Настоящее звуковое кино

Впервые посмотрев звуковой фильм в 1928 году, я пришел в полный восторг. В фильме был показан Клемансо в своем саду, в ермолке и с тростью в руках: позднее, выполняя его последнюю волю, эту трость положили вместе с ним в гроб. По всей видимости, Клемансо не заметил микрофона; придя в бешенство от наводящих вопросов оператора, которые должны были заставить его сказать «хоть что-то», он очень сердился и долго ворчал. Эффект был потрясающий. Меня как будто осенило, и я ясно осознал, каким должно быть настоящее звуковое кино, и до сих пор придерживаюсь этого мнения.

Сначала кино снимали на улицах и площадях, и оно напоминало новостной репортаж. Затем, к сожалению, кино оказалось во власти театральных деятелей, от которой серьезное кино, впрочем, уже почти освободилось, поскольку для того, чтобы стать самостоятельным искусством, кинематографу необходимо было снова возвратиться на улицы и площади, вернуться к репортажной манере.

Настоящий звуковой фильм должен создавать впечатление, будто кинооператор с камерой и микрофоном в руках незаметно прокрался в один из городских домов, именно тогда, когда в кругу семьи происходит какая-нибудь драма. Спрятавшись под плащом-невидимкой, он снимает самые важные сцены этой драмы, а затем исчезает – так же бесшумно, как появился. В этом и заключается истинное преимущество кинематографа в сравнении с театром. Театральное представление – это картина, на которую смотрят с некоторого расстояния. Для того чтобы действие в целом стало живым, нужно писать толстой кистью и наносить краску широкими мазками. Все детали можно утрировать и преувеличивать. В театре все ненастоящее, и все дело в том, чтобы соотнести ненастоящие детали друг с другом, чтобы они вместе создали цветную иллюзию действительности, тогда как кино представляет саму действительность в строгой черно-белой стилизации.

Расстояние между театром и кинематографом точно такое же, как расстояние между представлением и подлинным бытием.

Сценарий имеет ключевое значение для фильма. Очевидно, что кинематограф, чтобы выйти на новый уровень, должен обратиться к писателям, но совершенно очевидно и то, что произведение, написанное сразу для фильма – менее ценно, чем роман или пьеса, где материал сильнее проработан, а мысли оформлены до конца. Если я характеризую настоящий звуковой фильм как картину, которая может увлечь только своим психологическим содержанием, действием и репликами без помощи гротескного звучания, музыкального сопровождения и музыкальных вставок, то психологические театральные пьесы можно совершенно точно рассматривать как самый подходящий материал, при условии что суть драмы, ее сырье, освободится от формы пьесы и преобразуется в фильм. То есть необходимо, учитывая намерения писателя, отойти от всех традиционных сценических предрассудков, нужно перейти от театра к жизни!

Для любого хорошего фильма характерно своего рода фоновое ритмичное волнение, которое отчасти создается движением персонажей в кадре, а отчасти связано с более быстрой или более медленной сменой планов. Живая, подвижная камера, которая даже на короткой дистанции ловко следует за персонажами, фон за которыми без конца сдвигается (точно такой же эффект возникает, когда мы следим за кем-нибудь взглядом), – это один из способов создать волнение, о котором мы говорим. Что касается смены планов, то в каждом акте театральной пьесы происходит так же много «за» сценой, как и «на» сцене, и при написании сценария по пьесе мог бы появиться материал для дополнительных, ритмообразующих элементов. Приведем пример: в третьем акте «Слова» Кая Мунка действие происходит в гостиной дома семейства Борген. Из диалогов мы понимаем, что молодая жена, которая должна вскоре родить, внезапно заболевает и лежит в постели и что врач, в спешке прибывший сюда, обеспокоен здоровьем ее и ребенка. Затем мы переживаем сначала смерть ребенка, а затем и смерть самой роженицы. Если бы по пьесе «Слово» снимали фильм, все эти сцены в комнате больной, о которых зрители театра узнают только из разговоров, стали бы частью картины. Постоянное движение актеров вокруг постели больной способствовало бы созданию волнения двух видов, которые главным образом и определяют ритм фильма.

Добавление большого количества новых сцен требует очень сильного сокращения диалогов, но удивительно то, что можно продолжать освобождать диалог от целых реплик, предложений, слов, а мысли писателя становятся в итоге лишь еще яснее. Звуковой фильм становится, таким образом, театральной пьесой в концентрированной форме. По этой причине важно, чтобы идея писателя была предельно ясно выражена на экране, даже если это и происходит в ущерб тому или иному нюансу, поскольку у театрального зрите ля всегда есть время и никто ему не мешает «подумать задним числом», то есть сопоставить представленные в данный момент реплики с ранее произнесенными, а кинокартина мелькает на экране так быстро, что зритель не успевает осознать ничего не значащие в данный момент слова, то есть зритель всецело связан с ситуацией, представляемой здесь и сейчас. Впрочем, сила кино заключается в наглядном представлении участников диалога, и здесь, к счастью, на помощь приходит крупный план, который позволяет показать малейшие перемены внутреннего состояния героя.

При написании сценария следует обязательно стремиться к единству времени и места с целью сконцентрировать необходимое напряжение сюжета вокруг главной идеи.

Настоящий звуковой фильм не должен копировать театр.

Одна из дурных привычек, которую актеры принесли из театра в киностудию, – привычка гримироваться. Не так давно актеры кино все еще носили парики и усы, но постепенно стали отказываться от этого. Грим становится почти незаметным, и случается даже, что в кино можно увидеть и вовсе не загримированные лица, которые очень оживляют картину, но еще лучше будет тогда, когда начнут показывать все лица такими, каковы они в жизни. Новые возможности, в частности развитие портретной съемки за последние пять лет, заставили ценить естественную красоту лица без грима. Уже сейчас невозможно представить, чтобы в кино молодому актеру позволили играть пожилого человека, и, если бы мне нужно было снять фильм по пьесе Генри Натансена «В четырех стенах», я настоял бы на том, чтобы роли всех членов семьи Левинов исполняли евреи – не важно, актеры или не актеры – поскольку в кино нельзя играть еврея, им надо быть.

Что касается декораций, то и здесь кино тоже должно когда-нибудь полностью отделиться от театра. До сих пор для обычного современного фильма в киностудии создают уличные кварталы, фасады домов и загородные сады, хотя в городе и без того предостаточно улиц, домов и садов, – об этом факте странно даже думать и не совсем хочется тратить время на возмущение им. Кинематографу необходимо снова возвратиться на улицу, и более того – нужно зайти в дома, в семьи.

Когда немое кино отходило в прошлое, техника освещения и оптическая техника стали настолько совершенными, что кинематограф сумел сделать огромный шаг вперед. Однако затем появились звуковые системы и вернули кино обратно в киностудии, за звукопоглощающие стены из целотекса, – и наверняка пройдет немало времени, прежде чем кинематограф снова вырвется оттуда. Вместо того чтобы снимать фильм в построенных декорациях в какой-нибудь киностудии, его можно снимать в естественных интерьерах. Против этого станут возражать звукорежиссеры, утверждая, что это будет невозможно из-за посторонних звуков, но если стараться воспроизвести истинную атмосферу, необходимо сделать то же самое и со звуком. Пока я пишу эти строки, я слышу, как в церкви звонят колокола, затем до меня доносится шум лифта, очень далекий звонок трамвая, на ратуше бьют часы, где-то хлопает дверь. Все эти звуки тоже должны были бы существовать, если бы в этих стенах не просто сидел человек за рабочим столом, а разыгрывались бы бурные драматические события, в связи с которыми все эти звуки могли бы приобрести символическое значение, – так неужели правильно отказываться от них? Мне кажется, что нет, но я повременю со своим окончательным вердиктом, пока не сниму в своей киностудии стопроцентный звуковой фильм.

