Четырьмя месяцами раньше

— Заглянем внутрь? — предлагает Мишель и поднимается по лестнице к главному входу, расположенному на северо-западной стороне верхней террасы.

Месье Шарпи, местный агент по недвижимости, признается, что у него нет ключей.

— Нет ключей?

Только теперь выясняется, что никто официально не поручал ему продавать виллу. Впрочем, если у нас серьезные намерения, он заверяет, что сможет fair le nécessaire.

Мы находимся на юге Франции, любуемся на Средиземное море, которое кажется совсем близким — только руку протяни, и с первого взгляда влюбляемся в эту заброшенную оливковую ферму. Дом с явными следами былой красоты сейчас превратился почти в руины и продается вместе с десятью акрами земли.

Когда-то давно, рассказывает месье Шарпи, это было haut standing поместье. В него входили все земли вокруг насколько хватает глаз. Он широко раскидывает руки, а я смотрю на него с недоверием.

— Ну, во всяком случае, вот эта долина перед нами и лес справа, — пожимает плечам агент. — Но, hélas, большая часть земли продана.

— Когда?

— Много лет назад.

Это кажется мне странным, потому что за все эти годы ничего так и не было построено вокруг. Вилла по-прежнему красуется на склоне в гордом одиночестве, а великолепные оливковые рощи густо заросли сорняками.

— Оливковая ферма с виноградником и бассейном, — упрямо утверждает месье Шарпи.

Мы оглядываемся на пресловутый бассейн. Он напоминает огромную, выкинутую за негодностью кухонную раковину. Кроме того, по участку разбросаны несколько цветущих фруктовых деревьев, а также имеется ряд прекрасных итальянских кедров, но ничего похожего на виноградник мы не видим. Зато вместе с виллой продаются два коттеджа. В домике привратника у самого подножья холма заколочены дверь и ставни, но даже снаружи видно, что без серьезного ремонта там не обойтись. Другой коттедж, где когда-то, видимо, жил садовник, почти скрыт буйно разросшейся зеленью. Ближе чем на двести метров к нему не подобраться, а издалека кажется, что от строения сохранилась только одна каменная, изгрызенная временем стена.

— Вилла построена в тысяча девятьсот четвертом году. Богатая итальянская семья использовала ее в качестве летней резиденции. Они назвали ее «Аппассионата».

Я улыбаюсь. «Аппассионата» — это музыкальный термин, обозначающий «со страстью».

— Les pieds dans l’eau, — продолжает Шарпи.

И в самом деле — до моря всего десять минут на машине. Внизу, под множеством уступов заманчиво сверкает на солнце Каннский залив, а два Леренских острова и впрямь кажутся уснувшими на солнце ящерицами.

Позади дома раскинулась сосновая рощица. Названия других деревьев и кустов мне неведомы, а кроме того, среди них много мертвых, а потому неопознаваемых. Мишель спрашивает, не засуха ли погубила небольшой апельсиновый садик и миндальное дерево, которое торчит перед полуразрушенным гаражом, напоминая перевернутую метлу.

— Je ne crois pas, — отзывается месье Шарпи. — Они умерли от простуды. Прошлая зима была здесь суровой. Побила все рекорды. — Он мрачно смотрит на четыре куста бугенвиллеи, когда-то льнувшие к колоннам дома. Сейчас они, точно пьяные, бессильно валяются на земле. — Aussi здесь четыре года никто не жил. А до этого дом арендовала иностранка, которая разводила собак. Evidemment, она совсем не интересовалась участком.

Несколько лет забвения и недавние капризы погоды, конечно, не пошли на пользу «Аппассионате», но все-таки мне нравится ее поблекшая элегантность. Вилла сохранила свою прелесть. И в ней чувствуется очарование истории. Даже корявые, перекрученные стволы олив выглядят так, словно уже тысячу лет стерегут этот холм.

— Propiétaire будет рад от нее избавиться. Я смогу устроить для вас скидку.

В голосе Шарпи слышится явное презрение. Видимо, с его точки зрения, эти развалины не стоят и гроша.

Я закрываю глаза и представляю себе, как следующим летом мы будем исследовать тропинки, которые обязательно обнаружим в гуще зарослей. Рядом со мной Мишель внимательно изучает фасад. Выцветшая краска цвета ванили под его пальцем хлопьями отваливается от стены.

— Может, все-таки попробуем забраться внутрь? — предлагает он и, не дожидаясь ответа, идет вдоль дома, дергая двери и ставни.

Несколько скандализованный месье Шарпи устремляется за ним, и я тоже спешу следом, улыбаясь про себя. Мы с Мишелем знакомы всего несколько месяцев, но я уже знаю, что его не может остановить такая мелочь, как отсутствие ключа.

Участок ничем не огорожен, его границы не обозначены, и ворот тоже нет. Ничто не мешает случайным охотникам или прохожим проникнуть сюда. В доме много разбитых окон.

— Иди-ка взгляни, — зовет меня Мишель из-за угла.

Глаз у него поопытнее, чем у меня, и он обнаружил остатки заброшенного огорода.

— Скваттеры, — объясняет он. — Видимо, жили тут еще недавно. И замки на всех трех дверях взломаны. Забраться внутрь будет нетрудно. Месье Шарпи, s’il vous plaît.

Мы не без удовольствия наблюдаем за тем, как высокомерный месье Шарпи в своем безупречном костюме от Армани пытается плечом вскрыть тяжелую дверь.

