НОЧЬ
Что бы там ни сплетничали, а мне приятно: я знал об Иване Кирилловиче больше, чем вся Тереховка. Нисколько этим не горжусь, не обманываю себя — такова воля случая. Загатный нуждался в слушателях — и напал на меня.
В свое время в среде тереховской интеллигенции было модно болтать о любви Ивана к актерству. Но кому из нас не охота покрасоваться перед ближним? Время от времени эта одинокая душа тянулась к людям, а люди шарахались, не выдерживая его характера. Иван Кириллович требовал человека целиком, без остатка.
Как-то отдалились, утратили материальность химерные Ивановы исповеди, словно я враз постарел и вспоминаю собственную молодость. Действительно ведь шесть лет прошло, седьмой на исходе. Запах влажных газетных подшивок, застаревший табачный дух, желтый шарик электролампочки под потолком… Загатный в последний раз, — каждый день бросает курить, — просит сигарету: «Осенние вечера в Тереховке такие тоскливые… Но уж это последняя. Клянусь небом!..» Припадает к синему окну, как к кружке хмельного напитка. Тревожный отблеск сигареты на стекле, заново переживает события своей жизни.
Правда, иногда у меня закрадывается подозрение: можно ли безоглядно верить его исповеди. А что, если он п р и д у м ы в а л себя? Может такое быть? Вполне. Во всяком случае некоторые свои чувства, мысли, воспоминания Загатный сознательно гиперболизировал до абсурда. Поэтому и не настаиваю на полной достоверности своих заметок. Как говорится, почем купил, за то и продаю.
От Киева до шоссе он ехал в комфортабельном автобусе. Романтика началась в Кнутах. Восемь километров пришлось трястись по выбоинам, в кузове полуторки, среди бочек с килькой. Долго еще с саркастическим торжеством вспоминал Загатный соленую затхлость кильки и низкий бортик машины, через который он сплевывал вязкую, смешанную с песком слюну.
В центре Тереховки, миновав дощатый павильон, машина притормозила и свернула к складам райпотребсоюза. Иван затарабанил по черепу кабины. На крыльце парикмахерской сидел лысый брадобрей с замусоленным «Перцем» на коленях. Казенноликие строения районных контор, спрятавшись от немилосердных лучей запыленного солнца под выцветшими плакатами и лозунгами, чинно дремали. Над побеленными к Первомаю заборами задыхались от зноя акации (пусть редактор простит мне такой пессимистический пейзаж — но рисую его через восприятие своего героя, я где-то читал, что пейзаж надо психологизировать).
Загатный расплатился с шофером и поспешил в заманчивую тень районного парка. Скамеек не было — за несколько дней перед тем в районе началась декада по воспитанию у молодежи высоких нравственных качеств, и один из тереховских руководителей приказал увезти из парка скамейки, потому что по вечерам несознательные влюбленные перетаскивали их из-под фонарей в темные закоулки. Вдоль центральной аллеи возвышались серые гипсовые физкультурники и физкультурницы с патетически воздетыми к небу руками. Из-за кустов выглядывал крашенный под бронзу бюст Максима Горького. Парк отлого сползал к поросшей камышом речке. Сквозь сизые стволы молодых ясеней просвечивалась площадь с массивной, под гранит, трибуной. У берега ясени расступались, в глаза бросался зеленый холм, смахивающий на внушительный постамент. Иван Кириллович уселся на чемодан, привалившись к стволу. Кто ищет, тот всегда найдет.
Тут будет памятник ему, Ивану Загатному. Золотистые буквы на граните: «Под этим небом с… (сегодняшнее число, месяц, год) по… (где-то годом позже) жил и творил…» Он не скульптор, не архитектор, но все же соорудил бы себе памятник куда оригинальнее, чем все скульпторы будущего. Тянет их на патетику, показуху… А он не выносит патетики. Не нужно пышных иконостасов. Загатный не трибун. Фигура, рвущаяся из бесформенного гранита, пальцы сжимают лоб, на лице мука. Глубокая, душевная мука, вечный поиск. Тополя разрастутся. Речку очистят, наводнят, берега оденут камнем. По реке поплывут белые теплоходы, и все будут приветствовать его протяжным гудком. А он стоит, мудро созерцая водную гладь, — и печать гения на суровом каменном челе…
Так появился в Тереховке Иван Загатный. Я ничего не выдумываю, не прибавляю от себя, но из его уст это звучало как-то более естественно и грустно. Иван Кириллович умел дойти до той грани смешного, за которой звучали слезы. У меня же, кажется, все получается немного легкомысленно.
…Раздвинул рукой облака (так раздвигают заросли травы или опавшие на воду листья, когда хотят попить из источника), и перед ним, как из предрассветного тумана, явилась земля в блестящих шоломчиках крыш и темных пятнах соломенных кровель, а между ними — лоскуток площади, от него растекались тоненькие ручейки улиц, по улицам — к площади и с площади — сновали человеческие фигурки, кажущиеся отсюда черными точками, на бегу они видели только самих себя, а он — сверху — всю эту суету, жалкую, смешную и бессмысленную, потому что он… «Спорим? На американку. Бери карандаш. Считаем по минимуму»… Потому что он не понимал их мелких, ничтожных страстей, которые не поднимались выше стен их домов, в его глазах еще светились причудливые краски бесконечного космоса, а внизу простиралась серая обыденность, слегка подсвеченная солнечными лучами, в нем же еще… «Весной писали в газетах — рыбаки дельфина спасли, так он им рыбные места показывал, пока…» …в нем еще дивной музыкой звучали шорохи планет и перезвон звезд, гордая улыбка коснулась его холодного чела, он поднял голову и очарованно оглядел синь неба, что распахивалось навстречу его взгляду, черт! — многословно и пышно, надо как-то не так, поточнее, писать так, чтобы в его изображении каждый узнал свою Тереховку, а потом пусть хоть провалится все, когда новелла увидит свет, он не поднимал головы к небу, нет, эти людишки на кривых улочках, эта бессмысленная суета заинтересовала его своей нелепостью. «Крольчиха каждый месяц приводит минимум шесть крольчат, множим на десять — шестьдесят, по два килограмма, сто двадцать кило диетического мяса, плюсуй…» — «Не больно-то я и верю в эти байки. Рыбак, коли не сбрехнет, так и не дохнет. По себе знаю». Погасил свою гордую ухмылку и подумал, неужто в мире, который я так вдохновенно создавал, возможна эта несуразица, примитивное существование толпы, которая не знает, чего хочет, а скорее всего, не хочет ничего, кроме сытости во чреве, сначала они там растекались по ручейкам улиц из своих контор, замусоренных никому не нужными бумагами, бежали домой, в свои квартиры, пропахшие борщом и жареным мясом, теперь они возвращаются по тем же самым улицам обратно, но уже сытые, лица довольно лоснятся под лучами солнца, сейчас они сядут за свои столы, будут изводить бумагу, которая была когда-то прекрасными стройными деревьями, сотворенными мною с таким восторгом, деревьями, которые вольно и гордо разговаривали с небом, как равные с равным, если это так, если эти козявки действительно такие, какими видятся ему сверху, тогда зря он трудился вдохновенно шесть дней, или же ему не стоило отдыхать на седьмой день, а весь этот муравейник надо было на седьмой день творения расшвырять, испепелить, чтоб и духу не осталось… «Сперва обезьяны, а теперь дельфины…»
Проклятая проходная комната! Иван хлопнул дверью редакторского кабинета, прищемив арифметику Гуляйвитра. «Дельфинов теперь полюбил. Тварь есть тварь…» Переступил порог бухгалтерии, остановился покачиваясь, руки в карманах, над Василием Молохвой:
— Мозг этой твари, как вы только что выразились, в полтора раза больше человеческого, и извилин в нем погуще, чем у нас с вами.
— Может, и так, я не считал. Но общеизвестно, что только человечество создало разумную цивилизацию.
— Ваше самовлюбленное человечество катится к гибели. Оно стоит на пороге атомной войны. Мы развивались, мудрили и домудрились до самоуничтожения. Может, хотя бы вы найдете во всей этой позорной нелепости рациональное зерно?
Рванулся в печатный цех, надавил плечом на дверь, выхватил из кармана сигарету, пальцы дрожали. «Идиот, снова не сдержался, — шептал про себя, давясь табачным дымом. — Чуть не каждый день столько обещаний, клятв, решений, а что толку? Жалкий человечек. С тобой можно только варварскими методами. Буду казнить за каждое слово, сказанное без крайней необходимости. Десять, нет, пятнадцать секунд…» Оголил руку по локоть, затянулся сигаретой и прижал тлеющим концом рядом с тремя красными пятачками — раз, два — не спорь с посредственностями, три — своего ума не вставишь, четыре, пять, шесть — толпу не перевоспитаешь, семь, восемь, девять — будь выше их, десять, одиннадцать — перекошенное болью лицо, красные круги перед глазами, запахло паленым, пятнадцать…
Горка путинок на подоконнике светилась прозрачной желтизной. Печатный цех хрумкал яблоками. Сноп света из раскрытого окна падал в палисад — и тень Ивана, как маятник.
— Угощайтесь, товарищ секретарь, — сказала Приська.
— Не люблю путинок.
На самом деле ему очень хотелось яблок. Во дворе постукивал движок. Духовная смерть начинается с мелочей. «Доверясь морю, ты перестаешь принадлежать себе» — Григорий Сковорода. «М-м-м — гу-гу…» Песня без слов, со стиснутыми губами. Его обычный, испытанный репертуар, когда на сердце темень. Соседи по общежитию убегали из комнаты, жалуясь на головную боль. «М-м-м…»
— На буран? — уела Прися («Языкастая, пора приструнить…»).
Иван умолк. Воняло керосином — печатник промывал четвертую страницу. Тяжело ухал по свинцу деревянный молоток. «Неужто она еще ходит с ним?» — «Ну…» — «А Галя из инспекции божилась, что давно горшки побили». — «Никогда бы не поверил». — «Я на той неделе своими глазами видела, помните, когда с номером рано управились. Подайте верстку. Он вышел из редакции, она на углу стояла, он…»
И он впервые пожалел, что сотворил мир, потому что в этом мире существует Тереховка, это главная мысль, ее надо замаскировать, чтоб ни один редактор не докопался, а каждый тереховец понял, даже не понял, а почувствовал, как сейчас они чувствуют его неприязнь к их комариному рою, а может, и не нужен этот взгляд с высоты, сразу вызовет подозрение редактора, даже не очень придирчивого, а тереховцы — те вообразят, что Загатный в образе бога изобразил себя, яснее ясного, но было бы так чудесно дать потом картины Тереховки в знойный воскресный день, всю эту серость и удушливую ординарность, а потом бог не выдерживает (не забыть сначала: бог — тоже одинокий, бога заинтересовала эта муравьиная суета, возня, и он на какое-то время, на несколько часов, становится похожим на смертного, идет по пыльным улицам Тереховки, а все думают, что он такой же, как они, что он тоже смертный), а потом бог не выдерживает их примитивности и взмывает вверх, свободный, как ветер, и недосягаемый, главное — недосягаемый, это можно хорошо изобразить, свободное парение над обесчещенной людьми землей, последний презрительный взгляд бога на Тереховку, ведь это его собственная заветная мечта, но… не пройдет, он наперед знает, что ни в одной редакции не пройдет, сейчас все атеисты, еще… припишут черт знает что, а новеллу надо непременно напечатать, иначе он ничего не докажет тереховцам, их надо поставить перед фактом, эти обыватели еще уважают печатное слово, даже не уважают, а бездумно преклоняются перед чем-то более высоким, чем они сами, придется без образа бога, им достаточно и этих ярких сцен, разящих больше Дантова пекла, потому что в аду хоть какая-то жизнь, а здесь пустота, пустыня, подчеркнуть это, и одинокий Человек, он задыхается без свежего воздуха, всеобщее ощущение духоты проходит через всю новеллу, не забыть…
— Две строки из передовой, товарищ секретарь…
— Передовая редактора, — бросил через плечо.
— Из-за двух строк ждать редактора?
— Он у себя.
— Товарищ секретарь…
— Я не сокращаю редакторских материалов, вы что — первый день работаете? — заорал Иван. — Простите…
— На больных не обижаются, — стукнула дверью Приська.
Снова сорвался. Когда сердишься, нервничаешь, поневоле скатываешься на их уровень. Запомнить — и выводы. Прохладная вежливость держит на расстоянии, необходимом на работе. Научиться, суметь. Ежеминутный контроль над собой… Воскресенье, знойный день, он ходит по ненавистным редакционным кабинетам, больше некуда податься, только здесь он может сегодня быть одиноким, нет, даже не зной, а духота, когда солнце плавает в сизом мареве, снимает галстук, но прохладнее не становится, неутолимая жажда, с каждой минутой становится все жарче, жара душит, именно душит, даже тень не спасает, неистребимый табачный дух. Запах пожелтевшей бумаги, газетных подшивок в комнатах, мутная мгла в окнах, желто-серенькая, он ложится головой на стол, на пустой полированный стол, но и стол горячий, от отчаяния бьется головой о дерево — глухой, тонущий в газетных подшивках звук, он наливает воды из графина в кабинете редактора, но вода теплая, гнилая, вода тоже пахнет старыми газетными подшивками… За спиной шум, гам, хлопают двери, гудит пол — торопливые шаги редактора, его энергичная походка, уйма пустой энергии, природа нерациональна, аккумулятор бесплодной энергии — Гуляйвитер, довольно точное определение, главное — подчеркнуть в новелле, что он, его герой, на голову выше окружения, отсюда другая проблема, но в подтексте: либо быть гением, либо вообще не быть, не существовать, Гамлет, решение вечного вопроса, то есть — не жить, надо как-то иначе, не так прямолинейно…
— Кириллович, будь добр, подсократи, я схожу поужинаю, с утра не заправлялся, клянусь…
«Зачем он врет? Хотя бы пользу какую-то извлекал из этого, — тоскливо подумал Иван, и ему снова захотелось выть. — Играть в занятость, когда на самом деле целыми днями бродит по райкомовским кабинетам либо травит анекдоты в редакции? Инерция? …Человек в основном живет по инерции, автоматически, не вдумываясь. Не человек — посредственность. Подчеркнуть…»
Кивнул головой, взял у Приськи гранку. Во дворе рыкнул мотоцикл. Затарахтел по улице, мимо книжного магазина, банка, желтый хвост захлестнул угол коммунхозовского здания в конце огорода.
— А чтоб тебя. Лень-матушка сто метров через огороды перейти.
— Начальство.
Загатный, не читая, перечеркнул последний абзац передовой, полюбовался алым крестом на черной ряби букв.
Наверное, вы заметили, что в двух предыдущих разделах я попытался взглянуть на мир глазами Ивана? Если это хотя бы немного и удалось мне, то не благодаря моим талантам, а исключительно из-за схожести наших натур. Возможно, это чувствовал и Загатный. Правда, я не был урожденным тереховцем, и уже это должно было импонировать ему. Но схожесть — сразу же оговариваюсь — была в отдельных, больше внешних, чертах характера. Надеюсь, вы не думаете, что по приезде в Тереховку я тоже искал место для памятника себе? Я даже не думал, позаботятся ли об этом потомки. Мы простые смертные, не гении.
Часто вспоминаю себя в те времена. На заднем сиденье старенького автобуса затаился нахохлившийся мальчишка с чемоданом на коленях. Каждая выбоина подбрасывает его к потолку. А пассажир хватается за карман, там все его деньги и аттестат. Но и в такой ситуации что-то нашептывало сердцу: спешу навстречу судьбе. Помню тот исторический, как любил говорить Иван Кириллович, миг: автобус прогрохотал по мостку, и перед моими глазами раскинулась зеленая ложбина с серебряным ожерельем пересохшей речушки. Ложбина перечеркивала Тереховку почти посредине, красочные платочки огородов плыли к маняще зеленым левадам. Я прищурился и увидел блестящую крышу аккуратного домика, увитую диким виноградом беседку, ульи в молодом саду, во дворе — водогонную колонку… Я не люблю деревенской жизни, чуждый романтике человек. Но и суетного города не сумел полюбить, хотя родители и перебрались из села в райцентр, когда я учился в шестом классе. Давно зрела во мне мечта поселиться в тихом, идиллическом городке, вроде Тереховки: не город и не деревня, но соединяет преимущества и того и другого.
Просмотрел только что написанные строки и горько улыбнулся: какая пожива для критиков — вот оно, мурло мещанина, обывателя. Модное словечко. Не спешите, я все это писал, чтобы доказать, что не стоит отождествлять меня с интеллигентиком Загатным. В моей жизни, в отличие от Ивановой, всегда была естественная, земная основа. Мне далеки и его патетика, и душевные муки, которыми он так любуется. Живу, как живет народ, масса, и пока не жалуюсь.
Но я начинал о нашей схожести. Самое первое доказательство, что в ткань наших характеров вплетен клубочек одинаковых ниток, вот эти страницы. Спросили бы хоть вы меня, зачем пишу их. Жена сердится: в будни из библиотеки не вытащишь, как-никак заведующий, ответственность, а в воскресный вечер над тетрадкой сижу, вместо того, чтоб на площадь или в парк, на люди, вдвоем пройтись, как водится. Конечно, за бессмертием, как этот Загатный, я не гонюсь, и зарплаты хватает. Но, признаюсь, и раньше случалось со мной такое, что потом никакой здравый смысл не объяснит. Я, кажется, еще не отметил великое пристрастие Ивана Кирилловича к символам. Например, плащ символизировал для него «мировую скорбь» плюс мефистофельское презрение к будничности мира сего. Даже в жару не разлучался Загатный с пыльником, а чуть захолодает — заворачивался в черный плащ. И действительно, было в его высокой строгой фигуре нечто незаурядное. Вскоре после приезда Ивана и в моей трезвой голове началось помутнение — потянуло трубку курить. Заразился, наверное. Представлю себя с трубкой за письменным столом — и таю от гордости. Коротко расскажу, чем все кончилось. Заранее прошу прощения, что получится не очень эстетично, тошно вспоминать, какой был дурак.
Так вот, весной махнул я в Киев на разведку: есть ли надежды попасть на факультет журналистики? Тут, на знаменитом Крещатике, моя мечта и сбылась. В витрине красовалась настоящая трубка вишневого цвета, мундштук, чубук элегантно выгнут, а над ним демонический профиль Мефистофиля. Хоть и стоила она… одним словом, вся моя финансовая диета мигом накрылась, я дрожащими пальцами полез в кошелек, опасаясь, как бы кто не обскакал меня на пороге счастья. Специальный табак не продавался, и я купил коробку «Казбека». Разломил три папиросины, набил трубку. Вышагивал по Крещатику, зажав в зубах мундштук, и ловил в каждой витрине отражение своего задумчивого лица. Трубка едва тлела. Я часто и глубоко затягивался, небрежно выдувая уголком рта тяжелый желтый дым. Вечерело, вспыхивали фонари. В сквере, под каштанами, меня вывернуло и потом рвало еще целый час. До полуночи, обессилевший, опустошенный, лежал я на скамье, проклиная все табаки, все трубки, а больше всего себя, сопляка несчастного. Но и то учтите, что мне тогда едва восемнадцать минуло, против Ивановых тридцати…
Много чего из ранней юности позабыто, подернулось туманом и теперь вспыхивает перед глазами призрачными кадрами причудливого киномонтажа, снятого оператором-формалистом. Я люблю театр, когда-то даже участвовал в школьном драмкружке. Наверное, вы заметили, два предыдущих раздела скорее на пьеску — нежели на серьезную, настоящую прозу — смахивают. Это мой стиль, если хотите. Сделай я таким манером зарисовку или корреспонденцию, Гуляйвитер выговорешник тут же влепил бы. А на этих страницах я сам себе пан.
