Глава 5
Июнь на юге в этом году выдался жарким. Белое солнце целый день висело в небе, источая нестерпимый жар. Море сверкало, известняковые утёсы слепили, как мартовский снег. Степь выгорела начисто, остатки пожухлой травы едва топорщились на облысевшей почве, и сухие комки перекати-поля свободно путешествовали по ней из края в край. Не выдержала даже ко всему привыкшая полынь на прибрежных камнях и, утратив невзрачные соцветия и листья, торчала между утёсами сухими жёлтыми палками. К гальке на берегу невозможно было прикоснуться, и нравилось это лишь одному человеку в рыбачьем посёлке: турку Мустафе, который спокойно и важно варил свой кофе прямо на камнях у трактира Лазаря.
Толстый турок никогда никуда не спешил, бег как способ передвижения не признавал, и поэтому Илья и Маргитка, идущие к трактиру, были крайне удивлены, увидев, что Мустафа несётся им навстречу, вспотевший, с сотрясающимся животом и вытаращенными глазами.
– Дэвла, что это с ним? - пробормотала Маргитка. - Мариам, что ли, себе кого получше нашла?
– Брат, куда рысишь? - спросил Илья.
Мустафа промчался мимо него, как тяжеловоз, пыхтя и сотрясая землю, и выпалил на ходу:
– За Мариам! Пусть поглядит, пока не кончилось!
Илья взглянул в сторону трактира. Там, под старым грецким орехом, действительно собралась нешуточная толпа, от которой доносились восхищённые вопли, ругань, смех и лошадиное ржание. Когда Илья с Маргиткой приблизились, крики стали отчётливее:
– Давай, Роза! Эй, Чачанка! Смотри не падай!
Илья раздвинул локтями толпу - и увидел нечто невообразимое. Перед трактиром, делая широкий круг по двору, галопом носился тот самый красавец-жеребец чистой золотой масти, которого неделю назад на аркане притащил в посёлок Васька Ставраки. Все эти дни конь был на языках не только у поселковых барышников, но и у городских ценителей лошадей. Он был редкой красоты, с тонкими и сильными ногами, подобранной грудью, богатым хвостом, слегка удлинённой спиной, маленькой и сухой породистой головой.
Проблеск белка в углах фиолетовых глаз говорил о своенравном характере, в чём за неделю Васька убедился полностью. При посредстве всех знатоков округи он несколько дней пытался укротить бешеную скотину, но пользы не было никакой. После того как с жеребца три раза сорвался молдаванин Белаш, пять раз - коновал с Ближних Мельниц кривой Остап и раз двадцать - сам Васька, было решительно установлено: чёртовой твари дорога только на бойню.
Золотой жеребец не давал приблизиться к себе: фыркал, храпел, дико скашивал глаза, дёргался и лягался, и даже Илья, раз взглянув на него, не стал и пытаться. Сказал Ваське: "Без толку. Норовистый, как чёрт. Татарам продавай." Продавать татарам такую красоту Ваське не хотелось, он рассчитывал сбыть породистого скакуна какому-нибудь богатому знатоку в Одессе, но необъезженная лошадь сильно теряла в цене, и Васька не спешил подыскивать покупателя, всё ещё надеясь обломать строптивца. И сейчас Илья не верил своим глазам: неукротимый золотой галопом нёсся по кругу, словно в цирке, а на его спине, сжав бока коня коричневыми исцарапанными ногами и гикая, как кабардинский мальчишка, сидела Роза Чачанка. Испуга на её лице не было и в помине:
было очевидно, что Роза упивается скачкой. Более того - понаблюдав за ней с минуту, Илья увидел, что бешеная баба показывает джигитовку: она то запрокидывалась назад, почти ложась на круп лошади, то на лету срывала лист с грецкого ореха, то, свешиваясь до земли, подхватывала прямо из-под копыт гальку, то, как в пляске, била плечами. Пробормотав: "Вот шальная…", Илья ткнул кулаком в бок стоящего рядом Лазаря и потребовал объяснений. Лазарь долго отмахивался и орал по-гречески, но в конце концов сбивчиво поведал следующее.
Ранним утром Васька Ставраки, ругаясь и размахивая кнутом, на верёвке приволок рыжего жеребца к трактиру. Там его, по уговору, ожидал высокий и длинный, худой, как щепка, сэрвицкий цыган Федько из Одессы, клятвенно пообещавший Ваське объездить упрямую тварь.
Разумеется, ничего не вышло и у Федька: раз за разом он оказывался на земле. К тому времени к трактиру начали сходиться вернувшиеся с раннего лова рыбаки, собралась толпа, Федьку помогали советами, подбадривали, но ничего не помогало. В конце концов вывалянный с ног до головы в пыли сэрво заявил, что, видно, не судьба, и добавил, что такой оголтелой коняки он не видал сроду. После Федька попробовал ещё раз "на авось" и сам Васька, но под хохот рыбаков тоже полетел в пыль. Окончательно выйдя из себя, он с матерной бранью выдернул из-за голенища кнут и принялся изо всех сил хлестать вскидывающегося на дыбы жеребца. И тут с грохотом разверзлась дверь трактира - и на двор вылетела заспанная, растрёпанная и орущая на весь посёлок Чачанка. Подбежав к Ваське, она вырвала у него кнут, далеко отшвырнула его, во всеуслышание высказала всё, что думает о "голоштанном босяке", и решительно зашагала к обозлённому коню, на ходу подтыкая юбку. Остановить Розу бросились сразу несколько человек, но она зарычала на них так, что те шарахнулись, не спеша огладила и отёрла рукавом дрожащего от ярости жеребца, скормила ему что-то со своей ладони и, обняв бешеную тварь за шею, принялась нашёптывать ему на ухо. Конь слушал, подёргивая головой и переступая с ноги на ногу, тянулся к Розе губами и лишь коротко всхрапнул, когда она вскочила ему на спину.
– Хде она так джигитовать насобачилась, матерь божья? - проворчал за спиной Ильи Федько. - Первый раз в жизни бачу, щоб цыганка на лошади гоняла! Тай ще на такой злющей!
– И никакая она не цыганка. Примазывается! - зло сказала Маргитка.
– Замолчи, - велел Илья. Маргитка вспыхнула, но ответить не успела, потому что в эту минуту Роза под восторженные вопли зрителей осадила взмыленного жеребца, ласково похлопала его по шее, спрыгнув на землю, и зашагала к Ваське Ставраки. Тот стоял под грецким орехом, прислонившись спиной к толстому корявому стволу. Ему одному из собравшихся перед трактиром совершенно не понравилось устроенное представление, и он мрачно смотрел из-под насупленных бровей на приближающуюся к нему Чачанку.
Рыбаки тоже наблюдали за Розой с интересом, ожидая продолжения.
Ожиданий общества Роза не обманула.
– Видал, дух нечистый, как с животиной обращаться надо?! Эх ты, на таракане тебе ездить! - заголосила она на весь двор, суя Ваське под нос маленький загорелый кулак. - Скинул он тебя и ещё раз сто скинет, и правильно сделает! Он теперь до смерти не забудет, как ты его кнутом по двору гонял! Да самому бы тебе того кнута понюхать, медуза ты паршивая! Тьфу! Да какой ты конокрад после этого? Семечки тебе у старух на базаре красть, а не лошадей!
Лицо Васьки перекосилось от бешенства, рука его дёрнулась к голенищу, но кнута там давно не было. Васька дико огляделся вокруг в поисках чегонибудь тяжёлого, схватил валяющуюся в пыли ржавую подкову, замахнулся.
– О, давай, давай, помаши руками!- подбодрила его Роза.- Попляши, а я спою!
Гоп, морэ, не зевай, таракана оседлай! Ехай себе с богом, не гони дорогой!
Неожиданно сложившаяся песенка довела рыбаков до дикого хохота.
Лазарь рядом с Ильёй сложился вдвое, насколько позволял круглый живот, ловя разинутым ртом воздух. Федько ржал, схватившись за бока, вытирал слёзы и приговаривал по-своему грек Спиро, дед Ёршик и вовсе сел на землю, дрожа от смеха. К удивлению Ильи, смеялась и Маргитка: громко, блестя зубами и, кажется, искренне:
– Ой, не могу, умру… Ох, помогите, кончаюсь… Ох, смотрите, люди добрые, саво ром баро…
Васька выстрелил в сторону хохочущей Маргитки злым взглядом из-под бровей, и Илья злорадно заметил, какой краской залилась его чёрная физиономия. Яростно выругавшись сквозь зубы и круто развернувшись, Васька зашагал по дороге в город.
– Эй, красавец, а лошадь-то? Лошадь-то забери! - завопила ему вслед Роза.
Васька не оглянулся, и на мгновение Илье стало даже жаль его. Всё-таки вогнать в краску Ваську Ставраки до сих пор не удавалось никому в посёлке.
– Ну и язык у тебя, Розка! Без ножа парня зарезала, - полушутливо упрекнул он посмеивающуюся Чачанку.
– А-а, будь здоров, Смоляко, я тебя и не видела! - весело поздоровалась Роза. - Ничего, такого обломать не грех. Ну, не люблю я его, не люблю, и всё! Когда его зарежут, и на поминки не приду. Выдумал - живую божью тварь мучить!
– А тебе обязательно нос сунуть надо было! Гляди, припомнит он тебе…
– А! Пугали ежа голым задом! - беспечно сказала Роза. - Слава богу, не в лесу живу. Рыбачки в обиду не дадут.
– Слушай, поделись секретом - как ты с жеребцом управилась? - помявшись, спросил Илья. - Стыд сказать, я к нему и подойти побоялся! А ведь не первый год с лошадьми-то…
– Да какой тут секрет, господи? - Роза, приглаживая ладонями растрёпанные после скачки волосы, хитровато смотрела на Илью. - Прикармливала я его, всего и делов. Васька ведь, паскуда такая, впроголодь его держал, а мне жалко было: животина же бессловесная… Вот я, как солнце сядет, на двор пролезу тихонько…
– К Ваське?! - поразился Илья. - И не боялась?
– Чего бояться? Пролезу, к лошадёнку подберусь и кормлю его… солёным арбузом с хлебом. Два раза овес в подоле приносила, только, незадача, просыпала много, когда через плетень лезла. Вот Васька, поди, башку ломал – откуда столько овса во дворе?.. Ну, вот и пригодилось.
– А джигитовать где выучилась? Я такое только у грузинов видал.
Роза посмотрела на Илью внимательным и весёлым взглядом, по-мальчишески присвистнула сквозь зубы и заговорила о другом:
– В город-то вы идёте сегодня?
– Зачем? - удивился он.
– Как, а ты что, не слыхал?! - в свою очередь, поразилась Роза. - Ну, как в колодце живёте, право слово! Да об этом второй день все цыгане в Одессе галдят! Хор с самой Москвы приехал, ясно? В Одессе остановились, пели вчера у Фанкони, а сегодня в парке для всех. Завтра в Крым возвращаются. Все наши идут смотреть, интересно же! И надо же, с такой дали, с самой Москвы!
– С… Москвы? - внезапно охрипшим голосом переспросил Илья. - А чей хор? Кто хоревод?
– В афише прописано - Дмитриев, кажется. Из каких он, не знаешь?
