Судьба послала мне особого рода везение: я дважды появлялся в Москве сразу после очередного идеологического погрома. Так было в 1957 году и похоже – шестью годами позднее, в марте 1963, с которого начались мои ежегодные систематические поездки в Союз. Как раз тогда прошли получившие широкую известность встречи Хрущева и его свиты с творческой интеллигенцией. Никита сначала накричал и натопал на молодых художников, собранных специально для этого в выставочном павильоне Манежа; это был громкий скандал в декабре 1962 года, во время которого на ругань вождя стал огрызаться Эрнст Неизвестный. Затем Хрущеву подставили писателей – и здесь главные удары посыпались на молодежь. Ее отлупили по первое число, главным образом потому, что предшествовавшие три года явились временем ее формирования и взлета, а перед этими встречами, осенью 1962 года прошел специальный, посвященный молодым авторам пленум Союза Писателей, где о них говорили с энтузиазмом. В результате – они не скрывали этого в разговорах со мной – им казалось, что пришло, наконец, их время, отсюда и охватившая молодых эйфория. Тут-то и наступила крепкая трепка. Я приехал практически на другой день после этого и увидел «пейзаж после битвы». Место побоища еще дымилось, в воздухе звучало эхо хрущевских ругательств, а нокаутированные в первом раунде литераторы едва приходили в себя. Помню белого, как стена, Андрея Вознесенского, который крадучись проскакивал мимо ЦДЛ, хотя ему официально ничто не грозило. Видно, однако, впечатлительная натура поэта еще не оправилась от шока: что ни говори, а именно его выступление Хрущев прервал на полуслове, грохоча над головой Андрея кулаком по столу президиума (это увековечено на фотографии как выразительная иллюстрация на тему «Партия и литература»), на что зал, заполненный преимущественно твердоголовыми, отреагировал ором солидарного осуждения поэта. Другие, не столь болезненно задетые, сидели уже в самом ЦДЛ, приводя себя в норму. Вокруг радостно гоготали догматичные старцы, партийные графоманы и литературные администраторы всех возрастов, которые недавно ощутили опасность отлучения от кормушки. Однако и в том, что доводилось слышать тогда от приличных писателей, особенно фронтового поколения, ощущалось – что скрывать – тихое удовлетворение, что молодым утерли носы. Слишком уж они – по мнению старших коллег – эти носы задирали, считая, что литература начнется только с них. Было ли так в действительности? Тонкая это материя – взаимоотношения писательских поколений, сиюминутные интересы порой затмевают общую опасность, а субъективные ощущения принимаются нередко за истину, поэтому я здесь лишь констатирую то, что запомнилось.

Андрей Вознесенский

Эрнст Неизвестный

Приходящие в себя молодые тем временем возвращали своим лицам нормальное выражение, стараясь придать бодрости друг другу. Они уверяли меня, что сколько-нибудь больно не было, да и вообще ничего особенного не случилось. Словом – пробовали держать фасон. Но в глазах у них проглядывал страх. Хотя, что им такого сделали? Никто не был арестован. Их меньше печатали в журналах, несколько книг вылетело из ближайших издательских планов. Ведь это ерунда в сравнении с прежними временами. Но те давние времена оказались, похоже, совсем недавними, слабее была лишь концентрация страха.

«Видишь ли, Никита – это еще ничего, – объяснял мне знакомый художник. – Я смотрел на его лицо, когда стоял перед ним. Он пришел в бешенство, но мне не было страшно. Я видел разозленного человека, но человека искреннего. Он не понимает новой живописи, потому что так его воспитали, и всё тут. Хуже всего были те морды сзади. Эти не бесились, но, глядя на них, мне становилось не по себе».

Нечто подобное написал, кажется, вспоминая свою стычку с властями, Неизвестный, может быть, мой художник принял за свои впечатления старшего коллеги. Так или иначе, но я понимал их. На снимке, где Хрущев размахивает кулаком над головой Андрея, соседями вождя запечатлены Леонид Брежнев и Фрол Козлов. А в схватке с художниками принимал активное участие и Александр Шелепин – шеф КГБ. На Брежнева, хрущевского адъютанта, привычно и услужливо скалившего зубы, вторя начальнику, никто тогда не обращал еще внимания, а вот Козлов и Шелепин (уже в молодости прозванный коллегами «железным Шуриком», поскольку, как говорят, никогда не улыбался) считались ястребами из сталинского гнезда, рвущимися к власти, их побаивались все. По счастью, первый из них рано умер, а второй слишком резво устремился вперед и наткнулся на подножку Брежнева. Оба отличались тяжелым взглядом стальных глаз – впрочем, не только они. Ничего удивительного, что этот коллективный взгляд руководства обезоруживал – ведь так смотрело прошлое со всеми его методами и навыками, относительно которых никто не мог уверенно сказать, что они не вернутся.

