывающей компании – так что можно рассчитывать на халявную жрачку и культурную программу на вечер, насколько пьяный дебош вообще можно назвать культурным. Хрен его знает, как нам удалось разыскать это место. Главное, что удалось.

Мы позвонили, и нас впустили. Змейки-ворсинки «Аксминстера» в лифте сразу обвили нам ноги и поползли вверх по зеркальным стенам. Высший шик. В приемной нас встретила девушка – в жизни не видел такой красоты: ангел, сошедший с небес. Ангел с компьютером и сексуально корявым английским. Пышные локоны красновато-коричневой гаммы прерафаэлитов струились каскадом по ее обнаженным плечам, белым и гладким, как алебастр; губы цвета помятой вишни испускали восхитительно едкий дым от французской сигаретки; длинные ресницы томно подрагивали; а глаза были синие-синие – как на детском рисунке цветными карандашами. В общем, я был сражен наповал.

Да, я лживый мерзавец, но обаятельный лживый мерзавец, и я включил это свое обаяние на полную мощность. Минут через пять я убедил этого ангела во плоти, что я непременно на ней женюсь, что я хочу, чтобы у нас были дети, что я люблю ее больше жизни, что она – женщина моей мечты и т. д., и т. п.; а еще через десять минут я уже пялил ее в тугой задик в женском сортире. (Я всегда применяю анальный секс, если есть хоть малейшее подозрение, что девочка не использует контрацепцию; в моем понимании это и есть безопасный секс – безопасный, во всяком случае, для меня: чтобы не бояться какой-нибудь злоебучей незапланированной беременности и других малоприятственных проявлений женской черной магии.) Так что я вставил ей палку в попку, получил удовольствие, застегнул штаны и сказал ей примерно следующее: ты – наивная дурочка, все мужики – козлы, сексом следует заниматься с мальчиками своего возраста, и пусть сегодняшний случай станет для тебя хорошим уроком по теме «Жизнь – штука несправедливая и жестокая».

Глотая соленые слезы, она горячо меня благодарила. Она сказала, помимо прочего, что я – настоящий дзен-мастер, и она понимает, что удостоилась небывалой чести: быть отпяленной столь благородным и мудрым мужчиной. Меня поразила подобная мудрость в существе столь прекрасном и юном, и я сказал, что, когда я вернусь из своей героической экспедиции, я, может быть, снова закину ей палку. Она рассмеялась и вытерла слезки.

Верхний этаж; открытая планировка офисов. Нас встречают радушные Улла и Мулла. Улла – заместитель директора по административно-хозяйственной части, проще сказать, завхоз. Мулла – тоже какой-то там зам. В холодильнике пива нет. Пьем заграничный кофе. Вообще-то я кофе не пью. Меня от него трясет. Они извиняются, что не знали о нашем приезде. На что мы отвечаем в том смысле, что ладно, ребята, не парьтесь. Все хорошо. Время – почти шесть вечера. Мулла отменяет какую-то встречу – кажется, он собирался сегодня играть в сквош с приятелями. Они приглашают нас пообедать в каком-то местном ресторанчике. Мы, в общем, не против. Улле где-то за тридцать, у нее потрясающая фигура и очень славная улыбка, такая открытая, теплая и дружелюбная.

Когда я вернулся обратно в офис, Билл как раз извергал поток пенной спермы на бесстрастно-нордическое лицо привлекательной дамы-завхоза. Она смиренно ему улыбалась, а на ее светлых ресницах искрилась сперма. Мне это напомнило фотографии великого Мэна Рея. Гимпо терзал свой член в неистовых онанистических пароксизмах: рука – смазанное пятно, глаза выпучены, морда красная. Он взвизгнул, словно свежекастрированный поросенок – сперма выстрелила автоматной очередью и разбила ближайшую лампочку. Предварительное знакомство состоялось. Улла, завхоз, говорит, что теперь надо выпить. Хорошая мысль.

Мулла чуть-чуть помоложе. Стройный, подтянутый, космополитичный и, на мой скромный взгляд, малость педиковатый. Вроде бы все в порядке: они принимают нас за тех, кто мы есть.

– А кто вы есть? – Голос.

Мы пошли в местный бар, «У Оскара», где Улла устроила нам грандиозное дружески-водочное угощение.

Ресторан называется «У Оскара». Мы там единственные посетители в этот унылый вечер, в понедельник. Меню: сплошная постмодернистская гадость. Человек приезжает в Хельсинки, идет в ресторан с тем расчетом, что ему там предложат чего-нибудь финского, традиционного. А что ему предлагают? Поддельную кухню луизианских болот: суп из стручков бамии, черную фасоль, пирог с раковым мясом и все такое. Но все равно делать нечего. Выбираем, чего заказать из жрачки. Ну, и выпить, естественно: водка, пиво, вино.

Интересно, а почему «У Оскара»? В честь Оскала Уайльда? Оскар – не самое распространенное финское имя, и ни каджунское тоже, если принять во внимание луизианские блюда в меню. В зале играет музыка: «Doors». Большой Джим бормочет что-то насчет прорваться насквозь, на другую сторону. Да, «Дорзы», они такие: сколько бы ты ни твердил себе, что ты их ненавидишь, они все равно продолжают упорно держаться в твоей личной Лучшей Десятке рок-групп всех времен и народов.

А наши с Z души просят «Иммигрантской песни» Led Zeppelin, так что мы забираемся с ногами на стулья и самозабвенное поем рискуя сорвать голос:

– «Они пришли из страны льда и снега, под полуночным солнцем, под песню горячих ключей». – Исполнение завершается истошным воплем, классическим выкриком Роберта Планта.

Разумеется, мы рассказываем Улле и Мулле про цель и смысл нашего паломничества на Север, про звезду, что указывает нам путь, про младенца Иисуса; про Будду, который сидит у себя под деревом, про наши дзенские палки и про икону Элвиса. И тут до меня вдруг доходит, что у нас есть проблема, вернее, пока еще нет, но будет: в моем представлении мы действительно едем на Северный полюс, но Z все повторяет, что мы прибьем нашу икону Элвиса к дереву и сфотографируемся перед ней – трое бесстрашных парней, устремленных на Север. Он даже шутит, что можно вообще никуда не ехать: провести пять дней в Хельсинки, а потом сделать вид, что мы были на Северном полюсе… великая сила воображения и все такое.

Что-то я не врубаюсь. Мы же договорились, что вечером мы выезжаем в Рованиеми. Мы и билеты уже купили. Ну а дальше все просто. Завтра утром мы прибываем в столицу Лапландии, берем в прокате машину и едем на север, на север, на север – до самого Северного-Ледовитого океана. Океан уже должен замерзнуть, а бензина у нас – полный бак, и мы едем дальше. По замерзшему океану. У Гимпо есть компас, так что мы не собьемся с пути. И будем ехать, пока хватит бензина. А когда он закончится, бросим машину и пойдем пешком. Мы будем идти, и идти, и идти – пока не умрем.

Я так думаю, Z напрягает именно этот последний пункт. Кстати, я ничего ему не говорил – ну, насчет героической смерти в сверкающих льдах, – но он, наверное, почувствовал мой настрой и подспудную тягу к смерти; почувствовал и испугался, что меня понесет, и я утащу за собой и их с Гимпо – в безумие и дальше, в смерть. Или, может быть, он надеется, что я проникнусь его идеей насчет прибить Элвиса к одинокой сосне в каком-нибудь дружественном финском лесу – и это спасет всем нам жизнь.

Но вот в чем беда: если я верю во что-то одно, это не значит, что я не могу верить и в прямо противоположное. Очень даже могу. И, как правило, так и бывает. Я уверен, что в этом походе на Север нам нужно дойти до предела, миновать точку невозвращения – и умереть ради нашего дела, чтобы доказать всему миру, что это было такое дело, ради которого стоило умереть; но я также уверен, что наши билеты на обратный рейс в Англию не пропадут, и в воскресенье мы благополучно вернемся домой в Блайти. Я вот о чем: кто-нибудь видел, чтобы медвежонок Руперт в начале очередного рискованного приключения задавался вопросом, как он вернется потом в свой родимый Ореховый лес? Нет, маленький Руперт смело топал навстречу таинственному неизвестному; но он, как и мы, твердо знал, что в конце этой истории он непременно вернется домой, как раз к вечернему чаю с печеньем. Да, я обещал Кейт и Джеймсу, что в воскресенье вечером я буду дома; и я обещал Божественному Духу, что мы… ладно, хватит об этом.

Мулла рекомендует попробовать финский бренди. Финский бренди? В Финляндии не выращивают виноград. Впрочем, я не отказываюсь от предложенного стаканчика. И даже, что характерно, воздерживаюсь от язвительных комментариев.

Эпохальный запой продолжался, и его результаты были поистине великолепными и непредсказуемыми. Реальность и время исчезли. Откуда-то издалека доносилась музыка, тема из «Сумеречной зоны»: дуду дуду, дуду дуду… Я настроился на эту сумеречную волну, выбросил весла за борт и поплыл, смеясь, вниз по течению.

Во время обеда я периодически открываю блокнот и пишу эти заметки. Между глотками красного вина, кусочками утки по-креольски и фрагментами приятной беседы мой рассеянный взгляд то и дело натыкается на этого человека. Да, вот он – здесь. Смотрю ему прямо в глаза. В упор.

На стене прямо напротив нашего столика – большой черно-белый фотопортрет, четыре фута на шесть. Живая легенда рока: Кейт Ричарде.

Водки выпито – до хрена. Ага. Похоже, я знаю этого чела, что пьет в одиночку у барной стойки. Не человек, а ходячий скелет. Сидит, сгорбившись над бутылкой бурбона «Rebel Yell», с затуманенными глазами и трехдневной щетиной на морде. Черные волосы торчат во все стороны, сам бледный, что твой мертвец, щеки впалые, а рот наводит на мысли о заброшенном кладбище с покосившимися и поломанными надгробиями. От него пахнет несвежим дыханием и героином, и, в общем и целом, он напоминает измученного графа Дракулу в тяжком похмелье. Он подносит ко рту стакан с виски и промахивается. Виски выплескивается на его грязную белую рубаху, добавляя очередную изгвазданную территорию на карте его беспробудного пьянства. Он достал сигарету из мятой пачки «Мальборо», и тут я увидел… ну, да… громадный серебряный перстень-череп на среднем пальце, на левой руке. Теперь у меня уже не оставалось сомнений: да, это он.

– Кейт? – прошептал я осторожно, но он меня не услышал. – Кейт Ричардс? Это ты? А что ты делаешь в Хельсинки? – Честно сказать, я слегка охренел: встретить Кейта Ричардса в Финляндии. В Марракеше Берроуза – это да; в злом Конго Конрада – может быть; даже в Нью-Йорке, еще куда ни шло; в Индии, в Бангкоке, где угодно – но только, бля, не в Скандинавии, на родине смешанных саун и интимной гигиены. Он медленно поднял голову и злобно взглянул на меня. Он был похож на огромную ящерицу.

– Отъебись, бля, – вырвалось с присвистом из его глотки, загубленной «Мальборо». Даже за двадцать с лишним лет он так и не избавился от своего южно-лондонского акцента. Уязвленный этой ничем не заслуженной грубостью со стороны своего кумира, я все же сумел подавить свою гордость мачо и решил не убивать его прямо на месте – в конце концов, он был живой легендой рок-н-ролла, представителем великого племени, ныне уже вымирающего; тем более что он был ужратый в ломину, а я, пусть даже и злился, все равно пребывал в состоянии тихого благоговейного потрясения. Но выглядел он плоховато, да. То есть хреново он выглядел, если честно. Совсем хреново. Как будто он уже умер.

Похоже, снимок был сделан в конце семидесятых – начале восьмидесятых. Кейт Ричардс – почему-то мне кажется, что о нем надо бы написать поподробнее. Может быть, это займет пару-тройку страниц.

И это будет настоящий Кейт Ричардс. Не тот настоящий Кейт Ричарде, как о нем рассказали бы его мама, или его жена, или сын. Нет, по-настоящему настоящий Кейт Ричарде – он наш. Понимаете, Кейт, он нам всем старший брат: старший брат всем мальчишкам с Британских островов, которые покупали себе электрические гитары, начиная примерно с 1965 года. Кейт – это истории, легенды и мифы, что ходили по нашему маленькому мирку в форме устных преданий в эпоху до CBS-овских Fender'oB и усилителей Vox AC-30. Не то чтобы нам всем хотелось стать, как Кейт Ричарде, или играть в группе наподобие «Rolling Stones», просто Кейт, он сумел: он реально добился всего того, чего мы мечтали добиться в своих безудержных юношеских рок-грезах, и он все еще держится, все еще делает свою музыку. Он не был блистательным гитаристом, он не выделывал запредельных аэродинамических соло, которые мы никогда не смогли бы сыграть – но он играл просто и искренне. Он играл честно. Да, у него были свои неудачи, он записывал откровенную лажу, ходил в совершенно дурацких прикидах – но мы все равно в него верили, мы все равно им восхищались. Он всегда оставался собой. Он был выше всех новомодных течений и веяний. Он до сих пор носит ту же прическу, только теперь его волосы тронула седина. И морщины у него на лице стали глубже и резче – признаки жизни, прожитой на полную мощность.

И вот еще что интересно: мы в него верили безоглядно, и он не подвел нас ни разу, но при этом мы знали, что и он тоже не был непогрешимым – что он тоже ломал себя и боролся с этой ежедневной рутиной, с которой боролись все мы. Он вставал по утрам, приезжал на репетиции вовремя, настраивал гитару, записывал песни, так чтобы они получились не слишком дерьмово, постоянно выслушивал напоминания, что звукозаписывающая компания платит тебе деньги – но в наших глазах это лишь подтверждало его величие. Он никогда не бежал от реальной жизни, не стремился уйти от мира, не сокрушал наши мечты уходом в какую-нибудь идиотскую восточную религию. Он не строил из себя борца за прогресс и никогда не участвовал в показушных благотворительных рок-концертах. Даже когда он выступил на «Live Aids», вместе с Бобом Диланом и своим закадычным другом Ронни Вудом было видно, что эти трое настолько здесь ни при чем и исполнение их было настолько паршивым, что никто бы не смог обвинить их в том, что вот, мол, ребятки решили малость засветиться и поддержать интерес к своей, в общем-то, затухающей музыкальной карьере.

И потом еще эта его слабость/сила великого Кейта. Тридцать лет они с Миком ругались по-черному, готовы были друг друга убить, поливали друг друга помоями в мировой прессе, выясняли, кто в «Stones'ax» главный, никак не могли разрешить свои разногласия – хотя бы на время, чтобы записать по-настоящему великий альбом. И все же, и все же… Мы все знали, что друг без друга они ничего не смогут: это было мужское товарищество в наивысшем своем проявлении, сотрудничество двух великих, без преувеличения, музыкантов, скованных одной цепью – историей рока, которую они не смогли бы переписать, при всем желании. И мы все усвоили этот урок: мы, рядовые рок-музыки, понимали, что даже если Мик с Кейтом не видели или просто не желали признать силу друг друга, изречение все равно остается верным: сумма больше слагаемых.

И его укоризненный взгляд с обложек альбомов и фоток в журналах – он преследовал нас по жизни. Этот взгляд не давал нам расслабиться, служил постоянным напоминанием, что есть только Рок-н-ролл. Именно так, с большой буквы. Но, но, но. Никогда, никогда в жизни нельзя…

Кейт, Кейт! КЕЙТ! Чего нам нельзя? Ну, скажи. Только он не говорит. И поэтому иногда мы срываемся, и впадаем в маразмы, и записываем альбомы с какими-нибудь индейцами из тропических лесов Южной Америки или решаем, что электрическая гитара – инструмент, ограниченный в выразительных средствах, и, стало быть, в принципе не способен передавать все заморочки нашего запредельного воображения. Конечно, мы выставляем себя распоследними мудаками, но нам все же хватает ума одуматься и пожалеть о содеянном; и мы снова беремся за свои гитары, а потом нам опять попадается фотка Кейта, и эти глаза говорят нам: «Ну, я же тебе говорил», и ведь – да, говорил.

– Блядь! Мудак! Ненавижу! – Только теперь до меня дошло, что он обращается не ко мне – что он говорит о ком-то другом. Или о чем-то другом. – Шесть лимонов, бля! Шесть лимонов! – продолжал он, пьяный вусмерть. – Вся моя жизнь… ик… пиздец… ик. Злоебучий аккорд! – Кейт согнулся пополам и блеванул прямо себе на ботинки из змеиной кожи. Шипящим черным потоком. Он вытер рот и продолжил: – Мудила лапландский. Потерянный Аккорд, мать его.

Он повалился на стойку в полном отрубе. Я смотрел на него как завороженный. Всякий, кто так или иначе связан с роком – от администратора самой задротной команды, играющей по кабакам, до холеной звезды, собирающей стадионы, – знает легенду о Потерянном Аккорде. Это. Святой Грааль для рок-н-роллеров всех поколений. Билл и Гимпо подкрались поближе, как две анаконды, углядевшие раненую крысу.

– Он знает про Аккорд? – прошептал Билл, серьезный, как Моисей.

– Похоже, этот чел знает, где он, – ответил я, вдруг испугавшись.

– Так, берем парня под ручки – и в заднюю комнату, – сказал Билл. – Надо срочно его протрезвить.

Гимпо подхватил этот вонючий мешок из костей и виски, перебросил его через плечо и растворился в зловещем сумраке за барной стойкой. Билл взял свой чемоданчик, и мы прошли следом за Гимпо, сквозь искрящийся занавес из стеклянных бусин, в заднюю комнату бара «У Оскара». У меня сразу возникло дурное предчувствие. В комнате было темно. Пахло чахоточной мокротой и кишечными газами. Пространство клубилось тошнотворными ароматами засохших цветов и сальных свечей, от этих византийских благоуханий меня замутило. Голова закружилась. Гимпо громко пернул, добавив ноту вульгарности в эту изысканно декадентскую ароматическую симфонию. Жутковатого вида викторианская мебель, казалось, росла из пола и стен. Сплошь спиральные завитушки и живой ядовитый плющ. На антикварном стеклянном кофейном столике лежали аккуратные стопки журналов мягкого «голубого» порно: замусоленные «Him» и «Zipper». Co стен свисали лохмотья обоев, а между пятнами сырости и мшистого налета красовались поблекшие фотографии смазливого блондинчика педиковатого вида, любовно оправленные в рамки из пожухлых зеленых бумажных гвоздик. Книжный шкаф в дальнем углу, набитый древними фолиантами, переплетенными в кожу – изысканиями в области педерастии и прочих греческих заморочек, – стоял, словно громадный, истекающий темной злобой маньяк, растлитель малолетних. Зловонные занавески из темно-зеленого бархата в гирляндах пыльной паутины не пропускали естественный свет и поглощали звук нашего растревоженного дыхания. Мне в ноздри ударил едкий пронзительный запах кишечного недержания, и только тут я заметил зловещего вида черного кошака с тусклыми янтарными глазами, который таращился на меня сверху, с книжного шкафа-извращенца.

И вот мы, все трое – я, Z и Гимпо, дзен-мастера, волхвы на пути к младенцу Иисусу, – сидим в баре «У Оскара», и Кейт Ричарде смотрит на нас со стены этим своим укоризненным взглядом. Не слишком ли мы далеко зашли; может, не стоило так отдаляться от наших Fender'oвских двойных ревербераторов и усилителей Marshall и Mesa Boogie?

Бывают такие минуты, когда старший брат начинает реально заебывать, и нужно сказать ему: «Отъебись», – и сейчас как раз самое время встать и выкрикнуть в полный голос:

– Слушай, Кейт, отъебись!

Билл разрушает чары:

– Закатайте ему рукав!

Струйка какого-то эзотерического снадобья выбилась тонкой дугой из иглы верного Биллового шприца. Он все-таки умудрился найти последнюю неубитую вену и вколоть препарат. Кейт протрезвел в один миг. Билл вколол ему в ту же вену неслабую дозу мускарина натрия – печально известной и категорически незаконной сыворотки правды, которой пользуются в ЦРУ. Кейт пустился в бессвязный химический монолог на пьяной синусоидальной волне, в сопровождении обильного слюнотечения, и говорил без умолку больше четырех часов. По ряду причин повторить его речь слово в слово никак невозможно, поэтому я изложу только самую суть его странного повествования:

Четыре года назад Кейт заплатил кучу денег за рукописную карту, где было указано – и дан точный адрес, – как найти Хранителя Потерянного Аккорда, одного лапландского шамана. При помощи платиновой кредитки и личного самолета Кейт добрался до жилища шамана – одинокого вигвама посреди снежной равнины.

Старик принял Кейта радушно и пригласил в свой арктический дом, оказавшийся на удивление уютным. На стенах из оленьих шкур висели загадочные амулеты, кости и всякие магические приспособления; на полу, вокруг горящего очага, были расстелены таинственные диаграммы и карты звездного неба; над желтым пламенем в очаге кипел большой черный котел, закрепленный на железном треножнике. В котле пузырилось зловещего вида густое варево. Морщинистое лицо древнего колдуна покрывал толстый слой черной сажи и топленого сала, а глаза были мудрые и проницательные. Шаман подбросил в котел со своим сатанинским зельем каких-то кореньев и загадочных порошков, потом зачерпнул этот вязкий бульон глиняным ковшиком и протянул ковшик Кейту:

– Пей.

Кейт почти ничего не помнит, что было дальше. Но, судя по его отрывочному рассказу, можно с уверенностью предположить, что старый пройдоха-шаман облапошил беднягу Кейта в лучших традициях фольклорно-бытовой магии: накормил печально известными галлюциногенными грибами, amanita muscaria, или, проще сказать, красными мухоморами, которые в Лапландии называют «плотью Бога», и загрузил дешевыми дзенскими притчами в форме загадок. Наши малоприятные подозрения подтвердились, когда Кейт принялся хлопать рукой по ноге и бормотать что-то о Потайном Существе у него в сердце и о цветении сакуры. Собственно, этого мы и боялись. А когда Кейт сказал, что чек на шесть миллионов долларов, который он выписал на имя шамана, был обналичен в Лас-Вегасе через три дня после их достопамятной встречи, мы окончательно убедились, что тут нас постиг полный облом.

– А карта у тебя осталась? – спросил Билл с неподдельным сочувствием в голосе. Кейт хлюпал носом, заливаясь масленистыми слезами. Бедняга.

Килт соскальзывает и падает, выставляя на всеобщее обозрение мою расстегнутую ширинку с вялым прибором, вываленным наружу – наверное, я малость перестарался, когда расстегивал пряжку на килте, чтобы мне ничего не давило на пузо и можно было нормально поесть и чтобы потом не возиться в сортире, если мне вдруг приспичит отлить. Кейт ничего не сказал.

Но Кейт не успел ничего ответить, потому что его гипнотическая задумчивость была прервана самым что ни на есть драматическим образом: дубовая дверь распахнулась, и на пороге возникло фантасмагорическое видение, воплощение декадентского великолепия – жутковатого вида круглая фигура в ярко-розовом облегающем комбинезоне из жатого бархата, усыпанного сверкающими самоцветами, этакая Ширли Бэсси из какого-то потустороннего галлюциногенного небытия. Фигура переливалась в пляшущем желтом свете свечей, словно жирный павлин из чернушкой волшебной сказки. Складки восковой плоти как будто плавились под огромным пышным париком, подкрашенным синькой. Десны видения кровоточили, губы были накрашены ярко-розовой помадой, а дыхание отдавало чем-то едким. Запах спермы и лука поплыл по комнате, как издыхающий сом. В целом все это смотрелось, как будто барон Франкенштейн сотворил очередное чудовище из гниющих останков Либерейса и Квентина Криспа. В нем все кричало о невоздержанном сластолюбии анального свойства. А потом это невероятное существо заговорило, хрустя ярко-оранжевым кринолином.

– Джентльмены, – высокий пронзительный голос, режущее слух вибрато. – Прошу садиться. – Он сделал широкий жест рукой, и при этом почти половина настойки опия, что была налита в его грязный бокал для бренди, выплеснулась наружу. – Чем обязан удовольствием видеть вас у себя? В последнее время гостей у меня не бывает. Так что душевно рад, да, – продолжал этот ходячий гротеск писклявым девчоночьим сопрано, совершенно не интересуясь ответом на свой вопрос и явно наслаждаясь звуком собственного голоса.

Он выудил банан из ближайшей хрустальной вазы с фруктами и принялся чистить его с этаким сладострастно-распутным видом.

– Позвольте представиться. Оскар Уайльд, – пропищал он, запрокинул голову и вскинул обе руки вверх, так что банан подлетел к потолку. – И я жив!

– Блядь, – буркнул Билл себе под нос.

– «Портрет Дориана Грея» – это все правда! – продолжал этот писклявый гомик. – Я бессмертный! – торжественно объявил он.

– И в жопу ужратый, – саркастически хмыкнул Кейт, приложившись к свежей початой бутылке бурбона.

Легкий порыв ветерка ворвался в комнату сквозь занавески из бусин, которые зазвенели, словно китайский «поющий ветер». К и без того уже крепкой, ядреной, дурманящей атмосфере «говорящих досок», старых кладбищ и вонючих кишечных газов добавились новые ароматы. Не знаю уж почему, но я сразу поверил этому экзальтированному гомосеку; он сказал правду.

– Пидор гнойный, – процедил Билл сквозь черные зубы.

– Не слушайте его! – воскликнул Оскар. – Он все еще зол на меня из-за Майкла.

– А почему ты тогда такой старый? – спросил я, сбитый с толку. – Я думал, это портрет должен стариться.

– Милый мой, – Оскар манерно всплеснул руками. – Ты считаешь, что я плохо выгляжу? Ты не видел портрета, голубчик! По сравнению с ним морда вот этого кожистого звероящера, – он указал на Кейта, – смотрится свежей и сочной, как детская попка, хи-хи. – Он едко рыгнул, прикрыв рот пухленьким кулачком. – Прошу прощения. Боюсь, эта история стара как мир: сделка с Дьяволом, козни зловредного Мефистофеля, украденные души и т. д., и т. п. Но, да: я Оскар Уайльд, и я бессмертный! – Оскар громко пукнул, утонченно и благоуханно.

– Да, я бессмертный, но мое телесное обиталище, этот стареющий труп, в котором я вынужден пребывать, – увы, нет. – Он наполнил свой опустевший бокал и закурил турецкую сигарету. Голубой дым растворился в чернильной пустоте под неимоверно высоким потолком. – Я сам во всем виноват, разумеется. Все эти дополнения-примечания, сноски мелким шрифтом и все такое. Но я тогда был неопытен, юн и рьян, а Его Величество Сатана выступил очень эффектно. Ну да, он умеет произвести впечатление. В смысле, я думал, что мы заключаем сделку, и полагал себя даже в выигрыше: старый развратник не позарился на мою душу, о нет, он лишь попросил меня об одной небольшой услуге интимного свойства… – Оскар изобразил жестом минет. – Невысокая плата за вечную жизнь, каковая мне виделась утонченно изысканным танцем сквозь время с вечным румянцем неувядающей юности на моих гладких щеках. – Откуда-то донеслась музыка. «Кто хочет жить вечно», лебединая песня Фредди Меркури. Оскар разрыдался.

– Ты отсосал у Дьявола? – спросил Гимпо, слегка прифигевший. Судя по тому, как Оскар приподнял бровь, он только теперь заметил нашего дзен-собрата, который все это время тихонько сидел в уголке в шезлонге и никак себя не проявлял. Хищный взгляд Оскара нацелился на Гимпо, словно самонаводящаяся ядерная ракета в поисках аппетитной попки. Он запрокинул голову, допил залпом свое крепкое зелье и грохнул бокал, зашвырнув его в камин. Потом взял новый бокал, налил себе еще и, проскользнув через комнату этаким мыльным угрем, плюхнулся в кресло рядом с шезлонгом Гимпо, словно трясущийся пластиковый пакет со свернувшейся кровью. Гимпо отшатнулся, словно его снесло отдачей от «магнума» 44-го калибра, и у него на лице, как зарница, полыхнула убийственная гомофобия.

– Мальчик мой, – простонал Оскар Гимпо в ухо, – ты так похож на одного человека… – Он положил пухлую ручку Гимпо на колено. – Увы, он давно мертв: его уже нет, как и всех остальных… таких красивых и сладостных. – Слезы текли в три ручья. Оскар давал представление. Он вскочил на ноги, выпрямился в полный рост, драматическим жестом поднес левую руку ко лбу, а правую упер в бедро. Он на секунду застыл в этой позе, а потом, безо всякого предупреждения, выбрался из своего облегающего розового комбинезона и, после непродолжительного сражения с барьером трепещущей голубой плоти – я просто не знаю, как еще обозвать его пузо, – выудил на свет Божий свой омертвевший член, похожий на жирного дряблого червяка в жутких прыщах и спермачной слизи. Он подлетел к Гимпо и принялся тыкать своим причиндалом ему в лицо. Меня едва не стошнило.

– Бози! – высокий голос Оскара был для нас с Биллом, как скрип железа по стеклу нашего запредельного ужаса. – Любимый мой, кто не смеет назвать свое имя вслух! – Жалобные стенания Оскара вонзались нам в уши безжалостной электродрелью. – Подари мне наслаждение!

Со свирепым рычанием Гимпо выбрался из липких колышущихся объятий своего тучного обожателя. Глаза нашего друга бешено вращались, и я уже чувствовал запах озона – предвестие беды: апокалипсическая мощь природы, настроенной на безжалостную и кровавую бойню, приливные волны крови, землетрясения, разорванные сухожилия, связки и сфинктеры. Волосы Гимпо искрились грозовыми разрядами, глаза метали гомофобские молнии; у него изо рта вырвалась черная эктоплазма и разлетелась по комнате, как электрическая саранча; дикие вопли – как звуковая дорожка к видеоролику о диких зверях, потрошащих друг друга; крупный клан – зубы акулы в ошметках мяса, черные глазки – сквозь толщу океанской воды, порозовевшей от крови; очень четкие цветные снимки сердца, вскрытого хирургическим скальпелем; Чарли Мэнсон; Кровавое лето Сэма; техасская резня бензопилой; Джек-Потрошитель; Тед Банди, режущий трупы; детоубийца; кровь, дерьмо и спермач.

Держась за торчавшие шейные позвонки, как за ручку, Гимпо вертел у себя над головой оторванной головой Оскара и одновременно пинал ногами его безголовое тело, которое все еще судорожно подергивалось на полу.

– Гомик! Пидор! Мудак злоебучий! Козел! Извращенец! Уебок драный! – Гимпо сопровождал свои действия всеми ругательными словами, которые только есть в словаре «грязной лексики». Он был вне себя. Он превращал труп Оскара – верней, то немногое, что еще оставалось от этого трупа, – в кровавую жижу, замешанную с дерьмом: этакий изуверский Джексон Поллок, кладущий яростные мазки на истерзанный холст – композиция из разорванных задниц и расчлененных тел.

И вдруг сквозь кровавый туман, застилавший пространство, пробился пропитой хриплый голос Кейта:

– Бесполезно, приятель. Его не убьешь. Уж поверь мне: я знаю. Сколько раз я пытался его прикончить. Стрелял в него, и все дела. Понимаешь, в чем дело. Этот мудак обожает, когда его убивают. Ему это нравится, бля. Его это, бля, возбуждает.

И точно. Эта дрожащая масса из разодранной плоти, этот раскромсанный кровяной студень – он дрочил! Из его разбитого рта, в котором уже не осталось зубов, вырывался кошмарный скрежещущий смех. Гимпо стошнило.

– Спасибо, Бози, – прошепелявила оторванная беззубая голова, угнездившаяся поверх развороченной, выпотрошенной туши. Гимпо заорал дурным голосом и пнул эту кошмарную тушу еще раз. От нее отлетело что-то красное, маленькое и круглое – отлетело и плюхнулось мне на колени. Это был глаз. Глаз Оскара. Он как будто смотрел на меня. А я, потрясенный, смотрел на него. А потом рассеялся, вспомнив «Историю глаза» Жоржа Батая и «Сатори в Париже» Керуака. Кейт потихонечку двинул обратно в бар. Мы с Биллом – тоже. Гимпо мы звать не стали: сам придет, когда малость остынет.

Кейт открыл третью бутылку бурбона, и чего-то бормочет себе под нос, и смеется. Мы подходим к нему.

– Забавно все вышло, да. – Кейт протянул нам какой-то листок. – Вот. Телефон того шамана.

Билл развернул пожелтевший листок с истинным благоговением. Его глаза широко распахнулись, а потом превратились в узенькие щелки. Он очень серьезно взглянул на Кейта, прямо в его затуманенные глаза, и положил руку ему на плечо.

– Спасибо, Кейт, – произнес он с чувством.

– Да ладно, подумаешь, ик… Рок-н-ролл, – Кейт вдруг пошатнулся и грохнулся на пол с высокого табурета. И так и остался лежать мордой в пол.

– Да, Кейт, рррррок-н-рррррол, – раскатисто прорычал Билл на свой шотландский манер, глядя на распростертую в пьяной прострации рок-легенду.

– Вперед, на Полюс! – объявил он и решительным шагом направился к выходу, попердывая на ходу. БЗУ, что значит «беззвучно, зато убойно». В смысле, особенно «благоуханно».

– Блядь! Кто набздел? – Кейт слегка приподнялся над полом. Из уголка его рта так и свисала поломанная «мальборина». Мы улыбнулись ему и вышли наружу, в арктическую ночь.

– Удачи, ребята, – добавил он.

Как потом оказалось, удача нам очень даже понадобится.

Пора на вокзал. Улла и Мулла вызывают такси. Залезаем в машину все впятером. Получается так, что Улла сидит у меня на коленях. Ее крепкие бедра приводят меня в восхищение, и в голову лезут всякие нехорошие мысли.

 

Глава третья

Прелестные девственницы старшего школьного возраста, будущие топ-модели, жрут говно

Мы покинули место кровавой бойни в баре «У Оскара», преисполненные решимости и с вновь разгоревшимся жарким огнем, полыхающим то ли в груди, то ли где-то в районе кишечника. Стиснув зубы и анальные сфинктеры – был жуткий холод, – мы прошли бодрым маршем по пустынным улицам Хельсинки, высматривая на небе звезду, что укажет нам путь. Из-под канализационных люков доносилась торжествен но-героическая музыка, снег кружил белым вихрем. Водочный жар разливался по венам, как электрический ток; ядовитая анаконда согревала меня изнутри, и я пребывал в полной гармонии с собой и со всем человечеством. На манер ревущего пламени. В отдалении уже показался вокзал: дворец из розового гранита, дерева и меди в стиле национальной романтической готики.

Забираем сумки из камеры хранения, трепетно распаковываем икону Элвиса, завернутую в футболки с портретом Бона Скотта, чтоб показать Улле и Мулле. Они замирают в благоговении/в растерянности. Мы все по очереди обнимаем Уллу и жмем руку Мулле. Обещаем, что обязательно повидаемся с ними на обратном пути. Мы с ними знакомы всего три часа, но что-то подсказывает, что это хорошие люди.

– А не слишком ли это поспешный вывод? – Голос.

Может быть.

Роскошный мраморный бельэтаж. Бухие бродяги, лапландцы в национальных костюмах, в желтушных пятнах от засохшей мочи – в шляпах, похожих на четырехрожковые люстры, цветастых куртках и сапогах с загнутыми носами, – жались по темным углам, с подозрением глядя на нас с внешней границы своего окаянного проспиртованного мирка. Дурные предчувствия насчет вероятного личного апокалипсиса и весьма мрачного будущего прокрались мне в душу. Даже нет, не прокрались: вломились, вопя и пинаясь. Грянул приступ паранойи. Я всегда опасался угрюмых небритых бомжей. Потому что у них дурной глаз. Я невольно поежился и поджег одного из них взглядом – и мне сразу же стало легче. Милостью Божьей, ступай, дорогой, ха-ха-ха. Я хохотал как безумный, глядя на этого старикашку, который орал дурным голосом и махал руками – этакий огненный Санта-Клаус, пытающийся потушить свою полыхающую бороду. Моя пиротехническая злоба, похоже, смутила Билла и Гимпо, и они спешно удрали к билетным кассам. Обожженный бродяга наделал в штаны.

Мне было слышно, как Гимпо матерился у кассы. Как оказалось, на Северный полюс поезда не ходят. В северном направлении по железной дороге можно доехать не дальше Рованиеми. Это – крайняя точка. До отправления поезда – пять минут. Время в пути – восемнадцать часов.

Мы решили по-быстрому прикупить всяких штук, которые помогут нам побороть неизбежную скуку в столь долгом пути – а именно, выпивки и порнографии. Я взял изысканно возбуждающую «Малолетку» № 23, Гимпо затарился «Толстой попкой» № 13, «Анальным буйством» № 11 и особенно мерзостными «Сексапильными испражнениями» № 98; Билл набрал целую кипу журналов по орнитологии и прихватил свежий номер «Садистского изнасилования». Член уже шевелился в штанах, злобный Циклоп, исходящий секрециями в предвкушении тайных и низменных удовольствий «на одного». Взглянув на Гимпо, я заметил тот же дрочильный блеск в его налитых кровью глазах.

Мы быстренько уговорили по пиву и пошли искать поезд. Проводник, низкорослый лапландский гном с плохими зубами, показал нам наше купе. При этом он гаденько улыбался во все свои тридцать три гнилых зуба. Наверное, он подумал, что мы «голубые». А я подумал, что он голубой».

Попрощавшись с Уллой и Муллой, мы сели в поезд, который доставит нас на границу Арктики. Что меня всегда прикалывает на вокзалах на континенте, так это – платформы. Они здесь значительно ниже, чем у нас в Британии, и сам процесс восхождения в вагон по ступенькам – пусть даже подняться-то нужно всего на три фута, шесть дюймов, не больше, – сразу же наполняет тебя ощущением настоящего приключения, когда ты безрассудно бросаешься в неизвестное, где на каждом шагу подстерегают опасности.

Купе: маленькое, аккуратное; в углу – умывальник с раковиной и краном, так что есть куда писать, и не надо мотаться в сортир; три спальных места – три полки одна над другой; хрустящее накрахмаленное белье – это так возбуждает. Гимпо берет себе верхнюю полку, Z – нижнюю. Я, стало быть, посередке.

Полочки узенькие, неудобные, но подрочить места хватит.

Ставим сумки, и сразу, прямой наводкой – в вагон-ресторан, с дзенскими палками наперевес. Гимпо берет всем по пиву, по цене, явно завышенной. Z что-то карябает на листочке, стихи и ложь, а я сосредоточенно переношу на бумагу эту Богом данную правду, чтобы вы все ее прочитали. Ну да, смейтесь, если охота. Поезд въезжает в нордическую черноту. Ночь – это великое пробуждение.

Паровоз дал гудок, и длинный финский поезд медленно отошел от перрона, раскачиваясь в чувственном ритме. Я прилег на свою нижнюю полку. Эротические вибрации поезда отдавались пульсацией крови в моем напряженном мужском естестве, выражаясь высоким стилем. Припухлость в штанах, напоенная обжигающей плазмой, раздраженно заерзала в своей тепловой тюрьме. Я расстегнул «молнию», и раскрасневшийся, распаленный преступник вырвался на свободу, дрожа от счастья. Нетерпеливо, но все-таки с должным трепетным благоговением, я сорвал пластиковую обертку с «Малолетки» № 23. Итак, начинаем парад глянцевых шлюшек перед строгим жюри моего возбужденного воображения.

При первом беглом осмотре мой близорукий взгляд сразу же зацепился за малышку Хейди с ее дружелюбной овчаркой по имени Макс. Дерзкий розовый ротик Хейди так сексапильно охватывал налитый кровью дрын здоровенного пса, а на ее длинных ресницах, густо накрашенных тушью, искрились, подобно росе в лучах солнца, мелкие капли собачьей спермы – это было волшебно. Ладно, посмотрим, что дальше. Страшный случай в зловещем порнолесу: нежная сладкая Сьюзи сложена в совершенно немыслимой позе и вся перевязана веревками, в глазах – растерянность и покорность, а огромный громила Рауль пихает ей в задницу свою салями невообразимых размеров. Боль у нее на лице – это чистейшее воплощение черной порнофотомагии.

Отвратительный, тошнотворный жар, исходивший от этой безукоризненной репродукции, расплавил меня изнутри. Я попытался спастись, погрузившись в убогонькую банальность так называемой «литературной странички», но даже этот словесный отстой не остудил мой пыл старого извращенца; а, скорее, подлил бензина в ревущее пламя моих первозданных дрочильных стремлений. «Болд говорит Карлу: давай я у тебя отсосу, а потом подрочу, чтоб у тебя встало как следует. Ну а потом можешь заправить моей буренке. Карл хорошо знал Болд, свою сводную сестричку. Она была такой же испорченной извращенкой, как и он сам, и они занимались разнузданным сексом с домашней скотиной с самого раннего детства»…

Мой возбужденный, налитый кровью Циклоп уже чуть ли не лопался в предвкушении. Я отчаянно дергал за нежную кожицу у основания его сияющей алой головки, пока густая струя белой пасты не вырвалась из его одинокого, сердито прищуренного азиатского глаза, и не затопила мне весь пупок. Я вытер эти преступные выделения краешком белой хрустящей простыни и убрал своих глянцевых порноподружек обратно в пластиковый пакет. Потом кое-как поднялся с полки и отправился в бар. Пятна спермы спереди на штанах были как мокрые отпечатки пальцев коварного влажного сна.

Как оказалось, у нас у всех одинаковое ощущение: что двери начали открываться, и мы уже никогда не будем такими, как раньше.

Билл с Гимпо методично вдаряли по пиву. Сейчас они допивали уже третью кружку: потихонечку уплывали в безбрежную даль и ласково поглаживали реальность по скрипучему хрупкому корпусу, вычерчивая странные алкоголические иероглифы на ее ломкой, надтреснутой мачте и играя с ее оборванными парусами. Я подсел к ним и решительно перерубил якорную цепь. Бутылка разбилась о борт, и пароход под названием «Безумство» устремился в иной океан, где уже собирался шторм буйной, дурной, алкогольной дури. Я заметил черный докторский чемоданчик Билла, примостившийся у его ног, словно свирепый, но терпеливый Питбуль в ожидании неприятностей. И ему не пришлось долго ждать.

Я ненавижу светлое пиво – я уже говорил. Мы с Джимми пьем только темное крепкое: это объединяет нас против подавляющего большинства, употребляющих светлое легкое. В плане пива Z с Гимпо относятся к упомянутому подавляющему большинству. Они пьют только светлое. Но Гимпо угощает, и я пью с ними светлое – исключительно за компанию. Чего не сделаешь ради дружбы. Потом беру себе темное, а потом переключаюсь на чай, напрягая тем самым своих товарищей, которые чувствуют себя униженными и оскорбленными.

– Мужик называется! Ебена рожа! Как вообще можно пить чай в вагоне-ресторане?! Это ж не чай, а помои!

В общем, первый час в поезде – сольное выступление Z. Он то наезжает на меня, что я не мужик, потому что не пью их дурацкое светлое пиво, то вопит, что светлое пиво, которое подают в поездах, – это гадость, каких поискать. Но тут я не спорю. Z – великий эксперт по светлому. Я бы даже сказал, эксперт мирового класса.

Поезд мчался вперед, раскачиваясь на рельсах, на скорости больше семидесяти миль в час. Я сидел у окна, попивал пиво – седьмую, кажется, кружку – и смотрел на синюю полярную ночь. Желтые огни хельсинских окраин искрились на фоне взвихренного снега и черных домов. Было слышно, как задыхается и постанывает подруга-метель, целуя окна вагона-ресторана – развратная и исступленная, как чужая жена при обмене женами.

Обставлен вагон-ресторан по-спартански: функциональные столики, скамейки без спинок, прикрепленные к полу, яркие лампы – по сравнению с этим «великолепием» путешествие вторым классом по Британской ж/д предстает чуть ли не декадансом, этаким утонченным упадничеством. Везде – безупречная скандинавская чистота. Сплошные сосновые доски и нержавеющая сталь. Мы пытаемся слегка оживить обстановку и исполняем «Иммигрантскую песню».

Гимпо сидел напротив: изучал свою порнопродукцию и рассеянно гладил себя между ног. Я тоже взглянул на его журнал, «Анальное буйство», горделиво разложенный на столе. Это было ужасно, на самом деле, ужасно: этакий пантеон копрофилического Третьего рейха, с поеданием экскрементов и всеми делами: голые малолетки, едва достигшие брачного возраста, привязанные к каким-то хитроумным устройствам в камере пыток; старики с вялой полуэрекцией и в нарукавных повязках с нацистской свастикой испражняются на их нежные, юные писки, на которых еще и волос толком нет. Гимпо бесцеремонно достал из штанов возбужденный член и вывалил вязкую плюху спермы себе на футболку. Не говоря ни слова, закрыл журнал и допил свое пиво. Вот он: воплощенный кошмар – ужас дрочильных фантазий других мужиков.

Мы с Биллом занялись резьбой по дереву, а конкретно – по нашим дзен-палкам. Как пещерные люди в эпоху палеолита, составляющие отчет о последней охоте на кусочке слоновой кости. Вагон-ресторан потихонечку заполнялся народом: собратья– попутчики приносили с собой свои запахи – кишечных газов, отрыжки и тухлой рыбы. У меня за спиной раздался глухой удар, за каковым воспоследовал продолжительный скорбный вопль. Я обернулся посмотреть, в чем дело: какой-то оборванный финн, пьяный в жопу, упал на пол. Ширинка у дядьки была расстегнута, и от него ощутимо веяло ароматом немытой пепельницы.

Народу мало: кроме нас, еще человека три-четыре. Сидят себе, потихонечку выпивают. Проходит какое-то время, и один из сидящих поодаль товарищей решает присоединиться к нам. На вид ему лет тридцать пять. Копна непослушных кудрявых волос иссиня-черного цвета и голос – слабое подражание Bluebottle из «The Goons» (если кто вдруг не знает, кто такой Bluebottle, то он, стало быть, и не поймет, как звучал голос у этого парня). Похоже, что он уже определился с программой на сегодняшний вечер: напиться вдрызг, – и методично ее выполняет.

Я отвернулся и продолжил вырезать на своей палке магические знаки и символы. К одному концу я прикрепил кожаную петельку, так что получилась очень даже модная рукоятка. Потом я просунул правую руку в петельку и с размаху ударил палкой по столу. Мне понравился звук: такой зловещий, с оттенком бессмысленного насилия – как будто кому– то пробили башку.

Грохот удара привлек одного в жопу пьяного кренделя, который поднялся со своего места, нетвердой походкой направился к нам и плюхнулся без приглашения за наш столик, обдав нас убойной волной своего зловонного дыхания. Стремясь завладеть нашим вниманием, он пролил все наше пиво и обратился к нам с невразумительной речью, причем голос у парня был, как клаксон. Хотя справедливости ради замечу, что, несмотря на эти настырные и свирепые децибелы, на окружавшее его облако бздушной пыли, на мерзкую рожу, изъеденную прыщами, и на эту его жутковатую афроприческу а-ля вождь людоедов, товарищ казался вполне безобидным.

Я угостил его водкой и предложил сигарету, которую он закурил не с того конца. Билл занял его светской беседой – кажется, о наркоте, хотя я не слишком вникал, потому что как раз углубился в изучение гимповых порнографических гримуаров. Я пытался понять скрытый эротический смысл, заключенный в этих копрофильских картинках, и только-только почувствовал слабое шевеление в штанах, как вдруг мою извращенную сосредоточенность сбил тихий голос, окутанный легким флером неброских и очень приятных духов. Я поспешно захлопнул грязный журнальчик, поднял глаза и взглянул в лицо белокурого ангела старшего школьного возраста.

– Простите, – проговорило это прелестное дитя, – меня зовут Клаудия. А это Наоми и Линда. – Она указала на своих подружек, таких же пленительно неземных созданий, как и она сама. – Мы наивные финские девочки, едем в школу топ-моделей. Мы увидели ваши дзенские палки… так вы дзен-мастера? – Божественных девочек окружал восхитительный аромат молока и живых цветов. Пахло летом и ухоженной благоуханной пиздой. У Билла под килтом уже стояло, а Гимпо, похоже, впал в экстатический ступор, завороженный их неземной красотой.

– Ну да, – ответил я через пару секунд, которые лично мне показались часами. – А в чем, собственно, дело? – Мой Циклоп вздрогнул в сладкой истоме. Что-то подсказывало ему – и мне тоже, – что сейчас должно произойти что-то очень хорошее.

– Дело в том, что мы девственницы, – почти беззвучно выдохнула Клаудия. Ну все, всем лежать; лысый и рьяный, наш чемпион уже выходит на ринг. – Мы еще не познали любовь, дзен-мастера, – продолжала она, и ее трепетные ресницы подрагивали, как у испуганного олененка Бэмби. Весь – исступленная ярость, чемпион уже сбросил халат и проводит разминку. – Мы ничего не умеем. Пожалуйста… – она облизала свои восхитительно розовые губки, – научите нас, дзен-мастера.

Как-то мне это не нравится. Ситуация явно выходит из-под контроля – первый тревожный звоночек уже прозвенел. Похоже, сейчас мне придется прервать эти записи. События разворачиваются стремительно и, насколько я понял, необратимо, и мне нужно направить всю свою энергию на банальное самосохранение.

Буме! Гимпо только что треснул меня по башке своей дзенской палкой.

Когда я расстегивал «молнию» у себя на штанах, она гремела, как гром. Я вывалил свою раздувшуюся колбасятину прямо на стол – рьяный орган в пульсации синих вен – рассвирепевший Циклоп с глицериновой слезинкой на единственном злобном глазу. Девочки тихо ойкнули и прикрыли ладошками рты. Их сияющие глаза загорелись испуганным возбуждением.

– Он такой большой, – прошептала Наоми, и ее невинные кружевные трусики вмиг промокли от возбужденных соков. Злобный Билл и Гимпо также высвободили свои приборы и гордо выложили их на стол.

Воздух вмиг зарядился дурным эротическим электричеством. Медленное синее пламя, как на рождественском пудинге с бренди, охватило головку моего члена, гудящего от напряжения. Животный жар разогрел воздух, так что тот пошел рябью – и особенно там, где стояли девчонки. Из члена Гимпо сочилась черная эктоплазма. Наконец, я сумел оторвать свой наждачный язык от неба, сдирая кожу, и мой голос был глубже подводной лодки при предельном погружении:

– Ладно, девочки…

Я чувствовал свое сердце под намокшей футболкой – далекий африканский барабан, отбивающий неспешные ритмы болот. Нежно и ласково я притянул голову Клаудии к своему члену. Разжиженный бархат.

– Сексуальное дзен-образование: урок первый, – громко объявил я.

Наоми и Линда поспешно склонились над кошмарными причиндалами Билла и Гимпо и взяли их в свои нежные девичьи ротики.

– Давайте, работайте язычками, девочки! – продолжал я голосом строгого норнотренера.

Мне не верилось, что Клаудия сосет хуй в первый раз – у меня было такое чувство, что мой член оказался в гнезде электрических угрей. Она очень профессионально работала языком, и уже очень скоро взвод моих ражих сперматозоидов выстроился в боевом порядке, готовый идти на прорыв. Клаудия так увлеклась, что мне пришлось положить руку ей на затылок, чтобы немного сдержать ее энергичный ритм.

– Да, – сказал я, искусно отсрочив критическое мгновение. – Искусство хорошего секса состоит, в частности, в том, чтобы, когда ты отсасываешь мужику, он почти кончил. И тут важно вовремя остановиться.

Девчонки смущенно потупились. Клаудия вытерла свой изумительный ротик.

– Но как нам понять, когда надо остановиться, дзен-мастера? – спросила она, широко распахнув глаза.

– Это чистая интуиция, – объявил я своим ревностным ученицам. – Уж вы мне поверьте.

Я уложил этого сладенького финского котенка на пол, на спину, и сорвал с нее трусики.

– А потом твой мужик сделает… вот что! – Я вставил Клаудии и кончил в нее почти сразу. Сгусток яростной спермы выстрелил у нее внутри – в свою извечную цель. В целях наглядной демонстрации Билл и Гимпо проделали то же самое со своими девчонками: синхронная ебля, древняя дзенская дисциплина. Я вынул свой влажный сверкающий член. Изысканный аромат порванной девственной плевры витал в воздухе над взъерошенным пушистым лобком моей девочки, словно последняя нежная летняя бабочка.

Я поднимаюсь на ноги, опрокидывая в процессе свою чашку с чаем. Чай течет по столу и проливается мне на килт. Потом на него проливается чье-то пиво. И вот я стою, размахивая дзен-палкой. А другой рукой прижимаю к груди блокнот.

Я вдруг заметил, что наш импровизированный секс-урок собрал благодарных зрителей – похотливых придурков, которые смотрели на нас и все дружно дрочили. Не обращая на них внимания, я завершил свою лекцию:

– Вот, дорогие мои топ-модели, это и есть секс.

Девочки тихо вздохнули, зрители бурно зааплодировали. Кое-кто даже спустил на пол. Впрочем, спустил как-то вяло и слабенько. Я убрал свой обессиленный, опустошенный член обратно в штаны и вдруг увидел, что у Гимпо стояк не прошел, и он все еще теребит свой заскорузлый дрын, который дрожал и пульсировал, как какая-нибудь зловредная «ужасть» из фильмов Джона Карпентера.

– Да, – сказал я, – и еще одно важное замечание. Если вы вдруг услышите или прочтете что-нибудь про так называемый женский оргазм, не обращайте внимания. Это все злобная ложь. Пропаганда шайки кошмарных, озлобленных теток, известных под именем феминисток, которые распространяют эту ужасную, злую ложь с единственной целью: сделать всех женщин несчастными и склонить их к преступной лесбийской любви.

Сладкие девочки аж задохнулись от потрясения: им просто не верилось, что бывают такие зловредные, страшные женщины. Я закрепил впечатление от своих слов по-отечески строгим и хмурым взглядом. Я заметил, что Клаудия украдкой поглядывает на мою ширинку, и продолжил все так же строго:

– Хорошенько запомните, юные леди: секс, если практиковать его правильно, с должным почтением и послушанием своему мужчине, может доставить ни с чем не сравнимое удовольствие. Такой секс уже сам по себе – удовольствие и награда. Но его главная цель: сделать мужчине приятное. И, разумеется, продолжение рода. Это – естественный долг каждой женщины, и настоящие женщины это знают, и исполняют свой долг с искренней радостью и благодарностью. – Девочки смотрели на меня с искренним восхищением. – А теперь, девочки, я извиняюсь, но мы малость устали, и у нас пиво стынет.

Клаудия собрала свое шелковое белье. У нее на ресницах дрожали слезы благодарности и любви.

– Спасибо тебе, дзен-мастер. Спасибо от всего сердца. Теперь уже – сердца женщины. – Свежее дефлорированная красота смотрела на меня, как вновь обращенная христианка – на Иисуса. Я пожал плечами и потупился, старательно изображая скромность.

– Да не за что, милая. – Я рассмеялся. – А теперь, девочки, быстро в кроватку. Топ-модели должны хорошо высыпаться.

Гимпо стоит, вызывающе смотрит на меня. Взгляд свирепый. Глаза горят, губы кривятся в усмешке. Хочет, чтобы я дал ему сдачи. Моя первоначальная ярость сразу же иссякает, потому что я знаю: если сейчас я ударю Гимпо, он меня точно прибьет. Он же псих ненормальный. И я не буду играть в его игры. Если он хочет сходить с ума – ради бога. Но без меня. Снова сажусь за стол и возобновляю свою писанину.

– Одну минуточку. – Это Гимпо. Вокруг его головы этаким черным гудящим нимбом кружились навозные мухи, и чело пламенело, и улыбка играла на тонких губах, и едкий запах его нехороших намерений перекрыл ароматы душистых пизденок.

– При всем уважении, коллега дзен-мастер, – его голос сочился злой черной патокой, – все-таки секс – это блюдо более экзотическое, нежели те бисквиты со взбитыми сливками, которыми ты угостил этих милых девочек.

Где-то в Аду пернул Дьявол; Мира Хиндли в тюрьме ест холодную скумбрию. Души абортированных детишек плачут в лимбе.

Гимпо пояснил свою мысль:

– Ты оказал этим девчонкам плохую услугу, Зодиак, друг мой. Я думаю, надо им показать кое– что еще… – Он деликатно прикрыл рот ладонью. – Кх, кх… провести, скажем так, дополнительное занятие для продвинутых учениц. – Последние два– три слова он произнес нараспев, как плохой актер в дешевенькой мелодраме. При этом он выразительно изогнул бровь. Меня охватило дурное предчувствие. Гимпо расстегнул ремень на штанах; пространство наполнилось алым туманом. Билл улыбался во все свои тридцать два заостренных клыка.

О нет, наш Bluebottle тоже уже на ногах, чего-то там булькает на языке, который ни разу не финский, его синие авиаторские очки сползают на кончик носа. Но прежде чем он успевает предпринять что-то более радикальное, Гимпо бьет его по башке. Со всей дури. Парень валится на пол.

В Бродмуре Иан Бренди дрочит на свои сладкие воспоминания, спуская в грязное исподнее. Его руки пахнут мочой. В Нью-Йорке процветают бордели, где клиентов обслуживают совсем молоденькие девчонки – интерес желтой прессы к сексуальному насилию над детьми возродил в гражданах вкус к этим типично викторианским забавам.

Меня всегда очень смешили рассказы о подвигах Гимпо – мертвые аргентинцы и избитые до полусмерти фанаты казались не более реальными, чем комиксы Алана Мура, – но теперь… здесь и сейчас, когда все это происходит на моих глазах…

Без лишних слов Гимпо повалил ошеломленную Клаудию на пол, присел над нею на корточках и вывалил ей на грудь черный дымящийся экскремент или попросту говоря – какашку. Наоми и Линда горько расплакались. Билл хохотал как безумный. Вагон наполнился едкой вонью общественного сортира и старческого пивного пердежа, так что у меня защипало глаза. Так началась очередная черная одиссея по чужому дрочильному аду. Питбуль – докторский чемоданчик – почуял кровь.

Из кошмарно раздутого члена Гимпо вырвалась тугая струя горячей мочи, исходящей паром; он беззастенчиво ссал прямо на потрясенную топ-модель, распростертую на полу. Ядовитая жидкость растворяла в себе черные экскременты, превращая их в мерзкую бурую пасту. Гимпо сорвал с себя всю одежду и стоял голый, подобный разъяренному демону из самой глубокой и мерзопакостной ямы Ада – безумный Приап, Повелитель Мух, поливающий бедную девочку своей грязной, склизкой мочой. Потом он набросился на нее и стал с ней бороться, хотя она, в общем-то, не особенно сопротивлялась. Зато в процессе они оба измазались в разжиженных экскрементах. Влажные комочки говна прилипли к их волосам, и к бровям, и к волосам на интимных местах; бурая поносная паста размазалась по телам, как дешевенький крем для искусственного загара. Жужжание навозных мух оглушало не хуже грома.

Гимпо как будто взбесился. Вонючие склизкие воды его извращенного Стикса накрыли его с головой. Потоки жидкого говна, взрывной оргазм и закатившиеся, налитые кровью глаза – все говорило за то, что не стоит пытаться его урезонить. Все равно слабому голосу разума не пробиться сквозь это стихийное буйство.

Если честно, я в полной растерянности. Даже не знаю, бля, что и сказать. Может быть, Гимпо мстит миру за какую-то давнюю несправедливость? Может быть, ему крепко досталось в детстве? Может быть, за его искренней, теплой, зловещей улыбкой скрывается змеиная яма горькой обиды на всех и вся? Или, может, он просто дикарь, не испорченный цивилизацией – необузданное дитя природы, не затронутое всеобщим размягчением духа, происходящим от нашей глупенькой, безопасной и жеманной культуры? Вот оно, недостающее переходное звено. Стоит прямо передо мной: человек в чистом виде, первозданный и истинный человек, ничем не стес– ценный, свободный, нетронутый порчей познания добра и зла.

Да, это было весьма впечатляющее представление в жанре копрофилического Гран-Гиньоль. И Билл, конечно, не мог допустить, чтобы его превзошли хоть в чем-то. Его кельтская гордость взыграла и поднялась, как вода в сточных трубах после сильных дождей. Понятно, что канализацию прорвало. Билл задрал свой килт и резко присел на корточки. Фекальный поток хлынул, как раскаленная лава при извержении Везувия. Гаргантюанские дамбы черного говна перегородили вагон, бурые потоки сбили с ног Линду с Наоми и забрызгали стены. Оранжевые разливы мочи смешались с черным компостом и изукрасили ковер на полу взвихренными психоделическими узорами.

– Билл, заткнись. Не ори. Это же просто наш Гимпо. – Голос.

Ну да, это наш Гимпо, но что нам с ним делать? Вот в чем вопрос. Голос не отвечает.

А что делает Z? Сидит как ни в чем не бывало. Вообще ничего не замечает. Он ободрал всю кору со своей дзенской палки и теперь водит пальцем по гладкой, слегка изогнутой деревяшке. По форме и цвету его палка напоминает японский меч или нож, у которых рукоятка и ножны делаются из одного куска слоновой кости и входят друг в друга так плотно, что, когда клинок дремлет в ножнах, между ножнами и рукояткой нет вообще никакого зазора, ни малейшей трещинки. Z попросил у меня черный маркер и принялся разрисовывать свою палку замысловатым узором – наподобие татуировок на лицах маори или эскимосской резьбы по моржовым клыкам. Он демонстрирует мне результаты своей работы.

Да, он гордится своей дзенской палкой. Думает, что она у него – самая лучшая. Только он в корне не прав. Самая лучшая – у меня. Потому что моя дзен– палка заключает в себя Правый Путь, Свет и Истину, и не нуждается ни в каких дополнительных варварских украшениях. Но я благоразумно молчу, ничего ему не говорю. Лишь с одобрением киваю, стараясь не проявлять своей черной зависти к его очевидным художественным талантам. «А не пошел бы ты на хуй, Z, – говорит за меня моя ручка. – Вот подожди. Пройдет время, и моя дзен-палка займет свое почетное место в истории. Дети детей наших детей поместят ее в такую специальную емкость для хранения священных предметов и возьмут с собой в космос, когда улетят с этой планеты в поисках нового дома для вымирающей, впавшей в убожество и донельзя тупой человеческой расы».

Ладно, хватит. Мы выше всех этих суетных мелочей. Разве не мы, Трое Царей-Мудрецов, призваны спасти мир от всей этой мелочной суеты?!

Поезд мчится все дальше на север, все глубже в ночь.

Bluebottle, кажется, пишет стихи – чего-то такое карябает на бумажке. Периодически что-то выкрикивает на своем бессмысленном языке и ржет над плохими, корявенькими картинками, которые сам же и рисует на нашей единственной карте. Мы пытаемся объяснить ему, кто мы такие и в чем наша миссия, но он принимает все это как должное: как будто он каждый вечер садится на этот поезд и каждый вечер встречает здесь трех парней, которые называют себя волхвами и едут на Северный полюс с иконой Элвиса.

– Послушай, Bluebottle, ты просто не понимаешь. Мы – дзен-мастера. Ты сейчас должен валяться у нас в ногах, сраженный нашим величием.

Но он ржет как конь и требует еще пива.

Мы с Z начинаем сосредоточенно гнать. Мы вообще любим выдумывать всякие странности. Нам вдруг клюкает в голову, что в этом же поезде едут три девушки из фан-клуба Клиффа Ричарда. Они тоже едут на Северный полюс и тоже везут икону своего спасителя. И мы опасаемся, что они доберутся до Полюса раньше нас, злобно слямзят младенца Иисуса, и все почести за спасение мира достанутся им. Как-то очень не хочется повторить судьбу Скотта, который добрался до Южного полюса и обнаружил, что Амундсен побывал там первым.

О нет, это еще что такое? Огромный финн, прямо не человек, а медведь, с прической под морского пехотинца США, только что плюхнулся за наш столик, кое-как втиснувшись между Гимпо и Z. У него замечательная улыбка. Почти как у Гимпо. Одной рукой он обнимает за плечи Гимпо, другой рукой – Z и ржет, то есть даже не ржет, а скорее, ревет как безумный, обдавая меня дурным запахом изо рта.

Он говорит по-английски и сообщает нам, что Bluebottle – известный псих. А потом начинает его дразнить. Мы считаем, что так вести себя некрасиво, и даже пытаемся защищать нашего малахольного собутыльника. Разговор более-менее налаживается. Человек-Медведь рассказывает о себе: он вроде как профсоюзный лидер из какого-то северного городка, ездил в Хельсинки на конференцию. Он вообще человек открытый. Душа нараспашку: говорит громко, все время смеется, при разговоре периодически вскакивает на ноги, если хочет особенно подчеркнуть свою мысль, имеет привычку выдвигать нижнюю челюсть вперед, чесать макушку, выбритую почти налысо, и смотреть тебе прямо в глаза, причем взгляд у него совершенно дикий. На его станцию поезд приходит в четыре утра, так что он и не будет ложиться спать, а будет сидеть в ресторане и нить. А дома его ждут жена и две дочки. Старшей – двенадцать, младшей – десять. Мы с Z, тоже папаши, заводим с ним разговор как отцы – с отцом, а потом Z просит Гимпо принести из купе бутылку «Синей этикетки».

Бутылку уже почти уговорили, и теперь мы – друзья навек. Но Человек-Медведь с дурным запахом изо рта настойчиво требует еще водки. Одной бутылки ему явно мало (а это большие бутылки, по литру). На самом деле, у нас в купе есть еще три бутылки, и Z уже собирается сбегать за добавкой, но тут Гимпо берет управление на себя.

– Норма, товарищи, норма, – говорит Гимпо. И Z с ним соглашается. Хотя бы из соображений экономии.

Я хотел написать: «Вечер неспешно тянется дальше», – вот только он ни фига не тянется. Он взрывается, извергается и искрится, а потом разбивается вдребезги.

Заходит контролер, улыбается, проверяет билеты. Вполне дружелюбный дядька. Расстроенный Человек-Медведь, так и не получивший вожделенной второй бутылки, берет дзенскую палку Z и с восхищением ее рассматривает. Да, он уже пьяный в хлам, и, к счастью для нас, водка слегка приглушила убойную мощь его запаха изо рта. Ему так понравилась палка Z, что он не хочет ее отдавать. И что дальше? Морды бить будем или обойдемся простым скромным смертоубийством? Как-то мне это не нравится. Человек-Медведь бьет Гимпо палкой по голове. Гимпо понятное дело, сразу же дает сдачи. Так. Кажется, Гимпо нашел «своего» человека. Бумс!

Хрясть!

– Ты, мудила!

Хрясть!

– Нет, не надо!

Но их уже не остановишь.

В ярмарочном балагане кошмаров толстяк обрушивает свой молот и звонит в колокольчик.

Билл с Гимпо окончательно впали в буйство. Сорвали с себя всю одежду и взгромоздились на стол. Билл достал из своего докторского чемоданчика какой-то сатанинский клубок из резиновых трубок и стеклянных шариков, поднял их над головой и принялся истово мастурбировать с применением подручных средств в виде разбитой бутылки.

– Клизму кто-нибудь хочет? – проревел он, такой же пугающий и напряженный, как классическая музыка. А потом сиганул со стола, подобно гигантской, облепленной копошащимися паразитами летучей мыши из какого-нибудь порноада, и совершил акробатическое приземление прямо на трепетный задик Наоми.

Дионисийское бешенство Билла и Гимпо заразило и всех остальных пассажиров, подвигнув их, выражаясь высоким стилем, на деяния разнузданные, непотребные и извратные. Вполне благообразные с виду мужчины и женщины принялись яростно обнажаться и испражняться у всех на глазах. Вагон затопили потоки пивного дерьма. Под шумок кто-то прикончил бармена. Водка и пиво текли рекой.

На полу расплескались озера блевотины, крови, дерьма и спиртных напитков. Я случайно ступил ногой в развороченный труп изнасилованной красотки и решил, что пора что-то делать. А то как-то все слишком разбушевалось. Обрывки видений: мигающий синий свет, заголовки на первых страницах бульварных газет, ужас-ужас, скрип виселиц на кругах ада, – вонзились гудящей стрелой реальности в мой выжженный мозг. Я выхватил полуживую поруганную Наоми из моря разлившегося говна. Она истекала кровью. Алые струи хлестали из ее оскверненных, разорванных сладких местечек: задницы, рта и пизденки. Лицо у нее раздулось, как перекачанный футбольный мяч.

Поезд подходит к какой-то станции. Останавливается. Опять появляется тот улыбчивый контролер, на этот раз – в сопровождении двух полицейских при оружии и дубинках. Полицейские, надо отметить, обряжены в очень даже стильную форму, и они с ходу набрасываются на нашего общего друга Bluebottle'a. Он пытается защищаться, мы тоже пытаемся защитить его от вопиющего произвола властей; но его безумие подтверждает его вину. Он почти добровольно подчиняется грубой силе, и его, поникшего и печального, выдворяют из поезда.

Человек-Медведь ржет как конь. Кажется, он сейчас не в состоянии ничего объяснить, и мы обращаемся за разъяснениями к трем манерным девицам с претензией на тонкий вкус, что сидят за соседним столиком. Похоже, что Bluebottle'a, поскольку он общепризнанный псих, приняли за зачинщика всех безобразий и ссадили с поезда в назидание всем нам.

– И как он теперь?

– Следующий поезд – через четыре часа. Может, он на него и сядет, – отвечает одна из девчонок.

М-да. Нам с Z и Гимпо немного стыдно. Все-таки из-за нас пострадал невиновный. Безобразия совершали мы, а ссадили его. Вот она, грубая и жестокая правда жизни. Напоминание о том, что лагеря смерти и тайная полиция, которая может в любую минуту вломиться к тебе посреди ночи, – это не кошмарные сны, а самая что ни на есть реальная реальность, для миллионов людей.

Впрочем, наш кризис реальности быстро проходит – как только поезд отходит от станции и тащится дальше в ночь (да, я заметил, что употребил слово «тащится», но поезда именно тащатся – объективно они могут «мчаться», но, когда ты внутри, то есть в поезде, у тебя все равно остается стойкое ощущение, что ты едешь на скорости не больше пятидесяти миль в час, и при стуке колес каждое «тук-тук-тук» воспринимается ухом отдельно, в отличие, скажем, от смазанного шумового фона, когда ты несешься в машине по скоростному шоссе).

Я, кстати, забыл упомянуть одну вещь – может быть, из-за общей растерянности организма, или, может, сперва я подумал, что эта подробность не стоит упоминания – но теперь я восполню пробел. Мы сегодня придумали замечательный, «впечатляющий» боевой клич для поднятия духа и обозначения крепкой мужской дружбы: нечто среднее между танцем с палками «Morris Men» и девизом трех мушкетеров: «Один за всех и все за одного». Все происходит примерно так: мы втроем встаем в круг, держа в руках дзенские палки. В правой руке. Z бьет рукой по моей палке, я бью по палке Гимпо, а Гимпо – по палке Z. Потом мы поднимаем правые руки над головой, типа «а нам все равно»; палки нацелены в небо; и хором орем: «На Полюс!». После чего трижды топаем по земле правой ногой или бьем по столу кулаком (в зависимости от того, стоим мы или сидим) и снова орем во весь голос: «Элвис – на Полюс!».

Элвис, наверное, нами гордился бы. И наши женщины тоже гордились бы нами. Впрочем, сегодня нам все равно. Сегодня нас не колышет ни Элвис, ни наши женщины.

Человек-Медведь с Гимпо снова затеяли поединок, но теперь кое-что изменилось. Кажется, Гимпо пытается перенаправить злость разъяренного финна на нас c Z.A Z, похоже, только рад. На самом деле, он даже пытается потихонечку слямзить мою дзен-палку с явным намерением начать неожиданную атаку, воспользовавшись недозволенными приемами. Ситуация снова выходит из-под контроля. Отрезвляющие воспоминания о печальной участи нашего общего друга Bluebottle'a как-то разом утратили свое воспитательное значение. Пора принимать решительные меры. И быстро. Гимпо считает, что во всем виноват только я – во «всем», то есть в том, что Человек-Медведь настучал ему по башке, – потому что это была моя затея, ну, со дзенскими палками. Это ведь я придумал взять их с собой. И еще Гимпо вбил себе в голову, будто я ношу толстую шапку-ушанку Крутого Полярника исключительно с целью смягчать удары дружественных дзен-палок. Так что сейчас я пока отложу перо и займусь банальной самозащитой.

Я притащил полуживую Наоми в наше купе, уложил ее на свою полку и вернулся в вагон-ресторан за Клаудией и Линдой. Клаудию я нашел под столом. Она пребывала в глубоком шоке. Я протянул руку, чтобы помочь ей выбраться, но она отшатнулась и забилась в дальний угол. М-да. Налицо все симптомы нервного потрясения – нормальное, в общем-то, состояние жертвы неоднократного изнасилования в особо извращенной форме. Я заговорил с ней тихо и ласково, и в конце концов она выбралась из-под стола и пошла со мной. Линда была мертва. Я увидел, как какой-то русский моряк натягивает ее вялый ротик на свой здоровенный член. Билл выплясывал шотландскую удалую, а Гимпо вдарился в каннибализм, и смачно вгрызался кому-то в лицо, и хохотал как безумный, с набитым ртом. Я подхватил докторский чемоданчик Билла и рванулся обратно в купе, волоча за собой травмированную Клаудию. В купе я, как мог, стер говно с ее переломанного, в жутких кровоподтеках тела, используя вместо салфеток стодолларовые купюры из чемоданчика Билла. Потом я дал Клаудии и Наоми легкое успокоительное, рассказал им добрую сказку на ночь, развеял их страхи и уложил спать.

Я только что слез со стола, приложившись в процессе башкой к столешнице, но зато теперь все три дзенские палки у меня в руках. Путь к просветлению упорно манит и зовет за собой. Сажусь обратно за стол и пишу вот такое хокку в ознаменование своей победы:

Северный поезд.

Дзенские палки в руке.

Снег за окном засыпает полярную ночь.

– Ты их сделал, Башо! – объявляю я вслух. Z с Гимпо не желают признать своего поражения, но мир все равно заключен, мы совершаем наш благостный ритуал «Элвис – на Полюс!», и я заказываю всем чаю.

Но, кажется, это еще не все. Я имею в виду того кренделя, что сидит вместе с тремя манерными девицами. С виду – классический хиппи: прямые длинные волосы, прямой пробор, одежда со смутным восточным налетом, плетеные сандалии (он что, не слышал про полярные зимы?). И у него в руках – портативная видеокамера. Он снимает все происходящее, периодически переходит в режим крупных планов и даже задает вслух вопросы:

– Что вы делаете? Камо грядеши? Как твое имя? Вы что, сумасшедшие? Или вы думаете, будто вы никогда не умрете?

Для нас с Z – это вполне нормально. Собственно, мы поэтому и не заметили его раньше. Когда вращаешься в большой рок-тусовке, как-то привыкаешь к Тому, что люди снимают тебя на видео, фотографируют и задают тупые вопросы – принимаешь все это как должное. Доходит даже до того, что вот идешь ты по улице, весь из себя такой бодрый и жизнерадостный, и цепляешь себе на лоб игрушечный носорожий рог, просто так, по приколу, и вдруг понимаешь, что никто не снимает тебя на видео и не бежит к тебе через улицу, чтобы спросить, а зачем этот рог, и настроение сразу же – никакое: стоишь дурак дураком и не знаешь, куда деваться со стыда.

Если даже мы с Z воспринимаем все это подобным образом, то как, интересно, должна ощущать себя, скажем, Мадонна? Она бы, наверное, искренне удивилась, если бы села посрать посреди людной улицы, и при этом ее не снимали бы для центрального телевидения.

Z бросает свою писанину – стихи и ложь, как всегда, – и забирается на соседний столик, размахивая своей дзенской палкой. Я даже не понял, когда он ее забрал. Подобно взбесившемуся шимпанзе, он скачет по столам и стульям – к столику трех манерных девиц. Они явно напуганы, но, справедливости ради замечу, также и возбуждены. В хорошем смысле слова.

– Вы не из Лутона, случайно? – интересуется Z.

– Прошу прощения?

