1

Сны не повторяются дважды. И потому есть повод поразмышлять, зачем этой ночью тебе приснился сон, виденный хотя и в далеком детстве, но запомнившийся на всю жизнь. Времени для раздумий достаточно.

Можно также делать вид, что прилежно и вдумчиво штудируешь невнятные строки «Маруды поверженного», тонкой брошюрки, приписываемой перу еретика и неоязычника Джастича. Нихад начинал подозревать, что своей популярностью брошюрка обязана Священному Синоду, внесшему ее в индекс запрещенных изданий. Считалось, что чтение «Маруды» (хотя Синод придерживался другого мнения), ведет к духовному совершенствованию. Хорошая штука — духовное совершенствование. Иным приходится героические усилия прилагать, практикуя самоограничение и аскезу, чтобы преодолеть натуру и низменные инстинкты и добиться просветления. А у Нихада все при нем — и голодный блеск в глазах, и урчание в брюхе. Можно так сказать — нет денег, нечего жрать. А можно свершается подвижничество в поисках духовного возрождения. И гордость при этом испытывать — вся столица в праздничном угаре и карнавальном веселье, и лишь ты один надменно отвергаешь соблазны мира и упорно ищешь дорогу в Царство Духа. Если бы только не воняло так из дальнего угла двора от помойки да от перекосившегося нужника с дверью нараспашку…

Впрочем, когда порывы ветра долетают с противоположной стороны, то это еще хуже. Ветер приносит запахи готовящегося на жаровнях мяса, приносит гулкие удары барабанов, звуки флейт и волынок.

Когда очередной такой порыв достигает непроизвольно подрагивающих ноздрей Нихада, он в который раз проклинает себя за то, что проспал и теперь до вечера будет пленником пыльного двора и весь день созерцать облупленные грязно-белые стены барака и чахлую травку, пробивающуюся меж отвалившихся пластов штукатурки.

Задумал Нихад хорошо — встать пораньше и уйти из города, пока не начался праздник, забраться подальше, найти укромное местечко на берегу моря, читать «Маруду», предаваться размышлениям и медитациям. Свежий морской воздух, плеск волны, никаких отвлекающих дел, никаких соблазнов. Пытаться выйти из города сейчас означало необходимость пробираться сквозь толпы нарядно одетых людей, веселящихся, танцующих, пьющих вино и закусывающих. Нихад глянул на свой левый башмак с отставшей подошвой пальцы торчали наружу. Нихад перевел взгляд на серые мятые штаны с дырами на обеих коленках, посмотрел на слишком короткие рукава куртки, на которой не оставалось уже ни одной пуговицы, поерзал шеей в засаленном воротнике рубахи… Нет, до темноты ему сидеть здесь и слушать стрекот швейной машинки. (Кой черт! Что за дурак задумал в праздник трудиться, когда все, даже самые больные и нищие обитатели барака, расползлись кто куда — кто в кабак, кто в гости, кто просто потолкаться в толпе?!). Да, а ему сидеть и ждать — может, вернется, наконец, друг Йонат и, может, принесет если не денег, то хотя бы хлеба…

Плохо, если не принесет. Это значит, сегодня весь день не жрать и завтра без обеда. Порт уже откроют, подработать можно будет, но деньги заплатят только вечером. Ветер снова принес запах жаренного на углях мяса и ароматы специй. Великий Перничек, как есть-то хочется!

Нихад поднял глаза. По чистейшей голубизне, оставляя за собой шлейфы цветного дыма, проплывал полосатый оранжево-зеленый воздушный шар.

Небеса радуют глаз, к ним грязь не липнет.

Если верить «Маруде», адепты Перничека из секты Джастича владеют левитацией, могут летать, как летал он сегодня во сне.

Гм, сон… Что все это значит? Первый раз он ему приснился… да, года два или три было тогда Нихаду, и все тогда было в порядке в их семье, был достаток, и свой дом, и мама была жива, и отец занимал важный пост в таможенном управлении. Потом, через много лет, все пошло прахом, когда отец был уличен в пособничестве контрабандистам и во взяточничестве. Суд. Приговор. Каторга. Дом с молотка. Смерть матери. Не хочется об этом вспоминать.

