Однажды Опрокиднев разочаровался в жизни и решил покончить жизнь самоубийством.
В обеденный перерыв он подошел к профоргу Курсовкину и сказал:
— Товарищ Курсовкин! Я принял решение уйти из этой жизни. А поскольку сегодня только второе число, прошу вернуть мне взносы, уплаченные мною вчера за текущий месяц.
— Сегодня я тебе верну, а завтра ты сам вернешься? — спросил Курсовкин.— Что тогда?
— Товарищ Курсовкин,— сказал Опрокиднев.— Я ухожу туда, откуда не возвращаются.
— Аабаев! — крикнул Курсовкин,— Ты слышишь? Опрокиднева переманили в «Монтажсистематику».
— С удовольствием бы ушел вместе с тобой,— завистливо сказал Аабаев.
— Нет, Аабаев,— вздохнул Опрокиднев,—Туда лучше уходить по одному.
— Правильно,— согласился Курсовкин.— А то паника поднимется, и вообще никого не отпустят.
— Извините,— твердо сказал Опрокиднев,— но мне пора. Прощайте, больше не увидимся.
— Отчего же? — удивился Курсовкин.— Заходи, всегда будем рады видеть.
— Лучше вы ко мне заходите,— уклончиво ответил Опрокиднев и вернулся к себе в отдел.
Там он обошел всех сотрудников и тепло попрощался с ними. В эту скорбную минуту он сумел для каждого найти особенно нежные, чуткие слова. И только с Шараруевой простился молча.
— Я люблю тебя, Шараруева,— сказал он.— Я любил тебя больше, чем Наталью Сергеевну, Марианну Власьевну и Наказаньеву Е. А., вместе взятых. Давай простимся молча.
В последний раз выдвинул Опрокиднев ящик своего стола, в последний раз вынул оттуда листок бумаги, в последний раз скрутил колпачок с фломастера.
«Заявление,— аккуратно вывел он.— Прошу уволить меня с работы в связи с уходом из жизни по собственному желанию».
Он взял заявление и подошел с ним к начальнику отдела Эдуарду Фомичу Буровину.
— Можно завизировать и в таком виде,— сказал Эдуард Фомич.— Но, как правило, в таких заявлениях добавляют: «В моей смерти прошу никого не винить».
— Сейчас допишу,— пообещал Опрокиднев и вернулся к своему столу.
«В моей смерти прошу никого не винить»,— написал он. И задумался. Как это никого? Разумеется, это благородно: уйти, не потревожив оставшихся. Как говорится, по-английски. А почему я должен уходить по-английски? Разве до сих пор я делал что-нибудь по-английски? Нет, нет и еще раз нет! Я любил по-опрокидневски, работал по-опрокидневски, говорил по-опрокидневски. По-опрокидневски я жил, по-опрокидневски и уйду!
Шуршал ватман, и скрипели грифели, трещали арифмометры, позванивали телефоны, а Опрокиднев все сидел над своим заявлением. Он обдумывал список виновных.
— Человека берут в «Монтажсистематику», а он еще раздумывает,— шептались сотрудники.— Ну и тип!
В пять часов тридцать минут вечера весь отдел дружно покинул рабочие места и устремился к выходу.
— Опрокиднев, лапочка,— нежно спросила Наталья Сергеевна,— а вы остаетесь?
— Нет, я ухожу,— ответил Опрокиднев.— Но, уходя, я хочу погасить свет и хлопнуть дверью.
— Не упустить тех, кто действительно виноват,— сказал себе Опрокиднев, оставшись один,— а всем остальным простить. Так должен поступить настоящий самоубийца.
За окном густели сумерки, последние звуки растаяли в гулких институтских коридорах, когда Опрокиднев вновь взялся за фломастер.
«В моей смерти,— вывел он,— прошу винить:
1. Клюева Анатолия, ударившего меня в 1948 году по уху на виду у всей школы. Как я тогда плакал, помню до сих пор.
2. Людмилу, двоюродную сестру, за признание моих стихотворений периода 1948—1955 годов бездарными. Эту травму я пронес через всю жизнь.
3. Паропроводы высокого давления за трудную поддаваемость моим расчетам.
4. Буровина Эдуарда Фомича за неповышение меня в должности.
5. Шараруеву, как не отвечающую моим настойчивым духовным запросам.
6. Футбольную команду «Спартак», как не оправдавшую мои надежды.
7. Продавщицу колбасного отдела в гастрономе № 41 за отсутствие идеалов.
8. Марионеточное правительство банановой республики Бавона Терра, как плюнувшее в лицо мировой общественности, в том числе и в мое...»
Так он шел от пункта к пункту, а между тем за окном пронеслась ночь, погасли фонари и заря подняла восточный край небес, наступал зловещий час рассвета, час рождений и смертей, час прозрений и отмщений.
И Опрокиднев задремал; и на хрупком фундаменте сновидений вознесся перед ним сверкающий огнями и битком набитый народом зал городского Дворца спорта. Мстительно дышат темные провалы трибун, мощные прожекторы заливают арену. Там, на гигантской скамье, тесанной из сосны, с крупными занозами, сидят все виновные в его уходе.