– Вы не из Лутона? Да ладно вам шифроваться. Мы вам покажем нашу икону Элвиса, если вы нам покажете вашу икону Клиффа.

– Клиффа? – девочки явно не понимают, о чем идет речь.

– Я знаю, что вы ее где-то заныкали. Мы все про вас знаем. И про вашу затею тоже.

На самом деле, они никакие не девочки, а вполне зрелые женщины, ближе к тридцатнику. Дамы самостоятельные и серьезные. Одна из них носит солидного вида очки, у другой – все лицо в жутких прыщах, тяжкий случай постпубертатной угревой сыпи, а третью я даже не стану описывать. Они в полной растерянности. Потому что им не понятно, чего хочет Z: собирается подкатиться к кому-то из них или просто выделывается перед камерой. Или он просто пытается распространить дзенскую мудрость среди наших случайных попутчиков? Честно сказать, я не знаю. Но ради потомков и ради красивой легенды будем считать, что стараниями Z дзенская мудрость распространилась по миру чуть дальше. То есть распространяется в данный конкретный момент.

Z оставил попытки вытянуть секретную информацию про фан-клуб Клиффа Ричарда и задал вопрос более очевидный:

– Вы куда едите? В Рованиеми? В школу топ-моделей?

Я не слышал, что они ответили Z, но я почему-то уверен, что ответ был отрицательный. Теперь он демонстрирует им свой крест. Да, это произвело на них впечатление.

– А как вам мой килт, подруги? – не спрашиваю у них я.

Ночь потихоньку подходит к концу. Мы выпиваем еше по рюмке и возвращаемся в купе. Там мы по очереди писаем в раковину и укладываемся на полки. Сон уже накрывает меня мягким пледом, но я все– таки успеваю услышать, как Z шепчет свои молитвы.

Когда Наоми заснула, я прилег рядом с ней. Она тихонько урчала во сне.

– Слушай, Z, а ты не боишься, что когда-нибудь твои молитвы будут услышаны?

Спать. Спать.

Мне снились странные сны, холодный, головокружительный вихрь картин: хрупкая красота, что взрывалась сверхновой звездой в конце пластичной эпохи; раскаленное пламя порнографической похоти; проклятые любовники Данте кружили, как обезумевшие скворцы, посреди адских бурь. Угловатые образы женской зависти скользили по подиумам, демонстрируя дамские шляпки, сделанные из человеческого говна; высокомерные и отчужденные, с глазами жестокими и пустыми, они подставлялись под вспышки исходящих слюной папарацци, похожих на свору взбесившихся псов, изглоданных своим фаллическим телефотоголодом. Огни рампы мигали кроваво-красной больной палитрой Джорджа Гросса; каннибальские зубы клацали в такт оглушительной диско-музыке. Тощие, как скелетины, жены крупных промышленников сидели, затаив дыхание, и испускали желтый гной из влагалищ, суженных хирургическим путем. Они потихоньку пердели в сиденья кресел, обтянутых человеческой кожей, и обмахивались, как веерами, кредитными карточками мужей. Снаружи смердел третий мир.

Моча плещется в раковине.

Я проснулся в поту. Где-то в Алжире американский турист фотографирует молодого араба, что плачет под пальмой – скорбит о своей загубленной душе.

Спим всю ночь до утра, словно три маленьких херувимчика. На пути в утренний город.

 

Глава четвертая

Сауны, сигареты, минет

(Пир любви)

Сон отступает и растворяется в бессознательном, пока сознание пробивается в явь и пытается захватить власть над мгновением пробуждения. Я открываю глаза. Сон ускользает, так что мне не удается спасти даже крошечного фрагмента. В зазор между шторами пробивается солнечный свет. За окном – сосны в шубах из снега и млечное небо.

Я перечитываю свой вчерашний бред, вношу исправления и добавления и улыбаюсь нашим деяниям, зафиксированным на бумаге. Нахожу некоторые неточности и откровенный обман: жеманных девиц было не три, а две, – просто мне показалось, что три будет лучше. Для построения художественной реальности. Пытаюсь выковырять козюлю из левой ноздри. Но она глубоко – не достать.

Мне вдруг становится грустно. Мои дети, мои любимые люди – за последние двадцать четыре часа я ни разу о них не вспомнил. Как будто я наглухо отгородился от реального мира и от всех его проблем: как будто эта поездка, которую мы так непочтительно и беспечно именует путем к Просветлению, и есть бегство от жизни. Бегство трех взрослых дядек, которые не желают признать очевидный факт, что жизнь – это штука тяжелая.

Гимпо тихонько похрапывает наверху, внизу Z, заядлый курильщик, хрипло дышит во сне, я бы даже сказал, не хрипит, а скрежещет; а я размышляю о жизни. О том, как все изменяется. Нет, даже не размышляю – а думаю тяжкую думу и, может быть, даже пытаюсь учить тебя жизни, дорогой мой читатель. Я только что разорвал пять страниц этих напыщенных рассуждений на тысячу виноватых кусочков.

С вами бывает такое: у вас есть свое мнение по какому-то поводу, какие-то твердые убеждения, которых вы держитесь, может быть, не один год, но стоит вам записать все эти соображения на бумажке, а потом вдумчиво прочитать, как вы вдруг понимаете, что все это – самодовольная и напыщенная ерунда, и что раньше вы декларировали этот бред исключительно для того, чтобы ощутить свое моральное превосходство над подругой, или над младшим братишкой, или над кем-то еще? Со мной – бывает. Вот прямо сейчас и было. Наверное, то обстоятельство, что я лежу у себя на полке и пишу эти записки в самом начале седьмого утра, в то время как Гимпо и Z упражняются в декадентском искусстве сна, и дало мне все основания предположить – сразу оговорюсь, что ошибочно, – что человечество просто загнется без моей наивысшей мудрости.

Поезд резко затормозил у перрона в Рованиеми. Кто-то из моих дрыхнущих спутников мощно пернул. Гимпо откашлялся и сплюнул на пол. Я накрыл одеялом мертвое тело – жертву вчерашней разнузданной жути, – и встал у раковины, чтобы совершить утреннее омовение.

По купе разливалась вонь канализации. Билл все еще спал, а Гимпо пытался выпутаться из простыни, разукрашенной в угрюмо экспрессионистской манере Джексона Поллока – размашистыми мазками физиологических выделений и черной крови. При этом он громко стонал. Обе губы у него разбиты, под глазом – фингал. Потом я услышал какое-то шевеление и истошный вопль. Это Билл спрыгнул со своей зловонной подстилки. Его бледный лик исказился от ужаса, и он бешено замахал рукой, стряхивая прилипшую к ней мелко нарубленную человеческую печенку. Он быстро прикрыл одеялом что-то у себя на полке и пулей вылетел из купе. Я издал утренний громоподобный пердунчик и бросился следом за ним.

Я уже пожалел, что разорвал те страницы. Все– таки там попадались и дельные мысли; например, про мое убеждение, что хотя наши тела и стареют, изнашиваются и распадаются на кусочки, в сердце каждого человека есть некий юный цветок, который растет и цветет до последнего мига – до самой смерти. Ладно, сделаем перерыв. Закрываю блокнот и смотрю в окно: сосны в шубах из снега и млечное небо. Грусть потихонечку отступает. Мир – вот он, на месте, и я себя чувствую очень даже неплохо. Попробую все-таки восстановить тот кусок.

На последней странице из тех, что я вырвал и разорвал, я сравнивал жизнь с подъемом на гору. Я писал, что как раз в прошлом году я добрался до очередного, казалось бы, непреступного перевала, откуда уже видно вершину. Да, подъем сделался круче, теперь на тропе попадаются шаткие камни и ледяные участки, но я вижу вершину – то есть я очень надеюсь, что это вершина, – и знаю, что должен подняться туда. Пройти по этой тропе до конца. Я вдруг понимаю, что наша поездка на Северный полюс с иконой Элвиса, она ничего не изменит; что мы с Z и Гимпо просто пытаемся убежать от повседневной убогой рутины, просто хотим посмеяться – за счет тех, кого любим. Я уверен, что даже те, настоящие, исторические волхвы тоже пытались сбежать от чего-то, что доставало их в жизни, и у них тоже были свои разногласия и свои сложности на пути в Вифлеем. Да, они тоже нюхали вонь своего пердежа. Но все равно я надеюсь, что мы потихонечку приближаемся к этой манящей вершине. Да, может быть, я никогда до нее не дойду, но я хотя бы пытаюсь дойти.

В дверь стучат. Проводник. Мы прибываем в Рованиеми через пятнадцать минут. Надо вставать – собираться. Прочь, тяга к самокопанию! Прочь, сомнения к себе! Поезд уже тормозит. Все, приехали. Выбираемся из купе. Кстати, уже перед самым выходом мы с Z завели разговор о членах. В частности, мы говорили о том, что было бы классно разжиться таким теплым нижнем бельем типа цельного комбинезона, которые носят ковбои в фильмах – когда пьют кофе, поднявшись с постели, или когда раздеваются в будуаре в борделе, где их, как правило, и пристреливают. Ну, ковбоев.

Мы сошли с поезда прямо в сугробы. Ощущение было сродни религиозному экстазу: я как будто очистился и возродился в холодном снегу. Сухой воздух с легким привкусом металла оседал в легких узорной изморозью. Свет падал под углом в семьдесят градусов, и на землю ложились длинные золотистые тени; небо одело нас розовым и желтовато-оранжевым; ветра не было вообще.

Ну да, разумеется. Мы были последними, кто вышел из поезда. Бля, эта последняя фраза вызвала мощный прилив эмоций, и у меня в голове зазвучал голос Тома Джонса: «Зеленая травка у дома». Это одна из тех песен, которая вспоминается мне часто– часто, и я полностью отождествляю себя с ее главным героем: я тоже сижу в камере смертников, и готовлюсь к великому неизвестному, и вспоминаю счастливое детство, которое у меня было – или, может быть, не было, – уже так давно. В Рованиеми нету зеленой травки. Но зато есть ощущение, что мы покидаем привычный, знакомый мир и вступаем в великое неизвестное.

Пока мы продирались сквозь хрусткий снег, я думал о пытках и гестаповцах в длинных плащах из черной кожи. В общем, к билетной кассе я подошел с мощной эрекцией.

Обратно – в здесь и сейчас. Конечная станция. Север встречает нас скудным солнечным светом и снежинками в неподвижном холодном воздухе. Да, на улице жуткий холод. Но холод радушный, незлой.

Мы проходим по свежему снегу к зданию вокзала, низенькому строению из серого бетона, и стоим там в тепле – соображаем, что делать дальше… Гимпо ноет, что у него вся башка в синяках и шишках, после вчерашних подвигов с дзенской палкой. Он заказал нам машину в прокате через своего лондонского турагента. Мы находим нужный нам адрес на карте города, что висит на стене у билетных касс, и выходим из здания вокзала в город, засыпанный снегом. Переходим пустое шоссе, проходим мимо доисторического паровоза, выставленного на всеобщее обозрение в качестве культурно-исторической реликвии. Где-то через полмили набредаем на придорожную закусочную для дальнобойщиков, где мы сейчас и сидим, грея замерзшие руки о чашки с чаем и горестно возмущаясь, что здесь у них не подают горячие завтраки.

На перроне нас уже дожидалась группа лапландских школьниц в национальных костюмах: в дурацких шляпах, похожих на люстру с четырьмя рожками, в унтах, подбитых оленьим мехом, ну, и все прочее. Как положено. У них были с собой сигареты, и водка в бутылках с хорошо различимым пятиугольником на этикетке, и огромный плакат с надписью: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ДЗЕН-МАСТЕРА.

Очень красивая и очень взволнованная старшеклассница бросилась нам навстречу. Медный запах ее менструальной крови разлился в морозном воздухе, как аромат пряных восточных сладостей. Она перевела дух и сообщила нам – голосом, точно подтаявшее суфле, – что они пришли на вокзал, все эти девочки, специально, чтобы нас встретить. Слухи о нашей тайной и благородной филантропической миссии каким-то образом опередили нас. Внезапный порыв ледяного ветра донес до нас странную музыку: что-то похожее на перуанские металлические барабаны и колокольчики из сосулек. Билл нервно пукнул.

Снова – на улицу. Бледный свет солнца раскрасил небо мягкой, размытой пастелью. Красивые школьницы в ярких лыжных костюмах откровенно смеются над нами, когда мы проходим мимо; на их светлых ресницах подрагивают снежинки, а голубые, как у фарфоровых кукол, глаза блестят лживой невинностью. Они быстро докуривают запрещенные сигареты и убегают за угол, на школьный двор.

Нас отвели в зал приемов, где были еще и другие красивые школьницы, которые встретили нас робкими рукопожатиями и большими стаканами водки. Той самой: с пятиугольником на этикетке. Никто из них не разумел по-английски. Только та девочка с менструацией и голосом, как суфле.

Мы нашли нужный нам дом – по тому адресу, что был у Гимпо, – но там вроде бы никакой не прокат автомобилей, а, скорей, магазин аксессуаров для штор. Плюс к тому он был закрыт. Но рядом была открытая дамская парикмахерская. Собравшись с духом, вхожу туда, сжимая в руке квитанцию на заказанную машину. Парикмахерши не говорят по-английски, а вы, наверное, уже догадались, что мы с Z и Гимпо, будучи истинными британцами, никаких языков, кроме родного, не знаем. Тычу квитанцию им под нос. Они указывают на адрес в квитанции, потом – на соседнюю дверь, где карнизы и шторы, и кивают.

Ага. Там, похоже, открылось. Во всяком случае, какой-то парнишка среднего школьного возраста отпирает дверь и при этом дымит сигаретой. Он входит внутрь, и мы входим следом за ним. Как выясняется, мальчик тоже не говорит на международном языке рок-н-ролла. Меня посещает эгоистичная мысль: какой смысл жить в постмодернистском мире, если никто не говорит по-английски? Да, это прокат автомобилей. Парень берет телефонную трубку и кому-то звонит. Тыча пальцем в часы на стене, объясняет нам на языке жестов, что нашу машину пригонят через полчаса.

Сейчас только десять утра. Вернее, самое начало одиннадцатого. Мы сидим в совершенно пустом ресторанчике через два дома от штор и карнизов. Три минуты назад здесь закончили подавать завтраки. Такой тут порядок. И никто не жалеет пойти навстречу трем озверевшим от голода странникам в нашем лице и приготовить нам яичницу с беконом, грибами, кровяной колбасой, копченостями и фасолью. В общем, мы в полном расстройстве. Нам предлагают выбрать чего-нибудь из «тематического» меню дня. Знать бы еще, что за «тема» такая, ресторан расположен на первом этаже четырехэтажного здания из серого бетона. Традиционная северно-европейская послевоенная архитектура. Внутри все отделано сосновыми бревнами. На стенах – лосиные головы, чучела енотов, сигнальные фонари. Шторы на окнах – в красно-белую клетку. На самом почетном месте, над искусственным камином – кошмарный портрет самого Дьюка, Джона Уэйна. Кошмарный – в смысле художественного исполнения. Что все это значит, мы вообще без понятия. У нас ощущение, что нас обманули: мы проделали такой путь – из декадентской, упадочной, распадающейся на части космополитичной столицы нашей великой убогой родины почти до границы Полярного круга, – и нам, наивным придуркам, хочется получить хоть немного реальности. Истинной, неподдельной жизни. А что нам предлагают? Ресторан, где все устроено по образу и подобию ущербного голливудского представления о том, каким должен быть ресторан на бескрайних снежных просторах Северо-Западного Фронтира.

Мы вовсю боремся с искушением снять со стены портрет Дьюка и забрать его с собой на Полюс. Его тяжелая челюсть говорит о коварном замысле США по глобальной американизации населения во всемирном масштабе, чтобы уже взять за глотку и держать мертвой хваткой – Голливуд, «Оружие для заложников», вторжение в заливе Кочинос, закидаем Ханой бомбами, нах, день высадки, Кавалерия прискачет и всех спасет, пейте кока-колу, Микки Мауса в президенты и прикупил я себе тут намедни надувную бабу, вылитая Джеки Кеннеди, сейчас пойду ей заправлю – красноречивее всей задушевной телеболтовни Рональда Рейгана. Но портрет остается на месте, потому что, пока мы решались, уже подошла официантка, чтобы принять заказ, и мы все улыбаемся, и киваем, и тычем пальцем в меню: нам вот это, вот это и это.

Она взяла меня за руку и повела за собой в огромную общую сауну, набитую голой распаренной плотью. Девочка с голосом, как суфле, сказала, чтобы мы раздевались. Мы покорно разделись. Мой ненасытный Циклоп вновь восстал ото сна. Я заметил, что у Билла и Гимпо тоже стоит. Причем стоит так неслабо.

– Секса мало не бывает! – рассмеялся Гимпо, поглаживая свой лютый орган в рубцах и шрамах. У него даже яйца свело в предвкушении.

Гимпо взял жареную оленину, я – тушеную оленину, a Z – самое близкое к биг-маку из всего, что было в меню.

– Это давняя лапландская традиция. Испокон веков дзен-мастеров здесь приветствуют именно так, – сказала девочка.

– Как – так? – спросил я, на миг растерявшись.

Девочка – лет семнадцать, не больше – уронила свою сигарету и нагнулась, чтобы ее поднять. Она подмигнула мне карим глазком.

– Не знаю, как это правильно по-английски, но здесь, в Финляндии, это называется развращенная евхаристия, или дурное причастие. Девушки из деревни, куда приезжают дзен-мастера, дают гостям сигареты, – принялась объяснять девочка с голосом, как суфле, – и ублажают их орально. Когда гостю наскучит первая девушка, он затягивается сигаретой, и вторая девушка в круге занимает место первой и продолжает ритуальную фелляцию. Потом третья, четвертая и так далее. Считается вежливым допустить до себя как минимум трех девушек, прежде чем излить семя. По легенде, когда Иисус посетил Финляндию, первые здешние христиане именно так его и встречали. Так что это действительно древний обряд.

Я затянулся своим первым «Мальборо». Прелестная нимфа припала губами к моему возбужденному члену. Нет, даже не так: вгрызлась в восставший фаллос. Ее зубы царапнули мне головку, и я сделал вторую затяжку. Вторая девчонка была значительно опытнее в этом деле, только ритм у нее был какой-то судорожный, спазматический. После десятого любительского облиза-обсоса мне стало скучно, и у меня начало опадать. Я затушил сигарету о чью-то нежную попку в надежде взбодрить поникающий член. Биллу повезло больше. По его напряженному, сосредоточенному лицу уже растекался призрачный мед удовольствия, его левая бровь подрагивала. И вот, наконец, у него из-под килта выбралась красивая старшеклассница, которая кашляла и задыхалась, подавившись спермой.

Гимпо снова затеял свои жуткие игрища старого копрофила. Лоснящаяся какашка высунулась у него из задницы, словно мерзкая крыса из какого-нибудь порноада.

Дерьмо на палочке.

А уж воняло-то – страшное дело.

Так что мы взяли рыбу с луковым салатом и ели на улице, прямо руками.

– Пожалуйста… ваш друг… это нехорошо! – сказала девочка с голосом, как суфле. – Это древний обряд, и мы подходим к нему очень серьезно. А то, что он делает… это кощунство. Скажите ему, чтобы он прекратил!

– Как это трогательно. Прямо как в детстве. – Голос.

Бедняжка едва не рыдала. Гимпо неохотно подтер свою грязную задницу полотенцем и выпустил струю водянистой спермы в нежный ротик текущей молоденькой феллатрисы. Она закашлялась, и сперма полилась у нее из носа. Я врезал ей по лицу, исключительно по природной подлости, и она горько расплакалась. Билл оправлял свой килт, украдкой поглядывая на часы. Мы сердечно поблагодарили этих юных женщин за их радушное гостеприимство, приняли их подношения – тяжелые наркотики и спиртное, – и распрощались. Они столпились у входа на школьный двор и долго махали нам вслед.

– Какой благородный обычай! – заметил Билл, взяв курс на север.

– А что, это действительно первые христиане такое придумали? – спросил озадаченный Гимпо. – И они так вот встречали Иисуса?

– Ну да, – сказал я. – Первые христиане, они такие: пили кровь невинных младенцев и все в том же духе. Те еще злоебучие изверги. Хотя, при желании, могли быть и белыми и пушистыми.

– Ага, – задумчиво протянул Гимпо.

 

Глава пятая

Подспудная женофобия, и Истинная Вера

(Богоявление № раз)

Улицы Рованиеми были буквально запружены морозными зябкими ангелочками, дымящими французскими сигаретами. С синего неба летели снежинки. Эскимосские лайки в собачьих упряжках заходились истошным лаем, проносясь мимо: хвосты колечком и грязные лохматые жопы в облаках белого снега. Лапландские старики, налившиеся самогонкой, в мятых рогатых шляпах и куртках в подтеках засохшей мочи, тихонько попердывали на углах улиц.

Мы забрали машину: «Эскорт» на шипованой зимней резине.

Нашу машину пригнали, и, к моему несказанному изумлению, это был самый обыкновенный «Эскорт». Мы едем на Северный полюс в «Эскорте»! В общем, я в шоке. Гимпо тут же бросается защищаться, говорит, что даже эта модель выходит нам в девяносто семь фунтов в день.

– Тем более что у него шипованая резина, так что нам никакой гололед не страшен, – говорит он. Но меня это не убеждает. Похоже, последний этап пути придется проделать на санках. На ездовых собаках.

Мы уже выехали из Рованиеми и едем теперь по дороге, ориентируясь на указатели на Ивало, 228 км. Дорога, двухполосный проселок, промерзла насквозь. Мимо катятся фуры, груженные древесиной, полноприродные чудовища с улыбчивыми румяными северянами за рулем. И тут же – мы, на «Эскорте»! Время – начало двенадцатого, и Z считает, что это достаточный повод открыть нашу вторую бутылку «Синей этикетки».

Машина катила на север, оскверняя девственный снег черным шлейфом из выхлопных газов.

Даже не знаю: стоит ли затевать описание пейзажа? Вы все это видели, и не раз, в фильмах типа «Доктор Живаго». Да, декорации в лучших традициях: густой и темный сосновый лес, все деревья – в снегу, на полянах – дома, обшитые досками, выкрашенные белым, бледно-голубым или приглушенно-рыжим. Мы успели отъехать от Рованиеми всего-то километров на десять, а дорога – практически пустая, кроме редких грохочущих фур и нас.

Едем какие-то полчаса, даже меньше, и уже воем со скуки. Полное ощущение, что едешь по Мб из Лондона в Манчестер на предмет небольшого ночного загула: мы уже проехали автозаправку у Хилтон Парк, сказали друг другу все, что имели сказать, так что темы для разговоров иссякли, и никому, в общем-то, и не хочется пиздюхать в Манчестер.

Было слышно, как Билл скрежещет зубами и как скрипит его шариковая ручка. Он подмечал все арктические реалии и аккуратно записывал все впечатления на своих ледяных скрижалях: Антарктический Моисей, его бурное воображение скользило по скатам вечных пирамид с вытравленной на них нестираемой надписью: «Здесь был Билл».

Потрясающий пейзаж за окном наводит скуку, потому что при всем своем ошеломляющем великолепии он предсказуем и однообразен, а в ушах звучит «голос за кадром» из серии рассказывает Дэвид Аттенборо, рассказывает, к примеру, поразительные подробности из жизни песцов, продолжительность жизни которых составляет в среднем 423 года, два месяца, пять дней, семнадцать часов, шесть минут и пятнадцать секунд, а их лай в брачный сезон явственно слышен в радиусе 300 километров (но слышен не всякому, а исключительно самкам в течке); после чего переходит на бассейн реки Амазонки. Я уже собираюсь сказать это вслух: «Где ты, Дэвид? Ты так нам нужен», – но тут машина начинает дрожать. Как-то странно дрожать. Гимпо сидит за рулем, полностью сосредоточенный на дороге.

Гимпо сосредоточенно сжимал руль, его эрегированный причиндал указывал строго на север. Его лютая ненависть к бессмысленной и мимолетной современной жизни проявлялась в виде неистовых сполохов ядовитого синего пламени, вырывавшихся из напряженного сфинктера: это была его колесница, и она мчалась навстречу смерти или бессмертной славе. У меня было стойкое ощущение, что ему все едино – что слава, что смерть.

Вот я сижу, пишу эти заметки и тупо таращусь в окно, на миллионное хвойное дерево в снежном убранстве. Z съежился на заднем сиденье, в своей черной стеганной куртке и в очках в толстой черной оправе; черные волосы выбиваются из-под черной вязаной шапки, в одной руке – бутылка «Синей этикетки», в другой – огрызок карандаша.

У меня тут на заднем сиденье обнаружилась эта странная водка с пятиугольником на этикетке; открыл бутылку, плеснул себе снов…

Он так яростно пишет, выплескивает на бумагу свою поэзию и ложь, что кажется, будто его писанина прорывается из фантазии в реальность. А реальность такова: три взрослых и вроде даже вменяемых мужика едут на Северный полюс в «Форде Эскорт».

С продрогшего неба сыпется подспудная женофобия и истинная вера, проникает в машину и заражает дурной черной злобой мое наивное осмысление романтической любви.

Я только что перечитал свои записи, и мне стало стыдно, что я столько пишу о себе и практически не уделяю внимания своим соратникам-волхвам, и особенно Z. Так что вот, исправляюсь:

Я был уверен, что когда-нибудь «Zodiac Mindwarp and the Love Reaction» станут провозвестниками и единоличными лидерами Рок-Ренессанса и соберут стадионы. Я был уверен, что мир не только готов к восприятию их музыки, но и остро нуждается в чем-то подобном; мир нуждается в неумолимом эротическом божестве, которое Z создал в своем образе Zodiac'a Mindwarp'a, Зодиака, коробящего мозги; мир нуждается в его поэтических видениях, где «Кадиллаки», влекомые стаями лебедей, плывут по усыпанному звездами небу к печально реальной Пивной Бабе из Преисподней; миру просто необходимы мощные и угнетающие аккорды «Love Reaction», что звучат раздражающими резонансами с неземным пением темных ангелов.

Но стадионы так и не собрались, а если Рок-Ренессанс и случился, то, наверное, я в это время ходил пить чай. Так что, когда я описывал аморфную массу на заднем сиденье, этакое расхристанное подобие человеческого существа, которое что-то невнятно бурчит, то и дело прикладывается к бутылке «Синей этикетки» и рассеянно тасует колоду Таро, я держал в голове и все вышесказанное. (Это, чтобы вы не подумали, что я отношусь к нему снисходительно, или что-нибудь в этом роде.)

Я вижу в зеркале заднего вида, как Z усмехается на свой хитрый манер и продолжает строчить у себя в блокноте, выплескивая на бумагу очередную порцию своих пагубных, злобных фантазий.

Гвиневьера давится ланселотовой спермой; ее задницу до сих пор саднит после вчерашней свирепой и мощной поебки, когда первый рыцарь яростно пялил ее во все дыры.

– Ну да, – говорит господин Страх Подспудный, который, как и пиздец, имеет дурную привычку подкрадываться незаметно, – считается только мужской оргазм.

Вот так меня и совратили, кошмарно и гнусно – меня, вонючего школяра, окунавшего свиные хвосты в грязные чернильницы, чтобы записать откровения наставника, не упустив ни единого слова.

– Женский оргазм – продолжал Страх Подспудный, – это такой хитрый метод, который придумал Господь, чтобы сучка уже гарантированно не сбежала.

Школяр согласно кивнул. Это и вправду была очень здравая мысль: женщина с ее злобной, коварной пиздой, что стремится всосать в себя всю Вселенную, выдает пулеметные очереди бессмысленных множественных оргазмов в млечное небо рассеянного удовольствия, в то время как член мужика, вдумчивый и серьезный снайпер, долго щурит свой единственный глаз и бьет точно в цель, одним выстрелом – в самое чудо Творения. Без промаха. Так говорил Хуй Ебущий. 2001: космический оргазм, сперматозоид всемогущий. Гигантский утробный плод неспешно вращается в космосе; древний старик ест свою курицу в ослепительной тишине, его орудие давно отстрелялось, дело сделано; он дожидается смерти в пустой армейской столовой. К нему подсаживается Филипп Ларкин и намазывает маргарином остывший тост. Волк застегивает ширинку и уходит, пошатываясь, в леса без определенного места жительства. Волчица исходит грудным молоком и требует алиментов.

Я снова вкусил от священного Пятиугольника, то есть хлебнул еще водки. У меня тряслись руки. Водка согрела меня изнутри и развеяла мои страхи. Я влажно пукнул и возрадовался тому, что живу. Что жизнь еще не добила меня окончательно. Гимпо включил радио: какая-то тетка читала «Похороны мертвеца», первую часть «Бесплодной земли». Женофобия уползла в хвойный лес.

Он чего-то бормочет. Кажется, подражает хипповским речитативам Южного Лондона. Начнем с того, что он обращается к истрепанному блокноту у себя на коленях. При этом он продолжает строчить как заведенный. Я делаю вид, что не слушаю, что меня занимает пейзаж за окном, и только потом до меня доходит, что Z разговаривает со мной.

– Пошел ты на хуй, Мик, в жопу, в жопу! Я уезжаю, – говорит он. – Меня уже задолбали эти твои приятели, дрочилы хреновы. Забирай группу себе, мне как-то по хую. А я уезжаю в Лапландию, искать Потерянный Аккорд. Если кто-то достоин его найти, так это, блядь, только я. Ну, может, не только… но и я в том числе. Ты меня слушаешь, Мик? Мудила ты плюшевый со своим, бля, крикетом и национальным днем музыки. Кому ты мозги ебешь, жопа с ушами?! Я осторожно оборачиваюсь к нему, надеясь, что он ничего не заметит, потому что он вроде как пишет чего-то в блокноте, но нет – натыкаюсь на его злобный взгляд в сопровождении хитрой усмешки а-ля «гадкий мальчишка».

Король возник на FM частоте. «И его мама плачет…» Элвис пел о тяжелой жизни в чикагском гетто и о героической борьбе бедняков за место под солнцем. Смахнув непрошеную слезу, я вспомнил, зачем я здесь – зачем я рискую жизнью посреди снежных просторов безумия и холода. Зачем сломя голову мчусь навстречу трагическому потрясению. Адонис, Аттис, Элвис, Король-Рыбак рок-н-ролла; Le Roi est mort, Vive le Roi!

Похоже, он действительно разговаривает со мной. Я поспешно отворачиваюсь, делая вид, что я что-то такое заметил… безумно интересное… там, на полярных просторах, и мне надо немедленно записать свои впечатления. Украдкой поглядываю на Гимпо: слышит он или нет пламенно-обличительные речи Z?

Гимпо дал полный газ, колеса бешено завертелись. Дорога была сплошной лед. Гладкая, как стекло. Я взглянул на спидометр: девяносто миль в час. Из жопы Гимпо валил черный дым и выбивалось синее пламя. Билл дирижировал военным парадом в Долине Царей.

Но Гимпо полностью сосредоточен на дороге, взгляд его холодных голубых глаз устремлен строго вперед. Z продолжает чего-то бубнить, периодически разражаясь смехом. Если он опять начнет бредить, я обязательно запишу его бред, можете не сомневаться.

Водка была очень крепкой и вызвала мерцающее видение в россыпи волшебной пыли наподобие пыльцы с крылышек маленьких фей, эпизоды в замедленной съемке через объектив, густо намазанный вазелином, все – золотистое и размытое: рядом со мной, на заднем сиденье, сидел сам Король. Ему 21 год. Он тихонько наигрывает на акустической гитаре и бормочет «Love me tender». Наши несоизмеримые измерения соприкоснулись. Король видит меня и улыбается. Его зубы сияют, как Бог на небесном престоле. Религиозный экстаз мчится во венам, как раскаленный локомотив морфина. Я себя чувствую девочкой-школьницей, узревший Иисуса. Мягкая молния понимания и мудрости бьет из сияющих глаз Короля – прямо мне в сердце.

Я прикончил бутылку.

Я все думаю над форматом Книги. Может быть, стоит включить в нее письма, в которых, собственно, и родилась идея этого путешествия? Но там было много такого, что можно счесть клеветой, порочащей честь и достоинство человека. Как поступить: все-таки опубликовать переписку, как есть, и принять проклятие, или же изменить имена, чтобы защитить виновных? И кусок про поездку – мы с Z так и не собрались обсудить, как все это будет выглядеть в окончательном варианте. Может быть, мы по-прежнему пишем друг другу? Может быть, эти записи – мои письма Z? Или, может быть, моим детям? Или, как предлагал Z, мы оба, каждый по отдельности, пишем Трейси?

Z еще предлагал, чтобы наши с ним записи шли в две колонки на одной странице. Но может быть, лучше писать фрагментами: мой кусок, кусок Z, снова мой и так далее? Наверняка в наших записях будет много повторений. Так что, может, нам стоит договориться и писать по очереди? Как я уже говорил, мы еще ничего не решили. Мы пишем каждый свое и упорно оттягиваем момент, когда нам придется как-то разрешать разногласия. А разногласия наверняка будут.

Мудрость и фрагменты галлюциногенной реальности неслись неудержимым библейским потоком, лавина поэзии, что безумнее Апокалипсиса и мудрее Притчей Соломоновых, вспышки неоновых слов из пятого измерения. Элвис – миф об исполнившихся желаниях: розовые «Кадиллаки», пожилые дамы и спонтанные приступы простонародной доброты; повседневная обыденность его материального существования отступает перед прославленным божеством, в которое его превратили современные СМИ. Каждый дешевенький сувенир, купленный в Грейсленде, еще на шаг приближает Элвиса к Олимпу. В воображении миллионов, в ослепительных вспышках религиозного исступления и фальшивых бриллиантов, Король сияет, как новый святой в эру цветного телевидения. На Голгофе наркотиков по рецепту, преданный всеми, кто был ему близок, Король распят на кресте собственной славы. Король умер, да здравствует Король – на переизданиях, на видео и в памяти триллионов! От Москвы через Лондон до Мемфиса – для меня Элвис Пресли все равно остается единственным подлинным Королем рок-н-ролла.

– Блядь! Мудачьё! – снова заводится Z. Только теперь его бред происходит в авторитарном стиле документальной телехроники: – Кейт – сломленный человек, бледная, прогнившая на наркоте тень себя прежнего, доживает теперь свою жизнь в пьяной тоске и печали по барам Хельсинки, и чего-то там впаривает любому, кто готов его слушать. Да всем вообще. Даже тем, кто не хочет слушать.

Теперь он опять переходит на отрешенный южнолондонский речитатив:

– Я предложил ему шесть «лимонов». Наличными. У меня с собой было. Но он их не взял.

Он опять что-то пишет, продолжая бубнить. Отпивает еще водки, прямо из горла, и вдруг выдает в претенциозно-жеманном стиле плохого трагического актера:

– О, Бози! Бози, мой мальчик, ты все же пришел?! А то этот кошмарный Кейт так меня напугал: он говорил, что ты никогда ко мне не вернешься!

А потом грянул гром:

– Датта! Даядхвар! Дамиата! – Словно хрустальная молния – прямо в сердце. Элвис заговорил со мной и пропал, возвратившись к себе» В свое пятое измерение.

Я вынул из сумки очередную бутъику священного Пятиугольника «Синяя этикетка». Водка искрилась, как расплавленный хрусталь. Я сделал жадный глоток. Элвис с иконы смотрел на меня из раскрытой сумки. Я развернул святой образ и уставился прямо в глаза Его Святейшеству. Все сомнения прихлопнуло, словно мух – противных и приставучих мух.

– Шанти, – сказал я. – Шанти, Шанти, Шанти.

И я знал, о чем говорю.

К счастью для меня, весь этот бред был нацелен на Гимпо. Но Гимпо по-прежнему не обращал никакого внимания на иступленные излияния своего друга/клиента/бывшего зятя.

Я открыл окно и благоговейно блеванул. Теперь я был чист. Ибо узнал, что такое истинная вера.

 

Глава шестая

Слепые финские рыбаки с бензопилами

Машина с трудом пробивалась вперед, рассекая снег. Солнце было как бледный диск. Оно было живым и дразнило нас, предлагая сыграть в какую-нибудь из его нехороших игр. В отличие от теплых широт с их рассветами и закатами, солнце на этих адских гиперборейских пространствах было злобным и вредным, оно вечно кружило по небу, как терпеливый крылатый хищник в поисках добычи. Здесь не было ни настоящего дня, ни настоящей ночи – только вечные сумерки в зыбких кроваво-красных тонах с примесью золота и серебра. Снег, словно мягкое зеркало, отражал зловещую красоту небес. Разноцветные взвихренные снежинки были как психоделический дым. Дорога исчезла, разветвившись на миллион вероятностей.

Блядь! Гимпо все-таки справился с управлением. Нас занесло: машина ударилась обо что-то на дороге, ее развернуло, и мы переехали через что-то – хрен его знает что. Z завопил дурным голосом:

– Полярные крокодилы!

Сердце бешено заколотилось в груди. Оно и сейчас еще бьется как сумасшедшее. Адреналин носится у меня в крови, напряжение ищет выхода. Разум подсказывает, что сейчас мы умрем. Страшной смертью. Вечное чувство вины за все говорит, что так мне и надо. Каждому – по заслугам. Рука, держащая ручку, машинально фиксирует происходящее: вот я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, что мы там переехали. Но там ничего нет.

Гимпо спокоен как слон, a Z вновь заводит свою бодягу в стиле документального репортажа:

– Они были первыми, кто увидел «живьем» это мифологическое существо, полярного крокодила. Правда, «живьем» – не совсем верное слово, поскольку они сбили несчастного зверя машиной по дороге на север, на обледенелом шоссе, когда мчались на скорости 110 миль в час. Зверюга издохла, не приходя в сознание.

И тут Гимпо вдруг говорит:

– Я достал его! Хорошо. Одним аргентинцем меньше.

У меня нехорошее ощущение, что чужие реальности/нереальности подбираются слишком близко к моим.

Кто-то пернул, но никто не признается.

Я пытаюсь отрешиться от всего, что происходит вокруг, и сосредоточиться на главном: на этой книге. Мы еще не придумали ей название. «Долбоебы от литературы: Избранная переписка, 1992» или что-то вроде того – это было вроде как рабочее название, но теперь, когда мы действительно едем на Северный полюс, оно явно не катит. На ум приходят названия типа «Последняя кислота того лета» и «Поэзия, ложь и Гимпо». В общем-то, даже неплохо… но нет. Бледноватая стилизация – и не более того. Если мы назовем книгу «Последняя кислота того лета», люди могут подумать, что это книга про трех придурков, стареющих хиппи типа Furry Freak Brothers, только из Англии – и хотя лично мне нравится «Поэзия, ложь и Гимпо», за последние несколько лет почти каждый «торой хитрожопый помощник редактора почти в каждом печатном издании так или иначе использовал название фильма «Секс, ложь и видеозапись» для своих заголовков. Так что пока остаются «Дзен-палки – на Северный полюс», «Элвис – на Северный полюс», «Парни, которые спасли мир» и другие названия подобного рода, но это, понятное дело, не то.

Глядя на арктический лес за окном, я вдруг произношу ни с того ни с сего:

– Сибирский саблезубый тигр! Вот что это было!

По-моему, Гимпо меня не слышит. Но Z слышит точно. Его снова несет: он что-то гонит насчет того, как мы спасались от разъяренного стада ревущих белых медведей и полярных крокодилов, в то время как мамонты тихо-мирно кормились в сосновом лесу, объедая с ветвей молодую хвою. Потом в его сбивчивой речи возникают какие-то полярные курочки. При этом он ржет как безумный через каждую пару фраз.

Мне становится по-настоящему страшно. Чем дальше мы едем, тем глубже Z увязает в своем собственном воображаемом мире. Его как будто засасывает зыбучий песок. К чему я клоню? Пару недель назад Z сказал мне, что Гимпо спасет нас от мертвой хватки сомкнувшихся челюстей реальности; но кто нас спасет от нашей собственной нереальности? Как мы отыщем младенца Иисуса, если сломаемся раньше, чем до него доберемся? Или он, терпеливый и кроткий, дожидается нас на другой стороне дымящихся обломков рассудка?

Я украдкой поглядываю на Гимпо и Z, чтобы убедиться, что они на меня не смотрят, и снова пытаюсь выковырять ту козявку из левой ноздри. И опять безуспешно.

Я пока отложил свои записи, чтобы вновь насладиться пейзажем, монотонным, как мантра: ни единой горы, ни одного неожиданного объекта на местности, который бы сразу бросался в глаза. Дорога стелется под колеса: широкие повороты, мягкие изгибы, замерзшее озеро – слева, потом замерзшее озеро справа. Потом…

В состоянии, близком к трансу, где-то посередине между бодрствованием и сном, я вдруг заметил, что машина выписывает плавные, элегантные даже круги на пустынной ледяной дороге. Гимпо вдарил по тормозам, и мы закружились в грациозном автомобильном вальсе. Но мне было не страшно. Постепенно сбавляя темп, машина остановилась, и Гимпо открыл окно. Холодный воздух ворвался в машину. Билл смотрел как зачарованный куда-то за горизонт. Мы остановились на широкой замерзшей реке.

Крошечная синяя искорка пронеслась с тихим треском буквально в полудюйме от уха Гимпо. Он поставил машину на первую передачу и поехал туда, где в сумеречном свете смутно проглядывали две темных фигуры – примерно в миле от нас, на середине замерзшей реки. Я безотчетно схватился за свою бутылку с мистическим Пятиугольником. Билл достал из своего докторского чемоданчика древний телескоп и наставил его на фигуры на льду.

– Гимпо! Смотри! Гимпо, останови машину! Ты что, не видишь?! Там же люди, на озере! – это я надрываюсь.

– Господи, – прошептал он. – Значит, это все правда! Северные пигмеи! – Я выхватил у него телескоп и навел его на предмет благоговейного трепета нашего Билла. Двое голых парней в темных очках уставились на меня в упор.

Гимпо останавливает машину. Z снова впадает в бред» уединившись в своей сбивчивой, эклектичной реальности. Я говорю, что эти двое парней, наверное, рыбаки – удят рыбу в прорубях во льду, – и нам следует им представиться, все честь по чести, и, может быть, они поделятся с нами своей мудростью, буде таковая у них имеется.

Мы остановились ярдах в десяти от них. Да, они были полностью голыми, не считая темных очков и чехольчиков на членах, выделанных из рыбьей чешуи. Ростом они были не больше четырех футов: такие низенькие, но крепенькие. Татуировки в стиле народа маори покрывали их тела сплошным узором из рыбин и пятиконечных звезд. У обоих в руках были громадные бензопилы из золота, украшенные замысловатой гравировкой. Их выбритые налысо черепушки были густо намазаны каким-то животным жиром, а длинные черные бороды заплетены в сотни косичек. Я открыл дверцу, чтобы обратиться к этим уникальным созданиям. Но пока я вылезал из машины, они оба нырнули в прорубь и скрылись из виду.

Мы закутались по самые уши. Z так и не отпускает бутылку «Синей этикетки». Гимпо держит икону Элвиса, я – блокнот и ручку. Холодрыга – кошмар (могло быть и хуже – по крайней мере, сейчас нет ветра). Безмолвие ниже нуля и снег. Мы шагаем по замерзшему озеру – к тем двум застывшим фигурам. Озеро шириной где-то в полмили, и эти ребята расположились в самом центре.

Я подбежал к проруби – толщина льда фута два, если не больше, – и уставился в тихую черную воду. Она выплескивалась на лед и на вид была адски холодной. У края проруби, на заснеженном льду, билась, раздувая жабры, какая-то уродливая рыбина. Она была абсолютно черной и воняла дерьмом. А потом она вдруг залаяла, как собака, и я в ужасе отскочил.

Мы протягиваем им руки. Они снимают перчатки и жмут нам руки. Z предлагает им водки, но они вежливо отказываются. Зато я отпиваю глоточек. Похоже, наше неожиданное появление очень смутило этих двух рыбаков.

Я всю жизнь увлекался рыбалкой, это была настоящая страсть, но я в жизни не видел – и даже нигде не читал ни о чем подобном – более странного или садомазохистского способа удить рыбу. Мне всегда представлялось, что зимняя рыбалка у проруби, с обязательным термосом с горячим бульоном и непременной эскимосской улыбкой на продрогших губах – это очень романтично: но эти два кренделя занимались явно чем-то другим. Прежде всего мы заметили бензопилы, заправленные и готовые к работе; потом – огромную, фута в четыре, щуку, что билась на льду и хватала ртом воздух, гибельный воздух вместо живительного кислорода.

– Электрическая ледяная щука! – воскликнул Билл, внимательно изучив мерзкую рыбину. – Ее мясо – сильный галлюциноген. Наши застенчивые друзья верят, что это мясо, если есть его сырым, открывает прямые каналы общения с миром духов. Кстати, это самка. Беременная. – Он потыкал в рыжину своей дзенской палкой. Она принялась корчиться и извиваться, все ее восемь жабр раскрылись, как опустошенная пизда сифилитичной шлюхи.

– Икра, вынутая из еще живой рыбы, – продолжал Билл, поправляя свой споран, – якобы дает человеку возможность общаться телепатически с самим Богом.

Меня это заинтересовало. Билл отхлебнул моей мистической водки и продолжил свои излияния не в меру начитанного эрудита, время от времени делая паузы, чтобы принять героически-театральную позу перед объективами воображаемых фотокамер. Кошмарная рыбина продолжала трястись и биться в конвульсиях, словно ее хорошо тряхануло током.

Во льду – две проруби с черной водой, диаметром около восемнадцати дюймов каждая, на расстоянии примерно в восемнадцать футов друг от друга. В одну прорубь опущена толстая веревка, которая выходит наружу уже из другой; к веревке прикреплен тонкий нейлоновый невод. Вопрос, настоятельно требующий ответа: как они протащили эту веревку подо льдом? Рыбаки не говорят по-английски, так что, похоже, вопрос останется без ответа.

– Считалось, что слепые финские рыбаки с бензопилами, – начинается лекция, – поскольку, если я не ошибаюсь, эти странные парни и есть пресловутые рыбаки с бензопилами, так вот, считалось, что они вымерли еще в конце прошлого века. О них вообще мало известно, как и об их дальних родственниках, бушменах из Хоттентот-Калахари Ученые предполагают, что это было кочевое племя, которое переселилось на Север задолго до юрского сдвига материков, когда разделились Европа ц Африка. Это очень древний народ, с богатейшей духовной жизнью. Духовной – в смысле соприкосновения с миром духов. Когда у них рождается мальчик, его сразу же ослепляют. Считается, что подобная практика обостряет духовное зрение ребенка и позволяет ему более плодотворно общаться с духами.

Щука хватает ртом воздух и бьется в конвульсиях как припадочная. Мне представляется нежное белое мясо Великой Щуки и ее колючие кости. Я думаю о ее смертоносной пасти, в которой погибло столько Плотвы, Красноперки, Леща и Ельца. Закон джунглей диктует, что некоторые животные убивают не только по необходимости, ради прокорма, но и ради забавы, в том числе – щуки и люди. Но это ни капельки не умаляет моей подспудной симпатии к этой пресноводной акуле, которая бьется в агонии у моих ног.

– Они питаются исключительно рыбой, типа вот этой, которую мы сейчас видим.

У рыбаков с собой ящики для засолки рыбы: там лежат две щуки поменьше и еще три какие-то рыбины. Эти уже отошли в великое озеро на небесах.

– То есть, – уточнил Гимпо, – эти ребята все время под кайфом?

– Интересное замечание, – сказал Билл, попыхивая трубкой, которая я даже не знаю, откуда взялась. – Да, в общем и целом, ты прав. Но у меня есть своя точка зрения на этот счет. Скорее, целая философия. Сейчас я попробую объяснить…

И куда эту рыбу потом? На продажу? И вообще, чем они тут занимаются, эти люди: трудятся в поте лица, чтоб заработать себе на жизнь, или у них это обычное зимнее развлечение по вторникам? Гимпо разворачивает портрет Элвиса и пытается объяснить рыбакам, кто мы такие.

Но объяснить Биллу не дали – Гимпо схватил рыбину и откусил ей голову. Потом повалился на лед и принялся извиваться, подражая движениям кошмарной рыбы. Он громко пернул и, извергнув из задницы мощную струю зеленой эктоплазмы, вышел из тела в астрал. Я не знал, что и думать: он либо слился в экстазе во всей Вселенной, и несся теперь, оседлав космический ветер, вместе с Серебряным Серфером, упиваясь ритмами «Hawkwind»; либо мучительно умирал от тяжелейшего пищевого отравления. Был только один способ выяснить – чтобы наверняка. Билл вспорол брюхо обезглавленной рыбине и заглотил пригоршню склизкой красной икры. С виду они напоминали обострившийся геморрой в жопе Дьявола и воняли, как портовая проститутка после тяжелой трудовой ночи. Билл подавился и упал на лед, корчась, как эпилептик, пораженный молнией. Через пару секунд он тоже оставил свою телесную оболочку и усвистел в ледяное полярное небо.

Я стоял и смотрел на два слабо подергивающихся тела.

Абсолютно пустые лица.

Они оба наложили в штаны и обоссались. Они катались по льду, как два моржа, страдающих недержанием, и чего-то выкрикивали на языке, которого я не знал и вообще никогда не слышал. Я схватил горсть икры – рыба еще трепыхалась, – запихал ее в рот и запил глотком водки.

БААААААААБАААААААААХХХХХХХ!

Вселенная взорвалась. Взрывной волной меня выбросило прямиком в порнокошмар в стиле чернушного Откровения Иоанна Богослова, апокалипсический бред, почище любого наркотического прихода: женщины с пурпурными волосами, пьющие кровь святых; семиглавые драконы с ярко-синими пенисами торчком; Гог, Магог и сам Дьявол крошат мир в капусту; странные пучеглазые звери и музыка «Motorhead»; стаи саранчи с человеческими головами; политиканы, высирающие из задниц окровавленные глазные яблоки; Микки Маус и Дональд Дак, кастрированные тупыми портновскими ножницами и распятые на гигантских долларовых банкнотах; топ-модели, сосущие члены ядовитых медуз совершенно кошмарного вида; развратители малолетних, пожирающие требуху со страниц бульварных газет. Отрезанная голова принцессы Дианы чего-то бессвязно лопочет в микроволновой печи. Картинки мелькали, сменяя друг друга, словно кто-то переключал каналы на некоем сатанинском телевизоре.

Я больше не видел ни Билла, ни Гимпо, и меня уносило все дальше и дальше в бурлящий кошмар. Персонажи «Искушения святого Антония» Макса Эрнста плясали в обнимку с отвратительными уродами Иеронимуса Босха; обезьяны с крыльями, как у летучих мышей, бомбили меня с высоты, целясь в голову, они пронзительно верещали и скалили свои вампирские зубы; слабоумные боги из индусского пантеона швырялись в меня отрубленными головами; расхристанные Приапы самозабвенно дрочили, пуская мне прямо в глаза струи едкой обжигающей спермы. Я подошел к какой-то зловещей часовне. Если это было телепатическое общение с Господом Богом, надо думать, я застал старика явно не в настроении.

И такой бред продолжался часами. Нагромождение кошмаров и ужасов. К счастью, я в свое время плотно сидел на плохой кислоте, так что эти видения не слишком меня доставали, хотя сцена с Джимом Моррисоном, отсасывающим у Адольфа Гитлера, заставила меня призадуматься: если это – мир духов, то чей конкретно? Банды черных лос-анджелесских отморозков с гудящими бензопилами злобно насиловали белых женщин; съемочные группы из Голливуда в полном составе дрочили по моргам; Йоркширский Потрошитель со странной улыбкой на бледных губах бренчал нитками бус из женских глазных яблок; гомосексуалисты с явным садомазохистским уклоном пихали друг другу в задницы новорожденных щенков бультерьера; и опять – шимпанзе, выпердывающие попурри из саундтрека к «Эвите».

Мы вернулись в наши покинутые тела только на третий день. Пока нас не было, люди из племени Бензопилы очень любезно отмыли наши телесные оболочки от говна, мочи, блевотины и бог знает каких еще выделений, так что от нас хотя бы не очень воняло – только слегка отдавало протухшей рыбой или, может быть, неподмытой пиздой. В общем, запах был едкий, из тех, от которых слегка першит в горле: типа запаха жидкости для снятия лака или дохлого хорька.

Поднимаю со льда умирающую щуку, она еще трепыхается, но уже совсем вяло.

Билл завернул останки этого водяного кошмара в газету и убрал в свой докторский чемоданчик, бормоча что-то насчет нормального химического анализа, который мы сделаем сразу, как только вернемся в Лондон.

У Гимпо с собой фотоаппарат. С некоторым смущением прошу его сфотографировать меня с этой щукой. Фотографируемся все по очереди.

Потом прощаемся с нашими новыми знакомыми, желаем им всяческих благ и удачи сквозь культурный барьер, и легкой трусцой возвращаемся к нашему «Форду Эскорту», брошенному на дороге у озера. Тайна веревки, продетой между двумя прорубями, – вот та мудрость, которую мы искали и которую заберем с собой в дорогу. На север.

Обратно – к машине. Гимпо завел мотор, и мы поехали дальше, на север. В зеркале заднего вида я успел разглядеть отражение двух пугливых, застенчивых рыбаков, которые осторожно выглядывали из проруби. Они робко махали нам вслед.

 

Глава седьмая

Эротичные кун-фушные сучки-нацистки с ротвейлерами

Теперь Z сидит впереди, а я – сзади. Открываю блокнот и записываю все последние впечатления. Гимпо выруливает на пустую дорогу. День сумрачный, тусклый и какой-то усталый. Чувствую на себе пристальный взгляд Элвиса. Развернутая икона лежит лицом вверх на сваленных в кучу куртках. Тут, совсем рядом.

Я включил радио. Какая-то финская панк-рок-команда пела песню под названием «Сексапильный Рой Орбизон»; Меня позабавил этот оксюморон (сочетание противоположных по смыслу слов, если вдруг кто не знает), но от самой музыки стало тошно. Не то чтобы я не люблю панк-рок, просто играли они как-то скучно. Я потыкался по станциям, и Вагнер обрушился из колонок тевтонской лавиной чистого секса. Билл потянулся к рычажку громкости и врубил звук на полную мощность. Дородные валькирии истошно вопили на своем немецком про войну, секс, кровь и смерть. Ощущение было убойное: великолепная нацистская музыка сметает прочь всю тоску и скуку красивых, но нудных финских пейзажей. Теплая, душноватая вонь, разлившаяся по салону, говорила о том, что наш общий друг Билл потихоньку добавил свое духовое соло в оглушительный грохот германской симфонии. Я открыл окно. Закурил финскую сигарету, отхлебнул водки с таинственным синим пятиугольником на этикетке и снова унесся в страну необузданных грез.

Элвис. Кто-то, может быть, спросит: «А почему именно Элвис?» Но отвечать нет нужды: каждому ясно, почему именно Элвис. Однако этот вопрос продолжает свербеть у меня в душе – почему Элвис? – и я знаю, что должен ответить хотя бы тому восьмилетнему мальчику, который сидит в одиночестве в кинотеатре, в маленьком захолустном городишке, в глухой шотландской провинции, на стыке пятидесятых и шестидесятых. Фильм только начался. На экране – грузовичок. Едет по извилистой горной дороге. Нам, зрителям, он виден сзади. Задний борт откинут. В кузове, свесив ноги наружу, сидит парень с гитарой на коленях. И больше я ничего не помню. И тот маленький мальчик тоже не помнит. Как вы, наверное, уже догадались, маленький мальчик – это я сам. Фильм – это «Подручный», а парень в кузове – Элвис.

Я и раньше слышал про Элвиса; знал, что есть такой певец. Но я не знал его песен. И на тот фильм я пошел вовсе не потому, что там играл Элвис – просто я ходил на все фильмы, что шли у нас в кинотеатре. Кино раз в неделю – это было святое. Билет в первом ряду стоил шиллинг. Сиденья были жесткими, деревянными. Моих тогдашних карманных денег хватало как раз на билет, плюс три пенса – пакетик чипсов, плюс три пенса – в ящик для пожертвований в церкви по воскресеньям. В общем, я был без понятия, кто такой Элвис, о чем он поет и что это за человек – для меня это был просто актер, который периодически появлялся в фильмах, и так продолжалось три года, а потом мы переехали в другой город, где вообще не было кинотеатра, и «Битлы» ворвались в мою жизнь.

Когда мне было восемь, тогда еще не было никаких ярких плакатов с портретами поп-звезд, никаких кружек, футболок и календарей; никаких видеокассет и наборов компактов, даже самых простых фотографий на обложках синглов-сорокапяток, – ничего этого не было. Там, где мы жили, для восьмилетнего мальчика был единственный способ узнать что-то про Элвиса: из этих фильмов. Кстати, с тех пор я их и не видел, и у меня никогда не возникало желания их пересмотреть. Да, я все понимаю: с точки зрения всезнающего, все повидавшего, постмодернистского человека, эти фильмы – дерьмо на палочке, и я даже не стану спорить, потому что не знаю, как доказать обратное, но это как раз тот случай, когда и не нужно ничего доказывать.

Но у меня было стойкое ощущение, что через Элвиса ко мне обращаются некие скрытые силы, причем выражалось все это ни в чем-то конкретном, а так – просто в том, что он есть. Тогда я еще ничего не знал о психологической потребности человека в богах и кумирах, но мне хватало простого присутствия Элвиса – причем в любом проявлении: фотография, звук его голоса или просто его имя, эти пять букв, ЭЛВИС, – чтобы что-то во мне раскрывалось и рвалось на свободу. В тот вечер я вышел из кинотеатра, перешел через улицу, купил свои чипсы в уксусе и вернулся домой совершенно другим человеком. Что-то во мне изменилось – уже навсегда.

Шестидесятые годы я пережил в непрестанной борьбе со школой, и Элвису тоже пришлось несладко. Образно выражаясь, мы сражались с ним вместе – каждый на своем фронте. Помню, кто-то сказал, что Элвис уже не такой, как прежде. А потом я увидел трейлер какого-то фильма, где Элвис пел «His Latest Flame», и понял, как он был не прав, этот кто-то. Но уже появились «Битлы», и поменялись прически, и песни Элвиса, если и занимали первые строчки в многочисленных хит-парадах, то уже не так часто, как раньше. «US Male», «Guitar Man»: искренние, добротные, достойные во всех отношениях и настоящие – но уже далеко не первые.

8 января 1965 года: я стою в спальне родителей и смотрю в окно, а диктор по радио объявляет, что сегодня – день рождения Элвиса Пресли. Юбилей, тридцать лет. И я вдруг подумал, что вот где-то в мире есть Элвис, и у него сегодня день рождения, и он, наверное, справляет его со своими друзьями и близкими. И почему-то мне стало так странно.

А потом, в другом времени и в другой комнате, я стоял у другого окна, и диктор по радио сообщил, что Элвис женился на девушке по имени Присцилла. И только теперь, на заднем сиденье «Эскорта», по дороге на Северный полюс, я в первый раз призадумался, а почему, собственно, эти два коротеньких сообщения показались мне такими странными и даже как будто тревожными. Я очень хорошо помню свои тогдашние ощущения, хотя прошло столько лет – четверть века, ни много ни мало. Может быть, это все потому, что они, эти коротенькие сообщения, подтверждали, что Элвис – живой человек, настоящий. Что он – не бессмертный, и тоже стареет. Как все. И у него тоже есть дом, и семья, и повседневная жизнь – как у всех.

Однажды утром, в августе 1977-го, я проснулся в своем спальном мешке в каком-то лесочке на побережье Бретани. Было тепло, но уныло и пасмурно. Я выбрался из спальника и потопал в ближайший поселок, в булочную. По дороге мне попался какой-то ларек, и там, у входа, прямо на земле сидел парень – как сейчас помню, лысый и толстый, – и читал газету, французскую. Заголовок огромными буквами: ELVIS MORT. Я вообще-то не знаю французского, не читаю и не говорю, но эту фразу я понял. И то странное чувство снова нахлынуло на меня и накрыло меня с головой, как волна, и я подумал: как такое возможно, чтобы Элвис умер, когда это чувство по-прежнему живо во мне?! Я увидел это слово из пяти букв во французской газете, и оно пронзило меня насквозь, пробрало до самых глубин души – как это было всегда. И пока я стоял, пораженный, не в силах сдвинуться с места, что-то упало к моим ногам, с неба: багет, такой длинный французский батон. Я поднял его. Он был совсем свежий, еще горячий – так что и в булочную не надо. К тому же я сэкономил франк. В то утро в Бретани мне почему-то вдруг вспомнилось, как я жалел лет в семнадцать, что это не я записал «Hound Dog».

Знаете, мне как-то не по себе. Глаза снова щиплет от слез. Надо взять себя в руки. Может быть, это поможет:

1. Я никогда не покупал записей Элвиса Пресли.

2. У меня нет желания съездить в Грейсленд.

3. У меня нет ни одной вещи с портретом Элвиса.

4. Ни разу в жизни я специально не слушал альбомов Элвиса – в смысле, чтобы целенаправленно сесть и послушать.

Все эти годы Элвис постоянно присутствовал где-то рядом, но я не гнался за ним, не стремился к нему – это присутствие проявлялось всегда случайно. И именно в этом была его прелесть: идешь по улице и вдруг слышишь песню Элвиса, что доносится из распахнутого окна, или едешь в машине, по полупустому шоссе, а по встречной полосе идет грузовик, и ты успеваешь заметить мельком большие белые буквы ЭЛВИС на козырьке над лобовым стеклом, или заходишь в какой-нибудь магазин и видишь там календарь с его портретом. Вот такие случайные встречи. Я никогда ничего от него не ждал. И не обращался к нему за помощью. Он всегда приходил ко мне сам, и всегда – неожиданно. Мне никогда не хотелось, чтобы он был только мой и ничей больше. Мне никогда не хотелось как-то определить Элвиса для себя. Да, я знаю, что Элвис – живой человек, который старел, как и все, и записывал неудачные песни, и снимался в плохих фильмах, и был тот еще долбоеб, и пел песни, написанные другими, и на гитаре играл очень даже посредственно, можно сказать, что вообще никак, и одевался как-то по-идиотски, а потом растолстел и умер. И все же… Есть другая реальность, которая выше житейского мусора.

Эта другая реальность называется мифом. Когда христианская мифология сменила классическую и языческую, Иисусу пришлось одному отдуваться за всех прежних богов, так что нет ничего удивительного, что бедняга не справился со своими божественными обязанностями – отвечать на все наши людские запросы, желания и нужды. Когда я говорю «наши», я имею в виду прежде всего белых европейцев и потомков белых европейцев, и особенно – северных европейцев мужского пола. За последние две тысячи лет мы утратили всякий контакт с мифом. Мы позволили мифу исчезнуть, но тяга к мифу осталась. Тяга к мифу – это не детское восхищение героями, с которыми можно отождествить себя, а что-то более глубокое и сокровенное. Символ Иисуса Христа не сумел удовлетворить эту потребность в мифе, и поэтому мы выдумали святых и жития этих святых, мы учредили культ Девы Марии, но этого все равно мало. И мы подавили в себе эту потребность в чудесном, притворились, что этой потребности нет вообще, мы отломили немалый кусок души и отказали ему в праве на существование; и если что-то такое просачивается нам в сердце, нам становится стыдно и как-то неловко за свой ребяческий романтизм.

Древние боги по-прежнему существуют на наших внутренних небесах: Один, Тор, Зевс, Афина, Артемида, Дионис, Будда, Аллах и – да, конечно, – Иисус Христос и Дева Мария. Но это – лишь имена, и если мы наделим их лицами и атрибутами, нагрузим их фактами и обстоятельствами со всеми этими что, где, когда, почему и зачем, мы все равно не продвинемся дальше, чем Альберт Голдмен в своей книге «Элвис»: все равно мы получим только раздувшийся труп парня с Юга, которому посчастливилось прожить жизнь так, как мечтаем прожить свою жизнь мы все – потакая своему эгоизму и ни в чем себе не отказывая, – да, мы увидим его таким, вместо того чтобы разглядеть в нем человека, у которого были свои сомнения, и страхи, и какие-то тайные, темные устремления из тех, о которых нельзя говорить никому, даже самым близким. Разница между нами и Элвисом заключается в том, что он не побоялся выпустить эти тайные страсти наружу. Внутри у этого человека жил Дионис – необузданный, дикий, он рвался наружу. И все-таки вырвался. И обрел воплощение в смертном мире.

Дионис, спящий в каждом из нас – юных, незрелых, робких белых мужчинах, – слышит призывный сигнал и понимает, что это значит. Этот призыв отзывается эхом по всей Земле. От континента – к континенту, от года – к году, от поколения – к поколению. И рок-команды юных, незрелых и робких мужчин бесстрашно выходят в мир, вооруженные только гудящими, воющими и звенящими инструментами и электромагнитными звукоснимателями, и заходятся в боевых кличах, и выплакивают свою скорбь.

Да, ничто не рождается чистым, не говоря уж о том, чтобы всю жизнь сохранять чистоту; все подвержено порче, и музыка – тоже, и рок-н-ролл. Рок-н-ролл – этот влекущий призыв в запредельные дали. Историки могут, конечно, оспорить даты и факты и привести в пример Блюз-Дельты, Литтл Ричарда, Билла Хейли и других белых парней, воспламененных либерализмом, замешанном на чувстве вины; но это все – не то.

Да, я знаю, что рок-н-ролл придумал не Элвис (Элвис вообще ничего не придумал, как и Сэм Филипс со своей студией грамзаписи – но это не главное). Элвис был Элвисом потому, что в нем все было правильно: время, место, приятная внешность, душевная боль, страсть и ярость, глубина, мелкота, настроение, огонь, лед, голос, имя, капризы, несдержанность и трагедия; и одно заключало в себе другое, и все было взаимосвязано.

Увлечения и мода – это все преходящее: загораются ярко, но быстро гаснут. Интеллектуальный снобизм мутит воду. Технический героизм держит нас – толпу – в страхе. Вернее, пытается удержать. Но через всю эту муть прорывается Дионис: необузданный, злобный, побитый, но непобежденный. В первый раз за почти тысячу лет Дионис вырвался на свободу. Его изгнали из мира еще со времен последних набегов викингов, со времен древних богов, скандинавских богов, олимпийских и кельтских – его изгнали, но все-таки не убили. Просто заперли в наших сердцах. В самых глубоких и темных подвалах души.

И не надо искать его, Диониса, в стильной прическе Элвиса и в его привлекательной внешности крутого, но нежного парня, и в боли Леннона, и в рифмах Дилана, и в голосе Болана, и в масках Боуи, и в декларируемом похуизме Джонни Роттена, и в музыке тысяч и тысяч других людей, которые услышали этот призыв к запредельному – которые выворачивались наизнанку на сценах мира, частенько выставляя себя полными идиотами и мудаками. Сколько их было, уже не одно поколение, кто хватались за эту пурпурную мантию и заявляли, что это их право по рождению – и да, это было их право, – только некоторые забыли, что до Элвиса не было ничего, ну, или почти ничего, на протяжении целого тысячелетия. Рок-н-ролл во всех его самых уродливых, обесцененных и затасканных проявлениях, вырванный с кровью и собранный из ошметков черного двенадцатитактового блюза – самый правильный саундрек к викинговским походам. Белые мальчики снова сорвались с цепи: они снова насилуют женщин и мародерствуют, избивают и лгут, вожделеют и бьют наотмашь, богохульствуют и расхаживают с важным видом по всей известной и неизвестной Вселенной. Цепи христианской доктрины разбиты вдребезги об алтарь возродившегося язычества.

Сегодня Элвис, может быть, кажется китчем, пережитком дремучего прошлого, которое давно устарело, и в этом смысле он стоит не больше, чем сухая классическая мифология, которую изучают в школах и институтах, так что все мои доводы, все диатрибы и все излияния чувств звучат нелогично и даже глупо. Но я просто пытаюсь сказать, что некая высшая сила, проявившаяся через смертного человека по имени Элвис Пресли, была – и есть – очень, очень, очень…

– Факты, Билл, факты. Мне нужны факты. – Голос.

Я знаю только одно… Ты уверен, что знаешь? Я знаю только одно… Ты уверен, что знаешь? Надеюсь, я смогу сформулировать эту мысль, пока она не ускользнула. Несдержанность и себялюбие Диониса всегда кончаются очень трагично?

И вот мы, три волхва, мчимся на Северный полюс с иконой Короля. Этот поход – своего рода признание, что все мы, так или иначе, возложили свои юные годы на его алтарь. И теперь нам надо прорваться туда, на ту сторону, пока трагедия Диониса не увлекла нас за собой – на погибель. Младенец Иисус, мы идем!

Элвис мертв. Но именно благодаря Элвису мы сумели почувствовать этих богов у себя внутри, которых мы отвергали на протяжении тысячи лет; именно благодаря Элвису и всем тем, кто пришел за ним, мы спроецировали вовне этих тайных и сокровенных богов – пусть недоразвитых, пусть еще слабых и хилых, но все же. Нам нужны эти боги, и короли, и супергерои.

Отрываюсь от своих записей, смотрю в окно – стекло слегка запотело – на уже знакомый пейзаж и думаю, куда мы в конечном итоге заедем. Наши карты не очень подробные.

Z что-то бормочет, и мы начинаем друг друга подкалывать, какие мы бравые парни. Из серии «я крут и неслаб». Стандартный набор настоящего мужика на выезде: ебля во всех ее проявлениях, выпивка, поэзия и возможность поступить в Школу шаманов в Ивало. Изначальный гон постепенно приобретает черты вполне вразумительного разговора. Идет обмен мыслями и идеями насчет композиции книги и стиля. Но потом нить теряется, и мы вновь погружаемся в этот кипучий поток «слов удивления, слов радости».

Перечитываю кусок про Элвиса и думаю: «Блин, и что это было? Я это вообще о чем?» То есть Элвис – для меня это всё. Но получается, что на самом-то деле я говорю не об Элвисе, а о себе: «Вот он я. Посмотрите, вот он – я, со всеми своими безумными путаными теориями. Я не такой, как вы. Я – это я».

– Вот только не надо выкручиваться. Мы уже поняли, что это ты не об Элвисе, а о себе.

Каждому хочется быть не таким, как все. Лучше, хуже, быстрее, выше, сильнее, стройнее, толще, меньше, больше, выше, ниже, круче, милее, похабнее, умнее, богаче, беднее – главное, чтобы не как все. Каждый пытается показать свою исключительность. Каждый выделывается, как может. Похоже, я тоже не чужд этой слабости и поэтому изобретаю всякие бредовые теории. Выходит, что я считаю себя исключительным в своем бреде? На самом деле, когда я их выдумываю, я вполне адекватен и понимаю, о чем говорю; но уже через пять минут я теряю мысль, и она ускользает куда-то в дебри подсознания, как сон – в момент пробуждения. Люди, которые пишут достойные книги с настоящим сюжетом и выверенной концепцией, люди, которые знают, какие идеи и мысли они хотят донести до других – интересно, у них действительно получается удержать вместе все линии повествования? Когда они завершают свой труд, они думают: «Вот, я сделал именно то, что хотел»? Они гордятся собой, когда перечитывают свои книги? Или они тоже растеряны и смущены и не знают, а что они, собственно, хотели всем этим сказать?

Как раз перед самым оргазмом кто-то громко хлопнул дверцей и злобно меня разбудил. Оказалось, что я лежу, зарывшись лицом в исподнее Гимпо, перепачканное говном.

Гимпо резко вывернул руль.

Я тряхнул головой, прочищая мозги, и увидел, что мы несемся по льду к какому-то странному зданию зловещего вида.

Мы съезжаем с шоссе на какой-то проселок, где сплошные ухабины и колдоёбины. Дорога идет через лес. Где-то через полкилометра мы выезжаем к поселку из бревенчатых домиков. ЗОЛОТОЙ ПРИИСК – написано на щите на въезде.

Оно чернело среди взвихренного снега, словно обитель демонов Ада. Гимпо достал свой фотоаппарат и сделал несколько снимков. Вдоль дороги стояли черные с желтыми щиты с изображением черепов со скрещенными костями, злобных типично арийских лиц и весьма выразительных восклицательных знаков.

Наверное, это какой-нибудь туристический летний лагерь. Кафе открыто. Мы – единственные посетители.

Мутноватое место – все тот же пакостный постмодернизм. Жалкая имитация фактории на Юконе времен золотой лихорадки – я, кстати, так и не понял, какая связь между лапландской глубинкой и приисками на реке Юкон, – где продаются старомодные рождественские открытки с изображением северных оленей. Мы заказываем чай, кофе и некрепкое пиво. Скорбим, как водится, об изгаженных культурных ценностях, покупаем шоколадные батончики, берем еще чаю. На стенах – медвежьи шкуры, штормовые фонари, индейские тамтамы. На полу дрыхнет собака, о которую я, естественно, спотыкаюсь по дороге в сортир.

Бесшумно, как ветры, пущенные самой смертью, и сталь же внезапно из темноты вырвался сгусток живой черноты и повалил Гимпо на пол. Злобный собачий оскал, острые зубы, в желтых горящих глазах – вожделение к убийству. Ротвейлер. Блядь. Внушительная зверюга. В жизни не видел такого большого ротвейлера. Из сумрака выступили три человеческие фигуры с автоматами наперевес: они что-то пролаяли на немецком застывшему в ужасе Гимпо. Тридцать, если не больше, зловещих теней окружили машину. Теперь, когда они подошли ближе, я разглядел красные повязки на рукавах и серебряные знаки различия. Этого я и боялся: нацисты.

Где-то играла музыка. Музыка, надо сказать, жутковатая. Высокий голос, режущий по ушам, приказал нам выйти из машины. Билл обернулся ко мне и сказал:

– Я разберусь с ними, Z. Я родился в Германии. Я знаю немцев.

Он вышел из машины и обратился к нацистам на беглом немецком. Говорил он уверенно и с достоинством. Но самый высокий нацист вдруг зарычал, словно взбесившись, и вломил Биллу прикладом в плечо. Билл упал. Меня грубо схватили за волосы, вытащили из машины и уложили рядышком с Биллом каратэшным ударом ногой в лицо. Ногой, надо отметить, обутой в высокий, подбитый железом ботфорт. Так что нос мне сломали на раз. И еще я заметил, что эти нацисты – все женского пола.

Потом я отрубился, а когда малость очухался и снова начал воспринимать окружающую реальность, сразу же оценил свое незавидное положение: я был полностью голый, стоял, прикованный к стене в каком-то темном подвале, с толстыми проводами, присоединенными к яйцам. Из-под стальной двери в соседнюю камеру сочился свет – вернее, свет не сочился, а мигал синими вспышками. До меня доносился свирепый электрический треск и пронзительные вопли истязаемого бабуина, вот только вопил бабуин с подозрительным шотландским акцентом, от чего меня обуял леденящий ужас. Воздух снова взорвался электрическим треском, за которым последовала очередная порция гаэльского воя. В ноздри ударил едкий запах горящей плоти. Эти нацистские сучки пытали моего кельтского друга. Снова – треск электричества, а потом – тишина. Оглушительная тишина. Я слышал, как бьется кровь у меня в висках: пронзительный белый шум. Мой бешеный пульс отдавался вибрацией по полу.

Сейчас здесь уныло и пыльно, но я уверен, что летом лагерь озарится улыбками и оживет радостным детским смехом. Идеальное место для семейного отдыха. Кейт с Джеймсом тут бы понравилось, да и мне самому, как отцу, было бы даже прикольно рассказать своим детям о том, как старатели намывали золото на время золотой лихорадки.

Стальная дверь распахнулась, и вошли две нацистские стервы – статные, видные девки ростом под шесть футов, в полном гестаповском облачении, с моноклями и дуэльными шрамами. Щелкнув высокими каблуками своих ботфортов, они встали по стойке смирно с двух сторон от двери. Последней вошла ослепительная красотка, тоже в шесть футов ростом. Она натянула резиновые хирургические перчатки и громко щелкнула пальцами. Ее высокие сапоги выбивали зловещую дробь по каменному полу. Офицерская эсэсовская фуражка была лихо сдвинута набекрень. Черная рубаха булла расстегнута до пупа, открывая строгий черный бюстгальтер, украшенный двумя красными свастиками. Она закурила длинную тонкую сигарету, которую достала из стильного серебряного портсигара. В общем, картина ясна. А, ну, да… черные, лоснящиеся чулки и проклепанные кожаные трусики… такие жесткие, прямо хрустящие… у меня на такое всегда вставало… вот и сейчас…

Она подошла ко мне и приподняла мне подбородок набалдашником на рукояти своего хлыста для верховой езды. Я чувствовал запах «Шанели» и озона. У нее были яркие голубые глаза: кислотно-голубые. Она выдохнула сигаретный дым мне в лицо – сквозь влажные порнографические губы.

