Вторник начинался плохо…

Горсточка бойцов Гошека, которая с полуночи до самого утра защищала берег, в конце концов не устояла перед превосходящими силами противника. На одного чеха приходилось больше двадцати эсэсовцев, которые переправились через реку на лодках под прикрытием утреннего тумана. Чехи отступали шаг за шагом, от куста к кусту, от стены к стене, от одной перевернутой плоскодонки к другой, без всякой надежды на подкрепление. Оно не могло прийти ниоткуда, оружия не было. Чехи гибли один за другим, сражались молча и упорно до последнего вздоха. В конце концов уцелели и не были ранены лишь трое: Гошек, угольщик и вагоновожатый.

Мост нельзя было отстаивать по той же причине: где взять людей, боеприпасы? После разгрома парашютистов, которые полегли на асфальте все до единого, Вейдингер послал против трамвайной баррикады еще два танка. Прямой наводкой с середины моста танковые орудия били совершенно безнаказанно в прочную стену трамвайной баррикады. Она стояла долго, но в конце концов вагоны развалились и уложенные в них гранитные кубики брусчатки рассыпались. Испанец, Галина и пан Бручек уползли с баррикады в начале обстрела, чтобы не погибнуть понапрасну. Они были бессильны перед танками.

Обе группы встретились в домике пани Марешовой, где был командный пункт Гошека. На чердаке продолжали дежурить Микат и сержант-пулеметчик. Днем они держали мост под обстрелом, стреляя редко, но точно, и до сих пор не позволили ни одному эсэсовцу перейти мост. Пулеметный расчет остановил также наступление с берега и загнал эсэсовцев во дворы и поперечные улички. Но с танками, которые в упор расстреливали трамвайную баррикаду, ничего нельзя было поделать.

В конце концов пулеметчики сами попали под обстрел с моста, пулемет был разбит прямым попаданием, но Микат и сержант-пулеметчик каким-то чудом остались невредимы. Потом загорелся чердак, и они чуть не задохнулись от дыма и только тогда решились покинуть свой пост. Микат потерял сознание, сержант стащил его вниз, взвалив себе на спину.

— Пулемету пришел конец! — объявил сержант, тяжело вздохнув, и положил Миката на сенник.

Пани Марешова с помощью Галины обмыла холодной водой лицо Миката, который лежал без памяти. Он наконец очнулся и тут же расплакался, как ребенок.

Побледневший после бессонной ночи, усталый от ночного боя Гошек стоял, опираясь о стол. Он чувствовал, что, если сядет, сейчас же заснет, и из последних сил упрямо боролся с дремотой. Он попытался послушать радио. Кто-то говорил хриплым, но торжественно взволнованным голосом:

— Германский министр иностранных дел Шверин фон Кроссиг объявил вчера, седьмого мая, после шестилетней борьбы, о безоговорочной капитуляции всех военных сил… Капитуляция распространяется и на Чехию и на Моравию. Не подчинившиеся и не сложившие оружие будут считаться преступниками и будут поставлены вне закона…

Вагоновожатый, который сидел на корточках под окном, оглядывая предмостье, с иронией воскликнул:

— Гошек, ты слышишь? Война кончена! Вот тебе официальное подтверждение.

Почти одновременно в окне зазвенели остатки стекол, над столом просвистела пуля, ударилась о стену и отбила кусочек штукатурки.

— Они идут на нас, товарищи! Стреляйте! — успел крикнуть вскочивший вагоновожатый, но тут же схватился за голову, в его горле что-то заклокотало, и тело мягко сползло на пол.

Лойза, Испанец, Гошек и Галина быстро распределили места у окон. Эсэсовцы выскочили из соседней улички, перебежали через дорогу и попробовали проникнуть в домик Марешей сбоку. Но последний крик вагоновожатого остановил их. Лойза Адам одним прыжком очутился у того окна, где лежало тело вагоновожатого, и молниеносно выпустил по нападающим эсэсовцам целый магазин. Потом он прижался к полу, а Галина и Франта тем временем заняли удобные позиции. Пан Бручек бросился к дубовому столу с толстой столешницей, поставил его «на попа» перед окошком, как щит, и стоя начал палить отсюда на улицу. Но чехи недолго сохраняли преимущество, созданное их неожиданным отпором. Первым крикнул Лойза Адам:

— Патроны! Черт возьми, дайте мне еще магазин!

— И у меня все! — закричала Галина.

Испанец только пожал плечами. И у него кончались последние патроны. Правда, у пана Бручека за широким обшлагом шинели был еще один полный магазин, но полицейский не хотел делиться своим запасом. Поэтому он сделал вид, что не слышит. Впрочем, возможно, что он и вправду ничего не слыхал.

Едва эсэсовцы опомнились от неожиданности, как подняли оглушительную стрельбу из десятков автоматов. От стола, служившего прикрытием пану Бручеку, так и отскакивали темные щепки. От стен, в которые били целыми очередями, летела пыль.

