I

Окованный медью нос корабля заскрежетал по песку, и Гунайх с обнаженным мечом в одной руке и боевым топором в другой первым спрыгнул на узкую песчаную полоску, за которой сразу же сплошной стеной вставал незнакомый лес.

Тихий, подозрительно тихий лес.

Некоторое время Гунайх выжидал, потом подал знак, и тотчас через борт, бряцая оружием, но все еще в молчании, посыпались воины. Едва коснувшись ногами земли, они озирались по сторонам, судорожно сжимали мечи и топоры.

«Трусы! — со злостью и горечью подумал о них Гунайх. — Самые лучшие, самые верные погибают первыми. Выживают трусы».

Воины, разделившись на три отряда, приводившей вождя в бешенство неспешной трусцой направились к зарослям.

Гунайх остался на берегу один.

«Только бы не засада», — думал он, окидывая взглядом молчаливый лес, затянутые дымкой снежные вершины гор и свои корабли, где, укрывшись за высокими бортами, изготовились к стрельбе лучники и самые могучие воины уперлись шестами в дно, готовые в случае намека на опасность до хрипа, до крови из глоток напрячь мышцы, вырвать корабли из песка, разом вспенить воду веслами…

Только бы не засада!

Только бы земля эта оказалась безлюдной, только бы сбылось обещание хромого Данда, — как молитву, повторял про себя Гунайх. Передышка, несколько месяцев, несколько лет передышки. Боги! Я не прошу многого, я прошу только покоя!

Неудачи озлобили людей, отняли у них смелость и разум. Перед сражением воины больше думают о бегстве, чем о победе. Неспокойными стали глаза женщин, визгливыми их голоса. Младенцы, зачатые в страхе перед завтрашним днем, рождаются трусами. Все чаще и чаще Гунайх ловил на себе угрюмые взгляды исподлобья, а вечно всем недовольные старики словно бы невзначай вспоминают о древнем обряде смены вождя. Глупцы! Только благодаря ему, Гунайху, клан не истреблен до последнего человека.

Гунайх вспомнил, как ночью, которая должна была стать для клана последней, он сидел у костра, обнимал за плечи младшего, единственного оставшегося в живых сына и рассказывал ему о победах и былом величии клана. Мальчик слушал и, Гунайх чувствовал это, не верил ни одному слову, глаза его слипались и все ниже клонилась голова. Гунайх уже решил, что как только Гауранга уснет, он сам даст ему легкую смерть. Негоже сыну вождя попадать в плен и гореть заживо в жертвенном костре победителей.

Наконец, мальчик уснул, а Гунайх долго еще сидел, вынув нож и неподвижно уставившись в огонь, не в силах перечеркнуть последнюю надежду.

Но боги смилостивились.

Дозорные приволокли к костру дряхлого старика с всклокоченными седыми волосами, в заляпанной грязью, изодранной одежде.

— Хорошо у костра такой ночью, как эта, — проскрипел старик, когда дозорные, ворча, отошли в сторону. Он поворошил угли концом своего длинного посоха, протянул к огню костлявые руки и зябко поежился, сразу став похожим на большую мокрую птицу. — Еще бы миску горячей похлебки и кусок лепешки… Прикажи, вождь, не жалей. Зачем обреченным пища?

В другое время после таких слов наглец уже корчился бы с перебитым хребтом, но сейчас Гунайх лишь спросил:

— Кто ты, откуда и зачем пришел?

— Тот, кого отовсюду гонят, может рассказывать долго, а у тебя нет времени слушать, скоро рассвет. Я пришел, чтобы помочь тебе… Кто бы мог подумать, что старый Данда будет предлагать помощь могучему Гунайху! — старик засмеялся, будто горсть зерна бросили в пустой котел. — Они начнут с восходом солнца, ты это знаешь, вождь. Их много, очень много. Против тебя объединились все соседние кланы. Сильные всегда готовы объединиться против слабого. Потом они будут грызть друг другу глотки за твою землю и скот, но это будет потом. Так бывало не раз, и так будет теперь. Все повторяется, вождь. Пройдет совсем немного времени, и слабый снова будет гоним, а сильный снова будет его преследовать. Дюди забудут, что земля эта принадлежала могучему Гунайху, забудут имя твое и подвиги, мужчины клана погибнут в бою или сгорят в жертвенных кострах, а женщины найдут утешение в чужих шатрах.

— Зачем ты мне это говоришь? — глухо проговорил Гунайх. Страшная усталость навалилась на него, согнула плечи, придавила к земле, не было сил поднять руку, и хотелось лишь одного — чтобы скорее наступило последнее утро и сбылось наконец то, о чем все знали…

Гауранга вдруг коротко вскрикнул во сне, от крика своего проснулся и в испуге уставился на возникшее перед ним по ту сторону костра темное, будто высеченное из коры неумелым мастером, лицо старика.

— Кто это? — прошептал он.

— Не бойся, он сейчас уйдет. Я дам тебе похлебку и лепешку, — сказал вождь, обращаясь к старику.

Но Данда не собирался уходить.

— Я пришел вовремя, — как ни в чем не бывало проскрипел он, поглаживая посох. — Старый Данда знает, когда нужно приходить! Ты слушал и не слышал, вождь. Я пришел помочь тебе и… спасти…

Старик говорил невероятное.

Другие земли. О которых никто ничего не знает. Земли, которые лежат там, где море сливается с небом.

Но там не может быть никаких земель! Все знают, есть только одна земля, зачем богам создавать другие?

Старик говорил невероятное.

Поверить ему мог только приговоренный к смерти.

Гунайх поверил. Сомнения и усталость покинули его.

Раненым, которые не могли двигаться сами, дали легкую смерть. Лошадей и скот прирезали. Повозки и шатры изрубили в щепу. Шли ночь, весь следующий день и еще ночь. Оступившиеся тонули в трясине без крика.

Гауранга, словно привязанный, все время был рядом со стариком, и тот что-то вполголоса рассказывал ему. Глаза мальчика сияли, и Гунайху впервые довелось услышать, как он смеется. Юность всегда больше склонна верить сказкам о будущем, чем правде о прошлом.

Тайными тропами, через болота хромой Данда вывел клан к побережью. В защищенной от ветра бухте в ожидании добычи покачивались на мелкой волне корабли торговцев-стервятников.

Торговцев и немногочисленную сонную охрану вырезали без пощады, в живых оставили только кормчих. Погрузились на семь кораблей. Остальные сожгли.

Потянулись долгие, голодные, неотличимые один от другого дни плавания. К земле, о которой никто ничего не знал, которой просто не могло быть, потому что нет другой земли, кроме той, что оставили беглецы.

Солнце поднялось высоко, зыбкое марево дрожало над песком, по которому все так же размеренно, не выпуская из рук оружия, шагал Гунайх. Вытекала из щелей и пузырилась смола на палубе, изнемогали от зноя и изнуряющей неизвестности люди. Покрылась бисеринками пота рука воина, с обнаженным мечом стоявшего подле старого Данда.

Лишь к полудню со стороны леса послышались шум, треск сучьев, голоса, и наконец показались посланные на разведку воины. Четверо сгибались под тяжестью огромного оленя, остальные были увешаны тушками битой птицы. Чуть позже подошли два других отряда. В шлемах воины несли неведомые сочные плоды и ягоды, серебряной чешуей сверкали связки рыбин, кожаные мехи были наполнены чистейшей родниковой водой.

Перебивая друг друга, все говорили одно и то же: никаких следов человека, звери и птицы непуганы, ручьи полны рыбы, а в двух полетах стрелы, за холмами, есть долина, будто созданная для поселения.

Не дожидаясь сигнала, корабли один за другим ткнулись в берег, ликующая толпа перехлестнула через борта, оружие и тяжелые доспехи полетели в кучу. Разведчиков снова и снова заставляли рассказывать об увиденном, и каждая новая подробность встречалась восторженным ревом. Истосковавшиеся по земле ребятишки, забыв про голод, устроили на песке веселую возню, женщины не вытирали светлых слез, а воины со всего размаху хлопали друг друга по спинам и, наконец, сцепив руки и образовав круг, в центре которого был вождь, пустились в пляс, как во время большого праздника, хором взревывая:

— Гу-найх! Гу-найх! Гу-найх!

Последним сошел на берег хромой Данда. Гауранга тут же подбежал к нему и подставил плечо. Опираясь на мальчика, старик направился к танцующим воинам. Завидев его, те прервали пляску и расступились.

Медленно шел Данда, благоговейным было молчание воинов. Старик появился в трудную для клана минуту и спас их. Многим так и не суждено было бы увидеть эту землю, не умей Данда залечивать самые страшные раны, сращивать сломанные кости и прикосновением прохладной ладони снимать жар и успокаивать лихорадку.

Подбоченясь и ухмыляясь в усы, Гунайх ждал, когда Данда приблизится.

— Старик! Ты умер бы первым, окажись здесь люди! — со смехом выкрикнул он, и вздрогнули воины от этих слов. — Ты оказал нам большую услугу. Скажи, наконец, какую ты хочешь награду? Кто ты и откуда пришел?

— Он просто путник, — ответил, переглянувшись со стариком, Гауранга.

Гунайх, однако, не взглянул на сына, он ждал, что скажет Данда.

— Вам здесь жить, — раздался удивительный негромкий голос, похожий одновременно на скрип расщепленного морозом пня, шелест травы и клекот птицы. Данда одинаково хорошо был слышен и стоящему рядом Гауранга, и воинам. Здесь будет ваш новый дом, — говорил Данда. — Здесь все ваше: море и рыба в нем, лес и зверье, земля и птицы, вы все начинаете сначала и постарайтесь, чтобы новый дом не был похож на старый, иначе участь ваша будет печальна.

Гунайх не понял. В словах старика ему почудилась угроза.

— Как тебя понимать? Помолчите, вы! — рявкнул он на возмущенно зашептавшихся старейшин клана, во всем видевших попрание древних традиций.

Данда покачал головой и вздохнул.

— Я исходил немало земель на своем веку, — сказал он, — и всегда и везде видел, что счастье и горе, рождение и смерть идут рука об руку, всегда они рядом, и лишь от самих людей зависит, кого выбирать себе в спутники. Мы сами делаем свою судьбу, и мало кому выпадает счастье построить жизнь заново. Вам выпало такое счастье. Не нужно старую рухлядь нести в новый дом. А что до награды…

Он улыбнулся, и глаза совсем потерялись в сетке морщин.

