Меня быстро, волоча ногами по полу, тащили по темным коридорам, пока мы снова не оказались у чересчур официальных, чересчур величественных дверей, над притолокой которых красовалась эмблема Атона с многочисленными руками, раздающими кресты жизни.

Странная штука разум: в момент несчастья вспоминается всякая чепуха. Я вспомнил своего старого напарника Пенту. Мы родились в одном городе, росли на одних улицах. Вместе учились и прошли школу младших чинов. Нас вызвали на кражу в ювелирную лавку в нижнем квартале, рядом с главной площадью. Мы пробирались по разгромленной лавчонке, куски разломанного дерева, разбитых ваз и безделушек хрустели у нас под ногами. Пенту дал знак, что проверит заднюю комнату, и осторожно вошел туда. Мгновение стояла тишина, потом он снова показался в дверях.

— Пусто, — сказал он и пожал широкими плечами.

И тут из груди у него высунулся кончик кинжала. По одежде расползлось кровавое пятно. Пенту с потрясенным, а потом очень разочарованным видом упал на колени. У него за спиной стоял юноша, не старше шестнадцати или семнадцати лет, с выражением злобного страха на лице. Я не раздумывая выхватил свой кинжал. Просвистев в воздухе, он воткнулся парню прямо в сердце, и тот свалился без единого звука.

Я подбежал к другу и повернул его к себе лицом. Он был еще жив. Кровь толчками вытекала из него. Слишком много крови.

— Проклятие, — пробормотал он.

— Проклятие, — сказал я.

Ничего лучше я придумать не мог. Так мы сидели какое-то время, с улицы до нас долетал приглушенный шум дневной жизни. Все казалось таким далеким. Затем он прошептал:

— Помнишь ту старую историю?

Я покачал головой.

— Ну, ту, в которой фараон говорит: «Я хочу выпить бочку египетского вина». И потом выпивает. И вся страна говорит: «У фараона страшное похмелье», — а он отвечает: «Сегодня я ни с кем не буду разговаривать. Я не могу заниматься никакой работой».

Он улыбнулся, а потом умер. Взял и умер. Его последние слова. Ерунда. Почти все мы умираем с одной и той же мыслью: «Но я же еще не закончил!»

Я стоял и ждал с этими бесполезными мыслями, и теперь записываю их не потому, что считаю каким-то прозрением, а потому, что других не было. Моему разуму лихорадочно бы работать в поисках выхода из трудного положения. Вместо этого внимание было поглощено какой-то чушью. Или таким образом наш разум помогает нам пережить моменты страшных испытаний? Неужели мы входим в Загробный мир, навстречу богам, с таким беспорядком в голове? Или только я такой глупец в час расплаты?

Двери открылись, меня развязали и с такой силой втолкнули в комнату, что я упал. Маху уже сидел за своим столом. Он все так же не смотрел на меня, занимаясь чем-то гораздо более важным. Опять эти игры. Наконец он поднял взгляд, и львиные глаза уставились на меня. Мы оба молчали. Я уж точно не имел желания начинать разговор.

— Ты помнишь нашу последнюю встречу в этом кабинете? Я сказал, что должен тебе помогать. Я мог не одобрять твоих действий, ты мог мне даже не нравиться, но я просил позволения протянуть тебе руку в знак профессионального уважения, — сказал он.

Я хранил молчание.

— Однако ты предпочел проигнорировать мое великодушие, когда оно могло так тебя поддержать.

— Убийство с помощью лука и стрелы я поддержкой не считаю.

Он встал, вышел из-за стола, как всегда, до раздражения опрятного, и вдруг ни с того ни с сего сильно ударил меня по лицу. Я проглотил унижение и злость. Кроме того, я был доволен. Мне удалось вывести его из себя. Это было приятно. Маху тяжело дышал.

— Если бы не непостижимое, но, разумеется, не обсуждаемое доверие к тебе Эхнатона, я бы уже сослал тебя за подобное обвинение в кандалах на золотые рудники в эту варварскую страну Куш, где ты смог бы медленно умереть от жары и труда, считая укус скорпиона даром богов.

Мое молчание после этого взрыва, казалось, раздражало его еще больше. Я вытер капельку крови в углу рта.

— Если бы я хотел твоей смерти, Рахотеп, неужели, ты думаешь, я не смог бы устроить тебе конец более удобный, более эффективный? Ты мог бы спросить меня: «Кто был тот благородный господин, пытавшийся меня застрелить?» И я мог бы кое-что тебе о нем рассказать. Но нет. Ты мог бы сделать меня своим другом. Вместо этого ты сделал меня своим врагом.

