ЖУЖУ

Вам, наверно, не терпится узнать, что означает слово «Жужу». Чтобы вы не терзались в разного рода догадках, сразу же объясню: это я.

Удивлены? А я просто был ошарашен, когда узнал, что это моё имя. Но что поделаешь? Разве тебя спрашивают, какое имя приклеить? Как захотят, так и назовут.

Вот так и меня.

А началось это сразу же в первый день, как только я пришёл в школу. На втором уроке учительница поняла, что я не выговариваю букву «ж». Я не мог произнести «журавль». Вместо этого говорил «зуравль». Я не смог повторить «жизнь», сказал «зизнь». И ещё многие слова я безбожно коверкал.

Когда вымучивал слово «зуравль», весь класс покатывался со смеху. А мне стало ужасно обидно. И я заплакал.

Тогда учительница подошла ко мне, погладила по голове:

— Не горюй, Володя Корниенко. Не надо. Мы тебя научим многому. Со временем ты будешь правильно произносить все слова. А поэтому не нужно плакать. Но маме скажи, чтобы она завтра пришла в школу.

На следующий день мама появилась в школе. Вместе с учительницей она ходила по длинному коридору и о чём-то тихо с ней беседовала.

А ещё через день мама повела меня в поликлинику. Врач в белом халате и в белой шапочке, посадив меня напротив себя, приказал повторять за ним стихотворение:

Но у меня снова ничего не получалось с произношением буквы «ж». Тогда врач сказал мне, что язык мой просто ленив. Он, негодник, лежит неподвижно во рту и спит. Я должен заставить его работать, устроить ему так называемую физкультурную зарядку.

Как это делается? А так. Поднять кончик языка и говорить: «Я жук… Я жук… Жу-жу-жу…»

Повторять надо везде: на улице, дома, в школе. И чем чаще, тем лучше. — Обязательно, Володя, это делай, — советовал врач, кивая головой, — иначе над тобой будут часто подсмеиваться дети…

Я не хотел, чтобы надо мной потешались, и, где бы ни находился, через каждые пять минут тянул: «Я жук… Я жук… Жу-жу-жу…» И на уроке тоже. Учительница как-то спросила:

— Это что же у нас — жук завёлся в классе? Мой сосед по парте, Лёнчик, сказал:

— Это Володя Корниенко упражняется. Учительница улыбнулась:

— Молодец, Володя, что помнишь советы врача. Тогда я смелее:

— Жу… жу…

Весь класс повернулся в мою сторону и захохотал. Учительница наклонилась ко мне, шепнула:

— Лучше упражняйся, Володя, дома… Или возвращаясь из школы. Чтобы никто не мешал тебе.

Вот с тех пор и прозвали меня «Жужу».

Я переходил из класса в класс, был уже в пятом, но это прозвище от меня так и не отстало.

 

СИНИЙ КОНВЕРТ

Мало того что в школе меня все так называют, так даже во Дворце пионеров, где мы с Лёнчиком в клубе интернациональной дружбы «Глобус» занимаемся, только и слышно: «Жужу», «Жужу». И виноват в этом, конечно, мой друг Лёнчик, потому что он проболтался.

Если кто-нибудь из вас коллекционирует марки, приходите к нам в клуб, мы получаем письма из всех стран. Как говорит Лёнчик: вся планета в наших руках.

Однажды Любовь Васильевна — руководитель нашей группы — показала нам синий конверт. На нём были необычайно красивые марки. Но не они привлекли наше внимание.

Я забыл вам сказать, что мы с Лёнчиком изучаем немецкий язык. И те письма, которые были написаны по-немецки, поступали в нашу группу.

Читает их Любовь Васильевна, а мы переводим сообща. Потом письма мы разбираем по домам и приносим уже написанные переводы.

Так было и с тем письмом, которое Любовь Васильевна вынула из синего конверта.

Письмо нас всех очень взволновало.

Я не буду его пересказывать. Лучше вы сами прочитайте перевод, который мы сделали с Лёнчиком.

Вот он:

— «Дорогие друзья!

Я живу в Дрездене, недалеко от площади Единения, на которой стоит памятник погибшим советским воинам.

Сегодня наш отряд носил к памятнику цветы. Мы стояли в почётном карауле. В эти торжественные минуты я и решил написать вам письмо.

Звать меня Вилли Кюнте. Я очень хотел бы познакомиться с вашим пионером, подружиться с ним. Но со смелым, отчаянным мальчиком, потому что у меня необычная просьба.

В вашем городе на крутом берегу реки есть старый монастырь с высокой колокольней. Эта колокольня мне очень дорога. Не только мне, но всей нашей семье.

Дело в том, что давно, ещё до вашей Великой Октябрьской революции, настоятели монастыря захотели на колокольне установить часы. Но такие, чтобы они каждую четверть часа заставляли звонить колокола.

Настоятели обратились к немецкой фирме. Часы изготовили, и хозяин предприятия послал моего деда — механика — установить их и научить кого-нибудь из служителей управлять ими.

Дед сделал всё, что ему велели. А перед отъездом домой на корпусе часов прикрепил медную табличку со своим именем.

В сорок третьем году, в последнюю войну, мой папа, кажется, оставил на той табличке и свою роспись.

Но об этом в следующий раз. Сейчас хочу рассказать про деда.

Ему была уготована тяжёлая судьба. Он был коммунистом, дружил с Тельманом, и, когда страной начал править Гитлер, моего деда вместе с Тельманом посадили в тюрьму.

Я деда не знал. Но он писал дневник. Несколько толстых тетрадей сохраняются у нас в ореховой шкатулке, рядом с фотографиями и письмами, как самая дорогая семейная реликвия. Прочитав дневник, я узнал о часах.

Еще раз прошу дать моё письмо смелому, отчаянному мальчику, который сделал бы для меня большую услугу: не побоялся полезть на колокольню старого монастыря и, если на ней остались давнишние часы, нашёл бы монограмму и сфотографировал мне на память. Вся моя семья была бы благодарна за это.

Вилли Кюнте».

Когда Любовь Васильевна кончила читать письмо, некоторое время никто не отваживался нарушить тишину.

Кому же, кому же из нас она отдаст его?

Если признаться честно, мне очень хотелось, чтобы она изо всех ребят выбрала именно меня.

Любовь Васильевна обвела взглядом группу и вдруг сказала:

— Я думаю, что за это дело возьмётся… — Ещё минуту подумала и закончила: — Володя Корниенко.

Я, должно быть, покраснел, потому что мне стало жарко. Неужели Любовь Васильевна считает, что я здесь самый смелый? А она, видимо, догадалась о моих сомнениях, добавила:

— Володя, насколько мне известно, умеет фотографировать. А вот насколько он смел, это мы увидим… А чтобы всё было наверняка, выделим ему в помощь Лёню, его друга.

 

РЖАВАЯ ПОДКОВА

От нашего с Лёнчиком дома до старого монастыря — рукой подать, а высокая колокольня видна даже из окон моей квартиры. Но всем этим мы как-то мало интересовались и почти ничего не знали ни о монастыре, ни о его колокольне.

Выйдя из Дворца пионеров, мы сразу же решили пойти на высокий берег, где среди зелёных деревьев хмуро серели монастырские стены.

До чего же неприглядными оказались они! Высокие, с узенькими прорезами-бойницами, с обвалившимся и выкрошенным кирпичом. От стен прямо веяло древней стариной. Но нас больше всего привлекала колокольня! Своим заржавленным крестом она точно касалась неба.

Стоит она на монастырском подворье. Однако к ней легко подойти, потому что ворота открыты, во многих пристройках какие-то склады, мастерские. В большом корпусе, прилегающем к колокольне, хранятся мешки с зерном, их потом грузят на машины.

Мы подошли ближе к колокольне. В самом низу её — маленькие дверцы. Но на них огромный замок.

Как нам быть? Что делать? Как проникнуть туда, внутрь?

— Знаешь что, Лёнчик, — сказал я другу, — давай пока никому не будем говорить, что нам здесь надо. Потому что признаешься — тут же прогонят: скажут, пошли, мелюзга, отсюда, пока нос не прищемили… И вообще пусть это будет нашей тайной.

— Правильно, — согласился он. — И дома об этом ни слова, а то мамы ни за что на колокольню не пустят… «Хотите разбиться?.. Покалечиться?..» Что, не знаешь их?

Я понял: Лёнчик прав. Кстати, жизнь кажется куда более интересной, когда в сердце носишь какую-то большую тайну.

— Пусть это у нас будет операция, — таинственно зашептал Лёнчик. — Давай как-нибудь назовём…

Он задумался: как же назвать её? Запрокинул голову, глянул на колокольню. Я тоже задрал голову вверх. Там как раз два голубя — белый и серовато-чёрный — кружат вокруг купола.

— О! — обрадовался я. — «Голубь». Давай так и назовём.

— Чудесно! — схватил меня за локоть Лёнчик. — Операция «Голубь»!

— Но чтоб это была настоящая тайна, — сказал я, — нам надо дать клятву, что будем беречь её, как… как…

Я не находил подходящих слов и взглядом просил Лёнчика, стоявшего напротив меня, помочь.

Он опять задумался. Приглаживая русый чуб, морщил лоб, но ему тоже не приходили в голову нужные слова. Тогда он протянул мне руку, торжественно сказал:

— Одним словом, на «пять»!..

— А вы, хлопчики, почему здесь? — услышал я неожиданно чей-то голос совсем близко.

Мы оглянулись.

В нескольких шагах от нас стоял дед в фуражке с большим козырьком, в сапогах и в серой сорочке, заправленной в рыжие брюки. Он опирался на дубинку и прищуренными глазами внимательно смотрел на нас.

— Гуляем, — сказал Лёнчик равнодушно, будто у нас не было никакой тайны и ни малейшего интереса к старому монастырю и нам безразлично, где бродить.

— Другого места не нашли? — ухмыльнулся дед.

— Для нас везде место, — с равнодушным видом махнул рукой Лёнчик и уже было повернулся, чтобы уйти прочь.

А я подумал, что зря он сердит деда, и, чтобы задобрить старого, подобострастно сказал:

— Хорошо здесь!

И тут же убедился — попал в яблочко. Дед слегка удивлённо поднял со лба фуражку, отчего лицо его с маленькими седыми усиками подобрело, и спросил:

— Что же здесь хорошего?

У меня тут же зашевелились сомнения. Может, это хороший человек и ему стоит признаться, что привело нас сюда? Может быть, выслушает, поймёт и поможет. Но в тот же миг вспомнил про нашу клятву, тем более что Лёнчик предупреждающе подмигнул: мол, держи язык за зубами!

Но все-таки что ему ответить? Почему нам здесь нравится? Я растерянно окинул взглядом вокруг. И неожиданно у колокольни увидел старую заржавленную подкову.

— Вот! — Я радостно подбежал к ней, схватил в руки и поднял перед собой.

Лицо деда насторожилось, потом затеплилось в усмешке.

— О, — шевельнул он бровями, — найденная подкова — всё равно что ключ от счастья…

— А можно забрать её с собой? — спросил я.

— А почему же? Нашёл — бери…

Лёнчик понял: наступила минута, когда можно повести речь ближе к делу. И тогда он сказал, качнув головой в сторону колокольни:

— Ну и замок же повесили… Не меньше пуда весит…

Дед от этих слов сразу же стал строже.

— А к замкам вам, — сказал с нажимом, — дудки… Не вашего ума дело.

Лёнчик был из тех репейников, которые, прицепившись, так просто не отстают.

— Вы его караулите? — спросил с милой улыбкой.

— А как же… Да что я с вами тут разглагольствую?

Однако в голосе старика не было ни строгости, ни нетерпения. Я это заметил и снова спросил:

— Колокольня-то, должно быть, старая-престарая?..

— Тыщу лет уже стоит, — ответил дед миролюбиво.

— Неужели тысячу? — сощурился Лёнчик так, будто эта тысяча лет в этот самый момент легла ему на плечи.

— Тыщу, хлопчики…

И здесь я понял, до чего же Лёнчик хитёр. Он подошёл ближе к деду, доверчиво и тихо спросил:

— Скажите! А вы не могли бы пустить нас туда? — и показал на дверцы.

— А зачем вам туда? — нахмурился дед.

— Интересно взглянуть, далеко ли видно с этой колокольни…

— Хе-хе… — засмеялся дед, — чего захотели. Конечно, далеко. Видите, какая высокая. Если бы с неё кинуть вверх вот эту дубинку, за облако зацепилась бы. Ну, довольно, хлопчики, уходите отсюда, пора ворота запирать…

Подкову я принёс домой.

Но перед этим хочу вам сказать, что жил я с мамой, папой и дедушкой. Дедушка встретил меня на пороге.

— А это что?

— Нашёл, дедушка, — объясняю ему. — Говорят, к счастью…

— Ах вон оно что!.. Да ещё такая… — Он взял из моих рук подкову и стал с интересом рассматривать. — Не иначе как всю планету измерила, стёрлась…

Я был удивлён, когда увидел, что дедушка почистил подкову, забил гвоздь в стену возле дверей и повесил её туда.

— Зачем вы, дедушка?

— Так полагается, Жужу. В старину считали, что беда никогда не посмеет переступить порог дома, в котором берегут найденную старую подкову. А у человека, поднявшего её, всю жизнь будут сбываться желания.

— Ох, дедушка, — вздохнул я, — если бы это было так…

Он очень внимательно посмотрел на меня, но ничего не сказал.

Дедушка у меня человек заметный: высокий, плечистый. Сожмёт пальцы в кулак — рука будто молот. А расправит их, пятерня — что лопата. Когда я был маленький, ещё в школу не ходил, посадит, бывало, меня на ладонь и качает, словно в зыбке.

Тридцать пять лет в цех, на завод, что недалеко от нас, дорогу топтал. А теперь на пенсии. Персональной. Почётной.

— Так где же ты нашёл эту подкову? — допытывается.

Мы с дедушкой большие друзья, и мне так хотелось рассказать ему всю правду — и про письмо, и про то, как мы с Лёнчиком уже пытались проскользнуть на колокольню. Но это же тайна. И впервые перед ним я покривил душой.

 

ОПЕРАЦИЯ «ГОЛУБЬ»

На следующий день мы с Лёнчиком стали серьёзно готовиться к операции.

Сначала надо было приобрести самую что ни на есть светочувствительную плёнку. Ведь разве узнаешь, в каких условиях придётся фотографировать? Ведь часовой механизм в самом куполе, а там же, наверное, темно.

Мы обошли несколько магазинов, прежде чем нашли желаемое.

Когда я зарядил кассету и фотоаппарат был в полной боевой готовности, Лёнчик сказал, что надо бы вооружиться ещё и фонариками. Разве же можно в серьёзной операции обойтись без сильного прожектора, такого, что даже слепит.

— Давай тогда, Лёнчик так, — сказал я, — моё дело — фото, твоё — свет.

— Пусть будет по-твоему, — согласился он. — Фонарик у меня есть, а на батарейку я сегодня попрошу денег у мамы.

Потом я подумал, что ж это получается: Лёнчик придёт с фонариком, а я должен буду спотыкаться в темноте? Так не пойдёт.

Я решил тоже раздобыть деньжат у дедушки.

— Ну, на фотоплёнку — это я понимаю, — поднял он брови. — Но зачем тебе фонарик?

Что ему сказать? Нет, не легко на свете жить человеку, если он носит в сердце тайну.

У нас есть небольшой серый пёс Круть с пучком растрёпанных волос под нижней челюстью, иногда кажется, будто с бородкой. Каждый вечер Крутя надо выводить во двор погулять. Часто делаю это я. Сейчас Круть как раз тёрся у моих ног, и я, глянув на него, придумал:

— Это Круть, бывает, побежит куда-нибудь, попробуй найти его в темноте.

Объяснение вышло у меня таким неуклюжим, что дедушка только рукой махнул.

— А ты его не ищи, — посоветовал, — он сам тебя найдёт. На счастье, я вновь быстро придумал, что сказать:

— Но, кроме того, у Лёнчика вон какой хороший фонарик, а у меня нет…

— Это другое дело, — согласился дедушка. — Так бы и сказал сразу…

И дал мне денег.

Мы весь день пробегали с Лёнчиком за батарейками и в пути решили, что на операцию «Голубь» должен идти с нами также и Круть. С ним и веселее, и, главное, у него слух тоньше, чем у человека. А если приключится какая-нибудь беда, Круть — первый заступник.

После обеда, когда дедушка вышел из дома, я позвал пса на кухню и, плотно прикрыв двери, приказал:

— Садись, Круть!

Он сел.

— Скажи мне по правде, — говорю, — ты умеешь держать тайну за зубами?

Круть — такой мудрый — всё понял. Сначала показал мне язык, мол, вон он у меня какой, потом облизался и спрятал его.

— Молодец, Круть, — похвалил я его и погладил по голове. — Теперь слушай, что я тебе скажу.

Рассказал ему про операцию «Голубь», а потом сообщаю:

— И ты, Круть, пойдёшь с нами!..

Чего он только не выделывал после этих слов! Бегал словно ошалелый по всем комнатам, подпрыгивал, стараясь в благодарность лизнуть меня хотя бы в руку, скулил и лаял.

Вскоре мы отправились в путь. Хорошо, что дома как раз никого не было и мне никто не мешал собраться. Кроме фотоаппарата и фонарика, я ещё прихватил блокнот, карандаш и на всякий случай компас.

Проходя по коридору, я взглянул в зеркало. И ужаснулся. На меня смотрел почти незнакомый мальчик. В его тёмных, как тёрн, глазах было столько решительности, что казалось, он готов вступить в бой с целой стаей голодных волков. Его чёрная чёлка лихо сдвинулась набок. Круглое лицо с закушенной нижней губой скрывало зловещую таинственность. Грудь в клетчатой ковбойке воинственно перехватывали два ремешка: на одном — фотоаппарат, на втором — фонарик.

Тот отчаяннейший смельчак вдруг рывком подался вперёд, неожиданно ослепив меня сильным лучом фонарика.

Я поневоле отшатнулся. А он, вероятно довольный этим, сделал шаг назад, засмеялся.

Но мне горько об этом говорить — операция наша, к которой мы так долго и тщательно готовились, провалилась.

О ней вскоре знали все. Бородатый Круть радостным лаем созвал целую свору псов, которые беспрестанно сновали по монастырскому подворью. Сторож, заметив нас, ещё издали грозился дубинкой, и мы обходили его десятой дорогой. А путь на колокольню, как и раньше, преграждал нам большой рыжий замок.

Я уже потерял всякую надежду на успех и однажды, вернувшись домой как всегда ни с чем, снял подкову, сказав ей:

— Нет, неправда, что ты ключ от счастья. Ты не приносишь радости тому, кто нашёл тебя!.. — и кинул её на пол.

 

ИЛИ ПАН, ИЛИ ПРОПАЛ…

Но однажды нам повезло.

Только шмыгнули мы в ворота на монастырское подворье, глядь, а на колокольню дверцы открыты. Подкрались ближе — где-то внизу слышны голоса. А Круть наш настоящий смельчак. Мы ещё боязливо стоим на пороге и осматриваемся, а он по железным ступенькам уже бросился вверх.

Что нам оставалось делать? Мы с Лёнчиком за ним. Как говорит мой дедушка: или пан, или пропал — дважды не умирать. Если уж смелость, то на полную катушку.

Круть бежит впереди. Лёнчик — вторым, я — замыкающим.

Ступеньки крутые, вьются вверх вокруг железного столба, словно хмель.

Сделали мы несколько оборотов — уже снизу нас не видно, — и я шепчу Лёнчику:

— Победа! Победа!..

— Подожди ещё, до победы далеко, — отмахнулся он и бежит, бежит впереди.

Уже, кажется, сердце выпрыгивает из груди, сопим, будто кузнечные мехи, а всё ж поднимаемся вверх, вверх…

Вот и первый ярус, площадка. Встали мы на ней, никак не отдышимся. А на все четыре стороны — окна огромные. Глянул я в окно — мама моя родная! — весь монастырь словно на ладони!

В последнее время ради большей конспиративности решили мы не брать с собой ни компаса, ни фонариков, ни даже футляра, пряча фотоаппарат просто за пазуху. И теперь я торопливо расстегнул ворот, чтобы достать его и снять открывающийся сверху вид. Разве ж узнаешь, посчастливится ли подняться выше. А вдруг сейчас поймают и выдворят отсюда?

Но Лёнчик меня остановил:

— Оставь ты это, пойдём дальше.

Я покорился. Теперь мы уже побрели. Подниматься по крутым ступенькам не так легко: сердце стучит, дышать тяжело, а к ногам будто кто гири привязал.

Но нас подбадривал Круть. Пробежит вперёд, оглянется, покачивая высунутым языком, и всем своим видом словно зовёт:

«Ну, мальчишки мои дорогие, скорее, скорее!»

И мы торопились.

Наконец вышли на второй ярус. Тут окна ещё огромнее.

Я уже подумывал, что отсюда обязательно сделаю фото, но Лёнчик снова шепнул:

— Нас могут заметить снизу. Надо как можно быстрее проскочить!

Вот так кросс! У себя в доме я на пятый этаж могу взбежать не останавливаясь. А тут уже и лоб взмок, к спине прилипла рубашка, ноги сделались совсем непослушными.

Но вот железный столб с винтовыми ступеньками упёрся в потолок, и дальнейший путь преградили какие-то дощатые двери.

«Наверное, закрыты», — подумал я.

Лёнчик толкнул их рукою. К счастью, они заскрипели на петлях и открылись. Переступили мы порог — а там круглая комната с четырьмя окнами. Посредине большой, очень большой какой-то ящик. Стенки его поломаны, сквозь дырки видны колесики.

— Да это же часы! — шепчу Лёнчику, а сам готов от радости вприсядку танцевать.

Подходим к ящику ближе и видим, что это действительно часовой механизм. Но какой он мощный! Есть такие колесики в нём, что чуть ли не с автомобильный руль. А маятник вон какой длиннущий! Обошли мы вокруг ящика. Сверху над ним перекладина железная, а к ней прицеплен целый ряд небольших колоколов. Посчитал я их — восемь штук.

Потоптались мы ещё несколько минут возле часов, осчастливленные своей находкой, а затем захотелось нам выглянуть в окна. Я приблизился к одному окну, облокотился на железные поручни, и в тот же миг у меня даже дыхание захватило. В груди что-то ласково защекотало, по рукам будто иголочки побежали. Было такое впечатление, словно я птица и парю в воздухе.

Сначала я увидел за рекой где-то далеко-далеко на горизонте в сиреневой мгле зелёную полосу лесов. Казалось, кто-то там разлил жидкий изумруд, и он, подогретый щедрыми солнечными лучами, закипает, шевелится. Над ним фиалковый пар струится — лёгкий, летучий, и чем выше поднимается, тем больше голубеет.

Постой, да это же небо!

Какой бескрайний океан синевы! Какое раздолье! Расправь крылья и пари в нём, лети беспрепятственно во все стороны! Ничто тебя не остановит, ничто не помешает твоему полёту!

Со мной творилось что-то необыкновенное. Я будто вправду стал птицей: столько лёгкой голубизны влилось в мою грудь!

