Тучи нависли над городом, как перед бурей. В ночной тишине таилась угроза. Большинство жителей Праги готовились ночевать в подвалах. На Голешовицкой площади во всех домах происходило одно и то же. Подавленные страхом и неизвестностью люди с детьми постарше сидели плечом к плечу вдоль стен подвала. Бетонные балки и ржавые водопроводные трубы под пыльными, неровно оштукатуренными потолками, казалось, уравнивали всех, кто сидел здесь, — и бедных и богатых. Но почти все матери могли накормить своих детей лишь невкусным хлебом с примесью картофеля или холодной манной кашей, которая была сварена заранее. А домовладелица Мацоурова тайком грызла шоколад, который она достала у спекулянтов. Закутав ноги в плед из верблюжьей шерсти, она сидела отдельно от остальных в плетеном садовом кресле, которое принес ей дворник с балкона. Правда, она боялась раздражать людей, сидевших вместе с ней в подвале, и стыдливо засовывала в рот кусочки шоколада, стараясь делать это незаметно, но непривычный аромат выдавал ее тайну. Все лишь горько усмехались.

Домовладелец Мацоур, оптовый торговец с Роганской улицы, днем тоже приколол себе трехцветный значок, не желая отстать от других в проявлении патриотизма, но при виде первого же полицейского он предусмотрительно спрятал значок. Сейчас пан Мацоур отгородил для себя место в подвале двумя огромными кожаными чемоданами, перетянул их ремнями с миниатюрными, но прочными пряжками и привязал рядом с собой уродливую пучеглазую японскую собачку. Та истерически лаяла при малейшем шорохе.

Под низким бетонным сводом, который был затянут паутиной и запорошен пылью, рядом с кучей угля стояли детские постельки или простые деревянные топчаны с соломенными тюфячками. На них съежились испуганные, ничего не понимающие малыши. Тревога, которую матери не в силах были скрыть, отражалась в их простодушных круглых глазенках. Пищали грудные дети — им было душно в холодном, затхлом подвале.

Темные тени лежали под глазами усталых матерей, кое-где можно было увидеть и встревоженного папашу. Одинокие женщины устроились, съежившись, на стульчиках, ящичках. Некоторые супружеские пары сидели в обнимку, словно боялись, что ужасы войны скоро разлучат их. Несколько пожилых мужчин, прислонившись к стене, шепотом с увлечением вспоминали прежние войны.

Все облегченно перевели дух, как будто открылось окно, когда кто-то из квартирантов принес и включил небольшой приемник. Но не успел разгореться зеленый магический огонек, как домовладелица сердито запротестовала:

— А кто за электроэнергию будет платить?

У всех в глазах вспыхнуло молчаливое презрение. Владелец приемника достал кошелек и протянул Мацоуровой бумажку в десять крон:

— Вот вам в залог, чтобы вы из-за нас убытка не потерпели…

Домовладелица машинально протянула руку и тут же вздрогнула, как ужаленная. Она поняла насмешку. Все вокруг злорадно захихикали. Из ящичка загремело: «…призывают пекарей немедленно приступить к работе. Борющейся Праге нужен хлеб…»

— Тсс! — умоляюще зашептала одна из матерей, боясь, что этот громкий голос разбудит ее ребенка.

Звук приглушили, и продолжение фразы затерялось в неразборчивом шепоте.

Тщедушный бледный человек лет тридцати, по фамилии Фара, сидел с красивой черноволосой женой у постельки четырехлетней дочурки. Вот он встал и молча высвободил свою руку из судорожно стиснутой ладони жены.

— Лойзик… — испуганно взмолилась Фарова.

Но он погладил ее по иссиня-черным волосам и сказал просто:

— Ведь я пекарь! Слышишь, мы нужны…

На лестнице послышался стремительный топот подкованных сапог.

— Господи… Немцы! — воскликнула пожилая женщина и заломила руки.

