В хонтологичной Польше царит вечный август, янтарный послеполуденный свет на исходе лета. «Краковское предместье все залито солнцем», – пел Мунек Сташчик в знаменитом хите группы T.love в 1990 году, но золотое свечение разливается далеко за границы Варшавы: оно заметно почти на всех фотографиях и в фильмах 1988–1992 годов. В солнце утопает Краков, Грудзёндз и Валч. Может быть, дело в пленке? Монополией на цвет в Польше конца восьмидесятых годов владел восточногерманский производитель ORWO: эти снимки со временем застилал характерный фиолетовый или золотистый туман, а слайды ORWOchrom известны своими стильно блекнущими красками и цветным свечением. Возможно, это просто особенность старых негативов, а может, плохо промытый закрепитель – разве могло так случиться, что какое-то время все, словно по уговору, запарывали снимки? Даже если так, наверняка существует еще что-то: та же колористика преобладает на кадрах фильмов. В короткометражке 1988 года «Узнаём нашу столицу» по Маршалковской плывут вдохновенные полонезы, а маленькие кафе на Восточной стене и дворец в Вилянуве приобретают оттенок yellow bahama. В «Двойной жизни Вероники» и «Побеге из кинотеатра “Свобода”» светит августовское солнце, хотя актеры в теплых куртках. Это в обычном фильме – но и на пленке VHS все то же самое: некий Дэйв Спенсер, англичанин, любитель трамваев, зафиксировал, как преследует их по Кракову в сказочном солнце. Фотографы говорят о «волшебном часе» – минутах после восхода и перед заходом солнца, когда свет придает предметам необычайную окраску. На снимках хонтологической эпохи «волшебный час» длится сутки напролет.

Более ранние фотографии, годов семидесятых, которые воспроизводились на почтовых открытках, это изображения аккуратных скверов и цветущих клумб, четкие и чистые очертания прямоугольников кварталов, павильонов и отелей. Все это неестественно интенсивного цвета, в палитре цветов «техниколора», которая переносит келецкие или пулавские микрорайоны на лунную поверхность: сверху бешеная синева, а ниже – бетонные серые башни, вырастающие из земли того же цвета. Начало восьмидесятых отличается и на снимках поблекшими и унылыми оттенками (что, возможно, невольно, а возможно – намеренно, проявляется в цветном «Человеке из мрамора» и зеленовато-сером «Человеке из железа»). А потом наступает хонтологическое время.

* * *

…Аккуратные безлюдные пейзажи. Гданьск, Гдыня и Познань – почти что необитаемые планеты прямоугольных параллелепипедов.

1986

На снимках голландца Тёна Вутена золотистый и малиновый оттенки наколдовали спецы из милицейской фотолаборатории в Варшаве. Вутен – сегодня опытный антрополог и военный фоторепортер, специалист по войнам наркокартелей в Мексике – тогда был молодым архитектурным фотографом, который довольно случайно оказался в Познани и Труймясте. Собираясь в поездку в ГДР, он в последний момент сделал себе польскую визу и из Берлина поехал в самое сердце «Солидарности». Появился он там в трудное время перед самым началом переходного периода: по Польше прокатываются две волны забастовок, инфляция набирает темп, людям надоело отсутствие продуктов в магазинах и вездесущая нищета. Громко заявленный властью «второй этап реформ», который должен был привести в порядок хромающую экономику, не удается. Почти четверть респондентов признают, что денег им хватает «только на самую дешевую еду и одежду», а более чем 9 % не хватает даже на это. «Телевизионный ежедневник» сообщает, что поляки закупают муку, рис и крупу. Покупатели мстили тем, что писали в книги жалоб и предложений: «Я собиралась купить килограмм сахару и кофе, показав удостоверение инвалида второй группы. Продавщица из кондитерского отдела не хотела обслужить меня вне очереди. А когда она, в конце концов, стала обслуживать, все время меня оскорбляла, отчего люди в очереди завелись, а какой-то грубиян вырвал у меня кофе и заорал прямо в ухо, что в заднице он видел мое инвалидное удостоверение». Рышард Гжиб рисует красноречивую картину: «Хлеб, масло, молоко и джем – это молекулы нашей человечности». К концу года будет введен закон, либерализующий основы хозяйственной деятельности. То, что существовало неофициально уже давно – мелкая торговля, импорт свитеров из Турции и экспорт косметики в СССР, комиссионки, рынки, «частники», – теперь легализовано.

