Безлюдная улица выглядела угрюмо. Посреди дороги валялись странные вещи: скамейка на чугунных ножках, вынесенная из парка у школы, коричневый комод с медными ручками, бочка, забрызганная известью, двуколка со старым кирпичом, у которой сломалось колесо и она лежала на боку, словно раненое животное. Все это было брошено здесь впопыхах во время ночной постройки баррикад: кто-то нес и не донес, кто-то вез и не довез, У тротуара валялся разбитый гипсовый бюст Гитлера, выброшенный из окна, и сломанный черный шелковый зонт с растопыренными погнутыми стальными спицами. Этот хлам придавал улице вид неприбранной сцены, которую только что покинули актеры.
Вдобавок шел дождь, и ни одна живая душа не показывалась на притихшей улице. Но до Гошека, который шагал со своим патрулем от дома к дому, долетал громкий гул, будто из потревоженных ульев. Не произошло ничего чрезвычайного, просто всем надоело сидеть по своим углам, всем недоставало друзей и собеседников, с которыми легче скоротать время. Люди собирались в подъездах, сидели на лестницах, ожидая каких-нибудь новых событий и развязки вчерашних, и вели нескончаемые споры.
Одним казалось, что восстание, которое вспыхнуло так стремительно, сегодня пошло на убыль, и это многих смущало. Другие же уверяли, что остается только ждать — у чехов-де мало сил, а вот когда придут русские, все решится само собой. Должно же когда-нибудь кончиться это безумие — Берлин пал, и Гитлер покончил с собой!
Беззаботной атмосферы субботы, когда казалось, что все уже свершено, что все решилось, сегодня как не бывало, Взгляды были строже, озабоченней. Но никто не терял веры в благополучный исход. Большинство было готово и сегодня продолжать борьбу. Но что надо делать, что предпринять, когда баррикады уже построены, а безоружные люди никому не нужны?
— Не можем ли мы чем-нибудь помочь? — спрашивали иногда люди, выбегая из дому, когда видели на улице человека, похожего на повстанца.
— Мы дадим знать, когда придет время… — отвечали на это бегущие куда-то связные в касках.
Утром кое-где появились и офицеры, но их было мало, и они тоже не знали, куда пойти и за что взяться.
Одни из них все шесть лет оккупации где-то отсиживались, ни во что не вмешиваясь, теперь им было стыдно, и они боялись, что придется отвечать за свою бездеятельность.
Другие рыскали по улицам в поисках каких-то заманчивых приключений, достойных их честолюбия, но ничего подходящего не находили. Ведь там, где шла борьба не на жизнь, а на смерть, нашлись уже другие командиры, которые выдвинулись в минуту опасности и показали себя в бою.
А третьи, хоть и носили офицерский мундир, трусили и всякий раз, когда от повстанцев отворачивалось счастье, начинали обдумывать, не преждевременно ли и но слишком ли рискованно было доставать из шкафа запрещенную немцами военную форму.
Гошек и Лойза наткнулись на одного такого в чине подполковника в первом же подъезде, когда тот излагал слушателям свои стратегические соображения. Он свысока посмотрел на Гошека и Лойзу — ведь каждый их жест говорил о том, что это презренные штатские, у них нет строевой выправки, и они не имеют понятия о дисциплине.
— У вас нет в доме немцев? — коротко и деловито спросил его Лойза, которому подполковник попался на глаза.
Заносчивый подполковник оскорбленно откашлялся и сердито рявкнул:
— Обращайтесь к офицеру, как предписывает устав! — И он отвернулся от Лойзы, показывая, что не намерен больше разговаривать.
— Я спрашиваю не вас, а всех, кто здесь, вы… мумия! — обозлился Лойза и еле удержался от внезапного желания нахлобучить этому субъекту фуражку на нос.
Остальные громко захохотали — подполковника с его стратегией здесь, как видно, и в грош не ставили. Но на вопрос о немцах все, как один, ответили отрицательно.
— Да что вы, — дружелюбно рассмеялись они, — вчерашний день проспали? Мы всех их еще в субботу днем выловили и отвели на сборный пункт.