— Старому Данда много не надо. Миску горячей похлебки да кусок лепешки…

— Смотрите! — раздался чей-то крик. — Смотрите же!

Невесть откуда взявшаяся большая белая птица сделала несколько кругов над людьми и легко опустилась на плечо Данда. Он погладил ее, и птица доверчиво потерлась клювом о его ладонь.

— К счастью! Счастливый знак! — пронесся шепоток, закаленные в боях воины ощутили неожиданную робость, но уже через мгновение они разразились ликующими криками.

Веселье у костра продолжалось до глубокой ночи.

— Я назову эту землю Гунайхорн — земля Гунайха! — говорил захмелевший вождь. — Построю в долине меж холмов город и обнесу его крепкими стенами! Я выставлю сторожевые посты в горах, и никто не пройдет в нашу землю незамеченным!

— Зачем посты и стены? — возразил Балиа, брат вождя. — Здесь нет никого кроме нас, все враги остались за морем, будь они тысячу раз прокляты!

— Нет врагов? — рявкнул Гунайх. — Враги всегда есть! Но больше они не застанут нас врасплох. Отсюда мы никуда не уйдем. Костьми ляжем, но не уйдем. Старик прав, здесь наш новый дом, и у этого дома должны быть крепкие стены. А ты завтра же возьмешь людей и отправишься в горы, разведаешь, есть ли там люди!

Балиа в знак покорности склонил голову и прижал руки к груди, и только Гауранга заметил, какой радостью сверкнули его глаза.

— Новая земля, новый дом, — уже сонно бормотал Гунайх. — Я всех заставлю строить новый дом…

— И изо всех сил будешь стараться сделать его похожим на старый…

— Старик! Что ты там скрипишь? Ты так ничего и не попросил в награду… Ты хитер, ты знаешь, что сейчас мне нечего тебе дать. Ты хитер, ты подождешь, пока я разбогатею, но я не жаден, проси чего хочешь… — вождь повалился набок и захрапел.

Угомонились уже под утро. Сон сморил всех, спали даже кормчие, которые так и не узнали, принесут их в жертву или оставят жить.

Наступая на разбросанные по песку обглоданные кости и мусор, обходя лежащих вповалку воинов, хромой Данда подошел к самой воде и долго стоял там, опершись на посох…

Тонко дзенькнула тетива, коротко пропел ветер в оперении, фазан подскочил над высокой травой, упал, хлопая крыльями, закружился на одном месте.

— Попал! Попал! — закричал Гауранга, потрясая луком. Он подбежал к бьющейся птице, прикончил несколькими ударами ножа, поднял добычу над головой. — Данда! Ты посмотри, какой красавец!

— Кровью испачкаешься, — сказал Данда, подняв голову от охапки травы, которую собрал на полянах и теперь перебирал, сидя под деревом.

Гауранга нарочно подставил руку под кровь, толчками бьющуюся из перерезанной шеи птицы, и мазнул себе по лицу:

— Не пристало будущему вождю бояться крови! — воскликнул он.

— И не пристало зря проливать ее. Ты не был голоден, зачем убил?

Данда с кряхтеньем поднялся на ноги и, не оглядываясь, пошел к лесу.

Глядя ему в спину, мальчик возмущенно фыркнул. Надо же, зря убил! Разве убивают только для еды? На войне тоже убивают… Но там враги.

Гауранга прицепил фазана к поясу и вприпрыжку припустил за стариком, догнал его и пошел рядом, приноравливаясь к хромой поступи.

— Все вокруг такое, каким мы его делаем, — будто не замечая мальчика, скрипучим голосом говорил Данда. — Выйди с обнаженным мечом — и все вокруг при виде тебя возьмутся за оружие. Улыбнись — и улыбнутся в ответ, запри дверь свою — и соседи сделают то же самое. Возведи вокруг дома стены — и всюду тебе будут чудиться враги.

— Разве плохо иметь крепкие стены и доброе оружие под рукой?

— Окружать себя нужно не стенами — друзьями.

— А вдруг среди них предатель, враг? Или все они враги и лишь искусно притворяются? Те же кормчие: убили двух стражников и бежали.

— Ты будешь вождем, — грустно проговорил Данда. — Только помни: будешь зол ты — будут злы и жестоки все вокруг, и страх поселится в душах, небо из голубого станет серым, поблекнет листва на деревьях, и холодным станет солнце. Кормчих хотели убить.

— Но ведь нужно же кого-то принести в жертву!

Старик рассмеялся.

— Разве можно чужой кровью купить себе счастье?

Гауранга засопел. Он всегда сопел, когда злился. Данда говорил непонятное. Он хороший, никто не может так здорово различать голоса птиц, так быстро находить вкусные коренья и так интересно рассказывать. Но когда он начинает говорить непонятно… Будто прошлогодняя хвоя попала за шиворот и колется, колется, колется…

— Давно белан не прилетал, — сказал Гауранга. — Забыл, наверное, как на корабле мы лечили его крыло…

Возвращались молча. Рука старика лежала на плече мальчика. Когда меж деревьев стали видны почти готовые стены, сложенные из толстых бревен, и слышны голоса копающих ров людей, Гауранга спросил:

— Данда, ты ведь не уйдешь никуда от нас?

— Не знаю, — с испугавшей мальчика серьезностью после долгой паузы ответил старик.

Дозорные спали, никто не окликнул скользнувшего в приоткрытые ворота человека, и, оказавшись вдали от стен, в густой тени деревьев, он с облегчением вздохнул. Некоторое время он вслушивался в ночную тишину, ожидая вскрика испуганной птицы, звяканья оружия или хруста ветки под неосторожной ногой. Но ничто не показалось ему подозрительным, он вышел из-под дерева и быстрым шагом, сторонясь тропинки, направился туда, где на обращенном к морю склоне холма стояла крохотная хижина хромого Данда.

На пороге он обернулся, еще раз внимательно огляделся по сторонам, потом без стука толкнул дверь и вошел внутрь. Едва дверь закрылась за ним, как из кустарника появилась маленькая юркая фигурка и прильнула к стене рядом с окном.

В эту ночь сон обошел стороной не только хижину хромого Данда. Бодрствовал и Гунайх, а вместе с ним пятеро старейшин клана. После обильной пищи и хмельного питья им хотелось спать, они важно клевали носами, недоумевая про себя, зачем вождю понадобилось звать их в столь поздний час, а речь Гунайха все текла и текла. Для каждого он нашел доброе слово, каждому напомнил о его заслугах перед кланом. Он вспомнил стародавние времена, когда клан был могуч и богат и соседи искали с ним дружбы.

«Да-да, — кивали старцы. — Были такие времена. Нам ли их не помнить?!» И глаза их туманились, а выцветшие губы растягивались в улыбках. Славные были времена, сытые и спокойные.

— Но потом у вождя родились сыновья-близнецы, и по древнему обычаю клан разделился. Все ли это помнят?

Именно тогда, с Раздела, начался закат славы и удачи, — напирал Гунайх. Соседи обнаглели, война следовала за войной, и ему, Гунайху, досталось жалкое наследие чужой глупости. Да-да, глупости! Но он не роптал, нет, он воин и сын воина. Но неудачам не было конца, соседи были сильнее, а кое-кто опять вспомнил древние обычаи и начал шептать по углам о смене вождя.

Старцы, почуяв угрозу, принялись что-то бормотать, но Гунайх их не слушал.

Как же люто он ненавидел их, бесполезных в делах военных и мешающих в дни мира! Вечно брюзжат и всегда у них наготове какой-нибудь древний обычай или достойное подражанию деяние предков. Иногда Гунайху казалось, что, собравшись где-нибудь в укромном месте, они сами выдумывают и обычаи, и деяния предков. Но теперь все будет по-другому. Теперь он, Гунайх, один будет решать судьбу клана. И пусть кто-нибудь осмелится возразить! Но почему же так долго не возвращается Гауранга?

— Духи наших предков создали эту землю для клана взамен утерянной, — сказал Гунайх. — Они послали проводника — хромого Данда…

При звуках этого имени старцы оживились, думая, что гроза миновала. По древним обычаям чужак не имел права жить внутри городища, и хижина Данда стояла в отдалении, но редким был день, когда там не толпились бы воины или старики, женщины и детвора, люди, пришедшие за лечебными травами, советом или просто так.

— Хромой привел нас сюда, — сказал один из старцев, которого Данда вылечил от болей в пояснице. — Он учит детей, лечит раны воинов…

— Это так, — оборвал его Гунайх. — Устами Данда говорят с нами духи предков. И они сказали: здесь наш новый дом. Здесь! Я не умею говорить долго и красиво, как мой брат Балиа, я воин. — Он выдержал паузу и, услышав за дверью стремительные шаги, сказал: — Послушаем моего сына Гауранга.

В тот же миг дверь распахнулась.

— Он там! Он опять там! — с порога закричал Гауранга. Глаза его лихорадочно блестели, волосы были растрепаны, а одежда мокра от росы. — Он опять там и опять уговаривает Данда бежать! Предать нас всех и бежать!

— Успокойся, — приказал вождь и усадил мальчика на скамью подле себя. — Не подобает будущему вождю и воину вести себя на совете клана подобно женщине в грозу. Говори по порядку.

Только сейчас Гауранга заметил сидящих вокруг стола старцев. Он густо покраснел, вопросительно глянул на отца, а когда тот подбадривающе похлопал его по плечу, прерывающимся от волнения голосом стал рассказывать.

Гауранга говорил о том, что Гунайх и старцы знали сами: Балиа дошел со своими людьми до Дальних гор и нигде не встретил человеческого жилья. Неприступные горы и море — отличная защита от врагов.

— Он говорил, — мальчик запнулся и после паузы продолжал, — он говорил, что только… глупец, разум которого помутился от страха и неудач, может заставлять людей возводить стены, копать рвы и ямы, когда нет никакой опасности…

— А Данда? — спросил вождь. — Он что говорил?

— Что в Дальних горах есть проход, и там, за горами, — пустыня…

— Так я и знал! — воскликнул Гунайх. — Проход в горах! У любой крепости есть слабое место. Дальше!

