Сержант Марек, в простреленной шапке, бледный, но уже спокойный, вытер пот на лбу и сказал своим подчиненным:
— Ребята, немножко прибрать здесь нужно, пока время есть!
В трехстах метрах в ложбинке лежали эсэсовцы, но, казалось, выстрел Пепика привел их в замешательство.
После поражения танка наступила тишина, глубокая, как пропасть, и эсэсовские автоматчики пропали, словно кроты, закопавшиеся в землю.
— Не думайте, что они угомонятся, — предупредил Гошек, выпуская Пепика из своих объятий, — это ловушка. Им хочется нас выманить, а потом задать нам жару.
Парни молча взялись за ремонт разбитой верхушки баррикады. Ее центральная часть, где после обстрела осталась большущая дыра, и в самом деле была ненадежна: поверх рулонов ротационной бумаги лежит только дерево: короткие бревна, плоскодонки, дверные створки, двухдюймовые и дюймовые доски.
— Черт побери, ширма, а не баррикада! — улыбнулся сержант. — Уберем отсюда, с краев, ящики с винтами, поставим их на середине и подопрем вон тем длинным рельсом!
Но не успели они поднять первый ящик, как Галина, пристально следившая своими зоркими глазами за действиями эсэсовцев, подняла тревогу:
— Смотрите! Смотрите! Немцы!
Все бросились к винтовкам и мгновенно заняли позиции. Но сержант Марек рассмеялся:
— Черт возьми! Самое новейшее оружие: палка с белой тряпкой!
На середину дороги из-за поворота, в ста пятидесяти метрах от баррикады, вышли три эсэсовских офицера. Они шагали, не сгибая колен и ударяя всей подошвой по асфальту. Средний размахивал большим белым флагом.
— Не сошел ли я с ума? Уж не капитулируют ли они? — с тревожной улыбкой сказал Гошек сержанту.
В ответ тот молча пожал плечами. Он тоже не верил своим глазам.
— Все! Мир, должно быть, подписали! Им капут, честное слово! — ликующе воскликнул один из молодых стрелков, и его глаза загорелись радостью.
— Замолчи! — прикрикнули на него сразу трое, но все были взволнованы.
Одна Галина с автоматом на изготовку осталась совершенно спокойной. Сержант заметил, что ее руки почти неприметно двигаются слева направо. Она прицеливалась, ее указательный палец лежал на спуске. Совершенно ясно, что она хочет сделать!
— Погоди! — схватил ее за локоть обеспокоенный Марек и отвел ствол автомата в сторону. — Не станем уподобляться им!
— Я фашистов знаю! — с решительным видом сердито ответила Галина, отталкивая сержанта, но все-таки сняла палец со спуска.
Офицеры с белым флагом, молодые, высокие, в блестящих сапогах, с медалями на парадных мундирах, прошли, напряженно вытянув шеи, в каких-нибудь пятнадцати метрах от горящего танка, свернули немного вправо, чтобы обогнуть раскаленное, чадящее черным дымом чудовище, но даже ни разу не взглянули на него. Словно это их не касалось. Защитники баррикады выглядывали из-за досок.
— Глядите, как вырядились! Хоть сейчас на танцы!
— В могилу, дуралей! Там нужны лучшие кадры!
Гошек строго посмотрел на парней, и они замолкли, словно воды в рот набрали.
— Выйдем им навстречу, — сказал он сержанту. — Нечего им тут делать. Они постараются все высмотреть!
— Не выходите! — сердито предупредила Галина. — Вы будете под прицелом их автоматов!
— Ну так что ж за беда, автомат и у тебя есть! — улыбнулся ей сержант.
— Их жалеть нечего. А без вас…
Но Гошек уже положил свою винтовку и безоружный вышел за баррикаду. В нескольких шагах от горящего танка на него повеяло жаром. Сержант тут же одним прыжком очутился рядом с Гошеком.
— Хальт! Хальт! — закричал Гошек, когда офицеры были от него в десяти метрах.