— Всех?.. Ну ладно! А кто же стреляет с крыш? — сурово спросил Лойза и зорко оглядел прищуренными глазами зашумевшую толпу.
— Ерунда! Не может этого быть! У нас все спокойно!
Точно так же встретили патруль и во втором и в третьем доме. Галина с сержантом и Ярдой, которые обходили противоположную сторону улицы, тоже только пожимали плечами. Люди отметали всякое подозрение, что кто-нибудь тут мог затаиться. Немцев со вчерашнего дня и следа не осталось. Жаждавшие новостей мужчины высыпали на улицу, между домами завязалась дружеская перебранка. Из одних ворот насмешливо кричали в другие:
— Эй, Пепик, говорят у вас в доме немцы есть?
— Ага, вчера были об эту пору!
Беззаботность внезапно овладела всей улицей. Даже Гошек, такой осторожный, невольно поддался общему настроению. Он направился напрямик через дорогу к Галине и Мареку — договориться, как действовать дальше. У самого тротуара над ухом Гошека вдруг, словно пчела, прожужжала пуля. Гошек схватился за левую руку. Ему показалось, что в нее что-то впилось. На простреленном рукаве тотчас же появилась кровь.
Перед воротами всех словно сдуло. Сержант выстрелил наугад два раза по крышам, и весь патруль вбежал в угловой дом.
Улицей завладел невидимый, но грозный стрелок.
Гошека отвели в квартиру на первом этаже, где еще вчера было выбито несколько стекол. Из руки текла кровь, но рана, несмотря на жгучую боль, была неглубока. Гошек снял куртку, засучил простреленный рукав рубашки выше локтя, и Галина сделала перевязку.
Марек с Адамом присели к столу. Сержант вытащил из кармана разорванную, наполовину высыпавшуюся сигарету, закурил ее, и оба жадно затянулись.
— Нечего сказать, хороши товарищи — раненому остается лишь облизываться! — поддел их Гошек.
Ему тоже страшно хотелось курить. Сигарету поднесли к его губам, а Лойза Адам попробовал свернуть еще одну из табачных крошек, найденных в кармане. При этом он беспокойно наблюдал в окна за домами на противоположной стороне улицы.
— Гляди, какой негодяй! — вскрикнул он вдруг.
Все поглядели на крыши, но ничего не увидели. Угольщик неслышным кошачьим движением, неожиданным для его громадного тела, схватил винтовку Гошека, прислоненную к столу.
— Заряжена?
Гошек кивнул в ответ. Лойза двумя мягкими, упругими скачками очутился у окна, медленно приподнял винтовку и, прищуривая то один глаз, то другой, стал наблюдать за крышей. Теперь все увидели, что напротив, несколько наискось, из-за водосточного желоба на крыше самого высокого дома, появилась голова в темной шапочке гитлерюгенда. Диверсант! Он осторожно оглядел улицу сверху и мгновенно спрятался.
Лойза Адам настороженно замер, словно перед прыжком, и сосредоточил все свое внимание на мушке. Из-за желоба снова появилась голова, и на этот раз рядом с ней показался кончик ружейного ствола.
Потом голова исчезла, но винтовка осталась. Часы в комнате вдруг так громко затикали, что всем стало страшно.
Лойза все еще не был уверен, что попадет в цель. Он выставил ружье в открытое окно и долго целился. У него даже слегка затряслись руки. Винтовка на краю крыши еле заметно перемещалась влево — в сторону моста. Выть может, именно с этого дома стреляли по наблюдательному пункту на крыше?
Гошек, забыв о раненой руке, не находил себе места. Он понимал, как трудно Лойзе поймать еле видную цель — кончик ствола винтовки, из которой в любую секунду может грянуть смертельный выстрел. Но кто раньше? Кто кого?
Тут диверсант, увидев пустую улицу, успокоился и еще раз на мгновение выставил голову. Возможно, что это была лишь ничтожная доля секунды, за которую перед финишем борются спринтеры. Для Лойзы оказалось достаточно и ее.