– Ну что… – сказала она, лаская мне яйца рукой в хирургической перчатке. Мой член, узревший Медузу, обратился в гранит. Она принялась возбуждать меня, игриво водя языком по моему левому соску, а потом вдруг резко отпрянула и рассмеялась. Я завопил – 96 децибел абсолютной агонии, – когда мой член буквально взорвался болью. Искры посыпались, как фейерверк. Голубоглазая стерва взялась за рубильник и увеличила напряжение. Мой член дергался, словно взбесившийся отбойный молоток, яйца стали как два пылающих солнца, готовые вспыхнуть новыми звездами; из глаз у меня били синие молнии.

Она выключила свою адскую машину так же внезапно, как и включила, и я уставился в ужасе на свой дымящийся член, похожий теперь на обуглившуюся сосиску.

– Ну, что, красавчик-шпион, тебе понравилась моя сексуальная игрушечка?

– Я не шпион, тупая ты сука! – я выплюнул ей в лицо сгусток зеленой мокроты. Мне хотелось ее убить. Она хлестнула меня кнутом по измученному обожженному члену и рассмеялась, когда я завопил от боли. Потом она снова включила свою машину, и мой член взорвался двумя синими молниями. – Я, бля, исследователь! Полярник! Я собираюсь спасти… ААААА!.. мир!..

– Ты что, правда, думаешь, что я тебе поверю, мерзавец французский?! Шпион! – Она плюнула мне в лицо и еще увеличила напряжение. Боль была неописуемая.

Теперь нацистская доминатрикс возбудилась уже не на шутку. Она смеялась как безумная и неистово мастурбировала, натирая себе рукой между ног. Я целиком погрузился в себя, пытаясь найти в себе некие сокровенные первобытные силы, чтобы сразиться с этой пронзительной болью, что терзала мои гениталии. Я на удивление быстро взял себя в руки и даже сказал:

– Слушай, детка, выключи свой агрегат, и я покажу тебе, что такое настоящее веселье.

Моя мучительница замерла на секунду, и я уже испугался, что она сейчас психанет – и пипец, но она все-таки выключила машину и уставилась на меня, прищурив свои голубые глаза. В ее взгляде читалось жадное предвкушение, которое заметно смягчило ее жесткие тевтонские черты.

– Ну ты, парень, даешь! – она аж присвистнула от восхищения. – Только что получил в причиндал 2000 вольт и пристаешь ко мне с гнусными предложениями, как будто мы в ночном клубе.

– Котик мой, – продолжал я уверенно. У меня в голове уже почти сложился злодейский план. Нет, все-таки я жутко умный. Иногда сам себе поражаюсь. – Ты глянь на мои татуировки. Я не боюсь боли. Я из Йоркшира, а йоркширцы – крутые ребята, круче всех в Англии.

– Снимите с него кандалы, – велела она двум девицам у двери.

Я ее сделал! Z знает, чего хотят женщины, даже если они сами этого не знают.

– Комманданте Марлен… – протянула с сомнением одна из нацистских сучек.

– Выполняйте приказ! – рявкнула Комманданте, злая, что твой ротвейлер. Даже, наверное, злее ротвейлера.

Меня расковали. Я уже знал, что я сделаю: я ее обаяю и очарую, выебу во все дыры, потом убью, спасу Билла и Гимпо, взорву замок, поубиваю всех остальных злобных теток – в точности, как Джеймс Бонд.

Будуар Марлен: дорогая французская парфюмерия и дубовая мебель; картина маслом – идеализированный портрет Фюрера в рыцарских доспехах на белом коне; «живой» огонь в огромном камине размером с небольшой дачный домик. Единственная тревожная деталь во всем этом изысканном и элегантном интерьере – лампы с татуированными абажурами. Я разлегся на черных шелковых простынях, а Марлен налила мне виски в большой бокал.

– Нет, детка, давай всю бутылку, – сказал я, – а то как-то в горле пересохло.

Она рассмеялась:

– Да, если уж пить, так пить. Люблю таких мужиков.

На самом деле, мы уже видели это место не далее как две недели назад. По телевизору! В фильме «От полюса к полюсу» Майкла Палина. В первой серии он приезжает как раз сюда. Блин! Когда мы с Z узнали, что этот фильм будут показывать по телевизору, мы едва не отменили поездку. Но потом мы подумали про трех настоящих волхвов: они что, отложили бы свое паломничество в Вифлеем, если бы там у них в Месопотамии объявили, что некий местный сказитель начинает цикл чтений новой поэмы про какого-то чудака, которому, непонятно вообще с какой радости, стукнуло в голову совершить путешествие на восток… Бля! Пиздец.

Она переоделась в черный мужской костюм с красной свастикой, вышитой на пиджаке, на спине. Ее огромная грудь свободно покачивалась под шелковой рубашкой, генерируя статическое, электричество, которого точно хватило бы, чтобы снабдить электроэнергией небольшой городок. Проходя через комнату, она рассеянно потрепала по голове здоровенного ротвейлера, что дремал у камина. Она стащила с меня штаны и принялась натирать мой поджаренный член какой-то пахучей тропической мазью; при этом она урчала, как довольная кошка, восхищаясь его длиной и объемом.

– Как ты сумел вытерпеть эту боль? Твои друзья потеряли сознание, не выдержав и десятой доли того напряжения, которое выдержал ты.

– Детка, – я рассмеялся. Мой член затвердел, как базальт. – Я из Йоркшира. Не человек, а кремень.

Она рассмеялась и обхватила мой израненный причиндал своими влажными жадными губками. Она заглотила его чуть ли не целиком. У меня было такое чувство, будто мой член оказался в гнезде электрических угрей. Ее язык трепетал, словно нежная влажная бабочка. Запредельное ощущение. Потом она отпустила мой член и стала самозабвенно лизать мне яйца. Мне не хотелось кончать так вот сразу: хотелось продлить уникальный опыт нацистского секса, – так что я попытался расслабиться. Марлен оторвалась от моих яиц и встала раком, подставляя мне задницу. Словно тевтонская кошка в агонии похоти.

Я разумеется, не преминул этим воспользоваться и всадил ей по самые яйца – в задний проход. Она завизжала от боли и удовольствия. Она запрокинула голову и укусила себя за руку, за край ладони, где большой палец соединяется с указательным. Ей было больно. По-настоящему больно. Я слегка поумерил прыть и принялся обрабатывать ее восхитительный тесный тоннельчик чуть бережней. Она облегченно вздохнула, когда мои яростные толчки превратились в сдержанную пульсацию. Ее кожа покрылась испариной, от нее исходил аромат подслащенного молока и жимолости. Она шептала слова любви на своем родном языке, а я все толкал и толкал в нее свой окровавленный инструмент, раздирая ее изнутри и проникая до самых кишок. Когда я его вынул, он был весь в дерьме, а ее сладкая дырочка была вся раскурочена, и кровь текла по ее ногам. Я извинился за свой безудержный пыл. Она горько расплакалась, но потом все же простила меня и улыбнулась.

– Люби меня как женщину, – проворковала она. Я уложил ее на спину и выебал в традиционной позе. Как ее не ебали ни разу в жизни. Пока я не спустил, она кончила семьдесят три раза – я считал. Но все хорошее в жизни когда-то кончается.

– Ты самый лучший любовник из всех, которых я знала, – она чуть ли не задыхалась в посткоиталыюм восторге. Я рассмеялся. Она – не первая женщина, кто мне это говорит.

Я встал, кое-как вытер свой член, весь в марленских секрециях, крови и говне, и налил себе еще виски.

– Выпить не хочешь? – спросил я у своей изможденной любовницы.

– Да, милый. Налей мне побольше.

Я налил ей неслабую порцию в самый большой бокал, который только нашелся в баре, и вернулся к кровати. Проходя мимо камина, я погладил дрыхнувшего ротвейлера по голове. Марлен сидела в постели, набросив на плечи черный шелковый халат, расшитый свастикой, и курила тонкую длинную сигарету. Вся – в окружении голубоватого дыма. Она была очень красивой. В пляшущем свете пламени бисеринки пота на ее голой груди искрились, как крошечные эротические самоцветы.

– А теперь расскажи мне, детка, – сказал я, потягивая виски, – как ты, такая красивая и сексуальная, стала главой этой банды оголтелых кун-фушных нацисток с. явными психическими отклонениями?

– О, Марк, – она назвала меня моим настоящим именем, – все не так, как оно кажется. – Она смахнула слезу со своей нежной щечки. – Хочу тебе кое в чем признаться.

– Ты успокойся, малышка. Не плачь. Все хорошо. Так в чем ты хотела признаться? – я приобнял ее за плечи, желая утешить и приободрить.

Она говорила долго и сбивчиво: что-то про Четвертый рейх где-то в Южной Америке, где уцелевшие после войны нацисты создали новый оплот для дальнейших претензий на мировое господство. Они обнаружили наиболее верный способ воздействия на психику неприятеля: чтобы сломить волю врага и уничтожить его морально, надо, чтобы его пытали красивые – очень красивые – женщины. Они похитили бабку Марлен и держали ее в заложницах, чтобы Марлен согласилась на них работать. Ее настоящее имя – Хейди, и раньше она работала воспитательницей в интернате для умственно неполноценных детей, но нацисты силой забрали ее к себе и заставили делать всякие страшные вещи. И она согласилась, потому что они пригрозили убить ее бабушку. Это все так ужасно… Марлен разрыдалась, кусая пальцы. Я прижал ее к себе и принялся гладить по голове.

– Прости меня, Марк, прости, – всхлипывала она.

– Все хорошо, моя маленькая. Только не плачь. Я тебе верю. И я тебе помогу. Обязательно помогу. Больше тебе не придется работать на этих гадких нацистов.

Я ударил ее ножом и вспорол ей живот – от пупа до грудины. Дымящиеся кишки вывалились наружу.

– Ты, нацистская сука! Чтобы кто-то поджарил мне хуй, и это сошло ему с рук… да хрена лысого! – я запустил руку в кровавое месиво, нащупал под ребрами дрожащее легкое и выдрал его, что называется, с мясом. – Эй, малыш, – я бросил ротвейлеру угощение. Пес мгновенно проснулся и схрумкал легкое в три укуса. Потом запрыгнул на кровать и, виляя обрубком хвоста, жадно вгрызся в распластанный труп своей бывшей хозяйки. С кровати он слез, унося в зубах клубок теплых кишок. Я рассмеялся: это было похоже на извращенно-садистскую рекламу туалетной бумаги – ну, там, где песик носится по квартире с рулоном, и бумага разматывается, только здесь вместо бумаги были человеческие кишки.

Я тоже решил поучаствовать в этом расчленении трупа и принялся выковыривать глаза Хейди ножом. Самое удивительное: она была еще жива, и даже что-то такое булькала, – так что пришлось вонзить ей в рот длинный эсэсовский кинжал, чтобы она наконец умолкла. Кинжал прошел через шею и пригвоздил Хейди к подушке. Но Хейди никак не желала умирать: она все стонала и выла. «М-да, – помню, подумал я про себя, – что мне не нравится в бабах, так это то, что они никогда не умеют вовремя заткнуться». Я выдернул кинжал – теперь скользкий от крови и слизи, – и отрезал ей голову. Как говорится, чтобы уже наверняка. Перерезая последние сухожилия, я думал об Анне Болейн. Голову я бросил в огонь. Фидо смачно чавкал каким-то кровавым ошметком и вилял своим обрубленным хвостиком.

Я отхлебнул виски и еще раз полюбовался на свою работу. От моей нацистской кошечки почти ничего и не осталось – все отверстия для секса я тщательно расковырял ножом, а ее голова догорала в камине. Наверное, для человечества в целом это был шаг назад – к первобытному буйству и зверству. Но я себя чувствовал очень даже неплохо.

 

Глава восьмая

На землю нисходит любовь

«И взяв чашу, благодарив, подал им; и пили из нее все. И сказал им: сие есть Кровь Моя нового завета, за многих изливаемая». От Марка 14:23-24

Смеркается. Едем. Держу на коленях карту. Кажется, мы проехали местечко под названием Сода-кила, но я не помню. Разговор заходит о России: что было бы здорово туда съездить. На дороге стоят указатели на Мурманск, и это звучит романтично. Черная вода, замерзшие верфи… неясные, смутные планы. Ивало, шестьдесят километров. Тишина.

Мой член был как метафора боли. Словно он провисел, распятый на маленьком, как раз по размеру, кресте, три дня и три ночи – пенис Христос на наждачной Голгофе. Билл и Гимпо страдальчески морщились и стонали всякий раз, когда машина подпрыгивала на ухабах. Да, им тоже пришлось несладко. Мы не спали двое суток.

Свет фар. Ивало, 34 км. Гимпо говорит:

– В Ивало и заночуем.

Мы с Z с ним согласны. Ивало: восемь километров. Снежинки кружатся в воздухе. Мысли разбредаются. Колонна снегоочистителей движется прямо на нас, и проходит мимо, и растворяется в сумерках позади.

Вот и Ивало: автозаправки, супермаркеты, большой отель, собор. Но самого города – места, где живут люди, – нет. Да, кстати, а где все люди? Еще минута – и мы выезжаем из Ивало, проехав его насквозь. Гимпо тормозит и смеется. В глазах – упоение чужим страхом. Назад к перекрестку. Надо что-то решать, и Гимпо решает: будем искать бюро информации для туристов.

Торговый центр: припорошенные снежком дети и угрюмые подростки, яркие лыжные костюмы всевозможных цветов, младенцы в колясках с полозьями, как на санках. Заходим внутрь. Сигаретные автоматы и афиши местных дискотек, оставшиеся еще с лета. Все ясно. Обратно в машину.

Едем обратно по той же дороге, по которой приехали. Отъезжаем от города километра на два. Машина скользит по льду. Темнота. Свежевыпавший снег. На берегу замерзшего озера – деревянные домики в ряд, симпатичные и нарядные, как коробки конфет. Коттеджный поселок.

Среди тьмы и метели Гимпо разглядел мотель. Свет от мигающей красной неоновой вывески едва пробивался сквозь бешеный вихрь снежинок, что кружились над автостоянкой под вой леденящего ветра. Желтый свет в окнах конторы был мутным и каким-то далеким – как будто за тысячу миль отсюда. Жутковатое зрелище, надо заметить. Но у меня уже не было сил – даже на то, чтобы должным образом испугаться. Мой истерзанный член разрывался от боли. Хотелось лишь одного: допить водку, что еще оставалась в бутылке с синим пятиугольником, и впасть в мертвую кому недели на три.

Выбираемся из машины и прямой наводкой – в контору. В руках – дзенские палки. Вид решительный и свирепый, типа «нас лучше не трогать, а то хуже будет». Открыто. Заходим. Никого нет. Смотрим открытки, выставленные у стойки. Да, летом здесь просто волшебно: синее небо, детишки играют, водные лыжи и полуночное солнце.

Гимпо с Биллом немедленно завалились спать. Прямо не раздеваясь – в куртках, ботинках и прочес. Уже секунд через тридцать комната сотрясалась от звуков привычной ночной симфонии – вдохновенные фанфары пердежа и храпа, стонов и скрипов яростного онанизма. Я добил свою водку и тоже отправился на боковую. И закружился вихрь снов.

Прелестная хромоножка старшего школьного возраста выходит из двери за стойкой и обращается к нам на безупречном английском. В голову лезут всякие подлые мысли с непристойным подтекстом.

– Вот, бля, достала меня эта хрень!

Облезлая деревянная дверь открылась с пронзительным скрипом. Дохнуло жаром. Запах разогретого жира ударил мне прямо в лицо, заиндевевшее на морозе. За стойкой стояли две девочки, две близняшки совершенно нездешнего вида: полярные феи из сказки – неземные создания с явной болезнью Дауна. Их раскосые азиатские глаза казались просто огромными за толстенными стеклами запотевших очков. В них все было пронизано нечеловеческой грацией и изяществом. Я обожаю монголов: они живут, словно в каком-то ненашенском мире, в мире, где вечное детство, и не надо взрослеть, и грузиться ответственностью, и соответствовать неким стандартам, определяющим степень твоей нормальности, значение которой в современном западном обществе, на мой скромный взгляд, сильно преувеличено.

Билл подошел к стойке и достал из своего докторского чемоданчика пачку кредитных карточек. Спросил у волшебных созданий, говорят ли они по-английски. Они кивнули и одарили нас ослепительными улыбками. Заговорили они в унисон: да, у них есть свободные коттеджи, только папа сейчас отошел, но как только вернется, он сразу нас зарегистрирует.

– Ага, – сказал я. Циклоп шевельнулся в штанах. Я заметил, что Гимпо жадно пожирает глазами великолепные груди наших ущербных полярных фей – явно великоватые для таких хрупких созданий. Да уж, эти умственно неполноценные чаровницы были исключительно сексапильны. И явно охочи до секса. Я слышал, что медперсонал в психиатрических клиниках получает прибавку к зарплате «за вредность», потому что им постоянно приходится растаскивать совокупляющихся идиотов, что, понятное дело, неблаготворно влияет на психику и приводит к различного рода психическим травмам.

Ее отец сейчас вышел, но вернется через пару минут. Все вопросы насчет заселения решает он. Но свободных коттеджей полно, так что проблем никаких не будет. А пока что она помогает нам выбрать самые лучшие из кусочков оленьих рогов на кожаных шнурках. Мы берем сразу три, чтобы каждому – по одному. Шутки, смех. Туристические амулеты. На счастье. Надеваем кулоны на шею.

А вот и папа пришел. Папа Придурь. Стоит, отряхивает от снега свой лыжный костюм. Глаза у него расположены слишком близко друг к другу, и он тоже похож на безвинную жертву не одного поколения родственных браков. Девочки грациозно выскальзывают из-за стойки.

В этом плавном изяществе есть что-то странное и тревожное. Их движения напоминают движения фигуристок на льду. Мама родная! Да это ж сиамские близнецы. Сиамские близнецы, сросшиеся бедрами. Сиамские близнецы-монголки. Сиамские близнецы-монголки с большими сиськами и гипертрофированным либидо. Мне уже представляется столько возможностей… ну, в эротическом плане… Мой тестостеронный компьютер зависает, не справившись с перегрузкой. В трусах все звенит и мигает огнями – прямо пинбол в исподнем. Гимпо какой-то испуганный. Судя по нехорошему запаху, он только что наложил в штаны. Папа Придурь записывает наши имена в свой журнал, и очаровательные уродцы провожают нас в номер. Мой красноглавый змей истекает глицерином. Билл весь горит возбуждением: морда красная, уши дымятся. Он запирается в ванной. Слабое эхо задушенных стонов, доносящееся из-за двери, напоминает предсмертные жалобы маленьких млекопитающих.

Подлые мысли с неприличным подтекстом как-то сами собой увядают, когда появляется ее папочка. Спутанная, всклокоченная борода; весь – воплощенное дружелюбие и любезность. Как всегда, переговоры ведет Гимпо, пока мы скромно стоим в сторонке. Ага, все нормально.

Коттедж: одна комната, две раскладных койки, кровать, печка, ванная, душ, батарея, горячая вода – все очень уютно, мило и симпатично, идеальное место для семейного отдыха при стесненном бюджете, так что когда мы потом будем об этом рассказывать, придется немного приврать. А то даже как-то неловко: такие отвязанные ребята, и поселились в таком славном домике. Дом деревянный, из скандинавской сосны. Все очень чисто и аккуратно. Все – по-домашнему. Никаких списков с чего нельзя, а чего можно, отпечатанных на дешевой бумаге, обернутых в целлофан и пришпиленных к стенам. Никаких «Прежде чем выехать, вынесите за собой весь мусор».

Тьма снаружи притихла, молчит. Фонари кое-как разгоняют сумрак, в пятнах желтого света беззвучно кружатся снежинки. Детские качели во дворике перед домом замерли неподвижно, на сиденье – слой девственно белого снега толщиной дюймов в шесть. Горки и лазилки безропотно пережидают зиму: ждут свою малышню, смешливых девчонок и реактивных мальчишек.

Войдя в дом, мы решаем, что сейчас самое время впасть в психоз, вызванный долговременным пребыванием в четырех стенах. Сказано – сделано. Впадаем по полной программе. Буйство умеренной степени. Мы тут кукуем уже полгода, отрезанные от внешнего мира; голодные белые медведи воют под окнами, и мы сами скоро завоем, потому что питаемся исключительно мороженым мясом скунса и сушеными горькими листьями. Шанс пережить эту зиму неумолимо стремится к нулю. Так что мы загружаемся в наш «Эскорт» и мчимся обратно в Ивало. За провизией – в супермаркет.

В супермаркете, понятное дело, есть всё, но нам нужны только яйца, фасоль, бекон, хлеб, масло и кровяная колбаса. Находим, что нужно, а потом долго стоим перед большой морозилкой, втыкаем на что-то похожее на горелую рыбу и благодарим Господа Бога, что мы не какие-то там иностранцы. Англичане за границей – это вообще разговор отдельный. Народ начинает коситься на нас с подозрением – и его можно понять, – когда мы берем с полок всякие штуки, тычем в них пальцем и громко смеемся. Хэви-металлические журналы на финском: сплошные прически с укладкой феном и японские электрогитары. Как, интересно, эти америкосы умудряются отращивать такой хаер, и где они учатся так играть на гитаре – так блестяще и мастерски, и так зубодробительно скучно? И при этом у них такой вид, будто они до сих пор верят в то, чем они занимаются.

Так, а есть тут ебабельные кассирши? Ну, хотя бы одна? Ни одной.

Мы с Z зависаем у прилавка с охотничьими ножами. Строим из себя крутых знатоков: подробно расспрашиваем продавца про качество изделий и репутацию компаний-производителей. Понятно, что мы в этом деле ни в зуб ногой, мы уже видим себя героями старых комиксов про коммандос: бравые английские парни режут глотки япошкам в бирманских джунглях и расправляются в одиночку с десятком фрицев, не потратив на это ни одного патрона, потому что верный армейский нож никогда не подводит, и все такое. Фантазии постепенно приобретают совсем уже мрачный и злобный оттенок, так что, пожалуй, я лучше не буду вдаваться в подробности. В каждом мужчине живет мальчишка, завороженный остро отточенной сталью, что убивает мгновенно. Одним ударом. Это – любовь на всю жизнь. Мы с Z рассматриваем недорогие модели с красной пластмассовой рукояткой и лезвием из нержавеющей стали.

– Испробуй его. Ну, давай, полосни себя по руке. – Голос.

Я едва поборол искушение пустить себе кровь. Нож – в скромных пластмассовых ножнах. Все очень функционально. Ножик сделает свое дело, сработает чисто, без дураков, и заржавеет уже через пару дней. Кладу на место, беру другой. Реальность, реальность, гребаная реальность. Гимпо ждет нас с тележкой в очереди у кассы.

От неумолимого, яркого света торгового зала – обратно в ночь, в темноту и холод. Студеный ветер швыряет в лицо пригоршни колючего снега. Сваливаем все покупки в багажник. Там, на той стороне дороги, вроде бы бар. Идем туда. Ну да, бар. Все тот же убогий постмодерн с претензией: снаружи – унылый бетон, внутри – псевдоэтническая избушка. Все тот же дерьмовый лагер по двадцать фунтов за кружку. Но там хотя бы тепло.

– Ну, двадцать фунтов – это ты гонишь.

Потом мы еще посетили местный стрип-бар. Страшные тетки – хоббиты женского пола – в национальных костюмах изобразили молниеносное раздевание под рваные ритмы финского панк-рока и устроили показательную мастурбацию посредством оленьих рогов. В общем, даже неплохо. Во всяком случае, оригинально. Но бывает и лучше. Местные завсегдатаи потихонечку дули пиво, дрочили, не стесняясь присутствия посторонних, и ширялись у всех на глазах. Помню, я еще подумал, что все это напоминает Килбурн. Но, несмотря на все прелести жизни: изобретательное порно-шоу, занимательное представление с ножами и т. д., и т. п., – я все думал об этих странных волшебных созданиях из отеля, двойниках Клаудии Шифер, сиамских близняшках-монголках с огромными сиськами, об этих нордических порно-фейри из некоей параллельной вселенной сплошного безудержного эротизма. Гимпо громко смеялся над местными прелестницами, дул крепкий лапландский лагер и смачно пердел. Билл сидел, погруженный в свой собственный мир: рассеянно поглаживал споран, курил свою трубку и разговаривал сам с собой. Я заметил, что он любовно ласкает пальцем лезвие крошечного ножа с пурпурной рукояткой.

Сидим, значит, в баре. Угрюмые чужаки, что приехали в город в поисках приключений на задницу, развлекухи и большого сатори. Вестерны мы смотрим, мы знаем, как это бывает – как это должно быть. Но ничего не происходит. Даже как-то обидно. Играет легкая музыка, несколько пожилых пар ублаготворенного вида с искренним недоумением поглядывают на нас, типа, а это еще что за чуды в перьях? Где угроза? Где риск? Где опасность? Где шлюхи с золотым сердцем, которых мы могли бы спасти от их постыдной, убогой участи, увести прочь отсюда и бросить через неделю? Я представляю себе, что сижу в баре в «Золоте Калифорнии» вместе с Клинтом Иствудом и Ли Марвином.

– О чем задумался, Билл? О том же, о чем и я? – спросил я, недружелюбно насупившись. Он усмехнулся, показав заостренные зубы.

Кстати, музыка тут играет вполне приличная. «Wandering Star», например. Бродячая звезда. Я тихонечко подпеваю.

Берем еще по пиву, но без особой охоты. Вся стена за барной стойкой обклеена банкнотами разных стран. Ненавижу. Пытаюсь вдохнуть новую жизнь в мою увядающую фантазию на тему «Золота Калифорнии» и «Бродячей звезды», но фантазия упорно вянет. Возвращаюсь к унылой реальности, где, как выясняется, мы грохнули 120 фунтов на утоление жажды, которой, собственно, и не испытывали.

– Опять гонишь. Уж никак не сто двадцать.

Скучно. Пишу заметки.

Мы вернулись обратно в отель с полным багажником водки. Навозные мухи вновь разжужжались – страшное дело. Папа Придурь надрался достаточно быстро, но все же не раньше чем опустошил две бутылки. Причем водку он пил стаканами, и не разбавляя. Дочурки, надо сказать, тоже пили, как кони.

– Всё, бля, достало! Да еще доченьки уродились… вот жизнь, сука драная, – объявил папа Придурь. Билла вдруг переклинило, он вынул свой ножик с пурпурной рукояткой и разрезал близняшек посередине. Он был ужратый в корягу и, наверное, искренне полагал, что делает им одолжение. Папа Придурь завыл белугой, схватил своих свежеразделенных дочек и принялся прилеплять их обратно друг к другу. А те только невразумительно булькали и хрипели. Такие уроды – это уже извращение природы. Они не имеют права на существование. И потом, я ненавижу сентиментальность. Так что пришлось прибить безутешного папеньку смертельным ударом сверхзвукового каратэ «кролик метит в висок». Его глаза вылетели из глазниц, шмякнулись о противоположную стену и растеклись там двумя подрагивающими глазуньями. Он наделал в штаны – судя по характерному запаху. Мы очистили кассу и быстренько смылись.

Возвращаемся в наш милый домик, готовим пиршество. Психоз, конечно, присутствует – куда ж без психоза, – но теперь у нас есть, что покушать. Яичница с колбасой и беконом в количествах просто немереных, ведро чая, толстые ломти ржаного хлеба, благословен будь Шеф-Повар на небеси! Милый домик постепенно приобретает милый сердцу вид мусорной свалки: тяжкий дух сытого пердежа и разбросанные бычки. Вот она, жизнь! Разговор – идиотские шутки и громоздкая ложь. Снаружи по-прежнему воют белые медведи и ревут сибирские саблезубые тигры. Гимпо сидит за столом, сверяет квитанции и чеки, подсчитывает сегодняшние расходы. Мы с Z занимаемся путевыми журналами: перечитываем написанное за день, исправляем неточности, заполняем пробелы. Иногда достаем свои новые ножички – с лезвиями в пять дюймов длиной, – кидаем их в деревянный пол, так, чтобы втыкались, или сосредоточенно вырезаем узоры на наших дзен-палках. Несем всякий бред – как всегда, с умным видом. Гимпо уже завалился в койку и тихонько похрапывает. Да, у него был тяжелый день. С утра за рулем. И плюс – груз ответственности за двоих раздолбаев в нашем с Z лице.

Психоз на почве клаустрофобии. Страшная вещь.

В тот же вечер, чуть позже. Бар при коттеджном поселке: атмосфера модерновой школьной столовой. Сплошная сосна. Еще по лагеру – здесь он уже не такой дорогой. Отдыхающие семейства играют в карты. Все очень прилично и чинно: не какой-то сомнительный покер или, скажем, очко – только благопристойный вист. Тишина, приглушенный шепот, редкий сдавленный смех. Ощущения странные. Они есть, но я не возьмусь их описывать.

Мы с Z пытаемся разговаривать, но получается как-то натужно. Сидим, пишем заметки. После вчерашних событий в поезде (накал страстей, драматизм ситуаций) сегодня все как-то… вообще никак. Ничего выдающегося. Можно, конечно, дать волю фантазии и напридумывать всякого разного, но у Z это получится лучше. Гораздо лучше. Похоже, за эти два дня мы изрядно друг другу поднадоели. Разговор как-то не клеится. Сидим, тупо пялимся в телевизор: что-то типа конкурса красоты, только для мужиков. Мальчики – хоть сейчас на обложку печатных изданий в жанре жесткого порно для геев. Моя латентная гомофобия вмиг пробуждается и начинает вовсю гомофобствовать, но либерал во мне призывает к терпимости. И это – семейное развлечение? Странно. Телевизор работал без звука, но в колонках наигрывало что-то депрессивно финское народное – заунывное и трескучее. Настроения нет никакого. Настал тот самый унылый миг, когда ты сидишь в баре с друзьями и вдруг понимаешь, что это может быть любой бар в любой части света, и говорить больше не о чем, и ты в очередной раз проникаешься мыслью, что жизнь – это нудно и скучно, и вовсе не так увлекательно, как когда-то казалось. И тут входит сияющий Гимпо. Его улыбка буквально слепит.

Мы едем в город. Да, сейчас будний день, то есть вечер, и мы в глухой финской глубинке, но Гимпо – с его богатым армейским прошлым и неубывающим оптимизмом – всегда нароет как минимум парочку потайных злачных мест, где можно как следует оттянуться, в любых ебенях, на любой, даже самой дремучей окраине, на немодном курорте в мертвый сезон, в гарнизонном поселке. Вот и сейчас, в конце длинного ряда закрытых магазинов Гимпо высмотрел крошечную неоновую стрелку, что указывает во двор и вниз. Надо думать, в подвал. «Ночной диско-клуб». Звучит заманчиво. То есть заманчиво для заграничной поездки, когда надо как-то убить тухлый вечер. Как выясняется, полный отстой. Одиннадцать фунтов за вход. Народу нет ни души. Плохая рок-группа на сцене пытается изобразить что-то из «Bachman-Turner Overdrive». Быстренько съебываем, пока нас не заставили заплатить за вход.

Через двадцать минут. Вот, это уже лучше! Средних лет пары выплясывают фокстрот, кабаре-банд в количестве трех музыкантов зажигает по полной, а мы усаживаемся на высокие табуреты у стойки и упиваемся музыкой. Мы ужасно довольны собой: мы нашли Что-то Стоящее и поймали Драйв, в этом большом, но пустом по зиме отеле, по дороге на север, за городом. Смех, улыбки, приподнятое настроение, счастливые пары грациозно скользят по натертому полу. Да, с бальными танцами здесь, в Финляндии, всё хорошо, равно как и с сибирскими саблезубыми тиграми, горелой мороженой рыбой и слабо алкогольным лагером. Хорошо – в смысле много.

Мягкий, приглушенный свет, дружелюбный бармен смешивает какие-то причудливые коктейли. Зал большой, распланирован очень удобно. Если случайно встречаешься с кем-то взглядом, этот кто-то радушно тебе улыбается. Народ здесь серьезный, солидный, одеты все хорошо – усердные и работящие члены сообщества, пользующиеся заслуженным уважением среди своих коллег и знакомых. И что самое главное, здесь мы не чувствуем себя изгоями, отбросами общества и опасными асоциальными элементами. Дальняя стена – сплошь зеркальное стекло. Снаружи – горькая ночь, черный лес, что окружает вершину мира, растянулся на тысячи миль, отсюда до Берингова пролива. Прикольно, как настроение может разительно перемениться буквально за долю секунды.

Сон перестроился на другую волну: Богоявление номер два. Ангельски белый свет и заряженные электричеством подсолнухи осыпаются, словно цветы отцветающей вишни в замедленной съемке; теплый ток понимания всего на свете мчится по венам, точно морфиновый паровоз; гудящий генератор запредельной нирваны просветляет все нервные окончания. Я – сверкающая галактика из крошечных оптоволоконных звезд, звездная пыль, рассыпанная в сновидении, голос Вселенной поет в моем теле благословенным божественным упоением, да святится имя мое.

Я вижу слепых рыбаков, что плывут сквозь пространство. Теперь у них выросли крылья, их улыбки – блаженны. Их татуировки сияют нездешним светом – взвихренные цвета. Над головами их – нимбы. Они запевают «Люби меня нежно», «Love Me Tender», безумно красивыми ангельскими сопрано в телепатической коммуникации.

«Песни свингующих дзен-мастеров», композиция первая: «Чужестранцы в ночи». Очень стараюсь сдержаться и не выдать красивую ложь о… или, скажем, о том, что Фрэнк Синатра по происхождению никакой не итальянец. Он – чистокровный финн. А откуда, вы думаете, у него эти пронзительные голубые глаза и светлые волосы? А вся эта биографическая итальянщина – это происки мафии, с которой ему в свое время пришлось заключить соглашение. Вы же видели «Крестного отца»? По счастливой случайности Фрэнк сейчас в Ивало – это его родной город, – приехал сюда ненадолго, на пару дней, повидаться с семьей и друзьями и спеть «Dooby dooby do, Do Do Do Do, Doooo», в порядке родственного одолжения, на торжествах по случаю золотой свадьбы своего кузена Ульриха.

Этот божественный свет пропитал все мое существо, и я понял, что Бог воистину есть любовь, что он любит меня, как сына, и что рыбаки – наши ангелы-хранители в этом опаснейшем из путешествий. Тысячи слепых ангелов-рыбаков окружали меня. Они улыбались и излучали тепло и любовь. Там, во сне, я смахнул слезу и упал на колени, беспомощный перед лицом столь величественного Добра.

На самом деле, ничего, в общем-то, не происходит. На душе хорошо и светло. Гимпо сидит – улыбается, Z с блаженным и радостным видом строчит свою Ложь и Поэзию, а я принимаю ненавязчивые знаки внимания от некоей леди неопределенного возраста, которая ущипнула меня за задницу и теперь строит мне глазки, что жутко радует Z и Гимпо. Волшебная сила килта, вот что я вам скажу. Толстый, но дружелюбный финский бизнесмен подходит к нам и желает общаться. Он занимается горным делом, и здесь у него рудники. Он ставит нам выпивку: странный коктейль на базе водки и свежего снега. На вкус – страшная гадость, но мы пьем и нахваливаем. Зажигательный джиттербаг сменяется медленным вальсом. Есть мелодии знакомые, есть совсем неизвестные. «Мы с тобой улетим на луну, мы будем плыть среди звезд…»

Я проснулся в слезах. Это были хорошие слезы – слезы радости и благодарности. Билл жарил яичницу в кухонном закутке; его извечно серьезная рожа утратила свое обычное выражение угрюмо-суровой героической решимости и осветилась любовью и счастьем. Гимпо танцевал, распевая гимны.

Я как будто проснулся совсем в другом мире, в мире, где не было паранойи, что вечно маячила у меня за плечом и норовила вцепиться в шею, как голодный вампир. В мире, где я не испытывал этого мерзкого чувства горького отвращения к себе – отвращения питавшего желчную мизантропию, которую я носил в себе, как болезнь, почти всю свою сознательную жизнь. Оно исчезло: исчезло, как паутина, унесенная свежим морским ветром. Я уже не боялся женщин, которых боялся всегда и которых втайне ненавидел; меня уже не тянуло ни к героину, ни к педерастии. Я словно переродился. Стал другим человеком, который был лучше и чище меня того, прежнего. Я стоял у окна, глядя на эту сверкающую нетронутую красоту, и плакал. Плакал в первый раз в жизни.

Где-то в мире идет война. Где-то молоденькие ребята решают объединиться в банду, а тринадцатилетняя девочка переключает телик на другую программу – посмотреть, не началось ли уже «Дома и на куличках». Но здесь и сейчас мы решаем, что пора домой спать: завтра нам рано вставать. Усевшись в машину, мы настоятельно просим Гимпо больше не применять ручной тормоз на крутых поворотах.

Возвращаемся в наш милый домик, к психозу на замкнутые пространства.

Билл так широко улыбался, что я испугался, как бы его голова не переломилась пополам. В глазах у него дрожали слезы. Слезы священной радости. Я подошел к нему и обнял за плечи, как христианин брата-христианина.

– Билл! – выдохнул я. – Этот сон!

Я был в экстазе. Он улыбнулся мне и сказал:

– Да, Зодиак, мой друг, этот сон.

Я обернулся к Гимпо – он тоже сиял, словно объевшись амфетаминов. Он прижал меня к своей мужественной груди.

– Да, Z, – рассмеялся он. – Этот сон!

Помимо прочих загадок этого богоявленческого сновидения, оказалось еще, что нам всем приснился один и тот же сон. То есть это был вовсе не сон. Это было божественное откровение, явленное нам троим. Мы обнялись и расплакались, как истеричные тетки.

– Благослови, Господи, рыбаков, – прорыдал Билл. – Они воистину любят нас, они любят нас, они нас любят! А мы любим их, и вообще – всех на свете! Люди, мы всех вас любим! – Он вытер слезы розовым шелковым носовым платком и протянул платок мне.

– Да, – сказал я. – Мы любим всех. Всех-всех-всех – даже педиков.

Я вытер нос и принялся за уборку. Гимпо расставлял по вазам живые цветы, а Билл красил губы помадой. Мы доели наши вегетарианские колбаски, расплатились за напитки и, лучась счастьем, помчались на север, на Полюс. Распевая песни Боя Джорджа. Мир был прекрасен, и мы любили всех на свете. Я надел под футболку лифчик.

Фотографируемся для истории в наших теплых полярных кальсонах: взгромоздившись на стол, в героических позах великих завоевателей Арктики. Возвращение долбоебов. Обсуждаем, каковы наши шансы найти Потерянный Аккорд. Зодиак с его выразительным голосом Кифа Ричардса, «Надломленного человека», и я со своими теориями. Гимпо нас игнорирует. Он собирается спать. Я – тоже. Z сидит за столом, нянчась со своей бутылкой «Синей этикетки». В руке – огрызок карандаша. Зыбкое пламя свечи. Z обещает, что это будут стихи полуночного просветления. Гимпо уже храпит. Я потихонечку засыпаю.

– Просыпайтесь, придурки. Не спать, не спать! Мы идем на вечеринку! – Кровать сотрясается от мощного пинка, я просыпаюсь. Z беснуется. Водки в бутылке почти не осталось.

– Z, отъебись!

– Бля, какие вы нудные!

 

Глава девятая

Дорога страха и тоннель судьбы

Снова – спать. Ну, что-то типа того… но сейчас уже утро, и я пишу эти заметки. Я еще не рассказывал, как мы придумали раздолбайство от литературы? Вроде как новое литературное направление. Типа как Вордсворт и Кольридж были романтиками, Керуак с Гинзбергом – битниками, ну а мы, соответственно, раздолбай. Z с Гимпо еще дрыхнут, храпят и попердывают на своих койках.

Мутный утренний свет и бычки по всей комнате. Сходил просрался, в первый раз за три дня, надел килт, приготовил завтрак, достойный древних королей. Теперь бужу этих сонь:

– Подъем!

Завтракаем, выезжаем. Еще один день в раю – и это я без издевки. Млечное бледное солнце тщится осветить землю, но в итоге сдается и скрывается за пеленой облаков, но нас это ни капельки не огорчает. Нам и так хорошо.

Вроде бы отпустило. Экстазийный угар прошел, и нам стало стыдно за вчерашнее. Тяжелая тишина – молчание трех мачо, мучимых раскаянием, – покачивалась в пространстве, как яйца быка на цветущем лугу. Суровое клинт-иствудское безмолвие нарушали лишь редкие звуки мужественного пердежа.

Z рассказывает про магический международный язык водки. Там, где не справляется эсперанто, на помощь приходит «Синяя этикетка». Вчера ночью, когда мы с Гимпо уже задрыхли, Z общался с мужиком из соседнего коттеджа – тот проходил мимо, случайно глянул в окно, увидел, как Z полуночничает при свечах с бутылкой водяры, и пригласил его в гости. Z живописует подробности – в своей неподражаемой, уникальной манере. Значит, приходят они с этим кренделем к нему в домик. Мужик, кстати, был колоритный: коммивояжер в кожаной жилетке. Они очень здорово посидели: кушали водку, смеялись, что-то рассказывали друг другу, говорили каждый о своем и, что характерно, прекрасно друг друга понимали. Притом что мужик говорил по-фински, a Z – соответственно, по-английски, с йоркширским акцентом, и вообще-то они не понимали ни слова из того, что говорил собеседник. И, однако, они очень мило общались. И понимали друг друга. Это важно? Конечно, важно – важно для понимания искусного, тонкого и изысканного подсюжета, что добавляет повествованию разнообразия и глубины и становится более-менее ясным только после прочтения как минимум семи томов избранных произведений раздолбаев от литературы. Так что запомните: кожаная жилетка, эсперанто и международный язык «Синей этикетки».

Пейзаж – какой-то нездешний, волшебный. Вдоль дороги – огромные камни размером с дом. Замерзшие озера с островами причудливой формы, устремленными к небу. Искривленные сосны растут из расщелин на каменистых склонах. Знаете эти японские и китайские акварели, где сплошные отвесные скалы и зыбкий туман? Так вот, пейзаж за окном – точно такой же. Может быть, это как-то связано с нами? Ну, типа, дзен-мастера на пути к сатори… может быть.

День серый и пасмурный. В машине, оказывается, есть радио. Кручу ручку настройки. Треск, помехи в эфире, а потом:

«Break on through to the other side». Упс, Большой Джим и финские «Doors» снова зовут на прорыв – как это было всегда. Если где-нибудь в этих записках я отозвался про Джима плохо, давайте не будем об этом сейчас вспоминать, потому что сейчас… Сейчас! В общем, сейчас – это не то, что раньше.

– Вы слушаете Радио-Мафию!

И мы слушаем Радио-Мафию, саундтрек к нашим внутренним путешествиям. Может быть, этот нездешний пейзаж за окном – он здесь для того, чтобы усилить воздействие этой музыки, от «Дорзов» до психоделики шестидесятых в плохом исполнении некоей Дочки Дракулы. Эту песню я никогда раньше не слышал. Навороченный гитарный рифф, а потом… Дорога катится, словно сани неверной смерти. Снаружи – чужая реальность, но мы под защитой Радио-Мафии, и нам не страшно.

Серый, сумрачный день – как отражение нашего мрачного настроения: свирепая снежная буря с маниакальным упорством билась о лобовое стекло, которое стало похоже на экран ненастроенного телевизора, засыпанный белым трескучим «снегом». Видимость была нулевая, даже при включенном дальнем свете.

А это еще что за бред? Какой-то актер читает по-английски:

Потом начинается бурное обсуждение, на финском, естественно – минут на двадцать, не меньше. Звук финской речи завораживает. Этот язык как бы сам по себе, он не похож ни на какие другие европейские языки – скандинавские, славянские, германские или романские, – привычные нашему слуху. Он отдает чем-то восточным, арабским. Финский панк-рок – откровенно слабый в исполнении, раздраженный, сердитый и резкий, но так и задумано. Эфир буквально забит этим шипастым панком и какими-то неизвестными гаражными группами шестидесятых. Меня жутко радует название одной панк-команды, «Сексапильный Рой Орбизон». Потом кто-то читает стихи на финском. Звучит совершенно нездешнее и как-то зловеще. И никакой рекламы. Похоже, дид-жей ставит, что ему нравится. Интересно, а еще кто-нибудь, кроме нас, слушает эту станцию?

Снова – стихи. Какое-то длинное финское стихотворение. Через три строфы повторяется строчка: «Какой ценой дается мудрость?» Потом вступает «Е Street Band» – мощные брюс-спрингстинские аккорды. Но поют почему-то на финском.

Что происходит? Сразу видно, что это не просто подделка «под», а очень серьезный и дорогой проект. Но зачем тратить деньги на перепевки Спрингстина на финском – для такой маленькой аудитории? Да, конечно, 25 000 дисков, проданных здесь, это почти то же самое, что миллион, проданный в Штатах, но чтобы окупить одну эту запись, которую мы сейчас слушаем, нужно продать как минимум миллион альбомов.

Это во мне говорит реалист от шоу-бизнеса.

Блядь! Ну, еб твою мать! Я не хочу сейчас думать ни о каком шоу-бизнесе! Я хочу думать о чем-то приятном, хорошем и светлом.

Ладно. Что у нас дальше? Саксофонное соло. Двойник Кларенса Клемонса. Сижу – критикую: вот здесь сам Кларенс сыграл бы так, а вот здесь – так. В общем, не самое замечательное исполнение. А потом… неужели… да, это уже настоящий Брюс. Поет по-английски, ну, или по нью-джерсийски, или по-каковски он там поет, когда не поет по-фински.

Я в полной растерянности. Это что, теория заговора наоборот? Вообще-то я не сторонник подобных теорий – мне кажется, люди выдумывают их специально, чтобы оправдать свою безответственность за все, что творится в мире. У меня есть своя теория на этот счет: если люди, которые громко кричат про теории заговора, перестанут курить траву, никаких заговоров не будет. Но сейчас у меня в голове словно сложилась картинка-паззл, последний фрагмент встал на место: финны не только выиграли Вторую мировую войну, о чем мы узнали за эти последние пару дней, но еще и изобрели панк-рок. Джонни Роттен – финн: абсолютно точно. Френк Синатра – финн: может быть. У Брюса Спрингстина мама – финка: скорее всего. Джим Моррисон не умер, он живет в Хельсинки. И что все это значит?

Подъезжаем к развилке. Z сверяется со своими картами Таро. Здесь нам надо свернуть налево, на Каригасниеми, что на границе с Норвегией. Гимпо хватается за ручной тормоз, выкручивает руль. Задние колеса скользят по льду, и вот мы на новой дороге.

Пейзаж меняется мгновенно: теперь это сплошная холмистая тундра, без единого деревца. Никаких фур, никаких признаков жизни. Дорога – прямая линия, уходящая за горизонт, – узкая и ухабистая. То спуск, то подъем. Я представляю себе, как мы смотримся сзади: машина то исчезает из виду, то вновь появляется, но с каждым разом все дальше и дальше. Ну, как в рекламе кока-колы или джинсов Levi's.

Гимпо раскурил тонкую сигару, зажал ее в зубах, стиснул задницу и агрессивно вдавил педаль газа в пол.

– А еще быстрее можешь? – пробурчал Билл, не выпуская изо рта дымящуюся сигару. Он обстругивал свой эрегированный член длинным охотничьим ножом, пыхтя от усердия и жадно прикладываясь к бутылке ковбойского виски. Гимпо насмешливо хмыкнул и надавил на педаль, так что посыпались искры. Он пошарил рукой у себя между ног, достал черный шарф, завязал себе глаза, убрал обе руки с руля и принялся яростно мастурбировать. Мы мчались вперед, как электрические самоубийцы в опасную ночь, и вели занимательную беседу о том, каким замечательным парнем был Адольф Гитлер. Нам приходилось кричать в полный голос, чтобы нас не заглушал рев мотора.

Гимпо гонит как сумасшедший. Мне страшно – как-то не хочется умирать посреди снежной тундры, во цвете лет, – но я гоню страхи прочь. Бесконечный сосновый лес был словно своеобразный защитный покров. А здесь, в голой тундре, мы себя чувствуем беззащитными и уязвимыми. Потрясающие акустические гитары, рокочущие барабаны и резонирующий, сильный голос, поющий на русском, наполняют «Эскорт», который теперь стал для нас целым миром. Другого нет. Великолепная песня: так могли бы звучать «U2». Эти парни вытворяют такое, о чем Боно с командой может только мечтать. The Edge может скупить все живые легенды блюза, но так ему никогда не сыграть. Мы с Z в потрясении. Нет, это действительно величайшее исполнение. И как, наверное, грустно и пакостно этим ребятам, которые делают настоящую музыку и знают, что им никогда не пробиться на настоящую сцену, никогда не собрать стадионы на Земле Свободы. Мощный и гулкий басовый рифф обрывает нас на полуслове. Мы с Z умолкаем и слушаем. А потом безо всякого перехода вступает голос: немного искусственный и манерный, но все равно завораживающий. «Каждый день – как воскресенье. / Каждый день – тихий и серый». Закрываю глаза. Вдалеке, на фоне серого неба, поднимается очень красивый ядерный гриб. Открываю глаза. Это был только сон, приснившийся мне однажды. Нас сейчас разорвет от избытка чувств. Вся наша заносчивость, вся уверенность в том, что ты что-то знаешь – их как будто смело ураганом звука. Это Морриссей в ударе. Когда он был лучшим из лучших. И мы не одиноки в своем потрясении: хмурое небо вдруг раскрывается, и луч света бьет прямо в вершину снежной горы, что белеет вдали. Наши души забыли про страх. «Армагеддон, приходи! Армагеддон, приходи!» Еще до конца песни небо очистилось, хмурые тучи рассеялись без следа. Тундра переливается и сверкает: тысяча оттенков розового, две тысячи – голубого, тридцать тысяч оттенков золота.

Полуденный выпуск новостей: Билл Клинтон победил на президентских выборах в США.

С высоты сияющих небес я смотрю на нашу крошечную машинку, что рвется вперед по дороге. По этой ленте, туго перетянувшей мир от горизонта до горизонта. Я шепчу коротенькое стихотворение – для нас, для троих волхвов, далеко-далеко внизу. Когда я родился, добрые феи подарили мне три желания. Но я пока не использовал ни одного. Сон нисходит неслышно.

Вроде бы отпустило, а то я уже испугался, что сейчас разревусь, как какая-нибудь сентиментальная девица. Гимпо чуть сбавил скорость. Погода, свирепая, словно викинг в боевом исступлении, тоже немного смягчилась: снежная буря прошла. Пушистые хлопья снега тихо кружились в воздухе. На горизонте забрезжил свет – нежные, пастельные проблески девственного рассвета. Умиротворенные и расслабленные, мы въехали в сновидения нового дня.

Просыпаюсь как раз посредине очередного лихого гимповского разворота на ручном тормозе. Мы въезжаем на автозаправку. Это что, уже город? Дома, деревья, другие машины, деревянные домики с небесно-синей и белой отделкой, белая деревянная церковь как будто тянется к синему небу. Интересно, какая у них тут конфессия?

У меня замерзли ноги. Солнце сияет вовсю. Кто-то пернул, но не признается. Сверяемся с картой: Каригасниеми. Вот мы и добрались до конца, до самого края туристической карты Финляндии. Мы не знаем, что там, за кордоном, куда убегает дорога. Дальнейшие планы? Поживем – увидим.

Кафе. Z надеется, что там будет лагер покрепче, чем неизменные 2 процента алкоголя. Но надеется он напрасно. Я надеюсь нормально пожрать, и тоже – напрасно. Гимпо хочется просто передохнуть. Заведение вроде как для дальнобойщиков, но никаких гор дымящегося пюре, жареной колбасы и тушеной капусты – ничего для души и желудка. Иностранный чай. Да, чай я люблю, но настоящий – листовой, заваренный в чайнике. А стеклянный кувшин с тепловатой водой на стойке и коробка с пакетиками всевозможных ароматизированных чаев явно искусственного происхождения ну никак меня не привлекают.

Мы изо всех сил бодримся и убеждаем себя, что не. стоит расстраиваться по таким пустякам. Снаружи ревет сноу-байк, проносится мимо. Странно, что нас до сих пор никто не остановил – пронзительный резкий свисток не возвестил об окончании игры, никто не крикнул: «Номер 57, уйдите с площадки! Ваше время вышло!» Мы же ведем себя просто по-свински, и нам все сходит с рук. Неужели так бывает? Какую спичку мы вытянули: длинную или короткую? Сноу-байк едет обратно. Что я там говорил о санях и собачьих упряжках? Какие сани, ребята?! Мне уже видится, как мы несемся на Полюс на снеговых мотоциклах, моторы ревут, ветер хлещет в лицо… Это будет красиво. И мощно. У меня чуть эрекция не случилась, когда я все это себе представил.

Эта козюля в левой ноздре, она меня заколебала. Украдкой оглядываюсь по сторонам, чтобы убедиться, что никто на меня не смотрит, и снова пытаюсь ее достать. Ни фига. Утешаюсь козявкой из правой ноздри: она не такая упрямая, выковыривается легко. Снова оглядываюсь, потихонечку подношу палец ко рту и слизываю свежевыловленную козюлю. Она солоноватая, плохо жуется – и все равно это не то.

Сырный рулет, кекс с изюмом, четыре чашки чая. Мы покидаем уютную забегаловку, выходим на улицу и окунаемся, как в бассейн, в холодный хрустящий воздух. Переходим дорогу. Там большой магазин сноу-байков. Мы уже представляем себе все эти «Хонды», «Ямахи» и «Митцубиси» – безусловно, японцы лидируют на этом рынке. Магазин закрыт. Рядом – маленький супермаркет. Нам нужна карта северной Норвегии. В супермаркете такой нет. Закупаем провизию: сигареты, жвачку и леденцы. Пытаемся поменять деньги: обмена валюты нет. Садимся в машину, едем.

Граница – прямо на выезде из города. Они даже и не взглянули на наши паспорта, не говоря уж о том, чтобы их проштамповать. Ну, еб твою мать. Какой смысл мотаться по заграницам с британским паспортом, если ленивые пограничники даже не ставят в него печатей экзотических стран и не раздевают тебя догола в поисках контрабандных коконов шелковичного червя?! В общем, въезжаем в Норвегию по высокому мосту над скалистым ущельем (национальный парк Анарйокка). Пейзаж меняется сразу: участки пахотной земли, укрытые снегом, в защищенных от ветра долинах, фермерские хозяйства, все жилые дома – либо желтые, либо бледно-розовые. То ли мне это привиделось, то ли что… но между Финляндией и Норвегией существует большая культурная разница в подходе к выбору цвета домов в сельской местности… Радио-Мафия потихонечку затухает и, кажется, скоро отрубится, но мы все-таки успеваем дослушать интервью с Синди Стерео, на английском. Мы с Z предаемся циничным фантазиям насчет початой бутылки водки, припрятанной в сумке у Синди, насчет ее неудачной карьеры и некоего мужика, который сломал ей жизнь, насчет ее туров по каким-то глухим провинциям с представлением альбома, который давно уже вышел и канул в Лету, раскритикован, списан со складов и никогда не будет переиздаваться.

Синди делает то же, что и все «мы»: мы даем интервью, в которых каждое слово – хорошо отрепетированная показуха; мы выдумываем всякие небылицы и вдохновенно врем, что нам наконец удалось найти свое место в жизни и что наше творчество – это действительно что-то стоящее, настоящее и выстраданное, что-то, за что мы боролись всю жизнь, и вот добились, чего хотели; может быть, раньше мы и ходили кривыми дорожками, но теперь мчимся на всех парусах прямым курсом; мы люди разумные, рассудительные, озабоченные проблемами общечеловеческого масштаба – в общем, даже «нормальные» люди.

Ложь, сплошная ложь. У каждого человека есть все задатки, чтобы стать настоящим художником или артистом – для этого вовсе не обязательно иметь изумительный певческий голос, или уметь обращаться со словом, или хорошо рисовать. Достаточно просто прожить жизнь красиво и правильно. Но те из нас, в ком свербит эта неодолимая тяга копаться в залежах крови и золота, что называются творчеством, мы зарываемся с головой и подрываем но ходу пласты души, которые не дают нам, людям, сходить с ума; мы бросаемся из крайности в крайность – от могучего сверхчеловека (не супермена Кларка Кента, а именно сверхчеловека Ницше) до твари дрожащей, потакающей всем своим слабостям и открытой навстречу любому погибельному дурману, лишь бы он создавал иллюзию надежности и безопасности в сотрясаемой бурями жизни, – мы ищем утешения в китче или в косметике, в алкоголе или в аскетизме, в шоколаде или в религии, в сексе или в садизме… Или все это – просто иллюзии, игра воспаленного воображения артиста: легенда об утонченной художественной натуре, оправдание собственной несостоятельности, когда нам не хватает душевных сил противостоять серым будням обыденности?

Синди, по радио, очень мило рассказывает про свое детство, о городе, где она выросла, о музыкантах, принимавших участие в записи ее альбома, о своем следующем проекте. Синди, диджею на это насрать и уважаемым радиослушателям – тоже; нам с Z не насрать, потому что мы знаем, что могли бы сейчас оказаться на твоем месте. Ты лишь заполняешь эфирное время, пустое пространство СМИ, которое надо хоть чем-нибудь заполнять: все эти местные радиостанции, музыкальные журнальчики, телепрограммы, планы по выпуску аудиозаписей. С каждым днем в них все больше и больше бессмысленной информации. Нет, не поймите меня неправильно, я не имею в виду, что есть некий глобальный заговор по умерщвлению наших мозгов…

– Блядь, Билл, забей. Лучше сиди и смотри на пейзаж за окном, впивай величие Севера. – Внутренний голос.

Как он там назывался, самый главный хит Синди? Мы с Z беседуем на отвлеченные темы. Разговор совершенно обычный. Например, мы с ним спорим, кто самый великий из поэтов-романтиков – из двух Уильямов. Я выступаю за Вордсворта; он – за Блейка. Спорим достаточно рьяно, но не достаточно убедительно. Похоже, мы просто хотим поднять нашу общую любовь к поэзии над ее затасканным, поистершимся образом. С тем же успехом мы могли бы вести дебаты по вопросу, кто был величайшим боксером в тяжелом весе перед Второй мировой войной.

Z зачитывает наизусть большие отрывки из «Бракосочетания Неба и Ада» и «Книги Уризена», а потом, безо всякого перехода, вдруг затягивает тонким девчоночьим голоском:

– Билл, здесь даже спорить не о чем. Блейк – поэзия для мужчин, Вордсворт – для маленьких девочек.

Я не глотаю наживку и возвращаюсь к своим запискам. Сейчас я попробую объяснить, что такое Вордсворт для меня и почему он – величайший.

Не поймите меня неправильно – я люблю Блейка; меня от него пробирает озноб. Его абстрактные описания бездны повергают меня в благоговейный ужас. Но вот в чем беда: я в него не врубаюсь – вроде бы проникаюсь его настроением, но сюжет от меня ускользает. На самом деле, я не люблю спорить с Z о Блейке, потому что с Z вообще невозможно спорить и еще потому, что Z искренне полагает, что они с Блейком во многом похожи. Ну, хотя бы в подходе к творчеству. Z тоже черпает вдохновение в своем воспаленном, безудержном воображении; а я в отличие от него – в красоте, данной нам в ощущения. Когда наступает апрель, и я спотыкаюсь о клумбу цветущих примул, разнежившихся на солнце, все мое существо устремляется к тайне в сердце Творения. Брейк критиковал Вордсворта за то, что тот уделяет слишком много внимания деталям внешнего мира вообще и природы в частности, в ущерб миру внутреннему. Но ведь Бог обращается к человеку именно через детали реального, «внешнего» мира – и что же нам делать, не слушать Бога?

Жалко, что я не могу процитировать Z отрывок из «Прелюдии» Вордсворта, потому что я помню лишь несколько строчек про погруженные в воду весла и тихое озеро. Образ «обрыва с отвесными стенами» между мною и звездами – вот она, тайная мощь природы, незримая сила, сокрытая в реальности, как и те совершенно безумные примулы в апреле. Теперь, когда я изложил все это на бумаге, я себя чувствую более подготовленным к спору. Теперь я, кажется, знаю, как доказать, что Вордсворт – абсолютный чемпион в тяжелом весе среди поэтов-романтиков.

Спрашиваю у Z, читал ли он «Прелюдию». Он не помнит. Пытаюсь ему описать сцену с украденной лодкой, ущелье в скалистых горах, но получается как-то неубедительно. Z говорит, что он понял, что я пытаюсь сказать, но у Блейка все это получалось гораздо лучше.

– Он, потому что проник в тайну материального мира. А Вордсворта там даже близко не стояло.

Я так думаю, что моя любовь к Вордсворту объясняется тем, что я могу запросто отождествить себя с ним, естественным человеком, близким к природе, и меня в принципе привлекает тихая, деревенская жизнь, когда ты изображаешь из себя респектабельного отца семейства, создаешь видимость, так сказать, и черпаешь вдохновение во всем, что тебя окружает, и пишешь простым человеческим языком; в то время как Z, весь из себя сложный и замысловатый, отождествляет с себя с городским человеком Блейком, с его извращенными внутренними Содомом и Гоморрой и проблесками сияющего идеала, который в принципе достижим – если только сумеешь найти этот свой «лук желанья золотой» и удержать эти «стрелы страсти».

Я так думаю, что дорога чрезмерности не приведет к дворцу мудрости. Если я еще когда-нибудь споткнусь о клумбу цветущих примул, для выражения своей светлой грусти я обращусь именно к Вордсворту. Ладно, хватит об этом! Я провозглашаю тост:

– За романтизм, а век разума пусть отдыхает! И мы целуем радость на лету.

Въезжаем в Карасйок. Считается, что это столица Лапландии: перекрестки, современный торговый центр, две автозаправки, очень красивая «модерновая» церковь – конструкция из нержавеющей стали, высокий шпиль, устремленный в небо, которое уже начинает тускнеть в предчувствие вечерних сумерек. Гимпо находит пункт обмена валюты. Мы с Z отправляемся в супермаркет, где холодильники с зеленоватой подсветкой, отчего наши лица тоже кажутся бледно-зелеными. Низкорослые хоббитцы женского пола в национальных лапландских костюмах деловито снуют по проходам, толкая перед собой тележки, чуть ли не выше их самих. Мы с Z в полном отпаде: они, эти женщины, словно вышли из некоего потаенного уголка нашего пылкого воображения.

– Попробуй быть объективным, Билл. – Голос.

Ну, они являют собой нечто среднее между бабушкой Толкиена и фотографиями в «National Geographie», на которых изображены представители национальных меньшинств из потайных уголков Европы в народных костюмах. Собственно, это и есть представители национальных меньшинств: лапландские женщины, которые отправляются за покупками в супермаркет, вырядившись в народные костюмы, потому что они всегда так одеваются, когда идут в магазин за покупками. Z стоит их зарисовать. Нас окликают. Женщина в дальнем конце прохода у холодильников с пригорелой мороженой рыбой, одетая вполне цивильно – то есть не в хоббитский прикид, – распахивает свое дешевенькое пальто, демонстрируя около дюжин пачек «Мальборо», пришитых к подкладке. Она что-то бормочет на непонятном наречии, но с умоляющим выражением, и убирает с бледного лба жиденькую прядь волос. Мы удираем в другой конец зала.

С чего нас вообще понесло в супермаркет? Чего мы здесь ищем? Наверное, все же чего-то ищем. Но не находим. Зато Гимпо разжился картой, но там нет никаких важных подробностей – в общем, ни разу не Британское Национальное Картографическое Агентство. Похоже, мы направляемся в неизведанные территории, где еще не ступала нога картографа.

Лапландия! Что такое вообще Лапландия? И кто такие лапландцы? Кое-какие познания о Лапландии я почерпнул из полузабытых программ «Blue Peter» в конце шестидесятых; так что я берусь за просвещение Z с Гимпо и рассказываю им про историю этой страны и ее людей, которые относятся к арктическо-азиатской расе, не имеют своего государства и живут в данное время на северной оконечности Скандинавии. Их отличительные черты: темные волосы, высокие скулы, узкие раскосые глаза, небольшой рост, крепкое телосложение. Они очень сильные и выносливые. Ведут полукочевой образ жизни, следуя за естественными перемещениями стад своих оленей, как это было и тысячу лет назад. Летом живут в вигвамах; не признают государственных границ между Финляндией, Норвегией и Швецией. Z тасует свои карты.

Заправляемся на бензоколонке и двигаем дальше на север. Я предаюсь героическим размышлениям: может быть, это последняя точка цивилизации, а дальше – сплошные снега и снега. На самом деле, все еще только начинается, а мы, похоже, уже на пределе. В смысле, вымотаны до предела. Представляете, за весь день мы ни разу не справили наш ритуал «Элвис – на Полюс». Кто такой Элвис?

Едем, едем и едем – сквозь унылые послеполуденные часы. Пейзаж наводит тоску. Было бы солнце, наверное, было бы повеселее. Но солнца нет. Готов поспорить, что те, первые трое волхвов тоже изнывали от скуки, когда тащились на своих верблюдах по тоскливой и однообразной пустыне. Их решимость, наверное, тоже медленно затухала, убаюканная монотонным ритмом, их отупевшие от безделья и скуки мозги порождали лишь сиюминутные и суетные мысли – к примеру, что задницу снова натерло седлом и когда ж это кончится, – а все помыслы были устремлены больше к насущным потребностям организма, типа, как было бы здорово хотя бы одну ночь поспать на нормальной кровати, чем к путеводной звезде, что по-прежнему ярко сияла на небесах. Всего-то пятнадцать минут третьего, а Гимпо уже включил фары. Проезжаем большой указатель военного вида. Там было много чего понаписано, и в том числе – на английском. Вроде как повод взбодриться. Мы возвращаемся к указателю задним ходом, чтобы прочесть, что там написано. Похоже, мы въехали в зону военных учений. Я вижу, что Z уже лихорадочно соображает, что из этого можно выжать в плане буйной фантазии. Я даже примерно догадываюсь, что ему представляется: что мы непременно должны угодить в самую гущу секретных маневров. Иногда я теряюсь, пытаясь понять, для чего Z сочиняет свои безумные истории – просто ради прикола, чтобы развлечь нас с Гимпо, или он таким образом пытается убедить себя, что дурные предчувствия нельзя принимать всерьез.

Едем и едем. Ничего не происходит. Каждый из нас погрузился в свой собственный мир. Z на заднем сиденье что-то бессвязно бормочет и яростно строчит у себя в блокноте огрызком карандаша. Я пытаюсь найти приличную радиостанцию, типа Радио-Мафии.

Не проходит и трех часов, как мы снова въезжаем в кошмар. Вдоль дороги в художественном беспорядке разбросаны изуродованные трупы. Мечи и копья торчат из истерзанных грудных клеток с содранной кожей под совершенно безумным углом; окаменевшие на морозе вываленные кишки похожи на синих змей, припорошенных инеем; брошенное оружие и следы злобного изуверства – повсюду. Лучи рассветного солнца разбиваются о поверхность безбрежного озера из замерзшей крови. Я не знаю, что здесь случилось, но это был Ад на земле. Выжженные корпуса искалеченных автомобилей похожи на панцири мертвых гигантских железных жуков, погребенных в сугробах, залитых кровью. Разбитые сноу-байки, горелые шины, куски искореженного металла. Ветер треплет странные знамена, прикрепленные к столбам с гремящими связками человеческих черепов. Такое причудливое сочетание средневекового поля битвы по окончании кровавой сечи и гиперборейского кладбища автомобилей. И весь этот ужас – насколько хватает глаз, по обеим сторонам дороги. Мы ехали медленно, онемев от страха. Я себя чувствовал этаким Марлоу, который скользит по замерзшей реке в самое сердце арктической темноты.

Я предлагаю Гимпо сменить его за рулем. Гимпо не соглашается. Элвис как цель нашей поездки на Северный Полюс постепенно теряет четкость. Еще два дня назад ничто не сбило бы мой настрой на исполнение нашей священной миссии. Но сейчас мне уже непонятно, с чего бы мы вдруг сорвались на Север. Теперь, когда мы действительно едем на Полюс, смысл этой поездки как-то теряется. Он исполнил свое назначение и больше не нужен, как ракеты-носители, которые сбрасывает космический корабль, устремленный к Луне, когда преодолевает силу земного притяжения.

Смотрю на карту, разложенную на коленях, и пытаюсь подсчитать, сколько миль до ближайшего города. Что тут есть интересного – посмотреть по пути? А то все это начинает напоминать увеселительную поездку на озера дома, в Англии. Снова пытаюсь выковырять ту козявку из левой ноздри.

– «Скука – процесс затяжной», как сказал кто-то умный, – говорит Элвис. Ну, то есть почти говорит.

Мы выезжаем из зоны военных учений.

Дорога спускается вниз, в долину.

Огни Лакселва. Кварталы низких бетонных зданий, прильнувших к земле. Заезжаем в какую-то придорожную забегаловку. Z хочет пива, я – чая. Пива нет, чая – тоже. Берем горячий шоколад – так сказать, в отчаянном порыве к маленьким радостям жизни. Настроение какое-то убитое. Согласно карте, разложенной у меня на коленях, город Лакселв стоит у подножия самого северного фиорда Норвегии. Теперь план такой: едем по дороге, что проходит по западной оконечности фиорда, то есть по самой северной дороге континентальной Европы. В голове – пустота. Мысли типа «Сегодня вечером мы уже выедем на замерзший Северный Ледовитый океан» или «Может быть, стоит переночевать где-нибудь в отеле, хоть перед смертью поспать на нормальной кровати» отсутствуют напрочь.

Пытаюсь как-то взбодриться, вспоминая все гадости, что я сделал в жизни. Ничего: ни чувства вины, ни отвращения к себе, ни радости бегства от собственной несостоятельности. Едем дальше. Цивилизация еще кое-как проявляется посреди первобытных просторов, но понятно, что долго ей не продержаться. Смотрю на застывший фиорд в ранних сумерках. Вот она – белая полоса в сумрачно-сером свечении. Замерзший Северный Ледовитый океан. Сердце трепещет, но как-то вяло.

Узкая прибрежная дорога огибала огромную черную гору. Плотные серые тучи скрывали ее запретную вершину, над дорогой клубился дым, черные выхлопные газы из задницы Дьявола. Погода снова была отвратительная.

Пару секунд спустя. Мои худшие опасения подтвердились: замерзший Северный Ледовитый океан замерз только в узких проливах фиорда.

Я нервно поглядывал в боковое окно: триста футов отвесной зазубренной смерти обрывались в колышущийся океан, который был словно черная патока. Снег падал под самурайским углом в 180 градусов, со скоростью шестьдесят миль в час, если не больше. Северный ветер злобствовал не по-детски и завывал словно волк, которому защемило яйца в медвежьем капкане.

А дальше – сплошная черная вода. Это что ж получается: мы не доедем до цели из-за капризов природы?! Сейчас ноябрь. Северный Ледовитый океан должен промерзнуть до самого дна. Но теперь нам уже не добраться до Полюса. Мои героические видения: как мы едем на нашем «Эскорте» по полярному льду, пока не закончится весь бензин, а потом идем на снегоступах, идем до конца, пока не погибнем от холода и лишений или пока не достигнем цели, – им уже никогда не сбыться. Неужели мы где-то чего-то не досмотрели, когда изучали погоду и природно-географические условия северного Заполярья? Нет, не такие же мы идиоты. Во всем виноват парниковый эффект. Казалось бы, это конец. Все благородные планы накрылись тем самым. Но душа протестует. Душа рвется в бой. По хую все непредвиденные преграды. Мы едем дальше, замерз океан – не замерз. Мы едем дальше! Но я пока что молчу. Ничего не говорю Z и Гимпо. Теперь Z, похоже, сидит впереди, а я сзади.

Реальный мир меркнет. Нет, мир становится четче и ярче. Чувства обостряются до предела. Снаружи – черная ночь. Пейзаж какой-то нездешний, волшебный. Узкая дорога опасно вьется по самому краю залива Порсанген. Слева сверху – отвесные скалы и лед; справа снизу – отвесные скалы и черный вздымающийся океан. Дорога, понятное дело, сплошной лед. Щитов безопасности на обочинах нет и в помине. Разделительного барьера – тоже. С каждым нажатием на тормоз и поворотом руля Гимпо играет со смертью. Я молчу. Странно, но мне почему-то совсем не страшно. Ощущения совершенно бредовые: как будто все это – не по правде, как будто мы мчимся сквозь виртуальную реальность, хотя на самом деле приближаемся к вечности, и все, что от нас останется в этом мире – пара строчек в следующем номере «New Musical Express» о двух померкших поп-звездах, которых в последний раз видели там-то и там-то, и с тех пор от них нет никаких известий.

Живот скрутило, как это бывает при сильном расстройстве. Я изо всех сил старался не пернуть. Билл прикончил свой ковбойский виски и запел песенку из мультсериала про медвежонка Руперта, «Все знают, как его зовут!». Он хохотал как сумасшедший. Катался по заднему сиденью и бил себя по голове дзенской палкой. Если Гимпо и испугался, по нему это было незаметно. Он смотрел прямо перед собой, на дорогу, сжимая в зубах дымящуюся сигару. Вид у него был решительный и уверенный. Из моей стиснутой задницы все-таки вырвался слабенький теплый пук.

То, что в Лакселве было приятственным снегопадом, теперь превратилось в свирепый буран. «Дворники» натужно скрипели, не справляясь с наносами снега. Каждая снежинка, что разбивалась в лепешку о лобовое стекло, как будто кричала: «Поворачивайте, ребята! Возвращайтесь домой! Дальше дороги нет!». Фары высвечивали дорогу на шесть-семь ярдов вперед. Весь видимый мир сжался до этих несчастных шести-семи ярдов.

Небо взорвалось ослепительной вспышкой новой звезды: психоделический бздёж самой смерти; плохой сатанинский кислотный трип, пироманьячный пинк-флойдовский ливень – резкими штрихами по неоновым тучам, извержение пульсирующей космодемонической блевотины. Я действительно все это видел.

Темнота подступает, смыкается плотным кольцом: темные силы пытаются сбить нас с пути, снежинки выкрикивают истеричные предостережения. Мы молчим. Мы как будто не слышим предупреждающих воплей. Как будто не замечаем угрозы. Задние колеса скользят по льду, машину заносит влево. Реальность переключается на замедленное воспроизведение. Гимпо выкручивает руль. Мы не умираем. Пока еще – нет.

– Ебать-колотить! – благоговейно пробормотал Гимпо, высунув голову из окна. – Северное сияние!

Отблески северного сияния озарили его лицо демоническим светом. Он забыл о том, что ведет машину, и выпустил руль. Мы мчались к обрыву на скорости восемьдесят миль в час. Я схватился за руль и направил машину в скалу на другой стороне дороги. Билл истерически хохотал, высунувшись из окна, и завывал, как волк-оборотень в глубоком запое. Машина чиркнула боком о камни, выбив желтые искры. Скрежет металла по камню резанул по ушам. Небо цвета говна опрокинулось над землей – по земле проходил Сатана. Я наделал в штаны. Мы сейчас разобьемся. Сейчас мы умрем, а эти двое придурков хохочут, как будто у нас тут ночь костров в Диснейленде. Последнее, что я помню: Гимпо катапультировался сквозь лобовое стекло – как манекен на крэш-тесте, – в искрящемся вихре осколков стекла и разодранных в клочья штанов. Льды Шангрила кричали:

– Осторожнее! Осторожнее!