Не собираюсь растекаться мыслию по древу, по меткому выражению древнего автора.
Больше года довелось мне работать рядом с Иваном Кирилловичем, но наиболее выразительно из прошлого всплывают одни сутки, сияющий островок в океане будней. Их и решил я описать, если что забылось — извините. Конечно, сутки эти являются логическим итогом того, что происходило раньше, и надо бы осветить все полностью. Но боюсь надоесть и себе, и читателям, если они появятся. Хотя, повторяю, я вовсе не мечтаю печататься. Ставки заведующего библиотекой вполне хватает, жена работает в амбулатории. Да и огородик есть, лучок, картошка, фрукты — все свое, не покупное.
В дальнейшем свою особу постараюсь пореже упоминать. Существенной роли в редакции, а тем более в отношениях между Загатным и Хаблаком, я тогда не играл. Наконец вспомнил эту фамилию, чтоб ему пусто было! Правда, чудна́я? Родятся же люди: одно к одному — и внешность типичного недотепы, и фамилия — находка для юмориста. Есть чудики, которых хочешь не хочешь приходится жалеть. Вспоминаю появление Хаблака в редакции. До этого он пытался учительствовать в дальнем районе. Услыхал, что наша газета расширяется, и написал слезное письмо редактору. Мол, всю жизнь мечтаю о журналистской работе. Послали вызов. Приехал с авоськой в руках. Каждому сунул свою потную ладонь:
— Хаблак Андрей Сидорович…
— Простите?.. — сразу почуял добычу Иван.
— Хаб-лак…
— А, товарищ Хаб-лак… Весьма приятно познакомиться, товарищ Хаб-лак…
Злым-таки бывал иногда Загатный. С его легкой руки насмешливое «товарищ Хаб-лак» надолго прописалось в редакции.
Когда с ребенком на руках в комнату вошла Марта и улеглась дорожная суета, вещи, пространство, даже само время стало как бы скрадывать свои острые углы, по-доброму улыбаясь, Хаблаковы губы тоже невольно растягивались в бессмысленную для чужого глаза улыбку. Стыдясь жены, он бросался к чемоданам, корзинкам, узлам, громоздившимся в углу. Но через минуту снова неподвижно усаживался у детской кроватки и ласкал оторопевшими от новых, не изведанных еще чувств глазами крохотное личико Оксаны. Девочка завертела во сне головой. Андрей решил, что ей мешает спать свет. Влез на стул, заслонил лампочку листом бумаги — на личико дочери легла тень длинных ровненьких ресниц.
— Гляди, ресницы… какие… — шепнул Хаблак, неловко повернулся к жене и едва не упал.
— Опрокинешь, осторожнее! — дернулась Марта. Он еще никогда не видел ее такой встревоженной. Виновато встал. Надо же, калека несчастный, ноги какие-то деревянные, ведь мог детскую кроватку опрокинуть. Теперь он боялся дышать.
— Она снова шевелится…
Ему не терпелось: скорей бы просыпалась. За последние два месяца всего неделю жил с семьей, не насмотрелся, да и совсем крохой была тогда Оксана. Он метнулся к мешкам. Дочь захныкала.
— Разбудил-таки. — Марта опередила его, взяла дитя на руки. — Ну уж ладно, а то ночью не будет спать.
— Дай мне… — несмело попросил Андрей.
— Татко хочет нам шейку свернуть, татко еще не умеет на ручках нас держать, а мы совсем мокренькие, подай нам, татко, сухие пеленочки, — напевала Марта.
Он подал пеленки и торчал у кроватки, задыхаясь от пьянящего телячьего восторга. Странно, но все, что волновало его до сих пор, мельчало, тускнело, абсолютно обесценивалось. Легко пронеслось воспоминание об очерке, который дописывал утром, ожидая автомашину. Очерк ждут в редакции, его надо сегодня же отнести, Борис Павлович ждет, это же в следующий номер, разворот о второй жатве. Редакция, очерк, разворот — будто изморозь на стекле: хукнешь — все растаяло. Марта подала Хаблаку белую куколку с розовым личиком. Потянулся навстречу, руки у него дрожали.
— Осторожно головку… Не урони нас, татку. А мама купоньки приготовит.
На Андреевы ладони опустился комочек живого тепла. Совсем рядом цвели темные глазки. Скрипнула дверь, жена пошла к бабе Христине, их хозяйке, за теплой водой. Прислушался к Мартиным шагам, потерявшимся в сенях, — строго запретила целовать ребенка: боялась инфекции. И он, подчиняясь необоримому сладкому желанию, коснулся краешком губ теплой дочкиной щеки. И таким счастьем засветилось в этот миг его унылое костлявое лицо, что даже равнодушному глазу оно бы показалось прекрасным.
Марта молча стояла на пороге, едва сдерживая слезы.
…Он глотнул теплой гнилой воды и выплюнул ее на пол редакторского кабинета, двинулся по пустым комнатам, как лунатик, убитый Тереховкой, — влияние пустоты на индивидуальность, которая выделяется из массы, потащился через пустые комнаты, спотыкаясь о пороги, натыкаясь на столы, не чувствуя ничего, кроме жажды, которую нечем утолить, и жары, которая никогда не кончится, не забыть — изо всех дней он больше всего не любил выходных и праздничных, в будни работа пьянила его, в праздники он оставался наедине с Тереховкой… «Так ты говоришь, своими глазами?» — «Ну…» — «Целовались?..» — «Тише вы. Такое скажете. Разве гении целуются?» А в праздники он оставался наедине с Тереховкой, скорее, наедине с собой, не забыть: образ горячего мглистого неба — символ его одиночества, а земля не дает покоя, земля не приемлет его, потому что он не совсем земной, не принадлежит только ей, он больше принадлежит небу, чем земле, — они говорят обо мне и Люде, какая гадость, они все знают, они знают больше, чем знает он о себе сам, — он бродит по пустым комнатам, пиная ногой двери, и когда его отчаяние доходит до предела, за которым нет ничего, кроме вечной тишины и покоя, когда отчаяние пересиливает его порыв к существованию, точнее говоря, инстинкт жизни, заложенный в нем, когда, кажется, он навсегда убежит от горячей мглы за окном и от одиночества; в глубине души начинает звенеть едва слышно струна надежды, струна веры во встречу с человеком, который тоже случайно оказался в этом муравейнике, в толпе ординарностей (подчеркнуть: гений одинок, но в душе каждой посредственности — страх перед гением, это плата за его одиночество), вечная мечта гения встретить в стаде человека, он вспоминает вчерашний разговор с Гужвой. Глядя куда-то в бок, Гужва сообщил ему, что в раймаге появилась новенькая девушка, хорошенькая, длинная-предлинная коса, большие глаза… Засыпая, он думал о ней, он даже ночью думал о ней, в Тереховке, где каждого человека знаешь в лицо, в Тереховке, где все лица так же знакомы и однообразны, как первая страница газеты, свежие лица — что глоток холодной воды в пустыне, возможно, она — та, о которой он мечтал всю жизнь, та, единственная, что понимает его… он медленно выходит из редакции и садится на каменное крыльцо, тут тень, от камня веет влажной прохладой, он кладет голову на руки и думает о ней… Приська специально дразнит меня, по мне видно, что я все слышу. «Долго ходили по улице, и он все руками размахивал…»
— Шла ужинать, Люду-агрономшу встретила, — громко сказала Приська. — Куда, спрашиваю. В райисполком, говорит, ночное дежурство. Смотри, говорю, чтоб не украл кто ночью. А она как засмеется, как засмеется…
Иван тихо вышел из наборного цеха, даже дверью не стукнул. Только руки за спину и пальцами через рубашку — в раны. Смаковал боль, как терпкое вино. Все же не опустился до них. Большие победы вырастают из малых. Иногда начинаешь уважать себя. Воспитать в себе физиологическое неприятие слов. Но откуда они все знают? Тоскливо обвел глазами серые стены цеха. Он чувствовал себя в Тереховке как в камере, — недреманное око надзирателя, неумолимый свет, даруйте минуту темноты. У узников не может быть истинной любви. Сказать об этом Люде. Любовь подопытных кроликов. Сказать ей все. Хватит откладывать от вечера к вечеру. Дефицит мужества. Сегодняшнее Людино дежурство — подарок судьбы. Толчок. Единственный для меня разумный выход. Прорваться через себя к цели. Великое требует жертв. Уметь жертвовать. Побег от толпы и мирских дел, пренебрежение к богатству, пост и аскетичность, короче — пренебрежение к плоти, чтобы обрести дух. Григорий Сковорода. Посредственность не способна на жертвы. А теперь работать, работать. До изнеможения. Пока перо не выпадет из рук.
Он прошел секретариат — перешептывающиеся корректоры увяли под его холодным взглядом и уткнулись в свежие гранки. Толкнул форточку на единственном окне редакторского кабинета. Пахло папиросами «Казбек» — на столе Гуляйвитра всегда лежал «Казбек» для сановных гостей из руководящих районных учреждений, наедине он курил дешевые сигареты. Кресло, прямое, с высокой спинкой, похожее на трон правителя некоего захудалого марионеточного государства. Он медленно снял трубку, двумя пальцами крутнул ручку аппарата и почти прошептал, услышав голос телефонистки: «Райисполком…» В тот, первый вечер она тоже дежурила в исполкоме, они сидели на крыльце и разговаривали, с этого вечера все и началось, чтобы кончиться сегодня. Научиться быть сильным…
— Райисполком слушает, алло, райисполком слушает…
Он едва сдержался, чтобы не ответить: «Добрый вечер, Люда», а она словно чувствовала: «Алло, алло…» Нажал пальцем на штырек, желая глубокой внутренней боли, которая должна как-то оправдать его. Научись быть сильным. Сковорода! Но боли не было. Просто стало неуютно. Загатный обхватил голову руками, принуждая себя к работе.
Сначала нужно до конца понять, что хочешь написать. Более или менее точно наметить сюжетную линию. В процессе письма она сама обрастет деталями. Какой-то обюрокраченный поселок, хотя и районный центр. Придумать ему название, конечно, не Тереховка, прицепятся потом. Воскресенье — никакой жизни, даже суеты. Движения одиноких прохожих ленивые, медленные, тереховцы дремлют, даже идя по улице. Таково впечатление живого человека в этом дремотном царстве, зной, духота, солнце во мгле, мгла горячая, как пар, какое-то административное здание, скорее редакция, лучше не называть, пустые комнаты с густым въевшимся запахом бумаги, газетных подшивок, теплая гнилая вода в графине, налитая бог знает когда, стеклянная мухоловка, по стенам которой ползают обморочные мухи, — настроение, привкус гнилой воды и мухоловка, и одиночка на этом фоне, одинокий человек, который несравненно выше всех других, но не пророк, хотя из таких людей рождаются пророки; но он уже не верит никаким идеям и потому не пророчествует царства небесного, он выше любых иллюзий и не дарит толпе сладких снов, он убежден, что толпа всегда останется толпой, даже в царстве божьем. Сковорода говорил: нечестивая чернь может коснуться тела Христова, но почерпнуть смысла божьего глупая чернь не может. Человек, который одинок, всегда одинок, и в праздник, и каждую минуту, но особенно в праздники, будни отвлекают суетой, так рабочий конь забывает в оглоблях о своей судьбе, думает только о ноше, которую надо безостановочно тащить, и о кнуте, что посвистывает вверху, в праздники же нет даже этого опиума для работяг, одиночка бродит по пустым комнатам учреждения (так безнадежный алкаш приходит в чайную без копейки в кармане и стоит у порога, чтоб только дышать запахами заведения), ощущение кошмарной жажды, которую нечем утолить в Тереховке, снова привкус гнилой воды, он выплевывает воду на пол и плетется по пустым редакционным комнатам, открывая двери носком ботинка, его темное, глубокое отчаяние, отчаяние одинокого путника в пустыне или в глухом лесу, и вдруг…
Звонок. Идиоты, даже вечером мешают… Громкий. Настойчивый. Сама телефонистка звонит. Межгород или начальство.
— Редакция. Да. Гуляйвитер ужинает. Добрый вечер, Дмитрий Семенович. Последнюю страницу верстают. Ну, для нас это не катастрофично, бывает позже. Да, полиграфия хромает. Передовая? «Своевременно готовить почву под озимые». О кукурузе в следующий номер запланировано. Нет, я отвечаю за свои слова, передо мной план на неделю. «Королеву полей — в надежные руки», и разворот, да, в следующий, седьмого, не знаю, редактор ничего не передавал, планирует редколлегия, понятно, но ведь десятый час, я понимаю, никто не писал, я понимаю, сделаем все возможное, доброй ночи, Дмитрий Семенович.
Иван положил трубку, какое-то время сидел неподвижно. Хотелось крепко выругаться. Не было зла на кого-то конкретно, даже на Гуляйвитра. Ненавидел всю Тереховку. Теперь давай, секретарь, ругайся с наборщиками, звони на почту, умоляй печатника, пиши, верстай — выкручивайся. Все на секретарские плечи. Вывези. Что ж, он действительно вывезет. Еще раз. Не впервой. Он уже привык.
Даже приятно иногда. Ощущаешь свою настоящую силу и цену. Пусть наконец убедятся, на ком все держится. Резко поднялся. Походка молодая, упругая, голос резковатый, таким голосом отдаются команды перед боем:
— Уля, бегите за редактором, тревога. Первую не правьте, будет переверстка…
И поспешил к наборщикам, весь напрягшись, словно перед прыжком в холодную воду:
— Кто первую верстал? Вы, товарищ Скляр? Будем переверстывать. Звонил секретарь райкома. Я уже послал за редактором. Приготовьтесь.
Он сказал это спокойно и холодно, перечеркивая крики Приськи, которая уже швырнула на кассу наборную линейку.
— Хоть стреляйте — пальцем не ворохну.
— Надо с утра, человече, думать, а не в полночь на райком списывать. С утра до вечера в шахматы режетесь да зубы скалите: я сам завтра в райком пойду…
— От зари до зари со свинцом, как каторжный, — бубнил из угла старый печатник.
— Вам платят внеурочные, и можете завтра писать хоть тысячу жалоб, мне это безразлично, а сегодня закончите газету, иначе… — Злость поднялась в Загатном, он схватился за сожженную руку, чтоб опомниться, но было уже поздно. — Иначе обижайтесь на себя…
— Ты что, нас пугать? — завелся печатник. — Ты еще под стол пешком ходил…
Цех поплыл перед глазами. Неподчинение всегда бесило Ивана, а тут шло о большем.
— Попрошу не «тыкать». Мы с вами свиней не пасли и, надеюсь, впредь не будем.
— Подавитесь вы этими копейками, если упрекаете, — это Приська.
— Я и за большие деньги не стал бы с тобой свиней пасти, — снова печатник.
— Что за шум, что за гам учинился? Други-товарищи, прошу слова. Приськин голос я услышал от библиотеки, подумал — горим, — в цех влетел Гуляйвитер. — Что случилось, Кириллович?
— Секретарь райкома приказал передовую о кукурузе в номер, — сухо ответил Загатный.
— Я сейчас позвоню, попробую выкрутиться. А если уж такая доля — гуртом навалимся, гуртом и батька́ легче бить, и передовую изобразить — раз плюнуть, я сам к кассе стану, молодость вспомню, а Иосиповна мигом заверстает, золотые руки…
— Все, конечно, можно, — на глазах добрела Приська. — Если по-человечески…
— Такое уж ярмо наше, газетное, — гасил Гуляйвитер пламя ссоры, щедро рассыпая слова.
— Если бы кое-кто меньше командовал… — прозвучало из угла. — Разве мы не понимаем?
«Как он умеет с ними, эта бездарь, — завистливо думал Иван, отступив к окну. — Плетет ерунду, а они слушают и не злятся. Должно быть, чуют в нем своего, а я чужой. Масса любит простачков и демагогов…»
— Кто в воскресенье по грибы, обращайтесь к нашему профоргу, о машине я договорился, бегу звонить, — уже с порога крикнул Гуляйвитер.
«Но и я остолоп, сорвался, не приведи господи командовать людьми, кто-то писал, что великие гуманисты — потенциальные тираны, но ведь никто не может уничтожить в себе злость, пока не узнает, что в нем зло, а что добро. Сковорода. Надо бы извиниться». Он боялся растерять сладкое чувство самоуважения.
— Мы все… слишком нервные… Начитаешься макулатуры, набегаешься…
Цех молчал.
«Ты ждал, что они от радости упадут к твоим ногам, но что-то никто не падает. Может, ждут, что я стану на колени? Помилосердствуйте, простите… Много чести…» — Иван пошел к двери, вызывающе печатая шаг.
Последние месяцы Хаблак жил отдельно от семьи и отцовство свое воспринимал немного абстрактно. Скакал как сумасшедший — скрипели изношенные половицы в кабинете, — когда получил поздравительную телеграмму; все случилось намного раньше, неожиданно, Марту отвез в роддом брат Андрея. От счастья улыбался каждому встречному, жал руки, поил редакционных мужиков и, конечно, перебрал на радостях, такова уж тереховская традиция (да и не только, скажу я вам, тереховская). Потом, получив недельный отпуск, хлопотал возле жены и ребенка, ездил в город за кроваткой, пеленками, ползунками, ванночкой, дел хватило на все эти дни, а из белых матерчатых сугробов что-то уакало крохотное, красное, но всласть разглядывать это Андрею не разрешалось, а уж тем более брать на руки. Потом торопливые строчки жены скупо информировали, что она уже крутит головой, улыбается, любит глядеть на лампочку и на окошко. Андрей Сидорович, не принимая всего этого на веру, улыбался каждому известию и никак не мог представить, что где-то там, за сотню километров, живет человек, рожденный от него. Обыкновенные слова: «У меня есть дочь, моя дочь» — поднимали в груди сладкую бурю. Но проходило время, и цепкие будни тереховской жизни, неудачи на газетной ниве размывали ощущение праздника.
Но сегодня не существовало ничего, кроме его дочери. Даже очерк, лучший его очерк, лежал на столе среди бутылочек и сосок, не вызывая у Андрея никаких эмоций. Из-под кружевного чепчика на Хаблака зыркали два заинтересованных глаза маленького человечка, который уже видел, чувствовал и, наверное, как-то по-своему анализировал мир.
— Ты ей расскажи что-нибудь, Оксана любит, когда с ней разговаривают, — внося дымящуюся кастрюлю, на ходу бросила жена.
Он стал соображать, что бы такое сказать дочке, но ничего не придумал. Не мог он в такую минуту сюсюкать и кривляться. А того, что на сердце, глубоко, словами не выскажешь, человеческий язык кажется слишком обесцвеченным, обжитым. Андрей молчал, покачивая на руках ребенка, но в этом молчании было столько чувства, что у него защипало глаза.
Марта долила в ванночку холодной воды, на дно постелила белую тряпочку, распеленала Оксанку, смазала головку подсолнечным маслом и понесла дочку купаться. Андрей только суетился вокруг, не зная, за что схватиться. Оксанка и в купели вертела головкой, махала ручками, смеялась.
— Мы любим купаться, ой как мы любим купаться, держи нам, татко, головку, — приговаривала Марта и плескала водой на детский животик. — Ниже, татко, головочку, мы не любим, когда высоко, мы сразу сердимся.