От воздушной волны стекло у края рамы вылетело, осколки со звоном посыпались на пол. В квартире все задрожало от выстрела. Лойза Адам, побледнев от волнения, опустил дымящуюся винтовку. Голова и плечи диверсанта показались над краем крыши, винтовка вылетела из рук гитлеровца, как живая, ударилась о желоб, перевернулась в воздухе и молнией пролетела мимо окон на тротуар. От приклада отвалился изуродованный ствол.
Гошек мгновенно натянул куртку на перевязанную руку и вырвал свою винтовку из рук Лойзы. Все было хорошо — раненая рука действовала.
— Надо пройти по крышам, — может быть, там еще кто-нибудь найдется…
Сержант с Галиной перебежали через улицу к дому напротив, за ними — Лойза с автоматом. Гошек и Ярда выскочили из квартиры последними. В подъезде Гошек удержал Ярду за плечо:
— Останься здесь! Последи, чтобы они куда-нибудь не перебрались!
Ярда, разгадав умысел Гошека, сердито вырвался:
— Я пойду с вами по крышам, пан Гошек! И у меня есть право на это!
Гошек, готовый вспылить, схватил Ярду за плечи:
— Ты останешься здесь! Из дому ни на шаг… или тебе плохо придется! Я не хочу отвечать за тебя перед твоей матерью!
Ярда, напуганный сердитым тоном Гошека, замолчал и остался в подъезде. Недовольный своей несдержанностью, Гошек хлопнул парня по плечу в знак примирения и сказал уже спокойно:
— Я тебя понимаю, конечно… Но у меня Пепик из головы не идет!
Он вбежал в дом, с крыши которого стрелял диверсант. Тяжелые шаги товарищей Гошека уже громыхали где-то наверху. На седьмом этаже они нашли лесенку к люку на крышу. Первой выскочила на плоскую крышу Галина. Она вела себя как бывалый боец. Взяв автомат на изготовку, девушка огляделась, в несколько прыжков добралась до широкой трубы, обследовала следующий участок крыши и только тогда подала знак остальным.
На крыше было пусто. На самом краю лежал убитый Лойзой диверсант, у трубы оказалось пять гранат. Возле убитого тускло блестело на асфальтированной крыше несколько стреляных гильз. Гошек поднял одну из них, очевидно последнюю, недавно использованную, и невесело усмехнулся.
— Пуля предназначалась мне…
Но Галина лишь покачала головой: как знать, какая пуля тебя убьет…
В это время где-то очень близко, внизу на улице, что-то резко треснуло, словно сломали сухую еловую ветвь. За первым выстрелом последовал второй, такой же сухой и отрывистый. Встревоженный Гошек сразу же подумал о Ярде. Наверное, этот взбалмошный мальчишка палит без разбора. Но тут же у Гошека возникло подозрение, которое гвоздем засело в голове.
Галина проворно, как опытный разведчик, подползла на животе к самому краю крыши, свесила голову над улицей, несколько секунд пристально всматривалась, потом отползла назад. Когда она встала и обернулась, все сразу же по ее глазам поняли, что случилась беда.
— Внизу! Ярда… — И голос ее прервался.
Произошло то, чего так опасался Гошек.
Ярда Мареш не выдержал и вышел из подъезда на улицу, чтобы хоть издали следить за действиями Адама, Марека и Галины. Он прошел вдоль стены дома до самого угла. Все было тихо. Только на противоположной стороне улицы трое любопытных выглядывали из полуоткрытых железных ворот склада и показывали вверх на крыши. Ярда напрямик через улицу направился к ним, желая узнать, что делается наверху.
Посреди мостовой он вдруг согнулся, словно его ударили по животу, и тогда только почти неслышно прозвучал выстрел. Юноша упал на колени, зеленая шляпа слетела с головы на асфальт. Слабеющий Ярда собрал остаток сил, чтобы подняться, но снова раздался выстрел. Юноша повалился на землю, и его тело вытянулось. Тут и увидела его с крыши Галина.