– Сегодня я думаю, что приехал в ПНР как на декадентское сафари, – с некоторым смущением говорит мне Вутен: тогда он мчался по улицам Гдыни в своем новом «пежо», включив на полную мощность The Rolling Stones. В тогдашней Польше он помнит бросающуюся в глаза нищету, беспорядок, грязные фасады, гостиничный персонал, который его в упор не видел, и сердечность поляков, с которыми он случайно познакомился и которые устроили ему неожиданную прогулку по ночной Варшаве. – Это было угнетающее место. На улицах я чувствовал, что за мной следят, а с другой стороны, люди, с которыми я разговаривал в кафе, были весьма откровенны. В воздухе пахло бурым углем, капустой и лизолом.

На его снимках этого не видно, пейзажи на них безлюдны и аккуратны. Гданьск, Гдыня и Познань – это почти что необитаемые планеты прямоугольных параллелепипедов. Рассматривая фотографии, мы можем – хотя бы частично – проследить его маршрут. Фотограф наверняка забрался в гданьский район Оруния: на одном из кадров мы видим кинотеатр «Космос» (сейчас бензоколонка) на улице Рабочего единства (сейчас тракт Святого Войцеха), низкое здание, типичное для шестидесятых годов, с наклонными стенами и яркой живописной рекламой, сделанной с размахом, устремленной вперед, в будущее. В программе наверняка кинохиты года: «Кингсайз» Юлиуша Махульского, «Гоголь-моголь» Романа Залуского или «Заклятие долины Змей» Марека Пестрака. Стену соседнего дома украшает мураль «Спортлото»: «Игрокам везет!» В Познани он попадает в район Грюнвальд, где в шестидесятых годах был построен жилой комплекс с предприятиями бытового обслуживания «Рондо». Корпуса, спроектированные в гармоничном, модернистском ритме (окно, балкон, окно, балкон), были разделены магазинчиками, попеременно горизонтальными и вертикальными. В новой Польше светлые, остекленные силуэты магазинчиков скрылись под наслоениями баннеров и безыскусным художественным оформлением, а корпуса приобрели модные цвета фруктовых йогуртов, но Вутен сфотографировал их еще в исходном виде, с металлическими перголами на крышах. Иностранец, который крутился с фотоаппаратом вдалеке от туристических маршрутов, привлек внимание милиционеров, которые, подозревая, что он снимает стратегические объекты, реквизировали пленки и отослали в лабораторию в Варшаве. Ничего не обнаружив, вручили Вутену фотографии и велели уезжать. Фотографии вышли розовато-голубые, в стиле популярных сейчас фильтров ретро.

В воздухе пахло бурым углем, капустой и лизолом…

Лодзь, 1990

Тён Вутен вспоминает, что в Польше ему больше всего нравились придорожные гостиницы, бетонные коробочки, которые «вырастали как из-под земли, посреди пустырей». Внутри этих строений преобладал один материал.

– Много пластика. То же самое я заметил спустя много лет, посещая Северную Корею. Когда коммунистические государства пытаются выглядеть современно, они везде используют пластик.

А в палитре цветов преобладали оттенки коричневого. В хонтологических интерьерах, как частных, так и общественного пользования, в то время господствовали, мягко говоря, цвета́ земли, иначе говоря – палитра гнилости и разложения: темная и светлая охра, жженая сиена, так называемый желто-горчичный и буро-бежевый. Коричневые портьеры, коричневый паркет, деревянная обшивка, выкрашенная рыжей краской, протершаяся обивка, поблескивающие желтые стены лестничных клеток в интерьерах школ и учреждений (кроме тех, что красили светло-зеленым; спустя годы дух светло-зеленых стен вызовет Моника Сосновская в своих инсталляциях – «современных руинах»). Французский историк Мишель Пастуро, автор нескольких книг по истории цвета, пишет о том, как цвет в сочетании с сильной эмоцией формирует воспоминания, как память возникает из синестетических впечатлений. Его детство в шестидесятых годах, кроме того, что носит явный оттенок парижского снобизма, окрашено голубым (как и его элегантный свитер), а также «миттерановским бежевым», «немодным в момент появления» и отвратительным для автора. Когда Пастуро посещает страны бывшего Восточного блока, ему бросается в глаза цвет, «неприятный для глаз и калечащий душу, самый скверный из всех возможных, вдобавок было в нем что-то грубое, нецивилизованное, как будто он вел начало от самых неотесанных форм социальной жизни, нечто вроде Urfarbe». Интересно, речь идет о каком-то из гнилостных оттенков неустановленного названия? Я посоветовалась с читателями на сайте «Хонтологии». Что они помнят? «Оранжевый, такой теплый, грязноватый оттенок»; «такой не то желтый, не то бежевый цвет масляной краски на стенах»; «серо-голубой, коричневый, неяркий, с крупным зерном»; «грязно-коричневая обивка старого дивана-кровати»; «цвет детской неожиданности и светло-зеленый, лучше всего вместе».