Внутри нам приходится двигаться через густые завесы паутины. От кислого, застоявшегося запаха на мгновение перехватывает дыхание. Вдоль стен висит пришедшая в негодность проводка. Большие комнаты с высокими потоками сейчас кажутся мрачными. Полоски сорванных обоев валяются на полу. Под ногами похрустывают крошечные скелетики ящериц. Полный упадок. Мы медленно продвигаемся вперед. Крутим головами, озираемся, впитываем в себя этот дом. Если сорвать с окон пыльную москитную сетку, здесь станет светло и радостно. У комнат простые, благородные пропорции. Коридоры, укромные закоулки, просторные ванные комнаты со старинными ржавыми ваннами. В главном salon воздвигнут большой, облицованный дубом камин. У этого дома есть атмосфера. Chaleur.

Наши шаги и голоса эхом разносятся по пустому дому, а мне кажется, нас окликают люди, жившие здесь раньше. Я тяну и отдираю от рамы сетку, царапаю при этом палец, но меня вознаграждает открывшийся из окна изумительный вид на землю, воду и цепь гор на западе. Пропитанные солнцем летние дни у Средиземного моря. «Аппассионата». Я уже влюбилась в нее.

Шарпи с раздражением стряхивает пыль со своего модного пиджака и нетерпеливо ждет, пока мы открываем двери, заглядываем в ящики старых комодов, чертим пальцами линии по толстому слою пыли и без всякого результата щелкаем выключателями и крутим краны. Агент не разделяет нашего энтузиазма.

— Beaucoup de travail — ворчливо замечает он.

Мы возвращаемся на улицу, к теплу и солнечному свету. Я встречаюсь глазами с Мишелем и без слов понимаю — он видит то же, что и я: запущенный и заросший, но бесконечно соблазнительный участок. Беда только в том, что, даже если мы сможем наскрести деньги на покупку, у нас уже ничего не останется на то, чтобы привести его в порядок.

* * *

В старом порту Канн мы заходим в бар, где часто бывает Мишель. Patron выходит из-за стойки, чтобы приветствовать его. Они жмут друг другу руки.

— Bon festival?

Мишель кивает, patron кивает в ответ. На этом разговор, вероятно, и закончился бы, но тут Мишель берет меня за руку и представляет:

— Моя будущая жена.

— Mais félicitations! Félicitations! — Хозяин с жаром трясет нам руки и предлагает выпить за счет заведения.

Мы усаживаемся за столик на улице, и я радуюсь полуденному солнцу, которое светит мне прямо в лицо.

Еще только конец апреля, но на улицах уже полно иностранцев, нагруженных пакетами с покупками. Некоторые из них здороваются с Мишелем, задают тот же вопрос, что и patron: «Воп festival?» В ответ он кивает, а иногда поднимается, что бы пожать кому-нибудь руку или, на французский манер, обменяться поцелуями. По большей части Мишель переговаривается с похожими на бизнесменов мужчинами в дорогих блейзерах, легких брюках и мягких итальянских мокасинах. Они говорят о делах. Сегодня последний день весеннего телевизионного фестиваля, который всегда предшествует прославленному Каннскому. И тот и другой проходят параллельно с кинорынками, и именно последние диктуют правила игры. Мне кажется, что мир создания программ и съемок фильмов бесконечно далек от этих коммерческих хитросплетений. Я восхищаюсь Мишелем, который, похоже, чувствует себя в мире бизнеса как рыба в воде, и лишний раз убеждаюсь, что нам предстоит еще многое друг о друге узнать.

Проворный официант приносит нам бокалы с розовым «Кот-де-Прованс», ставит на стол фарфоровые мисочки с оливками, нарезанной темно-розовой saucisson и хрустящим картофелем и, не сказав ни слова, удаляется. Мы чокаемся и тоже молчим, потягивая вино. Наши мысли все еще там — на напоенных ароматом сосен склонах холмов, где вдалеке от шикарных отелей прячется в зелени «Аппассионата».

— Все-таки жаль, что мы не сможем ее купить, — наконец произношу я вслух.

— А я думаю, попробовать стоит. Они, кажется, хотят от нее избавиться, так давай предложим свою цену.

— Да как же мы сможем?..

Мишель достает из кармана ручку, разворачивает на столе салфетку, и мы начинаем записывать на ней суммы и курсы валют. Чернила расплываются на мягкой бумаге. Все и так ясно. Эта вилла нам не по карману. Есть ведь еще Ванесса и Кларисса, дочки Мишеля от первого брака, и о них тоже надо помнить.

— Правда, у фунта сейчас высокий курс, — с надеждой говорю я, — и это нам на руку. Но все равно мы не можем позволить себе такую покупку.

Я украдкой бросаю взгляд на башенные часы в старом городе. Начало второго. Шарпи уже закрыл свой офис на бульваре Круазетт до понедельника. А к понедельнику мы отсюда уедем. Я вернусь в Лондон, где, говорят, идет дождь, а Мишель — в Париж. Я отворачиваюсь, смотрю на аллею, ведущую к старому рыбному рынку, а потом поднимаю взгляд выше, туда, где над кварталами ярко раскрашенных домов виднеются верхушки зеленых холмов. Я не могу определить, на каком из них скрывается «Аппассионата», но точно знаю, что жизнь там будет отличаться от пропитанной запахом денег жизни в Каннах так же сильно, как телевизионный рынок отличатся от хорошо знакомого мне захватывающего процесса создания фильма.

— Давай я поговорю с Шарпи в понедельник, — говорит Мишель. — У меня есть одна идея.

— Какая?

— Может, хозяева согласятся продать ее поэтапно?

— Да ни за что на свете они на это не пойдут!

* * *

Окна нашего pension выходят на старый порт, и я целый день наблюдаю за тем, как приходят или отчаливают яхты и паромчики курсируют между берегом и островами. Мишель ушел на последнюю деловую встречу фестиваля и вернется только вечером. Меня гложет желание опять съездить наверх, в холмы, но я точно знаю, что одна никогда не найду дорогу. Вместо этого я провожу весь день в комнате, читаю и делаю заметки в блокноте.