Для кино нужно пересмотреть театральные традиции и еще в одном очень важном измерении – а именно в вопросах дикции и манеры игры. Актер театра, произнося свои реплики, должен учитывать, что его слова должны пролететь через рампу и оркестровую яму и донестись до самых задних рядов балкона и галерки. Для этого требуются особая дикция и постановка голоса. В кинотеатре же у зрителя, напротив, возникает ощущение, что он находится лицом к лицу с актерами. В настоящем звуковом кино настоящая дикция, соответствующая незагримированному лицу в реальной комнате, станет обычной повседневной речью, такой, какую используют люди в жизни. Звуковой фильм, снятый с непрофессиональными актерами, без сомнения, стал бы большим шагом в деле изучения речи в кино.

1923

 

Кино и критика

 

I

ПО СЛУЧАЮ ВЫСТУПЛЕНИЯ ПРОФЕССОРА ФРЕДЕРИКА ШИБЕРГА В СТУДЕНЧЕСКОМ СОЮЗЕ

К сожалению, я не смог присутствовать в Студенческом союзе на киновечере, в рамках которого профессор Фредерик Шиберг представил публике свои размышления о кино и критике, но я готов оспорить некоторые из его высказываний.

Начну с того, что проф. Шиберг считает основной целью всей критики побуждение зрителя к самостоятельному анализу, при этом задачу самих критиков он видит в том, чтобы зритель мог руководствоваться их личными суждениями, чтобы определиться. Звучит уже странновато.

Но меня охватило еще большее беспокойство, когда я поближе познакомился с «личными суждениями» проф. Шиберга, который высказывает следующие замечания о Рене Клере:

В своем восхитительном фильме «Свободу нам!» Рене Клер экспериментирует и тем достигает высокого искусства, но при этом сам режиссер отдаляется от зрителя. Смелый эксперимент с более поздним фильмом, который так и не был показан в Дании, чуть было не вынес его за пределы киноиндустрии, прямо в сети безработицы. Ликование, с которым встречали его последнюю работу «Призрак едет на Запад», можно назвать радостью за «новообретенного режиссера». Индустрия массового кино снова получила своего творца.

Если бы проф. Шиберг был продюсером, я бы еще мог понять его радость, но почему он проявляет такие чувства, будучи критиком, для меня остается загадкой. Господин Шиберг радуется тому, что Рене Клер растратил свой творческий потенциал, что на самом деле является очень печальным фактом. Куда же пропал режиссер, создавший «Миллион»? Конечно, прекрасно осознавать, что Рене Клеру удалось избежать безработицы. Но кинематограф в целом приобрел бы намного больше, если бы Рене Клер оставался верен своему пути в искусстве. В отличие от проф. Шиберга, я не вижу ничего возмутительного в том, чтобы наблюдать, как большие таланты кинематографа совершают прорывы, которые впоследствии послужат и менее одаренным режиссерам. Поймите, мне кажется, это просто замечательно, что существуют первооткрыватели, и я полагаю, что именно критики должны поощрять их, чтобы они оставались верны своим идеалам и продолжали развиваться. И в то же время задача критиков – подстегнуть продюсеров, чтобы они жертвовали частью прибыли от развлекательного сектора на экспериментальное художественное кино. Болезнь кинематографа в том, что в нем практически не осталось режиссеров-индивидуалистов, очень мало цельных личностей.

Проф. Шиберг очень обеспокоен тем, что Чарли Чаплин и Рене Клер (каким он когда-то был) представляют собой «искусство в себе… уникальное по своей сути». Назвать их кино «искусством в себе» – это в принципе то же, что и назвать их индивидуалистами. Но разве не благо, что эти фигуры «уникальны» или что они не стали навязывать другим свои «догматы» и «правила»? Вот если бы в индустрии кино было гораздо больше таких «уникальных» личностей! Я нахожусь в некоторой растерянности и теряю ход мыслей проф. Шиберга, так как, например, в другом месте он говорит: «Фильм – не единое целое, он состоит из множества элементов». В этом я с ним согласен. По меньшей мере, так и должно быть, но, по правде говоря, создается впечатление, что преобладающее количество фильмов вышло с одного конвейера. В них отсутствует отпечаток индивидуальности, они все страдают какой-то странной замысловатостью и неясностью, которые вытекают из того, что их создателем является не отдельная сильная личность, а анонимная «организация», своего рода «молотилка» для получения того, что проф. Шиберг называет массовым кино.

В связи с этим «преображением» Рене Клера проф. Шиберг подчеркивает, что нельзя всерьез требовать зрительского отклика по отношению к произведению искусства, однако это требование становится неизбежным, когда речь идет о кино. Но каков должен быть фильм, чтобы у него был этот самый «зрительский отклик»? Может ли проф. Шиберг дать ответ на этот вопрос? Думаю, что нет. Ну и ладно. Ведь иногда случается, к счастью, что фильм, в который «никто не верит», с успехом завоевывает зрителей и собирает полные кинозалы (таковы, например, «Нанук с севера» и «Девушки в униформе»). А это в очередной раз заставляет творчески настроенного продюсера браться за новые подобные проекты. И немое кино когда-то тоже развивалось именно так.

Если звуковой кинематограф хочет избежать стагнации, он должен предоставить новаторам ту же свободу действий, которая существовала во времена немого кино. Но, к сожалению, тенденция такова, что вместо личностей теперь предпочитают посредственных режиссеров.

Подводя итог, я хочу заявить, что критика обязана давать оценку фильмам только на основании их художественности. При этом не следует рассуждать о кассовых сборах или о частной жизни режиссера. Критику должно волновать лишь одно – фильм как произведение искусства.

И в заключение: проф. Шиберг оказал мне очень большую честь, найдя время высказаться в мой адрес. Он сожалеет, что мне так и не удалось самому добиться и художественности фильма, и отдачи от зрителей. Я могу его утешить, что не печалюсь по этому поводу. Я предпочел бы остаться одним из первооткрывателей, нежели принадлежать к числу покоренных, которые, как и Рене Клер, заплатили за это высокую цену.

 

II

ОТВЕТ ПРОФ. ФРЕДЕРИКА ШИБЕРГА НА ЗАМЕЧАНИЯ КИНОРЕЖИССЕРА КАРЛА ТЕОДОРА ДРЕЙЕРА ПО ПОВОДУ ЕГО ДОКЛАДА В СТУДЕНЧЕСКОМ СОЮЗЕ

Из «дискуссии» часто не выходит ничего кроме скандалов. Если люди с практическим знанием дела начинают о чем-то спорить, то, как правило, одна сторона пытается приписать своему оппоненту те высказывания, которые ему не принадлежат, а потом использовать их для нападок. И все-таки мы не хотели превращать киновечер в Студенческом союзе в дискуссионный клуб. Целью этой встречи было на примере трех разных докладов показать, какова на данный момент ситуация в сфере кинематографа. Во время развернувшейся дискуссии после выступления докладчиков все желающие могли задать вопросы, привести контраргументы и высказать свое мнение, ведь нам было важно со всех сторон обсудить такую актуальную и серьезную тему.