Потом внезапно у окна, где стояли Гошек и Галина, вспыхнули занавески. Гошек сдернул и затоптал их, но тут почему-то вся кухня оказалась в огне, вдруг сразу все воспламенилось. Надо было уходить, чтобы не погибнуть от пуль и не задохнуться в дыму.

— Товарищи, отойдем через двор! — закричал было Гошек, но, казалось, никто его не слышал.

В конце концов он стал хватать всех за руки и показывать на двери. Только тогда его поняли. Лойза Адам, у которого не осталось патронов, подхватил сидевшего на сеннике Миката и исчез с ним в дыму. Пан Бручек счел теперь нужным признаться, что у него есть еще полный магазин. Он показал его Гошеку и крикнул, что будет прикрывать отступление. Один за другим все бойцы вышли в коридор, темный от дыма, который валил из подвала, и выбежали во двор, откуда можно было перелезть через низкий забор в соседний дворик.

В последнюю минуту, перед уходом из горящей кухни, Гошек вдруг вспомнил о пани Марешовой. Что с ней? Ушла ли она? Ведь она была в кухне, когда убили вагоновожатого. Она подползла к окну, желая оказать ему помощь, приподняла ладонями голову убитого. Гошек все это видел своими глазами. А что произошло дальше? Куда она исчезла? Гошек вернулся в пылающую кухню, где в пыли и дыму уже ничего не было видно, и, пробираясь ощупью в кромешной тьме, закричал изо всех сил:

— Пани Марешова! Пани Марешова! Нельзя здесь оставаться! Мы уходим!

Рядом появился силуэт Бручека, который брел пошатываясь к двери. Толстый полицейский надсадно кашлял. Гошек тоже чуть не задохнулся от едкого дыма, который валил от горящих сенников. Вспыхнул уже и стол, за которым только что отстреливался пан Бручек. Нет, здесь никого не было. Должно быть, о пани Марешовой позаботилась Галина и увела ее с собой. Гошек бросился по коридору во двор и вслед за кашляющим и задыхающимся Бручеком перескочил через забор в соседний дворик. Надо было отойти к баррикаде, построенной из товарных вагонов на перекрестке.

В это время два эсэсовских танка, расстрелявших трамвайную баррикаду, прорвались через мост в Голешовицы. Разбросанные остатки вагонов больше им не мешали. Следом за танками, как стая саранчи, во все стороны рассыпались парашютисты с автоматами. Одни из них переправились на эту сторону реки раньше в лодках и скрывались в прибрежных уличках, другие проползли за танками через мост. Теперь они развернулись цепью и пошли через дорогу в атаку на горящие домики. В слуховом окне дома Марешей все еще развевался чехословацкий флаг. По нему началась дикая пальба. Полотнище, прорванное пулями, вздрагивало, как живое существо; наконец разбитое пулями древко переломилось. Флаг, словно раненый, опустился на мостовую перед домом.

Внезапно двери горящего домика распахнулись, и на порог навстречу фашистам вышла женщина. Это была пани Марешова. Платок сполз с головы, седые волосы растрепались, но лицо ее было совершенно спокойно. Она решила не покидать свой дом и спряталась на лестнице в подвал, не желая, чтобы ее уговорили уйти. Потому Гошек ее не нашел.

С винтовкой сына в руках, она стояла теперь на пороге своего дома прямо у расстрелянного флага. И когда цепь эсэсовцев появилась на насыпи перед домиком, она спокойно подняла ружье к плечу, прицелилась и выстрелила.

Тощий эсэсовец в пестрой плащ-палатке, может быть тот самый, которому удалось несколько секунд назад перебить древко флага, выпустил автомат из рук и скатился по склону на тротуар перед горящими домиками.

На секунду нападающие остановились, словно увидели призрак. Пани Марешова дернула затвор, дослала в ствол следующий патрон, но выстрелить еще раз не успела — на нее обрушился яростный огонь из десятков автоматов. Она молча упала прямо на дорогой ее сердцу флаг.

* * *

Поблизости от моста во многих местах пылали домики. Эсэсовцы вымещали свою злость на беззащитных жителях. Пламя выгнало на улицу удрученных матерей и голодных ребятишек, ошеломленных происходящим. Вокруг них свистели пули, исступленные эсэсовцы в пестрых плащ-палатках стреляли в окна, за которыми никого уже не было, сыпали угрозами, рыскали, как волки, вокруг беспомощных женщин, перегоняли их с места на место. Детишки жались к матерям, широко раскрытыми испуганным л глазенками смотрели на страшных «водяных», которые били подростков, рылись в их карманах, отыскивая патроны. Всех, на кого падало малейшее подозрение, что они участвовали в бою против фашистов или как бы то ни было помогали повстанцам, тотчас угоняли за пригорок перед бомбоубежищем. Оттуда то и дело слышались короткие очереди из автоматов.

