Меня восхищают чистота и порядок на судне. Ничего лишнего. Одеяла утром сложили и убрали. Оснастка и все предметы обихода полностью отвечают своему назначению. Всё на своем месте. У капитана голубые глаза, немногочисленные кривые белые зубы, брюшко человека уверенного и чувствующего себя на воде как дома. Он видит сухопутных людей насквозь и различает их стремления и помыслы, словно разглядеть их так же легко, как мелкую рыбешку в неглубокой заводи. Ну и конечно, сам корабль, удивительное сооружение, уравновешенное между ветром и водой, в результате чего раздутые паруса и канаты, натянувшиеся в безукоризненном геометрическом узоре, порождают чудесную силу, которая движет по воде судно и его пассажиров. Посмотрите: корабль делает идеальный разрез на поверхности воды, затягивающийся, как только мы проходим. Белые пальцы за кормой вслепую ощупывают края некоего неведомого материала, затем успокаиваются и как бы с легким пожатием плеч и прощальными жестами погружаются назад, в черноту, откуда они так ненадолго появились.

Вот и я, старший сыщик полиции, коротаю время в раздумьях над непостижимыми загадками воды за бортом, пока вместе с течением реки мы проплываем мимо Коптоса, Дендера, храма Хатор и храма Осириса в Абидосе. Мой разум безмятежен, как водяная мушка, хотя мне следовало бы готовиться к встрече с тайной, требующей срочной разгадки.

Вечером капитан пригласил всех пассажиров поужинать вокруг жаровни, так как от воды после захода солнца тянет холодом. Я ненавижу званые ужины и раздражаю Танеферт, стараясь под предлогом занятости на службе отклонять получаемые нами приглашения. Отчасти потому, что ни за столом, ни в каком другом месте не могу разговаривать о своей работе: кому интересно слушать про убийство, когда человек наслаждается мясным кушаньем? А отчасти потому, что я просто не в состоянии, сидя за столом, уставленным вкусными блюдами, обсуждать опасности и зло этого мира, словно это всего лишь тема для беседы.

Рассаживаясь, мы вежливо поздоровались друг с другом, а затем повисло неловкое молчание. Большие перемены и в самом деле привнесли в повседневную жизнь бОльшую осторожность, граничащую с подозрительностью. Когда-то мы разговаривали свободно; теперь же люди дважды подумают, прежде чем высказать свое мнение. Когда-то можно было вызвать смех и веселье, изложив точку зрения, в корне отличную от общепринятой; ныне подобные вещи встречают молчанием и беспокойством.

Меня усадили рядом с дородным господином, самой примечательной частью фигуры которого был живот: он походил на большой шар, увенчанный белой, лунообразной головой, взиравшей на туловище сверху вниз в постоянном изумлении. Еда, простая и обильная, вызвала у него жест одобрения и восторга — он всплеснул гладкими ручками, выражая удовольствие. Наклонившись ко мне, толстяк нарушил молчание:

— И с какой же целью вы, уважаемый, направляетесь в наш новый город — Небосклон Атона?

Было видно, что он доволен собой, произнеся весьма напыщенное название новой столицы. В данных обстоятельствах я с радостью играю в любительской драме вымышленную личность, поэтому подал реплику:

— Я чиновник казначейства.

— В таком случае с вами следует подружиться, иначе нам никогда ничего не заплатят! — Он окинул взглядом сидевших за столом, ожидая одобрения своей маленькой колкости.

— И в самом деле, финансы нашего Владыки — большая тайна, но самая большая тайна заключается в том, что они неисчерпаемы и их всегда и на все хватает.

Собеседник невозмутимо оценил соответствие ответа моей внешности, и прежде чем он углубился в эту тему, я быстро спросил:

— А вы сами по каким делам в Ахетатон?

— Я руковожу придворным оркестром и танцорами. Эта должность обеспечивает высокое положение, и, думаю, за нее велась серьезная борьба. Я буду ставить торжественное действо ко дню освящения города. Вам известно, что в придворном оркестре одни женщины?