Я посвятил свой доклад «критике», поэтому материалом, с которым мне пришлось работать, были не факты, а суждения – точнее, суждения, на которые обычно опираются критики и которые, в частности, печатаются в прессе. Исходя из этих суждений, Карл Теодор Дрейер уяснил для себя, что я склоняюсь на сторону продюсеров и спонсоров, а также являюсь противником индивидуалистов, в том числе Чаплина и Рене Клера. Едва ли можно было сильнее исказить мои высказывания. В докладе я горячо защищал Чаплина, поскольку я показал последствия того, что происходит, если ты завышаешь планку своего отношения к произведению искусства. Сегодня Чаплин расплачивается за то, что когда-то его вознесли до вершин «великого и единственного артиста кино», в то время как его работа в действительности представляет собой отдельный вид искусства, который зиждется на уникальности его дара. Нечто подобное я сказал и о Рене Клере. Только не то, что ему нет равных, а то, что не следует пытаться ему подражать. Кому, как не мне, восхищаться великими неповторимыми деятелями искусства, и именно по этой причине мне как критику хочется, чтобы эти деятели искусства сохраняли себя для киноиндустрии, а не терялись после создания ценного художественного эксперимента, не перекладывали свои начинания (и результаты технического и художественного совершенствования) на плечи непрофессионалов.

Разумеется, эксперименты в кино, направленные на его совершенствование, должны во что бы то ни стало поддерживаться критикой. Глупо не соглашаться с этим, а уж если вы по роду деятельности критик, то это должно стать вашим золотым правилом. В свое время я предупреждал о том, что молодые интеллектуалы склонны считать любой эксперимент в кино знаком принадлежности картины к эшелону киноискусства! Такой эксперимент еще не означает практический успех, однако в сознании молодых интеллектуалов еще не доказанная теория занимает место практики. Критика, обращающаяся к массовому зрителю, не должна это слишком осуждать. Творческому эксперименту стоит добиваться успеха не с помощью «поддержки» критики, а благодаря своей жизнеспособности, своему внутреннему дару создавать традицию. Режиссер, покидающий в свои лучшие годы киноиндустрию, даже с багажом прекрасных заслуженных работ, но не достигший определенного результата – например, не найдя своей аудитории или, в конце концов, не получив критики в свой адрес, не может остаться удовлетворенным.

Замечания о «высокой цене, которую заплатил Рене Клер» за свою сегодняшнюю деятельность, а именно то, что он «растратил свой творческий потенциал», я с удовольствием оставляю Карлу Теодору Дрейеру. Я знаком с этой точкой зрения, для меня она звучит крайне бессмысленно. Рене Клер – самостоятельный художник, и будучи таковым, остается экспериментатором. Но в основе его славы лежит способность заставить зрителя говорить с его произведениями («Под крышами Парижа» и «14 июля»). Благодаря своим поздним экспериментам он преобразился сам, и фильмы его изменились. Но он не потерял себя в экспериментах и не изменил своему делу. Доказательство этому – фильм «Призрак едет на Запад». Именно художник, а через его мировоззрение уже и зритель должны извлекать пользу из развития искусства. Все остальное экспериментирование происходит в студии и касается только узкого круга специалистов – до зрителей доходит только результат. Это точка зрения не из сферы научной кинокритики, это мнение общественной и журнальной критики.

Я сожалею, что Карл Теодор Дрейер, чьи постановки я вспоминаю с восхищением, обиделся на меня за мои высказывания по поводу успеха у зрителей. Он «утешает» себя тем, что не опечален своей судьбой. Жаль, что мне снова придется огорчить его, проявив свою скептическую симпатию. С точки зрения искусства все равно, «опечален» он своей судьбой или нет. Но как для критики, так и для искусства важно, чтобы талант вознаграждался по заслугам.

 

III

ОТВЕТ ДРЕЙЕРА

К вчерашним возражениям проф. Шиберга я хотел бы добавить лишь несколько слов.

Я говорю лишь о том, что написано черным по белому – проф. Шиберг в своем докладе отчасти упрекает Рене Клера в том, что тот слишком творчески подошел к процессу создания одного из своих недавних фильмов и, таким образом, отдалился от зрителя. С другой стороны, далее проф. Шиберг высказывает свое ликование по поводу того, что Рене Клер опять вернулся в массовое кино.

Именно это утверждение заставило меня высказаться, и я бы хотел, чтобы проф. Шиберг придерживался его, ибо в данном случае именно оно является для меня отправной точкой в нашем споре.

Если у журнальной критики в принципе есть какая-то миссия, то мне представляется, что критика должна играть роль бдительной совести искусства. А тот критик, который не просто спокойно относится, но и одобряет то, что режиссер из-за жажды славы идет на сделку со своей индивидуальностью, совершает двойное предательство. В данном случае – по отношению к фильму как произведению искусства и по отношению к критике как профессии. В этом со мной будут согласны любой критик и любой режиссер.

1936

 

Несколько слов о стиле в кино

У произведения искусства и у человека есть нечто общее. Подобно человеку, у которого есть душа, любое творение художника обладает своим духом, своей индивидуальностью.

Душа произведения проявляется в том стиле, который художник выбрал для выражения своего восприятия темы. Стиль необходим для того, чтобы уложить вдохновение в рамки искусства. При помощи стиля художник создает из деталей целое, заставляет нас по-особенному воспринимать избранный им материал.

Нельзя оценивать готовое произведение, не принимая во внимание его стилистическую составляющую. Любая работа наполнена элементами стиля, который тайно пронизывает всю ткань произведения.

Всякое художественное произведение является результатом работы отдельного человека. Фильм же создается совместными усилиями многих людей, но при этом ни один творческий коллектив не способен снять достойную киноленту, если за штурвалом этого корабля не будет стоять творческая личность.

Первый импульс к созданию фильма дает писатель, на произведении которого основан сюжет. Но с того самого момента, когда миссия автора в закладке фундамента фильма исчерпана, в свои законные права вступает режиссер, диктующий стиль картины. Теперь все художественные элементы – всецело в его распоряжении. Именно его чувства и настроения – это те краски, которые станут палитрой для будущего кино и пробудят нужные эмоции в душе зрителя. Работая над стилем, режиссер помогает фильму обрести и ду шу, без которой кино не имеет художественной ценности. Важнейшей задачей режиссера становится также и создание уникального, своеобразного облика картины.

Вот почему мы, режиссеры, несем очень большую ответственность. В наших силах превратить фильм из простого заводского товара в произведение искусства. Но для этого мы должны серьезно подходить к нашей работе, мы должны иметь определенные амбиции, мы не должны бояться рисковать и не должны искать простых путей. Если мы хотим, чтобы кино как искусство развивалось, то нашей задачей должно стать создание авторского кино, которое будет прививать зрителю хороший вкус. Только такие фильмы способны совершить революцию в кинематографе.

Ниже я хотел бы описать несколько факторов, которые стали решающими для меня при выборе стилистики фильма «День гнева». Я начну с разговора об изображениях и ритме.

У звукового кино есть склонность к тому, чтобы отдавать приоритет живой речи, а не изображению. Многие современные фильмы перенасыщены разговорами, я бы даже сказал – болтовней, которая очень рассеивает внимание зрителя, не позволяя ему насладиться красотой изображения. Такое впечатление, что создатели кино забывают о том, что оно в первую очередь является визуальным искусством. Главный адресат фильма – это глаза человека, а изображение отпечатывается в сознании намного быстрее, чем речь. В «Дне гнева» я попытался восстановить изображение в его правах, но я старался и не перегнуть палку в этом отношении. Я не показываю что-либо лишь потому, что это красиво. Если изображение не подводит зрителя к сути действия, то такая ситуация будет только во вред фильму.

Характер изображения очень сильно влияет на настроение зрителей. Если тон картинки светлый, то на душе человека сразу становится спокойно и светло. Если же, наоборот, в кадре преобладают темные тона, то в душу сразу же закрадывается беспокойство. В угоду исторической справедливости и сюжетной линии для «Дня гнева» мы с оператором решили использовать слегка затуманенные образы и мягкие серо-черные тона.

Взгляд человека ценит порядок во всем, поэтому очень важно, чтобы впечатление от увиденного изображения было гармоничным. То же самое касается и картины в движении. Зритель непременно заметит изъяны в качестве снимка.

