Когда же настала сорок девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что девушка до тех пор пила и поила Шарр-Кана, пока его разумение не исчезло от вина и от опьянения любовью к ней, а потом она сказала невольнице: «Марджана, подай нам какие-нибудь музыкальные инструменты». И невольница отвечала: «Слушаю и повинуюсь!» – и, скрывшись на мгновение, принесла дамасскую лютню, персидскую арфу, татарскую флейту и египетский канун. И девушка взяла лютню, настроила ее и, натянув ее струны, запела под нее нежным голосом, мягче ветерка и слаще вод Таснима, идущим от здравого сердца, и произнесла такие стихи:

«Аллах да простит очам твоим! Сколько пролили Они крови любящих и сколько метнули стрел! Я чту тех возлюбленных, что злы были с любящим, – Запретно жалеть его и быть сострадательным. Да будет здоров глаз тех, кто ночь по тебе не спал, И счастливо сердце тех, кто страстью к тебе пленен! Судил ты убить меня – ведь ты повелитель мой, – И жизнью я выкуплю судью и властителям.

И потом каждая из невольниц поднялась со своим инструментом и стала говорить под него стихи на языке румов. И Шарр-Кан возликовал. А после этого девушка, их госпожа, тоже запела и спросила его: «О мусульманин, разве ты понял, что я говорю?» – и Шарр-Кан ответил: «Нет, но я пришел в восторг лишь из-за красоты твоих пальцев», а девушка засмеялась и сказала: «Если я спою тебе по-арабски, что ты станешь делать?» – «Я не буду владеть моим умом!» – воскликнул Шарр-Кан, и она взяла лютню и, изменив напев, произнесла:

«Вкусить разлуку так горько, И будет ли тут терпенье? Представилось мне три горя: Разлука, даль, отдаленье! Красавца люблю – пленен я Красой, и горька разлука».

А окончив свои стихи, она посмотрела на Шарр-Кана и увидела, что Шарр-Кан исчез из бытия, и он некоторое время лежал между ними брошенный и вытянутый во всю длину, а потом очнулся и вспомнил о пении и склонился от восторга. И они стали пить и играли и веселились до тех пор, пока день не повернул к закату и ночь не распустила крылья. И тогда она поднялась в свою опочивальню, и Шарр-Кан спросил о ней, и ему сказали: «Она ушла в опочивальню», а он воскликнул: «Храни и оберегай ее Аллах!»

А когда наступило утро, невольница пришла к нему и сказала: «Моя госпожа зовет тебя к себе». И Шарр-Кан поднялся и пошел за нею, и когда он приблизился к помещению девушки, невольницы ввели его с бубнами и свирелями, и он дошел до большой двери из слоновой кости, выложенной жемчугом и драгоценными камнями. И они вошли туда и увидели другое обширное помещение, в возвышенной части которого был большой портик, устланный всякими шелками, а вокруг портика шли открытые окна, выходившие на деревья и каналы, и в помещении были статуи, в которые входил воздух и внутри их двигались инструменты, так что смотрящему казалось, что они говорят. И девушка сидела и смотрела на них и, увидя Шарр-Кана, поднялась на ноги ему навстречу и, взяв его за руку, посадила его с собою рядом и спросила, как он провел ночь, и Шарр-Кан поблагодарил ее.

И они сидели разговаривая, и девушка спросила его: «Знаешь ли ты что-нибудь, относящееся к влюбленным, порабощенным любовью?» – «Да, я знаю некоторые стихи», – ответил Шарр-Кан, и девушка сказала: «Дай мне их послушать». И тогда Шарр-Кан произнес:

«Во здравье да будет Азза [35] , хвори не знает пусть! Все с честью моей она считает дозволенным! Аллахом клянусь, едва я близко, – бежит она, И много когда прошу я, мало дает она. В любви и тоске моей по Аззе, когда смогу Помехи я устранить и Азза одна со мной, Подобен я ищущим прикрытья под облаком: Как только заснут они, – рассеется облако».

И девушка, услышав это, сказала:

«Кусейир был явно красноречив и целомудрен. Он превосходно восхвалил Аззу, когда сказал: «И когда бы Азза тягалась с солнцем во прелести Пред судьей третейским, решил бы дело ей в пользу он. Но немало женщин с хулой на Аззу бегут ко мне – Пусть не сделает Бог ланиты их ее обувью».

И говорят, что Азза была до крайности красива и прелестна, – добавила она и потом молвила:

– О царевич, если ты

Знаешь что-нибудь из речей

Джамиля Бусейне, скажи нам».

