Е. М. Зингер, В. М. Котляков

Григорий Александрович Авсюк (1906–1988)

Гляциолог, д.г.н. (1954), профессор (1956), академик (1984).

В Институте в 1937–1988 гг., зам. директора Института (1954–1984), создатель и руководитель отдела гляциологии (1957–1968), директор Института (1985–1986)

Григорий Александрович Авсюк родился в Петербурге в семье военного топографа. Он владел той же профессией, что и его отец. Поступив в Московское топографическое училище, а затем в Московский геодезический институт и окончив его в 1930 году, Г.А. начал работать инженером-геодезистом и картографом. В середине 1930-х гг. поступил на службу в Главное управление Северного морского пути (ГУСМП) при Совнаркоме СССР, откуда вскоре впервые в своей жизни отправился в Арктику. Он провел две зимовки на полярной станция Бухта Прончищевой на побережье Таймыра. Там он занимался определением астрономических пунктов геодезической сети на берегах Северного Ледовитого океана. Совершая поездки на собачьих упряжках по арктической тундре, он знакомился с полярными льдами. С тех пор льды, сначала морские, а потом ледниковые, становятся основным предметом его исследований.

Гидрографические изыскания на Крайнем Севере включали изучение ледяного покрова арктических морей, составление прогнозов ледовитости таймырского участка Северного морского пути, традиционную опись морских берегов и нанесение их на карту. Полученные тогда Г. А. Авсюком данные были использованы при создании полетных штурманских карт аэролоций. Они оказали существенную помощь участникам трансарктических перелетов, в том числе полетов в 1937 году на Северный полюс воздушной экспедиции под руководством О. Ю. Шмидта и через Северный полюс в Америку экипажей В. П. Чкалова и М. М. Громова. В Главсевморпути Г. А. Авсюк занимал ответственные должности в управлении воздушной службы и Бюро ледовых прогнозов, где возглавлял отдел карт и лоций. А потом на протяжении более полувека его основная научная и организационная деятельность была связана с Институтом географии АН СССР. В стенах Института он работал с 1937 года до последнего дня своей жизни, оборвавшейся 30 ноября 1988 года. Пройден путь от рядового научного сотрудника до академика, заведующего самым крупным отделом и заместителя директора Института.

Г. А. Авсюк.

В 1946 году Г. А. Авсюк во главе Киргизской комплексной экспедиции отправляется на хребет Терскей-Алатоо, ограждающий с юга высокогорное озеро Иссык-Куль. Там он провел первые в Советском Союзе комплексные стационарные наблюдения в высокогорье. Этот вид географических исследований получил широкое применение в нашей стране. На базе Киргизской комплексной экспедиции Григорий Александрович организовал в с. Покровка, близ озера Иссык-Куль, первый в нашей стране научно-исследовательский географический стационар – высокогорную Тянь-Шанскую физико-географическую станцию, и стал ее директором. Под его руководством станция на Тянь-Шане превратилась в прекрасную школу для воспитания молодых кадров советских гляциологов. Впоследствии вместе с высокогорным филиалом в верховьях р. Кызыл-Су и на леднике Карабаткак станция была передана Академии наук Киргизии.

Григорию Александровичу принадлежит ряд классических работ по гляцио-геоморфологии и геологической деятельности горных ледников. Они содержат морфологическую классификацию горных ледников, анализ механизмов глыбового движения льда и формирования морен. Занимаясь изучением эволюции ледниковых систем, Г. А. Авсюк установил, что приостановка движения (омертвение) концов ледников представляет собой одну из характерных черт общего убывания оледенения горных стран.

Говоря о Г. А. Авсюке, нельзя пройти мимо его исключительной роли в организации отечественной науки о ледниках. Именно им, по существу, была создана современная гляциологическая школа нашей страны. Под его руководством реализованы межведомственные проекты, проведены конференции и симпозиумы, созданы объединения гляциологов в учреждениях Академии наук СССР и союзных республик, университетах и ведомственных институтах.

Грандиозным научным мероприятием ХХ в. стал Международный геофизический год (МГГ). Тысячи ученых из 67 стран Старого и Нового Света объединили свои усилия, чтобы выполнить в 1957–1959 гг. по единой программе комплексные исследования глобальных геофизических процессов в период максимума солнечной активности. Впервые гляциология стала одним из главных разделов изучения Земли. 103 ледниковые станции должны были работать в самых разных районах Земли – от Северного до Южного полюса.

Полевой ночлег.

В 1956 г., вскоре после возвращения из Антарктиды, Г. А. Авсюка назначают председателем Рабочей группы по гляциологии Междуведомственного комитета Международного геофизического года при Президиуме АН СССР, а в Институте географии АН СССР – руководителем большой группы участников экспедиций МГГ, лично отобранных им из молодых специалистов. В подготовке и проведении работ по программе МГГ с новой силой раскрылся организаторский талант Г. А. Авсюка. С энтузиазмом и ответственностью он руководит формированием крупных гляциологических экспедиций в Арктику. Он занимается оснащением экспедиций современным научным оборудованием, составляет и выпускает серию «Основных методических указаний по гляциологическим исследованиям», в соответствии с которыми работали зимовочные экспедиции МГГ на ледниках Земли Франца-Иосифа, Новой Земли, Камчатки, Якутии, Алтая, Средней Азии и Полярного Урала, а также в Антарктиде.

Плодотворный труд Григория Александровича Авсюка в науке был отмечен многими государственными наградами, среди которых два ордена Ленина, ордена Октябрьской Революции и Трудового Красного Знамени.

Слева направо: В. М. Котляков, ГА. Авсюк, М.Г Гросвальд.

Академик Г. А. Авсюк был не только замечательным ученым и организатором науки, но и истинным интеллигентом, всегда создававшим вокруг себя обстановку благожелательности, товарищества и демократизма. Он всегда пользовался авторитетом среди юных сотрудников и маститых ученых, всеобщим уважением и любовью. Григорий Александрович был доступен для любого сотрудника, независимо от должности и звания. Они шли к своему руководителю за советом по научным, производственным, общественным или даже личным вопросам. И Григорий Александрович всегда незамедлительно откликался, оказывал по возможности необходимую помощь. Сотрудники отдела гляциологии называли между собой своего начальника совсем по-родственному – «дядя Гриша». Его отличали необычайная скромность, благородство и бескорыстие. Например, будучи одним из руководящих работников Академии наук, он имел полное право получить в Москве бесплатную квартиру, но, не воспользовавшись своим положением, приобрел квартиру в платном академическом кооперативе. В подвале этого же дома размещался на первых порах отдел гляциологии, созданный в ИГАНе.

Рисунок А. Д. Арманда.

А. В. Дроздов

Давид Львович Арманд (1905–1976)

Физикогеограф, страновед, д.г.н.(1957), профессор (1963).

В Институте в 1940–1976 гг., зав. отделом физической географии (1960–1966)

Давида Львовича Арманда знают не только географы и не только в нашей стране. Его имя знакомо эсперантистам, конструкторам электродвигателей, любителям и организаторам туризма, лесоводам, агрономам, инженерам, конструирующим сельскохозяйственные машины, читателям популярных книг о проблемах природопользования, о географии прошлых и наших дней. И, конечно же, энтузиастам охраны природы.

За 36 лет работы в нашем Институте он сделал необычайно много. Институт обязан ему множеством достижений. И не только научных. Роль этого незаурядного человека в формировании творческой атмосферы, стиля общения, высоких стандартов работы чрезвычайно велика. В Институте он был моим первым и любимым учителем. Уверен, не только моим. В моей жизни его роль была особенной. После университета мне, выпускнику «зарубежки», направленному в отдел физической географии Института, для включения в нормальную работу необходимо было набираться опыта полевых исследований, постановки и решения задач, основанных на оригинальном эмпирическом материале, а не только на литературных источниках. И Давид Львович сразу же занялся моим обучением – отправил меня на Курский полевой стационар Института, поручил несколько заданий по обработке экспериментальных данных, познакомил с приемами и методами такой работы. Он не жалел времени, чтобы показать мне как пользоваться логарифмической линейкой, пропорциональным циркулем, планиметром и многими другими простыми инструментами того времени.

В Эстонии на стационаре Вооремаа, 1974 г. Фото В. В. Мазинга.

Давиду Арманду около 20 лет.

Сам он виртуозно владел техникой камеральной работы. В моих глазах за письменным столом Д.Л. воплощал облик мыслителя, в котором, однако, присутствовали вначале смущавшие меня черты конторского служащего – во время работы он надевал нарукавники. Но вскоре я понял – это было просто органичное проявление его рационализма, нисколько не диссонирующее с рафинированным образом.

Его оригинальные тексты, рождавшиеся очень быстро, обладали глубиной, выразительностью и ясностью. Он был замечательным педагогом, блестящим лектором, тонким экспериментатором и интерпретатором, одновременно и теоретиком, и наблюдательным и проницательным полевиком. И очень доброжелательным человеком. Я сразу влюбился в него, прыгал вокруг как жизнерадостный щенок, возможно, досаждая своей слишком активно выражаемой привязанностью. Но со временем научился сдерживать свои восторги, беречь его время, заботиться о нем. Хотя в характере Давида Львовича было все делать самому, никого не обременяя своими нуждами – он штопал свои носки, стряпал еду, мыл полы.

Давид Львович был одарен многими и очень разными способностями. И хотя со времени его смерти прошло уже более 30 лет, многие его статьи и книги читают и студенты, и маститые ученые, их штудируют, ссылаются на них по сей день. Давид Львович всегда был устремлен вперед. Он предвидел развитие нашей науки. И выстроил основания и программы для множества перспективных направлений географических исследований.

Путь и творчество ученого, как и любого человека, определяется не только сочетанием способностей, но и судьбой. Вот самые краткие биографические сведения о Давиде Львовиче.

Давид Львович родился в апреле 1905 года в семье фабриканта, имевшего предка француза. Один из трех либерально настроенных сыновей фабриканта был отцом Давида Львовича. За другого вышла замуж служившая в этой семье гувернанткой Елизавета Федоровна Стеффен, принявшая фамилию Арманд. Под именем Инесса она стала известной деятельницей РСДРП, человеком, близким В. И. Ульянову-Ленину. Вообще, в те годы в подмосковном поместье деда-фабриканта Ельдигино (недалеко от нынешнего города Пушкино) его дети активно занимались отнюдь не эксплуатацией трудового народа, но либеральным просветительством и революционной работой, организовали даже подпольную типографию.

Еще недавно в Ельдигино сохранялся музей Инессы Арманд. Советская власть, чтившая соратницу Ленина, его создала и поддерживала. О семье Армандов в этом музее узнать можно было немного, но помню ряд комнат с обстановкой, характерной для начала ХХ века, с огромным французским роялем красного дерева в гостиной. Боюсь, он не сохранился. От революционного разорения дом Армандов советская власть уберегла, но в середине 90-х годов его купила какая-то строительная фирма для устройства загородного клуба. Последний раз я был в этом доме вскоре после этой смены хозяев. Пожилая смотрительница музея, жившая в Ельдигино, грустно переносила в ближний сарай музейные экспонаты. Место рояля должен был занять бильярд.

Семья. 1957 г. Сидят: внучка Лена, сноха Ольга, жена Галина Васильевна, дочь Елена. Стоят: сын Алексей, Давид Львович, зять Владимир.

За участие в революции 1905 года родители Давида Львовича вместе с маленьким сыном были высланы из России. Они жили во Франции, в Швейцарии, в Италии. Немало путешествовали. Кто знает, может быть, эти детские впечатления питали влечение Давида Львовича к экспедициям, побудили оставить первую профессию инженера-электрика и стать географом?

В Россию Арманды вернулись в 1913 году. В Москве Давид Львович закончил Государственный электромашиностроительный институт (Институт красных инженеров Каган-Шапшая), с 1927 года работал на заводе «Динамо» – вначале инженером, затем конструктором, потом главным инженером гальванического цеха. А в 1936 году он снова стал студентом – поступил на заочное отделение географический факультета в Ленинградский университет, позже перевелся в Московский.

Заочная учеба в университете для взрослого, постигающего новую специальность, но уже блестяще образованного человека, это не обычная студенческая жизнь, а интенсивная работа, и характер ее особый. Давид Львович еще не был связан рамками и обязанностями новой профессиональной деятельности: обширной темой или несколькими темами исследований, заседаниями, административными делами, обязательными рецензиями и отзывами, редактированием, неизбежной, но часто тягостной «научной текучкой». Он был, вероятно, свободнее в выборе занятий, чем во все последующие годы. И не случайно именно в это время написаны прекрасные научно-популярные книги «Грозные силы. Рассказы о грозных явлениях природы» (1940), и «Как измерили Землю» (1941). Их с полным правом можно назвать научно-художественными.

Вероятно, дать полную свободу своему литературному таланту, а обнаружился он уже в юности (первая публикация относится к 1920 году!), Давид Львович впоследствии уже не мог, не хватало времени. Работа ученого поглощала его почти целиком. Но все же популярные книги и брошюры продолжали выходить: «Ореховая экспедиция» (1947), знаменитая «Нам и внукам» (первое издание в 1964 году, затем на протяжении пяти лет еще три), «Физическая география в наши дни» (1968).

С 1940 года и до конца жизни Давид Львович трудился в Институте географии АН СССР. Вот основные направления и этапы его работы.

Первые годы в Институте Давид Львович посвятил страноведению. Результат – несколько книг о Румынии, по одной из них защищена кандидатская диссертация. В военное время – полевые работы под руководством А. Е. Ферсмана на Урале по обеспечению нужд Красной армии. А уже через год после окончания войны новая страноведческая книга «Остров Хоккайдо».

Занятий страноведением Давид Львович не оставлял и в дальнейшем. Вообще, он по преимуществу оставался верен основным темам когда-либо начатых исследований, хотя тем этих с течением времени становилось все больше. Но Давид Львович «мог все» и все успевал. Между тем, доклад свой на посвященном его 60-летию Ученом совете Института назвал «одиннадцать не могу». Это были 11 направлений его работы, ему наиболее интересные и, как ему самому казалось, только лишь начатые, только намеченные, устремленные в будущее и незавершенные.

Лекция группе эсперантистов – участников летней школы.

Но вот, через 40 лет, на заседание Ученого совета нашего Института, посвященное 100-летию со дня рождения Д. Л. Арманда, с докладами пришли его коллеги и ученики. Пожалуй, общим рефреном в этих докладах стала фраза, звучавшая, приблизительно, так: за 35 лет своей работы в Институте Давид Львович сделал так много, что мы и сегодня, продолжая развивать начатые им дела, успели вместе сделать не намного больше, чем он. Общенаучное значение трудов Д. Л. Арманда, всех его «не могу», воплощаемых в географические принципы исследований нашего времени, подчеркнул В. А. Шупер. По его мнению, стремление Давида Львовича к выявлению объективного естественно-научного знания служит для нас ориентиром, все более утрачиваемым в социальных науках, где эффективность становится важнее истинности (типичный пример – политтехнологии).

В первые послевоенные годы Давид Львович много занимался внедрением физико-математических и экспериментальных методов в географические исследования. Одна за другой публикуются методические и теоретические работы, ставшие классическими: «Основы метода балансов в физической географии» (1947), «Функциональные и корреляционные связи в физической географии» (1949), «Изучение геоморфологических процессов экспериментальным методом» (1950), «Опыт математического анализа связи между типами растительности и климатом» (1950), «Принципы физико-географического районирования» (1952), «О некоторых теоретических положениях физической географии в связи с критическим разбором взглядов академика А. А. Григорьева» (1951).

И сейчас для каждого серьезного вузовского курса, каждой обобщающей монографии в соответствующих разделах географии эти статьи – один из необходимых элементов построения, если не фундамента.

Названные выше работы – только некоторые примеры и только исходные рубежи, от которых потом продолжались исследования. Полнее или сжато и более фрагментарно, чем прежде, но так или иначе Давид Львович продолжал разрабатывать начатое. Нередко он приходил, спустя годы, к новым воззрениям и не скрывал своих ошибок, подводя итоги. Такой итоговой книгой являются его очерки теоретических и логико-математических основ ландшафтоведения («Наука о ландшафте», 1975).

Новый цикл исследований начался в 1949 году, когда Давид Львович был привлечен к работам крупных экспедиций по полезащитному лесоразведению, составлению земельного кадастра, борьбе с эрозией. И в этих областях многие работы Д. Л. Арманда стали классическими – в них сплав опыта полевого исследователя, инженера, знатока сельского хозяйства. С интервалом в два года (1956, 1958) выходят две монографии о сельскохозяйственной эрозии, отредактированные и в значительной мере написанные Давидом Львовичем. Вскоре защитив докторскую диссертацию, он публикует фундаментальное обобщение: «Физико-географические основы проектирования сети полезащитных лесных полос» (1961). Эту книгу Географическое общество СССР отметило золотой медалью имени П. П. Семенова-Тян-Шанского, но с равным правом она могла бы получить высшие награды, присуждаемые за труды и по сельскому хозяйству, и по гидротехнике и мелиорации.

Трехлетние экспедиционные исследования по эрозионной тематике в Китае позволили Давиду Львовичу не только написать специальную монографическую работу о Лессовом плато, но и из заочного страноведа стать очным. Его очерки природы Восточного Китая приобрели тот особый аромат страны, который может передать лишь очевидец. А какие насыщенные, захватывающие лекции читал Давид Львович об этой стране! Он обладал незаурядным талантом лектора, был искренен, щедр и оставлял глубокий след в умах и сердцах слушателей. В 1960 году Д. Л. Арманд возглавил отдел физической географии Института, а затем его Курский стационар. Здесь он организовал первые комплексные исследования по физике ландшафта. В этом новом, созданном им научном направлении стал работать большой коллектив географов разного профиля. Возможно, именно работы на стационаре в сотрудничестве с биогеографами, а также общий процесс экологизации науки побудили Давида Львовича позже расширить рамки физики ландшафта и назвать это направление физико-экологическим.

С первых лет участия в работе крупнейших экспедиций, созданных для осуществления планов преобразования природы, Давид Львович развивает научные основы не только преобразования, но и охраны природы, рационального природопользования.

Пожалуй, наиболее широко он известен у нас в стране именно как один из организаторов и активнейших деятелей этого движения. Характерны заголовки его многочисленных статей в центральных газетах и журналах того времени: «Берегите землю», «И природе нужен бухгалтер», «Прогноз на будущее», «Тревоги обоснованны, надежды реальны». Ни одной другой теме Давид Львович не отдавал столько душевных сил. Он – среди инициаторов и авторов закона РСФСР 1960 года об охране природы, одного из первых в мире.

Еще одна тема увлечений и творчества Давида Львовича – эсперанто. Гуманист, рационалист по складу личности, ученый – Давид Львович видел в эсперанто средство овладения лавиной научной информации и путь сближения людей мира. Отечественные эсперантисты многим обязаны Давиду Львовичу. На эсперанто он публиковал и географические научные работы, и филологические, писал популярные заметки.

Пока Давид Львович доверяет внуку Егору только вилы.

Важной сферой деятельности для Давида Львовича всегда была работа в энциклопедиях. Для Большой Советской и для Краткой географической энциклопедий он написал десятки крупных и малых статей. Им присущи лаконичный, ясный стиль изложения, максимальная информативность. Огромное число статей он отредактировал, во многом определил структуру и состав статей географической энциклопедии. Вообще, Давид Львович был мастером редактирования и научил этому ремеслу многих коллег.

Поражает разнообразие адресатов, которым предназначались несколько сот составленных Давидом Львовичем научных записок, отзывов, экспертных заключений. Это, например, Ученые советы Транспортно-экономического института, Института философии, Академии строительства и архитектуры. Это Госплан, Союз советских обществ дружбы с зарубежными странами, Гидропроект, Министерство высшего образования и Министерство сельского хозяйства, Радиокомитет, Комитет по Ленинским и Государственным премиям, Конструкторское бюро Всесоюзного института агролесомелиорации.

Давид Львович оставил большое литературное наследие – более 760 публикаций. Но его роль в жизни Института и сообщества географов еще и в другом. Его деликатное, но столь продуктивное наставничество, его человечность, само его присутствие создавали климат, в котором мы дышали свободно, работали увлеченно, ощущая взаимную благожелательность. Его строгие оценки собственных исследований побуждали и нас стремиться к достижению наилучших результатов. Мы знали – Давид Львович понимает авторство не как собственность, а как ответственность.

Творчество, судьба и личность Давида Львовича неразделимы. В ноябре 1976 года, прощаясь с ним, Юрий Константинович Ефремов говорил: «Великим его достоянием были доброта, терпимость, бескорыстная честность и оптимизм. Через все препоны, досады и понижающие коэффициенты он шел со светлой душой, не творя зла». Слова Николая Николаевича Соколова: «Нельзя не отметить научной честности и принципиальности Давида Львовича. Он был рыцарем науки».

Думаю, он был рыцарем от природы. И, конечно же, рыцарем природы. Рыцарем отнюдь не только в мире науки, но вообще рыцарем – по благородству облика, идей, поступков.

А. А. Тишков

Наталия Ивановна Базилевич (1910–1997)

Почвовед, биогеохимик, эколог, географ, д.с.-х.н. (1965). В Институте в 1978–1994 гг.

В январе 2010 года исполнилось 100 лет со дня рождения выдающегося почвоведа, биогеохимика, географа и эколога, достойного представителя когорты ученых-энциклопедистов ХХ века, преданных своему делу, продолжателя традиций В. В. Докучаева, В. И. Вернадского, В. Н. Сукачева, А. А. Григорьева – Наталии Ивановны Базилевич. Эта дата знаменательна для всего научного сообщества, но особенно для ее многочисленных учеников и младших коллег, которые и сейчас тепло вспоминают этого яркого ученого, неутомимого исследователя, всегда фонтанирующего идеями и планами.

Н. И. Базилевич и И. П. Герасимов, 1976 г.

В данном случае мы сталкиваемся с вполне естественным, но, увы, не частым в нашей стране случаем, когда научное наследие ученого не только в его архиве и публикациях, но и в людях, которые в свое время были заражены энтузиазмом, идеями и новыми знаниями Н. И. Базилевич. Живы многие ее коллеги и ученики, активно работают ученики учеников, для которых все, что сделано ею, сохраняет свою актуальность… По индексу цитирования ее работы по-прежнему в лидерах среди российских авторов, занимая место в ряду публикаций классиков. В университетских учебниках по общему почвоведению и географии почв, геоботанике, физической географии, ландшафтоведению, геохимии ландшафтов, биогеографии, экологии и биогеохимии ссылки на ее книги и статьи по достоинству занимают крепкие позиции уже более 40 лет.

В апреле 2010 года Институт географии РАН провел совместно с Почвенным институтом РАСХН, Институтом физико-химических и биологических проблем почвоведения РАН и Всероссийским обществом почвоведов конференцию, посвященную научному наследию Н. И. Базилевич. Для всех стало сюрпризом, что заявки на конференцию подали около 150 человек. Оргкомитет возглавил академик Г. В. Добровольский, который «помнил Наташу еще по учебе в Университете…», а сама конференция прошла успешно при значительном участии молодежи.

Мало сказать, что Наталия Ивановна была ученым мирового уровня, опередившим на десятилетия развитие многих направлений наук о Земле и наук о Жизни, ей принадлежит значительный вклад в развитие комплексных исследований функционирования зональных экосистем на основе знаний об эволюции и динамике органического вещества и биогеохимического круговорота химических элементов. Задолго до многих открытий в области экологии, где-то интуитивно, а где-то и за счет строгих концептуальных и балансовых построений, Н. И. Базилевич подошла к системе критериев, позволяющих количественно (вещественно, энергетически) оценить особенности структуры, функционирования и степени открытости экосистемы, включая ее главную подсистему – почву. Она, как никто другой в нашей стране в середине ХХ в. понимала масштабы и географию биогеохимических функций живого вещества и деятельности живых организмов. Внимательное прочтение тех, еще первых ее статей позволяет увидеть многое: заключения о биогенных миграциях веществ как о ключевых процессах биосферы, приближение к выявлению закономерностей динамического равновесия биологических круговоротов и их циклического характера, выводы об оценке «поведения» живого вещества (автотрофных и гетеротрофных организмов) в условиях неравномерного распределения химических элементов в пространстве. Добывая в полевых условиях и собирая из литературных источников количественные данные, способные характеризовать разные стороны биогеохимических круговоротов вещества и потоков энергии, Наталия Ивановна видела в них основной механизм устойчивости биосферы и ее судьбу в условиях интенсивного воздействия человека.

Известно, что первую статью по географии биогеохимического круговорота Н. И. Базилевич опубликовала в 1954 г. вместе с Л. Е. Родиным в «Докладах АН СССР». В 1955 г. по данной тематике вышли ее авторская статья «Особенности круговорота зольных элементов и азота в некоторых почвенно-растительных зонах СССР» в журнале «Почвоведение» и совместная статья с Л. Е. Родиным, но уже в «Ботаническом журнале».

Благодаря работам Н. И. Базилевич, прежде всего совместным с Л. Е. Родиным, монографии «Динамика органического вещества и биологический круговорот зольных элементов и азота в основных типах растительности земного шара» (1965) Советский Союз оказался самой подготовленной к реализации Международной биологической программы (МБП) страной. У самой Наталии Ивановны появились сотни последователей. Совместно с коллегами она в качестве редактора и основного автора опубликовала справочники «Методы изучения биологического круговорота в разных природных зонах» (1968) и «Методические указания к изучению динамики и биологического круговорота в фитоценозах» (1968). Спустя десятилетие расширенный состав авторов, получивших опыт при проведении МБП, выпустит новое издание этой книги (Методические указания…, 1979), которой пользуются и современные исследователи.

Для Н. И. Базилевич участие в МБП ознаменовалось двумя яркими событиями. Первое – ее международное признание как одного из ярких советских участников программы и возможность научного обмена. Их с Р. Е. Родиным книга 1965 г. переведена на английский язык. Сама она постоянно выступает на международных конференциях, ее статьи и доклады переводятся на иностранные языки. Достаточно посмотреть содержание тех «синих» книг, издаваемых Советским комитетом МБП в конце 1960-х – начале 1970-х гг. и итоговых выпусков МБП «Ecosystems of the world», издание которых растянулось почти на два десятилетия, чтобы понять – Наталия Ивановна по праву была «лицом» советской части программы.

Второе – возвращение в Барабинскую степь. Здесь на стационаре Карачи под ее и А. А. Титляновой научным руководством трудился большой коллектив почвоведов, ботаников, зоологов, географов. Итогом этих работ стала двухтомная монография «Структура, функционирование и эволюция системы биогеоценозов Барабы» (1976).

Я помню Наталию Ивановну в период МБП: ее страстные выступления, речи поклонников и почитателей таланта. Создавалось впечатление, что ей было все понятно, у нее уже все было давно готово. Публикации Наталии Ивановны этих лет удивительным образом опережали время.

Из МБП Н. И. Базилевич вышла авторитетным лидером, вооруженным новыми знаниями о биогеохимических циклах и продуктивности большинства типов зональных экосистем – от полярных пустынь до тропических лесов. Причем в СССР уже тогда данные на многочисленных стационарах МБП собирались по ее методическим указаниям, и поэтому они были географически сопоставимыми и позволяли заниматься широкими обобщениями и картографическим синтезом. К 5-му съезду Ботанического общества она готовит доклад «Биогеохимия главнейших типов растительности Земли» (1973), ставит вопрос о различиях баланса химических веществ в природных, полуприродных и искусственных экосистемах и о необходимости построения концептуально-балансовых моделей для его понимания. Наконец, именно завершение синтеза материалов МБП позволило ей выйти на первые построения функциональных моделей обменных процессов в экосистемах, на попытки региональных и глобальных обобщений данных по их продуктивности, энергетике и биогеохимии.

Важно понимать, что все происходило на фоне некоторого «соревнования» двух выдающихся ученых-почвоведов: академика В. А. Ковды, возглавлявшего в 1958–1965 гг. Департамент точных и естественных наук ЮНЕСКО (Париж), с 1968 г. – Международное общество почвоведов, а с 1970 г. – Институт агрохимии и почвоведения АН СССР, и академика И. П. Герасимова, который с 1951 г. после ухода из Почвенного института имени В. В. Докучаева возглавил Институт географии АН СССР, с 1963 г. был Президентом Всесоюзного общества почвоведов и с 1968 г. – вице-президентом Международного общества почвоведов. И все же именно Наталия Ивановна, по образному выражению Л. О. Карпачевского (2004) «сумела сделать Международную биологическую программу реальным делом многих почвоведов страны».

Параллельно с работами по изучению продуктивности природных экосистем и созданию моделей их функционирования Н. И. Базилевич продолжала исследования процессов засоления почв, биогеохимии почв содового засоления. Совместно с Е. И. Панковой в 1968 г. ею была разработана новая классификация засоления почв, которой специалисты пользуются и в наши дни в качестве справочного пособия и инструкции. В эти же годы ею готовится коллективная монография «Засоленные почвы Европейской части СССР», а в 1976 г. под ее научной редакцией и авторством выходит «Карта типов химизма засоления почв СССР».

Тогда же началось ее активное сотрудничество со многими специалистами из Института географии РАН (Р. И. Злотин, А. В. Дроздов, А. А. Тишков, Н. Г. Царевская и др.), МГУ (Т. Г. Гильманов), математиками из Вычислительного центра РАН (Ю. М. Свирежев, А. М. Тарко, Г. А. Александров и др.). В 1979 г. она переходит на работу в Институт географии РАН, где продолжает свои исследования биологического круговорота и продуктивности экосистем в Центрально-Черноземном заповеднике и в лесах на Валдайском стационаре Института. Оперативно ею публикуется серия статей, посвященных концептуально-балансовым моделям и продуктивности зональных экосистем. В 1980 г. по инициативе профессора Ю. А. Исакова (в те годы – заведующего лабораторией биогеографии), Н.И. вместе с А. А. Тишковым и О. С. Гребенщиковым начала работать над монографией «Географические закономерности структуры и функционирования экосистем». В ней впервые полно для территории СССР в табличной форме была представлена сводка результатов полевых измерений запасов и продукции фитомассы зональных экосистем, анализ изменений продуктивности в рядах зональных катен и схемы концептуально-балансовых моделей функционирования зональных экосистем (1986).

С приходом Наталии Ивановны в лаборатории биогеографии сформировалась творческая группа из тех, кто стал активно заниматься географией продуктивности экосистем (Н. С. Казанская, А. А. Тишков, М. В. Глазов, Г. Е. Вильчек, А. Н. Гудына, Н. Г. Царевская, М. Давыдова, многочисленные аспиранты – Н. Семенюк, Тран Ти и др.). Практически ежедневно мы собирались для обмена информацией, обсуждения планов – то в лаборатории, а то и у Наталии Ивановны дома. Я обрабатывал полевые материалы, печатал огромные таблицы и делал расчеты недостающих данных, плюс – готовил две концептуально-балансовые модели – по степному логу в Курской области и переходному болоту на Валдае. Гриша Вильчек начал помогать с переводами зарубежных статей и книг и внесением данных на карточки, Марина Давыдова готовила обзор по горным степям, Коля Семенюк – по равнинным степям, Надя Царевская собирала по крохам данные по лугам, Аня Гудына заменяла Наталии Ивановне глаза и руки – чертила карты, правила рукописи.

В эти же годы, примерно с 1980 по 1995 г., нам удалось провести несколько очень интересных и полезных полевых сезонов – на Курском стационаре и на Валдае. Сразу замечу, что директор Центрально-Черноземного заповедника Краснитский пригласил в заповедник Н. И. Базилевич именно как выдающегося ученого, способного внести ясность в давнюю дискуссию о режимах управления заповедной биотой. Косить или не косить? Выпасать или не выпасать? Если посмотреть внимательно на созданные Наталией Ивановной специально для заповедника концептуально-балансовые модели (для водораздельных степей – с Т. Г. Гильмановым, а для логов – с А. А. Тишковым), то однозначно прослеживается избыток фитомассы, который в идеале должен утилизироваться растительноядными животными. Иначе – возникает тренд накопления мортмассы и мезофилизация экосистемы. Поездки в Курск оказывались полезными для аспирантов и молодых сотрудников. Но и сама Наталия Ивановна старалась максимально использовать время, оторванное от бумажной работы в Москве – вечерами устраивались посиделки у Краснитского, которого она очень ценила как истинного энтузиаста заповедного дела, прислушивалась к его идеям в отношении управления.

В 1984 г. мы с Н. И. Базилевич поехали на конференцию по динамике степной биоты в Аскании-Нова. Именно там и разгорелась страстная дискуссия по режиму сохранения степной биоты. Уже шли наши эксперименты по экологической реставрации луговых степей и использованию выпаса лошадей в Сумской области в Михайловской целине, и нужны были авторитетные защитники, чтобы эксперименты поддержали. Н. И. Базилевич защитила нас, молодых, наиболее радикально настроенных в отношении сохранения режима периодического сенокошения и ограниченного регламентируемого выпаса. Интересно, что на нашу сторону встала и академик Н. Т. Нечаева, которая очень доброжелательно относилась к Наталии Ивановне.

Еще запомнились две поездки с Наталией Ивановной на Валдайский стационар. Перед этим, кажется в 1979 г., она приезжала на Валдай с Ю. Г. Пузаченко для подготовки программы по мониторингу. И вот – экспедиционная поездка 1983 г., знакомство с мощными высокопродуктивными ельниками, параметры которых еще предстоит перевести в сухие цифры концептуально-балансовой модели. Ель, которую мы использовали для уточнения параметров по запасам и приросту древесины, имела длину 34 метра. Несколько дней тогда мы занимались промывкой мелких корней, описанием почв, отбором проб для анализов и др.

Во второй раз летом в 1984 г. оперативно оценивали продуктивность верхового болота. Эта поездка была короче, так как Наталия Ивановна чувствовала себя неважно. Правда, рядом были аспиранты, жили все тогда не на стационаре, а в гостинице Валдайского филиала Государственного гидрологического института. До полуночи часто спорили о том, как же происходит функционирование столь продуктивных лесов по соседству со столь низкопродуктивными и бедными по составу верховыми болотами. Уже в этот приезд мы начали делать концептуально-балансовую модель переходного болота, которую затем опубликовали в сборнике трудов Валдайского стационара. И если внимательно посмотреть на полученные результаты, то можно найти и ответы на все те вопросы, которые нас мучили почти 30 лет назад «белыми ночами» на Валдае.

* * *

Когда Роман Исаевич Злотин сменил Ю. А. Исакова на посту заведующего лабораторией, он активно поддерживал Наталью Ивановну, фактически благословил именно такой режим работы, когда основное время мы проводили у нее дома – готовили статьи, доклады, помогали с подготовкой к печати ее новой книги, а главное занимались пополнением базы данных.

Уже теряя зрение, пережив несколько инфарктов и инсультов, Н. И. Базилевич в 1990-х гг. продолжала активно работать благодаря самоотверженной помощи сотрудников лаборатории биогеографии, некоторых ее коллег из Почвенного института и приезжавшей для совместной работы почти ежегодно А. А. Титляновой. В эти годы она подготовила разделы в коллективную монографию «Биологическая продуктивность травяных экосистем» (1988), карты продукции, запасов фитомассы и мортмассы для бывшего СССР, завершила свою последнюю монографию по продуктивности экосистем Северной Евразии (1993), вместе с А. А. Тишковым работала над главами тома «Ecosystems of the world 3. Polar and alpine tundra» (1997). До последних дней Н.И. приводила в порядок вместе с добровольными помощниками рукописную базу данных по продуктивности и биогеохимии экосистем.