Взгляд быстро и хорошо воспринимает горизонтальные линии, но противится вертикальным. Мы непроизвольно задерживаем взгляд на движущихся пред метах, а статичные элементы остаются без нашего внимания. Этим объясняется то, что мы с удовольствием наблюдаем за тревеллингами, особенно когда они сделаны быстро и плавно. Я бы сказал, что основная задача – выдержать съемку в рамках постоянно скользящего по горизонтали движения. Если вдруг вы начинаете использовать при панорамировании вертикальные линии, то впечатление сразу становится драматическим – представьте себе изображение вертикальной лестницы, которая в следующем кадре опрокидывается в костер.

Теперь давайте перейдем к ритму.

В последние годы звуковое кино целенаправленно шло к разработке нового для себя ритма. В первую очередь мне приходит на ум ряд полнометражных американских и французских фильмов, снятых в особой психологической стилистике. Эти картины отличает спокойный темп, что позволяет зрителю сосредоточиться скорее на диалогах героев, нежели изображениях. Хотя можно, не покривив душой, сказать, что и визуальная сторона этих фильмов, и их звуковое сопровождение заслуживают внимания зрителя.

Я попытался в своем фильме продолжить эту традицию. В нескольких игровых сценах (в том числе в сцене, где Анна и Мартин разговаривают у гроба Аб-салона) вместо коротких, моментально сменяющих друг друга кадров я использовал, если можно так выразиться, более продолжительные и плавно перетекающие друг в друга планы, причем лица разговаривающих даны крупным планом. С точки зрения ритма эти планы логически ложатся на игру актеров – как только акцент в кадре переносится с одного героя на другого, камера следует за этим акцентом и делает плавный переход. Быть может, и вопреки, но скорее благодаря тому, что ритм сцены у гроба имеет волновой характер, этот эпизод производит сильное впечатление на зрителя.

Меня упрекают в том, что темп «Дня гнева» слишком медленный и поэтому фильм трудно воспринимать.

Мне приходилось часто сталкиваться с примерами того, как быстрый ритм фильма шел ему на пользу и вызывал хороший отклик у зрителей. Но я также видел картины, в которых плавный ритм был создан искусственно и совершенно не подходил к сюжетной линии. Там ритм существовал ради самого ритма. На самом деле, это все наследие немого кино, от которого мы до сих пор не можем уйти в звуковых картинах. В то время реплики писались на интертитрах. Между интертитрами образовывалась пустота, да и сами реплики на интертитрах были пустыми, и чтобы заполнить эту пустоту, персонажи стремительно мчались через кадр, а кадры летели вскачь на экране. Этот темп насыщал фильм. Вот такой ритм был у немого кино.

Когда двадцать пять лет назад датский немой кинематограф переживал свои лучшие времена, стали вдруг выходить в прокат очень необычные фильмы из Швеции, в том числе по мотивам произведений Сельмы Лагерлёф. Я прекрасно помню день, когда в Копенгагене впервые был показан фильм Виктора Шёстрёма «Сыновья Ингмара». Работники кинематографии у нас в Дании недоуменно качали головой, увидев, насколько тяжело и медленно передвигаются в фильме крестьяне, но, ей богу, они делали это ровно так же, как в реальной жизни. Дерзкий Шёстрём заставил их целую вечность плестись из одного конца комнаты в другой. Датские киношники, как я уже сказал, недоумевали: у этих фильмов нет будущего, публика их не примет. Сейчас мы все прекрасно знаем, как сложилась их судьба. Именно шведское кино со своим природным, живым ритмом имело грандиозный успех не только в Швеции и Дании, но и в остальных странах Европы. Европейский кинематограф брал уроки у шведского и научился у него в том числе и тому, что ритм картины рождается из действия и внутренней атмосферы. Здесь появляется очень важная взаимосвязь драматургии и ритма – ритм работает на определенный тип драмы и одновременно влияет на настроение зрителя, так что ему становится легче воспринимать драму.

Именно действие и атмосфера в «Дне гнева» определили спокойный, равномерный ритм картины. Но при помощи такого ритма здесь достигаются еще две важных цели: во-первых, я изображал неторопливую эпоху начала XVII века; во-вторых, я хотел подчеркнуть и укрепить монументальность, к которой так стремился в своей пьесе поэт. В свою очередь, я постарался воплотить его стремления в кинокартине.

Теперь два слова о драме.

Любое искусство строится вокруг человека. В художественном фильме зритель хочет видеть людей и переживать за них. Мы желаем влезть в шкуру актеров, которые запечатлены на пленке. Мы хотим, чтобы фильм приоткрыл для нас дверь в мир необъяснимого, чтобы мы оказались в эпицентре напряженности, которую создает не столько сюжетная оболочка, но развивающийся душевный конфликт. В «Дне гнева» нет недостатка в психологических конфликтах. С другой стороны, в этой картине вы вряд ли отыщете моменты, в которых я предпочел показную драму. Осмелюсь сказать, что и я, и мои актеры решили не поддаваться этому соблазну. Мы вместе ревностно пытались бороться с фальшивым приукрашиванием и избитыми драматическими клише. Мы стали блюстителями правды.

Разве я солгу, сказав, что великие трагедии разыгрываются в тишине? Люди скрывают свои чувства и пытаются не показывать на лице ту бурю эмоций, которая захватила их душу. Напряжение словно бы скрыто и выплескивается лишь в тот момент, когда случается катастрофа. Мне было важно показать именно это дремлющее напряжение, эту тлеющую неприязнь, которая кроется в пасторском доме.

Наверняка среди зрителей найдутся и те, для кого действие в фильме развивалось недостаточно бурно. Но стоит вам оглядеться вокруг и посмотреть на своих близких, как вы обратите внимание, насколько буднично и недраматично проходят у людей трагедии всей их жизни. Возможно, это и есть самое печальное в трагедии.

Конечно, есть и такие зрители, которым не хватило реалистичности некоторых сцен. Но реализм сам по себе не является искусством, в отличие от психологического реализма. Ценность имеет лишь художественная правда, то есть правда, выхваченная из реальной жизни, но свободная ото всех ненужных мелочей, правда, пропущенная через душевный фильтр художника. Ведь то, что мы видим на экране, не является действительностью, да и не должно ей быть – в противном случае кинематограф не был бы искусством.

Мы вместе с моей труппой целенаправленно уменьшали театральность некоторых чрезвычайно напряженных сцен фильма. Перед тем, как продолжить свой анализ, я бы хотел остановиться на разнице между понятиями «театральный» и «кинематографический». Я подчеркиваю, что для меня эпитет «театральный» не является уничижительным. Хочу только заметить, что актеры, на мой взгляд, должны по-разному играть на театральной сцене и в киностудии.

В театре актер понимает, что его реплики должны перелететь и рампу, и оркестровую яму – ведь их должны расслышать даже и те, кто сидит на галерке. Для достижения этой задачи требуется не просто особая дикция и громкий голос, но и более утрированная мимика. Для кино же больше подходит обычная речь и совершенно естественная мимика. Любой из моих актеров скажет, что он не старался как-то приукрасить или, наоборот, ограничить себя в своей роли. Наоборот, каждый пытался сыграть правдиво, чтобы создать образ обычного, настоящего человека. Они все пытались найти и искоренить друг у друга фальшивость и поверхностность.

Мимика и речь являются основными рабочими инструментами киноактера.

