6 сентября 1752 года. Южная якорная стоянка. Борт «Моржи». Четыре склянки предполуденной вахты (около десяти часов берегового времени)

Смит, бывший пастор и начинающий штурман, уже висел над бездной. Смерть его, весьма немилосердная и неприятная, дышала ему в затылок, но он этого пока не почувствовал. Не видел он и множества рук, потянувшихся к ножам. Слух его, однако, воспринял угрожающее жужжание, состоявшее сплошь из неуставных и весьма непочтительных выражений.

— Пшёл на…

— Сгинь, с-с-сука!

— Отдай черную бль-ь-ь…

— Флинта нет, теперь наша очередь!

— И тебе оставим ляжку, коли будешь паинькой! — развеселил негодяев какой-то доморощенный остряк.

Смит гневно топнул. Вздернул подбородок. Шагнул к ограждению квартердека, схватился за него обеими руками и принял позу невинно оскорбленного благородства.

Не впервой ему это было. В точности так же вел он себя в Англии, когда его обвиняли. И до поры до времени у Смита получалось выходить сухим из воды главным образом потому, что он обладал способностью верить своему вранью. Он мог убедительно обвинить шестнадцатилетнюю девицу в бесстыдном разврате. И сам себе верил, хотя помнил и ужас, испытанный ею, когда его рука впервые влезла к ней под юбку.

Пастор Смит был на это способен, потому что лицемерие его было не из обычных. Лицемерием он обладал линейным, трех палубным, многопушечным, с окованным медными листами дном. И с отборной командой на борту. Хотя так и остался крысой сухопутной.

Еще обладал Пастор Смит громовым голосом.

— Стоять, бесстыжие собаки! — проорал он.

Мачты дрогнули от его вопля. Отлично получилось. И команда замерла. Все они прошли школу Билли Бонса и инстинктивно связывали такого рода рык с тяжелыми кулаками.

— Молчать, на палубе! — зыкнул снова приободрившийся Смит и чуть все не испортил. Зря он палубу помянул. Слово-то верное, но пасть не та. Морское слово не к лицу жирному пастору. К счастью Смита, моряков это рассмешило. Раздался гомерический гогот.

— Пентюх! Га-га-га!

— Боров! Гы-гы-гы!

— Фермер! Ох-хо-ха-ха-ха!

— Па-а-а-астор-р-р-р!

— Пастор, пастор, хошь пиастр?

Тут уж не до ножей. Вместо рукоятей моряки схватились за животики и размазывали кулаками слезы по грязным физиономиям. Наржавшись вволю, они приступили к восстановлению дыхания.

Смит воспользовался паузой и приступил к проповеди, к евангелию по Флинту, Он возгласил слово Флинта, волю его и заповеди, призвал к благоговению пред именем его и пригрозил ужасным гневом его в неотвратимый день его; возвращения… И воздастся грешникам по делам их!

Для пастора Смита это была повседневная бодяга, но у наивных бандитов и убийц холодок прошел по загривкам и спустился к задницам. Ибо они поняли мозгами своими куриными, что каждое слово проповедника — истина. И истина эта сразила их, бедных. Когда Смит отгремел, он увидел перед собой стадо мирных овечек.

Без сомнения, столь сильными проповедями Смит за всю жизнь паству не одаривал. И не мудрено, ибо сельские прихожане Смита никогда Бога не видывали, не ожидали встретить Его и в церкви в воскресенье, Флинтовы же цыплятки изведали гнев Его на собственных шкурах и знали, что Он может воплотиться с кроткой улыбочкой и безмерной подлостью в душе.

Пираты содрогнулись, католики перекрестились.

После проповеди исполняющий обязанности первого помощника «пастор» Смит благословил свою паству, направив их по делам, каковые на судне в данной ситуации сводились к обмену впечатлениями и жеванию табака. Но, во всяком случае, гроза миновала.

«Ф-фу! Слава Господу, избавился», — Смит почувствовал облегчение и эйфорию, он гордился собой больше, чем когда Флинт вознес его до чина первого помощника. Смит прошелся павлином взад-вперед, вытащил трубу, осмотрел берег и перевел трубу на «Льва», где экипаж занимался черт знает чем, но на берег, похоже, не собирался, так что причин для беспокойства пока не наблюдалось. Затем в голове его возникла новая мысль. Конечно, он только что грозил этим мужланам местью Флинта. Он мог бы порассуждать и над тем, в какие формы способна вылиться месть Флинта. Капитан вполне мог проявить недовольство тем, что некоторые договоренности выполнены чуть раньше. Но Флинт-то еще не вернулся… А вдруг он вообще не вернется? Шаловливая фантазия разыгралась.

Смит повернулся, спустился в люк, подошел к каюте Флинта, где с мушкетоном в руках трясся мистер Коудрей — и вовсе не от ужаса.