Снилось же Нихаду, что идет он узкой извилистой тропинкой по крутому горному склону, как бы парящему в дымке высоко над морем, и вдруг замечает у самых своих ног змею. Крупную, с яркой, пестрой раскраской, красивую, но ядовитую и смертельно опасную. И хочет Нихад попятиться назад или обойти ее стороной, но видит и сзади себя змею, потом еще одну сбоку, и еще, и, оказывается, весь склон усеян шипящими, извивающимися тварями, пестрыми, яркими, красивыми, но ядовитыми и смертельно опасными. И с каждым мигом их становится все больше, и все более злобно шипят они, то сплетаются в блестящие клубки, то выбрасывают в воздух свои лоснящиеся тела, как отпущенные на волю пружины, и некуда от них деться, они повсюду, повсюду, и бежит Нихад в панике куда-то вниз по тропе, но чувствует, что настал его конец, вот-вот какая-нибудь из них вонзит в него клыки… Спасительная мысль приходит в самый последний миг: «Да ведь я же могу летать!» Нихад подпрыгивает в воздух, быстро-быстро, пока снова не коснулся земли, перебирает ногами, как бы делая несколько мелких шагов, и вот уже он парит в чистой голубизне, и змеи остались далеко внизу, и нет уже до них никакого дела, и нет в душе Нихада никакого страха, а один только ровный, счастливый покой и чувство горделивого могущества и нескончаемой радости…

Да… Этой ночью он видел тот же сон. Ну, место, вроде было другое, но суть та же — змеи и полет как спасение от них. Красивые змеи, пестрые, яркие, но ядовитые и смертельно опасные…

Тень упала на страницы «Маруды поверженного».

— Все читаешь, читатель? — голос друга Йоната был полон злобы и раздражения.

Нихад, вздрогнув, поднял голову.

— Я… э-э… А ты что — уже…

Йонат вырвал у него из рук брошюрку, секунду вглядывался в текст, затем громко прочел с издевательскими интонациями:

«Ограничение в пище дисциплинирует Ученика. Через чистоту ума приходит умственная бодрость, концентрация, победа над чувствами и готовность к самопознанию. Удовлетворение дает полное счастье и мир. Через практику аскетизма появляются некоторые силы. Контролируя внутреннюю энергию и сосредотачиваясь на взаимодействии пространства и тонкого пламенного тела, Ученик получает возможность летать по своему желанию…»

— Дерьмо! — прошипел сквозь зубы Квеси Йонат и отшвырнул книжку в сторону помойки.

— Эй! — закричал Нихад, — ты чего?! Разбросался тут! Не твоя же!..

— Дурак ты, Нихад! Так и будешь всю жизнь в этом вонючем бараке сидеть и забивать мозги всякой парашей?

— Можешь что-нибудь лучшее предложить? Нашел способ, как разбогатеть за три дня?

— Будешь ждать чудесного избавления от бога Перничека, так точно ни фига не разбогатеешь и так и останешься в дерьме сидеть!..

Нихад посмотрел на Йоната внимательно.

— Никто ничего не дал?

Квеси Йонат смачно сплюнул себе под ноги.

— Крысы поганые! Фукс в отрубе — ясно, что все уже пропил. Гека нет дома и никто не знает, где. Урманец сидит у Сида с какими-то болванами, стол ломится, морды у всех уже красные, я сунулся было, а там у них, ты же знаешь, вышибала у входа, меня не пустили, я рукой машу, а эта гнида делает вид, что меня не замечает. Сволочь! Точно ведь видел, я тебе говорю… Дер Хаар меня просто послал подальше — мол, я и так ему должен. Козлы вонючие! Хоть бы кружку пива кто поставил…

Квеси Йонат еще раз сплюнул сквозь зубы и опустился на теплый, нагретый солнцем камень рядом с Нихадом. Ярость на его лице уступила место полной безнадеге и унынию.

Все было ясно. Нихад покосился в сторону валяющейся на земле брошюрки раз уж ни денег, ни хлеба, так хоть почитать, но пока не решался пойти и поднять. Не хотел вызывать нового приступа ярости у Йоната.

Молчали долго, говорить было не о чем. Лишь ровно стрекотала швейная машинка да временами ветер приносил обрывки радостных возгласов и музыкальных фраз со стороны праздничного города.

Швейная машинка внезапно замолкла.

— И кто это в праздник работает? Тетушка Лигура, что ли? — спросил Нихад, лишь бы прервать долгую паузу. — Она ведь всегда строго обычаи блюдет…

— Лигура с утра ушла, когда ты еще дрых, — ответил Йонат, глядя перед собой. — Машинку у нее Хэм Питч попросил. Совсем рехнулся, старый козел… То какой-то черной керамикой занимался, то шить надумал…

— А кем он раньше был?

— Маруда его знает, кем он был. Главное, что сейчас у него ни гроша за душой.

— Может, хлеб у него есть?

— Поделится он с тобой, как же, сквалыга старый…

В темном дверном проеме барака возникла фигура Хэма Питча. Старик обвел глазами двор, зафиксировал взглядом сидящих друзей и ощерился в редкозубой ухмылке.