Фашисты разом остановились, церемонно, заученно. Гошек усмехнулся про себя, видя, как они сжимают челюсти и выставляют вперед подбородки, чтобы напугать своим воинственным видом этих несчастных повстанцев.
— Also, was wünschen Sie? Что вам угодно? — спросил Гошек спокойно, хотя это спокойствие никого не обмануло, и прошел еще немного вперед.
Офицер справа, у которого была золотая нашивка на груди, вежливо откашлялся.
— Wir möchten euren Kommandanten sprechen, — сказал он.
Несмотря на всю серьезность положения, Гошек с трудом подавил смех. «Эх вы, болваны, что, если сказать: я здесь комендант, можете говорить со мной! То-то вы удивитесь!»
Возле Гошека стоял сержант Марек в форменной куртке чехословацкой армии и с изображением льва на шапке. Марек расправил широкие плечи. Стройный, мускулистый, он походил теперь на могучий дуб. Несмотря на рабочие штаны, испачканные машинным маслом, вид у него был хоть куда — бравый и воинственный. Если вы хотите торжественности — пожалуйста!
Гошек указал на Марека, на шапке которого красовались три никелевые пуговки — знаки различия сержанта.
— Das ist unser Kommandant!
Эсэсовцы, не сговариваясь, улыбнулись, как один. Почему — это было вполне ясно. Они ведь понимали, что имеют дело с простым сержантом. Но немец справа мгновенно подавил улыбку и принял нарочито вежливый вид.
— Aber wir wollen einen Offizier sprechen!
Тут, в свою очередь, улыбнулся Гошек:
— Если уж вам так хочется поговорить с чехами, то придется говорить с нами.
— Ach, so! — язвительно воскликнул эсэсовец и уставился на Гошека.
Но тут же он отвел свой взгляд, который должен был сразить этого человека, как кинжал. Гошек хранил каменное спокойствие. Офицер привык держаться нагло. Он окинул презрительным взглядом деревянную баррикаду, уже порядком потрепанную обстрелом, и строго сказал Гошеку:
— От имени нашего командования предлагаем вам капитулировать в течение часа. Баррикады немедленно разобрать, оружие сложить на середине улицы. Без всяких условий! Иначе… — И он многозначительно умолк.
Но тут коса нашла на камень! Гошек выпрямился, невольно сжал кулаки, лицо покраснело. Но он мгновенно взял себя в руки и никак не проявил своего возмущения. Только глаза его блеснули. Он глубоко вздохнул, чтобы не закричать, и уверенно перебил эсэсовца:
— А мы вашей капитуляции ждем. Обойдемся с вами как с военнопленными. Мы — чехословацкая армия, помните об этом!
Казалось, эсэсовец и не ждал иного ответа. А если все-таки и ждал, то не повел бровью.
— Хорошо. В таком случае, просим о двухчасовом перемирии.
Марек невольно покосился на свои старые часы на левой руке.
— Десять часов одна минута.
— Also, bis zwölf!
— Хорошо, до двенадцати, — согласился Гошек и стал спиной к немцам, давая понять, что переговоры закончены.
Офицеры повернулись все вместе, как заводные, и затопали по асфальту. Марек от всего сердца сплюнул и погрозил кулаком им вслед.
— Пошли! — Гошек тяжело вздохнул и потянул сержанта за рукав. — Мне показалось, что я взял в руки жабу!
На баррикаде их уже нетерпеливо ждали.
— До двенадцати — перемирие, — недовольно сказал сержант, и вдруг у него неожиданно вырвалось: — Лучше бы я им морды набил!
Парни с облегчением засмеялись. Боже, два часа мира и тишины после такого грохота — это не так уж мало! Только рассерженная Галина не смягчилась, а возмущенно стукнула автоматом по рельсам:
— Ошибка. Мне не нужно было слушаться вас, а стрелять! Они все высмотрели! Эх вы, чехи! Вы их еще не знаете.