Не сдержался, почти крикнул:

— Лёнчик, иди скорее сюда!

А сам глаза опустил ниже, на реку. И опять же я никогда её не видел такой!

В яркой зелени далёких лесов она начиналась тоненькой белёсой ниточкой. Попетляла то влево, то вправо. А потом с двух сторон к ней присоединились ещё два волоконца, переплелись и уже ниточка стала похожей на шнурочек, который чем ближе подвигался к городу, тем становился шире, превращаясь в ленту.

Заблудилась она в духовитых лесах, заметалась меж кустов чернолоза, а когда выбежала, наконец, в низинку, откуда ни возьмись, большая сороконожка. Понюхала та голубую ленту реки тупым носиком и побежала по шелковистому атласу, обрадовавшись, что тельце своё хотя бы здесь не будет тащить по лугам.

Говорю я об этом Лёнчику, а он смеётся:

— Это же мост железнодорожный. Переброшен он с одного берега на другой, а по мосту товарный поезд идёт.

Не знаю, долго ли я ещё любовался бы открывшимся передо мной раздольем, если бы Лёнчик решительно не напомнил:

— Не забывай о деле!..

Я торопливо вынул фотоаппарат и сделал несколько снимков.

Но главным для нас был часовой механизм, и мы, запрокинув головы, затоптались вокруг него. Нам повезло, потому что яркий луч солнца, ворвавшись в окно, упал как раз на винтики, колесики, валы и пружины, серые от пыли. И в этом освещении мы увидели на корпусе механизма какую-то позеленевшую табличку с надписью. Но что на ней написано, разобрать не могли, потому что прикреплена она была выше человеческого роста.

Вот когда мы с Лёнчиком искренне пожалели, что такие маленькие.

— А давай так, — предложил Лёнчик, — я нагнусь, а ты становись мне на плечи.

— Давай, — согласился я.

Лёнчик ухватился двумя руками за рейку, согнулся в какой то неуклюжий знак вопроса, а я, балансируя, чтобы не упасть, полез к нему на спину. Когда я на четвереньках уже стоял у него на плечах, он выпрямился. Но я всё равно до пластинки не достал.

— Да ты поднимись на ноги, — посоветовал Лёнчик.

— Но тебе же будет больно, — заколебался я.

— Ничего, давай…

Его голос звучал твёрдо, и я решился. Теперь табличка была у меня перед глазами.

— Ну, что там? — не терпелось моему другу.

— Порядок, — шепчу я, — все как на ладони. Здесь даже две надписи.

— Ох, — вздохнул мой друг, — только не дави так сильно каблуком в правое плечо…

Я поднял ногу, чтоб отодвинуть её немного в сторону, но Лёнчик вновь застонал:

— Ой, что ты там топчешься?..

— Да хочу, чтоб тебе легче было… — объясняю.

Поднял левую ногу, тоже передвигаю, потому что, наверное, и эта давит на плечо Лёнчику.

— Разве мои плечи тебе танцплощадка? — рассердился он.

— Больше не буду, — пообещал я.

— «Не буду, не буду»!.. — передразнил он. — Я уже не могу, ты мне, наверное, и кожу содрал, — и присел, бедняга.

Я соскочил на пол. Лёнчик расстегнул рубаху, посмотрел, а плечо у него и вправду такое, будто кто его рашпилем обрабатывал.

— Давай теперь я буду внизу, — предлагаю ему, — а лезь ты.

— Нет, — качает Лёнчик головой, — прежде чем становиться на плечи, надо разуться. Ведь всё равно, кто бы ни встал на них, ботинки будут давить.

И мы сели с Лёнчиком на пол, расшнуровали наши ботинки и с усердием стянули их. А Круть от радости не знал, что и делать. То подскакивал, то бегал вдоль стен, то вспрыгивал на окно и смотрел вниз. Я понимал, что Лёнчику тоже хочется посмотреть на надписи, и опять предложил ему влезть на мои плечи. Лёнчик на этот раз не очень-то и отказывался.

Да, и правда не лёгкое дело — держать на плечах человека. Но я крепился изо всех сил.

— Ты сможешь разобрать, что там написано? — спрашиваю.

— Конечно, — шепчет Лёнчик. — Это же по-немецки.

— Ну, давай…

Я не договорил, потому что он радостно закричал:

— Да это же Кюнте, Жужу!.. «Ганс Кюнте, 1913…» А внизу: «Август Кюнте, 1943…» Я всё разобрал хорошо… Лезь, Жужу, и фотографируй!..

 

ВСЕ-ТАКИ ПОБЕДА

Когда Лёнчик поднял меня на своих плечах, я тоже чётко прочитал эти имена.

Так вот они, эти слова, ради которых мы потратили столько времени и сил.

Ну, теперь уже нам некуда спешить. Сейчас мы всё сделаем как надо. Но всё-таки жаль, что задерживаться нельзя. Уже и так мои пятки предостаточно натёрли Лёнчику плечи, того и гляди, он скоро вновь застонет.

Я быстро достал из-за пазухи фотоаппарат и начал делать снимки. Один, второй, третий, четвёртый. Экспонометра у меня не было, и я просто увеличивал выдержку.

Потом Лёнчик тоже захотел пофотографировать. Разве же я мог ему отказать? Правда, он не очень-то и умел, и я его тут же немного подучил: как наводить на резкость, как устанавливать экспозицию. После этого, сменив кассету, мы с ним фотографировали открывшиеся виды изо всех четырёх окон.

Вот принесём в школу такие фотографии!.. Ну, кто ещё сможет похвалиться подобными? Радости нашей не было границ.

За всем этим не заметили, как солнце склонилось к горизонту.

Тут Лёнчик ещё придумал:

— Ты видел, Жужу, там есть одно колесико, небольшое, ну, то, что не больше блюдца. Гляди, как бы оно не выпало…

— Твоя правда!

— Я предлагаю, надо его забрать отсюда и послать в Дрезден Вилли как сувенир. Думаю, ему будет приятно.

— Давай, — согласился я. — Но сможем ли мы вынуть его?

— Это в один момент! — с жаром сказал Лёнчик.

Я снова согнулся, он влез на мою спину, встал на плечи. Но вынуть с первого раза колесико ему не посчастливилось. Пока он занимался этим делом, у меня крепенько заболели и плечи, и спина.

Но вот наконец колесико упало на пол и покатилось. Круть побежал за ним, стараясь лапами остановить. Соскочил и Лёнчик с моих плеч. Оказалось, что колесико без двух зубчиков. Мы рассматривали его, вытирая платочком от пыли и старого масла. Потом надели ботинки. И когда готовы были спускаться вниз, на родную землю, обрадованные тем, что всё удалось сделать, сумерки уже прокрались в круглую комнату. В тёмном ящике, где хранились часы, между колесиками и пружинами стало ещё темнее и угрюмее.

 

СОЗВЕЗДИЕ ВОЛОПАС

Спускаться вниз всё же было легче. Но приключилась новая беда. Когда шли мимо окон, были видны под ногами ступеньки. А внизу, на последнем ярусе, уже лежала густая темень.

— Эх, Жужу, — вздохнул Лёнчик, — говорил же тебе, что фонарики надо было носить всегда с собой. Не послушал, вот теперь и шагай в темноте.

— Кто знал, что так случится? — сказал я виновато.

Мы двигались на ощупь, не торопясь, чтобы не упасть. И снова Круть, как наихрабрейший среди нас, пробирался первым. Но самая большая неприятность ожидала нас впереди. Когда мы уже подошли к дверям, оказалось, что они заперты.

Мы попробовали нажать на них плечами, Круть — передними лапами. Но они даже не пошевельнулись. Вот это да!

Мы стояли ошеломлённые, растерянные. Это хорошо, что удалось сфотографировать надписи на корпусе часов, это чудесно, что мы можем послать нашему другу в Дрезден фото, но как нам быть сейчас?..

В эту минуту внизу раздался писк. Круть заворчал и попятился к моим ногам. Признаться, мне стало страшно.

— Давай будем стучать, — шепчу я Лёнчику.

— Давай, — согласился он. Постучали.

Но то ли двери были такими толстыми, что сквозь них не проникали звуки, то ли они очень плотно были пригнаны, только стук у нас вышел совсем глухой, слабый. Несколько минут ждали, авось кто-нибудь откликнется снаружи. Но напрасно.

Мы постучали сильнее.

И снова бесполезно!

— Постой, — сказал Лёнчик, — если нас поймает сторож, не оберёшься лиха! Было бы гораздо лучше, если бы мы сами так же незаметно исчезли, как и сюда вломились.

— Что же ты предлагаешь? — спрашиваю.

— Переночевать здесь… А завтра утром, когда вновь двери откроют, мы и выскочим.

— Но откуда ты знаешь, что двери вновь откроют, ведь мы, вспомни, сколько ни наблюдали за колокольней, только однажды увидели, что их отомкнули.

— Если сегодня что-то надо было взять здесь, то почему бы и завтра нет?

— Эх, — вздохнул я, — если бы… Но где же нам ночевать?

— Как где? Полезли наверх, потому что здесь, внизу, и вправду страшно. Вон там кто-то пищит. Может, летучие мыши, а может, крысы… Или ещё кто-то… А там, наверху возле часов, и будем спать.

Я не знал, что делать.

Но в это самое время внизу не только опять раздался писк, а даже кто-то зашевелился. И тут я впервые по-настоящему оценил, что значит для человека фонарик. Вот был бы он, я включил свет, и сразу всё стало бы понятным… А так…

Круть снова заворчал, ещё плотнее, весь дрожа, прижался к моим ногам.

— Эх ты, — толкнул я его, — несчастный трусишка!.. Может, если бы не было пса у моих ног, я бы чувствовал себя лучше.

А так и у меня дрожь прошла по телу.

Тогда я ногою ударил в двери.

Ответа и на этот раз никакого.

Как ни горько мне было, но сейчас я был очень рад, что в жизни у меня есть друг и в трудное время он рядом со мной. Как мудро тогда Любовь Васильевна сказала: «А чтобы всё было наверняка, выделим ему в помощь Лёню, его друга».

Не могу представить: я — один. Даже не один, пусть и Круть жался бы к моим ногам. Ну что бы я делал? А так…

Лёнчик обнял меня за плечи, зашептал:

— Да, в конце концов, это же интересно, Жужу, переспать на колокольне. Ну скажи, кто в классе может похвалиться, что ночевал под самым что ни на есть небом? И в письме можно будет написать об этом. Помнишь, Вилли просил отдать письмо смелому, отчаянному мальчику. Жужу, разве мы не смелые? А?

От прикосновения Лёнчиковой тёплой руки, от его слов мне стало совсем не страшно. Мы взялись за руки и снова побежали по ступенькам вверх.

— Ты, наверное, в звёздах разбираешься слабо, — говорил мой друг, — так я тебя научу немного…

Эти слова мне показались обидными.

— Ну почему же слабо… — запротестовал я.

— Ну, в таком случае скажи, где находится созвездие Волопас? Я догадывался, что Лёнчик начал этот разговор о звёздах только

ради того, чтобы развеять мой страх и растерянность. Но про созвездие Волопас я слышал впервые.

Лёнчик, вероятно, понял это и не стал ждать от меня ответа, быстро добавил:

— Вот увидишь, сколько я тебе нового расскажу.

— Хорошо, — согласился я.

Но когда мы поднялись ещё немного вверх, я вспомнил про маму и сказал:

— Лёнчик, а как же там дома? Как наши?

Лёнчик вздохнул:

— Ну что ж, немного поволнуются, но это всего одну ночь… А утром будем дома. И всё!

Я подумал: так-то оно так, но и одну ночь поволнуются…

— А если бы твоя мама, Лёнчик, — говорю ему, — пошла на завод и не вернулась вечером, смог бы ты уснуть?

— М-да… — И Лёнчик опять вздохнул. — Наверно, не уснул бы…

— Вот то-то же…

Но выбора у нас не было, и мы снова пошли вверх.

Когда поднялись наконец в ту круглую комнату, посреди которой стояли часы, уже совсем стемнело. На небе появились первые одинокие звёзды. На улицах и в домах уже светились огни. Два моста, переброшенные через реку и освещенные фонарями, стояли будто на беломраморных столбах.

Кругом было половодье света. Неоновые рекламы в городе то расцветали красными маками, то голубели лесными фиалками, то зеленели берёзовой листвой.

Город вновь был прекрасен.

Ах, как жаль, что я не имел штатива, а то можно было бы сделать вечернее фото!

Когда всё небо вызвездилось, Лёнчик начал экзаменовать меня по астрономии. Оказывается, он знал её, будто какой профессор. А я, хотя и горько в этом сознаться, был законченный неуч.

— Всё надо начинать, — поучал он, — с Большой Медведицы, или, как её ещё называют, Большого Воза. Видишь: четыре колеса и дышло немного кривое. Оно ещё похоже и на большой ковш — вот тебе четыре звезды, а ручка загнута вниз.

— Да что ты мне показываешь, — обиделся я. — Большую Медведицу даже в детском саду знают…

— Ты не торопись, — успокоил он меня с солидностью учёного. — Прежде чем учить новый материал, надо повторить уже известный. Так вот смотри: если ты мысленно проведёшь линию вот так, — он показал рукой, — от двух крайних звёзд Большой Медведицы, то обязательно наткнёшься на прекрасную Полярную звезду…

Мне очень не хотелось выглядеть каким-то недотёпой, и я вновь перебил его:

— И это известно в детском саду…

— Тогда покажи мне, — загорячился мой приятель, — созвездие Волопас…

Я откашлялся.

— Это уже новый материал, и ты можешь рассказать, если хочешь…

— Так вот, — степенно молвил Лёнчик, и мне сразу же показалось, что в его голосе прозвучали нотки Ивана Саввича, или Саввочки, как мы зовём нашего математика, — так вот, значит… Чтобы найти созвездие Волопас, берись за ручку ковша. От двух крайних звёзд мысленно веди вниз линию — и вот тебе уже знаменитый Волопас. Видишь, он расставил ноги, ещё и кнут над головой поднял, будто кричит: «Куда вы, круторогие?!»

Лёнчику, видимо, понравилась роль просветителя. Оказывается, он действительно много-таки знал про небо, потому что не только показал мне с десяток разных созвездий, но ещё и рассказал, почему разные группы светил назвали Козерогом, Скорпионом, Водолеем, Змееносцем…

Но надо было подумать, где мы будем спать.

Ночь была тёплой, безветренной, и мы устроились прямо под стеной: Лёнчик, рядом я, а возле меня Круть. Лежали навзничь, положив головы на сцепленные руки.

Лёнчик всё ещё рассказывал:

— Надо, Жужу, научиться отличать планету от звезды. Но это просто — раз плюнуть. Запомни: все звёзды будто пульсируют светом, дрожат, а планеты светят спокойно, ровно…

Но я уже не слушал его. Я думал о доме, видел маму, дедушку и папу. Что они сейчас делают? Наверно, ищут меня и, видимо, думают, что я пошёл на речку.

Мама и дедушка больше всего боялись реки и всегда приказывали:

«Жужу, ты же смотри, никогда сам не ходи купаться, потому что река есть река, ей доверять не следует. Всё может случиться…»

А сейчас что они думают? Что?

Конечно, мама первым делом побежала к Лёнчику:

«И вашего дома нет?»

«Нет…»

«Вот горе! Где же они загулялись?»

Когда совсем стемнеет, мама побежит во Дворец пионеров, в «Глобус», а там сегодня никого и не было.

Тогда у неё расширятся глаза, побледнеет лицо. Она прикусит нижнюю губу, испуганно поглядит вокруг. Потом…

— Лёнчик, а что будет потом? — шепчу я.

— Не понимаю тебя. О каком «потом» ты говоришь?

— Ну, когда мама… Ну как ты не понимаешь!..

— А-а, ты о маме…

— Ну конечно, о маме… Как она?.. Ну, потом, после того, как во Дворце пионеров ей скажут, что ни меня, ни тебя там сегодня не было… Что она будет тогда делать?

— Ах, Жужу, оставь ты эти мысли… Ну… где-то… Ну… как-то…

— Н-да, — вздохнул я, — «ну где-то, ну как-то…» Вот так-то… А ты про Волопаса…

Я почувствовал, что Лёнчик, хотя и рассказывает про планеты да про звёзды, тоже думает о маме. И рассказывает он так долго только потому, чтобы отогнать тревожные раздумья.

А я, если признаться честно, уже начал жалеть, что мы пошли сюда. Собственно, я жалел не о том, что мы взобрались на колокольню, а скорее, потому, что увлеклись фотографированием. Надо было быстренько щёлкнуть надписи на корпусе часов и — назад. Мы могли даже выскользнуть из дверей колокольни незаметно.

А теперь как? Ну что там думает, что делает мама? А?

Лёнчик отвернулся от меня. Я от него тоже.

Вы думаете, приятно лежать на голых досках? Особенно когда и под голову нечего положить, кроме рук?

А Круть… Вот натура! Он подвинулся ко мне вплотную и уже дремал, время от времени вздрагивая.

Конечно, Круть может спать. Ему что: я здесь, а на всё остальное ему начихать. У него мамы нет, о нём никто не будет волноваться. А о Жужу будут. Все. И дедушка, и папа, и мама. Эх!..

Я встал, подошёл к окну и стал угадывать, где среди огней наш дом.

Ага, вон он!

Уже начал гаснуть в окнах свет. Да ведь это и понятно — у нас живут рабочие, дом наш заводской. Завтра рано утром почти из каждой квартиры заторопятся на смену люди, поэтому сейчас им уже время отдыхать.

Я вспомнил, что из окон нашей квартиры, а точнее, с балкона хорошо видна колокольня. И теперь давай присматриваться, где же это наша квартира и балкон.

И узнал. Два окна в большой комнате и одно в кухне.

— Лёнчик, — сказал я, — иди сюда, посмотри: уже вокруг все окна погасли, а у нас светятся…

— Ну да и пусть…

— Эге, — говорю, — тебе, конечно, пусть. Твоя квартира окнами выходит во двор, и отсюда её не видно. А мне те огни, будто нож в сердце…

 

ЧЕРНОЕ, КАК НОЧЬ

Лёнчик всё-таки встал, подошёл ко мне. Давай мы с ним прикидывать, что и где находится, и Лёнчик тоже подтвердил, что это действительно моя квартира, в которой до сих пор горит свет.

И тут мне показалось, будто в часах или над ними что-то завозилось. Точно вам говорю, что завозилось…

Вы можете подумать, что я — маменькин сыночек, трусишка, своей тени могу испугаться. Но и Лёнчик меня в бок толкает и шепчет:

— Ты слышал?

— Слышал. А ты?

— Тоже.

— Так что же это такое?

— А кто его знает…

Мы могли ещё и теперь подумать, что всё это нам обоим померещилось, но Круть вдруг весь напрягся и зарычал.

Как хотите, так и думайте обо мне, за кого хотите, за того и принимайте, но у меня волосы на голове встали дыбом. А на руки и ноги будто кто кинул полную пригоршню иголок, и они впились мне в тело.

Я вспомнил, что неподалёку под стеной стоит палка, и стремглав кинулся к ней. Схватил её, поднял над головою. И тогда что-то огромное, чёрное, как ночь, сначала рванулось вверх, потом, ударив нас сильной струёю ветра, ринулось в окно.

— Ай-ай!.. — крикнул Лёнчик и присел от неожиданности.

Я бы, может, тоже закричал, но просто не успел, потому что Круть, поняв, что нам угрожает большая опасность, кинулся к окну и отчаянно залаял. Вся колокольня наполнилась его голосом, который тотчас вылетел в четыре окна, во все четыре стороны, и эхо, перекликаясь, покатилось вокруг. На этот голос где-то внизу басовито отозвался какой-то пёс. Немного погодя залаял уже второй, потом третий…

Круть, подбодрённый, что он не один в борьбе с тем неизвестным, чёрным, как ночь, залился таким храбрым лаем, так самоотверженно бросался к окну, что будь поблизости даже дикий тур — и тот кинулся бы наутёк.

Но почему Круть бегает то к одному, то к другому окну? Подались и мы за псом. Смотрим, а вокруг колокольни кружится огромная птица. Она хотела было проскользнуть опять на колокольню, но я так махнул палкой, а Круть так грозно, оскалившись, залаял, что птица испугалась и улетела прочь.

Как ни страшно было, но я всё же крикнул на пса:

— Замолчи, Круть!..

Он притих. Но на земле на разные лады и голоса заливался целый псиный хор.

Как вдруг сквозь собачий лай долетает до нас человеческий голос:

— Кто там на колокольне? Кто там?

Я выглянул во двор и заметил под фонарём сторожа. Даже узнал его голос — с хрипотой, слегка картавый.

— Ещё раз спрашиваю — кто? Надо было что-то отвечать.

И тогда Лёнчик откликнулся:

— Это мы-ы!

Наверное, он не услышал нашего голоса, потому что снова закричал:

— Я милицию сейчас вызову!

И он действительно куда-то побежал.

— Ну вот, — говорю я, — уже дело дошло и до милиции.

— А всё этот Круть… — с горечью кинул Лёнчик. — Не поднял бы такой кутерьмы — всё было бы в порядке…

Круть понял свою вину и тихо лёг. Мне даже стало жаль пса. Он тяжело дышал, высунув от волнения язык.

— И вот приедет милиция, — продолжал Лёнчик, — как рабов божьих, за ворот, и будь здоров…

Я Лёнчику ничего не сказал, но сам подумал: может, и лучше будет, если она приедет. Отомкнули бы двери, сошли бы мы на землю, объяснили, что к чему, — и порядок. Зато папа не ходил бы по городу, разыскивая меня, дедушка не бродил бы по берегам реки, и мама спокойно спала бы.

Смотрим с Лёнчиком вниз.

Вдруг сторож выбегает из будки, прикладывает дубинку загнутым концом к плечу, а другим прицеливается да как закричит:

— Ни с места! Ни с места, иначе стрелять буду!..

Вот уже и стрелять! Куда стрелять? В кого? Зачем? Эх! Мы, понятно, послушались. Стоим возле окна неподвижно. Даже Круть подошёл и сел у моих ног.

А сторож всё кричит:

— Ни с места до особого распоряжения, иначе курок спускаю!.. И, кроме того, руки вверх, иначе только дым пойдёт!..

Подняли мы и руки. Стоим.

Хорошо, что не долго пришлось стоять, видим — к старому монастырю на большой скорости машина мчится. Заскрипели тормоза. Машина возле ворот остановилась. К ней подбежал сторож. Слышим, чей-то весёлый голос спрашивает:

— Так что здесь произошло? А сторож в ответ:

— Десант на колокольне, товарищ сержант!

— Десант?

— Так точно, товарищ начальник… И, видно, серьёзный, потому что с собачьим подразделением…

— Вот так так! — снова тот же весёлый голос.

А мы уже руки опустили, перегнулись через перила, прислушиваемся к разговору. Вдруг прожектор на машине как резанёт нам по глазам, мы так и присели с Лёнчиком.

