В конце января (месяца, про который Матисс говорил, что его серебристый, богатый оттенками свет не может не вдохновлять художника), после того как с ветки будет снята последняя оливка, начнется обрезка деревьев. Увы, нас с Мишелем в это время здесь уже не будет. Хашиа, несколько дней назад уехавший в Алжир, чтобы провести окончание Рамадана вместе со своей женой, семью сыновьями, одной дочерью и шестнадцатью внуками, вернется и будет присматривать за домом и Безимени. Ванесса и Жером согласились задержаться на пару дней и дождаться его. Уезжая, Ванесса заберет с собой Виски. А нам с Мишелем надо работать. Очень жаль, но мы пропустим и ежегодный праздник оливы, который проводится в Провансе в последнюю субботу января. В этот день на улицах многих городков и деревень хозяева маслодавилен и фермеры будут устраивать дегустацию своего масла и просто веселиться. Ближайший к нам праздник состоится в Валлорисе, и в нем, по словам Рене, примет участие и Кристоф. Одетые в прованские национальные костюмы, они с сыном будут предлагать всем попробовать масло, произведенное на их предприятии, и даже привезут с собой маленькую действующую модель пресса.

Мы же с Мишелем возвращаемся к своей холостяцкой жизни: он — в Париже, я — в Лондоне. Снова мы будем встречаться урывками, видеться только в редкие выходные дни, а свою тоску друг по другу заглушать работой. Мы вроде бы возвращаемся к своей настоящей жизни, но я уже не уверена, что эту жизнь в сером, шумном и жестком городе можно назвать настоящей. Раньше мне приходилось слышать от друзей, приехавших в Лондон из каких-нибудь далеких, тихих уголков, жалобы на то, что они никак не поймут, где же их дом. Теперь я и сама начинаю чувствовать то же самое, хотя и провела в разъездах всю свою взрослую жизнь. Однако сейчас мое сердце останется во Франции. Здесь я просыпаюсь по утрам с мыслью, что нахожусь именно там, где хочу быть. Здесь я купаюсь, вожусь в саду, часами хожу по рынку, выбирая выросшие на солнце продукты и только что пойманную рыбу, болтаю с продавцами, а потом закрываюсь в своем кабинете и пишу.

А с Англией меня связывает только работа да воспоминания. Глядя в окно репетиционного зала, я мечтаю о деревьях и травах, о собственных козах и винограднике и о мужчине, которого я так страстно люблю. В конце дня заскакиваю в местный супермаркет, иду с тележкой вдоль длинных, освещенных неоновыми лампами полок, хватаю какой-нибудь заранее вымытый и упакованный в целлофан салат, а потом поднимаюсь в свою маленькую квартиру и с благодарностью захлопываю за собой дверь в городскую бессмысленную суету. А утром опять встаю и иду на работу и, пока какая-нибудь малознакомая женщина гримирует меня, переживаю из-за лишних килограммов, новых морщин и прочих проблем, появляющихся у актрисы, когда ей перевалило за сорок.

А кроме того, поскольку я теперь редко бываю в Англии, все меньше становится мест и людей, которых привыкла считать своими. Друзья звонят реже и главным образом в том случае, если собираются на юг Франции и хотят заглянуть к нам на пару дней. А еще реже звонит мой агент, и роли, которые могла бы сыграть я, достаются другим актрисам, оказавшимся в нужное время в нужном месте. Создается впечатление, что все они думают, будто я переехала на Луну.

Когда я рассказываю о своей дилемме Мишелю, он удивляется: «Не понимаю, зачем тебе надо выбирать что-то одно. Почему бы не получать удовольствие и от того, и от этого. Живи сразу в нескольких мирах, это же здорово!» Может, и правда я зря все усложняю?

* * *

День святого Валентина Мишель проводит в Монте-Карло на телевизионном фестивале и неделю живет на ферме. Я снимаюсь в Уэльсе и вырваться никак не могу. Он присылает мне дюжину красных роз, я отвечаю ему тем же. А вечером в моем номере звонит телефон. В трубке я слышу обычный фестивальный шум, голоса, звон бокалов. От веселого голоса Мишеля у меня больно сжимается сердце — я так сильно по нему соскучилась!