Я приехала в Канны не для того, чтобы покупать дом. Мишелю надо было присутствовать на фестивале, и он пригласил меня провести эту неделю с ним. Но давняя мечта о доме у моря каждый раз, когда я оказываюсь на побережье — в Финляндии ли, Австралии, Африке или Девоне, — заставляет меня внимательно вглядываться в объявления, вывешенные в окнах агентств, а иногда и смотреть дома и участки. Я не оставляю надежды на случайную удачу — на встречу с местом, про которое сразу пойму, что оно мое. И еще ни один дом не казался мне таким моим, как «Аппассионата». Но в любом случае покупать ее было бы безумием. До этого момента все, что зарабатывала, я всегда тратила на путешествия. Мне нравится пересекать границы и открывать мир. Я непоседлива и неугомонна, точно стараюсь за отпущенный мне срок прожить сотню жизней. Я никогда даже не делала попытки где-нибудь осесть. Никакого капитала у меня нет. Французский учила в только школе и говорю на нем с трудом. С сельским хозяйством знакома больше понаслышке: у маминой семьи ферма на юге Ирландии, и я девочкой проводила там школьные каникулы, а кроме того, мне довелось сыграть жену деревенского ветеринара в сериале. Вряд ли это можно считать серьезным агрономическим опытом. И все-таки мысль о том, чтобы вернуть к жизни старую оливковую ферму с видом на море и пустить наконец корни вместе с этим мужчиной…

Но я ведь его едва знаю. Он сделал мне предложение на второй день знакомства. Coup de foudre, как он сам выразился. Но зато, с тех пор как мы встретились, у меня непрерывно кружится голова, и я, как перекати-поле, лечу куда-то, подхваченная ветром. Может, это и нелогично, но я точно знаю: то, что происходит сейчас в моей жизни, правильно.

Я начинаю набрасывать на листочке бумаги список предстоящих дел, хотя это для меня совсем нехарактерно. Сейчас это просто попытка немного обуздать воображение и оценить масштаб задуманного. Пока еще перспектива превратиться в землевладелицу представляется мне чем-то из области фантастики. Возможно, так она обретет плоть и кровь.

В шесть часов церковные колокола начинают созывать прихожан к первой воскресной мессе, которую служат вечером в субботу, а я, устав от попыток примирить мечту с реальностью, отправляюсь на пляж. Вода еще холодная, и купаюсь только я одна. Мне это нравится и нравится соленый вкус моря на губах. Я переворачиваюсь на спину и рассматриваю линию набережной, растянувшуюся до самого Кап д’Антиба, и холмы за ней. Все здесь кажется иностранным и непривычным. Розовые и кремовые стены домов, мягкий ностальгический свет, привлекающий сюда столько художников. Впервые мне на глаза попадается обсерватория на холме справа. Я пытаюсь примерить на себя роль habitant. Смогу ли я жить здесь? Да. Да! И хотя уже миллионы людей делали это до меня, я кажусь сама себе отважной и безрассудной искательницей приключений, которая воплощает в жизнь то, о чем другие только мечтают. Я чувствую восхитительный прилив сил и энергичным кролем плыву прочь от берега. Конечно, одна я вряд ли бы решилась на это. Но нас двое. Двое. И я глубоко ныряю, стараясь достичь дна.

* * *

В воскресенье мы уезжаем из города и направляемся в старый очаровательный городок Ванс, прилепившийся к самой верхушке холма, в конце длинной петляющей дороги. Мишель хочет показать мне часовню Розер, которую по заказу доминиканцев спроектировал и построил Анри Матисс, живший тогда в Симье, элегантном квартале на холме прямо над Ниццей. Но часовня оказывается закрытой. Какое разочарование. А я уже представляла себе немноголюдную, скромную мессу. Монахи со склоненными головами, запах ладана. В надежде увидеть хотя бы здание часовни и сад мы просовываем головы через решетку, и Мишель показывает мне на бронзовый крест высотой сорок два фута и потом на крышу часовни. Она выложена сверкающей на солнце лазоревого цвета плиткой. Какая простота и свежесть, какая чистота!

А потом, словно кусочки металла, притягиваемые магнитом, мы едем к вилле.

Теперь, когда Шарпи не дышит нам в спину, мы можем изучить ее повнимательнее. На ведущей к дому асфальтовой дорожке я нахожу несколько стреляных гильз от охотничьих ружей и оглядываюсь, не понимая, на кого здесь можно охотиться. На кроликов?

— На диких кабанов, — предполагает Мишель.

— Так близко к побережью? — недоверчиво смеюсь я. — Быть этого не может.

Мы снова поднимаемся на террасу, но на этот раз не решаемся проникнуть в дом. Одно дело, когда дверь ломал Шарпи, а другое — мы, практически посторонние люди. Вместо этого мы прижимаем лица к пыльным стеклам окон и заглядываем внутрь. Грязно-коричневые ставни выцвели и облезли.

— Мы выкрасим их в ярко-синий, как в часовне Матисса, — говорит Мишель.

В цвет лазури. Кот д’Азур, Лазурный Берег. Я поднимаю глаза и смотрю в небо. Синий кобальт наверху. Внизу — стены цвета ванили и лазурные ставни. Неожиданное, яркое и пленительное сочетание.

— Да, хорошо, — шепчу я.

Многие планки на ставнях сломаны грабителями или скваттерами.

— Придется их заменить.

— Здесь все придется заменить. Целого ничего не осталось.

Забавная пристройка, которую мы не заметили вчера: на верхней террасе к стене дома прилепилась печь для выпечки хлеба, напоминающая огромный улей.