Вот так – от первой до последней публикации, от первых шагов в науке до последних учеников и специалистов, которым дана путевка в научную жизнь. Почти 60 лет в науке! Более 450 публикаций, в том числе 14 монографий, участие в 25 коллективных монографиях, десятки опубликованных карт (почвенных, засоления, продуктивности растительного покрова), более 20 учеников, защитивших кандидатские диссертации, а трое – докторские, премии В. М. Комарова и В. Р. Вильямса.

* * *

Прошли годы, которые определили востребованность книг, идей и научного наследия Н. И. Базилевич.

Во-первых, растет интерес к проблемам глобального баланса углерода и роли в нем почвенного покрова. На вопрос «Где природная, а где антропогенная составляющая в процессах, приводящих к современному потеплению климата?» трудно ответить без привлечения данных Н. И. Базилевич, а ее имя при утверждении ключевой роли почв в накоплении биогенного (гумус) и гидрогенного (карбонаты) углерода и в определении его глобальных потоков еще многократно будет вспоминаться. Интересно, что в последней авторской монографии М. А. Глазовской «Педолитогенез и континентальные циклы углерода» (2009) подчеркивается, что изучение роли педосферы в континентальных циклах углерода позволит выявить причины возникшего в последние десятилетия дисбаланса между поглощением двуокиси углерода на суше и его возвращением в атмосферу. На это обращала внимание и Н. И. Базилевич, но, как и многие современные исследователи, ограничивалась оценками углерода почвы в слое 0-100 см.

Во-вторых, сохраняется устойчивый интерес к обработанным и систематизированным данным Н. И. Базилевич по продуктивности зональных и интразональных экосистем, несмотря на постоянно возникающие к ним поправки, уточнения и дополнения. Они привлекаются для интерпретации и сопоставления с данными по оценке чистой первичной продукции посредством нормализованного дифференцированного индекса вегетации (NDVI), определяемого на основе дистанционной (спутниковой) информации.

В-третьих, начатое Н. И. Базилевич построение серии концептуально-балансовых моделей зональных и интразональных экосистем и включение ее данных в математические модели 1980-х гг. получило достойное развитие в работах Ю. М. Свирежева, А. М. Тарко, А. С. Комарова, Д. О. Логофета, Л. Л. Голубятникова, Т. Г. Гильманова и их учеников. Сейчас эти исследования поддерживаются во многих институтах и лабораториях.

В-четвертых, поддерживается вектор исследований Н. И. Базилевич, связанных с географией биогеохимического круговорота. К конференции 2010 года было подготовлено издание «Биотический круговорот на пяти континентах. Азот и зольные элементы в природных наземных экосистемах» (2008) по материалам архивов Н. И. Базилевич. Новые методы и аналитические технологии позволяют в наши дни оперативно получать детальные данные о вещественном составе растений, животных и почв, природных вод, проводить измерения состава газов, определяя «дыхание почвы» и концентрацию химических соединений в атмосфере. Это направление исследований Н. И. Базилевич в настоящее время активно развивается.

Еще в 1950-х – начале 1960-х гг. на «волне интереса» к проблемам взаимодействия растительности с почвами и, возможно, под влиянием попыток Н. П. Ремезова количественно оценить роль абиотических процессов, влияющих на биологический круговорот, Н. И. Базилевич совместно с Л. Е. Родиным (1964) предложила классификацию типов малого биологического круговорота. Позже ею были введены понятия: емкость биологического круговорота как отражение объема годичного круговорота химических элементов, скорость круговорота на основе соотношения запаса подстилки к опаду зеленой массы, химизма включенных в биологические циклы элементов.

Благодаря опыту участия в 1950 г. в одном из первых в нашей стране междисциплинарных биогеоценотических исследований по изучению такыров юго-западной Туркмении, Н. И. Базилевич стала писать о необходимости более полного учета компонентов экосистем для оценки их продуктивности, энергетики и биогеохимии. В тех ее статьях затрагивались и вопросы сбалансированности биологического круговорота, в рамках многолетних циклов, роль в нем абиотических факторов и динамика органического вещества. Интересно, что такой емкий и выразительный показатель функционирования экосистем как чистая продукция экосистемы (net ecosystem producrion), введенный в практику экологических исследований еще в 1957 году при изучении лесов на севере Флориды Говардом Одумом, до определенного момента не был известен Наталии Ивановне. В своих примечаниях к «Методическим указаниям…» (1968) она отмечает, что понятие «годичный прирост» «… совпадает с применяемым на Западе термином «Net primary production» (с. 8). Позже она существенно дополнила представления о нем (1983), предложив учитывать и абиотическое окисление органического вещества.

Опубликованная в свое время Н. И. Базилевич «система критериев-тестов», позволяющих количественно оценить особенности структуры, функционирования и степени открытости экосистемы (замкнутости биологического круговорота) сохраняет свою актуальность и в наши дни. Она позволяет оценить не только биотические и абиотические потоки, но и дифференцированно определить природные и антропогенные их составляющие.

Наследие Наталии Ивановны – ученого, ставшего еще при жизни легендой – живет и развивается. А мы, кто с ней работал, и кто помогал ей в последние годы жизни, постараемся сохранить в памяти ее образ и передать своим ученикам, а уж они – как сумеют. Но, судя по докладам на конференции памяти Н. И. Базилевич – помнить ее будут еще долго, а использовать научное наследие и подавно.

О. В. Рототаева

Альберт Бесланович Бажев (1932–1995)

Гляциолог, к.г.н. (1988). В Институте в 1957–1995 гг., зав. лабораторией горной экологии в отделе гляциологии (1987–1995), зам. зав. отделом гляциологии

Альберт приехал в Москву из Нальчика в 1950 г. в группе выпускников-медалистов. Рспубликанский Отдел народного образования направил их для поступления в Московский государственный университет. В приемной комиссии он сразу написал заявление на географический факультет, чтобы в будущем изучать природу гор, и главное – родного Кавказа.

За годы учебы он побывал в экспедициях на Урале, в Сибири, работал с сотрудниками Института геологии Академии наук на Вилюе в годы открытия ими коренных месторождений алмазов.

Еще на факультете Альберт увлекся лекциями профессора Тушинского, который читал курс гляциологии. Закончив учебу, он пришел на работу в Институт географии именно в то время, когда наша страна включилась в программу Международного геофизического года. Душой этого проекта был Григорий Александрович Авсюк, только что вернувшийся из первой антарктической экспедиции. Он начал формировать несколько коллективов молодых ученых для гляциологических исследований по программе МГГ в Арктике. И Бажев, отложив на время мечты о Кавказе, выбрал зимовку на неизведанной для него Новой Земле. С тех пор началась его жизнь в науке гляциологии.

Альберт выбрал целью своих исследований наименее изученный раздел гляциологии – механизм превращения снега на ледниках в лед с участием талой воды, повторно замерзающей в холодной толще снега и фирна. Теоретические основы этого направления были заложены известным гляциологом П. А. Шумским. Но Бажев, будучи прежде всего исследователем-экспериментатором, сумел впервые получить количественные определения этих процессов в разных географических зонах Земли, на полярных ледниковых покровах и на высокогорных ледниках, в разных условиях климата и рельефа. Всю жизнь он провел в экспедициях, увлеченно и без устали исследуя самые высокие зоны ледников – области их питания. Тысячи километров маршрутов, пешком и верхом, на вездеходах и вертолетах. И в этой сложной жизни всегда рядом с ним самый надежный друг и помощник, начиная с зимовки на Новой Земле – жена, гляциолог Валентина Ярославна.

Спуск с ледника Краснослободцева, Памир.

Вернувшись с Новой Земли, Альберт стал руководителем большой экспедиции на Эльбрусе. В 1963 г. он принял участие в советско-французской антарктической экспедиции. Отряд во главе с П. А. Шумским и руководителем французских исследований в Антарктике А. Бауэром прошел санно-тракторным маршрутом через внутренние районы Антарктиды, собрав интереснейший материал по движению ледников. Маршрут продолжался два месяца в тяжелых условиях, при 50-градусном морозе. Альберт сразу нашел взаимопонимание с французскими коллегами и всегда создавал в маленьком коллективе дух доброжелательности и оптимизма. На каждой остановке пока геодезисты-французы и Олег Виноградов проводили высокоточные измерения на ледниковом покрове, Шумский и Альберт бурили ледник, доставая ледяной керн. Образцы льда запаивали в футляры из полиэтиленовой пленки. Предполагалось их дальнейшее изучение в лабораториях Франции. Образцы доставались с большим трудом, и как говорил П. А. Шумский: «Мороз успевал оставить на наших лицах «поцелуи» Антарктиды – пятна обмораживания, но не успевал за нашими голыми руками».

Альберт с родителями, ему 7 лет.

А. Б. Бажев в созданной им лаборатории, Новая Земля.

Измерения в трещине ледника Мал. Азау, Эльбрус.

Затем снова работы на Кавказе, стационар на леднике Марух, а в 1965 г. первое знакомство с памирскими ледниками. Тогда Альберт работал в маленьком отряде в области питания ледника Медвежий, всемирно известного своими катастрофическими подвижками. А в 1970-х годах В. М. Котляковым была организована многолетняя экспедиция по изучению ледников Памира, и в том числе исследования их фирновых областей. Были специально выбраны ледники в разных районах. Обычно с утра в наш высокогорный лагерь прилетал вертолет, мы грузили в него все снаряжение, надевали на свитеры пуховки и летели в самую верхнюю часть ледника – его область питания, где выше только небо. Часто вертолет не мог сесть на рыхлый снег и зависал над ним, а мы быстро выбрасывали свои штанги и лопаты и прыгали вслед за ними сами. Копали под руководством Альберта глубокие шурфы, определяя, сколько лет накапливается здесь толща, с какой скоростью идут процессы образования льда. Улететь обратно из снежного цирка тоже было не всегда просто. Иногда из вертолета спускали лесенку, приходилось очень быстро залезать по ней, и машина, так и не коснувшись снега, успев взять только двух человек, сразу срывалась вниз, в долину. А оставшиеся следили, как солнце садится за горы и ждали, напрягая слух: летит? не летит? Тогда были замечательные небольшие маневренные машины МИ-4 и прекрасные летчики душанбинского отряда, творившие чудеса посадок на пятитысячные высоты.

В некоторых районах мы поднимались на ледник пешком с палатками и приборами, работали наверху неделю. Все это были совершенно новые работы, впервые показавшие, в каком режиме живут ледники Памира и как велико количество осадков в высокогорной зоне по сравнению с засушливыми пустынями, окружающими горный регион. До этого, как и после, таких работ здесь никто не проводил.

После Памира – снова родной Кавказ и ледники Эльбруса. Альберт разработал целую систему сбора данных, измерений, расчетов, которая приводила его к новым теоретическим построениям и открытиям. Везде на ледниках он старался оборудовать в толще снега и льда «холодную лабораторию» для подробного исследования образцов. На леднике Шокальского на Новой Земле это было достаточно свободное помещение, с электрическим освещением и большим числом приборов, многие из которых он придумал и смастерил сам. И даже на Памире, на высоте 5000 м, если мы поднимались на ледник всего на 5–6 дней, первым делом выкапывали в снегу глубокую пещеру для «лаборатории». Днем ходили в маршруты по леднику, а ночами работали с образцами, т. к. для измерений нужны условия наиболее низкой температуры. Сменяли друг друга – в пещере мог уместиться с приборами только один человек, так что спали по очереди. А на Эльбрусе приходилось каждый день рубить лед внутри такой «лаборатории», углубляясь все дальше в толщу ледника, т. к. солнце беспощадно разрушало вход в это драгоценное холодное убежище.

С Альбертом было легко работать в экспедициях – что называется «как за каменной стеной». Кабардинец, выросший в селе, в детстве которого была война, невзгоды и труд наравне со взрослыми, он умел все – навьючить лошадь, наладить переправу через горную реку, построить дом, вытащить человека из трещины, что, к сожалению, нам тоже приходилось…

А. Б. Бажев (справа) с табунщиком Муратом, Памир.

Он с юных лет умел обращаться с лошадьми. В одной из поездок на Памир наш лагерь расположился вблизи высокогорной летовки табунщиков. По вечерам на широком лугу они занимались укрощением молодых лошадей, приучая их впервые к уздечке и седлу. Оказалось, Альберт прекрасно владел этим искусством и даже проводил мастер-класс для неопытных юных табунщиков. А бывалые «мастера» не могли поверить, что в московской экспедиции умеют даже это!!! Их безмерное уважение к Альберту позволило им доверить нам своих лошадей, и мы отправлялись верхом в дальние маршруты.

Мы всегда замечали, как быстро Альберт становится для местных жителей «своим». Он умел найти подход к каждому человеку. Особенно приятно было видеть, как он общается с детьми. Где-нибудь глубоко в горах, если отряд останавливался вблизи таджикского аула или дагестанского села, его очень скоро окружали мальчишки. Они смотрели, как он занимается каким-нибудь интересным мужским делом – чинит подпругу для ишака, точит ножи или клепает ручку у кастрюли, и буквально лезли к нему на колени, получая в ответ добрые слова и разрешение поучаствовать в его работе.

Альберт всегда отличался доброжелательностью к людям. Эта очень интеллигентная черта была, я думаю, следствием настоящего кавказского воспитания. Уважение к старшим, выдержка, терпимость даже к недоброжелателям. Не раз молодые ученые, знакомясь с ним, уже имеющим большой авторитет в науке, удивлялись, как легко в разговоре исчезает чувство «неравенства», как быстро он вникает в суть вопросов и обязательно старается помочь.

Работы Альберта были широко известны и в нашей стране, и далеко за рубежом, но его научный авторитет был связан, конечно, и с личными качествами. Его приглашали для длительных работ в лаборатории Токио, Копенгагена, Стокгольма, где была прекрасная аналитическая база для исследования ледниковых кернов. Ему не мешали языковые барьеры для обмена опытом и идеями, везде появлялись новые научные связи и новые друзья-коллеги.

В Институте он часто занимал выборные должности. Много лет был председателем месткома, секретарем партийной организации – тогда это была структура, серьезно влияющая на работу и жизнь людей. К нему обращались за помощью, шли со своими проблемами, ему верили – и не ошибались.

Вообще стиль жизни в 1960–1990-е годы был более «человечным», было больше общения, сплоченности, и в полевых условиях, и в Институте. Мы помним, как весь коллектив Института в один день поднялся на помощь маленькому сыну Альберта, попавшему в беду, которому срочно была нужна донорская кровь для спасения жизни…

Ученый по существу и складу своего ума, Альберт был одновременно прекрасным научным организатором. Руководитель больших сложных экспедиций, заведующий лабораторией Института географии, ученый секретарь Секции гляциологии, организатор крупных всесоюзных и международных симпозиумов гляциологов, вицепрезидент Гляциологической ассоциации. При подготовке наших почти ежегодных совещаний в разных городах, с большим числом участников, он брал на себя основной объем организационной работы. Необходимо было не только распределить более сотни докладов по секциям, но и расселить ученых в гостиницах, позаботиться об их питании, организовать транспорт и условия быта в многодневных научных экскурсиях. Он успевал все, и все проходило успешно, без всяких конфликтов.

Хотя Альберт прожил в Москве 45 лет, Кавказ всегда оставался для него родной землей и всю жизнь тянул к себе. В Нальчике его считали ученым своей республики. Он много лет работал на ледниках Кавказа, но мечтал основать на родине постоянный научный центр для совместных работ с кавказскими географами. В 1978 г. Бажев убедил академика И. П. Герасимова, тогда директора нашего Института, организовать в Нальчике Северо-Кавказскую научную станцию. Он разработал программу работ и возглавил на долгие годы коллектив ученых Москвы и Кабардино-Балкарии.

И снова развернулись гляциологические работы на Эльбрусе. В качестве эталонного мы выбрали ледник Гарабаши. Под руководством Альберта и его собственными руками на леднике на высоте 3900 м был построен удобный и уютный домик-стационар, который вот уже четверть века является приютом для работ на склоне Эльбруса. В нашей стране сейчас это единственная научная база на ледниках на таких высотах.

В эти годы Альберт способствовал развитию разных направлений в изучении ледников Эльбруса. Кроме ежегодных детальных наблюдений за процессами накопления и таяния льда, это были и геохимические исследования; и первое бурение скважин до ложа ледника, с очень сложной доставкой сначала на ледник тяжелого бурового оборудования, а затем в лаборатории Москвы и Стокгольма замороженного ледникового керна; это и первое радиолокационное измерение толщины льда на южном склоне Эльбруса, с приглашением специалистов из Томска, и многие другие виды работ.

В 1995 г. в Нальчике был создан Кабардино-Балкарский научный центр Академии наук. Альберт помогал организовать в его составе отдел географии, разработал программу гляциологического направления исследований, но продолжить эти работы ему, к сожалению, уже не довелось. Мы не бросили начатое им дело, и каждый год поднимаемся вместе с гляциологами Нальчика в свой домик на склоне Эльбруса, чтобы продолжать непрерывный ряд наблюдений, начатый Альбертом и достигший уже теперь 30 лет.

Захар Захарович Виноградов (1882–1963)

 

Е. Д. Арманд, В. А. Потулов

Захар Захарович

В.А. Шла война, я был целыми днями на дворе, что родителями не одобрялось, и мне было предложено посещать вечера для детей, организованные Захаром Захаровичем Виноградовым; позже вечера эти получили название Захарников. Повели. Познакомили с З. З. Помню, знакомство произошло в подвале, где размещалась фотолаборатория: З.З. был институтским фотографом. В лаборатории пахло фиксажем. З.З. разговаривал с мужчиной, при котором была девочка моих лет; нас познакомили. Стали выяснять наш возраст, и оказалось, что в школу нам идти на следующий год, – от этого при помощи нехитрой арифметики веду отсчет нашего знакомства, 1942 год.

Вот еще одно обстоятельство: по рассказам родителей, партия долгие годы изживала все старорежимные традиции. Рождество и елка, напоминающая о нем, подлежали запрету. Елки продавали тайно частники около вокзалов за большие деньги. Незадолго перед войной елку допустили. А во время войны, когда появилась тенденция обратная – возрождать традиции, стали даже устраивать новогодние елки в Колонном зале Дома Союзов. Очень красочные билеты раздавали в школе в основном детям погибших фронтовиков и живых энкаведешников. Побывавшие приносили красивые коробочки из-под подарков, рассказывали, что в них было.

Детская елка в Институте. Справа Лена Стеженская (Середина) в роли Снегурочки.

Е.Д. Ни я, ни ты на этих елках не бывали, но, счастливейшими – мы бывали на праздниках Захар Захарыча каждую субботу! На Захарниках.

Отец мой, работавший всю жизнь в Институте географии, возил меня частенько на работу, потому что меня, как и тебя, некуда было девать. И даже на ночные дежурства отец брал меня и устраивал в кабинете директора на диване – черном, дерматиновом, пухло-выпуклом. Покрывал моим же надставленным по подолу пальтишком, а сам был где – не знаю, я спала.

На Захарники родители были рады сдать детей и быть от них свободными. Дети были еще больше рады быть свободными от родителей.

В.А. Они, родители, приезжали к окончанию Захарников, чтобы забрать нас по домам. Помню, твои родители замешкались, остальные родители пытались выяснить, где Алена живет. «Там, где стоят большие дядя и тетя», – был ответ. Около метро Дзержинская в те времена действительно стояла скульптура рабочего и работницы.

Е.Д. Про тех двух мастодонтов, что стояли между арками входа и выхода метро, такие здоровенные тяжелые, серые, – спасибо, напомнил, но моя зрительная память восстанавливает только их ноги… А когда же они ушли? Исчезли как тать в нощи… Но хватит про истуканов, давай про нашего любимого.

Мой отец звал его за глаза Захар, не из непочтения, а скорее наоборот, чувствуя и уважение, и удивление, но и что-то одновременно комическое. Захар Захарыч ошибся веком. И имя казалось забавным, Захар – чуть ли не Прохор – устаревшим, да еще помноженным на два. Захар Захарыч выглядел каким-нибудь коллежским асессором или регистратором (как мы себе представляем эти персонажи из классической литературы). На фоне нашей мастодонтности он был утончен и антикварен. По субботам он встречал гостей в дверях зала. Он говорил: «Аленушка, дружочек мой, как мы рады, что увидим сегодня чудесные танцы…» При этом он брал мою руку между своих (нисколько не жал, вероятно, поцеловал бы ручку, если бы это по тем временам не было «Боже упаси»). Я не уверена, что он называл меня на «ты». Может быть, на «Вы». Он таял, я таяла…

Я входила в этот любимый, до сих пор любимейший зал, который считала круглым, хотя он был квадратным. Вихри вальса ходили по кругу.

Здание до революции было богадельней. Что тут делали старушки? Не танцевали же! Скорее всего, это бывшая домовая церковь. А после революции – конференц-зал. В этом зале отец мой защищал кандидатскую диссертацию (у знакомого брал на вечер костюм и галстук) и докторскую. И брат мой кандидатскую и докторскую, и жена брата, и дочка, и зять брата кандидатскую и докторскую.

В.А. Да, зал сам по себе был замечательным, там было много заманчивых вещей: при входе возвышение, на котором стоял длинный стол (стол Ученого совета – В.А.), а около него большое президентское кресло, в которое мы могли втиснуться втроем, а позднее – вдвоем. Мы это кресло считали особенно почетным местом и стремились быстрее занять его.

Бывали там и более старшие дети – Алексей Арманд, Алексей Николаев, других не помню, но они скоро перестали ходить. Им, наверно, неинтересно было с такой мелкотой, как мы.

Е.Д. Как же ты не помнишь, что в зале кружились пары, а два Алеши были подростками, они еще не доросли вальсировать с девушками и смущались. Они даже краснели от смущения (или так были румяны?). Один Алеша был моим братом, а другой – сыном постоянной машинистки Института. Она печатала и перепечатывала на машинке все отцовские статьи, обе диссертации, монографии и (о чем надо было как следует молчать) записки моей бабушки – Лидии Мариановны Арманд – из истории школы-колонии для сирот, которую она организовала в двадцатых годах и в конце эпопеи была посажена в тюрьму и кончила жизнь, как принято было кончать тогда интеллигентам (с интеллигентами). А машинистка, милейшая Ольга Алексеевна Николаева, рисковала перепечатывать эти заплесневелые рукописи, слепой текст, чтобы они, обесцветившись окончательно, не пропали для человечества (они несколько лет были замурованы в стене нашей полуподвальной квартиры). Но замуровывали и размуровывали и перепечатывали взрослые, а молодежь тем временем танцевала.

В.А. В зале стоял рояль, на котором играл З.З., в основном Штрауса. Приходил и его племянник, несколько старше нас, и он играл, но не так уверенно, как З.З.

Е.Д. Все не так. Приходил большой, толстый, сумрачный парень, абсолютно молчаливый (говорили что он «того») и играл превосходно все вечера напролет. А Захар Захарыч летал по залу. То ли пол был там такой, то ли воздух, но я, переступив порог, не помнила уже себя (прости, Володенька, и тебя): то ли танцевала, то ли просто носилась как оголтелая, а думала, что танцую.

И сам Захар Захарыч, смешно держа то одну, то другую даму на значительном расстоянии, церемонно отставив еще дальше нижнюю половину, на полусогнутых закручивал чудные вензеля. Приглашал он и меня – и как ему удавалось изогнуться под мой рост? И его добрейшее лицо – в снежно-седой шевелюре, белых усах и козлиной бородке-эспаньолке, стариковские линялые голубые глаза в красных веках с белыми ресницами под белыми высоко, предельно высоко, поднятыми бровями – было передо мной. Я и теперь очень ясно вижу его.

В.А. Нет, были не только танцы – ты б все пела да плясала, – были выставки самоделок, устраивались лотереи, на которых разыгрывали простенькие вещи, например стеклянную солонку, свистульку на манер губной гармошки о трех трубочках, резную деревянную шкатулку с потайным замочком. Не помню, приурочивались ли лотереи к какой-нибудь дате. Бывали лекции, читавшиеся родителями, – по истории, культуре, архитектуре, географии. Использовали «волшебный фонарь». Сотрудники в вечерах принимали активное участие. На лекциях не все было понятно, но интересно очень.

Е.Д. Утомясь резвиться, я, помню, припадала к стереоскопам. Их было два или три. Если долго крутить окуляр, вдруг являлся стереоэффект: верблюды, дикие народы стояли как живые – даже страшно! И горы-пустыни – сделай шаг и иди по тем дорогам, к тем вершинам…

После каждой субботы я уходила последняя. Уже все молодые люди отправлялись провожать своих барышень по темной Москве, уже отец давно стоял в дверях с моей шубкой-кацавейкой. В конце концов, отцу все-таки удавалось выудить меня из зала. Захар Захарыч церемонно прощался, в двух руках держал мою и оставался убирать свои стереоскопы, волшебный фонарь, расставлять стулья. А мы с папой шли от Старомонетного переулка в Замоскворечье, через Каменный мост до Библиотеки имени Ленина (ведь Новокузнецкого метро еще не было), и я думала, что не дойду, ни за что, но надо дотянуть до эскалатора и сесть на ступеньки. Отец не препятствовал мне, он видел, что ноги у меня подгибаются, и жалел.

Но вот, наконец, Новый год, елка. Был Дед Мороз – молодой холостой океанолог Саша Живаго (он потом с этой фамилией наплакался).

А я, конечно, танцевала, но уже не так себе, в детских рейтузах, а вся в белоснежной крахмальной марле, стоящей колом, в блестках и искусственных кудрях, изготовленных на папильотках из газеты «Правда». (Целая ночь страданий! Но я готова была страдать.) Меня ждали вдохновенные импровизации (или я ждала содействия Терпсихоры). Мое явление и было тем Новым Годом, которого ждали все.

В.А. Большую елку устанавливали в конференц-зале, игрушки приносили из дома, очень примитивные, оставшиеся с «ранешних» времен. Их было мало. Основным украшением были бумажные цепи, которые мы с азартом клеили у З.З. в фотолаборатории; клеили столярным клеем, запах которого и теперь вызывает воспоминания о тех временах. Между стен зала натягивали нити, на которых повисал брошенный серпантин, склеенный из обрывков, которые кто-то приносил из дома. Бросали и конфетти – его пытались изготовить взрослые с помощью обычного дырокола, но дело не пошло. Были и иные планы – самодельные конфетти хотели разбрасывать с помощью неизвестного мне устройства (вроде фена), никогда раньше я такого не видел. На старый глобус пробовали наклеить осколки зеркала, освещать и крутить его, чтобы сделать видимость снегопада. Казалось, весь Институт был очень заинтересован: кто-то что-то предлагал, и все что-то делали.

Я был в маске лисицы, еще довоенной. Кое у кого были еще маски. Дед Мороз притаскивал большой ящик с подарками, помогали ему мамы и мы, скакавшие вокруг в ожидании подарка, будто помогали. В один из годов не хватило одного подарка, а запасного не было. Моя мама – она тоже работала в Институте – участвовала в комплектовании подарков и очень переживала недостачу. Я отказался от своего.

Е.Д. Володька, бедный ты, несчастный. Только сейчас я об этом узнала, через шестьдесят лет! Наверно, взрослые так нажали на тебя, как это они умеют, что просто жить дальше невозможно, если не пойти добровольно на их предложение. И нельзя было сказать об этом – компенсировать хотя бы славой. Ну а я, испытывая головокружение от успехов, получала от Захар Захарыча плюс к подарку еще и отдельную грамоту: «За изящные танцы». В следующие года, став школьницей, я приводила на елку своих подружек – делали балет-кордебалет вполне наивно, но и вдохновенно.

В.А. Да, и сотрудники стали просить разрешать им приводить не только своих детей, но и детей родственников. Чужих детей приводили чужие бабушки. Их дети бросались за серпантином, когда он был еще в полете, сматывали и отдавали бабушкам. Бабушки прятали его в сумки, на полу оставались жалкие обрывки. На следующий год серпантин мы делали заново.

Детям готовили подарки на деньги родителей: пара мандаринов, две-три конфеты, несколько штук печенья, какой-нибудь подарок из остатков лотереи.

Е.Д. Эти подарки! Эти мандарины… мандаринчики! Их не было на Урале, откуда мы вернулись после эвакуации. Там несбыточной мечтой была морковка. Я просила морковку в бреду – в приступе малярии. А тут – мандарины! Они пахли елкой или елка пахла мандаринами! Или они вместе пахли… И елки на Урале не было, на Новый Год ставили сосну.

Но в каждом подарке, что очень важно, был подарочек от самого Захар Захарыча. И хотя мы, завсегдатаи Захарников, были избалованы его вниманием, но чувствовали, что эти подарочки нужно ценить и хранить. Тогда, когда уже разовьются праздничные кудри, а от мандаринов останутся только корочки (хочешь – нюхай…), тогда можно будет любоваться его подарком – маленьким складнем из трех створок. Мы получали их в будничные – субботние – праздники…

В.А. По субботам при входе в зал на столе стояла большая стеклянная ваза, в которой лежали в большом количестве маленькие красивые папочки из ватмана или цветного картона, за двумя створками которых была фотография.

Е.Д. Да, но прежде чем открывалась фотография, ей предшествовали стихи Фета, Майкова, Тютчева, написанные каллиграфическим почерком, виньетки, тисненые кантики по краю и цветные кружочки или колечки, полумесяцы, кнопочки из золотой и цветной бумаги (дореволюционной?).

А в самих фотографиях было… Чего только не было! Дальнее и ближнее – паутинка с капелькой россы и лужица в углублении сыроежки; зимние елочки-малышки, укутанные снегом, как дети на прогулке; вид на Волгу с грозовой тучей над излучиной, и лошади, запряженные в телегу, ветер предгрозовой вздымает им гривы; старик-крестьянин с босоногой девочкой на коленях; куча свежих липовых лаптей, приготовленных на продажу; богородская игрушка – мужик с медведем пилят; и дымковские барыньки в расписных шляпах, с детками, а еще – всадник, козел, павлин.

Были и совсем другие темы: Айседора Дункан Родена – белая мраморная, танцующая, почти не касаясь земли. Скульптурные головы Бетховена и Льва Толстого гениального мордвина Степана Эрьзи. Красивая девушка прошлого века в красивом парке. «Как хороши, как свежи были розы…».

Все это было снято Захар Захаровичем – Мастером, сделано великолепно с тончайшей проработкой, нежным лирическим светом, чудной композицией.

В.А. – И вот фотографии лежали в стеклянной вазе. Мы могли их брать в любом количестве. Подходил З. З. и просил показать выбранные и объяснить, почему взял именно эти, чем они понравились. По предложению З.З. была у нас эмблема, которую он сам сочинил. Рисовал ее мой отец. В центре раскрытая книга – источник знания; скрещенный якорь и скрипичный ключ; вверху рукопожатие. Восходило солнце…

После войны эти вечера вдруг, к нашему огорчению, сошли на нет. Мы и родители наши хотели возродить хотя бы елки. Но партбюро было категорически против цепей: негоже воспитывать детей на рабской символике. Были и еще какие-то неудовольствия. З.З. обиделся и от возрождения отказался. Скорее всего, не обиделся, а получил предупреждение: будешь собирать вокруг себя столько народу, кончишь в другом месте. Возможно, это доброжелатели в партбюро его пожалели. Взрослые пытались создать что-нибудь идеологически выдержанное, но идеи не родилось, что-то делали, но ничего интересного не получилось.

Е.Д. – Я хаживала к Захар Захарычу уже студенточкой. В подвальчике, невероятно узком из-за ящиков со стеклом – багажом целой жизни – он снимал старым, крепившимся винтом на треножнике фотоаппаратом с выдвигающимся тубусом – гармонью из черного шелка (или козлиной кожи?). И каждый отдельный кадр был на отдельном стекле, покрытом эмульсией.

З. З. Виноградов (второй справа). В. А. Гиппенрейтер (в центре) и Д. В. Кравченко (слева) на первомайской демонстрации.

Он учил меня проявлять и печатать мои первые фотографии, снятые тоже допотопным, но уже пленочным аппаратом, подаренным родителями и утопленным позднее в Волге при чрезвычайных обстоятельствах в моей первой экспедиции. Я помню, как сейчас, тот самый запах фиксажа, и мы с Захар Захарычем в красном свете склонились над чудесно проступающей картиной – научное судно Института географии под названием «Галс» (эдакая была посудина) на рейде в Астрахани. Я числилась на нем матросом второй статьи. Так удалось устроиться. А ты в это время был под Можайском в местечке Красновидово, где географы МГУ проходили практику. Там целая компания «Школы юнг» – юных географов с серьезным видом что-то проходила, изучала, и мои письма летели из Астрахани в Можай, из Можая я получала в какой-нибудь из волжских городов «до востребования».

В.А. – В конце пятидесятых годов я вернулся из армии и узнал от отца, что в Доме ученых состоится торжество по поводу 80-летия З.З. Я пошел. Запомнилось выступление Давида Львовича Арманда, он рассказал биографию юбиляра. З.З. был поэт, не в смысле стихов, а всей своей жизнью.

В начале 20 века З.З. имел прикосновение к студенческим беспорядкам, за что был изгнан из Московского университета. Тогда он купил фотоаппарат с принадлежностями и отправился фотографировать Россию. Он прошел для начала Волгу от истоков до устья – от родника среди болотца, первой деревни в верховьях, первого моста и т. д. Каждую излучину, каждый город он снимал, выжидая наилучшее освещение, сто раз подбирая ракурс… Это все со штатива. Как носил он на себе ящик со стеклами, громадный аппарат и махину на трех ногах – трудно себе представить. Потом у него были экспедиции в самые удаленные окраины вплоть до Тибета. Во многих книгах по географии были книги З. З. Но никто не сфотографировал его, нет его портрета…

От редактора-составителя.

Авторы очерка ошиблись – фотография Захара Захаровича, вышедшего вместе с сотрудниками Института на первомайскую демонстрацию, недавно обнаружилась в нашем архиве. Там же нашлись и некоторые его прекрасные фотографии. Часть из них выставлена в недавно созданном музее Института. В числе этих фотографий оказалась небольшая пачка стереопар. И вот совсем недавно я отыскал у себя дома дедушкин деревянный стереоскоп. Теперь и он в нашем музее.

Иннокентий Петрович Герасимов (1905–1985)

 

О. А. Чичагова

Проблема старения гумуса и возраст почв

Академик Иннокентий Петрович Герасимов пригласил меня в институт в 1956 году, для создания в ИГАНе биогеохимической группы в рамках отдела биогеографии. Тогда я работала у М. А. Глазовской на кафедре географии почв и геохимии ландшафтов географического факультета МГУ. Группа, состоявшая в 1956 г… из трех человек (О. А. Чичагова, Д. Г. Левитан, Ю. М. Соловкова), пополнилась в 1957 г. новыми сотрудниками из МГУ (Л. К. Целищева, Л. П. Ильина и Г. С. Погодина). В 1958 г. в аспирантуру к И. П. Герасимову была принята Т. Д. Морозова.

Свою научную работу я начинала под руководством выдающегося ученого – почвоведа, географа, геоморфолога – предложившего мне, наряду с организацией лаборатории и руководством работой аналитиков, заняться разработкой проблемы «Старение гумуса почв», т. е. трансформации органического вещества почв во времени, разработкой новых и модификацией существующих методик изучения состава и свойств ОВ ископаемых почв.

Я провела ряд определений химического состава и свойств органического вещества современных и ископаемых почв России, Болгарии, Румынии, Исландии, Бразилии (образцы были представлены И. П. Герасимовым, М. А. Глазовской, А. А. Величко и частично – мной самой). Я пользовалась также консультациями таких замечательных ученых, как акад. И. В. Тюрин, проф. М. М. Кононова и др. Была собрана и переведена соответствующая литература и написан ряд статей по этим материалам в соавторстве с И. П. Герасимовым, А. А. Величко, Т. Д. Морозовой и др.