— Глянь-ка, — сказал пораженный Нихад, — к нам идет. Что это с ним?

Хэм Питч приближался, рассматривая парней так, как будто радостнее картины он в жизни не видел.

Он носил рваный, старый, очень грязный халат и сандалии на босу ногу. Жиденькие седые пряди растрепанным венчиком окружали коричневую лысину, на впалых щеках и подбородке — серебряная щетина. Левую руку он держал поперек живота, как бы придерживая полы халата.

Старик подошел, остановился и стал вглядываться в их лица с выражением той же идиотской радости. Йонат уже начал было что-то шипеть, но Хэм Питч его опередил и заговорил первым.

— Так, так, молодые люди, и что же мы тут делаем среди бараков и помоек? Все веселятся, имеют свои удовольствия, а такие прекрасные молодые люди сидят в пыли и вонище. Вместо того, чтобы пить вино, танцевать с барышнями и вкушать радости жизни… Скажите мне, что это делается на белом свете!..

Йонат вскочил на ноги.

— Ты что, издеваешься, старый козел?! Да я тебя щас…

Старик запустил руку за пазуху.

— Спокойно! — сказал он и вдруг выхватил из-под халата тускло блестящий револьвер и направил на Квеси Йоната. Полы халата распахнулись до веревки, служащей поясом, обнажив тощую грудь, покрытую седыми волосами.

— Стоять! — старик глядел со злым прищуром.

Йонат попятился назад, наткнулся на камень и плюхнулся на него, закрываясь ладонью от направленного в его сторону ствола.

— Эй, ты что?! Рехнулся? Убери пушку, дурак…

Старик, довольный произведенным эффектом, захихикал, взял револьвер за ствол и протянул Нихаду.

— Держи.

Нихад осторожно принял оружие, слегка напрягая мышцы в соответствии с предполагаемым весом револьвера. Его рука подскочила вверх — револьвер оказался необычайно легким.

— Так он игрушечный! — поразился Нихад. — А выглядит, как настоящий.

— Черная керамика, — гордо ответил Хэм Питч.

— Ну-ка, дай позырить, — протянул руку Йонат.

Они вертели в руках черную игрушку, осматривали барабан, курок, качали головами и причмокивали. Старик самодовольно хихикал.

— Что, старый, — спросил наконец Йонат, — решил торговлю открыть? И сколько думаешь на них зарабатывать? Берешь нас в дело?

— В годы моей юности, — ответил старик надменно, — молодые люди были догадливее. Я не собираюсь открывать дело, а собираюсь пустить их в дело.

— Их? — спросил Нихад.

— Немного терпения, молодые люди.

Старик не по годам резво смотался в барак и вынес оттуда еще два керамических револьвера и кучу какого-то пестрого тряпья.

— Вот, — сказал он, несколько запыхавшись, сваливая тряпье у ног парней и вручая один револьвер Йонату.

— Что это? — спросил тот, косясь на яркую материю.

— Молодые люди, скажите старику, долго вы намерены жить среди помоек, не имея гроша в кармане и возможности в праздник позволить себе хотя бы кружку пива?

Друзья угрюмо молчали.

— Лично я, — продолжил Хэм Питч, — больше так жить не намерен. И я-таки желаю разбогатеть, чтобы иметь приличный дом, носить хорошие костюмы, вставить себе зубы и кушать вкусную и полезную пищу. И я говорю вам, что разбогатею и сделаю это сегодня. А вы мне в этом поможете.

— Прямо сегодня? Во время карнавала?

— Сегодня или никогда!

— И что мы должны делать?

— Для начала наденете вот это.

Старик указал на принесенное им тряпье. «Это» оказалось длинными балахонами-накидками, пошитыми из белых и черных ромбов, с подкладкой и капюшонами. Кроме того, были еще три маски, изображавшие веселенькие лица паяцев.

— Мы все наденем это и спрячем под полой эти маленькие, черные игрушки, и выйдем на улицу, и нанесем маленький визит в ювелирную лавку Зенавы Тесфайи — он сегодня работает, ибо много есть богатых господ, желающих в день праздника подарить своей даме ту или иную безделушку. И мы нанесем свой визит сегодня, пока идет карнавал и никто не обратит на нас внимания, и сделаем это сейчас, ибо через полчаса Зенава отпустит приказчиков и на пару минут останется один, чтобы все запереть и проверить… Итак, молодые люди?..

Йонат присвистнул.

— Ну, ты даешь, старый! Здорово придумал!

Глаза его горели, он дрожал от возбуждения.

— Годится, Хэм Питч, пиши меня в свою команду!

Он быстро напялил балахон и маску, завязал тесемки. Вдруг его глаза, блестящие из прорезей веселенькой личины, остановились на Нихаде. Тот сидел не шелохнувшись.