Машина вспыхнула. Каким-то дьявольским чудом меня вышвырнуло за пределы этой пылающей шаровой молнии из черного и оранжевого огня. Ошарашенный Гимпо сидел на земле в десяти ярдах от горящей машины, но Билла нигде не было видно. А потом я услышал его истошные крики – прямо из пламени. Я вскочил на ноги, не обращая внимания на раскаленную боль, что текла у меня по венам, наподобие стайки свирепых пираний, и героически бросился прямо в огонь. В лицо дохнуло обжигающим жаром. Билл кричал:

– Руперт, медвежонок Руперт, все знают, как его зовут!

Это был болевой шок. Презрев собственную безопасность, я нырнул в полыхающий автогеддон и спас икону Элвиса. Билл бросился следом за мной. Он был весь черный, как будто обугленный. От него валил дым. В одной руке он сжимал свой черный докторский чемоданчик, в другой – пустую бутылку из-под виски. Он смеялся, его килт был охвачен огнем. Рванул бензобак. Развороченные останки горящей машины взвились в воздух, пролетели сияющими метеорами над краем обрыва и грохнулись в черную роду в трехстах футах внизу.

– Ни хрена себе! – подытожил Гимпо, который, похоже, отделался легким испугом. Не считая отсутствия бровей и штанов, он был вполне даже целым и невредимым.

Машина остановилась. Прямо перед нами – огромная железная дверь в скале. Въезд в тоннель, закрытый на зиму. Все. Дальше дороги нет. Зеленая дверь, которая на поверку совсем не такая зеленая, или секретный проход в Потаенный Сад. Вам хочется символизма? Тут есть, из чего выбирать. Спросите хотя бы у Алибабы.

Я пригляделся: во что мы впилились, – и опять наложил в штаны. Огромная железная дверь, высотой футов сорок, не меньше, врезанная в скалу. Ее украшали массивные болты из кованого железа с головками в виде человеческих черепов, бесовских рож, летучих мышей и прочей жути из атрибутики графа Дракулы. В центре висело дверное кольцо в виде головы викинга в рогатом шлеме. По обеим сторонам двери красовались мамонтовые бивни. Земля под ногами вдруг задрожала, с той стороны двери раздался зловещий грохот: оглушительный металлический вой гигантских костей, скрипучих викторианских машин, истощенного от напряжения металла, скрежещущих цепей и несмазанных рычагов. Дверь начала медленно подниматься. Из черной дыры на нас хлынула жуткая вонь. Волна теплого воздуха, провонявшего скунсами в период массовой случки, кровью и смертью. Маргарет Тэтчер из жесткого порно раздвигает свои половые губы, из ее мертвого чрева изливается тугая струя зеленоватой слизи, из морщинистой задницы вырывается синее пламя. Меня, натурально, стошнило. Теперь была очередь Билла нагадить в штаны, что он и сделал, причем с большим чувством.

Но мы не погибли. Мы не врезались в эту дверь в конце дороги и не сорвались с обрыва – в черную пропасть внизу. Железная дверь открывается. Поднимается вверх наподобие опускающейся решетки в крепостных воротах. Мы замечаем тоненький лучик инфракрасного света, нацеленный на нас сверху. Мы по-прежнему не говорим ни слова. Дверь поднялась до конца, и перед нами открылся тоннель, прорубленный в толще скалы. Стены топорщатся острыми сколами камня – никаких бетонных панелей, чтобы сгладить зазубрины. Тоннель освещен желтыми вольфрамовыми лампами. Они тянутся в темноту, как цепочка следов, и исчезают за внутренним горизонтом где-то в полукилометре от входа.

Погода кошмарная. Выбор у нас невелик: либо замерзнуть насмерть, либо войти в пизду Тэтчер, а там будь что будет.

Гимпо первым шагнул в это влагалище ада. Дверь опустилась у нас за спиной. Металлический грохот отдался раскатистым эхом в стигийской утробе скалы. Билл пошарил в своем чемоданчике и достал фонарик. Направил луч света на стены тоннеля. Они были покрыты какой-то зловещей и странной резьбой.

– Сюда! – выпалил Гимпо.

Гимпо медленно въезжает в тоннель. Проезжает ярдов двадцать пять, глушит мотор и выходит из машины.

Пространство наполнилось глухим гулом. Так гудел генератор у Франкенштейна в старом, еще черно-белом фильме.

Железная дверь опустилась на место. Мы дружно достали свои причиндалы и помочились на каменную стену. От стены пошел пар. Z закурил сигарету.

Свет дрожал и мигал, грозя отрубиться в любую секунду – это Гимпо нашел выключатель. Слабенькое, жиденькое свечение разлилось по тоннелю, подкрасив все желтым. Я пригляделся к резьбе на стенах: какие-то странные буквы и знаки, таинственные иероглифы, потусторонние эротические картины, на которых кошмарного вида чудовища совокуплялись с людьми в самых невообразимых позах. От этих картинок меня пробрала нервная дрожь. Билл, я заметил, тоже внимательно их изучал. Он как-то вмиг протрезвел. Он стоял с умным видом, поглаживал подбородок и что-то бормотал себе под нос. Мы углубились в этот инфернальный лабиринт. Каменные коридоры ветвились, сплетались и разбегались – но все они шли под уклон. Стены тоннелей сочились слизью, какие-то непонятные насекомые-паразиты копошились у нас под ногами. Воняло кошмарно, причем чем дальше, тем хуже – едкая вонь с тяжеловатым душком дерьма, от которой першило в горле. Наконец мы вышли к источнику этого аромата прорванной канализации: восемь изувеченных трупов, предположительно женского пола, над которыми долго и смачно глумились (я говорю «предположительно», потому что тела разложились и были обглоданы крысами). Все они были выпотрошены, причем, надо заметить, весьма живописно. Должно быть, таинственный Потрошитель был по натуре художником, наделенным богатым воображением. Исполнение действительно впечатляло. Здесь все было пронизано изуверством и эротизмом. У меня даже встало при виде одного наиболее хорошо сохранившегося экземпляра. Я заметил, что Гимпо тоже не ограничился чисто академическим интересом – он запустил руку себе в штаны и дрочил как сумасшедший. Его лоб покрылся испариной, на лице появилось мечтательное выражение безудержной тяги в предельной мерзости.

Мы – дети из Гамельна в век цинизма; Элвис – наш Крысолов, гамельнский дудочник, пестрый флейтист; но кто же тогда хромой мальчик, который доковылял до горы, когда волшебная дверца уже закрылась?

Путешествие к центру Земли, Орфей, нисходящий в Подземное царство, Алиса в Стране чудес. Где ты, Данте? Покажи нам свой Ад; мы сейчас именно в том настроении.

– Ладно, поехали дальше, – говорит Гимпо.

Садимся в машину. Гимпо заводит двигатель, и мы медленно едем вперед. Внутренний горизонт придвигается ближе – дорога спускается вниз. Смотрю на счетчик пробега – мы проехали по тоннелю чуть больше пяти километров. Умом я понимаю, что железная дверь на входе защищает тоннель от снега, но на душе все равно тягостно и тревожно. Еще два километра – и мы подъезжаем к другой двери.

Мы бродили по этим вонючим тоннелям дурной любви часов семь или восемь и, наконец, вышли к другой огромной железной двери – все та же вампирская жуть, черепа, летучие мыши, бесовские рыла и т. д., и т. п. Гимпо дернул за рычаг.

А вдруг эта дверь не откроется?! И мы останемся в этом промозглом тоннеле, и не сможем отсюда выбраться, и будем медленно умирать от голода?! Железная дверь номер два медленно поднимается вверх. Гимпо выводит машину в мир, что уже заждался нас снаружи.

Дверь поднялась, открывая проход. Билл, старый алкаш, полез за очередной бутылкой.

Что-то здесь изменилось. Нет! Всё изменилось.

 

Глава десятая

Сыновья Рогатого бога

Вездесущий снег ворвался в тоннель ледяной картечью и сбил нас с ног. Где-то на горизонте, среди черноты, мерцали слабые огоньки. В отдалении слышался грозный гул мощных моторов, эхо призрачных мессершмитов. Гул становился все громче, огни – все ярче. Целая россыпь огней. Штук восемьдесят, не меньше. И только потом до меня дошло, что это – свет фар. И он стремительно приближался к нам.

Басовый грохот моторов пробирал до самых глубин нутра, звук разрывал голову изнутри, закупоривая внутреннее пространство от уха до уха. Восемьдесят здоровенных парней – все в снегу, на огромных снежных мотоциклах, – влетели в тоннель и окружили нас плотным ревущим кольцом. Снежные байкеры. Железная дверь опустилась. Блядь. На байкерах были лыжные костюмы из потертой проклепанной черной кожи, украшенные металлическими черепами, крестами и свастикой. С широких плащей из оленьих шкур свисали сосульки. Длинные светлые бороды, заплетенные в косы и смазанные жиром. Зеркальные лыжные очки. Рогатые викинговские шлемы. На широких кожаных поясах висели громадные бензопилы, густо покрытые скандинавскими рунами и знаками германского рунического письма. Шипастые перчатки с крагами – выше локтей. Массивные ботинки – все в пряжках и молниях. Их лица были почти не видны, но те несколько дюймов кожи между обледенелыми бородами и широченными непроницаемыми очками были густо покрыты татуировкой в стиле маори.

Их железные кони были не менее устрашающими: под стать всадникам. Вместо передних колес – широкие лыжи, вместо задних – гусеницы, как у танков. Сиденья обтянуты оленьей кожей. С рулей свисают гремящие связки человеческих и звериных черепов. Хромированные выхлопные трубы украшены странными рунами очень тонкой работы. К задней части рамы крепятся флаги. На флагах – черная свастика в виде четырех молний, расходящихся из одной точки. Я узнал этот знак: точно такая же свастика была на щитах у Дороги Страха. Под свастикой – надпись готическим шрифтом, стилизованным под германское руническое письмо: «Сыновья Рогатого бога».

Самый высокий из этих ребят – я так понял, он был у них главный – поднял руку в шипастой перчатке. Оглушительный рев моторов мгновенно затих. Его рокочущие отголоски канули в черноту тоннеля. Мы с Биллом и Гимпо переминались с ноги на ногу, улыбались и нервно попукивали. Тишина, зловещая, как завтрак палача, заморозила время минут на пять. Предводитель этих громадных полярных людей снял свой рогатый шлем и сдвинул очки на лоб. Его взгляд был холодным и жестким, как трупное окоченение. Глаза – голубыми, как смерть. У него из ноздрей выбивался пар. В носу красовалось медное кольцо.

– Мое имя Рагнар. Мы – сыновья Рогатого бога. Мы все про вас знаем. – Его зычный глубокий голос вызывал ассоциации с подводной лодкой, что крадется по дну черного океана. – Погода плохая, ваша машина разбита. Вы останетесь с нами. – Это было не приглашение.

Три мотоцикла сломали строй и подрулили к нам. Никто не сказал ни слова, но было понятно, что нам надо сесть сзади. Рагнар что-то скомандовал своим парням: восемьдесят моторов завелись как один. Железная дверь поднялась. Четким строем, в клубах черного дыма, под оглушительный рев моторов, мы выехали в метель. Сыновья Рогатого бога продвигались сквозь вездесущую снежную бурю на ровной скорости в тридцать миль в час. От парня, с которым я ехал, воняло едким оленьим жиром.

Потом мы въехали в черный лес – призрачный хвойный собор под полной луной. Лесная дорога вывела нас на большую поляну.

Тишина и покой. Ни слепящей метели, ни зловещих ледяных скал, ни грозного черного моря. Только белые волны снежных холмов, омываемые мягким светом. Гимпо как-то притих. Теперь он не гонит как сумасшедший, а едет почтительно и аккуратно.

Я отложил свой блокнот и смотрю в окно. Небо переливается всеми цветами радуги. В жизни не видел такой красоты. У меня по щекам текут слезы. «За все заплачено сполна», – вот мое благодарение самому главному там, на небесах. Мне представляется, как я сижу на своем изможденном верблюде – тогда, 2000 лет назад, – я попал под грозу, я весь мокрый, мне страшно, мне холодно, я голодный, я сбился с пути, вокруг непроглядная ночь; и вдруг тучи на небе расходятся, и я вижу звезду. Она никуда не исчезла. Она сияет по-прежнему. Просто я слишком долго ее не видел и уже стал забывать. И вот сейчас это северное сияние… Как та звезда, показавшаяся из-за туч. Гимпо, не отрываясь, глядит на дорогу. Проходит десять, пятнадцать, двадцать минут. Полчаса. Наконец я вновь обретаю дар речи.

– Небо! Вы видели небо?! – я.

– Чего? – Гимпо.

– … – Z.

– Северное сияние. Вы выдели?! Гимпо, останови машину. Я хочу посмотреть. И вы тоже должны посмотреть. Z? Гимпо?

– Чего? – Гимпо.

– Нет! Не останавливайся! – Z.

Я затыкаюсь. Гимпо даже не притормозил. Какие-то они оба странные, напряженные. Все молчат. Z сидит на переднем сиденье, как застывшее изваяние, и смотрит прямо перед собой. Блин, да что с ним такое?! Он же всегда возбуждается на северное сияние. Гиперборейские зори приводят его в экстаз. Он даже дочку назвал Авророй, в честь богини утренней зари. Я открываю блокнот и пытаюсь записать впечатления последнего часа. Но у меня ничего не выходит.

Едем сквозь зимний лунный пейзаж. Северное сияние постепенно бледнеет, дорога выкручивается и вьется, опасность, похоже, уже не грозит. Я пытаюсь осмыслить недавние события, найти параллели с древней историей – превратить реальность в легенду, наполнить ее волшебством и магией… Блядь, что я такое несу?! Это и есть волшебство. Настоящее волшебство. А если мы с Z и Гимпо, с нашими потрепанными, замусоленными жизнями, бредем, «сами не зная, куда», без цели и четкой сюжетной линии, это еще не значит, что… Уступай место, Гомер. Пришли раздолбай от литературы. И когда вы вернемся домой, не дай бог, чтобы наши дражайшие Пенелопы не соблюли честь и верность.

«Мы едем, едем, едем», – как пел в свое время Ван Моррисон. Мне явственно слышится этот надрывный голос. Дорожная карта, разложенная на коленях, абсолютно бессмысленна на этом безбрежном заснеженном пустыре. Въезжаем на холм. Внизу мерцают огни. Дорога спускается вниз. Причал, освещенный подвесными фонариками. Маленький домик. Внутри горит свет – выливается в ночь из незанавешенных окон. Как декорация для фильма это смотрелось бы неубедительно, как кусочек реальности – очень даже.

Внутри тепло, даже жарко. Обогреватель работает на пределе. Есть горячая вода. На стене – расписание паромов на трех языках. Но английского расписания нет. Но нам без разницы, потому что мы все равно не знаем, где мы. И куда ходят эти паромы. Мы смеемся, умываемся горячей водой. Z закуривает. Я пью минералку. Гимпо ложится на стол. Стол большой – Гимпо вытягивается в полный рост. Вообще-то надо решать, что делать дальше. Но нам не хочется думать о грустном.

Ночь взрывается жутким грохотом. Один раз, второй… Мы выбегаем из домика. Огромный морской паром подходит к причалу. Один борт опускается, и получается въезд. Быстренько загружаемся в «Эскорт». Отблески света из иллюминаторов дрожат на воде. Мы въезжаем на палубу, как будто в летающую тарелку. Как Ричард Дрейфус в конце «Близких контактов третьей степени», когда он уходит с пришельцами. Непонятно откуда, вдруг появляется грузовик с прицепом и тоже въезжает на паром. К нам подходит матрос. Гимпо, у которого все под контролем, покупает билеты. Здесь никто не говорит по-английски. Так что мы даже не знаем, куда мы едем. Паром отходит от причала.

Поднимаемся по пустым лестницам. Спертый воздух, дизельные пары. Выцветшая, облупившаяся краска на стенах. Часов у нас нет, но, судя по ощущениям, уже очень поздно. Находим буфет. За стойкой – радушная улыбчивая буфетчица. Которая тоже не говорит по-английски. Пива нет, Z обломался. Я, кстати, тоже. (Мне хотелось тушеного мяса с картофельным пюре.) Пластиковые стаканчики, чуть тепленькая водичка, чай в пакетиках, заскорузлые бутербродики с сыром и корнишонами, пыльные пирожки с яблоками.

Гимпо набирает целый поднос этой несъедобной жути. Z открывает бутылку «Синей этикетки», которую прихватил с собой из машины. Мы с Гимпо заводим беседу, но стараемся не касаться вопросов типа «Куда, бляди ради, мы едем?». У меня в голове все кипит и бурлит. Я вспоминаю события и впечатления последних часов: отчаяние у незамерзшего океана, страх в снежную бурю, странный, загадочный символизм тоннеля, к которому нас привела дорога, не обозначенная на карте, северное сияние – чудо, возродившее во мне веру…

Вы мне, наверное, не поверите. Я и сам-то себе не верю. Гимпо пошел прогуляться. Z весь трясется, пытается что-то мне объяснить. Я не понимаю ни слова. Он смеется. Я тоже смеюсь. А чего мы смеемся? Z признается. Он был уверен, что мы умрем и что нам с Гимпо просто не хватило ума осознать всю серьезность жестокой реальности, а вот он понимал, что сейчас мы умрем, и хотел лишь одного – позвонить людям, которых он любит, и попросить у них прощения за все те гадости, которые он им сделал, и сказать им, что он их любит, всем своим существом. Z говорит это искренне. Меня даже немного смущает такой всплеск эмоций. Я возвращаюсь к своим запискам.

– Билл! Эй, Билл, иди посмотри! Там такие огни!

Поднимаю глаза. В дверях стоит Гимпо и машет мне, мол, пойдем – чего покажу. Встаю, иду следом за ним. Палуба обледенела, на такелаже – сосульки общим весом, наверное, в несколько тонн. Паром медленно движется сквозь черноту. Ветер почти штормовой, но снега нет. Ни снега, ни даже дождя. Небо чистое, но северного сияния не наблюдается. Гимпо бесстрашно скользит по льду, выделывая всякие замысловатые пируэты. А мне уже представляется, как я поскальзываюсь и, пролетев под ограждением по краю палубы, срываюсь в библейскую черноту внизу. В голове – только две мысли: 1) извечный детский вопрос: за сколько секунд человек замерзает до смерти в Северном Ледовитом океане?; и 2) мысленная картина: грузное тело Роберта Максвелла проскальзывает под ограждением и опускается бесформенной тушей в морскую пучину. Я вцепляюсь в перила. Горло першит от мелких соленых брызг. Гимпо вытягивает руку и орет во весь голос, чтобы перекричать ветер:

– Вон там!

Я смотрю, куда он указывает рукой.

Первое, что приходит мне в голову: «Одна ночь в Торремолиносе», «One Night in Torremolinos», редкая песня одной редкой группы семидесятых, «Deaf School». Когда я слушаю эту песню, мне всегда представляется средиземноморская ночь на море, берег залива в гирляндах мерцающих огоньков, как он видится с борта роскошной яхты: вот такой романтический китч. Хотя то, что я вижу, – прямо противоположно этому манерному попурри на тему сладостных семидесятых. Это уже «Настоящее мужество». Сознание переключается в рациональный режим и приходит к логическому заключению, что это, наверное, светится какой-нибудь полярный нефтеперегонный завод. Зрелище действительно впечатляющее, и я искренне благодарен Гимпо, что он позвал меня посмотреть.

Возвращаюсь в буфет и пытаюсь вытащить Z на палубу.

– Ни хрена. Я никуда не пойду. Мне еще жить не надоело.

Он разложил на столе свои карты – в форме шестиугольной звезды. Мы с Гимпо снова выходим наружу. Похоже, мы приближаемся – я уже различаю в россыпи огней контуры зданий и доков, и даже какое-то движение.

Настроение резко меняется. Горькое разочарование снова переполняет меня… Нет, это не Торре-молинос и не полярный нефтеперегонный завод – это Брайдлингтон в мертвый сезон. Брайдлингтон в мертвый сезон очень красиво и проникновенно описан в стихотворении Джона Бетджмена и в песне Морриссея, и в таком виде достоин всяческой похвалы, но для путешествия, подобного нашему, он совершенно без надобности. Я уже различаю нормальных людей, которые ходят себе по улицам как ни в чем не бывало, как будто они живут в настоящем, реальном мире, и у них есть работа, куда нужно ходить, и жизнь, которую надо прожить. Блядь! Блядь! Блядь! Спустя пару минут мы съезжаем на берег, и водитель грузовика, с которым Гимпо успел закорешиться, хотя они и говорят на разных языках, дает понять, чтобы мы ехали следом за ним, и он нам покажет хорошее место, где можно переночевать.

Дорога до Брайдлингтона-в-мертвый-сезон хорошо освещена. Но что там, за дорогой, справа и слева… сплошная чернота. Z вроде как оживился. Даже смеется. А я падаю, падаю, падаю в распростертые объятия неудачи. Злость метется в сердце, как зверь – в клетке. С чего бы Z вдруг такой радостный, когда мы проделали такой путь с портретом Элвиса, чтобы спасти мир?! И обрести у себя в душе младенца Иисуса?! Блядь, блядь, блядь! Что-то я как-то много ругаюсь. Ну и хрен с ним. Хочу – и ругаюсь. Да хоть через каждое слово. Блядь. Я молчу и смотрю в окно: дома, раскрашенные радостными цветами, старушка гуляет с пуделем, детишки играют. Ладно, это не Брайдлингтон-в-мертвый-сезон, но очень похоже. Очень. Я стараюсь вообще ни о чем не думать.

Подъезжаем к гостинице, закрытой на зиму. Нас встречает какой-то высокий, бородатый дядька. Он говорит по-английски. У него есть для нас комната на три койки: постель, одеяла, горячий душ, электрический чайник. Похоже, он рад компании и хочет поболтать. Как выясняется, городок называется Хоннингсваг, на острове Магеройя, расположенном к северу от побережья Норвегии. Этот остров считается самой северной землей Европы. Откройте атлас, найдите там мыс Нордкап, самую северную оконечность континентальной Европы – так вот, мы еще севернее. Еще совсем рано. Только восемь вечера. Гимпо запоминает инструкции, как добраться до бара, где можно поесть.

– Прямо по главной улице. Напротив бензоколонки, – говорит наш радушный хозяин и дает нам ключ от входной двери.

Я почувствовал запах дыма от горящих поленьев и аромат жарящегося мяса. На поляне стоял здоровенный бревенчатый дом, 200 на 50 футов, сложенный из цельных сосновых стволов. Крыша покрыта толстыми пластами дерна. Из трубы валил дым, и ветер сразу сносил его в сторону. Желтый свет пробивался сквозь щели в ставнях. У огромных двойных дверей стояли в ряд копья с надетыми на них человеческими головами. Сами двери были отделаны человеческими костями и странной резьбой. Наш ревущий кортеж распугал стаю костлявых собак. Сыновья Рогатого бога совершили сложный маневр с разворотом и выстроили свои мотоциклы в ряд вдоль одной стены дома. Рев мощных моторов разом затих, и недобрый рев северной бури рванулся заполнить образовавшуюся тишину.

Мы идем по широкой, хорошо освещенной улице. Под ногами скрипит свежий снег. Мимо бензоколонки, через дорогу, вверх по ступенькам – в бар с приглушенным освещением.

– Свен! Олаф! – пролаял Рагнар. Двое здоровенных парней распахнули дверь настежь: наружу вырвался оранжевый свет и искры живого огня. Замерзшие щеки обдало жаром. Смеясь и беззлобно дубася друг друга по головам и плечам, толпа снежных байкеров двинулась в дом – в огромный, средневековый пиршественный зал.

Из кухни выходит девчонка, такая славная пышечка, симпатичная и приятно округлая. Она принимает у нас заказ: лагер или лагер, ветчинный салат с картофельными чипсами или курица, запеченная в микроволновке, с картофельными чипсами?

Горячий запах скворчащего жира бьет по ноздрям, как мачете – по яйцам. Я смотрю на громадный пиршественный стол в центре зала, который ломится от яств и эля. Подлинный рог изобилия для обжорства: пироги, фрукты, зверюги, зажаренные целиком, с игривыми яблочками во рту, хлеб, яйца, гигантские круги сыра, цельные тушки лосося, форель, ледяная щука. Туши полярных медведей жарятся на вертелах в здоровенных каминах, которых тут было не меньше дюжины.

Я совершенно убит. Я даже не знаю, как отнестись к выбору блюд. Я не знаю, чего заказать. Растерянно обвожу взглядом бар.

Шелудивые псы гонялись за курами по всему залу. Пол был устлан соломой. На стенах, отштукатуренных смесью раствора с соломой, висело зловещего вида оружие: мечи, щиты, автоматы, боевые топоры. Имелись и головы разных зверюг: медведей, оленей (я заметил и несколько человеческих).

У одного из каминов не по-детски жестокие дети, одетые в меха и кожу, мучили волчонка. Волчонок пронзительно верещал и выл, а дети радостно смеялись. Полногрудая блондинка, что прислуживала за столом, налила всем горячего эля из глиняного кувшина. Подводно-лодочный тенор Рагнара раскололся раскатистым хохотом. Он поднес рог с дымящимся элем к губам и опрокинул его себе в рот, пролив половину на бороду и на грудь.

– Ха-ха-ха. Пейте, гости! – рявкнул он добродушно.

Кроме нас, посетителей в этой полярной заднице – только двое ребят в самом дальнем углу. В опасной близости над их столиком нависает большой телевизор на черной подставке, прикрепленной к стене болтами. Я подмечаю мелкие, незначительные детали: чахнущий в кадке бальзамин, который давно уже надо полить, пропыленные ситцевые занавески.

Подражая Рагнару, мы выплеснули вонючее содержимое кубов себе в лицо. Парни побросали свои куртки и кожаные штаны прямо на устланный соломой пол, и несколько женщин с густо татуированным лицами бросились их подбирать. Женщины появились из смежного помещения – надо думать, из кухни. Рагнар приобнял меня за плечи своей огромной ручищей, сплошь покрытой татуировкой. Меня это немного нервировало, потому что теперь из одежды на нем был лайковый суспензорий, украшенный эсэсовскими рунами. Рагнар подтолкнул меня к столу.

– Прошу, ха-ха-ха! Мы пируем! – У него изо рта воняло прокисшим пивом и собачим дерьмом. Мы сели за стол. Крупные, дородные женщины принесли еще еды и питья. Сыновья Рогатого бога жадно набросились на горячее, сочившееся алой кровью мясо, хватая его прямо руками. Пенный эль лился рекой.

Безо всякого предупреждения грянула музыка. Музыканты возникли словно из ниоткуда. Викинговская хэви-металлическая команда заиграла свою версию Led Zeppelin'ской «Иммигрантской песни» на полной мощности звука. Усилители трещали и хрипели, не выдерживая этих чудовищных децибелов. Зал наполнился какими-то полуголыми лилипутками, которые выделывали всякие акробатические номера, жонглерами, метателями ножей и шпагоглотателями. Такой цирк на дому. Настоящее шоу уродов. Пир продолжался часов шесть кряду. Снежные байкеры предавались разнузданному обжорству. Я приналег на пиво.

Кстати, после пятнадцатой кружки оно стало уже не таким противным. В общем, пиво как пиво. Праздник кипел и бурлил. Гимпо яростно содомировал толстую служанку, прямо не отходя от стола. В процессе он периодически окунал ее головой в большой чан с элем. Под конец она уже даже и не трепыхалась. Кажется, он ее утопил. Билл, голый и весь измазанный кровью и пивом, производил впечатление на хозяев неистовой боевой пляской шотландских горцев. Его ноги были искромсаны в капусту, потому что он танцевал на скрещенных саблях. При этом он что-то кричал про «Золотую ветвь» Фрэзера и про растительных богов.

Потом стул передо мной опрокидывается; стол переворачивается. Из горло рвется истошный крик. Я падаю на пол.

Две голые женщины корчились и извивались на полу у камина, демонстрируя жесткую силовую борьбу. Их кожа зеркально блестела от мясного жира, которым они были вымазаны с головы до ног. Одна из них провела особо удачный прием и пихнула соперницу головой в пламя. Волосы на голове проигравшей вспыхнули ослепительным пламенем. Сыновья Рогатого бога дружно заржали. Рагнар так смеялся, что даже упал со стула. Маленькие детишки проводили потешные казни на забаву родителям.

Теплая кровь, жир и пиво текли у меня по подбородку обильными струями. Я заметил, что громко смеюсь над шутками Рагнара еще до того, как он договаривал их до конца. Я был пьян в жопу. Так же, как и Рагнар. Но нам было весело. А потом его вдруг переклинило. Он нахмурился и ударил кулаком по столу. Со всей дури. Стол задрожал. Зажаренный целиком молочный поросенок взвился в воздух над блюдом на целый фут. Кое-кто из женщин заметно напрягся. Он уже миновал первые две стадии опьянения – приподнятое настроение, переходящее в бурную радость, и уныние на грани депрессии, – и вышел на третью, наиболее потенциально опасную для окружающих.

– Итак! – проревел он, еле ворочая языком. – Худосочные воины! – Это был тяжкий приступ боевой пьяной удали. – Стало быть, вы собираетесь спасти мир? – Это был не вопрос. Это был вызов. Мне сразу вспомнилась молодость, растраченная по злачным люмпенским пивнякам в Лидсе, и совет одного старого драчуна, как справляться с не в меру задиристыми кренделями, в которых бухло пробуждает воинственные инстинкты. «Не пытайся их урезонить. Не пытайся язвить, они все равно не поймут тонкой иронии, – говорил он. – Покажи, что ты круче. Бей в рыло первым. Или оскорбляй словом. Агрессивно и тупо». Я сделал глубокий вдох:

– Иди ты на хуй, Рагнар, мудила!

Да уж, ни разу не Оскар Уайльд. Смертельно-голубые глаза Рагнара, замутненные элем, сделались жесткими и холодными, словно окоченевший труп. Тень замешательства пробежала по его лицу черной грозовой тучей; рот слегка приоткрылся от удивления. Потом он оскалился, обнажив зубы, сделал вид, что сейчас схватится за бензопилу у себя на поясе, и взревел, как разъяренный медведь – это он так смеялся. Мой стиснутый анус немного расслабился.

– Ха-ха-ха. А ты смешной парень! – проревел Рагнар со своим жутким викинговским акцентом.

Я мысленно возблагодарил того старого перца из Лидса.

Праздник кипел и бурлил по-прежнему. Сыновья Рогатого бога громко смеялись, пребывая в настроении благодушном и где-то даже умиротворенном. Пиво лилось хмельной рекой. Служанки, которых насиловали повсеместно и рьяно, относились к подобному обращению весьма благосклонно. Девок, стало быть, пялили; животных подвергали потешным пыткам; дым стоял коромыслом, блевотина весело булькала, изливаясь обильным потоком.

Резкий звук рога пробился сквозь пелену пьяных воплей этой разнузданной северной вакханалии. Я подумал, что это, наверное, какой-то церемониальный призыв, потому что в зале вдруг стало тихо – лишь редкие звуки отрыжки и мужественного бздежа нарушали эту тревожную, выжидательную тишину. Рагнар схватился за подлокотники своего деревянного трона и поднялся на ноги, с трудом удерживая равновесие.

– Сыновья Рогатого бога! – проревел он и смачно рыгнул, прикрыв рот кулаком. – Любезные гости, воины из далекой страны! – Он ткнул в нашу сторону толстым пальцем, глядя на нас затуманенным, мутным взором. – Пришло время, ик… – Рагнар пошатнулся, но все-таки устоял на ногах, – …вечернего увеселения! – Его голос был вязким, как креозот, и шершавым, как коровий язык. Он рассмеялся недобрым смехом, обнажив зубы, в которых застряли белые кусочки мяса. – Введите пленных!

И ад разверзся средь земли. Сыновья Рогатого бога в едином порыве вскочили на ноги и изобразили импровизированную ритуальную пляску, топая по полу тяжелыми подкованными ботинками и периодически наклоняясь, чтобы поблевать. Это было похоже на вспышку массового психоза, причем женщины бесновались даже сильнее мужчин: они обнажали груди, рвали на себе волосы и выли в голос. Входные двери распахнулись. Порыв леденящего ветра со снегом разогнал по углам влажный жар, взметнув облака серого пепла. В зал ввели пленников: грязных и исхудавших, одетых в лохмотья, в цепях. Их было человек десять. Двери захлопнулись с оглушительным грохотом. Все взгляды обратились ко вновь прибывшим.

Рев разнузданного карнавала сменился гнетущей, глухой тишиной. Испарения ненависти были почти осязаемы. Рагнар смотрел на измученных пленников смертоубийственным взглядом. Он стоял, закусив губу. Из губы текла кровь, а из смертельно холодных голубых глаз изливалась черная ненависть. Он сдвинулся с места, подошел к пленным, закованным в цепи, сжал руку в кулак и со всей дури вмазал по лицу самому высокому среди них. Раздался мерзкий хруст ломающейся кости. Хлынула кровь. Пленник вытер разбитый рот и выплюнул кровь и кусочки зубов. Он смотрел на Рагнара с презрением. Высокомерно и дерзко.

– Скаллагрим! – проревел Рагнар. Я стоял футах в двенадцати от него, но все равно чувствовал дурной запах у него изо рта. – Ты меня предал! И что ты скажешь в свое оправдание?

Вроде как это был суд. Скаллагрим выпрямился в полный рост, пытаясь сохранять хотя бы подобие достоинства, несмотря на свое явно позорное положение.

– Я не стану оправдываться, потому что виновен! – проговорил он отрывисто. – Рагнар, мы знаем свой приговор, но, брат, дай нам всем умереть по-мужски, как пристало снежным байкерам, с бензопилой в руке и огнем в яйцах. Не лишай нас Валгаллы!

Рагнар придвинулся к Скаллагриму вплотную и посмотрел ему прямо в глаза.

– Откройте яму! – рявкнул он и улыбнулся. Его улыбка сочилась ядом.

Из сумрака выскочили какие-то карлики – целый отряд мелких уродцев, – и принялись суетливо убирать со стола. Сыновья Рогатого бога, стряхнув с себя пьяное оцепенение, дружно взялись за дело и отодвинули тяжеленный дубовый стол к дальней стене. Карлики повисли на цепях, соединенных с какими-то скрытыми механизмами, что приводили в движение пол в центре зала. Пол раздвинулся со зловещим скрипом, открывая подвал. Или яму, как назвал это Рагнар. Из ямы дохнуло кошмарной вонью: смесью прокисшего молока, загноившихся ран, спермы, лука, говна и крови. А внизу бесновались голодные желтоглазые волки, истекая слюной и рыча. Скаллагрим улыбнулся. Рагнар рубанул рукой воздух и проревел:

– Вы оскорбили мою жену, вы осмелились заговорить с ней на улице, и умрете теперь, как паршивые псы! Засранные нужники в Валгалле – вот что вас ждет после смерти. Так что вы будете вечно копаться в дерьме, как последние золотари. Такая судьба ожидает всех подлых ублюдков, которых скормили зверям.

Рагнар выдержал паузу, давая пленникам время проникнуться мыслью о своей страшной доле.

– Или, – он снова умолк на секунду и смачно пернул, – вы можете умереть как герои… – Он быстро взглянул на меня, Гимпо и Билла. В его взгляде плескалось пиво и бурлил призрак кровавой бойни. – …от руки этих воинов… – По залу пронесся одобрительный гул. – Сыновей великого Короля Пресли!

И вновь средь земли разразился Ад – Сыновья Рогатого бога вновь подняли кубки в предвкушении очередной изуверской потехи. Пространство наполнилось громким смехом и возбужденными криками. Душный воздух дрожал ожиданием.

– Блядь, – пробормотал я себе под нос.

Билл вскочил на ноги и принял доблестно-величавую позу, героически уперев руки в боки и обводя взглядом воображаемый горизонт. Он топал ногами, изображая боевую пляску шотландских горцев, и размахивал своим детородным органом в сторону дородных служанок – похоже, у нашего гордого кельтского мачо снова взыграло ретивое.

Театральная поза законченного эгоцентриста или надрыв души? Может быть, даже и то и другое.

Он сбросил с себя всю одежду, вылил себе на голову кружку пива и обернулся к пленникам, двигая тазом в нарочито утрированной имитации полового сношения.

– Рагнар! – проревел он, подражая взбешенному медведю. – Твой приговор справедлив. Для нас это будет большая честь: поубивать этих псов за такое ужасное преступление, оскорбившее честь и достоинство твоей достойной и честной супруги. Приставать к добропорядочной женщине – это позор, который смывается только кровью. Я прошу лишь об одном. Дай мне выпотрошить этих мерзавцев одному, потому что, боюсь, Z и Гимпо, мои товарищи, люди, во всех отношениях достойные и благородные, все же не так хороши в бою.

Экран телевизора светит прямо на меня, хмыкает, посмеивается, что-то бессвязно бормочет. И там, на экране, во всей своей разноцветной и яркой уебской красе – M (Я-хуею-дорогие-друзья) TV. В данный конкретный момент MTV для меня – воплощение всего, что есть мерзкого и ненавистного в этой жизни; всего, что моя душа категорически не принимает… когда я все это вижу, мне сразу хочется убежать на край света, крепко зажмуриться, спрятаться под одеялом, притвориться, что ничего этого нет… но вот она, Пип Дани, со своим гнусавым голоском и супермодной прической, представляет очередной видеоклип. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу «Бит-лов». Ненавижу танцевальную музычку-однодневку. Ненавижу ражих парней из A amp;R. Ненавижу «The NME». Ненавижу «знающих» журналистов. Ненавижу иностранных лицензиатов, разводящих базары про рок-н-ролл, который они знают и любят. Ненавижу «Virgin Megastore». Ненавижу промоутеров, со всеми их турне, распроданными почти полностью. Ненавижу выигрышные и находчивые фирменные знаки. Ненавижу других музыкантов, которые делают по-настоящему гениальную музыку и которые все еще живы. Ненавижу женщин, занятых в музыкальном бизнесе, которые делают вид, что им очень приятно, когда ты звонишь к ним в офис. Ненавижу CD-плейеры, ненавижу запах винила. Ненавижу «Ниггеров с понятиями» («NWA»), ненавижу «Public Enemy», ненавижу футболки «Ice T», «Crowded House», «The Kinks», «Techno Techno Techno», Боба Дилана, людей, рассуждающих про Джеймса Брауна, «The MC5», Дэвида Боуи, Дэвида Бирна, «U2», Мадди Уотерса, Би Би Кинга, все, с чем мне приходилось работать. Ненавижу все записи, которые раньше любил. Ненавижу всех, кто обзывает «дерьмом» и «дрянью» все, что мы сделали с Джимми – ты изобретаешь красивую ложь, осуждаешь, истекаешь кровью, отдаешь своему делу всего себя, а эти мудилы считают, что это такой прикол, что это ты так дурачишься. Развлекаешься. Я не дурачусь. Ненавижу дурачиться. Сама идея дурачества бесит меня настолько, что мне сразу хочется кого-нибудь стукнуть.

В прошлом году мы с Джимми сняли два клипа. На «Justified and Ancient» и «America: What Time is Love». Снимали на Pinewood, самой большой киностудии в Европе (самой большой – по площади крытых съемочных павильонов). У нас было все: массовка в несколько тысяч, викинговские корабли, Тэмми Уиннет, декорации, грандиозные, как падение Римской империи, передвижные буфеты, чтобы накормить пять тысяч человек, виннебаго, дельные техники, которые тут же бросались исполнять каждую нашу прихоть. И зачем мы все это затеяли? Мы это делали не для себя. Мы это делали для MTV.

Все, больше об этом ни слова; иначе я точно кого-нибудь пришибу. Меня все бесило, буквально все. Эти съемки меня сокрушили, убили. Я был абсолютно беспомощным, замороженным. Все в жизни рушилось, и я ничего не мог сделать. Я, конечно, пытался держаться; делал вид, что я знаю, что происходит. Но я продержался не дольше трех месяцев, а потом неизбежно сорвался, впал в помешательство и очнулся в Мексике, на вершине пирамиды, на высоте 12 000 футов над уровнем моря, где я в одиночестве встречал рассвет.

Я проехал по Мексике 2000 миль, я не ел и не спал двое суток, и оказался в итоге на окраине Браун-свилля. Я бродил, неприкаянный, в темноте. Густой ночной воздух был жарким и душным; в кронах деревьев громко кричали какие-то экзотические птицы. Там были блинные и пиццерии, стейк-хаусы и гамбургер-бары. Все как будто кричало: «Это все – для тебя! Все, что ты хочешь, и даже больше!» Все эти бедные мексиканцы, которые рвутся сюда через границу… ради чего? Ради этого?! Что-то прошуршало в траве у меня под ногами. Я глянул вниз. Что-то там шевелилось. Змея. Длиной футов в пять. Она посмотрела на меня, на миг наши взгляды встретились, а потом она уползла. Насовсем. Я нашел телефон-автомат. Позвонил Джимми за счет вызываемого абонента и сказал ему, что со мной все в порядке.

– Интересно, и что он подумал?

Я вздохнул с облегчением. Но Гимпо оскорбился до глубины души. Он вскочил на ноги, вывалил из штанов свой эрегированный причиндал, схватил ближайшую бензопилу и заорал:

– Драммонд! Не унижай меня! – Он отхлебнул пенного эля. – Я, между прочим, – он выдержал театральную паузу, – очень хороший, – еще глоток эля, – палач-убиййййца!

Но сейчас со мной все не в порядке. Сейчас там, в углу – MTV. Визжит, вопит, смеется надо мной. «Ты думал, что можешь сбежать, спастись, скрыться. Ты, со своими благостными мечтами об Элвисе, и о Северном полюсе, и о младенце Иисусе в душе. Со своими инфантильными дзен-мастерскими иллюзиями и богохульными претензиями на звание нового волхва. Ты прошел такой путь, ты добрался до места, дальше которого ты не пройдешь, ты дошел до предела – но мы все равно тебя опередили. Мы – везде! Мы – повсюду! А для тебя ничего не осталось!» Хотя змея была настоящей, не иллюзорной, может быть, я неправильно понял знамение, потому что теперь на экране – та же змея. Она извивается и издевается надо мной. Она смеется. Она хорошо позабавилась за мой счет.

Байкеры как обезумели. Напряжение и драматизм – они это любили.

Я посмотрел на своих сумасшедших друзей и сказал им прямо:

– На меня не рассчитывайте, благородные господа. Вы храбрые воины, и вам не нужен такой никчемный придурок, как я. Вы прекрасно управитесь и без меня, а я лучше не буду путаться под ногами.

Скаллагрим взглянул на меня и презрительно фыркнул. Потом тряхнул головой и вызывающе проговорил:

– Мы умрем как герои.

Опять – громкие возгласы одобрения, пердеж, рукоблудство и пенные реки эля.

– На арену! – проревел Рагнар.

Мы всей толпой перешли в сумрачную комнату, смежную с залом и освещенную горящими факелами. В центре было углубление по типу круглой ямы. Пол был усыпан опилками, почерневшими от пропитавшей их крови. Сыновья Рогатого бога окончательно впали в неистовство. Рагнар вручил Биллу и Гимпо по огромной, искрящейся бензопиле и сказал, чтобы они разделись догола. Десятерым приговоренным выдали по крошечному пластмассовому ножичку – те даже сперва не поверили, что можно так издеваться над людьми. Но байкеры, должно быть, решили, что это будет очень прикольно: похабный смех прокатился по комнате жестокой волной. Пленников без церемоний столкнули в яму. Они сгрудились в центре, спина к спине, выставив перед собой свои жалкие кухонные принадлежности из пластмассы. Кое-кто даже наделал в штаны.

Гимпо, голый, с мощной эрекцией, важно прошелся по периметру ямы, словно какой-нибудь злобный Приап из безумной мечты извращенца-гомосексуалиста. Он раскручивал над головой ревущую, бьющую искрами бензопилу и смеялся садистским смехом. Он периодически останавливался, чтобы принять героически-театральную позу и сладострастно огладить свой эрегированный прибор. При этом он яростно двигал тазом, как бы давая понять обреченным пленникам, что он отымет их в задницу после того, как убьет.

Билл снова затеял свою боевую пляску шотландского воина. Подняв бензопилу над головой, он тяжело топал ногами, словно какое-то жуткое божество из индусского пантеона, и изображал языком движения члена в исступленной секс-джиге. Он принимал позы одержимого сексуальной горячкой Криса Юбэнка и периодически останавливался, чтобы смазать свой мощный стояк маслом из бензопилы.

Рагнар поднялся на ноги, и в зале вновь воцарилась почтительная тишина. Снежные байкеры приготовились внимать своему вождю. Он поднял свою кружку с пивом, осушил ее одним глотком и выкрикнул:

– Один!

– Один! – подхватили Сыновья Рогатого бога.

– Смерть предателям! – проревел Рагнар.

– Смерть! – отозвались байкеры.

– Смерть! – внес свою лепту и я.

Их первобытная жажда крови подстегнула Билла и Гимпо, которые впали в неистовство и проявили себя с самой лучшей стороны, оправдав ожидания обезумевших Сыновей. Гимпо спрыгнул в яму и пошел на сжавшихся пленников, опустив руку с бензопилой. Одним движением он отрезал ноги сразу шестерым – чуть ниже колен. Они так кричали, что у меня чуть не лопнули барабанные перепонки. Из обрубков хлестала кровь. Гимпо был весь в крови, с головы до ног. В дрожащем свете факелов его голое тело переливалось красным. Остальные четверо в ужасе бросились врассыпную и попытались выбраться из ямы, но хохочущие Сыновья быстренько отпинали их обратно.

Билл спрыгнул в яму и неспешно направился к этой жалкой четверке. Пленники бухнулись на колени и принялись умолять о пощаде. Билл рассмеялся и пустил им в лицо тугую струю мочи, прежде чем обезглавить всех четверых одним грациозным взмахом руки с зажатой в ней бензопилой. Сыновья оценили его тонкий, изящный стиль. Билл поклонился, как матадор перед ликующей толпой, подобрал свои трофеи, еще сочившиеся алой кровью, швырнул их восторженным зрителям, впавшим в буйный экстаз, и ленивой походкой направился к Гимпо, который исступленно рубил в капусту своих шестерых обезноженных.

Если Билл убивал элегантно и почти человечно, то Гимпо махал своей бензопилой, как какой-то мясник-изувер. Он отпилил своим подопечным и руки тоже и теперь подбрасывал искалеченные, брызжущие кровью тела вверх и пинал их ногами по приземлении. Несчастные были еще в сознании, и Гимпо, кажется, получал несказанное удовольствие от их воплей боли. Он был весь в крови своих жертв. Он содомировал их по очереди, причем норовил расположиться так, чтобы остальные смотрели и видели, как он измывается над их товарищем. Закончив сношать изувеченных пленников, он всех их кастрировал, не забыв предъявить каждому его отрезанный член. Он наслаждался их ужасом и агонией. Он упивался своим изуверством. Под конец он принялся кромсать их пилой как попало. Потом отбросил пилу и стал терзать их тела руками, вырывая им почки и еще бьющиеся сердца. Когда от пленников не осталось уже ничего, кроме кровавого фарша, он оглядел толпу зрителей с идиотской улыбкой на измазанном кровью лице, в ожидании бурных аплодисментов. У него на шее болтались чужие кишки, словно сияющее алое ожерелье. Сыновья Рогатого бога были просто в экстазе. Они спрыгнули в яму и вынесли Гимпо на плечах.

– Гимпо! Гимпо! Гимпо! – скандировали они.

Билл улыбался, гордый за своего друга.

Я поднимаю стул, поправляю стол, извиняюсь в пространство, ни к кому конкретно не обращаясь, и снова сажусь. Пью свой лагер, ем курицу, запеченную в микроволновке, с картофельными чипсами и салатом, и смотрю на экран, где MTV – спокойный как слон, сокрушенный, пришибленный, сломленный. Закрываю блокнот. Не могу ничего писать.

Рагнар обернулся ко мне, смеясь:

– Зодиак, дружище, а теперь твоя очередь показать себя, да?

У меня внутри все оборвалось. Я боялся даже представить, что мне сейчас предстоит сотворить для всеобщего увеселения.

– Насилие у нас уже было! – Рагнар заговорщески подмигнул и ткнул меня локтем под ребра. – А теперь будет секс! Ха-ха-ха! Очистить арену!

Гимпо, почетного Князя Насилия, сияющего, голого и измазанного в крови, усадили на трон рядом с Рагнаром. С арены убрали остатки кровавой и страшной резни.

На очищенное пространство выскочили четверо волосатых всклокоченных карликов в кожаных штанах. Они прошлись колесом по кругу и выжидающе замерли. Пятый карлик вывел на арену двух телок на двойном собачьем поводке: высокую статную негритоску и аппетитную белую штучку. Черная красотка была шести футов ростом; ее намазанное маслом тело блестело в свете факелов. Она была вылитая Грейс Джонс, а белая девочка напоминала топ-модель Кейт Мосс. Один из карликов достал из штанов острую бритву и полоснул «Грейс» по ногам, перерезая ахилловы сухожилия. Она закричала и упала на четвереньки. Кровь хлестала из ран. Второй карлик уселся на нее верхом, как на лошадь, и принялся вырывать ей зубы плоскогубцами. Третий карлик сосредоточенно забивал гвозди в дырки в деснах, где были зубы. Сыновья Рогатого бога хохотали до слез. «Кейт» рванулась в сторону, в отчаянной попытке сбежать, но ее заарканили с помощью лассо и повалили на пол. Один из карликов сорвал с нее трусики, перевернул на живот и заправил ей в задницу. Еще один карлик отрезал ей пальцы – все до единого, – и выковырял глаза. Это было похоже на выступление злобных клоунов в каком-нибудь цирке жестокости. Карлики, которые не занимались с девицами, выделывали незатейливые акробатические номера. «Кейт» отрезали уши, потом – нос, потом – губы. Снежные байкеры один за другим спрыгивали на арену, расковыривали отверстия в телах изувеченных женщин и сношали их в эти раны. Кто – куда.

Не могу ничего писать. Перед глазами – безумный калейдоскоп разноцветных картинок: сексапильные половозрелые школьницы скачут под музыку; странный коллаж из жанров и стилей; Рей Кук рассказывает анекдот… или это Пип Данн улыбается? Z, кажется, понимает, что со мной что-то не так, но упорно делает вид, что он ничего не заметил.

Сыновья веселились вовсю. Рагнар стукнул меня по спине и сказал, чтобы я поторопился, пока их сердца еще бьются. Не желая обидеть хозяина, я скинул штаны и сиганул в яму. Гимпо подбодрил меня радостным воплем. Чернокожую «Грейс» уже вскрыли, как труп в анатомическом театре. Ее живот был полностью распотрошен, и Сыновья громко смеялись и беззлобно кидались друг в друга ее кишками. Я дождался своей очереди на «Кейт», которая еще дышала. Схватил ее за волосы и принялся сношать прямо в разодранный рот. Когда я уже был готов спустить, кто-то из Сыновей отрезал ей одну ягодицу и в шутку ткнул трепетным мяском мне в лицо. Один из карликов схватил ее кишки и побежал по арене, разматывая их на бегу. Кишки растянулись, словно резинка. Потом карлик их отпустил, и они с влажным хлюпом прилетели обратно, обдав меня черным говном.

Пытаюсь взять себя в руки. Пытаюсь рассуждать здраво.

– Слушай, Z, это не то место. Мы приехали не туда. Нельзя оставлять здесь Элвиса. Если оставить Элвиса здесь, мира на Ближнем Востоке не будет.

Z не настроен на споры. Сидит, весь из себя добродушный и благостный. Мы живы, мы не погибли в полярных снегах; мы нашли бар, где лагер крепче, чем повсеместное пойло не более двух процентов алкоголя.

– Хорошо, Билл, и куда мы его отвезем?

Мне даже не верится, что он так легко согласился. Может, он видит, в каком я раздрае, и не хочет меня нервировать? А я и вправду уже никакой. У меня сейчас даже не встанет на Пип Данн, я уже не говорю о том, чтобы ей заправить. Гимпо берет еще пива – на всех. Я пытаюсь писать.

– Может быть, в Африку, – говорит Z. – Туда, где Копи Царя Соломона, или в то место… ну, в Эфиопии… где вроде как спрятан Ковчег Завета. – Z говорит, говорит. Я слышу слова, но их смысл от меня ускользает. Я думаю про Джеймса и Кейт: как они спят у себя в кроватках. Что им с того, что их папа поперся на Северный полюс? Они еще не понимают… Но что они скажут об этом потом, когда вырастут?

Сыновья хохотали до слез.

Я заметил, что Билл присоединился к веселью: он скакал по арене с отрезанной головой черной «Грейс», насаженной на член. Гимпо тоже не смог усидеть на месте. Он слез со своего трона, обрушился в яму, расковырял дырку в груди уже мертвой «Кейт» и запихал туда свой причиндал. Я кончил ей в рот и оторвал ей голову – голыми руками. Теперь мы с Биллом плясали на пару, с головами растерзанных женщин на членах. Взревев от смеха, Рагнар вскочил на ноги. Он хлопал в ладоши и вытирал слезы тыльной стороной ладони.

– Славно потешили, славно.

Собаки и дети тоже приняли участие в этой кровавой потехе. Все были довольны и счастливы – как говорится, и стар и млад, – все смеялись и радовались, забавляясь с кусками тел расчлененных женщин.

Потом все вернулись обратно в пиршественный зал. Сыновья затянули свой гимн снежных байкеров. Потом – еще один, и еще. Пока мы все забавлялись в соседней комнате, потакая своим первобытным звериным инстинктам, служанки снова накрыли на стол. И, надо сказать, очень вовремя: кровь, насилие и жестокий секс возбуждают жажду и аппетит. Мы жадно набросились на еду и эль.

– Ну, что, – Рагнар со всей дури хлопнул меня по спине, так что у меня изо рта вывалился пережеванный кусок мяса, – Зодиак, дружище, как тебе наше гостеприимство, а?

– Замечательная культурная программа, Рагнар, дружище. Интересная и содержательная, – ответил я вполне искренне.

– Вот и славно, – отозвался Рагнар, вгрызаясь в ногу белого медведя. – Мы хорошо повеселились, а теперь шутки в сторону.

Один из этих местных ребят за столиком под телевизором обращается к нам. На хорошем английском:

– Вы не против, если мы выключим телевизор?

– Э? – Я.

Снежные байкеры, изрядно охрипшие от постоянного смеха и ора, разом притихли. Все взоры были обращены на Рагнара, на лицах – почтительное ожидание.

– Скажите, друзья, – улыбнулся Рагнар, – любите ли вы поэзию?

Билл закашлялся, подавившись элем.

– Поэзию?

– Да, поэзию, – отозвался Рагнар, явно задетый скептическим тоном Билла. – Поэзию воинов! Поэзию викингов – снежных байкеров!

– Мы хотим включить радио. Сейчас будет радио-бинго.

Я мысленно застонал, когда понял, что он имеет в виду: северные саги, долгие, нудные и нескладные вирши о крутых мужиках, что похваляются друг перед другом своими подвигами; пьяные басни о вечно бухих воителях с явными психопатическими наклонностями – какие они распрекрасные, хитроумные, доблестные ушлёпки. Хорошо еще, саги Рагнара оказались относительно короткими, а то я бы точно рехнулся. Рагнар поднялся на ноги, пошатнулся, но все-таки устоял – и велел принести мед поэзии. Двое байкеров притащили огромный глиняный таз, до краев полный эля. Пинт пятнадцать, не меньше. Рагнар осушил его одним глотком и начал свое поэтическое сказание.

– Я, Рагнар, – он ударил себя кулаком в грудь, – круче всех мужиков! – Он выплюнул сгусток какой-то гадости и продолжил:

Он потряс кулаком и продолжил:

Сыновья Рогатого бога почтительно зааплодировали.

Рагнар смачно рыгнул и потерял нить.

– Включайте, конечно. – Гимпо.

– Ну да, – продолжил Рагнар, – как-то раз, когда мы совершили набег на Йоркшир, я отодрал 8000 женщин и заправил в зад 2000 мужикам, не считая овец и…

Парень, который обратился к нам по-английски, поднимается, вырубает телевизор и включает маленький радиоприемник на полке между двумя нашими столиками. Он невысокого роста, на лицо вполне симпатичный. Высокие скулы, усы, блеск в глазах, манера держаться немного нахальная, но не высокомерная. Обычно девушки таких любят: относятся к ним с материнской заботой и в то же время находят их очень даже сексуальными – собственно, этого им и надо (парням, я имею в виду). Он подходит к бару, говорит что-то барменше, и та смеется. Достает из-под стойки пачку ярко раскрашенных карточек размером восемь на шесть дюймов и отдает их парню.

Я все пытаюсь понять, что такое радио-бинго, и тут Гимпо говорит:

– А можно мы тоже сыграем?

– Да, конечно, – отвечает парень. – Мы сядем к вам за столик, и я покажу, что надо делать. – Они с приятелем пересаживаются к нам. Барменша тоже присоединяется. Она переносит со стойки телефон и ставит его на край стола. Мы сидим с одной стороны стола, они – с другой, напротив нас.

Большинство, я так думаю, знает правила бинго, так что я не буду ничего объяснять. Радио-бинго – это самое обыкновенное бинго, только по радио. Диктор зачитывает номера по-норвежски, наш новый друг переводит их на английский, и если номер есть у кого-то на карточке, он зачеркивает его крестиком. Если у кого-то из радиослушателей выходит полностью зачеркнутый ряд, он звонит в студию, все его поздравляют, зрители в студии ликуют, и игра продолжается.

Он продолжал в том же духе еще часа три. Причем я привел самый лучший фрагмент. Дальше был вообще мрак.

Бинго – штука донельзя скучная, в плане вклада в культуру – вообще никакая, но вот я сижу и играю в бинго, 4 ноября 1992 года, без пяти девять вечера. Очень скоро мы с Z и Гимпо начинаем узнавать норвежские цифры и зачеркиваем номера еще до того, как их переводят на английский.

Голос у ведущего очень даже бодрый. Похоже, он человек веселый. Когда в студию звонят люди, у которых зачеркнут весь ряд, он что-то им говорит, и они смеются. Мы тоже смеемся. Игра продолжается. Z спрашивает у наших новых друзей, они когда-нибудь выигрывали или нет?

– Нет. На Магеройе никто никогда не выигрывал. Играет весь остров. Каждую среду. Но никто никогда не выигрывал.

Наконец, поэтический раж иссяк. Вдохновение повыдохлось. Рагнар повернулся ко мне. Его глаза полыхали, словно лесной пожар. Словно горящий высотный дом.

– Это вершина мира, – сказал он очень серьезно. От него исходила энергия грубой мужской силы. Его трясло, как мухоловку при наплыве мух. Время застыло.

– Бинго! – кричит Гимпо.

Девушка снимает трубку и набирает номер. По радио слышно, как она разговаривает с ведущим. Слышно, как Z бормочет:

– Вот, бля, везучий!

Гимпо, как выясняется, выиграл что-то около трехсот фунтов – на обеспеченную старость, конечно, не хватит, но это хороший знак. Игра позабыта. Кстати, мы даже не знаем, как зовут наших новых друзей.

Да, надо бы познакомиться. Нахального парня с усами зовут Ларс, симпатичную девушку-барменшу – Тунец. А как звали второго парня, я забыл. Ларс предлагает такой вариант: Гимпо возьмет деньги из кассы, а Тунец потом получит его выигрыш. Тунец не против. Она ставит всем пиво за счет заведения. Я спрашиваю у Ларса, чем он занимается – обычная вежливость или божественное вмешательство?

– Ха-ха-ха, – смеется он. – Я смотритель маяка.

– А где твой маяк? – интересуется Z.

– На скале! – смеется Ларс.

– Дайте мне ваш завет, – мертвая тишина, – и обрящете Океан Мудрости!

– Да, но где эта скала? – Z.

– Мой маяк – самый северный в мире.

– То есть это Маяк на Вершине Мира?! – уточняет Z.

Мы с Z глядим друг на друга: мы уже знаем, что это – то самое. Далекие звезды выстраиваются рядами вдоль дрожащих межзвездных лей-линий; Иоанн Богослов въезжает в прикол; Мильтон прозревает, а Бетховен в первый раз слышит завершающие аккорды своей Девятой Симфонии.

Я отдал ему икону Элвиса. Я знал, что это только начало. Мы прошли через Ад и уцелели, смеясь.

Да, божественное вмешательство. MTV идет в жопу. Вот оно: сатори. Мы пришли, куда нужно. Мы нашли, что искали. По крайней мере, нашли человека – хранителя Элвиса. Z отправляет Гимпо в мотель, чтобы он принес икону Короля. Нас с Z лихорадит. Наши мысли и голоса взрываются, как фейерверки над лужайками Белого дома 4 июля. Этот маяк на вершине мира – самый северный в мире, – он и есть тот самый Полюс, к которому мы так стремились. Гордый маяк на скале, прямой и могучий, словно восставший фаллос, он пробивает ночную тьму лучом света. Пусть все карты утеряны, пусть паруса нашей шхуны изорваны в клочья, пусть море бурлит штормовыми волнами и кишит злобными левиафанами – этот луч сильного, чистого света пробивается сквозь черноту и омывает побитый штормами корабль. Он отмечает ту точку в безбрежном бушующем океане, где мы находимся в данный момент, он освещает скрытые опасности, он дает нам надежду, но в то же время и предупреждает, чтобы мы не подходили к нему слишком близко. Да, теперь я готов выйти один на один с Сатаной и сорвать с него маску его величавого блеска. Z говорит, что он знал, что его карты не врут.

Кажется, я отключился.

Хочется написать что-нибудь проникновенное и радостное, наподобие хвалебных гимнов викторианских поэтов. Душа поет и ликует:

– Один! – проревел Рагнар. – Князь Ада, Царь над миром материи! – Он раскатисто пернул, зловонно и громко, и повалился, словно подрубленный дуб, на залитый блевотиной пол.

 

Глава одиннадцатая

По ленте Мебиуса, перекручивая бесконечность

(Богоявление номер два)

Гимпо возвращается. Z разворачивает футболку с Боном Скоттом и открывает воистину великолепный лик Элвиса. Каждая пластмассовая жемчужина на инкрустированной раме переливается тысячью оттенков бледно-розового, зеленого и голубого. Ларс – это видно – тронут и потрясен. Он просит Тунец подержать Элвиса в баре, под стойкой, до завтра (завтра за ним прилетит вертолет береговой охраны, чтобы отвести его на маяк). Ларс обещает повесить икону на почетное место в кухне, над обеденным столом, где сейчас висит календарь Пирелли.

Я опять открываю блокнот и пишу в промежутках между приступами безудержного ликования, когда я вскакиваю на стул и распеваю любимые гимны из «Хвалебных гимнов Всевышнему (песнопения древности и современности)». Берегись, Сатана! Мы идем! Мы, волхвы! И мы заберем наши души назад! Ну, или умрем…

Ларс рассказывает нам легенды этих северных островов. Фрухольменфир, точные координаты 71°06 северной широты и 24°00 восточной долготы, «остров госпожи», куда однажды сослали любовницу Датского короля, оклеветанную злопыхателями. Я все аккуратно записываю за Ларсом, хотя и не знаю зачем.

– Она бросилась в море, – говорит Ларс.

Потом он отбирает у меня блокнот, пишет там свое имя с фамилией и адрес и передает блокнот Тунец и тому, второму парню – мол, вы тоже давайте, пишите. Оказывается, «Тунец» пишется как «Тоунесс». Мне даже немного обидно. Но я все равно буду писать – Тунец. Мне так больше нравится. Звучит, как имя какого-нибудь дружелюбного дельфина. Мы с Z с умилением глядим на Гимпо: если б не он, ничего этого не случилось бы. Ведь именно Гимпо напросился играть в радиобинго. Он сразу понял, что это важно. Нет: абсолютно необходимо.

Мы звоним, вызываем такси. Кое-как втискиваемся в машину, все вшестером. Едем в город. Таксист управляет машиной исключительно с помощью ручника, плавно вписываясь в повороты. Я вижу, что Гимпо весьма впечатлен этим стилем вождения. Надо сказать, меня это пугает. Я вообще без понятия, куда мы едем и что собираемся делать. Наверное, надо бы описать мир снаружи – дома, улицы и погоду, – но меня как-то ломает.

Кафе «На углу» призывно мигает неоном. Поднимаемся по лестнице. Дымно, накурено. Грохочет музыкальный автомат. Русские моряки пьют-гуляют. Подсаживаемся за столик к шумной компании. Лучшие друзья Ларса. Теперь нас около дюжины. Причем все – мужики. Тунец – единственная девчонка на всю компанию. Наш талисман. Похоже, парня у нее нет, она сама по себе, и чем дальше, тем она кажется привлекательнее и симпатичнее – с каждой новой порцией лагера. Гимпо падает на пол и отжимается. Пусть.

Иду в сортир, вдруг приспичило. На самом деле, я прямо сейчас сижу на толчке, джинсы спущены до лодыжек, килт – на полу, на голых коленях – блокнот. Двое русских матросов заходят поссать. Один из них колотит в дверь моей кабинки и что-то кричит.

– Вы говорите по-английски? – кричу в ответ.

– А, английский, ха-ха-ха. Ты – английский, – с махровым русским акцентом.

Мое говно жутко воняет.

У меня в голове как будто носились ревущие мессершмиты и чинуки. Похоже, мои мозги подрядились работать педалью басового барабана у ударника из «Megadeth». Древнее электричество. 300-фунтовые пчелы-убийцы жужжали, сдавливая мне синапсы. Глаза горели. Я крепко зажмурился и надавил на глаза кулаками. Мои стоны были как озвучка к фильму ужасов.

Сквозь густой плотный туман я различал какие-то жуткие механизмы, как в мастерской Франкенштейна: стальные серые трубы, что шипели и брызгались ядом Ван дер Граафа; стеклянные сферы с прозрачным огнем внутри; толстые черные кабели, что свисали со сводчатого потолка наподобие зловещих лиан. Я бы не удивился, если бы в мерцании стробоскопов вдруг возник некий готический электро-Тарзан. Безумные стрелки на циферблатах дрожали, переключатели щелкали сами собой, ток в проводах бился, как будто в припадке. Пространство каменной комнаты было затянуто алым дымом, пронизанным трескучими искрами.

Возвращаюсь в бар. Ларс стоит на столе, в руке – кружка лагера. Он что-то громко поет по-норвежски. Наверное, я уже говорил, и не раз, что я ненавижу лагер – но лагер течет рекой, и этот поток уже не остановишь. Кружка за кружкой – появляются на столе, словно по волшебству. Не выпить – значит обидеть радушных хозяев.

Я лежал на соломенном тюфяке в окружении пустых пивных банок и бутылок из-под водки. Билл и Гимпо забились в угол и чего-то там бормотали. Гимпо выкрикивал ключевые слова из северного бинго-шоу. Похоже, он временно помешался.

– Два утенка, ха-ха. «Kelly's Eye». Одиннадцать ножек… ха-ха! Слепое сорок!

Я не обращал на него внимания. Гимпо, он вообще странный. По жизни. А уж посреди этих арктических аномалий… Бог знает, что там творилось в его галлюциногенной реальности. Я принялся трясти бутылки и банки – не осталось ли где глоточка. Нет, не осталось.

– Skol!

– Skol!

– Skol!

Парень рядом со мной (на самом деле, ему уже точно за сорок, так что «парень», наверное, не совсем верное слово) хочет общаться, задает вопросы; рассказывает, как он ездил в Англию, говорит, что он – рьяный болельщик «Манчестер Юнайтед»; что он был на финальном матче Кубка Англии в 1977-м, когда «Юнайтед» побил «Ливерпуль» 2:1; что он стал болеть за «МЮ» еще мальчишкой, после той страшной трагедии в мюнхенском аэропорту; он взахлеб говорит про великий «Юнайтед», про «мальчиков Басби», Дэниса Лоу, Бобби Чарльтона, Нобби Слайтса и Джорджа Беста, который был уже позже. Я не спрашиваю, что он думает про Райана Гиггса, их новую звезду где-то с 1992 года. Мы говорим про далеких жен, разбитые сердца и «Moody Blues», его любимую группу на все времена. Мы говорим про рыбалку, и как он свозит меня на его «потайные» озера ловить форель – если я снова приеду весной. Он говорит, что его зовут Олден, и сообщает, что «Глазго Рейнджерс» только что выиграл у «Лидс Юнайтед» (2:0) в ответном матче на Кубок европейских чемпионов. Он смотрел прямой репортаж по спутниковому телевидению. Олден работает шеф-поваром на маленькой авиабазе ВВС США в Хаммерфесте, а сейчас у него долгосрочный отпуск в связи с травмой плеча.

Да, сколько излишней, ненужной и совершенно бессмысленной информации мы поглощаем в такие вот пьяные вечера в малознакомых компаниях! Z где-то там – на дальнем конце стола. В какой-то момент он подзывает нас с Гимпо, чтобы мы изобразили наш доблестный речитатив «Элвис – на Полюс!». Из-за количества потребленного лагера у меня что-то сделалось с памятью, так что я напрочь не помню, удалось ли нам произвести впечатление на новых знакомых – но, кажется, одобрительные возгласы все же были. Наши дзенские палки пошли по рукам для более близкого ознакомления, и я заметил, что палка Z, изукрашенная замысловатым узором, по-прежнему вызывает наибольший восторг среди непосвященных и что это по-прежнему будит во мне очень не-дзенское чувство зависти. Вот урод.

Эти ребята, с которыми мы сейчас пьем, – самые обыкновенные парни, «нормальные люди», которые покупают одежду в центральном универмаге, местном аналоге «Marks amp;Spencer»'a. К нам подсаживаются какие-то русские. Один из них говорит по-английски. Они из Мурманска. Ларс опять вскакивает на стол и читает стихи. Да, наверное, стихи. Его голос периодически скатывается на раскатистый рык, он бурно жестикулирует, гортанные звуки клокочут у него в горле. Стихотворение хотя и длинное, но, по-моему, очень веселое. Судя по тому, как все остальные смеются и издают одобрительный рев после каждой строфы. Олден объясняет, что Ларс, когда сидит в одиночестве у себя на маяке, сочиняет стихи – вернее, саги. Эпические сказания о событиях их скучных будней. Понятное дело, события слегка приукрашены, но так в этом-то вся и соль.

Кто-то из русских встает и бьет кулаком по столу. Его звучный голос грохочет, заглушая музыку из автомата. Он тоже читает стихи: что-то ритмичное, жесткое, яростное. Похоже, в этих ледовых полярных морях обитает некая свирепая, дикая муза. Он опускается обратно на стул. Народ стучит кружками по столу и кричит:

– Браво! Браво!

Ларс оборачивается ко мне:

– Давай, Билл, теперь твоя очередь. Почитай нам что-нибудь из твоего. Вставай на стол. Мы хотим настоящей шотландской поэзии.

И что мне делать?! Все, что я написал (даже если я что-то вспомню), оно как-то совсем не подходит для подобных публичных чтений.

– Билл, ты должен нам что-нибудь прочитать! Обязательно! Если ты ничего не прочтешь, мы обидимся! Вы наши гости! А слово хозяев – закон!

Смотрю на Z, ловлю его взгляд. Он улыбается. Его улыбка говорит: «Давай, Билл. Загрузи их по самые пончикряки!» Я встаю, выпрямившись в полный рост, и объявляю, что прочитаю не свои стихи, а Роберта Бернса – слов, надо думать, никто не поймет, но это правильные слова для таких вот разгульных ночей:

Это все, что я помню из «Тэма О'Шентера». В свое время я честно пытался выучить его наизусть целиком – именно, чтобы выпендриваться вот в таких пьяных компаниях. Разумеется, я читаю с очень сильным шотландским акцентом. Народу, похоже, нравится. Слышатся возгласы одобрения. Перевода никто не требует. Очень довольный собой, я сажусь на место.

Теперь очередь Z. Когда он встает, музыкальный автомат вдруг умолкает, и воцаряется тишина. Безо всякого предисловия Z начинает читать нараспев, со своим дурацким йоркширским акцентом: «И вышли мы в стужу, в самую худшую пору…» и так далее. До конца. Ну, до конца первой строфы – это точно.

Я сомневаюсь, что кто-то понял хоть слово, но манера исполнения действительно впечатляет.

Снова включается музыка. Ирландцы «Thin Lizzy»: «Ребята вернулись в город». Лагер течет рекой; хмельное радушие связывает незнакомых людей узами пусть и недолгой, но крепкой дружбы и сокрушает языковые барьеры. Звенит колокольчик – это значит, что заведение скоро закроется. Еще по пиву – напоследок. Ларс возмущается и возражает, но никому не дано повернуть время вспять. Хозяин вежливо просит нас освободить помещение, потому что ему уже хочется спать. Ничего не остается, как найти другой бар, где можно будет продолжить веселье.

С натужным скрипом открылась дубовая дверь. На пороге стоял Рагнар во всем своем великолепии: викинговский мотоциклетный шлем с зеркальным стеклом, широкий плащ из оленьей кожи, синие замшевые сапоги с загнутыми носами. Я заметил, что он держит под мышкой нашу икону Элвиса. С ним были два карлика, в блестящих парчовых костюмах и масках Элвиса.

– Идите за мной! – прогремел голос Рагнара; голос суровый и черный, как морская пучина. Мы кое-как поднялись на ноги и пошли, спотыкаясь на каждом шагу, следом за предводителем снежных байкеров.

Мы с Z выходим наружу следом за Олденом. Он ведет нас по темным улицам к центральной площади. С трех сторон ее окружают какие-то административные здания, а с четвертой – вода, причал. А на воде у причала – огромный корабль. Русское торговое судно. Когда я вижу так близко такие громадные корабли, мне всегда хочется спрятаться. Я подавляю в себе малодушный порыв. Но зрелище все равно впечатляющее: ночь, пустынная площадь в маленьком городке, а над ней угрожающе нависает черная металлическая громада… и тут, как будто мне мало пугающих впечатлений, на площадь въезжает такси, делает два оборота вокруг своей оси и останавливается прямо перед нами, буквально в двух дюймах. Я только теперь замечаю, что мы стоим на стоянке такси. Наверное, это такое специальное место, где рождаются лучшие в мире раллисты. А где Гимпо? Где Ларс? Где все? Олден заталкивает нас в такси и говорит: все нормально, все под контролем. Мы ему верим.

Едем. По пустым темным улицам. С обеих сторон – высоченные сугробы. Низенькие дома жмутся к промерзшей земле. Таксист демонстрирует приемы водительского мастерства, неизвестные больше нигде, кроме этого города. Останавливается перед каким-то домом, совершенно непримечательным.

– Подождите минуточку. Я сейчас, – говорит Олден на своем беглом английском. Он выбирается из такси и заходит за дом, так что нам его не видно. Я еще не говорил, какая на улице холодрыга? Хотя нет ни ветра, ни снега, дубак просто страшный. Мы с Z молчим, потому что сказать, в общем, нечего. Слушания по делу Вордсворт против Блейка временно приостановлены.

В мутном похмельном молчании мы поднялись по каменной винтовой лестнице. Было холодно. Мне казалось, что пар, вырывавшийся у меня изо рта, сразу же застывает в воздухе мелкими льдинками. 2300 гранитных ступеней (я считал) – и мы подошли к массивной дубовой двери, где остановились и отдыхали примерно час.

Минут через пять возвращается Олден. Усевшись в такси, он достает из-под своей яркой спортивной куртки (примечание: никаких стеганых полярных ватников) две пластиковые бутылки 7-Up'a. К чему, интересно, такая таинственность, чтобы надыбать пару бутылок сладкой воды?

Рагнар пускает по кругу фляжку с чем-то вонючим и крепко алкогольным.

Он предлагает отпить. Мы здесь гости, и как-то не хочется обижать хозяина. Отпиваю глоток. Мама родная! Язык горит, горло как будто взрывается, в животе – извержение вулкана.

Билл блеванул.

И что это было? Уж явно не лимонадик. Z отпивает и благостно улыбается. Такси едет дальше. Олден смеется:

– Самогон!

Наш друг-викинг вытер бороду тыльной стороной ладони.

– Машина, – он смачно рыгнул. – Ее построили древние. – Рагнар вдруг посерьезнел и стал похож на Оливера Рида. – Она предсказала, что вы придете. – Он открыл дверь.