Когда она с Гошеком и всеми остальными сбежала вниз, Ярда лежал в коридоре на носилках. Вокруг растерянно толпились люди.
Гошек растолкал их, опустился на колени около юноши и расстегнул его пиджак. На левой стороне груди он увидел две маленькие ранки. Они почти не кровоточили.
— Доктора! Живей приведите доктора! — крикнул Гошек.
Несколько человек бросились к телефону, а Ярду перенесли в квартиру на первом этаже.
Несомненно, убийца стрелял не сверху, а откуда-то еще. На крыше ему некуда было спрятаться от патруля. Очевидно, стреляли из окна, и это сразу же поняли Гошек, Галина и угольщик. Выстрел они услышали как бы у себя под ногами, из этого дома.
— Убийца здесь, у вас в доме! — воскликнул Лойза Адам.
— Не может быть! Мы трижды обыскивали все квартиры!
— От нас не могла спрятаться даже мышь!
— А он все-таки здесь! Ну-ка, подумайте хорошенько!
Смущенные жильцы стояли опустив голову и никак не могли поверить словам угольщика. Наконец какой-то пожилой человек в шлепанцах сказал, запинаясь от смущения:
— Я нерешительный человек… Вот на седьмом этаже и пропустил одну квартиру… Там старуха живет… Пожалел ее… И зря… Да и правда, где старой бабке стрелять. Она, должно быть, под перины забилась и спит как суслик!..
— Идиот! — вне себя от ярости закричал угольщик, ударив говорившего кулаком в грудь.
Все четверо в сопровождении жильцов помчались вверх по лестнице. Под чердаком они обнаружили дверь без таблички с фамилией. Лойза протянул руку к винтовке Гошека, намереваясь выбить дверь прикладом. Гошек остановил его:
— Ты в своем уме? Лучше позвонить!
Где-то вдали, точно из преисподней, глухо задребезжал звонок, И затем, после бесконечной паузы, в тишине, словно раскаленной ожиданием, за дверью что-то еле слышно зашуршало, прошаркали домашние туфли. Кто-то хныкал, боязливо, неразборчиво бормотал. Наконец дверь робко приоткрылась. В ней стояла перепуганная, бледная старуха. На ночную рубашку был накинут пестрый халат. Она рассматривала пришельцев гноящимися мутными глазами с выражением собачьей преданности. Старуха напоминала ночную птицу, которая боится света.
— Что вам угодно? Вы видите… я старая женщина! — прошептала она на ломаном чешском языке.
Ошеломленные мужчины стояли молча. Разъяренный Лойза Адам пришел в замешательство и не знал, куда девать глаза. Наконец он недовольно пробурчал:
— Ну, черт возьми… не драться же нам со старухами!
И они тоже ушли бы ни с чем, тоже отступили бы при виде этой бессильной старости. Одна Галина, маленькая польская девушка с горящими, как угли, глазами, смотрела на старуху без всякой жалости. У Адама пробежали мурашки по коже. В Галине в эту минуту словно умерли все чувства.
— Не верьте ей! — сказала Галина жестко и, прежде чем дверь захлопнулась у них перед носом, просунула ногу в щель.
Мужчинам стало не по себе, а старуха громко запротестовала. Но Галина, словно ничего не замечая, навалилась на дверь всем телом, оттолкнула старуху и вошла в переднюю. Лойзе Адаму казалось, что он идет по горящим угольям, но он не отставал от девушки. Оставив Марека караулить вход, Гошек вошел тоже. Все это было ему не по душе. Они, может быть, совсем напрасно потревожили старуху. Он вспомнил свою покойную мать. Старики ведь так слабы. Но непоколебимая уверенность Галины вела его вперед.
В кухне все мертво. В печке ни уголька, ни искорки, на продавленном диване валяются разостланные перины, такие же грязные, как и одеяние старухи. Из этого логова она, по-видимому, и выползла на звонок. Старуха жалобно скулит:
— Вы видите… вы ведь видите, что тут никого нет…
И всем стало неловко, а Галина по-прежнему не колебалась. Она внимательно осмотрелась, останавливая зоркий взгляд на каждом предмете, проверила закрытое окно, в котором все стекла были целы.