— А это придется убрать.

— Непременно!

— Мы еще не заглядывали в гараж.

— Он наверняка заперт.

Так и есть. Рядом с гаражом — конюшня на два стойла. Верхние и нижние половинки дверей, скрипя, раскачиваются на ржавых петлях. Я ожидаю, что внутри будет пахнуть сеном, но оказывается, конюшня доверху забита старыми картонными коробками с какими-то бумагами и папками. На полу валяются несколько сломанных садовых инструментов и треснувшая фарфоровая чашка без ручки. Вдоль стены выстроился ряд темно-зеленых пыльных бутылок. Интересно, кому принадлежали все эти предметы? И что стало с этими людьми?

Дом — это гораздо больше, чем стены и крыша. А дом в чужой стране — еще более интригующая загадка. Его познание — это работа для души. Настоящее путешествие. И мы с Мишелем отправимся в него вместе. Упоенные нашей новой любовью, мы будем изучать его и друг друга. Нам предстоит пройти долгий путь от тех развалин, что вчера показал нам месье Шарпи, до нашего нового дома и оливковой фермы. Мы вкладываем деньги в мечту, в любовь и друг в друга. И когда мы станем обрезать ветки деревьев или собирать урожай, наша мечта будет превращаться в реальность. А чтобы отпраздновать успех, мы разошлем приглашения нашим родным и друзьям по всему миру.

Под щедрым полуденным солнцем мы сидим, взявшись за руки, на краю пустого бассейна и болтаем ногами. Потом по ступенькам спускаемся на дно, громко кричим, поем и слушаем эхо. Бегаем вдоль стенок, пока не начинаем задыхаться. Высоко над головой, в синем небе мелькают ласточки. Мы закрываем глаза и слушаем тишину. Мне еще никогда не доводилось разгуливать по пустому бассейну. Ногами мы расталкиваем зеленые плети плюща и обнаруживаем несколько лужиц грязной дождевой воды, скопившейся в глубоких трещинах на дне. Вперемешку с пятнистыми листьями в них плавают утонувшие букашки. Стены бассейна высокие, гораздо выше нас с Мишелем. Я прижимаюсь спиной к выгоревшему голубому бетону, и мне кажется, что мы угодили в самое сердце — нет, это мы станем его сердцем! — в самое лоно нашего будущего дома. Я прижимаюсь к Мишелю, и мы начинаем целоваться, и мой пульс бьется в два раза быстрее обычного. Мы смотрим друг другу в глаза и улыбаемся, охваченные одним чувством, — два крошечных взволнованных человечках на дне огромной чаши. Я вспоминаю «Путешествие к центру Земли» Жюля Верна. Мне кажется, что я Алиса, попавшая в Страну чудес. Кто-то уменьшил нас, для того чтобы мы могли начать наше путешествие. Мы будем обживать это место, учиться у него и становиться сильнее и выше. И, возрождая его, мы станем познавать друг друга и самих себя.

Я уже люблю «Аппассионату». Я люблю стоящего рядом мужчину, который очертя голову готов броситься вместе со мной в эту авантюру. Мне кажется, он увлечен ею не меньше, чем я.

Мы знакомы всего несколько месяцев, но рядом с Мишелем я ничего не боюсь. Я доверяю ему. Его любовь щедра и нежна. Он встретился мне вовремя. Я уже начинала терять веру. У меня было несколько коротких, ни к чему не обязывающих романов и один довольно серьезный, ставший достоянием публики, потому что к тому времени я уже пользовалась хоть скромной, но известностью. После этого я замкнулась в себе. В душе поселилась горечь. Я была независимой, беспокойной и очень одинокой.

* * *

Солнце неторопливо уходит вправо, готовясь спрятаться за цепью холмов. Небо меняет цвет, и на нем проступают темно-оранжевые, мягкие красные и сиреневые мазки.

— А что там? — спрашиваю я. — Там, куда садится солнце?

— Мужен.

Мы опять стоим на верхней террасе дома. Мишель курит сигарету, что мне совсем не нравится, и нам пора уезжать.

— Давай вслед за солнцем поедем в Мужен и там пообедаем. Мне еще не хочется возвращаться в Канны.

Да, мне тоже не хочется возвращаться в Канны с их кричащими искусственными огнями и фестивальной вечерней суетой.

Мы садимся в машину и медленно спускаемся по дороге, петляющей между засаженными оливковыми деревьями уступами. Я впервые обращаю внимание на цветы оливы — крошечные белые пятнышки, соцветия тонкие, как кружево. И хрупкие, как любовь.

* * *

При въезде в маленькую деревушку Мужен, по которой запрещено передвигаться на автомобилях, мы находим симпатичный отель с рестораном. С его террасы открывается потрясающий вид на глубокую, спускающуюся к морю долину. Patron указывает нам на парковку на другой стороне узкой улочки.

Мы выбираем столик на террасе.

— Ça, c’est топ parking, — с гордостью заявляет он, подавая нам меню. — Моя собственная личная парковка.

Я очарована его побронзовевшей лысиной, золотыми украшениями и поджарой фигурой в обтягивающих бежевых брюках. Кажется, еще минута — и он начнет танцевать.

Мишель заказывает deux coupes. Хозяин одобрительно кивает и уходит. Мы обращаем внимание на написанное от руки объявление: «140f la chambre, parking inclus».

— Это недорого, — говорит Мишель. И правда, сто сорок франков — это меньше четырнадцати фунтов. — Надо запомнить место на следующий раз. Здесь тише, чем в Каннах, ближе к дому и дешевле.

Patron возвращается с двумя бокалами шампанского.