Похоже, Олден зашел к «своему человеку», местному алкодилеру. Не совсем Лексингтон 125, но в этом тоже есть определенный шик: пить арктический самогон из пластиковых бутылок из-под 7-Up'a, на самом северном острове в мире, вместе с Ларсом и остальными ребятами – это даже шикарнее, чем занюхивать кокс за сценой в Нью-Йорке вместе с Энди и «The Velvet Underground», приблизительно в 1966-м. Едем дальше. Через весь город.

Деревянный, обшитый досками дом. Пробираемся по сугробам. Потом – вверх по лестнице. Передняя дверь – нараспашку. Ребята все там. Плюс – еще несколько русских матросов. Самогон передается по кругу. Похоже, это целый ритуал, подчиненный определенному этикету. Меня всегда поражало, сколько обрядов, традиций и церемоний связано с незаконными удовольствиями. Вы никогда не бывали в компании, где народ собирается обстоятельно раскуриться? Как они собирают кальян, что при этом говорят… это же целое ритуальное действо. В следующий раз, когда кто-нибудь станет при вас собирать навороченный кальян, чтобы дунуть травки, сделайте мне удовольствие. Пните ногой эту дуру.

Ослепительный белый свет вылился в сумрачный коридор, резанул по глазам. Я зажмурился, закрыл глаза руками, а потом осторожно раздвинул пальцы и глянул в щелку. Где-то вдали слышался ангельский хор. Величественная песнь. Голоса, торжествующие и возвышенные: девы Рейна. В центре круглой комнаты стояла какая-то штуковина, пульсирующая синим светом. Рагнар раздал нам очки от солнца в стиле Элвиса, с широкими металлическими дужками «в дырочку». Глаза, защищенные темными стеклами, быстро привыкли к яркому свету.

Теперь я разглядел, что штуковина в центре комнаты представляла собой каменный постамент, около восьми футов в длину, четырех – в ширину и четырех же – в высоту. От него исходило сияние – нездешний свет. И еще эта штука тихонько гудела. Я догадался, что эта машина была как-то связана с теми жутковатыми оккультными механизмами, которые мы видели в каменном чреве дома. Золоченые карлики-Элвисы закружились в бешеной пляске вокруг постамента, имитируя знаменитые «вывихнутые» движения Короля. Рагнар дышал тяжело и прерывисто. Пар от его дыхания был густым и почти осязаемым, как эктоплазма. Глаза горели желтым огнем. Когда ангельские голоса достигли своей запредельной вершины, он бесстрашно шагнул к загадочному камню. Прикрыв глаза и скривив верхнюю губу, он бережно поставил икону Элвиса на постамент.

И вот – свершилось. Левиафан шевельнулся в стигийских глубинах черного океана; пляжный мальчик Аполлон пронесся по небу на золотой доске для серфинга, запряженной белыми лебедями; горы взорвались, и звезды попадали с небосвода. Я вышел из тела и трижды облетел вокруг Земли – быстрее мысли. Электрический треск. Вспышки в синапсах. Вагнеровские валькирии летели на ревущих «Харлеях» по Млечному Пути, сидя в седлах по-женски и истекая грудным молоком; солнце взорвалось новой звездой; черная молния рассыпалась алыми искрами и подожгла мне волосы; Библия самовоспламенилась; миллион ангелов пели осанну сфинксу. Прошлое, настоящее, будущее и другие, побочные времена закружились в обратную сторону на золотой карусели; среди деревянных лошадок плясали герои и боги из всех легенд, мифов и сказок, придуманных человеком за всю мировую историю. Пинбольный автомат Творения заиграл двенадцать миллионов мелодий одновременно. Я мчался на «русских горках», перекрученных лентой Мебиуса – в бесконечность. Музыка сфер билась в ритмах рок-н-ролла. Команды буддистских монахов-бойцов по командному рестлингу на коврах-самолетах отправили меня обратно в реальность двойными космическими clothesline'aми, и я понял все во Вселенной и не понял вообще ничего.

Все мои нервы распустились, как раскуроченный мячик для гольфа, и повисли влажной органической сетью по периметру нескольких альтернативных миров. Я испустил струю искрящейся серебристой спермы, и сто миллионов крошечных головастиков запели мои любимые гимны в совершенной гармонии. Я плавал вместе с дельфинами – миллион лет. В телефонном справочнике Нью-Йорка ораторствовал Уолт Уитмен – убедительно и со страстью. Звезды запутались у него в бороде. Кружась на закрученных лентой Мебиуса «русских горках», три обезьяны играли все композиции Марка Волана (полное собрание сочинений) на органе Бонтемпи. Глаза развернулись в глазницах, и я увидел свой собственный мозг. Это было похоже на видеоигру, где сейчас все взорвется.

Полторы наносекунды спустя я вернулся в ту странную белую комнату. Как будто с разбега впилился в кирпичную стену. Оглушенный, я огляделся. Билл, Гимпо, Рагнар и карлики-Элвисы – все улыбались. Гимпо тихонько пернул.

Икона Элвиса сверкала золотым светом. Все было присыпано волшебной золотистой пыльцой. Прохладное пятно у меня на трусах говорило о том, что я кончил в штаны.

Z – А чей это дом? – спрашиваю в пространство, ни к кому конкретно не обращаясь. В комнату заходит какой-то старик в пижаме, заспанный и всклокоченный, и начинает орать. Насколько я понимаю, он орет на молоденького парнишку лет семнадцати-во-семнадцати. Наверное, это сын, а это папа. И папе не нравится, что сынуля привел домой пьяных приятелей. Ладно, говорит Олден, едем ко мне. Едем к Олдену.

Мы молча спустились по каменной лестнице. Обретенное знание сияло в душе первозданным светом. Мы сподобились запредельного божественного откровения. Это было как религиозный нокаут. Кулак небесного Майка Тайсона – в глаз. Теперь мы общались телепатически, мы слились воедино. Я себя чувствовал, как океан – всеобъемлющий и безбрежный.

Рагнар открыл дверь, и мы вышли на чистый снег.

Деревянная лестница. Ларс лихо съезжает вниз по перилам: ноги расставлены широко-широко и вытянуты вперед, руки раскинуты, словно крылья. Я еще не говорил про его ковбойские сапоги? Сапоги, надо сказать, паршивые. Хуже уже не бывает. Но они хорошо сочетаются с его тонкими летними слаксами в стиле «а мне по хую эта погода и новые веяния космополитической моды». В нем все как будто кричит: «Я – Ларс! Я смотритель маяка на вершине мира! Может, я малость не вышел ростом – пять футов четыре дюйма, – но круче меня только яйца. Сейчас у меня законные выходные. Четыре дня в месяц, не хрен собачий! Смотрите, какой я крутой и неслабый! Смотрите все!» Он приземляется на ноги.

Триумфальное приземление.

Я оглянулся на здание, откуда мы вышли. Это была ослепительно белая башня, вершина которой терялась в заоблачных высях. И там, на вершине этого нездешнего сооружения, едва пробиваясь сквозь плотные тучи, пульсировал золотой свет в ритме глубоких, густых басов Господа Бога. Повсюду вокруг был сплошной горизонт. Три мощных 5000-кубовых сноу-байка тихонько урчали на белом снегу. Они были похожи на толстых стальных насекомых. Черные клубы дыма вырывались из их хромированных выхлопных труб, словно странные экзотические бабочки. Задние колеса – верней, не колеса, а гусеницы, как у танка – были утыканы устрашающего вида железными шипами. Кузова были украшены инкрустациями из драгоценных камней: свастиками и магическими символами. Передние фары были двойными, а между ними красовались черепа белых медведей. Великолепные снежные мотоциклы – мощные, устрашающие и зловещие. Дар от Сыновей Рогатого бога. Рагнар сердечно рассмеялся и обнял нас всех по очереди.

Все ему аплодируют и кричат «браво». И тут мы с Z замечаем, что Гимпо так и стоит наверху и, похоже, не слишком доволен представлением Ларса. Он забирается на перила с ногами и выпрямляется в полный рост, ни за что не держась – его немного шатает, но он все же удерживает равновесие. Он глядит вниз, чтобы удостовериться, что на него смотрят все, а потом ныряет «рыбкой», как с вышки в бассейне, с высоты футов в пятнадцать – в сугроб. Мы все бросаемся туда, чтобы убедиться, что он не убился. Но он уже на ногах. Смеется. Знает, что «сделал» Ларса Я зарекомендовал себя в этой северной части света… ну, уж не знаю, кем он хотел себя зарекомендовать. Знаю одно: для него это было важно. Мы с Z гордимся Гимпо. Вот так вот запросто сигануть с балкона, вниз головой… а вдруг там под снегом были бы камни или железная арматура?! Все единодушно провозглашают Гимпо королем «One Louders».

Поднимаемся вверх, на какой-то пригорок. Кодла гуляк-полуночников. Идем, значит, к Олдену. Олден живет в ничем не примечательном многоквартирном доме. Самогон переходит по кругу. Кое-кто разбодяживает его колой, кое-кто – томатным соком. Вещь убойная, на самом деле. Я пью крепкий черный кофе (со мной такое бывает редко). Сижу на диванчике, между Олденом и Тунец. «Hooked on Classics» играет на полную громкость, Ларс дирижирует.

И вдруг – «The Moody Blues»: «В поисках потерянного аккорда». Мы с Z глядим друг на друга. Да, это знак. Теперь мы знаем: Аккорд надо найти. Обязательно. Это ключ ко всему. Мы доставили Элвиса на Полюс, но теперь надо найти Потерянный Аккорд.

Гимпо с Тунец уединились на кухне. Болтают, смеются. Ларс признается, что он чистокровный лапландец; начинает говорить по-лапландски; грозится, что будет шаманить и наложит проклятие на большинство из присутствующих. Кажется, пора сваливать.

Да, пришла пора расставаться. Рагнар преподнес нам последний прощальный дар: три непонятных предмета, завернутых в оленьи шкуры. Он развернул первый сверток. У нас у троих перехватило дыхание. Мороз обжег мне легкие. Мы замерли – ошеломленные, оглушенные.

– Билл, это тебе. – Широким жестом Рагнар указал на самую красивую вещь из всех, что я видел в жизни: бензопилу из цельного слитка золота. Она была вся изукрашена бриллиантами и другими драгоценными камнями. Корпус мотора покрывал замысловатый узор из магических знаков и рун, а рукоятки были обиты мехом горностая. По лезвию шла надпись, инкрустированная слоновой костью: «Ланселот» – витиеватым готическим шрифтом.

– Рагнар! – выдохнул Билл. – Как мне…

– Не надо ничего говорить, герой, – сказал мудрый Рагнар, похлопав Билла по спине в знак поддержки и дружества.

Он развернул второй сверток. Бензопила Гимпо была украшена нефритами, изумрудами, золотом и красной эмалью. На корпусе мотора был выгравирован золотой пятиугольник, на лезвии – имя пилы: «Гавейн». Гимпо взял пилу в руки и погладил острое, как бритва, лезвие, порезав при этом палец.

– Этой пилой был обезглавлен Иоанн Креститель, – сказал Рагнар очень серьезно.

Я едва не обоссался в предвкушении. Рагнар развернул последний сверток. Я чуть не грохнулся в обморок. Может быть, первые две пилы и были самыми красивыми из всех материальных предметов, что я видел в жизни, но это… это… такую вещь не могли сделать люди. Только боги. Это лезвие выковал сам Вулкан: все шесть футов сияющей несокрушимой стали – от рукоятей, обтянутых мехом норки, до самого кончика. Платина и рубины, инкрустации из слоновой кости, фантастические руны и странные магические знаки украшали этот божественный агрегат. И еще – черная Hakenkreuz, нацистская свастика. Имя на лезвии, суровым и строгим германским готическим шрифтом: «Парцифаль».

У меня тут же случилась эрекция. Я влюбился – влюбился в свою пилу. С таким оружием я буду непобедимым! Я обернулся к Рагнару. Я не знал, что сказать.

– Ножны – на мотоциклах, – сказал Рагнар самым будничным тоном. – Вот ваши кони, сноу-байки. Вот ваши мечи. Вы – настоящие воины!

Мы смущенно переминались с ноги на ногу. Рагнар вдруг прошептал громким сценическим шепотом:

– Вы Дамбастеры, 666-я эскадрилья.

– Что? – спросил Билл.

– Шутка, друзья мои, шутка. Дамбастеры! Ха-ха-ха, – он рассмеялся и со всей дури хлопнул меня по спине.

Выходим на улицу. Z, я и Гимпо: торжествующие волхвы. Мы стоим на вершине холма. Звездный охотник Орион шагает по небу широким шагом, дружественная Большая Медведица помогает нам отыскать Полярную звезду. Внизу раскинулся маленький городок, спящий в своей долгой полярной ночи. Фонари все еще горят. У причала – три корабля. Вдалеке, за бензоколонкой, смутно проглядывает наш отель «Valanbo Overnatting». Мы совершаем наш ритуал «Элвис – на Полюс!» и спускаемся вниз, по крутому каменистому склону, смеясь и выкрикивая всякие глупости. У Гимпо в руках возникает непонятно откуда взявшийся «Полароид». Он снимает, как я качусь кубарем вниз по склону, с задравшимся килтом.

Рагнар улыбнулся со слезами на глазах и указал на горизонт.

– Следуйте любой из лей-линий, – сказал он. – Они все ведут на юг. – Он загадочно улыбнулся и добавил: – Мир спасен. Вы освободите воды.

Мы уселись на своих железных коней и поехали домой. Я оглянулся через плечо. Рагнар, карлики и белая башня скрылись из виду. Очевидно.

Лежу на кровати. Не могу заснуть – кофе бурлит в крови. Гимпо храпит. Z вообще мертвый (ну, надеюсь, что все же живой). Я пишу эти заметки и снова переживаю события прошедшего дня. «В поисках потерянного аккорда» – убогая, надо сказать, композиция. Но сегодня… сегодня она была в тему. Если мы найдем этот Аккорд, Сатане уже не устоять! У меня был одноклассник, Стюарт Харт. У него были все записи «Moody Blues», все до одной. Интересно, а где он теперь?

 

Глава двенадцатая

Билл-Потрошитель

Просыпаюсь. Утро. Никакого похмелья. В комнате жарко и душно. За ночь набздели – кошмар. Иду искать душ. Откуда-то снизу слышится стук молотка. Включаю воду, намыливаюсь. Но не успеваю смыть мыло – вода отключается.

– Так что там младенец Иисус? – Голос.

Да, дорогой мой читатель. Это путешествие еще не закончено. Мы с моими друзьями-волхвами только что вернулись на «Старт».

Через двадцать минут. Гимпо куда-то смылся. Мы с Z одеваемся, выходим на улицу. Ищем, где бы позавтракать. Синее небо, великолепное зимнее солнце. Русский траулер выходит из гавани, курсом на восток. По спокойной воде рябят отблески света. На телеграфном столбе – ворона. Сидит, нахохлившись. Три воробья, все взъерошенные. Перышки – врастопырку. Чистый, сухой, неподвижный воздух. Солнечный свет, отражаясь от снега, слепит глаза. Дети играют в снегу. На воде у причала важно покачиваются гагары.

Подъезжает Гимпо. На машине. Похоже, вчера мы ее где-то бросили. Но он нашел где. Садимся в машину. Гимпо, как всегда, за главного. Я – в полном согласии с собой и с миром. Вордсворт – самый лучший.

Маленький модерновый отель в центре города: здесь можно позавтракать: яичница с помидорами (а на хрена эти листья салата, скажите пожалуйста) и беконом, тосты и чай. Гимпо говорит, что вчера мы договорились с Ларсом и остальными встретиться здесь, чтобы вместе позавтракать; они собираются здесь каждое утро. Они обещали свозить нас на Нордкап, откуда видны волшебные острова, где живы древние викинговские легенды и знания.

Воспоминания о прошлой ночи пробиваются сквозь туман беспамятства, какие-то разрозненные фрагменты. Каждую весну лапландцы переезжают на Север на своих оленях, переплывают на них через узкие проливы, что отделяют Магеройю от материка, так что четыре месяца в году поголовье оленей на острове возрастает до 6000 голов. Олени бродят повсюду. Лапландцы живут в своих вигвамах и нажираются до бесчувствия, пока их олени бродят по городу, застревают в лифтах в отелях, выпадают из окон на втором этаже, заходят в классы, где идут уроки. Это правда? Или все-таки гон? В общем-то, мне все равно. Просто кто-то вчера мне об этом рассказывал, вот я и записываю с его слов.

Вторая мировая война. Немцы сожгли весь город – все, кроме церкви, – а население вывезли в трудовой лагерь где-то на юге Норвегии. После войны магеройцы вернулись на остров, где были лишь голые камни, и отстроили город заново. Им было необязательно возвращаться. Но они все же вернулись. Почему? Здесь же нет ничего. Вообще ничего. Несокрушимый человеческий дух. Я преклоняюсь перед такими людьми. Смутно припоминаю, что сказал мне Олден: что сам он родился на юге, но переехал сюда, потому что магеройцы – лучшие люди на свете. Может быть, он и прав. Каждое лето немцы-туристы приезжают сюда табунами: на Нордкап, крайнюю северную точку Европы. Это для них – как для нас Джон-о’Тротс, крайний север Шотландии.

Без десяти десять. Ларс с ребятами так и не появились. Z уже нервничает: говорит, нам надо выехать пораньше, чтобы проехать тоннель судьбы и дорогу страха до темноты. Да, но мне хочется посмотреть на эти волшебные острова, где викинговские легенды и знания. В общем, решаем так: ждем Ларса и остальных до 10.30, а если они не появятся, то едем к причалу на северной оконечности острова, чтобы успеть на паром, который отходит в 12.30. А пока что разглядываем викторианские гравюры на стенах в холле, на первом этаже. Гравюры изображают жизнь на острове: коренное население в лапландских костюмах – в огромных анораках, отделанных мехом и украшенных замысловатой вышивкой, – гарпуны в руках, сани, ездовые собаки, китобойный промысел, церковь, жизнь. Жалко, что у меня нету копий, чтобы вам показать. Они действительно очень хорошие, эти гравюры.

Мы с Z ведем разговор о значимости Потерянного Аккорда. Теперь, когда мы привезли икону Элвиса на Полюс, обеспечив тем самым мир во всем мире – пусть это будет не сразу, но, как говорится, процесс пошел, – нам нужно организовать новую экспедицию. На поиски Потерянного Аккорда. Разговор получается очень странный. Может быть, нам предстоит разыскать все три ноты, из которых складывается Аккорд – каждую по отдельности. Причем их надо найти в определенном порядке, единственно правильном. Дойти до самого края света, совершить многие подвиги – это может растянуться на годы. На всю жизнь. Но оно того стоит. Наверняка.

Мы заказываем еще чаю. Я замечаю пятно у себя на килте, спереди. Задумчиво чешу репу под шапкой. Ларс с ребятами так и не появились. Все, пора ехать.

Гимпо пытается вести машину в манере местных таксистов. Мы с Z пытаемся уговорить его, что так не надо. Гимпо отвечает, что это – самый безопасный способ вождения на здешних дорогах. Но все же идет на компромисс. Совсем чуть-чуть.

У нас есть карта острова. Мы взяли ее в отеле, в приемной. Выруливаем на дорогу на Нордкап. Небо по-прежнему синее-синее. Дорога идет вдоль берега. Море – зеленое и таинственное. Косяки мелких рыбешек. Их поразительно слаженные движения. Тысячи рыбок – как одна. Эффект Жака Кусто. Маленькие деревянные домики, завешенные сетями, вывешенными для просушки, гарпунами и прочими древними инструментами морского промысла. Чистый, незамутненный пейзаж. Снег, лед и черные скалы. Дружелюбные крики гагар. Мне смешно. Такие милые утки. Есть еще и другие птицы, но я не знаю, как они называются. Не отрываясь, смотрю на море. Хочу увидеть тюленя или стаю китов. На горизонте маячат какие-то маленькие островки. Все такое спокойное, ясное, нежное. Преходящее или все-таки вечное? Какая разница… главное, вот оно. Здесь и сейчас.

Наши железные кони, сноу-байки, несли нас через ослепительно белую тундру. Мы старались держаться поближе к лей-линии, сияющей бледно-голубым светом на белом снегу. Я не выпускал из рук бутылку с самогоном, чистым, как лунный свет. Холодное солнце, белый диск на замерзшем небе, сопровождало нас в этом пути, растянувшемся на четырнадцать часов.

Останавливаемся; выходим из машины. Гимпо предлагает сыграть в игру: мы с Z встаем за машиной, держимся за задний бампер, а он садится за руль и едет – смысл игры в том, чтобы проверить, на какой скорости мы отпустим бампер. Беда с Гимпо в том, что на некоторые его предложения – пусть даже самые идиотские и опасные для жизни – следует соглашаться, иначе неизбежно встанет вопрос, мужик ты вообще или нет. Я в том смысле, что если бы не поддержали его начинание сыграть в радиобинго, мы никогда не достигли бы сатори и не спасли мир. Так что мы соглашаемся. Один раз. В общем-то, даже прикольно. Да, мы здорово грохнулись. Ноги болят до сих пор. Но: «Разве мы не мужики?» Решаем повторить. Раз, другой, третий. Обледенелый асфальт стремительно мчится у нас под ногами. Килт развевается. Любой камушек, любой особенно скользкий участок может нас опрокинуть, может заставить нас отпустить бампер. Ускорение; страх. Гимпо не остановится. Едет на скорости миль шестьдесят в час. (Ну, судя по ощущениям.) Либо мы отпустим бампер сейчас и сохраним себе жизнь, отделавшись, может быть, парой треснувших ребер и сломанными ногами, либо погибнем. Мы отпускаем бампер одновременно. Летим вверх тормашками. Очки улетают куда-то в сторону. Останавливаюсь у большого камня на обочине; ладони содраны в кровь. В ранки забился песок. Z лежит в нескольких ярдах от меня. У него состояние ничуть не лучше. Гимпо подъезжает к нам задним ходом. Выходит из машины, смеется над нами. Интересно, что с людьми делают в армии, что они становятся вот такими?… И какого хрена мы с Z соглашаемся участвовать в этих его идиотских забавах?! Мне уже тридцать девять, етить-колотить: взрослый солидный мужчина. У меня семья, дети. Какой пример я подаю подрастающему поколению?

Садимся в машину. Едем. Нам надо успеть на паром в 12.30. Сижу, вычищаю песок из ссадин, тихо бешусь, что испачкал килт, и слушаю истории Гимпо про войну за Фолклендские острова. Он говорит, что природа там точно такая же, как в Южной Грузии. В первый раз они приплыли туда на QE2 (который использовался не по своему прямому назначению, как круизный лайнер, а как средство транспортного обеспечения перевозки войск), а по прибытии их сразу направили в Гус-Грин мочить аргентинцев. Я уже говорил, что, когда их везли на QE2, они понятия не имели, что это за место такое, куда их везут? Для Гимпо Южная Грузия – Джорджия, по-английски, – и звучала как Южная Джорджия, что на юге США: сплошь томные красотки-южанки и плантации арахиса. Гимпо с братьями по оружию всю дорогу читали комиксы про бравых коммандос (военно-приключенческие комиксы для детей младшего школьного возраста; действие в основном происходит во Вторую мировую войну, когда лихие Томми выходят один на один с Бошем, Гансом, Фрицем или с кем-нибудь из япошек, и всегда побеждают). Наши парни, ага! И, разумеется, наливались глинтвейном.

На этот раз на пароме народу побольше. По расписанию все путешествие занимает всего-то пятьдесят минут. Меньше часа. На море спокойно. Мы стоим на палубе, машем на прощание городу Хоннинг-свагу, острову Магеройа и всем новым друзьям. Машем на прощание Элвису Пресли, Королю Рок-н-ролла. Потом поворачиваемся лицом на юг, лицом к будущему. Теперь нам надо найти Потерянный Аккорд. Но прежде надо успеть проехать по тоннелю судьбы и по дороге страха, пока не настала полярная ночь и не заморозила нас насмерть на своей ледяной груди.

Снова на материке. Едем на юг той же дорогой, но уже в другом жизненном измерении и в другом времени, чем когда мчались в противоположную сторону меньше суток назад. Южное небо уже окрасилось розовым и золотым. Идет снег, легкая поземка игриво скользит по дороге. Свет смещается. Мы останавливаемся и наблюдаем, как солнце тает за горной грядой вдали.

При свете дня эта дорога утратила весь свой погибельный сатанинский флер. Но, с другой стороны, теперь видно, какая она опасная: обрывы с отвесными стенами, море в двухстах ярдах внизу, никаких защитных барьеров по краю дороги… это не порождение воспаленного разума, захваченного иллюзорными кошмарами. Это реальность. Даже Гимпо, это понимает и едет уже не так лихо, как вчера вечером.

Я волнуюсь за Элвиса. А вдруг Тунец про него забудет? Вдруг придет ее босс, увидит под стойкой икону и выкинет ее в мусорку вместе с моей недоеденной курицей, запеченной в микроволновке?

Темные тучи, похожие на черную дымку. Далекие острова – как полярные миражи. Над морем парят орланы. Как мы закончим эту книгу? Z сидит – пишет. Что, интересно, он пишет? Какие видения его посещают? Я пишу про цвет снега: тысяча оттенков розового, оранжевого и бирюзового. Потом я все это отредактирую. Хочется написать что-нибудь очень сильное, что потрясет все основы: некое откровение, которое уже навсегда изменит ход истории – а я пишу про цвет снега. Всегда хотел написать книгу без описаний природы: все внимание сюжету и сути. Описания природы – это, конечно, красиво, но кому интересно читать про цвет снега? Нет, читателю нужен экшен: ебля, убийства, наркотики.

Сегодня без наркоты. Дилер куда-то пропал, Похитив мои мечты.

Напеваю эти строки из песни «Herman and his Hermits» (средний возраст музыкантов – семнадцать лет девять месяцев, как мне сказала сестра). Перечитываю свои записи за последние двадцать четыре часа; нахожу несколько мелких обманов. Я не пинал стул и не опрокидывал стол. Просто хотел показать, как я зол. Хотел представиться круче, чем есть.

Это как те чрезмерные выразительные словечки в неправильной устной речи или орфографические ошибки в письменной. В школе у меня всегда было плохо с орфографией. Я писал хуже всех. После каждого диктанта училка зачитывала мои «перлы» перед всем классом, и все надо мной смеялись. Так что теперь я, наверное, мстю за свои тогдашние унижения. По прошествии стольких лет. И мстя моя страшна. Я пишу книгу. Пишу по-своему. В той манере, которую мои школьные учителя никогда не одобрят. В той манере, которую они органически не выносят. Но которая всегда нравилась мне. И еще мне всегда нравилось использовать красиные и странные слова – от Шекспира, Мильтона и Библии до Керуака, Ларкина и Бернса, – но мне всегда ясно давали понять, что мне даже пытаться не стоит что-то такое изображать. Но теперь я пытаюсь что-то такое изобразить, и я знаю, что у меня получится. Обязательно. Так что на хуй словарь: я буду верен этим простым словам, повторенным уже столько раз. Я не буду изъебываться и стремиться к чему-то большему. Это значило бы уподобиться моим школьным учителям: желчным, обиженным жизнью мизантропам (как раз вчера Z разъяснил мне значение этого слова). Или, может, я просто пытаюсь выжать из вас сочувствие – завоевать симпатию читателей, изображая из себя этакого скромного парня.

Мы даже как-то и не заметили, как проехали Тоннель судьбы.

Время семнадцать минут третьего. А небо уже начинает темнеть. Крошечная рыбацкая лодка тихо покачивается на воде. Фонарик на палубе освещает одинокого рыбака: простая душа в трудах праведных зарабатывает на жизнь. Низкорослые серебряные березки в низине – первые растения, которые встретились нам за последние дни. А кажется, будто за месяцы. Фары на мгновение высвечивают из сумрака одинокую фигурку, что бредет вдоль дороги. В руках – пакеты с покупками. Откуда она взялась? Куда идет? Такая странная в лунном свете – как будто нездешняя.

«А если выполнить все это в форме классического музыкального произведения? Запечатлеть все увиденное в виде словесной симфонии, ну, или хотя бы тональной поэмы для голоса?» – мысль появляется и исчезает, прежде чем я успеваю ее продумать.

Играет радио. Норвежская версия «Ob la di, Ob la da». Пытаюсь уловить перевод ключевой фразы «Life goes on, yeah», «Жизнь продолжается, ara» – но ничего не выходит. Потом – Майкл Джексон. «Еще маленький для любви», «Too Young to Love». Наверное, из его самого путаного периода: уже после «Пятерки Джексонов», но еще до «Off the Wall». «Got to Be There», «Ben» и «Ain't No Sunshine» – они все из этого периода, и это, наверное, самое лучшее, что есть у Джексона. Вокальное исполнение в «Ben» – это вообще бесподобно.

В Лакселве мы заезжаем в какой-то пустой отель, где работает ресторан. Берем тефтели с картошкой. Нас обслуживают две сестры, которые откровенно хихикают, глядя на нас. Не могу даже с полной ответственностью написать: «Они смеялись над всем, что есть в мире возвышенного и великого», – сам знаю, что выйдет неубедительно. Скучно. Чтобы как-то встряхнуться, мы с Z вспоминаем Кейта Ричардса: как он не нашел Потерянный Аккорд, как предлагал лапландскому шаману четыре миллиона долларов наличными, но все равно ничего не добился. Разговор переходит на Оскара Уайльда: как он принял Гимпо за Бози.

Я еще не говорил, что в «Independent» однажды опубликовали карикатуру Z? Оскар Уайльд разговаривает по телефону. И подпись: «Бози, это я. Я отсидел за содомию». Я так и не понял, что в этом было смешного, но как-то вечером я шел один по какой-то незнакомой улице, и у меня в голове вдруг возникла эта самая фраза: «Бози, это я. Я отсидел за содомию», и я хохотал как безумный. Никак не мог остановиться.

Ресторан абсолютно пустой. В углу – маленькая сцена. На сцене – ударная установка, двойные басовые барабаны, во всем своем великолепии. На барабанах написано: «Жаркий рок». Тут же стоят усилители, прочая аппаратура. Можно только догадываться, какую музыку играет этот «Жаркий рок». Может быть, они пишут собственные эпические рок-гимны, черпая вдохновение из белых полярных снегов и здешних легенд и мифов, а может быть, просто перепевают «Иммигрантскую песню» Led Zeppelin. А может, все еще хуже, и эти ребята играют стандартный репертуар всех кабацких групп по всему миру: хиты «ZZ-tор» и «Van Haien».

Мы с Z обсуждаем трагедию Рока. Почему слова «грустный», «печальный», «тоскливый» постоянно присутствуют в текстах, буквально у всех? Что это значит? Потом Z спрашивает, кто, на мой взгляд, величайший поэт из ныне живущих. Он знает, что я отвечу: Тед Хьюз. А я знаю, что сам Z считает, что это Уильям Берроуз. Так что все это выливается в неизбежный и предсказуемый спарринг «естественный человек» против «дороги чрезмерности, что ведет к дворцу мудрости». Но в одном мы с Z согласны: оба наших любимых современных поэта раскрылись как настоящие мужики и творцы, только когда потеряли жен, которые обе умерли скверно и безвременно. Может быть, мертвые жены – это именно то, что нам нужно, чтобы творить подлинную поэзию?

Разговор выдыхается. Мы все дружно идем на поиски сортира. Находим. Делаем свои дела. Выходим из ресторана. В вестибюле – тихо и пусто. Высоченные резиновые растения, громадные пластиковые диваны. Стены расписаны непонятными фресками, не поддающимися описанию. Выходим на улицу сквозь двери из дымчатого стекла. Зачем здесь отель? Кто вообще сюда ездит? Вопросы тускнеют и блекнут. Гимпо бегом возвращается в ресторан, чтобы расплатиться по счету. В последний раз вижу, как хихикают официантки, которые сестры. Тефтели с картошкой были вкусные.

Едем дальше на юг, сквозь зону военных учений. Темнота, тишина. Радио тихонько потрескивает. Z сидит впереди, вертит ручки настройки: ищет Радио-Мафию, которой нам всем так отчаянно не хватает. Радиостанции включаются на считанные секунды и пропадают.

Луна. Луна очень хорошая: полная, круглая, – изливает на землю свою серебристую магию, превращая пейзаж верной смерти в диснеевскую страну зимних чудес. Упомянутые уже столько раз сосны под шапками белого снега, замерзшие озера и горы – все омыто искрящимся лунным светом.

Наверное, я задремал. Впереди уже показались огни Карасйока. Помните, я говорил по дороге туда, что это столица Лапландии? Время – всего пять часов пополудни, а такое ощущение, что сейчас глубокая ночь. Проезжаем по пустым улицам, ищем признаки жизни. Большинство домов – деревянные. Они достаточно далеко отстоят от дороги, и на каждом участке земли, где дом, есть еще и вигвам – среди сосен. Да, я знаю, что они называются типи, но мне просто нравится слово вигвам. Очень красивое слово. Нет, не красивое – просто оно напоминает о потерянном материке детства.

В этих вигвамах, как я уже говорил, летом живут лапландцы, когда кочуют вместе со своими оленями. Но когда я смотрю на эти солидные, основательные дома и на впечатляющие джипы «Чероки» на подъездных дорожках, у меня поневоле встает вопрос: может быть, эти вигвамы – они здесь просто для видимости, как символ, что «мы не забыли о своих корнях». Вроде моего килта. Или вроде как выставить у себя в саду статую Роберта Брюса. Культурное единство, и все такое. Но как бы там ни было, мне очень нравятся эти вигвамы.

Город как будто вымер. А нам надо где-то остановиться. Хорошо бы найти что-нибудь вроде того коттеджа, где мы ночевали пару дней назад. Но все, похоже, закрыто на зиму. Следуя указателям, выезжаем из города на шоссе. На указателях нарисована палатка и маленький домик. Это вселяет надежду. Съезжаем с шоссе на проселок. Деревянные домики. Палаточный лагерь. Темно. Ни души. Мы уже начинаем отчаиваться. Можно, конечно, вернуться в город и поискать что-то еще. Но что-то подсказывает, что лучше не рисковать. Наша миссия выполнена. И как-то глупо получится, если теперь мы замерзнем насмерть в этом пустынном и диком снежном краю.

Выходим из машины – проверить, чего и как. Дома не заперты. Есть кровати, но нет постельного белья. Ладно, все равно ничего лучше уже не предвидится. Находим электрический щит, врубаем ток: свет, тепло. Но Гимпо все равно не доволен; чего-то ему не хватает. Так что Гимпо уходит на поиски этого самого, недостающего. Я пытаюсь наладить плиту. Мы с Z натужно храбримся, как будто нам все нипочем. Но наша дзен-мастерская волховская бравада уже иссякает.

Возвращается Гимпо, весь из себя довольный и гордый. Говорит, что нашел правильный дом для ночлега. Идем следом за ним, как и положено верным последователям. В самом дальнем краю поляны, уже у самого леса, чуть в стороне от домов Гимпо нашел нам вигвам.

Когда мы добрались до типи, уже смеркалось. Он стоял посреди голой тундры, а рядом лежали запасы дров и замороженная туша оленя.

Он поднимает откидное полотнище, что закрывает вход, и мы забираемся внутрь. Z щелкает зажигалкой.

Внутри типи – круг из камней, первобытный очаг. И много-много оленьих шкур, так что холода можно было не бояться.

Вигвам: футов десять в диаметре у основания, футов двенадцать – в высоту. В центре – огромный остывший очаг, круг из камней. Все остальное пространство занимают оленьи шкуры, сваленные друг на друга. Снаружи опять начинается снегопад. Температура падает. Поднимается ветер.

Мы с Z молчим. Гимпо говорит, что это прекрасное место для ночлега. Он рьян и настойчив. Но мне как-то сомнительно. С тем же успехом можно заночевать и на улице. Я обращаюсь к Z:

– Зодиак, скажи Гимпо, что нам нельзя оставаться здесь на ночь.

– Почему я?

– Потому что Гимпо твой менеджер, шурин и близкий друг.

– И чем тебе это мешает? Скажи ему сам.

В общем, мы с Z препираемся, а Гимпо, глядя на нас, только посмеивается. Z уже выключил зажигалку, и теперь мы стоим в темноте.

– Слушай, Зодиак, я не могу сказать Гимпо, что нам нельзя ночевать в этом вигваме, потому что тогда он меня засмеет. Скажет, что я не мужик. И приведет недвусмысленные доказательства. Так что давай лучше ты.

Кажется, я совершил ошибку. Я знаю, что Z разделяет мои опасения и что его тоже не слишком прельщает мысль ночевать в этом вигваме, по он не упустит такого удобного случая наказать меня за мою мелочную, недалекую, высокомерную и извращенную гордость. Теперь он будет настаивать, чтобы мы ночевали тут: чтобы показать, что он круче, что по сравнению с его бесшабашной удалью мое джек-лондонское мужество – просторы диких лесов Юкона, зов предков – это так, тьфу. Один выпендреж.

У Z, в отличие от меня, в этом смысле проблем не бывает. Он не стыдится признаться, что боец из него – никакой и что он дезертирует с громкими воплями с линии фронта при первых же признаках серьезной опасности; а мне всегда надо быть в первых рядах. Как только дается команда «вперед», я первым выпрыгиваю из окопа и ломлюсь на врага, подставляясь под пули, и первым же погибаю. Просто чтобы показать, что я птица смелая, птица гордая.

Нас обоих спасает Гимпо. Он весьма убедительно говорит, что тут есть дрова, и что мы разведем огонь, и приготовим горячий ужин, и будем поддерживать огонь всю ночь. Мы с готовностью уступаем. План уже разработан.

Садимся в машину и едем обратно в Карасйок. Ехать недолго – всего-то три километра. Находим маленький супермаркет, который еще не закрылся. Мы с Гимпо загружаем тележку провизией, пока Z придирчиво выбирает пиво. Турнепс, картошка, хлеб, большой кусок замороженной оленины.

Возвращаемся в вигвам. Гимпо – за главного. Я исполняю его указания. Сперва – развести огонь. Нам повезло: дрова есть. Целая поленица у входа в вигвам. Я вычищаю золу и пепел из круга камней, рву на растопку наши полярные карты, укладываю дрова. Получается вполне приличный костер. Огонь разгорается быстро. Подкладываю еще дров. Кровь бурлит адреналином. Вот она – настоящая жизнь. Теперь, когда Z немного согрелся, он тоже заметно воодушевился.

Гимпо развел убойный костер, грозивший выжечь нам глаза и закоптить нас заживо. Мы разрубили мороженую оленину на маленькие кусочки и поджарили их на огне. Жара была просто невыносимая.

Мы очень быстро сообразили, что для того, чтобы вигвам не наполнялся дымом и чтобы огонь не гас, а горел постоянно, надо держать откидной полог на входе открытым: сквозняк питает огонь кислородом и выдувает дым через отверстие в потолке. В пляшущем свете костра наши улыбки и лица кажутся позолоченными. Мы выдумываем всякие правила: например, не ходить по оленьим шкурам в грязных ботинках и не писать в вигваме. Дров в костре хватит надолго. Мы кладем на угли картошку, лук и турнепс (крупный сорт – его еще называют брюквой). Оленью ногу решаем запечь целиком. Когда надо готовить еду, я предпочитаю все делать сам.

Гимпо уходит куда-то в ночь. Возвращается через пару минут. Приносит три или даже четыре оленьих шкуры. Видимо, он обнаружил где-то поблизости еще один вигвам и теперь беззастенчиво его грабит. Он выходит еще пару раз. Приносит еще шкур. Мы обустраиваем вигвам. Затыкаем все щели – чтобы никаких сквозняков. Кроме тяги от входа. Теперь у нас столько шкур, что можно расположиться со всеми удобствами: на чем лежать, чем укрыться – все есть.

Мы разделись до трусов, теперь уже очень несвежих. Я передал по кругу бутылку с самогоном. Жар от огня согревал нас снаружи, самогон – изнутри. Когда мясо слегка подрумянилось, мы набросились на него, как голодные волки, и принялись есть, обжигая пальцы и губы. В пляшущем свете костра наши лица казались какими-то жуткими и нездешними. Гимпо был похож на настоящего дикаря: жир и кровь стекали ручьями по его небритому подбородку. Волосы у Билла все спутались и свалялись. Кстати, они заметно отросли за время нашего путешествия. Мы напоминали бездомных (беспещерных) пещерных людей.

Кусок оленины шипит и брызжет жиром. Запах сосновой смолы, смешанный с запахами пригорелого жира и немытых человеческих тел, бьет по мозгам, так что кружится голова. Переворачиваю мясо. Обжигаю при этом левую руку. Протыкаю волдырь своим маленьким ножиком с красной пластмассовой рукояткой, оставшимся у меня еще с той, прошлой жизни. Мы наблюдаем, как крошечные угольки поднимаются вверх, вырываются в ночь через отверстие в потолке и сияют на фоне ночного неба. Нам видны звезды. Они далеко-далеко. Где-то лает собака – на полную луну. Холод снаружи кажется таким далеким.

Мы смеемся, болтаем, придумываем всякие небылицы. Гимпо рассказывает про Гус-Грин: как они там спали в болотах, тесно прижавшись друг к другу, чтобы хоть как-то согреться; как там на острове была девчонка, которая давала всем солдатам-победителям без разбора; как один офицер… Z, понятное дело, смешит нас своими легендами-притчами о распутстве, невоздержанности и печали. Разговор скачет с темы на тему. Мы говорим о поэзии, потом – о Потерянном Аккорде и о том лапландском стрип-клубе. Надо попробовать снова его разыскать. Мы уже представляем, как притащим к себе в вигвам тех трех лапландских малышек в их народных костюмах (безусловно, они будут счастливы посетить наше жилище и исполнить для нас лапландский танец живота и Танец Семи Буранов, прежде чем обслужить нас интимно). Или в глухой ночной час к нам в вигвам вдруг войдет старый мудрый лапландский шаман и скажет, что мы были избраны высшими силами, чтобы стать хранителями древних тайн.

Выставляем последнюю бутылку «Синей этикетки» и бутылку красного вина, которую Z и Гимпо купили мне в подарок где-то в далеком и смутном прошлом. Штопора нет. Гимпо пропихивает пробку в бутылку – мизинцем. Замечательное вино. Ничего лучше я в жизни не пробовал. Мясо готово. Целая оленья нога. Едим мясо прямо с кости. Кусаем по очереди. Наши лица измазаны жиром. Хорошо получилось. Хотя, если честно, не очень: сверху все пригорело, потом идет тонкий слой более-менее съедобного мяса, а внутри оно даже не разморозилось.

Z читает нам стихотворение, которое только что написал. Посвященное жизни, прожитой не зря. Мы вытаскиваем из огня обожженные картофелины, разламываем их пополам, чтобы добраться до белого рассыпчатого нутра – смакуем каждый кусочек, как будто это какой-то редчайший деликатес, а не скромный и общедоступный овощ. Кажется, никого, кроме меня, не влечет сладковатая, сочная мякоть турнепса.

Мы сидели вокруг очага, передавая друг другу бутыль самогона. Огненная вода развязала нам языки, а Биллу – еще и задницу. Он выдал нам подлинную симфонию высокохудожественного пердежа. Мы с Гимпо воздержались от комментариев; мы уже привыкли к эффектным газоиспусканиям нашего шотландского друга.

Отпиваю вина, откусываю оленину и передаю ее дальше. Смотрю на огонь и беззвучно несусь сквозь космос.

Сперва мы собирались закончить Книгу на том, как Ларс забирает портрет Короля, и мы все сломя голову мчимся в сатори. Но путешествие продолжается. Приключениям не видно конца и края. Да, Элвис благополучно доставлен на Полюс, и теперь мы вольны сделать следующий шаг на бесконечном пути к искуплению. Мы говорим о том, что жизнь прекрасна, но сколько прекрасного в этой жизни мы уже потеряли и еще потеряем. Мы едва не рыдаем от жалости к себе. Сейчас наши чувства чисты и болезненно обострены, но уже очень скоро острота восприятия померкнет, и мы отойдем еще дальше о того, что должен чувствовать человек на пороге нового тысячелетия – еще дальше от райского сада, с его древом познания добра и зла и его искусительным яблоком. Z рассказывает про Индию; его подруга – она индианка, и на прошлое Рождество он ездил с ней в Индию знакомиться с ее многочисленной родней. Он считает, что нам надо придумать какие-нибудь убедительные причины для паломничества в эту поразительную страну, где, как он уверяет, люди еще не испорчены цивилизацией и поэтому сохранили в себе первозданную чистоту восприятия, и жизнь у них более яркая, более духовная, более живая, более настоящая и более сексуальная. Все это слегка отдает хиппизмом – а я ненавижу все эти походы по Гоа.

Именно Гимпо явился инициатором следующей серии странных событий, когда вдруг задал вопрос – один из тех сумасбродных и как будто случайных вопросов, которые возникают из ниоткуда и порождают фантазии, совершенно безумные. Причем не только фантазии, но и явь.

– А расскажите про свой самый плохой поступок, – сказал он, как бы между прочим, передавая Биллу самогон. Билл поджал губы.

– Я вот однажды убил собаку, – добавил Гимпо. Мы с Биллом упорно молчали. – Я даже не знаю зачем, – продолжал Гимпо. – Просто взял и убил. Бросил ее в водопад. И она утонула.

Я не знаю, зачем Гимпо понадобилось облегчать свою совесть и раскрывать этот древний секрет именно там, на вершине мира; но его неожиданное признание обернулось поразительными последствиями.

Огонь ревет.

В животе у Билла раскатисто заурчало, и он зычно пернул. Я в жизни не обонял такой жуткой вони. Густой, плотный запах клубился в тесном пространстве типи, витал над нами как какой-нибудь злобный демон – пожиратель детей из Ветхого Завета.

– Ээээ, – протянул Билл. Он явно нервничал. Над его верхней губой выступили бисеринки пота. – Я, я… да, теперь я припоминаю. 1888 год. Восточный Лондон – церковь Хоксмора, Олдгейт, Уайтчепл. Да, Уайтчепл. Нехорошее место, злодейское. Может быть, самое гиблое место во всей викторианской Англии. Я помню их, обитателей этой современной Гоморры, которые жили в непреходящем страхе, в тени утробного ужаса – передо мной и моими ножами…

Вдруг вспоминаем, что сегодня пятое ноября. Ночь Гая Фокса.

– Да ну? – вставил Гимпо, озадаченный напыщенным тоном Билла.

– Да, Гимпо. Ты расслышал все правильно: 1888 год. А точнее, 5 ноября 1888 года. – Заметив недоумение Гимпо, Билл пояснил: – Уолт Уитмен, дубина… листья травы, каждый атом моего тела, и все такое.

Ночь костров и огней. Ночь, что запомнится мне на всю жизнь.

– А, ну да, – сказал Гимпо и снисходительно улыбнулся. Он уже понял, что под воздействием сомнительной магии волшебного самогонного зелья Билл сумел отыскать дорогу в храм своих потусторонних и жутких фантазий.

Пламя потрескивало и плясало в круге из камней, согревая нас зыбким теплом. Вонючка Драммонд продолжал свой рассказ. Он приподнял левую ягодицу и пустил яростного пердуна. Его трясло от возбуждения.

– Столько крови, столько крови. Кто бы мог подумать, что в этой девке окажется столько крови! – воскликнул он, перефразировав Шекспира, и продолжал: – «Миллер корт», номер 13. Гнусная ночь в гнусном городе. Мэриджейн Келли, Паршивка Мэри, как ее все называли, согласилась принять мужчину в полтретьего ночи, в своей грязной убогой каморке. Она пробиралась к себе домой по лабиринтам зловонных проулков, обходя пьяных, валявшихся прямо на тротуаре, и переступая через кучки человеческих испражнений и лужи блевотины. Обычно так поздно она не работала, но высокий шотландский джентльмен предложил ей хорошие деньги. Ее пятилетней дочурке Джемайме давно нужны новые туфельки, а этих денег должно в аккурат хватить и на обувку для дочки, и на бутылку для мамы. Мэри была уже в изрядном подпитии и напевала себе под нос «Только фиалку забрал я на память с матушкиной могилы», популярную в то время песенку.

Шлюха меня не заметила. Я стоял в темном углу, со своим докторским чемоданчиком. Я заглянул в чемоданчик. Свет газовой лампы отразился от остро заточенных лезвий. Уже возбужденный, я пошел вверх по лестнице следом за ней. Она обернулась. «Ой, сэр. Вы меня напугали. Проходите, прошу вас. Надеюсь, вам будет удобно».

Я в жизни не видел такой омерзительной комнаты. Темная, тесная… там все провоняло спермой и луком, крысиным дерьмом и несвежей постелью. Узкая койка, прикроватный столик. Крошечный камин. На стене над кроватью – дешевенькая репродукция «Жены рыбака». «Так чего вы хотели, сэр? В зад через исподнее, вы говорили? Батюшки, сэр, я сначала подумала, что ослышалась. Старушку Мэри еще никто не брал с тыла, да еще не сняв панталон. Весьма необычно, сэр, да, весьма необы…»

Я не дал сучке время закончить. «Вот тебе для начала». Мой нож сверкнул в сумраке. С лезвия сыпались синие искры чистейшего вожделения – вожделения к смерти. Нож перерезал ей горло от уха до уха и дернул мне руку, оцарапав шейные позвонки. Кровь хлынула черной струей и забрызгала противоположную стену. Сучка упала на кровать. Она повалилась на спину. Ноги бесстыдно раскинулись в стороны, демонстрируя грязные панталоны – потаскуха обосралась. Мне вспомнились жутковатые изображения шлюх на картинах Эгона Шиле, где шлюхи похожи на трупы – именно так и смотрелась сейчас моя жертва. Именно так я себя и чувствовал.

– Она – просто шлюха с вонючим лоном и немытыми сиськами. Распутная, мерзостная кровопийца! – закричал я, втыкая свой фленшерный нож в ее левую ягодицу.

Кровь растеклась алым нимбом по серой подушке. Я заглянул в ее мертвые глаза. Теперь, когда я слегка вспотел от возбуждения, я почувствовал, как из разбитого окна тянет холодом. Огонь в камине уже еле теплился, так что я раздел шлюху и сжег ее одежду, чтобы огонь разгорелся, и стало теплее. Потом я достал из своего докторского чемоданчика маленькую сковородку и поставил ее на огонь.

Да, глаза… еще минуту назад в них отражалось все то, за чем я пришел сюда, в эту вонючую комнату. Пришел, дабы исполнить свой долг, свою священную миссию – очистить наш мир от скверны, от этих мерзких созданий, кровососущих вампиров, которые выпивают из нас, мужиков, всю жизнь. Они лишают нас сил, смеются над нами, позорят нас, тратят наши деньги и крадут нашу сперму. Здесь, посреди крысиного дерьма и грязных простыней, посреди похоти и плотного запаха кишечных газов, среди клопов и мандавошек, я увидел в ее гангренозных глазах неподдельный страх. Страх, пляшущий в отблесках отраженного желтого пламени. Прежде чем мой верный нож завершил ее земные страдания, ее рот раскрылся, как рваная рана, показав мне дрожащий мясистый язык, влажное ребристое небо, гнилые зубы. «О, Господи, – выдохнула она. – Это ты, Билл-Потрошитель».

«Хочешь сигару? Вот, угощайся», – сказал я со смехом за миг до того, как мой нож перерезал ей горло.

Я поплотнее задернул шторы и встал на колени рядом с постелью, уже пропитавшейся кровью. Я никуда не спешил. Времени было навалом. Всё время той ночи в аду – оно всё в моем распоряжении. Я взглянул на карманные часы и закурил сигару. – Билл хихикнул и вдруг замолчал.

– Давай дальше, – сказал я нетерпеливо, завороженный этой зловещей и страшной историей, мрачной тайной моего шотландского друга. Гимпо взволнованно пернул и отхлебнул самогона. Я заметил, что оленья шкура, которой он укрывался, оттопырилась в паху. Билл забрал у Гимпо бутылку, отпил огненной жидкости, вытер подбородок рукой и продолжил:

– Так на чем я там остановился?

– Ты перерезал ей горло, а потом закурил сигару, – подсказал Гимпо, ерзая под шкурой.

– Да… потом я немного прибрался в комнате, чтобы освободить себе место. Я подбросил поленьев в камин, еще раз взглянул на часы и снял кожу с лица мертвой шлюхи. Два аккуратных надреза под глазами, еще один – под подбородком и кожа снялась, словно резиновая маска. Снялась вместе с мясом. Ее голый череп скалился на меня. Как будто она улыбалась. Похоже, что моя маленькая подружка хоть и посмертно, но оценила шутку. Я бросил кровавую маску в огонь. Ни к чему оставлять беспорядок. В конце концов, кому-то придется тут все убирать, так зачем нагружать человека лишней работой. Может быть, я и маньяк-убийца, но я хотя бы тактичный маньяк-убийца. Внимательный к людям.

Ее глаза продолжали таращиться на меня из развороченных глазниц. Меня это нервировало. Мне вспомнилась Индия. Как я служил там в армии. Один мудрый туги-душитель сказал мне однажды, что всегда вырезает глаза у своих убиенных жертв, чтобы ослепить их души – и тогда призрак убитого не придет мстить своему убийце. Дельная мысль! Я выковырял ей глаза своим верным ножом и швырнул их в огонь.

Как я ни старался поддерживать в комнате хотя бы подобие порядка, у меня мало что получалось. Кровь этой сучки разлилась по всей комнате – и запачкала все, что можно. – Билл хохотнул и отхлебнул самогона. – Просто какой-то кошмар.

Я отрезал ее жирные сиськи. Мой острый нож легко разрезал и жир, и молочные железы – как будто я резал не плоть, а кусок теплого масла. Они подрагивали у меня в руках, словно мясное желе. Я лизнул языком сосок. Вкус омерзительный: скисшее молоко и застарелая грязь. Эта сучка не мылась, наверное, несколько месяцев кряду. Я с отвращением поморщился. Одну сиську – кажется, левую – я положил ей под голову, наподобие подушки. Вторую поставил на стол. Я не стану рассказывать, зачем мне понадобилось класть ей под голову ее грудь. Это масонский секрет, и, боюсь, я не вправе его раскрывать.

Две зияющих раны на месте грудей смотрелись даже красиво. Словно два жутковатых гигантских мака. Огонь разгорелся изрядно. Пар клубился по комнате, как алый дым. Я был в аду. Я наслаждался теплом и светом этого очистительного огня.

А вот пахло отнюдь не приятно – кровь и говно всегда пахнут мерзко. Я вспорол ей живот и зажал нос. Резкий запах заливного угря – последней шлюхиной трапезы – шибанул в ноздри так, что я едва не лишился чувств. – Билл поморщился при одном только воспоминании об этом и звучно пернул.

Я схватил бутылку и отпил хороший глоток самогона. Рассказ Билла меня взволновал.

– Давай дальше, Билл, – нетерпеливо проговорил Гимпо. Вокруг его головы уже появился знакомый нимб из жужжащих навозных мух. Взгляд сделался диким, лицо – жестким и беспощадным.

– Да, сейчас. Когда я более-менее привык к этому жуткому рыбному запаху, я приступил к делу уже всерьез: я продлил разрез на животе до того самого места, где раньше была ее грудь. Я раскрыл ее, как книгу. Ее ребра и внутренности влажно блестели в пляшущем свете пламени. От кишок поднимался пар.

Сказать по правде, в какой-то момент я совершенно потерял голову – и не отказал себе в маленьком удовольствии. – Билл хихикнул и продолжил: – Я достал из чемоданчика свой мачете и порубил ей все ребра, а внутренности разбросал по комнате. Все шестьдесят футов ее кишок я развесил на карнизах. Близилось Рождество, и я подумал, что это будет такой праздничный штрих – наподобие бумажной гирлянды. Сердце и печень я отложил в сторонку: если мне вдруг захочется перекусить, я пожарю их на сковородке.

Настроение поднялось. Мне было так весело, что я даже сплясал небольшую джигу. А потом я подумал, что моя подружка Мэри, может быть, хочет присоединиться к веселью. Я поднял ее с кровати, прижал к себе, и мы закружились в безумном вальсе. Такого восторга я не испытывал никогда – даже когда убивал предыдущих жертв. Во мне поселилась уверенность, что я, каким-то непостижимым образом, очистил это падшее создание, эту ночную бабочку. Я вернул ей чистоту и невинность, в которой она пребывала еще до рождения. Невинность. Смерть. Невинность, рождение, смерть… да. Именно так. – Билл закрыл глаза, погрузившись в воспоминания.

Неожиданно его настроение переменилось, и он продолжил рассказ – яростно и сердито:

– Я отрезал пару мясистых кусков от ее бедра, завернул и убрал в чемоданчик, чтобы съесть дома. Женские бедра я люблю с дыней. Сырыми. На итальянский манер. Чем-то похоже на пармскую ветчину. Теперь комната напоминала бойню, но на земле стало одной шлюхой меньше – злая армия Эмили Панк-херст сократилась еще на одного бойца! – Билл сделал паузу, чтобы перевести дух и продолжил уже спокойнее: – Я был очень доволен собой. Но аппетит почему-то пропал, так что я оставил сердце и печень на столе и поспешил восвояси, сперва убедившись, что я ничего не забыл. – Он поднял глаза, улыбнулся и пожал плечами. – Веселый я человек, что еще скажешь?

Разговор потихонечку иссякает.

Я подумал, что два мертвых мальчика-почтальона, спрятанные под половицами у меня дома, как-то бледнеют по сравнению с признанием Билла, и решил приберечь эту историю для другого раза.

Зарываемся поглубже в оленьи шкуры. Если кто-то подбрасывает полено в очаг, оно падает с тихим стуком, и угольки поднимаются вверх, вылетают наружу сквозь дымовое отверстие в потолке и тихо гаснут на фоне ночного неба.

Гимпо зарылся в оленьи шкуры и попытался заснуть. Я допил самогон и тоже отправился на боковую.

Радушный сон принимает меня в объятия. Иногда я просыпаюсь и сразу же засыпаю опять. В такие минуты на грани бодрствования и сна надежды и страхи из яви легко перемешиваются с видениями из снов, и подсознание свободно общается с рациональным миром.

Заснул я быстро, но сон был прерывистым и беспокойным. Мне снились какие-то жутковатые, неприветливые пейзажи и странные, нездешние существа. Кошмарная женщина мерзкого вида, с раскрашенной грудью и окровавленным ртом, одетая, как проститутка, прошла сквозь мой растревоженный сон; у нее на подвязках висели гроздья отрубленных голов; она была пьяной от крови святых. Она звалась Богохульство. Она танцевала разнузданно и похотливо и смеялась жестоким, безжалостным смехом. А потом растворилась в алом тумане.

Я все думаю про Элвиса. Что-то переменилось: что-то сделалось тайным, что-то, наоборот, открылось. Элвис – прошлое, настоящее, будущее. Все эти годы непробиваемого цинизма я упорно держался за свое изначальное восприятие Элвиса, наивное, чистое и простодушное; старался сохранить его неиспорченным и незатронутым многими знаниями, в которых, как известно, многия печали – знаниями, что окружали меня снаружи и разъедали меня изнутри. Что-то произошло. Передав нашу икону Ларсу, чтобы он повесил ее у себя, в Маяке на Вершине Мира, я сумел что-то отдать от себя, что-то важное – но взамен получил много больше.

Я уже упоминал про один очень важный момент в моей жизни, когда рассказывал про Элвиса: когда мне было семнадцать, на меня вдруг снизошло озарение, и я понял, кем хочу стать, когда вырасту. Я сидел в затрапезной кафешке в Кромере, на побережье Норфолка. Захотелось послушать музыку, и я опустил в музыкальный автомат два шиллинга – как раз на три песни. Первые две я выбрал, не задумываясь: «Green Manalishi» и «Oh Well» (я был большим фанатом Питера Грина), а третью – наугад. Просто нажал пару кнопок, не глядя. Бобина с дисками прокрутилась и, дернувшись, остановилась. Но прежде чем автомат вытащил диск и поставил его на вертушку, у меня в внутри все оборвалось. Я почувствовал, что сейчас что-то будет: великое откровение, прозрение. Случайный диск лег на вертушку. Игла нашла желобок. Никого вступления. Голос, как внезапный порыв ветра: «Ты всего-навсего гончий пес… И ты мне не друг».

Откровение ударило наотмашь. Теперь я понял, чего мне хочется в этой жизни: стать самим существом этой песни. Мне не хотелось быть Элвисом, мне не хотелось быть автором этой песни, гитаристом на записи композиции, продюсером или даже самим Полковником Томом Паркером. Нет, все было гораздо сложней и гораздо серьезней. Мне хотелось быть самой песней: соприкоснуться с ее сокровенной сутью и стать ее частью. Помню, тогда я еще подумал, что, может быть, истинное существо этой музыки заключается в черном виниле. Но вообще я старался не слишком об этом задумываться – это не то устремление, которым можно делиться с консультантом по выбору профессии.

Но устремление осталось, и с годами я потихонечку, по чуть-чуть, приближался к той скрытой сути, что заключала в себе эта песня. Это уже не зависело от меня. Даже если бы я и хотел, я бы не смог остановиться. Может быть, этим и объясняется мое достаточно беспорядочное путешествие по стране Рок-н-ролла. Я не стремился играть в рок-группе, не стремился показывать свои умения; я не хотел становиться продюсером, менеджером, певцом, издателем, автором песен, рекрутером в поисках новых талантов, магнатом от звукозаписи или даже бродягой-изгоем. Нет, я просто пытался соприкоснуться с чистейшей сущностью этой песни – слиться с ней воедино.

Когда мы работали с Джимми, я чувствовал, что оно где-то близко. Мы с ним были во многом похожи. Он, как и я, не стремился к самовыражению в рамках тех перечисленных выше ролей, которые принимают на себя люди, занятые в рок-музыке. Вернее, самовыражение не было для него самоцелью. У нас с ним были близкие музыкальные вкусы и пристрастия, и одинаковое понимание музыки, причем самой разной. Мы хорошо представляли себе, что такое шоу-бизнес. Мы оба были достаточно взрослыми, чтобы не бояться экспериментов и не ограничивать себя рамками какого-то одного музыкального жанра; и при этом достаточно несерьезными и наивными, чтобы верить всему и подпадать под влияние всего, что играло по радио и в клубах и задавало нам направление, которое могло меняться чуть ли не каждый день. Но мы все равно потихонечку приближались к той скрытой сути – день за днем, час за часом.

А потом, в 1991-м, мы приступили к работе над записью нашей последней песни «America: What Time is Love?». Предыдущая композиция «3 a.m. Eternal» вошла в десятку лучших в Америке и занимала первые места в хит-парадах по всему миру, так что уверенность била из нас ключом. На «America: What Time is Love?» мы выложились по полной программе: работали на пределе возможностей, использовали все примочки, которые знали, нарезали сэмплов мелодий, что насвистывал Бог в процессе творения новых миров, взяли все самое лучшее из того, что сыграл «Угрюмый» Тони Торп. И вот, когда мы уже приближались к концу, и Спайк, наш микс-инженер, вносил последнюю правку, это случилось: соприкосновение с потайной сущностью музыки. Это длилось всего минут десять, но на эти десять минут я стал сопричастен тому, что лежало в самой сердцевине «Гончего пса» Элвиса Пресли.

Я шел к этому долгие годы: двадцать один год. И вот – свершилось. Нагрянуло… и прошло. Ускользнуло. Исчезло. Но это не страшно. Такое не бывает надолго. Вечность проявляет себя в преходящем; преходящее придает вечности глубину. Но нужно время, чтобы свыкнуться с тем, что тебе открывается. Ты знаешь, что это прошло и что это уже не имеет значения, но подобные переживания не забываются – не исчезают, как дым. Все, что строилось и вызревало вокруг твоего существа, все, что определяло границы между тобой и миром, все твои представления о себе и о мире – они никуда не деваются. Они остаются с тобой. И ты по-прежнему делаешь то, что делал.

Я еще не рассказывал, как хотел отрубить себе руку прямо на сцене и швырнуть ее нашим выдающимся деятелям от музыки на вручении премии «Brit Awards 1992», в прямом эфире, в прайм-тайме; как я выпал из реальности и очнулся на вершине Пирамиды Солнца в Теотихуакане в Мексике, глядя на солнце, что вставало над Новым Светом; как меня едва не укусила змея, когда я уже переехал через Рио-Гранде? Но именно с тех десяти минут в конце нашей с Джимми работы над «America: What Time is Love?» реальность, в которой мы существовали, сделалась неуправляемой: исчез некий фокус, некая точка сосредоточения; мы дошли до конца. У нас с Джимми было немало других проектов, которыми, как нам казалось, хотелось заняться: монументальное мировое турне, и как результат – мультимиллионный тираж альбома «Белая комната», «White Room», каждый трек – номер первый в международном хит-параде, и все в таком духе.

Вскоре после того, как мы с Джимми по здравому размышлению официально закрыли наш совместный проект, уничтожили все документы и погасили свет, мы с Z затеяли переписку. Я давно ношусь с мыслью собрать коллекцию писем со всего света – со всех эпох. От такого собрания веет чем-то древним и благородным; и в то же время – чем-то стихийным и бесконтрольным. Где все поставлено на карту, где все открыто – хватай и присваивай. Этими письмами мы с Z рвали друг друга на части и собирали друг друга заново. Мы писали их, словно в запале – яростно и неистово. Иногда – по пять-щесть писем в день. Безудержный пьяный бред, бессвязный и напыщенный, признания в самых скверных и низких поступках, эго, раскрытые до предела, когда из открытых ран хлещет кровь. В этих письмах родилась идея про Элвиса и путешествие на Север, причем мы так и не определили, зачем нам это надо и что каждый из нас лично с этого поимеет.

Если я повторяюсь, то хрен бы с ним, потому что «лучшее в мире красное вино» все еще течет в моих жилах. Света от пламени вполне хватает, чтобы писать. Гимпо с Z давно дрыхнут, а я хочу повторить это снова. Пальцы болят. Наверное, я слишком сильно сжимаю в руке карандаш. Разумеется, у нас были причины: спасти мир от гибели, найти младенца Иисуса и еще с полдюжины недозрелых идей, каждая из которых сама по себе заслуживает того, чтобы ради нее мчаться к далекой звезде. Но, может быть, истинная причина, почему я решился на эту поездку: потому что хотел успокоить тот зуд, что не давал мне покоя все последние двадцать лет и еще один год, хотел как-то поладить с собой и определиться, как жить дальше. Может быть, стоило завершить Книгу на том, как Ларс забрал портрет Короля, под завязку загруженный символизмом; или, может быть, стоит закончить ее сейчас, когда в очаге тлеют угли, Гимпо храпит, Z ворочается во сне, а собака где-то снаружи по-прежнему лает на луну? Я подбрасываю дров в огонь и снова устраиваюсь на постели из шкур. Надеюсь поспать еще пару часов до рассвета.

Я проснулся с рассветом. Мне было страшно. Билл, к моему несказанному облегчению, тщательно упаковал свои жуткие воспоминания и убрал их подальше, и теперь кипятил воду в крошечном котелке над огнем. Гимио вышел наружу, чтобы нарезать еще оленины.

Мы плотно позавтракали горелым мясом, запивая его подогретым пивом. Потом завели наши снежные мотоциклы и направили их в сторону мира.

 

Глава тринадцатая

Тайна Потерянного Аккорда раскрыта

Просыпаюсь с рассветом. Холодно. Снаружи доносится рев мотора. Кажется, кто-то подъехал на автомобиле. Мочевой пузырь сейчас лопнет. Гимпо с Z еще спят. У меня начинается легкая паранойя насчет рева мотора снаружи.

Выбираюсь из-под завала оленьих шкур, выхожу на улицу. Ко мне приближается человек. Мужчина средних лет. Его пикап стоит чуть поодаль, с незаглушенным двигателем. Выхлопные газы поднимаются в чистом, прозрачном воздухе – это смотрится очень красиво. Человек улыбается. Кажется, он совершенно не злится, что я противоправно нарушил его владения. Он протягивает мне руку. Жмем друг другу руки. Я еще ничего не сказал, а он обращается ко мне на английском, с явным иностранным акцентом. Интересуется, все ли у нас в порядке. Говорит, что мы могли бы заночевать в доме – они специально оставляют дома незапертыми на всю зиму, на случай, если кому-нибудь из путешественников вдруг понадобится остановиться здесь на ночь. Сам он живет на другой стороне долины. Его жена заметила дым, поднимавшийся над тем местом, где стоит типи, и они решили проверить, все ли у нас хорошо. У нас все хорошо. Я пытаюсь предложить ему деньги, но он отказывается наотрез. Кажется, наша выносливость и отвага произвели на него впечатление (или мне просто хотелось так думать). Меня поражает его доброта, но я понимаю, что лучше ее не испытывать: британцы за границей достанут кого угодно. Он уезжает.

Гимпо и Z выбираются из вигвама. Видок у них тот еще: все потрепанные и помятые. Надо думать, я тоже выгляжу не лучше. На разговоры не тянет. Настроение какое-то странное. Но мы это сделали: переночевали в вигваме при 19 градусах ниже нуля (о чем мы узнали уже потом). Так что мы, можно сказать, герои. Будет, о чем рассказать внукам. На хрен хитовые записи – мы переночевали в вигваме полярной зимой! Попробуй нас превзойти, Мартин Эмис. Возвращаемся в вигвам. По очереди поливаем мочой догорающие угли. Угли шипят. Пар поднимается вверх. Мы, как правильные бойскауты, очень стараемся не оставлять после себя беспорядок.

Обратно в Карасйок. Все кафешки закрыты – позавтракать негде. Мы прилипаем к огромным окнам закрытого на зиму туристического центра. Внутри – сувенирные лавки. В лавках – лапландские костюмы. Смешные шляпы, похожие на четырехрожковые люстры; украшенные вышивкой меховые унты с загнутыми носами – в общем, полный набор. Я уже представляю, как было бы классно обрядиться в такие костюмы и устроить обширную фотосессию для раздолбаев от литературы – литраздолбаев, для краткости.

Садимся в машину и едем дальше на юг. Хотим добраться до Рованиеми уже сегодня, чтобы успеть на ночной поезд в Хельсинки.

Три дня и три ночи мы мчались по снежной пустыне на наших верных железных конях, и только солнце и звезды были нам спутниками в дороге. Спиртное закончилось, так что я быстро вернулся к реальности – ну, к какой-то из версий реальности. Снег, похожий на хлопья суфле, сделался холоднее. Я набросил на плечи еще одну оленью шкуру. У меня было странное ощущение, что сзади сидит некий невидимый пассажир. Мой разум, хотя и вполне протрезвевший, все равно уплывал, непонятно куда. Я вел нескончаемые беседы с призрачным тихим и нежным голосом, что как будто шептал у меня над ухом. Над левым ухом. Я постоянно оглядывался, убежденный, что вот сейчас я увижу своего таинственного собеседника, но за спиною был только снег. В этом странном явлении было что-то до боли знакомое, но я никак не мог вспомнить, что именно. Оно напоминало мне мир, отразившийся в мыльном пузыре, или рыбку из заколдованного пруда в сновидении из далекого детства.

И вот, посреди этой белой замерзшей тундры, мое сознание наполнилось нездешним теплом – даже без помощи водки, священного Пятиугольника, от которого прошибает на слезливо-сентиментальные порывы. Этот нежный и тихий голос. Я его вспомнил. В детстве я верил, что это Бог. И теперь, в этой заснеженной тундре, трезвый – впервые за двадцать лет, я снова поверил, что это Бог. В общем-то, для меня это не стало большим потрясением: было время, когда я почти ожидал, что мне обязательно явится Святой Дух. Я прибавил газу и выехал вперед.

Пару часов спустя этот ласковый голос Бога начал меня доставать. Я понял, что мне надо выпить. Это был единственный способ прогнать этого горестного зануду, что сидел у меня за спиной. Я ничего не знаю про высшие силы и прочую эзотерическую хренотень, но после четырех часов непрерывного божественного нытья мне было просто необходимо соприкоснуться с силами самыми низшими, причем – срочно.

В Каригасниеми пересекаем границу с Финляндией.

К счастью, мы как раз подъезжали к какому-то маленькому лапландскому городку: просто несколько домиков на перекрестке и питейное заведение на углу.

Едем в то же кафе, куда мы уже заходили всего-то два дня назад, в надежде как следует подкрепиться перед долгой дорогой на юг.

Я зашел в бар и заказал бутылку ковбойского виски и три пива. Быстренько разобравшись с пивом, открыл бутылку.

Выбор блюд в заведении остался таким же убогим. Неужели здешние дальнобойщики такие непритязательные? Чуть теплый чай и засохшие пирожные фабричного производства – это не то, что мне нужно.

Где-то на середине бутылки виски Господь Бог решил, что ему пора, и плохой парень Люцифер благополучно вернулся на свою привычную позицию у меня над правым ухом.

– Ну, с возвращением, сволочь, – пробормотал я себе под нос. Бесовский огонь согрел меня изнутри. На экране моего внутреннего кинотеатра замелькали кадры горящих церквей и изнасилованных монашек. Я испустил очень неслабый залп серных газов, так что весь бар провонял на раз.

Теперь, когда в наших духовных исканиях наступил маленький перерыв, можно позволить себе расслабиться: скажем, принять горячую ванну и нормально покушать. Признаюсь еще в одной лжи: оленья нога, что мы ели в вигваме, на самом деле была бараньей, и мы почти ничего и не съели, потому что с готовкой вышел полный облом. Тем более что оленья нога – она слишком большая, чтобы приготовить ее на костре так, как я описал. Просто мне показалось, что оленья нога – это гораздо внушительнее, чем баранья.

Какие-то местные парни. Лапландцы с высокими скулами. Смотришь на них: прямо прямые потомки монгольских орд. На самом деле, наверное, нет. Но они совсем не похожи на нас и на других европейцев.

Билл и Гимпо похожи на зомби. Мы не спали три ночи подряд. Гимпо спросил у бармена – явной жертвы не одного поколения близкородственных браков со следами полного вырождения на лице, – где тут можно остановиться на ночь. Нигде.

– Может, в соседнем городе, – подсказал кто-то из местных, жутковатого вида лапландец. Мы сидели за столиком рядом с огромным камином и пили свой виски. А потом я заметил высокого, тощего мужика.

Один из них, как ни странно, высокий и стройный. Чуть за сорок; короткие черные волосы, битниковская бородка. Похож на русского диссидента-интеллектуала. Впалые щеки, болезненная худоба – все выдает долгие годы, проведенные по трудовым лагерям. Черные глаза; нервный бегающий взгляд.

Он смотрел на огонь. Отсветы пламени плясали в его черных глазах. Он не брился уже дня три, и от него пахло кровью. Он ничего не сказал. Я заметил, что он украдкой поглядывает в нашу сторону.

Он то и дело поглядывает на нас.

Под его пристальным взглядом мне сделалось как-то не по себе. Биллу с Гимпо, я думаю, тоже – потому что мы вдруг поднялись, не сговариваясь, и решили, что нам пора. Жутковатый мужик продолжал смотреть на огонь. Что-то было в его глазах… что-то, что сильно меня беспокоило: это были глаза, повидавшие слишком многое. Когда мы уже подошли к двери, нас догнал тихий голос. Как будто крысы прошебуршали под полом.

– Прошу прощения.

Я обернулся.

– Привет, меня зовут Мартти. Могу подвести вас до Хельсинки. Сегодня вечером, чуть попозже. У меня хорошая сибирская машина: «Лада». – Он так и сказал. Слишком много всего, чтобы воспринять все за раз. Особенно меня поражает описание «Лады» как хорошей сибирской машины. Раньше я слышал про «Ладу» только, что это такое посмешище на колесах, сконструированное специально, чтобы производить культурный шок на неподготовленных иностранцев. Мы не знаем, что на это ответить, и он продолжает развивать эту тему: – Да, «Лады» делают в Сибири, и они хорошо приспособлены для полярных условий, так что для здешних дорог лучше машин не найти. На самом деле.

Я передаю все дословно. Он хорошо говорит по-английски: правильно и уверенно. Но я затрудняюсь сказать, как бы восприняли это последнее заявление, скажем, хозяева «Вольво». Z и Гимпо по-прежнему мнутся: не знают, как реагировать на слова нашего нового знакомца. Я говорю ему, что у нас уже есть машина – взятый в прокате «Эскорт». Но все равно спасибо за предложение.