И. П. Герасимов.

В 60-е годы в биогеохимическую группу удалось привлечь целый ряд ученых, создавших необходимую «критическую массу» научного коллектива. Среди них были В. М. Фридланд, С. В. Зонн, А. И. Ромашкевич, В. О. Таргульян, Н. А. Караваева, В. П. Костюченко, позже – Ф. И. Козловский, а затем – А. Г. Черняховский и другие.

Таким образом, небольшая ячейка в будущем явилась основой отдела географии почв нашего Института (переименованного затем в лабораторию географии и эволюции почв).

В 1966 г., по совету академика А. П. Виноградова организовать в нашем Институте радиоуглеродную лабораторию, И. П. Герасимов предложил мне поступить к нему в аспирантуру и заняться проблемой применения радиоуглеродного метода для датирования почвенного органического вещества. Я поступила в аспирантуру к И. П. Герасимову в 1968 году и в 1971 защитила кандидатскую диссертацию на тему «Радиоуглеродное датирование гумуса почв». В 1972 году под руководством И. П. Герасимова мною, а позже, при участии Ф. С. Завельского и А. Е. Черкинского, была создана в отделе географии почв радиоуглеродная лаборатория (в настоящее время – радиоуглеродная группа лаборатории географии и эволюции почв).

От деловых встреч с Иннокентием Петровичем у меня остались удивительные воспоминания: я приходила к нему в директорский кабинет со всеми вопросами, касающимися организации обеих лабораторий, с результатами анализов, которые надо было обсудить с ним. Приходила в любое время – либо по приглашению Иннокентия Петровича, либо по собственному желанию. Все решалось мгновенно и иногда огромное количество различных вопросов и материалов раскладывались, как по мановению волшебной палочки, по «полочкам». Все вставало на свои места и становилось ясным и понятным.

Это был удивительный человек: талант ученого сочетался в нем с необыкновенно организованной личностью. Это был прекрасный организатор научных и аналитических исследований, видящий далеко вперед и умеющий влиять на ход событий. Общение с ним давало чувство огромного удовлетворения, ясности мыслей и планов дальнейших действий, научных исследований.

Его научная интуиция просто потрясала нас. Вот небольшой пример: аналитическая лаборатория обрабатывает огромный материал (почвенные образцы) одной из многочисленных его зарубежных поездок. Я составляю таблицы и приношу их Иннокентию Петровичу. Взамен я получаю текст готовой статьи с пустыми местами для таблиц. Читаю текст и прихожу в восторг от того, как выводы, сделанные Иннокентием Петровичем на основе полевых наблюдений, морфологических описаний и знания литературного материала, прекрасно подтверждаются нашими аналитическими данными. Я просто вставляю готовые таблицы в готовый текст статьи.

Я собирала большой литературный материал по методу радиоуглеродного датирования (в основном, зарубежный), много переводила по просьбе Иннокентия Петровича литературы по его зарубежным объектам (в частности, по Исландии, Бразилии и пр.), старалась, по возможности, интерпретировать полученные аналитические данные, и всегда Иннокентий Петрович делал меня соавтором своих статей. Он был учителем и благодарным соавтором, что теперь, к сожалению, не всегда является правилом в отношениях учителя и ученика.

Самые светлые воспоминания остались от совместных полевых поездок с Иннокентием Петровичем. В поле он просто преображался, становился удивительно доступным, внимательным, очень человечным. Находиться с ним в разрезе или на обнажении доставляло огромное удовольствие – он «читал», восстанавливал события, отразившиеся в профиле почвы, в катене или в большом обнажении как волшебник или пророк. Через мгновение мы уже все отчетливо представляли себе историю развития современной поверхности и почв и становились соучастниками этого представления. Хотелось впитать как можно больше услышанного и увиденного его глазами.

Незабываемой была международная экскурсия по теме «Лесс – Перигляциал – Палеолит» в 1966 г. по лессовым регионам СССР. Кроме интереснейших дискуссий и обсуждений увиденного, сколько было рассказов о смешных ситуациях с известными учеными, сколько юмора и радости от общения! И мы, и иностранные ученые – все были под его обаянием. Среди них были известные ученые, такие как Рихтер, Демек, Хаазе и др. Женщин он просто покорял своей галантностью и мужским обаянием!

Говорить об использовании мною, моими коллегами и учениками всего научного наследия И. П. Герасимова я не берусь. Однако, несомненно, представления И. П. Герасимова об абсолютном и относительном возрасте почв, определяемом по изотопу 14С, получили широкое развитие как благодаря уточнению и разработке основ радиоуглеродного метода, так и в связи с исследованиями, связанными с применением его в почвоведении, географии почв, палеогеографии, геоэкологии, археологии и других науках.

Результаты определения продолжительности периода гумусообразования по радиоуглероду; определение коэффициента обновления гумуса современных и индекса омоложения ископаемых почв; определение скоростей потоков углерода в системе почва-атмосфера, скоростей углеродного обмена гумуса зонального ряда почв ЕТР; изучение радиоуглеродного возраста карбонатных аккумуляций в почвах – все это позволило нам совершенно по-новому взглянуть на процессы, протекающие как в самой почве, так и между почвой и атмосферой. Полученные нами оценки потоков углерода в почвах различных эпох голоцена стали основой прогнозирования их динамики в связи с изменением климата. Благодаря применению радиоуглеродных исследований в палеогеографии была возможна разработка геохронологической шкалы плейстоцена и голоцена, проведение реконструкций природной среды и прогнозы ее изменения в связи с изменением климата, исследование хронологии этапов педогенеза и седиментогенеза, реконструкция, хронология и прогноз природных катастрофических процессов, уточнение хронологии, границ и времени существования различных культур.

Таким образом, представления И.П Герасимова об относительном и абсолютном возрасте почв, впервые высказанные им в связи с применением радиоуглеродного метода для датирования почв, получили свое развитие благодаря уточнению самого метода и исследованиям, связанным с его применением. Однако первенство в интерпретации почвенных радиоуглеродных данных как показателей возраста почв, оценка различия относительного возраста гумуса современных лесных («подзолистых») и степных («черноземных») и пустынных почв, обусловленное различной скоростью процесса почвообразования, свойственного тому или иному генетическому почвенному типу, выявление закономерностей изменения радиоуглеродных данных по профилю (удревнение дат с глубиной) в связи с возможным ростом почвы вверх, безусловно, принадлежит академику И. П. Герасимову.

 

В. О. Таргульян

И. П. Герасимов – руководитель аспиранта

Я хочу вспомнить Иннокентия Петровича не как академика-директора, а как персонального руководителя аспиранта. Это ведь совсем другие отношения и другая дистанция между людьми. Я поступил в аспирантуру к И.П. осенью 1962 года: ему тогда было 57 лет, а мне – 28.

Он был в расцвете своей творческой и научно-административной деятельности и, как всегда, был страшно занят. Я пришел к нему после пяти лет потрясающих 4–5-месячных экспедиций в Восточном Саяне, Забайкалье, на Севере Якутии, где я работал в отрядах Почвенного института АН СССР (ПИАН). Я ушел из ПИАНа сразу же после того как институт передали в ВАСХНИЛ. У меня эта аббревиатура всегда ассоциировалась с именем Лысенко, и в такой системе я не хотел работать совершенно.

И.П. принял меня в своем кабинете в середине рабочего дня, между двумя какими-то заседаниями – он явно был в других заботах – слушал вполуха и сказал: «Ну что ж…, интересно, поступайте, сдавайте экзамены, готовьте план диссертации и приходите ко мне». Я сдал экзамены, честно подготовил план диссертации и пришел к нему с планом – очень довольный собой: арктические почвы на гранитах – Большой Ляховский остров, мерзлотная горная тайга на сиенитах, сланцах в Восточном Саяне. Похоже, что я был одним из последних его аспирантов по почвоведению. И он обрушил на меня всю мощь своих сибирских замыслов. Про мой первый план он сказал: «Ну что ж…, интересно, новые регионы, экзотика, но… узко, локально, не крупно. Вам, Витя, надо взяться за проблему северных мерзлотных почв в целом: в чем специфика, какие процессы. Крупнее, крупнее надо». Я был здорово обескуражен, у меня уже была пара публикаций, и я думал, что легко напишу диссертацию.

Я собрался и поехал в поля: в 1963 г. – на Кольский полуостров, в 1964 г. на север Западной Сибири, в 1966 г. на Алдан и Становой хребет. Все эти годы я делал анализы, писал статьи, осваивал минералогию почв, слушал лекции на геологическом и географическом факультетах МГУ и продолжал писать планы диссертации. И.П. их хвалил, но раздумчиво прибавлял, что все-таки узковато, регионально, что надо идти к большим обобщениям. «Витя, не ловите блох, беритесь за крупные проблемы», – это его слова.

Аспирантура закончилась в 1965 году, я стал мэнээсом в ИГАНе и написал 15-й вариант плана диссертации, который И.П. все же принял (все 15 вариантов у меня хранятся). И все же «региональность» во мне победила: я написал более 700 страниц текста, где последовательно и занудно описывал примерно одни и те же закономерности в разных регионах Сибири.

К счастью, этот текст я не отдал И.П., а дал его почитать своему другу И. А. Соколову. Илья все честно прочел и летним днем пришел ко мне домой для разговора. Пришел. Сел и сказал: «Что за занудство ты написал – анализируешь восемь регионов, чтобы в конце сказать что все в них похоже?! Попробуй сразу выделить главные закономерности, а потом подтверждай это на материалах регионов». Месяц я был в состоянии грогги, а потом все прояснилось, и я довольно быстро написал новые 400 страниц. Этот текст я отдал читать И.П., А. А. Роде и М. А. Глазовской. Первым прочел текст А. А. Роде и написал хороший отзыв, в котором впервые прозвучала мысль, что это может быть не только кандидатская, но может быть и докторская диссертация.

И вот настал день предзащиты, которую вел И.П. Я сделал доклад, и началось обсуждение. Многие хвалили, многие резко возражали, иногда возникал мотив защиты докторской. Но мне запомнилось другое. М. А. Глазовская, одобрив в целом работу, сказала: «Все-таки В.О. пишет для идиотов: он столько раз повторяет один и тот же вывод, что от него потом невозможно избавиться». На что И.П. с лукавой улыбкой возразил: «Нет, он хитрее, он не для идиотов пишет. Он вывод повторяет не один раз, но каждый раз к этому выводу прибавляет что-то новое, и вывод становится интереснее и глубже». Я был совершенно счастлив услышать это, ведь это означало, что И.П., несмотря на всю свою занятость, не просто пробежал текст работы, но внимательно прочел и продумал основные выводы и даже сформулировал метод работы, который я сам не осознавал четко.

Подготовка к конгрессу МГС 1976 г. в Москве. Слева направо: В. В. Анненков, И. П. Герасимов, В. М. Котляков, В. П. Чичагов.

К мысле о защите докторской И.П. отнесся вначале прохладно: ему было приятно, что работа высоко оценивалась, но внутренней уверенности, что это – докторская, у него не было, тем более что С. В. Зонн очень твердо сформулировал, что это две хорошие кандидатские работы, но никак не докторская. Я писал автореферат работы как кандидатской и особенно не страдал – что будет, то и будет. На защите в ИГАНе, которую вел И.П., его интеллигентность и благородство раскрылись полностью. Когда встал вопрос о докторской степени, он очень горячо убеждал Ученый совет, что он был не руководителем аспиранта, а научным консультантом докторанта. Ученый совет ему поверил и проголосовал за докторскую.

А на самом деле И.П. был идеальным руководителем: он не навязывал свою точку зрения на почвы Сибири (а она была существенно другой, чем моя), не предлагал писать статьи в соавторстве с ним (о чем я до сих пор сожалею), не занимался мелким редактированием текста. Он мягко, но упорно «сталкивал» меня с локальных, частных проблем на крупные, как теперь модно говорить «глобальные», заставлял задумываться над фундаментальными проблемами географии почв и почвоведения, мыслить смело и не бояться гипотез. Он сам так работал всю жизнь.

А вскоре после моей аттестации он предложил мне пост заведующего отделом географии почв и геохимии ландшафта (так раньше называлась наша сегодняшняя лаборатория географии и эволюции почв). Это было необычное и смелое решение, если учесть, что в отделе тогда работали С. В. Зонн, В. М. Фридланд, А. И. Ромашкевич. Так я стал в 1972 году самым молодым и единственным беспартийным завотделом в ИГАНе.

 

В. П. Чичагов

С Иннокентием Петровичем вне Института географии

Со временем личные впечатления от общения с нашими замечательными предшественниками забываются, уступая место официальным данным, нередко формальным отзывам и результатам анализа научных работ. Мне посчастливилось работать под руководством И. П. Герасимова в 1956–1985 гг. в Институте географии АН СССР и вместе с ним в отделе геоморфологии; особенно тесно взаимодействовать во время подготовки и проведения XXIII Международного географического конгресса, проходившего в Москве летом 1976 г.; участвовать в процессе создания Национального атласа МНР, ответственным за разработку которого он меня назначил, а также во время совместных командировок в регионы Советского Союза и отдельных зарубежных стран. Разумеется, во время поездок Герасимов оставался одним и тем же человеком – руководителем и крупным ученым, сильным человеком и творческой личностью. Но вне стен Института проявлялись, так сказать, в «чистом» виде его личные качества, и в процессе непринужденного общения он выглядел существенно иным. Свойственная ему напористость становилась мягче. Директор исчезал и уступал место обаятельному и веселому, подвижному и интересующемуся буквально всем и всеми человеку. При этом он становился вровень с окружающими независимо от их возраста, специальности и занимаемого положения. Он был красивым человеком. Общаясь, он буквально расцветал, говорил с расстановкой, грассируя, покоряя и вдохновляя спутников. Он любил общаться с нами во время обедов в академической столовой на Ленинском проспекте, в аэропортах, самолетах и поездах. Он рассказывал много интересного и внимательно слушал собеседника. О Герасимове – академике и директоре ведущего географического академического учреждения страны, действовавшего и проявлявшего себя вне стен Института географии – об ИП, как мы его называли, ниже предлагаются несколько зарисовок.

Начну из далеких 50-х годов моей университетской юности. В 1955 г. ИП читал нам – геоморфологам пятого курса геофака МГУ – курс лекций «Геоморфологическое районирование СССР». В сущности это была серия научных докладов по морфоструктурному районированию нашей страны, докладов ученого, значительно отличавшегося от наших университетских профессоров тех лет манерой изложения материала, поведением и внешностью. Нам, плохо одетым студентам, почему-то запомнились его периодически менявшиеся красивые галстуки. Иногда он волновался, был вынужден повторяться, и нам порой его было затруднительно слушать и записывать. Мы теряли внимание, начинали шуметь, и это раздражало его. Но в ответах на наши вопросы – а их было много – перед нами выступал большой мастер, и тут мы его слушали, открыв рот. Тогда мы не знали, что в лекциях этого курса он «обкатывает» свою знаковую работу «Структурные черты рельефа земной поверхности Советского Союза», вышедшую в 1960 г. Не знали мы и о том, что начало этого морфоструктурного направления им было положено в изданной в Казахстане работе сходного названия в 1946 г. Затем в 1957 г. он делал для молодых ученых ИГАНа серию докладов по главам будущей монографии, закладывая основы морфоструктурного анализа. В университете было мое первое знакомство с ИП.

Экспедиция по Монголии. 1951 г.

И. П. Герасимов (справа), Р. П. Зимина и Ю. А. Гагарин.

Значительно позже я понял важное качество ИП – методом последовательных приближений совершенствовать свои представления по схеме: тезисы доклада – материалы конференции – научное сообщение – статья – раздел монографии – монография. Прошли годы, и я с благодарностью принял эту схему ИП и использовал ее в моей работе.

В 1956-м я закончил МГУ и был зачислен в ИГАН. Пришел в академический институт после геологических экспедиций ВАГТа (Всесоюзный аэрогеологический трест) и Нигризолото, где занимался морфологией обломочного материала. В ИГАНе я продолжил эти работы, изучая морфологию кварцевых песчаных зерен в целях определения генезиса вмещающих их отложений. В 1958-ом представил ИП свою первую статью на эту тему. Получил положительную рецензию А. В. Сидоренко. ИП на полях написал: «количество затраченного труда не соответствует полученным результатам», но благословил. Статья была напечатана на следующий год в «Изв. АН ССР. Сер. географическая», но отношение ИП к этой теме осталось прохладным.

1962 год. Выездная сессия АН СССР под руководством вице-президента А. П. Виноградова на Дальний Восток. Научная экскурсия в Приморский край, Приханкайская равнина у подножья хребта Синие горы. Копаю для ИП почвенный шурф, он сидит рядом и внимательно следит за тем, как в стенках разреза начинают вырисовываться почвенные горизонты. В одном из них его заинтересовала хорошо выдержанная по простиранию линзочка тонкозернистых песков. ИП посмотрел песочки и поинтересовался моим мнением об их происхождении. Под моей лупой были явно эоловые пески, о чем я и сказал ИП. Это его смущало, даже не устраивало, но он не стал спорить и сказал с некоторой грустью, вспомнив мой опус: «Ты продолжаешь заниматься этим?» Генетические особенности морфологии кварца мне все-таки пригодились…

Быстро описав разрез и взяв образцы, он довольно долго рассматривал пологие вогнутые склоны синих в вечернем освещении подножий и стал рассказывать мне об эрозионных гласизах и педиментах, с которыми я впервые год назад познакомился на Северном Урале. Рассказ был кратким, ярким, содержательным и очень интересным. Проблема педиментов его интересовала всю жизнь, но сомнения относительно интенсивности и масштабов проявления процесса параллельного отступания склонов брали верх, и он предпочитал не выступать по этой проблеме. Когда на заседаниях Ученого совета поднимался этот вопрос, он не отказывал себе в удовольствии узнать наше с Д. А. Тимофеевым мнение и, узнав, улыбался, подтрунивал и отмечал дискуссионность этой проблемы.

ИП помнил все, помнил до мелочей и неоднократно возвращался к, казалось бы, неперспективным, уже пройденным геоморфологическим сюжетам.

1976 год. Чехословакия, путешествие из Праги до Кошице по северным районам страны в формате заседания Комиссии по проблемам окружающей среды МГС, которой руководил ИП. Маршрут был трудным и долгим. График движения нарушался, мы опаздывали, научные заседания длились до глубокой ночи. ИП устал и нервничал. В Низких Татрах мы заблудились. Вечерело, мы прозевали основную дорогу, и наш низко сидящий автобус, оказавшись на второстепенном перевале, въехал на него и не мог спуститься. Чех-шофер растерялся. Здесь мы познакомились с другим ИП – резким и повелительным начальником. Он взял руководство операцией на себя. Прежде всего, он приказал участникам не выходить из автобуса, сам с водителем и со мной пошел на поиски объезда, нашел подходящий вариант и лично руководил спуском. Это был единственный случай, когда я видел приказывающего ИП. Он был большим знатоком, имел большой опыт путешествий. Во всех сложных ситуациях на дорогах, будь то обледеневшие подъемы дороги Слюдянка – Иркутск (возвращались из пресловутого Байкальского бумажно-целлюлозного комбината) или сугробы на дороге в пос. Ново-Дарьино, где расположена его дача, – всюду он выходил из машины, оценивал обстановку и вместе со всеми откапывал и толкал машину, хотя делать это ему врачи не рекомендовали, разумеется.

ИП умел и любил все свои дела доводить до логического завершения и не терпел брошенных дел. Я видел, как он трудится в самолете, вагоне поезда, в аэропорту – словом везде, где можно было сесть. Как-то, отчитывая своего постоянно опаздывавшего с делами молодого заместителя Диму Лилиенберга, отчеканил: «Это последнее дело – не доводить начатое дело до конца!» Наказывать сотрудников он не любил, самым неприятным из его критических высказываний было: «Это Вам большой минус!» Иногда, когда ему не удавалось справиться со строптивым сотрудником (однажды это было со мной), он подключал В. С. Преображенского. Сокращения в ИГАНе были неизбежными, но он переносил их трудно, переживал.

ИП всегда старался сохранять в поле зрения буквально все: следить за ходом наиболее трудных проектов и зарубежных поездок, прохождением статей и публикаций книг. Его отличало умение тщательно соблюдать намеченный график встреч, звонков, посещений. Внимание к мелочам у него было постоянным. Долгие годы, общаясь с ним, я привык к его ровному, практически спокойному отношению ко мне и выполняемым мной делам. И только один раз я вывел ИП из себя. Дело было так. Я несколько раз откладывал выполнение какого-то мало значащего, по моему мнению, его поручения. Очередной раз он спросил меня, удалось ли с ним справиться и, услышав в ответ, что стоит ли беспокоиться о таких мелочах, взорвался: «Да что Вы понимаете в мелочах!» Потом взял себя в руки и успокоился. Действительно, сложная, богатая победами и испытаниями жизнь, научила его многому, о чем мы не имели представления… Только после развала Советского Союза я узнал о трагической судьбе его отца и о непростых годах его юности…

ИП был страстным человеком и исследователем. Начав свою научную карьеру с изучения геологии и геоморфологии аридных регионов юга России и Казахстана, он сформировался как ученый на материалах засушливых областей и сохранил интерес к ним на долгие годы. С 1923 г. он работал на юге Русской равнины, в Казахстане и Средней Азии, защитил кандидатскую диссертацию по почвам пустынь и докторскую о происхождении современной поверхности Турана. ИП никогда не упускал возможности принять участие в конференциях, проводимых в аридных странах и сопровождающихся полевыми экскурсиями. Среди таких поездок выделялась одна.

В 1962 г. он участвовал в работе Международного геологического конгресса и научной экскурсии по Западному Средиземноморью и Западной Африке. Вдоль африканского побережья участники экскурсировали на большом судне, делая многочисленные остановки и сходя на берег для изучения разрезов и других природных объектов. Эта необычайно плодотворная экскурсия больше походила на путешествие и окончилась грандиозным маршрутом через Тунис и Алжир в Сенегал. Возвратившись в Москву, ИП часто мыслями обращался к этой стране и через несколько лет, во время работы в Гвинее решился на свой страх и риск без визы и даже сопровождения снова посетить Сенегал, на это раз с юга. Путешествие было рискованным, но результативным. Времена были сложные, но все обошлось. ИП и своим коллегам рекомендовал продолжить изучение аридных стран, например, своему давнему другу и соратнику А. В. Сидоренко исследовать каличе Мексики и коры Северной Африки. (Сидоренко завершил свой жизненный путь в пустыне, по дороге на юг Алжира).

Разумный, подчиненный решению научной цели риск вообще был присущ ИП. Однажды, во время научной командировки в Венгрию он созвонился со своими чехословацкими партнерами и устроил с ними встречу на пограничном мосту. Не имея визы, он пересек пограничную линию, оказался на территории другой дружественной страны, обсудил важные научные проблемы и вернулся в Венгрию. Советский консул в Венгрии доложил об этом в Москву и у ИП были неприятности, с которыми он, как и с предыдущими, справился.

Рисунок А. Д. Арманда.

Отбросив осторожность, на склоне лет, ИП вышел в Мировой океан. В этом решении сказалась вся его страсть к путешествиям, к новым горизонтам современной науки – приложению тектоники литосферных плит к анализу современного рельефа. Сказалось и пренебрежение к ограничивающим его жизнь советам. Это решение принял ученый и человек, сохранивший молодое восприятие природы и новых веяний в науке, сохранивший интерес к жизни и отношение к людям, свойственное молодым людям. Он прожил большую, полную ярких событий и интересных людей жизнь, не терпел обыденности и серости, хотел жить и жил полной жизнью ученого, у него не укладывалось в голове, как можно пассивно доживать жизнь. И жил полнокровной активной жизнью, достойной подражанья. На склоне лет болел, но быстро справлялся с недугами, когда стало меньше сил – научился их раскладывать, но работать меньше не стал. В его последнем биобиблиографическом справочнике среди последних лет его жизни есть годы сверхпродуктивные. Его работы продолжали выходить и после его кончины.

Иннокентий Петрович был образцовым семьянином, любящим мужем и отцом. Его лучшие качества перешли к его дочерям и внукам, которых мы с женой очень любим.

Я счастлив, благодарен судьбе за возможность долгого и радостного общения с этим выдающимся человеком.

Никита Федорович Глазовский (1946–2005)

 

А. В. Дроздов

У каждого человека есть черты характера и склонности, во многом определяющие его жизнь

В молодые годы Никита Федорович на надувной лодке под парусом прошел вдоль всех берегов Аральского моря. Тогда оно еще было морем. Потом начался Аральский кризис. И Никита Федорович немало сделал, чтобы вскрыть его причины и смягчить его.

Он очень любил природу, ее стихии и особенно воду и ветер. Он был душой небольшого неформального парусного клуба. Там мы и познакомились тридцать лет тому назад. Вернее сказать, Никита Федорович дружески привел меня туда – новичка, прежде о парусных лодках только мечтавшего.

Это произошло, как и многое в жизни, отчасти случайно. В то время мы работали в горах и пустынях Туркмении с его мамой, Марией Альфредовной Глазовской.

На международном симпозиуме в Таллине, 1982 г.

И однажды, укрываясь от ветра между барханами, я в шутку сказал ей: «Вот бы нам вместо грузовичка марсианскую песчаную парусную лодку!» «Я Вас познакомлю с моим сыном», – услышал в ответ.

Оказалось, с Никитой Федоровичем у нас общими чертами характера были не только любовь к парусам, но и пристрастие к географии. Я-то заочно его воспринимал как гидрогеолога. А он знал имена местных ветров всего мира. И придумал совершенно оригинальный метод расчета эоловой миграции вещества. Но и как гидрогеолог-геохимик знал о глубоком подземном стоке в моря и океаны мира и о его геохимическом значении необычайно много.

Разнообразие интересов и сфер деятельности Н. Ф. Глазовского, его вклад в изучение геохимии биосферы и в разработку концепции ее устойчивого развития достаточно полно представлены в двухтомнике его избранных работ. Поэтому в этом кратком очерке – на первом плане черты личности Никиты Федоровича, памятные мне и многим сотрудникам Института.

Никита Федорович пришел к нам в Институт на должность заместителя директора в 1988 году. Очевидно, это был лучший выбор и для него, и для нашего Института. Но в ноябре 2005 года на 60-м году жизни он скоропостижно скончался. Незадолго до его кончины мы избрали Никиту Федоровича директором Института. Через несколько недель он был бы формально утвержден в этой должности. Он был бы замечательным директором.

Помню, Иннокентий Петрович Герасимов по коридорам Института проходил очень быстро. Заговорить с ним на ходу удавалось немногим. Старожилы рассказывают, что Андрей Александрович Григорьев шел к своему кабинету всегда медленно, охотно останавливался и разговаривал с коллегами. Так было и после его отставки, я этому свидетель.

Никита Федорович в наших коридорах всегда был стремителен – спеша из своего кабинета по «внешним» делам, он лучезарно улыбался дожидавшимся его коллегам. Все понимали эту приветливую и извиняющуюся улыбку без слов – «сегодня убегаю, поговорить не успеем, но завтра непременно». И не досадовали. Ведь так и получалось, пусть не на следующий день, а чуть погодя. И едва ли кто-нибудь из коллег когда-либо не дождался нужного разговора.

Благожелательная улыбка почти все время освещала его лицо. Думаю, внимательнейшее отношение к нуждам каждого, кто обращался к нему, было врожденной чертой характера Никиты Федоровича. Как и забота об общественном благе. Поразительно, как он успевал совмещать напряженную и продуктивную научную работу с колоссальным объемом работы общественной, имевшей большой резонанс и приносившей очень значимые результаты.

Вероятно, одной из его первых и трудных общественных кампаний, в которой он участвовал очень активно, была систематическая, фундаментальная критика проекта переброски стока северных рек в Среднюю Азию и Казахстан. В этой кампании, руководимой академиком А. Л. Яншиным, формировались принципы, и вырабатывался опыт общественного участия советских ученых в решении важнейших социально-экологических проблем страны. Спустя годы Никита Федорович уже сам руководил подобными кампаниями, транслируя этот опыт новому поколению неравнодушных людей и личным примером демонстрируя служение общественному благу. Характерно, что он, после ряда попыток эффективно действовать на государственных постах, включая пост заместителя министра экологии, предпочел сохранить независимость ученого и природоохранную, просветительскую, экспертную работу вести, используя все формы общественной работы. Несомненно, он обладал необходимым для этого талантом. Разумеется, он действовал и в академических, и в правительственных комиссиях, возглавлял официальные научные и экспертные организации, но при этом всегда оставался верен принципам общественного участия – открытости, демократичности, приверженности и научной истине, и гуманистической этике.

В последние месяцы перед кончиной, возможно, предчувствуя разлуку, обычно избегавший эмоциональных фраз, Никита Федорович не раз говорил: «Я люблю наш Институт». Мы надеемся, и он чувствовал нашу искреннюю любовь.

Он был душой нашего отдела физической географии и природопользования. Замечательна и поучительна была атмосфера наших заседаний и дискуссий. Думаю, она была особенно ценна для наших новых сотрудников, сразу окунавшихся в доброжелательную и интеллектуально высокую среду. Я могу сравнить ее только с тем временем, когда мне повезло оказаться в отделе при Гаврииле Дмитриевиче Рихтере, Давиде Львовиче Арманде, Эдуарде Макаровиче Мурзаеве.

С проводником в Кара-Кумах.

Мы свободно планировали темы своих исследований, внимательно прислушиваясь при этом к советам Никиты Федоровича, направлявшего общий ход нашей работы. Мы старались поддерживать достойный уровень своей работы, зная, что ее результаты получат справедливую оценку, не принижающую их значение. Мы знали также, что при этом поймем какова их цена и «по гамбургскому счету».

В стиле управления отделом и научного руководства вообще у Никиты Федоровича, как мне кажется, четко проявлялась установка – ответственность за выбор темы исследования и за его результаты каждый несет сам. Другое дело, что руководитель может и должен предлагать коллегам и сотрудникам интересные и нужные задачи, предупреждать о трудностях и вероятных неудачах в случае сомнительного выбора, но стараться не ограничивать его свободу, не освобождая от ответственности за него. Так он действовал, в частности, в роли председателя совета по защитам диссертаций.

В характере Никиты Федоровича, безусловно, присутствовало честолюбие. Это нормальное и полезное качество – если оно не подавляет другие, не менее или даже более важные качества, и не определяет мотивы всех поступков человека. Вспоминаю эпизод, в котором выразительно проявилось поведение Никиты Федоровича в момент выбора между деликатностью и стремлением оказаться первым в дружеской парусной гонке.

Мы вышли из заливчика на Иваньковском водохранилище, где обычно стояли наши маленькие яхточки, каждый на своей «мыльнице» – так иронично называла наши пластмассовые посудины Мария Альфредовна Глазовская – и направились к деревне, в которой семья Глазовских несколько лет назад купила избу. Никита Федорович, как обычно, сразу предложил мне «погоняться». Обычно я проигрывал. Но в этот раз с удивлением увидел – я его обгоняю! От изумления я зазевался, вылетел на мель, потерял скорость. Тут на своей лодке подошел Никита Федорович, и я понял причину его задержки. На последнем отрезке пути у него на коленях заснул его любимый щенок. И Никита Федорович в нужный момент не стал менять галс и пересаживаться на другой борт из деликатности – чтобы не разбудить малыша.

* * *

Предвидя наступающие нелегкие для Академии времена и понимая природу тех ветров, которые ведут к переменам, Никита Федорович планировал много нужных для нашего Института дел.

Теперь от нас во многом зависит – сможем ли мы сообща продвигать эти планы и замыслы, наполняя их добрым попутным ветром – ветром, который так любил Никита Федорович.

На Аральском море.

 

Л. С. Мокрушина

Космический человек

На ночном небе светится такая звезда – «Мария Глазовская». Это был подарок Марии Альфредовне от МГУ в честь 90-летнего юбилея. Старший ее сын – Никита Федорович ушел из жизни рано, не дожив до 60 лет, но он был поистине космическим человеком при жизни: по масштабу географического мышления, по масштабу тех дел, которые он затевал и успевал делать, того доброго, светлого, теплого излучения, которое шло от него к людям. Как ученый он был абсолютным энциклопедистом, а потрясающая работоспособность позволяла ему руководить несколькими научными направлениями.

Внимательный, заботливый, любящий сын, муж, брат, отец двух дочерей и дедушка четверых внуков он построил большой красивый деревенский дом с видом на Волгу, а свою любимую яхту назвал в честь дочерей «Марианна».

Мы знали его как заместителя директора Института географии РАН, как заведующего отделом физической географии и природопользования, как председателя диссертационного совета по защите кандидатских и докторских диссертаций по специальностям «Физическая география» и «Геоэкология», как директора программы «Лидеры XXI века в области окружающей среды и развития». С его участием ежегодно проводились заседания РГО «Ученые – учителю». Он успевал быть членом редакционных советов нескольких журналов. В 1989 г. он был еще и заместителем министра в Госкомэкологии России. Но, освободившись от этого поста, ему не удалось освободиться от других бюрократических обязанностей. За короткое время с 1990 по 1997 г. Никита Федорович вошел в состав правительственных комиссий, в руководство государственных программ, научных и научно-технических советов, Федерального экологического фонда, ВАКа, Совета Государственной экологической экспертизы. Несколько лет он входил в Совет Института мировых ресурсов Всемирного Банка, возглавлял Совет WWF России.

В общем, дел у него всегда было невпроворот, но для каждого, кто к нему обращался, он находил время – выслушать, дать совет, помочь. Он всегда подолгу занимался с диссертантами, соискателями, приезжающими из разных уголков России, и не жалел своего времени на заседания отдела, где часто заслушивались отчеты аспирантов или соискателей. На праздничных заседаниях Никита Федорович всегда был весел, шутил, рассказывал смешные экспедиционные истории. Одно из заседаний отдела, посвященное празднику 8 Марта, особенно запомнилось торжественностью и серьезным обсуждением роли женщин в семье, в обществе, в истории и в Институте географии. Заседание проводилось в актовом зале Института, было много цветов и сладостей на столах. Присутствовали сотрудники из других отделов. Вообще-то Никита Федорович всегда дарил цветы на этот праздник всем женщинам Института. На этот раз он пригласил сделать специальный доклад к теме «8 Марта» доктора философских наук Н. И. Кузнецову. Гендерная тема всех как-то сильно затронула, и споры в конце заседания разгорелись нешуточные.

На конференции ООН по опустыниванию в Гаване, 2003 г. Слева советник российского посольства Е. Г. Глек.

Мы, сотрудники отдела, очень любили Никиту Федоровича. А уж для молодых «лидеров» он был просто божественным кумиром.

В 2000 г. на 29 конгрессе Международного географического союза (МГС) в Сеуле его избрали вице-президентом этого союза. Заседание Исполкома МГС было назначено в Москве в мае 2001 г. Из разных стран приехали 11 вице-президентов МГС, президент Ани Батимер и генеральный секретарь Рон Аблер. Это была первая встреча нового состава Исполкома МГС после выборов в Сеуле.