— А ну подходи ближе к окну, кто там! — зовёт весёлый голос. Мы с Лёнчиком подошли к перилам и снова подняли руки.

Глянул я краешком глаза, а Круть тоже сел на задние лапы, как я его когда-то научил, а передние поднял.

— Значит, правильно, — говорит всё тот же весёлый голос, — целый десант: два пеших гренадерских полка и один собачий дивизион…

Круть же, наверное, понял, что нам опять угрожает какая-то опасность, и хотя лапы держал поднятыми, всё же начал рычать. Я топнул на него ногой:

— Молчи!

А снизу весёлый голос спрашивает:

— Это уже все или ещё есть?

— Все, — говорит Лёнчик.

— Ну в таком случае руки можете опустить, мы вас не боимся, и потихоньку спускайтесь вниз.

Сошли мы на ярус ниже, снова в окно глядим. Слышим, а тот весёлый голос ругает сторожа:

— Да как же это так, чтобы ключа не было?

— А вот так, — сокрушается сторож, — никакой надобности в колокольне нет, а потому и ключ у директора в сейфе…

— А где он живёт?

— А это вам без надобности, потому что его всё равно дома нет. Завтра же воскресенье, поэтому они поехали рыбу ловить. А без него никто ключей не даст…

Весёлый голос помолчал, потом обратился к нам:

— Так кто же вы такие, казаки, будете?

Ну, тут я уже взял всю ответственность на себя.

— Кто, — говорю, — я и Лёнчик.

— А кто такой «я»?

Мне стало понятным, что дальше уже нечего строить тайну, и совсем откровенно говорю:

— Володя Корниенко из восемьдесят шестой школы, или проще — Жужу. И Лёнчик Зинченко — мой товарищ…

— А ещё кто?

— Ну и ещё Круть — наш пёс… Ну, чтобы веселее…

— И больше никого?

— Мы только втроём… Да ещё птица огромная была здесь, но улетела…

— Вот так, — молвил тихо тот весёлый голос. — А их по всему городу ищут…

 

КОНЕЦ ОПЕРАЦИИ

Из этого разговора мы поняли, что нам придётся оставаться здесь по крайней мере до утра, а то ещё может случиться и такое, что придётся ждать ещё сутки, пока явится какой-то директор на работу.

Прожектор на милицейской машине продолжал освещать нас, а сторож с двумя милиционерами исчезли в сторожке.

У нас заболели ноги, и мы сели на пол. Время от времени я посматривал на свой дом. В его окнах уже почти ни у кого не было света, лишь в нашей квартире тревожно пламенели огни.

Что просто нам не выбраться из этого плена, вскоре стало совсем очевидным.

Два милиционера и сторож подошли снова к машине, и тот самый голос, что раньше звучал весело, почти хмуро спросил:

— Ну, десантники, страшно там?

— Совсем нет, — соврал Лёнчик.

— Если вы такие храбрые, то посидите без света. Только смотрите, чтобы никто из вас не плюхнулся вниз…

Прожектор погас, заурчал мотор, и машина поехала.

Теперь сторож уже не прицеливался в нас из своей дубинки, не кричал, и вообще куда-то вскоре исчез. Умолк собачий хор, ночная тишина окутывала город, а плотнее всего старый монастырь, и нам стало как-то не по себе.

От реки повеяло прохладой. Мы прижались с Лёнчиком друг к другу и не знали, что делать. Наверху, возле часов, в круглой комнате можно было хотя бы прилечь. А здесь площадка железная, и даже сидеть холодно.

— Так, может, полезем назад, Лёнчик? — говорю ему.

— Тебе хочется воевать с тем чёрным страшилищем?

— Но ведь тут высидеть до утра не так-то просто… Лёнчик вздохнул.

Лишь один Круть не горевал. Он свернулся калачиком, подвинулся как можно ближе ко мне и уже спал.

Вдруг видим, по улице с включёнными фарами едут несколько машин. И гудят так тяжело, натужно, что даже колокольня дрожит. Подъезжают ближе, присматриваемся, а их всего две: первая, большая, красная, поняли — пожарная, а за нею — милицейская.

— Вот так дела, ещё и пожар где-то, — качает головою Лёнчик. — И во всём обвинят нас… Ведь слышал же — де-сант!.. Вот тебе и операция «Голубь». «Смирный «Голубь»!..

Сторож открыл ворота. Въехали машины на подворье, подрулили к дверям колокольни, остановились. Стоят, кто-то тихо говорит. Нам ничего не слышно, потому что красная пожарная машина очень гудит.

Неожиданно снова сразу несколько прожекторов ударили в нас лучами, ещё более мощными, чем первый, на милицейской машине. Видим, а в том ослепительном сиянии лестница к нам поднимается. Упёрлась в карниз, и тотчас по ней человек в блестящей каске полез.

— Вот тебе, — говорю я, — и бесславный конец операции «Голубь»…

— Да молчи уже, — сердится Лёнчик, — хватит тебе, а то ты скоро расплачешься…

Хотелось мне на это хорошенько ответить Лёнчику, чтобы он не считал себя героем, а меня каким-то капитулянтом, но не успел. Человек в блестящей каске вмиг оказался возле нас…

— Ну и артисты, — усмехнулся, перелезая через перила. — Доброго здоровьичка! Так рассказывайте, каким ветром вас сюда занесло?..

Мы уже начали исповедоваться, но он махнул рукой:

— Ладно, потом. А сейчас поди-ка сюда кто-нибудь один. Я шагнул вперёд.

— Вот ты лучше скажи мне, как мы будем спускаться на землю? А? Сюда вы сумели. А назад? Вот я вам и скажу, что не тот герой, кто глупость сумеет сделать, а тот, кто сумеет из неё выпутаться умно, кто из воды умудрится сухим выйти. А вы? Вот ты как выйдешь?

Я не знал, что ему ответить.

А Лёнчик — такой смельчак — выступил вперёд, глянул вниз и говорит:

— Я бы тоже по такой лестнице полез…

— Ты? — удивился пожарник. — Да знаешь ли ты, как она качается во все стороны? Легче промчаться верхом на необъезженном жеребце, чем ступить шаг по этой лестнице. Она тебя, как лягушку, сразу же с себя сбросит…

Лёнчику, видно, очень хотелось на лестницу. Он надеялся показать свою смелость.

— Если ты такой храбрец, — начал расстёгивать пожарник на себе широкий ремень, — то давай мне на спину… — и присел.

Лёнчик, правда, не сплоховал. Ухватил пожарника за шею и повис на плечах.

Пожарник прикрепил его поясом к себе:

— Ну вот так, теперь полезли…

Он не торопился, медленно руками и ногами перебирал перекладину за перекладиной. Я и Круть следили за ними, и чем дольше, тем большее зло поднималось у меня на Лёнчика. Ну зачем ему надо было вырываться вперёд? Как бы пожарник и действительно не подумал, что я из малодушных.

Ну так я же вам докажу!

Когда Лёнчик и пожарник уже были невысоко от машины, я недолго думая перелез через перила, встал на лестницу. И чуть не покатился грушею вниз. Лестница и вправду так качнулась под ногами, что если бы я крепко не держался за перила, не знаю, что бы и было.

Всё внутри у меня похолодело. Но возвращаться — это было бы позором. И я решил: будь что будет.

Всё моё тело будто кто стиснул в комок. Я даже дыхание задержал в груди, схватился руками за лестницу и полез.

Внизу что-то кричали, вверху лаял и визжал Круть. Но для меня в этот миг ничего не существовало. Я лишь думал о том, чтобы ногой попасть на перекладину и чтобы никакая сила в мире не вырвала бы у меня лестницу из рук.

Я не знаю, дыхнул ли я хоть два раза за всё это время, когда спускался по лестнице, или как набрал на колокольне воздуха в лёгкие, так на земле его и выдохнул.

Когда кто-то подхватил меня сильными руками под мышки и поднял, я ещё продолжал крепко держаться руками за перекладину и не мог никак выпустить её из пальцев.

— Спускайся, спускайся уже смело, — услышал я сзади чей-то голос.

Это был пожарник. Он взял меня, словно маленького, на руки и крикнул тем, что стояли внизу возле машины:

— Ну, братцы, уж коли эти артисты такие смелые, ей-богу, не надо их ругать, а только с миром отпустить домой!..

Лишь теперь я услышал, как отчаянно лаял, скулил Круть. Пожарники сначала хотели было оставить его там. Но потом смилостивились, и один из них полез вновь на колокольню.

Но пёс в руки чужому человеку не дался. Так и заночевал на колокольне.

 

НОВЫЙ СОЮЗНИК

Нас с Лёнчиком не отпустили с миром домой, как советовал пожарник, а посадили в милицейскую зарешеченную машину и повезли.

По дороге, хоть как ни страшно было, я всё же успел шепнуть Лёнчику:

— А сувенир?

— Есть! — ответил он едва слышно, но победно.

В милиции нас держали не долго. Записали только наши фамилии, домашние адреса, номер школы и класса, где учимся, коротко — как попали на колокольню и с какой целью, и отпустили. Не только отпустили, а снова посадили в дежурную милицейскую машину, отвезли домой. Ну конечно, всё происходило так, как я предполагал. Мама плакала и считала, что мы не вернулись с речки. Дедушка, который уже успел обыскать всё пустое побережье, сейчас ходил по комнате. А папы не было, он ещё и в эту минуту надеялся напасть на наши следы.

Не знаю, как кому, а мне видеть мамины слёзы во сто крат тяжелее, чем пережить самое суровое наказание папы, дедушки или кого-нибудь другого.

На душе была невыразимая горечь, и я вынужден был раскрыть весь секрет нашей операции. Потому что действительно непонятно, почему нас, как говорит мама, «нелёгкая понесла в монастырь на высокую башню, да ещё и ночью». Одним словом, настала последняя минута бесславия операции «Голубь».

Как раз и папа вернулся и тоже слушал мою исповедь.

Мама собиралась ругать меня. Дедушка только ходил по комнате и хмурился. А папа неожиданно встал на мою защиту.

Я вам не сказал, что он военный. Майор. И, может, это спасло меня.

— Ну что ж, ничего-ничего, Жужу… Не ругайте его. В конце концов, надо попробовать побыть ночью и на колокольне. И повоевать с птицей, и летучих мышей не испугаться. Это, может, и хорошо; в солдаты пойдёт — пригодится. Но, Жужу, помни…

Он замолчал, не договорив.

Когда я уже мылся в ванне, зашёл, тихо молвив:

— Жужу, я человек военный и знаю, что такое тайна. Понимаю, что её надо беречь как зеницу ока. Догадываюсь, что о вашей тайне не должны знать ни дедушка, ни даже мама. Но мне, майору, так сказать, высшему командному составу… Ну, да в этот раз пусть будет так… А на будущее давай договоримся: если у тебя будут появляться какие-то тайны в жизни, ты, прошу, доверяй мне и верь, что я ни в чём никогда не предам. Хорошо?

Ст этих слов у меня на душе стало тепло и радостно. Я ждал сурового наказания от папы, а он вдруг протянул мне руку на вечную дружбу. И я невольно вытянулся в струнку, по-пионерски поднял руку в салюте, радостно, почти весело сказал:

— Есть, товарищ командир!

 

ДЕДУШКИНА ПЕЧАЛЬ

Рано утром, лишь только я открыл глаза, первой мыслью было: как там Круть? Может, чёрная большая птица напала на него и заклевала?

Папы и мамы дома не было, поэтому я сразу кинулся к дедушке:

— Давай как-нибудь спасать нашего Крутя! Он же ведь остался на колокольне!..

Я побежал к Лёнчику. Он прихватил с собой наш сувенир, и поскольку тайна операции была раскрыта, мы решили показать колесико дедушке и рассказать, что собираемся послать его в Дрезден в подарок Вилли.

Дедушка с интересом взял в руки колесико, задумчиво начал рассматривать его. Оно было погнуто и, как я говорил раньше, без двух зубчиков.

— И куда бы им деться? — удивлялся я. Дедушка вздохнул:

— Я тоже думаю, и кажется мне, что… — и замолчал.

— Чего вы не договариваете? — спрашиваю.

— Разговор этот долгий, а времени в обрез. Там же Круть в плену…

Нам повезло на этот раз. Когда мы подошли к колокольне, оказалось, что двери её уже открыты. Теперь мы вошли в неё не крадучись. Сначала дедушка, потом Лёнчик и затем уже я.

И снова мы услышали внизу чьи-то голоса, точь-в-точь как и вчера.

По выщербленным ступенькам мы спустились за дедушкой и увидели на площадке троих молодых людей. Они склонились над белым листом ватмана, на котором было что-то начерчено, и о чём-то беседовали. Дедушка поздоровался, мы с Лёнчиком тоже кивнули. Незнакомцы повернулись к нам, и один из них — высокий красивый блондин с голубыми глазами — спросил:

— Вы что-то хотели?

— Да понимаете — сказал дедушка, — вот эти сорвиголовы вчера взобрались на колокольню… И этой ночью ретировались по пожарной лестнице, а друга своего, Крутя, оставили. Так вот мы и пришли выручать пса из плена…

Блондин с голубыми глазами засмеялся:

— Так, значит, это они и есть? — Он смерил нас с головы до ног удивлённым взглядом. — Говорил сторож, что всю ночь не давал покоя ваш пёс. Бушевал на колокольне, будил сородичей вокруг… Это хорошо, что мы вчера ключ от колокольни взяли с собой, а то сидеть бы ему взаперти до завтра, пока директор не приедет с рыбалки… — Перевёл взгляд на своих коллег, добавил: — Эта колокольня, видите ли, ещё и такую неприятность людям приносит…

— Кому неприятность, а им, — дедушка кивнул в нашу сторону, — думаю, только радость.

— Э, нет, — возразил блондин с голубыми глазами, — эта радость чревата последствиями, всё могло случиться. Ну, да вскоре этой опасности уже не будет…

Дедушка не понял:

— Как это не будет? О чём вы?

— А так, — потёр руки блондин с голубыми глазами. — Вот разрабатываем проект, как бы эту колокольню положить на землю. Не нужна она, как выкопанный ихтиозавр… Только и смотри, чтоб самолёт, чего доброго, не зацепился за неё в тумане, только и остерегайся, чтобы дети на неё не полезли. А то бывает, она и молнию сюда притягивает… Бьют молнии!.. Здесь мы построим целый комплекс современных модерновых сооружений. Но, простите, о чём это мы с вами… Некогда… Так что вы можете искать своего пёсика…

Но дедушка почему-то стоял будто окаменелый.

— Так, так… — вздохнул он. — Вы, конечно, правы, что каждому поколению своя архитектура и своё лицо земли. А мне жаль…

— Хе-хе, — усмехнулся другой молодой человек. — Чего вам жаль?

— Жаль эту колокольню…

— Вон как… Жаль бабусе девичества, но не вернёшь… — И он засмеялся. — Так вы, может, хотели, чтобы и колокола подняли на колокольню и чтобы ударили в них. Смотришь, вы бы и перекрестились…

— Ну-ну, — нахмурился дедушка, — бойко говорите, юноша, весьма бойко… Только, видите ли, эта колокольня, давними пращурами нашими построена, помогала мне когда-то оборонять Советскую власть…

Услышав такое, молодые люди положили карандаши на ватман, закурили по сигарете и дедушке протянули:

— Курите…

— Нет, нет, спасибо, я уже не курю, — сказал дедушка, — давно не курю, потому что считаю, что курение ни к чему… Как то крестное знамение, о котором вы говорили…

— Простите, но всё же интересно, как же эта колокольня помогала вам вдруг оборонять Советскую власть?

— Э, дорогие мои товарищи, дело это прошлое… Ну, а коли интересуетесь, могу и рассказать. А вы, Жужу, — повернулся дедушка к нам, — поскольку уже освоили эту колокольню, поднимайтесь наверх… Вы разрешите им? — спросил дедушка у блондина с голубыми глазами.

— Ладно, пусть идут, — махнул тот рукою, — только осторожно, чтоб не упали. — Повернулся к дедушке: — Это же жизнь человеческая, понимаете…

— Если они ночью сумели побывать там, то теперь уже как по писаному. — Дедушка посмотрел на нас с доброй улыбкой.

Мы, конечно, не боялись идти наверх, но нам тоже хотелось услышать дедушкин рассказ, и я сказал:

— Ничего, дедушка, мы немного позже…

— Ну что ж, хорошо. Тогда подождите минутку, а потом вместе покарабкаемся… Мне тоже интересно побывать там, где я давным-давно, когда ещё был безусым и только-только начинал тревожить бритвой верхнюю губу, лежал.

— Может, звонарём работали? Или в монашеской рясе ходили? — снова подал голос один из троих.

Дедушка ничего не ответил на те слова, лишь взглянул на сказавшего это из-под насупленных бровей, делая вид, что не расслышал.

— Был я там, под куполом, в восемнадцатом году с «максимом», своим пулемётом. Завод наш тогда первым в городе восстал против оккупантов и гетманцев, вытурил их в три шеи прочь отсюда за реку, на луга. Тогда и заводские корпуса наши, и вот этот монастырь по соседству, и эта колокольня превратились в крепость. Рабочие день и ночь отражали атаки врагов. А моё место было вон там наверху, на колокольне. Ох, сколько хлопот задала она чужакам! К ней не подступиться, потому что на ней установлены орудия, на ней пулемётные гнёзда, вся она, как ёж, ощетинилась стволами. Тогда на заводе у нас говорили, что колокольня эта, возведённая далёкими пращурами, стала спасительницею нашей. Видно, были они не только мозговитыми строителями, но и воинами мудрыми — знали, где и как надо ставить её. А кладка-то какая! И мы, рабочие, смотрели на неё, на колокольню, как на хорошего и надёжного соратника в борьбе. А теперь, видите ли, она вам мешает. Ме-ша-ет! — Дедушка больше ничего не сказал, повернулся к нам и уже совсем тихо проговорил: — Ну, внучата, пойдёмте, поищем нашего пленника…

Круть действительно-таки оказался молодцом. Я уже надеялся, что он сбежал, потому что двери были открытыми, но когда мы поднялись наверх, он неожиданно выскочил из круглой комнаты и с радостным лаем кинулся нам навстречу.

Дедушка от нас отстал. Он на каждом шагу останавливался и подолгу задумчиво смотрел в окно. Может, просто отдыхал, а может, далёкие воспоминания задерживали его.

Наконец и он вошёл в круглую комнату.

— Так-так, — сказал, тяжело переводя дух, — всё как тогда. Нет, немного иначе. Не вижу больших колоколов. И часовой механизм полуразобран… А вот здесь я лежал со своим «максимом». Тогда, именно тогда и часы остановились, потому что уж очень пули гетманские их били. Может, тогда и те два зубчика…

Мы помолчали. Потом я вспомнил:

— Где же та птица сидела, что нас так напугала? Неужели в часах?

— Птица? — Дедушка отступил от стены, осмотрел большой чёрный ящик. — Да вон же гнездо сверху.

— Где? — подхватился Лёнчик.

Мы с ним тоже отбежали от стены, но наш куцый рост не позволял нам что-либо увидеть. А так хотелось! Тогда мы с Лёнчиком начали просить дедушку поднять кого-нибудь из нас.

Дедушка послушался и посадил меня на плечо.

Я и вправду увидел на ящике, хранившем часовой механизм, какое-то гнездо, чуть больше решета, сложенное из веточек. В нём два тёмно-белых, с бурыми крапинками яйца, размером с куриные. Одно из них я подал дедушке.

— О, да это же сокол… — сказал он. — Положи скорее обратно, и пойдёмте отсюда, чтобы его не напугать.

Когда мы уже были готовы к спуску на землю, дедушка тихо, словно про себя сказал:

— А они мудрят, как бы колокольню положить на землю…

Я заглянул ему в лицо, в глаза. Задумчивость и печаль прятались в них.

 

СЧАСТЛИВОГО ПУТИ!

На следующей неделе мы принесли в «Глобус» фотографии. Друзья наши рассматривали их с огромным интересом. Добрую половину урока мы рассказывали о своём путешествии на колокольню и о всех приключениях. Любовь Васильевна улыбалась и удивлялась.

Наконец сказала, чтобы мы как можно скорее написали письмо Вилли Кюнте и послали ему фотографии.

— Любовь Васильевна, но мы очень бы хотели вложить туда ещё и этот сувенир… — И Лёнчик вынул из-за пазухи колесико величиной с блюдце.

— Что это?

— Из тех часов.

— Но зачем вы его оттуда вытащили? — насторожилась наша руководительница. — Оно же там нужно.

— Нет, — начал объяснять Лёнчик. — У него не хватает двух зубчиков. Кроме того, оно погнуто. Да и часовой механизм разбит, он годится разве что на свалку…

— Ну что ж, пусть будет по-вашему, — согласилась Любовь Васильевна. — Возможно, подарок ваш принесёт радость Вилли Кюнте.

На следующем занятии длинное письмо, в котором мы рассказывали и о себе, и о нашем городе, и о смешных приключениях на башне, мы положили вместе с колесиком в коробочку. Её обернули толстой бумагой, кто-то из немецкой группы «Глобус» написал сверху красивым каллиграфическим почерком Виллин адрес: «Дрезден, Карлмарксштрассе, 71, квартира 19».

В тот же день эту небольшую посылку мы с Лёнчиком отнесли на центральный почтамт. Молодая женщина, с золотистою косою, уложенной вокруг головы, взвесила наш груз, поставила аж пять сургучных печатей и положила посылку вместе с другими.

Лёнчик радостно улыбнулся и сказал шёпотом:

— Счастливого пути!

 

ПОДВАЛЬНАЯ КОМНАТА

Я вам уже рассказывал, какой высокий и кряжистый у меня дедушка. Но забыл сказать, что, хотя дедушка сейчас и на пенсии, он любит носить свою спецовку. Когда мама, бывает, говорит ему: «Да вы бы скинули свою робу!» — он только улыбается:

— Зачем? Мне в ней удобно.

Почему дедушке удобно в рабочей одежде, об этом я вам сейчас расскажу. Дело в том, что он один из тех людей, которые и минуты не могут провести без дела. Обязательно должен возле чего-нибудь вертеться, над чем-то мудрить, что-то подпиливать, подчищать, подгонять.

В нашем доме, как и в любом городском, есть подвальное помещение. И дедушка выпросил там себе маленькую комнатку.

Смастерил верстак, приладил к нему тиски, на стенку повесил сумку с инструментами, а на дверях написал: «Общественный цех ремточмеханики». И засмеялся сам над своей выдумкой.

Но в пользе этого общественного цеха в нашем доме убедились все. Он стал и для мужчин, и для таких ребят, как мы с Лёнчиком, чем-то вроде домового клуба. У кого-то колесо в велосипеде начало восьмёрку делать — помочь беде можно сразу же в общественном цехе. Кому-то надо коньки поточить — пожалуйста: зажимай их в тиски, бери широкий напильник и работай на здоровье. Не умеешь? Дедушка тебе покажет. Рыбаки — грузило для блесны отлить, грибники — нож подострить, — все толпятся возле дедушки. А уж всякое гам трубное хозяйство: отопление, водопровод — всё это бесповоротно передано нам на самообслуживание. Чем бегать в домоуправление, писать вызов слесарю, а потом ждать его, то не проще ли самому с помощью дедушки всё сделать?