— Англичане подписались! — торжествующе кричит он.

Я даже не сразу понимаю, о чем идет речь. Для того, чтобы снять сериал по моему сценарию, потребуются совместные усилия нескольких партнеров, а поскольку главная героиня — английская девочка-подросток, то и участие какой-нибудь британской телесети было бы очень желательно. В Монте-Карло Мишель решил сделать первую попытку найти финансирование для нашего фильма, и сразу же такая удача. Я вне себя от радости.

— Ты никак не сможешь прилететь сюда на пару дней, чтобы встретиться с директором драматической редакции?

Ну что ж, кажется, в выходные съемок у меня не будет. Я могу на машине доехать до Лондона, а там сесть на самолет и… Да!

Встреча состоится в субботу на вилле. Соотечественник директор только рад поводу на пару дней задержаться на юге Франции и немного отдохнуть от утомительного дела покупки и продажи телепрограмм. Он с удовольствием принимает приглашение на ланч.

Февраль на Лазурном Берегу традиционно дождливый месяц, и на всякий случай я накрываю стол в доме. Через высокие французские окна столовой открывается вид на четыре плавно спускающиеся вниз террасы и Средиземное море. Я не могу отвести глаз от наших олив. После обрезки они стали ниже, а широко раскинувшиеся, прореженные ветки распластаны над самой землей, и издалека деревья напоминают кружащихся дервишей.

Возможно, главная прелесть «Аппассионаты» состоит в том, что она всегда разная и никогда не устает удивлять нас. Холмы, горы, рощи и водная гладь залива преображаются вместе с погодой, временем года и каждым часом суток. Цвета сменяют друг друга, как в калейдоскопе, тени то сгущаются, то почти исчезают, и запахи становятся то дразнящими и сладкими, то терпкими и острыми, то горьковатыми. Сейчас, в феврале, солнце на время покинуло нас, над виллой низко повисло жемчужно-серое небо, и на его фоне деревья кажутся черными скелетами, которые навсегда оставила жизнь. Только на голых ветках миндаля уже начали распускаться бледные, нежно-розовые бутоны. Гор на горизонте совсем не видно, и кажется, там просто сгустился зимний сумрак, а зловеще-серое море лишь кое-где оживляется бледными серебряными бликами.

Мне «Аппассионата» нравится и такой, и я ужасно рада вновь оказаться дома. Огорчает меня только поведение Безимени, которая сердится на меня и отказывается подходить, когда я ее зову. Не знаю, оскорблена ли она тем, что у нее отобрали всех щенков, или моим долгим отсутствием, но помириться с ней, несмотря на все старания, мне так и не удается. Самое обидное, что к Мишелю она постоянно ласкается и охотно играет с ним.

С улицы я слышу кашель старого «мерседеса» Мишеля. Он ездил на вокзал в Канны встречать Гарольда. Я давно знакома с этим симпатичным, доброжелательным англичанином, который всю жизнь проработал в скупо финансируемой редакции детских и юношеских программ (я никогда не могла понять, почему именно на юношестве телевизионные боссы считают возможным экономить). Я выхожу на террасу, чтобы поздороваться.

— Э-ге-ге! — кричит мне снизу Гарольд.

Я улыбаюсь, когда вижу, что, несмотря на сезон, он приехал в белом льняном костюме и надвинутой на лоб панаме. Под локтем у него крепко зажат номер «Таймс», и он очень похож на типичнейшего британца, словно сошедшего со страниц одного из рассказов Сомерсета Моэма.

Гарольд прочитал мой сценарий, и тот ему очень понравился. Он говорит о будущих съемках так, словно они начнутся уже завтра, и мы с Мишелем заражаемся его энтузиазмом. По мнению Гарольда, нам надо срочно набирать съемочную группу и приступать к увлекательному процессу поисков натуры. Он готов выделить нам весьма щедрую сумму на подготовительный период, а значит, Мишель может спокойно и не торопясь заниматься поиском остальных партнеров. Итак, все деловые вопросы решены к нашему взаимному удовлетворению, и за десертом Гарольд с удовольствием делится с нами последними телевизионными сплетнями, не забывая при этом отдавать должное сыру brie de Меаих и яблочному торту. Уже в сгущающихся сумерках Мишель увозит Гарольда в аэропорт, и тот долго машет мне из окна автомобиля своей панамой.