Никита Федорович попросил меня, как ученого секретаря своего отдела, помочь принять гостей. Расписание каждый день было очень плотным: с утра – заседания, во второй половине дня – экскурсии, а вечером – «Динэ-пати», заканчивающиеся песнями и танцами. Царившая атмосфера была удивительно доброй, непринужденной. Было невозможно предположить, что эти люди встречаются, по сути, впервые. В значительной степени это было заслугой Никиты Федоровича. Он здорово танцевал с Ани Батимер. Эта маленькая, худенькая, очень симпатичная и обаятельная женщина из Ирландии прошла непростой жизненный путь. Почти 30 лет она провела в монастыре, потом была учительницей географии и занималась философскими проблемами географической науки. Где она так хорошо научилась танцевать? Еще и пела она прекрасно. С Роном Аблером они исполняли старинные английские песни. Вице-президент из Мексики Хосе Паласио чудесно пел «Бэсамэмуче», а мы с Никитой, задорно распевали «Перекаты» и, с попыткой перевести на английский язык, гимн российских географов «Я не знаю, где встретиться нам придется с тобой».

На даче с мамой Марией Альфредовной и женой Людмилой Ивановной, у ног афганская борзая Филипп.

С. А. Тархов

Григорий Абрамович Гольц (1933–2009)

Экономикогеограф, к.т. н (1965), д.г.н. (1986). В Институте в 1975–1989 гг.

Прошло уже почти два года, как не стало Григория Абрамовича Гольца. Он больше мне не звонит и не спрашивает, что нового в Институте географии, чем живут институтские экономмкогеографы; не делится со мной своими мыслями и новыми идеями, которые у него постоянно возникали… К сожалению, время мчится быстро и забирает вокруг нас одного за другим самых интересных людей, которые, когда уходят, оказываются совершенно незаменимыми. Таких людей остается все меньше, и мы, по мере нашего старения, сиротеем все сильнее.

Григорий Абрамович родился в Москве 1 сентября 1933 г. Закончил в 1956 г. Московский инженерно-экономический институт (автотранспортный факультет) по специальности инженер-экономист. Работал с 1959 г. в мастерской генеральных планов проектного института «Мособлпроект», с 1966 г. – в Институте комплексных транспортных проблем при Госплане СССР, в 1975–1989 гг. – в Институте географии АН СССР, с 1989 г. – в Институте народнохозяйственного прогнозирования РАН. Преподавал в Московском физико-техническом институте (с 2000 г.) и международном университете «Дубна» (с 1997 г.). Доктор географических наук (1986 г.), кандидат технических наук (1965 г.). Он – автор более чем 300 научных публикаций, в т. ч. трех известных в научных кругах книг.

Будучи по образованию инженером-экономистом в области транспорта, он, тем не менее, обладал более широким мировидением: постоянно посещал философские, теоретико-методологические семинары и конференции; участвовал в работе многочисленных научных конференций и семинаров по экономике, транспорту, социологии, демографии, географии, градостроительству. Круг его интересов не сводился к какой-то одной научной дисциплине, а был междисциплинарным. Сейчас такие люди уже почти не встречаются. И мне очень повезло в жизни, что я общался с таким человеком, который интересовался разносторонними вещами, все время искал новое знание, ставил перед собой сложные научные задачи и решал их.

Г. Л. Голъц. 2008 г.

Его всегда интересовали связи между разными элементами реальной жизни. Обычно Григорий Абрамович нащупывал и идентифицировал эти связи, используя математико-статистические методы. Он прекрасно владел высшей математикой, теорией вероятностей и математической статистикой, что сейчас, в эпоху деградации отечественной науки, явление крайне редкое. Кроме анализа актуальных взаимосвязей он всегда пытался исследовать динамику этих связей, причем не за 30–50 последних лет, а за 150–300 лет. Так как статистические данные за такой большой период были недоступны, он косвенным образом определял изучаемые им параметры и всегда находил жесткую и точно определенную им, математико-статистически подтвержденную динамическую связь между явлениями.

Часто беседуя со мной или обсуждая какой-либо вопрос, он воспитывал во мне важнейшие качества, необходимые для организации правильного хода исследования. Это я понял значительно позже, когда уже превратился из студента в научного исследователя. Сначала надо прочитать и просмотреть всю литературу, написанную по изучаемой теме (для этого надо провести достаточно много времени в библиотеке); выяснить, что уже сделано, а что еще не сделано учеными по этой теме. Потом понять, что ты хочешь исследовать и поставить перед собой четкую цель. Разбить ход исследования на отдельные промежуточные, пошаговые задачи, чтобы постепенно (крайне медленно и терпеливо, понимая, что достижение поставленной цели займет очень много времени, так как будут ошибки и неправильные ходы в исследовании) достичь поставленной цели. Для решения каждой промежуточной задачи следует подобрать адекватный метод ее решения. Никакое научное исследование нельзя начинать, не имея предварительной гипотезы о характере взаимосвязей между изучаемыми явлениями (или параметрами, их представляющими). Основное содержание научного исследования – проверка (подтверждение или опровержение) гипотезы и конструирование новой гипотезы, если старая оказалась неудачной и мало эффективной, т. е. плохо объясняющей изучаемые явления и процессы. Если гипотеза подтверждается, то идентифицируются закономерности, зная которые, можно давать научно обоснованные прогнозы будущего развития.

Поиск динамических взаимосвязей между изучаемыми явлениями, выявление закономерностей их развития, а также установление основных законов их устройства и функционирования – вот главный смысл научного исследования. Таковы были главные научные заповеди Г. А. Гольца, которых он придерживался всю свою жизнь и учил им меня, когда я был еще молод и не очень опытен.

Это был настоящий Ученый с большой буквы. Вся его жизнь была подчинена поиску и установлению нового знания. Чаще всего Григория Абрамовича можно было встретить в «Ленинке» (ныне Российской государственной библиотеке) и библиотеке ИНИОН, где он работал много с каталогами, книгами, статьями. У него дома была огромная картотека статей и книг по разным темам, которые его интересовали. Уже при просмотре только одних карточек формировались какие-то мысли и идеи. Этот обширный каталог позволял генерировать даже некоторые научные гипотезы. Благодаря этому каталогу Г. А. Гольц выдвинул идею «реки разума» (реки знаний): если объединить все научные законы и закономерности и научное знание, то их сопоставление, сравнение и анализ позволяют получить новое рафинированное теоретическое знание, которое не всегда доступно всем исследователям. Т. е. отдельные «мелкие» элементы научного знания, складываясь вместе, синтезируясь, становятся «кирпичиками» большого научного сверхзнания – той самой «реки разума». Он часто мне говорил об этой реке… Исследователи делятся на частных (отраслевиков), ищущих и анализирующих конкретные знания, и интеграторов теоретических знаний, синтезирующих элементарные знания в теоретическое знание.

Г. А. Гольц внес большой вклад в разные отрасли науки, так как всегда работал на их стыках. К первой фундаментальной научной работе стоит отнести его кандидатскую диссертацию, посвященную выявлению закономерностей маятниковых миграций в Московской городской агломерации. Эту работу очень высоко оценил Ю. Г. Саушкин. Г. А. Гольц обнаружил, что размер агломерации прямо связан со средними временными затратами на поездки трудовых мигрантов в Москву из области, т. е. с транспортными ограничениями. С этого времени Г. А. Гольц считался одним из крупнейших в нашей стране специалистов по проблемам городского транспорта и автомобильного движения в городах. В следующей работе 1971 г. он выявил статистические взаимосвязи между протяженностью сетей автодорог стран мира и уровнем их социально-экономического развития, где опять им было обнаружено влияние скорости сообщения на размеры транспортных систем.

Последнюю тему Г. А. Гольц продолжать изучать в начале 1970-х гг., когда исследовал взаимосвязь процесса урбанизации и характера транспортной подвижности населения. После перехода из Института комплексных транспортных проблем в Институт географии он провел фундаментальное изучение взаимодействия расселения и транспорта (результаты опубликованы им в книге «Транспорт и расселение», 1981 г.). Изучая особенности этого взаимодействия на разных территориальных уровнях (большой город, городская агломерация, регион, макрорегион, страна) в первой половине 1980-х гг., Григорий Абрамович впервые пришел к выводу о наличии пространственной самоорганизации людей. Люди не могут перемещаться в пространстве дольше некоего биологически определенного лимита времени, поэтому расселяются исходя из этих временных ограничений – чем больше скорость транспортного сообщения, тем значительнее по своим пространственным размерам системы расселения (городские, агломерационные, региональные, страновые). Эти лимиты времени он назвал константами пространственной самоорганизации населения (полчаса, час и т. д.). Это научное знание, полученное Г. А. Гольцем, следует, с моей точки зрения, считать самым главным, фундаментальным научным результатом, который он принес в Науку с большой буквы. Тем самым он создал теорию пространственно-временного изоморфизма территориальной организации общества.

После перехода в Институт научно-технического прогнозирования Григорий Абрамович изучал разные темы и проблемы – от динамики военных расходов до динамики уровня потребления водки в России. Разброс тем был настолько велик, что Г. А. Гольц превратился в оракула почти по всем проблемам, ибо он точно, математико-статистически рассчитывал свои многовариантные прогнозы развития изучаемых им процесс.

Рисунок А. Д. Арманда.

Г. А. Гольц любил решать конкретные задачи: рассчитать что-то (получить точные цифры); сделать конкретный прогноз с цифрами на такой-то год. Поэтому он и ушел в Институт прогнозирования, так как очень любил этим заниматься. Если перед ним ставили конкретную цель, он всегда ее достигал и получал точные цифры благодаря построению адекватной математической модели. Он часто звонил мне и рассказывал, что ему дали такое-то задание, и он сейчас думает, какие параметры следует подобрать, какую математическую модель надо составить, и что получится в результате, будет ли верна его нынешняя рабочая гипотеза или нет. А потом через некоторое время сообщал мне, что у него все получилось, и результат просто великолепен. Так он шел от решения одной задачи к решению другой, накапливая опыт моделирования и прогнозирования. Он уже в 1970-е гг. превратился в эксперта высшей пробы, но, к сожалению, мало кто толком мог оценить, насколько высок был уровень его компетентности и научной квалификации. Им пользовались исключительно для решения сиюминутных утилитарных и конъюнктурных задач, хотя Григорий Абрамович мог дать науке и стране значительно больше теоретической и методологической пользы. Но, к сожалению, фундаментальная наука и теоретическое знание у нас совсем не ценятся, а в последние годы просто обесценились и не стоят ломаного гроша.

Научный талант Г. А. Гольца мог бы принести стране очень много, но он оказался, увы, не востребован. Жаль смотреть на умирающую фундаментальную науку, которую уже, к несчастью, не реанимировать при нынешнем отношении к ней государства. Но быть пессимистом нельзя. Так мне всегда говорил Григорий Абрамович. Придут другие поколения, и знания, оставленные им, будут востребованы и принесут пользу людям. Но это уже будет совсем иная эпоха, когда научное знание будет вновь цениться высоко и будет играть важную роль в жизни общества.

Мне очень повезло, что я был в течение 40 лет близок с этим замечательным, необычным, интересным человеком, разжигающим из фактов и цифр новые научные идеи. Его влияние на мое научное мировоззрение велико. Он был моим научным патроном в период, когда я формировался как исследователь. Я очень благодарен судьбе за это.

А. П. Горкин

Вениамин Максович Гохман (1918–1986)

Экономикогеограф, д.г.н. (1976), профессор (1981).

В Институте в 1954–1986, зав. отделом мирового хозяйства (1966–1986).

Член Международной ассоциации региональной науки, председатель библиотечного совета ИГ АН СССР

Мне очень трудно писать о моем учителе и друге Вениамине Максовиче Гохмане беспристрастно и академично, хотя долгие годы редакторской работы в издательстве «Советская энциклопедия» («Большая российская энциклопедия») должны были бы заставить меня пойти проторенной дорогой энциклопедического жизнеописания. Например, подробно развить положения «отжатой» издательством до предела справочной статьи в новом издании 30-томной «Большой Российской Энциклопедии», которую я написал по просьбе редакции географии. Привожу текст статьи.

«ГОХМАН В.М. (1918–1986). Российский экономикогеограф…. Работы по закономерностям территориальной организации промышленности США, теоретической географии, тематической картографии. Разрабатывал основы общественной географии, географии культуры, проблемного страноведения. Основатель отечественной школы экономико-географической американистики. Способствовал внедрению в социально-экономическую географию новых методов исследований, в т. ч. математико-экономических, моделирования, системно-структурного анализа. Преподавал в МГУ, ИМЭМО, различных университетах страны. С 1967 года член Международной ассоциации региональной науки».

Эта суховатая справка отражает только основные направления научной деятельности В. М. Гохмана. Однако многие существенные стороны личности В.М. как ученого, мыслителя и просто человека в ней, к сожалению, не отражены – из-за «лимита объема» и специфики жанра. Попробую несколько нарушить жесткие каноны энциклопедической справки.

В. М. Гохман и В. П. Ковалевский среди зрителей капустника.

Любимый аспирант Н. Н. Баранского Вениамин Максович Гохман (как и его научный руководитель) был не только генератором новых идей в теории, методологии и методике социально-экономической географии, но и выдающимся Просветителем и талантливым Педагогом. Многие географы подзабыли, а большинство просто не знает, что именно В. М. Гохман был одним из инициаторов внедрения в нашу науку в 1960–1970-е годы таких принципиальных парадигм, как «теоретическая география», «общественная география», «проблемное страноведение», «культурная география», «метагеография», «территориально-производственная структура» и другие. При этом сам В.М. никогда не претендовал на какие-то приоритеты, охотно делился новыми идеями (еще до их публикации!) с коллегами и учениками – часто на заседаниях Семинара по новым методам исследований в экономической географии или Комиссии по географии промышленности Московского филиала Географического общества СССР.

Во многом благодаря В. М. Гохману сотни и тысячи советских географов смогли прочитать в переводе на русский язык работы западных ученых, ознакомиться с новыми зарубежными направлениями в развитии теории социально-экономической географии и региональной экономики. Вчитайтесь только в названия: «Американская география», «Модели в географии», «Пространственный анализ в географии», «Теоретическая география», «Научное объяснение в географии», «Методы регионального анализа»… В том, что эти и многие другие классические исследования (не региональные, а теоретические!) стали доступными читателю на русском языке, роль В.М. как организатора, научного редактора, переводчика просто невозможно переоценить. Поистине подвижническая деятельность В. М. Гохмана, которая отнимала у него массу времени и сил (подчас в ущерб собственным исследованиям), ввела в круг «научного общения» советских экономикогеографов таких выдающихся зарубежных ученых, как У. Айзард (Изард), В. Бунге, П. Хаггет, Д. Харвей, Б. Берри, Д. Смит, Дж. Чорли, Я. Гамильтон, Р. Мерфи и многих других.

Но главное в В.М., пожалуй, другое. Его просто нельзя представить без многочисленных учеников и последователей. И совсем неважен был их формальный статус: студенты, аспиранты, соискатели, коллеги по ИГ АН, МГУ, другим вузам и академическим институтам, сотрудники различных практических организаций и учреждений – не только в Москве и Ленинграде, но и в Средней Азии, Закавказье, Сибири, других регионах Советского Союза. В.М. просто притягивал к себе людей, и не только нашу самоуверенную экономгеографическую братию. При этом он оставался скромным и даже каким-то застенчивым человеком, менее всего похожим на живого классика. В. М. Гохман не относился к числу профессиональных ораторов или лекторов, но слушать его для многих было просто эстетическим удовольствием. Безупречная логика, абсолютно грамотная речь без малейших лексических «вирусов», многочисленных метафор и прочих украшательств, неизменная легкая самоирония, тихий и спокойный, но уверенный голос… И при этом, как говорил классик, «словам тесно, а мыслям просторно».

А. П. Горкин демонстрирует В. М. Гохману ценные книги и вина.

Я впервые увидел Вениамина Максовича в 1956 году, будучи студентом 3 курса геофака МГУ (В.М. читал нам спецкурс «Экономическая география США»), и был сражен наповал. Сидит на краю стола вроде бы еще молодой, но уже солидный дядечка в клетчатой ковбойке, слегка болтает одной ногой и в течение трех часов без перерывов (студенты сами их «отменили»), без тезисов и шпаргалок (у В.М. была феноменальная память) знакомит нас с Америкой, ее ресурсами, населением, промышленностью, транспортом, сельским хозяйством, районами и городами. Факты, цифры, выводы, проблемы…Факты, цифры, выводы, проблемы… А литературы на русском языке о современной географии США в стране тогда не было практически никакой. Помню, как я, высунув от напряжения язык, пытался дословно записывать лекции Гохмана (они до сих пор лежат у меня в письменном столе). В.М. нам просто «открывал окно в Америку». Откуда он черпал информацию о США – для меня до сих пор – загадка. И именно с середины 1950-х гг. ведет свое начало отечественная экономико-географическая американистика, у истоков которой стояли Н. Н. Баранский, Л. Я. Зиман, В. М. Гохман, М. Е. Половицкая, В. П. Ковалевский. А мы тогда сидели на лекциях Гохмана, не понимая еще, что учимся у одного из первопроходцев нового направления в отечественном экономико-географическом страноведении.

Рисунок А. Д. Арманда.

Но, конечно В.М. нельзя было назвать преимущественно географом-страноведом. Отмечу, что в 1960–1970-е годы в советской экономической географии и картографии по части инноваций сложилась своеобразная «кадровая инверсия». Новые научные парадигмы (подчас дискуссионные), идеи и методы в нашу науку привносили в основном не поездившие по миру молодые амбициозные ученые (как это часто происходит в наши дни), а умудренные жизненным и профессиональным опытом, казалось бы, уже давно выбравшие свою колею немолодые «научные тяжеловесы» – такие, как Ю. Г. Саушкин, И. М. Маергойз, В. М. Гохман, Л. И. Василевский, Ю. В. Медведков, А. Ф. Асланикашвили, Э. Б. Алаев, С. Я. Ныммик и др. Экономико-математические методы, системно-структурный подход, метанаучная парадигма, информационный подход, моделирование – практически этот «опорный каркас» методико-методологического фундамента мировой социально-экономической географии в нашей стране был заложен именно в 1960–1970-е годы усилиями славной плеяды наших учителей, среди которых В. М. Гохман занимает достойное место.

Н. Н. Клюев

Александр Моисеевич Грин (1924–2010)

Гидролог, д.г.н. (1988).

В Институте в 1956–2010 гг., зам. директора (1969–1973), руководитель Курской полевой экспериментальной базы (1974–1990), зав. лабораторией экспериментального исследования геосистем (1979–1991)

Харизматичный, неравнодушный, горящий, презревший покой – вот, пожалуй, наиболее точные эпитеты для характеристики «феномена Грина». Это проявлялось во всем – в работе, общении, в быту. Один из наших сотрудников, недавно пришедший в Институт и впервые заглянувший в нашу лабораторию, с восхищением отметил: «Да, ваш Грин даже чай пьет незаурядно и как-то величественно».

Пользуясь современным языком, Грина можно назвать чрезвычайно эффективным научным топ-менеджером. Говорят, такие качества прививают в Оксфорде и Гарварде, но А.М., разумеется, просто был самородком. Умение и желание работать с людьми, чувствовать их достоинства и недостатки, предвидеть их возможный наилучший вклад в общее дело, мастерство использования «кнута и пряника» – прием в любых общественных системах – определялись некими таинственными органичными интуициями, сделавшими Грина эффективным и успешным. Минуло уже более трети века со времени проведения в Москве Международного географического конгресса в 1976 г., а вклад А.М. в его блестящую организацию до сих пор служит образцом научного администрирования.

Среди впечатляющих достижений А.М. – руководство целым рядом крупных международных научных экспериментов на Курской биосферной станции (КБС) по изучению геосистем методом «этажерки» – комплексом наземных и дистанционных исследований, включая использование управляемых авиамоделей, вертолетов, самолетов, искусственных спутников Земли. Грин достойно и внешне легко справлялся с беспрецедентной по сложности задачей организовать, взаимоувязать и синхронизировать работу многочисленных (свыше 100 участников, например, на «Курэксе-91»), разноплановых, разноуровенных (от студентов до академиков), разноязыких участников этих исследований.

А. М. Грин.

Любимое детище А.М. – КБС, в создание и функционирование которой он внес решающий вклад, много физических и душевных сил. Зачастую он срывался ехать туда стремительно – решение принималось в конце рабочего дня, а поезд отходил уже вечером. А уже наутро был традиционный обход владений станции, и семенящие рядом с Грином местные хозяйственники наперебой докладывали, что сделано за время вынужденного гриновского отсутствия, а чаще – что помешало выполнить порученные работы. Грин то угрюмо ворчал, то смачно ругался, тоном рачительного хозяина отдавал новые распоряжения.

С большой любовью сам выращивал цветы и кустарники в палисаднике у своей полевой квартиры. А вот слоняться по территории КБС без дела было небезопасно. Если кто-то ненароком зазевается, А.М. тут же найдет ему полезное занятие: клумбу разбить, дерево посадить. Хозяйство-то большое. Один из молодых тогда сотрудников, ныне известный солидный географ, в качестве контрмеры удачно использовал солдатский прием: подобрал себе нетяжелое, но внушительное с виду бревно и всегда носил его с собой, изображая занятость, если надо было пройти мимо Грина.

Весной в обязательном порядке (попробуй откажись!) вся лаборатория выезжала на так называемую «посевную» – возделывать на КБС огород, чтобы летом в столовой была своя свежая зелень и овощи. Чем не забота о здоровье трудящихся и не воспитание позитивного коллективизма (по-нынешнему: «корпоратив»)?

Трудоголик Грин любил и отдыхать, всем видам рекреации предпочитая «роскошь человеческого общения». Даже банальный обеденный перерыв выливался обычно в долгое шумное чаепитие, с бесконечными разговорами, интенсивными дискуссиями, анекдотами, тостами, и чем больше было народу за столом, тем лучше у него было настроение. Жизнелюбие Грина заражало и заряжало окружающих: поглядишь – захочешь жить.

Строгий развернутый академический доклад – не самый его любимый жанр, но зато он был мастером остроумной реплики, яркого образа, быстрой реакции. В наиболее удачных своих выступлениях А.М. достигал высшей убедительности, когда важная мысль выражалась простейшим словом, но это была элегантная простота. На заседаниях Ученого совета, конференциях, семинарах, в повседневных дискуссиях Грин был яростным полемистом, отчаянным спорщиком, получавшим, похоже, особое удовольствие от своего несогласия с «генеральной линией». Ясно, что резкая фраза, правда-матка, мягко говоря, далеко не всем были по нраву. Быть может, такая прямота мысли и слова и не позволила А.М. полностью раскрыть свой незаурядный административный потенциал. (Во всяком случае, нисходящую ветвь своей карьеры – из зам. директора в завлабы – именно этим своим достоинством = недостатком он сам и объяснял).

Группа сотрудников Института на Курской биосферной станции – наследнице Курского стационара. В первом ряду в центре А. М. Грин, справа Д. И. Тимофеев и Л. М. Ананьева.

А. М. Грин ведет заседание, посвященное Дню космонавтики, 1987 г.

Наверное, Грина трудно назвать романтиком-альтруистом, но вот факт: он считал своим долгом и даже императивом терпеливо обивать пороги начальственных кабинетов, «выбивая» что-либо для своей лаборатории: приборы, оборудование, штатную единицу или денежную надбавку сотруднику, пусть даже тому, которого он лично недолюбливал. Причем делал он это вообще-то неприятное дело, пожалуй, с удовольствием и редким азартом и очень огорчался, когда что-то не задавалось. Впрочем, вскоре повторял попытку вновь, добиваясь, как правило, задуманного. Любой, кто хоть раз общался с Грином, понимает, что он, конечно же, ничего не «просил» у власть предержащих («просить» он мог и умел лишь равных или подчиненных по должности). Разумеется, Грин не выпрашивал, а добивался тех или иных ресурсов, чрезвычайно убедительно доказывая, что именно он (его лаборатория, его коллектив) смогут наиболее эффективно распорядиться ими с точки зрения «высших» – научных интересов.

От редактора-составителя.

Читатель, знакомясь еще с первыми очерками этой книги, несомненно, заметил, что их авторы, упоминая А. М. Грина как будто бы попутно со своими основными героями, наделяют его выразительными, запоминающимися чертами. Во многом это те же черты, которыми насыщен портрет А. М. Грина, написанный Н. Н. Клюевым. В то же время эти авторы нередко дополняют портрет Александра Моисеевича новыми штрихами. Таков, например, рассказ Н. И. Коронкевича об отделе гидрологии. Очень созвучны тексту Клюева фрагменты из воспоминаний А. П. Стекленкова о Германе Пшенине.

Мне представляется полезным дополнить портрет А.М. упоминанием его издательско-публикаторской деятельности. Здесь необходимо сказать, что А.М. был организатором не только Курской биосферной станции, но и Лаборатории экспериментальных методов изучения геосистем (ЛЭМИГ, впоследствии ЛЭИГ)), наследовавшей часть тематики Курского стационара и обеспечившей ему в Институте постоянное структурное представительство.

Так вот, ЛЭМИГ и затем ЛЭИГ выпускали ежегодно несколько книг с результатами всех проводившихся непосредственно на стационаре и на КБС исследований и всех совещаний или конференций по соответствующей тематике. Это были и общеинститутские монографии, и сборники докладов, и материалы текущих исследований. Последнее особенно ценно, поскольку нередко обобщающие монографии и статьи в журналах содержат только малую часть полевых материалов и экспериментальных данных. А для работ стационарного характера важны полнота и преемственность результатов и, разумеется, их доступность. Важно и то обстоятельство, что А.М. не только не препятствовал всем участникам работ публиковать их пусть не самые значительные результаты, но активно побуждал делать это регулярно, не оставляя за бортом то, что иным руководителям и редакторам кажется мелким и второстепенным. И если в делах организационного управления лабораторией и станцией Грин мог быть весьма авторитарен и действовал подчас жестко, редактор он был либеральный и не навязывал свои научные взгляды, старясь соблюдать лишь общую канву и тематическую целостность издания.

А. Н. Рудой

Михаил Григорьевич Гросвальд (1921–2007)

 

Геоморфолог, гляциолог, д.г.н. (1981), профессор (1991).

В Институте в 1956–2007 гг., заслуженный деятель науки РФ (2002), почетный доктор Шведской королевской АН, почетный член Русского географического общества и многолетний Председатель Гляциологической комиссии его Московского филиала

Короткий рассказ о жизни незаурядного человека, гляциолога, геолога Misha Grosswald. Так звал его весь научный мир, но так обращаться к нему напрямую позволяли себе только старые коллеги и друзья – географическая и геологическая элита планеты. И родные. Он подписывал свои письма так: МГ или MG.

Скажу, что чувствую все эти самые последние годы. Мне его очень не хватает. Даже ощущение того, что в любой момент я могу позвонить ему в Москву, и – звонил, не прошло. Это не грустно. Это просто так и есть.

По-моему, Гросвальд был гением. Я часто не понимал его рассуждения. Понимая логику, не мог сразу понять результат его последовательных логических операций. Иногда не хватало просто знаний. А чаще, думается теперь, он мыслил как-то не так, как многие. Результат я, в конце концов, понимал. Базовые положения – тоже. Но сам механизм этого могучего умственного процесса, его гениальной в воплощении и красивой в своей законченности идеи, гипотезы большой или малой, научного или жизненного предположения, этот механизм я не понимаю и сейчас. Такой черный ящик. Ужасно умный. И находясь с ним рядом, и я чувствовал себя гораздо умней, чем есть на самом деле… С годами я просто начал верить, не понимая сразу, но понимая через год, или даже – десять. Вот пример.

М. Г. Гросвальд.

1980-й год. Гляциологический симпозиум в Томске, Гросвальд ведет палеогляциологическую секцию. Доклад Б. А. Борисова о ребристых моренах в предгорьях Алтая, в районе с. Платово. Доклад интереснейший, пионерный, даже смелый. Если гипотеза Борисова верна, то площади оледенения, соответствовавшие этим ребристым моренам, были гораздо больше ранее представлявшихся, контуры древних ледников были совсем иными, меняются и все палеобалансовые характеристики четвертичных ледников. То есть, гляциология получает новый методологический инструмент, сулящий серьезные открытия. Вопросы, дискуссия, все интересно, Михаил Григорьевич отмечает доклад особо, но как-то задумчиво. Через пару дней Гросвальд спрашивает меня: «Ты эти места знаешь? Ты бы съездил туда, посмотрел еще раз вот этими глазами,» – и протянул мне серый ротапринт знаменитой сегодня в мире, а в то время – в мире без СССР, большой статьи американца Вика Бейкера, опубликованной в неведомом мне тогда Бюллетене Geological Society of America, 1973. Эта была статья о гигантских знаках ряби на территории Колумбийского базальтового плато, статья, которая сразу сделала 28-летнего Бейкера всемирно знаменитым. Это я сейчас об этом знаю. Но тогда и МГ не знал. Но как-то вот чувствовал то, что рассказал на симпозиуме, но не понял десятки лет работавший там питерский геолог. Гросвальд интуитивно был прав – «ребристая морена» и в районе Платово, и во многих других местах (Тува, Памир) оказалась гигантской рябью течения. Сейчас там – чуть ли не официальные памятники природы. И я написал (через пару лет) об этом свою первую «дилювиальную» статью, или – расширенные тезисы в местном сборнике.

В общем, с этого и начались настоящие наши «гидросферные катастрофы». Так что в действительности открыл гигантскую рябь течения в Евразии и сделал верные из этого выводы, открывающие все эти десятки лет и сейчас палеогеографию и четвертичную геологию в совершенно новом свете сравнительной планетологии – М. Г. Гросвальд. Не я. Не мой бывший студент В. В. Бутвиловский. Это сделал Гросвальд тогда, осенью 1980 г. в длинном коридоре главного корпуса Томского государственного университета. Видимый процесс продолжался минут семь. Дальше оно само поехало.

С аспирантурой у меня были, как говорят, варианты. Впервые мне предложили ее в Новосибирске, сразу после защиты дипломной работы. Затем, после мотаний никому не нужным у нас инженером – на моей родной кафедре. Оба раза я отказывался. По разным причинам. А приехал я к Михаилу Григорьевичу. Домой. Уже пожилым таким мэнээсом – лет 27–29 мне было, что ли… Мы говорили часа три. По очереди. Оторвались на обед, который заставила нас съесть Нина Андреевна. И так, все знают, бывало всегда – ни один человек из дома Гросвальда-Голодковской голодным не выходил, по каким бы делам этот человек не появлялся в этой славной, дышащей разумом и душевным теплом квартире. И вот, уже прощаясь, М.Г. сказал: «Диссертацию вы напишете. Только не надо мне носить главы и разделы, мне все равно читать некогда, сразу всю и приносите! А проблемы будем обсуждать устно». Ну, так я и сделал в итоге…

М. Г. Гросвальд на геологической съемке в Туве, 1953 г.

Есть такое выражение: «заботливый руководитель». Смысл в него вкладывается обычно такой – «руководитель бдит, пасет, правит и пихает».

Гросвальд абсолютно, во всяком случае, внешне, нисколько к такому образу не приближался. Он руководил не так. Он становился – умел становиться – не знаю, для всех ли? – старшим коллегой, который всегда готов был обсудить с младшим любую проблему. Он дарил знания, рассыпал их, с удовольствием раздаривал, слушать его было просто счастьем, моральным наслаждением. Хотя говорить он мог о чем угодно, тема диссертация могла быть просто поводом для дальнейших рассуждений. Сейчас пишу и думаю – все же недальновидны были те, кто имел возможность личного общения с этим великим человеком, а не воспользовался ею. «Великим человеком» М. Г. Гросвальда назвал первым не я, а Вик Бейкер, тот самый молодой американец, чью статью когда-то и как бы по случаю дал мне Михаил Григорьевич. А выразился так Бейкер через много лет, когда они познакомились в Берлине, а Виктор Бейкер был уже президентом Геологического общества США.

М. Г. Гросвальд родился 5 октября 1921 г. в г. Грозном, в семье инженера нефтяных промыслов, учился в московской школе, затем в Московском высшем техническом училище им. Н. Э. Баумана (МВТУ). В октябре 1939 г., студентом, был призван в армию. Он служил красноармейцем 1-го прожекторного полка, а с февраля 1943 г. – лейтенантом, зам. командира батареи по политчасти. До конца войны прослужил в 544-м зенитно-артиллерийском полку. Находясь на службе в Харькове, М. Г. Гросвальд стал слушателем факультета заочного обучения Военно-политической академии. Однако, незадолго до ее окончания, ему напомнили, что он, будучи эсперантистом, состоял в переписке с иностранцами. М. Г. Гросвальд был уволен из армии. В своей автобиографической книге он писал, что «в конечном итоге мое крушение обернулось благом. Я получил новую специальность, которая обеспечила меня увлекательной работой на последующие десятилетия». Думаю, что это был полуформальный предлог увольнения. Настоящая причина была более гнусной, хотя не менее для нашей Родины в то время привычной.

После демобилизации в 1950 г. М. Г. Гросвальд поступил на географический факультет Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова на кафедру геоморфологии. В первой половине 1950-х гг. он занимался четвертичной геологией, геоморфологией, вулканизмом и неотектоникой Саян и Тувы, где и совершил свои первые открытия, в частности, – обнаружил толщи туфоморен, которые помогли доказать факт подледных извержений базальтов и весьма древний возраст одного из четвертичных оледенений гор Южной Сибири.

Много позже, уже в конце XX в., было установлено, что Саяно-Тувинское нагорье – единственное место в Евразии, для которого по датированным ледниково-вулканогенным отложениям (по туфам и туфоморенам) доказывается абсолютный возраст и покровный характер не менее полудесятка оледенений. Эти данные были сведены в классической монографии, и сегодня являющейся настольной книгой каждого естествоиспытателя. К данной тематике М. Г. Гросвальд возвращался в течение всей жизни и в одной из своих последних статей в «Известиях РАН, сер. геогр.», развил свои сорокалетней давности идеи о подледных извержениях тувинских вулканов-туйя. Эти положения совсем недавно были подкреплены новыми фактическими материалами известным японским геологом Горо Комацу с коллегами.

Параллельно, с началом МГГ, Михаил Григорьевич включился в программу по изучению динамики оледенения и географии перигляциальной зоны Земли Франца-Иосифа. В итоге двухлетних полевых работ участники этой экспедиции получили первую сводку по гляциологии архипелага, увидевшую свет в коллективной монографии «Оледенение Земли Франца Иосифа» (1973). Именно тогда был впервые сделан важный вывод о том, что оледенение ЗФИ убывает: за последние 30 лет архипелаг в среднем терял 3,3 куб. км льда в год. Этот вывод через 30 лет был подтвержден В. С. Корякиным. Ранее же в научном сообществе поддерживалось мнение П. А. Шумского о том, что оледенение ЗФИ стационарно или даже растет.

В течение более пятидесяти лет М. Г. Гросвальд исследовал практически все ключевые районы современного и древнего оледенения Земли. Он занимался полевыми научными изысканиями на Шпицбергене, в Советской и Американской антарктических экспедициях, в Гренландии, Канадской Арктике, Японии, а также в горах Таймыра, Тянь-Шаня, Памира, Северной Якутии, Новосибирских островов, Чукотки и Кольского полуострова и во время полевых экскурсий в ледниковые районы Новой Зеландии.

Огромную роль в развитии научных представлений М. Г. Гросвальда сыграли семь экспедиций в Северном Ледовитом океане на российских атомных ледоколах, во время которых он только на Северном полюсе побывал 13 раз, на вертолетах и самолетах полярной авиации налетал тысячи километров… В результате этих экспедиций, а также многочисленных научных встреч, дискуссий с учеными из десятков стран мира, появились сотни его научных и научно-популярных публикаций, сложились научные убеждения, которые давно уже называют «палеогеографической моделью Гросвальда».