Во вторник утром, когда Гошек со своей группой вел последний бой за домик пани Марешовой, пришлось освобождать и амбулаторию. Легко раненные ковыляли без посторонней помощи в более отдаленные от моста улицы, а тех, кто не мог передвигаться самостоятельно, девушки-санитарки уносили на носилках. Шоферам санитарных машин несколько раз удалось проникнуть с тяжело раненными в больницы, находящиеся в центре города. При этом шоферы рисковали своей жизнью так же самоотверженно, как и стрелки на баррикадах.

Когда раненые стали уходить, поднявшаяся суматоха потревожила Пепика, который до сих пор спал непробудным сном. Он протер глаза, несколько секунд изумленно оглядывал незнакомую комнату, потом сел и, наконец, встал с сенника. Восемнадцать часов крепкого сна подкрепили паренька.

— Надо уходить отсюда! — сказала ему сестра дрожащим голоском. — Вы сами сможете идти? Или я…

Пепик не сразу понял, что происходит. Почему вокруг него столько незнакомых лиц? И почему так старательно забинтована левая рука? Он поднес было ее к лицу, чтобы понять, в чем дело, но она вдруг заболела до самого плеча. Только теперь Пепик смутно припомнил, что на баррикаде в нее попал осколок и что Галина тащила его вниз по насыпи к лодкам. Да, что с Галиной? И где сейчас отец? Ведь он… стоял на берегу у моста… и совсем не сердился на Пепика… Какой он хороший, папа!

— Где мой отец? И что стало с мостом?

— Немцы перешли мост, — тихо ответила ему сестра, и вдруг ее глаза наполнились слезами. — Танки все-таки разрушили все баррикады…

Пепику показалось, что в грудь ему вонзили нож.

— Значит… все потеряно? — с отчаянием вырвалось у него, и он вопросительно посмотрел на раненых.

Никто не ответил Пепику, а когда он пошатнулся, к нему подбежала лишь маленькая медсестра и сквозь слезы воскликнула:

— Нет, не потеряно! Прага продолжает бороться! Мы уходим только отсюда…

Эти слова немного ободрили Пепика. Он кое-как справился с подступавшей дурнотой, крепко стиснул зубы и стал натягивать рукав спецовки на здоровую руку.

— Я домой пойду! Отдохну немножечко… а потом к отцу! Мост сдали, а отец, конечно, оружия не сложил.

— А где ты живешь? — испуганно спросила его девушка.

— Под Заторами… у Сладковского. Слесарная мастерская Гошека…

— А может… там уже немцы!..

— А если мне туда нужно! Ведь там моя мама!

Сестра попробовала удержать Пепика за плечо, но тот вырвался из ее рук. Мать занимала сейчас все его мысли.

— Не держите меня! — крикнул он испуганной сестре и, растолкав толпу раненых, выскочил в коридор, а потом и на улицу.

Тупая свинцовая боль иногда становилась острой, колющей, вся левая половина тела начинала ныть, и тогда в глазах Пепика все расплывалось, но он все-таки упорно шел вперед. Отсюда до дома рукой подать, всего каких-нибудь два поворота. Как мог он в самом деле оставить мать одну? Он попытался бежать, но через несколько шагов совершенно запыхался, и ему пришлось прислониться к стене и долго отдыхать, чтобы перевести дух. На лбу Пепика выступил холодный пот, рубашка прилипла к телу.

«Мама… мама… я иду! — говорил он сам себе, а глаза сами закрывались. — Не спать же в самом деле на улице!» — сердился он на себя.

Наконец Пепик кое-как добрел по каменным ступенькам до своего домика. Неподалеку, за складами старого железа, в каких-нибудь ста метрах от Пепика, у реки, раздавались винтовочные выстрелы. А что, если эсэсовцы появятся и здесь? Пепик понимал, чем это грозит. Но каждый шаг стоил ему больших усилий, будто он шел не по тротуару, а, как водолаз, брел, с превеликим трудом передвигая ноги, по морскому дну. Вот осталось лишь поднять руку, лишь постучать в окно!.. Смутно, словно сквозь толщу воды, он увидел за стеклом неясное, расплывающееся лицо матери…

— Мама, я пришел… не бойся теперь… ты не одна… — чуть слышно пролепетал Пепик.

Мать подхватила сына в объятия, когда он уже падал. Он блаженно закрыл глаза, на душе стало легко. Его лица коснулась прядь маминых волос, от них пахло, как в далеком детстве, когда мама склонялась над его постелькой, отгоняя ночные кошмары. Пепик обхватил здоровой рукой шею матери, прижался щекой к ее лицу, не замечая, что оно мокро от слез, и внезапно, словно пролетел на крыльях, очутился в кухне. Уже в кровати он на мгновение приоткрыл глаза и тотчас увидел прямо перед собой надпись мелом на шкафу. Странно, неужели мать за три дня так и не собралась стереть ее?