Вечером, сидя у камина, мы с Мишелем обсуждаем два волнующих меня вопроса. Первый — это поведение Безимени. Наверное, мы поступили жестоко, оставив ее одну и отобрав у нее всех щенков, и меня мучают угрызения совести. Второй — это, разумеется, съемки нашего сериала. Как только я закончу работу в Уэльсе, Мишель наймет директора картины — у него уже есть кто-то на примете, — и, если повезет, летом мы сможем начать съемки первого фильма по моему сценарию.

* * *

Каким-то чудом — а любой, работающий в киноиндустрии человек подтвердит, что это именно чудо, — все деньги поступают на счет будущей картины вовремя. Подобранные Мишелем партнеры: солидная французская телесеть, наш типичный англичанин, польское государственное телевидение и известная немецкая компания — переводят обещанные суммы без задержек и проволочек, и мы можем начинать работу. Большую часть лета вместе с продюсером и художником мы ездим по разным странам, встречаемся с представителями телекомпаний, выслушиваем их замечания и предложения и вносим необходимые изменения в сценарий. Ближе к осени должны начаться съемки, и я буду играть мать главной героини. По сценарию большинство сцен с моим участием происходит на острове Сент-Маргарет, и, значит, я смогу каждый вечер возвращаться с работы домой. Будущее рисуется мне в ярко-розовом свете.

В мае мы находим очень славную девочку на главную роль и подбираем остальных исполнителей. Через три недели будут построены декорации в Лондоне, а оттуда съемочная группа переберется в Париж. Оказывается, вся эта подготовка к съемкам — страшно увлекательный процесс, и мне очень нравится находиться по другую сторону камеры.

Вместе с исполнительным продюсером и художником нам еще предстоит съездить в Польшу: в Варшаву, Краков, Гданьск и Белосток, город у самой границы с Россией. Там нам надо будет найти польских реквизиторов и бутафоров и договориться о постройке декорации: деревянной ветряной мельницы, которая должна сгореть в кадре. В Париже и Лондоне помощники художника, реквизиторы и костюмеры уже закупают все необходимое, снимают мерки, рисуют, красят и шьют.

Я летаю как на крыльях и чувствую себя совершенно счастливой, но за ужином накануне моего отлета из Парижа Мишель упоминает о «маленькой тучке, возникшей на горизонте». Англичане, вовремя приславшие деньги на подготовительный период, задерживают следующий перевод. Я плохо разбираюсь во всех этих сложных финансовых вопросах, но Мишель объясняет, что, по договоренности, они должны были перевести деньги на съемки первыми, потом наступала очередь французской компании, затем польской и так далее до самого завершения монтажа и озвучивания.

По наивности или потому, что последнее время постоянно пребываю в состоянии радостного возбуждения, я не сразу проникаюсь серьезностью ситуации. Гарольд с Мишелем сняли вместе уже не один сериал, два или три из них получили призы на международных фестивалях, а компания, которую представляет Гарольд, — известная и вполне солидная. Наверное, все дело в какой-нибудь банковской задержке, да? И тут Мишель сообщает мне, что телесеть так и не вернула ему подписанного контракта. Такое случалось и раньше: пару раз контракты возвращались только после окончания съемок, но деньги тогда все-таки переводились вовремя.

Лишь теперь я начинаю понимать, чем все это грозит, и откладываю вилку.

— Тебя это беспокоит? — спрашиваю я, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Нет, не особенно, — пожимает плечами Мишель, и я понимаю, что он блефует.

Подобно капитану терпящего бедствие корабля продюсер никогда — никогда! — не должен поддаваться панике, а если уж такое случилось, он до последнего скрывает свой страх. За годы работы Мишель развил это умение до совершенства.