Маху отошел в сторону. Должен признать, мыслил он в правильном направлении, хотя, уверен, блефовал, говоря, что ему известна личность моего несостоявшегося убийцы. Теперь я уже не смог смолчать.

— Вы с самого начала были против моего участия. Почему? Неужели из одной профессиональной зависти? Сомневаюсь. Возможно, вам есть что скрывать.

Он стремительно метнулся ко мне, его лицо оказалось совсем близко от моего. Я увидел морщинки вокруг глаз, искорки ярости в холодных глазах, услышал шипящее напряжение в голосе. Дыхание у него было неприятное. В нем остро чувствовалась примесь отвращения.

— Только покровительство Эхнатона — а мы оба знаем, как оно слабеет, — не дает мне убить тебя на месте.

Слюнявый пес гавкнул.

— Молчать! — крикнул он, то ли мне, то ли псу — мы оба не поняли.

Пес, повизгивая, отошел. Я улыбнулся. Рука Маху взлетела для удара, но он вовремя с собой совладал.

— О, Рахотеп, — сказал он, качая головой, — ты веришь, что неуязвим. Но послушай меня. С тех пор как ты прибыл сюда, все идет наперекосяк. Я с почтением отнесся к желаниям и приказам фараона. Я предоставил тебе свободу действий. И посмотри, куда это нас привело. Мертвые девушки. Мертвые сотрудники полиции. Мертвые жрецы. Я чувствую, что на нас надвигается хаос, и думаю, что виноват в этом ты. Поэтому сейчас мне придется снова выправить положение, пока не стало слишком поздно.

— Вы ничего не можете сделать, — сказал я. — Если бы в ваших силах было найти царицу или раскрыть убийства, вы бы уже это сделали.

Голос его зазвучал очень тихо.

— Не совершай ошибку, недооценивая меня. Я могу заставить тебя замолчать. Могу заставить говорить. Ты у меня и девичьим голосом запоешь, если я захочу. Я собираюсь предоставить тебе очень простой выбор. Покинь город сегодня же вечером. Я обеспечу тебя вооруженной охраной. Ты сможешь вернуться в Фивы, забрать свою семью и исчезнуть. Я смогу защитить тебя от гнева фараона. Или оставайся. Но ты сделаешь меня своим злейшим врагом. Что бы ты ни выбрал, помни о своей семье. О твоей очаровательной Танеферт. О твоих милых девочках: Сехмет, Тую, Неджмет, которые думают, что жизнь — это музыка, танцы и сладкие мечты. И помни: я все о них знаю.

То, как он произносил эти священные для моего сердца имена, наполнило меня жгучей яростью, но я не позволил ему этого увидеть. Не позволю ему выиграть. Внезапно в голову мне пришла одна мысль, и прежде чем я успел хотя бы прикинуть последствия, слова слетели у меня с губ.

— У вас свои угрозы, у меня — свои.

— Например? — без всякого интереса спросил он.

— Я работаю под защитой не только Эхнатона. Позвольте мне назвать еще одно имя. Эйе.

Я дал этим словам повиснуть в воздухе. Риск был огромным. Я ничего не знал об их отношениях. Маху никак не отреагировал, кроме быстро промелькнувшей мысли, какого-то соображения, какой-то идеи, словно впервые в руководимой им игре я сделал интересный ход. Я уверен, что мне это не почудилось.

— Я рад, что у нас состоялась эта небольшая беседа, — после долгой паузы сказал начальник полиции. — Следующая наша встреча, если мы еще встретимся, будет интересной для нас обоих. Удачи в принятии решения.

Нарочито вежливо он открыл дверь, позволил мне выйти и захлопнул ее за моей спиной. Захлопнул не особенно удачно, потому что, как я заприметил ранее, дверь слегка перекосилась. Вот тебе и широкий жест.

Меня вывели из полицейского управления — мимо стоявших рядами новых столов, за которыми сидели неопытные новобранцы, дожидавшиеся, пока кто-то скажет им, что делать, а затем — на Царскую дорогу. Было поздно, и никого, за исключением лунного света, на улицах не наблюдалось. В любом другом городе в любое другое время улицы по-прежнему кипели бы жизнью: в маленьких лавочках и палатках, освещаемых лампами, еще торговали бы разной снедью и предметами первой необходимости; шатались бы по улицам пьяные, ломая кто комедию, кто трагедию, или, стоя друг перед другом на подгибающихся ногах, выкрикивали бы свои восхитительные монологи о несправедливости и злой судьбе. Но этим вечером в этом городе внешних приличий и видимости люди пребывали в страхе. Они находились в домах, в безопасности. На улицах не было ничего, кроме тишины и теней, пока мы шли мимо монолитных сооружений этого кирпичного кошмара власти. Мне до смерти хотелось услышать, как залает собака, а другая ответит ей в дальнем конце города. Но в этом месте собак истребляли, чтобы они не лаяли по ночам.