— Я единственный во всей деревне, le seul, имею собственную парковку, — хвастается он.

Мы одобрительно киваем, стараясь спрятать улыбки, а он убегает приветствовать новых посетителей и показывать им свою парковку.

— Месье Парковка, — шепчет Мишель, и это имя навсегда закрепляется за хозяином.

Мы едим с аппетитом. Предложенный обед за семьдесят франков восхитительно вкусен и, несомненно, стоит этих денег. Я начинаю с теплого козьего сыра, который плавится на поджаренном багете и приправлен салатом из дикой рукколы. Мишель выбирает une petite omelette аи briccio, омлет с козьим сыром и мятой. На второе я беру gigot d’agneau, ляжку ягненка, сочную и розовую, с tian de pommes de terre — блюдо из картошки и помидоров, тушенных под слоем баранины. Мишель заказывает veau aux olives noires à la sauge, запеканку из телятины с черными оливками и шалфеем. Месье Парковка рекомендует нам «Бандоль», красное вино из соседнего региона Вар. Мишель, хоть и преданный поклонник бордо, решает последовать его совету. Вино оказывается более терпким и насыщенным, чем я ожидала, но оно вполне соответствует и еде, и владеющему нами духу первооткрывательства. В конце обеда Мишель заказывает ломтик brie de Meaux, а потом tarte аи citron et aux amandes. От сыра я отказываюсь, но не могу устоять перед десертом, о котором никогда раньше не слышала, — лавандовым крем-брюле. Оно оказывается настоящим чудом — это, наверное, самая чувственная еда, какую мне доводилось пробовать.

Мы уезжаем уже в темноте, сытые и счастливые. Месье Парковка ублажил наши желудки и покорил сердца. Перед расставанием он, к моему удивлению, знакомит нас со своей элегантной красавицей женой, которая оказывается еще и шеф-поваром.

* * *

В понедельник, после нескольких звонков в Брюссель, где проживают месье и мадам Б., нынешние хозяева «Аппассионаты», все решается. Мы покупаем дом и первую половину участка прямо сейчас и подписываем promesse de vente, то есть обязательство выкупить остальные пять акров в течение четырех лет после покупки виллы. А вдобавок Мишелю удается сбить запрошенную цену почти на четверть. Шарпи явно разочарован результатом переговоров и, прощаясь, всем своим видом дает понять, что потратил свои драгоценные выходные без всякого толку.

Теперь нам пора расставаться с югом Франции. Мы и так задержались на день дольше, чем планировали. И хотя мы уезжаем от моря, солнца и веселой средиземноморской суматохи, а этим вечером в Париже нам придется на несколько недель распрощаться друг с другом, я летаю как на крыльях. Дом за границей. И не только дом, а еще перспектива возродить к жизни заброшенную оливковую ферму. Чистый холст, на котором я могу писать все, что захочу. Новая жизнь и человек, с которым я могу разделить ее. В мечтах я уже представляю, как разливаю по бутылкам оливковое масло, это жидкое золото природы.

Я возвращаюсь в Англию в состоянии радостного возбуждения, но оно заканчивается в тот день, когда один из друзей приглашает меня на ланч и от чистого сердца дает несколько советов. Он перечисляет ожидающие меня ужасы: французское налоговое законодательство, французские законы о собственности, подзаконные акты, черные дыры Кодекса Наполеона. А если я решу, что вся эта авантюра была ошибкой, и соберусь продать ферму, известно ли мне, что французы не отдадут мне деньги в течение пяти лет? Я ухожу из ресторана напуганная до дрожи в коленках. За этим следует другая встреча со старой приятельницей, которая добивает меня, обвинив в авантюризме и чрезмерной скрытности. Потом приходит очередь семьи. Родные настойчиво уговаривают меня не торопиться.

— Ты предусмотрела все осложнения? — спрашивает отец и рисует жуткую картину обмана, коррупции и предательства, заканчивая словами: — Очень уж ты сумасбродная. А в итоге покупаешь кота в мешке.

Я еще прихожу в себя после этого разговора, когда звонит мама и сообщает, что разрыдалась сегодня, когда они с моей сестрой ходили по магазинам на Бонд-стрит.

— Ей пришлось отвести меня в кофейню Фенвика. Я едва держалась на ногах.

— А в чем дело? — искренне недоумеваю я.

— В тебе.

— Во мне?

— Как ты могла? Мы же ирландские католики! — стонет она.

Я молчу. Что тут можно сказать?

— А он иностранец! — продолжает мама. — Ты всегда была такой. У тебя нет ни капли здравого смысла.

Я кладу трубку и чувствую, что уже ни в чем не уверена. Меня одолевает тревога. Да, я сумасбродная, и у меня, наверное, нет здравого смысла. Правда, я никогда не считала себя особенно скрытной и уж точно никогда не занималась изучением закоулков французской правовой системы. А главное — мы не можем позволить себе эту ферму. Это просто несбыточная фантазия, порожденная нашим бурным романом, который, скорее всего, закончится так же, как и прежние. Надо отказаться, пока не поздно. Звонок Мишеля из Парижа застает меня в состоянии, близком к истерике. Он сообщает, что у него есть новости из Брюсселя.

— Какие? — мрачно спрашиваю я.

— Мадам настаивает, чтобы десять процентов всей суммы мы заплатили им вперед и наличными.

— Ни за что! Это противозаконно.

Я слышала, что во Франции при сделках с недвижимостью так происходит довольно часто. Это называется депозитом. Покупатель платит оговоренный процент наличными, а продавец в документах указывает цену более низкую, чем реальная. Таким образом снижаются астрономические frais, которые иначе пришлось бы платить и тем и другим.

— Это финансовое преступление! — кричу я. — Она не имеет права такое требовать!