Андрей осторожно держал край пеленки, чтоб Оксанкина головка не погружалась в воду, — уже давно не чувствовал он так глубоко, что кому-то нужен на свете. Тут, рядом с дочкой, наконец пришло то, чего ему так не хватало, — уверенность в себе. Баба Христина, которая взяла их на квартиру, подала Марте горшочек:
— Я тут аирчику заварила. Своих вырастила, знаю — косточкам он добре на помочь, чтоб крепли…
Марта поблагодарила и долила в купель из горшочка — запахло речкой, лугом. Потом жена снова запеленала Оксану, а та подняла крик, очень не любила, когда ее пеленали. Андрей попробовал вмешаться, но Марта сказала, что дочке пора спать, пусть тато займется своими делами, и стала напевать что-то нежное, дремотное. В комнате все еще пахло аиром, и двор запах аиром, потому что Хаблак вылил из купели воду за порог.
И когда Андрей Сидорович, пообещав жене вернуться через полчасика, бежал с очерком в редакцию, вся улица и весь мир празднично пахли аиром. Это был родной с детства запах зеленого воскресенья, запах весны.
Излишне сентиментально, с присюсюкиванием написал о Хаблаке, правда? Этакая семейная идиллийка. Собственно, я и имел в виду нечто подобное, чтобы противопоставить этот семейный и душевный покой космическому холоду Загатного. Возможно, не сумел, таланта не хватило. Но ошибаетесь, если думаете, что мне проще выводить на сцену жизни Хаблака, чем Загатного. Мол, первый ближе, понятней авторской натуре, как все простые люди. Конечно, Иван Кириллович тип странный, с причудами, не в моем он амплуа, как говорят актеры. Хотя характер тоже активный, деятельный.
Но, выражаясь по-научному, он — идеалист, я же — рядовой материалист. Не в философском, а в обычном, житейском смысле. Иначе говоря, он больше о своем духе пекся, а я — о теле, руководствуясь мудростью Сковороды: «Приобретая духовное, берегись, как бы не загубить плотское, если это плотское может тебя привести к лучшему». (О Сковороде и о том, как штудировал его ваш покорный слуга после знакомства с Загатным, — смотри ниже.) Но снова же это слишком общо. Хотелось бы конкретнее. Не то попадут эти страницы в руки бойкого критика, тереховским обывателем обзовет и в прессе протянет, тогда не оберешься беды, особенно по служебной линии. Когда занимаешь такую должность, да еще в маленьком городке, где каждый на глазах у всех, приходится заботиться о моральной чистоте.
Хотите конкретней о разнице между мной и Иваном? Пожалуйста. Иван Кириллович всегда стремился прыгнуть выше своей головы. А я с детства убежден, что выше головы не прыгнешь. И потому довольствуюсь малым. Еще больше разжевать? Я довольствуюсь малым, как большинство людей, а он не хочет быть среди большинства, он индивидуальность, личность, интеллектуал и т. д., ему надо глубже, выше, чем серой массе, посредственности (по его словам).
К Загатному мы еще вернемся. Я о Хаблаке начинал. В Андрее меня с первой встречи раздражала какая-то патологическая неприспособленность к жизни. Его легко было жалеть, а жалость у меня незаметно переходит в пренебрежение. Действительно, ежели ты не калека, не больной, как ты мог допустить, чтоб тебя жалели? Мы все взрослые и знаем, что людям приходится время от времени зубы показывать, иначе тебе покажут. Ладно, пусть внешность от тебя не зависит. Пусть заболел в детстве, школу поздно кончил, поздно в армию призвали, поздно в институт поступил, все поздно. Но кто ж тебя, балбеса, заставлял семью заводить на третьем курсе института? Я имел уже определенное положение — и то не один месяц прикидывал, подсчитывал, прежде чем руку и сердце, как говорили когда-то, предложить, хватит ли мне тех знаков, что на Монетном дворе печатают. А кто заставлял Хаблака бросать педагогическую работу, не окрепнув, не получив квартиры, и легкомысленно кидаться в омут газетной жизни, о которой он имел весьма смутное представление? Это и я завтра воображу себя космонавтом, оставлю должность — и бегом на поезд. Что из этого выйдет? Каким, посудите, надо быть недотепой, чтоб забирать жену с ребенком у матери в чужую халупу, надеясь лишь на свою мизерную зарплату и безответственные обещания Гуляйвитра. А что до истории с редакторским псом, о которой речь пойдет ниже, то тут только руками развести.
Наконец, скажете вы, он показал мурло мещанина, ату, ловите его, хватайте! А я и не убегаю. Хвала богу, тоже ученый, хоть и заочно университет кончал. Человек должен есть, пить, должен иметь крышу над головой. Даже самое совершенное общество не может быть нянькой для каждого своего члена. Разумеется, это прекрасно, что у нас все заботятся о каждом, а каждый — обо всех, но не лишне, если этот каждый и о себе позаботится. Кстати, Ивана Кирилловича тоже бесила эта несообразность поступков Хаблака строгому разуму. А история с переездом жены и редакторским псом просто вывела его из равновесия. Итак, иногда мы с ним солидаризировались.
Прошлой зимой я был на недельном семинаре заведующих библиотеками в Киеве и встретился с Загатным. Заматерел, в руках солидный портфель, виски посеребрились сединой, рановато, правда, зато импозантно (мы тоже слова знаем). Работает в толстом журнале, кажется, пробился наверх. Он сейчас довольно заметная фигура в критике. Ну, сели мы за столик в ресторане, угощал Загатный. Вспомнили прошлое, по Хаблаку прошлись, почему-то особенно ярко вспомнился один случай из пресловутой журналистской практики Андрея Сидоровича. И я подумал, что случай этот как нельзя полно раскрывает всю наивность натуры Хаблака, если не сказать больше.
Чуть ли не с первых же дней своей работы в редакции решил он освоить фотографию, мол, что ты за журналист, ежели фотоаппарата в руках не держал. Купил «Любитель» в магазине дешевых товаров. И вот впервые Андрей Сидорович ехал в командировку с фотоаппаратом через плечо — представляете себе черную несуразную коробку на долговязой его фигуре? Смехота… Пристал к Гуляйвитру, не нужно ли чего снять для газеты? Тот, чтоб отвязаться, и брякнул:
— Не мешало бы фотоэтюдик в «Уголок выходного дня», березки там какие-нибудь…
Через минуту редактор забыл уже об этих березках. Для Хаблака же задание — закон. Из командировки он должен был вернуться на следующее утро, а явился только под вечер. Измученный, едва тащится на своих длинных ногах через редакционный двор, и черная коробка на боку мотается — мы все у окна. Весело. «Где задержались, товарищ Хаблак?» — допытываемся. А он тяжко так вздохнул и говорит редактору: «Не сумел выполнить ваше задание, Борис Павлович. Весь день по лесу бегал, березку искал, а леса — сплошь сосновые, хоть плачь. И как теперь с «Уголком выходного дня»?»
Мы все так и легли.
Нынче много спорят, как формируется характер человека: что в нем от рождения, а что закладывается в процессе воспитания. Гены там разные отыскали. Конечно, природа дает основу, недаром говорят в народе — отцовский характер, материнский характер. Случается, что и от деда или от бабки характер наследуется — у меня, например. Опять же не думаю, что основа эта остается неизменной в течение жизни. Диалектика что говорит? Все развивается. Характер тоже развивается. Представляете себе стальную болванку, которую жизнь раскаляет в своем горниле и бьет, бьет молотом, и так до конца дней. Вот как характер получается. Не могу согласиться, что все это медленно, равномерно происходит. Если уж сравнивать жизнь нашу с кузницей, то каждый удар молота равен критической ситуации. Удар — излом, удар — излом, и у кого как: у кого черт, у кого ангел верх берет. Диалектика…
Простите за тереховские мудрствования. Пишу, конечно, о давно известных вещах, но на периферии трудно за всем уследить, особенно семейному человеку. Да и не для того я пишу, чтобы неразумных просвещать. Просто излагаю теорию, пользуясь которой я хочу исследовать характеры моих героев. Самоуверенно? Возможно. Вчера прочитал свои наброски и подумал: «Может, и впрямь напишу роман? Вот будет номерок. Кое у кого из наших тереховских обывателей желчь разольется, ей-ей…» А что, и напишу. Не святые горшки лепят. Осень на дворе, дождь в окна лупит, с хозяйством меньше хлопот — картошку выкопали, брикет и дрова я еще зимой завез. И футбол кончился, врезали наши, да? — по телевизору одна муть пошла. Надо ж за что-то взяться.
Значит, как жил Иван Кириллович до своего тереховского сидения? Трудно полностью осветить этот вопрос, располагая лишь теми скупыми данными, которые имеются у меня в руках. А выдумывать ничего не хочу. Принципиально. Немного подробнее, по сравнению с другими периодами, знаю его университетские годы, приходилось встречаться на сессиях со знакомыми Ивана, да и у самого Загатного воспоминания были еще довольно свежи, не все страсти еще улеглись и порой взрывались, правда, не так бурно. Но верно, что и в университете он был одиноким. И первокурсник Загатный, и выпускник Загатный в перерывах между лекциями в одиночестве мерил шагами коридор, руки скрещены на груди, голова задумчиво опущена вниз. Это так запечатлелось в памяти, что даже люди с других факультетов, спустя пять лет вспоминая Ивана, говорили: «Не тот ли, что в Наполеона игрался?» Они смеялись, а зря. В этом есть что-то великое, хотя и бессмысленное.
В университете Иван с головой ушел в философию. Я не преувеличиваю — именно ушел. Он всему отдавался сполна. Буду документально точен. После одной исповеди Ивана в пустом редакционном кабинете я записал его слова, а вдруг сгодятся. И сгодились. Вот они:
— Сначала я был очень доверчив и мудрость каждого пил, как истину. Но истин оказалось слишком много. И я упился. Философы показались мне ловкими лавочниками, кичащимися своими полными ларями и почитающими свой товар наилучшим. Задохнувшийся, измученный бесплодными ночами, я бегал от ларя к ларю, пока не понял, что я слишком разборчив и потому ничего не куплю на веру и никто не научит меня, как жить на этом свете… Это было первое большое поражение, утрата самой заманчивой иллюзии. До университета я наивно верил, что где-то за коленкоровыми обложками меня ждет не дождется истина, и стоит лишь раскрыть книгу…
Иван умолк, а допытываться не имело смысла, после первой же моей попытки он надолго уходил в себя. Но меня информировали другие. Ожегшись на философии, Загатный поставил себе цель узнать вкус «сладкой жизни». Это не была покорная дань страстям своей души — это бы еще можно было понять, оправдать, все мы люди, «подлинно всякий рад пищи и пития полезен и добр есть» — Сковорода. Нет, это было активное, воинственное отрицание любой философии. И я лично не одобряю такое нигилистическое шараханье из стороны в сторону. Но, понятно, он не испрашивал у меня разрешения модно одеваться (деньги у Загатного водились, уже тогда подрабатывал в газетах, имея к тому склонности), разгуливал по Крещатику с девицами, пропускал лекции и не в меру пил. Его чуть не выгнали из университета. Еще немного — и стал бы настоящим стилягой.
К сожалению, совершенно не имею данных, как из этого душевного разора родился новый Загатный. Знаю только, что он вдруг вознамерился написать серию романов, в которых бы отразилась наша эпоха. Что-то наподобие «человеческой комедии». Была заброшена, забыта «сладкая жизнь» — Иван работал титанически. Хлопцы из общежития боялись, что он заболеет, — спал по три часа в сутки, что совсем не нормально для здорового юноши. Во время нашей встречи в ресторане Иван Кириллович обмолвился, что когда-то мечтал создать свой собственный мир и написал план тридцати двух романов.
В моих старых блокнотах я откопал обрывок фразы: «…я бы тоже мог придумать королевство и стать королем… Загатный». Не припомню точно, но, кажется, это намек именно на тот период.
Восходя еще на одну ступень университетской жизни Ивана Кирилловича, я позволю себе воспользоваться свидетельством Люды, хотя это и не совсем этично. Недавно у нас было несколько откровенных бесед, и все они вращались вокруг ее отношений с моим героем (кстати, Загатный произвел на Люду очень сильное впечатление).
Между тем она сказала так:
— Да разве я могла запомнить все его исповеди? Он говорил каждый вечер, это был сплошной монолог, я же была только терпеливой слушательницей. Само собой, ни с кем в Тереховке не был он так откровенен, как со мной. — Тут я позволил себе улыбнуться. — Что-то говорил о романах, которые собирался писать, но вспоминал их всегда неохотно. Много рассказывал о своей жизни на целине. Он поехал туда после неудачи с романами. Нет, не так. Он поехал на целину глубже познать жизнь. И там с ним произошла неприятность, которая едва не кончилась трагично. Не помню деталей, но, кажется, он заблудился в степи, поранился, прожил без еды и питья много дней и уже готовился умереть, когда на него случайно наткнулась машина геологов. Врачи даже не надеялись, что он оправится. Божился, что и сам не хотел выздоравливать. Наверное, это поза. Как может человек желать смерти? Биологически невозможно. Там, в степи, он испытывал судьбу: если до такого-то времени не найдут, значит, этот мир может спокойно просуществовать и без него, и его творческий потенциал никому не нужен. Иван понимал это шире, в философском плане. Ну, нашли намного позже. И с тех пор Загатному не давала покоя мысль, что его жизнь случайность и ничего не изменится в мире, напишет он свои романы или нет, то есть объективно они не имеют абсолютного, вневременного, общечеловеческого значения. Примерно так он высказывался. В нем что-то изменилось. Выписавшись из больницы, вернулся в Киев и сжег все свои записки, рукописи. Говорил, что смеялся, глядя на пламя. Представляю себе это театральное зрелище. Помните его смех?..
Чеканного шага хватило только до печатного цеха. Тут, между машиной и резальным станком, было одиноко и тихо. Через дверные щели пробивались желтые лезвия света. Загатный встал на одно из них, и лезвие разломилось, рассыпалось, а может, ему хотелось услышать жалобный хруст — там, в цеху, смешные нелепые истории, в конце концов он им не нянька, но почему так грустно, вроде он в чем-то виноват перед ними. Бросить бы все, взять чемодан и ехать, ехать куда глаза глядят… За стеной, в редакции, хохотали, спорили, стучали, базар, кагал, непотребство, не понимают, что сейчас дорога каждая минута, какая ребячливость, без него они не выпустят ни одного номера. Так и будет, как только он уедет отсюда, а у него рано или поздно лопнет терпение. Иван Кириллович стал думать, сколько всего лежит у него на плечах, и постепенно менялся в лице — суровел, углублялся в себя. Озабоченно, укоряюще распахнул дверь. В секретарской настоящее столпотворение: корректоры, редактор, жена редактора, Василь Молохва, Виталька Дзядзько. На Ивановом столе невозмутимо восседал толстый вислоухий щенок. В его наивных глазках застыла скука. Дзядзько согнулся, вытянул шею, ладонями уперся в колени. Теперь редакторский песик глядел только на него, головы их были рядом, вот-вот стукнутся.
— Если ты, Виталька, научишь Джульбарса гавкать, я тебе, ей-богу, за вчерашнюю статью выпишу повышенный гонорар. — Гуляйвитер осекся. Все затаились и ждали, только мышь шарудела за книжным шкафом. И вдруг Дзядзько голосисто и смачно залаял:
— Гав-в-в!
От неожиданности песик, как резиновый, скакнул на всех четырех лапах вбок. Но Виталькино лицо надвинулось снова:
— Гав! Гав! Гав!
В круглых щенячьих глазках затаился испуг. Столы стояли тесно, и песик бросился наутек по сводкам, черновикам, гранкам. Дзядзько, не отрывая рук от коленей, скакал следом и заливался молодым, ядреным лаем:
— Гав! Гав! Гав!
Песик, вздернув куцый обрубочек хвоста, испуганно скулил и в отчаянии метался по столам. Наконец, загнанный безжалостным преследованием в угол, он опустился на задние лапы, задрал голову на уровень приблизившегося человеческого лица и жалобно выдавил: «Га-а-ав-в…»
— Товарищи, исторический момент, — Гуляйвитер бросился к Дзядзьку, он жал ему руку, обнимал за плечи. — Будьте свидетелями. Некоторые в Тереховке вконец обнаглели, утверждают, что мой Джульбарс не гончая. Сегодня все слышали его прекрасный, звонкий голос! А тебе, Виталик, от всего пролетариата… Магарыч с меня. Ну и талантище, скажу я, в тебе зарыт.
Иван ухмыльнулся — одними губами. Дзядзько действительно тявкал мастерски, талант анималиста. Так и подмывало подковырнуть эту интеллектуальную амебу с его обкормленным щенком. Стиснул руку, чтоб ощутить холодную боль, и пошел к своему столу. В комнате повеяло трезвостью.
— Товарищи, типография ждет передовую, — раскрыл папку с гранками. — Придется платить неурочные.
Комната опустела. Корректоры поспешили в типографию, должно быть, делятся новостью: собачонка, купленная у председателя местного сельпо за сотню, наконец-то забрехала. Редакторская половина понесла щенка домой: у него режим, пора спать. Мрачный Гуляйвитер, переставляя с места на место канцелярский пресс, прятал глаза, боясь встретиться с ироническим взглядом секретаря:
— Неловко беспокоить Дмитра Семеновича в такую пору, добрые люди спят давно. У меня там есть парочка фактов кукурузных с актива. Но ведь так с ходу передовую не сочинишь. И голова побаливает, устал…
«Столько энергии было на людях — и враз сник. Что ж, возможно, так и надо: оптимизм для масс. Но секретарю боится звонить не потому, что поздно. Со своими песиками и кролями совсем забыл об указании первого, теперь думает, как выкрутиться. Снова такой-разэтакий Загатный вывози, он вывезет, не впервой. Штрыкнуть бы его в одно место кривым шилом — пиши сам, но ведь будет тужиться до часа ночи, а я собирался к Люде, более удачного случая не выпадет… Этот наглец еще хочет, чтоб я сам набивался.
— Я продиктую передовую. Уля пусть сядет за машинку.
Это было сказано таким тоном, что Гуляйвитер вздернулся весь, но сдержался — что ему еще оставалось? «Жаль, я б ему все высказал, все равно за передовую больше двадцатки не выпишет, а себе — тридцать!» Загатный стукнул кулаком по стене, в типографию. Помолчали, глубоко недовольные друг другом. Дверь открыла корректорша.
— Садитесь за машинку, — сказал Иван. — Я продиктую передовую.
(Вот будет спектакль, увидите!..)
— Сигарету! — скомандовал Иван.