* * *

– Всюду было очень коричнево, – соглашается Феликс Ормерод, когда я спрашиваю о цвете его воспоминаний о первой поездке в Польшу. Феликс – любитель железнодорожного и городского транспорта, путешественник, велосипедист, тщательно документирующий все свои поездки. Фотографии его первых путешествий по Польше в 1989 и 1990 годах отличаются знакомым золотистым оттенком, который стирает со всех городских пейзажей следы кризиса. Познань выглядит как город, присыпанный волшебной пыльцой. Хелмно – это город залитых солнцем роскошных бульваров, а красивее всех Грудзёндз. Феликс фотографировал «ненужные вещи», обыденные, которых мне не хватает на снимках польских фотографов этого времени: обычные магазины, станции, улицы, скверы. Удивительно, как много моих собеседников приезжало из других стран. Возможно, полякам пейзаж казался настолько отталкивающим и настолько разлагающимся, что они предпочитали выждать, пока он преобразится во что-нибудь более красочное и домытое. Польских документалистов тогда занимали срочные текущие дела, политические дебаты и протесты или новые, незнакомые социальные проблемы – бездомные на улицах, разорившиеся предприятия. Это не могло ждать. Достопримечательности обычной улицы с ее нереальностью, лиминальностью и анархией, кажется, острее всех видел Тадеуш Рольке, к тому времени уже много лет работавший корреспондентом «Штерна» и немецкого «Арт», он фотографировал киоски с мясом, настоящий чудовищный потлач – тротуары фешенебельных кварталов, украшенные разделанными свиными тушами («С гигиеной у меня все в порядке, а бактерии я прогоняю прутиком», – развеивает сомнения клиентки селянин, который в центре Варшавы разложил: пластиковую пленку, поверх нее солому, а на ней колбасу, как записал в своих заметках времен трансформации Мариуш Щигель).

На снимках Феликса Ормерода, документирующих «дешевые путешествия во времена великой инфляции», ничего этого не видно. Разумеется, здания обшарпаны, информационные таблицы выцвели, но во всех других отношениях Польша, особенно ее небольшие города, кажется вполне приятной и неожиданно спокойной. Вот прекрасный августовский день на старом рынке в Хелмно: клумбы бархатцев, молодежь в разноцветных нарядах прогуливается вдоль восточного фасада. Молодая женщина с ребенком в коляске останавливается перед столовой под названием «Кафе-бар “Тортик”», с вывеской в стиле ретро, как бы ручной работы, с завитушками, под ней непременное декоративное окно, то есть занавески и суккуленты. На другом снимке того же города мы видим толпу туристов, идущих от Грудзёндзких ворот, а на стенах домов – реклама WPHW (витрина скромная – жидкость для мытья посуды и небольшая пирамидка пакетов неизвестного назначения), рядом – «Часы» (магазин явно пуст). Витрины напоминают те, что в 1988 году фотографировал в Польше канадец Дэвид Хлинский, – простенькие витрины с драпированными, плохо отстиранными занавесками и шторками, искусственными цветами и поблекшими плакатами. Через два года витрины уже будут украшены модной фольгой неоновых оттенков. «Иностранные названия и заграничные товары создают впечатление, что находишься где-то в Западной Европе», – слышим в фильме 1992 года, рекламирующем город. Диктор с неудовольствием упоминает кварталы домов из железобетонных панелей и хвалебно отзывается о новом микрорайоне Пилсудского с малоэтажной застройкой, где нас встречает пиццерия-паб под названием «Капучино» [sic!] (на вывеске шрифт Choc – литеры Роже Экссоффона были распространены во всей Польше девяностых годов, трудно поверить, что они были созданы на несколько десятилетий раньше). Грудзёндз кажется прекрасным, хоть и сонным городом. На рыночной площади в деревянных бочках хвойные деревца, в окне большого голубого дома Клуба международной прессы и книги – флаги стран всего мира. Чуть дальше – торговый центр: реклама в стиле шестидесятых, но название на витрине явно ближе к девяностым годам: Grudimpex, от Грудзёндза, импорта и экспорта. Иновроцлав грязноват, зато в нем полно рекламы луна-парка. Везде виден цвет, иногда, разумеется, запыленный, неизменное прилагательное «серый», которое так часто употребляется по отношению к тогдашней Польше, сюда совершенно не подходит. Августовское солнце, разумеется, в силах придать красоту самым неприглядным уголкам, но может ли быть, чтобы польский ноябрь был так же благосклонен к английскому путешественнику?

