Он выходит. Он вышел. Одет во все чистое — как перед решающим сражением. Фрак отутюжен, сорочка сверкает, бабочка безупречна. Чувствуется: человек на многое решился. Мы подбадриваем его аплодисментами. Он кланяется, после чего поворачивается к нам спиной. Mi.i не в обиде: сегодня он хочет говорить не с нами, а с ними. Ему есть что сказать им: накипело, накопилось за долгие годы, требует выхода.
Их много. В руках разное. Скрипки, трубы, флейты, кларнеты, виолончели. Одна женщина даже приволокла арфу. И все они смотрят на него. Изображают внимание. Якобы желание выслушать правду, какой бы горькой она ни была. Но это притворство! Едва он взмахивает рукой, как бы говоря: «Товарищи! Давно хочу вам сказать...» — как все эти люди разом ударяют или принимаются дуть в специально принесенные инструменты. Грохот невообразимый, жуткий вой. Напрасно он размахивает руками, умоляя выслушать. Чем выразительнее его жесты, тем громче в ответ ухают трубы. Нахально пиликают скрипки. Бренчит арфа. Гудит контрабас. Нет, они не дадут ему сказать ни слова, как не дали вчера, как не давали в предыдущие их встречи. Больно следить за этой неравной борьбой. И — верх наглости! В тот самый момент, когда он, истратив все силы и разуверившись в том, что его расслышат, в полном отчаянии резко взмахивает рукой,— все смолкает. Полная тишина. Но у него уже нет сил говорить. Пот катится градом по его лицу. Волосы разметаны бурей. Бабочка съехала на спину. Шатаясь, он уходит.
Мы бешено аплодируем ему — за героическую попытку достучаться до этих людей. Пусть она не удалась, но он был так неистов в своем стремлении сказать им все, что он о них думает!
Мы вызываем его. Он выходит. Кланяется. Сконфуженно улыбается. Да, он снова проиграл. Но дух его не сломлен. Завтра он снова выйдет к этим людям и снова взмахнет руками, призывая выслушать его. Я верю: рано или поздно в ответ на его взмах не раздастся ни одного звука. И тогда мы услышим, что он хотел им сказать. Убежден: это что-то очень, очень важное.