Его словно обухом ударили по голове. Илья провёл задрожавшей рукой по лбу, затеребил в пальцах шнурок нательного креста. Роза смотрела на него выжидательно, и надо было что-то отвечать ей, но вставший в горле ком не проваливался, хоть убей. Дэвлалэ! Московские… здесь… какого чёрта только явились… Зря надеялся, что теперь до смерти их всех не увидит. Господи, за какой ещё грех на него это свалилось?
– Что с тобой, Илья? - тихо спросила Роза.
– Со мной?.. - голос дрогнул, сорвался, и Илья отвернулся от пристального взгляда Чачанки. - Со мной ничего.
– Сам-то ты не московский случаем?
– Н-нет… Мы смоленские… Так, говоришь, все пойдут?
– Ну да. - Роза не сводила с него глаз. - И я, и одесские. Вы-то собираетесь?
Илья молчал, лихорадочно думая, что ответить. Взгляд его упал на подошедшую Маргитку. В её глазах стояло такое смертное отчаяние, что Илья сразу понял: нужно поскорее уходить и уводить её.
– Пойдём мы, Роза. У меня ещё дел полно сегодня.
– Подожди! - Роза взмахнула рукой, показывая на дорогу. - Это не ваша Цинка мчится?
Илья сощурился против солнца и убедился, что по дороге действительно несётся со всех ног Цинка - запыхавшаяся, вспотевшая, запылённая до самых глаз.
Подбежав и едва переведя дух, внучка принялась вопить на всю окрестность:
– Дед, меня дадо послал! За тобой! Чтобы быстро-быстро! Велел сказать:
бросай всё и бежи домой! Надо очень! Там твоя сестра пришла! Тётя Варя пришла! Вот что!
– Варька? - медленно переспросил Илья. - Откуда?
Цинка пожала плечами, обеими руками вытерла пыль и пот с лица, схватила деда за руку. Илья обернулся к Маргитке.
– Идём домой?
– Идём, - глухо, не поднимая глаз, ответила она.
Варьку Илья увидел ещё издали. Сестра сидела на крыльце дома, обхватив колени руками, дымила трубкой, изредка сплёвывала в сторону. Заметив приближающегося Илью, не спеша встала, выколотила и спрятала трубку. Она ещё тушила босой ногой последние угольки, когда брат подошёл вплотную.
– Варька… - только и сумел сказать он.
Сестра подняла голову, и Илья едва успел увидеть её блестящие от слёз глаза: в следующий миг Варька уже висела у него на шее, сдавленно повторяя:
– Ах ты, дух нечистый… Проклятье всей жизни моей… Наказание господне, за какие же грехи ты мне дался…
– Да за что ругаешь? - хрипло спросил он. - Вот он я. Сама же не ехала шесть лет.
– Я не ехала? Я не ехала?! Да я тебя по всему Крыму искала! По всей Бессарабии! Вы же совсем на месте не сидите! Хоть бы знать о себе дал, паршивец, последнюю совесть схоронил!
Он молчал. Обнимал худые плечи сестры, гладил её по спине. И сам не заметил, как опустился на колени и как Варька тут же села рядом прямо в пыль, и они обнялись, как в детстве, и он уткнулся в её плечо. Вот она – Варька, вот она - сестрёнка, вся его семья, вся родня. Снова здесь, снова с ним и будет всегда.
Дома у накрытого стола сидел Яшка, а возле печи суетилась Дашка.
Илья давно не видел дочь такой счастливой - улыбка не сходила с её лица, а огромный живот не мешал Дашке ловко и быстро орудовать у печи ухватом. Она уже успела заставить стол всем, что было в доме съестного, поставила самовар. Маргитка молча подошла помочь ей. Илья заметил, что с Варькой они поздоровались холодно, мельком, не поцеловавшись. Вскоре Маргитка и вовсе ушла на двор с полным тазом грязного белья, словно не могла выбрать другого времени для стирки. Илье это не понравилось, он собрался было пойти вернуть жену, но передумал: хотелось послушать Варьку, начавшую рассказывать о своём путешествии по Крыму.
Яшка сидел за столом как на иголках. Едва дождавшись паузы в разговоре старших, он принялся жадно расспрашивать Варьку:
– Как наши все там, биби Варя? Как отец? Мама здорова? Сестёр замуж взяли? Всех? Пашка Трофимов на Ольке обещал жениться - женился?
Впервые на памяти Ильи Яшке изменила его обычная сдержанность, вопросы сыпались из парня один за другим, а загорелое лицо было взволновано и казалось совсем мальчишеским. Яшка даже не заметил, что выпил свой стакан вина до того, как пригубили Илья и Варька: недопустимое поведение при гостях, тем более старших. Вздохнув, Илья понял, что, пока Варька не переберёт всю Яшкину московскую родню, поговорить с сестрой ему не удастся.
А может, и слава богу… О чём говорить? Что рассказывать? Как искал по всему Крыму Маргитку? Какой её нашёл? Как жили, как живут сейчас?
Зачем?.. Позориться только. Да, Варька сестра ему; да, кроме неё, у него и на свете нет никого, но… Но язык не повернётся рассказать, из-за чего они столько лет, как бродяги, мотались по Крыму, из-за чего никак не могли сесть на одном месте, ужиться с цыганами… Да Варька и не дура; небось давно сама догадалась. Ведь наверняка не думала, что отыщет брата в нищем рыбачьем посёлке среди бог знает какого сброда. Что он ответит, если Варька сейчас спросит: "Как ты живёшь, Илья?" Что тут отвечать? Не расскажешь ведь, не вывалишь, как прежде, всё, от чего болит душа, не спросишь: "Что делать?" Тьфу, пропади всё пропадом… Может, лучше бы ей и вовсе не приезжать было.
Яшка угомонился только через час. И то помогла Дашка, на миг остановившаяся за спиной мужа и что-то чуть слышно шепнувшая ему. Яшка умолк, смущённо покряхтел, тут же вспомнил о каком-то неотложном деле и, извинившись, вышел из комнаты.
– Спасибо, чяёри, - недовольно сказал Илья. - Думал - до ночи от него не избавлюсь.
Дашка улыбнулась, взяла пустое ведро и вышла на улицу вслед за мужем.
– Золото, а не девочка, - с нежностью сказала Варька, глядя ей вслед. – И в кого только?
– Да уж не в меня.
– Знамо дело. - Варька снова достала трубку, долго раскуривала её, придавив табак вынутым из печи угольком. Илья молча ждал, рассматривал на свет красное вино в стакане. Дашка всё не возвращалась. Со двора доносилось мокрое шлёпанье: Маргитка у колодца стирала бельё.
Варька наконец управилась с трубкой, затянулась, выпустила облако дыма.
Илья искоса, сердито взглянул на неё:
– Долго дымить будешь, паровоз-вагончики? Рассказала бы лучше, как наши.
– А что наши? - невнятно переспросила, не вынимая трубки изо рта, Варька. - Я в таборе с весны не была. Но, кажется, все живы-здоровы, только старая Стеха на Святках померла. Правда, и пора уже было, ей лет девяносто точно стукнуло. Сыво последнего сына женил и всех при себе держит, отделяться не даёт, добро жалеет. Смех и грех глядеть, как четыре невестки у одного костра толкутся да задами стукаются! Маша своего пьяницу похоронила, теперь весёлая бегает: отмучилась… Ванька Жареный из тюрьмы пришёл и в первый же день чуть жену не убил, еле цыгане развели: что-то ему про неё наболтали. Брат его дочь сосватал за каких-то ростовских, весной хотят свадьбу делать, а денег нету, даже занимать не у кого… Илья, что с тобой?
Он опустил глаза. Перевёл дыхание. Сквозь зубы спросил:
– Ты что, издеваешься надо мной? Что мне до таборных? Я их шесть лет не видал и видеть не хочу. Ты мне про детей моих расскажи. И… и про Настьку.
– А-а, вон ты чего… - Варька положила трубку рядом со стаканом на стол.
Долго молчала. Илья ждал, глядя на вино в своём стакане, и в глазах уже рябило от красного блеска.
– Ну, что тебе рассказать… Про то, что Гришка на Анютке женился, ты знаешь? Петька тоже жену взял, из трофимовских, всё-таки навязали тебе Стешку в родню… Красивая девочка, но бесталанная, в хоре только за красоту и держат, сидит посреди первого ряда богородицей… А месяц назад и Илюшка женился на Катьке Конаковой. Прелесть девчонка, и пляшет хорошо… Нет, ты меня не слушаешь, я вижу! Илья! Сам ведь просил рассказывать!
– Прости. Слушаю. - Илья отпил вина. И, так и не заставив себя поднять глаза, спросил:
– А что же… Настька?
– Настька? - Варька помолчала. - Настька замуж собирается. За князя Сбежнева. Если всё хорошо будет, осенью уж обвенчаются. Он её в Париж увозит.
Вот так, ошалело подумал Илья, сжимая внезапно заплясавший в пальцах стакан. Вот так. Не зная, куда деть задрожавшие руки, злясь на себя за это смятение, он всё же сумел усмехнуться:
– Что ж… Слава богу, быстро утешилась.
– Помолчи! - резко сказала Варька. - Что ты знаешь?
– А чего тут знать?! - рявкнул Илья, стукнув стаканом по столу. Он разбился вдребезги, на пол посыпались осколки, по столу растеклась гранатовая лужа, а сам Илья сдавленно выругался, порезав руку.
Варька молча смотрела в окно. Когда Илья перестал материться, спросила:
– Слушай, а ты чего ждал? Что она до конца дней своих по тебе убиваться будет? Много чести…
– Ничего я не ждал. Выходит замуж - и слава богу. Может, ещё детей ему нарожает. - Илья встал, прошёлся по комнате. Дрожь в руках не проходила, саднила порезанная ладонь. В висках стучало, как маятник: Настька… князь…
Настька… князь…
Да, конечно, прежнего не воротишь. И права Варька, не сохнуть же Настьке одной, она совсем не старая ещё, красивая, любой такую с радостью возьмёт, небось и не один князь в очереди стоит… Права Варька, и Настька права, хоть поживёт по-человечески. И ничего другого быть не могло… но отчего же, господи, худо-то так?
– Что ж она за него сразу не вышла? - спросил он, стоя у окна и глядя на двор. - Зачем тянула столько лет?
– Не знаю. Может, тебя ждала. Может, боялась. Наши-то все её уговаривали, Митро - тот с утра до ночи зудел, как бабка древняя: выходи, выходи, дура… А сейчас уж тянуть некуда, князь в Париж с посольством уезжает, а туда только законную супругу можно.
– Понятно. Ну - дай бог.
– Подойди ко мне.
Он не послушался. Упрямо стоял у окна до тех пор, пока Варька не подошла сама, не взяла его за руку и не усадила насильно у стола.
– У тебя кровь. Сильно порезался? Как был бешеный, так и остался… Чего разошёлся-то? Совсем, что ли, плохо здесь?
– С чего ты взяла? - Илья опустил голову, понимая, что сейчас хочешь не хочешь, а придётся врать. Противно было до дрожи в коленях, но Илья знал:
правды о своей жизни с Маргиткой он не расскажет под ружьем. Никому.
Даже Варьке.