Сидит грустный и постаревший Толька Клюев.
Сидит двоюродная сестра Люська.
Сидит Эдуард Фомич Буровин, задумчиво поправляя траурную повязку на рукаве пиджака.
Сидит опухшая от слез Шараруева.
Рядом с ней продавщица нервно крутит пуговицы на своем белом халате — видно, ее взяли прямо из-за прилавка.
В полном составе, с дублем, с массажистом, с психологом, с запасными, со всеми своими потрохами, сидит «Спартак». Сидит, опустив голову на полосатый халат, тренер. Сидят популярные зазнавшиеся хавбеки.
И сидит смуглое правительство Бавона Терра, предатели джунглей. Синеватые отеки от неумеренных выпивок и забвение народных традиций читаются на их лицах.
— Встать! Суд идет,— разносится над залом.
В наступившей тишине слово берет судья.
— Вы обвиняетесь,— говорит он,— в безвременной и прискорбной гибели гражданина Опрокиднева. Признаете ли вы себя виновными?
...И тогда встанет спартаковский капитан и скажет:
— Эта гибель нас потрясла. Передайте ему, что он навечно зачислен к нам в «Спартак» на правый край нападения. Все голы, забитые нами справа, будут заноситься на его лицевой счет.
И, кряхтя, поднимется гнусный премьер республики Бавона Терра. Он обведет зал мутными с похмелья глазами и скажет:
— Дамы и господа, мы не предполагали, что беспринципная деятельность нашего марионеточного правительства будет принята так близко к сердцу гражданином Опрокидневым. В виде компенсации приглашаем безутешную вдову погибшего совершить бесплатную туристическую поездку по нашим джунглям.
— Это был одинокий человек,— сухо заметит судья.— И от него не осталось даже вдовы.
— Осталась! — пронзительно крикнет Шараруева.— Я его вдова!
— И я! И я! И я! — закричат с разных трибун Наталья Сергеевна, Марианна Власьевна, официантка Вероника, лаборантка Рита и многие другие.— Мы все его вдовы!
А Толька Клюев и двоюродная сестра Люська рухнут на колени и с криком: «Прости!» — упадут в обморок.
Однако не исключено, что некоторые из обвиняемых начнут изворачиваться.
Встанет, к примеру, продавщица из гастронома и скажет, что якобы не помнит такого покупателя. Тогда ей предъявят фотокарточку покойного. Шараруева попытается вырвать карточку из рук прокурора, чтобы покрыть ее слезами и поцелуями, и ее долго будут успокаивать и отпаивать водой из казенного стакана. А продавщица равнодушно скользнет взглядом по задорному носу Опрокиднева, по всему его лицу, отмеченному крепкой природной красотой, и откровенно спасая шкуру, скажет:
Первый раз вижу.
И от этих ее слов что-то вдруг переменится в зале. Кто-то шумно вздохнет, кто-то хихикнет, кто-то распахнет неведомо откуда взявшиеся окна... Очнется от обморока Толька Клюев, сядет на скамейку и как ни в чем не бывало закурит. Люська деловито посмотрит на часики, поправит прическу и спокойно уйдет. Эдуард Фомич Буровин вытянет из нагрудного кармана своего пиджака логарифмическую линейку и недрогнувшей рукой примется умножать четырнадцать на девятнадцать. Судья встретится взглядом с прокурором, и оба зевнут...
Зевнул и сам Опрокиднев, зевнул и открыл глаза.
Солнечный свет лился из распахнутого окна. Беззаботный ветерок выкручивал занавеску. Снизу, с тротуара, доносилось повизгивание метлы. Его заглушал грохот трамвая. Алая железно-стеклянная коробка проползла мимо окон, выбивая дугой синеватые искры. Пробежали хохочущие школьницы. Потом снова завизжала метла, потом она умолкла, и голос институтского дворника произнес:
— А дальше пусть горсовет подметает.
И окончательно понял Опрокиднев неуместность своей мечты. Нет, не встанет спартаковский капитан и не скажет: «Прости, Опрокиднев». А встанет он и скажет:
— Знать не знаем Опрокиднева, гражданин судья. Мало ли у нас сумасшедших болельщиков, которые мешают нам жить и работать над дальнейшим совершенствованием спортивного мастерства.
И не встанет Шараруева, не скажет: «Я его вдова». А встанет она и скажет:
— Да, я согласна быть вдовой. Но не Опрокиднева, а нашего директора. Но он, к сожалению, женат...
— Ах так?! — воскликнул Опрокиднев.— Вы меня не знаете? Вы меня не любите? Вы для меня не прекратите? Тогда и я для вас не уйду. Никуда я отсюда не уйду, слышите?!
— Слышим, слышим,— ответил Эдуард Фомич Буровин, входя в помещение.— Начинайте работать.
Часы пробили половину девятого. Сотрудники склонились над столами, встали у кульманов. Затрещали арифмометры, зазвенел телефон. Опрокиднев углубился в расчет паропровода высокого давления и начал жить дальше.