— Балиа говорил, что многие недовольны вождем. Люди устали и хотят жить спокойно…

— Жить спокойно! А разве я этого не хочу?! — Пальцы Гунайха, вцепившиеся в толстую столешницу, побелели.

— Он говорил, что клан нужно разделить. Пусть те, кто хочет строить крепость, останутся здесь, а другие возьмут один или два корабля и поплывут вдоль берега, чтобы найти новое место и жить так, как им хочется. Он сказал, что в совете есть те, кто думает так же…

— Неправда! Мальчишка лжет! — взвизгнул один из старцев, неповоротливый, тучный Вимуд-хах. — Кто докажет, что он все это слышал, а не придумал только что?

— А разве нужны еще доказательства? — медленно проговорил Гунайх.

Вимудхах поперхнулся, заерзал на месте, обернулся по сторонам, ища поддержки, но мудрые старцы, глядя в пол, уже потихоньку отодвигались от него.

И тогда Вимудхах испугался.

— Этого не может быть! — просипел он. — Я не верю, что кто-нибудь в совете думает о разделе клана. Балиа — безумец и отступник. Никто не думает так, как он. Он предатель!

Вот слово и прозвучало. Гунайх ухмыльнулся в усы.

— А Данда… Данда согласился уйти на кораблях? — спросил он.

— Данда… да… Нет! Нет, нет, — залепетал мальчик. — Это все Балиа. Он уговаривал, грозил… Балиа предатель…

— Так да или нет? — спросил Вимудхах. — Совет должен это знать.

— Я не расслышал, — тихо прошептал Гаурайга, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Щеки у него пылали, в глазах стояли слезы. Предчувствие потери сжало ему сердце.

— Все ясно, — чувствуя близкое прощение, сказал Вимудхах, — они оба предатели, а согласно древнему обычаю…

— Все ли так думают? — спросил Гунайх. — Все согласны?

Все были согласны.

Балиа замолчал, поднял голову и прислушался, на всякий случай пододвинув к себе меч.

В тот же миг дверь, сорванная с петель мощным пинком, грохнула о стену, и в хижину с топором в руке ворвался Гунайх.

— По древнему обычаю наших предков совет назвал тебя предателем и приговорил к смерти. Завтра я покажу твою голову клану!

Он нанес сильнейший удар, но Балиа успел уклониться, и блеснувшее в пламени светильника широкое лезвие топора рассекло пустоту.

Гунайх был опытным бойцом. Тяжелый топор казался игрушкой в его руках. Удар следовал за ударом, но Балиа чудом удавалось избежать смерти. Короткий меч был сейчас бесполезен, и ему приходилось рассчитывать только на свою ловкость.

Перебрасывая топор с руки на руку, Гунайх, казалось, атаковал со всех сторон сразу, отжимая брата в угол. Развязка была близка и неминуема, оба это понимали. С начала схватки ни один не проронил ни слова, в хижине раздавалось лишь тяжелое хриплое дыхание Гунайха, короткое, с присвистом сквозь сжатые зубы — Балиа да шарканье ног по земляному полу.

Ни звука не издал и хромой Данда, сидящий, как и сидел до появления Гунайха, в дальнем углу и полностью, казалось, безучастный к происходящему. Не было ни страха, ни ненависти в его глазах, только безмерное сожаление, когда он переводил взгляд с огромного, похожего на разъяренного кабана, Гунайха на гибкого, стремительного Балиа. И, будто устав смотреть на братьев, таких разных внешне и таких схожих в стремлениях, старик прикрыл глаза и словно бы даже задремал. Больше всего ему хотелось сейчас оказаться на пустынном берегу и слушать шорох волн, бегущих из дальних-дальних краев, где нет злости, ненависти и невежества. Должны же быть такие края!

Схватка между тем продолжалась. Зажатый в угол Балиа неуловимым движением метнул свой меч в Гунайха. Тот на мгновение растерялся, успев, однако, отбить удар, но и этой задержки оказалось достаточно. Балиа двумя руками подхватил скамью и обрушил ее на брата. Схватившись за голову, Гунайх грузно осел на пол. Балиа сверху бросился на него, но получил огромной силы удар ногами и отлетел к стене. В следующий миг Гунайх был уже на ногах. Поудобнее перехватив топор, он с коротким хаканьем нанес последний удар.

Потом он наклонился, подобрал с пола меч Балиа и повернулся к Данда. Залитое кровью лицо вождя было страшно. Выставив вперед руку с мечом, он медленно подошел к старику.

— Вот этого ты добивался, — хрипло проговорил Гунайх, — Чтобы мы вцепились друг другу в глотки. Раздела не будет, ты ошибся, старик. Но ты еще многое должен мне сказать.

— Мне нечего тебе сказать, — ровным голосом отвечал Данда.

— Ты колдун!

— Я человек.

— Ты привел клан сюда, чтобы здесь разделить, а потом позвать тех, кто перебьет нас поодиночке, или же ты хотел войны между нами после раздела?

— Ни то, ни другое. Вас перебили бы всех вместе еще там, — старик махнул рукой в сторону моря. — Для этого не было нужды вести клан сюда. Я привел, чтобы спасти вас. Никто кроме меня не знает дороги в эту землю.

— Зачем тебе это? Чего ты хочешь? Ты притягиваешь людей, и они слушают тебя. У тебя есть тайное знание, старик. Дай мне его, и я не убью тебя.

— У меня нет тайного знания. Тайным знание делает корысть. У меня нет корысти.

— У тебя есть тайное знание. Я заподозрил неладное еще там, на берегу, когда птица села тебе на плечо.

— Она прилетала, когда мы плыли. Я лечил ей крыло и прятал ото всех, иначе ты первый съел бы ее.

— Ложь! Ты все лжешь! Ты так и не попросил у меня награды, теперь я сам предлагаю ее тебе: твоя жизнь взамен тайного знания. Ну!

Данда вздохнул и тихо засмеялся.

— Я не хотел никакой награды. Я стар, и сил у меня немного. Однажды я был уже здесь, мальчишкой. На обратном пути корабль разбился, и спасся я один. Я хотел лишь одного: позвать с собой людей, пройти через горы и пустыню и посмотреть, что там, за пустыней.

— Опять ложь! Но я заставлю тебя говорить!

Он ткнул мечом в грудь Данда, и на одежде старика проступило и стало расплываться темное пятно. Хромой Данда молчал. И чем дольше он молчал, тем в большее неистовство приходил Гунайх, осыпая его проклятьями и угрозами. А чем больше неистовствовал Гунайх, тем непоколебимей становилось молчание старика.

Вдруг раздалось хлопанье крыльев, большая белая птица влетела в окно и с яростным клекотом вцепилась когтями в лицо Гунайха. Он взвыл от боли, сорвал с себя птицу, швырнул ее в Данда и в остервенении рубанул мечом раз, другой, еще и еще…

Не помня себя, он рубил и рубил бездыханное уже тело старика, на котором распластала, словно защищая, свои белые крылья птица, и кровь птицы смешивалась с кровью Данда, и белые ее перья запутывались в его белых волосах.

…А под утро дозорные на стенах увидели над морем за холмами зарево. Но это был не восход. Это пылали семь кораблей. И тьма, потревоженная пламенем, становилась еще гуще.

 

II

«И, сойдя с корабля на берег, так говорил Данда:

— Здесь наш дом. — И обвел рукой вокруг, и по мановению руки его выросли горы на горизонте, и белая птица опустилась ему на плечо.

— Здесь наш дом, — так говорил Данда. — Жить нам здесь и здесь умереть. Прокляты и сгинули в пучине все земли, кроме этой. Нет нам пути отсюда, здесь наш дом. Горе тому, кто дом свой покинет».

Первая Книга Святого Гауранга

«— Здесь наш дом, — говорил Данда, но улыбка неверия змеилась по губам отступника Балиа. Тогда Данда, увидев, что нет способа убедить безумца, пошел к кораблям и сжег корабли, и принял смерть от меча предателя, повторяя «здесь наш дом». И кровь его стала кровью снежного белана, и руки его стали крыльями птицы, и поднялся он в заоблачные выси, чтобы охранить эту землю, прекрасный Гунайхорн, и сверху видеть отщепенцев и карать».

Откровение Вимудхаха

И тьма, потревоженная пламенем, становилась все гуще. Джурсен протянул руку и двумя пальцами загасил свечу. Ларгис пробормотала что-то, засыпая, положила ему голову на плечо, ткнулась носом в шею. Дыхание было легким и щекотным. За окном послышался какой-то шум, возня, кто-то взвыл от боли:

— Ах, ты так, падаль! Куда?! Держи его, ребята!

Тотчас раздались еще голоса, хриплые, злые:

— Уйдет ведь, наперерез давай!

Прогрохотали башмаки по мостовой, где-то в отдалении взвился истошный визг, и все стихло.

Осторожно, чтобы не разбудить Ларгис, Джурсен встал с постели и быстро оделся, стараясь не шуметь. Из окна тянуло прохладой. Горбами чудовища из легенды чернели на фоне неба крыши домов. Джурсен закрыл окно, скоро на улице будет шумно. Заорут здравицы горластые лавочники из отрядов Содействия, валом повалит празднично разодетый народ, непременно кто-то кого-то попытается тут же, посреди мостовой, уличить в отступничестве, и гвалт поднимется до небес.

Он долго смотрел, прощаясь, на тихонько посапывающую девушку и протянул было руку, чтобы поправить сбившееся одеяло, но тотчас отдернул. Ларгис перевернулась на другой бок, что-то прошептала во сне, и Джурсен, испугавшись, что она проснется, на цыпочках вышел из комнаты, плотно прикрыл за собой дверь и спустился на первый этаж.

Звучно зевая и почесываясь, хозяин уже сидел в засаде, в темной нише под лестницей: поджидал забывчивых постояльцев, чтобы напомнить о плате.

— С Днем Очищения! — простуженным голосом приветствовал он Джурсена. — Денек сегодня будет отменный, жаркий, мои кости не обманывают. Последний раз нас навестили, верно?

Юноша кивнул.

— Бежит время-то, а? Я помню, как вы в первый раз сюда пришли… ну, точно, три года назад, в канун Прозрения, худющий, робкий, а сейчас…

Первый раз Джурсен пришел сюда и встретил Ларгис не в канун Прозрения, но это неважно. Теперь все неважно, все уже позади: Ларгис, годы послушничества, вечно простуженный хозяин дома свиданий… Он отцепил от пояса кошелек, протянул хозяину:

— Не буди ее, пусть спит.