Но двери, через которые только что вышел пекарь Фара, распахнулись, и в подвал вбежал Иозеф Стршельба в солдатской каске и с винтовкой в руке. Гошек уже с час, как разослал во все стороны своих посланцев.

— Все мужчины к мосту! На постройку баррикад! — крикнул хриплым, простуженным голосом Стршельба и свободной рукой вытер мокрое лицо.

Японская собачонка залилась бешеным лаем. Никак нельзя было предположить, что такое крохотное существо может наделать столько шуму.

— Убирайтесь вон отсюда со своим ружьем! Из-за вас здесь всех перестреляют. Или вы этого и добиваетесь? — набросился Мацоур на Стршельбу и отодвинулся от него в сторону, словно от зачумленного. Вытаращенные глаза и срывающийся голос придавали ему сходство с японской собачкой, увеличенной во много раз.

— Не связывайся с ними, пусть сами расхлебывают! — бессмысленно кричала пани Мацоурова.

— Тише!.. Вы разбудите детей… — взмолилась одна из перепуганных женщин.

Стршельба виновато улыбнулся, точно просил извинения за поднятый шум. Глаза у него глубоко ввалились от усталости. Уже почти все мужчины пробирались к выходу. Тут к Стршельбе подошла пожилая женщина и смущенно дернула его за рукав;

— А как женщины? Они могут помочь? Руки у нас тоже есть!

— Женщины тоже могут, понятное дело! — весело ответил Стршельба. — Всякий честный чех годен, коли у него сила найдется.

Тут, словно по команде, встало с десяток женщин. И пани Фарова, у которой только что ушел муж, тоже поднялась. Девчурка, словно почувствовав во сне движение матери, тихонько захныкала. Фарова вздрогнула и заботливо склонилась над постелькой.

— Ступайте, дочка… Я пригляжу за вашей крошкой, — сказала вдруг пани Фаровой ее соседка.

Это была бабушка Боушкова, совсем дряхлая старушка, тихо сидевшая до этого в уголке. Фарова благодарно взглянула на нее и ушла с остальными женщинами. Подвал наполовину опустел, у детских кроваток осталось только несколько матерей и старушек.

Лишь домовладелец Мацоур, забаррикадированный своими чемоданами, походил вместе со своей японской собачонкой на потерпевшего кораблекрушение. Иозеф Стршельба подошел к нему, не обращая внимания на бешеный лай собачонки.

— Я жду только вас, пан Мацоур! — сказал Стршельба. — Вы ведь тоже мужчина и чех?

— Чего вы от меня хотите? Мне нужно свой дом караулить! — взвизгнул домовладелец.

— Не беспокойтесь, мы за ним присмотрим! — сказала старушка, которая взяла на себя заботы о дочке Фаровой. — Никто ваш дом не съест и не украдет.

Пани Мацоурова, которая раньше притворялась, что дремлет, вдруг вскочила, сбросила с себя верблюжий плед и пришла мужу на выручку.

— Франци нельзя выходить на улицу! Он болен! — И она принялась заботливо укутывать мужу шею.

Промокший, усталый Иозеф Стршельба, который ничего не ел с полудня, когда приступом брали поезд, вдруг потерял терпение и сдернул винтовку с плеча.

— Долго еще вас ждать? Мне не до шуток!

Домовладелец понял, что другого выхода нет. Он сердито нахлобучил шляпу и направился к дверям подвала. На пороге он оглянулся и истерически завопил:

— Я уступаю насилию, поняли? Хорошо вы начинаете… с террора!..

— Фу, какой стыд! — сказала старушка, которая взялась присматривать за дочкой Фаровой.

Пани Мацоурова засопела в бессильной злобе. Стршельба улыбнулся храброй бабушке, поправил ремень на плече и вышел следом за Мацоуром на лестницу. Японская собачка стихла, а затем удобно расположилась на пледе, который упал с колен домовладельца. Дети спокойно спали в наступившей тишине.