— Вы хотите сказать, сударь, что женщины менее способны в области танцев и музыки, чем мужчины?

Красивая, умного вида женщина подала голос с другого конца стола. Ее муж, мужчина средних лет с внешностью прирожденного бюрократа, ростом ниже жены и весь какой-то мелкий, посмотрел на нее, словно предостерегая: здесь не место говорить об этом. Но она спокойно смотрела на Большую Белую Луну.

Тот фыркнул и заявил:

— Танцы всегда будут женским искусством. Но музыка предъявляет высокие требования к технической и духовной стороне дела. Я говорю не о внешнем украшательстве, но о глубокой душе.

Он извлек креветку из розового панциря и отправил в свой разборчивый и тщеславный рот.

— Ясно. И наша царица Нефертити украшение? Или же она имеет глубокую душу?

Женщина улыбнулась мне, приглашая разделить ее веселую насмешку.

— Мы слишком мало о ней знаем, — ответил толстяк.

— О нет, уважаемый, — возразила женщина. — Мы знаем, что она красавица. Знаем, что она умна. И знаем, что она самая могущественная из живущих ныне женщин. Она сама правит своей колесницей и укладывает волосы по собственному желанию, а не как диктует традиция. Она, подобно фараону, уничтожает своих врагов. И никто не указывает ей, что делать. По сути, она — воплощение современной женщины.

За столом воцарилось недолгое молчание. Наконец Луноголовый сказал:

— Действительно, и очень даже может быть именно поэтому мы оказались в мире, который меняется быстрее, чем всем нам, вероятно, хотелось бы.

Разговор становился все острее; ставки в игре повышались. Красавица нанесла встречный удар.

— Значит, вы не одобряете новую религию?

Об этом предмете в компании незнакомых людей легкомысленно не поговоришь. Луноголовый так и передернулся от неловкости и неуверенности, разрываясь между желанием высказаться откровенно и страхом за свое будущее.

— Я одобряю ее всем сердцем. Разумеется, одобряю. Я всего лишь музыкант. Задавать вопросы не мое дело, я просто выполняю то, что от меня требуется, и добиваюсь как можно более стройного звучания. Я только спрашиваю себя наедине — и в этом я не одинок, — смогут ли наш Владыка и его супруга, та, которой никто не указывает, что делать, прожевать откушенный ими кусок.

И с этими словами он принялся обгладывать жареную рыбку, словно наигрывал мелодию на маленькой свирели.

Глаза женщины светились весельем, вызванным нелепым поворотом фразы Луноголового, и ей хотелось поделиться этим со мной.

— Мы живем во времена больших потрясений, — сказал ее муж. — Откуда нам знать — благословенны мы или прокляты? Станут ли люди скучать по старым богам, а жрецы — по легко достающимся им богатствам? Или мы все вместе, как общество, движемся вперед, к высшей и величайшей истине, бросающей, однако же, вызов?

Снова заговорил Луноголовый:

— Высшие истины нуждаются в достойном финансировании. Просвещение дорого стоит. Поэтому мне было приятно услышать, что вы, — он указал жирным пальцем на меня, — сумели подтвердить: финансы нашего Владыки черпаются из неистощимого источника изобилия. Говорят, этот год опять неурожайный. И что жалованье задерживают, иногда за несколько лет. Не скрою, гарантия регулярных подарков от Эхнатона убедила меня в корне изменить свою жизнь и сделать ставку на успех в новой столице.

Я не ответил. Красавица же непринужденно сменила тему. Она повернулась к сидевшему слева от нее молодому человеку, хранившему молчание на протяжении этого обмена мнениями. Он был учеником архитектора.

— Так что вы можете сказать о строительстве этого города? — спросила она. — Меня больше всего интересует, есть ли при больших виллах сады, поскольку вряд ли что-то другое заставило бы меня пожертвовать своим домом и друзьями ради пустыни.

— Виллы, по-моему, роскошны. И водоснабжение садов изумительно. Поэтому, хотя город окружен пустыней и ранее казался местом засушливым и неблагоприятным для строительства нового мира, однако теперь он зелен и плодороден. Но, увы, у меня очень скромная должность…

Он смущенно замялся.