В середине 1970-х гг. в Денвере М. Г. Гросвальд изложил свои предварительные взгляды на развитие морских ледниковых покровов – совершенно нового в то время научного понятия. Аудитория, состоявшая из видных американских палеоклиматологов, геологов и гляциологов, единогласно отметила, что автор доклада «заново переписал всю четвертичную геологию». Об этом же через год заявил и видный советский географ и геолог, академик И. П. Герасимов, тогдашний директор Института географии АН СССР. Он сказал, что М. Г. Гросвальд создал «Концепцию» – с большой буквы, подчеркнув при этом, что речь идет о выдвижении новой системы взглядов, о новой большой «каменоломне» фундаментальных идей, из которой еще долго будут добываться открытия. Вероятно, только И. П. Герасимов в то время мог позволить себе выступить с такой оценкой. «Он был Юпитером – добавляет о Герасимове сам М. Г. Гросвальд, – который стоял как никто другой высоко, и ничто не могло пошатнуть его авторитета, вызвать зависть».

В своей творческой биографии сам М. Г. Гросвальд выделял пять условных хронологических этапов: начальный, завершенный в 1960-е годы, когда был сформулирован и обоснован вывод об оледенении Баренцевоморского шельфа.

Второй, 1970-е годы, когда на палеогляциологическую карту Арктики был нанесен Карский ледниковый щит и ледниковый покров Евразии в целом, а также впервые был введен термин «Евразийский (вместо «Европейского») ледниковый покров».

Третий этап (1970–1980-е гг.) ознаменовался «рождением» Панарктического ледникового покрова, возникшего в результате объединения наземных, морских и плавучих ледников в целостную динамическую систему антарктического типа. В журнале «Science», в публикациях по американскому проекту КЛИМАП, этот покров был назван новой, самой поразительной, чертой ледниковой палеогеографии Земли. Панарктический ледниковый покров М. Г. Гросвальда нашел свое отражение на системе карт Атласа снежно-ледовых ресурсов мира (1997 год).

Четвертый этап в научной деятельности М. Г. Гросвальда стал временем «территориальной экспансии» оледенения для Арктической и Притихоокеанской России. Реконструкция Охотского покрова вместе с наблюдениями на берегах Берингова пролива и в Японии, а также с итогами работ бурового судна JOIDES RESOLUTION в Северной Пацифике позволили пересмотреть существующие реконструкции палеоклиматов и оледенения всей северной части Тихого океана. Все это были настоящие прорывы в географической науке, мощные удары по схоластике. Золотая научная «связка» Котляков-Гросвальд-Кренке выдавала красивые и умные идеи и теории, завоевывавшие умы сразу, навсегда. Эти имена были у всех просвещенных людей на устах. Помню публичное выступление В. М. Котлякова, М. Г. Гросвальда и А. Н. Кренке в Политехническом музее в начале 1980-х. Зал – полон. Лекции, доклады – блестящи, люди просто светились! Это было мощно, и это было неопровержимо. И осталось таким же, впрочем.

Для пятого этапа научного творчества М. Г. Гросвальда было характерно обращение к решению проблем ледниковой палеогидрологии, особенно к распространению и механизмам гидросферных катастроф, имевших как локальные, так и континентальные масштабы. При этом водные массы, участвовавшие в гидросферных катастрофах, М. Г. Гросвальд рассматривал не отдельно от оледенения, а вместе с ним, как жидкие компоненты единых ледниковых систем. Поэтому и в катастрофических ледниковых подвижках – серджах, и в дилювильаных потоках – мегафладах он начинал уже видеть две стороны одной и той же – эрруптивной – деятельности горно-покровных оледенений и всего Арктического комплекса.

В предисловии научного редактора к «Евразийским гидросферным катастрофам и оледенению Арктики» академик В. М. Котляков писал, что в этом новом исследовании М. Г. Гросвальда, вместе с оледенениями, грандиозные дилювиальные явления проявляются как новый, ранее неизвестный элемент «Земной системы», начинавший действовать в эпохи дегляциации. Без этого штриха – катастрофических потопов – картина глобальных изменений позднеледниковий оставалась неполной. Эти геофизические процессы недавнего геологического прошлого встанут в ряд с такими событиями ледниковых эпох, как внезапные повышения уровня океана, коллапсы ледниковых щитов, выбросы айсбергов и похолодания климата, которые «записаны» в изотопном составе льда Антарктиды и Гренландии.

За эту монографию М. Г. Гросвальд был удостоен Премии имени А. А. Григорьева, присуждаемой Президиумом РАН за выдающиеся работы в области физической географии.

Шестой этап научной биографии М. Г. Гросвальда начался на рубеже веков, когда, согласно дальнейшему развитию своей парадигмы, он пришел к убеждению, что ледниковые покровы зарождались не на материках, и не в умеренных широтах, как считает сейчас большинство исследователей, а в центре Арктики, в океане. Именно отсюда, считал М. Г. Гросвальд, динамичные компоненты ледниковых покровов извергались на периферию океанов и на материковые окраины.

 

Научное завещание М. Г. Гросвальда

Незадолго до своей кончины М. Г. Гросвальд почти завершил свой новый и сейчас уже итоговый труд о ледниковых покровах Земли в эпоху последнего великого похолодания. Эту работу, уже после кончины Михаила Григорьевича, подготовили к изданию его родные, коллеги и ученики. В незавершенной, буквально прерванной на половине фразы, книге он продолжил разработку своей концепции, согласно которой последняя ледниковая система, существовавшая на территории Евразии почти 100 тысяч лет (между 110 и 8–10 тыс. лет назад), в периоды своего максимального развития представляла собой сплошной Евразийский покров. Он состоял из Скандинавского, Баренцево-Карского, Восточно-Сибирского, Берингийского и Охотского ледниковых щитов и объединявших их шельфовых ледников, которые простирались вплоть до Северного полюса и далее.

В одном из своих последних писем М. Г. Гросвальд писал мне: «Вчера вернулся в родной дом и прочитал твое письмо… Отношение к нашим взглядам (N) мне давно ясно, я помню, как он после моего доклада на Ученом совете по Великим потопам, когда я убедил всю аудиторию, не выступил, а сказал потом мне лично, что он НЕ ВЕРИТ, и не поверит никогда! Это – его дело. В новом «Quaternary Research» скоро будет статья Лени Поляка и др. о покровных оледенениях причукотской части Арктического бассейна. Я читал, это очень серьезная работа, и уж очевидно, что на соседней суше все реки подпруживались…. (NN) не следует горевать, потомки в XXI веке его заслуги оценят. Как и наши с тобой. А от современников признания ждать не приходится, многие из них приспособленцы, сиречь – предатели… Своему парню из Нижневартовска закажи (хоть от моего имени) по Сибирским увалам обзорную статью, которая сделает ясным, что это – величайшая в мире гляциодислокация… С приветом, МГ».

И еще: «Отважимся дать совет: ищите следы подпрудных озер и йокульлаупов, ищите гигантскую рябь течения, и вы сможете решить многие из своих проблем. Дилювиальные образования развиты много шире, чем думают многие из нас, и чтобы их находить, недостает лишь одного – знания того, что именно надо искать. Первооткрыватель Мизульских «потопов» Бретц тоже не догадывался о существовании гигантской ряби течения; потратив годы на изучение скэбленда, он нигде не заметил этих форм. Зато узнав о них от других, он кинулся в поле и обнаружил рябь течения, причем сразу в 40 местах».

М. Г. Гросвальд на Южном географическом полюсе, база Скотт-Амундсен. 1974-1975.

«Моя задача на ближайшую пару лет (дальше я принципиально не планирую) – написать книгу о великих оледенениях материков и океана… Хотелось бы, чтобы эта работа создала новый стандарт в палеогляциологии, положив конец тупиковым спорам о природе валунных суглинков, грядового рельефа или подводных трогов и подорвала слепую веру в непогрешимость датировок по С14, OCL (optically stimulated luminescence) и в разные догмы, мешающие развитию ледниковой теории… Это свойство палеореконструкций – их внутренняя и внешняя увязанность, или consistency, непротиворечивость – для подлинного эксперта имеет наивысшее значение, и если ее нет, то ничто такую реконструкцию не спасет – ни длинные списки датировок, ни авторитет маститых исполнителей…».

М. Г. Гросвальд перевел на русский язык около десятка книг по гляциологии и истории ледниковой теории («Тайны ледниковых эпох» Джона и Кэт Имбри, «Физику ледников» У. С. Б. Патерсона, главы из известного учебника Р. Дж. Райса «Основы геоморфологии» с комментариями переводчиков, и др.). Как популяризатор науки он написал несколько книг в известной серии «Наука о Земле», принял участие в написании «Энциклопедии для детей. Том 3. География».

В качестве почетного члена Русского общества по изучению проблем Атлантиды М. Г. Гросвальд вместе с известным геофизиком и поэтом Александром Моисеевичем Городницким и другими энтузиастами участвовал в ожесточенных и увлекательных дискуссиях о научных разрешениях этой удивительной загадки нашей истории и нашей природы.

И задуманную свою последнюю книгу М. Г. Гросвальд написал. Почти до конца. А еще я помню до минуты, как в Пущино, на одном из наших симпозиумов, М.Г. присел рядом со мной около рояля, я играл что-то из старых советских песен, и стал негромко петь. Он знал все песни, все слова до конца. И вокруг рояля, около Михаила Григорьевича, начали собираться гляциологи, подошел Владимир Михайлович Котляков, и стали все вместе петь. И это было здорово! Вот это, думается, и символизирует – мы вместе! Все это и называется – сообщество.

И еще. Я продолжаю жить, и живу с ощущением невозвращенного долга своему старшему товарищу, коллеге, учителю и другу, который ушел раньше. И живу с убежденностью о необходимости возвращения всех долгов.

Борис Львович Дзердзеевский (1898–1971)

 

А.X. Хргиан

Жизнь и деятельность

В жизни и деятельности каждого крупного ученого отражаются большие события и проблемы его века. Можно с уверенностью сказать, что в жизнедеятельности Б. Л. Дзердзеевского отразилась целая эпоха советской метеорологии – от ее первых начинаний, определявшихся сельскохозяйственной практикой, до глобальных задач, рожденных сегодняшней космической эрой. Его разносторонность кажется удивительной и даже, может быть, чуждой в наш век узкой специализации ученых. Чтобы понять ее значение, нам нужно попытаться представить то время, когда полвека назад начало развитию советской метеорологии было положено небольшой группой энтузиастов-ученых, не имевших, по меркам наших дней, ни удовлетворительных приборов для сети станций, ни средств для нормальной научной работы. Среди этих энтузиастов был и Б. Л. Дзердзеевский.

Уроженец г. Чернигова, сын служащего сахарного завода, Борис Львович уже с молодых лет в первые трудные послереволюционные годы зарабатывал себе средства на жизнь временной работой на заводе. Он окончил Киевскую гимназию и в 1920–1923 гг. прошел курс Института народного образования (ИНО), готовившего учителей для украинской средней школы. Его первая печатная работа, появившаяся в «Мироведении» в 1920 г., была популярной статьей, посвященной «Новой Орла» – замечательной звезде, блеск которой в 1918 г. увеличился очень быстро на 13 звездных величин, сделав ее на недолгое время в 25 раз более яркой, чем Сириус.

Таким образом, от этой первой публикации до последней работы Б. Л. Дзердзеевского, вышедшей в 1972 г., прошло 52 года. К астрономической тематике Б. Л. Дзердзеевский возвращался еще не раз в своих популярных статьях о метеорах, солнечных затмениях и т. п., но его научная работа вскоре пошла по-иному руслу. В 1922 г. он стал заведующим метеорологической станцией, а затем метеорологической сетью, так называемого, Шепетовского «куста» Сахаротреста. Эта сеть в 1926 г. была передана в Украинскую метеорологическую службу – Укрмет. Как и вся метеорология той эпохи, Укрмет был связан, прежде всего, с сельскохозяйственными проблемами, среди которых культура сахарной свеклы, конечно, занимала ведущее место.

Б. Л. Дзердзеевский.

Укрмет, сделавший много для развития метеорологической службы на Украине и вообще в СССР, был создан по постановлению Наркомзема УССР 19 ноября 1921 г., вскоре после известных ленинских декретов об организации Метеорологической службы РСФСР (21 июня и 13 октября 1921 г.). Руководил им в 1922–1927 гг. Н. И. Данилевский – необычайно преданный своему делу энергичный ученый, собравший около себя отличный коллектив и сумевший быстро наладить работу Укрмета. Особенно большой размах в Укрмете приняли подготовка и издание многочисленных климатических очерков различных областей Украины – Харьковской, Черниговской, Подольской и других, а также климатических атласов. В Укрмет вошло также незадолго до него образовавшееся киевское Бюро погоды, первая синоптическая карта которого была расчерчена 21 июня 1921 г. Помимо прогнозов, здесь составлялись ежемесячные обзоры погоды и описания различных, часто опасных явлений погоды на Украине – гроз, больших градобитий и пр. В составлении этих описаний принимал большое участие и Б. Л. Дзердзеевский.

Со временем в работе Укрмета приняли участие такие выдающиеся и известные советские метеорологи, как Б. И. Срезневский, Н. К. Софотеров, И. Я. Точидловский и др. В этой атмосфере интенсивного и квалифицированного научного творчества работал в Киеве и молодой Б. Л. Дзердзеевский. В Укрмете он был не только специалистом, весьма тесно связанным с очень конкретными проблемами сельскохозяйственной метеорологии. Он деятельно сотрудничал в выходившем с 1925 г. журнале Укрмета «Погода и життя» и публиковал в нем статьи по широкому кругу вопросов – об организации метеорологических наблюдений, о различных явлениях погоды («серый снег», грозы и пр.), а также публиковал обзоры погоды.

В Укрмете Б. Л. Дзердзеевский проработал около шести лет. Этот период был очень важен для формирования интересов и взглядов молодого ученого. Вполне очевидно, что общее научное направление Б. Л. Дзердзеевского сложилось именно под влиянием кипучей деятельности Укрмета тех лет.

В конце 1927 г. Укрмет, к которому в это время присоединилась и Гидрометрическая служба Украины, возглавил Н. К. Софотеров. Н. И. Данилевский перешел на работу в Западно-Сибирское Бюро погоды, вместе с ним покинул Киев и Б. Л. Дзердзеевский. Новое поле деятельности, широкий диапазон условий климата и погоды Сибири открыли перед Б.Л. те новые горизонты, в которых так нуждался молодой исследователь. И хотя сибирский период работы Б. Л. Дзердзеевского был недолог (1928–1930 гг.), он, несомненно, пробудил в нем интерес к познанию географических условий и климата земного шара, а также к проблемам Арктики. Интерес этот был реализован полностью, но значительно позднее.

В Иркутске, когда Б. Л. Дзердзеевский был заместителем директора Магнитно-метеорологической обсерватории, он стал заниматься изучением местных ветров Байкала и впервые применил шаропилотные наблюдения (в экспедициях 1929 и 1931 гг).

Но время готовило большие перемены, наша страна вступила на новый путь, который открыл новые возможности и перед советскими метеорологами. Первая пятилетка потребовала значительного расширения работ метеорологов и вместе с тем дала им для этого невиданные ранее средства. В 1929 г. был создан Гидрометеорологический комитет СССР, призванный объединить всю метеорологическую работу в СССР. Стала необходимой сильная и объединенная служба погоды. 1 января 1930 г. начало свою работу большое Центральное Бюро погоды (ЦБП) СССР в Москве, заменившее работавшее до этого Бюро погоды в Ленинграде.

С декабря 1930 г. Б. Л. Дзердзеевский стал сотрудником и ученым секретарем ЦБП СССР. Он был также секретарем редакции нового «Журнала геофизики», первый номер которого вышел в конце 1931 г. Этот журнал при большом содействии Б. Л. Дзердзеевского продолжил традицию физико-математических исследований в науке об атмосфере – традицию, созданию которой в Одесском университете способствовал А. В. Клоссовский – учитель многих сотрудников Укрмета, а в Ленинграде – Б. Б. Голицын, директор ГГО в 1913–1916 гг.

В этот период Б. Л. Дзердзеевский был деятельным организатором и участником синоптических курсов, работавших в Москве при ЦБП СССР в 1930–1931 гг. под руководством специально приглашенного из Норвегии Т. Бержерона. История и значение этих курсов для развития синоптической метеорологии очень хорошо известны, и мы не будем здесь останавливаться на них. Напомним лишь, что главным учебным пособием для студентов этих курсов и для советских синоптиков в первые после окончания курсов годы был «Трехмерно-связный синоптический анализ» Т. Бержерона. Первая часть этой книги была напечатана (сначала в гектографическом издании, затем в 1934 г. в типографском издании) в Москве в переводе Б. Л. Дзердзеевского, которому пришлось разработать и терминологию нового синоптическо-фронтологического метода на русском языке и сформулировать на нем понятия совершенно новой синоптической системы.

Фронтологический метод, который иногда называли норвежским, на самом же деле был разработан в значительной мере как норвежскими, так и советскими синоптиками. Он отличался большой физической ясностью своих основных понятий, вытекающих непосредственно из основ термодинамики атмосферы, наглядностью методов анализа и прогноза погоды и возможностью использовать для этих последних многие другие достижения физики атмосферы – учение об облаках и осадках, представления о пограничном слое и т. д. Его введение в практику советской службы погоды было многим обязано и Б. Л. Дзердзеевскому, который, в частности, несколько лет (1933–1936 гг.) вел преподавание синоптической метеорологии в Московском гидрометеорологическом институте. Развивая понятия фронтологического метода, Б. Л. Дзердзеевский воспользовался и своими незаурядными способностями фотографа. Он собрал немало очень характерных фотографий фронтальных, местных и других форм облаков, которые потом нашли достойное место в первом советском «Атласе облаков», изданном в 1957 г. с его участием.

Однако Б. Л. Дзердзеевский, имея острый аналитический ум, не мог не замечать и недостатки фронтологического метода, особенно его неспособность охватить атмосферные явления масштаба большего, чем циклоны и фронты (1–2 тыс. км), и, следовательно, дать прогноз более чем на 12–24 часа. Можно полагать, что представление об этом возникло у Б. Л. Дзердзеевского давно, вместе с желанием найти пути преодоления этой проблемы. Несомненно, что его также привлекала идея, получившая большое распространение в начале 30-х годов, которая заключалась в том, что главная «кухня погоды» находится в Арктике и что именно там формируются атмосферные процессы самого большого масштаба и интенсивности, определяющие погоду чуть ли не всего северного полушария.

В 1934 г. Б. Л. Дзердзеевский перешел на работу во вновь сформированный Арктический отдел Гидрометеорологической службы, преобразованный в 1935 г. в отдел службы погоды Главного управления Северного морского пути, где Б. Л. Дзердзеевский работал до 1940 г.

Это был «золотой век» в исследовании Арктики, когда советские мореплаватели и ученые смогли сделать очень многое для изучения природы Арктики и для ее освоения. Были организованы многочисленные базы и обсерватории, проведены важные экспедиции и открыты воздушные пути через Арктику. К тому же эти годы совпали с периодом большого потепления климата Арктики, когда, например, в навигацию 1938 г. Карское море было свободно ото льда до самых высоких широт, так же как и море Лаптевых. В больших северных экспедициях этого времени Б. Л. Дзердзеевский принимал не раз личное участие: в 1935 г. – в составе 3-й ленской экспедиции, в 1937–1938 гг. – в летных экспедициях на Северный полюс, к каравану «Садко» и на «Ермаке».

В этот период Б. Л. Дзердзеевский с увлечением взялся за новую научную работу, вернее, за решение новых больших проблем синоптики. Уже в конце 1936 г. он выступил в Москве с первым своим докладом о летних синоптических условиях в Арктике в 1932–1936 гг., определяющих ее ледовитость. Позднее он дополнил этот материал еще двумя годами наблюдений (всего 502 дня наблюдений), характеризующих наиболее трудный для плавания участок Северного морского пути от устья р. Пясины до моря Лаптевых. Так были намечены первые макросиноптические типы циркуляции – классификация, идея которой принесла потом столь важные плоды в трудах Б. Л. Дзердзеевского и его ближайших сотрудников. Правда, вначале он скромно ограничивал свою задачу «краткосрочным прогнозом синоптических типов, обусловливающих ту или иную конфигурацию льда», но подобная статистика типов циркуляции атмосферы имела, конечно, гораздо более универсальное значение.

Следующий этап разработки этого большого синоптического замысла имел самостоятельное и очень большое научное значение. В мае 1937 г. удалось впервые высадить в Арктике близ самого полюса дрейфующую экспедицию в составе И. Д. Папанина, Э. Т. Кренкеля, П. П. Ширшова и Е. К. Федорова. Экспедиция вела свои наблюдения до февраля 1938 г., когда ее участники смогли благополучно вернуться на Родину. Результаты наблюдений экспедиции были изданы в 1941–1945 гг. Это был не только журнал метеорологических наблюдений, но и свидетельство того, что специалисты-метеорологи близко познакомились с погодой и климатом района, расположенного непосредственно у самого полюса. Б. Л. Дзердзеевский не только принял деятельное участие в обработке и подготовке к печати материалов экспедиции, но и добавил к ним свою интерпретацию их – анализ атмосферной циркуляции 1937–1938 гг. над Центральным полярным бассейном. Вопреки средним картам давления воздуха, говорившим о наличии в Арктике устойчивого зимнего, пусть слабого, антициклона, Арктика оказалась ареной очень бурной синоптической активности. Ее, как оказалось, пересекают траектории быстрых и медленно движущихся циклонов и фронтальные зоны, которые в ней удавалось распознать временами почти до самого полюса. Эта работа была удостоена в 1946 г. Государственной премии СССР.

Насколько результаты дрейфующей экспедиции оказались важны для понимания генезиса арктической погоды, настолько и связанное с ними исследование Б. Л. Дзердзеевского стало существенным этапом нового учения о типах циркуляции всей атмосферы Северного полушария. Развитие этого учения уже было связано с Институтом теоретической геофизики Академии наук СССР, куда Б. Л. Дзердзеевский перешел в 1940 г. Соответствующая типизация была разработана им совместно с 3.М. Витвицкой и В. М. Курганской уже в 1946 г. Дальнейшее развитие этой идеи происходило в рамках отдела климатологии Института географии АН СССР, заведовать которым Б. Л. Дзердзеевский стал с 1950 г.

Для характеристики системы типов общей циркуляции атмосферы и их повторяемости Б. Л. Дзердзеевский, несколько позднее, уже при содействии коллектива отдела климатологии Института географии АН СССР, составил в 1956 г. календарь «элементарных циркуляционных механизмов» (ЭЦМ) Северного полушария за 55 лет – с 1899 по 1954 г. Эта система типов, с одной стороны, была связана с изменениями такой наглядной и широко используемой в синоптике характеристики циркуляции, как «индекс циркуляции», а с другой – с проблемой структуры климата и его колебаний. Как оказалось, преобладание зональных или меридиональных типов циркуляции и их смена от сезона к сезону в масштабе Северного полушария определяют глобальные вековые изменения температуры, осадков и пр., которые Б. Л. Дзердзеевский проследил по наблюдениям в Стиккисхольме (Исландия), Гринвиче, Копенгагене, Москве, Барнауле, Владивостоке и т. п. Развивая эту идею в докладе римскому коллоквиуму по изменениям климата, созванному ЮНЕСКО в Риме летом 1961 г., Б. Л. Дзердзеевский упомянул и о возможности объяснить колебания циркуляции гелиофизическими явлениями. Еще несколько ранее, в докладе Нью-Йоркской Академии наук, он указал, что повторяемость типов зональной циркуляции в течение полустолетия менялась приблизительно параллельно числу солнечных пятен, то есть что космически возмущенные периоды отличались сравнительно «выровненным» типом циркуляции в Северном полушарии.

Еще один важный вывод был сделан Б. Л. Дзердзеевским в докладе в Риме. Он указал на то, что изучаемые с помощью статистики различных ЭЦМ колебания циркуляции и климата сильнее всего проявляются и вместе с тем имеют наибольшее значение в аридных (засушливых) климатах. Хорошо известно, как велики были колебания климата в историческую эпоху, например, в Северной Африке и в Передней Азии и какое значение они имели для хозяйства государств, расположенных на этих территориях.

Все эти примеры показывают, какое универсальное значение имела классификация ЭЦМ, разработанная сначала в Институте теоретической геофизики и затем в Институте географии АН СССР, и с какими фундаментальными задачами метеорологии она была связана. Мы уже видели ранее, что умение ставить и формулировать актуальные задачи геофизики всегда отличало Б. Л. Дзердзеевокого.

Заметим также, что позднее он довел свой календарь ЭЦМ до 1970 г., так что теперь каждый исследователь атмосферных процессов большого масштаба всегда имеет возможность сравнить свои анализы с типами циркуляции, описывающими северное полушарие в целом. Терпеливый труд, вложенный в этот календарь Б. Л. Дзердзеевским, еще поможет будущим поколениям ученых в их повседневной работе и в объединении (гомогенизации) их результатов.

Мы не будем здесь останавливаться на истории развития этой идеи Б. Л. Дзердзеевского, тем более, что она хорошо освещена в ряде статей. Упомянем лишь, что он смог получить хорошее подтверждение своей основной концепции единого, охватывающего все полушарие механизма циркуляции таким новейшим методом, как спутниковые наблюдения (кумулятивные фотографии) облачности. В статье 1971 г., используя также материалы фотографий за 1967–1968 гг., он показал, что меридиональные типы циркуляции связаны с характерными обширными, но расчлененными массивами облачности в умеренных широтах и большими «просветами» у полюса и в субтропиках. При зональном же типе такой организации облачности не обнаружилось, облака в это время гораздо более однородным образом распределены над материками и океанами. Эта работа о новой интерпретации ЭЦМ, к сожалению, появилась в печати уже после смерти Б. Л. Дзердзеевского.

Большую практическую важность имели работы Б. Л. Дзердзеевского о метеорологии засухи как в ее макроклиматическом, так и микроклиматическом аспектах. Эти исследования были организованы им как в Институте географии, так и в созданной для этого Комплексной научно-исследовательской экспедиции, работавшей в 1951 г. в Прикаспии и изучавшей микроклимат степного и полупустынного ландшафта этого района. Эти исследования, очень важные для установления норм орошения, селекционной работы и пр., были посвящены в значительной мере и изучению суховеев. К их генезису Б. Л. Дзердзеевский подошел тогда также с макросиноптической точки зрения, связав их с притоком сухих воздушных масс при меридиональных типах циркуляции. Он отверг старую гипотезу А. И. Воейкова о прогревании опускающегося воздуха как источнике повышенной температуры и сухости суховея. Б. Л. Дзердзеевский связал последний с вторжениями арктического воздуха. Тем самым был поставлен вопрос о механизме трансформации прежнего холодного воздуха в теплый, о тепловом балансе и подобных процессах, могущих создать суховейный комплекс. Именно поэтому в экспедиции Института географии было обращено такое большое внимание на тепловой баланс поля и, впервые в науке в столь обстоятельном виде, на тепловой баланс лесных ценозов, включая наблюдение за испарением и испаряемостью в них.

Многочисленны были и популярные статьи и брошюры Б. Л. Дзердзеевского на разнообразные метеорологические темы, чаще всего рассказывающие об основной проблеме – движении и переменах атмосферы. Последнюю он образно назвал в заглавии одной из своих брошюр «Воздушный океан». Неоднократно он обращался и к своей любимой «малой» теме – фотографированию характерных облачных форм. В последние годы (1964–1970 гг.) многие из своих популярных выступлений Б. Л. Дзердзеевский посвятил актуальному вопросу о сверхдолгосрочном прогнозе колебаний климата. Лично для него этот вопрос был особенно живым с тех пор, как большое потепление в Арктике в 1930–1940 гг., столь способствовавшее тогда ее экспедиционному исследованию, сменилось постепенным похолоданием.

Б. Л. Дзердзеевский принимал участие в многочисленных конференциях и рабочих комиссиях, составлял отчеты о них, писал многочисленные отзывы, рефераты и обзоры, вложив в них и свою богатую эрудицию и трудолюбие. Много раз он докладывал результаты своих работ, а также исследований советских географов и синоптиков на зарубежных симпозиумах – от Мадрида до Мельбурна, где в успехе у слушателей и при защите своих взглядов ему очень помогало отличное знание языков, в том числе польского, немецкого, болгарского и чешского. И в этом, на первый взгляд, менее важном «лингвистическом» обстоятельстве проявился ученый той классической школы, которая придавала столь большое значение широте взглядов и познаний, разнообразию интересов и запросов и умению связывать воедино выводы, полученные весьма разнообразными научными методами. В своих поисках решения фундаментальных задач динамики атмосферы он понимал, что частичный успех в изучении основных проблем атмосферы может значить больше, чем крупный прогресс в каких-либо очень частных вопросах, такой, какой нередко прельщает ученых молодого поколения метеорологов. Может быть, именно этот вывод, что в науке об атмосфере следует обращать внимание, прежде всего, на ее главные проблемы, подчиняя их изучению решение вторичных и вспомогательных задач и в то же время пользуясь самой разнообразной методикой исследования всех масштабов – камерального, статистического, классификационного, экспериментального, экспедиционного и т. п., и является важнейшим итогом, к которому нас приводит знакомство с научной биографией Б. Л. Дзердзеевского и с тем огромным вкладом, который он внес в науку об атмосфере на всех ступенях ее развития в СССР.

Н. К. Кононова

Он не настаивал на своей точке зрения, просто советовал

Осенью 1957 г. я поступила в аспирантуру к Б. Л. Дзердзеевскому. У него в это время уже были две аспирантки: Юлия Владимировна Спиридонова и Светлана Степановна Савина. Борис Львович дал мне тему, а дальше я сама решала, какие материалы использовать и каким методом воспользоваться. К Борису Львовичу мы приходили советоваться, приносили свои наработки, жаловались на неудачи. Он внимательно выслушивал, находил в сделанном рациональное зерно и советовал, что еще можно выудить из обработанного материала. Он никогда не настаивал на своей точке зрения, просто советовал, а потом смотрел, что получилось из наших самостоятельных решений. В то же время он настойчиво предостерегал нас от решения ложных задач. Однажды он сказал: «Мы часто решаем задачи типа «хлопнула дверь – погасла лампочка», а надо просто получше ввернуть лампочку, чтобы не гасла». И рассказал такую историю. Как-то в управлении гидрометслужбы заметили, что на одной станции с некоторого времени повысилась вечерняя температура воздуха. Стали анализировать, докопались до причины, даже написали статью в «Метеорологию и гидрологию», как вдруг от начальника той станции приходит письмо: «Когда вы нам, наконец, пришлете фонарь «летучая мышь»? Который месяц на вечерние наблюдения со свечкой ходим!»

Борис Львович был общительным человеком, легко шел на деловые контакты с людьми и организациями. После одной из командировок по Восточной Сибири я привезла из Иркутска предложение Игоря Петровича Дружинина, заведовавшего тогда отделом анализа и прогноза стока рек в Сибирском энергетическом институте (СЭИ СО АН СССР, теперь Институт исследования систем энергетики им. Милентьева, ИСЭМ СО РАН), помочь нам с математической обработкой материалов типизации циркуляции атмосферы Северного полушария, в которых этот отдел был очень заинтересован. СЭИ располагал собственным вычислительным центром. Борис Львович охотно согласился. Из-за обилия необходимых расчетов мы сильно отставали с обработкой данных типизации от проведения самой типизации. Наконец, в Материалах метеорологических исследований появилась первая книга, подготовленная совместно Институтом географии и Сибирским энергетическим институтом под редакцией Б. Л. Дзердзеевского и И. П. Дружинина и изданная Междуведомственным геофизическим комитетом при Президиуме АН в 1970 г. Следом с применением типизации были успешно защищены в СЭИ кандидатские диссертации С. Г. Агарковым, З. П. Коноваленко, Н. В. Хамьяновой, В. П. Кукушкиной, а у нас в ИГАНе докторскую диссертацию защитил И. П. Дружинин. Сотрудничество наших отделов продолжалось и после ухода из жизни Бориса Львовича. Аналогичные совместные сборники были изданы в Материалах метеорологических исследований в 1974 и 1977 гг. В настоящее время в ИСЭМ в том же направлении работает лаборатория, возглавляемая Тамарой Васильевной Бережных, которая приезжала с докладом к нам в Институт в 2006 г., когда мы отмечали 60-летие типизации. Когда в 60-е годы стала создаваться Комиссия АН социалистических стран по проблеме «Планетарные геофизические исследования» (КАПГ), Борис Львович принял в ее создании активное участие. Он переписывался по этому поводу с учеными разных стран (проф. Бернхардом из ГДР, проф. Витеком из Чехословакии и др.) и договаривался о проведении совместных работ.

На конгрессе МГС в Швеции, 1970 г. Справа – М. И. Нейштадт.

К сожалению, Борис Львович не дожил до начала работы КАПГ. Уже без него, начиная с 1972 г., к нам в Институт приезжали для совместной работы Стефан Велев из Института географии Болгарской А. Н. Манфред Ольберг из Университета им. Гумбольдта (ГДР), Ласло Макра из Венгрии. Результаты наших совместных работ мы публиковали в «Известиях АН СССР. Сер. геогр.», в Материалах метеорологических исследований за 1979, 1982 и 1984 гг., а также в научных изданиях стран-партнеров. Некоторые из установленных в те годы контактов оказались устойчивыми. В 2005 г. на Международном симпозиуме по опасным природным процессам, проходившем в Софии, мы со Стефаном Велевым доложили об увеличении в последние годы продолжительности циркуляционных механизмов, приводящих к выпадению обильных осадков на западном и восточном берегах Черного моря, и о росте в связи с этим повторяемости метеорологически обусловленных опасных природных процессов в наших странах.

Дело, начатое Борисом Львовичем, живет и сейчас. Типизация циркуляционных механизмов Северного полушария доведена по 2010 г., материалы размещены на сайте , там же приведены основные положения типизации. В XXI веке с применением типизации защищено пять кандидатских диссертаций: одна в Институте географии Казахской академии наук, одна в Санкт-Петербургском гидрометеорологическом университете, две в Казанском (Приволжском) федеральном университете (подготовлены в Иркутском государственном университете) и одна в Институте оптики атмосферы им. В. Е. Зуева, г. Томск (подготовлена в Институте солнечно-земной физики СО РАН, г. Иркутск). Список работ, выполненных с применением типизации Б. Л. Дзердзеевского (более 550 наименований), размещен на указанном сайте.

В. С. Корякин

Он был единственным и незаменимым

В литературе отчетливо прослеживается арктическое прошлое Бориса Львовича. Так, в работе Н. Сибирцева и В. Итина «Северный морской путь и Карские экспедиции» (1936) Б. Л. Дзердзеевский отмечен как один из сотрудников научной группы на борту ледокола «Ленин» в навигацию 1932 года. Его дальнейшая полярная карьера заняла несколько лет и отмечена ростом как административным, так и научным, причем нередко ему приходилось заниматься, по сути, преподавательской работой, «образовывая» очередное пополнение полярников, не имевшее необходимой научной подготовки.

Занимая должность начальника Арктического отдела ЦУ ГМС, Б. Л. Дзердзеевский в статье «Климатические условия работы в Арктике», 1935 (в сборнике «За освоение Арктики», предназначенном для курсов партработников, направлявшихся на работу в Арктику) дает общую характеристику погодных явлений, с которыми предстояло встретиться будущим полярникам, особо выделяя особенности местных штормовых ветров типа бора на Новой Земле или «южак» на Чукотке. Одновременно он втолковывает будущему руководящему составу Главсевморпути «азы» организации необходимой сети полярных станций: «Сеть станций должна быть так густа, чтобы ни одно метеорологическое явление не проскочило бы незамеченным. Только в таком случае мы можем получить сведения отовсюду, по всем нужным нам направлениям, своевременно принимать те или иные решения, иметь достаточно полный материал для изучения атмосферы» (с. 188). Непременными условиями успешной работы он называет 1) соблюдение сроков наблюдений, 2) правильный выбор места, 3) правильную установку приборов и 4) наблюдения по единой инструкции.