Звуковое кино в свое время заставило уйти мимику на второй план. Вдруг у нас появилась возможность слышать речь актеров. Но произносить ее они стали с совершенно пустыми, ничего не выражающими лицами. Во французском и американском психологическом кино последних лет мимика вновь заняла почетное и важное место. Мимика является очень важным атрибутом звукового кинематографа. Она напрямую влияет на чувства зрителя, который не задействует при этом мыслительный процесс. Именно мимика показывает лицо вашей души. Мимика – это важное дополнение к произнесенным словам. Нередко мы можем разгадать характер человека по тому, как ведет себя его лицо: сморщивает ли он лоб или моргает. Мимика – это элементарное средство выражения душевных переживаний, которое появилось намного раньше слова. Использование мимики не является прерогативой человека. Если у вас есть собака, вы прекрасно знаете, как много может выразить ее морда.

Прежде чем я перейду к другой теме, я хотел бы высказать несколько замечаний по поводу грима. Как раз, чтобы не пропустить малейшего нюанса в выражении лица героев, я отказался использовать грим в картине «День гнева». Обычно дело обстоит так: актеры накладывают тонны краски по просьбе оператора, который в дальнейшем специально высветляет их кожу, чтобы зритель не заметил макияжа. Однако современный человек научился ценить естественную красоту лица со всеми его неровностями и морщинами. Если засыпать лицо пудрой, то оно потеряет часть своей индивидуальности. Морщины, как глубокие, так и мелкие, могут многое рассказать о характере их обладателя. У благородного, доброго, всегда улыбающегося человека с течением времени образуется много маленьких, тонких морщинок у глаз и рядом с губами. Такие морщинки как бы улыбаются вам, даже если вы смотрите на этого человека издалека. Если, напротив, человек сердитый, злой и ворчливый, то и весь лоб у него будет изрезан глубокими морщинами, в том числе и вертикальными. В обоих случаях морщины могут дать нам понять, что за человек перед нами. Гримируя морщины, мы лишаем лицо характера, и, я думаю, не стоит углубляться в вопрос значимости черт лица, когда мы говорим о съемке крупным планом.

Я посчитал неестественным и абсолютно неправильным гримировать актеров для такого фильма, как «День гнева». Идея любого фильма – в том, чтобы правдиво показать человека. Достигнуть этого можно только, не применяя грим и заставив актеров выражать свои мысли так, как они делают это в обычной жизни.

И грим, и декламация принадлежат к области театра.

Актера Карла Альструпа однажды спросили, не желает ли он оказаться на подмостках Королевского театра Дании. «Ни в коем случае», – сказал он, добавив, что «невозможно орать что-то со сцены, сохраняя в душе человечность». Альструп в одно мгновение охватывает те трудности, с которыми приходится сталкиваться театральному актеру, при этом его фраза удивительно ясно описывает то, что лежит в основе понятия «кинематографический». У кино есть огромное преимущество перед театром – здесь актер может говорить спокойно, расслабленно и в рамках своего естественного диапазона. Здесь можно даже шептать, если того требует роль. Микрофон поможет уловить даже еле слышные звуки. Как сами слова, так и все речевые паузы теперь будут записаны на пленку. Именно поэтому важно использовать как можно меньше лишних слов. Речь не должна играть самостоятельную роль, ведь по существу она является лишь неотъемлемой частью изображения. Главное, что следует сделать, – избавить героев от лишних реплик. Диалоги должны быть, по возможности, краткими и лаконичными.

Режиссер звукового кино должен уделить особое внимание голосам актеров на просмотре. Важно, чтобы голоса находились в равновесии, чтобы они гармонировали друг с другом. В связи с этим я хотел бы сказать одну вещь, о которой режиссерам также не стоит забывать, но вы, возможно, узнаете об этом впервые. Дело в том, что существует определенная связь между речью человека и тем, как он движется. Понаблюдайте за Лизбет Мовин. Вы увидите, что темп ее речи и ритм ее движений явным образом согласованы.

Но это было небольшое отступление, а сейчас я подхожу к тому, что считаю главной задачей режиссера, – я говорю о его совместной работе с актерами.

Если наглядно описывать то, чем занимается режиссер, то можно сравнить его с повитухой. Это именно тот образ, который использует Станиславский в своей книге об актерах. Лучшего определения мне еще не доводилось слышать. Такое чувство, что актер должен вот-вот родить, а режиссер хлопочет вокруг него, успокаивает его и делает все для того, чтобы роды прошли удачно. Если задуматься, то в каком-то смысле мы и говорим здесь о роли, как о ребенке, который вобрал в себя чувства артиста и его отношение к прочитанному сценарию. Любая роль пронизана личными переживаниями актера.

Режиссер никогда не должен навязывать свое восприятие текста, так как ни один актер не сможет по заказу изобразить подлинные эмоции. Нельзя выжимать из человека то, что он не чувствует. Эмоции должны возникать естественным образом, и в этом направлении должна идти совместная работа режиссера и актера. Если эти двое сработаются, то нужные чувства родятся сами собой.

Обычно, если актер амбициозен, то ему дают такой важный совет: нужно начинать работу не с выражения своих эмоций, а с их осознания. Но именно потому что чувства и их выражение неразделимо связаны, потому что они образуют единое целое, можно с легкостью пойти в обратном направлении, то есть начать показывать свои эмоции и таким образом пробудить их в своей душе. Вам будет легче понять эту мысль, если я приведу конкретный пример. Представьте себе маленького мальчика, который сердится на свою мать. А она в ответ кротко просит: «Ну пожалуйста, улыбнись». Сперва он улыбается нескладно и натужно, но вскоре у него уже улыбка до ушей. Спустя некоторое время мальчишка с хохотом носится вокруг матери. Его злость куда-то улетучилась. Мы видим, что, улыбнувшись в первый раз, мальчик задал траекторию своим чувствам, а затем все пошло по инерции. Происходит своего рода цепная реакция, опираясь на которую, можно построить свою работу. Допустим, у одного актера без труда получается расплакаться – бывает, что человек плачет чаще других – в этом случае можно позволить слезам выступить у него на глазах, не требуя, чтобы он в это же время выразил и верное для сцены чувство. Ибо физическое раскрепощение, которое актер испытает, заплакав, поможет ему в поиске необходимых эмоций, что в свою очередь приведет к правильному их выражению. И это выражение будет единственно верным, так как каждую отдельную ситуацию можно выразить эмоционально только одним верным способом. Если это удается, то не может быть лучшей награды для режиссера и актера.

Говоря о кинематографе, не могу не затронуть тему музыкального сопровождения. Генрих Гейне как-то сказал, что там, где кончаются слова, начинается музыка. Именно так я и воспринимаю роль музыкальных композиций в кино. Удачно подобранная музыка способна поддержать психологический настрой фильма, а также усилить эффект, который уже задан визуальной и речевой составляющей. Музыка действительно пойдет во благо кинофильму, если у нее есть содержание и художественная цель. Однако я смею надеяться, что в будущем будет появляться все больше звуковых фильмов, которым не будет требоваться музыкальный аккомпанемент, в которых не будут кончаться слова. Я сам постараюсь способствовать этому.

Я попытался, насколько это возможно, полно рассказать об основных технических и психологических аспектах, которые являются основополагающими для стилистики фильма на примере моей картины «День гнева». Должен признать, что уделил слишком большое внимание технической стороне вопроса. Но я не стыжусь того, что стараюсь понять все тонкости своего ремесла. Любой маляр знает, что ему не стать настоящим художником без умения рисовать. Но все, кому довелось видеть мой фильм, могут не сомневаться, что техника была для меня средством, а не целью. Моей задачей было духовно обогатить зрителя.