Я искренне сочувствовал своим всполошенным ровесникам, выслушивал их взволнованные рассказы. Мы вместе ломали головы над вопросом о причине заморозков. Выдвигались концепции различных хитроумных интриг, но в сердце таилась надежда, что всё выяснится и образуется. Надежда была тщетной, а причина оказалась со временем тривиально простой: партия треснула кулаком по столу президиума, чтобы молодые слишком не высовывались, поскольку такой имела нрав, вот и всё. Хрущевская оттепель с самого начала лимитировалась, тормозилась и подмораживалась. Правда, это еще не было ее концом – только что взошла звезда Солженицына, попрежнему разрешалось разоблачать преступления Сталина. Лишь падение Хрущева полтора года спустя привело к запуску механизма мощного торможения, и брежневское болото начало засасывать всё, открывая эпоху двадцатилетнего застоя…

Пощечина, доставшаяся молодым, не была посему большим несчастьем. Упивавшиеся собой и слишком самонадеянные, они экзальтированно раздували размер и значение случившегося. Но я не брошу в них камнем, даже сегодня.

Может, просто потому, что это моё поколение? А, может, из-за того, что в минуту, когда я это пишу, спустя четверть века, ослабленные исходом на Запад многих ровесников, эти пятидесятилетние ныне люди снова идут в атаку? Я лишен многих иллюзий, но искренне желаю им больше преуспеть теперь и не бояться начальственного стука кулаком по столу… Кстати сказать, тогда, на рубеже пятидесятых – шестидесятых годов, им устроили у нас большую рекламу. Надо отдать справедливость Алиции Лисецкой – это она прежде всего своими публикациями в «Новой Культуре» содействовала созданию своеобразной моды на молодых русских авторов. Невероятно, но факт. В то время случился характерный, как потом выяснилось, инцидент. В 1962 году «Политыка» поместила интервью, данное московскому корреспонденту ПАП (Польского Агентства Прессы) Вознесенским и Аксеновым. Текст был по-настоящему боевым, особенно в высказываниях Андрея, который заявил, в частности, что они – дети XX Съезда и готовы умереть за его идеи. Сразу после этого кто-то в Союзе их заложил и даже без громыхания кулаком по столу сумел приструнить, поскольку они поспешили отпереться от напечатанного и свалить вину на корреспондента. Некрасивая получилась история.

Их коллективное поведение можно, таким образом, оценить на три с минусом. Старшие коллеги, следившие за развитием событий без особого сочувствия, были во многом правы. Особенно старшие коллеги-лагерники, с иронией комментировавшие сверхчувствительность вчерашних чемпионов эстрады.

Но – возвращаюсь к своей мысли – прошлое было совсем рядом, только чуть дальше. Это был первый за четверть века и несколько смягченный идеологический погром. Вообще, многое повторялось теперь, но развивалось иначе. Через два года должен был состояться первый за три десятилетия судебный процесс над писателями, на котором обвиняемые – Синявский и Даниэль – не признали себя виновными, сохранили свое достоинство и фактически скомпрометировали обвинителей. С недавнего времени по рукам ходили первые публикации самиздата. Писателям впервые приходили в голову мысли о том, что отвергнутые рукописи могут обрести новую жизнь. Оказалось, что возвращение к открытому террору уже невозможно и что существует поле для маневра – правда, его приходилось нащупывать собственным телом, получая по зубам, когда маневр заходил слишком далеко.

Эти уроки принесли пользу многим, включая и тех, что называли себя детьми XX Съезда. Выводы делались разные, ведь всякая унификация взглядов представителей любого поколения является фикцией. Солженицын пошел напролом, но это было уже другое поколение, другой жизненный опыт, другая закалка. Однако случилось так, что ведущие представители тогдашней молодой прозы оказались потом на чужбине.

Я сам усвоил в результате этой первой встречи с ровесниками то, что затем во мне, по мере очередных приездов в Союз, лишь утвердилось как мнение: что в этой стране нельзя безоглядно осуждать никого, кроме подлецов и профессиональных доносчиков. И уж, конечно, не тех, кто когда-то не смог выдержать. Кто не плавал на подобной глубине и под таким давлением, пусть на минуту задумается: как бы он повел себя, если бы на него топали, изрыгая ругательства, Хрущев, Козлов, Шелепин, Суслов, Брежнев, Ильичев и как их там еще – и если бы на всё это ложилась мрачная тень Сталина.

Про себя скажу, не знаю.