В январе 1936 г. уже в должности начальника Службы погоды Главсевморпути он участвует в работе совещания партхозактива этой организации, отражая незаслуженные наскоки администраторов и хозяйственников на свое подразделение, о чем свидетельствует текст его выступления: «Тов. Шевелев указывал на вынужденные посадки по вине метео, хотя сейчас же оговорился, что в этих случаях не были доставлены метеотелеграммы. Необходимо разграничить вину метео и связи, так как когда метеосводки сданы своевременно на телеграф или радиостанцию, то недоставка их не является виной Службы погоды… Все без исключения аварии прежде всего хотят валить на погоду, а когда начинается расследование причин, выясняется иное…С обслуживаньем нас связью дело обстоит очень плохо…Еще одно! Кадров у нас нет! Из 30 работающих у нас синоптиков мы получили из ЦУ ЕГМС 5 человек и вынуждены были пойти по пути организации краткосрочных курсов, так что окончившие их работники не полноценны» (1936, с. 160–161). И все это на фоне известного обострения классовой борьбы в период развернутого построения социализма, когда погодный прогноз мог легко не совпасть с политическим со всеми вытекающими последствиями…

Вершиной деятельности Бориса Львовича в Арктике, несомненно, является его участие в полюсной экспедиции О. Ю. Шмидта весной-летом 1937 г., когда ему пришлось давать прогнозы погоды не только на пути к Земле Франца-Иосифа, но и на район полюса, где какие-либо наблюдения вообще отсутствовали! Чтобы выйти из положения, Дзердзеевскому приходилось на Р-5 (самолетик ближайший родич знаменитого У-2) с неотапливаемой кабиной подниматься с аэрологическим разрезом до 4 км и таким образом выполнять свою работу, от которой зависело так много и которую каждый из участников экспедиции оценивал по-своему. По Э. Кренкелю, «главный синоптик экспедиции, красивый мужчина с бородкой, не очень-то торопился нас пустить…Каждое утро командиры самолетов, с глазами, полными надежды, смотрели на Дзердзеевского, а он произносил одну и ту же фразу: «Лететь не рекомендую!» Запретить вылет Дзердзеевский не мог. Но без его рекомендации никто не мог этот вылет разрешить»(1972, с. 423). И тем не менее, выступая на собрании Академии наук после возвращения с полюса 10 июля 1937 г. О. Ю. Шмидт воздал должное своему «Богу погоды»: «Я хочу засвидетельствовать, что за время нашей экспедиции мы получали от наших синоптиков, и в первую очередь от Б. Л. Дзердзеевского, исключительно верные прогнозы погоды без единой сколько-нибудь существенной ошибки» (1956, с. 175). И к этому нечего добавить.

Таким единственным и незаменимым Б. Л. Дзердзеевский был уже в самом начале своей научной карьеры.

Б. А. Будагов

Наталия Владимировна Думитрашко (1905–1988)

Геоморфолог, д.г.н. (1948).

В Институте в 1934–1988 гг., ученый секретарь Института (1936–1938), член бюро Межведомственной комиссии по геоморфологическому картированию, зам. председателя Селевой комиссии АН СССР, руководитель геоморфологической комиссии МФ ГО СССР

Н. В. Думитрашко была одним из известнейших географов СССР, очень талантливым научным работником. Ее учитель – геолог В. А. Обручев – был крупнейшим ученым. И Наталия Владимировна тоже была настоящим человеком науки.

Я познакомился с Н.В. в 1951 г. Она стала моим научным руководителем в годы учебы в аспирантуре. Под ее руководством я старался заниматься усердно и начал учиться проведению полевых исследований. Н. В. Думитрашко придавала полевым исследованиям большое значение.

В 1952 году мы поехали на Кавказ, путешествовали по Дагестану, были на побережье Каспийского моря. Совершали конные и пешие маршруты. Эта поездка открыла мне глаза на геоморфологию как науку. Н.В. всегда по ходу маршрутов объясняла основные особенности геоморфологического строения территории. Она, несмотря на то, что впервые была на Кавказе, хорошо ориентировалась в особенностях местных географических условий. Она была истинным знатоком своего дела, очень интересно рассказывала о рельефообразовании, легко определяла возраст рельефа.

Н. В. Думитрашко

Так мы исследовали Восточный Кавказ и особенно горные территории Азербайджана. Для меня было большим достижением научиться в поле понимать геоморфологическое строение территории. Во время экспедиции Н.В. постоянно вела интенсивные исследования, все собранные в поле материалы были для нее очень ценными. Она показывала мне каждую увиденную форму рельефа, объясняла причины ее образования, и каждый вечер в палатке при свете свечей проверяла мой дневник, давала советы, высказывала свое отношение к составленным геоморфологическим профилям, подробно расспрашивала к каким научным выводам я пришел. Н.В. много времени уделяла объяснению моих предположений, помогала выдвинуть на передний план реальные научные идеи. Работая рядом с ней, я старался перенять ее подход к исследованиям, ее методы.

Отдых на маршруте по Восточному Кавказу.

Сейчас я понимаю, что на существовавшее в прошлом бюджетное финансирование можно было проводить крупные исследования. А тогда я чувствовал и сознавал лишь одно: Институт географии АН СССР – настоящий очаг науки. Он давал всем географам страны новые темы и направления, ставил интереснейшие задачи для исследований, был координатором и ведущим участником многих международных проектов. Таким он и должен быть всегда!

После завершения полевого сезона, я, возвратившись в город, с 9 утра до 9 вечера проводил время в библиотеке имени В. И. Ленина, усиленно занимаясь. Так, не теряя времени, в результате интенсивных занятий я быстро смог подняться до уровня зрелого геоморфолога уже в аспирантские годы. Когда я писал статьи по геоморфологии, то, прежде всего, давал их читать Н. В. Думитрашко. И хотя Н.В. была очень строга и требовательна ко мне, ее забота была незаменима. Ее консультации были очень ценны, особенно принимая во внимание тот факт, что я окончил Педагогический институт и мои знания по геоморфологии были весьма ограничены.

Геоморфологией я очень интересовался с первых дней поступления в аспирантуру. Но то, что геоморфология станет моим предназначением в науке, я окончательно понял после изучения в 1956–1958 гг. современного и древнего оледенения азербайджанской части Большого Кавказа. Научный отчет об этой работе был выпущен в качестве монографии (1965). Выдвигаемые в этом труде положения опровергали ранее существовавшие представления о древнем оледенении. Я разработал и предложил свою, новую, более реальную, схему оледенения. Согласие Н. В. с моими выводами окрылило меня.

Однажды я вышел на работу после командировки. Мне стало известно, что на заседании Ученого совета Муса Аббасов пожаловался на то, что Б. А. Антонов (его руководитель) нарушил его авторские права и М. Аббасов требует их восстановить. Мне предложили, чтобы и я написал заявление о том, что Н. В. Думитрашко нарушает мои права как автора. Я ответил, что с этого дня и навсегда у всех написанных мной монографий первым автором будет мой научный руководитель Н.В.

Думитрашко. У меня к ней нет и никогда не будет никаких претензий. Если бы Н. В. Думитрашко не была моим руководителем, я не стал бы ученым! Н. В. Думитрашко для меня была всем. Без нее я в геоморфологии как в науке не смог бы сделать и шага. Поэтому клеветать на нее было бы бессовестно. Обвинять Н. В. Думитрашко было бы с моей стороны еще и проявлением невоспитанности. Родители меня воспитали в другом духе.

Наталья Владимировна трудилась на переднем фронте азербайджанской геоморфологической науки. Она создала азербайджанскую группу аспирантов. Поэтому большинство азербайджанских геоморфологов считает ее своим незаменимым учителем. Она подготовила также будущего доктора наук, профессора Н. Ш. Ширинова, кандидатов наук Р. Я. Кулиева и И. Э. Марданова.

В 1960 году в Институте географии АНА было начато составление геоморфологической карты территории республики масштабом 1:200 000, которая была закончена в 1965 г. По плану составления этой карты Б. А. Антонов на Малом Кавказе, М. А. Аббасов в Нахчыванской АР, Н. Ш. Ширинов на Кура-Аразской низменности, а я на территории Большого Кавказа должны были проводить картирование.

Проводившаяся в течение пяти лет напряженная научно-исследовательская работа позволила выпустить двухтомный труд по геоморфологии азербайджанской части Большого Кавказа и новейшим тектоническим движениям, а также составить одну из трех геоморфологических карт территории Азербайджанской Республики масштаба 1:200 000. Окончание этого фундаментального исследования завершилось выпуском нескольких монографий.

Моя монография «Геоморфология Юго-Восточного Кавказа и новейшие тектонические движения» (1973) победила в Общесоюзном конкурсе, объявленном Географическим обществом СССР и была удостоена Золотой медали имени Н. М. Пржевальского. Это стало весомым успехом, завоеванным азербайджанскими геоморфологами в масштабе всего Советского Союза.

Двухтомный труд, посвященный геоморфологии Кавказа, выпущенный коллективом геоморфологов, заслужил глубокое уважение и почет среди кавказских и московских ученых.

И во всех этих наших достижениях особая заслуга Н. В. Думитрашко.

Работа доставляла Н.В. удовольствие. И в поле, и в кабинете она работала с одинаковой интенсивностью. А когда работы было мало, она чувствовала себя больной.

Последние годы жизни Н.В. провела в доме престарелых. Она очень радовалась, когда я ее навещал.

Я пронес благодарность к Наталье Владимировне через всю свою жизнь. Будучи требовательной к себе, она, не считаясь со временем и обстановкой, работала с такой интенсивностью, что за короткое время заканчивала писать целую брошюру, нередко и книгу. Ее требовательность и постоянный контроль дали возможность и мне сформироваться как геоморфологу.

Я горд и признателен судьбе за то, что являлся одним из ее аспирантов. И склоняю голову перед силой ее духа.

В. А. Шупер

Борис Николаевич Зимин (1929–1995)

Экономикогеограф, д.г.н. (1993). В Институте в 1962–1995 гг. с перерывом, зав. редакцией географии БСЭ (1974–1978)

Есть люди, значение которых осознается только после их смерти, и Борис Николаевич Зимин, безусловно, принадлежит к их числу. Плохое здоровье, почти не позволявшее ему выходить из дома, и полное отсутствие стремления к саморекламе совершенно не способствовали широкой известности, и знали его, в основном, те, кто работал с ним в Институте. Между тем Б. Н. Зимин был одним из самых самобытных отечественных экономикогеографов и, может быть, сопоставлен по масштабу с таким корифеем, как И. М. Маергойз.

Б. Н. Зимину принадлежат многие замечательные достижения, среди которых следует отметить новаторский эволюционный подход к теориям размещения промышленности, теорию малых высокоразвитых стран и представления о цикличности интеграционных и дезинтеграционных процессов в развитии мирового хозяйства, районном цикле, а также об оптимальных размерах интеграции. Если наша наука будет развиваться дальше, если не перестанет существовать наш Институт как обветшавший храм, в котором хранится священный огонь знаний, идеи Б. Н. Зимина получат развитие в работах молодых последователей, ибо со временем они не только не устаревают, но, наоборот, приобретают все большую актуальность. Именно так произошло с представлениями о чередовании интеграционных и дезинтеграционных циклов в развитии мирового хозяйства, получивших дальнейшее развитие в работах Л. М. Синцерова и блестящее подтверждение с началом нынешнего финансово-экономического кризиса.

Теория размещения была любимым коньком Б. Н. Зимина. В ней он сделал особенно много, но, пожалуй, самый важный в мировоззренческом отношении результат – это эволюционный подход к теории размещения. Любая отрасль размещается сначала «по Веберу», в точках, обеспечивающих минимальные издержки, а затем «по Лёшу», в точках, обеспечивающих максимальную прибыль. Две, казалось бы, взаимоисключающие штандортные теории предстали при этом как характеристики разных этапов освоения территории, а освоение это, по Зимину, идет постоянно, ибо каждая новая отрасль осваивает территорию заново.

Тесная связь эволюционизма с рационализмом вполне очевидна: если мы верим в прогресс, отказавшись при этом от примитивных линейных представлений о его однонаправленности и неуклонности, то мы неизбежно встаем на позиции эволюционизма. Эволюционная идея имеет плохую репутацию в социологии, но социально-экономическая география гораздо ближе к естественным наукам, а биология столь же проникнута эволюционизмом, сколь и осознанием крайней сложности и нелинейности этого процесса. Не удивительно, что наиболее глубокие мыслители среди социальных географов нашего Института – В. М. Гохман, Ю. Г. Липец, Ю. В. Медведков, В. А. Пуляркин были убежденными эволюционистами. Было бы удивительно, если бы им не был и Б. Н. Зимин, яркий представитель этой славной плеяды.

Совершенно недостаточно осознается научным сообществом предложенная Б. Н. Зиминым теория районного цикла. Суть ее очень проста, как проста любая фундаментальная идея. По мере того, как район развивается, растет стоимость рабочей силы и на определенном этапе она становится столь высокой, что начинает перевешивать все конкурентные преимущества. Район становится депрессивным. В результате резко снижается стоимость рабочей силы. Снизившись, она сама становится конкурентным преимуществом района и привлекает инвестиции. В результате возобновляется экономический рост. Надо ли объяснять, сколь актуальна эта идея, когда господдержка радикальным образом искажает течение районного цикла? Громадные средства, закаченные в Рур, не позволили снизиться стоимости рабочей силы настолько, чтобы снова сделать этот район привлекательным для инвесторов. Да иначе и быть не могло в социальном государстве. Между тем дилемма состоит не в том, чтобы помогать или не помогать, а в том, чтобы помогать либо территории, либо людям. Если помогать именно людям, то надо вкладываться в их переселение в динамично развивающиеся районы, что требует значительно более высокой мобильности рабочей силы, такой, как в США, а не в ФРГ. В то же время резкое снижение численности населения депрессивного района становится естественным ограничением для снижения зарплат. Сейчас, когда мы в очередной раз разочаровались в рыночных механизмах и переживаем «второе пришествие» кейнсианства, нам следует иметь хоть немного мудрости, дабы понять, что нам предстоит вторично пережить и разочарование в госрегулировании. И Зимин скоро опять подставит нам плечо, когда мы станем судорожно искать выход из чудовищной неэффективности зарегулированной экономики и прозатратной региональной политики. Глубокие мыслители не уходят от нас, они навсегда остаются с нами, как остались и Дж. М. Кейнс, и Ф. фон Хайек.

Б. Н. Зимин – тренер по легкой атлетике, детская спортшкола, 1970 г.

Теория малых высокоразвитых стран – если не самый крупный, то самый красивый изумруд в том великолепном украшении, которое Б. Н. Зимин создал для любимой науки, ведь он принадлежал именно к тому поколению романтиков, для которых наука была смыслом жизни. Эта теория – не только блестящий образец решения масштабной научной задачи, но и урок того, что термины определяются в структуре теории. К сожалению, мы все никак не можем усвоить этот урок и продолжаем бесплодные споры о терминах, у которых не может быть ни конца, ни результата.

Столкнувшись с необходимостью определения малой высокоразвитой страны, Б. Н. Зимин ввел понятие стандартного экономического района как территориального комплекса с ВРП 90–110 млрд. долл. США (в ценах 1970 г.) и экспортной квотой в 1/3. Поскольку такие хозяйственные целостности, как правило, представляют собой мощные ядра, не покрывающие территорию полностью, Б. Н. Зимин ввел, наряду со стандартным экономическим районом, стандартный экономико-географический район, в котором к ядрам «прирезаются» межъядерные пространства. «Экономическая масса» такого района будет несколько больше – 120–130 млрд. долл. в ценах 1970 г. Помнится, с каким сарказмом мы, студенты 70-х гг., говорили об объективности экономических районов, постулированной Н. Н. Баранским. Между тем научная интуиция не подвела прославленного корифея, и можно смело утверждать, что Б. Н. Зимин дал новую жизнь идеям об объективности экономических районов: «В ряде случаев стало модно повторять за западными методологами, что объективных районов не существует, т. е. собственное невежество облекли в высокую философскую форму, тем более что чужие ошибки прикрывали «нищету собственной философии».

Сделав такой сильный ход, Б. Н. Зимин получил возможность определить малую высокоразвитую страну как страну меньше одного стандартного экономического района. Понятно, что малая высокоразвитая страна может успешно вписаться в международное разделение труда только благодаря филигранно отточенной специализации и, по Зимину, вынуждена развивать нижние, ресурсные «этажи» своей экономики, обеспеченные постоянным спросом, будь то норвежская нефть или шведская железная руда, а также самые верхние этажи, представленные производством уникальной продукции, будь то строительство ледоколов и платформ для подводного бурения в Финляндии, или производство часов высшего ценового сегмента в Швейцарии. Средние «этажи», т. е. массовые производства, не для таких стран, чья структура экономики напоминает песочные часы.

Главным козырем малых высокоразвитых стран Б. Н. Зимин считал более высокий уровень социальной инфраструктуры, понимаемой значительно шире, чем это принято в большинстве случаев, а именно как образ трудового мышления. Это предполагает значительно меньший расход человеческого материала в фиктивных сферах (политика, армия, чиновничество) и несравненно большую, нежели в больших странах, прозрачность и доступность власти. Более высокое качество человеческого материала и, как следствие, более высокое качество жизни – результат существования пирамиды прямого восприятия (все жители такой страны знакомы друг с другом либо лично, либо через общих знакомых), поэтому население такой страны не может превышать 12 млн. жит. Задолго до нынешней «гуманитарной географии» и с несравненно большим успехом Б. Н. Зимин исследовал информационное поле, одну из составляющих экономико-географического поля, наряду с расселенческим (много более консервативным) и экономическим (значительно более изменчивым). Информационное поле при наложении другого, более мощного, может сохраняться на протяжении двух поколений, но в горах, в условиях изоляции оно может сохраняться столетиями. Любимый пример Б. Н. Зимина – сарацинские анклавы в Швейцарии.

«Трогай!» – на картошке, Борис Николаевич в роли возничего.

Б. Н. Зимин разрабатывал на теоретическом уровне проблемы оптимальной величины экономической интеграции. Он считал исключительно успешной интеграцией ЕЭС в границах, определенных Римским договором, но уже вступление в ЕЭС Великобритании в 1973 г. полагал шагом в направлении снижения экономической эффективности. Его позиция в отношении дальнейшего расширения вполне понятна, да и само это расширение было мотивировано чисто политическими причинами. Именно поэтому в ЕС совсем не склонны обсуждать и, тем более, исследовать взаимозависимость расширения и экономической эффективности. Но мы пока еще свободны от цензуры политкорректности, тем более от нее был свободен Б. Н. Зимин, писавший: «Стандартной интеграцией» автор считает объединение девяти экономико-географических районов среднего масштаба (для случая высокоразвитых районов и стран), которое обладает максимальной устойчивостью как система в силу того, что при объединении девяти СЭР замыкание экономических связей «на самих себя» достигает максимума. При меньшей или большей величине «интеграции» возникает не только значительно большая необходимость в связях с внешним миром, но в случае превышения оптимума – даже и внутренняя борьба отдельных частей интеграции, тем более сильная, чем меньше возможность закрытия «излишка» связей во внешнем мире».

У тех, кто знал Бориса Николаевича, в памяти остался очень грузный и очень добрый человек, поразительно напоминавший добродушного гиппопотама из сказок К. Чуковского. Те, кто учился с ним на геофаке МГУ, отдавали должное его незаурядности еще в студенческие годы, восхищались и в дальнейшем его поразительной способностью правильно предсказывать экономические пропорции различных явлений. Это было результатом энциклопедических познаний и исключительного исследовательского таланта. Сам Б. Н. Зимин то ли не осознавал своей незаурядности, то ли совершенно не находил нужным ее подчеркивать, хотя нисколько не был застенчивым и высказывался порой довольно резко, но всегда совершенно беззлобно.

В 1993 г. Б. Н. Зимина не без трудностей привезли в ИГАН на предмет защиты докторской диссертации по совокупности трудов. Непосредственный начальник Б. Н. Зимина Ю. Г. Липец, который на самом деле был для него не начальником, а ангелом-хранителем, во многом сам написал текст доклада и исхлопотал в ВАКе разрешение на защиту по совокупности трудов в порядке исключения, что было гораздо трудней. Защита была настоящим праздником науки, но это было последнее появление Зимина в Институте. Через два года его не стало.

Новая генерация ученых, сформировавшаяся под большим или меньшим влиянием постмодернизма – это люди совсем другого толка, они сами, если талантливы, гораздо интересней своих работ. Не таков был Зимин, презиравший модные поветрия и решительно выносивший за скобки «экономические фикции», изучая их как патологию хозяйственного развития. Он следовал принципу романтиков «Быть, а не казаться», а не постмодернистской манере казаться, а не быть. Он был исключительно обаятелен как человек и невероятно интересен как собеседник, уже хотя бы в силу фантастической эрудиции, при этом его идеи еще глубже и интересней, чем он сам. Он вполне мог бы сказать, как Чехов: «Читайте мои книги, там же все написано». Но написал он не так много. В 80-е годы он собирал у себя аспирантов и молодых кандидатов, чтобы прочитать им курс географии промышленности, еще более необычный, чем его создатель. А также напоить чаем с пирожными и конфетами, которые он доставал каким-то непонятным образом, поскольку в продаже всего этого уже не было. Ему было не жалко для тех, кому он передавал эстафету. Найдем ли мы кому ее передать?

Д. С. Асоян

Сергей Владимирович Зонн (1906–2002)

Почвовед-географ, д.с.-х.н. (1951), профессор (1961).

В Институте в 1962–2002 гг., зам. директора по науке (1973–1975), начальник комплексной экспедиции по Русской равнине (1970–1975), зав. лабораторией аэрокосмического дешифрирования (1975–1978), зам. гл. редактора журнала «Почвоведение». Почетный член Международной ассоциации почвоведов

При упоминании одного только имени – Сергей Владимирович Зонн – становится тепло на душе, возникают чувства огромного уважения и почтения к ученому с мировым именем, энтузиасту науки. Вспоминаю его с невольной улыбкой как обаятельного и доброжелательного человека, демократичного и легкого во взаимоотношениях с людьми любого возраста и служебного положения, ценящего чувство юмора и дружеского общения, всегда готового пошутить.

Сергею Владимировичу суждено было прожить долгую и яркую жизнь, полную и радостей творческих исканий, и изнурительного, но вдохновляющего труда, страшных дней во время ленинградской блокады, гонений властей на своих любимых и уважаемых учителей и его самого как «вейсманистов-морганистов», и возрождения вместе с ними новых научных и весьма успешных направлений. С. В. Зонн родился 3 апреля 1906 г. в г. Владикавказе и дожил до 96 лет, сохранив при этом интерес к жизни и науке, ясную память, бодрость. Помню как он сам, будучи уже на пенсии, приезжал летом за научной литературой в библиотеку Института и в лабораторию картографии – это было всегда праздником для нас. Сразу же вокруг него собирались сотрудники и с интересом слушали его рассказы о своей жизни и воспоминания, например, об экспедициях в 30-е и другие годы! Он, как всегда, был элегантен, с неизменной бейсболкой на голове и с антикварной (только так) тросточкой с массивной серебряной ручкой в виде орлиной головы. На наше предложение привозить литературу к нему домой он отвечал отказом; было понятно, что поездки в Институт и встречи с коллегами были для него приятной необходимостью.

Научные заслуги и всеобщее признание Сергея Владимировича были весьма значительными в отечественной географической и почвенной науке, в лесоведении, в педагогической и общественно-научной деятельности. Когда наступали его круглые юбилеи, к примеру, 60-летний и последующие, включая 90-летний, они каждый раз отмечались и в Почвенном институте, и в Институте географии. А журнал «Почвоведение», выпуску которого С. В. Зонн отдал 50 своих лет (с 1948 г.), посвящал его юбилеям и творческим достижениям развернутые статьи.

С. В. Зонн.

В Институт географии С. В. Зонн пришел в 1962 г. в качестве старшего научного сотрудника и заместителя директора И. П. Герасимова. В 1970 году он стал руководителем комплексной экспедиции по Русской равнине, а в 1975 году возглавил лабораторию географического дешифрирования аэрокосмических материалов. Здесь хотелось бы сказать о впечатлениях, которые произвел на него наш Институт и известная в научных кругах страны царящая в нем свобода научного творчества. Как он писал в статье, посвященной своему 90-летию: «…в Институте контролем выполнения заданий была публикация работ, а их значимость устанавливалась Ученым советом института… Все это способствовало развитию личной инициативы, расширению научного кругозора и активности».

И действительно, все мы – кто работал в Институте много лет или всю жизнь – по сей день знаем, что способность к самостоятельной научной работе постоянно поощрялась, включая даже вновь поступивших молодых сотрудников и аспирантов. Если можешь добиться реальных результатов, опубликовать их в научных журналах и докладывать на конференциях, пожалуйста, разрабатывай собственную тему (в рамках плановых тем Института, а иногда – если очень интересно – и вне плана, которые впоследствии часто перерастали и в большие плановые темы). Практически каждый научный сотрудник мог и должен был готовить диссертационные работы, проводить полевые исследования. Тогда при социалистической экономике на это выделялись бюджетные средства; пожалуйста, заказывай машину в автобазе Академии наук, талоны на бензин, снаряжение на складе Института, топографические карты в 1-ом отделе и вперед – по одной шестой части земного шара. Кто-то работал на Кавказе, в Средней Азии, Сибири, кто-то даже на Камчатке или в любых других районах страны. Главное – результаты и публикации, а личная инициатива – это главный стимул, особенно в творческой работе. Поэтому работали с энтузиазмом, не жалея себя и в поле и при обработке полученных данных, поэтому и наш Институт становился для многих родным домом, в котором осуществлялись интереснейшие научные свершения. Эта замечательная традиция и атмосфера сохранилась в Институте до сих пор, несмотря на трудности, связанные уже с рыночной современной экономикой.

Итак, при поступлении в наш Институт за плечами С. В. Зонна в течение почти 50 лет (с 1926 г.) оставались крупные и плодотворные этапы работ в разных научных учреждениях страны по почвенно-мелиоративным исследованиям, изучению горных почв в многочисленных экспедициях на его родном Северном Кавказе и в других регионах страны. В исследованиях по полезащитному лесоразведению и лесному почвоведению С. В. Зонн считается по праву главой этого направления в СССР. Итогом этих работ стала его монография «Горно-лесные почвы Северного Кавказа», защищенная в качестве докторской диссертации и удостоенная Государственной премии, главы в коллективной монографии, созданной под руководством любимого учителя и соратника В. Н. Сукачева «Основы лесной биогеоценологии». Эта работа получила широкое признание и была переведена на английский и французский языки. С. В. Зонном были проведены почвенно-географические исследования в Сибири, на Дальнем Востоке и на Русской равнине, отраженные в почвенных главах томов серии «Природные условия и естественные ресурсы СССР». Много сил и внимания было отдано изучению почв зарубежных стран. Особое внимание было уделено генезису и географии тропических почв. Результаты этих исследований Сергей Владимирович систематизировал и обобщал, будучи уже в нашей лаборатории. Немалое научное значение приобрело участие Сергея Владимировича в составлении Национальных географических атласов Кубы, Вьетнама.

Об этих научных этапах и результатах я пишу кратко – в общих чертах, поскольку хотелось бы поделиться личными впечатлениями о совместной почти 10-летней работе с Сергеем Владимировичем в сравнительно краткий «для него», но очень яркий для нас период в Лаборатории географического дешифрирования аэрокосмических материалов. Тогда ему было уже под 70 лет. В той же статье, посвященной 90-летию своего долгого и трудного пути в науке, он писал: «Аномальность моей жизнедеятельности, как отмечалось многими, в том, что с возрастом интенсивность научного творчества не снижалась, а возрастала и достигла апогея в период от 70 до 90 лет. И сейчас мой мозговой компьютер противоборствует старости». И действительно мы были свидетелями и могли убедиться в том, что в таком возрасте С. В. Зонн смог освоить и стать руководителем в стремительно развивающимся в те годы нового направления географических исследований – аэрокосмического зондирования, связанного с множеством технических вопросов, далеких от сугубо географических.

Надо отдать должное мудрости и скромности Сергея Владимировича, который на первых порах прихода в лабораторию в 1975 г. присматривался к нашим работам и не пытался их направлять. Тогда мы (межотдельский коллектив Института) практически завершали многолетнюю тему по договору с институтом (который разрабатывал проект по запуску первого в стране ресурсного экспериментального ИСЗ «Метеор-Природа»), посвященную пионерным в стране и в мире научно-методическим разработкам по использованию телевизионной информации с космических систем для географических целей. В лаборатории мы составляли окончательный 4-летний отчет для передачи заказчику. Как научному руководителю этих работ, мне приходилось писать, помимо собственных глав, введение, заключение, и редактировать большой объем текста отчета, причем сроки сдачи отчета были довольно жесткими. Ввиду моей загруженности Сергей Владимирович предложил помочь отредактировать отдельные главы, как если бы был простым сотрудником лаборатории, а не заведующим; это была весьма ценная помощь.

Впоследствии под руководством С. В. Зонна одним из основных направлений в лаборатории и в институте стали межотдельские исследования по изучению состояния и динамике сельскохозяйственных геосистем в Калмыкии с использованием аэро– и космических снимков (в рамках государственной долгосрочной программы по комплексному картографированию под эгидой Госцентра «Природа» и ГУГК). Благодаря организаторским способностям и авторитету С. В. Зонна эти многолетние исследования (с экспедиционными работами и аэровизуальными наблюдениями) стали знаменательным этапом работ как для Института и участника этой темы Госцентра «Природа», так и для местных калмыцких научных и партийных учреждений. Жизнь в лаборатории кипела, были подготовлены многочисленные статьи, организованы межведомственные конференции, на которых подводились итоги полученных результатов и шел обмен мнениями. Помню прекрасно один из докладов Сергея Владимировича, посвященных результатам применения космических снимков – это был не обычный сухой научный доклад, это была баллада о возможностях космических снимков, которые еще не всеми были оценены.

Меня поражал размах его деятельности, например, связанные с работами по изучению тропических почв его многочисленные командировки. Как он успевал и как не уставал? А затем он в обычном разговоре нам сообщает между прочим, как если бы речь шла о незначительном деле: «…выпустил монографию «Железо в почвах», – а затем через некоторое время – «еще одну закончил «Алюминий и его роль в почвообразовании». Позже нам становилось известным, что эти работы были оценены не больше и не меньше как новейший вклад в науку, положившие начало новому направлению – химической географии. На основе этих материалов Сергей Владимирович преподавал курс тропического почвоведения в Университете дружбы народов (одновременно с работой в ИГАНе), создал учебное пособие, переведенное на английский язык.

С Сергеем Владимировичем Зонном было легко и приятно работать благодаря его умению быстро схватывать все новое в науке и находить наиболее оптимальные пути решения возникающих научных и организационных вопросов. Он всегда был в центре внимания – представительный, умный, доступный и красивый. И потом – у него был замечательный вкус к жизни во всех ее проявлениях. Он был очень светским человеком; тогда в советское время, когда все – продукты, одежду, билеты на поезд, самолет, в театр и т. д. надо было «доставать», он благодаря своим связям не испытывал трудностей. Как рожденный на Кавказе, был гостеприимным человеком, любил застолье, обожал грузинскую кухню. Обычно на свои дни рождения Сергей Владимирович приглашал нашу лабораторию домой – стол ломился от редких угощений (грузинские маринады, присланные ко дню рождения его аспирантами, молочный поросенок или трехлитровая бутыль виски, которая была установлена, как пушка, на лафете – иначе ее нельзя было поднять и налить виски в бокал). Мы, особенно женщины, не уставали восхищаться его элегантностью – одевался всегда с тонким вкусом и даже успевал следить за модой. А его галантность! Помню во время совместных командировок на Курскую институтскую базу или в Азербайджан в Закаталы по программе «Интеркосмос», он всегда был внимателен, тактичен, быстро осваивался на новом месте и давал практичные советы. Словом с ним было надежно и интересно. Я благодарна судьбе, которая подарила радость совместной научной работы и человеческого общения с таким значительным, приятным и дорогим для всех нас, кто его знал, человеком – Сергеем Владимировичем Зонном.

Е. С. Ревина

Игорь Алексеевич Зотиков (1926–2010)

 

Вся жизнь – науке и миру

Игорь Алексеевич Зотиков – член-корреспондент РАН, член Гляциологической ассоциации, доктор географических наук, кандидат технических наук, участник 6 экспедиций и 2 зимовок в Антарктиде, экспедиции «Северный полюс – 19» на дрейфующих льдах в Арктике, экспедиций на ледники Кавказа, Тянь-Шаня, Шпицбергена и Полярного Урала. Он был первым представителем России среди членов «Клуба Исследователей» в Нью-Йорке, почетным полярником, членом Союза писателей СССР и России, почетным членом Русского географического общества. А главное – инициатором одного из важнейших географических открытий второй половины ХХ века – открытия самого большого антарктического подледникового озера Восток.

Автор пионерских научных работ и открытий, отдавший науке более полувека, он сорок восемь лет проработал в Институте географии РАН.

В 2008 г. Игоря Алексеевича фактически избрали академиком РАН – за него проголосовали две трети академиков секции географии. Но две трети голосов получили две кандидатуры – большая редкость, а единица была одна. Раньше в таких случаях выделяли дополнительную единицу. Теперь, когда наука финансируется по остаточному принципу, Игорь Алексеевич стал академиком «без портфеля».

В 2010 г. в серии «Международный полярный год. Мемуары» издательства «Паулсен» вышла книга его воспоминаний «Зимние солдаты» и многое прояснила в удивительной судьбе этого выдающегося и разносторонне одаренного человека и ученого.

Рисунок А. Д. Арманда.

Курсант-летчик Первого московского аэроклуба.

Предки его, о которых он слышал от отца, происходили от путешественников-поморов с Мезени. Находясь в полной зависимости не только от своего умения, но и от воли волн и штормов, особенно хорошо чувствуешь, что жизнь твоя целиком и полностью в руках божьих находится – от того так много поклонных крестов поставлено было на суровых берегах Белого моря. Может быть и поэтому, переселившись вглубь России, в ее центрально-черноземные земли, потомки тех поморов стали служителями православной церкви. Дед Игоря Алексеевича – Василий Дмитриевич Зотиков – священствовал в Козлове, ныне Мичуринске, даже после революции оставшись верным своему служению. А отец – Алексей Васильевич, столкнувшись в семинарии с неправедным руководством, разочаровался в церкви и пошел в революционеры. Правда, жизнь вовремя подкорректировала его возможную карьеру коммуниста. В гражданскую войну только счастливое стечение обстоятельств спасло его от расстрела по приговору военного трибунала. Так членом партии он быть перестал и сделал все необходимое, чтобы о его непролетарском происхождении узнать было невозможно. А неплохое образование, полученное в семинарии, и лозунг времени «учиться, учиться и учиться» привели Алексея Васильевича в науку. Начав с учебы в Тимирязевской сельскохозяйственной академии, он стал старшим научным сотрудником сельскохозяйственного отдела Политехнического музея.

Зимовка на Мак-Мёрдо. Подготовка бурильного оборудования, 1965 г.