— Эй, а ты что?

Нихад посмотрел на него и на старика с несчастным видом.

— Я… не могу я, ребята, — прошептал он. — Это ведь грабеж, это… нехорошо…

Он сам устыдился своего лепета.

Старик язвительно ухмылялся. Йонат взбесился:

— Честненьким остаться хочешь, болван? Ну, так и подохнешь с голоду! Ты что, совсем спятил — такой шанс упускать?!

Нихад глубоко вздохнул, с тоской посмотрел на лежащую у помойки книжку. Ветер шевелил ее страницами. «Сидел бы сейчас у моря и читал…»

Йонат перехватил его взгляд. От ярости он не мог найти слов.

— А! Вот что… вот оно что!..

Он бросился к книге и, задрав полы балахона, принялся остервенело топтать ее.

— Вот… вот!..

Повернулся к Нихаду и заорал:

— Ты что, думаешь, Перничек тебе поможет?! Или пророк этот занюханный Джастич? Спасут они тебя от нищеты, да?! Дурак! Да этот Тесфайи с жиру лопается, а мы тут в грязи подыхаем. Разве это грабеж? Это просто справедливо: забрать у него лишнее. В этом мире никто ради тебя пальцем не пошевелит, если сам себе не поможешь. Понял?! Хэм, ты же старый человек, ну скажи ты ему!

— Молодой человек, — сказал Хэм Питч вкрадчиво, — а ведь ваш друг прав. В конце концов, мы и без вас обойтись можем. Ну, а как вы тут жить будете, когда мы с ним уедем в дальние края? Без Йоната работы в порту у вас не будет… Я бы на вашем месте выбросил из головы все иллюзии и посмотрел в глаза реальности. Разве справедливо поступили в свое время с вами и вашей покойной матушкой? Ведь вас попросту выкинули на улицу! Этот мир жесток, и мы должны забыть о всепрощении, мы должны мстить. Перничек вам не поможет, мой юный друг, этот мир не для идеалистов — в нем выживают только парни, умеющие о себе позаботиться…

Через минуту три фигуры в черно-белых балахонах-накидках и в масках веселых паяцев выскользнули из двора.

2

Давай, давай, иди сквозь карнавал, терзаемый голодом и сомненьями. Путайся в полах балахона, спотыкайся, проклинай хлопающую подметку, но главное — не теряй из виду две идущие впереди фигуры в таких же накидках. Обоняй запахи приготавливаемой прямо на улице пищи, слушай смех, радостные крики и музыку вне тебя и слушай урчание желудка внутри себя… Ты беден, нечист, убог, ты чужд всему этому, ты — как грязная крыса, в чужой одежде пробравшаяся на бал фей и эльфов. Не для тебя играют эти скрипки и флейты, не для тебя танцуют эти прелестницы в костюмах баядерок, не для тебя так блестят их глаза сквозь прорези изящных полумасок. Съеживайся, сутулься, старайся быть невидимым — кажется, что все смотрят сквозь тонкий балахон и ясно видят, кто находится под ним и что ты есть на самом деле самозванец! И когда совсем рядом проносятся чьи-то шелестящие шелка, и белая кожа открытых плеч и шеи, и темные локоны, спадающие на белизну, и аромат незнакомых парфюм достигает твоих ноздрей, пытайся представить, как разит от твоего немытого тела и от твоей нестиранной одежды.

Поспешай, поспешай, не теряй из виду друзей. Но успевай зыркать по сторонам и созерцать, как дар судьбы, как милость, оказанную бедному родственнику, все эти вывешенные из окон ковры с роскошным шитьем, гирлянды бумажных фонариков, яркие щиты с рыцарскими гербами, цепочки воздушных змеев над головой, исполненных в виде серебряных драконов, проплывающие мимо них воздушные шары с золотыми грифонами и орлами на боках. И цветы, цветы, повсюду цветы, море цветов по всему Алгурийскому проспекту.

Но вот, наконец, дворцовая площадь, куда по широкой Алгури стремится людской поток. И видны уже и ратуша, и дворец герцога, и высокие шпили терракотового храма Митры-вседержателя. Но нам не туда, лавка Тесфайи находится как раз на углу Алгури и площади, и сам Тесфайи на высоком крыльце прощается с приказчиками, озабоченно глядит на площадь — надо успеть все запереть до начала главной церемонии — и собирается уже податься внутрь. Все точно рассчитал старый Хэм Питч. Веселящаяся толпа смотрит на храмы и дворец, никто не обращает внимания на двух паяцев, быстро поднявшихся к ювелиру, никто не видит тусклого блеска револьверов, никто не замечает, как бледнеет Тесфайи и как все трое исчезают в полумраке лавки.