— Расскажи мне, что может случиться в худшем случае, — еле слышно прошу я.

Эта просьба неожиданно выводит Мишеля из себя.

— Почему ты вечно думаешь о худшем случае? — резко спрашивает он.

— Не сердись, пожалуйста. — Я тяну к нему руку, но, не обращая на нее внимания, он встает и идет к буфету за штопором.

Пока Мишель выдвигает и задвигает ящики, я мысленно подсчитываю, скольким членам съемочной группы из разных стран мы уже начали выплачивать зарплату. Если англичане не переведут на нее деньги, что же мы будем делать?

— Бюджет на подготовительный период, наверное, уже закончился и… — У меня вдруг пересыхает во рту, и я не заканчиваю предложения.

Мишель бросает на меня мрачный взгляд и открывает бутылку.

— Французы перевели несколько сотен тысяч авансом, — говорит он, наполняя бокалы.

— Так, значит, никакой проблемы пока нет? — умоляюще спрашиваю я.

— Нет. Наверное, нет. Зря я тебе об этом рассказал.

Ночью с открытыми глазами я лежу рядом со спящим Мишелем. Я вообще нередко страдаю бессонницей, а уж после разговора за ужином мне есть о чем подумать и побеспокоиться.

Утром мы расстаемся на несколько недель. Я обещаю позвонить из Варшавы, он обещает держать меня в курсе. Прощание получается нервным и скомканным, и мне очень не хочется уезжать.

— Все будет хорошо, — успокаивает меня Мишель.

Я киваю и отправляюсь в аэропорт, а он остается дежурить у телефона.

* * *

Польша поражает меня. В Варшаве настроение обновления и перемен удивительным образом смешалось с духом давно утраченного, а теперь возрождающегося рыцарства, и этот пьянящий коктейль моментально ударяет в голову. На улицах буйствуют яркие краски, словно вырвавшись из плена после долгой коммунистической серости. Груз прошлого, еще не успевшего стать историей, одновременно и притягивает и отвращает меня. Кварталы новых уродливых домов давят и вызывают желание бежать и спасаться. Зато в старом городе, практически выстроенном заново после войны, я подолгу засиживаюсь в уютных кафе, слушаю аккордеон и мелодичную болтовню официанток, хорошеньких, улыбчивых и по-девичьи кокетливых, независимо от возраста. Я понимаю, что мне будет бесконечно интересно снимать здесь фильм и работать с этими людьми, которые смотрят на мир совсем другими глазами и которые, в отличие от меня, познали тяжесть духовной и творческой несвободы. Я постараюсь отразить все это в своем сценарии. В нем рассказывается о девочке, вновь обретающей себя после тяжелого развода родителей. И Польша тоже вновь обретает себя после долгих лет власти коммунистов.

Работа у нас ладится. Между нами и польскими коллегами царит полное взаимопонимание, но, к сожалению, все занимает очень много времени, потому что каждое слово приходится переводить. Переводчица, предоставленная польским телевидением, милая Гражина с пухлым, сияющим личиком, ярко-синими веками и толстым слоем туши на ресницах, к сожалению, не слишком профессиональна и довольно ленива. Она с трудом привыкает к западной манере работать и откровенно жалеет о тех временах, когда в половине пятого могла спокойно уходить домой. Кроме того, она очень романтична и с придыханием рассказывает нам о том, как они с мужем голодают и живы одной любовью. Но при этом всякий раз, когда она видит валюту или украшения, ее накрашенные глаза загораются сорочьим блеском и она подбирается поближе, надеясь на подарок. Как и всё в этой удивительной стране, Гражина полна парадоксов.

Как-то вечером после одиннадцати часов езды по проселочным дорогам в машине без амортизатора я, едва волоча ноги, возвращаюсь в отель. Дежурная передает мне записку, оставленную еще утром: Мишель просит срочно с ним связаться. С трудом дозвонившись — международная связь тут работает из рук вон плохо, — я слышу его голос и сразу же понимаю, что меня ждут плохие новости.