Но у защитников баррикады отлегло от сердца, и они только махнули рукой. Нечего нас пугать, мы не маленькие! Гошек пристально посмотрел на Галину, но ничего не сказал. Теперь, когда переговоры кончились, у него опять стало неспокойно на душе. Может, девушка и права. Только стрелять! Никаких переговоров с этими змеями! Но другой, внутренний голос возражал: «Не сходи с ума, не теряй головы! Каждый час, который мы выгадаем, пойдет нам на пользу, а им во вред». Гошек не видит выхода из этих мучительных противоречий. Ощущение, что он допустил какую-то опасную ошибку, продолжает его мучить.
Но все остальные, кроме Галины и Марека, узнав о перемирии, воспрянули духом, словно жизнь, с которой они уже простились, опять протянула им руку. Бойцы, вероятно, всем своим существом радовались этой передышке, наступившей после такого жуткого обстрела. Они уже отогрелись на солнышке и теперь с детской беззаботностью принялись снимать с себя свитеры и рубашки, подставляя грудь или спину под лучи сияющего победного светила.
Попик Гошек в счастливой уверенности, что метким ударом по танку он разом заслужил отпущение всех своих грехов, совершенных со вчерашнего дня, подбежал к отцу:
— Передай привет маме… и скажи ей обо всем!
А Гошек, терзаемый сомнениями, вдруг не выдержал, обернулся и влепил Пепику крепкую затрещину. Грехи были теперь отпущены, и Пепик, испуганный неожиданностью, только глубоко вздохнул.
— Да кто тебя пустил сюда? Отца и мать обмануть хочешь, ну?
Нужно сказать в защиту Гошека, что он страшно рассердился на себя, едва лишь его рука дотронулась до взлохмаченной головы Пепика. Черт возьми, делаешь одну ошибку за другой. Раздражение после разговора с эсэсовцами разрядилось мгновенной вспышкой, словно молния, ударившей из грозовой тучи. В следующий же момент Гошек был готов расцеловать Пепика, как расцеловал, когда над танком взвилось беспощадное пламя.
Но раздражение охватило теперь молодых защитников баррикады.
— Пан Гошек, восстание — не кино, где пишут: «Детям до шестнадцати лет вход воспрещен!» Вы очень ошибаетесь, если думаете… — закричал один из парней ломающимся голосом, напоминающим кукарекание молодого петушка настолько, что в иной обстановке все громко расхохотались бы.
Но атмосфера оставалась предгрозовой. У Гошека мелькнуло в голове: «Черт побери! Ведь этой глупой оплеухой я оскорбил их всех… и того, кто лежит на берегу среди ромашек…» Ему очень хотелось сказать: «Ребята, не сердитесь, вы еще не знаете, что значит быть отцом…» Но он ничего не сказал, а лишь смущенно отмахнулся рукой, которую жгло словно огнем после этой несчастной оплеухи.
Сержанту очень хотелось как-то смягчить возникшую неловкость.
— Это твой парнишка, Гошек? — спросил он вполголоса, кто-то торопливо нацарапав в записной книжке.
Он вырвал листок, сложил его вчетверо и, стараясь придать своему голосу тон, каким говаривали с ним, когда он был простым солдатом, сказал:
— Доброволец Гошек, ко мне! Отнесешь этот приказ капитану Царде. Понятно? И в два счета, одна нога здесь, другая там!
Но он был очень сильно смущен, потому что на листочке было написано: «Податель записки — сын Гошека, он подбил фауст-патроном танк. Задержите его у себя и никуда не отпускайте!»
Все бойцы, как один, насторожились. Это нечестно со стороны сержанта, за которого они секунду назад пошли бы в огонь и в воду! Этакое свинство затеял!
И, хотя Пепик был пристыжен и ошеломлен отцовской оплеухой, он ловко вывернулся:
— Это не мое дело, начальник. Я послан к вам как стрелок, а не какой-то там связной.
Парни облегченно вздохнули, а сержант покраснел до ушей. Он мгновенно скомкал записку и готов был даже проглотить ее, лишь бы все забыли его оплошность. Гошек пристально посмотрел на Марека и резко сказал:
— Пусть остается. Он прав. И не лодырничайте! — Он поднес руку к шапке, закинул винтовку за плечо и отправился на другой конец моста по самой его середине. Может быть, только одна Галина наблюдательным женским взглядом подметила, какое тяжелое бремя несет на своих плечах этот сгорбившийся человек.