– Что ты на меня так смотришь? Чего ты сама себе напридумывала? Слава богу, хорошо живу. Что детей пока нет - это пустяки, Маргитка сейчас в тяжести, к зиме управится. Деньги есть, лошади есть, дом есть… Внуков вон целая охапка, покою в доме никакого… Чего ещё надо?
Варька молчала. Умолк и Илья. Через минуту тишины он осторожно поднял взгляд. Сестра сидела, подперев голову рукой, и изумлённо смотрела на него.
– Слушай, Илья, ты что - голову мне морочишь? - почти с испугом спросила она. - Ты ума лишился?!
Он не ответил. Варька негромко, глядя в окно, сказала:
– Вот не думала, что у нас с тобой до такого дойдёт. Ты что, Илья, решил, что я за эти годы ослепла? Или из ума выжила? Хорошо он живёт, посмотрите на него, люди добрые… А то я не знаю, зачем ты в эту дыру зарылся! Жену от цыган прячешь, позориться не хочешь, только и всего! Была я в Симферополе, мне крымы рассказали, почему вы оттуда съехали! И в Кишинёве была, там вас лаутары местные тоже хорошо помнят! А что ты с девочкой сделал? Во что ты её превратил?! Да для того она, что ли, родилась, чтобы за твоей кобылой по свету таскаться?
– Ну, тут ты меня не совести! - вспылил Илья. - Она, что ей лучше, сама выбирала! Я ей не навязывался!
– Дурак, ты ей в отцы годишься! Думать надо было, прежде чем на девчонку зелёную лезть! Я ведь, когда вы пришли, Маргитку даже не узнала.
Присмотрелась, только тогда поняла: взаправду она… Что ты с ней сделал?
Она же весёлая была, красивая, светилась вся… А теперь глаза как у кошки одичалой. И что это у неё с лицом? Бьёшь ты её, что ли?
Варька спросила это будничным тоном, но ему вся кровь бросилась в лицо.
Не глядя на сестру, Илья пожал плечами.
– Ну, было.
– И есть за что? - поинтересовалась Варька.
– Да вроде пока особо не за что…
– Молодец, морэ… Ну, а чего ты отворачиваешься? Твои дела. Живи так, коли в радость. Но только я тебя попросить хотела…
– О чём?
Варька отпила вина из стакана. Вздохнув, сказала:
– Мы сегодня в вашем городе поём, в парке. Народу будет много, знаю, что и цыгане явятся… Прошу тебя - не приходи.
– Это почему ещё?
– Незачем.
– Ну, давай, расскажи, сестрёнка, куда мне ходить! - взорвался Илья. - Знаю я, чего ты беспокоишься: за Настьку боишься. Да не бойся, не полезу я к ней!
– Ещё бы. Этого не хватало. Она ведь только в последний год понемногу успокаиваться начала, а раньше всё тебя ждала. Как я в Москву приеду - вцепляется, как репей: "Где Илья, что с ним, как живёт?" А я ей и рассказать-то ничего не могу, сама не знаю, где тебя носит. Настька мне не верила, обижалась, плакала… Впору было вовсе в Москву не приезжать. И только-только в этот год униматься стала… И замуж выйти мы её наконец-то уговорили.
– Уговорили они… - процедил сквозь зубы Илья. - А вы её-то спросили, ей этот князь нужен?
– Стало быть, нужен, раз замуж идёт, - невозмутимо сказала Варька. – Настька - не тёлка летошняя, её на привязи не потянешь… И ты зря бесишься.
Тоже ведь, по-моему, не один кочуешь. Ты себе такую жизнь сам выбрал.
Лучше она или хуже - мне решать не с руки. Но к Настьке не лезь. Не мути её, не трогай. Дай ей жить спокойно, мало она от тебя терпела?
– Хватит, - мрачно сказал Илья, не поднимая головы. - Не говори так со мной. Я знаю, тебе Настька роднее сестры. Но… ведь и я тебе не чужой? И ты лучше всех знаешь, как всё было. А за Настьку не беспокойся. Не пойду я туда.
И своих никого не пущу. Хоть бы вы сгорели все…
Варька молча погладила его по плечу. Очень хотелось отстраниться, но Илья сидел неподвижно, глядя на дрожащую вокруг бутылки лужицу красного вина. И когда час спустя Варька ушла, он продолжал сидеть так же, не выйдя даже проститься с сестрой. Провожать её до города пошёл Яшка, за ним увязались дети. Маргитка тоже куда-то делась, и во дворе стало непривычно тихо. День клонился к вечеру, пыльное стекло окна порозовело от закатного света. Нужно было вставать, идти заниматься обычными делами, но отяжелевшая голова не поднималась с кулаков, хоть убей.
Правильно, конечно. Незачем туда ходить. Ещё не хватало попасться на глаза кому-нибудь из хоровых. Права Варька, он и не собирался никуда, но…
Сжимая руками голову, Илья с горечью думал, что никогда, ни разу за всю жизнь сестра не говорила с ним так. Словно не родня, словно он давно ей не брат. Он, конечно, святым никогда не был, всякое случалось… ну и что? Когда Варька на него смотрела такими чужими глазами? Будто не после шести лет разлуки встретились. Искала, говорит… Зачем искала, вдруг со злостью подумал Илья. Чтобы сказать: "Не лезь к Настьке"? А то он без неё не знал! И не рвался никуда, и в мыслях не держал, и Маргитка пока при нём, так чего же ему дёргаться? О чём жалеть?
Илья перевёл дыхание, снова уткнулся лбом в кулаки. Шёпотом позвал:
"Настька…" и привычно представил себе жену в её тёмном платье, с тяжёлым узлом волос на затылке, со спокойной улыбкой. Сваты недоделанные, горько подумал Илья, навязали ей всё-таки этого князя. Ведь не любила же она его никогда! Не нужен он ей был! Зачем же согласилась, зачем пошла? Не иначе Яков Васильич, перед тем как помереть, заставил!
Илья закрыл глаза. Криво усмехнувшись, подумал о том, что заставить Настьку что-то сделать против её воли не удалось бы даже богу. Значит, сама захотела. Что ж… пусть. Значит, успокоилась. Значит, его, Илью, больше не ждёт. Но отчего же он тогда сидит тут, как пёс цепной на привязи, и не может встать и пойти в город, чтобы хоть посмотреть на свою же собственную жену?
Почему нет, если ей всё равно теперь?!
Внезапно Илья подумал о том, что Варька, скорее всего, расскажет Насте о встрече с ним. Да, расскажет непременно - чего ей скрывать? И Настька узнает обо всём. И об этих пустых шести годах, и о болтаниях из города в город, и о его бестолковой, дурацкой жизни с Маргиткой, и о синяках на её лице, и о её взгляде затравленной кошки… И пусть знает, отчаянно подумал Илья, сжимая кулаки. Пусть знает, что он за всё сполна заплатил и ни одного дня за эти годы счастлив не был. А то, может быть, Настька думает, что у него тут не жизнь, а мёд с сахаром… Взвыть впору от такого сахара… но стоит ли?
Позориться перед дочерью? Дать Маргитке похохотать вволю? Стервенеть от презрительного взгляда сосунка Яшки? Осталось теперь только сидеть одному в пустом доме, смотреть в стену… и понимать, что никто, кроме тебя самого, в этом не виноват. Так чего же теперь рваться с привязи, в чём каяться? Сиди и давись этой жизнью, пока не сдохнешь.
Илья поднял голову, взглянул в окно. Красное солнце уже висело над самыми крышами посёлка. Выступление хора в Одессе, должно быть, скоро начнётся… В парке, значит… Ну, так пусть покажут того, кто не даст ему, Илье Смоляко, пойти и посмотреть, на ком переженились его старшие сыновья!
Илья резко встал и, не подняв упавшей табуретки, вышел из дома.
У ворот ему загородила дорогу Маргитка.
– Куда ты, Илья?
Он увидел её полные слёз глаза, помертвевшее лицо. Отвернулся, отстранил Маргитку с дороги.
– Пусти меня.
– Илья!!! - она сразу всё поняла.
– Пусти, я вернусь…
– Дэвлалэ, так и знала… С самого начала знала… - Маргитка повалилась на землю, вцепилась в сапоги Ильи, хрипло, с ненавистью закричала: - К ней уходишь? К ней? Опять к ней?! Не ходи, Илья… Не надо, не ходи, ты не вернёшься… Что ж ты, вурдалак, делаешь со мной?! Илья, останься!
Останься! Не ходи!
– Отвяжись от меня, дура! - заорал и Илья, отдирая её руки от сапог и отбрасывая заливающуюся слезами Маргитку с дороги. - Сказал же, что вернусь!
– Илья! - Маргитка бросилась было за ним, но, споткнувшись, снова упала в пыль. Завыла низким, сдавленным голосом, колотясь головой о землю.
Илья ускорил шаг.
Южные сумерки наступили, как всегда, быстро. Когда Илья очутился на набережной Верхнего города, уже стемнело. Это была "чистая" часть Одессы.
Набережная белела шляпками и платьями дам, кителями военных, целая толпа стояла возле духового оркестра, бравурно исполняющего венский вальс, от фонарей и иллюминации на тротуары ложились цветные пятна, порт вдали был весь усыпан огнями, по чёрной воде моря медленно двигалась искрящаяся громада "Святого Николая", курсирующего между Одессой и Севастополем.
Дневная жара спала, и воздух был свеж от морского ветра. Сильно пахло какими-то душистыми цветами. Отчётливо слышались звуки оркестра, женский смех, скрип пролёток, свист мальчишек: казалось, половина города высыпала в этот тёплый вечер на набережную. Из-за Молдаванки поднималась ущербная луна, рядом с ней растерянно мигала первая зелёная звезда.
Илья постарался как можно быстрее миновать эту весёлую, шумно болтающую, нарядную толпу. Он редко бывал в этой части Одессы, обычно посещая в городе лишь Староконный рынок и Привоз. Где находится главный городской парк, он не знал, и пришлось навести справки у полуголого мальчишки-турчонка с шарманкой и плешивой мартышкой на верёвке.
Оказалось, недалеко, и вскоре Илья, миновав бульвары, шагал вдоль решётки, огораживающей парк. Запах цветов усилился, над кустами вились разноцветные и яркие южные светлячки. Луна запуталась в ветвях деревьев, и Илье казалось, будто она ехидно подмигивает ему оттуда. А вскоре в звуки южного вечера вплелись сначала слабые, чуть слышные, но с каждым шагом Ильи становящиеся всё более отчётливыми голоса и гитарная музыка. Он пошёл быстрее, но проклятая ограда всё не кончалась, людей навстречу попадалось всё меньше, и вскоре Илья понял, что обходит парк с задней стороны. Пение меж тем стало совсем громким, между кустами в разрыве ветвей блеснул яркий свет, и Илья остановился. Сквозь чугунные прутья ему была видна освещённая площадка эстрады, на которой сидел хор. Место перед эстрадой было сплошь забито людьми - "чистая" публика сидела за белыми столиками, между которыми сновали официанты с подносами, народ попроще стоял за лёгкой оградкой, и сколько ни вглядывался Илья, он не увидел среди стоящих свободного места. Нечего было и думать о том, чтобы протолкаться поближе к хору - даже если обойти весь парк кругом и войти, как положено, с главного входа. Илья чертыхнулся от бессилия, со злостью подумал о том, что, пока он будет бегать вокруг решётки, хор, чего доброго, закончит выступление. Он прижался лицом к самой ограде, но сквозь просветы в ветвях акаций было видно немного.