— Англичане отказались от участия, — сообщает он, и я даже не удивляюсь.

— Почему? — только и удается выдавить мне.

— У них там какие-то перестройки на канале. И, кажется, Гарольда собираются отправить на пенсию.

— Бедный Гарольд, — вздыхаю я, еще не до конца понимая, чем все это нам грозит.

Мишель уже давно привык к подобным кризисам в кинопроизводстве. Актеров, если только они не вложили в фильм собственные деньги, они обычно не касаются. Тем более пугает меня этот новый поворот событий.

— И что теперь? — спрашиваю я, немного справившись с шоком.

Мишель долго молчит, и я слышу только потрескивание в трубке.

— Я сегодня совещался с немцами и французами, — говорит он наконец, — и они согласны ускорить перевод своей доли. Нас это, конечно, не спасет, но хотя бы пока мы можем продолжать работу и платить людям. Завтра я прилетаю в Варшаву и буду разговаривать с Агнессой.

Агнесса возглавляет драматическую редакцию на государственном телевидении. Вот, кстати, еще один польский сюрприз — женщины занимают здесь очень серьезные должности. Я рада, что завтра прилетает Мишель, хотя меня и огорчает причина, заставляющая его это делать. Мы прощаемся, и у него такой усталый голос, словно ему тысяча лет. Ночью я опять почти не сплю.

* * *

Вечером я встречаюсь с Мишелем и исполнительным продюсером в баре отеля, и они сообщают мне, что переговоры с польской стороной прошли довольно удачно. Полякам нравится наш проект, и они готовы удвоить свою долю в его финансировании. Я по наивности радуюсь и уже считаю, что все наши проблемы решены, но Мишель мягко объясняет мне, что, поскольку Польша не очень богатое государство и ее валюта не конвертируется, свою долю они предлагают выплатить, так сказать, «натурой». Я ничего не понимаю.

— Это означает, что поляки готовы предоставить нам благоприятные условия здесь, в Польше: отели, аппаратуру, технический персонал, еду…

Я по-прежнему не совсем понимаю, чем все это может обернуться для нас, но, судя по лицам мужчин, перспективы не слишком радужные.

— Такие вещи нас, актрис, обычно не касаются. Мы зубрим роль, переодеваемся в костюм, и нас везут на съемки, только и всего, — смеюсь я в надежде немного развеселить их, но никто даже не улыбается. — Ну растолкуйте же мне! — требую я.

— Теперь нам придется снимать в Польше больше серий, чем мы сначала планировали, — объясняет исполнительный продюсер. — А это значит, что нам, а вернее, тебе придется переписать часть сценария.

— Переписать?

— Ну да. Раньше действие начиналось в Лондоне, теперь должно начинаться в Париже. Раньше в Польше мы планировали снять только две серии, теперь придется снимать четыре.

— Но это же невозможно!

— Иначе ничего не получится.

— Я постараюсь, — бормочу я, совершенно не представляя, как буду выполнять обещание.

Вечером в номере Мишель признается мне, что нам все-таки не хватает почти полумиллиона фунтов. Завтра утренним рейсом он вернется в Париж и будет искать там дополнительные источники финансирования.

— Может, проще вообще все отменить? — в отчаянии спрашиваю я.

Нет. Мы уже слишком глубоко завязли, и за разорванные контракты придется платить такие штрафы, что дешевле будет продолжать.

Он уезжает, а я остаюсь и, перед тем как взяться за работу, еду на студию, где встречаюсь с Агнессой и редактором. От них я узнаю, что должна включить в сценарий несколько эпизодов, связанных с историей Польши. Я даже не решаюсь спросить, какое отношение история Польши имеет к истории английской девочки, разыскивающей своего отца. Я помню только, что до начала съемок осталось десять дней, и за это время мне надо полностью переписать пять серий, что практически невозможно, потому что тринадцать серий отняли у меня почти целый год.