Тот бодро выбрался из ниши, схватил кошелек, пересчитал монеты, пересчитал еще раз, и коротенькие белесые бровки его взлетели на лоб и так застыли.

— О, благословенна твоя щедрая рука! Я распоряжусь, чтоб не шумели. Пусть спит, устала, наверное, — он гадливо хихикнул. — Пусть спит, разве мне жалко для такого человека?!

Он забежал вперед, распахнул перед Джурсеном дверь и, едва сдерживая ликование, сообщил:

— А вчера-то вечером… Не слыхали? Ну как же! Шуму было на всю улицу. Вот здесь, за углом, в торговых рядах, отступника уличили! Народ-то у нас в квартале сами знаете какой, люди обстоятельные, серьезные, отступников этих поганых и в прежние-то времена духу не переносили, а уж теперь… Когда стража прибежала, он уже и не шевелился! Сами управились. А я так думаю, по-простому: нечего с ними цацкаться. Где уличили, там и кончать надо, на месте. Народ, он не ошибается. Вот так я думаю. А сейчас вот тоже одного по улице гнали…

— Как же уличили его? — спросил Джурсен. — Того, в торговых рядах.

— Так ведь корешками он торговал любильными! — воскликнул хозяин. — Да с покупателем, таким же, видать, мозгляком немощным, в цене не сошелся. Тот его по шее, корешки-то возьми и рассыпься! А тут я как раз…

— Ну, корешки, и что?

— Как что?! Корешки-то эти где растут? — хозяин даже опешил, выжидательно уставился на Джурсена, дивясь его недогадливости. — В Запретных горах они растут, каждому известно! Значит, что?

— Что?

— Значит, сам он ходит туда, или приятели его, отступник, значит, предатель!

— Ничего это не значит, — сказал Джурсен. — Я слышал, их можно хоть у себя дома в горшке выращивать, надо только знать как. Поспешили вы.

Хозяин не смутился и возразил с прежней убежденностью:

— И пусть! Хоть на голове у себя! Семена где брал? Опять там же — в Запретных горах.

Джурсен промолчал. Хозяин истолковал его молчание по-своему, придвинулся и доверительно проговорил:

— Не пойму я их, господин послушник, и не понимал никогда. Чего им надо? Хорошо нам здесь или не очень, здесь наш дом, здесь живем и жить будем до самой смерти, и дети наши тоже жить будут. Зачем идти куда-то? Не пойму. Это ж не только сделать, но и подумать страшно.

Смрадное дыхание хозяина било в нос. Джурсен отодвинулся и спросил:

— Значит, страшно даже подумать?

— Еще как страшно! — с воодушевлением воскликнул хозяин. — Ведь сказано же у Святого Гауранга: «Здесь наш дом»…

— Значит, все-таки думал, раз знаешь, что страшно? — настаивал Джурсен. — Хоть раз, а? Собраться эдак поутру и махнуть, а уж там… или парус поставить на лодку, не обыкновенный, в десять локтей, а побольше, и в сторону восхода, а?

Лицо хозяина разом посерело, толстые щеки обвисли и задрожали, он прижал волосатые руки к груди и просипел:

— Вы не подумайте чего, господин послушник. Да разве ж я похож… я и налоги всегда исправно… а чтоб такое!

Джурсену стало вдруг отчаянно скучно.

И еще противно, будто в паутину залез, серую, липкую, мерзкую.

Хозяин лепетал что-то еще, чрезвычайно лояльное, но Джурсен его уже не слушал. Не тот случай, чтобы слушать. Не тот человек, который может сказать что-то интересное, такое, чего не скажет другой. Тут все гладко и скользко. И с анкетой у него все в порядке, не привлекался, не замечен, не участвовал, и всегда-то он был не впереди и не сзади, а точнехонько посредине, плечом к плечу с соседями, такими же, как он, в высшей степени благонадежными. Трусливые и ни на что не способные по отдельности, все вместе они являли собой грозное безликое образование — массу. Плечом к плечу ходили они по Городу с ломиками несколько лет назад и ломали стены и перегородки, потому как сказано было свыше: «Мы одна семья», а раз так — какие могут быть перегородки? Долой их!

А что обрушилось множество зданий, так что ж, за усердие из лучших побуждений не накажешь. Круши, ребята! Потом разберемся!

А потом там, где-то наверху, куда и смотреть-то боязно, в самом деле разобрались, и оттуда, из заоблачных высот, раздалось: «Ошибка! Прекратить! Не так поняты были Священные Книги! Исправить!» И они не сгорели со стыда, проморгались, бойко сменили ломики на носилки и мастерки, чтобы все вместе, плечом к плечу исправить, восстановить, сделать краше. И восстановили. За исключением того, что безнадежно испортили. А сейчас вот в едином порыве горят готовностью способствовать Очищению. Метлой и дубиной! Навеки! Тех, кто по углам! Без пощады!

И с какой стороны ни глянь — нет людей надежней. Образец, надежда и опора. Золотая середина.

— Надежный ты человек, — сказал Джурсен.

— А как же! — воскликнул хозяин. — Нам иначе никак нельзя. Мы кто — мы люди маленькие… Удачного вам Посвящения, господин послушник, да хранит вас Святой Данда! — полетело в спину Джурсену, но стоило ему отойти подальше, как подобострастная улыбка сползла с лица хозяина, щеки подобрались, бровки вернулись на свое обычное место, и он сплюнул на землю, но тут же, опасливо оглядевшись, затер плевок башмаком.

— Рассвет скоро! — загрохотал в доме его голос. — Сколько спать можно, так и Очищение проспите!

Джурсен поежился от предутренней прохлады, плотнее запахнул плащ и по узкой мощеной улочке направился в сторону возвышающейся над Городом громады Цитадели. Несмотря на ранний час, на улице было оживленно. То и дело на пути попадались деловитые крепкие молодцы из отрядов Содействия с повязками на рукавах — скрещенные метла и дубинка в белом круге, — но, разглядев при свете факелов плащ послушника, скороговоркой бормотали приветствие и спешили ретироваться.

Джурсен беспрепятственно миновал Южные ворота и пересек внутренний дворик. Стражник у входа в башню Святого Гауранга мельком взглянул на протянутый жетон с выгравированной на нем птицей и прогудел:

— Удачного Посвящения, господин послушник. Проходите.

Джурсен нащупал в кармане монету, последнюю, отдал ее стражнику и стал подниматься по крутым ступеням лестницы, спиралью вьющейся внутри башни.

Подъем был долгим. Чем выше Джурсен поднимался, тем большее охватывало его волнение. Так бывало с ним всегда, но сегодня особенно. Ведь не скоро, очень не скоро сможет он повторить этот путь. Да и едва ли хватит на это решимости.

Он поспел вовремя. Запыхавшись, с сильно бьющимся сердцем, перепрыгнул через последние ступеньки, и ветер тугой волной ударил в лицо, разметал волосы, крыльями захлопали за спиной полы плаща.

Тут, на верхней площадке башни Святого Гауранга, всегда был ветер. Но это был совсем не тот ветер, что внизу, задыхающийся в узких ущельях улочек. Это был чистый, свободный, сильный ветер, напоенный ароматами трав и цветов, родившийся на снежных вершинах Запретных гор, или же густой и солоноватый на вкус, пробуждающий в груди непонятную тревогу и ожидание, — морской.

Юноша едва успел отдышаться, как глубокий низкий звук, родившись в недрах Цитадели, медленно поплыл над Городом, возвещая о начале нового дня, дня Очищения. Звук плыл и плыл над дворцами и лачугами, пятачками площадей, торговыми рядами, мастерскими ремесленников, над узкой песчаной полосой, где у самой воды в свете факелов копошились плотники, заканчивая последние приготовления к торжественной церемонии Посвящения и обряду Сожжения Кораблей, над крохотными лодчонками вышедших на утренний лов рыбаков, и люди, заслышав этот звук, поднимали головы и долго прислушивались, пока он не затихал вдали.

Повернувшись лицом к морю, Джурсен ждал. И вот небо в той стороне порозовело, отделилось от моря, между ними показался краешек солнечного диска, и к берегу побежала из невообразимой дали трепетная пурпурная дорожка. Тотчас вспыхнула и засияла огромная снежно-белая птица на шпиле Цитадели, но во сто крат ярче, так что больно было глазам, чисто и пронзительно, засверкали вершины Запретных гор на горизонте.

Джурсен закрыл глаза, подставил лицо ветру и полетел. Тело его стало невесомым, из груди рвался ликующе-победный крик, и хлопали, хлопали за спиной крылья.

Но вот снова раздался звук из Цитадели, и полет прервался. Над головой было небо, но ноги прочно опирались на дощатый настил. А за спиной хлопали не крылья — просто разлетевшиеся полы плаща послушника. Мечта умерла. Джурсен понял, что никогда больше не сможет полететь, и страшная пустота ворвалась вдруг в душу, ноги подкосились, и он медленно, как старик, держась за кованый поручень, стал спускаться.

И еще он понял, что никогда больше не позволит себе подняться на верхнюю площадку башни Святого Гауранга и встретить восход солнца, пережить волшебный миг разделения тьмы на море и небо и увидеть, как первые лучи зажгут белым пламенем вершины Запретных гор.

Это было прощание.

Больше прощаться было не с кем и не с чем.

«Святой Данда! — взмолился юноша. — Помоги мне! Дай мне силы Гунайха и стойкость Гауранга, дай мне мудрость Вимудхаха, помоги мне справиться с искушением и стать таким, как все. Помоги мне!»

Стыд, тоска и отчаяние жгли его сердце.

Он не такой, как все. Годы послушничества пропали даром. Он преуспел и отточил ум свой учением, которого не смогла принять душа, и ум стал холоден, а в душе поселилась пустота.

Он не такой, как все. Мудрость священных книг тщетно боролась в нем с язвой тягчайшего из пороков — жаждой странствий.

Знал бы адепт-наставник, какие мысли посещают лучшего из его учеников, когда он в глубокой задумчивости застывает над священными текстами. Знал бы он, сколько раз мысленно Джурсен уходил к заснеженным вершинам Запретных гор, пересекал под палящим солнцем пустыню или поднимал огромный парус на корабле!