– Эй, Илья! Смоляко!
Вздрогнув, Илья отпрянул от решётки. Мало того, что весёлый шёпот позвал его по имени, так ещё и слышался он откуда-то сверху. Отчаянно гадая, кого из знакомых принесла нелёгкая, Илья поднял голову… и невольно фыркнул от смеха: за оградой, в развилке толстого каштана, болтая босыми ногами, сидела с туфлями в руках Роза Чачанка.
– А, пришёл всё-таки? - с улыбкой спросила она. Светлячок сел ей на плечо, озарив щеку и смеющийся глаз зеленоватым светом.
– Пришёл… - проворчал Илья. - Ты как туда влезла-то, чёртова баба?
– По решётке. И ты давай. Всё равно там сквозь народ не проберёшься, я пробовала. Все те, кто вчера их у Фанкони слушал, сегодня опять пришли.
Я час вокруг ограды на рысях носилась, пока это дерево высмотрела. Лезь сюда, морэ, цыган нет, никто не увидит!
Последние слова Розы оказались решающими: Илье вовсе не улыбалось карабкаться на дерево в свои сорок три года на глазах у местных цыган. Роза, подбадривая, нагнулась из развилки и протянула ему руку. Помощь Илья отверг, огляделся по сторонам, схватился покрепче за прутья решётки - и через минуту сидел на неудобной, покрытой буграми и наростами ветке каштана, переводя дыхание.
– Ай, молодчико! - похвалила его Роза, но Илья этого уже не слышал.
Хор пел "Не смущай". Мощная волна голосов расходилась в тёплом воздухе, весь парк звенел от слаженно ведущих свои партии басов, баритонов, теноров, альтов и сопрано, и от этих знакомых звуков у Ильи перехватило горло. Он подался вперёд, вглядываясь в смутно различимые лица цыган, подумал:
хорошо Роза придумала, видно отсюда и в самом деле как на ладони. Вот он – весь московский хор из Грузин, вот они все! Вон гитаристы - Ванька, Ефим и Петька Конаковы, дядя Вася, все четверо Трофимовых, ещё какие-то молодые, незнакомые… Первый ряд весь блестит и сверкает, это - солистки, плясуньи.
Вон Стешка высится Медведь-горой, поглядывает на дочерей, вон Илона - она не улыбается, лицо грустное, сдала сильно за эти годы… Вон дочери Митро, все как на подбор, "арапки" с узкими глазами, и одна другой краше, сидят в цветных шалях. Вот с краю Варька в чёрном платье, с голубым шарфом через плечо, поёт задумавшись, полуприкрыв глаза, и словно это не её низкий и густой голос слышится сильнее всех… А вот и Митро стоит перед хором, спиной к Илье, но разве с кем его спутаешь? Всё такой же прямой, строгий, в плечах - косая сажень, со спины - просто молодец, да вот только седой совсем… Что ж, было с чего поседеть. А вон… а вон, кажется, Гришка. Илья резко подался вперёд.
Гришка, сын… точно! Стоит со своей скрипкой, наклонив к ней чёрную голову, не улыбается, глаза опущены, и весь он где-то не здесь… не изменился совсем.
А вырос сильно, в плечах раздался, мужик мужиком стал… Где там жена его?
Илья пристальнее вгляделся в ряд солисток, выискивая белокурую голову Анютки, но в это время "Не смущай" закончилась, и толпа зрителей разразилась аплодисментами. На эстраду понесли цветы, солистки, кланяясь, принимали их.
Толстенький конферансье Андруцаки, известный всей Одессе, несколько раз пытался объявить что-то, и несколько раз ему не давали это сделать. Наконец конферансье с напускным отчаянием всплеснул руками, повернулся к Митро.
Тот усмехнулся в ответ, медленно поднял руку с гитарой - и стало тихо.
Совершенно серьёзно, без тени улыбки Митро объявил:
– Господа… Катька.
Из первого ряда вскочила молодая цыганка, совсем девочка, с длинными, перекинутыми на грудь косами. На её свежем юном личике с круглым подбородком застыла неподвижная улыбка танцовщицы. Катька была одета по памятной Илье котлярской моде: широкая алая юбка с оборкой, начинающейся чуть не от колена, такая же алая кофта с безразмерными рукавами, и даже голова по-замужнему повязана платком. В зале стало тихо. Чуть слышно вступили аккордами "венгерки" гитары, и Катька, плавно приподняв руки, тронулась по кругу. "Славно идёт", - отметил про себя Илья, следя глазами за тонкой фигуркой в красном. Катька сделала круг, другой, развела руками, поклонилась хору - и из второго ряда не спеша, с напускной ленцой вышел молодой цыган, тоже совсем мальчишка, с курчавой головой, смуглым до черноты лицом, сросшимися бровями, чуть раскосыми мрачноватыми глазами.
Илья заворожённо смотрел на него. Почувствовал, что хорошо бы перекреститься, и сделал бы это, если бы не боялся свалиться с дерева. Что же это за колдовство такое? Будто он сам, Илья Смоляко, выходит к этой красотульке плясать, он сам - лет двадцать пять назад? Рука вдруг задрожала, скользнула по жёсткой коре каштана, Илья еле успел ухватиться покрепче.
Дэвла… Это же Илюшка! Илюшка, сын, вышел "работать венгерку" со своей молодой женой! "Авэ, чяворо, сынок…" - шёпотом попросил он, словно сын мог слышать его. Гитары прибавили ритм, Катька улыбнулась до ушей, кинула лукавый взгляд через плечо, вызвав смех у зрителей, и Илюшка, медленно поднимая руку за голову, пошёл по кругу вслед за женой. Илья глаз не мог отвести от его высокой, по-мальчишески стройной фигуры. Сын с молодой женой плясал "венгерку", зрители хлопали в такт гитарных аккордов, звонкая музыка уносилась к тёмному ночному небу, к звёздам…
А Илья вспоминал, как семнадцать лет назад, зимой, его мальчик, его Илюшка умирал от горячки. Они стояли тогда на окраине Смоленска, морозы трещали страшные, годовалый Илюшка метался в жару, весь горячий, с обмётанными белым налётом губками, страшно, с тяжёлым хрипом дышал, и старухи цыганки уже безнадёжно качали головами. Настя, не спавшая третьи сутки, плакала без слёз, с сухими глазами, отталкивала руки утешающей её Варьки, держала в объятиях сына, прижимая к себе его курчавую головку, и на осторожные советы цыганок: "Попа бы, милая, позвать…" лишь ожесточённо мотала головой. Он, Илья, сидел на полу, обхватив колени руками, молчал. Соваться к жене, успокаивать, утешать не мог: у самого ком стоял в горле. Надеяться было не на что. И всё же глубокой ночью, когда измученная Настя заснула, сидя на лавке, Илья подошёл к ней и взял завёрнутого в одеяло сына у неё из рук. Илюшка был в беспамятстве и даже не пошевелился, когда отец, прижав его к себе, пошёл через пустой, заснеженный двор к конюшне. Там Илья уложил сына, развернув одеяло, прямо на соломе, достал ведро с вонючей, тёмной, как дёготь, мазью, которой лечил лошадей, и вымазал сына с ног до головы. Для верности прочитал ещё и дедов заговор, сплюнул на три стороны, перекрестился. Потому что не мог смириться с мыслью о том, что сын умирает, а он, его отец, так ничего и не сделал. Было тихо, холодно, в темноте пофыркивали кони, в приоткрытую дверь светила голубая зимняя звезда. Илья завернул так и не очнувшегося сына в одеяло и пошёл с ним к дому.
Утром его разбудил отчаянный вопль Насти. Илья торчком сел на полу и первое, что подумал: ночью умер Илюшка. Он бросился к жене:
– Настька… Настенька, не вой, пожалуйста… Ну, что поделать, бог дал, бог и… - и осёкся. Через плечо Насти увидел сидящего на лавке Илюшку, сосредоточенно жующего край лохматой овчины. Сын был нежно-зелёного цвета - весь, от босых пяток до спутанных кудряшек.
– Боже милостивый, это что? - всхлипывая, спросила Настя.
– Мазь лошадиная… - виновато сознался Илья. - Я подумал - может, хоть так лучше будет. Дедов способ, проверенный…
Настя повернулась к нему с блестящими от слёз глазами, всплеснула руками, хотела было что-то сказать, но лицо её сморщилось, и она заплакала.
Илюшка выпустил изо рта овчину, улыбнулся тремя зубами, нежно сказал:
"Тя-тя-тя-я…" и задом наперед полез с лавки. К вечеру все таборные цыгане знали, что Илья Смоляко вылечил сына от лихорадки лошадиной мазью.
Отмыть же Илюшку полностью удалось лишь к весне…
А теперь вон он - пляшет "венгерку", жеребец восемнадцатилетний, искры из-под каблуков летят. Уже жениться успел, и, видит бог, не прогадал… Даже издали Илье было видно, как хороша фигура Катьки. А пляшет, бог ты мой, пляшет - будто огонёк вокруг Илюшки мечется… Ох, не прогадал, оголец!
Пляска закончилась, зрители бешено захлопали. Илья, улыбаясь в темноте, смотрел, как Илюшка и Катька вновь и вновь выходят на поклон, как девчонка приседает в низком реверансе, как стреляет по сторонам довольными глазами.
А потом Митро коротким кивком отправил обоих на место, повернулся к залу, и по одному его виду Илья понял: сейчас выходит Настька…
Вечер был тёплым, почти душным, а его затрясло, словно в ознобе, когда на эстраду вышла жена - в чёрном платье, с высокой причёской, в наброшенной на плечо кружевной шали. Её встретили аплодисментами, но Настя улыбнулась, чуть приподняла руку - и всё смолкло. Митро подошёл к ней с гитарой. Из второго ряда вышел Гришка со скрипкой. Андруцаки произнёс название романса, но Илья его не услышал. Только когда вступила скрипка, он понял, что Настя будет петь одну из своих старых вещей. Ещё молодым, неженатым он слышал её в Москве.
Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.
Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна - любовь, что нет любви иной,
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
В зал Илья больше не смотрел. Он и так знал, что там - ни звука, ни движения, что люди боятся даже моргнуть. Так было и раньше, так осталось и сейчас, и будет так всегда, пока поёт Настя… Он сидел подавшись вперёд, не отводя взгляда от прямой и стройной фигуры на краю эстрады, от руки, придерживающей на груди складки шали, от вьющейся прядки волос у виска, от спокойно глядящих в зал больших чёрных глаз. Она всегда пела так - ни улыбки, ни лишнего поворота головы и уж тем более никаких гримас, которыми сейчас грешат молодые… а в зале никто мигнуть не смеет. Бывало, в ресторане купцы Тит Титычи про свои расстегаи забывали и ревмя ревели под Настькины романсы… Кто ещё так споёт, кто сумеет?