Мама Игоря Алексеевича – Наталия Ивановна Суханова – родилась в Воронежской области, но и ее фамилия встречается среди жителей Мезени. Она, окончив тот же вуз, что и Алексей Васильевич, преподавала в школе химию. Там же учились два ее сына. Старший, Игорь, стал ученым, путешественником, писателем, художником и, в результате, членом-корреспондентом РАН; младший, Женя, – ученым-исследователем и академиком Академии медицинских наук. Так получилось, во многом, благодаря стараниям родителей и бывшей попадьи – Бабуси, как называл ее маленький Игорек, – оставившей мужа, чтобы поддержать сына. В Москве они жили очень небогато, если не сказать бедно, в коммуналке неблагополучной в криминальном отношении Марьиной рощи. И для мальчика героями были, наряду с летчиками, дворовая шпана и голубятники. Отца, носившего очки и шляпу, во дворе называли «гнилым интеллигентом» и «профессором кислых щей», и кем маленький Игорек точно не хотел быть, так это ученым.

Но когда старшеклассники, видимо, самоутверждаясь, брали второклашку, сына училки, за руку и за ногу и вывешивали за окно третьего этажа, душа уходила в пятки, а он думал о том, что вырастет и поедет в дальние страны, и увидит огромные деревья с досковидными корнями, как в старинной книге родителей «Жизнь растений», и еще много-много чудес. (Упомянутая книга до последних дней занимала почетное место на книжной полке Игоря Алексеевича, оставаясь любимой.) Примерно в классе третьем случилось важное открытие. Оказалось, что, если прочитать написанное в учебнике к уроку, можно получить «пятерку». А любимая Бабуся частенько повторяла: «Если все гули да гули, смотришь – и лапти обули». И, конечно, залы папиного Политехнического музея, посвященные покорителям морских и небесных просторов, и мамины книги из библиотеки потихоньку сделали свое дело.

Игорь начал бредить самолетами и мечтал стать авиаконструктором. После восьмого класса он поехал в пионерский лагерь инструктором авиамодельного кружка. Шар монгольфьер, склеенный ребятами из тонкой бумаги под руководством начинающего авиатора, поднялся в воздух и перелетел футбольное поле, прежде чем упал, врезавшись в деревья на противоположной стороне. Это был настоящий успех – аплодисменты и буря восторга от участников праздника… А на следующий день началась Великая Отечественная война.

Игорь Алексеевич говорил иногда «для кого война – для кого мать родна» не просто так. Для него связанный с войной период взросления был очень важным. Во время эвакуации вглубь России и бесед с возчиком-«вредителем» он узнал, что «все городские – баре, живущие за счет соков крестьянина». Учиться пришлось вдали от семьи. А летом пошел работать на тракторе и при ремонте мотора осколком металла получил травму глаза. Глаз спасла операция в военном госпитале у профессора Филатова. Обычный мальчишка стал другим человеком. Он видел, как люди, которые были для него непререкаемым авторитетом, «давали слезу», или ломались, а он – смог, не сломался.

Однажды, в июле 1943 г. по дороге в МАИ, куда он тогда поступил, на площади Белорусского вокзала ему довелось увидеть прибытие поезда с ранеными солдатами. В те дни шла великая кровопролитная битва на Курской Дуге. Глаза одного из раненых поразили Игоря: «Это были веселые, почти радостные глаза человека, который совсем недавно испытал необыкновенное счастье, был поднят судьбой так высоко, что и сейчас продолжал ликовать, благодарный случаю…» По виду его, по изможденному лицу, на котором выделялись только излучающие ликование победы глаза, ясно было, что сознание соучастия в великом деле сильнее физического страдания.

По мнению Игоря Алексеевича, именно с той встречи он всегда стремился испытать такое же ликование сопричастности к победе – над обстоятельствами, над собой. Хотя, скорее всего, желание быть там, где вершатся важные, пусть и трудные дела, – это результат личных, с детства присущих ему качеств. Ведь уже в шесть лет он мечтал стать летчиком, чтобы, когда самолет разобьется, на могиле поставили памятник с пропеллером и прекрасные женщины, похожие на его любимую Бабусю, восхищались его подвигом.

Во время учебы в вузе занимался альпинизмом, тренировался в барокамере Первого медицинского института, готовясь к полетам в стратосферу. Перетренировался, завалил сессию. Отсутствие стипендии пришлось восполнять ночными разгрузками вагонов на Рижской-Товарной. По сравнению с этой работой альпинизм показался просто игрой богатых баловней судьбы. Большой удачей было то, что его приняли в летное училище. В 1949 г. он окончил Московский авиационный институт и одновременно с дипломом инженера получил пилотское свидетельство.

Его распределили в ОКБ А. М. Люльки – изобретателя первого в СССР реактивного газотурбинного двигателя. На протяжении трех лет Игорь Алексеевич работал над проблемами переноса тепла и термодинамики при разработке реактивных двигателей и два лета занимался в спортивной школе альпинистов. А в 1954 г. поступил в аспирантуру Энергетического института АН СССР. Изучал проблему входа в плотные слои атмосферы советских баллистических ракет. Первым провел эксперименты по изучению разрушения тел в горячем сверхзвуковом потоке. В земных условиях получил характерные для метеоритов регмаглиптные (волнистые) поверхности оплавления (1954–1957), аналог которым он обнаружил через много лет у нижних поверхностей тающих в морской воде айсбергов. В 1957 г. он защитил кандидатскую.

Когда начался Международный геофизический год, идея поехать в Антарктиду на самый большой ледник на Земле и посмотреть мир за пределами СССР заставила Зотикова подать заявление с просьбой взять его в экспедицию теплофизиком. Так в составе гляциологического отряда IV Комплексной антарктической экспедиции состоялась первая в его жизни зимовка в Антарктиде. Его «бур» вышел из строя на глубине 50 м, не оправдав надежду пройти всю толщу льда простым протаиванием в течение двух-трех лет. Но Зотикову удалось показать (1962–1963), что в центральной, наиболее холодной части ледникового покрова Антарктиды идет непрерывное таяние льда снизу, у ложа, что у дна ледника могут быть озера, и предположить, что в них может существовать жизнь. Игорь Алексеевич стал гляциологом и решил связать свое будущее с изучением Антарктиды.

Главным, выдающимся достижением И. А. Зотикова является его теоретическая и практическая работа в Антарктиде, охватывающая период от Международного геофизического года (1957–1958) до Международного полярного года (2007–2008) и практически до последних дней. Он стал инициатором и основным участником в осуществлении выдающегося географического открытия ХХ века – открытия гигантского подледникового озера Восток в Антарктиде (1987–1996).

В составе Антарктической экспедиции США Игорь Алексеевич был начальником американско-новозеландско-советской выносной станции на озере Ванда в Сухих Долинах Земли Виктории, осуществив первое посещение людьми этой области Антарктиды во время южнополярной зимы, и первым показал, что температура воды у дна всегда покрытого льдом озера равна +25 °С даже в конце зимы (1965).

Открытие подледникового таяния и существования подледниковых озер стало главной причиной теоретического порядка, позволившей отклонить Международный проект размещения и сохранения радиоактивных отходов на дне ледникового покрова Антарктиды, серьезно рассматривающийся в 1970–1976 гг.; а также использовалось при расчете возможности существования озер под ледяными шапками Марса (1983–1995).

В 2003 г. в Калининграде Зотиков высказал и обосновал идею использования атомных подводных лодок для исследования морей-пещер под шельфовыми ледниками Антарктиды.

Игорь Алексеевич – создатель теплофизической гляциологии – плодотворного научного направления в гляциологии, основанного на применении теплофизики и гидродинамики к изучению ледников Земли. Им на английском языке написана первая в мире книга об истории открытия подледникового озера Восток, закрепившая приоритет российских ученых и автора в открытии и исследовании этого удивительного феномена Земли (2006). Отличительной особенностью работ Игоря Алексеевича является то, что они всегда открывали будущие направления развития науки.

Научная работа И. А. Зотикова в Антарктиде отмечена правительственными наградами – двумя орденами «Знак почета» и медалью правительства США «За службу в Антарктике». Бюро географических наименований США назвало его именем один из ледников Антарктиды.

При этом нельзя сказать, что жизненные обстоятельства всегда благоприятствовали научной карьере Игоря Алексеевича. Это сегодня вода под ледниковым щитом Антарктиды – аксиома. А ведь на доказательство этого надо было потратить десятки лет. В 1964 г. Андрей Капица на «Харьковчанках» прошел над озером Восток, не подозревая о нем, и с помощью сейсмографов получил отражение от дна ледника. Отражений оказалось два. Капица истолковал верхнюю линию как отражение от границы «лед – подстилающие породы», а нижнюю – как отражение от осадочного слоя. Но о воде и, тем более, о полном воды озере – ни слова. И такая трактовка на десятилетия отодвинула открытие озера, пока не была пересмотрена автором под давлением новых данных.

Когда Зотикову пришло время защищать докторскую, ее главное утверждение, что в центральной части Антарктиды подо льдом есть вода и озера, профессор Шумский, крупнейший гляциолог того времени, написал отрицательный отзыв на двадцати шести страницах. «Спасла» докторскую телеграмма американцев, сообщавшая, что на станции Берд на границе льда и коренных пород обнаружена вода. Иначе в мае 1968-го г. Ученый совет АА НИИ не присудил бы Зотикову докторскую степень…

Руководящие товарищи постоянно одергивали: «Рано! Рано! Рано! Куда ты рвешься? Подожди – успеешь!» Он, конечно, не возражал им, а сам все равно гнул свою линию… Не торопясь, потихоньку, шаг за шагом, каждую свободную минуту. И наступал момент, когда те же люди говорили: «Поздно! Поздно! Поздно!..» А дело уже было сделано, вопреки их советам. Поэтому – работай, твори, если чувствуешь внутреннюю потребность. Ведь время не вернешь, оно неумолимо…

Особенно хорошо он почувствовал необратимость времени, когда преградой для работы стала онкология – меланома. Жизнь, представлявшаяся вечной, оказалось, может закончиться очень быстро. Но вместо паники и депрессии Игорь Алексеевич «начал жить активнее и… даже веселее. Жалеть не о чем – прожил жизнь, которой бы хватило и на десятерых…» Хотелось только, чтобы не пропали накопившиеся мысли и впечатления, и сел за рассказ, написал страниц двадцать и, с замиранием сердца, отвез в журнал «Вокруг света». А за три дня до вылета на шельфовый ледник Росса пришлось сделать срочную операцию в онкоцентре на Каширке, так что швы снимали уже в госпитале Мак-Мердо. Зато экспедиция удалась. Американцы за год до этого, несмотря на свое миллионное оборудование, не смогли пройти ледник. А наш Зот со своей командой с помощью бурового устройства, сделанного его другом Валентином Моревым «на коленках, из велосипедных цепей», смог! Удалось получить со дна четырехсотметрового ледника до сих пор остающийся единственным в мире ледовый керн границы «ледник – море Росса» со знаменитыми зотиковскими регмаглиптами. Американский адмирал, обнимая Зотикова за плечи, сказал, что, будь он не из СССР, об этом достижении писали бы все газеты мира.

Игорь Алексеевич всегда вел дневник, прочитав когда-то, что для юнги английского корабля ведение дневника было делом обязательным. Описания морских путешествий создали Англии имидж хозяйки морей. Ведь, что не описано на бумаге, того словно и не было на деле. И, когда удачная операция позволила ему выйти из больницы здоровым и с чувством, что «обманул всех», в свет начали выходить его рассказы и книги, не только научные. О работе, о путешествиях и встреченных людях, о родных и заморских берегах. В 1984 г. – «За разгадкой тайн ледяного континента» и «Я искал не птицу киви».

Выставка в галерее на Песчаной, 2009 г.

Интересно, что, когда заканчивалась командировка в Америку, связанная с необходимостью изучения керна, добытого командой Зотикова на шельфовом леднике Росса, встретился человек, который начал уговаривать остаться в Америке, рассказывая, что научит, как сделать так, чтобы и семья потом перебралась к нему. Предложение звучало заманчиво, но в СССР должна была выйти в свет книжка «Я искал не птицу киви», и набор мог быть рассыпан. Это решило дело. Выход книжки оказался важнее.

Не удалось бы посмотреть смерти в глаза так близко, возможно, он и членкором бы не стал. Работал бы, никуда не торопясь. Хотя, членкором ему, наверное, суждено было стать. Вмешалась судьба. Решая, подавать документы на звание или поехать в экспедицию в Китай, выбрал, ясное дело, Китай. Но там его укусила какая-то «муха цеце» (условное название насекомого), начались галлюцинации, поднялась температура. В результате – госпиталь и возвращение домой как раз к выборам. Когда сделал положенный шестиминутный доклад, сразу возникло ощущение – попал. И, правда, выбрали.

В 1989 г. в «Советском писателе» удалось издать «Пикник на Аппалачской тропе» о работе с американцами, а на средства спонсоров в «Радуге» – перевод книги Халиля Джебрана «Пророк». И в 1990 г. И. А. Зотикова приняли в члены Союза писателей СССР.

В 1994 г. состоялась продолжительная и счастливая командировка в Японию. Но, оказывается, неслучайно, при всей радости общения с этой страной, преследовало чувство непонятной тревоги, опасности. Как сказал при встрече по поводу написанной об этом путешествии книги «Японская сестра. Книга о Японии» (1999) зав. кафедрой японского языка и литературы Института стран Азии и Африки МГУ, посещение Японии опасно обострением проблем каких-то, даже не проявлявшихся ранее, тонких мест организма. Во всяком случае, у Игоря Алексеевича после возвращения домой случился инсульт. Восстановление шло медленно. Когда смог выходить на улицу, была поздняя осень. Особенно удивляли и радовали белые шарики цветов на маленьких кустиках, и мечталось посадить такие на даче, если удастся поправиться.

Удалось, но кустики не посадил. Лечиться приходилось теперь регулярно. Вот во время такого планового лечебного курса в ЦКБ РАН в Узком в феврале 1998 г. мы с Игорем Алексеевичем и познакомились. Я закончила физический факультет Воронежского университета, а потом аспирантуру Института физической химии РАН, где и работала в то время научным сотрудником. Можно сказать, что нас познакомил перевод «Пророка», который произвел на меня необыкновенно сильное впечатление. Но, точнее, Севьян Израилевич Вайнштейн – ученый-этнограф с мировым именем и друг моей семьи. Когда мы все вместе пили чай, Игорь Алексеевич рассказал историю появления «Пророка» в его переводе. И пожаловался, что книгу о Японии издать не получается, потому что в «Новом мире», где он планировал издание, ему сказали, что автор не знает русского языка и учить его бесполезно. При всем желании поверить такому утверждению, подержав в руках «Пророка», было невозможно. Я попросила рукопись почитать, подозревая, что дело в стилистике. Ведь писалась книга в Японии, где говорить и думать приходилось на английском. Так и оказалось. А поскольку у меня был компьютер, я взялась отредактировать и представить книгу в электронной форме. Вообще, Игорь Алексеевич и как человек, и как ученый, и как писатель показался мне личностью уникальной. Когда была в Ленинке, я сравнила его «Пророка» с профессиональным переводом и пришла к выводу, что он этот перевод превзошел. А его «Тепловой режим ледникового покрова Антарктиды» по умению захватывающе интересно подать научный материал напомнил «Лекции по физике» Фейнмана. Поэтому неудивительно, что наше сотрудничество состоялось, когда и его моя квалификация не разочаровала.

Последняя книга.

Мы вместе работали, начиная с «Японской сестры» (1999), над изданием его книг: «Саги полярных морей» (2002), «The Antarctic Subglacial Lake Vostok» (2006), «Антарктида. Дорога к озеру Восток» (2008), «Антарктическое подледниковое озеро Восток» (2010), «Зимние солдаты» (2010), а также по грантам РФФИ. Ему требовалась техническая и творческая поддержка, но, в отличие от советских времен, в наше время члену-корреспонденту не только лаборатория, даже машинистка не полагается. И тем поразительнее, как много Игорь Алексеевич успел, даже будучи не особенно здоровым человеком.

Возникло непреодолимое желание рисовать, и он купил шесть масляных красок и холст. Когда близкие, жена и сын, легли спать, поставил на стол отцветший цикламен, взялся за кисть. Утром, проснувшись, они увидели первую картину (1977 г.) Игоря Алексеевича. Мольберт и краски он брал во все экспедиции, потому что даже на антарктическом морозе писал только с натуры. Чувствовал, что иначе не уловить главного в увиденном. Частенько довольствовался только ручкой и бумагой.

И. А. Зотиков популяризатор науки в лучшем смысле этого слова. Его блестящие научно-художественные книги, проиллюстрированные репродукциями его рисунков и картин, выполненных во время путешествий, и сегодня восхищают читателя и интересны как детям, так и взрослым.

Он – художник со стажем. Выставки его проходили в Доме художников на Кузнецком мосту, в галереях и художественных школах. Профессионалы говорили о нем как о потенциальном члене Союза художников СССР, если бы реже ездил в Антарктиду и чаще выставлялся. Он оставил после себя около сотни картин (не считая пропавших с выставок – уезжая в экспедиции, не успевал их забирать) и большое количество рисунков, сделанных с натуры. В участниках Ассоциации художников-географов «Географика – геоживопись», членом которой он являлся, Игорь Алексеевич считал особенно ценным то, что каждый из них любитель – сначала географ и только потом художник: «…душа наша не поставлена в жесткие рамки обучением: «надо так, а не иначе», а находится в положении души ребенка, который отражает то, что чувствует и видит непредвзято, искренне и своеобразно».

С Роджером Барри в Москве, 2008 г.

Пожалуй, умение, даже став большим ученым, сохранить в себе ежеминутно познающего мир ребенка и является отличительной особенностью этого яркого, незаурядного человека. Руководитель одной из его антарктических экспедиций Андрей Капица в разговоре с корреспондентом «Комсомольской правды» Василием Песковым в 1963 году назвал Игоря Зотикова «витамином для души».

Летом 2009 г., зная, что снова смертельно болен, Игорь Алексеевич поехал в свои любимые Миленки на реке Угра, работал там над рукописями «Зимних солдат» и переводом с английского «Антарктического подледникового озера Восток», написал маслом три картины. Две – «Река Угра. Место купания» (картон, масло, 35×50) – одинаковых и «Травы заливных лугов Угры» (картон, масло, 35x50). О Миленках он говорил, что хотел бы здесь жить и умереть. Вернувшись Москву, работал над подготовкой к изданию книг, написал картину «Кавказ. Пики МНР. Вспоминая траверс 3-Б» (холст, масло, 50×35). Эти картины выставлялись на Пятой юбилейной выставке художников-географов в «Галерее на Песчаной» в апреле 2010 г. и к 65-летию Победы в Великой Отечественной войне в ЦСО «Тропарево-Никулино» (с директором его он дружил) в мае того же года. В связи с 65-летием Победы и ко Дню социального работника он подарил каждому сотруднику этого центра по книге «Саги полярных морей».

22 апреля 2010 г. в интервью для журнала «Большой город» (опубликовано в мае 2010) Игорь Алексеевич говорил, что счастье для мужчины – суметь остаться простым мальчиком и при этом «достичь чего-то», и «в каждом мужчине должно быть желание совместить две несовместные вещи – остаться человеком и проверить себя на прочность». Среди летчиков, подводников, полярников, понимаешь, как важно и как интересно быть там, где сведено к минимуму прямое соперничество людей. Где или вместе, или не выжить, где нужно преодолевать себя и природные стихии.

В больнице, когда самочувствие позволяло, успевал обсудить отчет по гранту РФФИ о возможности подледниковых паводков антарктического озера Восток. Вернувшись домой, открыл компьютер, изучил присланные СВ. Поповым – основным исполнителем по гранту, к сегодняшнему дню ставшим уже доктором наук – данные и оценил его выводы, одобрив главные. Телефон Игоря Алексеевича замолчал только за месяц до ухода, когда болезнь и африканская жара, случившаяся тогда в Москве, забирали последние силы.

Он прекрасно пел, был гостеприимным человеком, для которого важно было накормить и напоить гостя как можно вкуснее. Любил готовить: засолить красную рыбку к празднику, запечь гуся или индейку, приготовить рагу из кролика, суп из морепродуктов или бычьих хвостов. А главное – «делай что должно, и будь, что будет», «никогда не сдавайся» – вот чем руководствовался в жизни Игорь Алексеевич. Конечно, ему не чужды были сомнения. Он говорил, что частенько по утрам просыпался с мыслью: «живу не так… пора стреляться». Но слова В. Лугового из песни Г. Гладкова «Грусть напрасна, потому что жизнь прекрасна, // Если ты живешь и любишь, как в последний раз» – это об Игоре Алексеевиче. Он любил жизнь, любил людей, животных, музыку и поэзию, театр и рыбную ловлю… В его доме жили то кошка, то собака, то снова кошка; начал даже писать повесть о собаке полярника Гарде… Особенно его удивлял мир растений – на каждом подоконнике в доме стояли горшки с цветами. Невозможно объять необъятное, но надо к этому стремиться – таким, наверное, было внутреннее чувство Игоря Алексеевича. Убедившись, что курение очень вредит нормальному самочувствию, бросил курить; алкоголь оставил в символическом варианте… Много лет был членом партии, правда, с диссидентским уклоном, но его всегда волновали вопросы веры. В 2004 г. в Боулдере он принял крещение в православной церкви. Вернувшись в Россию, соборовался, ходил к исповеди и причастию. Хоронили его по православному обряду.

Роджер Барри – почетный профессор географии в Университете Колорадо и член кооперативного института по исследованиям в области экологических наук так написал (27.08.2010) о своих чувствах, связанных с уходом И. А. Зотикова: «Нам с Эйлин (женой – Е.С.Р.) очень грустно услышать новость о смерти Игоря. Он был милым человеком, и другом, и отличным ученым. Я встретился с ним в 1979 году во время моего первого визита в Москву. Он побывал в Боулдере три раза, и я был очень рад, когда он получил стипендию Фулбрайта (в 2004 г.) и работал 8 месяцев в Боулдере. Мы многое сделали вместе, и он закончил книгу об озере Восток. Я был рад его видеть… в ноябре 2008 (в Москве) и вместе поужинать и посетить оперу. Я говорил с ним дважды, когда он был в больнице. Его будет очень не хватать…».

Сергей Викторович Попов – известный ученый-полярник, работавший с Игорем Алексеевичем по грантам РФФИ: «Со всей искренностью могу сказать, что это действительно большая и невосполнимая потеря и для тех, кто его знал, и для Института, и для науки. Он принадлежал к старой научной школе, к тому слою людей, которыми мы не перестанем гордиться. Это счастье, что Вам и мне довелось с ним вместе работать. У Игоря Алексеевича было чему поучиться, и мне жаль, что мы встретились и начали работать слишком поздно. Я никогда не забуду нашу с ним встречу в Питере в прошлом году, когда, заскочив на десять минут в его номер, я провел там больше трех часов, слушая и удивляясь уму, широте и глубине мышления, кругозору этого человека» (из письма, 24 августа 2010).

Да, нам всем, кому выпало счастье общения с Игорем Алексеевичем, будет его очень не хватать. Но нам повезло: он позаботился о том, чтобы после него остались его книги, научные и художественные, статьи и картины. И мы можем открыть эти книги и почитать или просто полистать, разглядывая репродукции картин, когда почему-то стало грустно, когда нужна поддержка и дружеское плечо рядом или когда хотим подготовиться к поездке в полярные области планеты, или в Японию, Америку, Новую Зеландию.

Воистину, на таких людях держится мир.

А. А. Тишков

Юрий Андреевич Исаков (1912–1988)

Биолог, географ, д.б.н. (1963), профессор (1967).

В Институте в 1958–1988 гг., зав. отделом биогеографии (1963–1983)

В 2012 году исполняется 100 лет со дня рождения Юрия Андреевича Исакова – выдающегося ученого-зоогеографа, эколога и орнитолога, крупного деятеля охраны природы и заповедного дела СССР и России, стоящего у истоков многих направлений теоретической и прикладной биогеографии. Он был доктором биологических наук, профессором, около 30 лет проработал в Институте географии РАН и долгие годы возглавлял отдел биогеографии.

Часто осенью, под 25 октября, в день смерти Ю. А. Исакова накатывает волна воспоминаний о нем, о человеке, который при жизни не думал о том, каким он запомнится коллегам, не заботился о том, чтобы произвести о себе хорошее впечатление. Жил, словно наверстывал упущенное – писал статьи и книги, собирал коллег на совещания, спешил высказаться по самым острым проблемам зоогеографии, экологии и орнитологии, хватался за любую возможность поехать за границу, чтобы повидать мир, хорошо ему известный по книгам.

У него в детстве – в 1920-х гг. в период его пребывания в КЮБЗЕ (Кружке юных биологов зоопарка) была кличка «Икс». Таким «мистером Икс» он и остался для большинства своих коллег до самой смерти – редко улыбающимся, несколько язвительным, недоверчивым, не терпящим бездарей, даже теряющимся, если рядом оказывался какой-нибудь малограмотный ученый. Он был руководителем моей диссертации, несмотря на то, что работа была чисто геоботанической. Мы – Миша Глазов и я – в начале 1970-х гг. стали его фактически последними учениками. Каково быть учеником человека, который на 20 лет был вычеркнут из жизни, сидел в лагере, работал на Беломорканале, потом скитался с семьей по стране – работал в Гассан-Кулийском, Астраханском и Дарвинском заповедниках и в Западной Сибири, только в 1944 г. завершил прерванное арестом обучение в Московском государственном университете. И в 1955 году вернулся в Москву и еще долгие 8 лет ждал реабилитации. В год, когда его реабилитировали в 1963 г. – он защитил докторскую диссертацию. А ведь его первые несколько монографий вышли в годы, когда он был в ссылке и не имел возможность получить высшее образование.

Ю. А. Исаков.

О Юрии Андреевиче я слышал от старых КЮБ-Зистов – Татьяны Николаевны Дунаевой, от зоолога, открывателя наскальной живописи Каповой пещеры Александра Владимировича Рюмина, профессоров В. В. Кучерука, В. И. Осмоловской, П. В. Матекина и А. П. Кузякина, а также от руководителя нашего кружка при МОИП Анны Петровны Разореновой… Много раз видел его в Зоомузее МГУ и на заседаниях МОИП. Его седая слегка волнистая крупная шапка волос была заметна издалека. А манера говорить, абсолютно аристократический вид одних притягивал, а других отталкивал. Позже, уже в мои студенческие годы его имя постоянно упоминалось наряду с другими выдающимися зоологами. Он пользовался несомненным авторитетом у старшего поколения: Александр Николаевич Формозов пригласил его на свое место, возглавить отдел биогеографии в Институт географии; а директор Института – академик Иннокентий Петрович Герасимов даже с некоторым пиететом, внимательно слушал мнения Юрия Андреевича по самым разным вопросам. А о ровесниках и более молодых коллегах и говорить нечего – для них он оставался легендарным «мистером Икс». Например, для Л. Г. Динесмана, Р. П. Зиминой, А. М. Чельцова-Бебутова и И. А. Шилова, пришедших в КЮБЗ в год ареста Юрия Андреевича, или для Е. В. Карасевой, А. Д. Бернштейн, В. М. Смирина, В. М. Гудкова, пришедших в кружок перед войной или во время войны (1943–1945 гг.).

Когда я еще мальчишкой зимой 1965 года после лаборантской работы на Курском стационаре у профессора Д. Л. Арманда и В. Д. Утехина появился в Институте, Александр Николаевич Формозов только передал бразды правления в отделе биогеографии в руки Ю. А. Исакова. Отдел был тогда скорее зоогеографический, так как ботаников было всего трое – О. С. Гребенщиков, Е. Л. Любимова и В. В. Барыкина. В. Д. Утехин, Л. Н. Соболев работали тогда в отделе физической географии, а палеогеографов еще в конце 1959 г. перевели в отдел геоморфологии. С появлением Ю. А. Исакова в Институте связывали большие надежды по укреплению отдела биогеографии. В те годы там работали, стоявшие у истоков отдела ученицы А. Н. Формозова – К. С. Ходашова и Р. П. Зимина, выдающиеся зоологи и специалисты в области заповедного дела – С. В. Кириков и А. А. Насимович, делали свои первые шаги в науке молодые Д. В. Панфилов, В. С. Залетаев, Е. Е. Сыроечковский, Н. С. Казанская, Р. И. Злотин, О. Н. Шубникова. Сам А. Н. Формозов с приходом Юрия Андреевича чаще стал ездить в свои любимые костромские леса, больше стал писать популярных заметок о природе, рисовать акварели. Неоднократно я слышал из комнаты № 9 на втором этаже Института свист синицы и пеночки – это Александр Николаевич, забывшись, оседлав стул, как пенек посреди поляны, рассказывал о наблюдениях в Шарье в Костромской области. Юрий Андреевич с подчеркнутым пиететом относился к Формозову, которого знал с 1920-х годов еще по зоопарку и, по-видимому, считал себя обязанным ему за приглашение в Институт, но внешне это почти не проявлялось.

Рисунок А. Д. Арманда.

Единственный случай, когда он проявил при мне резкость характера в полной мере, был не похож сам на себя, т. е. несдержан, связан с осуждением В. К. Рахилина, приглашенного И. П. Герасимовым из Владивостока на должность ученого секретаря Института. Тот, не разобравшись в ситуации, необдуманно, без обсуждения с Исаковым, фактически сократил ставку консультанта А. Н. Формозова.

В эту осень, моим рабочим местом стал стол Александра Николаевича. У нас в комнате № 9 напротив дирекции стояло 9 столов – за каждым по 2–3 человека. Я приходил на работу каждый день, а он 1–2 раза в неделю. Мы слушали его интересные рассказы, советовались, обсуждали планы наших таежных поездок. Уж кто-кто, а Формозов здесь мог подсказать многое. Но известие о сокращении стало для него убийственным, и я был свидетелем, как немощь пришла в тело человека, которого отстранили от любимого дела, от своего детища. Исаков был как никогда резок. В. К. Рахилину: «Вон! Вон из отдела, чтобы духа здесь не было! – Показал мне какую-то его публикацию в «Орнитологии», как пример безграмотности. – И его еще нам сватают! Вон!»

А. Н. Формозова через некоторое время хоронили. Помню похороны на Новодевичьем, было холодно. На сотрудниках отдела лежала печать вины за то, что не уберегли от равнодушия. И Юрий Андреевич, казалось, тоже чувствовал эту вину. На надгробии А. Н. Формозова позже появился белый горностай – символ, отражающий благородство выдающегося зоогеографа и эколога, создателя и первого заведующего отделом биогеографии. Вторым, не в смысле по значимости, а скорее перехватившим эстафету, был Ю. А. Исаков.

Нельзя сказать, что Ю.А. очень любили коллеги. Скорее наоборот – его несколько сторонились, старались не попадаться под острый язык. Большую часть времени он оставался сосредоточенным, немногословным, иногда даже сумрачным. Оживал, когда беседовал с приятным и умным человеком. Со слов тех, кто оказывался с ним рядом вне Москвы – был приятен в поле, в командировке, на конференции, в заграничной поездке. Трудно было понять в некоторых случаях его отношение к собеседнику, к предмету обсуждения, рассматриваемой работе. В своих суждениях часто был он резок, иногда, на мой взгляд, необоснованно. Только зная его судьбу можно понять – откуда все это.

Мне посчастливилось не только сравнительно долгий отрезок своей жизни работать под его руководством и защитить кандидатскую диссертацию, но и написать в соавторстве с ним несколько статей и монографию (1986), участвовать в организации конференций, поработать в поле. В общем – ежедневно последние 15 лет его жизни общаться по разному поводу и без повода, что само по себе для понимания человека очень полезно, а также говорить, дискутировать. Каждая дискуссия становилась для нас, молодых ученых праздником знаний – сразу хотелось забиться в библиотеку, схватить книги по теме и собирать аргументы «за» или «против». До сих пор у меня хранятся конспекты «по мотивам» наших бесед о роли водохранилищ, о естественных классификациях экосистем, о происхождении степей и их фауны, о динамике ландшафтов. Что-то удалось опубликовать (например, нашу вошедшую в учебники классификацию форм динамики экосистем), что-то ждет своего часа.

Энциклопедические, и не только книжные знания помогали ему убеждать оппонентов в дискуссии. Это он делал мастерски и настолько интересно, что даже такой полемист как Д. В. Панфилов часто оказывался поверженным и уходил от своих выдающихся идей, забрасывал интересные разработки и начинал заново исследования. Умение убеждать помогало Ю. А. Исакову в его научно-организационной работе, в которой он преуспел как никто среди коллег – орнитологов и биогеографов. Организация десятков крупных совещаний по зоогеографии, средообразующей роли животных, по изучению фауны птиц СССР, кадастру водоплавающих птиц и охране водно-болотных угодий, заповедному делу. Участие в работе международных организаций (Рамсарской конвенции, Международном бюро по изучению водоплавающих, Международном орнитологическом комитете), крупные проекты – подготовка новой многотомной монографии «Птицы СССР», обобщение итогов комплексных исследований влияния Рыбинского водохранилища на природу региона и др. – трудно представить, но это оказалось под силу типичному академическому ученому. Но, правда, с хорошей гулаговской закваской.

Лет десять после смерти Юрия Андреевича шли ему письма со всего мира. Его приглашали на конференции, просили прислать книги и оттиски, советовались при создании новых охраняемых территорий. Непререкаемый авторитет в исследованиях водно-болотных угодий, водоплавающих птиц и их миграций был оправданно высоким. Это во многом его усилиями была подготовлена и принята одна из первых международных конвенций в области охраны живой природы – Конвенция о водно-болотных угодьях, имеющих международное значение, главным образом в качестве местообитания водоплавающих птиц (Рамсарская конвенция, 1971). Он встречался с шахом Ирана, агитировал своих зарубежных коллег за то, что дело сохранения мигрирующих птиц – общее, а сохранять птиц надо на всем пути их ежегодных перелетов. Вспоминаю свои беседы об Исакове со старыми сотрудниками Астраханского, Дарвинского и Черноморского заповедников. Оказывается, вдали от Москвы Ю. А. преображался, становился мягче и доброжелательнее. И это понятно, Москва в 1934 г. сломала его жизнь, а эти люди, с которыми он работал все годы ссылки, помогали ему, как могли, по сути – спасали его. Он был им очень обязан и подчеркивал это.

У всех наших «отдельских стариков» – С. В. Кирикова, А. Н. Формозова, А. А. Насимовича, К. С. Ходашовой, Р. П. Зиминой и О. С. Гребенщикова и в манере ежедневного общения, и в отношениях, и в разговорах, что называется «за глаза», ощущалось почтение и признание за Ю.А. роли лидера. Редкий случай, но, как подчеркивал А. А. Насимович, авторитет Юрий Андреевич заработал, прежде всего, ставшими классическими работами в заповедниках, сочетающими глубокие знания отечественной и зарубежной литературы, блестящим аналитическим умом и богатейшей практикой полевой работы. Ну и, конечно, тем, что эти же качества ценил в коллегах и всячески поддерживал их.