Польша кажется приятным и неожиданно спокойным местом.

Грудзёндз, Катовице, 1990

* * *

Во время нашего разговора Феликс, длинноволосый шестидесятилетний мужчина, держит на плече небольшую бородатую агаму по имени Спайк. Он приехал в ГДР в 1988 году молодым любителем велосипедного спорта, чтобы посмотреть соревнования в приграничном Коттбусе. Государственное туристическое бюро Jugendtourist выдало ему визу в Дрезден, Магдебург и Карл-Маркс-Штадт, а из Коттбуса люди в форме его решительно завернули. И он приехал еще раз, уже после падения Берлинской стены, на экскурсию уже не только в Коттбус, но и в Гёрлиц. Там он сел на ближайший поезд в Легницу («Забронировать международный билет было невозможно, и я поехал без билета, а в Польше заплатил штраф в марках»). Польша оказалась «такой ГДР, где люди ходят напрямик через газоны». Был ноябрь 1989 года. Страна еще месяц будет называться Польской Народной Республикой. У орла на гербе еще нет короны. Но в телевизоре уже есть «Новости ТП», а не «Телевизионный ежедневник», реклама Lilly Chips и телесериал «В лабиринте». В кино идет «Триста миль до неба». На рынках слышатся «Белые розы» Юрия Шатунова, по радио – теплые и меланхоличные звуки гитар Польской молодежной сцены и американский рок Урсулы и группы Lady Pank. Ансамбль «Розы Европы» поет: «Польша как героин, чем дольше ты с ней, тем хуже для тебя». На улицах противники и сторонники абортов обзывают друг друга: «инквизиция» против «сатанистов». Фельетонист газеты «Жиче Варшавы» Марек Пшибылик удивляется новому языку газетной рекламы: «Сексуальные и романтические образцы… не лишенные, однако, крупицы агрессии» – это о шляпах. Радио и пресса сообщают о новом явлении – о безработных, о драмах, вызванных потерей работы. «Сколько из нас думали, что все это кончится мировой империей, войной всех со всеми, ежедневным апокалипсисом? А кончилось очередью за сыром», – суммирует первые впечатления после тектонических изменений горько-сладким профессорским тоном Ян Блоньский. Через неделю после приезда Феликса Ормерода в Польшу Анета Кренглицкая получает титул Мисс Мира. Это главная информация в вечерних «Новостях». В том же выпуске – протесты в чешской Праге. Николае Чаушеску, уверенный в своей власти, категорически отрицает возможность реформ в Румынии по образцу Польши или Венгрии. Не подозревает, что через месяц его ожидает смерть.

Неизменное прилагательное «серый», которое так часто употребляется по отношению к тогдашней Польше, сюда совершенно не подходит.

Грудзёндз, 1990

Феликс в стороне от главных событий. В трамвае кондукторша устраивает ему жуткую сцену и угрожает вызвать милицию, потому что он не прокомпостировал имевшийся у него билет (он не знал, что так полагается). Гостиницы в маленьких городках так давно не видали постояльцев, что днем владельцы закрывают дверь на задвижку, хотя на табличке написано «Открыто», и отпирают далеко не сразу.

– ГДР была очень тихой, упорядоченной страной. Когда я жил в Карл-Маркс-Штадте, там происходил съезд «Свободной немецкой молодежи». В трамваях и на улице было полно народу в голубеньких курточках. Я подумал, что похоже мог бы выглядеть Китай. Дорожное движение слабое, выхлопные газы пахли странно, везде было тихо, только потрескивали трамваи Tatra, – говорит Феликс. – Я пересек границу 14 ноября. В Польше меня поразили повсеместная спешка и беспорядок. Города были похожи на города в ГДР, только здания грязнее, а газоны не ухожены. Люди в автобусах и трамваях сидели, уткнувшись в книжки. Я видел много очередей, главным образом на вокзалах. В очередях люди скандалили. Восточная Германия была явно менее нервной.

Наблюдение за поездами и их съемка, повсеместно распространенное увлечение в Великобритании и достаточно популярное в Германии, даже Восточной, в Польше не находило понимания. На многих зданиях до сих пор виднеются таблички «Фотографировать запрещено», а люди с таким хобби притягивают к себе подозрительные взгляды одетых в форму служащих.