– Настька… - позвал Илья шёпотом, чувствуя, как сводит судорогой горло. – На-астька…
Услышать его Настя, конечно, не могла. Но, дождавшись, пока отыграет скрипка, взяла вдруг следующий куплет так сильно и отчаянно, что у Ильи снова мороз пробежал по спине, и тут уж он не выдержал - перекрестился дрожащей рукой.
И много лет прошло, томительных и скучных,
И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь.
И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
Что ты одна - вся жизнь, что ты одна — любовь,
Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца, и цели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
Когда Настя закончила и весь парк принялся неистовствовать, выкрикивая её имя, Илья прислонился спиной к толстому стволу каштана, несколько раз с силой провёл ладонями по лицу и снова повернулся к эстраде, зная - так просто Настьку не отпустят. И не ошибся: все столики встали, поднялись даже дамы, дружный хор голосов выкрикивал:
– Про-сим! Про-сим! Ещё! Ещё!
Настя сдержанно кланялась, улыбалась. С трудом дождавшись тишины, шепнула что-то музыкантам и вполголоса, задумчиво, словно обращаясь к кому-то, запела:
Как хочется хоть раз, последний раз поверить,
Не всё ли мне равно, что сбудется потом?
Любовь нельзя понять, любовь нельзя измерить, Ведь там, на дне души, как в омуте речном…
Эту вещь Илья сам пел в своё время, хорошо её помнил и почти не слушал - лишь смотрел, не отводя глаз, в лицо жены, снова шёпотом звал её по имени, снова и снова проводил ладонью по глазам, злился - что это с ними, отчего так жжёт? - снова смотрел туда, на освещённый круг, на знакомое лицо, на руки, на волосы… А потом Настя взяла наверх так, что, казалось, дрогнули низкие южные звёзды:
Пусть эта глубь — безмолвная,
Пусть эта даль — туманная,
Сегодня нитью тонкою связала нас судьба…
– Твои глаза бездонные! - вдруг подтянул Илья. И не тихо, не шёпотом, а в открытую, так, как пел когда-то в хоре. Мимоходом удивился сам - откуда только взялось, думал - забыл всё давно… Его голос пролетел через всю отгороженную площадку, люди заоборачивались, кое-кто даже привстал, цыгане все, как один, повернули головы, Митро резко обернулся, - а Илья видел лишь широко открытые глаза Насти, её руки, судорожно сжавшие шаль.
Но - вот что значит настоящая певица! - романса она не оборвала, и вышло так, что припев они дотянули вдвоём, она - с эстрады, он - с дерева:
Пусть эта глубь - безмолвная, пусть эта даль — туманная,
Сегодня нитью тонкою связала нас судьба…
Твои глаза бездонные, слова твои обманные
И эти песни звонкие свели меня с ума.
Илья точно знал: Настька его не видит. Ни Настька, ни Митро, ни остальные, ведь там, в парке, светло от фонарей, а здесь - тьма-тьмущая, да ещё и ветви… Не увидят, не разглядят. И не догадаются. По спине бежал пот, Илья сам не знал, что это вдруг нашло на него, отчётливо понимал, что не нужно было этого делать, что Настька на эстраде едва держится на ногах, что Варька теперь его убьёт и будет права, но… Но, видит бог, если б не запел - сердце бы лопнуло.
Не нужно ничего, ни слов, ни сожалений,
Былого никогда мне больше не вернуть.
Но хочется хоть раз, на несколько мгновений,
В речную глубину без страха заглянуть…
Пусть эта глубь - безмолвная, пусть эта даль — туманная,
Сегодня нитью тонкою связала нас судьба.
Твои глаза бездонные, слова твои обманные
И эти песни звонкие свели меня с ума.
Отчего Настька там, на эстраде, плачет, не вытирая слёз? Отчего она ведёт второй куплет с закрытыми глазами? Настька… Плюнуть, что ли, на всё, отчаянно думал Илья, подойти туда, к ней… на людях всё равно не прогонит, а там, дальше, видно будет… Ведь жена она ему! Ведь никого, кроме неё, он не любил никогда! Никого, ни одну из своих баб, никого… даже Маргитку.
Стоило промучиться шесть лет, чтобы понять это наконец… Илья перевёл дыхание и бесшумно спрыгнул с каштана вниз.
Перебравшись через ограду, Илья прижался лицом к холодным чугунным прутьям и долго стоял так. Он не знал, сколько прошло времени, но, когда пришёл в себя окончательно и смог наконец различать звуки, услышал, что невидимый теперь хор за оградой поёт "Невечернюю". Это означало скорый конец выступления. Илья помотал головой, словно стряхивая последнюю нерешительность, провёл ладонью по волосам и быстро пошёл в обход решётки.
Пролётки, на которых приехал хор, стояли неподалёку от главного входа.
Сейчас около них, кроме извозчиков, не было ни души. Илья прибавил шаг, ему хотелось выяснить, в какой гостинице остановились московские артисты, и двигаться прямо туда, чтобы поговорить с Настькой наедине, без лишних ушей. Как будет выглядеть этот разговор, Илья ещё не успел подумать, но точно знал лишь одно: без него Настька отсюда не уедет. Он не сразу заметил идущего ему навстречу человека и остановился лишь тогда, когда встречный окликнул его по имени:
– Илья, это ты?
Он остановился. Негромкий, ровный голос показался ему знакомым. Неизвестный вышел из тени, свет фонаря упал на его лицо, и Илья ошалело спросил:
– Ваша милость… вы? И вы здесь?
– Да, я, здравствуй. - Сбежнев подошёл ближе. Илья, не зная, что сказать, растерянно оглядывал князя. Тот был в светлом летнем костюме, не скрывавшем, впрочем, военной выправки, держал в руке шляпу, чуть заметно улыбался, но по чуть сощуренным глазам Илья догадался: Сбежнев взволнован не меньше, чем он.
– Чего изволите, Сергей Александрович? - с нарочитой любезностью осведомился Илья.
– "Очи чёрные" под мадеру, - в тон ему ответил князь. - Что с тобой, Илья, мы ведь не в ресторане!
– А коль не в ресторане, то дайте пройти! - грубо сказал Илья. В голове уже вертелись слова Варьки: "Настька за князя выходит…" Выходит? Ну так чёрта с два выйдет!
– Пустите, ваша милость… Дайте пройти, говорят вам! Дорога не купленная!
– Илья, стой! - вдруг резко приказал Сбежнев, и Илья, впервые услышавший, как князь повышает голос, невольно остановился. Тут же разозлившись на себя за этот испуг, зло спросил:
– Да чего вам надо-то? Ещё бы городового позвали, в каталажку сдали меня!
– Это ты вторил Насте? - поинтересовался князь.
– Вам что? Ну, я…
– Гм… Стало быть, ты здесь. Как, однако, шутит судьба… И куда же ты спешишь?
– Сами, поди, знаете, - мрачно сказал Илья. - А то б наперерез не помчались… Что - так и будем стоять посредь дороги?
– Илья… - Князь умолк на минуту, словно обдумывая что-то, а потом решительно сказал. - Тебе к ней лучше не ходить. Я думаю…
– Отойдите с дороги, ваша милость! - перебил Илья.
– Илья, послушай меня…
– Да отойдите, говорят вам! - взорвался он. - Что мешаешься под ногами, ваше благородие? Это цыганские дела! Она жена мне, была и есть! Князь, не вводи в грех… Не отойдёшь - клянусь, зарежу!
– Ого… - Сбежнев вдруг улыбнулся, и рука Ильи, дёрнувшаяся было к голенищу, замерла на полпути. Так и не достав нож, он выпрямился, сдавленно попросил:
– Христом-богом прошу - уйдите.
– Выслушай меня, и я уйду. - Сбежнев шагнул с освещённой аллеи в тень, и Илье поневоле пришлось последовать за ним.
В двух шагах от дороги, в темноте ветвей они остановились. Илья прислонился спиной к стволу; пользуясь кромешной тьмой, закрыл глаза. Та отчаянная смелость, накатившая на него несколько минут назад, уже схлынула, снова подступил озноб. Илья с трудом заставлял себя слушать слова Сбежнева.
– Илья, поверь, я хочу только её счастья… Я знаю, Настя любила тебя.
Возможно, любит до сих пор. За эти годы я трижды просил её руки и трижды она мне наотрез отказывала. Весной я попытал удачи в четвёртый раз, и Настя согласилась подумать. Вчера… - князь запнулся на миг, но Илья не заметил этого, - вчера она дала окончательное согласие.
– Вон как… - попытался усмехнуться Илья. - И что - все наши слышали?
– Да, это было при цыганах.
Илья молчал. Говорить было нечего. Жалел об одном: что не послушал Варьку, не остался дома.
– Илья, я сидел сейчас за столиком, слушал Настю. Я видел её лицо, когда ты запел. Она чуть не лишилась чувств. С твоей стороны это было не очень уместно… Чёрт возьми, почему ты, сукин сын, никогда не думал о ней?! – выругался вдруг князь.
Илья поморщился. Хрипло, с угрозой попросил:
– Не кричите на меня, ваша милость.
– Прости. - Сбежнев помолчал. - Видишь ли… Я ничуть не сомневаюсь, что стоит тебе сейчас, как ты намеревался, подойти к Насте… Я вижу - она всё ещё живёт тобой. Это очень сильное чувство, и мне оно понятно, но… Кто сможет поручиться, что через полгода ты не сбежишь с очередной юбкой?
– Чего?!! - взвился Илья. - Да… Да… Кто же вам права такие дал?
– Не взыщи, я уж без прав скажу, - холодно сказал князь. - Настя никогда ни словом не пожаловалась мне на тебя, но от цыган я узнал многое. Ты же не будешь утверждать, что живёшь в этом городе один?
Илья ничего не ответил. Молча шагнул мимо князя к освещённой аллее, но Сбежнев положил руку ему на плечо.
– Пустите. - Нет! - твёрдо сказал князь. - Годы мои, конечно, уже не те…
Да ты и помоложе будешь, но всё-таки я тебя не пущу.
– Не беспокойтесь. Я не к ней. Клянусь.
Князь, явно колебаясь, всё ещё держал его за плечо. Илья стоял не двигаясь, ждал. И оба вздрогнули, когда из конца аллеи послышался истошный крик:
– Илья!
Они повернулись одновременно. По аллее к ним со всех ног бежала женщина. Сначала Илье показалось - Настя, но, приглядевшись, он разглядел чёрное платье, сползший на затылок платок, резкое, от страха ещё больше заострившееся лицо сестры.
– Сергей Александрович, вы-то зачем… - простонала Варька, останавливаясь возле них. Она сильно запыхалась после бега, но, не переведя дыхания, сразу же бросилась к Илье и, вцепившись обеими руками в его рубаху, отрывисто, ненавидяще пообещала по-цыгански: - Клянусь, если подойдёшь к ней, - прокляну!
Он молчал. Смотрел в свете разноцветных огней на искажённое лицо сестры, на растрепавшуюся после бега причёску, на слёзы в её глазах.
Подождав, медленно переспросил:
– Ты меня - что?
– Прокляну, - тихо повторила Варька.
Илья взял сестру за запястья, отцепил её руки от своей рубахи. С коротким странным смешком сказал:
– Ну, до смерти ты меня напугала… Забирай гаджа и валите отсюда оба.
Вон уже хор выходит.