И Шарр-Кан отвечал: «Да, я знаю их лучше всех, – и произнес из стихов Джамиля такие стихи:

Они говорят: «Джамиль, за веру сразись в бою». К каким же бойцам стремлюсь я, кроме красавиц? Ведь всякая речь меж них звучит так приветливо, И, ими поверженный, как мученик гибнет. И если спрошу: «О, что, Бусейна, убийца мой, С любовью моей?» – она ответит: «Все крепнет!» А если скажу: «Отдай рассудка мне часть, чтобы мог Я жить!» – то услышу я в ответ: «Он далеко!» Ты хочешь убить меня, лишь этого хочешь ты, А я лишь к тебе стремлюсь, к единственной цели».

Услышав это, девушка воскликнула: «Ты отличился, царевич, и отличился Джамиль! Что хотела сделать с Джамилем Бусейна, когда он сказал это полустишие:

«Ты хочешь убить меня, Лишь этого хочешь ты?»

«О госпожа, – отвечал Шарр-Кан, – она хотела сделать с ним то же, что ты хочешь сделать со мной, хотя даже и это тебя не удовлетворяет». И она засмеялась, когда Шарр-Кан сказал ей эти слова, и они, не переставая, пили, пока день не повернул к закату и не приблизилась мрачная ночь. И тогда девушка встала и ушла в свою опочивальню и заснула, и Шарр-Кан проспал в своем месте, пока не настало утро. А когда он очнулся, к нему, как обычно, пришли невольницы с бубнами и музыкальными инструментами и поцеловали землю меж его рук и сказали: «Во имя Аллаха! Пожалуй, наша госпожа призывает тебя явиться к ней».

И Шарр-Кан пошел, окруженный невольницами, бившими в бубны и игравшими. И он вышел из этого покоя и вошел в другой покой, больший, чем первый, и в нем были изображения и рисунки птиц и зверей, которых не описать.

И Шарр-Кан удивился, как искусно отделано это помещение, и произнес:

«Мой соперник рвет из плодов ее ожерелий Жемчуга груди, что оправлены чистым золотом. О поток воды, на серебряных слитках льющийся. О румянец щек, на топазе лиц расцветающий! И мне кажется, что фиалки цвет здесь напомнил нам Синеву очей, что охвачены сурьмы кольцами».

И при виде Шарр-Кана девушка встала и, взяв его под руку, посадила с собою рядом и сказала: «Искусен ли ты, о сын царя Омара ибн ан-Нумана, в игре в шахматы?» И Шарр-Кан сказал: «Да, но не будь ты такова, как сказал поэт:

Скажу я, а страсть меня то скрутит, то пустит вновь, И меда любви глоток смягчает мне жажду. Любимой я шахматы принес, и играл со мной То белых, то черных ряд, но я недоволен. И кажется, что король на месте ладьи стоит, И хочет как будто он с ферзями сразиться. А если прочту когда я смысл взгляда глаз ее, Жеманство очей ее, друзья, меня губит».

Затем она пододвинула ему шахматы и стала с ним играть. И Шарр-Кан, всякий раз, как он хотел посмотреть, как она ходит, смотрел на ее лицо и ставил коня на место слона, а слона на место коня. И она засмеялась и сказала: «Если ты играешь так, то ты ничего не умеешь», а Шарр-Кан отвечал: «Это первая игра, не считай ее!»

И когда она его обыграла, он снова расставил фигуры и стал с ней играть, и она обыграла его во второй раз и в третий раз, и в четвертый, и в пятый, и повернулась к нему и сказала: «Ты во всем побежден!» – «О госпожа, – отвечал Шарр-Кан, – тому, кто играет с тобой, как не быть побежденным?» А затем она велела принести кушанье, и они поели и вымыли руки, и им подали вино, и они выпили, и после этого она взяла канун (а она была умелой в игре на кануне) и произнесла такие стихи:

«Судьба то отпустит нас, то снова нас скрутит И как бы влечет к себе и вновь отгоняет. Так пей же, пока судьба прекрасна, коль можешь ты Со мной не расстаться вновь, и пей безудержно!»

И они продолжали так поступать, пока не подошла ночь, и в этот день было лучше, чем в первый день, а когда ночь приблизилась, девушка ушла в свою опочивальню. И возле Шарр-Кана остались только невольницы, и он бросился на землю и проспал до утра.