Он крепко хранил свою тайну, свой позор и предательство.

Ларгис, милая, добрая Ларгис — единственный человек на свете, которому он признался в гложущей его тоске.

— Бывает, часто бывает, что я чувствую… не знаю, как это назвать, — сказал он как-то ночью. — Я задыхаюсь. Мне душно здесь, не хватает воздуха, давит в груди…

— Открыть окно? — сонно пробормотала Ларгис.

— …больше всего на свете мне хочется идти и идти с тобой рядом, и чтобы далеко-далеко позади остались стены, Цитадель, Город…. Так далеко, что их и не видно вовсе, а мы все идем и идем…

— Куда?

— Не знаю, просто идем. Отсюда. За горы, за море, куда-нибудь. Я не знаю куда, но словно какая-то сила тянет меня, зовет, и я не хочу и не могу ей противиться.

Он говорил и говорил. Раз начав, он уже не мог остановиться. Ларгис молчала, и он был ей благодарен за молчание. Но, повернувшись к ней, он тотчас пожалел о сказанном. Зажимая себе рот ладонью, девушка смотрела на него расширившимися от ужаса глазами.

— Джурсен, — прошептала она и сорвалась вдруг на крик. — Не смей! Слышишь, не смей! — она обвила его шею руками, привлекла к себе, словно защищая от опасности, и быстро заговорила:

— Ты горячий, очень горячий, у тебя жар, лихорадка, ты болен, Джурсен… Ну не молчи, скажи, что ты болен! Болен! Болен! Болен! — как заклинание повторяла она, и с каждым словом возникшая между ними стена становилась все выше и прочнее. И нет больше силы, способной ее разрушить. И желания тоже нет.

Чем чаще наваливались на Джурсена приступы необъяснимой тоски, тем с большим усердием отдавался он изучению священных текстов. Страстный Гауранга, мудрый Вимудхах, прозревший душой лишь на исходе жизни, они были всегда рядом, сходили со страниц книг, чтобы научить и убедить безумца. Джурсен с ними беседовал, спорил, но — единственный себе судья — не мог признать победы ни за одной из сторон.

И тогда он сам вступил с собой в поединок, выбрав в качестве темы для итогового трактата Первую Заповедь Данда: «Здесь наш дом».

«Здесь наш дом, — повторял и повторял про себя Джурсен. — Здесь наш дом. Умрем все, но не уйдем из дома».

И тут же из темных тайников выползала и крепла крамольная мысль — почему? Но Джурсен гнал ее от себя. Умрем, но не уйдем, вот где соль! Лучше смерть, чем отступничество, но человек изначально слаб и исполнен жалости к себе, рождающей сомнение. Лишь вера и страх способны укрепить его. Больше страх, чем вера. И если это верно, а это верно…

Святой Данда сжег корабли, чтобы не было искушения уйти из дома. Но дом наш — тоже корабль, и мы должны быть готовы сжечь его в любую минуту и погибнуть вместе с ним, если искушение будет слишком велико.

Долгим было молчание адепта-наставника, когда Джурсен поделился с ним своими мыслями, и лишь спустя несколько дней, посоветовавшись с адептами-хранителями Цитадели Данда, он одобрил выбор темы.

Джурсен написал быстро, выплеснул на бумагу открывшуюся ему великую тайну, заключенную в словах Данда, но, перечитав написанное лишь единожды, боялся взять трактат в руки еще раз, так велики были его страх, стыд и отчаяние.

Сжечь свои корабли он так и не смог.

Отступник, а Джурсен только что доказал это, заверещал по-заячьи, забился в руках стражников, поджал ноги. Так его и вынесли из дома. Джурсен с наставником вышли следом. Перед домом уже собралась толпа. Не будь стражи, отступника растерзали бы тут же. Появление же Джурсена и наставника было встречено громовым ревом, здравицами и ликующими воплями. Стражникам приходилось щитами продавливать дорогу в плотной массе беснующихся людей.

Коротко обернувшись, Джурсен увидел в конце улицы удаляющихся стражников и отступника между ними. Ноги он уже не поджимал, они бессильно волочились по земле. Потерял сознание или умер от страха, такое тоже случается.

Уличив преступника, Джурсен больше не испытывал к нему никаких чувств, разве что легкое презрение победителя к противнику, не сумевшему оказать достойного сопротивления. Слишком быстро тот сдался. Это был уже второй за сегодняшний день. Остался еще один.

Третий жил недалеко от центральной площади, в одном из похожих друг на друга как две капли воды переулков. Район этот Джурсен отлично знал.

Еще мальчишкой он бегал сюда со стопкой бумаги и мешочком угля на уроки к художнику. С тех пор прошло много лет, но он не заметил в громоздящихся друг на друга домах никаких изменений, разве что появились на каждом углу голубые ящики с нарисованным на них глазом и прорезью в зрачке, куда любой законопослушный горожанин мог опустить сообщение об отступниках, да пестрели стены вывешенными по случаю большого праздника символами Очищения — скрещенными метлой и дубинкой — и призывами «Очистим дом свой от отступников!», «Очищение — праздник сердца!» и «Бдительность каждого — залог успеха общего дела».

Переулок был полон празднично разодетыми горожанами. Хозяева гостевых домов, лавок и харчевен стояли у распахнутых настежь дверей своих заведений, громко переговаривались через дорогу. При приближении Джурсена, наставника и стражи они громко поздравляли их с праздником и наперебой приглашали войти. Толпящиеся на углах крепкие ребята с повязками на рукавах предлагали свою помощь. Повсюду царили воодушевление и подъем.

По закону Джурсен, исполняющий функции дознателя, ничего не должен был знать о подозреваемом, кроме адреса. И сейчас он шел и гадал, кем окажется этот третий — ремесленником, портным, шьющим паруса, или ювелиром. Впрочем, какая разница? Теперь он просто подозреваемый и подлежит дознанию.

Тяжелые башмаки стражников весело грохали по булыжной мостовой, им вторил короткий сухой стук черного посоха наставника. В развевающихся белых одеждах с вытканной золотом на груди и спине птицей с распростертыми крыльями, он молча шел рядом с Джурсеном, сильно припадая на левую ногу. Лицо было бесстрастным. Время от времени искоса поглядывая на него, Джурсен так и не мог понять, как адепт-наставник оценивает его действия. Наверное, хорошо, потому что первых двух подозреваемых Джурсен уличил в считанные минуты. Конечно, хорошо! Иначе и быть не может. Он, Джурсен, старался.

Одет Джурсен был точно так же, как наставник, только не было ему еще нужды в посохе, хотя он уже заказан у лучших мастеров, и Джурсен уже пробовал ходить по своей келье, припадая на левую ногу; и не было птицы на груди. Этот символ Джурсен сможет носить только с завтрашнего дня, после посвящения. При условии, что он верно уличит и этого, третьего. Или оправдает, что случается редко, но все-таки случается. Вершиной мастерства дознавателя считается, если подозреваемый сам сознается в отступничестве, но это случается еще реже, чем оправдание. Даже перед лицом самых неопровержимых фактов каждый пытается отрицать свою вину до конца. В силах своих Джурсен был уверен, и, словно бы в подтверждение, вполголоса заговорили стражники за спиной:

— Наш-то, наш, а? Как он их!

— Даром что на вид совсем юнец, а смотри ж ты… Так к стенке припер, что и не пикнули. Неистовый!

— Здесь, — сказал Джурсен. Он остановился перед дверью и несколько раз сильно стукнул.

— Заперлись, — удивился один из стражников. — Боятся. Честному человеку чего бояться?

Отворила молодая красивая женщина. Тень страха мелькнула в ее глазах, когда она поняла, что за гости посетили дом. А может быть, Джурсену это всего лишь показалось.

Женщина радушно улыбнулась.

— С днем Очищения, — нараспев произнесла она. — Входите же!

— Пусть очищение посетит этот дом, — произнес Джурсен формулу приветствия дознателя. Чем-то эта молодая женщина напомнила ему Ларгис. Глазами? Мягким голосом? Улыбкой?

— Кто там? Кто пришел, Алита? — послышалось из глубины коридора, и появился высокий черноволосый мужчина в заляпанной красками блузе. Он мельком взглянул на гостей и склонился к женщине.

— Алита, сходи к соседям, побудь пока у них, — сказал он. — Я за тобой зайду. Ну, иди же.

Он ласково обнял ее за плечи, направляя к выходу.

Когда женщина вышла и двое стражников встали у двери, чтобы не впускать никого до окончания дознания, художник повернулся к Джурсену и наставнику.

— Прошу, — сказал он.

В мастерской, просторной светлой комнате с окном во всю стену, выходящим на крыши домов, вдоль стен стояли подрамники, громоздились какие-то рулоны, коробки, в воздухе витала сложная смесь запахов краски и почему-то моря.

Адепт-наставник, которому в предстоящей процедуре дознания отводилась роль наблюдателя, скрылся за стоящей в дальнем конце мастерской ширмой, стукнул об пол посохом, и наступила тишина.

Художник, широко расставив ноги и уперев руки в бока, остановился посреди мастерской и принялся разглядывать ее так, словно видел впервые. От отодвинул зачем-то в сторону мольберт, потом принялся старательно вытирать тряпкой и без того чистые руки.

Джурсен не обращал на него, казалось, ни малейшего внимания. Это был испытанный прием. Художник виновен, Джурсен уже почти наверняка знал это, знал это и сам художник. Пусть поволнуется. Хотя, конечно, за эти несколько минут он, наоборот, может успокоиться, собраться с мыслями и подготовить аргументы в свою защиту. Пусть так. Джурсен не боится схватки. Куда приятнее иметь дело с умным человеком, чем с ошалевшим от ужаса и ничего не соображающим животным.

Но в чем его вина?

Джурсен медленно пошел вдоль одной из стен, поворачивая и разглядывая картины. Тут были портреты сановников и адептов, поясные и в рост, законченные и едва намеченные углем; несколько городских зарисовок, сцены из священных книг: «Сошествие Святого Данда с корабля», «Дарование Святого Гауранга», «Гнев Гунайха».

Это не то. Не здесь нужно искать. Джурсен смотрел, и им все больше и больше овладевало недоумение: где умысел? Это были работы ради денег. И только. Профессиональные, талантливые, Джурсен в этом разбирался, но — всего лишь ради денег.