Варька обернулась. Из освещённых ворот парка в самом деле выходили окружённые толпой зрителей цыгане, слышались возбуждённые голоса, смех.
Чей-то голос на весь парк звал:
– Варька! Эй, Варька! Где ты?!
– Ступай, тебя ждут. - Илья отошёл в тень, сел на тёплую влажноватую землю. Варька не двигалась, но подошедший князь, взглянув на Илью, тронул её за локоть:
– Идём, Варенька.
Варька, вытирая слёзы, кивнула. Сбежнев подал ей упавшую шаль, Варька, не расправляя, перебросила её через плечо, оперлась на предложенную князем руку и зашагала за ним к пролёткам. Илья сидел на земле, провожая взглядом удаляющиеся фигуры, затем уставился в землю. Уже укатили пролётки с цыганами, уже стихли шум и смех за оградой парка, уже один за другим начали гаснуть огни у эстрады, а он всё не мог заставить себя подняться. И неизвестно, до чего бы досиделся, не окликни его знакомый голос:
– Смоляко, это ты?
Он вскочил как ошпаренный.
– Роза?!
– Я. - Темнота рядом с Ильёй шевельнулась, блеснули белки глаз, серебряная серьга. - Ты чего здесь сидишь?
Илья молчал, не зная, что ответить. Внезапно он вспомнил о том, что, слушая Настю, совсем забыл, что на соседней ветке сидит и, может быть, наблюдает за ним эта чужая цыганка. Что она видела? Что подумала потом, глядя на то, как он стоит, прижавшись лицом к чугунной ограде? А может, и не заметила ничего… Какое ей дело?
– Ты чего здесь делаешь, глупая? Ночь-полночь…
– А я не буду в посёлок возвращаться. У меня рядом тут цыгане знакомые живут, пойду к ним ночевать… Ну, что, морэ, понравились московские?
– Понравились, - подтвердил он, сглотнув слюну.
– А солистку их первую видел? - не унималась Роза. - Видит бог, никогда в жизни такого не слыхала! Сколько слушала певиц, и в Москве, и в Питере, и в Кишинёве, но такой… Вот ведь дал господь голос! Я прямо обревелась вся, её слушавши, ничего вокруг себя не видела! Даже не заметила, как ты куда-то делся! Только что вроде рядом сидели, как две вороны на суку, а тут глядь – нету цыгана… А называли её, ту певицу-то, так же, как тебя. Настасья Смолякова, я точно слышала. Она не родственница тебе?
– Она моя жена, - глухо сказал Илья. Отвернулся и быстро пошёл в темноту.
*****
– Да иди ты, ради бога, спать, Митро! У тебя уже глаза закрываются, – сердито сказала Настя, сидя у зеркала и вынимая из причёски шпильки. - Что ты - всю ночь меня караулить будешь? Не бойся, не повешусь.
– И в мыслях такого не было… - пробурчал Митро, подавив зевок. Было уже около полуночи, в открытое окно гостиничного номера смотрела заходящая луна, приторный аромат цветов, которыми была завалена тесная комната, смешивался с солёным запахом моря. Чёрное платье Насти покоилось на кресле, там же лежала, свешиваясь с подлокотника, шаль. На столе в открытом футляре лежала гитара, и отражения свечей играли на тёмной полированной деке.
– Уйдешь ты или нет? - уже с досадой спросила Настя, встряхивая обеими руками распущенные волосы. - Не то подушку дам, ложись здесь, на полу.
– Ухожу, ухожу. - Митро встал, пошёл было к двери, но с порога вернулся.
Стоя за спиной Насти, осторожно сказал:
– Настька, это ведь не он был…
– А кто? - не оборачиваясь, спросила она.
– Ну-у-у… Цыган полон город. Какой-нибудь местный пошутить захотел…
– Ну да. Откуда только этот местный "Глаза бездонные" знает, скажи мне?
– спокойно спросила Настя, и Митро смешался.
– Да мало ли… Слыхал от кого-нибудь… В Москве, может, бывал… Всяко быть-то может…
– Слушай, я в тебя сейчас гитарой брошу. Всю душу вымотал. Иди спать.
– Тьфу! - с сердцем сплюнул Митро и быстро пошёл к двери.
На этот раз он действительно ушёл. Настя расчёсывала волосы, не мигая смотрела на своё отражение, туманное от света свечей. И вздрогнула, когда в дверь тихо постучали.
– Митро, я тебя убью!
– Настя, это я, - раздался смущённый голос. - Я поздно? Ты не одета?
– Ох, господи… - вздохнула Настя, опуская голову на руки. Помолчав, устало ответила: - Ничего, Сергей Александрович. Заходите.
Она сняла с кресла платье и скрылась за ширмой. Когда спустя несколько минут Настя появилась оттуда уже одетой, на ходу заплетая косу, князь сидел у стола, глядя в открытое окно. Увидев Настю, виновато сказал:
– Извини, пожалуйста. Я вижу, ты почти уже легла. Но, видишь ли, я не мог…
– Да нет, Сергей Александрович, это даже хорошо, что вы пришли. - Настя улыбнулась, начала перебирать шпильки, вновь закалывая косу в высокий узел. - Приехала с концерта, думала - умру от усталости, а тут Митро явился и давай голову долбить… Уж не чаяла, как избавиться от него. Только-только ушёл, а с меня весь сон как рукой сняло.
– Чего он хотел?
– А… - без улыбки отмахнулась Настя. - Голову мне морочил всё… Говорит – не Илья это сегодня со мной пел.
– А сама ты как думаешь? - помолчав, спросил князь.
Настя пожала плечами:
– И думать нечего. Илья, конечно. Много ли вы таких теноров слышали?
А я его вовсе из тысячи узнаю. А Варька почему, еле допев, вокруг парка куда-то помчалась? И до сих пор у себя в нумере ревёт, никого к себе не подпускает…
Сбежнев молчал. Настя подошла к окну, оперлась о подоконник.
Раскидистые ветви деревьев пригостиничного парка резали тёмное небо, низкие звёзды мелькали между ветвями. Внизу, над клумбой роз, вились светлячки. Пахло цветами и солью. Негромко гукала какая-то птица.
– Сергей Александрович, как думаете, - нерешительно начала Настя, - это очень неприлично будет, если мы с вами сейчас к морю пойдём? Верите ли, я за все эти дни ни разу моря не видала! Приедем в город - сейчас на концерт, потом сразу спать падаешь… А посмотреть хочется.
– Разумеется, идём! - поднялся князь. - Напротив, это замечательно, прогуляться перед сном. Да и народу на набережной не будет… Но возьми шаль, может быть ветер.
Настя послушно сняла с подлокотника кресла кружевную накидку. Вместе они вышли из номера.
Набережная была пуста, лишь снизу, от моря, доносился чей-то приглушённый смех: видимо, гуляла парочка. Солёный запах сделался ещё острей, к нему примешался сладкий аромат миртов. Луна ушла, и теперь только звёзды искрились над чуть слышно шумящим, словно дышащим во сне морем.
– У-у, его и не видно… - разочарованно сказала Настя, стоя у парапета и глядя на чёрную массу воды, сливающуюся с небом. - А дышать хорошо, свежо.
В Москве сейчас, наверное, такая духота стоит… просто возвращаться не хочется.
– Останемся здесь, - шутливо предложил князь. - Хотя бы до конца сезона.
Ты имела бешеный успех у одесситов, тебя будут просто носить на руках.
– Смеетесь? Да Митро кондратий хватит… У него из солисток тогда одна Анютка останется. И вам тут нечего делать, Париж дожидаться не будет.
Руки князя, бережно набрасывающие на плечи Насти шаль, замерли.
Настя повернулась, глядя в упор, сама, высвободив из пальцев Сбежнева лёгкую ткань, закуталась в неё. Налетевший с моря ветерок растрепал её волосы; она, отведя назад вьющиеся пряди, нашла в темноте руку князя, слегка сжала её. Отвернулась.
– Настя… Должен ли я понимать…- начал князь, и Настя закусила губы, услышав его изменившийся голос. - Должен ли я понимать, что ты приняла решение?
– Да, - не поворачиваясь, сказала она.
– И?..
– Простите меня…
Тишина. Настя отпустила руку князя. Сбежнев некоторое время стоял не двигаясь, глядя через плечо Насти на низко мерцающие над морем Плеяды.
– Простите меня. Мне бы ещё раньше вам это сказать надо было. Всё, как девчонка, боялась…
– Я знаю, в чём дело, - князь не отрывал взгляда от звёздного неба. - Это всё из-за него… Из-за того, что он пел сегодня с тобой. Ты… Настя, боже мой, неужели ты останешься здесь, с ним?
– Ну, господь с вами… У него здесь жена. Наверное, и дети есть.
– Только в этом причина?..
– А вам этого мало? - Настя сильнее стянула на груди шаль. Сбежнев приблизился, осторожно обнял Настю за плечи. Она, не замечая этого и по-прежнему глядя в черноту моря, продолжала:
– Не в Илье дело, Сергей Александрович. У нас с ним что было - всё прошло, и не вернуть, хоть из кожи вылези, но… Не обижайтесь только на то, что скажу.
Знаете, я, когда вы раньше к нам на Живодёрку приезжали, всегда радовалась.
Как девчонка шестнадцати лет, радовалась. Причёсываться бросалась, платье ваше любимое, на плечи шаль, ожерелье жемчужное… Митро даже смеялся надо мной, такое счастье всякий раз было! И петь для вас готова была хоть до утра, и годы молодые с вами вспоминать… А этой весной, после того как подумать обещала… не то что-то делаться со мной стало. Вы подъезжаете - а у меня душа болеть начинает. И чем дальше, тем хуже. До того доходило, что уж ждала, когда вы уедете. Вы за порог - а я реветь, до утра успокоиться не могла.
– Отчего же ты мне об этом не говорила?
– А зачем? Что бы я сказала? Сама не понимала, что со мной… А теперь знаю. Не надо было вам снова предложение делать. А мне соглашаться думать не надо было. Только хуже вышло. Не люблю я вас, Сергей Александрович, дорогой вы мой, самый лучший, не люблю…
– А его - любишь?
– Не знаю, господи! - с сердцем сказала Настя. - Не знаю… Но вы сами видели, что со мной сделалось, когда я его голос услышала. Один только голос! Будто шести лет не прошло, а ведь думала, что забыла. И знала ведь, что не увидимся и что кончилось всё давно… а едва в обморок не свалилась прямо на сцене. Вот бы позорище было! Так как же я после такого за вас выйду? Вы про меня теперь что хотите думайте, но… не могу я. Ничего из этого хорошего не получится. Чего ради я сама себя насильно замуж выдам?
На четвёртом-то десятке? Что мне - княгиней хочется быть, как нашим девкам-малявкам? Или без Парижа жизнь не мила? Нет… И вам от этого хуже только будет. Не спорьте, знаю я.
– Да-а… - Сбежнев неожиданно рассмеялся, и Настя удивлённо обернулась к нему. - Что ж, пусть теперь старый циник Толчанинов попробует доказать мне, что бога нет! Есть. И наказывает он без промедления.
– О чём вы, Сергей Александрович? - испуганно спросила Настя, вглядываясь в его лицо. Он заметил этот взгляд, грустно улыбнулся:
– Не бойся, Настя, я не схожу с ума. Просто сегодня мне пришлось солгать… поверь, чуть ли не впервые в жизни. И вот… не прошло и двух часов, а возмездие уже грянуло.