К нему услужливо потянулись руки Гуляйвитра и Дзядзька. Взял у Дзядзька. Улины пальцы лежали на клавишах пишущей машинки. Молохва, сложив бумаги в сейф, выжидательно оглаживал на своем столе треснувшее стекло — спектакль начался. Иван убрал с прохода стул: лишние вещи мешают думать. Редактор с Дзядзьком застыли в дверях секретариата. Середина кабинета — сцена. Затянулся сигаретой и неожиданно громко и выразительно начал:
«На полях созрело золото. Точка. Тысячи гектаров прославленной королевы полей ждут неутомимых рук хлеборобов. Сердце хозяина не может биться спокойно, пока кукуруза не находится в колхозных закромах…» Печатная машинка угодливо задыхалась в погоне за мыслью импровизатора. На темных окнах — блики электролампочек. На лицах зрителей ожидание. Он толкнул окно — лампочки прыгнули в неведомое, ветки шелковиц поплыли в комнату. Вдохнул трижды, глубоко, по системе йогов, чтоб освежить голову. Резко обернулся: «Руки хозяина не дадут погибнуть ни единому стеблю, ни единому зерну. Абзац. Мы стоим на пороге битвы за урожай. Еще день-два — и на золотистые поля двинутся сотни машин, тысячи и тысячи тружеников. Победа зависит от того, как мы подготовились к решительной минуте…»
Руки в карманах, движется меж столами, из угла в угол. Глаза задумчиво отсутствующие, весь в себе, в мыслях, в словах, что легко шелестели, опережая перестук машинки. И в то же время, как перед кинокамерой. Общий план: комната, зрители, стройный мужчина, высокий лоб, нервная походка; средний план: пишущая машинка, залитый чернилами стол, интеллигентный человек идет на камеру; крупный план: задумчивое и умное лицо, четкие движения губ; снова крупный план: на белой бумаге буквы споро вяжутся в слова: еще раз крупно: глубокие, утомленные глаза…
Вот бездари, уеду из Тереховки — конец газете.
— «Товарищи колхозники! Приложим все силы…» Нет, зачеркнуть: суховато. «…Пусть покой никому не снится в эти горячие дни! Пусть каждый живет мыслью: все ли я сделал и делаю, чтобы как можно скорее собрать богатый урожай кукурузы? Выше знамя социалистического соревнования на второй жатве». — С последними словами Иван закрыл лицо ладонями, потом медленно опустил руки и выдохнул: — Восклицательный знак, все… Редактору на подпись…
Приська стояла на пороге, аплодировала. Василь Молохва мотал головой:
— Талантище…
Стремительно, как актер со сцены, вышел из комнаты.
Гуляйвитер молча поставил подпись на первой странице передовой.
Передовую отдали в типографию. За кассы стали наборщики. Гуляйвитер с Дзядзьком балагурили о Джульбарсе. Гуляйвитер, как всегда, увлеченно, Дзядзько — забавляясь, но не без тайного умысла. Иван Кириллович нахохлился за столом, как воробей на морозе; он уже никуда не спешил, ни во что не играл. Недавнее представление для трех бездарей, его сознательное лицедейство, унизительная погоня за собственным образом в глазах ближнего, деланный пафос передовой — все превратилось в саднящую боль где-то глубоко в груди. А может, он просто перекурил, смолил сигарету за сигаретой. Для зрителей. Трагическая ситуация. Актер презирает зал, толпу и весь отдается игре. Чтобы доказать, что он лучше, талантливее, чем они думают. Он всегда ненавидел похмелье. Господи, послушать меня — я такой чистый, такой святой, стройте для меня храм. Спятить можно. Да меня просто бесит примитивный энтузиазм Гуляйвитра. Что бы мы делали на месте Робинзона? Жевали самих себя? Счастливый подарок цивилизации: ешь ближнего.
— К чему столько страстей? Песик-то все едино беспородный. Я не спец, но и невооруженным глазом видать. Типичный случай двортерьера. Жаль денежек ваших…
— Не ослите, Загатный. — В голосе Гуляйвитра металл. — Не смешно.
— Так я разве для смеха? — Иван вспомнил свою клятву: не говори ни единого лишнего слова, но сдержаться уже не было сил. — Я токмо ради истины. Должен же кто-то говорить вам правду. Сотню у вас выманили, а щенок и гроша ломаного не стоит…
Походя метал в цель свои отравленные стрелы, и чем больнее было Гуляйвитру, тем большее наслаждение испытывал. При каждом метком уколе в душе оттаивала льдинка… Его переполняла какая-то болезненная, безотчетная бодрость, даже курить потянуло, но не просить же именно теперь у Гуляйвитра — разъяренный его остротами, редактор спрятался в своем кабинетике, еще и дверью хлопнул в сердцах. Но через минуту выскочил, промчался мимо Загатного, мимо растерянного от всего происходящего Дзядзька. С порога повернул к Ивану посеревшее лицо (мол, не желаю с вами разговаривать, спешу, но, между прочим…).
— Между прочим, товарищ Загатный, самые авторитетные в районе люди не раз говорили, что мой Джульбарс от чистокровного гончака…
— Не имел счастья слышать подобного заверения.
— Борис Павлович, — подсластил пилюлю Дзядзько, — Борис Павлович, пусть Хаблак авторитетно решит ваш спор. Он в армии три года за сторожевыми собаками ходил и теоретически подковался. Честное пионерское, сам хвалился…
— Товарищ Хаблак не такой наивный, чтоб против редакторского пса идти, — невинно заметил Иван. — Ему квартира нужна.
Гуляйвитер пошел на Ивана.
— Что вы этим хотите сказать?
Дверь открылась. С порога радостно-виновато улыбался Хаблак.
В ежемесячнике «В помощь редактору» часто критикуют районки за газетные штампы. Я до сих пор внимательно читаю советы, выписываю слова, за которые ругают, чтобы не употреблять их. Но, признаюсь, это не всегда удается, некоторые слова так прикипели за годы газетной работы, что их и за уши не оторвешь, образно говоря. Поэтому извиняюсь, если и сейчас у меня этой половы встретите изрядно. В гении я не рвусь, как некоторые, и времени у меня мало, а пишу в свободные минуты, потому что пишется, да и, повторяю, некуда по вечерам деваться — периферия.
Это на манер вступления к главе. А теперь о серьезных делах. Хочу еще раз отмежеваться от Ивана, чтоб и меня не обвинили в его нетолерантности (слово какое!) к людям, особенно к тем, кто и теперь занимает видные должности. Скажем, Гуляйвитер пошел по административной линии (только между нами — давно бы так, журналист из него никакой) и сейчас работает в области. Дзядзько там же, в секретариате «Колхозной правды». Братья Молохвы бухгалтерствуют в областных организациях. Итак, большинство моих героев — люди заметные, и я подчеркиваю, что в своих набросках смотрю на все глазами Ивана Кирилловича, а не своими.
Загатный с первой встречи улавливал в человеке одну самую характерную для него черту и больше уже никогда не изменял мнения о нем. Это и было причиной некоторой его необъективности… Мир без полутонов, все четко разграничивалось на черное и белое. И да простит он меня, но как-то так получалось, что большинство людей в его глазах оказывались отнюдь не в белом облачении, скорее наоборот. Загатный обладал настоящим талантом откапывать в ближних слабые места. Еще и играть на них, как на струнах. Вспомните хотя бы того же Дзядзька.
Виноват, что не рассказал о нем поподробнее. Смешной тип, не без чудинки — как, впрочем, и каждый из нас. На следующий день после моего приезда в Тереховку попросил меня выйти с ним во двор, под шелковицу:
— Поговорить надо, как с другом.
Голос серьезный, немного даже торжественный. Повторяю, двух недель не прошло со времени нашего знакомства, какой там друг? Ну, уселись на скамье под шелковицей, начал он делиться своим горем. Каких только подробностей о своей семейной жизни ни вывалил! А все сводилось к одному:
— Не понимает жена моих высоких помыслов…
Я краснел, бледнел, молодой, не семейный еще, бормотал какие-то сочувственные глупости и гордился в душе, что взрослый человек так вот раскрывается. А через несколько дней узнал: не было в коллективе человека, на которого Виталька, как на друга, не навесил бы своих семейных тайн…
Что ж, прикажете ненавидеть такого человека? Тогда бы все мы отвернулись друг от дружки, ведь у каждого найдется какой-то грешок, если хорошо поискать. Так недолго и до развала цивилизации докатиться.
Разве не тот же Сковорода, которого с таким апломбом цитирует Иван Кириллович в свое оправдание, писал: «Ошибки друзей мы должны уметь исправлять либо терпеть, если они не серьезные»?
Проглядел последнюю свою главку и подумал: кого выставляю пред светлые читательские очи — басурмана, оборотня, выродка? Уж такой мрачный, отрицательный вырисовывается мой Загатный, даже не верится, что подобный человек может существовать в нашем обществе. Признаюсь, грешен: с тех пор как пописываю, стал критические статьи в толстых журналах просматривать. Интересно знать, за что литераторов ругают, чтоб и самому не сбиться на пагубный путь. Так вот, что касается процента положительного и отрицательного в герое. Точно я и не понял, сколько чего требуется: один за то количество стоит, другой — за другое, третий пишет и оглядывается, как бухгалтер перед ревизией. А конкретного указания нет. Раньше легче литераторам писалось: если уж отрицательный тип — то отрицательный, положительный — так положительный. А сейчас мудрят, мудрят и никак не договорятся. Конечно, я понимаю — у нас демократия, но имейте совесть, товарищи писаки!
Помню, несколько лет назад дискуссия о широких и узких штанинах намного организованнее проходила, хоть страсти тоже бушевали вовсю. Но довольно быстро сошлись на золотой середине — 24 сантиметра, и уже не слыхать, чтоб о штанах спорили. Ну, сделаю я примерно пятьдесят на пятьдесят, то есть половину героя в положительные тона окрашу, половину — в отрицательные, кажется, это самое модное теперь. А вдруг завтра мода изменится, повеет новый ветер? Правду дед говаривал: топором легче, чем пером. И безопасней, добавлю я. Тяжеленько мне придется среди литераторов с моей тягой к определенности и порядку. Но встрял в драку — губу не жалей, мудро советует народ. Пусть теорией ученые критики занимаются.
Были у Ивана Кирилловича и положительные черты, и немало их было. Но беда в том, что проявлялись они не так ярко, как отрицательные. Оно и верно: по одежке встречают… Что говорить, он — журналист. Не было таких в нашем районном звене и не будет. Люди с таким талантом намного выше Тереховки летают. Не помню, чтоб Иван Кириллович сидел над рукописью — только диктовал. Мог за утро надиктовать передовую, очерк, фельетон, а информации щелкал, как орешки. Иногда диктовал до тысячи строк в день и выпускал газету один, только с помощью корректоров: тот в отпуске, тот на сессии, а редактор, как всегда, уполномоченный. Учтите к тому же, что в села Загатный выезжал редко. Ему хватало нескольких цифр, одной черты, одной биографической детали, чтоб написать целую газетную эпопею. Положит на стол спичечный коробок и шпарит, шпарит очерк, машинистка едва поспевает за ним, да все к месту, все хорошо — заслушаешься. Тут тебе и конфликт, и любовь, и мечты — дьявол в нем сидел в такие минуты, слово чести.
Весь год газета на Загатном держалась — не преувеличиваю. И напишет, и чужие материалы вычитает, и макет нарисует — некоторые номера редактор подписывал в печать, просмотрев только заголовки. Далеко было Гуляйвитру до Загатного. Совсем иная конструкция. Борис Павлович занял редакторское кресло сразу после университета, где он редактировал университетскую многотиражку. И вообще активный был товарищ. Активность так и била из него ключом. Я радовался: наконец настоящего редактора дождались. Сначала мы с ним близко сошлись — я учил шефа езде на мотоцикле и в добрые минуты выслушивал его смелые планы о том, как сделать нашу газету лучшей в области. Все это мне импонировало — кто в молодости не честолюбив! Еще помню о Гуляйвитре: где-то на второй неделе моей трудовой биографии областное радио передало обзор районных газет. Там и наш листок упоминался, с плохой стороны. Мол, мало внимания уделяем развитию общественного животноводства. Меня это так взволновало, что в тот же день написал в радиоредакцию гневное письмо, где перечислил все наши материалы последних месяцев, посвященные животноводству. А редакция передала мой бурный протест инструктору обкома, автору обзора. Тот звонит в Тереховку. Редактор вызывает меня. А я горячусь, мол, явный поклеп, надо протестовать. Ну и шум был…
Так вот, хватило месяца на два энтузиазма Бориса Павловича, а дальше почувствовал, что в газетном деле на «ура» не возьмешь, тут надо ежечасно, ежедневно, годами, — и повесил нос. Бывало, летучку за неделю или планерку провести надо — по всему району редактора ищут: обожал быть уполномоченным по району, толкачом, шуму-гаму в колхозе наделает — и был таков. Ну а если не уполномоченным — так на уток или на зайцев охотиться. Когда же дело дошло еще и до охотничьей собаки — тут уж — ну и ну — дивимся, бывало, видя Гуляйвитра в кабинете. И так привыкли без редактора, вроде бы уже так и надо.
Одно плохо — в редакции два мотоцикла. Так один прочно оседлал Гуляйвитер, пешком — ни шагу, через дорогу не перейдет. Правда, грех жаловаться, в те села, что вдоль реки раскиданы, частенько подбрасывал корреспондентов, порыбалит, а на обратном пути подбирает. Подкатит к редакционному двору, заложит лихой вираж вокруг шелковицы и, не взглянув на ошалевших пассажиров, врывается в редакцию, носится, как ошпаренный, по кабинетам с тремя карасиками, а мы удивленно таращим глаза, расхваливаем его необыкновенные рыбацкие способности. Дитя, хоть уже и под тридцать. Но не его здесь вина. Тут наследственное. Понял это, когда про гены в журнале вычитал. Если будете в областном центре — анекдотов про Павла Павловича Гуляйвитра наслушаетесь под самую завязку. А Павел Павлович — родной отец Бориса Павловича. Многие клялись мне, слово чести давали, что не анекдоты все это, а чистая правда.
Какого только хлеба не едал Павел Павлович на своем долгом веку — почти во всех областных креслах посидел. Номенклатурная единица давней выпечки. Собой видный, не то что его тщедушный сын. Высокий, полный, седая голова назад откинута, висячие длинные усы, зычный голос. Его республиканская кинохроника на праздниках всегда крупным планом снимала.
Вот вам первый анекдот из деяний Гуляйвитра-отца периода заведования местным коммунальным хозяйством. Строят, значит, микрорайон. Первых жителей вселили. Но вокруг — голая пустыня. Ни единого деревца. Вдруг комиссия из Киева. Засуетились. Тут Павел Павлович и решает покрасоваться перед киевским начальством, да и местному свою оперативность явить. За ночь всю дорогу к микрорайону елками засадили, а в центре так просто парки зазеленели. Комиссия довольна — забота о человеке на высоком уровне. И все бы сошло с рук, если бы после сытного обеда в новой столовой кому-то из членов комиссии не приспичило хвоинкой в зубах поковырять. Дернул — елка накренилась, он за веточку потянул — елка из земли выдернулась. У членов комиссии лица вытянулись. Оглядели бедное деревцо, а оно под корень срублено. Но Павел Павлович не растерялся. Набрал в горсть чернозему:
— Вы обратите внимание, какая земелька. Золотая. Чистейшие селитры и аммиаки. Да у нас дерево корней и не пускает, лишняя трата энергии, и без корней нужное питание сосет…
После того, кажется, никаких должностей не занимал больше, шума много этот случай наделал. Сейчас старик на пенсии. Выступает в школах, на предприятиях с воспоминаниями, о чем и в информациях в областной газете сообщается.
Хотите еще одну бывальщину? Обожаю подобные оказии. О Загатном пишу, а сам… Что поделаешь, такой уж я несобранный. Но это последняя история. И у Бориса Павловича случались озарения. На то бывали две причины. Бурную деятельность развивал наш редактор после разноса от начальства. Что тогда творилось! Мы не работали — реорганизовывались. Идеи сыпались из Бориса Павловича как горох из мешка. Он спешил все изменить, все улучшить, словно от того, в какой комнате чей стол стоять будет, поумнеет наша газета. В такие моменты Иван Кириллович любил декламировать известную басню об оркестрантах. Гуляйвитра этот неприкрытый скепсис, конечно, бесил. А Загатный только того и добивался. Неужто так приятно ближнего своего доводить? До сих пор не понимаю. Переполох держался несколько дней, потом помаленьку все улаживалось, успокаивалось. Мы возвращались на обжитые места, а Борис Павлович ехал на рыбалку. Единственной отметиной горячих дней оставалась крутая густота самых энергичных обращений, лозунгов и призывов на страницах газеты, набранных жирным шрифтом и вразрядку.
Еще более сокрушительный смерч обрушивался на нас, когда Бориса Гуляйвитра настигало творческое вдохновение и он прямо с мотоцикла пересаживался на Пегаса. Случалось это реже, чем втыки от начальства, зато последствия для газеты были куда ощутимее. Начиналось это так. Нежданно-негаданно средь рабочего дня на редакционный двор врывался на бешеной скорости мотоцикл. Гуляйвитер на бегу стаскивал краги, защитные очки, кричал: «Привет!» — и запирался на ключ в своем кабинете. Через час с машинки снимались все срочные материалы, машинистка курсировала между редакторским кабинетом и своей каморкой, а в перерывах лихорадочно цокала машинка.
Под вечер изнуренный, счастливый Гуляйвитер являлся людям. А для нас все только начиналось. Мы звонили в села — созывали на завтра литературное объединение. Рылись в старых письмах, искали стихи, поэмы, новеллы. Газета превращалась в литературный альманах. Высоченные «подвалы» трех последних страниц заполнялись отрывками из очередного романа или повести Бориса Гуляйвитра. Заглавия этих творений, высокопарно-красивые, загадочно оканчивались многоточием и очень нравились редакционным женщинам. Помню три: «Я сорву тебе эдельвейс…», «Пролески цветут весной…» и «Весенние заморозки…». Ни разу Борис Павлович не повторился, не написал двух отрывков из задуманного произведения. Идеи будущих эпопей рождались у него с удивительной быстротой и так же стремительно забывались. Рассказов наш редактор не писал.
И первый конфликт между ним и Иваном Кирилловичем произошел на творческой почве. Еще до приезда Загатного стало традицией вывешивать отрывки из редакторских романов на Доску лучших материалов. Сами понимаете, не каждая «районка» может похвалиться такой рубрикой — отрывок из повести или романа местного автора. На одной из планерок после очередного такого творческого приступа Дзядзько предложил все три подвала повесить на «красную доску» и оплатить повышенным гонораром. Я сидел напротив Ивана Кирилловича и видел, как глубоко противны ему слова Дзядзько. Но реплика Загатного была на удивление спокойна:
— Названный товарищем Дзядзько материал не является художественной прозой. До литературы ему так же далеко, как нашему листку до настоящей газеты. И какую бы должность ни занимал автор подвалов, о которых идет речь, мы обязаны сказать ему святую правду. Я предлагаю вывесить этот материал на Доску брака…
Мы все опешили. Женщины притихли, ожидая бури. Мужчины полезли за сигаретами и уставились на окна, чтоб не встречаться взглядами. Гуляйвитер, бледный от природы, побелел совсем. Простите за штамп, но он побелел как стена, сидя на ее фоне. Однако выдержкой обладал недюжинной. Не защищался, вроде это и не о нем. Только в холодных глазах прыгали мстительные огоньки. Никому из подчиненных не прощал он и малейшего оскорбления. И сейчас, наверное, просчитывал удобный момент для отмщения. Но как теперь защититься от Загатного? В душе мы понимали, что редакторские отрывки даже за плохие зарисовки не сойдут. Но чтобы сказать так прямо…
— Ставим на голосование. — Гуляйвитер держался подчеркнуто официально. — Есть два предложения. Кто за то, чтоб отрывок из романа Бориса Полтавского (редакторский псевдоним) «Пролески цветут весной…» вывесить на Доску лучших материалов и отметить повышенным гонораром, прошу поднять руки.