Джурсен почувствовал, что азарт охотника, охвативший его вначале, понемногу исчезает.

«Это плохо, — подумал он. — Молчание слишком затягивается. Нужна зацепка. Но где ее искать?»

Он подошел к следующей стене и, повернув к себе один из холстов, сначала ничего не мог разобрать. Просто темнота. Но постепенно детали стали вырисовываться, то, чего не видел глаз, дорисовывало воображение. Темное распахнутое окно, смутный силуэт человека подле него, горбы крыш за окном, в углу — смятый край постели.

Картина не была закончена, но Джурсен уже увидел.

Ведь это его, Джурсена, комната в доме свиданий, его окно, его постель. Это он, Джурсен, стоит перед окном, а там, за крышами, похожими на горбы чудовищ, невидимые в темноте, — Запретные горы.

Он повернул еще картину, еще одну, еще и еще в поисках подтверждения? опровержения?

Сидящая на постели, девушка руками зажимает себе рот. В глазах, непропорционально огромных на бледном узком лице, — ужас и крик. Что она увидела там, за границей картины?

Ларгис.

Ларгис, услышавшая его, Джурсена, признание, его тайну, его тоску и смятение.

Запрокинутое к небу лицо рыбака. Восход солнца над морем. Не восход, а лишь предощущение восхода, когда море и небо еще едины, еще не вспыхнули вершины гор, еще не поплыл над миром гул колокола из Цитадели.

— Как ты назвал ее? — тихо спросил Джурсен.

— «Предощущение», — так же тихо отозвался художник.

Джурсен почувствовал вдруг к нему ненависть и жалость одновременно. Он вглядывался в лицо художника и угадывал в нем себя. Такого, каким он мог бы стать, если бы мальчишкой еще, вернувшись однажды с занятий у художника, не обнаружил на месте дома развалины. Перед развалинами еще стояли плечом к плечу и обалдело мотали головами соседи с ломиками.

Этим художником мог бы быть он сам. Эта мастерская, или точно такая же, могла принадлежать ему, и этой женщиной могла бы быть Ларгис. Это могли быть его, Джурсена, картины. Он написал бы их!

— Твои родители живы? — спросил он.

— Погибли под развалинами во время уничтожения стен и перегородок, — сказал художник. — Уничтожили лишнее, кровля не выдержала и рухнула. Я был на занятиях, а когда вернулся…

Джурсен вздрогнул, как от удара, и расхохотался, но тут же оборвал смех, умолк и молчал долго, а когда заговорил, голос его был спокоен и негромок.

— Ты пришел и увидел развалины, и рядом стояли соседи с ломиками, а другие соседи копошились среди руин, разбирая утварь, и кто-то сказал тебе, что твоих уже увезли. Ты так их и не нашел. Первую ночь ты провел там же, на развалинах, а потом ночевал в других местах, где придется. Лучше всего на пристани, у складов, там всегда можно было поживиться рыбой и испечь ее в золе. Еще хорошо в торговых рядах, но там у одноглазого сторожа была длинная плетка с колючкой на конце… Вас таких было много, были постарше, они умели воровать и не попадаться, и были совсем маленькие, они ничего не умели. Потом они все куда-то подевались. У тебя оставались стопка бумаги и уголь, ты рисовал торговцев и они тебя кормили. Но по вечерам, если рядом был свет, ты рисовал отца и мать, и каждый раз у них были другие лица… А что было потом?

— Откуда ты знаешь? — ошеломленно пробормотал художник. — Я никому не рассказывал… Потом меня взял к себе художник, к которому я ходил.

«А я попал после облавы в приют», — чуть не вырвалось у Джурсена, но вместо этого он сказал:

— Бывают дни, когда ты не можешь найти себе места, все валится из рук, все раздражает, солнце становится тусклым, а листва на деревьях — серой, друзья кажутся глупыми и скучными, работа — бездарной мазней, и в душу вползает холодный густой туман. Но еще хуже — ночи. Ты просыпаешься и уже не можешь заснуть до утра. Ты распахиваешь окно и смотришь в темноту, туда, где — ты знаешь — громоздятся на горизонте Запретные горы. И больше всего на свете тебе хочется уйти из Города, просто взять и уйти, и идти долго-долго, в горы, перейти через них и опять идти, не останавливаясь. А иногда тебе грезится наяву, что летаешь, и ветер в лицо. Ты, летаешь над Городом, горами…

— …над морем, — прошептал художник.

— …и дышится легко, полной грудью, так легко, как никогда не дышится наяву.

— …но наваждение проходит, и становится совсем плохо.

— Ты никогда никому этого не рассказывал, только однажды ночью жене. А она…

Художник вдруг осел на пол, будто ему подрубили ноги.

— Не может быть! — прошептал он. — Алита? Не может быть. Но зачем?! Неужели… — он обхватил голову обеими руками и застонал, раскачиваясь из стороны в сторону. — Она не хотела, она боялась, думала, что я болен, и верила, что это пройдет… Теперь не верит, — бормотал он. — Понимаю, теперь все понимаю…

Джурсен словно очнулся от забытья и ошеломленно смотрел на художника. А тот вдруг вскочил на ноги, лицо его исказилось, рот дергался.

— Да! Да! Да! — закричал он. — Она все верно рассказала, все так! Да, я думал об этом, всегда думал! Да, я уходил из Города и дважды возвращался, потому что боялся, не мог уйти насовсем. От нее не мог уйти. Я предлагал ей уйти вместе, но она… она уже согласилась, а теперь вот, значит, как все обернула…

Он хотел сказать что-то еще, но из-за ширмы появился адепт-наставник и, стукнув посохом об пол, уронил одно-единственное слово:

— Признание.

Художника увели. Зеваки перед домом стали расходиться. Последними из дома вышли Джурсен и адепт-наставник. Чувствуя страшную слабость во всем теле, Джурсен прислонился к стене. Взгляд его скользнул по дому напротив, и тотчас холодная испарина покрыла его лоб.

Дом, в который он должен был войти с дознанием, размещался на другой стороне улицы. У распахнутой настежь двери стоял улыбающийся мужчина.

Джурсен перепутал номер.

Он горько усмехнулся и пробормотал про себя:

— Все равно. Все виновны.

Он медленно пошел прочь, и благонадежные горожане, стоя у распахнутых дверей своих домов, с энтузиазмом приветствовали его.

 

III

Закрепить брусок взрывчатки на бронированной двери было бы делом пары минут, не спеши так лейтенант и додумайся захватить с собой кусок клейкой ленты или веревку. Но ни того, ни другого он не захватил, и, чтобы примотать взрывчатку к ручке, пришлось пожертвовать ремешком от кобуры.

Он немного перестарался: взрывом выворотило и дверь, и изрядный кусок стены впридачу, но это было уже все равно. Не рассеялось еще облако кирпичной пыли, а капсула подъемника уже возносила его по вырубленному в толще скалы тоннелю на вершину горы, в бетонную нашлепку на ее макушке, замаскированную так, что она была неразличима на фоне окружающих ее снегов.

Теперь можно было не спешить, теперь можно было впервые в жизни развалиться в обтянутом настоящей кожей глубоком кресле перед столиком с аппаратом экстренной связи (раньше ему приходилось стоять за этим креслом навытяжку и смотреть на мясистые, налитые кровью, или бледные, с коричневыми старческими пятнами, или заросшие короткими жесткими волосами, но всегда одинаково надменные затылки); можно даже положить ноги на этот столик и снять трубку аппарата. Лейтенант не стал отказывать себе в удовольствии. Аппарат молчал, как молчали уже три дня все аппараты связи на заставе. Может быть, они молчали больше, чем три дня, лейтенант этого не знал.

Молчание это могло означать все, что угодно. Например, поломку сразу всех аппаратов, или конец света, или еще что-нибудь, уставом не предусмотренное.

Все ж таки, больше это походило на конец света.

За ту неделю, что он провел на гауптвахте, в привычном, надежном, крепко сколоченном мире что-то сломалось, и вот теперь он разваливается на куски. Не жалко.

Капсула тихо раскачивалась из стороны в сторону, изредка скрипела лебедка. Лейтенант барабанил пальцами по подлокотнику кресла и время от времени снимал трубку с аппарата, слушал. Не было даже гудка.

«Зачем, собственно, я туда прусь? — подумал лейтенант. — Похоже, что мир разваливается ко всем чертям, так не все ли равно, как именно это происходит?»

«А ведь не все равно, — сам себе возразил он. — Еще как не все равно. Это ты, приятель, просто храбришься, грудь выпячиваешь и мужественно играешь желваками, как курсант перед дочкой хозяина мясной лавки. Это ты брось, никто не видит твоего мужественного на-все-напле-вательства. Если начальство и солдаты покинули заставу, значит, мир в самом деле разваливается, а тебе до смерти страшно и до смерти хочется знать, кто это нашел то самое место, куда нужно было ткнуть этот мир, чтобы он развалился».

Капсула в последний раз сильно качнулась, остановилась. Лейтенант вскочил с кресла, опрокинув столик с аппаратом. Створки разъехались в стороны, он на секунду зажмурился от хлынувшего из коридора яркого света и нарочито медленным шагом направился в перископную. Но ноги сами сорвались на бег. Дверь в перископную тоже была заперта. Те, кто уходил, рассчитывали вернуться. Лейтенант разрядил в замок почти всю обойму своего пистолета, а потом высадил дверь пинком.

Дальнозоры, конечно же, были повернуты в сторону Пустыни, ничем другим приезжающие сюда высокие чины не интересовались. Лейтенант долго чертыхался, обдирая пальцы о поворотный механизм, пока в окулярах не показался затянутый пеленой дыма Город.

Пылали дома, длинные пятиэтажные казармы высшего лицея, груда дымящихся развалин осталась на месте торговых рядов. Город горел. Сломанным зубом возвышалась над ним закопченная, лишившаяся шпиля и птицы на нем, громада Цитадели. Лейтенант увидел, как храм Джурсена Неистового покачнулся, вспухли его стены, накренились медленно, и вдруг все исчезло беззвучно в облаке пыли.

Он отшатнулся от окуляров и хрипло рассмеялся.

— Вот и все, — сквозь смех, который больше походил на рыдание, выдавил он. — Как это просто оказалось: хлоп! и все. Хлоп! и все, — повторил он. — Хлоп!..