Как было договорено, Нихад взбирается на крыльцо, приваливается спиной к двери, чувствуя, как в поясницу впивается бронзовая ручка. Он стоит на стреме, сжимая в потной ладони рукоять игрушечного револьвера, и созерцает проплывающую мимо людскую реку. Он уже может более внимательно рассмотреть наряды и драгоценности дам, их маски и прически, костюмы мужчин. Баядерки, цыганки, средневековые владычицы и пастушки-простушки; рыцари, пажи, оруженосцы, бедуины и сарацины; шафранные плащи, синие накидки, бледно-лиловые шелка и лилейно-белые тоги с пурпурной каймой… Попадаются и господа без масок, считающие, видать, карнавал делом простонародья. Они идут неторопливо; приветствуя друг друга, снимают цилиндры и раскланиваются; белые манишки, белые галстуки-бабочки, белые манжеты и перчатки. Дорогие сюртуки и замшевые туфли. Трости и сигары.

Нихад мучительно гадает, что он будет делать и говорить, если кому-нибудь из них придет в голову заглянуть в лавку. Из лавки доносится какой-то невнятный шум. Там что-то сдвигают, что-то роняют или бросают на пол. Но, к счастью, толпа отвлечена зрелищем, которое и Нихада захватывает полностью, он даже забывает о своих обязанностях часового. По проспекту Алгури к площади движется чудо нового века — автомобиль, один из первых в городе. Нихад слышал про него, но никогда еще не видел. Он с восторгом глядит на карету из красного и черного дерева, на блестящие спицы и никелированные ручки. Взгляд отмечает, что кучер держит в руках вместо вожжей какое-то колесо, перед ним что-то вроде жестяного сундука, окрашенного красным, а дальше все внезапно и резко обрывается — ни оглобель, ни постромков, ни лошадей. Но едет эта штука, сама едет. В карете за полуопущенными шторками угадываются лица двух дам и какого-то господина; несомненно, это семья миллионщика Рвезара, но на них, кажется, никто не смотрит, толпа восторженно приветствует кучера… нет, как-то по-другому его называют. На нем кожаная куртка, кожаные перчатки с раструбами, кожаный шлем и огромные, закрывающие пол-лица очки. Он знает, что он в центре внимания, но невозмутимо смотрит перед собой, не снисходя до восторгов толпы…

Дверь лавки распахивается, наподдав Нихаду в спину так, что он чуть не слетает с крыльца. Один из двух выскочивших на крыльцо тащит его за плечо и шипит на ухо: «Быстро! За нами!»

Троица сбегает с крыльца, сворачивает за угол, пробегает какой-то аркой в безлюдный дворик. Нихад еще успевает удивиться: «Оказывается, и тут есть помойки!» — «Быстро, быстро», шипит Хэм Питч, срывая маску и балахон. Все поспешно выворачивают наизнанку произведения его портняжного искусства, снова надевают, и вот уже нет трех веселых паяцев, а есть три палача в кроваво-красных длинных балахонах с капюшонами и в масках черного цвета.

«Быстро!» Они снова выбегают на проспект Алгури, и дальнейшее вспоминается как сплошное мелькание домов и улиц. В какой-то момент троица разделяется, и каждый спешит к условленному месту сам по себе. Потом Хэм Питч долго ведет их кривыми переулками, среди мрачных закопченных домов с облезлыми стенами, проводит через внутренние дворы, лабиринты служб и сараев. По дороге он срывает свою маску и забирает маски парней и топит в каком-то сортире, но накидки пока что не велит снимать.

И вот, наконец, они сидят на небольшом пятачке между сараями и поленницами, используя толстые обрубки в качестве табуреток, и на земле расстелена накидка Йоната.

«Ну, давай, — говорит Хэм Питч, — выкладывай, здесь нас никто не застучит», и они, положив фальшивые револьверы на землю, начинают извлекать содержимое из карманов, и Нихад, завороженный, смотрит, как растет на пурпурной подкладке куча золотых монет, колец, сережек, подвесок, браслетов, ожерелий, диадем, как тускло отливают жемчуга и как непереносимо ярко сверкает и переливается солнечный свет в острых гранях бриллиантов, как бегут по темным деревянным стенам сараев тысячи веселых, радужных бликов. Сияние пронизывает воздух в темном закутке, насыщая его играющим волшебством.

— Наличными мало, — озабоченно говорит Хэм Питч, — немного наторговал сегодня, боров жирный.

— А… что с ним? — спрашивает Нихад.

— Ничего, связали бельевой веревкой да кляп в зубы, чтобы не шумел, это уже Йонат.