Не помню, говорил ли я вам, что дедушке выдали почётный бессрочный пропуск на завод. Так он им тоже пользуется сполна. Всё у него на заводе какие-нибудь дела.

А другой раз гонец с завода бежит:

«Сегодня у нас в клубе посвящение молодёжи в рабочий класс, не смогли бы вы молодой смене рассказать, как революцию когда-то вершили на заводе, как вам работалось?»

Дедушка тронет седой казацкий ус, усмехнётся:

«Почему же — можно…»

Дедушка у меня из людей весёлых, за словом в карман не полезет и очень любит шутку.

Но после того как побывали мы с ним на колокольне, я начал замечать, что он какой-то задумчивый стал и даже будто бы хмурый. То, бывало, копается на своём верстаке возле чего-нибудь и песню в усы мурлычет. А сейчас время от времени вздыхает.

— Что с вами, дедушка? — допытываюсь. — Вздыхаете…

Поднимет смущённо глаза, рукой махнёт:

— Да ты не прислушивайся, делом занимайся.

Мы с Лёнчиком и так не очень-то приглядываемся да прислушиваемся к дедушкиным хлопотам, потому что своих хватает.

Но как-то мы пришли из Дворца пионеров, а дедушка, улыбаясь, подзывает меня к себе:

— Жужу, можешь не задаваться. Не только у тебя тайна, теперь она и у меня есть. Но поскольку ты тогда со мной не поделился…

Я пожал плечами:

— Дедушка, вы же понимаете, что на то она и тайна, чтобы её никому не рассказывать… Понимаете?..

— Ну-ну, — засмеялся он, — значит, у тебя недобрая тайна была, а у меня добрая, хорошая, и я могу, если хочешь, даже показать её…

Показать? Меня разобрало любопытство, и я выкрикнул:

— Ну конечно, дедушка! Я обещаю никому ни звука…

— А Лёнчику?

— Лёнчик же мой друг… Мы с ним как один человек…

— Вот так!.. А Лёнчик ещё кому-нибудь… Что ж это будет за тайна?..

— Нет, нет, дедушка, — поторопился я его успокоить. — Лёнчик — уже и конец… Он уже никому…

— Ну хорошо, пойдём!

Мы спустились в подвал. Дедушка отомкнул свой цех, и я увидел, что его верстак завален какими-то колесиками, пружинами, валами…

— Узнаёшь?

Нет, я ничего не узнал. Да и как тут узнаешь: какой-то мусор, чёрный от пыли и старого масла.

— Ну, ну, — засмеялся дедушка, — а вот это и есть моя тайна. Разве не догадываешься? А на колокольне механизм помнишь?

О, только теперь я понял, что это были разобранные часы.

— Зачем вы их, дедушка, сюда принесли?

Он подошёл ближе к куче железа, задумчиво сказал:

— Но ты же слышал, что те проворные молодые люди собираются разрушать колокольню и монастырь, а на их месте строить какой-то модерновый ансамбль? Завалят вот это всё, — он указал глазами на кучу железа, — камнем… Вот я и упросил пока что отдать часовой механизм мне. Может, что-нибудь сделаем. — Он посмотрел на меня, добавил: — Хочешь, я и тебя с Лёнчиком могу принять рядовым в свой цех «Ремточмеханики», — и засмеялся.

Конечно же, я согласился не задумываясь.

Теперь дедушка каждое утро, позавтракав, спускается в свою мастерскую. А за ним и я с другом.

Дедушка сразу же нашёл нам работу. Налил в корыто с полведра керосина, дал две чистые тряпки и приказал каждое колесико, каждый винтик, каждую шайбочку промыть, как он сказал, «до первородного блеска».

И мы с Лёнчиком немедленно приступили к делу.

 

И КАМЕНЬ ИМЕЕТ ГОЛОС

Уже прошло немало времени, как мы отослали Вилли посылку, а ответа всё не было. За разными делами мы стали и забывать про него.

А дел у нас действительно было очень много. Ходили во Дворец пионеров на занятия «Глобуса», занимались фотографированием, дрессировали нашего Крутя. К тому же — речка, кино, стадион… Одним словом, всего и не перечислишь.

Кроме того, была и новая забота — помогать дедушке.

Мы старались. Промыли детали часов так, что дедушка не мог найти на них ни одной песчинки, ни одной капельки старого масла. Кое-где попадалась, правда, ржавчина, но мы её наждаком очистили, и все внутренности механизма теперь поблёскивали такой новизною, словно только что со станка.

Дедушка терпеливо собирал часы и всё чаще чесал затылок…

— Трёх колесиков не хватает, — вздыхал. — Вот и попробуй теперь… И зачем я вам отдал ещё и то…

— Так оно же без двух зубчиков, — разводил руками Лёнчик.

— Всё равно, пусть и без двух. Мы бы те зубчики вставили. А теперь как всё наново рассчитать?.. Ах вы, сорванцы!..

Но сколько бы дедушка ни жалел о колесике, теперь ничего уже нельзя было сделать. Не писать же в Дрезден Вилли: так, мол, и так, дорогой друг, верни назад подаренное тебе колесико, потому что нас ругают за него.

Я всё так и сказал дедушке. Он улыбнулся:

— Оно-то, конечно… Но морока же будет…

Прошлый год в школе мы два раза в неделю ходили в мастерскую по обработке металла. Но там разве всё услышишь, разве всё поймёшь? Ведь у нашего учителя целый класс: и у того вопрос, и у другого.

Зато у дедушки нас только двое: о чём хочешь, о том и спрашивай, дедушка всё расскажет и покажет. И мы спрашивали, не стыдясь.

— Дедушка, — говорил, например, я, — а что этот механизм должен делать?

Дедушка шевелил усами.

— Откуда же мне знать, ведь я этот механизм не делал. Должен работать. Когда-то он заставлял звонить колокола. Но вот беда — инструкции нет. Книжку, где бы можно было прочитать об этом, тоже не найдёшь. Вот и попробуй разгадать. Но разгадаем… Ещё и новое что-нибудь придумаем.

Прилаживая между колесиков рычажок, неожиданно сказал:

— Ветеран, можно считать. Да-а… Полстолетия там висел без работы. Сколько ветров сквозь него пролетело, сколько всего прошумело над ним! А теперь мы ему снова вернём жизнь. Вот так-то, голубчик мой, — будто живому, приказывал он рычажку. — Становись-ка сюда. Вот и хорошо. Клади одну руку на это колесико, а вторую на соседнее. Вот и будешь целый век качаться, как молодка с вёдрами на коромысле.

Я взглянул на рычажок, а он и действительно будто дивчина с коромыслом на плечах.

— Смотрите, дедушка, — засмеялся я, — чтоб коромысло с вами не заговорило…

Дедушка подмигнул мне хитро:

— Оно уже давно со мною разговаривает. А ты разве не слышал? Мы с Лёнчиком переглянулись: мол, говорите, говорите, дедушка, но вы нас не обманете…

А дедушка допытывается:

— И ты, Лёнчик, не слышал?

— Такое скажете, — поднял брови мой друг. — Если бы ещё и железо заговорило, то на свете было бы очень шумно.

— Молодец, Лёнчик, что сумел туго сплести слова во фразе. Но в них не вся правда. Каждая порошинка в мире, хлопчики, имеет свою душу и свой голос. Только надо всё уметь услышать и увидеть.

— И вот эти часы тоже?

— О, — задумчиво прищурил глаза дедушка, — как жаль, хлопчики, что вы ещё и спрашиваете. Пусть вам ещё не слышно мудрой речи вот этих колесиков, пружин, рычажков, что так умно пригнаны один к другому. Но разве мало вам сказала хотя бы только одна эта надпись: «Ганс Кюнте»?

Мы переглянулись с Лёнчиком: а ведь и действительно! Нам всегда было некогда, мы не имели времени над всем этим подумать.

Дедушка в своей рабочей спецовке, в фартуке внимательно и пытливо смотрел на нас поверх очков. Потом взял стульчик, присел на него и продолжал:

— А разве вам не приходилось слышать, как камень говорит, как целые дома говорят?

— Нет… — Я покачал головой.

Дедушка взял со своего верстака клок пакли, задумчиво начал вытирать им руки.

— Когда вы, хлопчики, идёте в школу, то наверняка должны видеть голубой трёхэтажный красивый дом.

— Не помню, — признался я.

— Жаль, — вздохнул дедушка. — А я, когда бы ни проходил возле того дома, всегда останавливаюсь послушать его.

— И что же он вам говорит? — поинтересовался Лёнчик.

— Дом, — рассказывал дедушка, — построил давно один богач специально к своей свадьбе. Денег имел навалом и потому нанял очень талантливого, но бедного архитектора. Он, тот архитектор, был молод и жил с матерью в тесной горемычной квартире. Богач торопил — скорее, скорее, свадьба должна состояться в новом доме.

Архитектор спешил. Но тут как раз мать тяжело заболела. И он вынужден был оставить все работы: дни и ночи сидел у кровати больной.

Однажды вскакивает в его квартиру богач и чуть ли не с кулаками к своему строителю:

«Ты что же это делаешь, хочешь, чтобы моя невеста от меня отвернулась? Она мечтает после венца выйти на роскошный балкон, чтобы весь город поздравлял её. А ты, значит, так? Не дам же я тебе ни копейки из заработанных денег…»

Выскочил богач из квартиры лютый, как тигр. А мать и говорит сыну слабым, тихим голосом:

«Иди, дитя моё. Я уж как-нибудь побуду, ведь на что-то нам с тобой надо жить».

Пошёл сын, архитектор, к богачу опять на работу. А когда поздно вечером вернулся домой, увидел, что мать уже не дышит…

Тогда он решил отомстить злодею богачу. Но как?

Построил архитектор большой роскошный балкон с выходом на улицу, как и хотел того хозяин, а внизу под ним, якобы для подпорки, поставил две фигуры — старую женщину и молодого парня.

«А это ещё зачем?» — удивился богач.

«Весь мир, пан хозяин, — сказал ему архитектор, — держится на мудрости и труде. Старая женщина — это мудрость, молодой парень — это труд».

Богач был не очень башковитый, но хотел, чтобы о его доме хорошо говорили, и поэтому махнул рукою:

«Пусть будет так».

И не стал присматриваться.

После свадьбы толстосум вместе со своей молодой женой вышел на балкон, а слуги, чтобы привлечь внимание людей, кидали вниз конфеты.

Бедняки поднимали сладости, смотрели вверх и перешёптывались:

«Вы видите, кто их держит на себе, тех богачей?»

«Это наше горе и наша мука».

«Да вы присмотритесь внимательнее — это же сам архитектор и его несчастная мать…»

Смотрели люди и ещё другое видели: тот молодой сильный парень плечами и левою рукою держал балкон, а правую, сжатую в кулак, поднял вверх и грозит тем, кто тешится у него на хребте…

Дедушка, договорив, кинул на верстак паклю. А я смотрел на него зачарованными глазами: так вон он какой у меня!

— Да разве только этот дом? — сказал снова дедушка. — Когда бы я ни шёл по тихой зелёной улице, что возле вашей школы, — или тогда, когда цветут каштаны, или тогда, когда плоды их гроздьями свисают с ветвей, или тогда, когда тихий снежок лебединым пухом падает на деревья, — мне всегда слышится музыка, прекрасная и нежная, как восход солнца.

— Это почему же, дедушка? — удивился я.

— Эх ты, Жужу, — усмехнулся он. — Это же вечный голос того маленького незаметного одноэтажного домика, в котором жил наш прекрасный композитор Николай Витальевич Лысенко. Там он принимал своего дорогого гостя, Петра Ильича Чайковского. Ну разве вы не слышали, как на тихой улице звучит под их чуткими пальцами старый рояль?.. — Он прищурил глаза, словно прислушивался к тому, чего мы не способны были услышать. Вздохнув, обронил: — И каждый камень, хлопчики, имеет свой голос…

 

СЛОВО КАК МУЗЫКА

Дедушка с утра до вечера возился с часами. Три колесика, которых не оказалось в часах, были серьёзными загадками. Дедушка уже вырезал их из картона, примерял, подгонял и так и сяк — дело не шло. Главная трудность состояла в том, чтобы точно высчитать, сколько и каких зубчиков должно иметь каждое из них. Я не раз видел, как у дедушки от усердия лоб покрывался потом, будто росой.

Когда он был очень озабочен, говорил нам:

— Ну, хлопчики, хватит уже вам на сегодня, идите погуляйте, а я тут сам поморочусь. По-мо-ро-чусь! Человеку без диплома трудно сделать расчёты… Дело это для него тяжёлое… — Сокрушённо чесал затылок и добавлял: — Ой, как нужен здесь диплом!.. Ну вот уж мы заарканим их сюда…

Кого собирался заарканить дедушка, нам было неясно. Дедушка запирал свой цех и шёл на завод.

Однажды мы увидели в дедушкиной подвальной комнатке каких-то незнакомцев. Их было двое. Они тоже хлопотали возле часов, измеряли, считали. Мы тоже хотели помочь дедушке, но он остановил нас у порога — идите, мол, гуляйте во дворе…

Через несколько дней он весело сказал:

— Ну, теперь дело пошло. Дипломы всё-таки помогли… — и развернул лист ватмана, на котором было что-то начерчено. — Вот эти три колесика в натуральную величину. Видите, какие красавцы…

Действительно, чертежи были хорошие. Чёрные чёткие линии деталей рельефно проступали на белоснежной бумаге.

— Кто же это вам сделал, дедушка?

— Эге, — тряхнул он седым чубом, — теперь у меня появилась надёжная подмога. Дипломированная… Правда, дипломы в их карманах будут завтра, а сегодня по вечерам парни ещё бегают в институт… Но уже и сейчас они парни башковитые… Мне, видишь ли, не разгрызть этот орешек… А они, понимаешь, какую-то формулку нашли, потом что-то помножили, что-то поделили, и вот имеем… Старому деду не надо голову морочить.

На ступеньках послышались чьи-то шаги, зазвучали голоса. Дедушка поднял голову:

— Да вот и они… Легки на помине… Проходите, проходите… — и начал сворачивать ватман.

Парни поздоровались с дедушкой, он кивнул головой в нашу сторону:

— Знакомьтесь с моими внучатами…

Ко мне шагнул высокий, с рыжеватым кудрявым чубом, в белой безрукавке парень.

— Здравствуйте, казаки! — сказал весело и протянул руку. — Меня зовут дядька Прокоп…

Я тоже назвал своё имя.

— А этот, — продолжал дядька Прокоп, показывая на товарища, приземистого и широкоплечего, в клетчатой ковбойке, — экс-чемпион по боксу нашего завода дядька Роман, он же Рамзес Второй… Слышали о таком?

Лёнчик и здесь успел выскочить вперёд:

— Слышали! Рамзес Второй — египетский фараон, который воевал с хеттами.

— Правильно… — засмеялся дядька Прокоп. — А наш Рамзес Второй в основном воюет с Рамзесом Первым, тоже Романом из соседнего цеха. За первенство в заводском боксе…

— Ты хотя бы здесь, — сказал дядька Роман, не спеша протягивая мне руку, — воздержался от своих каламбуров. — А нам с Лёнчиком кивнул: — Здравствуйте, ребята…

Когда моя рука лежала в его пятерне, я сразу же почувствовал, сколько в ней силы. Он не сжимал её, просто держал, слегка покачивая и глядя на меня карими глазами.

— А мы, — сообщил дедушка, когда все познакомились и поздоровались, — говорим о том, что всё в жизни имеет свой голос: и камень, и птица, и былинка каждая… Вот эта, вторая надпись на корпусе часов, о чём она вам, хлопчики, говорит?

Дедушка указательным пальцем провёл по пластинке на корпусе: «Август Кюнте, 1943». Мы с Лёнчиком переглянулись, пожали плечами, не зная, что ответить. Потому что, кроме имени и фамилии да ещё года, больше ничего там не увидели.

— Жаль, жаль, — покачал дедушка головою. — А я вот думаю, что этот Август Кюнте был в нашем городе в войну с гитлеровцами.

— Так это же папа Вилли, — сказал я.

— Ну и что же, — глухо молвил дедушка, — но он был на нашей земле как завоеватель. Понимаете?

Признаться, мы об этом даже не думали. И теперь стояли с Лёнчиком просто ошарашенные. Если это так, то стоило ли с такими трудностями взбираться на колокольню, радоваться, когда увидели старые часы и надпись на них? Да и сейчас — стоит ли возиться с этим хламом? Не знаю, как Лёнчика, а меня сразу одолели сомнения и грусть. Я не знал, что же нам делать.

— Ну ладно, — сказал дедушка, — не вешайте носов, хлопчики. Это я говорю вам потому, что надо вам, воробышки, учиться хорошо понимать и камень, и крошечный зелёный листик на дереве, и слово, и букву. Ибо за всем этим боже мой сколько разного скрыто!.. Но Вилли Кюнте ни в чём, ясное дело, не виноват и по праву гордится своим дедом — другом Тельмана. Он пионер, чего же вы ещё хотите? И вы правильно поступили, выполнив его просьбу. Так и надо… А теперь идите погуляйте. Работу я вам найду.

Было обидно, что дедушка вновь выпроваживал нас. Не знаю, как Лёнчику, а мне бы очень хотелось побыть с экс-чемпионом дядькой Романом и дядькой Прокопом.

— А разве сейчас для нас не найдётся работа? — спросил я.

— Подожди, Жужу, найдётся для вас работа, — сказал дедушка, снова разворачивая ватман.

— Не волнуйтесь, — вставил дядька Прокоп, расчёсывая гребешком свои золотистые кудри, — дед ваш всех нас запряжёт одних в оглобли, других — сзади подталкивать… — и засмеялся.

— А как же вы думали? Так и будет… Поскольку они одно колесико отослали в Дрезден, то теперь пусть же и сделают его…

— Разве я вам не говорил? — повернулся дядька Прокоп к нам. — Вот вам уже и оглобельки…

— Так и решили, вот колесико ваше… — Дедушка указал пальцем на одно из тех трёх, что были начерчены на бумаге. — Материал я вам принесу, вот дядька Роман или дядька Прокоп разметят, а вы выпиливайте, нарезайте зубцы — всё чин чином… Только чтоб работа была с точностью до микрона… Как там у нас на дверях написано — «Ремточмеханика». Вы только вслушайтесь в звучание слова «рем-точ-ме-ха-ни-ка»… Как музыка! А пока что давайте-ка отсюда… — И дедушка подтолкнул меня к выходу.

У меня отлегло от сердца после дедушкиных слов. Значит, всё, что было с Виллиным папой, не должно падать тенью на Вилли. Он пионер, и мы с Лёнчиком пионеры, значит, мы… Ну, как бы это сказать? Мы можем быть с ним хорошими друзьями…

 

«ОРИОН» И «ВАСИЛЕК»

Теперь я сполна почувствовал и понял, как нужно людям время и как надо его беречь и ценить. У нас было столько разных дел! И каждое хотелось осуществить.

Лёнчик жил в соседнем парадном. Я на пятом этаже, и Лёнчик на пятом. Вот и попробуй выйти из положения, когда надо спросить:

«Лёнчик, что у тебя получилось в задаче?»

Подумать только!

Ради одного слова сколько приходится терять времени! Пока спустишься вниз, пока поднимешься на пятый этаж. Услышал цифру и снова проделывай тот же самый путь, только в обратном направлении. А если бы был телефончик? Красота!

В моей квартире-то он есть, но вот беда — у Лёнчика нет. Мама его работает на заводе уборщицей и говорит, что телефон ей ни к чему, только суматохи много…

А жаль. Вот бы мне: «Алло! Алло! Лёнчик?»

Нет, мы, конечно, не пользовались бы своими обычными именами.

Это не интересно. Куда занятнее, когда есть позывные. Я, например, «Василёк», Лёнчик — «Орион». Тогда бы я снял трубку:

«Орион, Орион»! Я — «Василёк»…»

Снял бы трубку… Эх!..

Мы уже несколько дней бредили прямой телефонной связью между нашими квартирами.

Как-то мы стояли на улице возле телефонной будки. Каштан, который рос рядом, прикрывал её зелёными руками веток с растопыренными пальцами-листками, защищал от знойного солнца. А она, словно верная подруга, поддерживала своей крышей две ёжистые кисти. И обоим, наверное, от этого соседства было удобнее, уютнее в жизни.

— Вот она где… — вздохнул я. — Видишь?

— Кто? — не понял Лёнчик.

— Трубка. Таких бы нам две, и полный порядок…

— Конечно…

— Но не пойдёшь же их отрезать, будто вор…

— Понятно…

— Вот если бы в магазине можно было купить…

— Смотри — купишь…

Но этим лишь подливали масла в огонь.

По дороге домой мы молчали.

Завернули ко мне. Роясь в ящике столика, где папа хранил свои рыболовные снасти, я увидел моток капроновой нитки. Она была смотана в клубок. Отец ремонтировал ею сачок, которым ловил живцов для спиннинга. Я держал в руках этот моток ниток, а мысли одна занятнее другой сновали в голове. А что, если сделать телефон из капроновой нитки?

Эту последнюю мысль я проговорил вслух. И был очень удивлён, когда услышал на всю комнату хохот Лёнчика.

— Ну и сказал… Ну тебе, Жужу, только в цирковом иллюзионе выступать…

— А тебе, Лёнчик, лишь бы посмеяться… Вместо того чтобы о себе подумать, так ты хи-хи да ха-ха. А надо бы знать, что самые выдающиеся открытия сделаны случайно… Возьми Ньютона… Сидел человек в саду под яблоней, а тут груша ему на голову — бах!..

— Ха-ха-ха!..

Лёнчик держался за живот, бегал по квартире и чуть не падал от смеха.

— Ну чего ты хохочешь? — обиделся я, уже готовый кинуться на него с кулаками.

— Сидел под яблоней, а груша на голову… — давился он смехом. Я понял свою ошибку, но сдаваться не хотел.

— Груша или яблоко — какая разница? — говорю я ему убеждённо. — Главное, что ударила по голове… И вот он, этот самый Ньютон, открыл закон всемирного тяготения… А гляди, какой-то там Хейердал, чтоб доказать свою гипотезу, связал плот и поплыл в открытый океан… А ты, вместо того чтобы и нам начать испытания хотя бы этой нитки, хохочешь… Смеяться — дело нехитрое, для этого большого ума не надо…

Лёнчик немного смутился.

— Да разве я против? — двинул плечами. — Я готов на любые испытания!

— Вот и будем испытывать этот капрон, — сказал я со всей решительностью. — Только что нам заменит телефонные трубки?

Держа в руках моток ниток, я задумчиво бродил по комнате. Вышел в коридор и там, на полочке возле дверей, заметил коробку из-под ваксы.

— Эврика! — кричу Лёнчику.

— Неужели? — поспешил он ко мне.

— Конечно, — радостно уверяю его.

А в это время целый рой мыслей загудел у меня в голове. Что, если взять эту коробочку из-под ваксы, раскрыть её, вложить в неё конец нитки и закрыть? Тогда бы коробочка могла служить одновременно мембраной и микрофоном.