Настя молча, пристально смотрела на него. Князь отвёл глаза. Неловко рассмеялся.
– Видишь ли… я сегодня разговаривал с Ильёй.
Настя ахнула. Шёпотом спросила:
– Когда?
– Сразу после того, как ты… как вы спели вместе. Я ведь тоже его узнал.
И, как только ты отпела, пошёл на поиски. Мы столкнулись почти у ворот парка, он… он торопился к тебе.
– Ой… - прошептала Настя, закрывая лицо руками.
Князь, глядя в сторону, продолжал:
– Я чувствовал, что нужно его удержать, не пустить к тебе любой ценой.
И… и тогда я сказал, что ты выходишь за меня замуж. Что всё решено, что по приезде в Москву мы венчаемся.
– И… что Илья? - не отрывая рук от лица, спросила Настя.
– Боюсь, что это его не остановило бы, - помедлив, сознался Сбежнев. - Но прибежала Варька, начала кричать на него по-цыгански… Я почти ничего не понял. Скажи, что означает "армая"?
– Армая - проклятие… - машинально пробормотала Настя. И вздрогнула: – Это что же… Варька… Варька так сказала ему?! Варька - Илье?! Господи, с ума она сошла, разве можно так…
Князь молчал. Настя схватилась за голову. Долго стояла так, неподвижная, непривычно ссутулившаяся. Сбежнев ждал. Затем осторожно тронул её за плечо.
– Девочка…
– Ничего, Сергей Александрович, - глухо, не поворачиваясь к нему, сказала она. - Сейчас всё пройдёт. Ну, Варька! Ну, сдурела цыганка… Брата, родного брата…
– Она хотела добра для тебя…
– Да что же это такое! - взорвалась наконец Настя, сбрасывая с плеча руку Сбежнева. - Да что же это все, кому не лень, мне добра хотят! И без меня за меня решают! Наломали дров, нечего сказать! Да что бы я - умерла, если б с Ильёй увиделась?! Или бы на шею ему бросилась? Или от молодой жены обратно к себе его потянула? Что я - девчонка пустоголовая? Не знаю, что можно, что нет?! О, хоть бы вы сгорели все, когда вы меня только в покое оставите! И вы! И Варька! И Митро! Доведёте, ей-богу, уйду в монастырь на послушание! И пусть кто угодно вместо меня в ресторане поёт!
– Настя! - Князь снова обнял её за плечи, привлек к себе. Она, замолчав и как-то разом поникнув, прижалась к его груди. Со вздохом сказала:
– Не сердитесь, Сергей Александрович. Это я с перепугу.
– Прости меня.
– Вы не виноваты. И… И даже правильно всё сделали. А то Илья, он… Он всегда такой был, сначала сделает, а потом подумает: надо было, не надо…
Хорошо, что вы с Варькой его не пустили. А то увидь его Митро - и до смертоубийства дошло бы. - Настя выпрямилась. Глядя в лицо Сбежнева, твёрдо сказала: - Я за вас не выйду, Сергей Александрович.
– Я понимаю. - Князь помедлил. - Мне… уехать завтра?
– Зачем? Уедем вместе.
– Что сказать Митро?
– Я сама ему всё скажу. А теперь ступайте. Не бойтесь, я не заблужусь.
Вон, видно отсюда, - гостиница светится… Идите, Сергей Александрович.
И не держите зла. Дороже вас у меня человека нету. Кто же знал, что так судьба раскинет…
Князь хотел было что-то сказать, но, взглянув на Настю, лишь молча кивнул и шагнул в темноту. Когда его шаги стихли, Настя оперлась на парапет набережной. Несколько минут стояла с закрытыми глазами. Внизу чуть слышно, вкрадчиво дышало море. Кроны деревьев тихо шелестели, ночная птица умолкла, луна уползла за маяк, и серебристая дорожка, бегущая по воде, растаяла. В наступившей темноте Настя выпрямилась, накинула шаль на голову и медленно пошла вдоль пустой набережной к гостинице.
Утром Настя проснулась от того, что кто-то со всей мочи дубасил кулаком в дверь.
– Кому неймется-то? - пробормотала она, отводя с лица распустившиеся волосы. - Кто там?
Из-за двери ответили - кто.
– А чего ты так кричишь? Входи. Нет, подожди немного, я…
Настя не договорила. Дверь разверзлась, и на пороге, как карающий серафим, вырос Митро. Было очевидно, что он сам недавно с постели, рубаха его была застёгнута кое-как, волосы взлохмачены. В руках он держал скомканный лист бумаги.
– Это что такое, чёртова кукла?! - завопил он, врываясь в комнату и размахивая листком. - Что это такое, а?
– Не знаю, - пожала плечами Настя. - Покажи.
– Не знает! Не знает она, проклятая! О-о-о, за что мне это наказание небесное!
Митро забегал по комнате. Настя озадаченно следила за ним глазами.
Через минуту потянула было к себе платье с кресла, но Митро заметил её движение, одним прыжком оказался возле кровати, вырвал платье из рук сестры, швырнул его на пол и гаркнул так, что закачалась люстра:
– Отвечай - почему Сбежнев уехал?!
Настя приподняла брови. Вздохнув, спросила:
– Уехал, значит, всё-таки?
Митро, не находя слов, закатил глаза. Помедлив, Настя снова потянулась за одеждой. На этот раз ей удалось даже накинуть платье на голову, но в тот же миг Митро сорвал его.
– Зачем ты это устроила? Отвечай, дурища, зачем?!
Настя резко встала. Оттолкнув брата, вырвала у него из рук своё платье, ушла с ним за ширму, и туда Митро бежать за ней не рискнул. Нерешительно постояв на месте, он набрал было воздуху для очередной гневной тирады, но, подумав, с шумом выпустил его. Сел в глубокое кресло у окна и, косясь в сторону ширмы, проворчал:
– И нечего глазами сверкать, дура и есть… Опять человеку жизнь испортила, бессовестная! Чуть свет из гостиницы смылся, будто не князь, а босота какая беспортошная…
– Ты откуда знаешь?
– Так он же меня разбудил! Вытащил из-под одеяла, кой-как посадил и ну объяснять, что не может уехать, ничего не объяснив, не хочет, мол, чтоб я о нём худое думал… А я в себя прийти со сна не могу, ничего не понимаю, только глазами хлопаю и говорю: "Как ваша милость сама разумеет…" Ну, понял он, наконец, что от меня толку мало, сел к столу и давай писать… Передай, говорит, Настасье Яковлевне. Тут уж я опомнился, прыгнул к нему. Не уезжайте, говорю, Сергей Александрович, все бабы дуры, и Настька тоже, она пожалеет ещё… Куда там! Улыбнулся - и за дверь! Не бежать же мне за ним босиком было!
– Где письмо? - из-за ширмы протянулась рука.
– На… - Митро, насупившись, сунул в руку измятый листок. Чуть погодя Настя взглянула через верх ширмы. Грозно спросила:
– Ты что, читал?
– Знамо дело. Он его, между прочим, и не запечатал…
– А совесть у тебя есть?
– Про совесть молчала бы! - снова вскинулся Митро. - Ну, поглядела? Рада?
Успокоилась, наконец? Избавилась?! И что вы, бабы, за стервы за такие, одно от вас несчастье приличному человеку, право слово… Что вот ты теперь делать будешь, что?
Настя показалась из-за ширмы, аккуратно складывая письмо Сбежнева.
Митро свирепо взглянул на сестру; увидев на её лице улыбку, изумлённо заморгал. Вздохнул, пожал плечами. Взявшись за голову, спросил:
– Ну что ты за проклятье на мою голову, Настька, а? И почему у тебя всё не как у людей? Князь - и тот негоден оказался. Одного подай - конокрада таборного… А стоит ли он тебя, поганец?!
Настя молча положила письмо Сбежнева на край постели. Села на ручку кресла, в котором сидел брат, взъерошила ладонью волосы Митро, погладила по плечу.
– Не ярись. Ещё слава богу, что сейчас всё решилось. А то могла бы и из-под венца сбежать.
– Могла бы, тебе не впервой! - буркнул Митро. - Ну, в Москву-то с нами возвращаешься? Или своего голодранца искать, хвост задравши, побежишь?
Смотри, после этого на глаза мне не показывайся!
Настя молчала. Митро осторожно взглянул на неё снизу вверх. Сестра улыбалась, и он невольно улыбнулся в ответ.
– Ну… Хоть солистку новую на твоё место не искать.
– Всё равно бы никого лучше не нашёл, - уверенно сказала Настя.
Поднялась с кресла, взглянула на часы. - Ступай, Митро. Мне вещи уложить надо. Поезд в полдень, помнишь?
*****
До утра Илья проходил по тёмному городу, избегая, однако, заходить в кабаки, понимая: на этот раз дело может закончиться недельным запоем. Рассвет застал его на белой каменистой дороге, ведущей в посёлок. Сияющая краюшка солнца только-только выглянула из-за горизонта, облив его розовым светом и озарив снизу длинные полосы облаков. Глядя на поднимающийся над морем красный диск, Илья вдруг вспомнил о Маргитке, о том, как ушёл вчера, оставив её, рыдающую, на дороге, о том, как она с воем волочилась за его сапогом по пыли, беременная… Вот, не дай бог, опять выкинет… Этого только не хватало! Тоскливо выругавшись, Илья прибавил шагу.
Его тревога сразу возросла, когда он увидел настежь распахнутые ворота и дверь в дом. На дворе было пусто, не слышно даже привычных детских воплей. "Спят, что ли, ещё?" - удивлённо подумал Илья. Из-под крыльца вылез щенок и, нарушив тишину, пронзительно затявкал. Илья пнул его сапогом и, не слушая обиженного поскуливания, взбежал по крыльцу.
На лавке у окна сидела Цинка - не по-детски сосредоточенная, насупленная, со следами высохших слёз на загорелой мордашке. К ней, как воробьи, жались мальчишки. Илья растерянно огляделся, не понимая, что могло так перепугать детей. И увидел: за столом, уронив кое-как повязанную платком голову на смятую скатерть, сидела Дашка. Сначала ему показалось, что дочь спит, но, едва услышав скрип половиц, она резко вздёрнула голову, и Илья увидел её мокрое от слёз лицо.
– Дадо? - хриплым, чужим голосом спросила она. - Дадо, ты?
Илья бросился к ней, схватил за плечи:
– Что случилось, маленькая?
– Дадо… - Дашка вновь расплакалась, повалившись головой на стол. - Дадо, я, клянусь, её не пускала… Но я не могла… Не могла я, боже мой!
Илья с силой встряхнул её:
– Да что стряслось? Где Маргитка?
– Дадо…
– Говори! Убью! Говори! - заорал он так, что дети, спрыгнув с лавки, стайкой кинулись за дверь. - Где Маргитка, где она?
– Дадо, я не виновата… Она ушла… уехала…
Илья ожидал услышать всё, что угодно, но не это, и сначала почувствовал страшное облегчение: слава богу, жива, не выкинула… Лишь через минуту он медленно поднял руку к голове, потёр лоб, несколько раз моргнул. Тихо переспросил:
– Как? Что ты сказала?..