Все подняли руки, кроме Ивана Кирилловича и Гуляйвитра. Возможно, моя позиция в упомянутой истории не совсем принципиальная, но мне еще рано было принципиальность свою проявлять — полторы пятницы в редакции, образования нет, едва на второй курс университета перелез. За других не расписываюсь. Но надо же понимать людей: у каждого семья, усадьба, работу в Тереховке найти почти невозможно, куда денешься? И вопрос, в конце концов, совсем не серьезный, пусть его потешится, не все ли равно человечеству, где эта халтура будет висеть?
— Кто за то, чтоб вывесить упомянутое произведение на Доску брака, прошу голосовать.
Медленно, устало поднял руку Загатный. Чувствовалось, что после первого голосования ему действительно все стало безразлично. Пустыми глазами глядел он в окно и с тех пор на всех планерках держался только так, в одной манере — машинально чертил макет, записывал предложения и тоскливо поглядывал в окно, будто все, что делается здесь, его не касается. В моем альбоме есть фотография нашего коллектива. Мы стоим на редакционном крыльце, все взгляды, как водится, устремились в объектив. Только Иван Кириллович глядит в сторону. И взгляд холодный, гордый.
Ну, поднял руку Загатный, а следом — кто б вы думали? — сам Борис Павлович голосует против собственного творения. Мы так рты и пораскрывали. А он:
— Кто воздержался? Никто. Я считаю, что отрывок можно улучшить. Лев Николаевич по двенадцать раз не ленился переписывать, а что уж нам, грешным. Но подчиняюсь воле большинства. Итак, постановили: отрывок повесить на Доску лучших материалов и выплатить повышенный гонорар…
Расщедрился я на авторскую речь, моя импровизированная сцена что-то долго пустует. Но уже окончу рассказ о положительных чертах Ивана Кирилловича.
Помню весенний солнечный день. Как всегда, Загатный появляется ровно в девять, секунда в секунду. В руке пакетик. На планерку собираются сотрудники редакции и типографии — время от времени у нас устраивается такая общая говорильня. Планерка назначена на десять, а без трех минут десять торжественно поднимается Иван Кириллович:
— Разрешите поздравить наших женщин с весной. Собраны собственными руками… — Каждой преподносит по два нежно-прозрачных пролеска. В комнате запахло лесом. Из всех нас только он был способен на такой эксцентричный поступок. Мужчины потом иронизировали — за десятком пролесков целый выходной проползать на карачках по топким проталинам! А женщины, понятно, в восторге от такого поздравления. Несколько дней, до очередной стычки с ответственным, ходили очарованные им.
Почему-то вспомнилось слово «боготворил». Я хотел написать: «Загатный боготворил природу». Но это было бы не совсем точно. Лучше так: «Загатный очеловечивал природу». Он отдавал ей всю доброту, которую так скупо тратил на людей, всю свою нежность. Он поклонялся каждой былинке, каждому живому существу. Он видел тайны там, где мы отвыкли их видеть. Взрывался, видя, как кто-то походя оборвет листок с дерева. В такую минуту он готов был на месте уничтожить виновного. Комаров, например, никогда не убивал, а легонько сдувал. Шмелей, влетевших в комнату, ловил рукой и относил во двор. Странно, но они его почему-то никогда не жалили. Как-то я решился спросить:
— Иван Кириллович, иногда мне кажется, что животных и растения вы любите больше, чем людей…
Он смутился и долго молчал. Я уже жалел, что вылез с этим дурацким вопросом. Теперь его вечерние исповеди, наверное, прекратятся. Но спустя какое-то время Загатный, усмехаясь, ответил:
— Животные и растения невинны, потому что не способны анализировать свои поступки. Как и дети. А человек хорошо знает, что творит…
Больше мы об этом не говорили.
Все происходило, как в плохой пьесе: эффектное появление героя, ночная сцена… Радуясь новой жертве, Загатный улыбнулся по обыкновению смущенному Андрею Сидоровичу.
— Ну, как дома, товарищ Хаблак?..
Тот возбужденно здоровался со всеми, а потом вдруг, безвольно повесив вдоль тела свои руки, застыл, будто его прилюдно раздели догола, длинный, нескладный, с унылым носом и маленькими запавшими глазками. Но эти глазки смотрели на Загатного с благодарностью.
— Хорошо, все хорошо, вот только беда — племяшки, сынки моего брата, что с них возьмешь, рукописью моего романа обклеили хату, до слез жалко…
— Святая наивность, — Иван многозначительно оглянулся на Гуляйвитра и Дзядзько. — Ясно, несмышленыши, а украинская литература в трауре…
— Что? — не понял Хаблак, напряженно думая о своем.
— Украинская литература, говорю, переживает траур.
— А… — пробормотал Андрей Сидорович, поняв наконец, что над ним шутят, бросил виноватый взгляд на Загатного, словно извиняясь за злую шутку товарища. (Простите, что прерываю сцену, но в таких ситуациях я почти ненавидел Хаблака, от его вечного всепрощения меня мутило. Да плюнь ты на всех, плюнь прямо в лицо, в рожу, и ступай к своим ученическим тетрадкам в клеточку, к своим тихим семейным радостям…) — А я тут очерк принес, простите, что поздно, но пока с дороги в себя пришли… — Это уже Гуляйвитру.
— Какой очерк? — взметнул брови Борис Павлович.
— Да про звеньевую, из Песчаного.
— Мы разве планировали?.. — спросил вообще, чтоб не обращаться к Загатному. Но ответа не последовало. — Давайте завтра решим, пока отдайте секретарю. Да, тут у нас к вам, товарищ Хаблак, как к признанному специалисту, вопросик будет.
— Слушаю, — Хаблак уселся на стул, сама серьезность и внимание. Как ему хотелось быть полезным редактору! Очерк жег руку, и неприятно теснило в груди: всегда он беспокоит людей невпопад, все устали, а он тут со своим очерком, примчался, как дурак…
— Вы видели моего Джульбарса?
— Конечно.
— Тут возник принципиальный спор. Кое-кто, не будем называть имен, не признает его породы. Но вы-то специалист.
Андрей Сидорович всегда терялся, когда от него требовали немедленного решения. Сначала он должен был основательно подумать. А еще эти короткие, напористые фразы — голова кругом. Хаблак недоверчиво обвел глазами напряженные лица присутствующих — может, снова розыгрыш Ивана Кирилловича? Понятно, ему тесно в районных масштабах, потому и шутит.
— Я с охотничьими мало имел дела. Но у меня есть литература. Еще из армии. Утром обязательно посмотрю, освежу в памяти. Я в армии два года ухаживал за овчарками и так привык к ним, а собаки — ко мне, что командир хотел оставить при части, да я учительствовать решил.
Ведь он чувствовал, что несет чушь, будто нанялся потешать людей, — редактор ждет от него другого — снова не оправдал надежд. И все будто в невесомости зависло, затишье перед бурей. Попыхивали сигаретками и смотрели на Хаблака: Иван Кириллович равнодушно и вроде бы сквозь него, Борис Павлович — разочарованно, Дзядзько, как всегда, с безотносительным благодушием.
Иван Кириллович резко встал и направился к себе. Устал он от всей этой пошлой ерунды. Скорее, скорее в свой мир!.. На чем он остановился?.. Одинокий человек в унылых кабинетах районного учреждения, глубокое отчаяние гениального одиночки, который чувствует себя здесь как в пустыне, и вдруг, как вспышка, сказанные вчера Гужвой слова: «Иван Кириллович (придумать другое имя и отчество), Иван Кириллович, а в раймаге новенькая появилась. Хорошенькая такая, ладная. Длинная коса и глазищи огромные, чуть удивленные». Это прекрасно, если человек не устал удивляться миру, чуть удивленные — это прекрасно, в этой Тереховке все давно разучились удивляться, сюда так редко приезжает новый человек, особенно девушка, девушка, с которой можно перекинуться живым словом, девушка, которой можно открыть свою душу, и она тебя поймет, скорее — почувствует, а почувствовать порой труднее, чем понять, на это мало кто способен. Он давно мечтал о такой девушке, всю свою жизнь мечтал, к тому же ему нравятся с длинными косами и большими глазами, порой и не знаешь, что судьба пошлет тебе в следующее мгновение, хотя у него было какое-то предчувствие, подсознательное, конечно; когда Гужва мельком обмолвился про новенькую из раймага, его как жаром обдало, это что-то глубоко духовное, но ближе к сюжету собственно новеллы, не отвлекаться, в конце концов ведь он пишет не автобиографию, хотя каждый тереховец должен узнать себя в этом вселенском болоте; итак, этот одиночка (иногда даже эта проходная комната, его кабинет, становится уютной. Ноев ковчег в океане суеты, еще бы корректоров выселить, — ему обрыдло видеть напротив себя эту расплывшуюся тушу… сосредоточиться, сосредоточиться, итак, этот одиночка, в котором живет болезненная потребность видеть новые лица, вздохнуть свежим воздухом человеческого единения и взаимопонимания, а в Тереховке (телефонный звонок, обязательно, когда сосредоточишься, звонит… она, интуиция, в комнате душно. Уля заметит, что у него изменился голос, завтра узнает вся Тереховка: они говорили по телефону, ей-ей, почти в полночь, они договаривались о встрече, — ага, она дежурила в райисполкоме, всю ночь, догадываетесь? А голос у него враз изменился, заливался, что твой соловей, ей-ей).
— Уля, возьмите трубку.
— А-алло, редакция слушает… стоим, Людочка, на трудовой вахте… может, и до утра хватит, нам не привыкать… весело, да нет, где-то через часок, а ты в город ездила, гляди-ка, а у нас только сатин, мне б на осень пошить, тут испортят…
Интересуется — не отправился ли я домой, обойдя стороной райисполком. Думает, что я не приду: испугаюсь или передумаю. Говорить твердо и мужественно. Высокие чувства требуют высоких слов. Только б не измельчать среди всей этой пошлости. А тут еще и Хаблака принесло. Оказия, после которой не знаешь — смеяться или плакать от жалости к человечеству. Хаблак, оказывается, тоже человек, тут поневоле является знак равенства, Хаблак человек, силлогизм, убожество внутри, убожество внешнее, еще и такая фамилия… Даже жалеть его не могу. А почему я должен его жалеть? Можно жалеть людей, которые хотят меньше, чем могут иметь. А Хаблак пишет романы, стремится к бессмертию, юмор, массы и бессмертие, — а может, трагично?
…в Тереховке, где те же самые люди живут, кажется, от сотворения мира, и лица у всех одинаковы, лица людей посредственных, пустоглазые, плоские, как заголовки районной газеты, их лица, как некрологи или унылые сводки со стереотипными приписками, лица, как витрины тереховских магазинов, засиженные мухами, лица, как районные парки и гипсовые фигуры в них, лица — меню в чайных и ресторанах, лица, как названия улиц и площадей, лица, которые разнятся только порядковыми номерами. Среди этих штампованных на конвейере лиц любые живые глаза покажутся сказкой, легендой, подчеркнуть это в новелле, основная трагедия Тереховки — отсутствие индивидуальностей, сформулировать это иначе; отныне все мысли одиночки — о новенькой девушке, появившейся в раймаге, — должно быть, практикантка из института.
Гужва так и не сказал, Загатному неловко было допытываться, чтоб не подумали — он интересуется девушками, хотя в новелле, понятно, Загатный ни при чем, в новелле есть герой, личность выше толпы голов на десять, потому и одинокий, одинокий, как всегда одинок повелитель; он выходит из редакции и шагает по раскаленной мостовой центральной улицы, пьянея от предчувствия — человека. Но он не торопится войти в рай-маг, гасит радость, живет только мыслью о девушке, умеющей удивляться, он представляет себе ее, и этого пока что достаточно, он представляет не только ее — он видит их встречу, встречу влюбленных от рождения, что-то мистическое («Я тебя знаю», — скажет он. «И я тебя знаю», — скажет она, и оба ничуть не удивятся, потому что так должно быть), а потом долгая общая жизнь, которая завершается далекими, как горизонт, словами: и умерли в один день.
В какие-то мгновения ему даже плакать хотелось от предчувствия счастья, его оставила обычная сдержанность, он размахивал руками и улыбался сам себе, но это не мешало ему видеть Тереховку такой, какой она была в действительности: мертвым, удушливым болотом, ямой с купами приземистых домов, крыши которых доставали ему лишь до колен, он шествовал по тереховской площади, как Гулливер по стране лилипутов; немилосердно жгло солнце, раскаленное небо ложилось на плечи и давило, давило, он увидел ларек, где продавали ситро местного тереховского производства, и вспомнил, что умирает от жажды, он сунул в окошко деньги, ему подали бутылку, закупоренную черной резиновой затычкой, бутылка была липкая, и ситро теплое, слишком сладкое и тоже отдавало гнилью, его замутило от одного глотка, едва нашел силы сунуть бутылку в окно и выплюнуть, но привкус теплой гнилой воды и чего-то металлически-сладкого, будто ситро настаивали на ржавчине, остался. Он потащился в парк, — раймаг работает до семи, он войдет в половине седьмого, — обошел гипсовые фигуры с патетически воздетыми руками, забился в заросли у заболоченной речушки, здесь было прохладнее, и снова думал о своей девушке. Он уже называл ее своей, он ее любил, почти любил, ему было легко и покойно оттого, что она живет, существует где-то совсем рядом, за какие-то двести метров…
Ощущение, что он не один в своей добровольной ссылке, что их уже двое в толпе, придает ему силы, ему хочется побыть в людской толчее, на глазах, чтоб еще раз проявить себя (проанализировать это детальней, не забыть: пока он сидит над речкой, думает о ней, в парке начинаются обычные воскресные «мероприятия» для трудящихся, культурные развлечения, и к нему непрерывно долетают взрывы смеха, возгласы, описать шумные, дешевые страсти толпы, и все его дальнейшие поступки — на фоне этой какофонии, на фоне этого бойкого сборища; и еще — он не торопится в раймаг, боясь разочарования, где-то в глубине его души живет страх перед разочарованием, но это тоже скорее подсознательно); он встает и идет на шум толпы, еще только пять часов, можно подразнить этих дикарей с их обывательскими игрищами, теперь он ни на йоту не пасует перед ними, у него есть она; он видит лужайку, заполненную тереховцами, от дерева к дереву протянута веревка, с веревки свисают на длинных нитках призы, завернутые в бумагу, а тереховцы по очереди испытывают счастье, приближаясь к веревке с завязанными платком глазами и с ножницами в руках. Ножницы клацают впустую за несколько метров от ниток, эти бездари даже перед такой банальной лотереей спасовали, будто так уж сложно пройти по прямой восемь шагов и срезать всю эту мишуру, интересно, как бы отреагировала толпа, масса, которую провел один человек, личность. Толпа, у которой отнято утешение и надежда, толпа, которую оставили с носом, это стоит продемонстрировать, они взбесятся, они увянут с тоски по выигрышам, которые достались не им, а он улыбнется и швырнет им эти побрякушки: гребни, зеркальца, всякие флакончики — под ноги, он им докажет…
Иван вскочил, рванул дверь:
— Предлагаю сеанс на трех досках! Идет?
— Одну проиграете — всем пиво, — это Дзядзько.
— На американку! — Гуляйвитер.
— Принимаю любые условия. — Сейчас все равно, только бы играть, только бы почувствовать силу своего ума, интеллекта, свое превосходство над ними. Жадно вцепился в шахматную доску.
— Мне бы домой, — робко вставил Андрей Сидорович, снова чувствуя себя виноватым. — Я ведь только механически смогу переставлять…
— Что за журналист, который не играет в шахматы, — оборвал Хаблака Иван Кириллович, загораживая собой дверь, — засмеют в любой редакции. Все великие газетчики сначала учились шахматам, а уж потом брались за перо…
Загатный вспотел от мысли, что Хаблак может не послушаться, уйти, и все рухнет, и он снова останется наедине со своей новеллой, так никому ничего не доказав.
— Нет уж, поддержите коллектив, товарищ Хаблак, отмежевываться неэтично, — припечатал Гуляйвитер. В нем тоже заколобродила охотничья натура.
Хаблак снова уселся на стул.
— Предупреждаю, играю только белыми. — Иван Кириллович выключил приемник: да будет торжественная тишина. — Взгляните на часы, через десять минут все будет кончено.
Гуляйвитер сосредоточенно насупился. Теперь уж он не повторит своих прежних ошибок, не продует этому самоуверенному нахалу. Дзядзько меланхолично выравнивал строй шахматных фигур. Лицо Хаблака подернула тень ответственности — он и к игре относился как к редакционному заданию. Иван резко вскочил, подпрыгнул вверх, ввинтился в воздух, достав рукой до лампочки. По стенам проплыли взметнувшиеся крылья. Из него рвалась радость бытия, переполнявшая его сила и надежда. Пусть сегодня он ничего и не напишет. Зато завтра настанет его великий день. До сих пор была лишь игра в литературу. Настоящее творчество только начинается!
— Прошу ход! — И вызывающе бросил центральную пешку навстречу безмолвным шеренгам черных. Гуляйвитер и Дзядзько сразу же ответили. Хаблак налег грудью на край стола, задумался.
— Великие шахматисты дольше всего думают над первым ходом, — холодно рассмеялся Иван. Хаблак не пошевельнулся, будто не слышал. На первых двух досках уже шел кровавый бой, а он все еще готовил рокировку. «Странно, даже в мелочах, даже в шахматной игре проявляется посредственность, жалкая посредственность», — думал Иван, жертвуя офицера за пешку и лишая черных рокировки: — Шах!
Одну руку Загатный держал в кармане, другой, сжав фигуру, вычерчивал над доской плавные круги — красовался. Сделав ход, легко продвигался вдоль столов, подбрасывал спичечный коробок, листал подшивку газеты. Жаль, нет под рукой книги — вот бы Гуляйвитер взъерепенился, а Дзядзько с Хаблаком — те бы рты открыли от восхищения перед силой его мысли. Шахматы — его страсть. В ремесленном училище, а потом в армии это был единственный способ самовыражения, противодействия толпе.
— Шах! — в партии с Хаблаком Иван снова пожертвовал коня, чтоб оголить черного короля, открыть путь для наступления и сокрушать, чекрыжить, громить, крошить…
— Шах!
Партии с Дзядзьком и Гуляйвитром удачно близились к концу. Черные выдыхались. Первым поднял руки Дзядзько. Гуляйвитер еще дергался, но это были последние конвульсии. Наконец и он злобно буркнул: «Сдался!» — и рванул в свой кабинет. Хаблак отвел короля за спины пешек — теперь Загатный не мог грозить шахом. Он стал спешно разворачивать левый фланг.
Хаблак снова задумался, обхватив ладонями узкую клинообразную голову.
— Будто имение проигрываете, — нервно бросил Загатный. — Все равно партия проиграна после третьего хода, великие шахматисты таких партий не доигрывают, они сдаются вовремя.
И подмигнул Дзядзьку, мол, психическая атака на врага. Вообще Иван много говорил, говорил без умолку, в бессилии наблюдая, как черные осторожно, но неудержимо затягивают тугой узел на шаткой позиции белых. Теперь Загатный почти ненавидел худые, ревматические пальцы Хаблака и, когда они повисали над доской, чтоб передвинуть вперед еще одну фигуру, отворачивался.
— Та-а-ак, Кириллович… — с ядовитым сочувствием протянул Гуляйвитер, который уже оттаял после неудачной партии и вернулся в комнату. На смерть все воронье слетается. Белые тыкались по углам, но черный король был надежно спрятан. Белые паниковали. А нервы у Хаблака крепче, чем казалось. В игре Ивана всегда были элементы риска. Он пожертвовал две фигуры, чтоб одним ударом расколошматить противника (о, сладкое ощущение интеллектуального превосходства, но удара не вышло), теперь эта бездарь, этот тупарь додавит его через два хода — мат белым, нельзя уподобиться жертве, бессмысленно пытающейся уклониться от ножа гильотины, не дергаться, в этом есть нечто унизительное. Иван смахнул со стола фигуры:
— Сдался! Случайность.