— Гляди, — говорю я Лёнчику, волнуясь. — Но прежде всего посмотрим, что в ней есть.

Открываю её, и — о удача! — она пуста-пустёхонька. Выложил я другу свои соображения. Он качнул головой — согласен.

— Но где взять ещё одну коробочку? У вас в квартире не найдётся? — спрашиваю Лёнчика.

Чешет затылок:

— Понимаешь, несколько дней тому назад выкинул… Ах, если бы знать…

— А ты никогда ничего не спеши выкидывать. По собственному опыту знаю: выкинешь, а через несколько дней как бы оно пригодилось.

— Твоя правда, — согласился Лёнчик.

— Вот же перед тем, как что-нибудь выкинуть, подумай: а не понадобится ли эта вещь завтра, послезавтра…

— Теперь так и буду делать… Но сейчас как быть?..

Мы задумались. И в эту минуту ему пришла в голову мысль.

— Давай, Жужу, сделаем так, чтоб одна половина коробочки была и микрофоном, и наушником.

— Пусть будет так, — согласился я, — если уж экспериментировать, то надо испробовать всё…

В том ящике, где у нас хранятся разные необходимейшие инструменты, хлам, я быстро нашёл дедушкино шило. Проколол им в обеих половинках коробочки посредине дырочки. Засунул в одну половинку конец нитки и завязал её на узелок, и во вторую таким образом.

Лёнчик следил за моей работой, а потом и говорит:

— А если узелок ещё и присмолить к железу? Мне кажется, тогда бы звуковые колебания передавались лучше… Только где смолы взять?

— Да у дедушки всё есть в «Ремточмеханике», — почти кричу, радуясь, что и Лёнчика эксперимент захватил по-настоящему.

С ниткою и коробочкой из-под ваксы мы побежали вниз, в подвал, прихватив с собой и спички. Дедушка работал за верстаком и на нас не обращал внимания.

Мы нашли кусочек смолы. Лёнчик зажёг спичку, я быстро поднёс к ней чёрный комок, а снизу подставил коробочку. Скоро край комка заблестел, зашевелился, оплывая вниз. В воздухе запахло скипидаром, а над язычком пламени уже дрожала капля. Она сорвалась вниз, но упала, как и полагалось, возле узелка. Вторая и третья капли точнёхонько упали на нитку.

— Порядок! — сказал Лёнчик.

Дедушка заметил наше колдовство над коробочкой, спросил:

— Что вы там, хлопчики, мудруете?

— Э, дедушка, — ответил я, — секрет. Экспериментальный секрет!

— Снова секреты, да ещё и экспериментальные?

— Только вы, дедушка, не допытывайтесь, — попросил я. — Мы сами потом вам расскажем…

— Хорошо, — согласился дедушка и снова склонился над своим верстаком.

А мы, обсмолив и второй конец капроновой нитки, побежали за дом, в садик, испытывать нашу «трансконтинентальную», как говорил Лёнчик, линию.

Нитка была длинной, может, метров пятьдесят. Мы растянули её между деревьями.

Не знаю почему, но я очень волновался. Даже слышал, как сердце в груди быстро-быстро стучало.

Кусты в нашем садике густые, и мы с Лёнчиком не видели один другого.

Я приложил к уху коробочку.

В ней слышался будто далёкий шум прибоя, и больше ничего.

— Лёнчик, — кричу другу что есть силы, — говори мне что-нибудь, а я буду слушать!.. Только повернись ко мне спиной и говори не очень громко.

Я тоже отвернулся от него, одно ухо закрыл ладонью, а к другому приложил коробочку. И снова в ней далёкий шум прибоя. Но неожиданно слышу я в том шуме слабенький голос Лёнчика:

— Я могу, конечно, говорить тебе всё, что угодно, но ты, Жужу, всё равно не услышишь…

Да, может, это мне просто по атмосфере слышно Лёнчика? Ведь он же в каких-то пятидесяти метрах от меня, он там, за кустами и деревьями.

Я отвёл коробочку из-под ваксы от уха. Нет, не слышно ничего. Снова к уху. А там:

— Хотя ты, Жужу, и мечтаешь, как Ньютон, сделать большое открытие, но над твоим ниточным телефоном даже куры будут смеяться… Ха-ха-ха…

У меня от его слов и смеха даже дух перехватило.

— Врёшь, Лёнчик, или как тебя там, «Орион»! — радостно кричу ему в коробочку, да с такой силой, что и без телефона можно было бы услышать. — Куры смеяться не будут, потому что я всё разобрал до словечка… А если бы сам Ньютон увидел нашу «трансконтинентальную» линию, то и ему бы захотелось поговорить… Перехожу на приём!

 

ПЕРЕЕЗД

С каждым днём всё отчётливее вырисовывались грани нашей детали. Мы нарезали зубчики. Один — Лёнчик, второй — я. Так и шли по кругу. И каждому из нас хотелось, чтобы его зубчик был не хуже соседнего, нарезанного другом. Мы даже соревновались — кто лучше смастерит.

Но иногда среди работы вспоминалась вторая надпись: «Август Кюнте, 1943». Воображение дорисовывало рядом ещё одно слово: фашист.

У меня от этого опускались руки. Нет, даже больше — хотелось напильником разбить и это колесико, и все часы.

Тогда Лёнчик говорил:

— Ну какой ты, Жужу, бестолковый… Разве часы в чём-либо виноваты?

— Часы — это пусть… Но Вилли я больше не напишу ни слова…

— Но дедушка говорил же тебе и про Вилли, что он тут ни при чём, как и его дед Ганс Кюнте…

— «Говорил, говорил»! — сердился я. — Если уж он такой, что умеет и камни слушать, то пусть ему колокольня расскажет, что делал Август Кюнте в нашем городе в сорок третьем году…

Но дедушки возле нас не было, он пошёл с самого утра с какой-то деталью часов на завод.

Вообще-то, когда мы работали здесь втроём, было и тесно, и неудобно. Тиски одни, а они ведь каждую минуту нужны всем. У дедушки ещё была нужда и в точильном станке, и в шлифовальном, и в разных других инструментах. И мы радовались, когда оставались в «Ремточмеханике» одни.

Как-то, вернувшись из «Глобуса» домой, мы увидели возле нашего подъезда грузо-легковую машину. Дедушка что-то нёс в багажник.

— Переезжаем, — сказал нам весело, — потому что у меня уже ноги болят беспрерывно мерять дорогу с завода домой и обратно.

Дедушка был в хорошем настроении и снова поспешил в подвал. Мы с Лёнчиком тоже кинулись помогать ему выносить детали часов.

— А как же наше колесико? — спросил я.

— Вы будете здесь работать.

Это было и хорошо, и в то же время… Что ни говорите, а с дедушкой и веселее, и интереснее. Я грустно сказал:

— Ну хоть прокатите нас до завода?..

— Да сколько тут того катания!.. А вы что, не наездились на трамваях да автобусах?

— Так это же на машине… Разрешите, дедушка?..

— Ну что, возьмём? — глянул он на шофёра.

— Пусть садятся, — согласился тот. — Конечно, трамвай или автобус — это одно, а машина — совсем другое.

Обрадованные, мы залезли в фургончик.

Уже было выехали на улицу, как вдруг дедушка вспомнил, что забыл чертежи, да и мастерская осталась открытой. Шофёр остановил машину, и дедушка быстренько побежал в подвал.

Вышли из машины и мы с Лёнчиком, стоим на тротуаре и смотрим, как реактивный самолёт по синему небу раскручивает белый толстый канат и заплетает его в удивительные петли.

Видим, вот уже и дедушка возвращается. Подходит к нам, а в это самое время по тротуару не спеша идут трое мужчин.

— Добрый день вам, дедусь! — закричал один из них.

Я присмотрелся и узнал среди них того блондина с голубыми глазами, которого видел в колокольне.

— Ну, как ваши дела? — интересуется. Дедушка пожал всем троим руки и весело сказал:

— Работаем… Уже разгадали все секреты этих вот немецких часов. Скоро подлечим их на все сто процентов…

— Подлечите? — усмехнулся блондин с голубыми глазами.

— Да! — Дедушка расправил усы. — Не только подлечим, но и новую жизнь им дадим… Рабочая кость, парни, она крепкая, и не такое умеет делать…

— Так, так, — сказал блондин с голубыми глазами многозначительно и якобы приветливо, но в глазах его я заметил какие-то неприветливые чёртики, и они забегали. Он смерил дедушку взглядом с головы до ног, потом пристально посмотрел на него: — Но вы, дедусь, кажется, не только часовым механизмом занимаетесь, но и другими вещами… — Последние слова он сказал почти шёпотом, кашлянул и добавил: — Нас ознакомили с вашим письмом, которое вы успели провернуть там, на заводе…

Дедушка посерьёзнел:

— Так, так. Вот и хорошо…

— Не знаем, кому хорошо, а кому и не очень… — возразил блондин с голубыми глазами и вынул из кармана папиросы. — Только напрасно, дедусь, стараетесь. Как вам ни мила старина, но дорогу новому не закрыть. Оно, новое, дедусь, знаете, как река, прорвёт все запруды…

Дедушка нахмурился:

— Правильно говорите, люди добрые… — перевёл взгляд с одного на другого, потом на третьего, — реку не остановить. Хотя не мне вас учить, но хочу сказать, что мы, слава богу, умеем и рекам выбирать более правильный путь, а не так, как они сами могут проложить. Но скажите мне на милость: неужели наша земля такая куцая или свет клином сошёлся, что ваш модерновый ансамбль обязательно надо ставить на месте старого монастыря?! Возводите рядом, и мы только будем приветствовать это. Рабочие нашего завода с радостью вселятся в ваши модерновые квартиры.

— М-да, дедусь, — покачал головой блондин с голубыми глазами, — очень вы щедрый землями разбрасываться. А земля тоже ведь капитал… Ну да это же другое дело. Только ещё раз вам хочу сказать: напрасны ваши старания…

Дедушка молча пожал плечами. А второй из тех троих, в пенсне на носу с горбинкой, причмокнул губами и тоже подкинул:

— Так посмотреть, вы и человек вроде бы хороший, а вот поступаете неумно…

— Ну что ж, — сказал дедушка удручённо, — поживём — увидим… Бывайте здоровы!.. — повернулся и пошёл к машине.

И мы с Лёнчиком за ним.

 

НЕОЖИДАННАЯ РАДОСТЬ

За несколько минут подъехали к заводским воротам. Дедушка не таким уже радостным голосом, как до этого, сказал:

— Ну, хлопчики, вот и конец вашему путешествию. Дальше мы поедем одни, а вы бегите домой.

Шофёр пошёл к проходной просить вахтёра, чтобы тот открыл ворота, а мы с дедушкой стояли возле машины, когда кто-то рядом проговорил:

— Добрый день, Иван Стратонович!

Мы оглянулись и увидели мужчину среднего роста в лёгкой летней фуражке, под которой серебрились виски.

— А-а, здравствуйте, — протянул руку дедушка и шагнул ему навстречу. — Вот, видите, перебазируюсь.

— И правильно, — сказал мужчина с серебристыми висками. — Здесь вам будет сподручнее.

— Конечно. Я будто на крыльях летел сюда. Да случайно встретил сейчас тех архитекторов, которые зарятся на монастырь. Так они меня по крыльям палкою…

— Как? За что?

— А наше письмо к ним дошло. И они насмехаются, говорят, что я, старый человек, хочу молодую реку жизни дамбою перекрыть…

— Ну-ну, — сверкнул в улыбке мужчина белыми зубами, — они себя считают молодой рекой? Как бы не так…

— Будут воевать… По ним вижу…

— Ну что ж, пусть, — сказал мужчина бодро. — К слову, завтра у нас сессия горсовета, я должен выступить… Так мы там и проберём их… А вы, Иван Стратонович, поправьте в своих крыльях перья и за работу!

Ворота открылись. Шофёр уже шёл к машине, когда мужчина с серебристыми висками глянул на нас и спросил:

— А это ещё что за казаки?

— Мой внук, — положил дедушка руку на моё плечо, — а это его товарищ. Вместе работали там, в каморке. А теперь вот провожают меня и, догадываюсь, чуть ли не плачут, что наш совместный труд кончается.

Мы действительно стояли опечаленные. Наверное, мужчина это заметил, потому что улыбнулся и опять спросил:

— Школьники? В какой класс ходите?

— В пятый, — сказал я.

— О, — шевельнул мужчина седыми бровями, — растёт смена, Иван Стратонович!

— А как же! Нарезают зубцы в колесике. Только у одних тисков нам втроём было тесновато.

— А в школе вас этому делу учат? — поинтересовался мужчина.

— Два урока в неделю, — объяснил Лёнчик.

— А ты чей же будешь?

Лёнчик почему-то смутился и покраснел. Дедушка, вероятно, заметил это, потому что сказал:

— Его мама работает уборщицей у нас в цехе. Да и в заводоуправлении.

— Мария Денисовна?

— Да…

Человек снова посмотрел на Лёнчика, прищурился, и у него лучики побежали от глаз по вискам.

— Так, значит, хочется на завод, — молвил не то утвердительно, не то спрашивая и думая о чём-то своём.

Я невольно вздохнул.

— Конечно, — признался.

— Так, — сказал мужчина задумчиво. — Но и вам же, наверное, Иван Стратонович, будет скучно без помощников? А? Может, чтобы веселее работалось, пусть действительно ребята будут вместе с вами?

— Да желательно… — сказал дедушка неуверенно.

— Ну, успехов вам, — протянул мужчина руку дедушке. — Подойдите, пожалуйста, в отдел кадров, пусть и подмастерьям вашим выпишут пропуска… А я сейчас туда позвоню…

Когда я услышал такое, кажется, и сердце затанцевало в груди. А мужчина протянул сразу две руки и нам с Лёнчиком улыбнулся:

— Только, ребятки, чтобы был порядок. Хорошо?

— Хорошо! — невольно одновременно сорвалось и с моих, и с Лёнчиковых губ.

Когда мужчина с серебристыми висками ушёл, я спросил дедушку:

— Кто это?

— Это директор завода, Пётр Тимофеевич…

 

МОЛОДОЙ ОРЕЛ

Так вот какой дедушкин цех: длинный-предлинный, широкий — преширокий и высокий. Человек, который стоит в противоположном конце его, кажется маленьким-маленьким. А сколько здесь света! Он льётся со всех сторон, потому что и стены, и потолок, и даже двери — прозрачные, из стекла.

По-над стенами в больших кадках растут пальмы, фикусы, азалии, между ними на стеллажах, обвитых плющом, цветут гортензии, розы.

Глядя на всю эту зелень, Лёнчик улыбнулся:

— Мамино хозяйство…

Четырьмя длинными рядами стоят станки. Их гудение заполняет всё помещение, и создаётся такое впечатление, что где-то под потолком огромный шмель запутался в паутине, сердито рвёт, дёргает её, но никак вырваться из плена не может.

Но вдруг шмель притих, и мы услышали, как цех наполняется звуками скрипки. Задумчивые переливы её покатились между рядами станков аж туда, в противоположный край здания.

Я завертел голозой, разыскивая, кто же это играет. Но так никого и не нашёл.

Наверное, всё прозрачное здание, пронизанное лучами, вибрировало, рождая тот звук, который глушил все другие шумы в цехе.

Дедушка стоял рядом с нами и какое-то время не трогал нас, будто давая возможность познакомиться с новым, ещё незнакомым миром.

Потом дедушка решил устроить нам экскурсию и повёл по цеху.

За одним из станков я увидел дядьку Романа. В чёрной рабочей спецовке, с засученными рукавами, расстёгнутым воротом куртки, он сосредоточенно и внимательно орудовал возле блестящей детали, которая, сверкая белыми гранями, вертелась, зажатая с одного конца в патроне. Токарь замерил её и снова приблизил к поверхности резец, который снимал с металла и закручивал в спираль тоненькую стружку. Дядька Роман был такой сосредоточенный, что, наверное, и нас не заметил, хотя мы несколько минут стояли невдалеке. Наконец он поднял голову и, узнав меня и Лёнчика, скупо улыбнулся, качнул головой, здороваясь.

Недалеко от него работал дядька Прокоп. Из-под чёрного берета у него выбилась золотистая прядь, упала на лоб. Его станок в это время стоял, и дядька Прокоп, подняв руку, весело и приветливо помахал нам: мол, здорово, ребята!..

Пройдя по всему цеху, дедушка повёл нас в свой «кабинет», как он говорил. Что это был за «кабинет», я вам сейчас расскажу.

В углу из щитов голубого пластика была отгорожена комната без потолка. О, тут не то, что там, в подвальном цехе «Ремточмеха-ники»: и просторно, и светло. А сколько разных инструментов!..

В конце смены в дедушкин кабинет зашли дядька Роман и дядька Прокоп. И на этот раз Рамзес Второй был малоразговорчив и сосредоточен, казалось, он весь был погружён в какие-то свои мысли. А дядька Прокоп лишь переступил порог, сразу же, вытирая руки клочком пакли, весело крикнул нам:

— Так что, ребята, значит, и вы уже примкнули к рабочему классу?

Лёнчик вынул из кармана пропуск.

— Вот! — показал с гордостью.

— О! — не то обрадовался, не то удивился дядька Прокоп. — Это же очень хорошо! Тогда засучивайте рукава — будем вместе работать…

Лёнчик добавил:

— И у Жужу тоже…

Дядька Прокоп положил на станок паклю, вернул моему другу пропуск, сокрушённо причмокнул:

— Вижу, ребята, что и вы бесповоротно попали в дедовы сети… Как и мы с Рамзесом Вторым… После смены люди идут домой, а нас словно магнитом тянет сюда, в дедов «кабинет», копаться в этом противном механизме…

— А всё-таки тянет? — спросил Лёнчик.

— Да хочется же их, окаянных, увидеть в работе, — сказал дядька Прокоп. — Начертили же все детали, а деду вашему мало, придумал ещё какое-то приспособление…

— Ну-ну, тише! — прикрикнул на него дедушка. — Всё-таки что ни говори, а ты не умеешь держать язык за зубами, ой не умеешь, Прокоп.

— Ах, простите, — усмехнулся тот. — Это же ваша тайна… — и прикрыл рот ладонью.

С этого дня мы с Лёнчиком стали в цехе своими людьми. Чаще всего приходили с дедушкой и вместе приступали к работе: возились с тем колесиком, следя, чтобы не ошибиться и не «запороть» какой-нибудь зубчик. Но бывало, что мы появлялись в проходной после обеда, когда возвращались из Дворца пионеров.

И тогда вахтёр, проверяя наши пропуска, качал головою:

— Э, наверное, молодой рабочий класс любит поспать, если так поздновато…

Лёнчик сразу же старался объяснить, почему мы задержались, но вахтёр лишь махал рукой и хитровато подмигивал:

— Знаю, знаю, ребята… Молодой орёл иногда выше старого летает… Хотя и поздно, случается, но на работу приходит… — и смеялся.

Иногда в дедушкин «кабинет» заглядывала Лёнчикова мама.

— Здесь ли молодые слесари? — спрашивала. — Здесь? Ещё мозолей не нажили? А ну-ка пойдёмте, поможете мне цветы полить…

На такую работу мы с радостью бежали. Потому что представлялась возможность побродить по всему цеху, чего в других случаях дедушка не разрешал.

 

ТАЙНЫ НЕ ПО ТЕЛЕФОНУ

Мы протянули между квартирами две нитки: по одной, собственно, велись разговоры, вторая служила сигнализацией. Потому что иначе никак нельзя. В обычном телефоне вызов делает звонок. А нам как? Сколько ни кричи в коробочку, Лёнчик, если не приложил ухо к наушнику, не услышит тебя. Для этого мы и пристроили две консервные банки: одна у меня на балконе, вторая у Лёнчика на подоконнике. Я дёрну за сигнальную нитку — у него молоточек стукнет об жесть, он дёрнет — моя банка отзовётся, и мы уже знаем: надо брать телефонную коробочку.

Хотя «трансконтинентальная» линия давала нам с Лёнчиком немало преимуществ, потому что мы теперь, не бегая из квартиры в квартиру, в любую минуту могли обменяться с ним мыслями, однако пользоваться ею было не совсем удобно: приходилось хорошенько кричать, если хотел, чтобы тебя услышали на противоположном конце линии.

Как-то папа стал свидетелем нашего разговора.

— Пожалей, Жужу, своё горло, — усмехнулся он. — Оно же человеку раз на всю жизнь даётся. А с такой эксплуатацией быстро сносится…

— Что поделаешь? — вздохнул я. — Другого выхода нет…

— Нет, говоришь? — переспросил он задумчиво.

— Конечно… Всякое открытие сначала не усовершенствовано… Но всё же и ему однажды захотелось поговорить по телефону с

Лёнчиком. Теперь настала очередь мне смеяться над ним.

— Не кричи, папа… Горло даётся человеку раз на всю жизнь.

Он весело подмигнул мне. А тем временем продолжал:

— Лёня! Я бы вам посоветовал… Не слышишь? Тогда я буду говорить громче. — И перешёл на крик: — Так вот же, говорю, хочу посоветовать вам испытать капроновый волос… Не понимаешь? По-русски — леска! Знаешь, что это такое? Правильно: для рыбной ловли. Так вот вы и попробуйте её…

Папа то прикладывал к уху коробочку, то кричал в неё. А когда наконец объяснил Лёнчику, что следует сделать, передал мне «микрофоно-наушник», как он высказался, и, вытирая лоб, признался:

— Человеку, если он не имеет музыкального слуха, тяжеловато с вашим телефончиком… — Подумал минутку, добавил: — А всё же вы молодцы, ребята, что придумали такую штуку. Было бы в моих силах — выдал бы вам патент на изобретение…

— Ты шутишь, папа? — обиделся я.

— Нет, нет, — встрепенулся тот, — почему же… Вполне серьёзно говорю, что мне нравится ваша изобретательность, смекалка, и, признаться, только за одно это хочется вам чем-нибудь помочь…

Я сорвался с места:

— А чем ты можешь помочь, папа? Скажи скорее, пожалуйста!

— Ты, право, хочешь, чтоб сразу… Махнул палочкою — и готово… — Папа, смеясь, похлопал меня по плечу: — Дай на размышление и поиски несколько дней.

— Хорошо, — согласился я. — Только ты, пожалуйста, не забудь.

— Я обещанного ничего и никогда не забываю… Это ты, кажется, должен был бы знать…

И действительно. И на этот раз я убедился: папа у меня человек пунктуальный. В конце недели принёс какой-то небольшой свёрток, позвал меня с Лёнчиком, с ироничной торжественностью сказал:

— Вот вам в награду за ваши поиски, эксперименты — не знаю, как точнее и сказать, — премия…

Мы с Лёнчиком кинулись к принесённому свёртку, разворачиваем и даже руками всплёскиваем: в нём лежали две телефонные трубки неизвестной нам конструкции, а рядом моток провода, батарейка и два звонка.

— Да это же целый агрегат! — восхищённо выкрикнул Лёнчик.