— Стреляли не отсюда, — сказала она с холодной деловитостью.
И все повернули к выходу, но строгий взгляд Галины сказал: «Нет, еще не все!» С пальцем на крючке автомата Галина стремительно распахнула дверь в комнату.
Здесь тоже пусто. В углу стоит большой горшок с веерами запыленных пальмовых листьев. Из-за большого зеркала в золотой раме выглядывают открытки с видами Альп. На противоположной стене — светлое пятно. Видимо, здесь висел портрет, который совсем недавно сняли. На пианино в рамочке из морских ракушек — фотография молодого эсэсовского офицера.
Глаза Галины подолгу останавливаются на всех этих предметах, потому что в вещах заключены человеческие тайны. Вот она взглянула на круглый стол. На нем белая скатерть, расшитая по углам разноцветным узором. На столе чашка, в ней кофе с молоком и тарелка с початым куском хлеба. Галина, схватив угол скатерти, с ненавистью дергает ее.
— Она украдена в Польше!
Потом она приподнимает тарелку с хлебом. Тот, кто начал его есть, оставил на нем две выемки полумесяцем. Больше ничего. След оставлен широкой мужской челюстью. На хлебе желтеет масло, политое сверху малиновым вареньем, красным как кровь.
Как многозначителен каждый жест Галины! Она ставит тарелку на стол. Стремительно оборачивается к окну. Окна закрыты, внутренние рамы выставлены по приказу властей. На стеклах крест-накрест наклеены полоски бумаги. Взгляд Галины замирает на нижнем крае правой рамы. Уголок стекла, очевидно треснувшего, тоже заклеен бумажной полоской.
Эта подробность настораживает Галину. Она протягивает руку и отрывает полоску, еще влажную, наклеенную, очевидно, совсем недавно. Странно. Треугольное стеклышко, которое удерживала бумажка, падает. В углу теперь остается небольшое треугольное отверстие. Галина нагибается и смотрит через него на улицу.
Она видит… то место, где упал на колени Ярда Мареш. На мостовой темнеют пятна крови. Галина стремительно выпрямляется. Все ясно.
Немка не сводит с Галины глаз, а та идет через всю комнату к шкафу и резко дергает за медную ручку.
— Я потеряла ключ… — вскрикивает старуха по-немецки, и в ее голосе вместе с ненавистью звучит страх.
Адам не может больше оставаться наблюдателем. Ударом автомата он разбивает замок, дверцы шкафа трещат, и угольщик рывком распахивает их.
Расставив руки, он набрасывается на кучу висящих в шкафу женских платьев. Он борется со старыми тряпками, в которых путаются его руки, схватывает что-то плотное, живое, яростно сопротивляющееся.
Два человека падают на пол и опрокидывают несколько стульев. Трудно устоять перед угольщиком, привычным к тяжелой физической работе. Через двадцать секунд Лойза сидит на груди неуклюжего верзилы с узким бритым черепом. Пальцы угольщика в гневе стискивают горло эсэсовца.
— Вальтер не виноват! Вальтер ничего не сделал! — вопит старуха, потеряв голову.
Никто не обращает на нее внимания. В шкафу находят две винтовки военного образца, автомат с полупустым магазином и несколько ручных гранат. В кармане коварного убийцы — пистолет. Потом Лойза поднимает фашиста своими могучими ручищами, ставит на ноги. Убийца Ярды стоит с лицом, помертвевшим от страха, и глаза его бегают по сторонам. Старуха бросается к ногам Лойзы, пытается обнять его колени. Лойза, отвернувшись, отталкивает ее. Она визжит, как бешеная:
— Он не виноват! Нисколько! Я приказала ему сама.
Убийца повертывает к ней голову и кричит с холодной ненавистью:
— Schweig, Mutter!
— Иди, негодяй! — И чехи угощают фашиста несколькими тумаками.
Автомат угольщика уперся в его спину, и фашист пошел, высоко задрав голову, как актер на сцене. Узкая бритая голова откинулась назад.