Стража проводила меня до моей комнаты и ясно дала понять, что всю ночь проведет у моих дверей. Не ради моего покоя, естественно. Я вошел в комнату, которую покинул два дня назад. Стражники дали мне фонарь, и я стоял и смотрел, что изменилось. Кувшин стоял у кровати. Я понюхал воду — затхлая, с тонкой пленкой пыли. Кровать и простыни — нетронуты. Статуэтка Эхнатона — на прежнем месте. Я поводил фонарем над полом — не осталось ли каких-нибудь следов. И ничего не увидел. Я сел на кровать, достал этот дневник и записал все, что запомнил о последних двух днях.

Вернулся я лишь к одному — к выражению мимолетной заминки, легкой тенью промелькнувшей на лице Маху при упоминании имени Эйе. Кто этот человек? Смогу ли я поставить на неизвестную силу этого имени, хотя бы на несколько дней? Все может быть. Но мне казалось рискованным ставить на кон свою жизнь или жизнь своей семьи, опираясь на высказанную наобум догадку.

Я сидел, глядя во двор, освещенный полной луной — подругой ночной работы на протяжении всей моей жизни. Сколько ночей провел я под ее светом, видя окружающее в темноте? Ночная жизнь нашего мира, когда бог преодолевает в своей ладье опасности Загробного мира, а я — по-своему — преодолеваю свои (пешком, разумеется). Вместо того чтобы преспокойно спать с Танеферт, я слишком много ночей провел, разбираясь в мрачных последствиях ужасных преступлений и невосполнимых трагедий. Сожаления всегда приходят к нам, когда уже слишком поздно изменить то, что мы совершили.

Раскатав лист папируса, чтобы начать новую запись, как раз в тот момент, когда я исчерпал все мысли и возможности, я обнаружил иероглифы, написанные не моей рукой:

Меня охватила дрожь. Я снова осмотрел комнату, словно кто-то мог стоять в тени с ножом в руке. Но никого не было. Эту запись, должно быть, сделали — могли сделать — в любой момент за последние несколько дней. И мне ничего не оставалось, как поверить: кто-то оставил эти строки здесь, зная, что я найду послание приблизительно в это время, возможно, именно сегодня вечером; требовалось сообщить мне нечто, что не могли или не желали передать каким-либо иным способом. Но кто, как и почему?

Я прочел иероглифы. Вот мое истолкование.

Загадочные инструкции! Они казались бессмыслицей. Я снова прочел их. Я видел некрополь рядом с поселком ремесленников. Еще, конечно, в северных скалах вырубались гробницы для знати и царской фамилии. Но как может человек спуститься с Загробный мир, следуя указаниям и молитвам из «Книги мертвых», если только он сам не умер? А затем появились два знака надежды: иероглиф устойчивости — колонна власти, воздвигнутая перед богами, чтобы восстановить порядок в мире. Изображение этого иероглифа надевалось на умершего в качестве амулета. И затем последние иероглифы: «Знак ее — Жизнь». Символом жизни был анх — крест с петлей в верхней части, который я повсюду видел в этом городе, его передал мирозданию Атон.

«Знак ее». Была ли она источником этого странного послания? Если так, было ли это подтверждением того, что она все еще жива и указывает, как ее найти? Возможно. Но почему таким диким способом? И тут пришла другая мысль: не играет ли со мной Маху, заманивая посредством этой головоломки в роковую ловушку? Выбора у меня не было. Я не мог оставить записку без внимания и вынужден был действовать, пока на моей стороне оставалось преимущество темноты и внезапности.

У моей двери стояла стража, но охраняла ли она пустую терраску под окном? Я с минуту смотрел в окно — никто мимо не прошел. Я прислушался у двери и услыхал, как два стражника тихо переговариваются, прохаживаясь взад и вперед. Я вернулся к окну, и лунный свет указал мне путь: по террасе и через стену.

Я пишу эти слова, не зная, напишу ли когда-нибудь что-нибудь еще. Будет ли что рассказать? Или этот дневник найдут и вернут тебе, Танеферт, возлюбленная моя? Что еще я могу написать на этом свитке, возможно, последнем, кроме как послание к тебе и девочкам? «Я вас люблю». Достаточно ли этого? Не знаю. Оставляю следующие пустые листы в глубокой надежде, что скоро они заполнятся новыми записями, а не останутся — только не это, Ра, прошу тебя! — пустыми после моей смерти.