* * *

Когда Гошек пришел к мосту, там в ночной темноте жизнь уже била ключом. Во мраке трудилась молчаливая черная толпа. Мужчины отодвигали в сторону опрокинутые трамвайные вагоны, освобождая для ручных двуколок путь к северному концу моста. Двуколки были доверху нагружены огромными рулонами бумаги, которые взяли в типографии поблизости. Мужчины похлопывали мокрые рулоны и вполголоса одобряли:

— Бумага первый сорт… в ней все пули застрянут.

Кто-то с грохотом прокатил тяжелые железные бочки. Они гремели, словно колонна броневиков. Мужчины по двое переносили на плечах короткие балки, которые нашлись на складе строительных материалов. Некоторые подтаскивали тяжелые ящики, наполненные шурупами.

С военной точки зрения, может, и не было особого смысла строить баррикаду на самом северном конце моста. Ведь он весь находился под обстрелом фашистских пулеметов с либенских и кобылисских высот. Оттуда мост был виден весь как на ладони. Защитники этой выдвинутой вперед баррикады даже не могли по мосту добраться до своих мест: чтобы не угодить под пули, им приходилось переправляться через реку на лодках под защитой мостовых опор. Но Гошек после короткого совещания с Испанцем и угольщиком еще до наступления вечера решил, что на конце моста, по ту сторону реки, все-таки нужно поставить баррикаду. Да разве можно было оставить мост незащищенным со стороны Трои? С этим никто не согласился бы. Попробуй кто-нибудь предложить нечто подобное — его сочли бы сумасшедшим или предателем. На мост не ступит нога фашистов — таково было невысказанное вслух, но совершенно единодушное мнение. Эта мысль запала всем глубоко в сердце, была у всех на уме. Впрочем, с точки зрения тактики у этой баррикады был один остроумный секрет: оттуда просматривалось все шоссе на Кобылисы, почти до тех мест, где три года назад рука мстителей поразила протектора Чехии Гейдриха. Там скорее всего могли появиться немецкие танки, — значит, незаметно они не подберутся.

В основание этой баррикады легли бочки с камнями и песком, бумажные рулоны шириной больше метра, тяжелые деревянные ящики с шурупами, перевернутые рыбацкие плоскодонки, разные балки, старые домовые двери и самый необыкновенный хлам, собранный по соседним дворам. Камня было мало, хотя повсюду вокруг, где только возможно, почти голыми руками из мостовой выдирали гранитные кубики брусчатки.

— Асфальт пустое дело! — бранил кто-то в темноте проезжую часть моста. — Если нацисты у нас тут прорвутся, так только из-за асфальта!

— Вообще у городских властей нет ни на грош фантазии, — с горечью ответил чей-то насмешливый голос. — Им век никому в голову не придет, для чего годится добрая гранитная брусчатка!

— Нечего плакаться, ребята! Баррикада выдержит атаку пехоты, вооруженной даже станковыми пулеметами! — успокаивал своих людей молодой кудрявый сержант Марек, в гражданской жизни — машинист буксирного парохода. Гошек назначил его комендантом первой баррикады.

— А если придут танки?

— Танки? Ну, тогда что-нибудь еще выдумаем…

На середине моста начали сооружать вторую баррикаду. Для этого воспользовались тяжелыми металлическими бочками, которые грохотали в темноте словно танкетки. Гошек совсем не собирался строить баррикаду на этом месте. Но, когда он вернулся с первой, где проверял прочность постройки, вторая была уже наполовину готова.

— Кто распорядился здесь строить? — спросил он в темноте.

— Мы сами… — ответил чей-то знакомый голос. — Тут она как раз к месту придется…

Гошек обошел бочки, какие обычно используются под бензин, постучал по ним прикладом. Они были, по-видимому, полны.

— Что в них? — спросил он людей, которые расставляли бочки широким барьером.