Под лестницей они встречают носилки, на которых две девушки-санитарки уносят бледного как полотно Ярду. Кажется, что он очень устал и теперь спокойно спит. Перед домом стоит небольшой автомобиль для доставки товаров — импровизированная карета «скорой помощи», с красным крестом на флажке. Прежде чем носилки ставят в машину, Гошек осторожно спрашивает:
— Доктора нашли?
Жильцы дома и девушки-добровольцы молча качают головой. Доктор уже не нужен. Но Гошека смущает безмятежно спокойное лицо Ярды, и он наклоняется над ним с надеждой во взгляде.
— Может, все-таки, если бы под рукой оказался врач… Нельзя сразу же опускать руки!
И тут происходит нечто совершенно удивительное. Немецкий диверсант, все еще держа руки над головой, делает шаг вперед и, словно представляясь Гошеку, холодно говорит по-немецки:
— Пожалуйста, я доктор медицины.
Все холодеют. Немцу дают подойти к носилкам, никто даже не шевелится, когда убийца склоняется над Ярдой и распахивает его куртку. Все видят две ранки, совершенно чистые и уже засохшие.
Эсэсовец разрывает продырявленную пулями рубашку. Его скупые жесты становятся вдруг профессионально точными. Фашист раздвигает оцепеневшие веки, несколько секунд наблюдает за зрачками, прикладывает ладонь к сердцу, потом выпрямляется и вызывающе смотрит в глаза Гошеку, застывшему на месте.
— Der Mann ist selbstverständlich tot. Ein herrlicher Treffer!
Гошек багровеет. Он как будто повторяет про себя каждое слово, не веря их истинному смыслу, потом сгибается, словно на спину ему взвалили тяжелый камень, и в глазах его вспыхивает ненависть. Вдруг Гошек, который почти на голову ниже костлявого эсэсовца, выпрямляется и бьет фашиста кулаком по лицу. Убийца Ярды шатается и падает. Достаточно одного удара, чтобы сбить с эсэсовца всю его наглость. Он встает, дрожа от страха.
— Уведите его, — тихо приказывает Гошек, не глядя на убийцу.
На его кулаке видны пятна крови. Гошек смотрит на них и говорит брезгливо:
— Скоты… Не стоило руки марать… — и тщательно вытирает руку полой куртки.
Один из жильцов дома, поднявший с асфальта шляпу Ярды и его винтовку и до этой минуты растерянно державший эти вещи, молча протягивает их Гошеку. Гошек, перекинув винтовку через плечо, берет в руки мягкую испачканную зеленую шляпу. Ему предстоит сделать самое трудное.
* * *
В кухне Марешей то и дело хлопали двери. Слух, что пани Марешова готовит обед защитникам баррикад, разнесся не только по соседним домикам, но и по всем окрестным улицам. Бедняки всегда готовы поделиться последним куском в трудную минуту жизни. К пани Марешовой приходили совсем незнакомые пожилые женщины.
— Вот вам, милая, немножко жира для кнедликов… у меня все равно от него только желудок болит, — сказала какая-то старушка, отдавая кусочек маргарина, наверняка последний в пустой кладовке.
Женщины одна за другой появлялись в дверях:
— Вот горсточка муки…
— Несколько кусочков сахару…
— Вот горох! Намочите его для супа.
На буфете громоздились разные пакетики: крупа — рядом с макаронами, мука для заправки супа и фасоль, чечевица и сухой липовый цвет. Пани Марешовой, усталой после ночи, которую она провела почти без сна, пришлось все время придумывать, как лучше всего использовать эти разнообразные приношения, сделанные из последних запасов, но от чистого сердца. Всего было понемногу, и было трудно решить, с чем будет суп — с горохом или с крупой. Оставалось одно: сварить все вместе, создав новое невиданное кушанье, которое хотя и не покажется роскошным угощением, но все же будет сытно.
Пани Марешова перешагивала через ноги спящих бойцов, протянутые почти до плиты, и, стараясь не шуметь, варила новую порцию супа.