Дашка зарыдала в голос:
– Уехала! Говорю тебе, уехала!
– Да что ты городишь, дура безголовая! - рявкнул Илья, впервые в жизни обругав дочь. - Куда она, черти тебя возьми, делась?! Когда? С кем? Отвечай!!!
– Но-о-очью… - всхлипнула Дашка, - с Васькой Ставраки… Отец, ради бога, не кричи, что я могла сделать?
Илья отступил от стола, диким взглядом обвёл комнату. Всё здесь было попрежнему, всё на своих местах, и даже зелёная в жёлтых бубликах кофта Маргитки так же валялась на печи, свешиваясь вниз рукавом, и её шаль висела на гвозде у зеркала, и все ленты, все гребни были на месте…
– Ты что - врёшь мне?! - шёпотом спросил он.
– Нет, дадо! Умереть мне, я не вру! - сквозь слёзы побожилась Дашка. – Понимаешь, когда ты… когда ты ушёл, она как с ума сошла - по двору металась, плакала, кричала, чуть в колодец не кинулась. Яшка, спасибо, перехватил, унёс в дом. Я её водой отпаивала и вином… Слышу, вроде униматься стала понемногу, сидит, пьёт вино, молчит, плакать даже перестала… Я только вздохнула спокойно, а с улицы как закричат: "Эй, кто дома есть?" И что за чёрт Ваську принёс? Маргитка как вскочит, как кинется на двор к нему! Я только услышала, как она закричала: "Вези! Куда хочешь вези!" Я на крыльцо выбежала, а их уж и не слышно…
– Да… куда же вы смотрели?! - Илья стоял, вцепившись в низкую притолоку, чувствуя, что у него начинают стучать зубы, словно в лютый мороз. - Кто её отпустил, кто ей дал уехать?
– Я.
Илья оглянулся. На пороге, прислонившись к дверному косяку, стоял Яшка. Он был перемазан дёгтем, - видно, делал что-то в конюшне. Лицо его было в тени.
– Ты?.. - шагнув к нему, переспросил Илья.
Яшка отступил. Его татарские глаза сузились ещё больше. Илья шагнул ещё раз - и Яшка неловко, спиной вперёд, сошёл по крыльцу на двор.
Взглянув в его лицо, Илья увидел: парень ничуть не боится. А на двор вышел, чтобы не пугать Дашку. Что ж… Выходит, время настало.
– Я тебя убью, щенок, - по-прежнему тихо, почти спокойно сказал Илья, вытаскивая из-за голенища большой кнут. Яшка мрачно усмехнулся, и Илья ещё раз убедился: не боится.
– Сколько ей было маяться с тобой, Илья Григорьич? Сколько ты из неё жил вытянул? Я ведь помню ещё, какой она была!
– Женой моей она была!
– Цыгане об своих жён ног не вытирают.
– Не твоё дело, паршивец!
– Нет, моё! Я с ней мучился, я, а не ты, слышишь, собачий сын?! - потеряв вдруг самообладание, заорал Яшка. - Это я, а не ты, её из Москвы увозил – тяжёлую! Это передо мной она каждый день выла! Это я её из петли в Ахтырке еле вытащить успел! Это я не знал, что с ней делать, не мог её заставить вдовой назваться, не мог цыганам показать! Это мы с ней чуть с голода не сдохли, когда денег не было! А тебе плевать было! Ты её обрюхатил - и в сторону! Её - своего друга дочку! Какой ты цыган после этого?! Ты…
– Заткнись! - зарычал Илья, обматывая кнут вокруг руки, сам не замечая, как привычно готовится к драке. - Клянусь, три дня не встанешь!
– Ты её шесть лет мучил! Душу из неё мотал! Кровь пил! Кулаки отбивал об неё! Да лучше ей с Васькой по степям мотаться, чем дальше твоей тряпкой быть! Подстилкой! Ей! Моей сестре! Которая на всю Москву светилась!
– Я тебя убью!
– Это я тебя убью! - пообещал Яшка. - Маргитка ушла, мне теперь бояться нечего.
Они стояли во дворе друг напротив друга, розовый свет поднимающегося солнца освещал лицо Яшки, мелькал в его узких злых глазах, бился на лезвии ножа. Загородившись ладонью от солнца, Яшка шагнул было к Илье, но тот ударом рукоятки кнута выбил из руки парня нож.
– Рехнулся, щенок? - словно со стороны услышал Илья собственный голос,
– Не умеешь - не хватайся!
От сильного удара по ногам Яшка полетел на землю. Сморщившись, схватился за колено, вскочил. Его собственный кнут висел у дверей конюшни, Яшка схватил его, молниеносно обмотал руку ремнём, и Илья мимоходом отметил, что кнутовище легло в ладонь парня крепко и удобно.
От первого удара Яшки Илья уклонился, а второй всё-таки пропустил. От острой боли в плече позеленело в глазах, он каким-то чудом удержался на ногах, обозлился по-настоящему, встретил третий удар кулаком, и они с Яшкой, сцепившись, покатились по земле.
Тяжёлая, не дающая дышать злоба оглушала, бухала в висках. Сквозь эти удары Илья смутно слышал звон опрокинутых вёдер у колодца, истошный визг детей, грохот чего-то катящегося по земле, бешеное рычание - то ли Яшкино, то ли своё собственное: "Умар-р-рава, дж-жуклэскир-р-ро…" И – прорезавшийся вдруг сквозь этот шум и гром отчаянный, захлёбывающийся рыданиями голос:
– Дадо! Дадо! Дадо, ради бога, дадо!!!
Илья не сразу понял, что это кричит Дашка. Но, когда голос дочери пробился сквозь оглушающие толчки крови в голове, Илью словно окатили ведром воды. Он разом очнулся и увидел, что сидит у самых ворот верхом на Яшке, пытаясь пережать тому горло кнутовищем, что парень бешено выдирается и что его перекошенное лицо разбито в кровь. Мельком Илья подумал:
ведь и сам сейчас, верно, не лучше…
– Чяёри…
– Дадо! - Дашка кинулась к нему, споткнулась, упала на землю, сморщилась, ударившись головой о камень, но в Илью вцепилась мёртвой хваткой:
– Отец, не надо! Ради бога, не надо! У меня… у нас дети! Прошу, умоляю, не надо, не убивай его! Он муж мой! Да-а-адо, Христом-богом…
Илья встал. Почти сразу же, судорожно переводя дыхание, вскочил и Яшка.
Не глядя на него, Илья размотал с руки ремень кнута, и Дашка с коротким стоном повалилась на землю.
– Благодари её… - негромко сказал Илья. Ладонью вытер с лица кровь и ровным, неспешным шагом пошёл со двора.
Скрипнув, захлопнулась створка ворот, и во дворе повисла тишина. Из-за конюшни выглядывали испуганные мордочки детей. Яшка закрыл глаза, шумно выдохнул. Вытер вспотевшие ладони о штаны. Хрипло позвал:
– Даша…
Ответа не было.
– Даша, ты… вставай, пожалуйста.
Молчание. Дашка по-прежнему лежала ничком, и Яшка видел, что она судорожно вздрагивает.
– Дашка, ну что ты, в самом деле! Вставай! Ну!
– Что ты сделал-то, Яша? - всхлипывая, спросила она. Медленно поднялась сначала на колени, потом на ноги. - Зачем же ты так?
– По-другому надо было?! - ощетинился Яшка.
– Он же отец мой!
– А она - моя сестра! Сколько терпеть можно было? И так из-за тебя столько лет молчал! А по-умному - вовсе незачем нам было вместе жить! Я ещё когда тебе говорил - уедем? Ну, говорил или нет?! А ты что? "Останемся, родня ведь, отец, больше нет никого…" Вот тебе теперь, на здоровье, я же и виноват!
– Ты рехнулся! Ты с ума сошёл! - Впервые Яшка слышал, как жена кричит в полный голос, скаля зубы и размахивая руками, как какая-нибудь таборная баба на базаре. - Это мой отец, понимаешь?! Мой родной отец! Ты его чуть не убил! Что было бы, если б я не выскочила?! Человек ты или собака бешеная? Дэвлалэ, как я с тобой прожила столько времени?! - Она резко шагнула вперёд, поднимая стиснутый кулак, и на мгновение Яшке показалось, что жена хочет ударить его.
– Ах, вон куда?! - взбеленился он. Резко схватил её за запястье, сжал, и Дашка ахнула от боли. - Вон куда тебя, змея, понесло?! Спрашиваешь, как жила со мной? Собака я? Бешеный?! Да это вы, смолякоскирэ, все озверелые! Надо же было мне додуматься - из вашего рода жену взять! Чтобы загрызла в постели, как волчица! Ну, беги за ним, за отцом своим, беги! Беги, не держу! Я себе таких сотню найду! Может, и лучше! Пошла прочь, паскуда! - Он оттолкнул Дашку, и она, не удержавшись на ногах, снова упала. Тяжело, держась за живот, поднялась. Вытянув вперёд руки, пошла к воротам. Покачнувшись, ухватилась за столб - и замерла, подняв безжизненное лицо к встающему солнцу.
Некоторое время Яшка исподлобья поглядывал на жену, ожидая, что она, может быть, повернётся к нему сама. Дашка не поворачивалась. Стояла, обхватив руками столб, неподвижная, вся облитая розовым утренним светом. Тогда Яшка быстро перешёл, почти перебежал двор, насильно, взяв за плечи, развернул к себе жену, осмотрел её с головы до ног. Осторожно вытер серую полосу грязи на щеке, сморщился, увидев красную царапину. Смущённо прошептал:
– Тебе очень больно? Да? Даша, лачинько… Дашка молчала. Её неподвижное, покрытое пылью лицо было повернуто к поднимающемуся солнцу.
– Дашка, ну что ты? - Яшка растерянно опустился на колени, прижался к животу жены, где шевелилось маленькое, крохотное, уже живое. - Ну, что ты… Не молчи, а? Прости меня… Ну, что мне сделать, Даша?
Рука жены вдруг легла на его плечо. Яшка облегчённо вздохнул.
– Не сердишься? Нет? - Он взял руку Дашки, виновато уткнулся в неё лицом. - Ну, скажи ты хоть слово… Дашка, ну?
– Я вижу, Яша, - тихо сказала она.
– Что ты там видишь? - машинально спросил он.
– Солнце.
– Какое ещё, к чёрту… Чего?! - Яшка вскочил на ноги, тревожно, недоверчиво всмотрелся в лицо жены. - Дашка! Лачинько! Повтори!
– Я вижу солнце, - ровно повторила Дашка.
Яшка взял в дрожащие ладони её освещённое розовым светом лицо. На него в упор, испуганно смотрели мокрые, чёрные, широко открытые глаза.
Чистые, чуть раскосые глаза с голубым белком.
– Говори, Дашка! Говори! Что ещё видишь?
– Тебя вижу, Яшенька… - Подбородок Дашки вдруг задрожал. - Мо-о-ре…
Дэвлалэ, Цинку вижу! Доченька! Маленькая! Ой-й-й…
– Господи! - Яшка снова упал на колени. Ударил кулаками по земле, и над едва проснувшимся посёлком взлетел его громкий, полный отчаянной радости крик.