— Но где же ты его, папа, достал? — поинтересовался я.

— Трубка с трофейного полевого… Да разве вам не всё равно? Главное — имеете материал. А смонтировать поможет дедушка.

Разговор этот происходил вечером, дедушка только что вернулся с завода. Услышав папины слова, покачал головой:

— Ой, нет, хлопчики… Вы уж меня увольте… Дайте мне справиться с часами, а потом уже можно будет взяться и за другое.

— А разве вам Жужу с Лёнчиком не помогают?

— Да у меня помощников столько, что негде и курице клюнуть.

— Если дедушке, ребята, часы солнце застят, тогда будем втроём монтировать. Завтра!

Нам не терпелось, и мы начали просить папу сделать всё сейчас. Он подумал минутку, махнул рукою:

— Ладно! Снявши голову, по волосам не плачут!..

И папа стал рассказывать нам, как всё надо монтировать. Мы работали с Лёнчиком в его квартире, папа — дома.

Наконец всё было готово, батарейка, звонок подключён, трубка лежала у Лёнчика на столике.

Настала минута первого испытания.

Если бы вы увидели, какими мы с Лёнчиком были в тот момент! Я глянул на друга, а у него глаза горят. Перекладывает трубку с места на место. Присматриваюсь, да у него же пальцы дрожат! Лёнчикова мама тоже зашла в комнату с полотенцем на плече и тарелкою в руках, с интересом наблюдая за нами и телефоном.

И вот звякнул звонок. Я, признаться, даже встрепенулся. Мы вдвоём с Лёнчиком протянули руки к трубке. Но он первым успел схватить её. Поднёс к уху. Но в тот же миг почему-то передумал.

— Возьми, ты первый!..

— Говори, говори, — подсказываю ему. Но он настоял на своём:

— Ты должен!..

Я приложил трубку к уху. А в ней очень громко, так, что, наверное, и Лёнчикиной маме слышно было:

— Алло! Алло!

Вы, конечно, можете сказать: ну что там особенного? Будто не слышим мы это «Алло!» очень часто? Нашёл чего волноваться!

Если кто из вас так думает, тот наверняка никогда ничего не делал своими руками. Потому что, когда ты смастерил сам, когда ты его выстрадал, вымечтал, тогда вот это «Алло!» звучит как наипрекраснейшая музыка.

— Слушаю! — закричал я, потому что тихо не мог; столько в моих лёгких воздуха собралось и его надо было выдохнуть.

— Докладывает майор Корниенко! Кто у телефона? — услышал я по-военному чёткий голос.

— Это я, папа! Я!

Трубка какое-то мгновение помолчала, и снова прозвучал чёткий папин голос:

— Кто — я?

— Да я же говорю — Жужу. Неужели не узнал?

— Не по форме отвечаете, товарищ!

Папа разговаривал так строго, что я даже растерялся.

— А как же надо? — спрашиваю уже тише.

— Ну, хотя бы так: у телефона командос Корниенко-младший!

Я засмеялся.

— Извините, товарищ майор…

— Извиняться нечего. Отвечайте на мой вопрос!

Я прокашлялся, расправил плечи и громко отрапортовал:

— Вас слушает, товарищ майор, пионер Жужу!

— Ну это уже более или менее… Как меня слышите?

— Чудесно, — говорю я.

— Я вас тоже прекрасно. Поэтому разрешите доложить, что прямая «трансконтинентальная» линия Жужу — Лёнчик готова к эксплуатации. Если у товарища командоса нет больше никаких замечаний, позвольте Корниенко-старшему быть свободным.

— Ой нет, папа! — закричал я. — Подожди немного, давай ещё поговорим. Я хочу тебе рассказать, что мы сегодня получили письмо из Дрездена и Вилли Кюнте раскрыл нам одну военную тайну.

— Военную? — удивился папа. — Но вы должны знать, товарищ командос, что о военных делах, а тем более тайны, говорить по телефону не рекомендуется… Об этом при личной встрече. Так что, с вашего разрешения, товарищ командос, я кладу трубку… Успешной эксплуатации линии…

И трубка замолчала.

 

БЕСПОКОЙСТВО

Я заметил, что в последнее время дедушка чересчур внимательно по вечерам прислушивается к передачам по радио. Совсем недавно ещё ложился спать сразу же после ужина. А сейчас ежедневно ловит московские известия, но и, кроме того, ещё после них остаётся у радиоприёмника. И особенно внимателен, когда в полночь бьют куранты на Красной площади.

Я ложился раньше. Иногда и хотел бы задержаться, да мама подгоняла: «Жужу, пора спать…»

Но несколько дней подряд я почему-то просыпался как раз в полночь, когда куранты заполняли нашу квартиру малиновым звоном: бом… бом… бом… И всякий раз видел, что дедушка сидит у радиоприёмника, вслушивается в гулкое пение металла. Потом звучал гимн, и наконец часы умолкали, а дедушка ещё долго сидел задумчивый.

Как-то я не утерпел, подошёл к нему:

— Дедушка, почему вы не спите?

Он захлопал ресницами, повёл бровями:

— А ты почему?

— Я случайно проснулся… А вы и вчера, и позавчера…

— Я ко сну равнодушен… А тебе надо спать, если хочешь скорее вырасти… Беги…

Я ушёл, так и не узнав, почему дедушка задумчивый и почему по вечерам допоздна засиживается у радиоприёмника.

Несколько дней подряд к нему приходили дядька Прокоп и дядька Роман. Они втроём закрывались в другой комнате и долго о чём-то спорили. Мне хотелось, конечно, всунуть нос в их дела, но дедушка не разрешал, повторяя обычное: «Беги, Жужу, гуляй…»

Когда двери наконец открывались, из комнаты валил папиросный дым, а на столе в пепельнице лежала целая гора окурков.

О чём они могли спорить? Благо, что чертежи колесиков сделаны, и теперь только изготовляй их. А они вновь сидят над ватманом.

Пользуясь перерывом, я вскочил в комнату и старался заглянуть в чертежи, но дедушка быстро сворачивал их, приговаривая каждый раз: «Не твоё, Жужу, мелется, не подставляй ковшик…»

Дядька Прокоп тоже чаще всего отделывался шутками. Только дядька Роман, к которому я всё больше и больше питал симпатию, как-то сказал:

— Да пожалейте парня… Вы же видите, как ему интересно…

— Всему своё время, — махнул дедушка рукою и спрятал чертежи высоко на шкаф. — Ну что он поймёт?..

— Да разве он маленький? — продолжал защищать меня дядька Роман. — Иди сюда, видно, с ними каши не сваришь. Бери стул и садись.

Я подставил к столу табурет.

— Так вот, — взял он карандаш и подвинул к себе клочок бумаги, — хотя твой дедушка по головке за это наверняка не погладит, но я открою тебе секрет: мы решили переделать старые куранты. Ты знаешь, что такое куранты?

Я, кажется, и слышал это слово, но сейчас не мог припомнить, что оно означает.

— Куранты, — объяснил дядька Роман, — это часы, которые умеют отбивать в колокола время или исполнять мелодию.

— А-а… — обрадовался я, — так вот почему дедушка по вечерам засиживается у радиоприёмника: он прислушивается к курантам на Красной площади…

Дядька Прокоп захохотал на всю комнату. Дядька Роман только скупо улыбнулся, а дедушка погрозил нам пальцем и покачал головою:

— Ах, уж эти сорванцы…

— Так вот, Жужу, — продолжал дядька Роман. — Как говорится, легче было бы новую хату поставить, чем старую перестраивать… А мы хотим к старым часам приладить новое приспособление, чтоб оно…

— Может, ты у Жужу попросишь помощи? — перебил его дедушка.

— Видишь, — отложил дядька Роман карандаш, — сердится твой дед. Злится, потому что, сколько мы ни бьёмся, ничего из нашей затеи не получается, никак не можем концы с концами свести…

…Мы с Лёнчиком уже заканчивали наше колесико. Однажды пришли к дедушке в его «кабинет», а в цехе как раз перерыв.

В комнатке, кроме дядьки Романа и дядьки Прокопа, был директор завода. Увидел нас, улыбнулся:

— А-а, молодой рабочий класс! Здорово, казаки! — и протянул мне и Лёнчику руку. Потом, повернувшись к дедушке, сказал: — Ну что ж, я не возражаю. Если такое дело — поезжайте… Если взялся за гуж, не говори, что не дюж… Отступать нечего… Выбирайте, Иван Стратонович, одного из этих двоих, — кивнул на дядьку Романа и на дядьку Прокопа, — себе в помощь и выписывайте командировку…

Директор завода взглянул на свои ручные часы, заторопился. Только он вышел, дядька Прокоп сказал:

— Хотя мне и хочется поехать, но так и быть, фараону Рамзесу Второму уступаю своё место… Пускай он… А сейчас пойдёмте пообедаем…

Ушли и они. Мы остались с дедушкой втроём. Я спросил:

— Куда надо ехать?

— Эге, Жужу, — подмигнул весело дедушка и потёр руки, — дела наши пошли на лад. Теперь на старом монастыре будет висеть государственная охранная грамота, и дотронуться до него — дудки! Памятник архитектуры! Понятно?

— А ехать-то куда?

— Ну ты и смола! Поедем, хлопчики, в Москву! И знаете куда конкретно?

— Куда? — встрепенулся Лёнчик.

— В Кремль, на Спасскую башню. Поглядим на тамошние куранты…

— На самую что ни на есть башню? — удивился я.

— А как же, к часовщику на консультацию!

Вечером мы с Лёнчиком стали умолять дедушку взять и нас с собой. Нам думалось, что уломать дедушку окажется нелёгким делом. Ведь нужно согласие не только дедушки, но наших родителей. Но всё решилось просто: дедушка, выслушав нас, подумал несколько минут, наморщил лоб, махнул рукою:

— Пусть будет по-вашему, я согласен, поехали… Но… — и показал взглядом на дверь комнаты, где находились мои родители.

Я понял его, радостно выкрикнул:

— Ничего, и папу с мамой попросим!..

Одним словом, на следующий день мы уже собирались в дорогу.

 

СЕРДЦЕ

Выехали вечером, а утром уже были в Москве. Взглянул я на привокзальные часы — девять без пяти.

— Вот и хорошо, — сказал дедушка. — Сейчас едем на выставку, устроимся с жильём, а потом в Мавзолей, к Ленину…

Нам с Лёнчиком хотелось пешком пройти по улицам столицы, чтобы всё увидеть, всё рассмотреть. Но дедушка решил воспользоваться услугами такси, потому что времени у нас было в обрез.

Дедушка сидел возле шофёра, а мы втроём позади: дядька Роман посередине, а я и Лёнчик по бокам, припав к оконцам. Но машина так мчалась, что не очень-то и уследишь.

За час с устройством в гостинице покончили и, пообедав, поехали на метро к Мавзолею, на Красную площадь.

Сколько народа в метро! Сплошная лавина течёт по эскалатору вверх и вниз, движущийся живой поток заливает вестибюль станции. И дедушка, чтобы мы с Лёнчиком не потерялись, взял меня за руку, а дядьке Роману приказал держать моего друга.

Вот и Красная площадь. Много раз мы видели её на фотографиях, рисунках в газетах, журналах, наконец, в кино, но всё же то, что мы увидели, не могло сравниться с живыми красками, звуками, дыханием её. Я почему-то неимоверно волновался. Сердце стучало быстро-быстро, словно я бежал всю далёкую дорогу, хотя на самом деле мы лишь немного прошли от станции метро.

— Давайте остановимся, — сказал я тихо дедушке.

Мы остановились. Он отпустил мою руку и снял с головы фуражку.

Несколько минут в каком-то торжественно-праздничном молчании мы осматривались вокруг. Кремлёвская стена с прорезями вверху… Спасская башня… Зелёно-серебристые ёлочки… И Мавзолей… А от него по всей площади длинная-длинная очередь людская… И голуби… Они доверчиво садятся просто на брусчатку, спокойно, безмятежно похаживают между людьми.

— Сердце нашей Родины, хлопчики, — сказал задумчиво дедушка, ни к кому не обращаясь.

Я взглянул на него. Он стоял весь помолодевший, подтянутый, ветерок шевелил белый волос на голове. Мечтательными глазами смотрел вокруг.

— Сердце… — повторил уже совсем тихо и не кончил, думая о чём-то своём.

Мне показалось, что он в этот миг видел себя юным на башне старого монастыря, слышал, как нервно колотится и вздрагивает в его руках пулемёт и бьёт врагов, чтобы сейчас спокойно, в хорошем ритме пульсировало это большое сердце Родины.

А вокруг растекался всё тот же людской поток на все четыре стороны.

Торопились целые группы. Шли поодиночке, как и мы, торжественно-молчаливые.

Фотографировались и охотно фотографировали всех окружающих.

Вдруг раздался бой курантов. Я заметил, как дедушка весь встрепенулся, повернулся к Спасской башне и долго вглядывался в огромный циферблат, на котором стрелки показывали одиннадцать часов.

Когда куранты пробили одиннадцать раз и малиновый перезвон, покатившись по площади вдаль, наконец утих, дедушка сказал:

— Ну что ж, хлопчики, теперь пойдёмте к Ленину…

Но надо было до этого встать в очередь. Я удивился, когда увидел, что она не кончается на Красной площади, а поворачивает за Кремль, тянется по аллее сада…

Дедушка торопился, и мы едва успевали за ним. Но я ещё больше поразился, когда увидел, что дверца в сад закрыта.

Распорядитель с красной повязкой на рукаве не пустил нас. Дедушка обиделся:

— Да вы что, молодой человек… Я к Ленину… Понимаете, к Владимиру Ильичу…

Распорядитель сочувственно улыбнулся, тихо, спокойно сказал:

— Понимаю, дедушка, но уже поздно. Дедушка был настроен воинственно:

— Но мы с Украины, поезд приходит только в девять часов утра, и мы никак не могли раньше… Поймите вы…

— Я вас понимаю, — распорядитель был неумолим, — но доступ к Ленину открыт только на три часа… Вы напрасно стоите…

Вокруг нас у дверцы в сад уже собрался народ, и кто-то громко крикнул:

— Да ты что, батя… Мы здесь были уже в восемь часов утра и то не успели, а вы…

Дедушка оглянулся:

— В восемь?

— Конечно…

Какая-то женщина из толпы сказала:

— Люди приходят в пять часов утра…

Дедушка опечалился, и распорядитель коснулся его руки:

— Ничего, дедушка, пока устраивайтесь, небось ночевать где-то надо, а завтра…

Дедушка махнул рукою:

— Да мы уже устроились…

— Ну тогда, — продолжал не спеша распорядитель, — отдохните сегодня. А завтра приходите с утра и увидите Ленина… Только, пожалуйста, как можно раньше…

У русоволосого приятного человека был такой благожелательный и сочувствующий голос, что дедушке ничего не оставалось, как смириться. А какой-то бородач тем временем, стараясь разжалобить распорядителя, говорил:

— Да что с Украины — и пешком можно… А мы из самой что ни на есть Сибири ехали, из Иркутска… Слушай, голубчик, будь добр, пропусти… Ты же понимаешь — из Иркутска… Сколько добивались… В Москве лишь один день…

Тот только разводил руками:

— Не могу, честное слово, не могу, поверьте мне… Мавзолей открыт только три часа, а к Ленину едут со всего мира… Со всей планеты! Ну как нам быть?

Мы ушли. И вновь повернули туда, к Спасской башне.

— Завтра мы здесь будем ни свет ни заря, — вздохнул дедушка. — В пять часов, хлопчики, я вас подниму на ноги…

— Хорошо, — согласился Лёнчик.

— А проснётесь ли? — улыбнулся дядька Роман.

— Да мы можем и совсем не спать, — заверил я.

— Нет, нет, — запротестовал дедушка, — поспите, как и должно быть, честь честью…

Я взглянул на часы Спасской башни. Было без трёх минут двенадцать.

— Ну, вот ещё раз послушаем куранты, — обрадовался дедушка, — и пойдём в Кремль искать часовщика…

Тут я заметил, как из ворот Спасской башни, чеканя шаг, вышли два солдата и офицер. Серые парадные шинели, голубые погоны с золотыми кантами, карабины с примкнутыми штыками.

Дедушка сказал:

— Почетный караул… К Ленину… На пост номер один…

— Пойдёмте и мы туда, — попросил я. Мы немного прошли за ними.

Как я завидовал тем солдатам!

— Вот это бы нам с тобою, — шепнул я Лёнчику.

Солдаты остановились у входа в Мавзолей, замерли в почётном карауле.

Сначала нам не повезло в Кремле с часовщиком. Дедушке сказали, что тот будет только завтра во второй половине дня. Но дедушка смог поговорить с ним по телефону, и свидание было назначено на пять часов вечера.

На следующий день на рассвете мы уже снова были на Красной площади.

Очередь собиралась в саду. Встали и мы.

На этот раз мы имели возможность рассмотреть всё досконально.

Утреннее солнце золотило купола на соборах. На кремлёвской стене ворковали голуби.

В одиннадцать часов очередь двинулась. Потихоньку, не спеша мы приблизились к Мавзолею.

Не знаю зачем, но дедушка взял меня за руку. Дядька Роман держал Лёнчика.

Переступили порог. В полумраке чей-то голос предупреждал:

— Осторожно — ступеньки! Осторожно — ступеньки!

Какая здесь торжественная тишина! Тишина и полумрак! Дедушка поднял меня на руки.

Слева я увидел Ленина. Его родное, такое дорогое, доброе лицо…

Как мне хотелось подольше побыть здесь! Но людской поток вливался и вливался в Мавзолей, и через какую-то минуту мы уже снова выходили к кремлёвской стене.

Не хотелось ни о чём говорить. Пусть будет перед глазами наш Ленин!

 

НА СПАССКОЙ

В тот же день в пять часов вечера мы были в условленном месте возле Спасской башни. К нам подошёл высокий, уже пожилой человек в широкополой шляпе, с палочкой в руке, спросил:

— Кто здесь ждёт часовщика?

Дедушка шагнул ему навстречу:

— Это мы… — и протянул руку. Начали знакомиться.

Его звали Пётр Корнеевич.

— Это очень хорошо, что вы решили отремонтировать часовой механизм, — сказал он.

— И всё из-за этих… — кивнул дедушка головой в нашу с Лёнчиком сторону и рассказал, как мы «открывали» те часы.

Пётр Корнеевич, ласково глядя на нас, похвалил:

— Молодцы, ребятки, что дедушке своему работу нашли. Но чем же я могу быть вам полезным?

— Понимаете, Пётр Корнеевич, — сказал дедушка, — отремонтировать те часы мы и сами в силе. Но мы хотим сделать почти новые куранты, чтобы они исполняли Гимн Советского Союза…

— Значит, вам нужна модель? Так?

— Да.

Пётр Корнеевич не спеша вынул из бокового кармана большой, блестящий ключ и начал открывать двери башни.

— Пойдёмте посмотрим…

Когда двери отворились и мы пошли по ступенькам вверх, Пётр Корнеевич сказал:

— Вам, наверное, интересно будет узнать, что часы, за которыми мне выпала честь присматривать, ещё в первые годы после революции были отремонтированы по указанию Владимира Ильича Ленина. Я вот уже несколько лет поднимаюсь к курантам и каждый раз удивляюсь, как Владимир Ильич, такой занятой тысячами разных государственных и партийных дел, всё-таки заметил и такую мелочь, что куранты на Спасской башне умолкли. Он сказал тогда: надо научить старый механизм исполнять новую революционную музыку — наш коммунистический «Интернационал».

— И Ленин поднимался по этим ступенькам? — спросил дядька Роман.

— И не раз, — качнул головой Пётр Корнеевич. — Приходил посмотреть, как идут работы по ремонту механизма, а потом приходил послушать голос курантов.

Ступеньки, старые, выложенные из камня, дышали прохладой. Я смотрел на них будто зачарованный. Вообще все эти дни я жил словно в сказке. Подыматься по ступенькам, по которым ходил Ленин, Владимир Ильич, смотреть на то, что видели и его глаза… Нет, это не каждому суждено! Не каждому! И какие же мы с Лёнчиком всё-таки счастливчики! И как должны благодарить дедушку, что взял нас с собой!

А тем временем, пока я так думал, мы поднялись на кремлёвскую стену. Туда, на ту древнюю стену, выводили широкие ворота…

Пётр Корнеевич открыл засов, приотворил створку ворот:

— Ой-ёй-ёй! Какая она толстая, эта стена! Да здесь же, по этой стене, может проехать автомобиль.

— И сюда Владимир Ильич приходил, — сказал Пётр Корнеевич. Когда мы поднялись ещё, наткнулись на нишу. А в неё дубовая скамья вмонтирована.

— Говорят, — продолжал часовщик, — что Владимир Ильич отдыхал вот здесь. Сидел на этой скамье, разговаривал с мастером, который тогда обучал куранты новой музыке. Это тоже было нелёгким делом, если учесть, что часы-то непростые. Но мастер всё же обучил их. И Владимир Ильич, рассказывают, горячо пожал ему руку, поблагодарив за работу.

Но вот мы уже поднялись к курантам.

— Можете взглянуть на Москву нашу, — сказал Пётр Корнеевич, подойдя к круглому окну.

Оно начиналось довольно высоко для нас с Лёнчиком. Пётр Корнеевич заметил это, подставил нам небольшую лестницу.

Какое безграничье города! Дома и дома! Одни внизу, другие вырвались высоко в небо и будто даже подпирают голубизну.

Тем временем Пётр Корнеевич открыл комнату, где помещались куранты, зажёг в ней свет. Мы увидели посреди комнаты огромный механизм со множеством колесиков, которые, смазанные маслом, поблёскивали желтизной зубцов. И маятник. Длинный маятник неторопливо, даже лениво, как показалось мне, покачивался из стороны в сторону.

Цок-цок… Цок-цок…

Этот звук я столько раз слышал по радио, а теперь даже вижу, как рождается он.

Цок-цок… Цок-цок… И с каждым взмахом маятника подвигаются по циферблату стрелки.

По ним сверяют свои часы — наручные, настенные, карманные, на пароходах, самолётах, под землёй и в космосе — миллионы и миллионы людей на всей планете. Не знаю, как для Лёнчика, а для меня, честное слово, это была сказка. Сказка наяву!

Потом дедушка, Пётр Корнеевич и наш дядька Роман долго ещё тщательно делали замеры часового механизма и переносили их на бумагу.

…Когда возвратились вечером в гостиницу, поужинали и легли спать, мы с Лёнчиком ещё долго не могли уснуть. Кровати наши изголовьями стояли одна к одной, и мы, склонившись с подушек, шептались, обсуждая вновь и вновь всё, что видели за день. Больше всего, разумеется, говорили о Мавзолее и о Спасской башне Кремля. А потом… Лёнчик ещё продолжал что-то вспоминать, но голос его уже шелестел, словно сухой листик на веточке дерева. Но вот дохнул ветер, сорвал его, понёс куда-то вдаль, а вместе с ним и голос моего друга. Глаза мои закрылись, и уже никакая сила не смогла бы поднять веки, потому что по всему телу уже разлилась сладкая истома.