На своем пути он не встречает других заграничных путешественников…

Феликс попадает в Польшу в период быстро растущей инфляции. Злотый молниеносно теряет свою стоимость, что можно понять по пачкам банкнот у стекла в кабине автобуса. Водители, даже отдавая мелкую сдачу, набирали полные горсти денег. Цены основных товаров растут изо дня в день. Молодые демонстранты устраивают хеппенинг на варшавском Новом Свете, протестуя против растущих цен на масло: «Не ела масла и угасла» – такую надпись держит протестующая девушка, сидящая на импровизированных носилках.

Для туриста это очень удобная ситуация. Стоимость ночлега в гостинице равна тридцати пенсам. В гостинице Cuprum в Легнице Феликс обменивает свой небольшой запас фунтов на злотые и становится миллионером. Он едет в Карпач и Познань. Он останавливается в домах туриста, тратит деньги на хорошую еду и чаевые. Обедает в ресторане самого лучшего отеля в Познани. В зале обычно нет никого, кроме него и официанта в красном пиджаке. Когда он вернется в Польшу в 1990 и 1991 годах, сюрреалистический финансовый хаос сменится драмой. Инфляция достигнет уровня в 200 %. Газ, электричество и теплоснабжение подорожают в три раза. Из дорожных впечатлений по пути в Гданьск он запомнит отчаявшихся людей, сидящих на картонных коробках и торгующих сигаретами.

У Феликса необыкновенная память на дороги и города, которые он посещал, – он поминутно приводит польские и старые немецкие названия местностей, в которых останавливался. Он часто попадал в небольшие городки вдалеке от туристических маршрутов, с названиями, звучащими чисто по-польски: Жагань, Жары, Грудзёндз, Мендзыжеч. И Лодзь, самая восточная местность, до которой он добрался. В гостинице он зачастую оказывался единственным постояльцем, иногда ночевал на вокзалах. На пути он не встречает других заграничных путешественников. Он едет, куда идут рельсы, и фотографирует главным образом транспортные средства небольшим фотоаппаратом Olympus XA, который можно спрятать под курткой, не привлекая ненужного внимания.

– Я помню настоящие паровозы, старые, похожие на коробочки двуосные трамваи «консталь», автомобили «сирена», – вспоминает он.

Этим последним пришла пора исчезнуть. «Сиренки», хотя их владельцы быстро привыкали к ним, были известны своими изъянами, неудобством. Множество их можно было встретить на дорогах, все еще на ходу, но и около дорог, брошенными на паркингах, рядом с мусорными контейнерами. Антрополог современности Рох Сулима назвал 1991–1992 годы временем «умирания сирен». В одной Варшаве их было брошено более шести тысяч. В районе Урсынов осиротевшие остовы горели почти каждый день, жители начали даже говорить о «третьей весне горящих сирен».

Августовское солнце в силах придать красоту самым неприглядным уголкам.

Кольцевая развязка Рондо в Слубице, 1989

– Чуть не забыл, у автомобилей были черные регистрационные таблички, но я рад, что и сейчас можно установить, из какого воеводства водитель, – говорит Феликс. Он явно ценит хорошо каталогизированную информацию. Это исключительно аккуратный путешественник – он вел дневник со списком городков и улиц, которые видел, собирал билеты и квитанции.

В Жагани он застрял, пытаясь попасть в Вольштын, где хотел посмотреть паровозное депо. Вокзальный ресторан, довольно элегантный, наводил на мысль о плотных пластах прошлого, как, впрочем, и весь вокзал, крепкий, достойный, прусский, с декоративным паркетом и глазурованной плиткой на стенах.

Внушительное здание было построено в 1913 году, в свои лучшие времена этот железнодорожный узел обслуживал семь направлений. До войны через тогдашнюю станцию Заган проходил Восточный экспресс. Вскоре после путешествия Феликса вокзал в Жагани пал жертвой первых сокращений бюджетных расходов на железные дороги. Постепенно ликвидировались железнодорожные ветки, сейчас вокзал являет собой грустное зрелище, свидетельствует о недостатке денег на ремонт, а оживает только во время мероприятий, проводимых любителями железных дорог. В ресторан войти нельзя: вход закрыт железным листом, но над этими бывшими дверями все еще висит хонтологическая табличка «Ресторан», написанная элегантным баухаусовским шрифтом, а вилка и нож подчеркивают назначение объекта.