— Фейерверк-то какой получится! Это эфир, приятель! — откликнулся все тот же голос, что недавно сказал «мы сами». При слове «фейерверк» Гошек сразу догадался, откуда он знает этот голос. Ну конечно, тот самый парень, который днем собирался взорвать мост. Бесшабашный Микат. Гошек едва сдержался.

— У тебя одни фейерверки на уме! — прикрикнул он на Миката.

Тот, видно, тоже узнал голос Гошека и сразу притих.

— Ну, днем-то я и вправду хватил лишку, — ответил он робко, — да больно уж баррикада хороша, вот в чем штука! Прогонят нас с первой, мы дождемся, пока фашисты доберутся до этой, а потом как дадим по ней зажигательными из станкового пулемета! Вот посмотришь, как здорово она взорвется у них под носом!

— Как бы они сами ее не подожгли… — с сомнением сказал Гошек.

— Не беспокойся! С той стороны — старые бочки с песком! Наших мы, понятно, на ней не оставим, пусть баррикада будет без людей!

У Гошека были еще некоторые возражения, но в конце концов он согласился с Минатом. Огненная преграда на мосту могла тоже кое-что значить. Микат был счастлив как мальчик, что его выдумку одобрил сам начальник.

— Пусть только нос сунут! Вот фейерверк устроим! — услышал Гошек в темноте, отходя к третьей баррикаде, на южном конце моста. Он невольно усмехнулся, хотя на душе у него было нелегко.

Третью баррикаду, самую широкую и основательную, строили почти одни женщины. Баррикада высилась у самого въезда на мост, в том месте, где в субботу утром погибла молоденькая кондукторша. Голешовицкие женщины, молодые и старые, все, как одна, помнили об этой первой жертве восстания. Они работали молча, с каким-то остервенением. Живая цепь тянулась от баррикады до самого предмостья. Там была гранитная мостовая, что сейчас было чрезвычайно важно. Трое пожилых мужчин и множество женщин кирками, ломами и даже лопатами выворачивали из мостовой гранитные кубики, уложенные в правильные тесные ряды. Это был египетский труд. Но, как только удавалось вытащить из ряда первый кубик, вынимать остальные становилось легче. Женщины вцеплялись в камни голыми руками, обламывая ногти на черных от земли руках. Все перепачкались, волосы у всех растрепались, слиплись от пота, ботинки и платья промокли под дождем, но никто не отступал. Женщины со сверхчеловеческим упорством выдирали из земли и поднимали тяжелую брусчатку. Они не обращали внимания на боль в пояснице и в суставах, на ободранные до крови ладони. Камни равномерно двойной цепью ползли из рук в руки в сторону строящейся баррикады. В основание ее были положены два трамвайных вагона и поврежденный эсэсовский автомобиль. Женщины укладывали брусчатку внутри вагонов прочной стеной, которая могла устоять перед любым натиском, и разобрать ее было уже невозможно. Баррикада становилась самым надежным оплотом обороны моста.

* * *

Гошек увидел у предмостья довольно странное зрелище и невольно остановился: оптовый торговец пан Мацоур возился, кряхтя и вздыхая, с одним-единственным камнем в стороне от живой цепи. Мацоура привел сюда буквально силой Стршельба после того, как торговец дважды пытался ускользнуть по дороге, пользуясь темнотой на улицах. Перенеся кубик гранита на метр-два вперед, пан Мацоур опускал его на землю и отдыхал, тщательно отряхнув перчатки; спустя некоторое время он снова о кряхтеньем и стонами наклонялся к своему грузу. Он передвигался рядом с цепью без всякого толку.

Гошек удивился: неужто и вправду этот делец был настолько туп? Или он просто притворялся? Женщины в цепи тоже заметили странное поведение Мацоура.

— Не надрывайтесь в одиночку! — закричала одна из них и мгновенно втащила Мацоура за рукав в цепь и поставила рядом с собой.