Он пригласил нас к себе за столик и угостил выпивкой.

– Я знаю всё про Аккорд, – сказал он.

С небо свалился рояль и размозжил мне голову.

– Потерянный Аккорд? – выдавил Билл, поперхнувшись пивом. Я совершенно забыл про эту великую тайну. Та кошмарная ночь в баре «У Оскара», весь из себя томный Оскар, Кейт Ричарде, вонь изо рта, кровавая расправа, которую Гимпо учинил над сверхъестественными останками легендарного педераста – воспоминания нахлынули мощным потоком. Каждая клеточка моего тела как будто кричала: «Беги! Убирайся отсюда!» – но Билла, похоже, нисколько не проняло. Он схватил тощего человека за руку, умоляя его рассказать, что он знает.

– Но сначала мы съездим посмотрим, как ловят оленей, – заявил наш странный новый знакомец.

– Хотите посмотреть, как ловят оленей? – Еще один неожиданный вопрос.

То было похоже на загадку. Как будто сейчас нам должна открыться некая глубинная полярная мудрость.

Z с Гимпо какие-то напряженные. Похоже, им все это очень не нравится. Наверное, думают про себя: «Это еще что за хрен?» Гимпо что-то бормочет насчет того, что нам надо успеть на поезд из Рованиеми.

– Да тут ехать-то всего ничего. Восемь километров.

– Пойдемте. – Он поднялся на ноги. – Езжайте за мной. Это недалеко.

Мы вышли следом за ним на улицу. Он оседлал своего оленя и поскакал в лес легкой рысью.

Разве мы не дзен-мастера?! Разве это не есть приглашение бесстрашно вступить в мистический ноток – приглашение, от которого нельзя отказываться? Мартти все говорит и говорит, причем ему даже не нужно, чтобы мы как-то поддерживали разговор. Кажется, мы согласились поехать смотреть, как ловят оленей; но сперва ему надо повесить свою афишу в магазине напротив. Мартти, как выясняется, интеллектуал; родился он здесь, но живет в Хельсинки, куда уехал давным-давно, следуя своему призванию – а по призванию он ученый. Но сейчас он приехал домой, и сегодня вечером дает сольный концерт в местной церкви. Классическая гитара. А после концерта сразу же выезжает обратно в столицу. 837 километров. На машине.

Z смотрит на меня.

– Это шаман. Он знает Потерянный Аккорд. Надо что-то такое придумать, чтобы он нам его передал. И хотя мы с Z оба знаем, что это всего лишь фантазия, шутка, мы знаем еще и другое: то, что сейчас сказал Z, – это неопровержимая истина. Правда, мы не ожидали, что Потерянный Аккорд откроется нам так вот сразу, в самом начале поисков.

Мартти уже повесил свою афишу и вернулся к нам. Садясь в свою «Ладу», он делает знак, чтобы мы ехали следом за ним. И мы едем за ним, как и положено истинным дзен-мастерам.

Мы поставили байки на вторую передачу и медленно поехали следом. Наш провожатый свернул с шоссе в лес. Теперь мы ехали по лабиринту едва различимых тропинок, петляющих в соснах. Шел легкий снежок, присыпая нас белой пылью.

День выдался хоть и морозным, но ясным: белые перистые облака высоко в небе и низкая температура. Мартти остановился у белой церкви (которую я как-то упустил из виду в своих предыдущих заметках), чтобы повесить афишу на доске объявлений. Если концерт будет сегодня вечером… как-то он запоздал с объявлением. Или здесь, в этой лапландской глуши, живут пламенные почитатели блеклых безжизненных пьес для гитары, сочиненных средиземноморскими композиторами? Едем следом за ним, выезжаем из города. Дорога ведет на юг. Разговор скачет с темы на тему: от Потерянного Аккорда до «Может быть, это ловушка, и нас везут на какой-нибудь жуткий и зверский шаманский обряд, где нас всех принесут в жертву каким-нибудь темным силам, причем смерть будет страшной и очень мучительной?». Видели «Плетеного человека»? Да? Тогда вам понятно, откуда берется наша паранойя.

Мы ехали долго, не один час. Большое оранжевое солнце висело низко над горизонтом; отсветы северного сияния ложились на снег мягкими разноцветными завитками. Из глубины лесной чащи доносились отрывистые крики каких-то непонятных зверей.

Отъезжаем от города километра на четыре, и «Лада» впереди сворачивает налево. Дорога извилистая и скользкая. Сплошные ухабины и колдоебины. Пейзаж абсолютно пустой: округлые холмы ослепительной белизны, яркое синее небо – повсюду, и никаких признаков жизни, ни растительной, ни животной. Едем так километра три. Что впереди – за холмами не видно. В небе кружат какие-то крупные птицы. Над чем они кружат – тоже не видно. Банально, избито, но факт. Наши почти забытые дзенские палки снова при деле: готовы отразить любое зло. Мы объезжаем холм.

Мы проехали лес насквозь и выбрались на открытое пространство.

Вот оно: место, куда мы едем. Ярдах в двухстах впереди.

Мы ехали медленно, но постепенно на горизонте начали вырисовываться крошечные фигурки. Когда мы подъехали ближе, я увидел, что это олени. Несколько тысяч оленей. Вроде как там был загон, и за оленями присматривали маленькие человечки в желтых кальсонах и желтых резиновых сапогах.

Мы подъезжаем ближе, и нам открывается кошмарное зрелище. Это же настоящая бойня под открытым небом. Мы останавливаемся, выходим.

Я не настолько хороший рассказчик, чтобы описать образы, звуки и запахи, что бьют нам по чувствам. Лучше я просто все перечислю, по пунктам, а вы уж сами добавьте свои прилагательные:

1. Озеро крови, тридцати футов в диаметре, темно-красное пятно на снежно-белом пейзаже.

Безбрежное озеро крови. Темно-красный разлив, отражавший оранжевый солнечный свет. Это было красиво. Странно и страшно – но красиво. Красная кровь на чистом белом снегу пробудила в душе странный отклик и вызвала символистические ассоциации с религиозным уклоном: святое причастие, вино и хлеб. Сам Спаситель со своей армией святых мучеников пел посреди этого символизма. Крошечные божественные откровения потекли обжигающим током по цепям генетической памяти. Слеза чистейшего благоговения потекла по щеке – и замерзла.

2. Гора отрубленных оленьих голов, высотой футов в десять: широко распахнутые глаза, ресницы, за которые убился бы даже Бэмби.

3. Относительно скромная горка нижних частей от оленьих ног: рульки с копытами. Высотой фута в четыре, не больше.

4. Курган из потрохов.

5. Три туши, подвешенные на высоких бревенчатых козлах, головами вниз. Из ноздрей течет кровь, рога едва касаются земли. Тонкие струйки крови растекаются по снегу и собираются в алую речку, что впадает в упомянутое выше озеро.

Вокруг этого озера ужасающей красоты стояли большие Андреевские кресты, сколоченные из сосновых бревен. На крестах были распяты олени со вспоротыми животами. На нетронутом чистом снегу лежали горы дымящихся внутренностей. Забитые животные были похожи на фантастические шкатулки с драгоценностями: печень и почки напоминали большие влажные рубины. Зыбкие звездочки света искрились на алых потрохах внутри развороченных животов: желтые, сладострастно фиолетовые, красные.

В этой бойне не было ничего садистского. На самом деле, там все было пронизано запредельной духовностью, словно мы оказались в гигантском соборе под открытым небом. Пар, поднимавшийся от потоков горячей крови, напоминал благовонный дым в католических храмах, когда там воскуривают фимиам.

6. Грубо срубленные деревянные загоны. Ближайший к козлам – на расстоянии футов в пятнадцать. В загоне – двадцать шесть живых оленей. Они ходят по кругу, всем скопом, вдоль деревянного ограждения. Против часовой стрелки. Маленькие оленята не отстают от мам. Все очень тихо. Ни единого звука. Олени ходят по кругу. Огромный самец, коронованный раскидистыми рогами, пытается поддерживать порядок в своем стаде.

7. Трое лапландцев в ярко-оранжевых резиновых фартуках, от шеи до щиколоток, и резиновых же сапогах. В руках у работников бойни – инструменты их ремесла. Их фартуки залиты кровью. Когда мы подходим, они приветливо нам улыбаются.

Маленькие лапландцы, одетые во все желтое, напоминали святых. У них были спокойные и безмятежные лица, такие благостные и просветленные. Перед тем как перерезать горло очередному оленю, они читали молитву. Ну, или что-то похожее на молитву. Между людьми и животными была ощутимая связь: нежная и настоящая. Олени были на удивление спокойны: они не кричали, не метались в ужасе по загону. Они с готовностью шли на заклание.

Что человек говорит? Что он чувствует? Зачем Господь Бог нам все это показывает? Сейчас я, наверное, буду сбиваться и говорить не совсем связанно; хотя, может быть, все не так, как оно мне представляется, и для растерянности нет причин.

Вы читали «Золотую ветвь» сэра Джеймса Фрэзера? Там можно копнуть где угодно, и почти гарантированно наткнешься на сокровище мудрости, что выявляет положение человека в мире – человека, который пытается как-то осмыслить свое место в Мироздании и хотя бы частично подчинить его себе. Но почему мне сейчас вспомнилась эта книга, когда мы, трое волхвов, стоим и смотрим, как на том берегу кровавого озера трое лапландцев в одеждах, пропитанных алой смертью, уже готовы исполнить свою работу, и три пустых деревянных растяжки у них за спиной, они как будто…

Скорее всего, в «Золотой ветви» было описано что-то похожее. Но если даже и не было, то Фрэзер должен был написать об этом. В главе «Предание смерти божественного властителя» он рассказывает о традициях, законах, религиях древних цивилизаций, когда цари правили определенный срок – скажем, в доколумбовой Америке, в каком-то племени близких к ацтекам индейцев, царя избирали всего на три года. Это был мальчик, едва достигший половой зрелости. Его выбирали всем племенем при одобрении верховных жрецов. Потому что, чтобы царь был царем, он должен быть наделен всеми правами бога; без этих божественных прав он всего лишь один из многих, такой же болван, как и все, а болвану негоже садиться на трон, ибо он обязательно все испортит.

Мальчик должен был быть хорошо сложен, пригож лицом, крепок, силен и здоров. Когда избраннику сравнивалось восемнадцать, его объявляли живым воплощением Бога и поклонялись ему соответственно – все три года правления, – все молитвы и благодарения племени, обращенные к высшим силам, сосредотачивались на этом юном и прекрасном мужчине-мальчике. В обмен на это они исполняли все его желания: гордые отцы приводили к нему своих дочерей, юных девственниц, только-только вступивших в брачный возраст, дабы он почтил их девственные лона своим божественным семенем, прежде чем девушка вступит в брак с кем-то из простых смертных. Он жил в неге, богатстве и роскоши, потворствуя всем своим прихотям и капризам. А по истечении этих трех лет верховные жрецы, со всяческими церемониями и большой помпой, отводили счастливого мальчика в маленькую постройку на вершине пирамиды и там отрубали ему голову своими ритуальными орудиями. Отрубленную голову торжественно демонстрировали народу, в полном составе собравшемуся у подножия пирамиды; после чего тело умерщвленного божественного властителя разрезали на меленькие кусочки, чтобы каждый мог взять себе частичку царственной плоти. То ли на память, то ли для последующего съедения. По окончании церемонии новый обоготворенный избранник, красивый восемнадцатилетний мальчик, становился предметов всеобщего поклонения на следующие три года.

Я не помню всего, и, может быть, что-то я пересказываю не совсем правильно, но, надеюсь, вы поняли – в общем и целом. Когда я в первый раз прочитал этот отрывок, меня поразило сходство с системой поп-звезд, что существует у нас последние лет сорок, хотя у инков все это было обставлено тоньше и благороднее и основывалось на священном законе.

И лучшее, что было у древних – это ритуальное умерщвление. Если бы потускневших вчерашних поп-звезд можно было предавать быстрой и чистой смерти, чтобы им не приходилось страдать, пытаясь вновь завести заглохшую карьеру, и мучить в процессе себя и других… Представьте себе, какой это был бы восторг и отрада души: слушать Джимми Хендрикса или Джима Моррисона на пике их творческого расцвета, зная, что через какое-то определенное время – никак не больше трех лет от теперешнего момента – они замолчат навсегда. И они стали бы признанными богами уже при жизни, не дожидаясь посмертного обожествления.

Единственное, что сможет заставить меня снова заняться музыкальным менеджментом – абсолютная власть над бесспорным талантом, который согласен принести себя в жертву, прямо на сцене, «живьем», по истечении определенного срока, причем в весьма обозримом будущем. На последнем концерте наш бесспорный талант перед тем, как совершить публичное самоубийство, назовет своего преемника, который будет блистать на сцене в течение следующих трех лет, а потом повторит судьбу своего предшественника. Начнется всеобщее столпотворение, массовая истерия, которая и не снилась «Битлам». Каждое слово этих молодых музыкантов в течение их мимолетной карьеры будет восприниматься как предельная мудрость, которая открывается только тому, кто умирает молодым. И, разумеется, я как менеджер (читай: верховный жрец у древних инков) смогу оказать существенное влияние на развитие современной музыкальной культуры.

– Собственно, это и убивает сегодняшний рок-н-ролл: нам не хватает смертей. – Голос.

– Рок-н-ролльные смерти, какая дремучая древность! Или ты, может, тоскуешь по тем временам, когда рок-н-ролл обладал большим культурным значением? – Еще один голос.

Но все эти лирические отступления никак не меняют реальности: озеро крови и деревянные козлы в ожидании следующей жертвы. Я хотел сказать вот что: я перечитывал «Золотую ветвь» много раз (и некоторые фрагменты потом снились мне в страшных снах), и вот теперь я столкнулся с такой ситуацией, которую мой воспаленный разум интерпретирует следующим образом: «Как волхвы современности, мы исполнили нашу миссию – торжественно похоронили первозданный дух рок-н-ролла. Теперь мы должны принести себя в жертву, лечь под нож ритуального умерщвления, чтобы наша горячая кровь напитала землю, и дух рок-н-ролла восстал из мертвых уже в новом обличье, в новом качестве, в новом объеме».

Ну, такие вот у меня соображения. А что происходит на самом деле: Мартти выходит из своей «Лады», жмет руки троим лапландцам, что-то им говорит. Они отвечают. Потом смотрят на нас и приветливо улыбаются, гордые и довольные, что люди приехали посмотреть, как они тут работают.

Повсюду, насколько хватало глаз – оленьи шкуры, растянутые на земле и между стволами деревьев. Маленькие птички клюют со шкур мясо. Выклевывают дочиста. Все идет в дело: мясо – в пищу, рога и копыта – на пуговицы и рукоятки для ножей, шкуры – на изготовление одежды и обуви.

Наш высокий проводник представил нас одному из лапландцев на бойне. Тот улыбнулся, вытер руку – она была вся в крови – о свои желтые кальсоны и пожал всем нам руки, приветствуя нас на своем языке. Маленький мальчик лет десяти, тоже в желтых кальсонах и резиновых сапогах, подбежал к нам с подносом, на котором стояли четыре чашки дымящегося бульона. Мы с благодарностью приняли угощение: суп из свежей горячей крови.

Мне даже страшно представить, как все это интерпретирует Z.

Я пошел побродить по берегу кровавого озера, бормоча на ходу отрывки из Библии короля Якова – кажется, из книги Екклесиаста. Мне вспомнилось, как совсем в детстве я нашел в маленькой рощице рядом с домом дохлую лису и все лето ходил туда каждый день смотреть на разлагающийся труп, который через полгода исчез, как будто его и не было вовсе. Мне нравилось смотреть, как он словно тает, впитываясь в землю, как сквозь белые ребра прорастает трава, как череп погружается в мягкую почву. Это было настоящее волшебство. Как– то раз я увидел, как птичка схватила с земли червяка в том самом месте, где лиса растворилась в земле, и понял идею реинкарнации – на свой собственный десятилетний лад. Что-то от этой мечтательности и задумчивости десятилетнего мальчика снова вернулось ко мне – теперь, когда я смотрел на кровавое озеро и на безумно прекрасные потроха забитых оленей.

Я вернулся к маленькой хижине в центре лагеря. Работники бойни – их было, кажется, семеро – как раз садились обедать. На обед у них были жареная оленина и кровяной суп.

Один из работников бойни – двоюродный брат Мартти. Нам объясняют, что хотя олени живут на воле, в дикой природе – на земле, которая считается общей для всех лапландцев, – на всех животных стоит клеймо их владельца; раз в год стада сгоняют в загоны, клеймят народившихся оленят и забивают какую-то часть взрослых животных. Богатство лапландца определяется поголовьем его оленей. Нам приятно услышать – да, мы не какие-то изверги и маньяки, и тоже плачем над «Бэмби», – что те двадцать шесть оленей, что ходят в загоне по кругу смерти против часовой стрелки, на самом деле, не предназначены на заклание; их пригнали сюда исключительно для того, чтобы поставить клейма на оленятах.

Теперь, когда мы оправились от первоначального потрясения и успокоились, убедившись, что нас не принесут в жертву ради великого блага всего человечества, нам здесь даже понравилось. Очень понравилось, на самом деле. Мы узнали, что каждая часть от забитых оленей идет на пользу людям и что вся жизнь обитателей здешних мест вращается вокруг жизни их оленей. Z забирает на память кость: рульку с копытом. Я подумываю о том, чтобы привести Джимми подарок – оленью голову с рогами, и всю в крови, – но потом понимаю, что лучше не надо.

На улице холодно, мы уже заиндевели, и хотя Гимпо хочется задержаться, поскольку есть маленькая вероятность, что ему удастся уговорить работников бойни, чтобы ему разрешили убить одного из этих невинных зверей, мы залезаем обратно в машину и врубаем печку, чтобы согреться. Мы расспрашиваем Мартти про его музыку. К сожалению, мы не сможем остаться до вечера, чтобы прийти на его выступление, но нам было бы интересно его послушать. Это льстит его самолюбию. А мы уже предвкушаем обретение Потерянного Аккорда. Хотя Мартти не посчитал нас пригодными на роль жертв для ритуального убиения, теперь у нас нет ни малейших сомнений: он и есть тот шаман, которого мы ищем – все эти интеллектуальные выступления с произведениями для классической гитары это просто прикрытие, чтобы ему не мешали исполнять его истинную работу. А иначе с чего бы он разъезжает по всей стране, не обремененный тяжелым трудом, надрывающим спину и душу – этой изматывающей работой, которой его духобоязненные братья-лапландцы вынуждены заниматься всю жизнь?

Наш новый знакомец пригласил нас в дом к своему брату. Сказал, что его брат и есть тот человек, который знает про Аккорд. Мы доели обед, поблагодарили оленеводов за гостеприимство и поехали узнавать про легендарный Аккорд. Мальчик подарил Гимпо оленью ногу – на счастье.

Выезжаем обратно на ухабистый скользкий проселок.

Пока мы ехали через тундру, наш новый друг назвал наконец свое имя: Эгил. А его брата, хранителя Аккорда, звали Скалагрофт. Скалагрофт – местный шаман, человек большой мудрости, хранитель древней магии северных племен. Мы проехали километров двадцать, может, чуть больше. Теперь наш новый знакомый, Эгил, уже не казался нам таким странным. Он рассказал, что откладывает все деньги, которые получает со своего стада оленей – копит на «Харлей Дэвидсон». У него есть мечта: проехаться на «Харлее» через всю Америку и заодно навестить родственников из индейцев пауни. Он объяснил, что лапландцы и североамериканские индейцы состоят в близком родстве, у них много общих культурных и религиозных традиций.

Минут через двадцать снова съезжаем с дороги.

Когда мы подъехали к дому брата Эгила, уже смеркалось. Это был маленький деревянный домик посреди заснеженной пустоты.

Останавливаемся у дома, одиноко стоящего посреди белой тундры.

В одном из окон горел свет – тусклый свет масляной лампы. Значит, Скалагрофт и его жена были дома.

Вокруг дома, прямо на снегу, были расставлены и разложены странные штуки: флаги, какие-то полярные символы, старые барабаны, оленьи шкуры, ржавые топоры, пилы, большой штабель бревен. Крыша была украшена резными скульптурами: звериными черепами и костями. Из железной трубы валил густой черный дым. Ветер стих, снег перестал – и как только мы заглушили двигатели наших сноу-байков, в мире воцарилась нездешняя тишина. Я посмотрел на ночное небо. Я слышал голос Полярной звезды, похожий на перезвон китайского «поющего ветра». Северное сияние раскрасило синюю бесконечность мягкими разноцветными завитками. Я подумал, что мы оказались в самом пустынном и в самом красивом месте на свете. Воздух, пахнущий тысячелетней древностью. Тишина и покой. Эгил подошел к двери. Плотно слежавшийся снег тихонько скрипел под его мягкими сапогами из оленьей кожи. Мы двинулись следом за ним – в дом его брата.

Нас встречают собаки, заходящиеся истошным лаем, и некое невообразимое существо, что-то вроде лапландского лепрекона со следами явного вырождения на лице.

Маленький улыбчивый дядька хлопнул меня по ладони растопыренной пятерней и спросил, врубаюсь ли я в «Металлику». Я слегка прибалдел.

Маленький человечек ростом не больше пяти футов. Совершенно неопределенного возраста: ему может быть тридцать, а может – и все шестьдесят. Лицо восточного типа, все в морщинах. Ясные голубые глаза.

Он приглашает нас всех в гостиную. Стены выкрашены грязновато-голубой краской. В углу – большая дровяная печка. В печке горит огонь. Пахнет странно, но вроде бы даже приятно: тяжелый, пьянящий и чуть сладковатый дух. Потертый диван, кухонный стол, накрытый клеенчатой скатертью, раскрашенный вручную портрет папы римского на стене, на стене напротив – картинка с Девой Марией. Католический анклав?

Мы вошли в полярный Грейсленд. По сравнению со здешним убранством вкусы Элвиса в плане оформления интерьера кажутся верхом изящества и утонченности: бархат, нейлон, пластик, диваны, обтянутые леопардовыми шкурами, обои «под зебру», огромные круглые стереоколонки, большой телевизор, встроенный в стену, на экране – какой-то музыкальный клип; коктейльный бар, бильярдный стол, аквариум с экзотическими рыбками, осветительные приборы из красного пластика, закусочный бар, ковры с длинным ворсом, что обвивается вокруг лодыжек, и на огромной кровати с водяным матрасом, покрытым норковым мехом, – подружка шамана, вылитая Клаудия Шифер, только что грудь у нее явно больше и волосы подлинней и погуще. Она захихикала и помахала нам рукой с ядовито-красными ногтями:

– Всем привет!

Гимпо расплылся в улыбке, глядя на ее микробикини из оленьего меха, высокие, до бедра, сапоги на шпильках и с загнутыми носами, опять же из оленьего меха, и абсолютно прозрачное черное вечернее платье. Низкорослый шаман нацепил на нос очки от солнца с ярко-зелеными стеклами а-ля Элвис. Его длинные волосы были собраны в хвост. Одет он был совершенно не по-шамански: красные кожаные штаны, ковбойские сапоги и футболка с «Нирваной». Он схватил пульт от видео, и на гигантском экране включился клип «Alice in Chains».

На полу – потрескавшийся линолеум. Хозяин пододвигает нам стулья. Гимпо выходит на три секунды и приносит бутылку «Синей этикетки». Бутылку уже открывали, но она почти полная.

– Обожаю эту группу! – Американский акцент. – Ребята, хотите выпить? «Jack Daniels»? «Jim Beam»? – Он повернулся к своей полярной красотке. – Котик, сделай ребятам выпить!

Она поднялась и пошла к коктейль-бару, хихикая и виляя своей аппетитной меховой попкой. Я все еще не оправился от потрясения. Гиперактивный гном чуть ли не силком усадил нас на диван, обтянутый леопардовой шкурой. Я едва не утонул в этой мягкой обивке. Билл заикался, пытаясь что-то сказать. Эгил положил руку ему на колено.

У лапландского лепрекона загорелись глаза.

– Это было, когда Скалагрофт вернулся из Вегаса, – сказал Эгил, как будто это все объясняло.

– Да, ха-ха, Вегас! – расхохотался гном. – Сплошное богоявление от Рок-н-ролла, если вы понимаете, что я пытаюсь сказать. – Шамана явно несло. И было понятно, что он уже не остановится. Пока его не отпустит.

Гимпо разливает водку по стаканам.

– Ритмы рока, биение его пульса. Они охватывают всю планету. Вы только задумайтесь. Ом. Что это такое? Это дыхание планеты, ее энергия, Вудсток, африканские племена, барабаны, беспрестанный пульс жизни, кровь, что течет в ваших жилах, бьется в такт с первозданной сутью… болота, магия, ритуалы. Бой барабанов в дремучей чаще… это все означает одно и то же. Понимаете? Нет?

Вот Кинг-Конг понимал. Он сам был – сплошной ритм. Великий был человек. Железный Джон, мифы, волшебные сказки, Король-Рыбак, Т.С. Элиот, «Ад» Данте, «Потерянный рай» Мильтона, Уолт Уитмен, Уолт Дисней. Блядь, ребята! Дьявол – вот настоящий герой, Дионис, Джим Моррисон, Рок-н-ролл, Уильям Блейк. Если очистить входы для восприятия, все станет таким, каким оно есть в действительности – бесконечным, ну, типа того. Вам нравится АС/AD? Я очень люблю АС/AD. И, разумеется, Элвис – он Аполлон. Да, ребята.

Гиперактивный гном осушил свой стакан с виски и продолжил:

– Все сложилось одно к одному – я выигрывал в двадцать одно, я выигрывал за столами – я знал, что сила со мной. Я больше не верил, что шаманские секреты, которые передаются у нас в семье из поколения в поколение, – это замыслы великого бога-оленя. Нет, я понял, что все в жизни взаимосвязано и что великий олень – это Кали, Будда, Христос, «Led Zeppelin» и «The Beatles». Вы понимаете, что я имею в виду?

Загадочный гном посмотрел на меня, и его пламенный взгляд пригвоздил меня к месту. Я нерешительно пробормотал:

– Ты имеешь в виду, ну… э… типа, явления, что на первый взгляд кажутся абсолютно несвязанными, могут объединяться в духовное целое, если воспринимающий их человек откажется принимать ограничения, которые накладывает язык и линейные концептуальные представления; что если мы будем мыслить в категориях символов и прислушиваться к интуиции, мы сможем выйти на уровень духовной не-системы, определяющей, что все истины – это, на самом деле, единая истина и что детали и догмы каждой из этих отдельных истин абсолютно несостоятельны и неуместны… ну, типа того.

– Ну, ты, дружище, даешь! Молодец! – воскликнул он и хлопнул меня по ладони растопыренной пятерней. – Я наблюдал за вашими продвижениями. По Удаленно-Внешнему Каналу, внеземному каналу духа. На Скае такое увидишь вряд ли. Тут действует магия. Я записал вас на видео.

Гном принялся тыкать пальцем в кнопки на пульте. Я заметил, что кнопки размечены не цифрами, а рунами и магическими символами. Экран зарябил психоделическими разноцветными завитками.

– Вот, смотрите! – объявил наш хозяин, возбужденно подпрыгивая на диване. – Обожаю эту хренотень с магическим глазом! – он рассмеялся. – Смотрите! Вот это фрагмент, где вы в башне… явление Элвиса и большое катание на инфернальных аттракционах… блядь, это песня! – Он переключился обратно на MTV, где «Metallica» пела песню о том, как человек боится темноты. – Ну? – воскликнул наш радушный хозяин. – Как ощущения? Космическое просветление, видение всего во всем, Уолт Уитмен и все дела… суперски, да? Помню, когда мне в первый раз намекнули, ха-ха, что к чему, я перепугался до усрачки…

– Все получилось так быстро, – робко проговорил Билл. – Ощущения странные, если честно… ну, понимаешь…

– Так вам нужен Аккорд? – шаман рассмеялся, вскочил с дивана и принялся рыться в большом деревянном ящике, выкидывая на пол бубны, банджо, трещотки и маленькие барабаны. – Где-то здесь! Должен быть! – бормотал он в процессе. – Ага!

Мы пьем за здоровье друг друга, и Мартти достает из чехла гитару.

Наконец, он достал потрепанную испанскую гитару с четырьмя струнами.

– Этот Кейт Ричардс! – он рассмеялся. – Какой придурок! Совершенно не рубит в тайных искусствах, ни вот на столечко, ха-ха-ха! Пытался купить Аккорд, вот кретин! Шесть миллионов долларов! Хе-хе! Ему еще повезло, что я не забрал все его деньги! Любой идиот, который читает хотя бы комиксы, знает, что тайные знания можно использовать только на благо всего человечества. Это грех против Бога – использовать божественный дар для своих личных целей. Ладно, что там у нас?

Маленький человечек принялся крутить колки, настраивая гитару. Я в жизни не слышал такого настроя. Верхняя ми натянулась на грани разрыва, а соль и фа провисали, чуть ли не хлопая по деке. Струну ля он вообще оторвал и зашвырнул за спину. Достал из ящика старенький калькулятор. Что-то быстренько подсчитал и подкрутил колки.

– Синди! – крикнул он через плечо. Северная красотка вошла, покачиваясь на шпильках.

– Да, милый? – проворковала она, принимая картинную позу девушки-ассистентки в какой-нибудь телеигре.

– Принеси мою бензопилу! Которая самая маленькая.

Синди принесла крошечную бензопилу, всю какую-то невзрачную и ободранную, размером не больше электрического ножа. Высунув от усердия язык, шаман принялся подправлять резонаторное отверстие в верхней деке, придавая ему форму Звезды Соломона. Закончив, он зашвырнул пилу за спину и снова подправил колки, напряженно прислушиваясь к звучанию струн.

Насколько он важен, Потерянный Аккорд? Когда возник этот миф? И что такое Аккорд – Святой Грааль для музыки? Всем музыкантам известно, что теоретически его невозможно сыграть, но каждый, кто пишет песни, знает, как это бывает, когда пальцы отчаянно шарят по грифу, пытаясь нащупать этот вечно ускользающий Потерянный Аккорд – аккорд, который преобразит банальную пьеску в гениальную вещь, что вмещает в себя священное таинство Сотворения мира. Бывали случаи, когда музыкант отвлекался, задумавшись о чем-то постороннем, но продолжал играть, и пальцы сами натыкались на правильное сочетание нот, но музыкант, конечно же, не мог вспомнить, в каком положении были пальцы, когда они по случайности выхватили из мелодии Аккорд. Одни музыканты вообще не заморачиваются его поисками, для выражения их устремлений, надежд и желаний им вполне хватает обычных, общедоступных аккордов; другие, как, например, Майлс Дэвис, посвящают всю жизнь тому, чтобы найти Потерянный Аккорд. Они, конечно, об этом не говорят, но ты это чувствуешь.

– Трубачи не играют аккордами. – Голос.

– Ага, это если на трубе. А если на гармонике?

Все это никак не связано с тем, что мы отвезли Элвиса на Вершину Мира – не связано, в смысле, заранее обдуманных планов, – но на каком-то этапе Потерянный Аккорд сделался неотъемлемой частью нашего путешествия. Это случилось само собой. И вот мы сидим в этой замызганной, но дружелюбной гостиной/кухне, где нам, может быть, и откроется тайна Потерянного Аккорда.

– Вот! – сказал он. – Потерянный Аккорд! – И взял этот самый аккорд. Это было похоже на первый аккорд всех величайших в истории песен, на первую ноту всех величайших симфоний. Вокруг руки, перебирающей струны, клубилась волшебная золотая пыль, как в диснеевских мультиках. Над верхней декой порхали крошечные феи. Я заметил, что пальцы шамана как будто светятся. – Вот он, Потерянный Аккорд, – повторил наш полярный мудрец. – Секрет всей музыки. Музыка – это чистейший из языков. Подлинный язык, язык богов. Но он еще крайне опасен. Если не верите, еще раз послушайте «Slayer». Но как бы там ни было, теперь у вас есть Аккорд. Только не злоупотребляйте им… Бля, ребята! Бивес и Батхед!

Наш новый друг схватил пульт и переключил телевизор на свою любимую передачу.

– Обожаю этих ребят! – Шаман принялся тупо хихикать, подражая Бивесу и Батхеду, и при этом наигрывал на гитаре вообще непонятно что и восклицал «круто» или «отстой». Билл под шумок отобрал у него гитару, тщательно ее рассмотрел, провел пальцем по свежевыпиленному резонаторному отверстию, подергал ржавые струны.

У Мартти с собой целая стопка потрепанных нотных листов, густо усыпанных черными точками и черточками. Для нас, не обученных нотной грамоте, это просто набор непонятных знаков. Я никогда не любил классическую музыку. Не врубался в нее – и все тут. В общем, я приуныл. Глядя в ноты, Мартти играет какую-то совершенно незнакомую пьесу, витиеватую и напыщенную. Закончив с первой, сразу же начинает играть вторую. Потом – еще. И еще. Мы, как и пристало хорошим гостям, издаем одобрительное мычание. Гимпо подливает себе водки. Мы старательно изображаем восторг, хотя понимаем, что это – не то, что нам хотелось бы услышать. Z спрашивает у Мартти, а пишет ли он свою музыку.

– Да, я пишу песни, но это лапландские песни.

– А может, споешь нам что-нибудь из своего? – бормочет Зет.

– Конечно. Я спою песню про северного оленя. Это песня про старого оленя, который бродит по тундре, готовясь к смерти.

Мартти поет. Мелодия очень простая – никаких сложных гитарных вывертов и красивостей. Строгий аккомпанемент, медленное арпеджио. Хорошая песня, стоящая. Мы киваем в знак одобрения. Лапландский лепрекон с абсолютно непроизносимым именем – во всяком случае, я не берусь его произнести, не говоря уже о том, чтобы его записать, – предлагает разогреть обрезки какого-то мяса на сковородке с застывшим жиром. Гимпо кивает. Хозяин ставит сковороду на плиту. Непрозрачный белесый жир начинает плавиться, потом – шипеть и скворчать. Высвобожденный запах бьет по ноздрям. Хозяин снимает с открытой, почти пустой полки большую тарелку в тонкой пленке жира, вываливает на нее подогретое мясо и ставит его на стол. Едим руками. Наши нёба не привыкли к такому ядреному вкусу – даже самое острое мясо не идет ни в какое сравнение с этим мясом. Оно жесткое, плохо жуется. Я понимаю, что много его не съесть – желудок не примет. Даже под водку.

Вижу, что Гимпо и Z тоже не слишком понравилось угощение. Но мы мужественно едим – как и положено хорошим гостям. Я стараюсь не пялиться на сапоги нашего лапландского лепрекона, но не пялиться невозможно: это яркий пример того «притягательного» уродства, которого ты упорно стараешься не замечать, но оно все равно постоянно притягивает глаз. Насколько я понял, они пошиты из оленьей кожи, доходят до середины голени, и у них загнутые носы – такая диснеевская обувка. Они не украшены никакой вышивкой – просто болотные сапоги фейри, но настоящие. Хочу спросить, где он такие достал, но это было бы все равно что спрашивать у горбуна, где достать такой горб. Но Гимпо все равно спрашивает. Мартти переводит, и наш хозяин срывается с места и исчезает за дверью.

Через пару минут дверь открывается. Входит старуха – прямо бабка всех северных гоблинов, – сморщенная и сгорбленная под грузом прожитых лет, в грязном, заношенном лапландском костюме. В настоящем костюме, «для жизни», а не в том ярком декоративном наряде, в каких здешние женщины отправляются за покупками в супермаркет. Но глаза на морщинистом старом лице сияют очень даже по-молодому. Она улыбается нам и здоровается. Голос – как будто каркает ворона. Старуха тянет за собой большую картонную коробку. В коробке – те самые диснеевские сапоги из оленьей кожи. Мартти переводит. Он говорит, что это его двоюродная бабка. Она говорит только по-лапландски, и всю жизнь шьет сапоги из оленьей кожи; ходить по снегу – лучше сапог не придумаешь; только надо следить, чтобы они не пересыхали; кожу для них не дубят; их нельзя заносить в дом, их снимают у двери и оставляют на улице, на крыльце.

Примеряем сапоги. Внутри на коже еще остались кусочки мяса. Бабка притаскивает вторую коробку. Наконец, подбираем себе подходящий размер. Цены вполне приемлемые. Покупаем по паре. Надеюсь, что этот коммерческий эпизод не запятнает чистоту нашей дружбы. Утешает, что эта обувь – исключительно «для своих». Мартти говорит, что бабка шьет сапоги только для местных: чтобы в них ходить. Для туристов здесь производят другие: тщательно выделанные, с вышивкой, в общем, декоративные.

Наш хозяин, лапландский лепрекон, что-то шепчет ей на ухо. Она застенчиво хихикает и отпихивает его, словно она – молодая девица, а он – не ее взрослый внук, а настойчивый ухажер в период активного полового созревания. Она смотрит на нас, и из ее горла рвется протяжный звук – нечто среднее между гортанными, проникновенными трелями соловья и напряженным, но трогательным речитативом Бьорк. Древняя мелодия медленно воспаряет ввысь, из самых глубин души – горестный, жалобный плач, такой волнующий и прекрасный, что ради такого не жалко и умереть. Умереть, зная, что в мире все-таки есть настоящая красота. Она поет безо всякого аккомпанемента, но голос сам строит мелодию. Мелодия очень простая, но каждая фраза украшена необыкновенными, запредельными модуляциями – что говорит о большом даровании, о безупречном владении техникой и о бездонных глубинах души.

Потерянный Аккорд. В любой настоящей великой музыке – в той музыке, которая пусть на чуть-чуть, но все же существенно изменила мир, наподобие той гипотетической бабочки, которая вызывала ураган одним взмахом легкого крылышка, – Аккорд непременно присутствовал. Как правило, он появлялся случайно: странное диссонирующее созвучие от сорвавшейся гитарной струны в сочетании с гармонией расстроенного пианино или дребезжанием плохо закрепленных тарелок. Этот магический музыкальный лейтмотив обладает способностью изменять жизнь людей, и, изменяя людские жизни, он изменяет и целый мир.

Песня очень короткая. Мартти переводит слова. Старая олениха готовится умереть: бродит по тундре и ищет место последнего успокоения. В этом есть что-то подлинное и большое. Нам даже немного неловко за свою всегдашнюю мелочную суету. Мартти объясняет на своем правильном, я бы даже сказал, слишком правильном английском, что его двоюродная бабка – лучшая из всех ныне живущих исполнительниц лапландских народных песен. Никто с этим не спорит. Мартти говорит, что к ней специально приезжали, чтобы записать ее песни, в рамках правительственной программы по сохранению исчезающего культурного наследия малых народностей Севера – ее поколение было последним, выросшим и воспитанным в традициях лапландской культуры, не тронутой современным миром.

Потерянный Аккорд нельзя использовать со злым умыслом. Это божественное созвучие присутствует в большинстве самых лучших, всеми любимых песен «Битлов». И в некоторых композициях «U2» – благодаря странной манере игры гитариста Эджа (The Edge), с его нетривиальным строем и характерным, я бы даже сказал, уникальным стилем исполнения. «Led Zeppelin», Принц и, как ни странно, «AC/DC» тоже случайно наталкивались на эту тайную комбинацию нот. Разумеется, Аккорд звучит во всех песнях Элвиса – высота его голоса и вибрато идеально подходят под те три ноты, из которых складывается Аккорд. Вот почему он – Король. Не случайно во многих странах третьего мира Элвиса Пресли почитают как святого. В крошечных, затерянных высоко в горах деревушках Северной Мексики местные жители строят специальные часовни, где поклоняются Санта Пресли. Многие крестьяне искренне верят, что святой Пресли исцеляет болезни, а слепые во многих деревнях носят авиаторские очки, которые так любил их кумир – они верят, что это вернет им зрение. И каким-то чудесным образом их зрение действительно улучшается, в отдельных случаях – почти на 20 процентов.

Билл наигрывает на старой гитаре – аккуратно и бережно. Гимпо сидит, затаив дыхание. Аккорд как будто витает в воздухе. Он почти осязаем: он источает сияние – искрится, как золотистая ледяная пыль. Нежные звуки ласкают меня, словно теплый больничный героин и чистые хлопковые простыни.

Бивес и Батхед закончились, пошли титры. Наш мудрый шаман вытирает глаза – он смеялся до слез. Он оборачивается к нам:

– Прошу прощения, ха-ха-ха, я обожаю эту передачу! Кстати, ребята, а что вы собираетесь делать с Аккордом? Это вообще ничего, что я спрашиваю?

Билл хмурит лоб. Когда он так хмурится, он похож на Шерлока Холмса. Он закрывает свою перьевую ручку, «Waterman» с золотым пером, – он тщательно записал всю комбинацию нот Потерянного Аккорда – и смотрит на нашего нового друга. Смотрит очень серьезно.

– Мы собираемся уничтожить «News International» и вообще все мультинациональные конгломераты. Мы уверены, что Руперт Молох – это сам Вельзевул. С помощью Аккорда мы уничтожим Мамону и спасем мир. Но это только начало. Мы сделаем так, чтобы все были счастливы. Мы освободим воды! Мы все вернемся в потерянный Рай! Мы не успокоимся, пока мир не достигнет глобального сатори!

Мы все зааплодировали Биллу и дружно провозгласили тост за нашего мудрого шотландца. Билл зарделся и скромно кивнул. Он убрал в чемоданчик блокнот и ручку и достал свои записи про Аккорд набор ювелирных инструментов и стилофон.

Остаток вечера мы провели замечательно: пили виски и смотрели избранные кассеты из обширной коллекции психотронного видео, которую собрал наш хозяин. Он рассказывал ужасно смешные истории о незадачливых лицемерах, которые пытались завладеть Аккордом, чтобы использовать его в эгоистичных целях. Дик Скаббард, лидер-гитарист «Metal Submarine», много лет изучал магические теории печально известного некроманта Алистера Кроули и практиковал гомосексуальную магию – чтобы заполучить Аккорд. Столько усилий и столько напрягов, и все, что он с этого поимел – несколько лет интенсивной психотерапии и растянутый в мясо анальный сфинктер.

Дэвид Боуи также рискнул вступить на запретную территорию: он использовал все изобилие бисексуальных выразительных средств в своих поисках этого Святого Грааля от музыки. Мик Джаггер? Над ним хохотал весь астрал. Нет, как я уже говорил, единственный музыкант, который знал тайну этого восьмого чуда света, – это был сам Король. Элвис Пресли.

Шаман Скалагрофт рассказал нам немало веселых историй о тщетных попытках проникнуть в тайну этого сверхъестественного явления. Виски и пиво текли рекой – ноги подкашивались, разум мутился.

Перед самым рассветом прокукарекал полярный петух. Психотронный видеосеанс завершился; Гимпо с Синди уединились в хозяйской спальне (Синди с шаманом жили в свободном, «открытом» браке). Единственная свеча посередине маленького круглого столика истекала пурпурным воском. Скалагрофт сделал нам с Биллом знак пододвинуться ближе. Он потер свою седую бороду, а потом, будучи сильно навеселе, открыл нам еще одну тайну. Темный секрет.

– Друзья мои, – прохрипел он прокуренным голосом, – пока вы не ушли… должен вас предупредить… – Невидимая ледяная рука сжала мне яйца. Скалагрофт продолжил, понизив голос: – Анти-Аккорд, это…

Истошный крик, возникший из пустого пространства, перебил перепуганного шамана. Что-то просвистело по комнате. Дверь с грохотом распахнулась, и какой-то злой дух явно из низших чинов с воплем взвился в ночное небо и растворился в северном сиянии. Скалагрофт быстро перекрестился, бросился к двери, захлопнул ее и закрыл на замок. Этот ошеломительный эпизод наложил печать на уста нашего друга, и больше он не сказал нам ни слова об этом ужасном и грозном явлении, Анти– Аккорде, но мысль уже крепко засела у нас в мозгу, будоража воображение и грозя еще долго преследовать нас в страшных снах. У меня было странное ощущение, что мы еще соприкоснемся с этой пугающей тайной. Я пошел спать, исполненный самых тревожных предчувствий.

Билл изучал свои записи и возился со стилофоном, что-то там подправляя в схеме. Я видел, как он переключает транзисторы и меняет местами какие-то проводочки. Гимпо доводил до ума свою дзенскую палку.

Билл достал свою колоду Таро и принялся прикреплять карты к монтажной плате стилофона. Я заметил, что из старших арканов он использует только карты темных стихий. Мне стало немного не по себе когда он прикрепил страшную Десятку Мечей к импровизированной антенне, которую соорудил из старой вешалки. Он что-то высчитывал на своем руническом калькуляторе и бормотал длинные фразы на латыни.

Я отхлебнул водки; она согрела меня изнутри. Билл по-прежнему возился со схемой. Он был весь мокрый от пота, и лицо у него было какое-то странное… жуткое было лицо. Волосы прилипли ко лбу. Глаза – абсолютно дикие. Теперь я встревожился не на шутку.

– Билл, что ты делаешь?

Он как будто меня и не слышал. Его молчание действовало мне на нервы.

– Билл! – повторил я уже громче. Он вздрогнул, как будто очнувшись от тяжкого сна, и поднял глаза. Я взглянул на его руки: все пальцы в крови. Он нахмурился, собираясь с мыслями.

– Я выворачиваю Аккорд. Переключаю полюса. Кажется… кажется, у меня получилось, – пробормотал он. Я сразу понял, о чем он говорит, но не решился задуматься о значении сказанного – этот дятел искал Анти-Аккорд.

Мы тупо молчим. Нам пора ехать. Хочется как-то поблагодарить наших радушных хозяев. Но мы не знаем как. И не знаем, а надо ли. Такое впечатление, что нам показали что-то, что существует за пределами наших, казалось бы, безграничных, но, как выяснилось, ограниченных горизонтов, управляемых собственным «Я». Эта древняя бабка, одетая в старый, видавший виды народный костюм, всю свою жизнь прожила в этой пустынной, промерзшей тундре: растила детей и внуков, шила сапоги из оленьей кожи и пела песни, в которых – вековая боль, и безмерная мудрость, и тайны Творения; а я моту разве что отнестись к ней снисходительно – написать про нее в своей книге и купить у нее пару сапог.

Мы говорим до свидания. Мартти записывает у меня в блокноте свой хельсинский адрес и телефон. Мы обещаем, что когда-нибудь мы обязательно вернемся сюда весной, чтобы уйти на север следом за стадом оленей – вместе с ним и его братом. Z рассеянно тасует карты, Мартти это замечает и говорит:

– Я где-то читал, что, когда волхвы отправились поклониться Иисусу, они взяли с собой в путешествие всего одну книгу: книгу Таро.

Примечание: существует всего одна запись звучания Анти-Аккорда: на «Белом альбоме» «The Beatles», в середине композиции «Revolution № 9».

 

Глава четырнадцатая

Богохульная содомская сучка, царица Чума

Наши друзья приготовили замечательный завтрак: отбивные из оленины, оленину. Все много, ешь – сколько влезет. И пива – пей, сколько влезет. На троих мы, наверное, съели целого оленя. Я выпил немало лапландского эля: согревался на будущее, чтобы потом не замерзнуть в заснеженной тундре, куда нам предстояло отправиться уже очень скоро. Шаман показал нам лей-линию, что проходила рядом с его домом. Сказал, чтобы мы ехали вдоль этой линии – ровно тринадцать сотен миль, – и она выведет нас в большой мир. Мы обняли наших друзей и отправились в путь. Домой. Скалагрофт, Эгил и Синди махали нам вслед, пока мы не скрылись из виду.

Снова – в дорогу. Мы по-прежнему благоговейно молчим. Молчим еще долго. Потом Z оборачивается ко мне и говорит:

– Ладно, теперь мы услышали одну ноту Потерянного Аккорда. Осталось найти еще две.

Да. Он прав. В песне, которую спела нам старая бабка-лапландка, заключалась одна из трех нот Потерянного Аккорда. Теперь главное – удержать ее в наших сердцах. Потому что ее невозможно запомнить: ее можно лишь сохранить в душе, чтобы она продолжала звучать, пока мы не найдем остальные две ноты.

Я точно не помню, но, кажется, эти три ноты что-то такое символизируют. Может быть, рождение, жизнь и смерть. (Вся это символика – дело несложное, когда начинаешь в нее врубаться.) Теперь нам осталось найти ноту рождения и ноту жизни. И когда все эти три ноты зазвучат одновременно у нас в сердцах, мы испытаем великое откровение – обретем в наших душах Потерянный Аккорд, аккорд возрождения. Единственное, что настораживает: почему нота смерти открылась нам первой?

Да. Мартти и вправду шаман, причем наивысшей степени посвящения. Пусть даже он и играет какую-то классическую чушь на гитаре – но он показал нам путь.

Останавливаемся у обочины. Выходим и дружно блюем подгнившей олениной, которую нам пришлось съесть в гостях, чтобы не обидеть хозяев. Нет, бля! Только сейчас до меня дошло, что они угостили нас этим вонючим мясом вовсе не потому, что у них не нашлось ничего другого, чтобы накормить гостей – в мясе оленя, должно быть, содержатся все магические элементы полярных стихий. В мясе и в душистой подливке, куда добавлены редкие травы тундры. Эльфийские сапоги, которые мы купили у старой лапландки и носим теперь, как какую-нибудь туристическую безделушку – это, на самом деле, магическое одеяние. Песня Мартти про умирающего оленя была лишь вступлением к настоящему ритуалу.

– Ни хрена себе! Слушай, Z, мы же прошли обряд инициации!

– Да, Билл, жизнь это не только вечерние новости по телевизору.

Z у нас мудрый – куда деваться. И Гимпо, кстати, тоже.

– У нас всего пять часов, чтобы доехать до Рованиеми и успеть на поезд в Хельсинки, – говорит Гимпо. На самом деле, он вообще ничего не сказал. А просто прибавил газу.

Мы ехали несколько дней, держась голубого свечения лей-линии. Я периодически переключался на автопилот. Компьютер настраивался на магнитное поле земли. Машина держала скорость – 30 миль в час. Я пытался спать прямо в седле, но спать было немыслимо.

Стоило мне задремать, и меня сразу же одолевали кошмары: я мчался куда-то на призрачном коне Фюсли, причем сидел без седла, и мне постоянно являлась женщина – она была вся в крови, но в чужой крови, а на ее поясе для чулок висели гроздья отрубленных голов. Ее лицо непрестанно менялось; оно растекалось, как расплавленный жир, надувалось кошмарными пузырями, лопалось черными дырами. Вот она принимает обличив юной красавицы, а уже в следующее мгновение передо мной предстает отвратительная старуха, доминатрикс, сама Мать-Земля. В каком бы облике она ни являлась, ее неизменно сопровождают змеи – алые и блестящие, как свежевыпотрошенные кишки. Во взвихренное пространство сна врывается восточная музыка – нестройная, негармоничная, жуткая. Таинственная женщина пляшет. Приапическая Горгона с отрезанными пенисами в волосах, она вырывает меня из сна – в явь.

Я проснулся в холодном поту. Меня трясло. Сердце билось в бешеных ритмах дез-металла. Мир был в двух днях пути на юг. Билл и Гимпо тоже переключились на автопилот, но, судя по их безмятежным лицам, им снились хорошие сны. Не кошмары. Бледный диск солнца прятался за пеленой снега. Я заметил, что снег стал другим: там, на Севере, он был как сухой порошок, теперь он стал более рыхлым и влажным. Мотоциклы не то чтобы вязли, но ехать стало труднее: передние лыжи врезались в снег глубже. Кое-где уже проглядывали небольшие участки голой земли с промерзшей травой. Среди сосен пела какая-то птица.

Едем на юг по белым пустынным просторам, солнце движется на запад. Его свет мчится к нам сквозь пространство и время, с отставанием в считанные секунды. Время гнется и искажается – в соответствии с теорией относительности. Z сидит впереди, крутит ручки приемника, ищет Радио-Мафию. Похоже, нашел. Дружелюбный финский панк; но потом вдруг включается «Ebeneezer Goode», текущий хит поп-рейв команды «The Shamen», «Шаманы» (кстати, вот яркий пример абсолютно неправильного названия).

Z удручен и расстроен, что Радио-Мафия транслирует танцевальную музыку во время нашего путешествия на Север. Да уж, Z знает, как задеть за живое своих друзей и попутчиков. В данном случае – меня. Он, конечно же, знает, что каждый, когда-то игравший в группе, ненавидит любую другую группу из тех, что играют в той же манере. Потому что любая чужая группа – это угроза твоей. И в этом смысле и «The Orb», и «The Shamen» представляют угрозу для нас с Джимми; тем более теперь, когда мы уже ничего не записываем в рамках проекта KLF… они мгновенно и очень даже успешно заполнили брешь, оставшуюся после нашего ухода. Конечно, мне хотелось бы думать, что я – как дзен-мастер – выше всей этой мелочной суеты материального мира; и да, я признаю, что «Ebeneezer Goode» – замечательная танцевальная/поп/рейв композиция; но вот в чем ужас – она уже пять недель держит первое место во всех хит-парадах, тогда как мы, KLF, смогли удержаться на первом месте в Великобритании всего две недели подряд.

Я не знаю, известны ли эти подробности Z, но он и вправду задел меня за живое. Наступил на любимую мозоль. Я пытаюсь не обращать внимания на его мелочные издевательства, потому что подобный инфантилизм даже не стоит того, чтобы на него напрягаться. Наконец, песня кончается, и настает избавление в виде «Eight Miles High» группы «The Byrds».

Разговор переходит на Трейси и ее бойфрендов. Одно время Трейси встречалась с этим тощим американцем… ну, который с идиотской прической… он еще пел в какой-то ирландской группе, почти известной. Это была и любовь, и пытка, но потом он бросил Трейси ради учительницы математики. У Трейси в голове не укладывалось, как он может быть счастлив с учительницей математики. Я лично его не знал, этого парня, но я, помнится, что-то такое сказал, что ему, может быть, нужно жить с кем-то нормальным; что ненормальным обязательно нужно встречаться с нормальными, а нормальным – с ненормальными, что это как инь и ян. Я совершенно не собираюсь углубляться в какие-то дебри, но вы, наверное, поняли, что я имею в виду.

Я совершенно не помню тот разговор с Трейси, он давно погребен под завалами мусора на свалке памяти, но Z вдруг решает заступиться за Трейси. Как выясняется, она очень расстроилась из-за того, что я считаю ее ненормальной, и:

– Почему ей нельзя встречаться с припизднутыми психопатами-музыкантами, если ей этого хочется? – вопрошает Z.

– Да мне вообще все равно, с кем она там встречается, но если ей хочется в жизни стабильности и равновесия, почему она не найдет себе самого обыкновенного психа? – Я сам не верю, что я это сказал. Что я вообще знаю о человеческих отношениях? Я знаю только одного человека, кто разбирается в этом еще херовей, чем я: это Z. Кстати, он думает обо мне то же самое.

Ладно, проехали!

Гимпо первым заметил его: бронзовокожего бога в человеческом облике, Полярного Адониса, нордического Давида, – обнаженный, он стоял, скрестив руки на груди, прямо на нашей лей-линии. Он походил на скульптуру, вырезанную из чефраса. Мускулистый торс. Длинные, до пояса, волосы, сияющие и пышные. Тяжелая челюсть; глаза – пронзительные и синие, как у кочевника из пустыни, который пристально вглядывается в горизонт, где виднеются пирамиды; массивный член.

Мы остановились, чтобы заговорить с этим видением из сладкого сна педераста. Он ослепительно нам улыбнулся, свет тысячи солнц отразился от его белоснежных зубов. Протянул свою большую бронзовую руку.

– Меня зовут Фабио, – карамельный баритон источал спокойную уверенность в себе. – Прошу прощения за свой наряд, – он рассмеялся, – или же за отсутствие такового. Я вышел, чтобы пробежаться. Здесь никто не живет, только мы с братьями, – он небрежно махнул рукой, – а белым медведям, по-моему, все равно.

Я пожал его руку. Как я и думал, его рукопожатие было крепким, но неагрессивным.

– Пойдемте, – сказал он своим обольстительным голосом. – Вы должны с нами отужинать – монастырь тут рядом. – Фабио побежал вперед, указывая нам дорогу. Оранжевый солнечный свет отражался в блестящих капельках пота у него на коже. Казалось, что он весь обсыпан крошечными янтарными бриллиантами. За ним тянулся шлейф пара – словно хвост фантасмагорической птицы из опиумного видения. Мы были на Севере, до полярного круга оставалось еще несколько сотен миль, но этот сверхчеловек как будто и не замечал холода.

Мы завели мотоциклы и поехали рядом с нашим новым другом, стараясь идти вровень с ним. Он весь излучал блаженный покой, и в нем не было ничего гомосексуального.

Мы двигались прямо на солнце.

День серый и тусклый, пейзаж постепенно теряет свое величие. Как будто мы возвращаемся с матча, и хотя наша команда одержала победу, послематчевая эйфория уже прошла – и впереди снова маячат унылые будни.

Фабио общался с нами телепатически. Он рассказал о себе: он был духовным лидером группы воинов-монахов, каждый из которых – подлинный мастер эзотерических и боевых искусств. Вступая в орден, все братья дают обет безбрачия и посвящают себя великому служению. Их цель – спасти мир от грядущей большой беды, предсказанной основателем их ордена.

Когда в 1988 году в эйсид-хаус-клубах грянул взрыв рейва и мы с Джимми активно жевали наши диско-печенюшки, Z упорно держался подальше от всей этой «танцы-любовь-морковь-полное-помешательство-и-все-друзья-навек» тусовки и повторял:

– Я покончу самоубийством, если дез-металл-группы начнут брать мажор. Это будет конец дез-металла. Лав-металл? Что, блядь, за бред. Металл – это смерть, но уж никак не любовь. Вот ты можешь представить, что «Black Sabbath» вновь собираются вместе и сами уничтожают свою легенду, записав радостные рейв-версии своих старых вещей, которые были как похоронный звон, как предвестие смерти?!

Уже стемнело. Гимпо молчит. Наш с Z разговор потихоньку сворачивает на ухабистые дороги тяжелого рока: мы цитируем строки из песен с дебютного альбома «Sabbath», мы помним их все наизусть; мы вспоминаем давно утерянные записи «Budgie» и альбом «Very 'Eavy, Very 'Umble» «Uriah Heep»; и вообще, он когда-нибудь слышал про «Stray»? Мы похожи на двух старых придурков, которые обсуждают крикетные матчи каких-то заштатных, провинциальных команд, что состоялись еще до войны – дела давно минувших дней, подогретое пиво и все дела. Но нас это не остановит: мы продолжаем барахтаться в разбитых рок-мечтах, где еще не умолк зов Оззи, и в глубине притаилась тьма. Да, Оззи. Эта мрачная личность в длиннополой шинели, обреченная бесцельно скитаться по вечности. Вот он идет, сгорбив спину; длинные патлы уныло свисают, скрывая лицо – такое юное; он держит под мышкой все семь альбомов, каждый из которых дался немалой кровью – альбомов, записанных с группами, чьи названия давно позабыты.

Z спрашивает про «Черную комнату», наш альбом, который мы с Джимми начали было записывать в рамках проекта «The Justified Ancients of Mu Mu», но потом испугались и бросили это дело. Я рассказываю ему про тот случай в сумрачной студии, когда я стоял перед микрофоном, и у меня в наушниках грохотали запредельные гитарные риффы Джимми, и вдруг мой собственный голос сделался совершенно чужим, незнакомым – я пел слова, но это были чужие слова, потому что я их не писал, и передо мной вдруг разверзлась пропасть. Я осторожно придвинулся к самому краю и глянул вниз: бездонная пустота. В общем, мы не закончили «Черную комнату», полноценный альбом группы «The Justified Ancients of Mu Mu» так и не состоялся.

Но Z убеждает меня, что это еще ничего не значит, и его доводы согревают мне сердце. Он говорит, что мы с Джимми просто избрали путь наименьшего сопротивления, потому что боимся ответственности; мы должны вновь оседлать боевых коней и закончить начатое. И да, сейчас, в данный конкретный момент, мне хочется верить, что Z, может быть, прав. Но, может, нам с Джимми стоит подождать, пока нам обоим не стукнет по пятьдесят, и потом записать наши вещи уже в качестве ветеранов, побитых в боях – когда наша музыка будет проистекать не из затухающего либидо, а из ужаса перед жизнью, что прошла в непрестанном противостоянии с этой пропастью. Ну, примерно как если бы «Megadeth» сделали музыку на стихи Мильтона.

В машине тепло и уютно: повсюду разбросаны сигаретные пачки, пустые бутылки, фантики от конфет. Пахнет густым пердежом и застарелым потом.

– Знаешь, Блейк даже не был поэтом-романтиком. Он был сам по себе. Вне каких-то течений. – Z.

– Да, но они жили в одну эпоху. И он тоже пытался противодействовать Веку Разума. Как и все остальные. – Я.

– С тем же успехом ты мог бы сказать, что «The Stranglers» – панк-группа, хотя они просто играли концерты вместе с панк-роковыми командами. – Z.

– Слушай, вот мы с тобой спорим, спорим… а к чему мы в итоге пришли?

– А тебе не все равно?

Гимпо заезжает на автозаправку. Я иду звонить Улле из «Mega Records»: сообщить ей, что наша миссия благополучно завершена, и мы все живы. И очень надеемся, что она обеспечит нам в Хельсинки обширную культурную программу. Захожу в магазинчик: какие-то розовые пакетики и желтые штуковины, завернутые в целлофан, стойка с газетами и журналами, в холодильнике – полный набор безалкогольных напитков, у кассы – телефон-автомат.

Через десять минут возвращаюсь в машину. Голова идет кругом. Как сообщить эти новости Z и Гимпо?

– Ну что? Дозвонился? – Z.

– Ага. – Я.

– И чего? – Гимпо.

– Ну, у нее не получится с нами затусоваться, потому что у них там другие артисты приехали. Они дают интервью и выступают по телику, раскручивают свою новую запись, которая уже в чартах. А Улла считает, что нам не захочется с ними пересекаться. Она очень извиняется, ей вроде как неудобно, и даже стыдно. – Я.

– И что за артисты? – Z.

– Угадай!

– Мы что, бля, в загадки играем? Давай, говори. – Z.

– После всего, через что мы прошли, кого бы мы меньше всего ожидали тут встретить?

– «U2»? – Z.

– Даже лучше. – Я.

– Френк Синатра? – Гимпо.

– Нет. Даже лучше, чем Френк.

В общем, пока ставки не возросли запредельно, я выдаю им новости:

– Чиппендейлы – не все, конечно, только двое, но Улла сказала, что после обеда мы можем пойти на какую-то там тусовку с Муллой, а вечером встретиться с ней и с этими Чиппендейлами и пойти в ночной клуб поразвлечься.

Орден называется Розенкрейцерское Братство Рыцарей Чиппендейла, в обиходе – просто Чиппендейлы. Их духовный центр, Sugar Shack, Сахарный Дом, располагается в аскетическом храме – здесь, за полярным кругом, среди льда и снегов. В Сахарном Доме монахи проходят тщательную, всестороннюю подготовку в течение десяти лет: молятся, медитируют, выполняют физические упражнения, развиваются как физически, так и духовно – и только потом им дозволяется выйти в мир, дабы нести людям на юге свет истины.

Наверное, тут надо подробнее остановиться на Чиппендейлах и попытаться определить их место в нашей изменчивой западной культуре. Сейчас, когда вы читаете эту книгу, их уже мало кто помнит: какое-то смутное нововведение, затерянное в начале девяностых, давно поблекшее и увядшее. Но в данный конкретный момент, для меня лично, Чиппендейлы – это больше, чем «The Beatles», гораздо смелее, чем «The Sex Pistols», и живее, чем Элвис.

В свой последний год в Доме монахи изучают магические танцы, фигуры которых заключают в себе тайное зашифрованное послание. Это очень сильная магия, предназначенная специально для воздействия на женскую аудиторию, поскольку цель у танцоров – вызвать истерию. (Истерия – естественное состояние женщины, и состоятельность мужчины как личности определяется тем, как он справляется с женской истерикой.)

Да, я знаю, что мужской стриптиз был и раньше, что это давно уже стало вполне обычным развлечением на всяких девичниках, но тот, кто создал Чиппендейлов, знал, что творится с миром и что теперь мир готов для Чиппендейлов, или, вернее, готова одна его половина. Женская половина.

Чиппендейлы умеют не только справляться с женской истерией – они знают, как ее обуздать, преобразовать в духовную энергию и направить ее на укрепление мира и понимания. В чиппендейловских церквях женскую половину паствы приводят в истерическое состояние, исполняя во время службы ритуальные танцы, которые чем-то сродни пляске дервишей; их разум впадает в полубессознательное состояние, раскрывается, подобно проржавелым вратам Атлантиды, и таким образом, воспринимает божественное наставление теперешнего духовного лидера Братства, который является четырнадцатым по счету перевоплощением основателя Ордена, Фабио Бизальюго, имя которого в переводе с санскрита означает «океан безупречной любви».

Чиппендейлы были единственными в своем роде. Нигде и никогда за всю историю человечества не было ничего подобного. И, наверное, не могло быть – потому что до них ничего подобного просто не дозволялось. Когда они приезжали в какой-нибудь город, расклеивали свои афиши и договаривались о выступлении с администрацией местного театра, в город съезжались тысячи женщин, причем многие приезжали издалека, за несколько сотен миль. Только чтобы посмотреть их спектакль. Когда я говорю «женщин», я имею в виду женщин всех возрастов – не только восторженных юных девиц, но и вполне респектабельных бабушек, и даже прабабушек, вплоть до совсем мелких девчонок, у которых по малолетству еще не начались месячные. Причем их мужчины ничего не могли с этим сделать. В прошлом мужчины никогда не осмелились бы допустить самого существования такого явления, как Чиппендейлы. Сейчас же никто не осмеливается допустить, чтобы их не было.

.

Согласно учению первого Далай-Чиппендейла, Фабио Первого, только мужчины способны понять концепцию божественной любви, и чтобы обрести духовную истину, они должны прежде всего провозгласить свою любовь к себе и к своим братьям-мужчинам (что далеко не так просто, как кажется – некоторым братьям требуется года четыре, не меньше, чтобы открыть для себя эту вечную аксиому). Чтобы полностью устранить отвлекающие воздействия внешнего мира, осквернившие, например, философию древних греков, братья принимают строгий обет безбрачия и отрекаются от любых проявлений нечестивой земной любви. Малейший намек на какие-то интимные поползновения по отношению к кому-то из братьев карается немедленным исключением из Ордена. Содомия считается смертным грехом и тяжким преступлением, гомосексуализм рассматривается как неизлечимый рак духа.

Фабио и Чиппендейлы считают, что мужчине следует заниматься сексом только для продолжения рода, дабы человечество произрастало и множилось, и когда-нибудь наши потомки сумели вернуться к Святому Отцу, исходному, высшему Чиппендейлу – к Богу. Вот почему их гениталии поражают своими размерами и производительной мощью. Женщины, хотя они и предназначены для великого созидательного деяния – деторождения, не способны понять концепцию абсолютной истины. Ритуальные магические танцы Чиппендейлов помогают женщинам интуитивно усвоить, что Фабио, а значит, и все мужчины, есть воплощение Бога, и что женщине следует слушаться своего мужчину, подчиняться ему во всем и относиться к нему, как к своему личному божеству – уважать его и почитать, никогда не критиковать его и не обсуждать его поступки, мыть посуду, готовить, делать уборку и т. д., и т. п., – такие простые истины, которые как-то забылись в наш неверующий век феминизма.

В смысле подрыва прирожденной мужской самоуверенности Чиппендейлы пошли значительно дальше Кларка Гейбла, который появился голым по пояс в том фильме, не помню названия. Я не знаю, что там творится на их выступлениях, но они дают нашим женщинам что-то такое, чего мы просто не можем им дать. Все, что я знаю о Чиппендейлах, я узнал из того, что видел на их афишах, расклеенных по нашим городам; а видел я молодых мужчин, одетых лишь в воротники-стойки и микроскопические трусики, что едва прикрывают внушительное хозяйство. Гладкая кожа, мускулистые торсы. У кого-то – роскошные золотистые волосы ниже плеч и пронзительные голубые глаза, наследие северной крови; у кого-то – короткие темные волосы и лица скорее латиноамериканского, нежели литовского типа; в некоторых из них было что-то явно негритянское, из серии «прямо с плантации в будуар».

Что это было? Я имею в виду их представления. Что-то похожее на прежние религиозные сборища «возрожденцев» или такой новомодный эротический врестлинг? Я не знаю. Но я знаю одно: то, что делали Чиппендейлы, мы, обычные парни, не сделаем никогда.

Мы приехали в Сахарный Дом: огромный монастырь из белого мрамора, в древнегреческом стиле. Фабио рассказал, что это здание построили в двенадцатом веке, на месте первоначального Дома, которому, как утверждает молва, было пять тысяч лет. И еще мы узнали, что первый Фабио, «океан безупречной любви», был духовным учителем и Иисуса Христа, и Гаутамы Будды.

– Иисус – Чиппендейл?! – удивился Гимпо.

Фабио обратил наше внимание на прекрасную физическую подготовку Назаретянина. Мы с Биллом глубокомысленно закивали. Звучало вполне убедительно.

Нас встретили двое эльфоподобных мальчиков лет двенадцати. Из одежды на них были лишь кашемировые суспензории. Такой же суспензорий, но шелковый, они протянули Фабио; Билу, Гимпо и мне достались хлопчатобумажные – гостевые. Мы разделись и смущенно натянули на себя эти крошечные подвязочки для мужского хозяйства. Нам было неловко за наше ни разу не-Чиппендейловское телосложение.

Фабио вежливо поблагодарил мальчиков и потрепал их по ягодицам.

– Давайте-ка, Джошуа, Габриэль, бегом в гимнастический зал – и работать над этим мышцами. – Фабио ласково улыбнулся. – Наше будущее, – добавил он с отеческой гордостью. – Пойдемте в храм!

Односложный ответ Z включает в себя все оправдания, которые необходимы для поддержания нашего пошатнувшегося самомнения.

– О, бля!

Но только этим Z не ограничился. Его понесло, и я с трудом успеваю за ним записывать.

– Выдающиеся стриптизеры, я бы даже сказал, эпохальные оголяльщики. Мечта поэта. – Шершавый йоркширский говор Z превращается в жеманное гортанное воркование Западного Побережья, просто не голос, а воплощенное обольщение, густой шоколад. – Привет, я Флер. А это мой друг Адонис. Ужасно рады с вами познакомиться. Ой, так мы с вами остановились в одном отеле?! Замечательно! Просто волшебно! А вы еще не были в здешнем тренажерном зале? Мы с Адонисом занимались все утро, подтягивали ягодичные мышцы. Вот, пощупайте. Правда неплохо? Но тут надо еще поработать. Еще чуть-чуть, и я верну себе прежнюю форму – каким я был прошлым летом.

Все воспоминания о великой трагедии рока, все споры, кто был поэтом-романтиком, а кто не был – как-то сразу забылись. Нет, я сейчас не могу ничего писать: Z действительно очень смешно гонит про Флера и Адониса (в стиле шоу Джулиана и Сэнди, но в приложении к девяностым годам), представляет их как серьезных артистов в современной индустрии развлечений. Z изображает все это в лицах. Мы с Гимпо смеемся как сумасшедшие. Наверное, мне надо сейчас извиниться перед всеми нашими друзьями-геями, которые у нас есть и были… ну, что мы так развлекаемся, по-гомофобски? Хотя какой смысл извиняться? Все и так знают, что мы мудаки.

Наш любезный хозяин устроил для нас небольшую экскурсию по этому храму мужественности, по этой невероятной гимназии тела и духа, где юные атлеты тренировались, сгоняя с себя семь потов, дабы достичь физического и духовного совершенства.

Первым делом Фабио показал нам столовую – большой, строгий зал с длинным дубовым столом. Братья ели один раз в день. Причем ели только вегетарианскую пищу, которую подавали на серебряных тарелках – это была единственная роскошь, дозволенная в монастыре, поскольку серебро, как чистый металл, не отравляет их предельно здоровую пищу. Каждый послушник в монастыре обязан знать, сколько калорий следует потреблять в день для того, чтобы правильно нарастить мускулатуру, и должен уметь определять на глаз, сколько калорий содержится в том или ином кусочке овоща или фрукта. Чиппендейлы пьют только «Перье».

Потом Фабио привел нас к обитой бархатом двери: ко входу во внутреннее святилище, куда допускаются только адепты высших ступеней. Там они медитируют о гималайских добродетелях, которые входят в катехизис Чиппендейлов. Фабио рассказал, что в этой святая святых (куда нас не пустили) хранятся гири первого Фабио, «океана безупречной любви», с которыми он занимался 5000 лет назад. Согласно легенде, первый Далай-Чиппендейл работал с этими гирями по нескольку месяцев кряду, без сна и отдыха, под священным деревом Бонг – дабы достичь запредельного телесного совершенства.

Мы прошли в Капеллу Святых, где было множество крошечных алтарей, украшенных живыми цветами. Дурманящие ароматы курящихся благовоний омывали священные изображения легендарных Чиппендейлов, причисленных Орденом к лику святых. Я заметил маленькую фотографию американской группы «The Red Hot Chilli Peppers». Фабио объяснил, что некоторые Мастера-Чиппендейлы предпочитают работать в миру тайно и что все это делается с ведома и разрешения Совета Старейшин. «Перцы», как их с уважением и любовью называют послушники в монастыре, избрали как раз такой путь.

Я с удивлением обнаружил среди икон портрет Игги Попа, этого старого заскорузлого пиро-рокера с его подсечно-огневой музыкой.

– Да, и Игги тоже! – добавил Фабио, и его глаза увлажнились. – Игги, благослови его Океан, пришел к нам поздно. Это был безнадежный случай. Он был одержим страшными бесами, имя которым алкоголь и наркотики. Но однажды – как отблеск солнца на бутылочке с детским маслом – он вдруг осознал, в чем его призвание, и понял, что должен стремиться к свету. Он прошел полный курс обучения всего за три года, действительно замечательный человек, один из лучших послушников, которых мне довелось обучать.

На одном групповом снимке я заметил молодого Сильвестра Сталлоне, в шелковом суспензории послушника. У него за спиной стоял Арнольд Шварценеггер и улыбался застенчивой, нервной улыбкой.

– Арни и Слай, – выдающиеся Чиппендейлы! – воскликнул Фабио. – Потрясающие танцоры! Такие грациозные!

Потом он показал нам залы для фитнеса и молитв. Сладкий запах детского масла, тестостерона и потных задниц пропитал собой все. Здоровенные голые мужики и совсем еще юные мальчики, преисполненные остервенелой, до судорог в анусе, решимости, тягали громадные гири и выжимали тяжелые штанги. Уже пожилой Чиппендейл, с длинной седой бородой и в красном кожаном суспензории Старейшины, наблюдал за стараниями послушников. Он натирал детским маслом тела молодых атлетов, чтобы они сияли и переливались, и объяснял им, как это важно, чтобы кожа сияла, подчеркивая рельеф мышц, и особенно – ягодичных, грудных и брюшных.

Темнеет рано. Наш «Эскорт» мчится сквозь преждевременно наступившую ночь. Я не различаю дорожные знаки. Не смотрю на пейзаж, освещенный луной. И только по радио играет какая-то старая, давно позабытая мелодия, и байки про Флера и Адониса становятся все более фантастическими.

Фабио пригласил нас поужинать. Он провел нас в свою личную комнату для медитаций. Комната была обставлена вполне элегантно, хотя и достаточно строго, без излишеств и очень по-мужски: кожа и гнутая сталь, мебель от Bauhaus; на стенах – цветные плакаты в рамках, искрящиеся морские пейзажи и дельфины, выпрыгивающие из воды; все очень стильно и очень серьезно; единственный несерьезный предмет, вернее, два предмета – два плюшевых кота Гарфилда на монашеской койке с водяным матрасом. Дорогая стереосистема с черным матовым корпусом. В колонках тихонько шуршит «Simply Red». Фабио накинул шелковое кимоно и уселся по-турецки перед низким японским столом. Молодой послушник принес четыре маленьких мисочки с рисом и поднос с суши. Вкушая деликатесную рыбу, мы благопристойно потягивали подогретое сакэ.