– Он был похож на английские бары пятидесятых годов, – вспоминает жаганьский ресторан Феликс. Сохранились фотографии времен до начала Второй мировой войны, на которых изображен элегантный, аккуратный интерьер; старшие жители Жагани, посещающие «виртуальный музей города», подтверждают, что на их памяти ресторан выглядел похоже: деревянные столы, гнутые венские стулья, дополненные знакомым «потертым линолеумом». Скорее всего, здесь подавали овощной салат с мизерным количеством майонеза, вкусную селедку и фляки. Феликс помнит, что как-то заказал фляки. «Это блюдо, которое ели мои предки в Ланкашире. Мне совсем не понравилось», – признается он. в вокзальных барах, где он часто обедал, чаще всего заказывал борщ, который «подавали в щербатой тарелке Spolem». В этом случае мне вспоминается сообщение Александры Доманьской из санатория, который она называет «ПНР в фазе ликвидации»: «Около двадцати ободранных столов с бумажными скатертями, прикрытыми прозрачной пленкой, на которой видны следы прошлого, такие как украинский борщ и фасоль по-бретонски. На столах картонка с номером, который пациент должен запомнить до конца пребывания, потому что место закреплено за ним раз и навсегда. Пунктуальность при посещении столовой необходима, потому что еда стынет (к самым популярным относится завтрак из двух блюд: молочный суп с пенками и жареная колбаса). Кроме того, здесь есть длинный, как для президиума, стол, за которым обедает персонал, еще неоновые лампы и многочисленные запреты».

* * *

Я спрашиваю Феликса о цвете и свете на его фотографиях. Множество снимков сделано не на «орвохроме», а на слайдах «фуджи» и «кодака», которые не отличались нетипичной колористикой. Для печати он обычно использовал обычную бумагу «кодак». Откуда такой свет, откуда это теплое свечение? Мы и сейчас не знаем. Но у Петра Розбицкого, который вместе с Томашем Домиником снял необычный фильм о Варшаве, есть теория.

В 1988 году Томаш Доминик был молодым художником, идущим по стопам своих родителей (Тадеуш, колорист, рисовал «пылающие солнечные круги, цветы, заборы из колышков, кувшины, буханки хлеба, траву», как писал о нем Збигнев Херберт; мама Ирена тоже училась у Яна Цыбиса). Петр Розбицкий, ныне дантист и поэт, панковал – водился с варшавскими анархистами, играл в ансамблях OIOM, Lab8 и Amok. Фильм сняли на камеру VHS Panasonic, смонтировали с помощью двух видеомагнитофонов. В 1989 году он был показан в галерее МДМ.

– У нас с Томеком Домиником было ощущение, что настали какие-то последние времена той ситуации, в которой находилась страна и наш любимый город. В этом упадке мы находили какую-то красоту. Не будем забывать, что это были еще годы панковской эстетики, – говорит Розбицкий. – Фильм стал плодом болезненной и безответной любви к городу на краю гибели. Он должен был быть художественным антибуклетом… Это вроде любви к отцу-алкоголику, который обижает и бьет, но СУЩЕСТВУЕТ.

Их «Варшава 88–89» – это путешествие «без комментариев» через город в течение нескольких десятков минут, увидевшее свет под лейблом Promo Provo. Он ассоциируется с фильмом Марка Леки Fiorucci Made Me Hardcore, составленным из найденных фрагментов съемок британских субкультур, от северного соула до эйсид-хауса; «Варшава 88–89», подобным образом затягивающая и завораживающая, – это не только портрет города, но и документ его менее известной андеграундной стороны.

Варшава Розбицкого и Доминика – это разрушенный город, наскоро подлатанный клейкой лентой, угнетающий и заброшенный, и в то же время полный удивительной творческой энергии. Похожее впечатление должны были производить другие города, в которых панк и новое искусство прорастали среди разваливающихся домов и унылых героиновых переулков: Нью-Йорк конца семидесятых, Берлин середины восьмидесятых. В Нью-Йорке были Кит Харинг и Жан-Мишель Баския, в Берлине – экспериментальная музыкальная группа Einstürzende Neubauten, а в Варшаве – уличные граффити и трафареты. Польские художники, в том числе связанные с кругом «новых диких», занимаются стрит-артом: Шимон Урбаньский рисует под мостом Грот-Ровецкого рождающуюся богиню Вислу, Томаш Сикорский оставляет на стенах трафареты со скачущим галопом конем и радостно подпрыгивающей варшавской «сиренкой». На стенах появляются гномы «Оранжевой альтернативы», вегетарианские и антивоенные трафареты «Свободы и мира». Рядом с цирком на Воле установлено техническое заграждение, на котором по случаю фестиваля Rόbrege появился огромный мураль Тотарта. Миниатюрная импровизированная Берлинская стена. В фильме мы видим следы войны с лозунгами: все надписи, подвергающие сомнению непогрешимость властей, неряшливо замазаны белой или желтой краской, хотя легко можно различить характерный символ борющейся «Солидарности». На одной из стен виднеется загадочная надпись: Sabrina says: next song from my… – остальное закрашено. Что плохого сделала поющая Boys, Boys, Boys звезда?