В мой номер приносят все, что требуется для работы. Мне регулярно доставляют еду и литры крепкого черного кофе. Три человека вносят в комнату доисторический, огромных размеров принтер, который в Париже занял бы достойное место в антикварном магазине, и пачки бумаги для распечатки сценария. Вставая из-за стола, чтобы немного размяться, я каждый раз спотыкаюсь либо о принтер, либо о переплетение проводов на полу.

Двое суток я работаю без сна и чувствую себя виноватой, если делаю перерыв, чтобы почистить зубы. К утру третьего дня переписаны две главы, а я буквально валюсь с ног от усталости. Мне совершенно необходимы хоть какие-нибудь положительные эмоции, а потому я звоню Хашиа и, едва услышав в трубке его веселый голос, сразу же чувствую прилив бодрости.

— Как у вас дела? — вопит он.

Хашиа до сих пор считает, что при междугородних телефонных разговорах надо кричать погромче.

— Отлично, — вру я. — Как там Безимени?

Он уверяет, что на ферме все в порядке, и на душе у меня становится легче. Безимени охотно усыновила четырехмесячного щенка золотого ретривера, которого мы купили специально для нее. Я закрываю глаза и представляю себе, как они вдвоем носятся по залитым солнцем террасам. От одной только этой картинки у меня прибывает сил. Какое счастье, что у нас есть «Аппассионата» и что там все хорошо.

Выясняется, что, пока я была отрезана от мира, в драматической редакции польского телевидения решили, что в моем сценарии не хватает сцены погони, разворачивающейся не где-нибудь, а на знаменитых польских опаловых шахтах.

— Что? — поражаюсь я, не сразу даже понимая, чего от меня требуют. — Но это же история о тринадцатилетней девочке, ищущей своего отца!

Это не важно, возражают они, погоня прекрасно впишется в сюжет. Мне вручают толстую папку материалов о месторождениях и добыче опалов (все на довольно сомнительном английском) и отправляют в отель писать дальше.

Приятное разнообразие в мое одиночное заточение вносит только звонок Мишеля. У него хорошие новости: в Париже он нашел независимую компанию, готовую вложить в фильм недостающую сумму. Погоня на шахте после этой новости двигается гораздо веселей. Может, моей героине стоит найти пару камешков?

В пятницу я понимаю, что если немедленно не выберусь из отеля, то скорее всего сойду с ума. За несколько дней я спала едва ли четыре часа. Я выбираюсь в холл, и от вида множества снующих по нему людей у меня начинает кружиться голова. Я звоню нашему исполнительному продюсеру и прошу передать ему, что четыре серии готовы, и пусть говорит что хочет, но сегодня вечером я буду обедать в городе и приглашаю его и художника, потому что вконец одичала без человеческих голосов и смеха.

Вечером мы вчетвером (к нам присоединился еще режиссер, только вчера прилетевший из Англии) сидим в симпатичном ресторане в старом центре и едим рыбу, запивая ее водкой. Я пьянею после первой же рюмки и уже с трудом воспринимаю слова продюсера и художника, которые наперебой сообщают мне последние новости. Звонил мэр Белостока и пытался запретить нам сжигать уже выстроенный макет мельницы, со смехом рассказывает художник. Почему? Из соображений пожарной безопасности? Ничего подобного. Просто макет ему очень понравился, и он решил сохранить его как приманку для туристов. Мы хохочем до слез и заказываем еще водки. Ресторан постепенно заполняется, на всех столиках зажигаются свечи, а аккордеонист в национальном костюме исполняет бесконечно романтичные серенады. Жизнь снова кажется прекрасной. Деньги, слава богу, найдены. Режиссер оказался чудесным парнем и легко вписался в нашу команду. Через неделю начнутся съемки, в том случае, разумеется, если мой новый сценарий будет принят. И тогда я смогу вернуться на «Аппассионату» и все остальные доработки присылать оттуда факсом. Я так соскучилась по своему саду, оливковым деревьям, собакам и, главное, по моему любимому кабинету с его книжными полками и солнечными лучами, пробивающимися сквозь щели в ставнях.