* * *
Если бы удалось выломать гранитные борта тротуаров, они очень пригодились бы для укрепления баррикады. Но без тяжелых ломов этого нельзя было сделать.
— Придется обойтись тем, что есть, — сказал сержант. — А к нашей следующей смене достанем необходимый инструмент. Тогда эти тротуары и используем. Ну, пошевеливайтесь, приведите-ка эту ширму в порядок!
Но не прошло и получаса, как все было сделано. Баррикада продолжала стоять — не хуже и не лучше, чем прежде. Новостью было лишь то, что и эту деревянную ширму, как называл баррикаду сержант, все равно надо было защищать до последнего вздоха. Из разбитых досок каждый устроил себе какое-нибудь ложе, чтобы растянуться на нем во весь рост и, прищурив глаза, загорать под солнцем, словно где-нибудь на пляже, а не там, где разгуливает смерть. Тело убитого Зденека увезли в лодке за реку присланные Гошеком люди. Только Галина и сержант спустились к тому месту, где оно лежало, и Галина на прощанье пригладила темные волосы Зденека.
— Пригладь и у меня… в случае чего… — криво усмехнулся сержант, когда они возвращались к баррикаде.
— Дурацкие шутки! — сердито оборвала его Галина и отвернулась от Марека и даже не приняла его руку, когда он первый взобрался наверх и хотел помочь ей.
Никто из парней не пошел к телу Зденека. Раньше они не сталкивались близко со смертью и не были сейчас готовы к этому. Только Пепик робко выглянул из-за парапета, но тотчас же отвернулся и сел на край тротуара. Товарищи даже не заметили, что у него дрожат руки и ноги.
Вскоре на второй лодке приехала черноволосая молоденькая девушка, подруга застреленной в субботу кондукторши. Ее вагон лег в основание третьей баррикады, а товарищи по бригаде сражались здесь с оружием в руках. Девушка гордилась, что из одной смены с ними, и бойцы никак не могли заставить ее уйти домой. Кондукторша помогала пани Марешовой, была связной, не отказывалась ни от какого дела, выполняя его горячо и старательно. Сейчас она привезла в сумке четыре термоса с чаем и газеты, которые каким-то чудом были напечатаны в центре города и дошли даже сюда.
— Вот вам чайку погреться, ребята! — крикнула она милым, немного хрипловатым голоском и чуть наклонила голову. На ее тонкой шее подпрыгнули блестящие черные косички.
«Какая красивая…» — подумали как-то особенно растроганные парни. При взгляде на девушку им вспомнилось солнышко, синее небо. Она была так же создана для мирной жизни, где не слышно выстрелов, как Галина с нахмуренным белым лбом — для борьбы. И вдруг всем захотелось быть около кондукторши, захотелось заглянуть в ее искрящиеся глаза, сказать ей что-нибудь веселое, чтобы она улыбнулась. И бойцы вдруг повскакали с места, словно никогда в жизни не пили жиденький несладкий чай и давно его ждали. Термосы быстро расхватали.
— Когда же нас сменят? — расспрашивали защитники баррикады, и в этом вопросе таилось желание на минутку очутиться вместе с черноволосой девушкой за рекой, поболтать, отдохнуть, избавиться от напряженного ожидания, не оставлявшего бойцов с самого утра.
— Говорили, что около двенадцати… мы вам обед у Марешей варим.
— Значит, нам и пострелять даже не придется, — говорят парни с притворным сожалением, в душе нетерпеливо мечтая попасть поскорее на другую сторону реки, к Марешам.