— Конечно, конечно, — поспешно согласился Хаблак. — Я…
Загатный ногой толкнул дверь. «Вы за пивом?» — спросил Дзядзько. Жадно вдохнул густую свежесть ночного воздуха. Сейчас дадут сверстанный разворот. Че-о-рт… Так позорно он проиграл только раз — в армии. Тогда пришлось лечь на пол, проползти под койками всю казарму и, по уговору, вернуться обратно. Койки были низкие, он пригнул голову до самого пола, дыша пылью, а они с радостным галдежом следили за ним, подхлестывая издевательскими словечками… самая длинная дорога его жизни. Тогда, как и теперь, ему хотелось умереть…
Я осмелился отступить на один шаг от документальной точности и сейчас казню себя. Речь идет о последнем воспоминании Загатного — из армейской жизни. Относительно самого эпизода сомнений нет. Лет пять назад о нем рассказывал мне студент юридического факультета, служивший в одной части с Иваном.
Но я не уверен, вспомнилась ли Загатному эта печальная страница его жизни, когда он, проиграв партию Хаблаку, выбежал на крыльцо. Хотя мыслил я логично. До сих пор Иван знал в своей жизни три жестоких поражения. Одно из них — за шахматной доской. Поражение чаще всего влечет за собой тяжкое воспоминание. Не так ли? Мы любим жалеть себя. Утешение былыми победами приходит погодя. Вполне возможно поэтому, что Ивану Кирилловичу вспомнилась сцена в казарме.
Итак, попробую поточнее изобразить случай в армии, воспользовавшись рассказом юриста. В их подразделении служил парень, с большим гонором, армянин по национальности. У него был разряд по шахматам, и он мнил себя чуть ли не чемпионом Вооруженных Сил. Представляю, как это доставало Загатного, — уже тогда он болезненно реагировал на каждую попытку ближнего выдвинуться из «серой массы» (слова Ивана Кирилловича). Он предложил армянину игру из трех партий. Южный темперамент сработал и — по рукам. Наказание проигравшему: проползти через всю казарму под койками и таким же макаром вернуться обратно — предложил тоже Иван. А если учесть врожденный гонор мальчишки, то вполне можно ощутить все иезуитство того пари.
На турнир собралась вся рота. Загатный проиграл первые две партии. Третьей играть не стали. Бедняга Иван Кириллович опустился на колени и пополз, продираясь сквозь тернии солдатских шуточек, ликование от нежданной потехи. Юрист вспоминал еще и о длинном коридоре, по которому Загатный плелся после экзекуции из казармы. Почему-то ему запал в память этот коридор и одинокая фигура Ивана. А солдаты ржали вдогонку. Ясное дело, и я бы смеялся: сплести для ближнего силок — и самому в него угодить.
Во время своих вечерних исповедей Загатный не вспоминал армейского периода. В Людмилином дневнике записана одна-единственная фраза из его уст: «Только надев солдатскую форму, я понял, как просто и страшно потеряться в массе…» Значит, оказавшись среди тысяч себе подобных, Иван познал всю тщетность внешнего самовыражения. Так я полагаю. Если человека выделяет из толпы лишь его одежда, он ежеминутно может лишиться своих преимуществ. Значит, есть иные ценности, непреходящие, истинные? Их не отнимут никакие житейские невзгоды. Не в этом ли источник неутомимой духовной жажды Ивана Кирилловича? Одно знаю точно: в армии он стал серьезно думать об учебе и окончил вечернюю среднюю школу.
Вчера принимали гостей. Обмывали мотоцикл. Я сторговал его у Молохвы-старшего, нашего бухгалтера, который перебрался в город. Машина старенькая, зато досталась по дешевке. Годочков пять побегает, а там видно будет, может, следом за Молохвой «Запорожец» осилю. Теперь имею собственный выезд, жаль только — дело к зиме, но когда-то и весна настанет. Пока законсервирую, не любитель я зимой на мотоцикле гонять. Радикулит схватить — раз плюнуть.
Ну, выпили, телек посмотрели. А потом я семейную хронику показал, с двух месяцев дочь любительской камерой снимаю. Понимаю, не ахти как интересно потчевать гостей семейной кинохроникой, но пусть простят — я же в таких ситуациях терпеливо листаю с хозяином альбомы фотографий — он на пляже, они на свадьбе, на демонстрации, на рыбалке… Если это людям в радость, как не потерпеть?
Наша малышка на экране в два месяца, в три, в четыре, в год и по сей день… Галина моя цветет, у меня у самого грудь от гордости распирает, что ни говорите, а дети — это наше наиглавнейшее творчество. Ни в роман, ни в симфонию человек так не вкладывает себя, как в собственное дитя. Чудаки изводят себя над рукописями, нотами, красками, продают душу дьяволу за гармонию звуков (читал я недавно один такой роман), рвутся в бессмертие, как голодное дитя к мамкиной тите, а оно, бессмертие, рядом, все так просто. Матушка-природа сама побеспокоилась и сравняла всех: простых и великих, гениев и бездарей, вождей и толпу — все смертные, все бессмертные, и все творят.
Порой оглянешься, задумаешься — и изумишься глубокой мудрости мироздания.
Экранизированная дочурка понравилась гостям. А еще я голосок ее чуть ли не с рождения на магнитофон записывал. Теперь смонтировал синхронно с кадрами, очень славно получилось. После сеанса допили, что оставалось, и я проводил гостей со двора. Сиверко пошаливал — по стеклам шуршала крупа — предвестник снега. Безрадостная картинка глубокой осени, даже на душе холод. Почему-то представляешь себя заброшенным в бескрайней степи. Я закрыл калитку на крючок, проверил замок на сарае, закрыл двери из сеней, вернулся в гостиную. Теща выключила свет в кухне — уснула. Галина стелила в спальне постель, покачивая дочкину кроватку. Гости разбудили, когда прощались. Я погасил верхний свет, включил настольную лампу. Легкие сумерки окутали гостиную, сроднив меня с теплым кругом на письменном столе. Люблю уют. И знаю в этом толк. Приладил было лампы дневного света в гостиной, но через неделю снял — зябко, ровно на сквозняке сидишь. Галина иногда шумит: деньги, мол, изводишь. А что их, в рукав складывать? Я не из тех, кто тешится толстыми сберкнижками или для показухи внешний лоск наводит, а сам новые дырки в поясе прокалывает. Не мы для мира, а мир для нас. Я и поесть вкусно люблю, к чему душой кривить. Ведь оба зарплату получаем. С базара почти ничего не берем, все свое — и молоко, и огородина, и свежина каждую осень в сарае похрюкивает. Такая у нас специфика жизни, застряли между городом и селом.
Но еще об уюте. Почему-то острее других чувствую холодную безграничность мироздания. А точнее — пугаюсь открытого пространства. Меня с малых лет манили тепло, покой, надежно защищенные стенами углы. Отсюда, наверное, и жажда уюта. Хотите послушать любимую сказку моего детства? Я ее наизусть помню. Перескажу вкратце.
Убежали от жестокого хозяина вол, корова, баран и петух. Лето в лесу жили, а захолодало — построили хатку. Теперь представьте: заснеженный лес, метель, деревья скрипят, волки в сугробах тонут, а среди всего этого холода, голода, глухомани из трубы вьется теплый дымок. Потрескивают дровишки в печи, шипит сковорода — корова блинцы печет, вол мак трет в макитре, баран картошку чистит, а петух сидит на жердочке, кукарекает, развлекает. И по всей хатке — алый отблеск теплого, сытного огня… Идиллия.
Вижу торжествующие лица борзописцев, слышу лай в каменных джунглях цивилизации. Ату, куси его, мещанин явился, лови его, хватай! А я разве убегаю? Прячусь? Да, мещанин я. А вы кто? Да будь завтра выгоднее хвалить и прославлять меня, тереховского обывателя, вы каждый мой ноготок цветистыми словами разманикюрите! Или вы, отчаянные правдолюбцы, защитники счастья человеческого? Низкий вам поклон. Но ведь не напитали бы землю океаны крови, а в живых человечьих телах текла она, если бы вы, праведники, больше о себе радели, чем о человечестве. Как это гениально просто: каждый заботится о себе — и все счастливы. Скажете — нереально? Но вот я же перед вами — счастливый! Счастливый, слышите, и ни в каком ином счастье не нуждаюсь!
Я давно задумываюсь над своей жизненной позицией и все ищу образ, который бы ее обобщил. Как-то летом увидел на мосту табунок ребятишек. Они швыряли в воду крошки хлеба. Заинтересовался, подошел ближе. Солнце нагрело деревянную основу моста, и вода в заводи кипела от мальков. Голодными клубками бросались они на каждую крошку, отталкивали друг друга, сплетались в темные вихри, поднимали песчаную бурю на дне — одним словом, страсти, страсти, страсти.
И вдруг средь этой битвы, средь этой борьбы за существование возникла крохотная раковина слизняка. Сверкающая рябь мерно покачивала раковину, а хозяин ее полеживал в своей зыбке, вытянув навстречу солнцу крохотные рожки, и, казалось, мудро и ласково улыбался миру: ни зла, ни страстей, ни позы. И, покачиваясь, поплыл себе на волнах дальше, верно, сам не ведая куда. А мы, люди, разве знаем, к какому берегу нас несет. Кое-кому покажется симптоматичным сравнение со слизняком, его, беднягу, умники разные уже давно в обыватели зачислили. Пусть их.
А что, как я вас нарочно дразню?.. Под настроение…
Хаблак шел из редакции как в воду опущенный. Даже просьба Гуляйвитра заменить на месяц заведующего отделом, ушедшего в отпуск, не порадовала его. Хотя в другое время такое доверие согрело бы удрученное неудачами на ниве журналистики сердце Андрея Сидоровича. И надо же было ему выигрывать эту партию! Никак жизнь не научит. Другой проиграл бы — и привет, будьте здоровы. Другой бы и не сел вовсе играть, когда дома жена и ребенок. А ему, видите ли, неловко отказаться. А теперь вот такому человеку испортил настроение.
И самое досадное — случай с редакторским щенком. «Вы видели моего Джульбарса?» — спросил редактор. Он ответил: «Да» или «Конечно», уже не помнит. «Тут пошло на принцип. Некоторые не признают его породистости. Будьте судьей». «Конечно, породистый, чистая русская гончая», — должен был ответить он. Или: «Чистейшая англо-русская». Какая разница, все равно никто в этом ни бельмеса не понимает. Должен был, если хочет ужиться с редактором. И не мучиться по ночам дурацкими проблемами. Никто бы даже внимания не обратил. А он наплел всякой ерунды, собрался рассматривать пса, хотя видит его каждый день и уверен: у песика разве что в третьем колене подмешалась «голубая» кровь. Хитрый тереховец посмеялся над легковерным, увлекающимся Гуляйвитром, сбыл за сто рублей окот своей вислоухой уличной сучонки. Но надо было успокоить человека, пусть радуется, пусть чувствует себя довольным и счастливым. Не возвращать же щенка обратно.
Вся Тереховка засмеет Гуляйвитра. А впрочем, дело выеденного яйца не стоит. Зря он разнюнился. Утром скажет при свидетелях: «Посмотрел справочник, товарищ редактор, и убедился, что песик доброй породы, англо-русская гончая». На его месте так поступил бы каждый разумный человек.
Запер сенцы и осторожно поднял клямку входных дверей. В комнате свет не горел, только на полу светлое пятно от уличного фонаря.
— Спит? — прошептал Хаблак.
— Да, едва учучукала.
— Ты лампу у бабки не взяла? Тут свет только до двенадцати, ночничок бы…
Вернулся в сенцы, взял с лавки керосиновую лампу. Дверь не закрыл, пусть немного выстудит. Уже в кровати произнес как можно равнодушнее:
— Редактор говорит: «Вы специалист, разберитесь, мой пес породистый?» А пес явно от дворняжки, председатель райпотребсоюза надул. С песиком ближе познакомлюсь, говорю, да в книги загляну. Теперь завтра надо что-то сказать, утешить.
— Нашел над чем думать, — сонно потянулась Марта («Пусть хотя бы сегодня поспит, сам к ребенку встану», — решил Андрей Сидорович). — Хочет породистого, пусть будет породистый. Жалко, что ли… О квартире не напоминал?
— Неудобно. Только через порог — и сразу о квартире. Завтра. Не волнуйся, все будет хорошо, он твердо обещал. Спи…
Но самому не спалось, хоть и закрыл глаза и дышал ровно — для Марты.
— Трум-тум-тум, трум-тум-тум, — Дзядзько насвистывал туш. И это так соответствовало моменту, что даже Ивана не сердило его паясничанье. Загатному по душе были последние минуты полуночной редакционной суеты. В них есть что-то трогательно-торжественное, и потом, они сулили свободу на завтра, возможность хоть немного сосредоточиться на своем. Печатник Шульга нес на вытянутых руках первый оттиск номера. Даже его землистое лицо светлело от торжественности момента. В комнате пахло свежей типографской краской. Корректоры, прикрыв глаза, отходили в сторону, показывая, как смертельно они устали.
— Кто свежая голова? — сурово вопрошал Иван.
— Товарищ Дзядзько, — в тон ему отвечал Виталий.
Загатный склонялся над влажными полосами. Это было его творение, как выстроенное для битвы воинство. Далеко вперед выдвинулся разведывательный отряд первой полосы — красный угол. Чуть пониже большие черные буквы — копьеносцы трубили о сдаче хлеба колхозами района. Бодро ждал сражения авангард передовой. Пара клише из РАТАУ, мастерски заверстанная подборка «По району», репортаж у льномолотилки, интервью с трактористами — армия шла четкими шеренгами, и властная рука полководца Загатного простиралась над ней. Одно его слово — и тут же поменяют местами заметки, переберут заголовки, вынесут в шапки громкие строчки призывов. Воля полководца властна сломать строй и выстроить новый, лучше прежнего, а печатник Шульга размножит творение в трех тысячах экземпляров. Иван окинул взглядом заголовки — ему нравилось поднимать голову над полосой и холодно бросать ошалевшим за смену корректорам: «В заголовках хотя бы ошибок не пороли…»
Но в сегодняшнем номере ошибок не нашел. Может, потому, что мысли все настойчивее возвращались к тому, что ждет его завтра. Завтра он проснется свободным и целиком отдастся творчеству.
Искусство требует жертв. Банальные слова, но, к сожалению, в них много правды. Иван погрустнел.
— Один оттиск редактору.
Прошелся по притихшим кабинетам. Гуляйвитер не читая подмахнул номер и уже тыкал всем по очереди для пожатия свою белую кисть. Иван сунул руки под умывальник.
— Простите, у меня мокрые…
Застучала печатная машинка. Складывал в стол бумаги, пока не скрипнула дверь за Приськой. Уловил ее лукавый взгляд, а может, почудилось. Неужто догадываются? Потому и не хотел просить сигарет при свидетелях. Сразу подозрение, зачем ночью сигареты, курит он редко, когда волнуется. Можно было сказать — остаюсь работать. Но не поверят. Закрыл секретарскую, плащ на руку, так внушительнее. Шульга остановил машину, протянул Ивану Кирилловичу пачку «Примы».
— Благодарю.
Взял две, но от двери вернулся и попросил еще.
— На всякий случай. Хочу поработать сегодня.
В предыдущем разделе я как автор погорячился, признаю. Обычная ребячливость. Ничего такого я не думаю. Как все, так и я. Там, наверху, головы поумнее, не нашим ровня, они знают, что делают. Но иногда сам не свой становишься. Особенно в последнее время. Но не будем об этом…
Есть дела посерьезнее. Я должен сейчас поднять завесу перед финальной сценой одной психологически любопытной истории. Да боюсь, выйдет как-то ненатурально: сначала развязка, а потом сама история. Придется в нашем театре пока что погасить свет. Запаситесь терпением, история довольно длинная, хоть я и постараюсь рассказать ее как можно короче. Известное дело, писатель из меня никудышный — другой бы, маститый, ловкий писака, толстенный любовный роман сотворил о наших тереховских Ромео и Джульетте. Я же соображаю, как бы его побыстрее прокрутить. Что поделаешь, не выношу лирики. Может, с молодых лет, когда очерки пописывал, опротивела. Да и в нашей с супругой предсвадебной эпопее не встретите шибко сентиментальных страниц. Ну признавались, целовались, я даже несколько стихов родил — кто не поэт в такое время? — скромненько поженились.
Начну с одной идиллической картины. Сижу я как-то на веранде у супругов Борисенко. Закатное солнце красит за окном корпуса машиноремонтной станции — директором там наш бывший старый тереховский холостяк Иван Иванович. Людмила Леопольдовна — поняли наконец?! — вносит чайник. На столе хлебница, масло, свежее вишневое варенье и графинчик домашнего вина. Мы с Людой пируем. За стеной гудит телевизор — директор станции смотрит третью серию польского детектива. С тех пор как я пишу про Ивана, я часто бываю здесь проездом из города — то совещание, то в бибколлектор вызывают. Борисенки живут в рабочем поселке, что у киевской трассы. Отсюда начинается мощеная дорога на Тереховку. Наш дружеский разговор изредка прерывают две девочки, соскучившиеся по маме. Прибегают с улицы, тыкаются ей в колени и снова спешат в таинство своей вечерней беготни. Люда пополнела, но все еще привлекательна. Красота ее зрелая, устоявшаяся. Долго не работала: дом, теперь заведует поселковой библиотекой, агрономия — слишком хлопотно для матери двух шустрых девчушек.
Ну, как вам картинка? Но это уже за финалом. Это то, что будет потом. Возможно, при случае остановлюсь поподробнее. Сейчас очень тороплюсь. У меня был учитель, любимый учитель, Петр Васильевич, родом из села, сосед наш. Так этот учитель всегда спешил, как и я — с романом. В селе его прозвали Поспешаем. Дети так привыкли, что и в дневниках записывали: Петр Васильевич Поспешай. Я уже семилетку кончал, когда Поспешай заболел раком горла. Заболел внезапно, неожиданно. И быстро сгорел. Огороды у нас рядом, я к экзаменам готовился, когда он последние дни мучился. Лежит в саду и целыми днями кашляет. Бухает, аж захлебывается кашлем… Но зачем я?.. Хотя эта смерть… Совсем спятил. Кому, кроме меня, интересна судьба больного учителя. Забудем это. Минутная слабость.
Заранее предупреждаю тех, кто млеет от захватывающих семейных страстей, горячих поцелуев и бурных ссор. Я человек земной, прозаический, с годами и вовсе остываю. И в этой истории меня интересуют только основные, конструктивные моменты. Выражаясь технически (а я приблизился к технике, когда приобрел мотоцикл), меня интересует, почему колесики завертелись и как они взаимодействуют. Ведь кибернетики давно открыли, что человеческая душа — просто сложный механизм. Вот и давайте наблюдать, что произойдет, когда два механизма приблизятся друг к другу.