— Мама… мама! Ты и вправду на меня не сердишься? — спросил он со вздохом, как ребенок, но ответа уже не услышал — он крепко спал.

* * *

Наступила страшная минута, которой больше всего опасался Гошек: кончились патроны. Он ждал этого с воскресного вечера, когда запасы, сделанные в субботу, начали заметно таять.

В понедельник боеприпасы можно было еще достать, но час от часу нужда в них возрастала, они становились необходимы, как воздух.

Во вторник к вечеру все запасы подошли к концу.

Из защитников моста уцелело всего пять человек, отступавших с боем от баррикады к баррикаде, от дома к дому, от стены к стене. Это были: Гошек, Лойза Адам, Испанец Франта, полицейский Бручек и Галина. Во вторник, когда уже смеркалось, они закрепились за оградой склада при скульптурной мастерской, где были сложены глыбы и блоки гранита, песчаника и мрамора. Ограда, обращенная к подъездному пути в порт, сгорела еще в понедельник. Здесь была отличная позиция для ведения огня по эсэсовцам, которые наступали слева от моста и стремились любой ценой прорваться к портовым складам. Камни лежали здесь годами, ожидая, когда рука скульптора превратит их в статуи. Вокруг глыб разрослись сирень, бузина и березки, семена которых либо занес сюда ветер, либо обронили — птицы. Когда стрелок ложился или просто пригибался за один из огромных камней, зелень скрывала его почти полностью. Какая неприступная крепость могла бы получиться здесь, если бы…

Группа эсэсовцев, засевшая в домах напротив, хорошо знала, что за оградой склада укрылись повстанцы… Но пули бесполезными очередями поливали камни и литейную скульптурной мастерской и, отскакивая, падали в траву. До самой темноты никто не был ранен. Зато один из эсэсовцев, попытавшийся перебежать улицу и занять позицию поудобнее, остался лежать посреди дороги, сраженный предпоследней пулей Гошека. После этого эсэсовцы больше не рисковали появляться на улице, дожидаясь темноты, когда им, как они предполагали, легко будет перебить чехов, засевших на складе и стрелявших очень редко. Фашисты, должно быть, догадывались, что патроны у повстанцев на исходе, и не спешили разделаться с ними.

Пан Бручек устроился у незаконченного памятника, который должен был изображать ангела скорби. Скульптор еще не коснулся своим резцом нижней половины куба из песчаника, уже наметив вверху кудрявую голову и опущенные аляповатые крылья ангела, смахивающие на гусиные. В первую минуту, когда пан Бручек попал сюда, он увидел лишь широкий пьедестал, на угол которого так удобно было пристроить автомат, а самому залечь за камнем, словно у себя дома. Но, расстреляв все патроны, пан Бручек огляделся по сторонам. Ему бросились в глаза печально опущенные крылья из песчаника. Тьфу! Как раз подходящая минута напоминать о таких вещах! По мокрой траве пан Бручек подполз к камню, за которым лежал Испанец, тщательно сберегая последнюю горстку патронов. Бручек слегка притронулся к плечу Франты. Тот чуть-чуть повернул голову и удивленно посмотрел на полицейского. Почему у того так странно блестят маленькие глазки? Пока Испанец соображал, в чем же дело, пан Бручек прижался к его плечу всей грудью, загудев над ухом:

— На всякий случай, товарищ… ежели бы это самое… так ты мне прости те старые времена…

— Понятное дело, Бручек, — вдруг вырвалось у Франты, даже мягче, чем он хотел. — Начнем все сначала, товарищ!

— Да, начну! — с облегчением вздохнул пан Бручек. — Только надо раньше фашистов прикончить… Жаль… Тогда эти дни, что мы вместе с вами… как хорошо бы вспоминались!

Лойза Адам, которого Гошек, как только стало смеркаться, послал на разведку с наказом раздобыть патроны, если удастся, приполз с берега. В горячей ладони он сжимал три винтовочных патрона.

— Вот все, что я нашел… в кармане убитого, — сказал он, тяжело переводя дух, словно бежал перед этим. — Они окружили нас!

Он сунул патроны Гошеку в руку и снова шмыгнул в кусты. Куст у поваленной обгоревшей ограды закачался. На этот раз Лойза направился на улицу. Ему не давал покоя автомат убитого эсэсовца, лежавший посреди улицы.

— Нам крышка!.. — со вздохом произнес Гошек и сунул три патрона в пустой магазин. — Но Праги им все равно не видать! За нами тысячи таких баррикад!

Галина, лежавшая за соседним камнем, машинально притянула к себе влажную сиреневую веточку, листья которой слабо шелестели над головой. Она провела пальцами по тонкому прутику, и вдруг в ее глазах появилось радостное изумление. На конце веточки девушка нащупала пышную распустившуюся кисть сирени. Галина прижалась лицом к цветам, полным аромата и свежести, удивленно прошептала:

— Смотрите… сирень цветет!