Может быть, именно она, эта девушка, подаст им картофельный суп и улыбнется, как сейчас. Ведь улыбка все время играет в уголках ее губ и в ямочках на щеках. Она не знает, что она великая волшебница, взволновавшая вдруг десяток парней. Случись кондукторше в другое время предложить кому-нибудь из них взять билет, они покраснели бы от смущения, а сейчас, когда девушка на «их» баррикаде, они оживились и осмелели. Один хочет показать ей, что он умеет обращаться с винтовкой, как настоящий солдат, и начинает подкидывать на руке свое оружие, другие готовы уже рассовать по карманам ручные гранаты, но их останавливает сержант.
Сердитая глубокая вертикальная морщина не разглаживается на лбу расстроенной Галины: она в стороне от этого волшебного круга. Правда, девичье очарование кондукторши трогает и ее, она вспоминает свои собственные чувства и мечты, такие далекие, но сейчас Галина подавляет их в своей душе, запрещает себе отвлечься от действительности. Вместо радости она чувствует горечь. Неужели она еще будет когда-нибудь такой же беззаботной и на ее губах появится такая же бесхитростная, юная улыбка? И где-то глубоко в сердце Галина мучительно завидует кондукторше. Она еще помнит прикосновение к волосам убитого Зденека, которые она недавно пригладила. А этим парням так хочется прикоснуться к живым, веселым косичкам этой девушки, все так жаждут улыбки, взгляда искрящихся глаз, одного мимолетного нежного прикосновения — на память. И не только эти восемнадцатилетние парни. Чем от них отличается сержант?
— Больше вам ничего не нужно? — спросила кондукторша, положив в сумку пустые термосы.
И сержант Марек, который еще утром думал, что навсегда простился с радостями жизни, заставив себя думать лишь о предстоящем сражении, теперь похож на мальчишку; он чуть дерзко смотрит на кондукторшу красивыми глазами, как смотрел на девушек лет десять назад, и говорит:
— Поцелуй меня на счастье!
Парни от всей души смеются, когда Марек хватает покрасневшую кондукторшу за плечи и притягивает к себе. Та совсем по-детски подставила ему губы, а в ее глазах стоит растерянное и все же радостное смущение. Галина коротко и жалко усмехается, прижимаясь лицом к своему автомату.
Никто этого не видит. Все словно зачарованные подскакивают к девушке, выскользнувшей из рук сержанта.
— И меня., и меня! — говорят бойцы тихо, но настойчиво.
И парни по очереди обнимают кондукторшу, а та растерянно чмокает каждого, раздавая свои поцелуи всем поровну, как ломтики хлеба у Марешей.
Когда девушка целует десятого парня, вдруг раздается страшный грохот — это немцы открыли артиллерийскую стрельбу по мосту, нарушив перемирие.
* * *
Пятый выстрел попал в цель. Снаряд ударил в прочный низ баррикады, пробил дыру в рулоне ротационной бумаги, а воздушная волна снесла дощатый верх. Эсэсовцы очень точно, до одного метра, высчитали дистанцию. Недаром Вейдингер послал парламентерами двух артиллерийских офицеров.
Защитникам баррикады показалось, что перед ними разверзлась земля. Вместо солнца — дым и удушливый смрад, громкие, испуганные крики раненых, более страшные, чем грохот разрыва. А на мостовой, на досках, на брезенте — кровь, словно ее выплеснули из кувшина. Все забывают о своих товарищах, каждый инстинктивно старается укрыться как можно ниже, поглубже закопаться в землю. Но прятаться некуда. Головы прижимаются к рулонам бумаги, а беспощадный, сокрушительный, словно землетрясение, обстрел неумолимо разносит баррикаду. Но никто не бежит назад по мосту.
Первым пришел в себя сержант. Воздушной волной с него сорвало шапку, а в левую руку, повыше локтя, впился осколок. Боль заставила сержанта выпрямиться, как стальная пружина. На миг он высунул голову из-за баррикады и увидел на склоне шесть вспышек. Немцы поставили орудия на высокой насыпи и даже не замаскировались. Кулака, который мог бы их оттуда выбить, у сержанта не было.
— Ребята! Ребята! — кричит вдруг Марек, давая знать, что он жив.