Он не смог заставить себя взглянуть в окуляры еще раз. Руки дрожали, в горле саднило, как будто туда попала кирпичная пыль разрушающегося Города. Он подошел к стене и наугад раскрыл один из шкафчиков. После запретного зрелища Пустыни высоких гостей обычно мучила жажда. Наверняка что-нибудь осталось.

Он нашел то, что искал, и через несколько минут был в состоянии смотреть на пылающий Город, не разражаясь при этом истерическим смехом. Теперь он смотрел как профессионал, пытаясь по последствиям аварии установить причины, ее вызвавшие.

Горели кварталы, отделенные друг от друга улицами и площадями, стоящие слишком далеко друг от друга, чтобы огонь мог перекинуться, значит, пожар распространялся не из какого-то одного очага, все загорелось одновременно. Случайность исключается. Особо сильных разрушений нет, заложенные в фундамент каждого здания фугасы не сработали, иначе смотреть было бы не на что. Значит, сигнал к началу этого спектакля подан был не из Цитадели. Эта возможность тоже исключается. Что же остается? Подожженный с разных концов Город и толстобрюхие из Цитадели ни при чем… Бунт? Но тогда… Дом поджигают, когда хотят из него навсегда…

Ночь в перископной. Размышлял над своей ролью в этом неожиданно для него случившемся спектакле, вычерчивал схемы, делал расчеты мощности зарядов и, как всегда, когда решение принято и остается лишь выполнить его, немузыкально что-то напевал вполголоса. Изредка отвлекаясь от работы, он заглядывал в окуляры. С гор спустился туман, и Город был словно накрыт тусклым, с блекло-розовыми сполохами, куполом.

Лейтенант знал толк в пожарах. Этот был даже красив.

На заставу он вернулся утром и сразу же принялся за дело. Стену, запирающую вход в ущелье, он видел тысячи и тысячи раз, но только теперь взглянул на нее глазами профессионала. Крепкое сооружение. Не на годы строили — навсегда. Но со Стеной он разберется потом, сначала — доты.

Не выпуская из рук прихваченной наверху бутылки, лейтенант один за другим обошел все двенадцать дотов, прикрывающих подступы к Стене, проверил, заряжены ли огнеметы. Огнеметы, как и всегда, были заряжены, автоматика работала, и, не отключи он предварительно все на центральном пульте управления… Однажды ему довелось увидеть, как обалдевшая после посещения перископной компания высоких гостей с девочками из хореографического, среди которых была и она…

Лейтенант помотал головой и отхлебнул из бутылки. Но это не помогло.

Он мог их тогда остановить, мог крикнуть, мог успеть добежать до заставы и щелкнуть тумблером. Но ничего не сделал, просто стоял и смотрел, как она позволяет толстобрюхому адепту-хранителю тискать себя, стоял и слышал ее смех, а потом услышал ровное гудение, и в следующий миг там, где только что были люди, корчились на земле пылающие марионетки. Она не успела даже крикнуть.

Горючую смесь лейтенант сливал прямо на бетонный пол, а локальные пункты управления крушил подвернувшимся под руку металлическим прутом.

Он сам себе удивлялся: не было ни усталости, ни удовлетворения от вида учиненного им разгрома, ничего не было. Он действовал, как автомат. И, когда с последним дотом было покончено, он, как автомат, отправился в офицерскую столовую, переправил в себя две банки консервов, не ощущая вкуса, а потом пошел к складу, нашел тележку и принялся перевозить ящики со взрывчаткой и детонаторами к Стене, перегородившей ущелье. Он возил ящики, пока не стемнело, а потом, прихватив с собой бутылку, на дне которой еще что-то плескалось, устроился во дворе заставы перед бочкой с водой и стал ждать рассвета, чтобы продолжить работу.

Так он и сидел на жесткой скамейке перед бочкой с водой час за часом, покуривая и изредка прихлебывая из бутылки. Время от времени на склонах гор, оттуда, где проходила заградительная полоса, раздавались сухие очереди и хлопки взрывов, и тогда лейтенант досадливо морщился и бормотал вполголоса:

— Идиоты… Святой Данда, какие же идиоты! Ну куда, куда они прутся?!

Под утро он все-таки не выдержал, запасся на складе мотком веревки и ножницами для колючей проволоки, пересек территорию заставы и по едва заметной узенькой тропинке пошел вдоль заградительной полосы. Он шел и думал, что с тех пор, как голод заставил его взломать решетку и выбраться с гауптвахты (ему почему-то перестали приносить пищу, и на стук в дверь никто не отзывался), он только и делает то, что нормальный человек делать не должен. Это же простое безумие — после второй бессонной ночи тащиться на заградительную полосу!

Собственно, никакой полосы и не было. Были замаскированные на скалах, деревьях и кустах датчики, и были пулеметы на поворачивающихся сервомоторами станинах, а в особо опасных местах были огнеметы. И еще были веерные мины, штука паршивая, потому что насмерть не убьет, но кровью истечешь, и просто с незапамятных времен оставшиеся ямы с шатким настилом и острыми кольями на дне. С ямами и минами лейтенант ничего поделать не мог, а вот с автоматикой мог. Этим он и собирался заняться.

Он не раз бывал с обходами на этом участке полосы и знал его, как свои пять пальцев. Главное — ничего не упустить, не забыть ни про один датчик и если не обезвредить весь участок, что невозможно, то хотя бы проредить его. Хорошо еще, что на этом участке полосы, вблизи заставы, не было веерных мин, и огневые точки были расположены с малым перекрытием зон обстрела.

Ага! Вот оно.

Раздался щелчок и вслед за ним — тихое, едва слышное гудение сервомоторов. Лейтенант сделал шаг влево, и гудение прекратилось.

Чуть не прозевал, растяпа! Еще шаг влево. Для надежности. Молчишь? Это хорошо, что молчишь. Век бы тебе молчать. А теперь вперед, немного, всего пара шажков. И снова тишина. Умные ребята эту полосу придумали, да сквалыги монтировали, прости их Данда. Не жадничай они, поставь второй ряд огневых точек, здесь не прокрался бы и святой. А еще шаг? Назад! Влево, балда, влево! Вот так, шаг влево и два вперед, шаг влево и два вперед. И что получается? А получается, что топать мне прямехонько вон на ту кривую сосенку.

И он потопал, напряженно вслушиваясь в тишину, и скоро увидел замаскированный под валун бетонный капонир и овальный зев амбразуры, и дуло пулемета, которое смотрело прямо в глаза. И теперь уже нельзя было ошибаться, потому что слишком близко он подошел и на слишком малый угол нужно повернуться пулемету. Лейтенант лег на землю там, где, по его расчетам, должна быть мертвая зона, и дальше продвигался по-пластунски. Наконец он добрался до капонира, прислонился спиной к его нагретому солнцем покатому боку и закурил. Теперь можно покурить, можно отдохнуть. Осталось совсем немного: перерезать идущий от капонира к датчикам кабель. И в обратный путь, к границе полосы, к следующей точке, пропади она пропадом.

Только руки с каждым разом все больше и больше дрожат, и отдыхать приходится дольше. Но пока везет. Пока.

Часов через шесть, мокрый до нитки, исцарапанный, уставший, но живой и по этому поводу очень собой довольный, он добрался до поросшей густым кудрявым кустарником лощинки. Дальше соваться не стоило, тут знакомый участок кончался. Что там напридумывали соседи, только им одним известно. Хватит испытывать судьбу, пора возвращаться.

Он ничуть не удивился, увидев на дне лощинки две свежих выжженных полосы, и там, где полосы пересекались, еще слабо дымились какие-то лохмотья.

— Идиоты. Какие же идиоты, — без сожаления, просто констатируя факт, пробормотал он и потянулся за сигаретами.

И услышал из кустов на противоположной стороне лощинки не то писк, не то плач. Он застыл на месте, так и не донеся сигарету до рта. Писк повторился, и на склоне зашевелились кусты, будто там кто-то пробирался ползком или на четвереньках. Кто-то, вероятнее всего раненый, спускался на дно лощинки странными зигзагами, то приближаясь — и тогда у лейтенанта перехватывало дыхание, — то удаляясь от зоны действия огнеметов.

— Правее! По самой кромке! — не выдержав, закричал лейтенант. — Идиот! Какой идиот, там же наверняка есть пулеметы.

Тот, внизу, на советы лейтенанта реагировал очень странно, словно задавшись целью делать все наоборот, и поперся прямиком к обугленным лохмотьям.

Лейтенант громко выругался и отвернулся. Хочешь подыхать — подыхай, я в этом не участвую. Какое мне до всего этого дело?!

Огнеметы молчали, этому типу страшно везло. Может быть, не такой уж он идиот. Лейтенант не выдержал и обернулся. На дне лощинки все еще шевелились кусты, и там, где они были гуще, движение замедлилось. А потом тот, внизу, все еще невидимый, заметался вдруг из стороны в сторону, окончательно потеряв ориентацию или способность соображать. Наверняка какой-нибудь из датчиков уже засек его и вел, и стоит ему появиться в поле действия другого датчика, как ударят пулеметы или огнеметы. И ничего нельзя было сделать.

Наконец этот тип, внизу, принял решение, самое дурацкое из всех возможных — пополз по склону вверх, прямо к тому месту, где, спрятавшись под деревом, стоял лейтенант.

Звуки, издаваемые им, стали слышнее, теперь было ясно, что это сдавленные всхлипывания.

Лейтенант стиснул зубы и ждал. Отвернуться у него уже не было сил. Но вот кусты метрах в пяти от него раздвинулись, и из них показался ребенок, мальчуган лет пяти-шести, одетый в грязный синий комбинезон и такого же цвета каскетку. Обеими руками он тер себе глаза, размазывая по щекам грязь и слезы.

Лейтенант опомнился, только услышав слабый характерный щелчок и тихое гудение сервомоторов.

— Стой! — заорал он и прыгнул, на мгновение опережая пулеметную очередь.

— А зачем, я, собственно, все это делаю? — выбравшись из последнего шурфа, спросил лейтенант у мальчика. — Я не знаю. Может быть, ты знаешь?

Мальчик ничего не ответил, он вообще ничего не говорил и, как подозревал лейтенант, не слышал. Устроившись на ящике со взрывчаткой, он деловито и сосредоточенно одну за другой опорожнял расставленные перед ним банки консервов. Покончив с очередной банкой, он с сожалением отставлял ее в сторону и принимался за следующую, не снижая темпа.