Фабио рассказал нам историю знаменитого японского самурая, Чиппендейла и интеллектуала Юкио Мисимы, которого почитали и уважали в Братстве за тот стильный способ, который он применил, дабы смыть с себя позор за свою прискорбную приверженность к греческим взглядам – в качестве наказания за свои содомитские увлечения он выбрал сеппуку.

Я наслаждался тонким вкусом суши, и тут настроение беседы неожиданно изменилось. В комнате как будто стало темнее – подобно тени от крыльев гигантской летучей мыши, черная злоба затмила свет. Фабио смотрел на меня очень серьезно. Его пристальный взгляд пригвоздил меня к месту. Сердце замерло в груди и не билось секунд, наверное, пять. Где-то на заднем плане смеялись Валькирии; в доме с привидениями трепетали белые занавески; небо цвета берлинской лазури вдруг сделалось черным, безумная «Звездная ночь» Ван Гога затмила синь. Тишина опустилась на мир мелкой пылью. У меня по рукам побежали мурашки. Нет, не мурашки, а черные пауки. Я жалобно пернул от страха.

А вот и реальность. Подъезжаем к заснеженной станции, выгружаемся из машины, садимся на поезд – ночной поезд в Хельсинки, – бросаем сумки в купе и сразу же мчимся в вагон-ресторан, где я сейчас и сижу, и пишу эти заметки. Дежа-вю?

И последнее, что я хочу сказать о Чиплендейлах, прежде чем мы с ними встретимся лично, уже завтра вечером: они спасли нас, обычных парней, от тяжких душевных терзаний насчет наших обрюзгших тушек, потому что, глядя на их совершенные торсы, мы сделали вполне очевидный вывод, что все Чиппендейлы – гомосексуалисты. Таким образом, всякий крендель с хорошим, подтянутым, крепким телом – наверняка тоже гомик, то есть не настоящий мужик, как я и все мои друзья. А женщинам нужны как раз настоящие мужики, а не какие-то самовлюбленные педерасты, которые целыми днями качаются в зале. Отсюда вывод: если ты – обладатель пивного брюшка, то носи его с гордостью. Примерно в таком вот ключе.

Скучно. Разговор потихонечку выдыхается. Пиво в буфете какое-то бледное и, судя по виду, совершенно безвкусное.

Наши попутчики? Да так, ничего интересного: компания аккуратных и чистеньких мальчиков в военной форме, две какие-то соски старшего школьного возраста, которые, как я заметил, привлекли внимание Гимпо. Он, кстати, рассказывает нам истории про Порт-Стенли, как там все было уже после того, как аргентинцы «выбросили полотенце»: там была одна телка, она работала в рыбном ресторанчике; толстая, страшная, как смертный грех, но зато она никогда никому не отказывала. По словам Гимпо, она обслужила всех офицеров и рядовых их полка. Так что ему стоит только взглянуть на девчонку, и он сразу же определит, шлюха она или нет. А еще Гимпо выдвигает одну теорию, очень даже заслуживающую внимания:

– Бабам нравится, когда у мужика есть пузо, потому что тогда они могут не так терзаться насчет своего целлюлита.

Ладно, обратно в купе. Лежим на полках, поем песни Джонни Кэша. Z пересказывает нам отредактированные выдержки из биографии верного гастрольного администратора «Love Reaction».

– Вы тоже знаете про блудницу? – спросил Фабио хриплым, благоговейным шепотом.

Рост у Джонни – шесть футов, четыре дюйма. Он сложен, как гранитная стена. Он полукровка и сирота. Отца у него не было никогда, мать не смогла с этим смириться, так что он вырос в приюте доктора Барнардо. Как и все дети, он смотрел детские передачи по телику. Он смотрел «Blue Peter».

– Какую блудницу? – спросил Билл, его рука с палочками для еды, на которых болтался кусок влажной макрели, застыла на полпути между миской и ртом.

И Джонни жутко разозлился.

Фабио смиренно покачал головой; его губы чуть дрогнули.

– Царица Чума? Багряная Блудница, пьяная от крови святых? Неужели вы ничего не знаете?

Читатели-британцы знают, что такое «Blue Peter». Для тех, кто не знает: эта детская воспитательная передача представляет все добродетели и устои, которые некогда олицетворяла наше королевское семейство: Бог, родина, служба отечеству, гражданский долг, бережливость и семейные ценности. В то время в «Blue Peter»'е была рубрика по природоведению и садоводству. Сад «Blue Peter»'а, где снимали эти эпизоды, располагался на задах телецентра ВВС. Детишек поощряли помогать своим папам и мамам в саду, чтобы наша родная страна, наш большой общий дом, стала еще зеленее и прекраснее. Но у Джонни не было папы и мамы. У Джонни не было своего сада. И он жутко злился.

Как-то ночью Джонни пробрался в сад «Blue Peter»'a и устроил там настоящий погром: повыдергал все цветы и кусты, разбил стекла в теплицах, сжег садовый сарай. Эта новость прошла на первых полосах всех газет. Следующий выпуск «Blue Peter»'a был унылым и траурным, почти таким же унылым и траурным, как в тот день, когда умер Шеп. (Шеп – это был такой пес, овчарка. «Домашний зверь», передачи.)

Я не знаю, ответил ли Джонни за свой поступок, поймали его или нет – но его акт садового вандализма стал поворотным моментом в развитии детского телевидения у нас в стране: с той поры на экране начали появляться представители национальных меньшинств и смешанных кровей – жители отдаленных аванпостов нашей любимой родины учили нас, что можно сделать из пластиковых липучек и пустых бутылочек из-под жидкости для мытья посуды; и королевское семейство сдало позиции.

Но влияние Джонни на культурную жизнь страны не ограничилось только этим.

В голосе Фабио явственно слышалась дрожь подступавшего страха.

Билл поднялся, выпрямившись во весь рост – семь футов, ни много ни мало, – принял фамильную благородную позу и вытер рот рукавом, чтобы убрать с нижней губы большую каплю соуса с хреном. – Расскажи нам, что знаешь, друг! Ибо нам ничего не известно об этой Блуднице.

Злость нарастала, и когда Джонни вырос большим и сильным, и кулаки у него стали, как кочаны цветной капусты, он совершил свой следующий шаг: вступил в «Национальный фронт». Вспомним: он был полукровкой. У него были черные курчавые волосы и очень смуглая кожа – примерно как у светлокожего кафра. Z утверждает, что это был никакой не стеб: Джонни вступил в «Национальный фронт» как самый крутой скинхед в Белом Городе – те из собратьев по фронту, кто возникал насчет его происхождения, вступали в самое непосредственное соприкосновение с вышеописанными кулаками. Но большинство «фронтовиков» все же прониклись его ситуацией: его мать, чистокровную англичанку, трепетную английскую розу, осквернил своим семенем какой-то черномазый. И кто же, как не родной сын, отомстит за поруганную материнскую честь? А если у Джонни нет никакой возможности узнать, кто его отец и где он теперь, то как еще осуществить эту месть?! Только поднять крест святого Георгия, завернуться в «Юнион Джек», изучить «Mein Kampf» и вступить в «Национальный фронт», чтобы очистить этот великодержавный остров от всяких пакостных примесей.

– Великая Багряная Вавилонская Блудница, царица Чума, разрушительница миров, будь она трижды проклята! Богохульная содомская сучка, преисполненная черной злобы! Да все это есть в вашей Библии короля Якова!

Билл обхватил подбородок рукой.

– В Библии много злых женщин, Фабио. На самом деле, есть люди – включая меня и моих друзей, – которые убеждены, что всякая женщина – зло и что вся зараза пошла по прямой от праматери нашей Евы, спутавшейся с Нечистым, через Саломею, Делилу и Эмили Панкхерст к современной чуме феминизма, к этим злобствующим гарпиям, недоебанным лесбиянкам!.. Сука! Блядища! – заорал Билл, но быстро взял себя в руки. – Прошу прощения. Я отвлекся. Так кого или что конкретно ты имеешь в виду, Фабио?

Фабио поднялся на ноги. Ему было страшно. Его страх проявился в виде зеленого пара, что исходил от бронзовой кожи. Страх оказался заразным. Гимпо испуганно пернул.

– Я говорю про Содомскую сучку! Бафомет, Козлище Мендеса! Дьявол в женском обличье! Царица Тьмы! Хранительница Анти-Аккорда! Черт возьми, вы дуболомы, я говорю про самое Сатану! Мне было видение, и мне открылось, что вы нам поможете! – Фабио повалился на пол, схватившись руками за голову. От него били синие искры.

Билл открыл свой потрепанный докторский чемоданчик и достал свой переделанный стилофон и несколько древних книг в переплетах из человеческой кожи. Я заметил, что среди них были «Malleus Maleficarum», страшный Молот ведьм, «De Occulta Philosophia» Корнелия Агриппы, этого жуткого мистика, практиковавшего черную магию, «Thesoid Aichidoxis Magica», первое издание, отпечатанное в Базеле, в Германии, в 1590 году. Билл принялся лихорадочно перелистывать книги. Потом что-то быстро записал у себя в блокноте. Схватился за свой рунический калькулятор. Мне было страшно на него смотреть: глаза выпучены, на лбу бьется вена.

– Боже правый! – воскликнул он. – Шабаш!

Фабио вскочил на ноги. Его глаза блестели от слез. Он обнял Билла.

– Да, вы те самые воины! Сыновья Пресли! – Фабио упал на колени и разрыдался. Билл снова вернулся к своим гримуарам. Он листал их с таким бешеным остервенением, что удивительно, как он вообще не порвал ни одной страницы. Он остановился где-то на середине «Dictionnaire Infernal», «Инфернального словаря» Колина де Планси (1863), и разгладил страницы рукой. У меня внутри все оборвалось, когда я увидел эту гравюру. Я весь покрылся холодным потом. Голова закружилась. Это была та самая женщина из моих снов. Царица Чума, Богохульная содомская сучка! Эфир наполнился жутковатой восточной музыкой. Фабио выбежал из комнаты, но вскоре вернулся с каким-то компактом. Он показал нам обложку. У него изо рта обильно текла слюна. Его ангельское лицо с точеными чертами превратилось в маску запредельного страха.

– Она оборотень! – его голос дрожал и срывался. – Ее земное обличье… ее земная личина… – он даже не смог договорить. Я взглянул на обложку диска. Это была «Эротика» Мадонны. Мадонна – сам Дьявол?

Хотя я и раньше что-то такое подозревал… эти железные лифчики с шипами на сосках, эти кошмарные демонические танцоры… теперь все встало на свои места. Билл достал звездные карты, компас, циркуль и бунзеновскую горелку, на которой он опалил несколько древних пергаментов. Потом он снова принялся что-то писать у себя в блокноте и производить сложные вычисления на своем руническом калькуляторе. Меня поразила его почти маниакальная сосредоточенность. Наконец, он поднял голову и объявил:

– Завтра! – Его волосы, мокрые от пота, прилипли ко лбу. – Шабаш!

Пылинки как будто зависли в неподвижном воздухе. У меня по щеке проползла муха. Напряжение было почти осязаемым. Билл продолжал:

– Шабаш начинается в полночь. Он будет замаскирован под грандиозную вечеринку MTV. У нас есть восемнадцать часов, чтобы добраться до Хельсинки. – Он захлопнул свой докторский чемоданчик и решительным шагом направился к двери. Мы двинулись следом.

Снаружи была гроза: гремел гром, сверкали молнии. Стихии как будто взбесились, являя собой самые мрачные предзнаменования. Яростный ветер швырял нам в лицо миллионы сосулек – колючих и острых, как иглы. Бледный рассвет с трудом пробивался сквозь бурю, солнце было как тусклый ледяной шар, что проглядывал время от времени сквозь разрывы в черных клубящихся тучах.

Но и это еще не все. Когда мы познакомились с Джонни, он был вполне мирным и даже кротким: коллекционировал огнестрельное оружие и жил в ладу с миром и с самим собой. Его музыкальные вкусы были достаточно разнообразными: от Джонни Кэша до экстремально тяжелых команд арийского металла. В его честь мы только что спели классическую «Understand Your Man» Джонни Кэша.

Теперь мы приумолкли. Гимпо тихонько похрапывает в такт стуку колес. Я выключаю ночник у себя над полкой и уже предвкушаю великую встречу с Чиппами завтра утром.

Двести крепких Чиппендейлов, выстроившихся в боевом порядке, едва различимы в грозовых утренних сумерках. Они вышли в традиционном боевом облачении ордена: то есть почти полностью голыми, за исключение белых воротников и манжеток, черных галстуков-бабочек, черных военных трусов и ботинках «челси». Фабио, который уже более-менее пришел в себя, производил смотр своего бравого войска.

– Оружие к осмотру!

Все как один подняли над головой свои бензопилы. На фоне восходящего солнца воинственный силуэт Фабио смотрелся весьма впечатляюще.

– По коням, ребята. Мы выступаем! Смерть Богохульной содомской сучке!

Чиппендейлы ответили слаженным хором, их боевой клич заглушил грохот грома:

– Смерть Богохульной содомской сучке!

И они побежали к конюшне. Мы с Биллом, Гимпо и Фабио двинулись следом за ними, восхищаясь их юношеской энергией и задором.

Когда мы подошли к конюшне, все двести воинов-Чиппендейлов уже оседлали своих фантастических белых коней. Кони били копытами землю. Их горячее дыхание обжигало; пар валил из ноздрей, растекаясь психоделическими завитками над этим взвихренным пейзажем, как будто взятым из мифа. Их глаза горели, как грозные очи самой судьбы. Все это напоминало картины Жерико: белые кони с летящими гривами, первозданное буйство стихий, когда молнии рвут небеса, и ветер терзает землю, и последний зазор между реальностью и фантазией становится видимым и осязаемым, пробуждая в душе и восторг, и ужас.

Возбужденное шевеление у меня в исподнем было вовсе не гомосексуального свойства. Это был электрический контакт между мной, грозовыми стихиями и самой судьбой. Я заметил, что Билл поправляет свой сиоран; он тоже воодушевился. Мы сели на наших белых скакунов и устремились в рассвет, следуя синей пульсации лей-линии. Грохот копыт двухсот белых коней был подобен священному грому. Павшие воины в Валгалле подняли тост в нашу честь, с пожеланием победы; Один отпил из своего рога, а Локки пустился в пляс; Тор бросил свой молот, и громовые раскаты возвестили о нашим отбытии из Сахарного Дома. Молния ударила в небо, как серотонин – в мозг душевнобольного; северное сияние было как вспышка новой звезды. Победа будет за нами. Победа или смерть. Мы не пощадим никого, но и не примем пощады от наших врагов. Мы – воины. Мы вышли на битву. Мы знаем правила. Беовульф хохотал в параллельной Вселенной.

Хотя не все драконы еще убиты, и Потерянный Аккорд еще не сыгран, и наш поиск еще далеко не закончен, мы как будто спустились с небес на землю и снова стали такими, какие мы есть: фанатичные женоненавистники и непримиримые гомофобы. Все, что касается высшего уровня бытия, осталось в заоблачных высях, и сейчас я лежу и пытаюсь решить, подрочить перед сном или нет. Но я засыпаю еще до того, как преступной руке удается добиться оргазма.

– Ланселот! – выкрикнул Билл, поймав молнию сияющим лезвием своей золотой бензопилы.

– Гавейн!

Еще одна вспышка молнии – это Гимпо ударил своим клинком о клинок Билла.

– Парцифаль! – крикнул я, добавив и свой клинок тоже в это трио сверкающего огня, зажженного жаждой отмщения.

– Смерть! – проревели двести Чиппендейлов.

Мы присоединились к их речитативу:

– Смерть Богохульной содомской сучке! Смерть! Смерть! Смерть!

И это были не просто слова.

Конец связи.

 

Глава пятнадцатая

Гомогеддон

Рассвет.

Хельсинки.

Центральный вокзал. Ночь отгремела стуком колес. Один раз я просыпался. На какой-то забытой станции. Мы сходим с поезда последними. Проводник нас подгоняет. На улице почти жарко (выше нуля). Набитые сумки путаются под ногами. Я не успел толком одеться, a Z – весь из себя озабоченный, никак не может найти свою дзенскую палку. Гимпо разворачивает карту Хельсинки. Я пишу эти заметки. Z находит свою дзен-палку, и мы идем по перрону, волоча за собой наш багаж. По пути обсуждаем, как приобщить бушменов Калахари к постмодернизму. Гимпо останавливает такси.

Мы решили вознаградить себя за долгие месяцы полярных лишений и остановиться в отеле. Это главный рок-н-ролльный отель Хельсинки, где останавливаются все заезжие звезды. Он современный и очень большой. Из его окон открываются виды на хельсинские каналы наподобие амстердамских. Во дворе перед входом стоят огромные и уродливые бронзовые статуи. Светлый, просторный холл. Ресторан. Экзотические растения в масштабах непроходимых джунглей. С потолка свисают монолитные осколки стекла – вместо традиционных люстр, у которых, похоже, нет будущего. Фонтан с подсвеченным водопадом. Все, как в лучших домах.

Отель.

Ширинка у Z расстегнута. Мой килт – весь грязный и мятый. Подходим к стойке регистрации. В общем и целом меня не особенно привлекает классический северный идеал женской красоты, у меня не встает на всех этих шведских блондинок – я люблю черноволосых и черноглазых, с округлыми формами. Настоящих женщин. И все же, и все же… За конторкой – пленительное видение. Северная красавица с застывшей радушной улыбкой. Натуральная блондинка. Волосы подняты в высокую прическу. Ослепительно белые зубы, сияющие голубые глаза, румяные щеки и…

Мадонна, поп-идол и сама Сатана, втягивает носом воздух. Принюхивается. Ее раздутые ноздри улавливают некий призрачный аромат из астрального плана. Она возмущена и встревожена: что-то не так. Не так, как должно быть. Она отпивает охлажденной человеческой крови и велит, чтобы ей приготовили ванну из теплой козлиной спермы. Сейчас Царица Чума приняла свой земной облик. У нее неофициальная встреча с оберфюрером гомоэсесовцев, Педрилой Фелчером, предводителем гнусной армии черных танцоров-гомиков, опытных воинов, обладателей черных поясов в боевом искусстве моды.

– Mein Fuhress, моя госпожа, что-то не так? – спросил Педрила.

– Блядь, Педрила. – Она допила кровь из хрустального бокала и швырнула бокал в Педрилу. Но чуть-чуть промахнулась, и стакан разбился о стену. – Да, что-то не так, хуесос черножопый. – Богохульная содомская сучка врезала ниггеру коленом по черным яйцам. Чтобы впредь он не лез к ней с вопросами. Он упал на пол, к ее ногам. Она наклонилась к нему и прошептала ему на ухо: – Но я не знаю, что именно. И мне это очень не нравится. Вставай, скотина. Смотреть на тебя не могу, так противно.

Педрила давно привык к дурному нраву своей хозяйки, так что он не удивился и не обиделся. Тем более что сучка платила хорошие деньги. Он поднялся на ноги. Он был при полном параде, в своей гомоэсесовской форме: высокие лакированные сапоги, до середины бедра, на каблуках-шпильках, черный резиновый суспензорий, черная эсесовская фуражка, нарукавная повязка с нацистской свастикой, черный кожаный пояс и плечевой ремень.

– Мадам не желает, чтобы я обсосал ей задницу через трусики? Тебя это всегда успокаивает, дорогая, – предложил Педрила, которому, несмотря на его нетрадиционную сексуальную ориентацию, время от времени приходилось ублажать и свою извращенку-хозяйку.

Я ненавижу, когда женщина действует на меня таким образом еще до того, как она произнесет хоть слово. В моем списке, что делает женщину привлекательной и желанной, внешнее очарование стоит чуть ли не на последнем месте – в женщинах я ценю чувственность. Но сейчас… сейчас я был очарован.

– Доброе утро, джентльмены. Чем я могу вам помочь?

– У нас забронированы номера. Три номера, на фамилии Гудрик, Маннинг и Драммонд.

Педрила покорно сует свой умелый язык в задницу Дьяволицы.

Царица Ада уже извивается в предвкушении, пока змееподобный язык Педрилы ублажает ее сатанинский анус. Она шарит рукой по столику у кровати, берет двадцатидвухдюймовый черный дилдо и вставляет его в свою злобную адскую щель. Содрогаясь в оргазме, она испражняется в рот Педриле. Потом Богохульная содомская сучка подтирается шелковой простыней, встает с постели и подходит к окну. Ее номер – на двадцать третьем этаже.

На улице, на заснеженном дворе, собрались финские детишки, в надежде хоть мельком увидеть своего идола. Мадонна смотрит на их запрокинутые вверх лица, такие восторженные и невинные, машет рукой и улыбается. И бормочет себе под нос:

– Жалкие твари, человеческая шелуха. Чума на все ваши дома!

Педрила раскинулся на огромной постели. Двадцатидвухдюймовый дилдо вбит по самую рукоятку в его растянутый задний проход. На губах играет блаженная улыбка. Правой рукой он небрежно подергивает свой уродливый член. Лениво спускает сперму на тыльную сторону ладони и протягивает руку хозяйке. Она не хочет, так что Педрила облизывает руку сам. Да, Царица Чума явно не в духе. Что-то ее беспокоит, и очень сильно. Обычно она никогда не отказывается от свежей спермы, и способна определить по вкусу, что спермодонор ел за последние сутки.

Она что-то там набирает на своем компьютере. Я наблюдаю за тем, как свет от экрана пляшет в ее голубых глазах.

Она откинула сальную челку со своего морщинистого лба, сжала руку в кулак, так что алые когти вонзились в ладонь, и ударила кулаком по стеклянному столику. Стекло разбилось. Она грязно выругалась и слизнула с руки вязкую каплю зеленой крови.

– Блядь! Пизда! Жопа драная!

– Простите, сэр, но на эти фамилии нет никакой брони.

– Что-то не так, Фелчер. Моя сверхъестественная демоническая антенна улавливает отрицательные вибрации. Кто-то хочет меня погубить. Кто-то сильный. Достаточно сильный, чтобы поставить прочный экстрасенсорный барьер и скрыть от меня и свои намерения, и свое местоположение. – Царица Чума тряхнула головой, как бы гоня мрачные мысли прочь. Она и вправду казалась уже не такой озабоченной. – Блядь! А Эрни придет на шабаш?

– Да, мадам, – ответил Педрила с видимым облегчением. – Он придет. У него новый бойфренд, ему только четырнадцать… – Педрила прямо урчал от извращенческого восторга. Он мечтательно закатил глаза, густо подведенные черной тушью. – И у него татуировки!

– Хорошо, хорошо. Я уже думаю, что его надо раскручивать. Руперт очень доволен его работой по разрушению моральных ценностей, на которых построена западная цивилизация. Может быть, я подарю ему еще один дом, ну, или еще что-нибудь… да… – Ход ее мыслей резко сменил направление. – Надеюсь, все необходимые приготовления сделаны?

– Да, мадам. Как раз сейчас мистер Молох и его люди еще раз все проверяют в подвале.

– Замечательно. Никаких сбоев быть не должно. Эта ночь будет особенной.

– Разве не каждый шабаш особенный, госпожа?

– Да, разумеется. Но сегодня я собираюсь истребить много людей, очень много. Мне нужны новые души… Я хочу применить Анти-Аккорд! – Мадонна, Богохульная содомская сучка, запрокинула голову и разразилась жутким дьявольским смехом.

Произнося эту фразу, она по-прежнему улыбается нам своей прелестной и теплой улыбкой, но у меня застарелая паранойя, и мне она представляется, что она думает про себя, нет, может быть, даже не думает, но подсознательно чувствует: «Вот, бля, придурки. Только их мне тут и не хватает. От них же воняет мочой, и они все какие-то заскорузлые, грязные, и изо рта у них плохо пахнет, у нас тут приличный отель, у нас хорошая международная репутация, и надо их как-то отсюда вышвырнуть… вот только как?»

Педрила упал на колени. Тушь у него потекла, и казалось, что он плачет черной кровью.

Вообще-то мы собирались расплатиться наличными, которые в самом начале отдали на сохранение Гимпо, но на случаи крайней необходимости у меня в споране припрятана платиновая American Express, открытая на KLF Communications. Достаю, стало быть, карточку и выкладываю на стойку.

– О, мадам. Мадам. Анти-Аккорд! У меня просто нет слов! И что это будет? Стихийное бедствие? Землетрясение? Голод? Эпидемия чумы? А может быть, ядерный геноцид? Вы уже столько лет нам обещали!

Она видит, какого цвета моя карточка, и опять что-то набирает у себя на компьютере. Ее лицо лучезарно сияет, губы беззвучно шевелятся.

– Вот именно, Педрила! Анти-Аккорд настроен как детонатор, который взорвет мои ядерные арсеналы на тайных складах по всей планете. А дальше уже пойдет цепная реакция – самопроизвольные взрывы. Так что вполне может статься, что жуткие видения Лео Силека на лестнице в Британском музее воплотятся в трехмерную реальность, ха-ха-ха! Если мне повезет, я, может быть, уничтожу весь мир!

– Да, сэр. Вот ваша бронь. В первый раз я, наверное, ошиблась. Гудрик, Мэннинг и Драммонд, вы сказали? Номера для курящих или для некурящих, сэр? Пожалуйста, заполните эти бланки. Вам нужна помощь с багажом? Надеюсь, вам у нас понравится.

– О, госпожа, как я счастлив! Умоляю вас, дайте мне вашу задницу, хочу наесться вашего говна! – Мадонна раздвинула ягодицы, и Педрила набросился на ее заднюю дырку, словно голодная чайка.

В общем, вы поняли.

В двухстах милях к северу, мы с Биллом, Гимпо и Чиппендейлами мчались по заснеженной тундре. Ветер бил нам в лицо, и колючий снег хлестал по глазам.

Я у себя в номере, на седьмом этаже. Ванна уже набирается. Надо бы выключить воду, а то перельется.

Наши кони хрипели и бесновались. Мы были святыми поборниками добра и защитниками истинной веры. Мы были вооружены до зубов. У нас были сияющие бензопилы, мы обрядились в боевые трусы. У нас был Потерянный Аккорд. И с нами был Бог.

Корзина с фруктами, ваза с живыми цветами, огромная кровать – побольше, чем иные спальни, удобные мягкие кресла, журнальный столик со стеклянной столешницей, подборка журналов и туристический путеводитель «Что и как в Хельсинки».

Да, я знаю, что все это описано уже не раз – очарование и одиночество современных международных отелей. Всякие Гэвины Янги об этом писали, и Эрики Ньюби, и все же…

У драной сучки не было никаких шансов.

Сейчас вернусь.

Каблучки-шпильки Мадонны дробно стучали по мраморному полу, отражаясь отрывистым эхом от холодных стен. Она спустилась в подземный спортивный зал, который она сняла целиком для себя – специально, чтобы творить свою черную сатанинскую магию. Из-под ее каблучков летели зеленые искры; ее зубы были, как заточенные клыки. Ей нужна была сила – еще больше силы. Если ее регулярное, ежечасное потребление человеческой плазмы собьется хотя бы на пару минут, магия, что поддерживает ее человеческое обличье, утратит силу, и она возвратится к своему настоящему, адскому облику, с приапическим змеями в волосах. Как кошмарное видение из плохого кислотного трипа. Она провела пальцем по своим демоническим собачьим клыкам, грязно выругалась и злобно пнула ногой дверь спортивного зала.

Ходил в ванную – выключить воду. Там все заставлено разноцветными флакончиками: вездесущие гели для душа, пена для ванны, шампуни, кондиционеры – плюс к тому банные шапочки, пушистые белые полотенце и роскошные банные халаты.

И там был ад. Освенцим в миниатюре. Скорбные вопли истязаемых жертв наполняли пространство. Царица Чума улыбнулась, шагнула в кровавый туман и захлопнула за собой дверь. Да, нацисты могли бы гордиться этой площадкой для адских игрищ. Настроение у Мадонны сразу же поднялось – стоило ей углубиться в этот лабиринт изощренных пыток. Ее всегда поражало, как мастерски ее обожаемые гомоэсесовцы управлялись с той чистой силой, которую они извлекали из страданий невинных душ.

– Ха-ха, – хохотнула она и закрыла глаза, смакуя истошные крики жертв. – А Руперт здесь?

По всему миру такие отели соперничают друг с другом в роскоши и приятных излишествах, предлагаемых постояльцам. Но еще ни одному из этих отелей не удавалось достичь своей главной цели, настолько я понимаю их цель: сделать так, чтобы ты почувствовал себя как дома – и заполнить дыру неизбывного человеческого одиночества. И если вам доводилось останавливаться в подобных отелях, вы сами знаете, как там пустынно и одиноко, в этих великолепных номерах, где окна не открываются в принципе, а в телевизоре непременно имеется хотя бы один канал «для взрослых».

Руперт Молох, руководитель службы пропаганды в дьявольской армии Мадонны – Геббельс спутникового телевидения, мефистофельский технобарон СМИ, он проповедует по всему миру, восхваляя зависть, жадность и похоть.

– Госпожа, – урчит информационный магнат, жуя сигару, – все готово. Студии оборудованы должным образом. Ровно в полночь начнется шабаш.

– Замечательно, – говорит Богохульная содомская сучка и изливает на деревянный пол тугую струю менструальной крови.

Снимаю килт, раздеваюсь. Даже не поднимаю с пола грязную одежду, пусть пока полежит. Погружаюсь в горячую ванну. Барахтаюсь там, как тюлень. Разглядываю свою стареющую тушку, уже далеко не такую подтянутую, как в юные годы. Живот подрагивает, яйца сморщились. Из пупка выплывает шарик какого-то синего пуха, поднимается вверх и легонько покачивается на поверхности. Между пальцами ног чернеет глубоко въевшаяся грязь.

В скрытых динамиках – громкая музыка. Круглосуточный, ежедневный – триста шестьдесят пять дней в году, – саундтрек к MTV-ишному телеканалу. Я, когда уходил в ванную, забыл выключить телевизор в спальне.

А в ста милях к северу, в заснеженной, продуваемой всеми ветрами тундре, трое волхвов, Фабио и двести полуголых Чиппендейлов мчались навстречу судьбе, к своему последнему противостоянию: смерть или победа; рабство или свобода.

Моя обличительная речь против MTV, произнесенная три дня назад, могла показаться кому-то сбивчивой и рассредоточенной: просто желчный мужик выплескивает свою злость. Но и сейчас, в уютной утробе горячей ванны, я размышляю, я думаю: MTV.

Мадонна и Молох, Царица и Царь Содома, и их манифест бесполезных желаний и алчного материализма; сатанинский дуэт, призванный уничтожить весь мир и низвести его до своего уровня.

Последний оплот Америки и, может быть, ее выигрышный козырь. С Японией, скорее всего, этот номер у них не пройдет, потому что в ближайшие тридцать лет японцы наверняка его выкупят в полную собственность, тут никто даже не сомневается. Но коммунистический блок уже пал перед джинсами, кока-колой, биг-маком и ковбоем Мальборо. Разросшаяся империя Моххамеда и его пророков-фундаменталистов – от Бангладеша на востоке до Марракеша на западе – пытается побороть прежнюю замкнутость третьего мира, насаждая премо-дернистские исламские ценности, и она набирает силу. Когда эти страны сообразили, что их никто не приглашает за «высокий стол» западного либерализма, с его свободным рынком, протекционизмом, демократией, республиканизмом и выгодными предприятиями, они нашли утешение в Коране, в суровых Священных Законах: когда ворам отрубают руки, женщины закрывают лицо паранджой, и все в том же духе. В этих законах – их сила. А мы на Западе ужасаемся этому изуверству и боимся, как бы эти дремучие нации не взяли в заложники целый мир, с их Аллахом, который с ними, с их запасами нефти и вероятными ядерными арсеналами. Но и эта империя уже пошатнулась. Конечно, законы исламских фундаменталистских государств всячески препятствуют распространению тлетворного западного влияния, но они все равно не в состоянии помешать телеспутникам, что вращаются вокруг Земли, транслировать свои передачи по всему миру – транслировать с миссионерским усердием и пылом.

MTV. MTB: Миссионерское Телевидение, главное оружие их темной кампании. Его передачи якобы исполнены мира и расового согласия. Но это лишь видимость. В них есть подтекст. Скрытый смысл. Пропаганда разнузданного материализма при отсутствии всякой морали, эгоистичного индивидуализма, распутных мыслей, таящихся в подсознании невинных подростков. Подспудное насаждение новой моды, когда беспорядочный секс, боль и насилие считаются стильными аксессуарами.

По всему мусульманскому миру кустарные спутниковые тарелки, сделанные чуть ли не из крышек мусорных баков, жадно глядят в небеса и ловят Мадонну, Принца, «Niggers With Attitude», «Guns'N'Roses», Бонджови, «Pearl Jam» и последние хиты «Boyz II Men». Семя посеяно, ущерб нанесен; молодые ребята с Кораном в одной руке и «калашниковым» – в другой, смотрят как зачарованные на Мадонну, сложенную из электронных лучей. Мадонна поет «Я как девственница, которую тронули в первый раз», «Like a Virgin, touched for the very first time», и якобы мастурбирует правой рукой, содрогаясь в притворном оргазме на огромной кровати в центре огромной сцены, на глазах у 50 000 добровольных вуаеристов.

Нечестивая троица: Мадонна, Молох и MTV.

А потом, в промежутке между видеоклипами, отягощенных постмодернистской иронией и подростковыми искушениями во всех видах, короткая рекламная врезка про всю эту сладостную хренотень для неокрепших юношеских мозгов: «мир един», «все люди братья», «миру – мир» и «Ты – такой же, как мы, и ты можешь быть с нами. Присоединяйся к объединенным цветам MTV». Юго-Восточная Азия, субконтинент, Африка, Южная Америка уже выстроились рядами и возносят молитвы об освобождении, обращаясь к единственному Богу на небесах. «Спутник любви», как сказал кто-то, не помню, кто.

Сегодня, ровно в полночь, в ведьмин час, решится судьба человечества. Мы будем на месте.

Вода в ванне уже остывает, так что я даже слегка подмерз. Блокнот отсырел – я пишу эти заметки прямо в ванне. Желудок отчаянно сигнализирует мозгу: «Да на хрен эти тирады про MTV Давай лучше пойдем в ресторан и позавтракаем».

Мы остановились в каком-то придорожном кафе, чтобы обсудить план сражения. Хозяйка, старуха-лапландка, загадочно улыбнулась – видимо, ощутила наши благородные ауры и ментальную силу.

В ресторане, расположенном в полуподвале, я выбираю из тысячи удовольствий, предложенных к завтраку на европейский манер на длинной стойке самообслуживания: свежий выжатый апельсиновый сок, курага, мюсли без сахара, натуральные йогурты с проращенными зернами пшеницы. Сразу хочется позаботиться о своем здоровье. Столики накрыты на четверых. Плотные льняные скатерти, красивая посуда. Официант – само радушие:

– Чай или кофе, сэр?

– Чай. – Мне приятно, что он обратился ко мне по-английски. Видно, что человек понимает, что это единственный по-настоящему международный язык.

Она принесла нам крепкий бульон из оленины и предложила свою юную дочь. Мы с благодарностью приняли угощение, но от девочки вежливо отказались.

Или я должен чувствовать себя виноватым и извиниться? Честно сказать, мысли насчет вины пришли только потом, когда официант ушел за моим чаем. Но когда он меня спрашивал, что мне принести, чай или кофе, мне и в голову не пришло, что он может обратиться ко мне на каком-то другом языке, кроме английского. И то же самое – с той незабвенной красавицей на регистрации, теперь уже напрочь забытой.

На возвышении в конце зала стоит белый концертный рояль. Сейчас 8.20 утра. Пианист в вечернем костюме играет «Время проходит», «As Time Goes By». Честное слово. Я не выдумываю. Сквозь стену из дымчатого стекла мне видно, что происходит снаружи. Люди спешат по своим делам. Дождь и ветер. Зонты и плащи.

Поднимаю глаза. Вижу Гимпо, который идет через зал ко мне.

– Слушай, не знаешь, тут горячие завтраки подают? И в каком номере Z?

Мы заказываем горячий завтрак: яичница с беконом на американский манер, пережаренная чуть ли не до углей, и оладьи. Разговор получается путаный и бессвязный. Гимпо собирается посвятить этот день бухгалтерии: разобрать квитанции и чеки, подсчитать все расходы за эту поездку. Все-таки хорошо, что у нас есть Гимпо, который вносит струю здорового практицизма в наши бредовые измышления, так что наше великое путешествие с целью спасения мира и просвещения духа превращается в обыкновенное рок-турне. Толстая пачка квитанций и чеков аккуратно скреплена резинкой, каждая бумажка пронумерована и готова для предъявления в таможенное и акцизное управление Ее Величества. Интересно, а просвещение духа освобождает от уплаты налогов? Младенцу Иисусу тоже следует заполнять таможенную декларацию? Есть в Налоговом кодексе отдельный параграф про мир во всем мире и всеобщее благоденствие?

У Гимпо недавно умер отец, оставив Гимпо и его многочисленных сводных и родных братьев-сестер разбираться с его делами. Как оказалось, его отец владел кое-какой викторианской недвижимостью в Манчестере, а также долей в каком-то весьма сомнительном бизнесе. Отец Гимпо занимался политикой, был советником в партии тори и проворачивал всякие темные делишки, которые только теперь постепенно выплывают на свет. Мне было так странно узнать, что папа Гимпо был советником тори, но уже через пару минут после того, как Гимпо мне об этом сказал, я подумал, что в этом действительно что-то есть: что Гимпо ведет свое происхождение от такого вот диккенсовского негодяя. Как будто так и должно быть.

Гимпо что-то рассказывает. Я честно пытаюсь вникать. Что-то насчет его работы менеджером у «Zodiac Mindwarp and the Love Reaction»; про одну рьяную молодую девчонку из рок-фанаток, которая вызвалась ему помогать; как однажды она просто пришла к нему на каких-то гастролях, такая вся милая, славная, с прелестной попкой и улыбкой «пожалуйста, дай я у тебя отсосу» и готовая на все. Она так и осталась при группе, и все ее любят – музыканты, рекрутеры A amp;R, журналисты из рок-изданий. Но Гимпо чувствует, что тут все непросто. Что-то его беспокоит.

Черт. Я не хочу обижать эту девочку. Не надо бы ничего про нее писать. Это несправедливо: по отношению к ней, к Гимпо и к группе. Просто голова у Гимпо занята всякими мыслями. Наше путешествие подходит к концу, и он уже думает о делах, что ждут его дома: ему еще предстоит разбираться с делами отца, и опять окунуться в кошмар наяву, как он называет свою работу с «Love Reaction». Гимпо приумолк. Смотрит сквозь дымчатое стекло на мир снаружи, залитый дождем. Я пытаюсь писать. Эти заметки уже начинают меня доставать. Никак не могу привести их в порядок. Давно я столько не писал от руки – руку сводит от перенапряжения.

Гимпо поворачивается ко мне. Он не улыбается своей фирменной гимповской улыбкой; его голубые глаза потускнели, уже не блестят. Он говорит про меня, про Z и про подругу Z, с которой они делят офис. Он говорит – в такой манере, как будто я все это знаю, и он не сообщает мне ничего нового, – что она мне не доверяет, что ей подозрительны мои мотивы. Похоже, она читала кое-какие письма из нашей с Z переписки и никак не может понять, какие у нас отношения; она опасается, что мы с Z – скрытые гомосексуалисты; что мы так сильно боимся реальной жизни, что живем исключительно в своих мужских мачо-фантазиях, куда погружаемся все глубже и глубже, и отсюда, собственно, и происходит наше яростное женоненавистничество, и все эти пламенные рассуждения о мужской дружбе, и тяга к безумствам и приключениям, из которых и складывается наша жизнь. На самом деле, все не так. Но это опять приводит нас к проблеме: «Женщины, и что с ними делать».

Билл открыл свой черный докторский чемоданчик и достал план здания, где находятся хельсинские студии MTV. В здании три входа, и все они тщательно охраняются гомоэсесовцами Мадонны. Билл вынул из спорана какую-то неприметную шариковую ручку, нажал на пимпочку, и из ручки выдвинулась миниатюрная антенна. Он заговорил в ручку на каком-то неясном русском диалекте. Ручка затрещала статическим электричеством, и тоненький голосок прошипел что-то в ответ из крошечного динамика. Билл задвинул антенну и сообщил нам, что соотношение сил таково: как минимум четверо гомоэсесовцев на одного Чиппендейла. Ага, сказал Фабио, значит, силы равны. У меня были сомнения на этот счет, хотя Чиппендейлы, пожалуй, были самой лучшей из всех существующих на земле армий – в плане физической подготовки и духовного совершенства. Но гомоэсесовцы – это не люди из плоти и крови, а сверхъестественные существа. Мадонна – это богиня, а гомоэсесовцы – демоны. Даже Билл точно не знал, какими сверхчеловеческими способностями обладают эти инфернальные твари.

План был такой. У Билла с собой было несколько фунтов семтекса. Поскольку взять входы штурмом не представлялось возможным, мы с Биллом и Гимпо проникнем в студию вполне легально, в наших костюмах рок-звезд. Билл – в своей оранжевой монашеской рясе, с рогом на лбу; я – в черных кожаных штанах и темных очках; Гимпо – в футболке с надписью «Crew Filth», типа дрянная компашка. Проникнув в студию, мы подложим взрывчатку под западную стену. Фабио с Чиппендейлами войдут в пролом, и – помоги нам Бог – мы уничтожим всю нечисть в этом осином гнезде. Фабио приказал своим воинам не щадить никого. Никто не должен остаться в живых. Наши враги – это сборище дьявольских прихвостней; наши бензопилы – орудия Господа. Мы их отправим обратно в ад, всех до единого, и, если так будет нужно, спустимся в ад следом за ними и добьем их уже там.

Да, наверное, я слишком часто употребляю в своих записях эти слова: «женоненавистничество», «женофобия». Эти слова любят употреблять оголтелые тетки, чтобы тыкать ими мужчинам в морду. Для меня женофобия – это так же естественно, как мастурбация: я признаю, что оно существует, я с этим мирюсь и стараюсь держать под контролем. Для того чтобы избавиться от чего-то, одного отрицания явно недостаточно.

Билл что-то подправил в своем стилофоне, поменял местами карты Таро и прикрепил скотчем к корпусу магические пергамента и всякие непонятные амулеты. Мы решили использовать Анти-Анти-Аккорд. Если Мадонна использует Анти-Аккорд, то Потерянный Аккорд просто-напросто нейтрализует его воздействие, а Анти-Анти-Аккорд, по идее, должен полностью уничтожить и главную злодейку, и все ее мерзкое воинство. Но это – лишь по идее. Гомоэсесовцы, обладающие сверхъестественными способностями, могут сместить баланс сил в свою пользу, а нам нельзя так рисковать. Мы вторгаемся в царство богов, где нет реального и нереального, истинного или ложного. Потому что там в принципе не существует таких понятий. Не исключена и такая возможность, что Анти-Аккорд и Анти-Анти-Аккорд усилят друг друга и уничтожат весь мир. Но, наверное, все же придется рискнуть.

Билл перекрестился и осторожно убрал ксилофон, такой хрупкий и даже трогательный с виду, обратно в свой докторский чемоданчик. Кто бы мог подумать, что судьба всего мира, если не всей Вселенной, будет зависеть от маленькой музыкальной игрушки, которую так любил этот странный австралиец, Рольф Харрис. Мы покинули гостеприимное кафе, распрощавшись с его очаровательной хозяйкой. Мы были предельно серьезны и даже угрюмы. Старуха вытерла слезу с морщинистой щеки. Она знала, что мы отправляемся в судьбоносный поход.

Нас рожают женщины, и от этого, собственно, и происходят все наши беды. В первые годы жизни мы целиком и полностью зависим от женщин, иначе нам просто не выжить: так установлено самой природой, то же самое происходит у всех млекопитающих. Я читал, что в первобытных племенах был такой обычай: когда мальчики достигали половой зрелости, их отправляли «в большой мир», бросали в джунглях совсем одних или применяли какой-то другой, столь же варварский метод воздействия – чтобы они проявили себя как мужчины и смогли выжить сами, без материнской опеки. Таким образом, насколько я понимаю, повзрослевшие мальчики разрывали тесную связь «мама – сын» и становились мужчинами, самостоятельными и уверенными в своих силах. И этот обычай сохранился по сей день – у диких племен, еще не испорченных цивилизацией.

Но мы живем в обществе, где мужчин поощряют навсегда сохранить эту связь с породившей их женщиной. Как это ни унизительно, но многие взрослые мужики просто не в состоянии обойтись без своих обожаемых мамочек. Однако пагубное женское воздействие не ограничивается только этим. Есть еще секс. И как только мы познаем радости секса, мы вновь отдаемся на милость женщин: они становятся незаменимыми спутницами жизни, нашими лучшими половинами, хозяйками дома, матерями семейства, они согревают нам постель, пришивают нам пуговицы, проявляют сочувствия, заполняют квитанции и счета. Причем мы сами стремимся пойматься в эту ловушку, мы позволяем им нас унижать, обвинять нас в никчемности, инфантилизме, полной житейской несостоятельности – что подразумевает, что нам без них просто не выжить. Женщины говорят, что им нужен сильный мужик, и при этом делают все возможное, чтобы превратить нас в слабых, безвольных тюфяков. Так что, конечно, я злюсь на женщин и жажду отмщения. Хотя, как правило, я себя контролирую. И обычно справляюсь с такими порывами, подавляя свои сексуальные устремления – образно выражаясь, охлаждая разгоряченные яйца в морозильной камере. Но кто знает, какие тут могут возникнуть побочные действия.

Большинство женщин уверены, что мужчины только и думают, как бы залезть к ним в трусы. А я всегда думаю: нет, стервоза ты этакая. Ничего у тебя не выйдет. Я не доставлю тебе удовольствия – чтобы ты там возомнила о себе невесть что, потому что у тебя есть что-то такое, что мне так отчаянно нужно. Ты сама будешь меня умолять, чтобы я тебе вставил, а если не будешь, то и иди себе, милая, восвояси. А я как-нибудь обойдусь без твоего сокровища. Хотя, нет… это уже крайности. Лучше так: либо ты мне даешь, либо ты мне совершенно неинтересна. Для меня унизительна сама мысль о том, чтобы обхаживать женщину, добиваясь ее благосклонности. Да, я это делал не раз. Но это унизительно. И я ненавижу себя за это. Так что в последние несколько месяцев я пытался жить так, чтобы никоим образом не зависеть от женщин – нет, не в смысле, что я сам готовил себе еду, сам пришивал отлетевшие пуговицы, приходил-уходил, когда хочется, и дрочил, не мучаясь чувством вины. Тут все серьезней и глубже. Для чего, собственно, мы и затеяли этот поход на север. Для меня это не столько духовная одиссея, сколько убогая и недоразвитая попытка «уйти в большой мир», куда меня следовало отправить еще лет в тринадцать.

Может быть, некоторым мужчинам в нашем феминизированном обществе удается разрешить эту мучительную дилемму посредством гомосексуализма. Счастливые люди. Мои гормоны устроены так, что для меня это – не выход. Стоит лишь приоткрыть дверцу морозильной камеры, как они начинают беситься и требовать «сладенького».

Сейчас мне уже удалось побороть чувство вины, сопровождавшее эти противоречивые устремления, но зимой 1978 года, когда мне было двадцать четыре, и я жил в Ливерпуле, и Йоркширский Потрошитель еще гулял на свободе, я всерьез начал задумываться, а не обо мне ли они сообщают в десятичасовых новостях? Не меня ли они ищут?

В 20.00 мы разбили лагерь в пяти милях от Хельсинки. Здесь мы займемся последними приготовлениями перед битвой и выпьем сомы, крепкого волшебного зелья, которое варится из грибов мухоморов, amanita muscaria. Лапландские шаманы считают, что это зелье, если добавить туда определенные тайные коренья и травы, открывает духовное око – но только у истинно чистых душой, и позволяет им прозревать абсолютную объективную реальность; и никакая магия, даже нечистая паутина Майи, паутина иллюзий, сплетенная самой Царицей Тьмы, не способна ввести в заблуждение чистую душу, вкусившую сомы.

Фабио сложил небольшой костер и поместил над огнем котелок. В котелок он насыпал снега, потом добавил грибов и каких-то трав со странным, душистым запахом. Потом сделал надрез у себя на запястье – маленьким ножом с кривым лезвием, – и передал нож нам. Мы с Биллом и Гимпо тоже надрезали себе запястья и протянули руки над котелком, так чтобы кровь капала в варево. Ритуал проходил очень буднично, по-простому, как будто мы просто заваривали себе чай. Фабио объяснил, что загадочные песнопения и эзотерические заклинания большинства магических ритуалов – это лишь видимость, чтобы сбивать с толку непосвященных и пугать детей; магия для настоящего мага – это простое и будничное занятие, ну, как заварить чашку чая.

Минут через двадцать сома была готова. Беспечная небрежность Фабио совершенно не подготовила нас к тому поразительному воздействию, которое оказала сома на наше привычное восприятие реальности. Уже секунд через двадцать после того, как мы отведали сладкого варева, чуть отдающего медью, все мои ощущения обострились и как бы сдвинулись, вышли на новый уровень. Теперь мы все общались телепатически. До того как я испил сомы, я мог лишь принимать мысленные послания; теперь у меня вдруг открылась способность их передавать.

– Хорошо, – сказал Фабио телепатически. – Я, разумеется, не сомневался, что вы чисты духом, но ведь никогда не знаешь, как все обернется. Если сомы отведает человек, чья душа не чиста на все 100 процентов, последствия могут быть страшными. У нечистых душой она вызывает адские видения, беспричинный страх, паранойю и необратимое безумие.

Может быть, я и был тем Потрошителем? Может быть, по ночам, когда мы с женой засыпали, я просыпался, брал только пальто и все необходимые инструменты, потихонечку выбирался из дома, переходил через Пеннинские горы, забредал в тихий, маленький городок в Йоркшире, творил свое черное дело и возвращался домой: ложился в постель и засыпал рядом с женой, прежде чем солнце поднимется над горизонтом и растопит морозный узор на окне с надтреснутым стеклом. Умом-то я понимал, что это бредовые мысли – как бы я перебрался через Пеннинские горы?! – машины у нас не было – но мне все равно было страшно. Это был настоящий страх, подлинный, неотступный. И еще – ощущение вины. Я даже написал песню. Она называлась «Неглубокая могила». Но ребята из группы, где я тогда играл, отказались ее исполнять.

Однажды в программе «Сегодня» на Радио-4 было интервью с каким-то полицейским психологом. Речь шла о Йоркширском Потрошителе, и психолог выразил опасение, что гормоны преступника успокоятся до того, как его поймают; в том смысле, что если они успокоятся, его побуждение/потребность убивать «этих» женщин исчезнет, и тогда его вряд ли удастся вычислить.

– А в каком возрасте у мужчины обычно успокаиваются гормоны? – спросил ведущий.

– В сорок лет, – ответил полицейский психолог. В сорок лет! Мысль отдалась рикошетом в мозгу.

То есть мне еще мучиться целых шестнадцать лет, прежде чем я смогу освободиться, забыть обо всякой опасности, связанной с этими кошмарными гормонами и этими женщинами, которых надо убивать, потому что так велит Бог. (Пассаж насчет Бога – это ирония, если вдруг кто не понял.)

Как вы, наверное, знаете, Йоркширским Потрошителем оказался Питер Катклифф. Его судили и признали виновным. К моему несказанному облегчению: значит, что это не я. Но все следующие шестнадцать лет я жил – и живу – только сегодняшним днем. И жду не дождусь своего сорокалетия, когда я смогу наконец освободиться. А эти шестнадцать лет – мой приговор. + Сейчас мне тридцать девять. До сорока ждать недолго: всего-то пять месяцев. Помните, несколько дней назад я купил этот ножик с пластмассовой рукояткой? Провожу пальцем по лезвию и чувствую, как у меня встает. Интересно, и что это значит?

Тут дело такое: я никогда не увлекался садомазохистскими фантазиями, у меня даже не возникало желания дать кому-то по морде, так чтобы сильно покалечить. Ни разу в жизни. Вот такая со мной беда: я вообще не признаю фантазий. Если мне хочется кого-то ударить, я подхожу и бью. Если мне хочется изнасиловать женщину, я беру и насилую. Всякая моя мысль – это уже побуждение к действию, но никак не фантазия. Как только я понимаю, что мне хочется что-то сделать, я должен сделать, что хочется. Во всяком случае, попытаться. Собственно, от этого и происходят все мои проблемы. А если вдруг у меня возникнут какие-то «потрошительные» желания… что тогда? Я не смогу просто так отмахнуться от них, записав их в разряд бредовых фантазий. Внутренний голос начнет подзуживать: «Ну, хорошо, если ты этого хочешь, Драммонд, так и делай, что хочешь. Ты мужик или кто?»

Остается всего пять месяцев: выдержу я или нет? Сумею ли я удержать темных демонов, что таятся в потусторонних глубинах моего замороченного подсознания – чтобы они не вырвались в мир сознательных мыслей? И проблема по-прежнему остается: что делать с женщинами?

– Это что, провокация? Ты нарочно? – Внутренний голос.

Нет, просто так оно все и сеть. И теперь, когда я это записал, мне надо над этим подумать. И всякие идиотские шуточки типа «с ними жить невозможно, но и без них жить нельзя» тут не помогут.

Женщинам проще. Даже если им это не нравится, и они не хотят этого признавать. У них есть вполне определенное предназначение. Они знают, зачем они здесь, в этом мире: они рожают детей, создают новую жизнь. После того как Господь Бог сотворил этот мир и создал жизнь, он совершил еще один величайший акт творения: дал нам возможность плодиться и размножаться – то есть созидать жизнь самим. Но роль мужчины в этом процессе – помимо оплодотворения – весьма незначительна. Я бы даже сказал, что мужчина тут в принципе ни при чем. Новую жизнь творит женщина. В ней – все волшебство. Да, да, я уже слышу, как вы смеетесь над моим поверхностным, сверхупрощенным пониманием предназначения мужчины и женщины, но вы все же выслушайте до конца…

Мы, мужчины, не знаем, зачем мы пришли в этот мир. Нам никто не сказал, каково наше предназначение. И мы пытаемся обнаружить смысл нашего существования, мы придумываем законы, изобретаем богов. Мы создаем умозрительные идеалы и размечаем границы стран, чтобы у нас было, за что воевать. Мы учреждаем футбольные чемпионаты, в которых надо обязательно побеждать. Мы не можем рожать детей – что означает творить новую жизнь, – и поэтому мы бесконечно и жалостно ищем, чего бы такого создать: сочиняем Пятые Симфонии, расписываем Сикстинские капеллы, пишем «Взлеты и падения» и постригаем лужайки, чтобы наш газон был самым лучшим во всей Англии. Но, по большому-то счету, все наши творческие потуги – это обыкновенная суходрочка. Ни одно даже самое гениальное произведение, созданное мужчиной, никогда не сравнится с тем, на что способна любая баба. Ну, или почти любая. Мы, конечно, стараемся, очень стараемся, и восхищаемся теми, у кого получается лучше, чем получилось у нас; мы награждаем их славой, деньгами и, может быть, местом в истории, чтобы их помнили еще долго. Сколько мы тратим на это времени и сил – страшно подумать. Но мы все равно никогда не сумеем стать истинными творцами.

Все споры насчет того, почему все величайшие произведения искусства, равно как и другие великие достижения были созданы и достигнуты почти исключительно мужиками – они совершенно бессмысленны. Нет, вовсе не потому, что мужики подавляют в женщинах творческие порывы, всячески их принижают и не допускают на поле битвы, в студию, в здание суда, в угольную шахту, ну и где там еще достигались великие достижения и производились великие произведения; просто женщины и не особенно рвутся творить-созидать – а зачем напрягаться, если каждая может создать величайшее из творений прямо здесь, у себя в животе?! Да, я знаю, что и среди женщин тоже были гениальные писательницы, композиторши и художницы, но свои лучшие работы они создали не в то время, когда вынашивали и растили детей. Я даже больше скажу: покажите мне женщину-писательницу, композиторшу или художницу, а я покажу вам бесплодное чрево, лесбиянку или старую деву, обломанную по жизни. Да, я не спорю: мир стал бы беднее и тоскливее без этих великих женщин. При восприятии и отображении внешнего мира женская точка зрения тоже важна, я бы даже сказал, просто необходима, но в общем и целом женщинам это не нужно.

– Какая ты снисходительная скотина! – внутренний голос.

Разумеется, время от времени в истории возникает кризисная ситуация, когда женщины заявляют о своих правах в мире, принадлежащем мужчинам, и стремятся порвать цепи, которыми их приковали к кухонной раковине. Это, конечно же, правильно и справедливо, потому что кому же захочется жить со скучной, неразвитой бабой, которая только и говорит, что о детях и о том, как наш Джонни успевает в школе?

Но давайте все-таки поговорим о нас, бедных и в чем-то трогательных мужиках, которые размахивают своими болтами, носящими гордое имя «мужское достоинство», извергают потоки недоделанной мудрости/лжи и соперничают друг с другом за право попасть в список «Великие скучные люди прошедшего дня» в «Private Eye». Еще с шестого дня Творения, когда Господь Бог произнес эту ужасную фразу: «Да произведет земля душу живую по роду ее…», и стало так, женщины сразу же поняли, что надо делать – рожать детей. А вот мужчины так до сих пор пребывают в растерянности, а что делать им. Да, мы создаем иллюзию бурной деятельности, мы притворяемся, что без нас мир просто рухнет, мы изобретаем культуру, которую надо поддерживать и продвигать; но мы упорно пытаемся изменить правила, мы теряем нить собственных рассуждений и даже не знаем, чего наше общество, которое непрерывно эволюционирует нашими же стараниями, потребует от нас завтра.

Я с тоской думаю о тех старых добрых временах, когда все было ясно и определенно. По крайней мере, казалось ясным и определенным. Еще во времена моего деда все было значительно проще: мужчины отправлялись за море и, не задумываясь, отдавали жизни за Бога, Короля и Родину – на чужих землях. Но вот война выиграна – или проиграна – и что дальше? Куда теперь? Когда Нейл Армстронг сделал первые шаги по Луне, ему надо было сказать: «Маленький шаг для человека, гигантская суходрочка для человечества».

У меня перед домом – два поля. На одном поле пасутся сорок четыре овцы и семьдесят два ягненка. То есть в этом году у каждой овцы родился как минимум один ягненок. Днем ягнята пьют жизнь и добро вместе с маминым молоком, а ночью овцы согревают ягнят, чтобы те не замерзли. На втором поле пасутся бараны. Баронов – семь. Одиннадцать месяцев в году эти семеро баранов вообще ничего не делают, только бодаются, выясняя, кто круче. Победители продвигаются вверх по турнирной таблице, проигравшие опускаются вниз. В течение этих одиннадцати месяцев каждый баран твердо знает, каково его место в этой семерке. Один месяц в году фермер открывает ворота в заборе, что разделяет эти два поля, и семеро баранов активно сношаются с сорока четырьмя овцами. По окончании этого месяца, бараны возвращаются к себе на поле – к своему бессмысленному существованию, когда они только и делают, что бодаются, выясняя, кто круче. Ну, да. Я немного преувеличил: большую часть времени они не бодаются, они вполне мирно сосуществуют, очень даже культурно и вежливо; может быть, обсуждают смысл жизни, роль Бога, политику фермера, субсидии ЕС, баранье сообщество и у кого больше яйца.

Карандаш уже дымится в руке. Надо передохнуть. Поднимаю глаза. Двери лифта открываются, и выходит Z. Он озирается по сторонам, замечает меня и Гимпо и идет к нам.

– Может, сходим поищем, где тут у них продают порнографию?

Гимпо извиняется и говорит, что он собирался лечь спать до обеда.

А мы с Z на пару отправляемся на поиски жесткого европейского порно. Z – мой вожак. Выходим на улицу через вращающуюся дверь. Дождь и ветер. Кошмарный холод. До меня только теперь доходит, что я не надел ни кальсоны, ни джинсы. На мне – только килт. Причем, как его носят традиционно. Пальто я оставил лежать на полу у себя в номере. А чего? Горничная подберет и повесит в шкаф. Z тащит меня по каким-то невразумительным улицам. Я весь дрожу, прижимая к груди блокнот с карандашом.

Я, конечно, храбрюсь, но мне как-то сомнительно: никаких скромных неоновых вывесок, никаких злачных мест что-то не видно. Но Z ни капельки не унывает: у него нюх на такие вещи – он говорит, что в цивилизованных странах порнографию не прячут по подворотням, подсвеченным виноватым неоном. Им это без надобности.

Фабио предупредил, что когда мы войдем в студию в Хельсинки, нашему просветленному взору предстанут такие ужасы и кошмары, которых мы в нашем теперешнем сверхчувствительном состоянии можем просто не выдержать – несмотря на всю нашу доблесть и силу духа. Хотя магия Мадонны создаст иллюзорную видимость, и для всех остальных это будет смотреться как роскошная вечеринка MTV, мы, испившие сомы, что обостряет все чувства и просвещает разум, увидим все в истинном свете. Он выдал нам всем по паре очков-отражателей абсолютной реальности: они выглядели, как обычные Rayban Wayfarer, но действовали по типу затемнителей света – вместо того, чтобы видеть реальность, как она есть, мы будем видеть иллюзию, паутину Майи, магию Мадонны. Фабио посоветовал надеть их еще до того, как мы войдем в зал, где проходит шабаш, чтобы не выдать себя – потрясение от физического воплощения инфернального зла может оказаться таким сильным, что наше невольное замешательство не укроется от сверхпроницательных глаз бдительных гомоэсесовцев.

Армия Чиппендейлов излучала могучие эманации света; они казались фантастическим батальоном легендарных героев, омываемых золотистым свечением. Мы вновь оседлали коней и поехали в Хельсинки под звуки героической музыки, что, казалось, лилась с небес, и звезды указывали нам дорогу. Господь, сущий на Небесах, подрядил Густава Климта быть нашим художником-баталистом.

23.50. Хельсинки. Мы, в костюмах поп-звезд, входим в студию по поддельным приглашениям. Следуя совету Фабио, мы заранее надели очки ОАР, так что с виду все кажется вполне нормальным: самая обыкновенная телетусовка, где все вроде как непринужденно болтают, посылают в камеру воздушные поцелуйчики и при этом постоянно вертятся, оглядываются и смотрят поверх плеча своего собеседника, не покажется ли в поле зрения кто-нибудь из знаменитостей; народ пьет халявное пиво и наблюдает за тем, как приглашенные звезды пробиваются сквозь толпу в VIP-гостиную. Наши поддельные приглашения – кстати сказать, это была просто мастерская подделка, – открывали нам доступ и в эту святая святых, но прежде чем мы зашли в это гетто для знаменитостей, я все-таки не удержался и взглянул на толпу «простых смертных» поверх ОАР. Все такие красивые, молодые, средний возраст – четырнадцать лет. Похожи на толпы поклонников «Beatles» в черно-белом изображении. Меня это смутило. Фабио стращал нас всякими ужастями, но это были прекрасные люди: в них все дышало детской невинностью и чистотой духа – я даже чуть не расплакался от умиления, глядя на этих ребят. Неужели духовный учитель и вождь Чиппендейлов ошибся? И мы все лажанулись? И Мадонна – вовсе не Дьявол во плоти? И все это – лишь коллективная галлюцинация? В общем, я пребывал в растерянности.

Похоже, что нас ждет большой облом. Каждый раз, когда мы сворачиваем за угол и выходим на новую улицу – это самая обыкновенная улица с респектабельными бакалейными лавками, банками, газетными киосками и жилыми домами, такими чистыми стенами, словно их долго скоблили щеткой. На самом деле, я втайне надеюсь, что мы ничего не найдем. Сейчас мне хочется просто засесть где-нибудь в теплом кафе и подумать о судьбах мира, об утраченной роли человека в божественном мироздании и о плачевном положении постмодерни… Снова сворачиваем за угол. Ничего. Я так и думал. Но тут Z замечает цель: неоновая вывеска призывает «ТРАХНИСЬ ПРЯМО СЕЙЧАС». Z оборачивается ко мне. Он предельно серьезен. Перед тем как мы войдем в этот загадочный и неизведанный мир, он должен дать мне совет. Как мужчина – мужчине. Существуют определенные правила поведения, которые следует соблюдать. Все это очень серьезно. Нельзя разговаривать громко, нельзя носиться по залу и, самое главное, нельзя смеяться; все должно происходить благопристойно и чинно, разговоры – только вполголоса, как в респектабельном джентльменском клубе; недопустимо разглядывать других посетителей, и уж тем более – отпускать замечания насчет их выбора литературы и прочих товаров; иными словами, следует соблюдать приличия.

Z толкает стеклянную дверь, и мы заходим внутрь.

Я поправил очки и прошел сквозь зеленую бархатную занавеску в VIP-гостиную, куда допускались лишь избранные. С виду все было нормально: гламурные звезды первой величины – в дорогих и роскошных костюмах в компании дорогих и роскошных женщин пьют дорогое шампанское; пожилые директора звукозаписывающих компаний, на которых нацеплено слишком много золота и вылито слишком много одеколона; официантки в костюмах, оскорбительных для женского достоинства; директора звукозаписывающих компаний – те, которые помоложе, – пребывают в легком подпитии, и по этому поводу всячески лапают официанток; новоиспеченные, самые «свеженькие» поп-звезды, с отсутствующим взглядом и чуть растерянным выражением на лице, они еще толком не поняли, что с ними произошло. Я встревожен. Меня терзают сомнения. Это не то, чего я ожидал: Фабио говорил о вселенском зле, недоступном человеческому пониманию.

Все стены, от пола до потолка, уставлены видеокассетами и печатной продукцией.

И только потом до меня дошло, что я был в очках-отражателях абсолютной реальности. И я снял очки.

Z знает, что ему нужно, и сразу же направляется в этот отдел. Он пристально изучает журналы, выставленные на полках. Я потихонечку отхожу в дальний угол, где нет других посетителей, и смущенно разглядываю глянцевые обложки. Блокнот и карандаш у меня с собой, но мне что-то подсказывает, что мне следует воздержаться от записей, пока мы не вышли из этого магазина; я пытаюсь запомнить свои впечатления, чтобы записать их потом. Все журналы запаяны в прозрачные полиэтиленовые пакеты. Беру с полки первый попавшийся.

О чем сразу же пожалел. Еще секунду назад я смотрел на Шин О'Коннор, похожую на беспризорного ребенка, и думал, что для лысой девицы она выглядит очень даже неплохо. Она застенчиво улыбалась и пила шампанское с народом из своей звукозаписывающей компании; серебряное ведерко со льдом искрилось под светом хрустальной люстры. И буквально в следующую секунду я очутился в аду. Шин сидела привязанная к железному стулу, она была голой, и все ее тело было покрыто кошмарными багровыми синяками и алыми рубцами. Открытые раны сочились кровью. Все главные артерии на ее теле были проткнуты огромными стальными иглами. К иглам присоединялись трубки. Кровь бедной девочки – настолько я понял, ее хорошо накачали наркотиками, – стекала по этим трубкам в большое ржавое ведро, откуда голые директора звукозаписывающих компаний черпали ее грязными стаканами для вина и пили. Шин, я заметил, была беременна. Где-то на седьмом месяце. Хотя я мог и ошибаться – уж слишком она была истощена.

О содержании можно только догадываться по названию и по фотографии на обложке. И вот я держу в руках этот журнал, и, надо признаться, я в шоке.

Это было ужасно: что-то вроде видений больного воображения из средневековой церкви. Шин то теряла сознание, то приходила в себя. Один из бесноватых директоров периодически вкалывал ей героин в остекленевшее глазное яблоко. Еще двое директоров – их гниющие, разлагающиеся тела походили на кожистые мешки со свернувшейся кровью, – сосали ее груди и испражнялись золотыми монетами. Какой-то на редкость уродливый гад тыкал окровавленным распятием в растерзанное влагалище ирландской католичке – он вбил ей распятие по самую перекладину, отчего Шин мгновенно пришла в себя и издала истошный крик Эдварда Мунка. Под этот пронзительный вопль боли один из подлых мерзавцев, терзавших Шин, спустил струю серой дымящейся спермы прямо ей на лицо, сплошь покрытое синяками. Его сперма разъела ей кожу и плоть под кожей, как соляная кислота. Струйки кипящего жира потекли из ран ей на грудь. Какой-то жирный, длинноволосый мужик с грязной задницей, тоже голый, как все остальные, но в грязном жилете из серебристой ткани, пнул Шин ногой в живот. Мне показалось, что это гастрольный менеджер. То есть он был похож на гастрольного менеджера.

За соседним столиком тоже творились мерзости. Там рядом стояло искусственное дерево, ri к нему был привязан Стинг. Все его тело было утыкано мелкими стрелами. Голые и уродливые директора звукозаписывающих компаний расположились в нескольких футах от дерева, их бледные жирные тушки были густо покрыты каким-то рисунком, похожим на племенную раскраску индейцев бассейна реки Амазонки. Только, в отличие от индейцев, у которых раскраска всегда была яркой и разноцветной, эти узоры смотрелись кошмарно и пакостно – потому что их нарисовали говном. И вот эти злодеи, сплошь в говне с головы до ног, пуляли в Стинга маленькими стрелами, выдувая их через трубочки. Кровь стекала из ран и собиралась в алую лужу у ног певца. Двое карликов в грязных макдональдовских фартуках выуживали из этой кровавой лужи золотые монеты и кидали их в большой дерюжный мешок. Я сразу же догадался, куда пойдут эти деньги: на производство оружия, которое потом продадут диктаторам в странах третьего мира. Боб Гелдоф с завистью глядел на своего истязаемого приятеля, держа под мышкой большую сумку с нераспроданными записями. Упавший нимб был как ошейник на его тощей шее.

Конечно, все знают, что порнография существует, но когда ты идешь по вполне респектабельной улице, и вдруг видишь там магазин «ТРАХНИСЬ ПРЯМО СЕЙЧАС», и заходишь туда, и берешь с полки «Садистские изнасилования», и покупаешь его, словно это журнал по классическим мотоциклам пятидесятых, и приносишь его домой, где жена и дети, чтобы расслабиться как-нибудь вечерком – это наводит на определенные мысли. Нехорошие мысли, тревожные. Когда миссис Гилчрист учила нас азбуке в первом классе, в далеком 58-м году, могла ли она представить, что ее юные ученики в будущем употребят эти знания для таких целей?

Мое внимание привлекают другие названия: «Свеженькие пизденки», «Большая дырка», «Анальный секс для начинающих». Z уже стоит у кассы, расплачивается. Насколько я вижу, он выбрал где-то с полдюжины журналов. Беру с полки журналы, привлекшие мое внимание, изучаю информацию на обложке. Написано, разумеется, по-английски. Английский – международный язык порнографов. В конце концов, возвращаюсь к «Садистским изнасилованиям» и даже пытаюсь найти в этом некую иронию. Вы, наверное, думаете: «Ну и что тут такого? Подумаешь, порножурнал. Он что, в первый раз в порношопе?» Но не забывайте, что я – пресвитерианин, а наша церковь упорно пытается игнорировать само существование секса. (Боюсь, что в последней фразе я несколько преувеличил и переборщил с иронией.) И я держу в руках голые факты: никаких отговорок, никакого прикрытия, никаких обиняков – название сразу дает представление о содержании, четко, ясно и недвусмысленно.

Фотография на обложке: молодая женщина, связанная и с кляпом во рту. Из одежды на ней – только черная полумаска, прилегающая к лицу. Она лежит на животе, на столе, лицом к зрителю. Голый тучный мужик насилует ее сзади, но куда именно – непонятно: то ли в задницу, то ли традиционным способом. Он намотал на руку прядь ее волос и, надо думать, неслабо дернул, потому что голова у нее запрокинута, шея напряжена. Ее лицо исказилось от боли – маска скрывает только верхнюю часть лица, так что можно понять выражение, – и можно с уверенностью предположить, что ее насилуют в задницу. Еще один голый мужик стоит рядом и держит в руках палку. Только теперь я замечаю, что спина у женщины – вся в синяках. Кожа местами разодрана. Идет кровь. Но взгляд упорно цепляется за лицо, искаженное болью. Оно и сейчас стоит у меня перед глазами, хотя пока я собрался все это записать, прошел не один час.

Если бы мужчины могли рожать, стали бы они вот так обращаться с другим человеком? Может быть, это стремление причинить боль и унизить тоже проистекает из нашего извечного желания осуществиться как личность, обрести смысл и прикоснуться к процессу истинного сотворения – в чем нам, мужикам, всегда было отказано и всегда будет отказано? И вот я пытаюсь себя убедить, как это здорово и замечательно, что у нас есть хотя бы какой-то анклав язычества, куда мы, мужчины, можем прийти поклониться первобытной богине. Но убедить себя не получается.

В дальнем углу – Майкл Джексон. Лицо – как тонкая маска из бумаги поверх хрупких костей. Вены почти прозрачные, так что видны красные и белые кровяные тельца. В его глазах отражается путь человека, что путешествует по лабиринту своих потаенных снов. Майкл – из тех фантазеров, кто заново изобретает мир внутри криогенных эмоциональных эскизов, замкнутых на себе; мужчина, пожелавший навечно остаться незрелым мальчишкой. Но его либидо все же вернуло его к настоящей жизни. Потому что придуманный мир еще ни разу не выстоял против армий реальности. Майкл сидит в одиночестве. Денежные вампиры его не трогают – должно быть, боятся, что его прикосновение Мидаса изменилось на прямо противоположное, и все, к чему прикасается золотой мальчик, теперь обращается в дерьмо.

Я подсел к нему, за его одинокий столик, отсоединил его капельницу с витаминами и предложил ему сигарету и фляжку с бурбоном. Вид у него был испуганный, а потом он расплакался. Я приобнял его за плечи, такие хрупкие, и посмотрел ему в глаза – такие растерянные.

– Майкл, – сказал я тихо, – тебя наебали. Видишь этих голых жирдяев с пропитыми рожами и сморщенными яйцами? Видишь, как они срут золотыми монетами? Это твои враги, Майкл. Это все – из-за них. Когда ты был маленьким мальчиком, они привели тебя в склеп с тараканами и сказали, что это дворец. Они украли твою душу и сделали из нее товар. Предмет потребления. Они украли ребенка внутри тебя, Майкл. Привязали его к дереву и заебли до смерти. Они злые, Майкл. Нехорошие. Они – слуги Дьявола. И знаешь, что еще, сынок? Они все еще продолжают ебать мертвое тельце того ребенка.

– Сделай хоть что-нибудь! Присоединяйся к нам. Уничтожь этих гадов. Сделай это во имя своей любви к Богу, во имя своей любви к Уолту Диснею. Сделай это во имя любви, во имя истины, во имя американского образа жизни, во имя мира, во имя меня: но самое главное, Майкл, сделай это ради себя! Для себя!

Реальность манит, искушает. Чувствую, как у меня встает. К счастью, споран на месте. Я легонько давлю на него левой рукой, и шевеление под килтом замирает. Ставлю «Садистские изнасилования» обратно на полку, медленно двигаюсь к выходу. Снаружи – холодно и промозгло. Морозный воздух легко проникает под килт, остужая мой пыл, а я размышляю о судьбе человека, о дзен-мастерах, трех волхвах и младенце Иисусе внутри себя. А вдруг бы та женщина из Шотландии – ну, та, что была в автобусе по дороге из аэропорта, – случайно увидела, как я выхожу из «ТРАХНИСЬ ПРЯМО СЕЙЧАС»? И что тогда? Меня бы навечно изгнали из Божьего края?

Появляется Z. У него в руках – плотный пакет из коричневой бумаги.

Эфир сотрясался от героической музыки. Я узнал эту музыку: взвихренные скрипки, грохочущие тарелки – оглушительная кульминация. Мусоргский «Ночь на лысой горе». Майкл расплакался горючими слезами. Я передал ему почетный чиппен-дейловский суспензорий. Его улыбка была как складка на коже, больше похожей на папиросную бумагу.

– Это ты, правда? – спросил Майкл.

Я не понял вопроса.

– Это ты, правда? – повторил он, и этот вопрос почему-то меня напугал.

– А кто я, по-твоему, Майкл?