1943

 

Цветное и цветовое кино

В этом году исполняется двадцать лет со дня выхода первого цветного художественного фильма. За ним последовали сотни цветных фильмов, но если перечислить их, то многие ли из них доставили нам эстетическое удовольствие и запомнились? Два, три, четыре, пять? Возможно, пять, но, кажется, не больше. В эту пятерку входит и фильм «Ромео и Джульетта» – наряду с «Генрихом V» Лоуренса Оливье и ка р тиной «Врата ада» японского режиссера Тэйноскэ Кинугасы. Оливье черпал вдохновение для своего фильма в миниатюрах из средневековых рукописей, в то время как японец обращался к классическим японским гравюрам на дереве. Все остальное – лишь «робкие попытки», наиболее удачную из которых представляет собой фильм «Мулен Руж». В самом начале этого фильма есть сцена, которой невозможно не восхищаться, – в ней по залу кабаре плывут облака табачного дыма, однако в следующих сценах работа с цветом уже довольно посредственная. Почему эти сцены не получились? Потому что режиссер в прочих эпизодах не мог опереться на работу Тулуз-Лотрека. Поставивший этот фильм Джон Хьюстон – без сомнения, великий режиссер, но как художник Тулуз-Лотрек был еще значительней. Итак, мы имеем четыре или пять фильмов в цвете за двадцать лет, которые могут удовлетворить высоким эстетическим требованиям, – и это урожай весьма скромный.

Если не считать приятных и неожиданных красок в мюзиклах, в большинстве игровых фильмов преобладает достаточно дурной вкус, что, очевидно, объясняется страхом авторов отказаться от надежного фундамента натурализма – конечно, он надежен, но и весьма скучен. Я не сомневаюсь в том, что поэзию можно отыскать и в будничных цветах, но фильм в цвете не становится искусством от скрупулезного повтора существующих в природе цветов. Для развития игрового фильма в цвете натуралистический подход, безусловно, стал серьезным препятствием. Зритель тщательно следил за тем, чтобы цвета совпадали с цветами в окружающем мире. Мы так часто видели зеленую траву и голубое небо, что иногда нам хотелось хотя бы раз увидеть зеленое небо и голубую траву – а вдруг художник хотел этим что-то сказать?

Между прочим, краски в кино никогда не могут полностью совпадать с красками в природе. Объясняется это очень просто. В природе существует бесконечное количество оттенков цветов. Даже человеческий глаз не всегда способен различить их. Доказано, что человеческий глаз может различить самое большее 14 420 оттенков. Само собой разумеется, даже самая чувствительная цветная пленка может передать лишь малую часть этих 14 420 оттенков. То есть цветному фильму не хватает небольших цветовых нюансов, полутонов, всего того, что глаз ощущает в природе, не фиксируя при этом. Это значит, что ни при каких условиях от цветного фильма нельзя требовать естественных красок. Но почему бы не создать фильм, в котором краски будут сильно отличаться от красок природы и тем не менее – или, возможно, именно потому – смогут обеспечить зрителю богатое художественное впечатление?

Цвета могут оказать режиссеру неоценимую помощь. Если цвета тщательно выбраны для фильма с учетом их эмоционального воздействия, а также с учетом сочетания цветов между собой, они могут сообщить фильму дополнительные художественные достоинства, которыми не может обладать черно-белое кино. В черно-белом фильме важна композиция кадра, в цветной кинокартине к этому добавляется еще и цветовая композиция. В черно-белом кино его создатели работают с соотношением света с тенью, линии с линией, в цветном фильме – с соотношением плоскости с плоскостью, формы с формой и цвета с цветом. То, что в черно-белом кадре выражается сменой света и тени и преломлением линий, в цветном кино должно выражаться палитрой цветов. В цветном кино появляется и новое измерение ритма. В дополнение к многочисленным ритмам фильма в цветной кинокартине должен возникнуть еще и цветовой ритм. В цветном фильме следует особенно внимательно относиться к монтажу. Любое неверное решение может спутать баланс цветов и разрушить гармонию. Люди и предметы в кино постоянно находятся в движении, цвет в цветном кино постоянно перемещается с места на место с переменным ритмом, и когда цвета сталкиваются или сливаются, могут получиться очень неожиданные результаты. А вообще-то есть универсальное правило: следует использовать как можно меньше цветов и использовать их в сочетании с черным и белым. Черный и белый используются в цветном кино слишком редко – их словно бы позабыли, потому что всех охватил детский восторг от созерцания множества ярких цветов в коробке с красками.

Все вышеизложенное усложняет работу режиссера, но делает ее при этом и более увлекательной. Даже в черно-белом кино приходится бороться за каждую сцену – это знает всякий основательный режиссер. Появление цвета в кино не облегчает борьбы, но цвет делает художественную победу более убедительной – конечно, при том условии, что она все-таки одержана. И еще более значительной становится эта победа, если режиссеру удается разорвать порочный круг, в который цветное кино заключают, как и прежде, требования натурализма. Большим художественным достижением – в плане работы с цветом – фильм может стать лишь в том случае, если ему удастся полностью освободиться от предписаний натурализма. Лишь тогда цвета смогут передать непередаваемое, то, что невозможно объяснить, а можно лишь почувствовать. Лишь тогда цвета могут сообщить что-то об абстрактном мире, который до сих пор был закрыт для кино.

Режиссер не должен создавать в своем воображении черно-белый фильм и лишь потом накладывать на такое изображение цвета. Изображение в цвете должно непосредственно возникать перед его внутренним взором. Он обязан творить в цвете. Однако чувству цвета нельзя научиться. Цвет – это оптическое переживание, так что способность видеть, думать и чувствовать в цветах, вероятно, является врожденной. Мы можем предположить, что этот дар есть у большинства художников. Чтобы в будущем не было стыдно за цветной фильм и чтобы в ближайшие десятилетия мы не ограничились лишь четырьмя-пятью фильмами, где есть выдающаяся работа с цветом, киноиндустрия должна обратиться за помощью к тем, кто в состоянии ей помочь, а именно к художникам. Ведь и раньше она должна была опираться на мастерство писателей, композиторов и хореографов. Режиссер цветного фильма должен к своему уже и так многочисленному штабу сотрудников добавить художника, который, осознавая свою ответственность, совместно с режиссером создаст цветовую палитру фильма. Художник должен браться за работу как можно раньше, чтобы сцены фильма сразу зарождались в цветах и были частью сценария. Этот «сценарий цветов» должен создаваться одновременно с настоящим сценарием, и эти наброски должны детально разрабатываться на протяжении всей работы – до тех пор пока они не превратятся в большие, цветные полотна на экране.

Можно спросить – зачем режиссеру художник, когда у него есть консультанты по цвету? Нет сомнения в том, что эти консультанты оказывают и будут оказывать режиссеру неоценимую помощь. Благодаря своему опыту и знанию колористики они могут помочь режиссеру избежать многих ошибок. Но при всем уважении к их способностям и добросовестному отношению к делу, у хорошего художника есть перед ними одно ценное преимущество, ради которого его и следует привлечь к созданию фильма, – ведь он сам является творцом, и творческие порывы исходят из самой глубины души художника. А консультантам по цвету будет полезно поработать со специалистом, и к тому же они станут необходимым промежуточным звеном между художником и режиссером – и одновременно своего рода творческой лабораторией.

Чтобы пояснить высказанную выше мысль, давайте представим себе, что Тулуз-Лотрек жив и что он принимает участие в создании фильма «Мулен Руж» вплоть до самого окончания съемок – то есть его влияние сказывается не только в первых кадрах, но и при создании других сцен. Возможно, в этом случае эти сцены поднялись бы на такой же высокий уровень, как и первая сцена, в которой был использован один из его эскизов. И вот тогда «Мулен Руж» был бы уже не просто многообещающей попыткой, а стал бы поистине великим цветным фильмом и примером для подражания в наше время, когда наблюдается явная тенденция: фильмов снимается меньше, но сами картины становятся все лучше и лучше. И режиссеру не следует волноваться, что он не справится с этой сложной задачей, ведь он вовсе не обязан все делать сам – он просто должен контролировать весь процесс, создавая композиционное единство из множества деталей.