Камни плыли один за другим из рук в руки неумолимо, с утомительным однообразием. Через три минуты пан Мацоур застонал, схватился за поясницу и, пошатываясь, кое-как выбрался из цепи. Женщины, не прерывая работы, быстро заполнили свободное место. Их молчаливое мужество заставило Гошека перекинуть винтовку за спину и стать в цепь вместо Мацоура. Вскоре он почувствовал, что по спине у него струйками стекает горячий пот и что ему не хватает воздуха. А женщины не сдавались, вкладывая в работу всю свою затаенную ненависть, накопившуюся за шесть страшных лет, когда приходилось втихомолку только глотать слезы.

— Гошек, Гошек! — закричал кто-то, пробегая вдоль цепи.

— Я здесь! — отозвался Гошек.

Когда связной подбежал, он попытался всмотреться, но соленый пот щипал глаза, ничего не было видно и в двух шагах. Гошека обрадовали вестью, что прибыло еще десять свежих бойцов с оружием.

— Отец!.. — окликнул чей-то тихий голос из цепи.

Гошек оглянулся и увидел свою жену, разгоряченную, растрепанную, но с сияющими глазами. К тяжелой работе она привыкла смолоду и сейчас быстро поднимала с земли тяжелые кубики гранита, задавая темп всей цепи.

— Ты меня проучила, оказывается! — сказал Гошек. И к его сердцу подступила волна радостной гордости. Но он тут же забеспокоился. — Что с Пепиком?

— Он, наверное, спит, — ответила она, выпрямляясь. — Я его заперла дома. На всякий случай…

— А девушка?

— Та будет спать три дня, не меньше…

Несколько успокоенный, Гошек отправился посмотреть на новых бойцов. Они принесли с собой оружие, отбитое у немцев, и это, пожалуй, было важнее всего. Гошеку представились молодой инженер Доубек и его жена Мария, которая с винтовкой за плечами сопровождала мужа. Затем подошли трое рабочих с бойни и несколько человек из порта. В конце ряда Гошек увидел девушку в спецовке, перетянутой поясом. На плече у нее висел немецкий автомат. Приглядевшись к спецовке, в которую была одета девушка, Гошек пришел в замешательство. Постой, постой, да это большое масляное пятно на правой стороне груди и светлая заплата на левом колене ему очень хорошо знакомы! Несомненно, это спецовка Пепика! У Гошека забилось сердце. Он приблизился к девушке, но та отступила назад. Должно быть, она боялась за свой автомат. Лихорадочным, встревоженным взглядом она впилась в лицо Гошека, Он неуверенно улыбнулся, желая внушить ей доверие.

— Где наш Пепик? — спросил он слабым, вдруг охрипшим голосом, и сердце его замерло.

У девушки заблестели глаза. Она сразу догадалась, кто этот незнакомый человек. Она подала Гошеку руку и крепко ее пожала.

— Не бойтесь! — сказала Галина на мягком польском языке. — Он остался дома…

* * *

Дома Пепик не мог найти себе места. Да и мать, казалось, чувствовала себя не лучше. Она встревоженно подходила то к одному, то к другому окошку, приподнимала плотную штору, то в дело поглядывая на темную улицу, потом вдруг схватила платок и быстро повязала его под подбородком.

— Никуда не ходи, я только на минутку уйду, узнаю, не нужно ли чего-нибудь папе, — сказала она уже на пороге.

Было слышно, как она два раза повернула ключ снаружи. Пепик понял, что мать взволновал призыв, который снова и снова слышался на улице:

— Все к мосту! Все на постройку баррикад!

Мама правильно сделала, что пошла туда, но зачем было запирать его, Пепика? И вдобавок запереть замок на два поворота ключа! Это уж просто несправедливо! Пепик чувствовал себя оскорбленным. Несмышленыш он сопливый, что ли? Запереть его, участника захвата поезда! Разве не он добыл себе оружие?