— Боюсь, что здесь это обычная практика.

Я отказываюсь обсуждать предложение мадам Б. Вернее, я отказываюсь обсуждать что бы то ни было и бросаю трубку, хотя, конечно, понимаю, что, если я не соглашусь, мы потеряем ферму. Решение, всего месяц назад казавшееся таким естественным, теперь повергает меня в ужас. Практически все, чем я владею, включая мою единственную страховку, придется превратить в наличные — кстати, вопреки советам моего бухгалтера — и отдать неизвестно кому. А что, если сделка сорвется? Если все, о чем предупреждали меня друзья и родственники, окажется правдой? Эти страхи будят меня по ночам. Я встаю с кровати и начинаю мерить шагами комнату, мрачные мысли одолевают меня.

Сейчас середина лета. Французский бюрократизм знаменит на весь мир, а потому мало надежды, что покупка будет завершена до начала общенациональных летних каникул. И пока чиновники копаются в сложных проблемах — таких, например, как раздел земли, — фунт стерлингов стремительно падает и все наши расчеты рушатся. Уже сейчас из-за падения фунта стоимость «Аппассионаты» выросла на двадцать процентов. Если так пойдет и дальше, нам придется отказаться от покупки. Я рву на себе волосы. Мишель сохраняет хладнокровие. Наступает День взятия Бастилии, национальный праздник. На машине мы мчимся через пол-Франции, чтобы еще раз взглянуть на заброшенную виллу, успокоиться и принять окончательное решение, после которого пути назад уже не будет.

На этот раз нас приветствует буйным цветением большое дерево у самой террасы. Мы страшно устали после двенадцатичасовой поездки, во время которой по очереди дремали на заднем сиденье, потому что у нас нет наличных даже на комнату в отеле. На негнущихся ногах, точно матросы, пережившие кораблекрушение, мы поднимаемся на террасу. От больших цветов с лепестками цвета слоновой кости идет такой головокружительный аромат, что кажется, им пропитался весь холм. Я бессильно лежу на полу, устроив голову на груди Мишеля, любуюсь на рассвет, вдыхаю этот запах и знаю, что отныне он всегда будет напоминать мне о юге Франции и состоянии беззаветной влюбленности.

День идет своим чередом, и постепенно запахи, виды, солнце и горячий чистый воздух делают свое дело: беспокойство и страхи оставляют меня, и я начинаю проникаться спокойной уверенностью Мишеля. Теперь я понимаю, чем были вызваны мои сомнения: я оставляла позади старую жизнь, готовилась начать новую, полную неизвестности. Страхи, обоснованные и не очень, как и волнение, — неизбежная часть таких переходных состояний. Покончив с сомнениями, мы едем на пляж и окунаем свои усталые тела в Средиземное море. Потом дремлем на берегу. Ближе к вечеру смываем песок и соль прохладной пресной водой и отправляемся за едой и ночлегом к месье Парковке.

Мы обедаем при свечах у него на террасе и любуемся фейерверками, которые взрываются в черном средиземноморском небе и освещают весь залив. Французы празднуют годовщину своей революции, а мне хочется думать только о настоящем, и я делаю вид, что это салют в нашу честь.

Во Франции годовщина взятия Бастилии и последовавшей за этим революции считается главным национальным праздником. Для французов это самый славный миг их истории, тогда как в Англии в годовщину Порохового заговора мы сжигаем неряшливые, уродливые чучела Гая Фокса, революционера, пытавшегося взорвать наш Парламент. Я спрашиваю себя, не в этом ли состоит основное различие между английским и французским характерами. Я читала где-то, что «революционность — это неотъемлемая часть французского духа, ставшая практически инстинктом». В таком случае консервативность — это инстинкт англичан.

Следующим утром, ярким и солнечным, Мишель звонит владельцам виллы в Брюссель. Он подтверждает наше согласие заплатить наличными вперед в том случае, если мадам и ее муж, в свою очередь, разрешат нам поселиться в доме, не дожидаясь завершения сделки.

— A-а, вы хотите начать ремонт, пока погода еще сухая и теплая, n’est-ce pas?

Так бы оно, наверное, и было, останься у нас хоть немного наличности после выплаты им аванса. Нет, дело в том, что Мишель пригласил Ванессу и Клариссу, своих тринадцатилетних дочек-близнецов провести с нами остаток лета. Он хочет, чтобы они поближе познакомились со мной и вместе с нами порадовались, обживая виллу. Им просто не терпится ее увидеть, уверяет он. А кроме того, у него совсем нет денег, чтобы отправить девочек куда-нибудь еще.

Мадам Б. соглашается en principe, но желает обсудить все детали в Брюсселе за ланчем. На прощанье она предлагает Мишелю два варианта: либо еще до брюссельской встречи мы переводим аванс на указанный ею банковский счет в Швейцарии, либо мы привозим оговоренную сумму с собой.

От возмущения я подпрыгиваю до потолка. Ни один пенс из моих накоплений и денег, полученных за страховку, не поступит ни на какой подозрительный швейцарский счет, пока все документы не будут подписаны. Почему мы не можем привезти с собой чек и вручить им его за этим чертовым ланчем?

— Наверное, она опасается, что чек не будет оплачен.

— Естественно! В таких махинациях никто никому не доверяет!

Я еще долго бушую, но в конце концов смех Мишеля и мягкий взгляд его голубых глаз приводят меня в чувство.

Итак, все решено.

Две недели спустя, как раз в начале массового исхода французов на юг — удивительно, что вся эта нация индивидуалистов раз в году устремляется в одну сторону, точно стая леммингов, — мы загружаем в мой маленький черный «фольксваген» старые матрасы, постельное белье и всю лишнюю кухонную утварь из лондонской квартиры и отправляемся в Брюссель.