Конечно, если сценарий не будет принят, будущее окажется совсем другим: съемки откладываются, финансирование оказывается под угрозой, съемочная группа простаивает… Но об этом лучше пока не думать. Завтра — нет, уже сегодня — на студии состоится встреча всех участников проекта, и на ней будут обсуждать, а возможно, и критиковать мою работу. Настоящее боевое крещение для начинающего сценариста.

В отель я возвращаюсь в два часа ночи и у себя в номере нахожу записку: Мишель просил срочно с ним связаться. Несмотря на поздний час, я набираю его номер и трезвею от первых же слов:

— Твой отец… он заболел. Тебе надо позвонить в Англию.

Я бросаю трубку, не дав ему договорить, и следующие полчаса безуспешно пытаюсь дозвониться до мамы. Наконец она снимает трубку. У нее запыхавшийся голос.

— Мы только что вернулись из больницы.

— Из больницы? — глупо переспрашиваю я.

— Ты все равно ничем не поможешь.

У отца был инсульт. Сейчас он в больнице, парализованный и без сознания. Он может умереть уже сегодня, а может прожить в таком состоянии еще долго.

— Если ты приедешь, он этого даже не поймет. Мы знаем, что у тебя серьезные проблемы, нет смысла рисковать всем, раз это ничего не изменит.

— Да.

Мы прощаемся, и я обещаю перезвонить утром, а потом подхожу к окну, спотыкаясь о проклятый принтер, опускаюсь в кресло и сижу всю ночь, глядя на безлюдную черную площадь. Уснуть мне так и не удается. Я думаю о папе, о том, что он умирает сейчас в Англии, такой далекой, такой непохожей на эту страну с ее грязно-серыми следами коммунизма, быстро нарождающейся мафией, еще живыми воспоминаниями о концентрационных лагерях и страстной мечтой о новой жизни, в которой никто не запрещает поп-музыку, и даже дети курят травку, и открыт секрет счастья. В моем сценарии девочка ищет своего отца-музыканта, и здесь, в Польше, она находит его и снова теряет. А мой отец, который умирает сейчас на больничной кровати, тоже был музыкантом, и именно о нем я думала, когда писала эту историю. Мне так хотелось рассказать ему об этом, отвезти его на наши острова, показать крепость, где происходит развязка сценария. Я закрываю усталые глаза и вижу летний полдень на «Аппассионате» и папу в шезлонге у бассейна в окружении собак и щенков.

С первым утренним светом я спускаюсь в ресторан. Там еще совсем пусто. Я заказываю кофе сонному официанту. Он уходит, а я вдруг совершенно ясно слышу голос отца: «Кэрол, Кэрол, девочка моя, это папа». И теперь я уже не сомневаюсь: несмотря на всю лежащую на мне ответственность, несмотря на то что начало съемок зависит сейчас только от меня, а полякам может не понравиться переписанный сценарий, я должна ехать к отцу. Хотя бы на один день. Сегодня суббота, а в понедельник утром я могу вернуться и опять впрячься в работу.

Я спешу к стойке в вестибюле и там выясняю, что уехать из Польши не так просто, как я думала. Сегодня есть только один прямой рейс на Лондон, но все билеты распроданы не только на него, но еще на пять дней вперед. А что, если полететь через Париж? Амстердам? Через Франкфурт? Портье искренне мне сочувствует и обещает сделать все, что можно. Я возвращаюсь в ресторан и выпиваю еще несколько чашек кофе, а потом звоню продюсеру. «Ну конечно же тебе надо ехать, — твердо говорит он. — Я отвезу тебя в аэропорт».

Каким-то чудом свободное место находится, и я лечу в Лондон через Берлин. Времени до рейса совсем мало, и за торопливым завтраком мы с продюсером обсуждаем рабочие моменты. За ночь он успел просмотреть переписанные сцены, и они ему понравились. По его мнению, проблем с драматической редакцией не возникнет. В субботу и воскресенье он вместо меня посетит запланированные совещания, выслушает и запишет все замечания польской стороны, а утром в понедельник познакомит с ними меня. Я молча киваю, не понимая и половины из того, что он говорит. Все мои мысли сейчас только о том, что ждет меня в Англии.