— Значит, так, парни, — говорит Хэм Питч, разделяя монеты и немногочисленные банкноты на три равных кучки, — берите свою долю шуршиков и звонкого и дуйте веселиться. А камушки и рыжье я несу нужному человеку. Я место знаю — там и сегодня обслужат. Вечером встречаемся и делим капусту.

Йонат издает короткий, очень неприятный смешок.

— Да ты у нас умник, старина, ба-альшой умник. Мелочевку нам сбросил, а с камушками слинять надумал?

Он подскакивает к Хэму Питчу и сгребает в кулак балахон у самого старческого горла.

— Вместе дело делали, вместе и туда пойдем. Понял, старый козел?

У Йоната очень злобный тон.

Старик вцепляется в его руку костлявыми пальцами, и, брызгая слюной, визжит:

— Ты что — сдвинулся?! Да если я туда чужих приведу, то и вас пришьют, и мне перо в бок засадят! Нельзя туда всем идти.

— А одному я тебе не позволю, гад. Нашел дураков!

— Ну так иди и попробуй сам товар пристроить. Да тебя, щенка, первый же фраер лягавым сдаст. А серьезный человек тебе же глотку перережет и все заберет. Усек? Ну? Отпусти, паскуда, кому говорят!

Нихад переводит глаза с одного на другого.

— Ребята, кончайте, не надо. Идите вдвоем, а я вас во дворе ждать буду.

Оба замирают, потом смотрят друг другу в глаза, старик отводит взгляд в сторону, секунду что-то прикидывает и бурчит:

— Вдвоем можно.

Йонат отпускает старика, тот поправляет накидку у горла, откашливается и говорит.

— Ты всегда был воспитанным и очень разумным мальчиком, Нихад. В отличие, — быстрый, злобный взгляд на Йоната, — от некоторых… Приятно иметь дело с благовоспитанным юношей. Мы должны доверять друг другу. Бери, Нихад, и мою денежную долю, и Йоната — это знак того, что мы верим тебе, мальчик, и вечером принесем выручку за стекляшки и все будет поделено честно, как и положено среди благородных людей…

И они быстренько сгребают все монеты и бумажки в одну кучу и запихивают ее в карманы Нихада, а куча драгоценностей перекочевывает в карманы Хэма Питча и Квеси Йоната, и Йонат еще раз переглядывается с Хэмом, и они исчезают с такой скоростью, что Нихаду остается только гадать — а не приснилось ли все это, и только через пару минут он соображает, что не спросил даже, где находится это место и как отсюда выбраться.

В конце концов он трогается в путь — не торчать же здесь вечно, но тут же и останавливается, ослепленный острым лучиком, идущим снизу. Нихад нагибается и подбирает бриллиант, оброненный впопыхах отошедшей парой.

Небольшой бриллиант, чуть больше вишневой косточки, но чистый и хорошо ограненный. Долго стоит Нихад и вглядывается, зачарованный ясным сверканием граней, затем вздыхает, прячет камешек в карман и начинает вертеть головой, соображая, куда направиться.

3

После недолгого блуждания по лабиринту заборов и сараев, ноги вынесли Нихада в короткую, совершенно безлюдную и очень тенистую улочку. Нихад сделал несколько шагов по булыжной мостовой и остановился. Что-то не помнил он, чтобы они по этой улице проходили. Нихад оглянулся на подворотню, из которой вышел. Рядом была еще одна, темная, грязная, и из нее доносились приглушенные голоса и непонятные звуки. Нихад подошел к арке и осторожно заглянул внутрь. Возня и голоса стихли. Из темноты на Нихада смотрели несколько пар блестящих глаз. Что-то странное и неестественное почудилось Нихаду в этом блеске, но не до обдумывания было — спросить бы дорогу и все. Спросить он не успел. Послышалось резкое шипение, и в лицо ему ударила струя едкого, сладковатого тумана.

Нихад бросился прочь. Он узнал запах «скрэка» — популярной среди подростков дурманящей жидкости. Привозят ее матросики из Веспуччии. Подростки распыляют «скрэк» с помощью обычных парикмахерских пшикалок и, надышавшись, созерцают цветные видения.

Нихад с проклятьем отшатнулся. Он глубоко дышал, стараясь очистить легкие. Но голова все равно кружилась — успел-таки вдохнуть. Впрочем, может, и не от «скрэка», а от голода. Он перешел на шаг, бежать было тяжело, потом и вовсе стал, глотая ртом воздух. Отдышавшись, он повел глазами и замер. Не может быть… это же… Да, то самое место… Если верить слухам, распускаемым еретиками-неоязычниками, и рассказам бродячих дервишей-ариан, то никаких сомнений. Двухэтажный дом из темного красного кирпича с позеленевшей от времени свинцовой крышей. Узорное чугунное крыльцо с навесом, стройными, восьмигранными колоннами и парой ржавых грифонов по бокам. Слева от крыльца ведущая во двор темная арка, между ней и крыльцом — старый высоченный ясень. Да, ясень, хотя все остальные деревья на улице — вязы.