– Надписи о Сабрине – это предки или независимые продолжатели Майора и его «Оранжевой альтернативы». Как-то я провела с Майором большую часть ночи, рисуя в районе Прага гномов во время одного из его первых визитов в Варшаву. Все замазанные надписи – это политические лозунги «Солидарности», замазанные службой безопасности. «Сабрин» при случае тоже закрашивали, и это представляло собой интересный сюрреалистический сюжет, говорит Розбицкий.

Летом 1988 года в пассаже Hala Gwardii открывается большая выставка молодежной живописи, «Арсенал-88». Организация выставки становится возможной благодаря Александру Квасневскому, в то время министру по делам молодежи. Анджей Осенка в журнале «Тыгодник Повшехны» пишет о «новых методах образования» со стороны власти, которая пытается быть «классной», и называет «Арсенал» чем-то средним «между дискотекой и ярмаркой по случаю дней “Трибуны Люду”». Выставку посещает рекордное количество зрителей: более ста тысяч человек. Перед входом – огромное полотно Ежи Копеча с его излюбленными мотивами: глаза и безголовые женщины с большими грудями. На открытии поет Станислав Сойка, в составе жюри Францишек Старовейский. Внутри выставлены работы главным образом молодых, ищущих свой шанс, некоторые из них интересны, много плохих, почти все работают в стиле неоэкспрессионизма и реализма. Их объединяет влияние глобальной поп-культуры, знание языка музыкальных клипов и видео: героями их работ становится и Сталин, и Майкл Джексон. Организаторы стараются избежать политических деклараций, но выставка получается слишком мейнстримной, в ней не приняли участия оппозиционные художники. Однако уже совсем скоро именно они станут задавать тон (как бы в соответствии с названием легендарной независимой выставки «Что слышно»), а «Арсенал» окажется символичным окончанием эпохи и останется в памяти скорее как попытка омоложения системы, чем как художественное событие. Через год на площади Конституции появится забор с картиной «Группы» – «Природа голосует за “Солидарность”». Город разрушается, его посещают призраки, костлявые, зазубренные. «Сокровищница многовекового труда и борьбы варшавской Воли», – написано на таблице, на которой не хватает части букв. Мрачные пристройки, темные подворотни, немытые окна, призраки разноцветных стен с сорванными печатями. Во дворах и проходах часовенки, в них выцветшие олеографии. В то же время мы видим Варшаву, которая пытается быть мировой столицей, но для этого она слишком странный и своеобразный город, полный каких-то временных приспособлений, ремесленных поделок, неожиданного аутсайдер-арта. В центре города анонсы различных мероприятий (Международный фестиваль осуществленного воображения), концертов (группа металлистов «Кама-Х»), встреч (приехал Гюнтер Грасс) и фильмов (в кинотеатре Relax идет «Одинокий волк Маккуэйд» с Чаком Норрисом) написаны вручную. На балюстрадах переходов висят ласточки новой экономики: реклама магазинов фирмы Balton и телевизоров Curtis и Otake. Силуэт отеля Marriott колышется над запыленным двором-колодцем. По улицам города идут модные девушки с торчащими дыбом волосами, панки, монахини. На протяжении всего фильма свет и цвета необычайно хонтологичные, теплые, приглушенные. Отмечаю, что это колористика упадка.

Город разрушается, его посещают призраки, костлявые, зазубренные…

Спрашиваю об этом Петра Розбицкого. Он задумывается: не может ли идти речь об изменении климата или о загрязнении воздуха, которое тогда было просто поразительным? Не только в Варшаве, «где весна дышит выхлопами», но и в других городах жители вдыхали асбест и свинец. В Катовице ходила городская легенда о японских ученых, которые, приехав в Шлёнск, убедились, что ни один живой организм в таких условиях существовать не может. В беседе с «Тыгодником Повшехным» эколог и участник движения «Свобода и мир» Радослав Гавлик вспоминал:

– Я помню «свинцовые» пейзажи Нижнего и Верхнего Шлёнска, мертвые леса Карконоше, терриконы, грязь, трубы в городах, дым, запах серы и угля. Да, запах угля стоял крепкий. Уголь тогда был гораздо худшего качества, содержал больше серы. Сейчас после сгорания остается менее 10 % пепла, а раньше четверть. Человек буквально жил в пыли и вдыхал ее.

Я записываю в своих заметках гипотезу о токсичной красоте польской ауры, и мы продолжаем исследование.