У растроганного Гошека сердце сжалось от боли. Как жаждет жизни эта худенькая польская девушка! А ведь она почти наверняка обречена на смерть, ей не избежать вместе со всеми общей судьбы. Он не пожалел бы собственной жизни, чтобы спасти ее, хотя бы только ее одну. Может, приказать Лойзе, когда тот вернется, спасти девушку? Пусть Лойза, несмотря на смертельную опасность, вынесет отсюда Галину даже против ее воли. Он невольно прищурил глаза, отыскивая в темноте улицы еще более темное пятно — Лойзу. Должно быть, тот мобилизовал всю свою энергию, чтобы под носом у врага добыть несколько патронов. Они ничего не изменят, но Лойза ни за что на свете не позволит им пропасть попусту. Он будет драться до последней капли крови, и это самое прекрасное в Лойзе, за что Гошек любит его больше родного брата. Скорей бы уж он вернулся! Лойза, конечно, сумеет спасти Галину!

Но на темной улице распознать Лойзу невозможно, как ни вглядывается Гошек. И вдруг гораздо ближе, чем он предполагал, с середины дороги, поднимается могучая человеческая фигура и, не пригибаясь, не прячась, а громко топая и выпрямившись во весь рост, бежит к ограде. Тяжелые шаги, шумное дыхание могут принадлежать только Лойзе. И не успевает Гошек опомниться, как угольщик в самом деле одним прыжком перемахивает через остатки ограды и ревет:

— Удирают! Гошек! Товарищи! Они удирают!

Все вскакивают и обступают его тесным кругом:

— Ты что, Лойза, спятил? Что случилось?

— Эсэсовцы смылись! Я лежал посреди улицы, совсем близко от дома. Они какое-то известие получили и вдруг засуетились как сумасшедшие! Я около сорока их насчитал. Черт возьми, не будь в моем ружьишке пусто, я бы им показал напоследок!

Он лихо закинул автомат за спину, раскинул руки, схватил в объятия Галину, обнял так, что у той захрустели все косточки, волчком закружился с ней, подняв ее в воздух. А когда он наконец поставил девушку на землю, то наградил ее таким крепким поцелуем, что она не сразу пришла в себя.

— Братцы, я с ума от радости сойду! Держите меня, я сейчас свихнусь! Держите меня, братцы, или я выкину какую-нибудь глупость!

Лойза не ошибся. Через несколько минут из домов, которые еще полчаса назад были в руках эсэсовцев, начали выбегать люди. От двери к двери они передавали радостную новость, громко крича:

— Удрали! У нас тоже! И духа немчуры нет!

Пан Бручек вскочил на пьедестал ангела скорби, левой рукой схватился за опущенное крыло и, как мальчишка, завопил:

— Ура! Ура!

Нога Бручека скользнула по мокрому камню, он неуклюже спрыгнул, ударился коленом об угол и только после этого удивленно спросил:

— А почему они бегут? Что случилось, скажи на милость?

Гошек таких вопросов не задавал. Что случилось? Только одно на свете могло заставить фашистов бежать так поспешно. Только то, чего он с такой тоской и болью ждал все эти пять дней, то, во что он крепко верил в самые горькие минуты. Но даже и сейчас этому не было прямых доказательств. Но Гошек с несокрушимой уверенностью знал, что все идет так, как он ожидал. Он схватил Испанца в объятия и заметил, как у того в темноте блеснули глаза.

Нас услышали, Франта! Наши нас услышали!

* * *

Утро еще не родилось, но было близко. Среди разрушенных обстрелом прибрежных домиков, над погасшим, но еще дымящимся пожарищем, на вершине старой груши пел дрозд. Он выводил свои трели так громко и радостно, что люди, окоченевшие от ночного холода и бессонной ночи, потерявшие силы после пережитых горестей и страхов, невольно расправляли плечи и поднимали голову, нетерпеливо отыскивая взглядом маленького взъерошенного певца, прославляющего наступающий день. Несмотря на все ужасы, которые постигли чехов в последние часы оккупации, всех вдруг охватила необыкновенная радость, пьянящая, как молодое вино.

Неожиданно воздух наполнился грохотом. Звуки неслись из-за моста, с той же стороны, откуда вчера, наводя на всех ужас, выползали металлические чудища эсэсовцев. Но пока еще ничего не было видно. И, хотя это был всего лишь грохот тяжелых моторов, треск выхлопных труб и лязг гусениц на гранитной мостовой, эти звуки казались торжественнее и радостнее колокольного звона.

Гошек и Испанец побежали на мост, усеянный обломками и мертвыми телами, которые еще никто не убрал. Сзади пыхтел пан Бручек, Лойза Адам догонял Гошека тяжелым, но упругим шагом. Каждому хотелось первому увидеть их.