Пишу я это в надежде на то, что цветное кино выйдет из того тупика, в котором оно оказалось, – быть может, уже в недалеком будущем оно твердо встанет на ноги. В настоящее время оно дрейфует без определенной цели, и лучшие его образцы оживают за счет заимствований. Как правило, цветное кино не ставит перед собой более высоких задач, чем просто стараться быть похожим на что-то. «Генрих V» должен был напомнить нам о средневековой рукописи, а картина «Врата ада» сделана в манере старинной японской ксилографии. Было бы гораздо лучше, если бы у нас появился цветной фильм, с которым от начала до конца поработал художник, живущий в наши дни. Тогда цветное кино станет настоящим искусством, а не просто набором цветных картинок.

1955

 

Воображение и цвет

Никто не будет спорить с тем, что кино – в нынешнем его состоянии – не совершенно. Однако нам следует лишь радоваться по этому поводу, поскольку несовершенное постоянно развивается. Несовершенное живет. Совершенное мертво, о нем быстро забывают, и оно пропадает из виду. Но в несовершенстве таятся тысячи возможностей.

Кино как искусство сегодня находится в состоянии кризиса, и потому мы всматриваемся в пространство, чтобы понять, откуда придут новые импульсы.

Вы, очевидно, ожидаете длинного глубокомысленного доклада, содержащего научный анализ или нечто подобное, но я буду вынужден вас разочаровать. Я не теоретик кино – для научного доклада у меня нет должных способностей. Я всего лишь режиссер, который гордится своим ремеслом. Но и ремесленник во время работы задумывается о процессе, и именно в эти незамысловатые размышления мне и хотелось бы вас посвятить.

Я не собираюсь сообщать вам никаких революционных мыслей. Я не верю в революции. Они имеют одно неприятное свойство – после них развитие останавливается. Я в большей степени верю в эволюцию, в постепенное улучшение. К тому же мне хотелось бы лишь указать на те возможности обновления изнутри, которыми обладает кино.

Повинуясь закону инерции, люди никак не хотят покидать привычную колею. Они уже привыкли к точному фотографическому отображению действительности и, несомненно, чувствуют определенную радость при столкновении с тем, что им и так уже знакомо. Когда в свое время появился фотоаппарат, он мгновенно стал популярен благодаря способности механическим способом объективно регистрировать то, что воспринимает человеческий глаз. Способность эта до настоящего времени составляла сильную сторону кино, но для художественного фильма она становится слабостью, с которой нам следует бороться. Мы настолько привыкли к фотографии, что никак не можем от нее освободиться. Нам надо стремиться к тому, чтобы перестать быть рабами фотографии и стать ее господами. Фотография, перестав просто копировать, должна превратиться в орудие художественного вдохновения, а непосредственное наблюдение давайте оставим для журналов кинохроники.

Отсылающая к объекту фотография привела к тому, что фильм стал приземленным, приближенным к натурализму. Лишь когда фильм сумеет оторваться от земли, у него появится возможность воспарить к небесам фантазии. Вот почему следует освободить фильм от оков натурализма. Мы должны сказать самим себе, что копирование действительности – это пустая трата времени. Мы должны при помощи камеры создать для фильма новую художественную форму и новую стилистику. Но сначала мы должны определиться с понятиями «искусство» и «стиль». Датский писатель Йохан-нес В. Йенсен определяет искусство как «форму, преображенную духом». Это простое и точное определение. Так же можно сказать и о том определении, которое английский философ Честерфилд дал понятию «стиль». Он говорит: «Стиль – это одежда наших мыслей». Это утверждение справедливо при условии, что «одежда» не слишком бросается в глаза, ибо признаком хорошего стиля, очевидно, можно считать такую тесную связь с материалом, при которой стиль с материалом уже составляют единое целое. Если стиль оказывается слишком назойливым и бросается в глаза, то он перестает быть стилем и становится манерничаньем. Сам я определил бы «стиль» как «ту форму, в которой воплощается художественное вдохновение», потому что стиль художника узнаваем как раз по некоторым, характерным для него деталям, отражающим в произведении его характер и индивидуальность.

Стиль художественного фильма – это результат взаимодействия множества компонентов, в том числе взаимодействия ритмов и линий, согласованного напряжения цветовых плоскостей, взаимной игры света и тени, плавного движения камеры – все это, соединяясь с режиссерским пониманием того, как следует показать материал, и определяет его художественную форму выражения – стиль кино! Если режиссер ограничится бездушным, безличным копированием того, что видят его глаза, значит, у него нет стиля. Но если в результате на основе увиденного у режиссера возникнет какое-то представление и если он будет строить образы фильма в соответствии с этим представлением, не обращая внимания на действительность, вдохновившую его, тогда его труд будет отмечен святым знаком вдохновения – и тогда у фильма будет стиль, потому что стиль – это печать индивидуальности на произведении.

Признаю, что звучит это нескромно, но от своего имени и от имени других режиссеров осмелюсь утверждать, что именно творческая индивидуальность режиссера может и должна проявляться в художественном фильме. Это утверждение нисколько не умаляет роли писателя, но даже если автором текста является сам Шекспир, одна литературная идея не способна превратить фильм в произведение искусства. Это происходит лишь когда режиссер, вдохновленный материалом писателя, убедительным образом оживит этот материал в художественных образах. Я нисколько не преуменьшаю работу команды – фотографов, консультантов по цвету, сценографов и т. д., однако и в рамках этого коллектива режиссер был и остается движущей и вдохновляющей силой. Он – создатель произведения. Это он заставляет слова автора звучать так, что мы слышим их, это он разжигает такие чувства и страсти, что нас охватывает волнение. И именно благодаря режиссеру фильм обретает нечто необъяснимое – то, что называется стилем.

Да, таково мое представление о значении режиссера – и о его ответственности. Во всяком случае, мы теперь выяснили, что такое кинематографический стиль. Но хотелось бы понять, что мы называем художественным фильмом. Давайте сформулируем вопрос следующим образом: «Какой другой вид искусства ближе всего кинематографу?» Мне кажется, что это архитектура. Отличительный знак благородной архитектуры – идеальное согласование мельчайших деталей друг с другом, так что ни одна, даже самая маленькая часть здания не может быть изменена без того, чтобы это не ощущалось как нарушение целого – в отличие от строения, над созданием которого не трудился архитектор и где все меры и пропорции возникли стихийно. Нечто похожее можно сказать и о фильме. Лишь когда все художественные элементы, из которых состоит фильм, прочно спаяны в единую конструкцию, так что ни одна из составляющих частей не может быть выброшена или изменена, без того чтобы не пострадала целостность, лишь тогда фильм можно сравнить с архитектурным памятником – а все те фильмы, которые не удовлетворяют этим строгим требованиям, представляют собой лишь скучные и заурядные строения, мимо которых мы проходим почти равнодушно. В таком фильме, который понимается как произведение архитектуры, роль зодчего исполняет именно режиссер. Именно он, исходя из своего художественного видения, согласовывает разнообразные ритмы фильма и его напряженную интонацию с драматическими изгибами самого произведения, а равно и с психологическими нюансами, которые актеры выражают в пластике и речи, – таким образом он придает фильму свой собственный стиль.

Теперь мы переходим к главному, а именно к вопросу, в чем же состоит возможность обновления художественного кино? Для меня существует лишь один путь: абстракция – но чтобы меня не поняли превратно, я поспешу определить слово «абстракция» как такое понимание искусства, которое требует от художника способности абстрагироваться от действительности, чтобы усилить ее духовное содержание, будь то содержание психологического или чисто эстетического свойства. Попробую сформулировать еще короче: искусство должно изображать внутреннюю, а не внешнюю жизнь. Вот почему нам надо забыть про натурализм и искать пути для привлечения абстракции в наши образы. Способность абстрагироваться является предпосылкой любого художественного творчества. Абстракция дает художнику возможность выбраться за пределы той клетки, в которую натурализм пытается заключить кино. Кино не должно быть имитацией действительности.