…И снова я увидел себя и Лёнчика на Спасской башне. Стоим у окна, рядом с часами, с восторгом смотрим на Москву. Тогда вдруг слышу я — на ступеньках чьи-то неторопливые шаги. Оглянулся. Да это же Владимир Ильич идёт! Простоволосый, пиджак расстёгнут. Поднял голову, увидел нас, усмехнулся: «Ну что, ребятки, интересно?» «Очень», — говорю я.

«Вот и хорошо, — сказал Владимир Ильич и становится рядом с нами. — Теперь и вашему дедушке, думаю, легче будет обучить свои куранты играть гимн нашей прекрасной Родины. Но помогаете ли вы дедушке в работе?»

«Мы, Владимир Ильич, уже сделали для часов одно колесико», — похвалился Лёнчик.

Гляжу я на друга, а у него глаза горят, словно жаринки.

Ленин положил на плечо Лёнчику руку:

«Молодцы! А мамы на вас никогда не обижаются?»

Я почему-то вздохнул. Владимир Ильич заметил это, улыбнулся:

«Наверное, бывает?.. Угадал же?»

«Один только раз случилось, — признался я чистосердечно, — как на колокольню поднимались, часы искали и задержались…»

Владимир Ильич внимательно смотрит на меня, слушает, а на лице задумчивость. Когда я закончил рассказывать, он заметил:

«Мама, ребятки, — это самое дорогое, что имеем мы в жизни. И надо больше всего на свете ценить её и беречь. И её ласку, и её слово, и её милую, родную улыбку… А чтобы она чаще улыбалась, знаете, что для этого надо, ребятки?»

«Что, Владимир Ильич?» — спрашиваю я.

«Надо, чтобы в ваших дневниках чаще появлялись пятёрки», — молвил Владимир Ильич, доверчиво склоняясь ко мне.

«А-а, — сказал Лёнчик, — это правда. Когда у меня пятёрка, мама всегда улыбчиво смотрит на меня и говорит мне ласковые слова».

«Вот видите же…»

«А у меня и у Лёнчика часто бывают пятёрки, Владимир Ильич, — похвалился я. — Вот по немецкому языку у обоих нас только пятёрки… Мы с Вилли Кюнте переписываемся на немецком языке…»

«Это чудесно, что по немецкому языку у вас пятёрки. А как дела обстоят с родным языком?»

Я прокашлялся. Владимир Ильич прищурил глаза, внимательно поглядел на меня. Заметив мою растерянность, негромко сказал:

«Понятно… Значит, по родному языку у вас не всегда пятёрки?» — и перевёл взгляд на Лёнчика.

«Угу. — Мой друг опустил глаза. — Бывают четвёрки… А на диктанте, смотришь, и проклятая тройка иногда выскочит…»

Владимир Ильич нахмурился:

«Ай-я-яй… Это плохо, ребятки! Прежде чем знать чей-то иноземный язык, надо наидоскональнейше владеть своим родным… Тот, на котором с вами говорит мама, на котором бабушка пела ещё в детстве песни… Без этого, друзья мои, нельзя стать настоящим человеком… Это вы запомните! Кем бы вы потом ни были, какие бы науки ни осваивали, но родной язык, ребятки, прежде всего!»

«Мы вам обещаем, Владимир Ильич, что и по родному языку у нас будут только пятёрки. Чтобы мама улыбалась…» — проговорили мы в один голос с Лёнчиком.

«Вот так… Это мне нравится… Ну, желаю вам успехов…» И Владимир Ильич мне и Лёнчику пожал руку и быстро-быстро пошёл куда-то вверх по ступенькам…

 

ЖАР-ПТИЦЫ

После поездки в Москву вокруг дедушки на заводе объединилась целая бригада таких, как и он, энтузиастов, которые привыкли что-то конструировать, изобретать. Всех их заинтересовала идея курантов, и они после смены собирались в дедушкиной комнатке в цехе.

А работы было много. Наипервейшая необходимость — рабочие чертежи, и несколько молодых инженеров вместе с дядькой Романом и дядькой Прокопом взялись за них. Они вечерами подолгу сидели в конструкторском бюро над чертёжными досками. Мы с Лёнчиком иногда умудрялись прошмыгнуть туда, и в этом нас выручала дружба с дядькой Романом и дядькой Прокопом. Дядька Прокоп говорил:

— Ну, хвостики… — в последнее время он нас так величал, — заходите. Только договоримся об одном — не ме-шать!..

— Да мы ни гугу… — обещал Лёнчик, садясь на стульчик.

Но не проходило и минуты, как он неслышно проскальзывал меж чертёжными досками, с любопытством заглядывал в каждую. Да и дядька Прокоп недолго оставался серьёзным. Орудуя линейкой, циркулем и рейсфедером, колдуя над ватманом, он сперва начинал бормотать какие-то стихи. Потом, откинувшись на спинку стула и приглядываясь к прочерченной линии, уже напевал громче.

Самой любимой его песней была детская — «Сидит Роман на припечке». Подёргивая в такт песни плечами, он тянул:

(Перевод Валентины Болдыревой.)

А однажды начал импровизировать, по привычке подтрунивая над своим другом Романом и над самим собой:

Все, кто был в конструкторском бюро, громко захохотали. А он, подбодрённый своим минутным успехом, встряхивая золотыми колечками волос и поводя артистично плечами, продолжал:

Это была, может, и горькая правда для дядьки Романа, но правда, про которую он и сам не раз говорил. Приближалась заводская спартакиада, в которой он мечтал взять реванш над своим победителем из соседнего цеха. Но времени для подготовки не оставалось — всё отдавал курантам. Иногда забегал в спортзал потренировать левую руку (его победитель — левша, и благодаря этому смог нокаутировать в третьем раунде), однако этого, конечно, было мало. Дядька Роман, когда вокруг все смеялись, вздыхая, сказал:

— Если я упаду в нокауте снова, виноваты в этом будут только куранты…

Вскоре в модельном цехе несколько парней вместе с дедушкой уже изготовляли по чертежам детали часов из дерева. Я удивлялся:

— Дедушка, разве они будут деревянными?

Тот смеялся:

— Что ты, Жужу. На деревянных далеко не поедешь… Это просто модели, из которых можно будет вылить детали из бронзы.

Ещё через некоторое время мы с Лёнчиком увидели, как это делается.

На колокольне, кажется на втором этаже, лежал большой колокол, расколотый пополам. Эти бронзовые обломки литейщики и решили использовать для изготовления деталей колесиков. А колёсики в механизме должны были быть немалыми. Одни с автомобильный руль, другие — ещё больше. Мы очень жалели с Лёнчиком, что не присутствовали, когда снимали с колокольни того разбитого ветерана. Лишь дедушка сказал, что его просто стащили лебёдкою на землю, краном погрузили на машину и транспортировали в литейный цех.

Но и в литейном цехе, когда мы пришли туда, колокола уже не было.

Его расплавили в печи, и теперь там, как говорил дедушка, булькает из него бронзовая жижица.

Литейный цех — это исключительной красоты зрелище. Весь он залит огнём. В печах клокочет металл. Литейщики, в синих очках, в широкополых войлочных шляпах, ходят от печи к печи, смотрят в лётки на варево. Мы с Лёнчиком стояли будто заворожённые.

Вот литейщик открыл крышку печи. Мгновенно пламя, вырвавшись оттуда, ослепило нас. Огненные языки красными жар-птицами ринулись ввысь, затрепетали крыльями под высоким креплением потолка, рванулись в открытые огромные окна.

Теперь я понял, почему белые облака, что вечерами проплывают над заводским подворьем, становятся красными. Это жар-птицы садятся на них…

Затем металлург набрал в большую ложку на длинном держаке ослепительно белой жидкости, струёй слил её в песок. И в то же мгновение бенгальские огни взметнулись во все стороны. Яркие звёздочки, описывая крутые дуги гирляндами, рассыпались по песку.

В следующее мгновение литейщик взял в руки вместо большой ложки чёрную пику, пробил ею в печи лётку. Оттуда высунулась красная гадючка и быстро поползла к огромной бочке, которая стояла на вагонетке. Огненный ручей с каждой минутой становился шире, разрастался. Ещё миг — и это уже будет целый поток, который, стекая в глубокую посудину, брызгал вокруг ослепительными искрами. Теперь не отдельные жар-птицы бились крыльями под сводами цеха, а сплошное половодье света залило всё кругом. Вагонетка, словно кусочек солнца, покатилась по рельсам в другое отделение цеха.

И мы с Лёнчиком пошли туда.

На площадке, посыпанной песком, дедушка с несколькими формовщиками уже сделали деревянными колесиками моделей углубления в грунте.

Теперь надо было эти формы залить бронзой, и литейщики сноровисто взялись за это дело, пока металл не остыл. Я видел, как их лица покрылись потом, будто росой.

Когда на следующий день мы пришли в дедушкину цеховую комнатку, то заметили, что отлитые бронзовые колесики уже лежат на верстаке. Поглаживая шершавую жёлтую поверхность одного из них, дедушка сказал:

— А это и ваше…

— Разве те, что мы делали, — плохие? — с огорчением спросил Лёнчик.

— Очень хорошие, хлопчики. Но они же были из меди. А это бронза. Долговечнее.

 

ТАЙНА РАСКРЫТА

Помните, когда мы установили нашу «трансконтинентальную» линию из трофейных телефонных трубок и впервые испытывали её, я хотел рассказать папе одну тайну. Он сказал тогда:

«О военных тайнах по телефону говорить не рекомендуется».

Что это была за тайна, я просто за разными другими делами забыл вам рассказать.

О ней мы узнали из второго Виллиного письма.

Оказывается, про наш подарок Вилли написал в свою пионерскую газету. Там были напечатаны и фото таблички на часах, и виды нашего города, которые мы с Лёнчиком сделали.

Виллин рассказ о дедушке, который устанавливал когда-то на башне старого монастыря часы, а особенно о его папе, который тоже был на той самой башне в последнюю войну и оставил на монограмме свою подпись, вызвал большой интерес у читателей.

Но и это ещё не всё. Вскоре в Германской Демократической

Республике нашёлся человек, который собственными глазами видел ту монограмму, больше того — был свидетелем второй надписи на ней. Этот человек и поведал в газете о тайне гибели Виллиного папы.

Август Кюнте был сапёром. Часть, в которой он служил, около полугода стояла в старом монастыре нашего города. Осенью сорок третьего, перед отступлением гитлеровских войск, Август Кюнте получил от командования приказ заминировать колокольню и при отступлении взорвать. Сапёр старательно закладывал ящики с толом в то время, когда на колокольне ещё сидели пулемётчики.

Осенней ночью последние немецкие части, прикрываясь темнотой, покидали город. Уже никого не осталось в старом монастыре. Немецкое командование ждало, что вот прогремит страшный взрыв и высокая тысячелетняя колокольня, которая властвует над всей округой, рухнет на землю.

Но прошла ночь, солнце поднялось за рекой, а красавица колокольня, словно непобеждённый витязь в шлеме, так и стояла непоколебимо, как символ тысячелетней непокоримости врагам, огромными окнами своими, будто живыми глазами, приветствуя рождение нового дня.

Когда Август Кюнте уже за городом догнал свою часть, командир спросил:

— Кюнте, ты здесь? Но почему до сих пор стоит колокольня?

— Господин офицер, — ответил сапёр, который всю жизнь до войны, щурясь и зажимая окуляр в глазнице, ремонтировал в дрезденской мастерской все часы всех систем мира, — я и сам не знаю, что случилось… Я замкнул все провода… Я сделал всё, что положено солдату Гитлера… Но взрыва не последовало…

Командир от злобы даже побледнел, зубами заскрежетал:

— Но как ты посмел явиться сюда, когда она стоит?

— Господин офицер, — сказал Август Кюнте с достоинством, — я выполняю приказ моего фюрера… Я не имею права попадать в плен, копаясь возле тех проклятых проводов… Так велит мне мой фюрер…

Однако случилось так, что переправа советских войск задержалась и гитлеровские войска снова вернулись в город, а также и в старый монастырь. Командир спустился в подвал колокольни. Он был хорошим специалистом своего дела и смог легко установить, что никто и не пробовал замыкать провода, что во всех ящиках повреждены запалы. Он также понял, что это мог сделать только человек, которому было поручено взорвать колокольню.

— Так вот кто ты на самом деле! — пришёл в неистовство командир. — Продажная шкура! Я давно слежу за тобой, Кюнте! Я всегда подозревал, что ты такой же, как и твой отец — Тельманов сообщник. Теперь я полностью убедился, Кюнте, что в твоих жилах течёт кровь коммуниста!..

«Его расстреляли в тот же день на монастырском подворье под колокольней, — писал Вилли. — Расстреляли как изменника фашизму, как самого лютого врага фюрера. Даже тело не закопали. Может, не захотели, а может, просто не успели, потому что на окраине города появились советские войска.

А теперь, Жужу и Лёня, мои далёкие друзья, мне и больно за папу, но в то же время сердце полнится радостью, что он был коммунистом и погиб как друг вашего народа».

Мы весь урок читали это письмо, слово за словом переводя печальную повесть человеческой жизни.

 

ВОЗЛЕ ТУЛЬСКОГО САМОВАРА

Несколько лет тому назад в Женский день папа подарил маме тульский самовар. Обычный тульский самовар — белый, блестящий, с трубкою внизу и конфоркой вверху. Только в середине у него нет трубы, и не надо туда класть уголь и подставлять к печурке. Он включается в электросеть.

Теперь бывает так: после ужина кто-нибудь из семьи захочет попить чайку. Если у мамы хорошее настроение, она приносит из кухни самовар, ставит в центре стола. Шнур включает в розетку, и самовар начинает весело мурлыкать протяжную песенку. Тогда в квартире становится как-то уютнее, теплее.

В тот день мама тоже спросила:

— Ну, а кому чайку?

Пить хотели все, и я побежал на кухню помочь маме носить чашки, розетки под варенье, вазочки. А варенье у нас смотря кому какое по вкусу: вишнёвое, яблочное, смородиновое.

Я люблю те минуты, когда мы чаёвничаем. Делается это всегда не спеша: семья отдыхает после трудового дня. Кто-то рассказывает что-нибудь интересное, прочитанное или пережитое.

Я начал рассказывать про Виллино письмо и про судьбу Августа Кюнте. Все, а особенно папа, слушали меня очень внимательно. Наверное, я слишком волновался при этом, потому что дедушка положил мне руку на локоть, посоветовал:

— А ты спокойнее… Это уже дело прошлое…

— Значит, Виллин отец, — спросил я, — не был фашистом?

— Если всё это правда, — сказал дедушка, — то, видимо, нет…

— Правда, — молвил задумчиво папа, попивая чай и следя за ложечкою, что тихо позванивала о тонкие стенки стакана.

— Откуда ты знаешь? — недоверчиво возразила мама.

— Догадываюсь… Да, кажется, я и сам видел того расстрелянного немца.

— Где? — подхватился я.

Папа отпил немного чаю, поставил стакан на стол, продолжал:

— Когда-то я уже рассказывал вам, что часть, в которой я служил в войну, освобождала от гитлеровцев наш город. Мы стояли на том берегу реки, как раз напротив старого монастыря, и имели задание отвлекать внимание немцев, создавать у них впечатление, будто бы именно здесь собираемся форсировать реку, используя для этого быки взорванного моста. А в это время наши бойцы выше и ниже моста, сразу в двух пунктах, тайно сооружали настоящие переправы.

Ночью мы выходили на берег, шумели, открывали стрельбу, пускали ракеты… А к утру снова отступали. На колокольне у врагов было несколько гнёзд для дальнобойных пулемётов. Они нам очень досаждали. Их можно было бы быстро подавить, ударив прямой наводкой из орудий. Но командование строго приказало не трогать колокольню. Батареи били вдаль: снаряды перелетали через городские кварталы, даже через окраины, и взрывали полевые дороги, по которым должны были, как мы догадывались, отступать оккупанты. Когда город наконец освободили, нашу часть расквартировали в старом монастыре. Прежде всего туда направились минёры. Они и определили, что в подвале колокольни заложена взрывчатка. Но очень удивились, увидев, что запалы повреждены. Однако раздумывать над всем этим было некогда: солдатам надо было дать передышку, и они торопились.

Расквартировавшись, советские бойцы и нашли убитого немца. Он лежал под монастырской стеной с сорванными погонами. Не будь этой детали, его похоронили бы так, как и тысячи других завоевателей — без почестей и уважения, только с презрением. Но всё же сорванные погоны и повреждённые запалы в ящиках с толом настораживали и вызывали интерес.

Командование нашей части, обрадованное возвращением в родной город, мечтало создать музей боевой славы.

Мы собирали интересные трофеи, записывали любопытные случаи…

Папа рассказывал обо всём этом, отпивая из стакана чай. Теперь он отодвинул от себя пустую посуду.

А я к своей чашке даже не притронулся, всё слушал.

— Ты не помнишь, папа, — спросил я, — каким из себя был тот немец?

Отец развёл руками:

— Разве же я могу вспомнить… Сколько я их видел разных. Да и не очень присматривался. Нам тогда, говорю же, некогда было.

— Как жаль, — вздохнул я.

— Чего жаль?

— Что ты не помнишь, — сказал я тихо. — А если бы ты сейчас взглянул на него, узнал бы?

Папа рассердился:

— Ну о чём ты говоришь, Жужу…

— Да нет, не на немца ты взглянул бы, а на его фото, — поспешил объяснить я.

— А-а… — поднял брови папа, — ну, это другое дело. Но… Я уже понял, о чём он хочет меня спросить, и сказал:

— Вилли прислал нам несколько фотографий и дедушки и отца.

— Покажи.

— Все они остались у Любови Васильевны, но я могу взять у неё.

Папа тщательно собрал со скатерти в ладонь крошки печенья, высыпал их в блюдце.

Делал он это будто механически, весь погружённый в свои думы.

— У того немца, — заговорил он снова, — кажется, тоже были фотографии, если память мне не изменяет. Вообще при нём был жёлтый кожаный планшет, и его… Так, так… Тот планшет…

— Ну, ты или уж рассказывай, или думай про себя, — не терпелось маме.

Папа поднял на неё глаза:

— Да вот не получается. И говорится, и думается вместе… Вот я мыслю, не попал ли тот планшет в музей боевой славы нашей части. Если попал, то он наверняка сохраняется там и по сей день.

— Разве и такие вещи вы показываете в своём музее? — поинтересовался дедушка.

— Показываем в экспозиции главным образом героев-победителей, а также всё, что связано со славной памятью о наших воинах. Но в фондах есть и всевозможные трофейные вещи…

— Папочка, — сказал я горячо, — а нельзя ли всё проверить?

— Почему же нельзя?.. Ты скажи мне, прежде всего, его фамилию…

— Кюнте. Запиши, пожалуйста; Кюнте Август.

Но всю неделю папа был занят и поэтому не мог заняться этим делом.

А после воскресенья, когда мы сидели как раз у Лёнчика, вдруг зазвонил телефон. Я подбежал к трубке, приложил её к уху. А в ней голос:

— «Орион»! «Орион»! Я — «Василёк». Говорит майор Корниенко.

— Я — «Орион»! Слушаю вас, «Василёк»! — закричал я радостно. — У трубки Жужу.

— Чудесно, — вновь отозвался папа. — Так вот, ребята, если хотите увидеть фотографию, скорее сюда. Я принёс.

Мы с Лёнчиком кинулись к нам домой. Папа поднял в руке перед нами фотографию. С неё смотрел на нас уже не молодой человек в форме немецкого солдата без головного убора. На широком, словно бы расплюснутом носу — большие очки, а за стёклышками их открытые глаза с какой-то тихой неразвеянной грустью. Внизу подпись: «Август Кюнте. Дрезден».

 

РАЗРЫВ — ТРАВА

Уже кончалось лето. На улицах каштановые ветви гнулись под тяжестью ёжистых зелёных плодов, которые целыми гроздьями висели между листьями. В тихих уголках городского парка, на крутых склонах берегов вокруг старого монастыря, подсыхали, белели острые, как пики, стручки разрыв-травы.

Ещё немного, и она начнёт стрелять, разбрасывая вокруг себя семена, чтобы вечно жил и не переводился на земле, не мельчал её род.

Над речкой утром и вечером пролетали стаи уток. Интересно было наблюдать, как мать-утка покрикивала на своих детей, которые стайкой жались возле неё, играя в воздухе:

«Кря! Кря!»

Я на человеческий язык каждый раз переводил этот суматошный крик, и мне казалось, что это мать-утка говорит:

«А ну, сорванцы, будьте внимательны, ибо за своими играми и опасность прозеваете… И учитесь свободнее владеть крылом. Ведь не за горами дальняя дорога в тёплые края… А одолеть её может только сильный… Свободнее, свободнее крылом!»

Нам с Лёнчиком тоже уже приходило время готовиться в дорогу, ведь новый учебный год скоро. Теперь мы, наверное, не сможем так часто бывать на заводе, у дедушки в цехе и в подвальной комнате «Ремточмеханики». В последние дни августа мы наведывались в школу, ходили по магазинам, покупали учебники, тетради и всякие школьные принадлежности.

Однажды, когда я вернулся домой с полным портфелем всякого добра, позвонил городской телефон, я взял трубку:

— Алло! Слушаю!

— Квартира майора Корниенко?

— Да, — сказал я.

— А майора можно к телефону?

— Его нет дома.

— А вы кто?

— Я его сын.

— Очень хорошо. Это говорят из Комитета советско-немецкой дружбы. Вы бы не смогли записать отцу телефонограмму?

— Смогу.

Папу просили в ближайшее время зайти в Комитет советско-немецкой дружбы со всеми материалами о немецком солдате Августе Кюнте.

Вечером, прочитав телефонограмму, папа улыбнулся:

— Вот, Жужу, видишь, сколько хлопот из-за тебя…

— Но, папа…

— Да нет, Жужу, — успокоил он меня, — я не обижаюсь… Пойду обязательно.

…Вот уже и снова началась учёба в школе. Но всё же мы с Лёнчиком не переставали посещать «Глобус», обменивались письмами с Вилли Кюнте и с другими нашими корреспондентами, а к дедушке то в подвал, то на завод время от времени наведывались.

Теперь дедушкин «кабинет» напоминал настоящую часовую мастерскую. Механизм обрастал всё новыми и новыми деталями, колесиками, какими-то рычажками, крючками. Над ним висело восемь колоколов. Когда-то, ещё издавна, они отзывались один за другим гулким звоном. Это была простенькая мелодия, которую механизм проигрывал раз в четверть часа, два раза каждые полчаса, три раза в три четверти часа и четыре раза ежечасно перед тем, как бил большой колокол. Сейчас дедушка со своими помощниками обучал куранты исполнять гимн.

А мы с Лёнчиком уже не имели постоянной работы. Трудились подручными у мастеров.

— Лёнчик, подай-ка мне наждак…

И Лёнчик подаёт.

— Жужу, вон там за станком молоточек, он мне нужен…

Уже весь завод с интересом следил за дедушкиной мастерской. Удастся ли рабочим обучить равнодушный металл музыкальной грамоте? Послушаются ли их колокола?