Чехи не добежали еще и до половины моста, когда из-за цветущей груши с правой стороны дороги плавно выплыла, словно корабль, могучая грохочущая машина с длинным, тонким стволом пушки, который, точно палец, показывал на Прагу. Из-под гусениц сыпались искры, а на башне пылал, как восходящее солнце, ярко-красный флаг. А за ним — другой, третий…

У Гошека задрожали ноги, но он все бежал. Он задыхался, легкие разрывались, но он ни за что на свете не хотел отстать от Испанца и Лойзы, который, словно живой танк, рвался вперед и обогнал товарищей на три-четыре шага. Никто из них никогда в жизни так не бегал. Танкисты, очевидно, уже заметили бегущую толпу. Первая машина замедлила ход, из башни выглянул человек в кожаном шлеме, замахал рукой, давая сигнал остальным танкам, на секунду наклонился и снова стремительно выпрямился. Танк затормозил, выбив гусеницами пучок искр, и через несколько метров замер на месте.

Чехи увидели молодое лицо танкиста, черное от пыли и дыма, ясные глаза, широкую улыбку и сверкающие белые зубы, Еле переводя дух, не в силах выдавить хоть одно слово приветствия, Гошек и Франта Испанец прислонились к танку и, поглаживая его запыленную сталь ладонями, как человеческое лицо, молча всхлипывали, переполненные счастьем.

Лишь у Лойзы Адама, неутомимого Лойзы Адама хватило сил взобраться на танк и заключить в свои медвежьи объятия танкиста на башне. Лойза ощутил запах пороха, горелого масла и человеческого пота и принялся горячо целовать советского воина сильными мужскими поцелуями. Тем временем к танкам подбежали и Галина, и пан Бручек, и целая толпа жителей Голешовиц, женщины из сгоревших домиков, возбужденные мальчишки, отчаянно свистевшие.

— Вы, ребята… золотые ребята! — самозабвенно восклицал Лойза между поцелуями, стиснув командира танка ручищами, словно хотел навеки удержать в них свою добычу.

А молодой танкист с сияющим закопченным лицом, на котором остались светлые пятна после поцелуев Лойзы, изо всех сил хлопал его ладонью по спине и кричал так же восторженно:

— Хорошо, брат! Хорошо!

Люди теснились вокруг танка, трогали броню, ощупывали прочные траки гусениц, словно не веря своим глазам и только осязанием убеждая себя, что все это не снится. Танкисты, наклонясь из башни, пожимали десятки нетерпеливых рук, тянувшихся к ним снизу, улыбались женщинам ясными усталыми глазами, помогали взобраться на броню самым смелым мальчишкам, жаждущим притронуться к башне и хоть на секундочку заглянуть внутрь. Увидев в нескольких шагах от себя обгоревший немецкий танк с вывороченным боком, русские наперебой стали расспрашивать:

— Кто подбил? Кто подбил?

На этот раз женщины поняли, о чем спрашивают танкисты, и охотно начали указывать на Гошека, угольщика и Франту Испанца:

— Это они! Они! Они удерживали мост с самой субботы!

— Правильно! Так и надо фашистов бить! Молодцы чехи! Славные ребята!

Командир первой машины притянул к себе угольщика, только что выпустившего танкиста из своих лап, дружески, словно старому знакомому, стиснул плечи Лойзе и, прищурив глаза, ласково спросил:

— Ты, брат… Прагу хорошо знаешь?

— Харашо! — уверенно крикнул Лойза, ведь это было первое русское слово, которому он научился. — «Харашо» — это все равно, что по-чешски «прима»? Правильно? Хорошо все знаю! От Шумавы до Татр, от Вршовиц до боен! За свою жизнь я во всех уголках успел побывать!

Обрадованный Лойза лихо сдвинул кепку на затылок и поднял правый кулак, отставив большой палец.

— Отлично! Отлично! — повторял за ним танкист, который все понял, увидев жест угольщика. — Поедем с нами, брат, покажи, как в центр ехать. Надо быстро освободить всю Прагу!

Лойза задохнулся от счастья.

— Понятное дело, в центр! Прямо на Вацлавскую! Ребята, пропустите нас, пока не поздно, покажем там нацистам, где раки зимуют! А не то представление кончится, и я не увижу даже, как стреляют из такой красивой штуки!

И Лойза ласково похлопал орудие по стволу, заранее уверенный, что новые друзья разрешат ему хоть разок выпалить из этой «дудочки»…

Командир танка дал команду, мальчишки спрыгнули с брони на землю, взрослые немного расступились, продолжая пристально разглядывать смуглых парней, таких близких, простых, которые так спешили освободить всю Прагу. Гошек, Галина и Франта Испанец по знаку командира вскочили на первую машину к Лойзе. Моторы зафыркали, как разгоряченные жеребцы, и затем заработали вовсю.