— И какая же? — спросил я.

— Я проектирую участок отхожих мест рядом с Большим храмом Атона. — Услышав это, все засмеялись. Поощренный, молодой человек добавил: — Даже жрецам в священных местах надо где-то справлять нужду!

— Не говорите мне о жрецах, — заявил Луноголовый. — Их призвание — богатство. И больше ничего. Самое меньшее, чего достигнет Эхнатон, — разрушение их огромных храмов, посвященных богам прибыли!

Все замолчали. Опасно критиковать жрецов или, скажем, Старые семьи, которые на протяжении стольких поколений пользовались такой большой, передававшейся по наследству властью, а теперь рвут и мечут, как разъяренные чудовища, из-за утраты положения, земель и доходов. То же самое и в моем ведомстве: многие верят, что силы полиции заставляют менее правоверных членов общества принимать новую религию и подчиняться ей с помощью старых методов — запугивания, насилия и наказаний. Я слышал рассказы об исчезнувших людях, о неопознанных телах, выброшенных на берег реки с отрезанными кистями рук и выколотыми глазами. Но это слухи. Мы — сила, обеспечивающая торжество порядка над хаосом, претворение в жизнь гармонии маат и справедливости. Так должно быть.

Раскланявшись и пожелав друг другу доброй ночи, мы разошлись к своим гамакам и одеялам. Мне удалось до некоторой степени уединиться на корме корабля, среди бухт канатов, под большими направляющими веслами, воткнутыми до утра в илистое дно реки. Капитан при свете свечи улегся на носу судна в гамаке. Вскоре все пассажиры уже спали под матерчатыми навесами и сетками от насекомых.

И поэтому я сейчас сижу здесь с этим дневником и прикидываю, с чем могу встретиться в Ахетатоне. Строго говоря, никаких мыслей. Полная пустота. Так называемая великая идея Эхнатона — ввести новую религию и запретить старую — представляется мне безумной. Это противоречие здравому смыслу. Я не оригинален в своих суждениях. Не сомневаюсь, лишь горстка людей — ближайшее окружение фараона да строители и архитекторы, зарабатывающие себе на жизнь, — не считает его потерявшим разум. Новая религия, в основе которой стоят он сам и его супруга Нефертити как воплощения божества и единственные посредники между людьми и Атоном, солнечным диском? Эхнатон запретил младших богов, которым люди поклонялись всю жизнь, равно как и главных божеств загробного мира, нашего мира и неба. В эти дни я верю только тому, что вижу собственными глазами или выуживаю из сведений, доступных мне здесь, в этом мире, поэтому фараон вполне может оказаться прав, отрицая власть невидимого. И он, вероятно, был прав, играя с жрецами в их же собственную игру, в которой они на протяжении поколений побеждали ради огромной личной наживы. Но с другой стороны, разом забрать у них власть, выгнать из древних храмов в Карнаке и (что хуже всего) оставить их во множестве скитаться по стране, не имея иного занятия или иной цели, кроме вынашивания мести? Разве такое возможно? Чем, кроме катастрофы, это может закончиться? Сообщают, что внешне фараон едва ли похож на бога. Утверждают, что тело у него столь же необычно, сколь занятен его ум. У него длинные и тонкие, как у кузнечика, руки и ноги, живот выпирает, как бадья для дождевой воды. Но это говорят те, кто сам его не видел. Единственное, что он сделал правильно, — родился от могущественных родителей и удачно женился. На Нефертити. Совершенной. Говорят, что происхождение ее туманно, но тем не менее она вызывает большое восхищение.

Не исключено, все это я и сам увижу. Ясно одно: нынешние времена — времена перемен, и мы должны измениться вместе с ними или погибнуть, по крайней мере до той поры, пока грядущие силы не совершат полный оборот и то, что появилось, опять не превратится в пыль, из которой создано. Потому что Эхнатон наверняка долго не проживет. Жрецы не позволят отнять у них богатства и земную власть.

Но какое все это имеет отношение к тайне, ради которой я вызван, я сказать не могу.