И невольницы, по обычаю, пришли к нему с бубнами и музыкальными инструментами, и, увидав их, Шарр-Кан поднялся и сел. А невольницы взяли его и пошли с ним и привели его к девушке. И при виде его она поднялась на ноги, взяла его за руку и посадила с собою рядом и спросила его о том, как он провел ночь, и Шарр-Кан пожелал ей долгой жизни, а она взяла лютню и произнесла:

«Оставь стремленье к разлуке ты – Горька ведь вкусом всегда она. И солнца луч в предзакатный час От мук разлуки желтеет весь».

И когда они были в таком состоянии, они вдруг услышали шум и увидели мужей, теснившихся друг к другу, и патрициев, в руках которых блестели обнаженные мечи, и все говорили на языке румов: «Ты попался нам, о Шарр-Кан, будь же уверен в своей гибели!» И, услышав эти слова, Шарр-Кан подумал: «Клянусь Аллахом, эта девушка устроила хитрость и дала мне отсрочку до тех пор, пока пришли ее люди, те витязи, которыми она меня устрашала. Но я сам ввергнул себя в гибель!»

И он обернулся к девушке, чтобы упрекнуть ее, и увидел, что ее лицо изменилось и побледнело, и она вскочила на ноги и крикнула им: «Кто вы?» И патриций, предводительствовавший ими, ответил ей: «О благородная царица и единственная жемчужина, разве не знаешь ты, кто подле тебя?» И девушка сказала: «Я не знаю его. Кто же он, этот человек?» – «Это разрушитель городов и господин витязей, это Шарр-Кан, сын царя Омара ибн ан-Нумана. Это тот, кто завоевал крепости и завладел всеми неприступными местами, – отвечал предводитель. – Сведение о нем дошло до царя Хардуба, твоего отца, от старухи госпожи Зат-ад-Давахи. И царь, твой отец, убедился потом из рассказа старухи. И вот ты помогла войску румов, захватив этого зловещего льва!»

И, услышав слова патриция, девушка посмотрела на него и спросила: «Как твое имя?» И он отвечал: «Мое имя Масура, сын твоего раба Маусуры ибн Кашарда, патриция среди патрициев». – «Как же ты вошел ко мне без позволения?» – спросила она. «О госпожа, – отвечал предводитель, – когда я достиг дверей, меня не задержали ни придворный, ни привратник, напротив – все привратники поднялись и пошли впереди нас, как это обычно бывает; когда же приходит кто-нибудь не из нас, они оставляют его стоять у дверей, пока не испросят ему разрешения войти. Но теперь не время затягивать разговор. Царь ждет нашего возвращения с этим царем, в котором сила войск ислама, чтобы убить его, и тогда его войска уйдут в то место, откуда они пришли, и нам не придется утомляться, сражаясь с ними».

И, услышав эти слова, девушка воскликнула: «Поистине, эти речи нехороши, но солгала госпожа Зат-ад-Давахи и сказала ложные слова. Она не знает о нем истины! Я клянусь Мессией, что тот, кто у меня, не Шарр-Кан и не пленный, но это человек, который к нам пришел и явился и попросил нашего гостеприимства, и мы приняли его, как гостя. И если бы мы удостоверились, что это подлинно Шарр-Кан и твердо убедились бы, что это именно он без сомнения, то ему, не его благородству, не подобает мое покровительство. Не заставляйте же меня обманывать моего гостя и не позорьте меня среди людей. Но ты пойди к царю, моему отцу, облобызай перед ним землю и расскажи ему, что дело не таково, как говорила госпожа Зат-ад-Давахи». – «О Абриза, я не могу вернуться к царю иначе, как с его соперником», – отвечал патриций Масура, и девушка сказала ему гневно: «Горе тебе, вернись к нему с ответом, на тебе не будет упрека!» Но Масура отвечал: «Я вернусь только с ним». И тогда цвет лица Абризы изменился, и она сказала ему: «Не будь многоречив и болтлив! Этот человек вошел к нам, полагаясь на себя в том, что он может напасть один на сто всадников, и если бы я сказала ему: «Ты Шарр-Кан, сын царя Омара ибн ан-Нумана», – он ответил бы: «Да!» Но я не дам нам напасть на него; если же вы на него нападете, он не отойдет от вас, не перебив всех, кто есть в этом месте. Вот он у меня, и вот я приведу его к вам с его мечом и щитом».

И патриций Масура ответил ей: «Если я в безопасности от твоего гнева, то я не в безопасности от гнева твоего отца. И когда я увижу Шарр-Кана, я дам знак витязям, и они возьмут его в плен, и мы его отведем к царю, униженного!» – «Не будет этого, – вскричала Абриза, – это образец глупости. Этот человек один, а вас сто. Если вы хотите схватиться с ним, то выходите на него один за другим, чтобы царю стало ясно, кто среди вас храбрец…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.