— Слава богу! — воскликнул Коудрей. — У меня сейчас пузырь лопнет! Нате! — Он сунул свой самопал в руки Смиту и понесся в лазарет, к комфортному оловянному горшку. — Молодец, «пастор»! — крикнул он на бегу. — Каждое слово слышал, здорово, ей богу! — И был таков.

«Пастор» Смит остался один в полутьме перед дверью Флинтова салона. Ткнулся в филенку — заперто.

— Кто там?

«Пастор» облизнулся.

— Это я, моя дорогая, — елейно пропел он.

— Уходите!

Смит улыбнулся и вынул запасной ключ. Флинт доверил ему ключ в залог грядущего. Смит вставил ключ в замочную скважину, отпер, вошел и закрыл дверь.

— Ф-фу! — Ну и жарища тут, внизу! На Селене была лишь рубашка. Шея и ноги ниже колен открыты. На Смите каждый волосок зашевелился.

— Ай-я-яй, ай-я-яй! — Он снял шляпу, сюртук.

— Чего вам? — спросила, она, прекрасно понимая, что ему надо. Они начали маневрировать вокруг стола. Смиту это быстро надоело.

— Слишком жарко для таких игр! — Он засмеялся, вытащил стул и уселся, глядя на нее. — Выучила ли ты катехизис, дорогая? — Смит Снова рассмеялся своему остроумию. Так всегда начинались контакты с ученицами в Англии, в добрые старые времена. Смит вытер лоб и глаза рукавом рубашки, облизнулся, снова встал. Он в одну сторону — она в другую. Да уж, слишком быстра.

Смит хмыкнул, хрюкнул, издав мелкий смешок. Он, собственно, пока и не очень спешил, ее поймать. Наслаждался тем, что видел. Черное тело в белой флинтовой рубашке подсвечивалось сзади, просто загляденье. Изгибы, переливы, колыхания… Божественно! А как бюст прыгает при движении!

Смит еще раз засмеялся и посерьезнел. Он уселся, откашлялся и не спеша приступил к делу.

— Итак, дорогая моя, должен тебе, сообщить, что мы с капитаном Флинтом обсудили твое будущее.

— Что? Впервые слышу.

— Естественно. — Смит излучал уверенность авторитета, всегда знающего, как следует поступать другим и что для их блага требуется. — Но тебе приятно будет услышать, что пора твоей неудовлетворенности миновала. Я счастлив сообщить, что твои жизненные потребности не останутся более ненасыщенными. — Смит медленно провел языком по губам. — Тебе будут оказаны все услуги, столь необходимые женщине твоей расы.

— Что-то я не пойму, какого дьявола тебе от меня надо.

Как только Смит все разъяснил, в то же мгновение с ее стороны полетели в него всевозможные предметы разной величины и разной степени твердости, не прибитые гвоздями и не закрепленные каким-либо ИНЫМ способом.

Трах! Бах! Бух!

— Сучка! Дрянь! Рвань!

Разозленный Смит выскочил из-за стола и понесся за ней, выкрикивая угрозы. Селена побежала от него, зацепилась об опрокинутый стул и рухнула, Смит упал на нее, ощутил под собой дразнящее трепыхание, рванул рубаху и узрел нечто еще более соблазнительное… Однако засмотрелся. В физиономию Смита врезалась пятка, как большая королевская печать. В голове его раздался гул, как будто грохнул колокол на церкви его прихода. Смит даже не видел, куда бы ей, мерзавке, за такое поведение вмазать, глаза застлала пелена слез.

— Чтоб ты сдохла, сучка черномазая!

— Издохни сам!

Смит кое-как поднялся, утер нос выбившейся из штанов рубахой. Жара стояла страшная, он устал, запыхался. Годы-то уже не те… Похоть отступила, оголившийся фронт защищало лишь лицемерие. Смит прокашлялся и принял позу оскорбленной невинности.

— Такова благодарность за мое стремление оказать посильную ПОМОЩЬ:

— Вот я Флинту расскажу, он тебе окажет помощь.

Смит струхнул.

— Не вижу смысла беспокоить капитана из-за столь мелкого недоразумения.

— Не видишь?

— Э-э… Не вижу.

Она ухмыльнулась, Смит надулся, опустил глаза. А то он не понимал, что безумием было с его стороны пытаться наложить лапу на оговоренное имущество до срока, без разрешения Флинта. Но не смог сдержаться, Нестерпимую тягу испытывал он ко всему женскому, любого возраста, даже нежного детского. Смит застонал.

— «Пастор»! — раздался грубый голос снаружи.

Бум! Бум! Бум! — грохнул в дверь увесистый кулак.

— «Пастор», твою мать! Лодка со «Льва». Сильвер!