И еще одно. Ниже я использовал страницы из Людиного дневника. Кто лучше сможет прояснить историю ее отношений с Иваном Кирилловичем? Сам Загатный ни в одном из наших разговоров имени Людиного не вспомнил ни разу. Люда другая. Натура ее склонна к романтизации окружающей действительности, и теперь их знакомство с Иваном кажется ей чем-то необычным, исключительным, ярким всплеском на фоне тусклой тереховской жизни. Представляю, чем все это покажется под старость. Еще при первой встрече я не без удивления отметил высокую оценку Людой талантов Загатного. Она убеждена в его славном будущем. Может, именно поэтому к воспоминаниям относится исключительно добросовестно, будто уже ныне каждое ее слово об Иване имеет историческое значение. В душе очень гордится, что близко знала такого незаурядного человека. Категорически отказалась дать мне свои девические записи, пока я не сообщил, что буду писать об Иване книгу. И только тогда очень торжественно, в присутствии мужа, передала мне две толстые тетради, перевязанные синей лентой.
Можете представить, как мне не терпелось, оказавшись дома, развязать эту синюю ленту. Но пришлось немного разочароваться. Людины записи не блистали яркими наблюдениями. А сентиментальное щебетанье окультуренной высшим образованием девицы — кому интересно? Об Иване шла речь лишь в одной тетрадке. Собственно, на этих записях дневник обрывался. Где-то через месяц после ночной сцены в райисполкоме она неожиданно для всех вышла замуж. Характерно, что в этом замужестве тоже было мало лирики. Но откуда ей взяться, если двое, едва перекинувшись словом, уже уверены, что завтра поспешат в загс?
Наконец приступаю к изложению Людиного дневника. Беру из него наиболее содержательные строчки, оставляя телячьи восторги и печали будущим исследователям. Комментировать события буду я. Вся эта любовная история продолжалась пять недель и четыре дня. Остановлю ваше внимание на узловой записи недели, придерживаясь ранее изложенной версии, что характеры (а что такое любовь, как не столкновение характеров во времени и пространстве?) развиваются диалектически, скачками, от ситуации к ситуации. Каким же виделся нашей героине Иван Кириллович до их знакомства? Прошу!
«Вчера наконец встретила Загатного, новую тереховскую «звезду». Нынче только о ней и злословят. Ходит с непокрытой головой, в узких брюках. Это всех страшно раздражает. Я упомянула о нем в райисполкоме, куда там, едва не заклевали. Мол, ставит себя выше всех, хочет выделиться. Но по мне все это чепуха. Разве этим определяется духовная сущность человека? Хотя еще и прохладно, он ходит без шляпы. Высокий, статный, выглядит он романтично. А вот узких брюк и я не оправдываю. Сейчас все газеты выступают против тлетворного влияния Запада на молодежь. Даже в «Перце» помещают карикатуры на таких. Зачем же лить воду на мельницу несознательных юнцов?
Среди людей живешь — так и живи по-людски».
Мне нечего добавить к этому отрывку… Разве что скажу: о Люде в ту пору сплетен не меньше ходило. Девушка она была красивая, и по приезде вокруг нее сразу же рой авторитетных женихов закрутился. Но Люда всем отказывала. Даже танцевала только с девушками — пересудов боялась. Тереховцы сначала думали, что где-то у нее есть лучшая партия, а потом озлились: горда больно, принца ждет, а принц вдруг возьмет и не явится… Иван и Люда непременно должны были сблизиться, потому хотя бы, что оба сторонились тереховцев. Так я поясняю завязку этого любовного сюжета.
«Странно. Вчера под вечер приходит Загатный за данными для передовой, я была в кабинете одна. Роемся в сводках, вдруг он говорит: «Людмила Леопольдовна, я приглашаю вас в кино. Очередной американский боевик!» Я ошеломленно молчу, тогда он добавляет: «Я не мальчишка, чтобы ловить вас после танцев, мы оба достаточно разумные люди. Вы мне давно нравитесь. Вот билеты. Я жду вас у клуба, за пять минут до начала сеанса. Моя жизнь в ваших руках». И пошел. Я не ждала ничего подобного, хоть и люблю романтические ситуации. Но так своеобразно никто еще со мной не разговаривал. Попробуйте представить себе лица тереховских сплетниц, когда мы входили в зал! Не сумеете, фантазии не хватит. По рядам сразу шу-шу-шу. Мы заняли свои места и уже не оглядывались. Картина меня взволновала. Цветная, душевная. А Загатный ругался всю дорогу до самой моей квартиры. У каждого свои вкусы, о вкусах не спорят, это даже в газетах пишут. Я сразу же высказала свое мнение, и мы мирно, хорошо простились».
Отмечу трагическую, как мне кажется, особенность характера Ивана. Каждую девушку, с которой знакомился, он сначала идеализировал до нелепости. Поэтому дальнейшие отношения после первой встречи становились трудным, болезненным для самого Ивана процессом разочарования — идеал постепенно умирал. Я отметил эту черту его характера немного суховато, теоретически, но ее надо учесть, иначе не поймете дальнейшего развития событий, о которых пойдет речь.
«Он сумасшедший, слово чести. Я для него уже жена, готов подавать заявление, уже говорит о нашем общем будущем, словно все давно решено, хотя я еще и слова не ответила на его признания. Да и будущее наше в его представлении какое-то фантастическое, не как у людей. Оказывается, жить мы будем ради духовного роста, большой, общечеловеческой цели (меня все подмывало спросить, даже рискуя вызвать поток страстных обвинений в мещанстве, как и где мы будем заниматься «духовным ростом», потому что надежд получить от райисполкома квартиру нет, большая очередь, а он, говорят, уже давно с редактором горшки побил). Иными словами, я непременно должна сделать какое-то эпохальное открытие в агрономии, а он, понятно, станет гениальным писателем, которого признают не современники даже, а будущие поколения. В его гениальность я еще могу поверить, такие чокнутые всегда людей удивляли. Что касается меня, то очень сомневаюсь. Честно признаться, меня и не манит это «великое», живут люди и без эпохальных открытий…»
К этому времени увлечение Ивана Кирилловича Людочкой, кажется, достигло апогея. Именно тогда, помню, он являлся в редакцию какой-то светящийся и удивительно расслабленный. Каждую свободную минуту рвался в сельскохозяйственный отдел райисполкома. От своего неугомонного ухажера Люда сбегала в командировки. Но он и в селах находил свою возлюбленную, твердя, что не может прожить без нее и дня. Загатный походил на влюбленного семнадцатилетнего мальчишку, который не может сдерживать своих первых чувств. Весьма несолидно для взрослого человека, да еще ответственного работника, то же самое говорили Гуляйвитру и руководящие товарищи. Тереховка буквально жила анекдотами о чудачествах влюбленного секретаря редакции. Он же плевал на все пересуды.
Но шли дни, и ореол Людиной святости в глазах Ивана постепенно мерк. И открылось Загатному, что его возлюбленная такой же обыкновенный смертный, как и все мы.
Он не простил ей своей попранной веры… Что ж, так и должно было случиться.
«Чувствую, если бы мы поженились, я была бы несчастным человеком. С Иваном можно жить только робинзонами, на острове. Как-то с трудом затащила его в компанию. Были все наши, тереховские, из разных учреждений. Выпили, веселились, танцевали, рассказывали анекдоты, бутылочку крутили, в шутку целовались. Иван сразу предупредил, что в гости идет только ради меня. Господи, как он вел себя! Представьте, в разгар веселья извлекает томик Гегеля, который уже стал у всех притчей во языцех, усаживается в углу и начинает читать. У меня глаза на лоб полезли. Гости переглядываются, хозяйка квартиры покраснела, чуть не плачет — какое оскорбление. Подхожу, тихонько спрашиваю:
— Вам скучно с нами?
— Да, — отвечает, — с ними мне скучно. Я не привык зря тратить время. У меня всего одна жизнь.
— Зачем же вы шли сюда?
— Я же говорил, только ради вас…
Я попрощалась со всеми и ушла, он — за мной, но я не разрешила проводить себя до перекрестка. Надоело быть посмешищем для всего райцентра».
Это уже вызов со стороны Ивана Кирилловича. Заметили? С этих пор — нечего мудрить, о любви рассуждать. Началась борьба самолюбий.
«Я держалась целую неделю. Не подходила к телефону, обходила Загатного стороной на улице, даже не здоровалась при встрече. Он подошел в воскресенье, когда на площади было очень людно, и этим обезоружил меня. Не могла же я спорить с ним, что бы люди подумали, и без того сплетничают о нас достаточно. Мы прохаживались по аллеям парка, и Загатный говорил мне очень серьезно, трагическим голосом, как может только он:
— Людмила Леопольдовна! Одно ваше слово — и моя судьба решится. Я собрал чемодан и написал заявление редактору. Я не буду помехой вашему счастью. И мы больше никогда не увидимся, разве что на том свете, если он существует…
Тут он умолк. В его словах, во всей интонации было что-то очень мятежное, бурное, как в старинных романах. Признаюсь, меня тронула такая сила чувств. Куда нашим тереховским пентюхам!
— Зачем так, Иван, — тихо и очень по-доброму проговорила я. — Мы остаемся добрыми друзьями, я вам это обещаю. А будущее покажет…
— Благодарю… — Плечи его опустились, казалось, он разрыдается. — Благодарю, вы меня спасли…
Взглянул на меня счастливыми глазами и резко повернул к выходу. Я оглянулась, не следит ли кто за нами. Аллея была безлюдной…»
Сцена надуманная, скажете вы, в духе посредственных романов прошлого века. Высокие страсти не типичны для периферийных городков. Но я не изменяю документальной точности, пишу все как было. Выдумывают жизнь сами герои. Пока я еще не воспользовался несколькими фразами об этом происшествии, сказанными мне Иваном Кирилловичем в киевском ресторане. Но теперь они необходимы. Привожу без комментариев:
— Что ж, когда любовь остывает, мы ее выдумываем, потому что нам хочется любить. И имейте в виду, придуманные чувства не менее горячи, чем настоящие. Если, конечно, мы в них поверили. Правда, для этого нужен талант и хотя бы несколько зрителей…
Как хотите, так и понимайте эти слова. У меня есть собственное мнение, но пока приберегу его.
«Неделя прошла спокойно. Хотя мне и передавали, что Иван очень переживает наш разрыв, но кто об этом знал. Загатный ни с кем не делится. Он всегда меланхоличен и сдержан. А в воскресенье была комсомольская свадьба. Катерина из амбулатории вышла замуж за Дмитра из райкома комсомола. В амбулатории накрыли столы. Наши девчата собрались раньше — помочь. Я тоже пошла, в босоножках, потому что стерла ногу, а для «торжественной части» и танцев взяла туфли на высоких каблуках.
Все это предисловие, а что произошло на свадьбе, я и описать не могу: ни слов, ни духу не хватает. Загатный опьянел, в Тереховке его видели таким впервые. Играл на гитаре, пел чуть ли не блатные песни, которые очень не понравились начальству (вот тебе и квартира, и женитьба…). А вечером нашел в хирургическом кабинете — там для женщин зеркало поставили — мои туфли, целовал их прилюдно и проповедовал свои теории относительно любви. Умереть можно! Назавтра я неслась на работу как ошпаренная и из-за каждой занавески ловила на себе взгляды. Девчата божатся, что Иван в центре зала смотрелся очень эффектно и говорил красиво, искренне, все ему аплодировали. Он либо сумасшедший, либо действительно любит меня до умопомрачения. Таких страстей даже в книжках не встретишь».
Я лишь дополню нарисованную сцену несколькими штрихами. Об этом дне и вечере можно еще одну книгу написать, слово чести. Жаль, что тогда не было из области или из Киева ни одного корреспондента. Комсомольская свадьба вылилась в широкое районное мероприятие. Но сейчас писать об этом лишне, да и не актуально. Иван еще до начала свадьбы где-то выпил, не с печатником ли Шульгой? За столом держался как человек, который во что бы то ни стало решил напиться, ну его и разобрало. Никаких блатных песен я не слышал, напевал он популярные джазовые песенки; правда, председатель райисполкома, человек болезненный и желчный, заявил сгоряча, что на гитарах бренчат только мещане и стиляги. Я первый заметил отсутствие Ивана и пошел на розыски, предчувствуя недоброе. Кино уже кончилось, в фойе танцевали. Когда я переступил порог, аккордеон смолк, а Загатный возвышался над толпой с туфельками на вытянутых руках и ораторствовал. Я услыхал только конец речи. Ниже привожу ее:
— Да, я люблю ее… Я ее люблю. Вечная и банальная история. Если хотите знать, на этом держится мир. Я мог бы долго рассказывать вам о настоящей любви, но вы все равно будете смеяться. Вот вы, девушка, слыхали об Уолте Уитмене? А это был очень мудрый человек. «Первый встречный, если ты захочешь заговорить со мной, почему бы тебе не заговорить со мной?» Но если на улице я подойду к вам, к вам или к вам и попробую завести беседу, вы позовете милиционера…
Он еще раз поцеловал лакированные носочки женских туфелек, величественно повернулся и пошел к дверям под аплодисменты и смех присутствующих…
«Я похожа на мотылька, который уже опалил крылья, боится огня, но все равно летит на него. Загатный поймал меня после сеанса, и я согласилась пройтись с ним. После такого донкихотского поступка неловко отказать человеку в разговоре. Ярко светила полная луна, было тепло, а на душе как-то смутно, даже сердце замирало. Он свернул в поле, но я сказала, что дальше развилки не пойду — это метров сто от крайних хат. Представьте широкую, белую дорогу, на обочине шелестит рожь, жемчужное марево лунной ночи над полем, все какое-то смутное, тревожное, а он говорит, говорит, говорит, и мы бредем, бредем по зыбкой дороге, такое может разве что пригрезиться. Вдруг он останавливается — видели бы вы его строгое, вдохновенное лицо в призрачном лунном свете! — и подает мне руку: на всю жизнь! Я плохо помню, я была словно пьяная, счастливо пьяная, я вложила свои пальцы в его холодную ладонь, и мы пошли, пошли по белой дороге. Вот тебе и Тереховка! Никогда не ждала…»
Я хочу сразу же обратить ваше внимание на одну интересную деталь. Только вдумайтесь: «Я была пьяная, счастливо пьяная, я вложила свои пальцы в его холодную ладонь…»
Замечено точно, в минуты большого нервного напряжения руки у Ивана действительно словно мертвеют, он сам говорил, но Люда это заметила. Значит, не так уж она была опьянена, как пишет. И еще одно. Мне долгое время не давала покоя мысль: как могла такая рациональная девушка, пусть даже где-то романтичная, клюнуть на дешевые декорации — белая дорога, ночь, страстные речи Ивана, цену которым она почти гениально предчувствовала (беру обратно свои придирки к автору дневника: очищенный от шелухи, он производит намного большее впечатление). Как она могла решиться подать — символично! — руку Ивану? Недавно я снова заехал в поселковую библиотеку, рассчитывая узнать больше, чем мне это удавалось раньше. Люда была в комнате одна, подшивала газеты. Моя любознательность была ей не очень по душе, но я обратился к ее гражданскому чувству, напомнил о книге, документальность которой определенно заинтересует будущих летописцев жизни Ивана. И Люда стала более разговорчивой.
— Хотите откровенно? Даже самое славное минутное опьянение не лишает подспудной трезвости. Я знала, что завтра, на трезвую голову, все будет видеться иначе. С моей стороны это не было окончательным решением. Но в нашем трезвом мире так хочется иногда захмелеть… Точнее, сделать вид… Что же касается Ивана — у него было серьезно. Если хотите, как у ребенка, который верит, что волк схватил гусей. Игра для него не спектакль, а настоящая жизнь. Этим мы и отличаемся от детей, мы не умеем играть всерьез.
— Не такой уж ребенок Иван Кириллович, как вам кажется, я-то уж знаю…
— Я просто сравниваю, хотя, честно говоря, я часто казалась себе намного старше его. Но согласитесь, что дети быстро разочаровываются в игре… Пелена спадает с глаз — и белые гуси снова становятся Кольками, Витьками, Таньками, и дети равнодушно отворачиваются от игры. Да пусть этот волк хватает гусей. В конце концов до́роги не гуси и не волки, а эмоции…
Так она говорила довольно долго. Повторяясь и нервничая, и посторонний человек мог бы подумать, что Людмила Леопольдовна до сих пор обижена, удручена непостоянством Ивана. И вместе с тем она как-то откровенно призналась, что никогда бы не вышла за Ивана — боялась испортить себе жизнь. Люда тоже любила и любит определенность — в этом мы с ней схожи.
После той лунной ночи они с неделю избегали друг друга и потом только один раз встретились в райисполкоме, в часы ее дежурства.
Попрошу зрителей занять места в нашем маленьком театрике, скоро я снова подниму занавес. А пока несколько замечаний о героях. Люда спешила. Люде необходима была эта последняя встреча, перечеркивающая лунную дорогу и развязывающая ей руки. За ее спиной уже стоял Борисенко — партия, по тереховским понятиям, весьма удачная, солидная. Встревоженный настырностью Загатного, немолодой уже холостяк вдруг спохватился и стал активно действовать. Люда же была не в том возрасте, чтобы отказывать положительному человеку, без двух минут директору, Иван… Но Иван сам виноват. Он столько намолол ей в ту ночь в райисполкоме, что она, бедняга, не в силах была даже записать всего в дневник, как ни заботилась о потомках…
Я воспользуюсь Людмилиными записями, не прибавляя к речи Загатного ни единого слова. Напомню: выходя из редакции, Иван попросил у печатника две сигареты, потом вернулся и взял еще одну. Значит, готовился к серьезному разговору, более того, видел уже себя в этом разговоре — с сигаретой на фоне огромного окна, с горящей сигаретой в просторной приемной и т. д. Сцены с сигаретами казались ему эффектными. Хотя, повторяю, он почти не курил, в детстве перенес операцию горла. Горло… Моему учителю Петру Васильевичу Поспешаю тоже запретили курить — удалили гланды, но как-то неудачно, сельская больница, сами понимаете. А он курил да курил — и докурился до рака горла, даже больной не выпускал изо рта сигарету. Господи, как он кашлял! И все шутил, чтобы и в гроб не забыли положить ему с десяток пачек «Примы». Снова я про веселенькое завел… Да, чуть не забыл горьких слов Ивана Кирилловича, которые он произнес во время нашего с ним интимного разговора в ресторане:
— Я могу любить только недосягаемое. Когда крепость поднимает белый флаг, я разочаровываюсь. Я вечный рыцарь, которого привлекает штурм, а не трофеи.
Ночь пропахла полынью.
Ее горький запах ударил в ноздри, едва Иван сошел с редакционного крыльца. У дороги к нему присоединились привычные запахи бензина и конского пота. Но полынная горечь осталась. Впрочем, полынь тут ни к чему. Горечь у него в сердце, но это была не только боль утраты, но и боль рождения. Наконец, такая утрата — тоже счастье; есть что терять и есть ради чего терять. Загатный шел медленно, погружаясь в приятную возвышенную грусть. Густые, сочные краски ранней осени, бабье лето еще впереди. Он даже не думал, что сейчас скажет Люде. Слова родятся сами, только бы донести до райисполкома эту живую, высокую тоску.
Он рано выпустил ручку входной двери, тугая пружина прихлопнула их, и тут же трижды мигнуло электричество; еще десять минут — и Тереховка смежит свои очи. Свет погас, когда они с Людой обменялись теми малозначащими фразами, которые предшествуют обычно серьезному разговору. Девушка подкрутила фитиль керосиновой лампы, недобро подмигивающей с сейфа, но сумрак у стен остался, и Загатный обрадовался: скрадывая движения, он как бы придавал весомость его словам. Все походило на сцену из старой провинциальной драмы — невозмутимое Людино лицо над столом в розовом кругу лампы, темная фигура Загатного в кресле и напряженная тишина, словно суфлер потерял конец фразы и теперь лихорадочно листает страницы. Иван положил голову на руки, а когда поднял, его лицо свело от внутренней боли.