Пепик достал из-под кровати свой драгоценный фауст-патрон, полюбовался на него и засунул опять подальше.

Кто-то снова забарабанил в окно, крикнув:

— Все к мосту!

Галина проснулась. Она стремительно села, огляделась и вскочила с кровати. Мамина рубашка была ей до смешного широка. Девушка беспомощно озиралась, наконец увидела Пепикову спецовку, висевшую за дверью, решительно подскочила к ней и сдернула с вешалки:

— На время можно взять?

Пепик кивнул, не задумываясь, и даже принес ремень. Галина мгновенно переоделась, натянула на ноги тяжелые ботинки Пепика, которые стояли у печки, и со строгой деловитостью спросила:

— Что ты сделал с моим автоматом?

Пепик послушно вытащил из-под кровати оружие и подал его Галине. Она взглядом похвалила Пепика, поняла, что он позаботился об автомате, пока она спала.

«Ну и девчонка! — подумал Пепик. — Понимает, что к чему!» — И он почувствовал гордость: ведь именно он нашел Галину и привел к себе домой.

Галина перекинула ремень автомата через голову, бегло осмотрела магазин и серовато-голубыми глазами вопросительно посмотрела на Пепика.

— Я с тобой пойду, Галина… — вырвалось у того. Пепику казалось, что отпустить ее одну невозможно.

Галина взъерошила ему волосы:

— Нет, Пепик, тебе нельзя! Ты несовершеннолетний… Твоей маме будет очень больно…

И не успел он опомниться, как Галина обняла его за плечи и поцеловала в лоб. Пепику показалось, что она притронулась куском раскаленного металла.

— Спасибо за все… — прошептала она. — Я должна пойти туда!..

— Мама нас заперла… все равно нельзя выйти… — растерян-по пробормотал Пепик.

— Погаси свет! — скомандовала Галина так решительно, что Пепик не посмел ослушаться.

А когда он повернул выключатель, Галина подняла штору, открыла окно и выскочила на улицу, Пепик почувствовал на лице порыв холодного ветерка. Когда он снова зажег свет, черная бумага еще вздрагивала.

Все это произошло как во сне. Комната была пуста, и только в углу у печки валялись лохмотья Галины. Пепик готов был заплакать. Не только родители, но и Галина считает его ребенком. Он закусил губу, чтобы не разреветься. Но слезы текли неудержимо, как Пепик ни жмурился.

— Погодите… погодите же… я вам еще докажу…

Он опять выключил свет, отдернул штору и прижался горячим лбом к стеклу. По улице мимо домика непрерывной вереницей тянулись расплывающиеся в темноте черные фигуры людей. По каменным плитам тротуара неустанно звучали чьи-то шаги, изредка вспыхивал синий огонек фонарика, и человеческая тень проскальзывала под самым окном.

Пепик понимал, что всякий, у кого есть честь и совесть, спешит к мосту, словно подчиняясь единой воле. Самая мысль, что его одного нет среди этих людей, была невыносима. Разве мог он в такие минуты считать себя несовершеннолетним? Разве можно так несправедливо относиться к нему?

— Все честные чехи, к баррикадам! — слышалось на темной улице.

Наконец Пепик решился. Этот приказ касался и его! Уклониться от своего долга он не хотел. Он зажег свет, огляделся в пустой кухне, вытащил свой фауст-патрон и положил его на стол. Потом нашел в ящике стола кусочек мела, представляя себе ту минуту, когда мать вернется домой… Но отступить Пепик не мог. Долг казался ему важнее всего, и аккуратным почерком он медленно вывел на дверце шкафа:

Поставив последнюю точку, он вздохнул. Ему казалось, что эти слова должен понять всякий и мать тоже поймет. Он обхватил руками фауст-патрон: разве такое оружие может сейчас валяться под кроватью? Потом он потушил свет и, с трудом волоча свою тяжелую ношу, выскочил так же, как Галина, в окно…