— Я думаю, дети в твоем возрасте не должны столько есть, — с сомнением проговорил лейтенант. — С ними от этого что-нибудь может случиться. Хотя откуда мне знать, сколько должны есть дети в твоем возрасте и что с ними может случиться? Ты нигде не видел пассатижи?

Мальчик оторвался от банки и поднял на лейтенанта огромные, не по-детски серьезные глаза. От взгляда ребенка, ждущего, испытующего, непонятного, взрослому вдруг стало не по себе.

— Ты чего? — пробормотал он. — Наелся? Ну что ты на меня смотришь, будто ждешь чего-то, а? Ты пассатижи не видел? Да вот же они!

Лейтенант взял лежавшие на виду пассатижи, моток провода, коробку с детонаторами и пошел к Стене. Спиной он чувствовал взгляд мальчика, и это его беспокоило. Странный ребенок. Чей он, откуда? Как оказался на полосе?

Лейтенант принялся устанавливать детонаторы, и мальчик внимательно следил за каждым его движением, будто контролируя.

— Ну вот, осталась сущая ерунда, — сказал лейтенант, один за другим ловко вставляя детонаторы. — Это уже и не работа вовсе — развлечение. Ты знаешь, малыш, я ведь всю жизнь был подрывником. Это у меня в крови, честное слово. Расчеты и формулы я никогда не уважал, хотя без этого нам никак нельзя. Просто смотрю на здание, гору или вот эту стену, и она уже не стена, не гора и не здание, а просто объект. Я смотрю и вижу, где нужно заложить заряд и сколько взять взрывчатки, чтобы все было так, как я хочу. Такие дела… Тут, малыш, нужно чувствовать, никакие формулы не помогут, формулами потом все можно проверить. Чувствовать, в этом все дело. Понимаешь, малыш, нам как-то рассказывали в лицее, забыл, как называется… в общем, все всегда хочет рассыпаться. Что бы ты ни строил, как бы ни сцеплял гвоздями или цементом, или еще как-нибудь, все хочет рассыпаться. А я только помогаю. Вот смотри — Стена. Хорошо ее строили, крепко, навсегда. А знаешь, чего ей больше всего хочется, а? Рассыпаться! Тут только подтолкнуть, помочь немного, выкопать шурфы, заложить взрывчатку, вставить детонаторы, протянуть провода, подсоединить к динамо, повернуть ручку… А знаешь, малыш, если ты согласен, я берусь сделать из тебя отличного подрывника. Ты хорошо начинаешь. А знаешь, что я взорвал первое? Собачью конуру! А ты сразу — Стену. У тебя большое будущее, малыш, да еще с таким взглядом…

И ты молчаливый, это тоже хорошо. Болтливость — последнее для подрывника дело. Это я из-за тебя сегодня разговорился, вообще-то из меня слова не вытянешь, потому она и ушла от меня… И почему людям нужно все объяснять, зачем? И так понимать должна, что я сам себя ради нее взорвать готов! Должна была понимать… Не поняла… Наверное, тот, толстобрюхий, ей больше сумел объяснить. Э-э-э, да ты уже спишь, приятель!

Лейтенант закончил возиться с детонаторами, подсоединил провода и, подняв ребенка на руки, пошел к заставе. Мальчик тихонько сопел, доверчиво прижавшись к лейтенанту, в грязной ручонке была зажата большая солдатская ложка.

— Лихо ты с двухнедельным пайком расправился, малыш. Еще бы после этого не уснуть, я бы тоже уснул… И откуда же ты взялся?

Время от времени лейтенант оборачивался и смотрел на тянущуюся за ним черную нитку провода.

— Только бы не обрезал кто-нибудь. С них, идиотов, станется…

Он уложил мальчика на свою кровать, и тот, свернувшись калачиком, задышал ровно и глубоко. Сам лейтенант сел к столу и принялся зачищать концы проводов.

— Сейчас вставим их в клеммы таймера, — негромко говорил он, комментируя свои действия. — Затянем… вот так. И готово, малыш… Теперь только время установить и рычажок повернуть.

Он закончил свою работу, откинулся на спинку и закурил.

— А это даже хорошо, что ты ничего не слышишь, — сказал он. — Отличным будешь подрывником. И уши зажимать не надо. Вот не говоришь ничего — это плохо. Объяснил бы мне, чего им всем надо? Чего они там не видели, за горами? Пустыни? Видел я эту пустыню, песок и песок, ничего особенного, такой же, как у моря. Вниз я, правда, не спускался, но на той стороне бывал не раз. Фазаны там, не поверишь, побольше тебя будут, и людей совсем не боятся… Из-за них я и на гауптвахту угодил. А в Городе за это меня бы просто казнили… смешно. Посмотрел бы ты на физиономии адептов, когда они приезжали к нам и поднимались в перископную! Смех, да и только. Ведь сами же сказали — нельзя. Я ведь тоже чуть было в послушники не подался, но как представил, что на посвящении придется ногу себе ломать, а потом хромать всю жизнь… Нет, приятель, это не по мне. Насмотрелся я на них досыта. Ручонками за окуляры уцепятся и аж дрожат, так им на Пустыню посмотреть охота. Да ведь нет там ничего интересного. Вот если перейти через нее… Да разве перейдешь?

Заслышав далекие выстрелы, лейтенант морщился и бормотал:

— Идиоты… Святой Данда, какие идиоты! Малыш, ну разве трудно сообразить, куда нужно идти?.. Сообразят, куда они денутся.

Грязные, в копоти, голодные и усталые до смерти ремесленники, рыбаки, профессора, художники, проститутки, лавочники, картежные шулера, преподаватели лицея, послушники, врачи, домохозяйки, сутенеры, солдаты, наркоманы, ученые, ювелиры, воры, люди, отбросившие веру или жаждущие ее обрести, убившие ее в себе или пытающиеся сохранить последние крупицы, они шли всю ночь, освещая путь фонарями и самодельными факелами.

Они не знали, куда придут, они не могли больше оставаться там, откуда пришли.

Утром они добрались до заставы.

— Ну вот, малыш, они пришли.

Мальчик еще спал. Лейтенант поправил сбившееся одеяло, установил время на таймере, повернул рычажок. На секунду задумавшись, он снял портупею с кобурой и повесил на спинку стула. Оружие ему больше не понадобится, он хотел в это верить.

Он вышел из комнаты, миновал коридор и неторопливым, мерным шагом сделавшего свое дело человека направился вниз по дороге, туда, где перед тростинкой полосатого шлагбаума застыло в ожидании людское море.

До людей оставалось совсем немного. Он уже мог различить выражение их лиц, злых, отчаявшихся, ждущих и покорных. Он подумал, что никогда не понимал и не сможет понять их: ведь это же совсем просто — поднять или сломать шлагбаум, в конце концов, пролезть под ним!

Он мельком взглянул на часы. Секундная стрелка завершала последний круг.

Выстрела он не услышал. Что-то сильно толкнуло в грудь, и перевернувшаяся вдруг земля сзади обрушилась на него.

А в следующее мгновение, но этого он уже не видел, вспухла перекрывающая ущелье Стена, плавно подалась вверх и вширь, окуталась облаком пыли, рассыпалась гулом и дрожью земли. Порыв ветра с гор подхватил пыль и разметал ее по склонам.

Сильный толчок едва не сбросил мальчика с постели. Он проснулся и открыл глаза. Комната была незнакомой. Картина на стене перед кроватью раскачивалась из стороны в сторону и вдруг, сорвавшись с гвоздя, беззвучно упала на пол. Брызнули осколки стекла. Мальчик рассмеялся. Он никогда еще не видел, чтобы картины сами прыгали со стены. Он слез с кровати и на цыпочках, чтобы не поранить босые ноги стеклом, выбрался в коридор. И коридор тоже был незнакомый. В доме, где он жил, не было таких коридоров. Мальчик принялся его обследовать, но скоро ему это наскучило. Все двери были заперты, а это совсем неинтересно. Наконец, одна дверь, в самом конце коридора, подалась, мальчик распахнул ее и оказался на улице. Повсюду стояли люди, много людей, столько он никогда не видел. Они смешно разевали рты, размахивали руками, топтались на одном месте и все смотрели в одну сторону, вытягивая шеи.

Это было похоже на какую-то забавную игру.

На мальчика никто не обратил внимания. Он спустился по ступеням и отправился в ту сторону, куда смотрели все эти странные люди.

Путешествие было долгим, мальчика никто не останавливал, люди все так же стояли и смотрели в одну сторону. Чем дальше мальчик пробирался, тем плотнее стояли люди друг к другу. Руками они уже не размахивали и рты не разевали, просто стояли и смотрели. Скоро мальчику, чтобы пробраться между ними, пришлось опуститься на четвереньки. Наконец впереди за частоколом ног показался просвет.

Мальчик выбрался из толпы и увидел, куда были направлены взгляды не разевающих рты и не размахивающих руками людей.

Испуганные, притихшие, ждущие стояли люди там, где совсем недавно была перекрывающая вход в ущелье Стена, а теперь не было ничего, только покрытые толстым слоем пыли обломки, а там, куда вело ущелье, по другую сторону гор, была пустыня. Все знали это, но ни один не находил в себе силы сделать шаг вперед.

Пыль была мягкая и теплая. Мальчик шагнул раз, другой, третий. Он обернулся и увидел, что теперь все смотрят на него. Смотрят так, как никто на него никогда не смотрел. Мальчик испугался, отвернулся и побежал.

Босые ноги оставляли в пыли глубокую дорожку следов.

 

IV

«Он был глух и не слышал лживых истин. Он был мал и не успел совершить ошибок. Он был бос, чтобы чувствовать землю под ногами. Одежды его были цвета неба над головой, волосы цвета песка в пустыне, совесть чиста и душа исполнена любви к людям, которых он пришел спасти.

И люди сняли обувь, чтобы чувствовать землю под ногами, и пошли за ним, чтобы жить там, куда он их приведет, и ждать, когда отверзнутся уста его и он скажет Истину. Лучшие из лучших стали его учениками и доносили до людей его волю и карали ослушавшихся. И будет так во веки веков».

Откровение ПУСТЫННИКА

Рисунки Валерия РУЛЬКОВА