Как только проснется ночная смена, от вареной картошки не останется и следа… И давно нужно подумать, как и чем накормить тех, кто сейчас находится на первой баррикаде. Второпях пани Марешова почти совсем забыла о Ярде. Прибежал пекарь Фара, тот самый, что вчера по призыву радио отправился печь хлеб для восставшей Праги, и принес целую корзину мягких, ароматных батонов.
— Мы с товарищами напекли их восемьсот! — задорно похвалился он.
Он не сказал ни слова о том, как страшно было идти от пекарен на Дельницкой улице до моста, как на безлюдной Аргентинской его обстреляли со стороны вокзала, как он то и дело обливался холодным потом. Ну что там говорить, ведь все осталось позади! Задача, которую он поставил перед собой, была выполнена: защитники баррикад не могут теперь сказать, что пекари оставили их без хлеба.
— Да когда же мы за все это заплатим? — растерянно спросила пани Марешова.
— После дождичка в четверг! — рассмеялся пекарь, помогая вынимать теплые батоны из корзины.
Запах хлеба пошел по кухне и окончательно разбудил спящих. Бойцы вскакивали один за другим, с любопытством подходили к корзине, хлопали пекаря по спине. Им казалось, что вернулось детство — мирный запах хлеба заставлял забыть о войне и смерти. Казалось, что мир и солнце здесь рядом, рукой подать. Пани Марешова разливала картофельный суп и добавляла каждому едоку по ломтю мягкого, рассыпчатого хлеба.
— Мне горбушку, пани Марешова!
— Мне тоже, с другого конца! — проталкивались к ней бойцы, как дети к матери.
Пани Марешова принялась резать еще один батон. Но, поворачивая его, она вдруг заметила, что гладкая, теплая, румяная корочка в одном месте повреждена. Увидел это и неприятно удивленный пекарь.
— Черт возьми, отчего бы это?
Он взял корзину и стал ее осматривать со всех сторон. В задней стенке, как раз в середине, оказалось небольшое круглое отверстие, точно проделанное раскаленной проволокой. Пани Марешова взяла хлеб и разломила его там, где была повреждена корка. В свежей мякоти, как червяк в яблоке, сидела продолговатая свинцовая пуля. Хлеб спас пекарю жизнь.
Пани Марешова вдруг страшно забеспокоилась. Гошек так неохотно взял с собой Ярду… Почему она не оставила мальчика, не сказала своего решающего слова? Пуля, которая лежит у нее на ладони, — свидетельство опасности, подстерегающей всех на улице. Одно-единственное слово… Нет! Пани Марешова снова подавила свое беспокойство. Нет, она правильно сделала, отпустив Ярду, и ни в чем не может себя упрекнуть. Ни в чем, даже если бы…
И вдруг пани Марешова видит в дверях Гошека: он стоит молча, опустив глаза. За плечами — две винтовки. В руках — зеленая шляпа. Пани Марешова не в силах отвести глаза от этой зеленой шляпы. Руки ее бессильно повисают вдоль тела. Она пошатывается, вот-вот упадет в обморок. Наконец она справилась с собой, шагнула к Гошеку, прикоснулась к зеленой шляпе и заметила, что лента испачкана. Она принялась ее чистить, как будто это было самое важное, как будто это могло что-то изменить…
Гошек стоял окаменев, глядя в землю. Он не знал, что сказать. В невыносимой тишине звякали ложками обедающие бойцы.
Прошло несколько секунд, но они тянулись бесконечно. В душе пани Марешовой вдруг что-то надломилось. Она прижала к лицу шляпу Ярды, плечи ее дрогнули от невыразимого горя. Только теперь сидевшие за столом бойцы поняли все.
И тут мать выпрямилась, отняла от лица шляпу, перестала плакать и, подойдя к Гошеку, протянула руку к одной из винтовок:
— Она была у нашего Ярды?
Гошек, молча кивнув, протянул ей винтовку.
— Кто же… меня научит? — спросила она, окидывая бойцов горящим взглядом, и прижала к себе винтовку сына.