Там мы собираемся встретиться с владельцами, произвести на них хорошее впечатление (то есть заставить их поверить, что мы можем позволить себе такую покупку), подписать promesse de vente, отдать им заработанные тяжелым трудом деньги, до поры до времени спрятанные в коричневом конверте на дне чемодана Мишеля (это в том случае, если нам не удастся выпросить отсрочку), а потом, покончив с делами, ехать в Париж, где нас ждут les filles.

По мнению Мишеля, наше появление у дома продавцов в машине, доверху набитой старым хламом, может неблагоприятно сказаться на ходе переговоров, а потому мы оставляем «фольксваген» в подземном гараже отеля «Хилтон» и пешком направляемся по адресу, продиктованному секретарем мадам. Я так взволнована, что не замечаю улиц, по которым мы добираемся до широкого зеленого проспекта с нужным нам адресом. В голове крутится тысяча вопросов. Что, если эти люди нападут на нас и ограбят? Или отберут деньги каким-нибудь другим, более изощренным способом? Откуда нам знать, что они не мошенники? И даже если нас не обворуют, то ведь придется подписывать какие-то документы…

И вот мы останавливаемся — а вернее, изумленно застываем — перед красивыми коваными воротами высотой с хороший дуб.

— Слава богу, что мы не явились сюда на машине, — шепчу я и хватаю Мишеля за руку.

Минуты четыре мы рассматриваем это чугунное великолепие, которое вполне уместно смотрелось бы где-нибудь в Версале.

— Ну, вперед, — говорит Мишель и, сжав мои пальцы, нажимает кнопку звонка.

Ворота медленно открываются, и мы шествуем сначала по посыпанной гравием, а потом по выложенной плитками дорожке к широким, как в замке, мраморным ступеням. В дверях нас встречает дворецкий в полной парадной форме. Мишель, с виду совершенно спокойный, называет ему наши имена.

Дворецкий приветствует нас сухим официальным кивком и с сильным бельгийским акцентом сообщает:

— Мадам скоро спустится к вам.

Я со своим школьным французским с трудом понимаю даже такую простую фразу. Что же я буду делать на предстоящих переговорах? По великолепному черно-белому мраморному холлу, оживленному только вспышками ярко-красных гладиолусов в вазах, дворецкий проводит нас в просторный salon, который он называет «комнатой для письма».

— Я перепутала фильмы и надела не тот костюм, — шепотом жалуюсь я, когда мы усаживаемся на золоченые резные стулья эпохи какого-то Людовика.

Как только дворецкий выходит, я вскакиваю на ноги и подхожу к огромным, от пола до потолка, окнам. Они выходят в просторный и безупречно ухоженный сад. Я насчитываю с полдюжины садовников, колдующих над великолепными клумбами, разбитыми в шахматном порядке. На перекрестке посыпанных гравием дорожек расположился старинный итальянский мраморный фонтан; chef d’œuvre, из которого бьют хрустальные струи воды. Я завороженно любуюсь этим зрелищем до тех пор, пока дверь не отворяется и в комнату не входит устрашающего вида дама с гладкой прической, поджатыми губами и толстым слоем пудры цвета загара на лице — это мадам Б. Ее сопровождает женщина помладше, подпрыгивающая, как нервная птичка, она оказывается личным секретарем мадам, Иветтой Пастор. Мадам извиняется за отсутствие своего мужа, который, по ее словам, est malade. Она решительно направляется в холл, приглашая нас следовать за собой. У меня падает сердце. Я уже вижу, как все наши счастливые летние надежды тают быстрее, чем бельгийский шоколад.

Мы рассаживаемся вокруг овального орехового стола, за которым легко могли бы поместиться человек двадцать. Лакей на серебряном подносе приносит двухлитровую бутылку шампанского «Кристалл». Мадам посылает слугу к месье с требованием, чтобы тот немедленно встал и явился вниз для подписания документов. Я с трудом сдерживаю рвущиеся с языка протесты.

Начинается деловой разговор. Я практически ничего не понимаю и только с ужасом смотрю на шесть страниц плотного юридического текста — заботливо выложенную передо мной копию документа, который я должна буду подписать.

Немного погодя дверь открывается, и в нее входит худой старик, бледный и дрожащий. Он одет в элегантный спортивный костюм, а на тонких пальцах и покрытых пигментными пятнами запястьях красуются дорогие и тяжелые украшения. Он многословно извиняется за свое болезненное состояние. Вид у него такой, точно он в любую секунду может рухнуть на мраморный пол. Мадам приказывает лакею налить месье бокал шампанского. Месье отказывается. Мадам настаивает. Le pauvre месье подчиняется и провозглашает тост за наше здоровье и счастливую жизнь в «Аппассионате».

— Вам придется немало поработать в саду, — замечает он.

— Глупости, им сейчас не до этого, — обрывает его мадам.

Месье замолкает, берет у жены ручку с золотым пером и ставит на документе дрожащую, неразборчивую подпись.

Теперь моя очередь. Я делаю последний глоток из хрустального бокала, беру потными пальцами ручку и под оглушительный стук сердца послушно пишу свои инициалы и фамилию там, куда мадам указывает наманикюренным мизинцем. Потом смотрю на Мишеля и испуганно улыбаюсь. Надеюсь, он знает, что делает, потому что я-то точно не знаю. Мишель вручает хозяйке наш конверт.

Формальности закончены, и мы поднимаемся из-за стола. Мишель наклоняется к мадам, она, явно очарованная его мужским шармом и деловой хваткой, подставляет для поцелуя щеку. Смотреть на то, как эти двое ведут переговоры, так же увлекательно, как наблюдать за схваткой фехтовальщиков. Ни я, ни месье за все время не произнесли ни слова. При первой же возможности он еще раз извиняется и спешит скрыться наверху.