Великий Перничек! Сколько раз пытался Нихад найти это место и сколько еще людей пыталось! Но по легенде наткнуться на этот дом можно лишь раз в жизни и только случайно, когда ты меньше всего к этому готов.

Нихад решительно нырнул в подворотню. Уж он-то готов всегда! Он слишком долго ждал этого мгновения. Ведь он всю жизнь стремился… он…

Новая мысль заставила его запнуться на середине темного туннеля.

…он… готов?! Он, только что принявший участие в вооруженном ограблении? А что там, в книге, говорилось о принципе «авинсы» непричинения зла людям? Принцип нестяжательства, независтливости, отказа от богатств мирских?..

В небольшой квадратный дворик Нихад вступил неуверенно.

И дворик был такой, каким его описывали. Обычно строители изощренно украшают фасады зданий. Внутренние дворы убоги и неприглядны. Здесь все наоборот: ничем не примечательный фасад, а двор напоминал маленькую площадь средневекового городка, окруженную радостными, изысканными барочными фронтонами.

Посреди двора росло старое, очень высокое и стройное дерево. На этот раз — серебристый пирамидальный тополь. И вокруг него водила хоровод группа юношей и девушек. То есть, Нихаду показалось, что это юноши и девушки, настоящий возраст их определить было невозможно. От шестнадцати до ста шестидесяти.

Нихад просто стоял и смотрел. На их светящиеся лица, их сверкающие глаза. Он даже не пытался определить цвета их одежд. Не хватало слов. Сколько их у него? Черное, белое, семь цветов радуги, еще с десяток оттенков. Он мог бы назвать большинство красок, которые попадались ему на карнавале, — золото, пурпур, аквамарин… Все это показалось ему теперь нищенски убогим и скотски грубым. Ибо здесь были сотни богатых и насыщенных цветов, тысячи тончайших, светящихся изнутри оттенков и нюансов. А он-то принял карнавал за волшебную сказку. Дурак. Здесь были эльфы и феи, а там — фигляры и комедианты.

Нихад стоял, впиваясь глазами в нежные переливы и сполохи, ему казалось, что он раз за разом, вобрав в себя очередную цветовую оболочку, очередное яркое откровение, проникает все глубже в суть этих созданий, в глубину их душ. И он видел, что только внешне суть эта была гибко-уклончива, нежно-податлива и переливчато-подвижна. В глубине, в самой сердцевине, суть была тверда, незыблема и несокрушима. Тверже любого алмаза блестящего и бриллианта сверкающего, ибо алмаз можно огранить и бриллиант раздробить. Но нельзя уничтожить свет, заставляющий их сверкать. Суть этих созданий была неуничтожимой света. Света, в сиянии которого Нихад снова вспомнил, что под пурпурной (что за мерзкий цвет!) накидкой у него рваные башмаки и брюки, мятая куртка и нестираная рубашка. Как тогда, на карнавале. Только было в сто, в тысячу, в миллионы раз хуже — не крысой себе он казался, а черным омерзительным тарантулом…

Всей душой он рвался к тем, в хороводе, но плоть его оставалась неподвижной. Это было бессмысленно, это было невозможно. Ни стоны, ни мольбы, ни просьбы, ни рыдания тут не помогут. Это — пропасть. Можешь орать, можешь разорвать одежды и посыпать главу пеплом, можешь истязать плоть бичом и власяницей… Бессмысленно. Вот они, а вот ты. Все.

А они все кружили, и все происходило в полном молчании, в тишине дворика, но Нихад мог поклясться, что тут была какая-то странная музыка и какое-то неземное пение, только они это слышали, а он нет.

Зато что-то приключилось вдруг с глазами Нихада. и он увидел нечто, чего не было в этом дворике. Увидел он другое время и иное место, вернее, два иных места. Потом, сколько он ни вспоминал, так и не смог восстановить, в какой последовательности привиделись ему эти картинки. Может быть, обе одновременно.