Мелкие заботы, мелкие страсти, пересуды, игра мелких самолюбий — все мизерное, жалкое, лицемерное. Можно сойти с ума. Изо всех сил избегаешь потока будней, а он догоняет, затягивает, и не замечаешь, как погружаешься в него, день ото дня все глубже, глубже, и вот уже нечем дышать — медленное умирание.
Он выдернул из-под тугого галстука ворот рубашки: белые кисти рук с длинными тонкими пальцами повисли на подлокотниках.
— Меня стараются уязвить: голубая кровь, руки аристократа, не люблю народ… Какая демагогическая чушь! Я ненавижу только посредственность, тупость. Смеюсь над людской глупостью, как писал гениальный дед Сковорода. У нас для всех одинаковые возможности, кто мешал им воспитать в себе духовность и выбраться из общего потока на остров? Нет, пока я творил себя, они предпочитали стучать костяшками домино, дремать перед телевизорами, орать на стадионах в животном азарте — теперь они обижаются: ты от нас отдаляешься, ты ставишь себя выше нас. А опуститься до их уровня, скажите, это — справедливо?
Он передохнул, встал и прикурил от лампы первую сигарету.
— Они воинственны. Они говорят: это плохо, ибо мы этого не понимаем. Творите для простого человека, для массы, вы призваны творить для простых людей. А я кричу и буду кричать им в лицо: я сложный человек, слышите, сложный, и не виноват, что у вас не хватило отваги и духу подняться над своей простотой, и я не собираюсь опускаться до уровня вашей духовной нищеты. Даже на Голгофе я буду шептать: умирает сложный человек, сложный… На всех Голгофах простые люди распинали сложных людей, чтобы завтра молиться на них.
(Должен прервать Ивана Кирилловича и отметить его недобросовестность в извлечениях из Сковороды, особенно в последнем. Если уж ты выбрал себе божка, хотя это и странно для человека, похваляющегося интеллектуальной свободой, зачем тогда искажаешь, извращаешь слова его на свою потребу? Разве наша общественность так глубоко уважала бы память этого философа-демократа, разве писалось бы столько о нем теперь, если бы он допускал в своем творчестве идейные ошибки, воспевая индивидуализм? Такие сомнения давно мучали меня. Наконец собрался и просмотрел двухтомник Григория Сковороды.
Не стоит говорить, что Загатный субъективно надергал цитат, которые бы оправдали его поведение в Тереховке. А вот и явная дезинформация. Вспомним недавно приведенные Иваном слова: «Смеюсь над людской глупостью…»
Рад сообщить читателям, что со стороны Ивана Кирилловича это сознательный поклеп. Таких слов у Сковороды нет и быть не может. Есть слова: «Смеюсь над людской глупостью, ее же оплакиваю». Заметили основное различие?)
Иван жадно глотал дым, словно это была его последняя затяжка перед смертью. Ходил из угла в угол, спотыкаясь о ковер, и длинная его тень тревожно металась по разлапистому трафарету стен. (Еще должен объяснить, почему в этой сцене не слышно Людмилиного голоса. Во-первых, в ее дневнике приведены только слова Ивана, и я не хотел идти против собственных убеждений. Главное же — Люда уверяла, что в тот вечер отделалась несколькими банальными, незначительными фразами, чтобы поддержать разговор. Загатный говорил за двоих…)
— Дальтоник не различает цветов, весь мир видится ему серым, так и человек посредственный никогда не заметит и не оценит настоящую духовность, интеллект. Только официальное признание, внешний успех убеждает толпу: перед ней нечто высшее ее разумения, и перед этим высшим, непонятным, надо склониться. Тогда толпа подбросит вверх шляпы и завопит: «Слава гению!» Плевать мне на их преклонение, я только хочу доказать, вбить в их дубовые башки, что я иной, не такой, как они, и имею право ходить по тереховскому Крещатику, держа руки за спиной…
А знаете, чего он про эти руки вспомнил? Где-то через неделю по приезде в Тереховку Загатный шествовал на работу, заложив руки за спину и задумчиво наклонив голову. Догоняет его заведующий сберегательной кассой, который пописывал в нашу газету о вкладах трудящихся и частенько бывал в редакции. Запанибрата хлопает Ивана по плечу. И между ними происходит такой диалог:
— Как хозяин улицы ходишь — руки за спину.
— А вы убеждены, что я не хозяин улицы?
— Ну и юморист! Ты ведь пока не председатель райисполкома…
Придя в редакцию, Иван Кириллович долго плевался и с тех пор на работу ходил только так, заложив руки за спину.
— Пока я не жил в этом болоте, у меня была уйма желаний и мало конкретики. Тереховские мещане помогли мне найти себя. Только творчество спасет меня от их цепких рук. Я пожертвовал молодостью, чтоб подняться духом над выстроенной по ранжиру толпой. Видите, в тридцать лет я почти седой. Я жертвую жизнью, чтобы доказать им, что стою большего, чем они думают. Искусство требует жертв — в этих банальных словах великая, хотя и грустная, истина…
Взволнованный своей речью, Иван Кириллович раздавил в пепельнице окурок и торопливо закурил вторую сигарету. Пальцы его дрожали…
— Вся моя будущая жизнь — медленный путь на Голгофу. Я не могу и не хочу жертвовать вами. На Голгофу идут в одиночку.
Он стоял на серебристом фоне открытого окна. Руки глубоко в карманах, голова конвульсивно откинута назад, глаза закрыты. Наступала решительная минута. Загатный чувствовал, как пульсирует в ноющих висках кровь.
— Вы, Люда, живой человек. Вам нужна семья, уют, покой. Я ничего этого не могу вам дать. Я не имею права размениваться. Если это случится, я возненавижу и себя, и вас… Простите меня. И спасибо, что вы есть… что вы были в моей жизни… Прощайте…
Не правда ли — конец исповеди сентиментальный? Иван проговорился в ресторане, что плакал, прощаясь с Людой.
А может, сболтнул. Люда о слезах не упоминала. Но в ее дневнике тот вечер описан детально. Особенно глубоко запало ей в душу, потрясло больше, чем весь монолог, одно его движение. Загатный взял ее руку, склонился низко над столом и поцеловал. Потом резко повернулся, бросил на плечо плащ и стремительно вышел из комнаты. Его поникшие плечи сиротливо проплыли под окнами и растаяли в ночи.
Теперь я осмелюсь нарисовать сцену, свидетелем который был один-единственный зритель, потому и проверить его некому. Отстаивая ее вероятность, опираюсь на свое глубокое, в сравнении с другими коллегами, знание характера Ивана. Эпизод этот вызовет множество возражений и у читателей, и у критиков. Думаю, что какой-нибудь пуганый редактор вознамерится вымарать его вообще. Действительно, упоминание бога в наш атеистический век не очень-то похвально. Но и тут я не могу поступаться жизненной правдой. К тому же я поясню дальше, что это был за бог и какие у него были с Иваном отношения. А пока только картинка. Написана она со слов печатника Шульги. Придумать это Шульга не мог, не тот он человек.
Когда взволнованный печатник заметил в газете ошибку и ему немедленно потребовался Загатный, он побежал не на квартиру Ивана, а прямиком в райисполком, потому что вся редакция и типография знали: в этот вечер, когда Люда дежурит, их секретарь отправится к ней. Уля не дремала и следила за каждым телефонным звонком, за выражением лица Ивана, — а если к этому еще добавить чисто женскую интуицию, с которой у тереховских женщин было все в порядке, то в точности прогноза не приходилось сомневаться. Итак, Шульга сел на свой старый-престарый велодрандулет и поскакал по булыжной мостовой в ночь, пугая сонных тереховцев дребезжанием седла, спиц, щитков и педалей. Так он проехал метров двести, потом прислонил транспорт к забору и направился через исполкомовский скверик к подъезду. Вот тут он и увидел то, о чем, взяв обещание не выдавать тайну, поведал мне через несколько лет.
Поперек дорожки валялся брошенный светлый плащ. А сам Загатный стоял на коленях, руки на груди, ладонь к ладони, голова поднята, лицо к небу. Он что-то страстно шептал. Шульга разобрал и запомнил лишь одну фразу:
— Боже, возьми все, только дай мне полюбить…
Пишут, спорят (я регулярно просматриваю периодику): когда же наука сделает бессмертным человека? И никому в голову не придет, на кой ему это бессмертие? Представляю, изобретут где-то, в штате Техас (для примера) долгожданный эликсир. Кто же первым прорвется в сонм бессмертных? У кого кошелек потуже. Бессмертие за миллиард долларов. Бессмертие по знакомству, по блату. «Мой кузен — адвокат того депутата, который… Устройте несколько бессмертий. Взаимно…» Это из какого-то фильма. Запомнилось. Бессмертные миллиардеры, бессмертные тираны и их блюдолизы, тоже бессмертные. «Кто в списке неблагонадежных, тому прививать бессмертие строго запрещено. Ничего не могу поделать, сеньор…» Пусть умирают крамольные мысли, на земле будет спокойнее, тиран царствует вечно, вечный покой, вечная тишина… О люди!
Благословляю смерть! Благословляю смерть, которая одна равняет господ и рабов. Благословляю высшую справедливость. Пока тиран и бунтовщик смертны — жизнь существует. Если бы не было смерти, мы бы все еще ходили с каменными топорами. Смерть — двигатель прогресса. Только она подвигает смертных на великие дела. Если впереди вечность, к чему писать этот роман сегодня? Впереди вечность — спите, отлеживайтесь на диванах и кушетках. Наслаждайтесь жизнью, вы еще поспеете к великим делам, впереди вечность, время есть и времени нет, потому что оно безгранично. Благословляю смерть — колесницу жизни!..
Какая патетика! Оракул! Пророк! Гений! Чувствую, что больше не напишу ни слова, пока не откроюсь вам до конца, не сброшу с себя непосильную ношу, которая гнетет меня несколько дней. И дифирамбы смерти, и настырное упоминание о моем учителе Петре Поспешае — все это результат… Даже этой тетради боюсь доверить, не то что вслух произнести. У меня, не пугайтесь, не ахайте — рак горла. Да, да, это правда, неожиданная злая правда. Ненасытное чудовище нашего века настигло меня. Я это недавно почувствовал. Не было ни температуры, ни боли — рак не болит! — только горло у самой груди одеревенело; глотнешь — и чувствуешь опухоль. Весь вечер я был подавлен, хотя изо всех сил отгонял мрачные мысли. А на следующий день закашлялся в своем маленьком кабинетике. Что это был за кашель! Кашель Петра Поспешая, глубокий, сухой, черный. Сразу вспомнились мне выпускные экзамены, сад, предсмертное буханье Петра Васильевича, сигареты «Прима», вырезанные гланды. И у меня с гландами была оказия. Вернее, так себе, разговор, еще во времена Загатного. Только я избавился от гланд, после операции вышел на работу. Сижу, курю. Как раз, помню, «Приму».
А Загатный и говорит:
— После такой операции рискованно курить. Можете рак горла схватить… Скорая смерть, правда, болезненная…
А я молодой, глупый. В таком возрасте разве думаешь о болезни? Смерти как-то не представляешь себе. Все когда-то умрем, смеюсь. И курю. И докурился. Наверное, с тех пор он меня и точит. А нынче последняя стадия. Поспешай недель шесть со времени, как узнал о своей болезни, протянул. Вот тебе, баба, и Юра. Шесть недель. Сорок два дня. Тысяча восемь часов. Шестьдесят тысяч четыреста восемьдесят минут. Три миллиона шестьсот двадцать восемь тысяч восемьсот секунд. Я все точно подсчитал. Закрылся в своем кабине-тике и подсчитал. Чистая арифметика. Надо же подвести под собственный конец логичный фундамент.
А вообще-то сейчас важно не паниковать. Собраться с мыслями. Осознать, что это неминуемо, хоть бейся головой о кирпичный угол библиотеки. Перебрал все энциклопедии, все медицинские справочники, которые нашлись в библиотеке и у жены. Но о признаках рака горла в них ни слова. Чтоб вам всем подохнуть, писаки чертовы, за что только гроши вам платят?! Как-то жена чуть не засекла меня с медицинскими книжками. Уже калитка хлопнула. Я, правда, успел засунуть книгу в стеллаж. Идиотское положение. Может, и решился бы пойти к врачу, но жену не минуешь. Она часто в регистратуре сидит. Да медсестры расскажут. Да что сестры? Завтра вся Тереховка узнает: у Гужвы, заведующего библиотекой, рак горла. Придется унести тетрадь в свой кабинет и писать там, задерживаться после работы. Боюсь, что жена ненароком откроет ящик и заглянет. Не люблю слез. Еще наплачется…
Засыпаешь вечером и надеешься, мечтаешь, что утром черное отчаяние развеется, вдруг проснешься здоровым, сильным — впереди жизнь. После ночи, еще глаза не продрал, лихорадочно глотаешь слюну, а оно не исчезло, оно здесь, еще и увеличилось к утру. И впереди только шесть недель. Да где! — уже наверное, пять. Сразу отвратительный холод по телу. Где-то вычитал — могильный холод. Но хватит. Так и рехнуться можно, не дождавшись конца.
Писать буду только про Ивана Кирилловича.
— Иван Кириллович! Ошибка! — крикнул печатник, вроде только что заметил секретаря.
Загатный встрепенулся, скомкал плащ:
— Проклятье! Авторучка выпала, — щупал, щупал, — как сквозь землю. Где ошибка?
— В заголовке. На третьей. Приправлял раму, глядь, а там: «Кукукурузу на силос». Три «ку». Сам боюсь исправлять. Еще хуже что напорю. И редактора не хотелось будить, завтра по выговору корректорам влепит. Так я уж к вам…
Шульга все бубнил и бубнил, едва поспевая за Иваном, тому хотелось поскорее отойти от райисполкома и всего, что произошло несколько минут назад:
— Вы ступайте, переберите заголовок, я сейчас.
Велосипед печатника задребезжал в темноте.
На минуту поддался слабости. И вот пожалуйста. Неужто Шульга что-нибудь заметил? Не хватает только, чтобы вся Тереховка зашипела, будто Загатный верит в бога, молился, выйдя ночью от Люды. Какая мерзость! А виноват сам. После разговора с Людой вдруг показалось, что он очень одинок. Что он никого не любил и не полюбит. И что в разладе с Людой виновата не его жажда идеального, а неспособность по-настоящему любить. Неврастения, конечно. Но все это так внезапно навалилось. Да еще — ночь. На какое-то мгновение он забыл все — и свое призвание и свою великую миссию. Как же, ему захотелось человеческого счастья. Тогда беги, променяй святые минуты творчества, когда чувствуешь себя богом, на пеленки, фикусы, на тепло под бочком. Чего же ты стоишь? Еще не поздно. Она забудет твои признания. Как и ты забудешь слова, за которые ты так дорого заплатил четырехсотдневным прозябанием в Тереховке: если не быть гением, лучше не существовать… Вообще не существовать. Почаще повторяй — самый надежный способ борьбы со слабостями.
Он входил в редакцию, стиснув зубы. Жизнь — борьба. Прежде всего с собой. Потом уже с окружением…
Оксана проснулась после полуночи, раскапризничалась, и Андрей никак не мог ее укачать.
— Давай перепеленаем, я покормлю, хоть и рановато, — может, потом дольше поспит, — ровным голосом сказала жена, будто вовсе и не спала.
…Можно просить две комнаты с кухней, в райцентре с квартирами туго, но в редакции семейных претендентов нет, а дом где-то под осень будут сдавать. Если Гуляйвитер захочет — выбьет. А можно из села привезти тещу и как бы между прочим бросить редактору, мол, смотрите, как живем, — трое взрослых и ребенок в одной комнатенке, тридцать рублей ежемесячно отдай, а жена только с сентября пойдет работать. Гуляйвитер — сентиментальный, несмотря на свою шумную деловитость, он любит опекать. А еще лучше при случае подключить секретаря райкома, ведь приходится с ним и в села ездить. Вот едет мимо нашего двора, я и говорю: «Водички не желаете попить?» Нет, не годится, лучше — кваску, но тоже примитивно, как говорит Иван Кириллович, ага, скажу так: Дмитрий Семенович, у меня дочь, пятый месяц, такая забавная, недавно из села привез, хотите посмотреть?» Припертый, что называется, к стене, не сможет он сказать, что не хочет посмотреть на дочь, что ему это неинтересно. Разве уж очень некогда, будет спешить, тогда я другим разом.
И вот мы входим, Марта показывает нашу доченьку, а у нас теснота, духота, и мать-теща тут как тут, для впечатления можно и Христиновну, хозяйку, пригласить. Марта начинает дипломатичный разговор, как трудно с ребенком в такой крошечной комнатке. И секретарь, куда деваться, скажет: «Потерпите пару месяцев, дом вот-вот сдадим…» Я хватаюсь за эти слова как за соломинку, бегу к Гуляйвитру, тот — в райком: «Первый пообещал Хаблаку квартиру в новом доме, надо внести в список…» Как все славно, ладно, как по написанному!
Это одна из комбинаций, а их можно придумать ого-го. Главное, чтоб тебя не останавливали никакие там условности, моральные принципы. Их выдумали люди, имеющие многокомнатные квартиры. А кто не имеет даже одной комнаты, должен лезть напролом. Не постучишь — не откроют! Кто не очень миндальничал, когда давали назначения, тот теперь в городе работает. Эх, если бы вернуть время распределения, он бы уже не прятался за спины, ожидая, когда его позовут и скажут: «Вот что осталось, выбирайте…» Он бы растолкал всех локтями, глотку перегрыз… Андрей Сидорович не узнавал себя. Оказывается, трудней всего сделать первый шаг. Стоит сказать Гуляйвитру, что его дворняга высокой породы пес, стоит раз переступить через себя, изменить себе, зажмурить глаза и наступить на собственную совесть, как цепь звенит дальше, звено за звеном, колечко за колечком, до конца.
По принципу во́рота: только выпустил из рук — ведро вниз тянет, ворот крутнулся, потом еще раз, быстрей, быстрей, стук, лязг, сруб шатается, а ведро летит в темную бездну, и заглянуть страшно.
Но Хаблак заглядывал. С любопытством и страхом глядел в бездну, открывавшуюся перед ним. Теперь он свободен от себя. Он всего добьется, потому что не будет теперь преград: неудобно, нечестно или «что подумают люди». Все дозволено, что на пользу. Снова колодец с воротом, крутится, крутится и летит в пропасть, куда и звездный свет не пробьется…
Хаблак отпрянул. Застонал, заворочался на койке, уткнулся лицом в подушку.
— Болит что? — прошептала Марта, укладывая дочь в кроватку.
— Болит… — с трудом выдохнул Хаблак.
Кончается ночь, вот-вот начнется новый для моих героев день. Взойдет над сонной Тереховкой солнце, белые туманы зарозовеют у берега и заклубятся алой метелью в небе. Расцветет роса на кустах, паутина в бурьяне заискрится. Заскрипит колодезный журавль, Иван вытащит ведро свежей воды. На голубых волнах заколышется вишневый лист — ночью парни возвращались с гулянки, рвали ягоды, листьев в колодец натрясли…
За пять недель до смерти становишься лириком и начинаешь понимать, что теряешь, уходя с этого света.
Для моих героев день начинается, только мое, Гужвы, солнце садится, обещая вечную ночь…