В последнюю секунду решил взобраться на танк и запыхавшийся пан Бручек. Сердце его ныло, он боялся, что неожиданно останется один, без товарищей, с которыми неразлучно провел пять дней в этом паршивом полицейском мундире, который вдруг показался ему страшно неудобным. Но ничего не получилось — брюшко и длинная полицейская шинель помешали ему поднять ногу достаточно высоко. Франта хотел было протянуть руку раскаявшемуся грешнику, но командир танка, которому неизвестная черная форма Бручека показалась, должно быть, подозрительной, сказал приветливо, но решительно:

— Не надо, папаша! Отдохни! Мы справимся сами!

Итак, пану Бручеку осталось лишь с сожалением посмотреть вслед танкам, когда они покатили по дороге. Франта издали помахал ему рукой, улыбаясь про себя тому, как иногда шутит жизнь: еще немного — и под красным знаменем проехался бы по пражским улицам настоящий полицейский довоенного времени!

Командир танка зорко присматривался к дороге через мост. Он видел пестрые плащ-палатки парашютистов, убитых Франтой, Галиной и Бручеком, обгоревший танк и почерневшую мостовую на месте взорванной баррикады из бочек, расстрелянный трамвай с высыпавшейся брусчаткой, разбитые в мелкий щебень красные кирпичи и по всем этим предметам читал глазами опытного солдата историю обороны моста.

— Кто здесь командир? — вдруг спросил он, перекрикивая гул моторов, и пытливо скользнул глазами по лицам Лойзы, Испанца и Гошека.

— Вот он, Гошек! — ткнул Лойза указательным пальцем в грудь Гошека.

— Хороший командир! Прекрасно себя проявил!

Когда советской машине пришлось почти у самого тротуара объезжать остов танка, командир коротко спросил Гошека:

— Это тоже ваша работа?

— Наша… — признался Гошек и радостно улыбнулся.

— Вы знали, что мы придем?

— Мы верили в вас, товарищи… — ответил Гошек, положил руки на сильные плечи танкиста и посмотрел в его ясные мальчишечьи глаза.

За трамвайной баррикадой водитель первого танка прибавил газу. Но через сто метров ему пришлось быстро затормозить и в конце концов остановить машину, не ожидая команды: сотни людей торопились навстречу танку.

С блестящими глазами, широко раскрыв руки для объятий, люди бежали издалека: новость распространилась по Голешовицам быстрее лесного пожара в засуху. От дома к дому спешили люди, барабанили впопыхах кулаками в окна так же, как в субботнюю ночь, когда нужно было строить баррикады, и будили всех, хотя в эту ночь едва ли кто-нибудь спал, взволнованным криком:

— Русские пришли! Наши здесь!

Радостная, ликующая толпа разлилась вокруг танков, словно волной захлестнуло их; сотни рук поднимались, чтобы хоть помахать танкистам, если нельзя приблизиться и пожать братскую руку.

Вот уже появились и первые цветы, наспех сорванные в садиках: желто-красные тюльпаны, тонконогие красавцы нарциссы, гиацинты на коротком стебле, очевидно росшие в цветочных горшках, и больше всего — огромные щедрые букеты мелкоцветной сирени, которая растет в голешовицких садиках. Вот уже кто-то подсаживает тонкую, словно прутик, высокую девочку, и она засовывает светло-фиолетовую кисть сирени в ствол орудия. И боевой танк, запыленный, забрызганный грязью, мгновенно преображается.

Молодой командир танка что-то кричит, но никто его не слышит — вокруг гудит человеческое море. И тут на мгновение исчезает боевой пыл танкиста. Он, вдруг забыв, что бой еще не кончен, улыбается во весь рот — сверкают белые здоровые зубы, лицо становится еще моложе, в настороженных глазах вспыхивает веселое лукавство. Сама жизнь протягивается тысячами рук к советским воинам, совершившим львиный прыжок от Дрездена к Праге, трижды прошедшим через смерть, согревает любовью их сердца.

— Алеша, поиграй! — вдруг весело кричит командир и выскакивает из башни на танк.

Вслед за ним из круглого отверстия мгновенно высовывается стрелок. Это кудрявый парень с орлиным носом; подняв над головой акробатическим жестом небольшую, украшенную перламутром гармонику, он растягивает ее над своими светлыми вихрами, так что она взвизгивает, и начинает задорно играть.

Песенка взвивается над толпой и несется навстречу утру. Люди улыбаются — это первые беззаботные улыбки после стольких ужасных дней. Командир спрыгивает с танка на землю, протягивает руку Галине, помогая ей сойти вниз. Толпа расступается, и на крохотной площадке возле танка начинается огненная лезгинка. Удивительно легко, и с каждым шагом все легче несутся в танце эти двое, после бессонной ночи, усталые люди. Галина словно забыла, что на ногах у нее тяжелые, неуклюжие башмаки Пепика.