* * *

Тридцать шесть часов спустя, вечером в воскресенье, я опять в своем номере в варшавском отеле. Здесь ничего не изменилось, только горничная застелила постель да сложила в аккуратную стопку разбросанные по полу листы бумаги. Через четверть часа в баре у меня встреча с директором картины, художником и продюсером: они дали мне полчаса на то, чтобы принять с дороги душ и позвонить маме. Я только что положила трубку. Мама сказала, что два часа назад умер отец. Мой самолет в это время был в воздухе, где-то между Берлином и Варшавой. Я собираю листки со сценарием и иду к лифту. В баре мои коллеги ждут меня с бокалом шампанского, которое стоит здесь целое состояние.

— Ну как, ты готова вернуться к работе?

Я киваю, решив пока не рассказывать им о том, что узнала. Встреча заканчивается только в четыре утра. Прижав к груди сценарий, я бреду к лифту. В душе у меня черная, будто выжженная пустота. Продюсер провожает меня. Он все знает.

— Представляешь, когда ты позвонила мне в субботу утром, я не спал и думал о своем отце. Он серьезно болен. Я думал, что бы я стал делать в такой ситуации. Тебе еще повезло. Мой живет в Австралии.

Я опускаю голову и пристально разглядываю ковер. Повезло?

— Ты сказала Мишелю?

— Нет еще, — качаю я головой. — Похороны в следующий понедельник. Я поеду.

— Конечно. К тому времени ты и так уже уедешь отсюда. Ты хорошо поработала. Спасибо тебе.

Он неловко обнимает меня и уходит.

* * *

Дни идут один за другим, и каждый следующий в точности похож на предыдущий. На студии происходят непрерывные совещания, и пока наш продюсер с жаром защищает мой сценарий от бессмысленного нагромождения драк и погонь, на которых настаивают поляки, я молчу, тупо глядя на стол или на белые стены офиса. Все это меня уже не интересует, хотя я и помню, что от меня сейчас зависит работа очень многих людей. И что сценарий я посвятила своему отцу, которого больше нет.

К концу недели выясняется, что из Варшавы опять невозможно улететь. Ни за какие деньги. Я говорю, что в таком случае арендую машину и поеду на ней до Германии и полечу оттуда. Или пойду пешком. Я уже на грани истерики, но выход опять находится. На этот раз я полечу из Варшавы во Франкфурт, из Франкфурта в Ниццу, а уже из Ниццы — в Лондон. В Ницце мне придется провести ночь, а значит, хоть ненадолго, я смогу заехать домой. Сейчас для меня это особенно важно.

Я звоню Хашиа, чтобы предупредить о своем прилете, а он сообщает мне, что пропала Безимени. В перерывах между совещаниями с редакторами, бухгалтерами и художниками я обзваниваю все собачьи приюты на юге Франции. Собака нигде не появлялась. Я звоню в полицию и пожарным. Они тоже ее не видели. Вне себя от волнения, я звоню ветеринару, и он обещает, что вывесит фотографию Безимени во всех местных магазинах и у себя в лечебнице. На сердце у меня невыносимо тяжело.

Лазурный Берег приветствует меня ослепительным солнцем и тропической жарой. В Варшаве тоже было тепло, но там я почти не выходила на улицу и меня все время знобило, и только сейчас я с удивлением понимаю, что лето в разгаре. Наверное, впервые в жизни я чувствую себя чужой среди всего этого беззаботного курортного веселья. Только на нашей узкой дороге, бегущей по склону среди пламенеющих олеандров и небесно-голубых кустов плюмбаго, я начинаю понемногу приходить в себя, а при виде моих оливковых деревьев наконец-то понимаю, что я дома, и на душе становится чуть-чуть полегче.

На «Аппассионате» меня уже ждет факс от продюсера, сообщающего, что все четыре переписанные серии одобрены и приняты. Полякам они очень понравились. Значит, после того как в Англии я попрощаюсь со своим отцом, мне можно будет вернуться сюда и переписывать первую серию уже в своем любимом кабинете. Съемки начнутся вовремя.