На первой он увидел кафе под тентом на палубе парохода, скорее всего, океанского лайнера. Он увидел чашку кофе и дымящуюся в бронзовой пепельнице сигару. За столиком богато одетый господин читал газету. Вот он отложил ее, взял сигару, с достоинством затянулся. Когда рассеялся клуб дыма, видно стало загорелое, помолодевшее лицо, на котором, казалось, даже морщины разгладились. Лицо Хэма Питча. Он был чисто выбрит, седые волосы ровно пострижены и уложены. Отменно завязанный галстук сиял белизной. Холодная радость была в водянистых, выцветших глазах старика, и тонкие его губы разошлись в холодной, жесткой улыбке, обнажая безупречную белизну искусственных зубов…

На другой картине тоже были столики и стулья. Только был это какой-то притон, и на полу в луже крови валялся человек с перерезанным горлом, и чьи-то ноги окружали труп, чьи-то руки выворачивали карманы и срывали одежду, голова убитого перевалилась на другой бок, и Нихад увидел мертвый оскал и стеклянные застывшие глаза друга Квеси Йоната…

В ужасе Нихад хотел закричать, но крика не получилось, лишь видение исчезло. Но страх не проходил — перед Нихадом стоял неизвестно когда подошедший человек с пышной седой бородой и шевелюрой, чья одежда сверкала белизной, так что лицо по контрасту казалось темным, а глаза его повергали Нихада в еще больший ужас, чем только что виденный кошмар. Нихаду показалось, что его вывернули наизнанку, разложили по клеточкам и выставили на всеобщее обозрение в беспощадном свете этих глаз. Говорить что-либо было бессмысленно, этим глазам про Нихада было известно все.

Последовал безмолвный диалог, заключавшийся в изменении душевных состояний и ощущений обеих сторон со словесным оформлением в мозгу Нихада всего того, что и так было ясно.

«Джастич!»

«Да, Нихад».

«Я пришел…»

«Я вижу».

«То, что я видел…»

«Недалекое будущее твоих, гм, друзей».

«А я? Что будет со мной? Ведь я пришел к вам… я искал…»

Нихаду передается видение абстрактного человека, разводящего руками. Оттенок сожаления.

«Скверно сидеть на двух стульях, нельзя служить двум богам», — пояснил Джастич.

— Но я не виноват! Меня втянули! Не нужны мне эти деньги! — уже вслух закричал Нихад. Он принялся лихорадочно выворачивать карманы, бросать на землю монеты и банкноты, — Я буду работать! Я верну Тесфайи все, что мы у него отобрали…

Постыдно жалок его оправдательный лепет. Последними он извлек из карманов револьвер и бриллиант, но бросить на землю почему-то не смог. Так и стоял.

— Ну, почему, — кричал он отчаянно, — почему я не натолкнулся на вас на день раньше?! Ведь я же всю жизнь стремился… И ни разу ничего! Впервые споткнулся… один день недотерпел… Ну почему не вчера?..

«Что толку? — звучит в его голове мысль Джастича. — То, что заставило тебя споткнуться, все равно продолжало бы гнездиться в твоей душе, только в скрытом виде. Ты плохо понял мою трактовку борьбы Перничека, бога света и энергии, с Марудой, демонов косности, тяжести, тьмы и тупого невежества. Эта борьба не на небесах, не где-то там, а внутри тебя самого. Пока что ты предпочел Маруду…»

— Пока что? — с надеждой воскликнул Нихад.

Опять мысленное пожатие плечами. Состояние неопределенной надежды. Кто знает?.. Быть может… Не сейчас…

«Взгляни на них. И ответь честно — ты готов быть с ними?»

Нихад перевел взгляд на хоровод и увидел, что его участники продолжают кружиться вокруг дерева, но уже в воздухе. И зрелище это вызвало у Нихада саднящую боль в сердце и тоску небывалой потери. Быть с ними? Тяжесть придавила его к земле, он шелохнуться не может, не то что взлететь!..

Хоровод разорвался в одном месте, и танцоры, пока еще не разнимая рук, образуя полуспираль, стали ввинчиваться вверх, сделав несколько витков вокруг узкой кроны тополя, затем со смехом рассыпались и быстро взмыли в голубизну, где как раз ветер гнал целую россыпь пестрых воздушных шаров и разноцветных змеев-парашютиков. И через секунду Нихад уже не мог разобрать, где что или где кто. Он напряженно вглядывался, пока небо не стало вновь чистым и пустым, и лишь тогда опустил взор и убедился, что Джастича во дворе тоже нет.

Душа Нихада была опустошена, у него не было сил, чтобы рыдать или проклинать, чтобы биться в истерике или взывать к небесам.

Тихо во дворе, лишь ветер шевелит бумажные купюры у ног Нихада. И вот стоит Нихад, и правая его рука безвольно свисает, оттянутая поддельным черным револьвером, ставшим вдруг невероятно тяжелым, как будто он и впрямь сделан из вороненой стали, а на раскрытой ладони протянутой левой руки лежит сверкающий камешек, который, хоть и долго держит его в руке Нихад, остается холодным.