Подать какую-нибудь команду он не может. Да и что приказывать? В ответ поднимаются семеро бойцов. Они смотрят на сержанта, прижав к себе винтовки и еще думая сражаться. Трое уже мертвы. Кто-то дергает сержанта сзади. Галина прижимается к нему всем телом, кричит над его ухом:
— Уйдем! Здесь нельзя оставаться!
Сержант понимает, что она права. Но все в нем протестует против этого. Что, если… что, если бы продержаться, ну, хоть впятером? Или… хоть втроем? И открыть огонь, когда из лощины бросятся в атаку пешие эсэсовцы, чтобы захватить разбитую баррикаду. Но тут же сержант понимает, что только напрасно обманывает себя. Канонада сливается в непрерывный гром, теперь орудия бьют по асфальту за баррикадой, бьют в подножие баррикады, по мосту перед ней. Становится темно, и мост вздрагивает под ногами.
— Назад! На лодки! Дай команду! — трясет Галина сержанта за плечи.
— На лодки! Отступаем! — слышит сержант свой голос.
Кроме него и Галины, на баррикаде осталось в живых еще пять бойцов.
— Взять оружие с собой! — кричит Галина, собирая винтовки убитых.
Правый край баррикады загорелся. Лодки, пропитанные смолой, вспыхнули от удара зажигательного снаряда, как порох, и над серовато-голубой дымкой поднялся столб черного дыма.
Сержант нагнулся и протянул здоровую руку к ящику с ручными гранатами.
— Убрать отсюда! — крикнул он бойцу, стоявшему рядом с ним.
Но тот упал. Сержант сам схватил гранаты, почувствовав в пальцах шершавую ручку, когда что-то тяжелое ударило его по ногам. Сержант выпустил ящик и упал на спину среди хаоса разбитых балок и досок.
Галина тем временем отвязала под мостом первую лодку. Двух дрожавших в испуге раненых она заставила вскочить в лодку, швырнула туда же три винтовки и помчалась снова наверх. У мачты электропередачи она встретила черноволосую девушку, которая была напугана до смерти.
— Беги! Прыгай в лодку! — приказала Галина, хлопнув ее по спине.
Девушка побежала спотыкаясь и исчезла в дыму.
«Не терять голову! — приказала сама себе Галина. — Это самое главное». Она вспомнила Варшаву, дом, рухнувший под ударами снарядов после пожара, когда она отступала со своими товарищами. Пока действует рассудок и не ослабла воля, все будет хорошо. Галина перепрыгнула через перила у трамвайной остановки и, пригибаясь, перебежала к баррикаде. Дым сгустился, ничего не было видно в двух шагах. А ведь где-то там был Пепик, этот порывистый славный паренек, который первым в Праге протянул ей руку помощи. А может, именно из-за нее, следуя ее примеру, и попал он в этот ад? Если он еще жив, его нужно спасти во что бы то ни стало! Багровый дым становился все гуще и чернее, и, казалось, на баррикаде нет никого в живых.
Но, когда Галина переползла на другую сторону моста к бетонному парапету, она услыхала тихие, совсем детские всхлипывания:
— Мамочка… мама… мамочка!
Прислонясь спиной к парапету, сидел полуголый Пепик Гошек, потерявший голову от страха. Он придерживал правой рукой предплечье левой. Кровь из руки ручьем лилась на его брюки.
— Пепик! Опомнись! За мной! — крикнула Галина, хватая Пепика за запястье здоровой руки, и изо всех сил потянула его за собой.
Пройдут ли они восемь метров в этом аду? Хватит ли у Пепика силы удержаться на ногах? Возможно, что в первую минуту парень даже и не узнал Галины. Но ее голос привел Пепика в себя, и он, подчиняясь стремительному рывку, кое-как заковылял вслед за ней, не упал. Он лишь вскрикнул от боли, когда раненая рука беспомощно повисла. Именно эта острая боль и вывела его из оцепенения. Пепик подчинился Галине, как слепой — поводырю. Она довела Пепика почти до трамвайной остановки и спустилась по склону вниз к лодкам. У самой воды лежал электротехник Лойзик, последний из оставшихся в живых парень, легко раненный в голову.