— Mais поп, а вы не уезжайте! Я хочу пригласить вас на ланч.

На пятерых мы почти прикончили бутылку шампанского — Иветта, все время просидевшая за спиной мадам, то и дело опрокидывала бокалы за наше будущее счастье, — и нам еще предстоит трехчасовой переезд, но мы с Мишелем, даже не обменявшись ни словом, понимаем, что отказ будет сочтен грубостью и может повредить дальнейшим деловым отношениям.

Поэтому мы киваем, старательно изображая энтузиазм:

— Pourquoi pas?

— Très bien. Предлагаю ресторан «Хилтона».

Мадам извиняется и просит подождать ее в саду.

— Ну? — дрожащим шепотом спрашиваю я у Мишеля, как только она выходит.

— Что — ну?

— Она дала разрешение или нет?

— Chérie, ты что, ничего не поняла?

— Почти ни слова, — признаюсь я.

Мишель усмехается:

— Да, у нас имеется подписанное ею разрешение занять виллу на лето. Можно сказать, с этого момента она официально наша.

— Правда?!

— Да, но не просто так, а за определенную цену.

— Какую цену?!

— Ш-ш, cherie, не кричи. Если мы не выполним свои обязательства, независимо от причины, вся выплаченная сумма остается у них.

— Что?! Все, что мы им сегодня отдали? Все до сантима?

— А кроме этого, все, что мы к тому моменту вложим в ремонт. Мы не имеем права потребовать с них ни франка.

— Господи! Да как ты мог на такое согласиться?!

— Cherie, крайний срок оплаты — следующий апрель. Так что беспокоиться не о чем.

— Следующий апрель? Ну, до него почти год. К этому времени мы с ними наверняка расплатимся, — с облегчением вздыхаю я.

В саду мы встречаемся с мадам, и она спрашивает, где наша машина. На мгновение мы оба смущаемся, вспомнив о моем стареньком, доверху набитом рухлядью «фольксвагене» в подземном гараже. К Мишелю первому возвращается самообладание.

— Мы боялись заблудиться, мадам, и оставили ее на парковке в городе.

Мадам понимающе кивает и осматривает меня с ног до головы, точно оценивая. Тут же выясняется, что так оно и есть.

— C’est bon — решает она и приказывает проходящему мимо садовнику вывести из гаража ее автомобиль. — Машина спортивная, но вы поместитесь сзади. Ехать тут недалеко, а вы худенькая.

Минуту спустя дверь гаража распахивается, и, к нашему несказанному удивлению, из нее выезжает спортивный «Мерседес 500SL» ярко-алого цвета. Я ожидала чего-то более степенного.

— Моя слабость, — признается мадам тоном нашалившего ребенка. — Я, видите ли, родилась в очень бедной семье.

Мы втискиваемся в машину, мадам садится за руль и, как ракета, срывается с места. За ланчем в «Хилтоне» выясняется, что она одна из богатейших женщин Бельгии.

— А бедного Роберта, — жалуется она, — совсем не интересуют деньги. Все, что он любит, — это возиться в саду. Обожает цветы и деревья. Просто не знаю, что с ним делать. Мы знакомы с детства, вместе начинали бизнес, много работали, а теперь, когда у нас куча денег, он не желает вставать с кровати. Он просто не в состоянии справиться с той ответственностью, которую накладывает богатство. Я повсюду езжу с Иветтой, своим секретарем. А Роберт выбирается только в наш летний дом. Это très tragique.

На минуту устрашающая бизнес-леди куда-то исчезает: перед нами сидит старая женщина с потерянным лицом и грустным взглядом. Но это продолжается недолго. Скоро она уже велит официанту принести счет и настаивает на том, что оплатит его сама — слава богу! — а потом предлагает прогуляться с нами до нашей машины.

Мы с Мишелем смущенно переглядываемся. Теперь уже поздно признаваться в том, что мой «жучок» стоит практически под нашими ногами, в каких-нибудь ста метрах от ее «мерседеса». Вместо этого мы полчаса водим ее по окрестным улицам, чувствуя себя идиотами, и притворяемся, что не можем вспомнить, где оставили машину. Наконец мадам сдается, берет такси, чтобы вернуться к «Хилтону», и желает нам bonne chance. Прощание получается теплым, почти дружеским.

— Увидимся у нотариуса. Адрес я пришлю вам факсом. Буду с нетерпением жать нашей встречи, — говорит мадам и откровенно строит глазки Мишелю.

В Париж мы приезжаем уже вечером. Девочки прождали папу весь день и не скрывают раздражения. Я с ними едва знакома, и потому их дурное настроение производит на меня гораздо большее впечатление, чем на Мишеля. Он, будто не замечая их нытья, курсирует между домом и машиной, с трудом запихивает в нее новые мешки и сумки и велит всем поторопиться, иначе мы доберемся до побережья только к концу каникул.

— А как же Памела? — спрашивает Кларисса.

Я смотрю на нее с удивлением. Кто такая Памела?

Кларисса кивает на калитку, и там пыхтит и машет нам хвостом невероятно толстая восточно-европейская овчарка. Мой «фольксваген» и так опасно перегружен, и прибавление к пассажирам толстухи Памелы отнюдь не улучшает ситуации. К тому же elle fait les pets всю дорогу от Парижа до Канн. Не обращать на это внимания невозможно. А потому, когда мы подъезжаем к Экс-ан-Провансу, я уже серьезно сомневаюсь в том, смогу ли когда-нибудь полюбить эту пахучую псину.