Танкисты, раззадоренные примером командира, тоже не зевают. Только сейчас обнаружилось, сколько в танке всяких отверстий и дверок. Отовсюду — сверху, спереди, сбоку — выскакивают и выползают парни в гимнастерках и кожаных танкистских куртках, теперь уже без шлемов, чтобы лучше слышать музыку; они подхватывают женщин, невзирая на возраст, и кружатся с ними на асфальте, как в бальном зале. Голешовицкие девушки, хотя никогда и не видели такого танца, с врожденным чувством ритма сразу усваивают его и через минуту плавно плывут, притопывая и кружась, как будто всю жизнь отплясывали лезгинку.

— Молодцы ребята! Что в драке, что в пляске! — не утерпев, восклицает Лойза Адам и принимается хлопать в такт своими огромными ручищами.

У Гошека, как ни сердится он на себя, глаза вдруг становятся подозрительно влажными.

— Что за черт! Наверное, потому, что не выспался! — бормочет он, пытаясь обмануть Испанца, а потом, махнув рукой на все, перестает обращать внимание на слезы. Пускай текут!

Он смеется и только спустя некоторое время смахивает их рукавом. И вдруг он видит, что от Затор сюда мчится, размахивая огромной белой рукой, живой Пепик, взлохмаченный, полуодетый, в спортивных тапочках, а за ним во весь дух бежит Мария.

Все произошло очень просто. Весть о приходе русских дошла и до домика Гошеков. Взволнованная Мария Гошекова, уверенная, что раненый сын останется в постели, выскочила во двор а побежала к калитке. Но стук в окно разбудил Пепика. «Русские здесь»! — услыхал он громкое восклицание и вскочил с постели, как только за матерью захлопнулась дверь. И тут его взгляд упал на шкаф с надписью, которую мама сохранила до сих пор: И он прочитал еще раз:

Подходит это сейчас? Вот именно сейчас-то и подходит! В мгновение ока Пепик кое-как натянул на себя спецовку и, опасаясь наткнуться в калитке на мать, во второй раз за эти дни выскочил из окна на улицу. Едва он коснулся ногами земли и охнул от боли, как мать сейчас же его заметила, но бедняжка забыла ключ от калитки. Эта случайность дала Пепику возможность добежать до танков раньше матери.

— Пустите меня! Пустите! — кричит он, проталкиваясь через толпу. — Там на танке мой отец, мне нужно к нему!

Люди, главным образом потому, что видят огромную белую перевязку, охотно расступаются, и Пепик проталкивается все ближе и ближе туда, где по асфальту дробно стучат солдатские сапоги. Толпа мгновенно смыкается за Пепиком, так что Мария осталась далеко позади.

Гошек даже пожалел ее: ну и неугомонный у них сын! И сейчас матери покоя не дает! Ну, да ладно. Ведь этот парень со своей забинтованной рукой почти уже пробился к танку.

А там, на площадке, Галина с командиром танка танцует лезгинку. В спецовке и тяжелых ботинках Пепика она пляшет необычайно легко, красиво сложив руки перед собой.

Увидев Пепика, Галина просияла, быстро сделала еще один поворот, схватила своего кавалера за руку и подтащила его прямо к Пепику, у которого от изумления отнялся язык.

— Товарищ капитан, — сказала она на хорошем русском языке, — это он подбил первый эсэсовский танк фауст-патроном!

Советский танкист обнял Пепика и расцеловал его в обе щеки.

— Герой! Эх, какие ребята чехи!

Молодой капитан, на голову выше Пепика, притронулся к груди, быстро отстегнул что-то и, не успел Пепик прийти в себя, энергично втиснул ему в руку разноцветный эмалированный значок:

— Возьми! Ты настоящий гвардеец!

Гошек хотел спрыгнуть с танка, сказать капитану, что это его пропавший сын, который причинил родителям столько хлопот, но у него не нашлось слов: у него опять неудержимо полились эти противные слезы, но он улыбался, а сердце билось так сильно, точно хотело выскочить из груди.

— Пора ребята! — закричал капитан, вскочил на танк и замахал рукой своим солдатам. — Прага ждет! Вперед! В последний бой!

Все танкисты легко, словно все еще танцуя лезгинку, забрались в танк. Гошек почувствовал, как сильная машина задрожала у него под ногами, услышал громовое «ура», заглушившее рокот моторов, но разглядеть ничего не мог.

Только когда он снова вытер глаза рукавом и оглянулся, то увидел Марию, махавшую ему рукой где-то далеко в толпе, а среди запруженной людьми дороги — Пепика, В правой руке он держал значок, только что подаренный ему советским капитаном.

«Гвардеец!» — повторял про себя Гошек новое слово, стараясь его запомнить, чтобы дома сказать его Марии и Пепику. — «Гвардеец!», «Гвардеец!» — И, радуясь за своего непослушного сына, он произнес еще одно слово:

— Молодчина!