Он смог добежать сюда сам и обессилел не от раны, а скорее от ужаса. Он поднял голову, увидев Галину, встал на колени, вытер рукавом глаза, по которым текла кровь, и помог Пепику сесть в плоскодонку.
— Отправляйтесь! Я привезу винтовки! — резко крикнула Галина и оттолкнула лодку от берега.
Только так она смогла преодолеть отчаянное желание вскочить вслед за ними в плоскодонку, убежать подальше от этих ужасов; ведь каждый нерв, каждый мускул ее тела молил о спасении. Но винтовки! Винтовки!.. Сейчас они дороже жизни! Галина испытала уже однажды такой убийственный артиллерийский огонь и знала, что это значит. Надо было раньше дать приказ об отступлении! И, стиснув зубы, девушка в третий раз стремительно бросилась к горящей баррикаде.
Она подняла три винтовки на ближнем конце баррикады. Теперь нужно снова попасть туда, где был подобран Пепик и где уже давно никого не было в живых. Галина проскользнула за баррикаду и оцепенела от испуга. В метре от нее полулежал человек, протягивая руку, словно пытался ухватиться за что-нибудь прочное. Сержант! Как Галина могла забыть о нем! Боль, от которой Марек в первую минуту лишился сознания, вскоре снова пробудила его к жизни. На перебитых ногах сержанта лежала балка, снесенная снарядом с баррикады. Ах, сержант, сержант! Как Галина сердилась несколько минут назад, когда тот так легкомысленно обнял молоденькую кондукторшу! А теперь ее злила волна нежности к этому человеку, который сразу же по-нравился ей своей лихостью и задором. С неожиданной для ее хрупкого тела силой она приподняла и сбросила балку с ног Марека и лихорадочно принялась убирать разный деревянный хлам, который засыпал сержанта.
Потом она схватила тяжелое тело под мышки и попыталась приподнять. Сержант наблюдал за Галиной с молчаливой горькой улыбкой на побледневшем как полотно лице. Вдруг его тело свело судорогой от невыносимой боли. Он с трудом оттолкнул Галину и, собрав всю свою волю, чтобы снова не упасть в обморок, крикнул:
— Оставь! Разве ты не видишь, что мне пришел конец?
Только теперь Галина заметила большую лужу свернувшейся крови. Как острым ножом, девушку резанула мысль, что сержант истекает кровью и ничего сделать нельзя. И Галине показалось, что она сама истекает кровью, что сейчас ее покинут последние силы. Присев около Марека, Галина дрожащей рукой отвела волосы со лба сержанта. Лоб был влажен от холодного пота. Марек вздрогнул от этого прикосновения, закрыл глаза, словно теряя сознание, но тут же очнулся и хриплым голосом еле выговорил:
— Я приказываю собрать винтовки, отнести гранаты, потопить оставшиеся лодки!
Она подчинилась, не задумываясь, нашла три винтовки, взяла жестяной ящик с гранатами. Но что-то заставило ее вернуться к сержанту. Она положила оружие возле себя и обеими руками обняла голову Марека. Он едва заметно улыбнулся, в помутневших глазах промелькнули прежние озорные искорки, и он прошептал:
— А поцелуй?..
Его губы были удивительно холодны.
— Иди!..
— Я останусь здесь!
— Глупости! Винтовки! Гранаты! Передай… Гошеку…
Марек сжал руку Галины повыше локтя, но пальцы цепенели. У сержанта не было сил, и он устало огляделся:
— Надень шапку! И гранату… на всякий случай.
Он хотел умереть один. Галина не посмела ослушаться. Достала гранату из ящика, надела шапку так, как надевал сам сержант, — ухарски, слегка набекрень. Марек дотянулся здоровой рукой до нагрудного кармана, нащупал окурок сигареты и зажигалку и жадно закурил.
— Всё… Прощай! — со вздохом сказал он, и тут же глаза сержанта Марека закрылись, сигарета выпала изо рта.
Галина еще раз поцеловала холодный лоб и отправилась выполнять приказ.