– Значительная часть материала была снята в мае, июне и сентябре, то есть в период хорошего освещения, – припоминает Петр Розбицкий. – Но должен добавить, что очень благодарен за этот вопрос. Ведь, хотя может показаться смешно, мир был так окрашен в те дни… и никто рационально не даст ответа почему.

* * *

– Так могло быть, в Лодзи я иногда не мог выйти во двор, потому что просто невозможно было дышать, – вспоминает воздух во время своего пребывания в Польше Эдвин Деккер, архитектор интерьеров из Роттердама.

Он приехал в Лодзь в 1992 году, работая над магистерской диссертацией о месте и времени перемен. Мало какой город мог лучше подходить для этого в то время: прекращение экспорта тканей в Советский Союз вызвало внезапный крах огромных старых фабрик в городе ткачих. Промышленный Лодзь превратился в кризисный, в столицу брошенных на пути превращения в польский Детройт. Но в то же время город продолжал оставаться одним из самых больших в стране, с собственной динамикой, с кино- и фотопромышленностью, с традициями современного искусства. Петроковская, на которой лет десять назад крутили тоскливые клипы на песни Lucciole и Lipstick on the Glass группы Maanam, потихоньку превратилась в одну из самых модных польских улиц.

Эдвин показывает внушительную коллекцию снимков, сделанных во время его первого польского путешествия (он так полюбил Лодзь, что был здесь больше сорока раз и вскоре собирается приехать снова). Фотографии черно-белые, так что о цвете не поговоришь, но ему и так удалось вызвать множество призраков. Вот сооруженные из фанеры уличные продовольственные киоски, в которых торгуют курицей на шампурах (начертание букв на вывесках и меню таких точек увековечила чета дизайнеров Fontarte в своем шрифте Golonka FA), маленькие трейлеры Niewiadόw с фастфудом.

– Лодзинский хот-дог, наверное, полезнее других, потому что в нем больше овощей, – смеется мой собеседник.

Во всех таких киосках и предприятиях общепита непременные занавески на окнах. В гигиеническом отношении это рискованно, но полякам нравится: ведь занавески вешали для украшения окошек даже в «сиренках». Есть магазины, витрины которых затянуты драпировками, там стоят страшенные манекены с голубоватой кожей, постепенно теряющие носы и пальцы (здесь мой собеседник напоминает мне обычай, который в Польше исчез, как мне кажется, совершенно: получение квитанции у продавщицы, поход к кассе и возвращение за купленным товаром с чеком), но есть и блистающий новизной Midas на Петроковской.

В гигиеническом отношении это рискованно, но полякам нравится: ведь занавески вешали для украшения окошек даже в «сиренках».

Лодзь, 1989

Тут мы добираемся до цвета. Для иллюстрации Эдвин пользуется карандашами из набора в 36 цветов. Выбирает «бельевой» оттенок розового – это был цвет фасада его университетского общежития в Лумумбове; фисташково-зеленый – традиционный цвет стен; противная желтоватая охра и чуть потемнее коричневый – цвета почти каждого интерьера, ими красили стены, панели, решетки на дверях и окнах, перила, отвратительные цвета половиков, закрывающих красивый деревянный паркет в учреждениях. Но в этой палитре появилась новинка: светоотражающие краски, которые предвещали современные продукты и услуги. Именно в таких оттенках появлялись новые слова: БЕЗ МАРЖИ, ОПТ-РОЗНИЦА, ДИСКОНТ, РАССРОЧКА БЕЗ ПОРУЧИТЕЛЕЙ. Сочетание яркости и современности было в Польше достаточно сильным – уже в телевизионной рекламе 1989 года модель в ванне хвалит флуоресцирующую пемзу фирмы Purocolor. Яркие наклейки в витринах старых магазинов WPHW и Spolem были, наряду с рекламой газированных напитков и чипсов, какое-то время единственным свидетельством модернизации их интерьеров: внутри оставались висеть тяжелые коричневые портьеры, стены по-прежнему отливали горчицей, а товары зачастую выкладывали на подоконники, где они выцветали и блекли.

– Много разных цветов. Никогда не соглашусь с теми, кто говорит, что Польша была серой страной даже в девяностых годах. В сравнении с Роттердамом Лодзь был зеленым, полным цветов городом. Я нигде не видал столько парков.

А свет? Эдвин на минуту задумывается.

– Может быть, действительно тогда производили такую пленку. Но к тому же в Польше просто такой свет – немного желтый, немного красный. Красивее, чем где бы то ни было.

В Польше просто такой свет – немного желтый, немного красный. Красивее, чем где бы то ни было