Амбициозный режиссер должен стремиться к более сложным задачам, а не просто ставить камеру и снимать происходящее. Его кадры должны стать не просто визуальным, но и духовным переживанием. Чрезвычайно важно, чтобы режиссер сделал зрителей сопричастными своим художественным и духовным переживаниям, и абстракция предоставляет ему такую возможность, поскольку режиссер заменяет объективную реальность собственным субъективным восприятием.

Но если при создании фильма необходима абстракция, нам следует начать поиски новых творческих принципов. Я хочу подчеркнуть, что сегодня я думаю лишь об образах. Это вполне понятно, потому что люди мыслят образами, а в фильме образы составляют основу.

Мне хотелось бы указать на те возможности, которыми режиссер может воспользоваться, если захочет ввести абстрактный элемент в свои картины. Самый легкий путь – упрощение. В этом состоит задача каждого активного художника: почерпнуть вдохновение в окружающем мире, а затем оторваться от мира, чтобы придать произведению ту форму, идею которой подсказало ему вдохновение. Поэтому художник должен обладать свободой для такого преобразования действительности, чтобы она пришла в соответствие с вдохновившим его упрощенным образом, который хранится в его сознании, потому что не эстетическое чувство художника должно уступить действительности, но напротив – действительность должна подчиниться его эстетическому чувству. Дело в том, что искусство – это не просто копирование, а субъективный отбор, вот почему режиссер берет лишь то, что необходимо для ясного и спонтанного впечатления целостности.

Упрощение призвано также сделать идею более ясной и доступной. Поэтому для достижения упрощения следует очистить сюжет от всего того, что не работает на главную идею. Но благодаря этому упрощению сюжет превращается в символ, а символизм уже означает абстракцию, ибо символизм ничего не говорит прямо.

Отражение действительности в кино должно быть правдивым, но оно должно быть очищено от малозначительных деталей. Оно также должно быть реалистичным, но таким образом преобразовано в голове режиссера, чтобы реальность превратилась в поэзию. Режиссера должны интересовать не столько предметы окружающей действительности, сколько дух этих предметов и того, что стоит за ними. Сам по себе реализм не является искусством. Реальность следует трансформировать в простую и сжатую форму, чтобы воссоздать ее в очищенном виде, как вневременную психологическую реальность.

Этой абстракцией на основе упрощения и одушевления предметов режиссер в определенной степени может воспользоваться уже в момент оформления помещений для съемок. В кино мы видели множество комнат, у которых не было никакой души. Режиссер может одушевить жилище путем упрощения, удалив из кадра все лишние предметы и оставив лишь то немногое, что так или иначе характеризует живущего в этой комнате героя или как-то относится к главной идее фильма.

Гораздо более важным средством достижения абстракции, несомненно, являются цвета. С их помощью все возможно – однако не раньше, чем удастся освободиться от тех оков, которые все еще привязывают цветной фильм к фотографическому натурализму черно-белого фильма. Когда-то французских импрессионистов вдохновляли классические японские гравюры на дереве, а теперь западные режиссеры имеют все основания, чтобы учесть опыт японского фильма «Врата ада», где использование цвета целиком и полностью подчинено общему замыслу. Полагаю, что сами японцы считают этот фильм натуралистичным, да, конечно, фильмом с историческими костюмами, но все-таки натуралистичным. И тем не менее нам этот фильм кажется стилизованным, с признаками абстракции. Лишь в одном месте прорывается чистый натурализм, а именно в сценах турнира на открытой зеленой равнине. На несколько минут нарушается стиль, но неприятное ощущение в связи с этим быстро забывается благодаря тем красотам, которые мы видим. Нет сомнений, что цвета в этом фильме выбирались по тщательно продуманному плану и, во всяком случае, фильм этот является не только убедительной иллюстрацией использования в кино цветовой композиции и хорошо известной композиции классических японских гравюр, но дает также и пример того, как можно умело группировать теплые и холодные оттенки и как использовать сильное упрощение, которое здесь действует особенно сильно, потому что подкрепляется цветом.

«Врата ада» должны побудить западных режиссеров более целенаправленно, а также с большей смелостью и фантазией использовать цвета. До сих пор цвета в большинстве западных фильмов подбирались без всякой системы и в соответствии с предписаниями натурализма. В настоящее время авторы действуют более осмотрительно. Самое большее, на что режиссер может решиться, чтобы продемонстрировать наличие вкуса, – использовать пастельные тона. Но если речь идет об абстрактном цветном фильме, недостаточно одного вкуса, необходима творческая интуиция и смелость, чтобы выбрать именно те цвета, которые подчеркивают драматическое и психологическое содержание фильма. В цветах кроются огромные, даже безграничные возможности для реализации нынешнего потенциала художественного фильма, и поэтому давайте просто учиться этому у японцев. По этому пути следовали многие и до нас, среди них – и известный английский художник Джеймс Уистлер.

Раз уж я заговорил о цвете, который сам по себе содержит безграничные возможности для достижения абстракции, нельзя не упомянуть другое обстоятельство, поскольку не исключено, что оно может вдохновить на создание абстракции совершенно особого характера. Как известно, в фотографии существует атмосферная перспектива, то есть контраст между светом и тенью становится все меньше по мере приближения к горизонту. Не исключено, что интересной абстракции можно достичь, сознательно отказавшись от атмосферной перспективы – или, другими словами, отказавшись от столь вожделенной обычно глубины изображения. Вместо этого интересно было бы использовать совершенно новое художественное построение цветовых поверхностей, которые находились бы в одной и той же плоскости, создавая одну общую большую многоцветную поверхность – в этом случае понятия «передний план» и «фон» утратят свою актуальность. Другими словами, можно было бы уйти от перспективного изображения и использовать изображение исключительно плоское – может быть, в этой области можно будет открыть новые эффекты, которые смогут пригодиться и для кино.

Надеюсь, я не очень утомил вас своими длинными размышлениями об «абстракции». Для тех, кто связан с кино, это слово может звучать почти как непристойность. Однако все, что я хотел сказать, преследует лишь одну цель: я желал всего лишь обратить ваше внимание на то, что за пределами серого и скучного натурализма существует и другой мир, а именно – мир воображения. Преображение действительности, о котором я говорю, конечно, должно быть достигнуто без того, чтобы режиссер или его помощники потеряли почву реального мира под ногами.

Даже когда режиссер пересоздает реальный мир в художественной форме, эта преображенная реальность должна быть показана зрителям таким образом, чтобы они узнали ее и смогли в нее поверить. Вообще, чрезвычайно важно, чтобы первые попытки ввести абстракцию в кино предпринимались с тактом и осторожностью, потому что они не должны отпугнуть аудиторию. Было бы разумно приучать зрителя к нововведениям мало-помалу. Но если эти попытки окажутся удачными, то перед кинематографом откроются поистине безграничные перспективы. Любая задача будет ему по плечу. Может быть, кино никогда и не станет по-настоящему трехмерным, однако при помощи абстракции в фильм возможно ввести и четвертое и пятое измерения. Несколько слов напоследок. Я много рассуждал об образах и форме и при этом ни слова не сказал об актерах, но всякий, кто смотрел мои фильмы – те из них, что удались, – знает, как важна для меня актерская работа. Ничто на свете не может сравниться с человеческим лицом. Это ландшафт, который никогда не устаешь изучать, ландшафт, обладающий уникальной красотой, он может быть суровым или нежным. Нет ничего лучше, чем быть свидетелем того, как выразительное лицо под влиянием загадочной силы вдохновения озаряется изнутри и превращается в поэзию.

1955