Он улыбнулся жутковатой улыбкой, какая бывает у голого черепа, и вдруг упал передо мной и схватил меня за руки.

– Ты… – он неуверенно замолчал. – Ты – Назаретянин!

Гимпо тоже упал на колени.

– Господин, – выдохнул он, склонив голову. – Я знал! Всегда знал!

Билл посмотрел на меня с нескрываемой завистью и принялся прилаживать семтекс, матюгаясь себе под нос.

Разговор заходит о том, что надо бы посмотреть местные галереи искусств, музеи, соборы; но я весь продрог и еще – мне ужасно стыдно. Хочу вернуться в отель, где тепло, и уютно, и безопасно.

Уходя, я не выключил телевизор. Все то же MTV. «Нирвана»: «Smells Like Teen Spirit».

Гомоэсесовцы мандражировали за сценой в главном зале, словно какие-нибудь экзальтированные девицы среднего и старшего школьного возраста. Двадцать четыре танцора из суперэлитного танцевального подразделения личных телохранителей Мадонны готовились к выступлению в рамках презентации нового альбома самой Царицы Чумы «Первая ебля с тупой, несговорчивой сучкой». Разумеется, так название альбома звучало в абсолютной, исходной реальности; массовый гипноз, черная космодемоническая магия, сотворенная нечестивой троицей – Мадонной, Молохом и MTV, придали ему совершенно безвредный и безобидный вид «Сказок на ночь», «Bedtime Stories».

Пролапс Пит, примадонна этого беспутного танцевального коллектива, весь дрожал от возбуждения. Одетый в пачку, сшитую из кожи, содранной с мертвого прокаженного, он переминался с ноги на ногу и поглаживал свою припухшую промежность.

– Ой, Фелчи! Педрила, ми-и-и-и-илый, – последнее слово он произнес нараспев, растянув первую гласную. – Это правда? Да, Фелчи? Мадам собирается применить Аккорд? Божественный Анти-Аккорд? – Возбужденные черномазые гомосеки столпились вокруг Педрилы, пританцовывая от восторга и хватая друг друга за задницы.

– Педрила! Педрила! Педрила! – пищал Феллацио Джо. – Ну, скажи нам! Скажи! Это правда? – Вся толпа содомитов-балерунов – Анус Стив, Хренли Паоло, Дерьмопровод Джеки, Задик Найдж и остальные – были на грани истерики. Они запели:

Получилось нескладно, зато по смыслу. Они сплясали короткую джигу и захихикали совсем по-девчоночьи.

– Ладно, дамы, – сказал Педрила, взглянул па себя в зеркальце в маленькой пудренице, проверяя, все ли в порядке с его макияжем, и захлопнул пудреницу жеманным жестом. – Только между нами… – Он заговорщицки хохотнул. – Сегодня, я думаю, будет Великая Ночь. Утром я видел, как она программировала свой синтезатор, и, поверьте мне, девочки, тот объем детской плазмы, что мадам поглотила в последнее время… в общем, я совершенно не удивлюсь, если сегодня случится небольшая оккультная ядерная катастрофа. Бабах! И пипец субконтиненту! – Педрила был вне себя от восторга.

– А это будет глобальная катастрофа, – полюбопытствовал Задик Найдж, – или локальная?

– Сложно сказать, – отозвался Педрила, – да и какая вообще разница, мой цветочек? Несколько тысяч или несколько миллионов… смерть невинных – это всегда смерть невинных. Я уже предвкушаю, как займусь мастурбацией под это дело. Это будет волшебно. – Педрила изобразил, как он будет дрочить, самозабвенно и яростно. Танцоры восторженно завопили и, захваченные общим порывом, исполнили похотливый, распущенный танец, включавший в себя элементы фелляции, онанизма и гомосексуальной любви.

Мою грязную одежду уже повесили в шкаф – и поменяли покрывало на кровати. Даже не сняв килта, я падаю прямо на покрывало и засыпаю сном праведника.

Звонит телефон. Это Мулла. Так мы собираемся на вечеринку? Он диктует мне адрес. Я наскоро записываю свои утренние впечатления, чтобы потом ничего не забыть. Звоню Гимпо. Он хочет все-таки разобраться с квитанциями и чеками. Звоню Зету. Он говорит, что идет. Поправляю килт, надеваю ушанку. Лихо сдвигаю ее на затылок.

Мы с Z садимся в такси и едем через весь город – на вечеринку к незнакомым людям.

Вся студия дрожит в предвкушении. Телекамеры MTV уже готовы снимать это главное событие десятилетия. Мы с Биллом и Гимпо смешались с толпой юных фанатов. Билл подает мне сигнал на нашем секретном языке жестов: взрывчатка на месте. Я замечаю, что он обильно потеет и нервно сжимает в руках черный докторский чемоданчик. Гимпо пожирает глазами цветущих молоденьких девочек, у которых едва развились вторичные половые признаки. На сцене, в густом, плотном сумраке, зловеще поблескивает смертоносный синтезатор Мадонны, переливаясь кроваво-красными огоньками. У меня вспотели ладони. Во рту – привкус жести и ЛСД.

Само воплощение зла инструктирует своих танцоров за сценой и изливает потоки менструальной крови. Мадонна – в своем земном обличье. Пьет из пинтовой кружки человеческую кровь. И излучает сатанинскую уверенность в своих силах. Когда она делает шаг, за ней тянется шлейф зеленоватого дыма. Слабый, но едкий запах серы разъедает глаза. В мощных студийных динамиках грохочет «Ночь на лысой горе».

Зет, как я понимаю, начал писать предисловие к своей половине книги. Может, мне стоит дождаться, пока он не закончит свои гротески и арабески, где сплошь – темные тайны, разврат и фантазии? Может, мне стоит сперва прочесть Z, а потом уже редактировать и свою писанину, пытаясь придать ей более-менее литературный вид? Ну, хотя бы вид черновика…

Он читает мне, что написал.

Бархатный занавес медленно раздвигается. Пространство клубится дымом; красные лазерные лучи призывают на землю адский огонь. На сцену вальяжной походкой выходят танцоры: черные пидоры. Это темный разгул, разнузданная вакханалия зла. Они совокупляются прямо на сцене под оглушительный грохот классической музыки. Мой сфинктер сжимается в гневе. В стигийской тьме перекошенное лицо Педрилы светится желтым. Он ухмыляется. У него заостренные зубы наподобие звериных клыков. Фелляцио Джо ублажает его орально – вылизывает ему задницу языком. Каким-то непостижимым образом он умудрился засунуть всю голову в зад своему оберфюреру-извращенцу. Жеманница Мэри пихает в задницу Фелляцио живых щенков питбультерьера – такая вот изуверская содомия. Бедные животные. Меня тошнит от омерзения.

И вдруг… вот где истинный ужас. С потолка падают дети. Грудные младенцы. Они все еще живы: они охвачены пламенем и истошно кричат от боли. Пахнет говном и пожаром. Музыка оглушает. Двадцать четыре танцора из гомоэсесовцев продолжают свою злоебучую содомитскую оргию – пихают животных друг другу в задницы, в такт грохочущей музыке. Стробоскопы, сухой лед и лазерные лучи создают визуальное оформление для этого гомосексуального Освенцима-Диснейленда.

Неожиданно музыка умолкает. Только один басовый барабан продолжает медленно стучать, как яйца пидора-некрофила стучат о зад мертвеца, когда тот сношает бездыханное тело. Ритм, выбравшийся из безумия. Сама Царица Чума – железные сиськи с шипами вместо сосков; змеи-пенисы, копошащиеся в волосах – выплывает из белого дыма, словно мерзостный угорь, обитатель загаженного водоема, где сплошные экскременты и химикаты. Ее окружает синее пламя и тучи навозных мух. Ее губы – в крови. Когда она выпевает слова, у нее изо рта вырываются клубы черного дыма. Она поет заглавную композицию с «Несговорчивой сучки».

– Я – смерть, – шипит она в микрофон.

С ее подбородка течет что-то синее, вязкое. Зрители зачарованы. Коллективное черное богоявление.

– Вонючее грязное чрево всех извращенных желаний.

Все провоняло немытой пиздой.

– Боготворите меня.

Как Грейс Джонс, только пакостнее и злее.

– Все унижение и боль я отдам вам. Никогда не довольствуйтесь тем, что есть.

Она берет огромное бронзовое распятие и втыкает его себе между ног. Она мастурбирует в такт грохочущей музыке. Кровь хлещет на сцену. Танцоры слизывают ее с пола, ползая на карачках.

– То, что есть, – этого мало, – воет Мадонна. Все шоу выдержано в древнеегипетском стиле, и жуткий танец Мадонны напоминает древнеегипетские изображения: руки и ноги вывернуты под неестественно прямыми углами. Она срывает с себя стальной лифчик и начинает выдавливать яд из грудей. Струя ядовито зеленой кислоты бьет прямо в глаз одному из танцоров. Он истошно кричит, падает на пол и бьется в конвульсиях. Один из его верных товарищей прыгает на него, садится верхом и яростно пялит в задницу, чтобы его оживить. Мадонна поворачивается задом к зрителям, наклоняется и пердит пурпурной эктоплазмой.

Младенцы, охваченные огнем, по-прежнему падают с потолка, словно цветки адской вишни. На заднем плане – стена ревущего пламени. Разумеется, зрители в зале, околдованные Рупертом Молохом и его приспешниками, видят совершенно иное. Мы с Биллом прозреваем истинную реальность, только благодаря дару особого видения – потому что мы с ним вкусили священных лапландских грибов. Царица Чума подходит к своему смертоносному синтезатору, сосредоточию зла. Билл болезненно морщится. Его лицо покрыто испариной; очки в стиле Энди Уорхола съезжают на кончик носа. Я кладу руку ему на плечо, чтобы поддержать и успокоить. Говорю ему, чтобы он уже подбирался поближе к стойке с усилителями.

Музыка резко умолкает; на сцене гаснет свет. Секундное затемнение. Содомская сучка объявляет свою следующую песню: «Лучше сделать аборт в Аду, чем стать матерью на Небесах». Музыка обрушивается как лавина грохочущих камней. Мадонна бешено вертит головой – голова проворачивается на все 360 градусов, – из напрягшихся членов в ее горгонической гриве бьют струи отравленной черной спермы. Она возобновляет свой жуткий древнеегипетский танец. Ее руки и ноги двигаются, как на шарнирах. Танцоры пялят друг друга с неистовой яростью. Я едва сдерживаюсь, чтобы не блевануть.

– Эй, девчонки, хотите повеселиться? – ее писклявый, как у Мини Маус, голосок разносится эхом по темному залу. – Смывайте своих абортированных детенышей в унитаз, ха-ха-ха. Вы же хозяйки собственным телам. Хотите вечного секса, хотите кружиться в утробном вихре вместе с Франческой да Римини? Хотите? Конечно, хотите! Ну, так убейте своих нерожденных детей! Ха-ха! Давайте все танцевать…

Я все-таки блеванул – прямо на спину какой-то молоденькой девочки, что танцевала передо мной. Великая Блудница на сцене сделала сальто назад и встала перед своим синтезатором. Она подняла руку, чтобы сыграть погибельный Анти-Аккорд. Я кричу Биллу:

– Давай!

Он нажимает на кнопку взрывного устройства. Стена взрывается. Какофония грохота, света, бетонной пыли. Зрители с воплями мчатся к выходу, зал быстро пустеет. Итак, поле битвы расчищено. Мадонна бьет боевым молотом: Анти-Аккордом. Индия и половина Африки стерты с лица Земли; танцоры содрогаются в коллективном оргазме; струи коричневой спермы поливают бегущих подростков.

Три отдельные ноты прогудели по аду, разверзшемуся на земле. Низкая частота: тектонический рокот, сдвиги земной коры глубоко-глубоко под действующими вулканами. Миллион кашалотов опорожнили кишечники в море. Пузыри с ядовитыми газами и китовое дерьмо поднялись на поверхность из океанских глубин, распространяя кошмарную вонь протухшего планктона.

Высокая частота: миллиарды кастрированных свиней с миллиона ферм по всему мира вдруг все как будто взбесились и принялись истошно визжать, тряся изуродованными мошонками. Тучи саранчи скрежетали зубами, выедая глаза младенцам. Десять миллионов бабочек кричали в раю, охваченные огнем.

Средняя частота распространила зловоние по всему астральному плану: расчлененные трупы, разлагающиеся под солнцем в жаркий летний день; трофеи Денниса Нильсена; кишечные газы каннибала Иди Амина.

И как мне соперничать с этой точеной, изысканной прозой, с этой безудержной и интенсивной фантазией за гранью реальности?

В голове все плывет.

Расплачиваемся с таксистом и поднимаемся по каменной лестнице.

Мне нечем дышать, как будто из легких высосали весь воздух.

Дверь в квартиру открыта. Внутри играет эйсид-джаз, модная музыка начала девяностых. Квартира большая, просторная, обставлена в концептуальном стиле. Все очень стильно и модно, опять же. Народу – немерено. Мы вливаемся в эту толпу золотой молодежи Хельсинки.

Мой взгляд прикован к пролому в стене: разъяренные белые кони, взвившиеся на дыбы – белые, как у Одинокого Рейнджера, – Чиппендейлы во главе с Фабио. Свет стробоскопов выхватывает из темноты силуэты героев, как в постановках Спилберга; музыка – словно рев атакующих дамбастеров.

Больше всего это напоминает пальцовый званый вечер «Face» где-нибудь в середине восьмидесятых. Во всяком случае, народ соответствующий. Хотя это очень поверхностное описание: однобокое и крайне несправедливое по отношению к этим людям.

Мы здесь явно не к месту. Чувствуем себя посторонними. Мы отвезли Элвиса на Северный полюс, мы спасли мир. И тем не менее мы с Z здесь чужие, так что мы чувствуем себя в праве критиковать этих милых и дружелюбных людей.

– Ненавижу тусовки.

Чиппендейлы ворвались в пролом, как карающий ураган: бензопилы уже наготове – сверкают, как молнии самого Господа. Копыта белых коней гремят, как небесный гром. Фабио разит врагов, снося головы чернокожим пидорам: словно садовница-Смерть срезает черные голубые анютины глазки у себя в саду. Кровавые размашистые мазки, как на оживших полотнах Джексона Поллока. Освенцимский экспрессионизм, как будто в замедленной съемке. Голый Джордж Гросс, впавший в безумие, размахивает ножом; растерзанный труп уличной пиццы тащат, как жертву толпы линчевателей, по пейзажу из плохих параноидальных видений.

Это я повторяю про себя боевой клич сурового и непреклонного меня. Ненавижу весь этот маразм, типа «Общение без границ» и «У любого есть право как следует оттянуться». На хрена они вообще нужны, эти тусовки?

Я хватаю ближайшего пидора и бью его головой о пол. Его лицо – мерзкая рожа демона маори – все забрызгано кровью, к нему пристали кусочки костей. Я чувствую, как его череп рассыпается у меня в руках, и смеюсь как безумный. Включаю свою пилу. Отрезаю поганые пидорские члены и забиваю их в глотки хозяев. Чувствую себя Лоуренсом Аравийским. Эротизм рукопашной! Что может быть сексуальнее?! Штаны оттопыриваются в паху: вот спартанская похоть. Вот настоящая жизнь! Смерть, смерть, смерть! Во имя Господа! Убей гомосека во имя Господа! Тот, кто не с нами, тот против нас! Отрежь ему яйца, выколи глаза; раздави хомячка, с которым играются его дети! Сегодня мы замечательно повеселимся!

Что там интересного? Ну, встречаешься с народом, с которым не виделся с прошлой вечеринки, куда тебя занесло, непонятно, с какого вообще перепугу; ну, общаешься, то есть несешь всякий бред; ну, пытаешься произвести впечатление на людей – а потом приходишь домой в полном смятении чувств и задаешься вопросом: и чего ж я такой социально несостоятельный и не имею успеха в обществе?

Битва в разгаре… из бензопил бьет огонь. Эротическая пиротехника призывает на землю адское пламя; все вокруг пропиталось кровью; куски раскуроченной плоти разлетаются по пространству этой жестокой и беспощадной реальности, что могла бы присниться маркизу де Саду в кошмарном сне.

Хотя на хрена тебе сдался успех в обществе?

Я стою по колено в крови; и мне как-то скучно. Тянусь за Билловым докторским чемоданчиком, достаю сковородку и полфунта свиного сала. Ловлю на лету чьи-то почки и жарю их на небольшом костерке, сложенном из обломков скользких костей и волос, выдранных из срамных мест. Пахнет вкусно: поджаристым беконом. Порывшись в докторском чемоданчике Билла, нахожу соус «HP». Замечательная приправа к человеческим потрохам.

Объективная реальность, эта опасная цель всех духовных исканий Востока, должна быть только такой: смеешься с Фридрихом Ницше, разговариваешь с лошадьми – безумный, как сама война.

Здесь, в обстановке полнейшего бреда, в зале адского ресторана, в чумовых декорациях из «Джека Попрыгуна», сегодня у нас – человечина. Глазные яблоки? Вы, мой друг, настоящий гурман. Жареные глазные яблоки в маринаде из уксуса, вшей и слез изнасилованного ребенка? Самый что ни на есть деликатес. Любимое блюдо королевы Виктории, как говорят. Вареные соски с вырезкой из заднего прохода по-гречески? Перерезанные глотки с мочой, спермой, фекалиями и пидорским луком? Бой Джордж обожал это кушанье. А как насчет итальянской поджарки: мошонка в струпьях от язв прокаженного, под майонезом из жопной слизи? Заливные тампоны? Тушеные половые губы – традиционное сельское яство Восточной Европы? Нет? Тогда, быть может, анальный сфинктер юной японской школьницы под соусом терияки, с паучьими лапками и сиропом из мокриц? Или волосы, вырванные из задницы, под корочкой из свежайших фекалий, слегка обжаренные с имбирем? Похоже на жареные морские водоросли, как говорят те, кто пробовал.

Мы с Z зависаем у стола с угощением: заварные пирожные, куриные ножки и разнообразные соусы. Какая-то молоденькая девчонка, настоящая юная леди, передает нам бокалы с вином. Подходит Мулла. Сердечно с нами здоровается, спрашивает, как дела, как наша поездка на Северный полюс; говорит, что сейчас он нас перезнакомит со всеми. Кое-кто из гостей, с кем нас уже познакомили, пытается завести с нами беседу. Мне кажется, они знают, кто мы такие. Ну, то есть имеют смутное представление. Какой-то настырный товарищ в бейсбольной кепке упорно лезет ко мне общаться, пока я пишу эти заметки, забившись в угол на кухне. Он говорит о музыке техно, и что он – диджей, и что у него есть какой-то там навороченный сэмплер, и что он мечтает о том, чтобы его показали по телику, и, может быть, я послушаю его кассету – она у него с собой. И что мне на это ответить: что меня тянет блевать от всей танцевальной музыки в целом или только от техно?

Битва бушует, как ураган. Вихрь отрубленных рук и ног, грохот разящей стали. Гомоэсесовцы бьются яростно, не на жизнь, а на смерть. У них у каждого по две катаны – это такие длинные мечи с кривым лезвием, оружие японских самураев. Они – умелые бойцы и опасные противники. Педрила, как я заметил, наиболее искусно владеет приемами этого древнего пидорского боевого искусства сражения на мечах. Он кружится на месте, словно миниатюрный смерч, и одним взмахом меча подрубает ноги сразу нескольким чиппендейловским скакунам. Страшный, безжалостный бой: бензопилы против катан. Кто-то из гомоэсесовцев задевает Гимпо: полосует клинком по лицу. Гимпо в ярости. Он валит обидчика на пол и вгрызается зубами ему в живот – потрошит его заживо. Потом вырывает аппендикс поверженного врага и бросает его мне. Я швыряю аппендикс на сковородку, и он сразу же начинает шкворчать в хорошо разогретом жиру.

Еще два стакана красного вина. Z беседует с каким-то модным кренделем в клешах. Да, нам легко издеваться над этим народом, но чего вы от нас хотите? Еще вчера мы сидели в гостеприимном лапландском доме, и нас посвящали в шаманские ритуалы и угощали олениной, а мы пили за здоровье хозяев и слушали их песни; а сегодня мы оказались среди навороченной золотой молодежи, будущих читателей «i-D», которые, должно быть, жалеют, что «Face» и другие журналы из прошлого десятилетия уже не печатают рубрики типа «Пройдемся по модным клубешникам всех европейских столиц», а то бы они всей толпой непременно попали на глянцевый разворот. Нота смерти по-прежнему звенит у меня в ушах, вечный поиск зовет.

Мы с Z слоняемся из угла в угол, но не уходим, чего-то ждем. Наверное, в силу привычки. Как будто сейчас что-то произойдет: скажем, раскроется потолок, и архангел Гавриил уведет нас на собрание небесной коммуны с ангельскими песнопениями, или же пол разверзнется под ногами, и Данте пригласит нас на экскурсию по Аду Но нет, бля. Это всего лишь очередная уродская вечеринка.

– Ага, ну а что насчет девочек? – Голос.

Вот только этого мне сейчас и не хватает для полного счастья – возбудиться на какую-нибудь чужестранную девицу. И почувствовать себя неуклюжим куском бесполого дерьма. Потому что именно так я себя и почувствую. И потом, что вы хотите, чтобы я с ней сделал?

Царица Чума продолжает свое омерзительное представление. Она все воет и воет одну строку – свою черную мантру, что сопровождает гудение Анти-Аккорда.

– Реки крови из моей вонючей пизды – вот ваше крещение на шабаше в конце всех времен, – стонет адская сучка.

Хотите, чтобы я расковырял ей живот своим девственным ножиком с красной пластмассовой рукояткой?

Мир за пределами студии, где идет битва, медленно догорает.

Да, разумеется, все спрашивают про килт. И да, мое самолюбие довольно урчит, когда кто-то из них говорит, что ему очень нравятся вещи KLF, что это великие вещи.

Z хочет свалить. И я с ним солидарен.

Уходим из этого мрачного места.

И когда мы уже спускаемся по лестнице, до меня вдруг доходит, что мы, наверное, произвели впечатление двух занудных дебилов, которым, по сути, и сказать-то нечего. Не люблю, когда люди, которых я вижу в первый раз в жизни, уже что-то про меня знают – они ждут, что я буду всячески их развлекать, проявлю себя остроумным, интересным собеседником; они ждут занимательного общения с человеком радикальным, ну, или хотя бы странным, с какой-нибудь основательной придурью – и что они получают? В меру милого и симпатичного дядьку, который не может связать двух слов. Ладно, в жопу все эти эгоцентрические заморочки на тему «я, я, я, любимый». У нас с Z с собой карта города, так что мы вполне благополучно возвращаемся к себе в отель – сквозь блекнущий свет и порывистый дождь, который то затихает, то снова льет.

MTV у меня в номере так и играет: «Simply Red». Мик Хакнелл – реальный товарищ. Кое-кому его музыка кажется мягкой и слабоватой, но так оно и задумано. Когда-то мы с ним общались. Давным-давно, когда он пел в «Frantic Elevators». Они сделали перепевку битловского «Don't Let Me Down» – получилась убойная вещь, чумовая. Тогда Мик был толстым, неряшливым, рыжим, в общем, во всех отношениях непривлекательным, – но когда он пел эту песню, в ней была вся неизбывная боль брошенного ребенка. Но теплые чувства не задерживаются надолго. MTV не дает себя вырубить. Оно – как змей в ветвях дерева, оно не признает слова «нет».

А как там дома? Как Джеймс и Кейт? Я не написал им ни одной открытки, не купил никаких подарков… хотя, а что бы я им написал – так, чтобы они это поняли и чтобы это было честно?! И что, интересно, они подумают, когда прочтут эту книгу? (Ведь когда-нибудь они ее прочтут.) Что они вынесут из нее для себя, ну, если вообще что-то вынесут?

Сижу – пишу эти заметки. Время тянется еле-еле, скука маячит в пределах видимости. MTV то затягивает, то отпускает. А потом звонит Гимпо. Говорит, собирайся, пора выходить. У нас вроде как встреча с Чиппендейлами! Как я понял, ему позвонила Улла, и мы должны встретиться с ней и с Чиппами в каком-то там ресторане, а потом мы все вместе пойдем в ночной клуб. Ладно, забыли, что я писал выше. Мы идем веселиться! Гуляем, ребята! Как говорится, доза адреналина в кровь – и обойдемся без кокса.

Звоню Z. Он берет трубку, и еще до того, как он успевает сказать хоть слово, я слышу, что у него там играет «Highway to Hell» «AC/DC», на полную громкость. Это на MTV пошел «Head-Banger's Ball», и сегодня у них там классика металла. Z орет в трубку:

– Алло?

– Идешь встречаться с Чиппами?

– Не, не, я не пойду Меня тут растащило писать, получается очень даже неплохо. Хочешь, прочту тебе пару отрывков?

И он начинает читать. Это действительно здорово: пролапландских рыбаков-пигмеев с бензопилами, про байкеров-викингов и эротичных нацистских сучек из ада. Неужели все это было на самом деле? Да, вполне могло быть.

Входим с Гимпо в ресторан, где назначена встреча. Какая-то навороченная пиццерия. Я узнаю кое-кого из тех, кто был на сегодняшней вечеринке. Справляют чей-то день рождения. Ни Чиппендейлов, ни Уллы. Но все, кто присутствует – очень радушные и дружелюбные. Кажется, все они знают о нашей миссии и об успешном ее завершении. Они говорят, что жить в мире уже стало приятнее и безопаснее: проблемы на Среднем Востоке скоро должны разрешиться, в Северной Ирландии тоже должно стать спокойнее, и в Боснии тоже, хотя с Боснией это займет чуть побольше времени, и в Африке все непременно наладится. Да, может быть, это излишне оптимистичный и даже беспечный подход, но, как говорится, поживем – увидим. Если я прекращу аплодировать, фея Починка умрет. Так что, деточка, я аплодирую и аплодирую. (Проверка реальности: у вас может возникнуть неверное обо мне представление, из-за того, что я употребил в своей книге это слово, «деточка».) Входят какие-то молодые женщины, настоящие красавицы, садятся за наш столик. Настроение у меня замечательное. Время летит незаметно, пора двигать в клуб.

Вперед, по мокрым, мощенным булыжником улицам. Вот и нужный нам клуб. Швейцар на входе – совершенно роскошный трансвестит. Все это отдает нео-нео-романтизмом (да, именно так, с двумя приставками «нео-»), все очень изысканно, очень по-европейски – именно так мне всегда представлялась декадентская вечеринка в Москве в 1990-х, если бы в 1917-м в России не произошло революции. Я в том смысле, что вот тот молодой человек – вылитый Кронпринц Александр, а эта изящная, экстравагантная дама… да ведь это графиня Пушкинская! Техно-музыка гремит на пределе громкости, но от нее не исходит угрозы; мы находимся в полуподвале, мраморные лестницы буквально вздымаются вверх, на этаж выше; придворные шуты тихонько посмеиваются; брейкеры исполняют свои номера; мимо проносится стайка роскошных девиц – я так думаю, супермоделей. Гимпо пошел искать Уллу. Повсюду – живые цветы, их запах пьянит, кружит голову. Мимо проходит какой-то товарищ, явно косящий под Ли Боуери: в горностаевой мантии и с горящей лампочкой на голове. Я слоняюсь из зала в зал, а сейчас пишу эти заметки, примостившись в уголке бара – жду, когда принесут мой заказ. Наверное, мне должно быть противно. Этот клуб – настоящие Содом и Гоморра, как они есть. Я в том смысле, что все атрибуты на месте… даже вон золотой телец.

А внутри герой Фабио, вождь Чиппендейлов, второй помощник Господа Бога, прорубает себе дорогу сквозь эту бурю погибели. Идет, одетый в кровь и славу. Он поднимает над головой левую руку с бензопилой и указывает на Царицу Ада.

– Богохульная содомская сучка! – его мощный голос перекрывает грохот битвы. Мадонна оборачивается к нему, и ее нечеловеческое лицо расплывается в презрительной, высокомерной ухмылке.

– Привет, Билл! Вот, познакомься. Это Винс и Ларри. Давние поклонники KLF. Я им рассказала про ваш поход с Элвисом на Северный полюс – они просто в восторге! – Улла выглядит потрясающе. Вся такая сияющая, эффектная. А эти ребята, должно быть, и есть Чиппендейлы. Улла идет к стойке, чтобы взять нам всем выпить. Мы с Винсом и Ларри вступаем в беседу.

– Ага, Билл, мне ужасно понравился ваш «Last Train to Trancentral». Мы только вчера прилетели в Хельсинки, и я услышал его в машине, по дороге из аэропорта.

Я киваю, и улыбаюсь, и думаю про себя: а сам-то я его слышал? Насколько я знаю, Пит Уотерман заделал что-то такое высокоэнергетическое, и вроде как композиция попала в британские хитпарады.

– Знаешь, а ты совсем не такой, каким я тебя представлял, когда слушал KLF.

Герой продолжает свою громоподобную речь. Теперь его густой мужественный баритон звучит в тишине, ибо все звуки смолкли – все замерло и внимает.

Гимпо задумчиво почесал в затылке и озадаченно пернул. Я тоже был в полной растерянности, не понимая, какого хрена наш доблестный Фабио изъясняется столь замысловатым слогом, и о чем он вообще говорит. Но было в нем что-то такое… он мне напомнил архангела Гавриила. Мадонна прошла вперед и встала на краю сцены, залитой кровью. Все замерло. Она впилась в Фабио черным взглядом и заговорила:

Я по-прежнему не понимал, что происходит, но стихотворчество Мадонны явно взбесило Фабио. Причем взбесило изрядно.

– В смысле? Я выгляжу старше?

Наш доблестный гетеросексуальный воин взлетает на сцену и одним взмахом пилы отрубает Царице Тьмы обе сиськи.

– Ну, нет, не совсем, то есть… э… в общем, да.

Гомоэсесовцы окружают его со всех сторон. И прежде, чем Чиппендейлы поспевают на помощь своему вождю, один из злобных пидоров срывает с Фабио его боевые трусы и пытается ухватить его за член – смертельное оскорбление для Чиппендейла.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду.

Но, дорогие читатели, позволю себе сделать маленькое отступление: Винс и Ларри тоже совсем не такие, какими мы представляем себе Чиппендейлов, даже если и понаслышке. Винс совсем невысокий, пять футов семь дюймов, не больше; у него короткие волнистые волосы, и он носит очки – круглые очки в тонкой проволочной оправе. На нем обычные слаксы и скромненькая футболка. Ларри больше похож на Чиппендейла: он высокого роста, у него роскошная грива крашеных черных волос, искусственный загар и холеная грудь – его рубашка расстегнута сверху, так что про грудь я могу заявить с полной ответственностью. Но не сказать, чтобы это были такие красавцы, что «умереть и не встать». Кажется, именно так выражались женщины примерно в 1992 году.

Все, с меня хватит. Я тоже вступаю в эту фекально-кровавую сечу, разя своей боевой бензопилой – Парцифалем – направо и налево. Уложив около дюжины гомиков, я встаю перед адской сучкой и говорю ей:

– Я ненавижу ненавистных Богу! Очищу Небо от бунтовщиков, низвергну в уготованное им угрюмое жилье, где цепи тьмы их изнурят, где станет их точить бессмертный червь! – Я не знаю, откуда взялись эти слова, но богохульная сучка, похоже, перепугалась.

– Господи! – выдохнула она. – Назаретянин!

Без лишних слов я набросился на нее, схватил ее за волосы – пенисы-змеи извивались у меня в руке, – и впечатал ее лицом в пол. Ее голова раскололась, как спелая дыня. Я выковырял ей глаза своим ножиком, яростно выебал во все дыры, включая и развороченные глазницы, и порубил ее в фарш.

– Да, Билл, на ваших концертах вы собираете около 10 000 зрителей, а мы – всего-то от 800 до 1000, но с каждым спектаклем зрителей все больше и больше, – говорит Ларри. А я думаю про себя: «Он так говорит, как будто мы оба играем в рок-группах и оба рвемся к успеху, когда успех определяется тем, сможешь ли ты собрать стадион. А что это за спектакли у Чиппендейлов – об этом ни слова. Хотя… может быть, Чиппендеилы в будущем станут великой рок-группой, а сейчас у них просто такой период… период экзотических мужских танцев, причем большинство понимает их творчество в корне неправильно. Или это их постмодернистский комментарий к современному положению дел в сфере поп-развлечений? Или они пытаются превзойти самого Джефа Кунса, некоронованного короля китча?

Небесная музыка наполняет пространство: это Билл подключил к усилителю свой магический стилофон. Синтезатор Мадонны взрывается, ее Анти-Аккорд умолкает. Потерянный Аккорд кружится в эфире, ангельские хоралы и песни китов, песни дельфинов и солнечного света, «The Beatles», «U2», «AC/DC», «Led Zep» и Элвиса, слитые воедино; синие океаны, дети, поющие славу Господу в любви и мире. По счастливой случайности, по божественному провидению Билл сыграл Потерянный Аккорд вместо Анти-Анти-Аккорда; и это сработало.

Ларри вертится во все стороны – разглядывает присутствующих дам.

Сучка, порубленная в фарш, что-то булькала и хрипела; ее армия гомиков пребывала в смятении и ужасе. Из-за громадной стойки с усилками били зеленые молнии и валил густой дым, пронизанный лазерными лучами.

– Тут ходят такие шетландские пони… я бы не отказался кого-то из них оседлать. Видишь ту, мелкую? Я уверен, что она просто супер в постели.

Итак, еще одна утешительная иллюзия рассыпается в прах: Чиппендейлы – не геи. Ларри пошел прогуляться по клубу в поисках «шетландских пони». Вот что забавно: стоит мужикам собраться вместе, и они сразу же начинают выдумывать всякие оскорбительно-ласкательные имена для женского пола. Но «шетландские пони»… это же надо такое придумать! И о чем мы вообще говорим? Мы с Винсом пытаемся найти какие-то общие темы, как это бывает всегда, когда людям действительно хочется пообщаться друг с другом. Но я – и кто-то из Чиппендейлов?! Что у нас может быть общего?!

– Ларри, он вечно говнится. Но он Чиппендейл, и не более того. А я – актер. Да, я сейчас с Чиппецдейлами, но вся их контора – дерьмо на палочке. Я езжу с ними на промо-турне, потому что они мне платят 5000 баксов. Но меня убивает, когда мне говорят, что я должен ходить в тренажерный зал и укреплять мышцы. То есть я сам не прочь позаниматься, и я стараюсь держать себя в форме. Но когда тебе говорят, что они провели какое-то там исследование, что нравится женщинам в мужском теле, и смонтировали портрет этого идеального мужика – ну, с точки зрения женщин, – и что ты должен к этому стремиться… Все, с меня хватит. Когда мы вернемся из этой поездки, я ухожу от Чиппендейлов. Я – актер. Мне надо делать карьеру. В конце концов, должно же быть у человека хотя бы какое-то самоуважение. И пошли они в жопу!

Интересно, кто эти «они»? Я вообще без понятия. Может, Джеф Куне и Чиччолина? Может они у них менеджеры? Мне ясно одно: эти «они» достали Винса по самое не хочу. Так что я просто киваю, отпиваю вина и говорю что-то вроде:

– Да, я тоже так думаю. Актеру лучше не распылять свой талант.

Дружелюбие Винса, оно вполне искреннее. Возвращается Улла. К нам подходят какие-то люди, вступают в беседу, уходят. Гремит музыка, время идет.

Пространство за сценой раскрывается черным провалом. В черноте – россыпь звезд.

И наша икона Элвиса поднята высоко-высоко в звездное небо. Будем надеяться, что все получилось, и сейчас Элвис висит на голой стене в темной кухне, в маяке на вершине мира: его тайная сила поднимается к самой верхушке башни, и разносится над волнующимся морем вместе со светом пронзительного луча, и омывает побитые штормами китобойные судна, и русские торговые корабли, и северные земли, и всю планету. Но это эпическое видение быстро бледнеет и меркнет. Возвращается Ларри. Винс куда-то уходит. Улла беседует с кем-тo из ее многочисленных знакомых. Улыбка Гимпо висит над толпой, как улыбка Чеширского кота.

А мир снаружи кипит праведным гневом: воскресшие жертвы детоубийц-педофилов терзают своих обидчиков, содомских наместников – Мойра Хиндли, Иан Брейди и все остальные темные апостолы Царицы Чумы захлебываются собственной черной кровью; политиканы всех мастей умирают в нечеловеческих муках, и все их грехи, жадность и своекорыстие, проявляются в виде прожорливых насекомых, что вгрызаются в их протухшие гениталии; и с ними вместе умирают их отпрыски, все до единого. Все правильно, все справедливо! Воды освободились, пустынные земли пьют влагу!

– Ну, чего, Билл, – говорит Ларри, – подберешь себе пони? Слушай, этот Винс… он такой нудный. Не понимает человек своего счастья. Попасть к Чиппендейлам – о чем еще можно мечтать? Мы хорошо зарабатываем, ездим по всему миру, ни в чем себе не отказываем. Винс, он просто не тянет. Не дотягивает до уровня. И отсюда – все его проблемы.

И я думаю: да, наверное, – но от сегодняшней хельсинской ночи мне хочется большего. Не только бессмысленных, бессодержательных разговоров, а чего-то еще. Эта встреча с Чиппендейлами должна была стать своего рода катализатором для некоей высшей правды, которой следовало бы излиться живительным дождем; или я мог бы хотя бы использовать это «здесь» и «сейчас» как декорацию для какой-нибудь высшей мудрости, что откроется мне неожиданно и, опять же, изольется бурным потоком. Но я устал, мне одиноко. Хочу домой. Гимпо хочет остаться. Жму руку Ларри, обнимаю Уллу и обещаю прислать ей пару экземпляров этой книги, когда она выйдет. Выхожу на улицу.

Из черной дыры вырываются пурпурные пламенеющие скелеты верхом на черных конях, у коней – крылья летучих мышей. С копий в руках у скелетов стекает кровь. Вакуумный вихрь засасывает в себя вопящих педрил. Мадонна визжит и молотит руками, но ее тоже уносит в черную дыру. Пролом в пространстве затягивается. Остается лишь белая трещина наподобие шрама. Ад забрал свою сучку обратно.

Холодная, промозглая ночь.

Все затихло. Мы стоим по колено в крови. Гимпо ранен, но легко. Я сам, Билл, Фабио и большинство Чиппендейлов вроде бы целы и невредимы. Царица Чума и ее гомоэсесовцы сгинули без следа.

В коленках похрустывает.

Чипы не любят долгих прощаний, так что мы просто жмем друг другу руки, и они дают нам свои номера телефонов.

– Если мы вдруг вам понадобимся… – говорит Фабио своим густым и глубоким голосом. – Но, Сильвер! Поехали!

Свет фонарей пляшет на мокрой булыжной мостовой. Судя по взглядам поздних прохожих, мой гордый килт обращает на себя внимание. Огромный рекламный щит. Уже знакомый товарищ улыбается мне с афиши – лукаво так улыбается, хитро, – и грозит пальцем, как будто хочет сказать…

– Adios, amigos, adios!

Хрен его знает, что он пытается мне сказать, но он явно пытается что-то сказать.

Чипы машут нам на прощание и несутся галопом навстречу солнцу.

Прохожу мимо, но эта хитрая улыбка и этот грозящий палец – они остаются со мной.

Я оборачиваюсь к Биллу и говорю ему, очень серьезно:

– У нас получилось, Билл! Мы это сделали!

Билл бьет кулаком воздух и замирает, как будто в стоп-кадре.

Возвращаюсь к себе в отель. MTV по-прежнему излучает свои тайные, злые послания. Я жду, когда будет следующий клип. Хочу посмотреть, что это будет. Килт падает на пол. «If I Could Turn Back Time», «Повернуть бы время вспять», развлекает меня в темноте. Я выключаю телик, и сон забирает меня к себе.

Пошли финальные титры.

 

Глава шестнадцатая

Домой, в Канзас

У меня во сне звонит телефон. Шер не хочет брать трубку. Я тяну руку и сбиваю трубку с аппарата.

– Доброе утро, сэр. Вы просили вас разбудить. Сейчас 6.25 утра. Автобус в аэропорт уходит через тридцать пять ми. – Шер, похоже, ушла. Вот блядь. Про Шер – это я все придумал. Она мне не снилась, мне вообще никогда не снятся эротические сны, но Шер мне действительно нравится, и мне очень «нравится ее видеоклип с линкором на «If I Could Turn Back Time»; он замечательно смотрится даже в нелепом, и пошлом, и совершенно безвкусном костюме. Шер – великая актриса. Она целиком отдает себя роли, даже самой дурацкой и абсолютно невыигрышной роли, и делает из нее конфетку. И поэтому она звезда. По сравнению с Мадонной, она… Какого хрена вообще я думаю? Мне пора одеваться. Быстренько собираю сумку и спускаюсь вниз, стараясь не думать о том, почему я все утро думаю о Шер.

– Кто-то, кажется, говорил, что он не признает фантазий. – Голос.

Открываются двери лифта. Гимпо сияет улыбкой. Он уже расплатился. И это он попросил, чтобы нас разбудили звонком. А сейчас он идет выцеплять Z. У него глухо занято. Похоже, он просто снял трубку и не положил ее на место. Я жду у конторки. Появляются Гимпо и Z. Выходим на улицу. Проливной дождь и свирепый ветер. Мы делаем три маленьких шага для человечества – от крыльца до мини-автобуса в аэропорт. За автобус платить не нужно – это такая услуга для постояльцев отеля. Он темно-синий, название отеля написано на боку золотыми буквами.

Z чего-то бормочет. Похоже, он вообще не спал. С помощью последней бутылки «Синей этикетки», пачки порножурналов и двадцати трех каналов спутникового телевидения Z не только раскрыл темный заговор популярной певицы Мадонны, которая вместе с известным информационным магнатом собиралась устроить Армагеддон, но и пресек эти апокалипсические поползновения своим неумолимым пером. В словах Z нет никакой иронии, его вера в силу собственного пера непоколебима. Он зачитывает мне отрывки про богохульную содомскую сучку и ее модных гомоэсесовцев. Я пытаюсь ему рассказать про Винса и Ларри. Он бурчит что-то в том смысле, что я все понял неправильно – его звали Фабио. Просыпающийся Хельсинки проносится за затемненными окнами.

Аэропорт. У меня осталась какая-то финская мелочь, и я звоню в «Jet Taxis» в Эйлсбери, Англия; договариваюсь о цене (двадцать фунтов) и заказываю такси в аэропорт Хитроу, чтобы оно нас ждало по прибытии. Оформление багажа; посадка, самолет. Мое место – ближе к проходу. Я вообще никакой. Самолет выруливает на взлетно-посадочную полосу, командир экипажа приветствует пассажиров. Ремни пристегнуты. Ускорение. Взлет. Резкий набор высоты. Усталость. Бессвязные мысли.

Шум двигателей действует успокаивающе. Мы возвращаемся домой, к семье и любимым. Это было странное путешествие. Стюардессы скользят по проходу туда-сюда. Я даже слышу слабое электрическое потрескивание, что происходит от трения их нейлоновых колготок под узкими синими юбками. Они носят мне водку: несколько дюжин миниатюрных бутылочек с пятиугольником на этикетке – таких прелестных и дружелюбных малышек, что согревают нутро и радуют душу.

Я как раз оценил ладную попку одной, отдельно взятой стюардессы – она так мило вихляется при ходьбе, – и тут Билл пускается в философские рассуждения.

– Мадонна, Царица Чума, Богохульная содомская сучка: сколько на свете людей, которые могут сказать о себе, что в них нет ничего от этой самой сучки? На самом деле, она живет почти в каждом из нас. Это – часть нашей природы, часть – и немалая – нашего «Я», нашей истинной сущности.

Гимпо тоже вступает в беседу:

– Да, Билл. Ты же знаешь, я часто задумывался, что религия – или, вернее, моральные и этические нормы, присущие всякой религии… как бы это сказать… ограничивают человека и его опыт в области истинного бытия, и если бы…

Билл его перебивает:

– Да, Гимп, я понимаю, к чему ты клонишь: что если бы у нас не было этих морально-этических установлений, этой полиции духа, человек обрел бы истинную свободу – свободу жить так, как велит его истинная природа.

Гимпо:

– Каковая, к несчастью, больше животная, зверская, я бы даже сказал – то есть, по сути, злая.

Билл:

– Не совсем, старина, не совсем. Звери, они не злые. Добро и зло – это понятия человеческие. Змей-искуситель, яблоко, познание добра и зла, падение человека, изгнание из рая – это все человеческие идеи. И, разумеется, дело нашей подруги Мадонны определенно доказывает, что если мы примемся потакать нашим глубинным инстинктам, жить в свое удовольствие безо всяких ограничений, не соблюдая моральные принципы, тогда…

Гимпо:

– В смысле, насиловать мертвых детей и срать на лицо топ-моделям?

Билл:

– Да, старина, именно в этом смысле. У нас у каждого есть свои тайные устремления и желания, и для человека это нормально. Но нормальные люди, типа как мы с тобой или Z, все-таки не потакают своим инстинктам. Потому что нас научили, что это плохо. Наши духовные учителя. И только это нас и останавливает.

Я тоже вношу свою лепту в беседу:

– В смысле, чтобы не насиловать мертвых детей и не срать на лицо топ-моделям?

Билл:

– Да. Не насиловать, не убивать, не мучить животных, не разорять птичьи гнезда… в общем, не делать всего того, что суть нормальные и здоровые юношеские поступки.

Этот диалог мудрецов продолжается еще долго, и только когда Билл начинает нести уже полный бред: выдвигает теорию, что ежик Соник это Господь Бог, – я перестаю следить за ходом беседы и погружаюсь в собственные фантазии.

Я вот только проснулся. Z спит.

Двадцать три миниатюрных пятиугольника сделали свое дело. Мне снится младенец Сатана у нас внутри – в смысле, у нас у всех, – такой маленький и невинный, хороший друг Блейка, герой Байрона и Мильтона, мятежник, который может поджечь целый мир, просто чтобы полюбоваться изумительным цветом пламени; который ради забавы развязывает войну, льет чернила на хвостики поросятам, смотрит Бивеса и Батхеда, изобретает рабство и срет прямо в ротик малышке Бекки.

Гимпо смотрит в окно, весь – в своих мыслях. Мне надо в сортир. По большому.

Сижу, стало быть, на толчке. На коленях, как вы, наверное, уже догадались, раскрытый блокнот. В руке – ручка. Меня всегда добивали эти самолетные туалеты: хлипкие дверцы, теснота, кнопка слива, которую замучаешься искать, и очередь с той стороны, и следующий, кто войдет в туалет после тебя, точно знает, что это ты навонял.

Запихиваю пышнозадую стюардессу в крошечную сортирную кабинку и впиваюсь губами ей в губы. Она вся растекается, словно подтаявшее масло. Я распахиваю ее тонкую белую блузку, обрывая по ходу все пуговицы, и кусаю ее за левую грудь. Она тихо стонет. Я чувствую ее запах – запах распаленной самки. Обезумев от похоти, падаю на колени и срываю с нее юбку и трусики. Волосы у нее между ног пахнут мылом и возбуждением. Зарываюсь лицом ей в пизду и сосу эту сочную влажную мякоть. Мой язык тонет в ее влажной щели. Она выгибается и стонет. Я мну ее грудь.

На прошлой неделе по радио передавали интервью с актером Саймоном Кэллоу, который пишет биографии Орсона Уэллса. Речь шла о том, что Уэллс очень любил мифологизировать свою жизнь, попросту говоря – сочинять всякие небылицы, так что, когда он рассказывал о своих похождениях, эти истории полностью противоречили друг другу. Ведущий программы, который брал интервью, высказал мнение, что с учетом всего вышесказанного, автобиографию Уэллса нельзя считать достоверным источником информации, и она, таким образом, абсолютно бесполезна для биографов Уэллса. «Наоборот, – возразил Кэллоу. – О человеке многое можно узнать по той лжи, которую он придумывает про себя и рассказывает другим; не меньше, чем из объективной реальности его повседневной жизни» (цитата не дословная). В этих заметках я честно пытался быть объективным, но иногда у меня просто не получалось не врать.

Я уже за себя не отвечаю.

Я только надеюсь, что это вранье – так, по мелочи, – не испортит эффектную, яркую правду. Ну, ладно, мой член не предстал на всеобщее обозрение, когда с меня упал килт в ресторане «У Оскара», и в хельсинском клубе не было двойника Ли Боуери с горящей лампочкой на голове, и все эти 23 номера возникли в качестве ученических упражнений для детской группы Нумерологического клуба. И я сразу вас предупреждаю: вы поосторожнее с этими откровениями скромного автора, который якобы хочет быть честным и искренним по отношению к читателям. Каждый, кто пишет о себе, так или иначе пытается вас зацепить: он хочет понравиться вам, дорогие читатели, хочет, чтобы вы им восхитились и даже, может быть, полюбили. А поскольку мы знаем, что в принципе мы не те люди, которые могут понравиться окружающим и которыми следует восхищаться, мы прибегаем ко всяким уловкам. Вот, например, строим из себя скромников и рассуждаем об искренности человека, пишущего о себе.

Поднимаюсь на ноги и бью ее по лицу – сильно, до крови. Снова впиваюсь губами ей в губы. Чувствую вкус ее крови. Вкус соли и первобытного леса. Хватаю ее за волосы и резко дергаю вниз, направляя ее голову к своему члену. Она берет его в рот целиком – до самой мошонки. Я снова хватаю ее за волосы и поднимаю, так что мы снова стоим лицом к лицу. Целую ее, пропихиваю язык глубоко-глубоко ей в рот. Чувствую вкус собственной спермы: она обжигает мне горло. Похоже на водку с грейпфрутовым соком, слегка разбавленную мочой. И тут у меня окончательно срывает крышу, я откусываю у нее сосок и выплевываю ей в лицо. Вот шлюха драная: ей это нравится! Она вся извивается в атавистическом экстазе – разъяренная тигрица в течке. С размаху бью ее по лицу и припечатываю головой о крышку унитаза.

– Ну, он хотя бы пытается быть с нами честным.

У меня прямо не член, а базальтовый столб. Злобная порно-Медуза обратила его в камень. Вставляю ей в девственный зад и наяриваю, как отбойный молоток. Блядешка впадает в истерику и обсирается со страху, забрызгав мне весь живот.

На самом деле, я сейчас не в самолетном сортире, на высоте тридцать с чем-то тысяч футов над Северным морем, 7 ноября 1992 года. Я сижу в кафе в Эйлсбери, и год у нас 1996-й. Я редактирую эти заметки перед тем, как сдавать их в типографию, и вот – решил написать правду.

Вынимаю обосранный член и вытираю его о ее волосы. Она смотрит на меня – смиренная, восхищенная. Помню, я еще подумал: «Ну, ладно, сучка», – и вбил свой болт в ее влажную, скользкую щель.

– И ты ему веришь?

Джунгли исходят жаром; шимпанзе и попугаи истошно кричат в густых кронах. Где-то в Африке извергается вулкан; тектонические плиты трутся друг о друга под кипящими океанами. Злобный змей бьется о ее яичники и выдает огневой вал космических головастиков; они мчатся к ожидающей яйцеклетке, сметая все на своем пути.

Сучка забеременела, и она это знает.

И все эти упоминания о том, как мы пердим и ковыряем в носу – это тоже такой разоблачительный прием.

Как и мой добрый друг Билл, я ужасно плодовитый. (В бытность свою рок-звездой, «бытность», кстати', недолгую, у меня родилось больше двух тысяч внебрачных детей.) Ее взгляд блуждает, щеки горят. Волосы липнут к мокрому лбу. Она прижимает ватный шарик к ране на груди. Я никак не могу отдышаться; черный крест у меня на груди – весь в капельках пота. Она слизывает этот пот и мурлычет:

– Мой герой.

Я не только прочел всю Библию, от «В начале сотворил Бог…» до «Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами. Аминь», и не нашел там ни единого упоминания о том, как кто-нибудь ковыряется в носу; но и внимательно изучил «Американского психопата» Брета Истона Эллиса, эту аллегорически-документальную запись всех мыслимых и немыслимых проявлений женоненавистничества и садизма, и там тоже герой за всю книгу ни разу не поковырялся в носу и не высказался в том смысле, что это действительно очень приятно – поковыряться в носу, когда хочется. Все эти натуралистические описания тайных сексуальных фантазий – ими уже никого не удивишь. А мне интересно, насколько человек честен. Если он не боится признаться, что он ковыряет в носу и потом ест свои козюли – это, наверное, показатель. Хотя иногда я задумываюсь, а не слишком ли я далеко зашел?

– Ребенок… как мне назвать ребенка? – спрашивает она, потому что женская интуиция ей подсказывает, что мы больше уже никогда не увидимся, и в то же время она понимает, что это великая честь – родить ребенка от такого благородного человека.

Где границы дозволенного? Где пределы разумного?

Я улыбаюсь и решаю немного ее подразнить:

– Солнце мое, назови его в честь меня.

– Но, мой герой, – отвечает она, – как твое имя? Я усмехаюсь и этак небрежно бросаю:

– Детка, для всех я сделался всем. Имя мне – легион.

Перечитывая эти заметки, спустя два с половиной года после того, как я их написал, я понимаю, что многое из того, что написано, устарело, и сейчас совершенно не катит, и смотрится очень наивно. Но если начать исправлять, переделывать, переписывать – ну, разве что так, по мелочи: про ковыряние в носу и про постмодернистский визит в сортир, – вся вещь расползется по швам. В том отрывке про смерть рок-н-ролла надо было, наверное, предсказать и его возрождение, назвать этого малого из «Нирваны», гитариста из «The Manic Street Preachers». Может быть, я разрушил чары?

– Имя ему – легион, – вздыхает свежеотъебанная стюардесса.

«Да, – думаю я про себя, – вот такая херня: имя мне легион».

Обратно в сортир. Процесс испражнения благополучно завершен. Нахожу кнопку слива, соображаю, как открыть дверь, которая складывается гармошкой вовнутрь, возвращаюсь на свое место.

Я вернулся на свое место. Билл еще спал: одна рука прикрывает килт спереди, вторая – свешивается из левой ноздри, держась на одном пальце. Гимпо сосредоточен: весь там, в техно-Вселенной своей электронной игрушки. Планета Земля может спать спокойно. Пока великие люди типа меня и моих верных товарищей ходят по этой священной земле, человечеству нечего бояться. Я пихнул Билла под ребра, чтобы его разбудить.

Ремни пристегнуты. Самолет совершает посадку. Выходим.

Пора прощаться. Жмем друг другу руки, слегка растерянные и смущенные (не руки, понятно, а мы). Z с Гимпо надо в подземку – до Лондона. Что мы скажем друг другу? «Ладно, увидимся» вполне покатит.

– Поднимайте черный флаг, парни, – говорю я, символистически. – Ласточка свила гнездо у меня на крыше.

Билл смеется и отвечает:

– Я вижу слона, воздевшего хобот кверху, и мадам Сосострис открывает мне карту Умеренность.

Гимпо на пару секунд отрывается от своей электронной игрушки и поднимает над головой руку, сжатую в кулак.

– Я – Донки-Конг!

Я уже вижу в толпе Файзала: знакомое, дружелюбное лицо.

Идем к его мини-такси. Файзал любопытствует, как прошла моя деловая поездка. Я справляюсь о его семье. Сейчас я просматриваю свои записи. Мы проезжаем под эстакадой М4 и сворачиваем на шоссе в Аксбридж, где по-прежнему идет дождь.

На сиденье рядом со мной – вчерашний номер «Daily Jang» – двуязычной газеты на урду и английском для мыслящих пакистанцев, проживающих за границей. Беру газету, просматриваю заголовки. «Беназир Бхутто собирается встретиться с Биллом Клинтоном». Переворачиваю страницу. Мое внимание привлекает статья, озаглавленная «Семейную пару в Египте приговорили к тюремному заключению за публичное обрезание». Читаю статью. Я потрясен и возмущен, как всякий добропорядочный западный либерал. Спрашиваю у Файзала, можно ли взять газету: хочу вырезать эту статью и приклеить к себе в блокнот.

Вот эта статья:

Каир: Каирский суд приговорил парикмахера и его жену к двум годам исправительных работ в колонии строгого режима за публичное обрезание девочки во время религиозного праздника… Суд постановил, что семейная пара оскорбила честь и достоинство четырнадцатилетней девушки, производя процедуру на глазах у прохожих, а также подвергла риску жизнь девушки, используя нестерильные инструменты… Парикмахер с женой произвели обрезание девочки в маленькой палатке, во время празднества в честь дня рождения Сайеды Зейнаб, внучки Пророка (благословенного имя его). В Египте многие парикмахеры занимаются также любительской хирургией и проводят обрезания у мужчин и у женщин.

Документальный фильм об обрезании десятилетней египетской девочки, показанный по кабельному новостному Каналу США во время очередной конференции ООН в сентябре, смутил египетское правительство и поставил его в неудобное положение». Женское обрезание – традиционный обряд, знаменующий созревание девочки, – достаточно распространенная практика в арабских странах, где подобная процедура воспринимается абсолютно нормально.

Когда я это прочел, мне почти захотелось сразу же выкинуть свой новый ножик с пластмассовой рукояткой. Но я его не выкидываю.

Мысленно возвращаюсь к событиям прошедших дней. Вот, волхвы благополучно вернулись домой, младенец Иисус обретен в душе, Элвис доставлен на Полюс, и его магические эманации несут мир всему миру, растекаясь по меридианам… и что теперь? Может, все это – лишь повод для мальчишеской вылазки в дальний поход? Или когда-нибудь в будущем наш поход за полярный круг назовут поворотным моментом в истории, когда постмодернизм был символически выброшен на помойку, как вещь бесполезная и пустая; когда юмор мудрых цитат и ссылок и знающий, хитрый прищур рассматривались большинством как мертвый, давно устаревший и исполненный излишней патетики тупик мысли? Разве нам нужно еще одно напоминание, что былое величие модернизма было лишь памятником человеческому тщеславию и что от премодернистского мира, где человек ощущал себя в безопасности в надежных и строгих, сильных и любящих руках Господа, Аллаха, Большого Вождя, Матери-Земли, Яхве и других сверхъестественных сущностей типа хобгоблинов и водяных духов, осталось лишь смутное воспоминание?

И надо ли мне судорожно придумывать, что ответить своим друзьям-женщинам, когда они говорят, что это их законное право – ублажать свое тело, как им этого хочется, и распоряжаться им по своему усмотрению? Им совершенно не нужно, чтобы какой-то закомплексованный морализатор-ханжа поучал их, как именно им заниматься сексом. Если им нравится, когда их насилуют толстые мужики и при этом еще избивают их до полусмерти, это не мое дело. Пусть они сами решают, что им нужно от этой жизни. Пусть советуются со своей Нэнси Фрайдей. И да, я совершенно сознательно злоупотребил в своих записях словами «пост» и «модернизм». А чего вы хотите? Зачем кусать руку, тебя накормившую, если можно ее отодрать и швырнуть собакам? Но что будет дальше? Может быть, уже пора перевернуть страницу истории. И начать следующую главу в извечных поисках смысла, который дразнит, манит, но никак не дается в руки. А то эта глава получается больно скучной.

Или это путешествие было прощанием со всеми богами нашего века, время которых уже на исходе. Да, они хорошо послужили своим хозяевам и покорили нас, им поклонявшихся. Так что, пока, Микки Маус, пока, Чарли Чаплин, Джон Уэйн, Джон Кеннеди, Малкольм Икс, мисс Монро, Кортни Лав, Луи Армстронг, доктор Спок, доктор Лири, капитан Кирк, генерал Айк, Супермен, Человек-Паук, Бэтмен, ковбой Мальборо, Кассиус Клэй, кот Фриц, Железный Майк, Рональд Рейган, Кока-кола, Генри Форд, Биг-Мак, Боб Дилан, Джими Хендрикс, Джеймс Браун, Спайк Ли, рядовой Джо, Чарли Мэнсон, Бетт Дэвис, Ханк Уильяме, Айс-Ти, человек на Луне; и самое главное, пока, Элвис. Или я просто пытаюсь похоронить свою юность и молодость, прежде чем взвалить на себя груз ответственности средних лет и пуститься в новые приключения, приключения для зрелых мужчин? Может быть, это и есть мой запоздалый «уход в большой мир», на середине жизненного пути.

Ладно, как бы там ни было, мы доставили Элвиса на Полюс, хотя сами до Полюса и не дошли. Внутренний младенец Иисус? Да, по-моему. Мы его нашли. Если прислушаться очень внимательно, его почти слышно – «этот тихий, едва различимый голос». Нет, не тот голос, который язвил у меня в заметках, а другой – совсем-совсем тихий.

Но, как сказал Z, мы запродали души Дьяволу. И нам надо его найти и расторгнуть сделку. Что касается женщин, тут я вообще молчу – чтобы сравнять с ними счет, одного перочинного ножика с красной пластмассовой ручкой будет явно маловато.

Файзал смотрит на дорогу, так что я снова пытаюсь вытащить эту злосчастную козявку из левой ноздри. Но ее уже нет. Сбежала. Наверное, туда, где лучше.

Такси останавливается у моего дома. Плачу двадцать фунтов, как договаривались. Потом перехожу через дорогу, чтобы посмотреть на то место, где я срезал деревце в понедельник. Мне почему-то подумалось, а вдруг оно выросло заново и распустило молоденькие листочки, чтобы как-то украсить этот унылый и пасмурный зимний день… но нет. На фермерском поле бараны честно отрабатывают свое содержание и гоняются за овцами. Так и хочется написать что-нибудь высокопарное и неуклюжее, типа «Жизнь продолжает свой танец, какой нам еще нужен смысл?», – но это будет всего лишь очередная неправда.

Перехожу через дорогу и открываю дверь своего дома. На коврике в прихожей лежит открытка. На открытке – полярный день, полуночное солнце. Отправлено из Хоннингсвага, пятого ноября, в четверг. Узнаю почерк Z. Строчки из «Поклонения волхвов»: «И в свои края мы вернулись, в эти царства, / Но не чувствуем больше себя в согласии с прежним законом».

Шанти, Шанти, Шанти.

Бросаю рюкзак на пол и мчусь на кухню с одной только мыслью: поставить чайник и заварить себе чаю – много-много, чтобы хватило на всю оставшуюся жизнь. Да, путешествие только начинается: нам еще предстоит обмануть Дьявола и вернуть себе наши души.

Идет дождь.

.

Z, спасибо тебе за открытку.

 

Приложение

Черный докторский чемоданчик Билла

Его загадочное происхождение и тайная история

Когда Джеймс Браун, соул-певец и тайный оккультный ученый, спел «У папы новая сумка», он пел вовсе не про какую-то сумку из Tesco и не про своего папу. Нет, этот мудрый чернокожий маг говорил иносказательно, имея в виду герметические науки. В таком зашифрованном виде он открыл миру частичку знания, ибо он говорил об одном очень странном и очень загадочном артефакте – магической вещи, которая существовала в мире задолго до Рождества Христова. Кое-кто утверждает, что эта вещь появилась еще в Темные Времена, в эпоху друидов и Стоунхенджа; но в ходе собственных изысканий я выяснил, что первое достоверное упоминание об этой вещи встречается в Ветхом Завете, а сама вещь восходит ко временам Моисея.

Я могу с полной ответственностью заявить, что черный докторский чемоданчик Билла – это не что иное, как Сума Завета, и что этот таинственный артефакт и есть первозданный sanctum sanctorum, святая святых, где хранились скрижали Завета, полученные Моисеем от Бога на горе Синай. Изучив тайный архив древнего ордена иудейских магов, чьи имена я поклялся не называть под страхом ужасной, мучительной смерти, я выяснил, про при переложении исходного текста Библии с древнееврейского на греческий переводчики перепутали слова «сума» и «ковчег». Чуть позже я остановлюсь на этом подробнее.

Сейчас же нам следует прояснить вопрос, имеющий самое непосредственное отношение к событиям, описанным в данной книге: каким образом этот мощный магический артефакт попал к моему доброму другу, мудрому Драммонду? Как получилось, что его клан стал хранителем Сумы Завета? Эта история начинается в Африке – а точнее, в Эфиопии, – с прапрадеда Билла, Мунго МакДраммонда, царя пигмеев. Шотландец Мунго был знаменитым исследователем Африки, охотником за слоновой костью и работорговцем. Он нажил огромное состояние, продавая черных рабов на содомитские ранчо в южных штатах Америки – его стараниями население Центральной Африки убавилось чуть ли не вдвое.

Этих молоденьких африканцев продавали богатым хлопковым баронам, которые пару недель всячески тешились с их свежими, юными задницами, ублажали себя, как могли, а потом убивали несчастных и требовали еще – этого «восхитительно вкусного черного мяска». И Мунго исправно снабжал этих испорченных европейских развратников необходимыми «деликатесами». Также ходили слухи – спешу добавить, что слухи неподтвержденные, – что Мунго и сам не чурался анальных радостей.

Но вернемся к Суме Завета. Мы доподлинно знаем, что один из местных шаманов предложил Мунго Суму в качестве выкупа за жизнь и честь сына, которого должны были отправить в Америку в качестве «жопного» раба. Шаман рассказал Мунго историю Сумы: после того, как царь Навуходоносор разрушил Иерусалим, растафари – потерянное колено Израилево – бежали в Эфиопию и принесли с собой Суму Завета, где эту реликвию хранили жрецы, передавая ее из поколения в поколение; собственно, так она и попала к шаману, потомку древних растафари. На каком-то этапе христианская вера вернулась к своим языческим, идолопоклонническим истокам, и Сума – вещь, наделенная сверхъестественной силой, – стала фетишем племени, что хранило ее на протяжении многих веков.

Мунго внимательно осмотрел старую, потрепанную кошелку. Что-то подсказывало ему, что шаман говорит правду и в этой вещи действительно заключена некая странная сила. Мунго нарушил слово. Он убил шамана и сына шамана и украл Суму Завета, святая святых. Но и это еще не все. Дабы усугубить богохульство, Мунго велел содрать кожу с убитого шамана и обтянуть этой кожей Суму, священнейшую из священных реликвий.

После чего сила Сумы начала проявляться лишь в темном аспекте; черные знания злых и свирепых первобытных богов запятнали ее священную чистоту. Через два года Мунго вернулся в родную Шотландию, и там запил по-черному, и начал вести себя странно: жечь пачки денег на улицах и сыпать проклятиями в адрес Темных. Он помешался на мифе о Ктулху, сошел с ума и застрелился в 1784 году.

Почти ничего не известно о том, что стало с Сумой Завета после смерти Мунго, но через сто лет ею завладел самозваный «Совершеннейший» (Ipsissimus) маг, Зверь, чье число 666 – Алистер Кроули, печально известный адепт гомосексуальной содомической магии. Кроули нашел Суму на чердаке своего дома в поместье Болескин-Хаус на берегу озера Лох-Несс и сразу же распознал темную силу этого страшного артефакта. Теперь становится ясно, что Сума Завета несет на себе проклятие. В своей «Книге Лжей» Кроули сам говорит о том, что в его падении виновата только «эта проклятая сумка» – это из-за нее он подсел на героин и впал в нищету.

Также известно, что какое-то время Сумой Завета владел Оскар Уайльд. После смерти Оскара лорд Альфред Дуглас – больше известный как Бози – рассказал кошмарную историю о том, как однажды вечером, когда он упился шампанским («последняя бутылка была явно лишней… ну, или семь последних бутылок»), он зашел в спальню к Оскару, чтобы пожелать ему доброй ночи. Привожу здесь слова самого Дугласа: «Мы с Оскаром давно уже не проводили досуг на греческий манер, потому что Оскар сделался исключительно непривлекательным с тех самых пор… да, теперь, когда я об этом задумался, я могу сказать точно, что с тех самых пор, как он получил эту Сумку от того плешивого малого с выпученными глазами. Как его там? Вроде Кроули, но я точно не помню. Я открыл дверь, и… Боже правый… я едва не лишился чувств. Я знал, что Оскар занимается всякими эзотерическими вещами, а не одной простой педерастией, но мне и в голову не приходило, что все зашло так далеко. Он стоял в центре большой пентаграммы, нарисованной на полу белым южно-американским порошком. Как он там называется. А, да. Кокаин. Он был полностью голый, Оскар. В спальне горели свечи, но свет был странным – зеленым. И, вот где истинный ужас, он сношал чернокожую задницу, что висела в воздухе сама по себе. То есть была только задница – тела при ней не было и в помине. И еще я заметил, что у него из обеих ноздрей идет кровь. «Бози! – воскликнул он. – Уходи! Это очень опасно! Не входи в круг!» Предупреждение было излишним. Я и так перепугался до полусмерти и бросился вон из дома. В мгновение ока я уже был на улице, где меня ждал экипаж».

А вскоре после этого кошмарного случая – заметим, что и здесь тоже присутствовала содомическая магия и злоупотребление наркотиками, – Оскара Уайльда заключили в Рэдингскую тюрьму.

Сума Завета вновь исчезает таинственным образом – вплоть до 1933 года, когда ею завладевает один известный коллекционер религиозных артефактов. Этим немецким коллекционером был некто иной, как сам Адольф Гитлер, будущий канцлер Германии и инициатор Третьего рейха. Адольф Гитлер давно проявлял интерес к магической силе, заключенной в религиозных реликвиях; ходили слухи, что в его коллекции есть даже легендарное «Копье Судьбы», которым римский центурион Лонгиний пронзил тело Иисуса, распятого на кресте. Это оружие бесчестия и позора, символ распятия, Гитлер хранил вместе с крайней плотью Иисуса Христа – в надежном сейфе, в своем потайном бункере в горах в Баварии, известном как «Волчье логово». Магическая сила этих священных реликвий в сочетании с силой Сумы Завета едва не уничтожила мир. После самоубийства фюрера, обусловленного безумием и отчаянием – как тут не вспомнить печальный конец Мунго МакДраммонда! – таинственная Сума вновь исчезает.

Если верить слухам, ходившим в лондонских литературных кругах, следующим владельцем этого страшного колдовского проклятия был валлийский поэт, Дилан Томас. Как-то в пятницу вечером, под конец очередного запоя в лондонском отеле «Fitzrovia» валлийский гений, пьяный в корягу, зычно пернул – так сильно, что аж обосрался, – и не то чтобы отрубился совсем, но впал в сумеречное состояние. Многие слышали, как интеллектуальный гигант безысходно бормочет себя под нос: «Эта проклятая сумка, все из-за нее… из-за проклятой Сумы Завета. Я уничтожен, раздавлен. Я не могу контролировать эту силу… мне она не по зубам!» А ровно через месяц поэта нашли мертвым в Нью-Йорке. А Сума вновь исчезла, словно следуя некоему загадочному распорядку.

В 1969 году У. Е. Драммонд поехал в Америку изучать творчество женщин-писательниц – он тогда очень интересовался феноменом феминистического движения, в то время только еще зарождавшегося. Биллу было восемнадцать; денег у него не было. Отец выдавал ему кое-какие карманные деньги, но их было явно недостаточно, чтобы купить билет на трансатлантический лайнер. Как и Джек Керуак, тогдашний кумир Билла, Билл отработал свою дорогу через океан, устроившись стюардом на маленьком пароходе.

В Лос-Анджелесе он познакомился с Кеннетом Энгером, оккультистом, кинорежиссером и специалистом по Алистеру Кроули. Энгер передал Биллу Суму Завета и сказал, что последние астрологические вычисления явно указывают на то, что он, Билл – только он и никто другой, – является истинным владельцем магической сумки. Для Билла это было откровением. Он читал семейные хроники и всегда чувствовал, что они с Мунго МакДраммондом во многом похожи – и тут дело даже не в кровном родстве, хотя, как я уже говорил, Мунго МакДраммонд приходился Биллу прапрадедом. Еще мальчишкой Билл мечтал о том, чтобы разыскать эту утерянную семейную реликвию, и вдруг на другом конце света, в Лос-Анджелесе, какой-то ханыга-кинематографист, который и сам в скором времени отойдет в мир иной при весьма подозрительных обстоятельствах, отдает ему эту самую сумку и предупреждает о связанном с ней проклятии.

Но Билла это не испугало. Он знал, почему эта сумка приносила несчастья всем своим бывшим владельцам. Все очень просто: они владели ею не по праву, и заключенная в ней сила была им неподвластна. Только он, Билл Драммонд, последний мужчина из рода великого Мунго МакДраммонда, был полноправным владельцем Сумы Завета. Только он, и никто другой. Билл забрал бесценную реликвию к себе в мотель, поставил ее на кровать и принялся ее рассматривать. А когда он провел рукой по этой мягкой, странной черной коже, ему показалось, что он почувствовал маленькие неровности, похожие на шрамы.

Билл вдруг встревожился. Он даже встал и проверил, заперта ли дверь в номер – хлипкая дверь из дешевой клееной фанеры. Он сел на кровать, охваченный страхом и беспокойством. Он расстегнул металлическую застежку, и черный кожаный чемоданчик, Сума Завета, святая святых, медленно открылся, распахнулся, разверзся. Билл осторожно заглянул внутрь – и увидел там звезды, спирали взвихренных галактик. Что это было? Дыра в пространстве. Вселенная внутри маленького чемоданчика. Эта Вселенная пахла жасмином и яблоками; она пахла летним теплом и солнечным светом. Билл вдруг понял, что теперь ему нечего беспокоиться о деньгах. Он запустил руку в сумку. И почувствовал странные электрические вибрации. Он знал, что это такое: магнитное поле Земли. У сумки был голос – тихий и нежный, как шелест средиземноморского ветра в маковом поле, – только он говорил не словами, а ощущениями.

Билл знал, что ему надо делать. Он открыл свою старенькую пишущую машинку, вставил в нее чистый лист, а потом надел на голову черный кожаный докторский чемоданчик Завета – как шляпу. И в него излилось знание.

Через четыре дня Билл закончил книгу, которая принесла ему мировую славу и определила его репутацию в литературе. Книга называлась «Рожденная стервой» и представляла собой поразительно проницательное историческое исследование положения женщины в западном мире. Билла признали гением. В возрасте двадцати двух лет он создал женское движение и дал ему исчерпывающее описание. Все его следующие книги неизменно входили в списки бестселлеров в 260 странах по всему миру. Он получил Нобелевскую премию по литературе за свою знаменитую трилогию, посвященную женщинам и творчеству, «Триумф утробы», «Беременность», «Извержение». Его популярные феминистские «учебники жизни» («Женщина, сотворившая слишком много», «Страх пернуть на людях», «Женская попка» и «Скверный миф») пользовались успехом среди образованных молодых женщин, которые без всякой иронии объявили Билла своим духовным учителем.

Но Биллу уже наскучил феминизм; он занялся другими вопросами и теориями, еще более сложными и таинственными. Разумеется, в этих поисках знания ему помогал черный докторский чемоданчик, наделенный магической силой. Две следующие книги Билла – «Отвали: как я изобрел ливерпульский панк в 1981 году» и «Один к одному: как я изобрел рейв в 1987 году» завоевали ему еще больше поклонников и поклонниц. И хотя чемоданчик дал Биллу мудрость, похоже, у этой вещи было извращенное чувство юмора, и не всякий ее дар был благим: последняя книга Билла – автобиография на 25 000 страниц «Я, мерзавец» – стала издательской катастрофой.

В этой книге (которую я, между прочим, считаю настоящим шедевром) описаны все гениальные теории Билла – включая его поправки к теории относительности Эйнштейна. Причем эти теории были настолько продвинутыми, что большинство из читателей просто не поняли, о чем идет речь. Некоторые критики отмечали, что по сравнению с этим монументальным трудом книга Стивена Хоукинса о теории всего на свете кажется легким, развлекательным чтивом.

Билл стоически перенес этот прискорбный провал, рассудив – и вполне справедливо, – что, как и большинство гениев, он опередил свое время. Он утешал себя тем, что человечество не достигнет такого интеллектуального уровня, какого достиг он сам, еще лет сто, в лучшем случае.

Он с головой погрузился в работу над следующей книгой «Почему я такой умный», но, к сожалению, работу пришлось прервать: по настойчивым просьбам редактора он взялся спешно заканчивать книгу, которую вы сейчас держите в руках.

Все сочинения великого мастера можно найти в Драммондовском зале в Британской библиотеке.