Работа хотя и медленно, но всё же подвигалась. Вставали, словно солдатики в неровном строю, всё новые и новые штыри на барабане. Каждый из них заставлял нагибаться рычажок, тот в свою очередь тянул трос, и молоточек поднимался над колоколом и послушно бил по нему, извлекая из металла чистый звук…

Дедушка прислушивался к нему, и удовлетворение разливалось по его лицу.

— Хлопчики, послушайте ещё раз…

И куранты, как мне казалось, вновь охотно повторяли от начала до конца торжественную мелодию.

Когда после последнего удара колокол смолкал, дедушка начинал сверлить дырочку для нового штыря — солдатика. Иногда приходил директор завода, весело спрашивал:

— Как тут у вас дела, Иван Стратонович? Слушаются ли помощники?

— В аккурат…

— Может, ещё помощь какая-нибудь нужна?

— Э, нет, колхозом здесь ничего не сделаешь, надо, чтобы одна голова думала, что к чему… Работы много, но понемногу одолеем…

В тот вечер не работали. Дядька Роман в заводском спортзале на спартакиаде в поединке со своим соперником старался вернуть чемпионское звание. А мы вчетвером тем временем решили пойти к старому монастырю, потому что директор завода сказал, что на стене его уже укреплена государственная охранная грамота. Когда подошли к воротам, увидели, что наш давнишний знакомый, сторож с дубинкой, запирал ворота на замок. Дедушка поздоровался с ним и спросил:

— Говорят, где-то здесь охранную грамоту повесили. Нельзя ли на неё взглянуть?

Сторож нахмурился:

— Повесили… Вон… — поднял свою дубинку и показал на стену.

Мы подошли ближе. На стене было написано, что весь комплекс представляет драгоценный памятник прошлого и оберегается законом от любого разрушения.

Дядька Прокоп громко прочитал весь текст, весело засмеялся:

— А где же те, что хотели сровнять колокольню с землёй?

Сторож только отмахнулся:

— Уже смотали удочки… Давненько не ходят… А недавно и нам сказали собираться, чтоб к Новому году освободили всю территорию от складов. Так что не знаю, откуда эта напасть и взялась… Мне теперь тоже работу ищи…

А дядька Прокоп, такой шутник, на это очень серьёзно сказал:

— Разве не знаете, откуда взялась напасть на вашу голову?

— Откуда же мне знать? — поднял глаза сторож.

— Неужели этих двоих не помните? — указал дядька Прокоп на нас с Лёнчиком.

Мы от смущения даже отвернулись. Сторож плечами пожал.

— Ох, — вздохнул дядька Прокоп, — вижу, память ваша уже как решето. Да это же их тогда пожарники снимали!..

— А-а, так это вы, разбойники… Так, так, теперь припоминаю… И правда после них всё и началось…

Глянул я на дедушку своего — тот смеётся беззвучно, только седые усы подрагивают.

Тем временем дядька Прокоп опять очень серьёзно продолжает:

— Вот они на вашу голову напасть и свалили.

— Беда, — почесал затылок сторож. — Теперь не знаю, как и быть… Говорят, какой-то музейный городок будут открывать, экскурсантов будут водить, кому они здесь нужны?..

— Да как же кому… Вы что, из несознательных элементов, или как вас понимать? Разве не видите, что здесь написано: ценный архитектурный памятник… — показал сторожу дядька Прокоп.

— Да оно-то так, конечно… Но… Надо, видите ли, копейку где-нибудь зарабатывать…

Пошли мы улицей вдоль монастырской стены, а дедушка задумчиво говорит:

— Целый музейный городок будет… Может, к этому времени и мы успеем установить на колокольне часы?..

— Пожалуй, успеем, — говорит дядька Прокоп, останавливается и смотрит на колокольню.

Мы тоже повернули головы к ней — высокой, островерхой. Проплывают над нею белые облака. А у меня так радостно на душе! Радостно за дедушку, радостно за чугунную плиту на стене, за эту колокольню, что стоит, словно воин в шлеме, дозорным родной земли уже сколько веков и теперь будет стоять ещё долго. Я посмотрел в небо, но вдруг Лёнчик толкнул меня локтем:

— Жужу, ты видишь?

— Что?

— А вон высоко-высоко… — Он показывал пальцем куда-то левее башни.

Я поглядел внимательнее и увидел на голубом фоне неба три движущиеся точки: одна крупная и две по бокам помельче. Это были три птицы. Но как высоко они поднимались, еле-еле видны!

— Может, — шепчет Лёнчик, — это и есть то большое и чёрное, как ночь?.. Помнишь, что напугало нас на колокольне?..

— Сокол?

— Да. И два птенца… Тоже тренируют крылья перед дальней дорогой.

Мы ещё долго следили за ними, пока они не растаяли в голубизне, подавшись куда-то на юг.

Дедушка пошёл домой, а мы с дядькой Прокопом ещё пошли в спортзал.

Но лучше бы мы туда не ходили. Потому что мне было очень больно видеть, как дядька Роман, героически проведя со своим соперником два раунда, в третьем, добавочном, неожиданно упал…

Его соперник вновь выбрал момент и нанёс сильный удар левой рукой, от которого дядька Роман не устоял.

Я был так подавлен, что и не заметил, как по щеке потекла слеза.

 

РАБОТА СДЕЛАНА!

Уже и осень отплакала дождями, уже и зима отстонала вьюгами, а дедушка всё ходил на завод, в цех, в свой «кабинет», отгороженный щитами из голубого пластика.

И лишь в апреле, когда на деревьях появились тугие почки, а потом и первая клейкая листва, когда вокруг старого монастыря зазеленели молодые всходы разрыв-травы, вот тогда…

О, каким был дедушка в этот день! В день, когда должны были поднимать на колокольню часы!

На завод пошёл рано. А когда мы после уроков тоже заглянули в цех, он уже кончал упаковывать детали часового механизма. Каждую смазывал, заворачивал в бумагу, потом в мешковину и складывал в ящик. Бронзовые втулки затыкал хлебными корками, чтобы уберечь от повреждений во время транспортировок. И всё это делал с такой осторожностью, словно имел дело с хрусталём.

Я взглянул на него. Торжественная сосредоточенность, праздничность светились в глазах, в каждой морщинке.

Мы с Лёнчиком хотели помочь ему, но он нас отстранил:

— Спасибо, хлопчики, я и сам управляюсь… А вы, — он поставил в уголок своего «кабинета» стул, смахнул пыль, показал рукою на него, — садитесь вот здесь и смотрите, если желаете…

Время от времени в комнату заглядывал кто-нибудь из рабочих:

— Так, значит, в дорогу готовитесь?

— Сегодня двинемся… На постоянное место жительства…

— Удачи вам! Охотникам говорят — ни пуха ни пера, а вам, наверное, надо пожелать точного хода…

Дедушка счастливо улыбался, качал головою:

— Спасибо…

Заглянул директор завода:

— Вам помощь какая-нибудь нужна?

— Да у меня же гвардия помощников, — показал на нас с Лёнчиком.

Директор поздоровался с нами, как со старыми друзьями, подмигнул:

— За этих я уверен… Им только дай точку опоры, они и всю планету перевернут… Правда же, ребята?

Мы смутились. Положение наше в этот миг, да ещё при таких словах, было незавидное, потому что дедушка работал, а мы бездельничали, сидя на стуле. Я хотел уже пожаловаться, что дедушка сегодня не допускает нас к работе, но директор завода продолжал:

— Поднять такую махину на стометровую высоту не так-то просто.

— А мы уже приладили блочок, установили лебедку… После смены соберётся вся моя бригада и как-нибудь управимся…

Дедушка говорил с таким весёлым энтузиазмом, словно был не старый, седоусый и белоголовый дед, а молодой человек, полный сил и энергии. Рукава его тёмной спецовки были засучены, чтобы не мешали, ворот расстёгнут, фуражка сдвинута чуть ли не на самый затылок.

Вскоре смена кончилась, и в дедушкин «кабинет» начали сходиться все, кто помогал нам в работе: дядька Роман и дядька Прокоп, человек семь из литейного и механического цехов. К широким цеховым воротам подъехала грузовая машина, на неё начали складывать ящики и всё другое оборудование.

— Осторожно, осторожно! — покрикивал дедушка то одним, то другим грузчикам. — Часы — что нежнейшее яблоко, они не любят ни резких толчков, ни ударов.

Рабочие отделывались шутками, но всё же обращались с необычным грузом весьма деликатно.

Но вот уже всё погружено в машину.

— Ну, молодой рабочий класс, — сказал дядька Роман, — садитесь, поехали…

Он поднял сначала Лёнчика под мышки и передал его дядьке Прокопу, который стоял в кузове, потом меня. В кузове разместились все рабочие. Дедушка устроился в кабине, и мы двинулись.

Оказывается, возле колокольни уже хлопотал тот старик сторож, который когда-то прицеливался в нас палкой, будто из ружья, укреплял к столбу, вкопанному в землю, лебёдку, наматывал на барабан трос.

— О, если эти два казака тут, — кивнул он на нас, — значит, дело пойдёт хорошо. Они такие, что и в ушко иголки пролезут. Только почему же вы без третьего дружка?

— Это кого же? — удивился я.

— А пёсика… Забыли? Серый, бородатый…

— Ну вот ещё, — махнул рукой дедушка, — ещё мне только здесь пёсиков не хватало… — Потом серьёзно пояснил: — Круть выбыл из игры из-за бездарности своей… За несколько лет только и научился что приносить брошенную палку. А дальше — никуда… Так что в квартире сидит за сторожа…

Начали разгружаться.

Я давно заметил, что дедушка дядьке Роману доверяет больше всех. Он чем-то был похож на моего дедушку: неторопливый, ничего лишнего ни в слове, ни в жесте. Зато когда уж что-либо делал, то делал ладно.

Так было и сейчас.

— Значит, так, Роман, — командовал дедушка, — ты остаёшься здесь, а я с четырьмя парнями полезу наверх. Не дай бог что упадёт или хотя бы повредится — голова твоя с плеч!..

Дедушка говорил очень спокойно, грозясь при этом пальцем. Вокруг засмеялись.

— Это потому, что я внизу? — поднял брови дядька Роман. — Так тогда давайте поменяемся местами.

— Говорил же тебе, Роман, — притворно возмущался дядька Прокоп, — застрахуй свою буйную головоньку… Она бы и в боксе понадобилась, и вот сейчас…

Но всё шло хорошо. Дядька Роман собственноручно крепил каждый ящик к тросу, потом ещё с двумя помощниками становился к лебёдке, крутил ручку. Поднять корпус оказалось самым тяжёлым делом: он весил немало. Но и с этим справились…

Дедушка с дядькой Романом и дядькой Прокопом ещё, наверное, дней десять после того работали на колокольне. Собирали механизм, налаживали, регулировали.

В воскресенье и мы с Лёнчиком пошли туда. А на колокольне уже всё изменилось. Вокруг курантов была построена из укреплённых щитов комнатка, похожая на ту, что мы видели на Спасской башне. Над нею восемь колокольчиков, один другого меньше. Внутри комнатки дедушка приладил термометр и гигрометр. Дядька Роман принёс небольшой транзисторный приёмник, и пока они втроём работали возле курантов, он разливал вокруг весёлую музыку. Но работа у них была такая напряжённая, что не только мы с Лёнчиком, но даже и та музыка мешала. Дедушка выключил приёмник, а нас отправил домой.

Несколько дней я совсем не видел дедушку. Просыпался — его уже нет, ложился спать — он ещё не возвращался.

Но как-то я проснулся в полночь. На письменном столе горела затенённая лампа, и папа, склонившись, что-то читал, а возле него тихо работал радиоприёмник. Совсем тихо, но я всё же услышал бой московских курантов. Наверное, именно эти звуки и разбудили меня. Теперь я никогда не оставался равнодушным к ним. Всякий раз, как только услышу малиновый перезвон, всё виденное на Спасской башне оживает перед глазами: и сами куранты с большим маятником, который, медленно покачиваясь из стороны в сторону, поблёскивал медью, и каменные ступеньки, ведущие к ним, и ниша в стене со скамьёй, на которой отдыхал Владимир Ильич.

Дедушки опять не было. И я спросил у папы:

— Папуня, ну что это с нашим дедушкой? Где он?

Папа поднял голову, наморщил лоб.

— Да я и сам не знаю, что это надумал старый, — молвил обеспокоенно. — Скоро на колокольне возле часов и ночевать будет… А ты это почему не спишь?

— Куранты разбудили…

— Ну да я их сейчас выключу, а ты спи… На правый бок, руку под щёку и…

Я так и сделал, но заснуть всё же не мог, думал о дедушке, о дядьке Романе и дядьке Прокопе.

Вдруг слышу — в двери гремит ключ, дедушка идёт. Подхватился я с кровати — и навстречу ему. Вижу, дедушка переступает порог счастливый, весёлый, ещё и песенку какую-то поёт.

— Жужу? — удивлённо шевельнул бровями. — Это непорядок!

Но здесь и папа вышел в коридор.

— Да всё ж тебя выглядывает, — говорит. — Я уже тоже думал объявлять розыск и вызывать пожарную команду, чтоб сняла тебя с колокольни. Завтра ты бери с собой матрац да там и ночуй…

Дедушка радостно улыбнулся:

— А завтра мне уже там нечего делать… Уже, други мои. Мы так отрегулировали механизм, что с московскими курантами будто одно целое. Сегодня били прямо-таки синхронно… Понял?

Сказав это, дедушка повернулся ко мне, игриво, как-то по-мальчишески ткнул пальцем меня в живот.

— А молодому рабочему классу, — прибавил он при этом, — надо больше спать и сил набираться…

— Значит, они и музыку исполняют? — спросил я.

— Ещё как, — поднял дедушка голову. — На всю округу… Я думал, что и вам здесь слышно было… Одним словом — полный порядок! Работа сделана!

 

ЧИСТАЯ ГОЛУБИЗНА НЕБА

Отмечали как раз День Победы. Это особый праздник, потому что в нём каждый раз, словно хмель с мятою, переплетаются радость и печаль.

Когда на центральной улице собираются люди или на главной площади состоится гулянье лица горожан беззаботно веселы. Но когда кладут в тот день венки и цветы на могилы павших, склоняются в тишине флаги, холодок грусти обволакивает человеческие сердца. Как жаль, как невыразимо больно, что погибших героев сегодня нет среди живых!

В тот год для нас с Лёнчиком этот день тоже был памятным. В старом монастыре как раз открывали музейный городок, и на праздник наш «Глобус» пригласил Вилли Кюнте с мамой.

Я не успел вам сказать, что внизу на высокой колокольне прикрепили мемориальную доску. Открытие её должно было состояться сегодня, и всем «глобусятам» (так нас, членов клуба интернациональной дружбы, называли взрослые) хотелось, чтобы это случилось в присутствии нашего немецкого друга.

Но, может, больше всех мечтали об этом Лёнчик и я. Вилли Кюнте прибыл перед самым праздником. Ему хотелось сразу же пойти к колокольне, где погиб его папа, но мы отложили это посещение до следующего дня.

После парада в центре города многие горожане пошли в музейный городок.

Стояла прекрасная весенняя пора. Каштаны на улицах выставили зелёные торжественные подсвечники; ослепительные соцветия у них, словно тончайшей работы свечки, горели бледно-красным огнём. В садах цвела вишня. Плакучие ивы надели махровые серёжки, и в воздухе, напоённом медовым духом весны, гудели пчёлы.

На широком подворье над шумливым многолюдьем пылали знамёна, а на снегах пионерских рубашек пламенели отблески их — жаринки галстуков.

Мемориальную доску на колокольне пока что прикрывало белое шёлковое полотнище, и весенний лёгкий ветерок слегка шевелил его.

Людское разноголосье, пионерские песни сразу стихли — чеканным шагом прошла воинская часть.

Вскоре фанфары оповестили о начале митинга.

Вилли Кюнте был очень взволнован, потому что много говорилось о его папе. Я видел, как у нашего немецкого друга за стёклышками очков блестели глаза и щёки горели румянцем. Его мама, которая стояла на шаг сзади него, уже седая, но ещё стройная и подтянутая женщина, мяла в руках платочек и время от времени каким-то нервным движением подносила его к лицу.

Когда с мемориальной доски спало белое шёлковое полотнище, люди прочитали на ней:

"Эту колокольню в 1943 году ценой собственной жизни спас от разрушения немецкий сапёр Август Кюнте, сын коммуниста-антигитлеровца Ганса Кюнте, сподвижника и друга Эрнста Тельмана».

Мне и Лёнчику доверили нести первый почётный караул у доски. Я отдал пионерский салют, а в памяти ожило, как мы готовились к нашему первому подъёму на колокольню и, скрываясь от постороннего взгляда, называли его операцией «Голубь», как нас заметил сторож и, прицеливаясь из палки, приложенной к плечу, кричал: «Ни с места!» — как потом снимали нас с колокольни пожарники, как мы с дедушкой хлопотали возле часов, стараясь вернуть им жизнь…

Хор Дворца пионеров пел задумчивую и протяжную песню о мире. Сто Мальчиков и девочек просили в ней сберечь спокойствие на всей земле, чтобы чёрный дым пожарищ не застил солнце над ними, а ясная голубизна неба всегда оставалась чистою…

Я поднял глаза. Небо действительно в это время было васильновым. Казалось, всю бесконечность его кто-то густо засыпал свежим первоцветом, не оставив ни единой прогалины.

Песня утихла. На трибуну вынесли боевое знамя воинской части. Знаменосец немного склонил его. Рядом стоял мой папа. Он держал на красном бархате полевую солдатскую сумку.

Папа сказал, что эта вещь принадлежала сапёру Августу Кюнте и воинская часть передаёт её сейчас сыну солдата — немецкому пионеру Вилли Кюнте как драгоценную семейную реликвию.

Вилли шагнул к моему папе, взял подарок. Потом опустился на одно колено перед боевым знаменем и поцеловал его край…

«Вилли, — мысленно сказал я ему, — так будем же беречь и мы с тобой частицу василькового неба над нами всегда! Всегда!..»

Был двенадцатый час дня. Куранты на высокой колокольне четыре раза, как и раньше когда-то, проиграли мелодию. Потом большой колокол двенадцать раз прозвенел своим густым мощным голосом, и после этого над притихшим многолюдьем, над половодьем красок, над разливом красных знамён и пионерских галстуков величаво и могуче полились звуки гимна нашей Отчизны.

Я взглядом отыскал дедушку. Он стоял в толпе людей торжественно-праздничный, смотрел куда-то вдаль. Мудрый мой дедушка! Как мне в эту минуту хотелось быть похожим на него во всём!

Все, кому положено, отдавали честь. Военные — по-солдатски, приложив руку к козырькам фуражек. Пионеры — подняв высоко над головами правые руки в салюте. Это была честь труду, честь дружбе между людьми, честь мудрости человеческой, наконец, честь родной нашей земле.

 

ПРОЩАНИЕ

Вот и пришло время нам разлучаться.

Правду говоря, мне бы не хотелось. Но чувствую, что все уже утомились и нам надо немного отдохнуть.

А я бы всё говорил и говорил, потому что, рассказывая, словно вновь путешествую по прекрасному хрустальному дворцу, который называется детством.

Но всему приходит конец. И путешествиям, и детству также.

Не знаю, как вы на это посмотрите, а мне жаль, что уже давненько нет на свете Жужу. Вместо него ходит сейчас по улицам, улыбается, торопится на работу Владимир Остапович — высокий мужчина с небольшими чёрными усиками. Он очень чётко выговаривает все буквы алфавита и коротенький стишок:

может повторить без единой ошибки.

Вы, конечно же, догадались, что Владимир Остапович — это я, бывший Жужу.

Кажется, всё, что я вам рассказал, было совсем недавно. А позади у меня остались не только школа, но три года военной службы в армии и вот уже почти два лета и две зимы работы…

Уже два года бывший Жужу, а нынешний Владимир Остапович Корниенко работает на заводе, в том самом цехе, где когда-то со своим другом Лёнчиком и дедушкой ремонтировал старые немецкие часы. Вы, может, удивитесь, когда я добавлю, что тот самый Лёнчик, с которым мы честно делили поровну все радости и печали детства, и теперь в жизни идёт рядом со мной. Наши станки стоят один возле другого.

Начальником цеха у нас работает — кто бы вы думали? — Рамзес Второй. Дядька Роман уже бросил заниматься боксом. Ныне у него много серьёзных забот, потому что он руководит большим рабочим коллективом. А дядька Прокоп, окончив институт, трудится в отделе главного инженера завода.

Мы с Лёнчиком, как когда-то дядька Роман и дядька Прокоп, по вечерам после работы ходим на занятия в институт.

Дедушки, к сожалению, уже нет. И теперь мы с моим верным другом детства Леонидом Зинченко вместо него присматриваем за старыми часами на высокой колокольне музейного городка. И сейчас они очень точно делят каждый час на минуты и секунды.

Давний наш знакомый — сторож старого монастыря, который целился в нас дубинкой, словно из ружья, — так и остался возле колокольни: охраняет весь музейный городок.

Ещё осталось сказать несколько слов о Вилли Кюнте.

Дружба с ним, начатая ещё в детские годы, продолжается до сих пор. Он тоже остался верным своей фамильной профессии — работает мастером на том самом заводе, где когда-то трудился его дед-часовщик. Только теперь это предприятие не принадлежит фабриканту, который имел свою фирму. Ныне это народное хозяйство, государственная собственность, и Вилли Кюнте — мастер на нём.

Давняя дружба с ним положила начало содружеству наших заводов. Прошлый год заводская делегация, в которую входили и мы с Лёнчиком, гостила в Дрездене. Мы, конечно же, были в гостях у Вилли. И признаться, были очень тронуты, увидев на стене гостиной наш сувенир — колесико из старых часов, а рядом солдатскую сумку его папы.

Этим летом Вилли Кюнте со своими друзьями приезжал к нам. Немецкие рабочие знакомились с нашим заводом. Вилли тоже токарь высокого класса, и мы обменивались с ним опытом работы. Когда он работал на моём станке, очень ловко орудуя резцом, я, приглядываясь к нему, заметил, как он похож на своего отца, фотография которого сохраняется и сейчас в музейном городке. Тот же профиль, такой же слегка приплюснутый нос, осёдланный большими очками, задумчивые глаза за стёклышками. Только у Вилли нет во взгляде отцовой печали. В нём светится живой интерес, пытливость мысли и приязнь ко всем нам, советским людям. Мы ходили с нашими немецкими друзьями к колокольне, возложили цветы к мемориальной доске, на которой написано имя Виллиного папы.

— Ваша земля, — сказал тихо Вилли, — навечно дорога и род-на моему сердцу, потому что полита кровью моего отца… А я ваш побратим…

Вилли из амфоры, которую привёз с собой, рассыпал вокруг дрезденскую землю.

— Пусть наши земли, — молвил при этом задумчиво, — дарят нашим детям не муки и страдания, а только радость…

— И будет так! — сказал я, крепко пожимая Виллину руку.