Характер Ю. А. я почувствовал в первый же день после распределения на работу в Институт географии. Прибежав к десяти утра в Институт, боясь опоздать, у двери в отдел биогеографии я застал Мишу Вайсфельда и Наташу Ратникову. Они обсуждали экспедицию по заповедникам, в которой обоим предстояло участвовать. Я прошел в кабинет зам. директора С. В. Зонна и положил перед ним направление в Институт и другие документы, объяснив, что диплом выдадут в июле, а мне надо уезжать в экспедицию на Таймыр, и ждать я не могу. С. В. Зонн заметил, что если так, то можно и отказаться от распределения. Мол, найдете другую организацию, где Вас отпустят в экспедицию, и будут ждать, когда вы вернетесь и приступите к работе. Достаточно только письма от этой организации, что они готовы вас принять. В сердцах еду к Савве Михайловичу Успенскому, пишу там заявление с просьбой о приеме на работу во ВНИИ охраны природы и заезжаю в Президиум АН СССР на Ленинский 14, где в отделе распределения мне делают пометку, что согласны с перераспределением. К концу дня возвращаюсь в Институт географии к Зонну, а тот посылает к Ю. А. Исакову с тем, чтобы на заявлении с отказом от распределения он написал свое согласие. Иду в отдел, но Исаков достаточно резко мне заявляет, что никакой бумаги он не подпишет. «Раз Вы распределились в отдел биогеографии – извольте здесь и работать!». И судьба моя была решена. Говорю Ю. А.: «Раз не пускаете на Таймыр, то посылайте в какую-нибудь экспедицию. Только, чтоб сразу, можно даже завтра». Ну, завтра – не завтра, а через 3 дня я оказался в экспедиции по заповедникам Европейской части России, поработал за один год в Киваче, Башкирском, Жигулевском, Лапландском, Кандалакшском, Печоро-Илычском и других заповедниках, сдружился, спелся, сработался с замечательными учеными – почвоведами, ландшафтоведами, гидрологами, климатологами. Сблизился и с Исаковым, и с Насимовичем и Кириковым. Стал быстро своим в отделе.

Жизнь пошла своим чередом. Ю. А. Исаков поддержал мою идею заниматься географией сукцессий и ролью в них животных-фитофагов. Ему понравился мой обзор, вышедший в «Вопросах териологии» о роли растительноядных животных в экосистемах тундр. Был он написан в духе работы отдела в период проведения всесоюзных совещаний по средообразующей роли животных, организованных отделом биогеографии в 1960-х годах. Им всячески поощрялись наши с М. В. Глазовым работы на Валдае. Это выражалось в том, что ежегодно, несмотря ни на что, Таежный отряд получал и деньги на экспедицию, и машину. С нами на Валдай отпускали фактически весь инженерно-лаборантский коллектив отдела. Надежда была на то, что в тайге соберется сопоставимый с Курским полевым стационаром по объему и разнообразию материал по структуре и функционированию зональных экосистем.

В 1980 г. вышла в издательстве «Наука» книга Ю. А. Исакова, Д. В. Панфилова и Н. С. Казанской «Классификация, география и антропогенная трансформация экосистем». Книга – манифест, старт развитию нового направления в биогеографии, экологической географии – «географии экосистем». Она открыла цикл публикаций отдела биогеографии по сравнительно-географическому анализу структуры, функционирования и динамики экосистем. То, что экосистема, а не ландшафт, стали основным объектом биогеографов, не вызвало возражений ни академика И. П. Герасимов, ни ведущих физикогеографов Института. Такая незримая идеологическая поддержка взбодрила Юрия Андреевича, и он задумал серию монографических публикаций, в которых себя видел в качестве соавтора и редактора. Об этом я пишу с полной ответственностью, так как помню обсуждения этих изданий, планирование полевых исследований по зональному градиенту, попытки обобщения материалов заповедников, расположенных в разных природных зонах. Долго сохранялись даже рукописные предложения по содержанию будущих книг.

В 1982 г. отдел биогеографии отметил 70-летие Юрия Андреевича. Мы написали статью для «Известий АН СССР. Серия географическая», в которой все-таки косвенно упомянули непростую судьбу юбиляра. Я помню, даже обнаружил странные публикации Юрия Андреевича по звероводству в Карелии, подготовленные им в период работы на Беломорканале. В 1983 г. начали готовить всесоюзную конференцию по географии экосистем. Д. В. Панфилов и Ю. А. Исаков были не только идеологами этого нового направления, но и мобилизовали всех, кто придерживался этой сравнительно новой идеологии, которую можно образно назвать «географией процессов». То, что тогда получилось, в том числе замечательная «программная» книга материалов совещания «Современные проблемы географии экосистем» (1984) – удача Юрия Андреевича и, фактически, начало новой биогеографии, своеобразный подарок к юбилею.

После конференции он собрал нас с Н. С. Казанской и предложил обобщить публикации последних лет в книгу по географии динамики экосистем. Мне досталась природная динамика. Наташе – антропогенная. Классификацию форм динамики мы решили подготовить вместе, а исследования динамики экосистем на базе заповедников Ю.А. готовил сам. Когда пришло время сдавать рукопись, у меня все было готово, вплоть до рисунков и списка литературы. Наташа Казанская принесла рукопись, с которой Исаков работал месяца два, его же материалов сначала не было. Редактор издательства тогда сидела у нас на Старомонетном и работала с рукописью по мере поступления материалов. Исаков принес свои куски, чисто отпечатанные и фактически готовые в последний момент. Все сладилось сравнительно быстро, и книга (Исаков, Казанская, Тишков, 1986) вышла почти в срок (на год позже), но все же практически в одно время с нашей второй монографией (Базилевич, Гребенщиков, Тишков, 1986), к которой как редактор Исаков приложил также много стараний. Так как О. С. Гребенщиков к тому времени умер, Юрий Андреевич доводил его материалы до публикации (например, ему и Д. В. Панфилову принадлежит система группирования экосистем по классам – у Олега Сергеевича этого в тексте не было).

Кто придумал «Летопись природы»? Этот вопрос даже патриархи заповедного дела нашей страны определенно решали в пользу А. Н. Формозова. Причем была и соответствующая его публикация (Формозов, 1962), где говорилось об особой ценности непрерывных наблюдений по Летописи природы. Мол, тот незадолго до войны предложил Комиссии по заповедникам систематизировать наблюдения за состоянием природных комплексов заповедников в специальном документе. Он же, как это написал сам Ю. А. Исаков, и предложил название этого документа «Летопись природы». Когда же заканчивалась подготовка рукописи нашей монографии «Зональные закономерности динамики экосистем» (1986) где-то зимой 1982 года, Юрий Андреевич неожиданно, вне принятого ранее содержания книги, принес черновой вариант главы «Методические вопросы исследований динамики экосистем и их согласование с задачами геосистемного мониторинга». В этом же году в № 4 «Известий РАН. Серия географическая» была опубликована его статья на эту тему.

На мой вопрос, как это сочетается с задачами книги, он ответил, что именно из многолетних рядов наблюдений и рождаются документированные описания сукцессий, дается характеристика природной и антропогенной изменчивости экосистем. И тут же рассказал историю о том, что его натолкнуло в 1939–1940-х годах к мысли о необходимости рекомендовать всем заповедниками вести подобный унифицированный документ наблюдений. Его дед и отец были заядлыми охотниками и в течение десятилетий записывали все свои трофеи, параллельно фиксируя сроки, погодные условия, место и характер охоты. Из этих записей складывались сводки по динамике численности дичи в районе охоты, породном составе добытых птиц и зверей, связи активности промысловой фауны с климатическими условиями и пр. Об этом он рассказал А. Н. Формозову, посетившему его в Астраханском заповеднике. Они очень долго обсуждали эту идею. Потом, вернувшись в Москву, А. Н. Формозов успел даже сделать сообщение в Комиссии по заповедникам, а потом война «отложила» это дело почти на пять лет. Косвенно причастность Ю. А. Исакова к программе Летописи природы в заповедниках подтвердили А. А. Насимович, который в те годы работал в Комиссии по заповедникам, а также С. В. Кириков, который однозначно воспринимал программу Летописи природы как детище Исакова и Формозова и реализовывал ее в Башкирском заповеднике.

У меня нет сомнений, что еще многое вспомнится и напишется о Юрии Андреевиче. Перед его смертью я был у него дома на Фестивальной улице, и меня поразило не только обилие книг, которые лежали везде и в только одному ему понятном порядке, но и невероятный аскетизм жизни этого выдающегося ученого. На письменном столе стоял запыленный аквариум с высохшими растениями как символ того, что жизнь, выбранная хозяином этой квартиры, многое приносит в жертву.

До сих пор полного жизнеописания Ю. А. Исакова нет. Знаю, что есть потребность написать о нем как о деятеле заповедного дела в России, как об одном из выдающихся специалистов в области охраны живой природы. Но для меня он был и остается учителем, ученым, который всегда на равных с выпускником университета мог обсуждать фундаментальные проблемы науки, писать статьи и книги, планировать исследования. И в этом был стиль, в этом была изюминка воспитания и образования юных исследователей, передача эстафеты из далекого далека дореволюционной российской науки в нашу советскую действительность. Что-то нашим учителям в этом удалось. За это им огромное спасибо.

Инга Вениаминовна Канцебовская (1931–2011)

 

Т. Г. Рунова

Наша Инга

В 1960–1990-е годы Ингу Вениаминовну Канцебовскую в Институте географии знали практически все, кто работал в орбите его «главного здания». Благодаря ее «многовалентности», как называл это свойство Инги наш бывший заведующий А. А. Минц, в широкий круг ее многолетнего дружеского общения входили давние знакомые по школе, университету, институтам Гидроэнергопроекту и Гипрогору, где она работала до ИГ АН СССР, коллеги по работе со странами бывшего СЭВа, личные и семейные друзья.

К. В. Канцебовская.

Уникальная притягательная сила Инги Канцебовской состояла не столько в ее «учености» (хотя она была, безусловно, талантлива и в этом – например, широко известны ее коэффициент урбанизированности и другие методические новшества), сколько в удивительно трезвом умном взгляде на жизнь и на те сложные ситуации, которые эта жизнь нам постоянно подкидывала, и в том мужестве, с которым она сама их преодолевала. И личное поведение, и готовность оказать содействие каждому из своих друзей конкретным деловым советом и реальной помощью делали Ингу явным центром общего нашего притяжения.

В жизни Института эти ее качества и недюжинные организаторские способности проявились в том, что, не занимая высоких должностей, она быстро и почти автоматически становилась «оргцентром» подготовки и проведения тех конференций, семинаров, экспедиций, научных сборников, мероприятий международного сотрудничества, в которых ей часто приходилось участвовать. Назову хотя бы участие в организации работы секций XXIII Международного географического конгресса, семинаров, трудов и отчетов по экологическому сотрудничеству семи стран Восточной Европы (стран СЭВа).

Инга никогда не гналась за званиями и должностями, даже не стала защищать кандидатскую диссертацию, хотя имела весомый научный потенциал. Она участвовала в подготовке таких общественно значимых разработок, как зонирование Севера для определения повышающих коэффициентов к заработным платам, определение продовольственного потенциала Русской равнины, обоснование границы СССР и Китая, методика оценки воздействия человека на окружающую среду, проектирование ряда городов и гидроэлектростанций Сибири и других изысканиях. Она охотно давала дельные советы аспирантам и докторантам, молодым и вполне зрелым коллегам.

Хочется отметить, что, имея множество друзей и общую благожелательную настроенность, наша Инга отнюдь не была «добренькой тетушкой для всех». Она четко определяла для себя круг людей, для нее неприемлемых по тем или иным качествам, и не стеснялась, иногда и нелицеприятно, высказывать свое мнение, от чего некоторые поеживались. В частности, она не терпела лживость и ксенофобию, а также «дутость» научных авторитетов.

До самых последних дней жизни она сохранила жизнелюбие, жизненную стойкость, общительность, желание и способность любому из своих друзей дать добрый совет. Поздравляя 30 декабря Ингу с наступающим 2011 годом, когда она, по сути, уже слегла (она ушла от нас 3 января), я спросила ее о самочувствии и получила ответ: «Лежу и потихоньку подыхаю, трубка телефона лежит на ухе – держать ее тяжело, а разговоров много…» Так до конца своих дней она и была в общении с окружающим миром.

Г. А. Приваловская

К портрету Инги Канцебовской

Последний раз я разговаривала с Ингой 31 декабря, мне и в голову не могло прийти, что ее не станет всего через три дня. В полушутливой форме я тогда поздравила Ингу с тем, что методика определения уровня урбанизированности, предложенная ею в соавторстве с И. Зориным в начале 1970-х годов, не только оказалась работоспособной до сих пор, но и пригодной для российских территорий в новых социально-политических и экономических условиях. Ярким примером этого служит увиденная мною недавно статья А. Н. Выходцева, опубликованная два года назад в журнале «География и природные ресурсы» (№ 3, 2008) в которой рассчитан комплексный показатель уровня урбанизированности для 11 районов расселения Ханты-Мансийского округа. Инга с изрядной долей самоиронии, обычно присущей умным людям, ответила, что вполне готова остаться в анналах географии.

Инге было 6 лет, когда она по воле сталинского режима осталась без обоих родителей. Ее воспитала тетя, дожившая до очень преклонных лет. И именно ей принадлежит фраза: «Преждевременная смерть мне уже не грозит», – которую мы вспоминали, когда речь ненароком заходила о здоровье.

Не так давно Инга поведала мне, что в одну из бессонных ночей, иногда случающихся у пожилых людей, она задумалась о тех словах, которые могли бы быть высказаны вослед ее жизни. Я парировала, что в ту же самую бессонную ночь я решала не менее важную задачу: где мы будем отмечать мой уход из жизни. Такие шутки между нами допускались, поскольку юмор помогает переживать жизненные невзгоды.

Инга всегда внимательно следила за тем, что происходит в стране, и с досадой повторяла: «Я ничего не понимаю, у них нет никакой логики». Тем не менее, она сразу поняла общий исход «дела Ходорковского». Мне казалось, что второе его дело настолько очевидно, что оправдательный вердикт вполне вероятен. Инга же до самого конца придерживалась противоположной точки зрения относительно решения, которое будет принято, и «как всегда, Канцебовская оказалась права». Это обычная присказка ее близких друзей.

Рисунок А. Д. Арманда.

С. С. Артоболевский

Личность

Зная Ингу Вениаминовну более 35 лет, я практически никогда не работал с ней «по географии». Догадывался, что в своей сфере – в области районной планировки – она хороший и известный специалист. Но не это выделяло ее из всего экономгеографического сообщества Института – не бедного на яркие личности. И на этом ярком фоне Инга Вениаминовна Канцебовская очевидно выделялась, для этого ей только требовалось начать говорить.

1974 год был в истории Института географии во многом переломным. В 1976 г. Советский Союз должен был принять XXIII Международный географический конгресс. Для работы в его оргкомитете были призваны И. В. Канцебовская и автор этих строк. Общаясь с ней почти каждый день, я понял, почему делаю это с удовольствием. Ее отличало свободомыслие, отсутствие пиетета к начальству и желание сделать любую работу на хорошем профессиональном уровне. Естественно, что за все это она «поплатилась»: благодарные мезоначальники тут же сбросили на Ингу Вениаминовну почти всю работу, связанную с научной программой конгресса. Именно тогда я услышал от Инги Вениаминовны фразу, которую многократно использовал в своей жизни: «Проблемы надо решать на том уровне, на котором они решаются».

Общение в Москве дополнялось совместными выездами на конференции и в экспедиции. Запомнилось несколько эпизодов. 6 ноября 1975 г. – аэропорт Самарканда засыпан снегом и за последние два дня не принял ни одного самолета. Не помню уж каким чудом, но Инге Вениаминовне удается перерегистрировать наши билеты на ближайший рейс. Но при посадке в самолет толпа местных жителей оттеснила меня в сторону, и возникла перспектива остаться в Самарканде без каких-либо средств на неопределенное время… Вдруг слышу у трапа крики о пропавшем мальчике, понимаю (узнав голос Инги Вениаминовны), что речь идет обо мне. Чадолюбивые узбеки жалеют потерявшегося малютку и на миг теряют бдительность… Этого оказывается Инге Вениаминовне достаточным для того, чтобы втащить в самолет 100-килограммового «малютку». За эту любезность я смог с ней расплатиться только в 1989 г. в Усть-Коксе (Горный Алтай), когда добровольно взял на себя обязанность изгнать стадо свиней из мест общего пользования.

Немного о более серьезных вещах. Именно благодаря правившему в те времена в экономической географии Института матриархату – Г. А. Приваловской, Т. Г. Руновой, Ж. А. Зайончковской и И. В. Канцебовской – я был вынужден, вопреки природной лени, поступить в докторантуру и даже защитить докторскую диссертацию.

По здравому размышлению, я пришел к весьма тривиальному выводу, что Инга Вениаминовна Канцебовская, несмотря на все свои кулинарные успехи, была женщиной «не домашней».

О ком же я пишу эту заметку? Отчасти о хорошем профессионале, отчасти об умном и очень остроумном человеке (что так мешает в личной жизни и профессиональной деятельности)… Суммируя все эти качества, я предлагаю заменить их одним словом – Личность. Этот титул никем не вручается, получить его трудно, потерять легче. Нынешний период доминирования людей с высшим, но без среднего образования, не очень благоволит Личностям.

Т. П. Грязнова

Александра Семеновна Кесь (1910–1993)

Геоморфолог, палеогеограф, д.г.н. (1964). В Институте в 1931–1993 гг.

Окончив в 1931 г. Ленинградский государственный университет по специальности «геоморфология», Александра Семеновна была зачислена в штат Геоморфологического института АН СССР, и до самой кончины наш Институт, преобразованный сначала в Институт физической географии, а затем в Институт географии, навсегда стал ее родным домом.

Обширны были научные интересы Александры Семеновны. Еще будучи студенткой она опубликовала две работы, в том числе совместно с Б. А. Федоровичем «Субаэральная дельта Мургаба» – об одной из интереснейших аллювиально-дельтовых равнин Средней Азии.

В 1934 г. в связи с проектом пропуска амударьинских вод по Узбою для орошения земель юго-западного Туркменистана А. С. Кесь провела детальные исследования долины Узбоя и Сарыкамышской впадины. Экспедиция продолжалась более трех месяцев на верховых лошадях и в сопровождении каравана верблюдов. Полученный материал был положен в основу монографии «Русло Узбоя и его генезис». За эту работу А. С. Кесь была награждена грамотой ЦК ВЛКСМ и получила вторую премию на Всесоюзном конкурсе молодых ученых.

В 1935 г. она получила ученую степень кандидата географических наук по совокупности работ. В 1939 г. А. С. Кесь переключилась на работы по изучению эрозии. Это была важная и актуальная задача, так как смыв почв и рост оврагов губили поля, нанося огромный ущерб народному хозяйству. Итоги этих работ послужили основой для составления геоморфологических карт и систематизации эрозионных форм рельефа на территории от Чувашии на севере до Прикаспийской низменности на юге.

Рисунок А. Д. Арманда.

В годы Великой Отечественной войны в Институте была организована комплексная группа во главе с И. П. Герасимовым по составлению специальных военно-географических карт и описаний для нужд фронта. А. С. Кесь и Б. А. Федорович принимали в ней активное участие.

В 1950 г. началось проектирование Главного Туркменского канала, и Академия наук СССР организовала крупную комплексную Арало-Каспийскую экспедицию. В ее состав вошла и А. С. Кесь, продолжавшая исследования на Узбое, на территории Сарыкамышской впадины и древних дельт Амударьи.

С начала 50-х годов А. С. Кесь связала на долгие годы свои работы с археологами Хорезмской экспедиции Института этнографии АН СССР, работавшей под руководством чл. – корр. АН СССР С. П. Толстова в этих же районах Средней Азии. Институт этнографии АН СССР проводил большие археологические, исторические и этнографические исследования Хорезма, земель древнего орошения в старой, ныне мертвой, дельте Амударьи и в Сарыкамышской впадине, где хорошо сохранились следы средневековых поселений и оросительная сеть на безжизненных в настоящее время пашнях.

Участие в этих работах А. С. Кесь помогло этнографам нагляднее представить палеогеографическую обстановку жизни древних культур. Итогом работ стала коллективная монография «Низовья Амударьи, Сарыкамыш, Узбой – история формирования и заселения», история развития рельефа и орошаемого земледелия в этих районах, начиная с древнейших времен. Книга вышла в 1960 г. в соавторстве с С. П. Толстовым, М. А. Итиной и Т. А. Жданко. Позднее комплексными археолого-палеогеографическими исследованиями были охвачены и низовья Сырдарьи.

В течение ряда лет я вместе с Александрой Семеновной принимала участие в работах Хорезмской экспедиции. Это была для меня школа полевых исследований. Я впервые оказалась в пустыне и с большим интересом работала с А.С., которая уделяла мне много внимания. Она любила пустыню и прививала эту любовь и мне.

Заседание дирекции, конец 1940-х годов. А. С. Кесь в первом ряду слева, справа А. А. Григорьев. Во втором ряду слева направо: А. И. Дворядкин, Д. М. Колосов, Э. М. Мурзаев.

Однажды она заметила, что утром во время завтрака я мало пью, только чашку кофе. Посоветовала больше пить чая и не брать с собой в маршрут фляжку с водой. Работали мы тогда в Кызылкумах. День выдался очень жаркий + 46 °С в тени. Нам предстояло с Александрой Семеновной пересечь несколько песчаных гряд, высота которых достигала 20 м. Впереди шла Александра Семеновна, я плелась за ней. Фляжку с водой я, конечно, с собой взяла. Как только А.С. бодро спускалась вниз в межгрядовое понижение, я делала несколько глотков воды. Когда вода закончилась, я поняла, что могу погибнуть. Сил не было, мой язык распух и прилип к нёбу. Какое-то время я терпела. Было очень стыдно, но пришлось признаться А.С. в своем бессилии. Ведь эта очень волевая женщина была намного старше. Когда она увидела меня, даже испугалась и сразу же посоветовала вернуться в лагерь – хорошо, что он был внизу, в котловине, недалеко. Меня облили водой и дали выпить целый чайник.

Это был урок, который больше никогда в моей «пустынной» жизни не повторился.

В Хорезмской экспедиции работало много талантливых людей. Вечерами после работы пели песни, рассказывали анекдоты, читали и сочиняли стихи и даже целые поэмы. Очень часто сюда приезжал и работал с археологами поэт Валентин Берестов. Он много и интересно рассказывал, читал стихи.

В коллективе Хорезмской экспедиции Александра Семеновна была в центре внимания – умная, серьезная, внимательная, тактичная. О ней сочинили шуточную легенду: как однажды Кесь пришла на скважину и встретила там Киса – камышового кота. От неожиданности и в то же время с любопытством они рассматривали и изучали какое-то время друг друга, а потом мирно разошлись.

Скважины в пустыне – это отрада людям. Можно вымыться, освежиться и даже постирать, хотя скважина с пресной водой – редкость. Как правило, вода в них соленая или горько-соленая. В экспедиции всегда имелся во флягах запас пресной воды и Александра Семеновна неоднократно «добывала» у начальника экспедиции полведра воды. Это было радостью. Тогда мы шли с ней за барханы и мыли друг друга – каждой хватало двух кружек: одна на мытье головы и вторая на все остальное.

Однажды мы остановились на берегу оз. Сарыкамыш. Сразу же появились две лодки с добрыми и гостеприимными рыбаками, которые, узнав, что мы из Москвы, подарили нам очень много разной рыбы. Мы долго чистили и жарили ее. Нажарили с А.С. целый большой таз. До сих пор я вспоминаю, с каким удовольствием она ела свое любимое блюдо.

В 1956 г. среднеазиатские работы временно прервались вследствие переключения А. С. Кесь на изучение лёссовой провинции Китая по приглашению АН Китайской Народной Республики. Эти работы продолжались три года. Научным результатом стала разработка вопросов строения и генезиса лёссовых отложений. Эти материалы вошли в состав докторской монографии А. С. Кесь «Лёссово-красноглинистая формация и лёссовый рельеф», успешно защищенной в ИГАНе в 1964 г.

Начиная с 1961 г., А. С. Кесь участвовала в работах Лёссовой комиссии ИНКВА (Международного союза по изучению четвертичного периода). Это дало ей возможность познакомиться с лёссовыми отложениями других стран: США, Новой Зеландии и некоторых европейских – Болгарии, Румынии, Югославии, Польши, ФРГ, где она выступала с докладами и достойно представляла нашу геоморфологию.

После завершения работ в бассейне р. Хуанхэ А. С. Кесь вновь возвратилась к среднеазиатской тематике, к палеогеографии Турана, к проблеме Арала, который все больше и больше интересовал ее в связи со стремительным падением уровня. В 1980 г. в издательстве «Наука» вышла ее книга «История заселения и древнее орошение Юго-Западной Туркмении» (в соавторстве с В. П. Костюченко и Г. Н. Лисициной).

В последние годы Александра Семеновна в качестве научного руководителя участвовала в работах по заданию Госкомитета СССР по науке и технике по проблеме перераспределения речного стока сибирских рек и по прогнозу изменений природных условий Средней Азии. В круг интересов А. С. Кесь входили также вопросы опустынивания Приаралья и снижения уровня Аральского моря вследствие использования вод Амударьи и Сырдарьи на орошаемое земледелие. Таким образом, вся научная деятельность А. С. Кесь всегда была направлена на решение важнейших народно-хозяйственных задач.

Александра Семеновна была очень скромным, трудолюбивым человеком, готовым всегда помочь другим. Строгая, серьезная, деловая – она неизменно пользовалась доверием сотрудников. Неоднократно избиралась секретарем и членом Партбюро, многие годы возглавляла Народный контроль Института. За свою деятельность А. С. Кесь была награждена двумя орденами Трудового Красного Знамени, орденом «Знак почёта» и многими медалями.

От редактора-составителя.

Характер Александры Семеновны лаконично, но точно очерчен в последнем абзаце этого очерка всего тремя словами – «строгая, серьезная, деловая», еще лаконичнее и не менее выразительно отображают его два слова, с которыми Борис Александрович Федорович обычно дома обращался к своей жене. Студентом-дипломником мне приходилось бывать у Б.А. в его рабочем кабинете, где мы иногда задерживались дольше положенного времени. Тогда Александра Семеновна, молча, появлялась в дверях. Тут-то и звучали слова Б.А: «Слушаюсь, мой капитан».

Да, авторитет и облик Александры Семеновны были таковы, что к ее суждениям прислушивались и обычно не оспаривали их, вероятно, почти все коллеги. Но вот однажды, на заседании отдела физической географии я выступил с рецензией на работу нашей сотрудницы Л. С. Филиппович. Анализируя аэрофотоснимки, она постаралась показать, что полосчатый рисунок поверхности адыров Ферганы обусловлен эрозионными формами, а не эоловыми как полагала А.С. Я тогда осмелился заявить, что доказательств справедливости эоловой гипотезы в этом конкретном случае мало и аргументация А.С. не вполне убедительна. Не ожидавшая такого нахального выступления от «зеленого» стажера-исследователя А.С. не смогла сразу же как должно возразить мне. А спустя несколько часов, дожидаясь пока И. П. Герасимов примет меня в своем директорском кабинете, я услышал, как он утешал обычно уверенную в своей правоте знаменитую исследовательницу рельефа пустынь, жаловавшуюся на какого-то мальчишку. «Не огорчайтесь. Вы, безусловно, правы», – говорил ей директор. Стало быть, в характере Александры Семеновны были не только некоторые черты «железной леди», но, как и у большинства людей – уязвимость, потребность в доверии… Однако, в ее облике, действительно, угадывалось что-то капитанское, угадывалось и было ей к лицу.

Предисловие Н. Ф. Глазовского к избранным трудам

[35]

Ф. И. Козловского

Феликс Иванович Козловский (1928-2000)

Почвовед, географ, д.г.н. (1988). В Институте в 1978-2000.

Сейчас, через два года после смерти Феликса Ивановича, каждый из нас, его коллег, наверное, по-своему вспоминает об этом исключительном человеке. Но я уверен, что во многом оценки личности этого ученого и человека совпадут.

В конце 60-х – начале 70-х годов, начав заниматься геохимическими балансами ландшафтов, я впервые познакомился с работами Феликса Ивановича Козловского. Это был период повального увлечения математическими методами. Географы, почвоведы, биологи и геологи открыли для себя новый способ более объективного и четкого описания природных объектов и прогнозирования различных изменений природной среды. Именно в это время появилось большое количество работ, посвященных моделированию природных процессов и применению статистики для установления корреляционных отношений или же для разграничения, разделения различных природных объектов. И среди десятков книг и статей, посвященных математическим методам в науках о Земле, выделялись работы Феликса Ивановича Козловского. Выделялись своими свежими идеями и нетривиальным подходом, качеством обоснования и достоверностью исходных материалов. Я начал специально искать работы этого автора, и делал это в течение многих лет, задолго до личного знакомства, поскольку они давали импульс размышлениям и служили эталоном качества научной работы.

Рисунок уличного художника-портретист.

Скоро будут костер и ужин.

Я уверен, что и многим другим молодым, да и не только молодым исследователям в творческом плане значительно помогли работы Феликса Ивановича.

Я помню, что Виктор Абрамович Ковда, выдающийся советский почвовед, один из основателей изучения процессов соленакопления в ландшафтах и создатель научных основ мелиорации засоленных почв, считал работы Феликса Ивановича, особенно посвященные проблемам миграции солей и моделированию природных процессов, новаторскими, приводил их в пример и постоянно обращал на них внимание своих сотрудников и аспирантов.

В середине 80-х годов я пришел в Институт географии РАН и с этого момента мне посчастливилось работать вместе с Феликсом Ивановичем. Очень скоро я понял, что Феликс Иванович не только интереснейший ученый, но и один из тех людей, на которых держится Институт географии.

В любом коллективе, в том числе в Институте, каждая личность играет свою собственную особую роль. Один – генератор идей, другой – душа компании, третий – саркастический и блестящий оппонент, которого побаиваются и аспиранты, и сотрудники, и (во всяком случае, в душе) академики.

Обсуждение маршрута.

Феликс Иванович был в Институте эталоном – эталоном увлеченности наукой, эталоном честности, интеллигентности, эрудиции, скромности, принципиальности и доброжелательности. В очень немногих людях могут органично присутствовать эти, часто трудно совместимые, качества.

Мы все помним выступления Феликса Ивановича с докладами на Ученом совете, когда зал бывал полон, а присутствующие на заседании коллеги самых разных, подчас очень далеких от почвоведения направлений находили для себя много полезного в стройных методологических подходах выступающего. Мы помним заседания специализированных советов по присуждению ученых степеней, когда во время выступлений Феликса Ивановича стихал шум дебатов в зале, потому что эти выступления всегда были абсолютно принципиальны по существу, неизменно доброжелательны по форме и позволяли присутствующим гораздо более адекватно и справедливо оценить значение той или иной представленной работы.

Феликс Иванович был чрезвычайно скромным человеком. Я не могу вспомнить, чтобы за много лет совместной работы он говорил бы о себе и своих личных проблемах. Он не стремился к формальному признанию своих несомненных научных заслуг, но среди своих коллег – ученых – пользовался непререкаемым авторитетом, что гораздо более важно.

Я думаю, что Феликс Иванович был внутренне очень цельным человеком. Он определил для себя ряд жизненных принципов, которым неизменно следовал как в науке, так и в обыденной жизни. А поскольку эти принципы были светлыми и честными, то и в памяти всех знавших его людей он остается светлым и мудрым человеком.

Читатель, ранее знакомый с работами Ф. И. Козловского, сможет проследить развитие оригинальных научных идей, а молодой ученый, вступающий в науку, откроет для себя интереснейшего творческого ученого, идеи которого еще долгие годы будут стимулировать научные исследования в области географии и почвоведения.

В. П. Чичагов

Сергей Сергеевич Коржуев (1916–2007)

 

Ученый, путешественник, поэт

…Август 1943. После полутора месяцев изнурительного маршрута по водораздельным равнинам Олекмы и Витима он вывел свой отряд к долине Лены. Далеко внизу широкая полноводная река привольно катила свои воды, олицетворяя неизменную вечность. Вдоль долины продувал ветерок, отгоняя тучи комаров, преследовавших в маршруте людей и оленей. Здесь впервые можно было расстаться с надоевшими накомарниками; приятно было думать о скорой дневке с баней у воды, о свежей рыбе и ухе…

Над скальным обрывом стояла прямая мужская фигура, длинные седые волосы путешественника развевались по ветру. Это был плотно скроенный, коренастый человек, одетый в видавший виды зеленый штормовой костюм, на ногах были изрядно потертые кедровым стлаником кирзовые сапоги. Его скуластое лицо было бесстрастно, он молчал. В душе он благодарил судьбу за удачу – успешный исход маршрута, прошедшего без потерь: Слава Богу, все были живы и здоровы – и богатый оригинальный собранный полевой материал, требующий скорейшей обработки и обобщения. Позже, в 1959 г. он опубликовал монографию «Геоморфология долины Средней Лены и прилегающих районов».

Это был замечательный исследователь рельефа Восточной Сибири, сотрудник Института географии АН СССР Сергей Сергеевич Коржуев – необыкновенный человек и ученый. Его отличала скромность, уравновешенность, поразительное трудолюбие, умение выбирать самые актуальные направления в науке. За внешней закрытостью скрывалась поэтическая душа – это был поэт и мечтатель.

В нашем Институте во все времена было и, я уверен, будет в будущем, много светлых и добрых, скромных и молчаливых, трудолюбивых ученых. Среди них выделялся Сергей Сергеевич Коржуев – замечательный человек и крупный географ с широким кругом научных интересов. О нем достаточно обстоятельно сообщалось в юбилейном, выпущенном в 2008 г. к 90-летию ИГАНа труде «Институт географии и его люди». Мне хочется еще раз вспомнить о С.С., потому что я многие годы сотрудничал с ним, потому, что я остался последним из его живых соратников и потому, что я глубоко уважал и любил его.

С. С. Коржуев.

В 1941 г. С.С. окончил географический факультет МГУ по специальностям «физическая география, геоморфология, гидрология и экономическая география». Во время Великой Отечественной войны работал военным гидрологом в Полесье, подготавливая направления легендарных прорывов Красной Армии через казавшийся тогда непроходимым этот сильно заболоченный и залесенный регион Белоруссии. Уже тогда, в тяжелые военные годы, он внимательно наблюдал, пытался объяснить и систематизировать свои впечатления и знания об уникальном геоморфологическом строении Полесья, современный рельеф которого был преемником холодной позднеплейстоценовой приледниковой пустыни или «ископаемой пустыни» по П. А. Тутковскому. И молодому Коржуеву в тяжелые военные годы удалось запомнить геоморфологические особенности Полесья в таких подробностях, которые спустя годы составили основу его кандидатской диссертации и монографии «Рельеф Припятского Полесья».

Придя в ИГАН, Коржуев, человек скромный, молчаливый, довольно замкнутый, попал в новую для него обстановку академического института. Он быстро освоился, завоевал авторитет среди сотрудников и стал одним из двух неофициальных советников И. П. Герасимова по научным вопросам; другим был С. Ю. Геллер.

Несмотря на солидную разницу в возрасте почти в двадцать лет, меня связывали с Сергеем Сергеевичем многолетние теплые дружеские отношения, я испытывал к нему глубокое уважение. Он был привлекательным, но немногословным собеседником. С момента нашего знакомства он был мне очень интересен, сначала как геоморфолог, позже – как человек. Его отличала солидность, взвешенность решений и поступков. Я дорожил его мнением и советами в научных вопросах и в оценке людей и их поступков. Он всегда интересовался результатами моих экспедиций, вслед за мной проводил исследования в Монголии, наконец, рецензировал мои статьи и докторскую диссертацию. За стенами ИГАНа я видел его только один раз во время содержательной, полной интересных событий, поездки на Дальний Восток. Это была выездная сессия Академии наук СССР в 1965 г. под руководством вице-президента АН СССР А. П. Виноградова. Но, обо всем по порядку.

Зимой 1955 г. я, студент 5-курса геофака, был зачислен на временную работу в СОПС АН СССР и по поручению В. В. Никольской составлял геоморфологическую карту Зее-Буреинской равнины. Работал я в СОПСе, в правом крыле нынешнего ИГЕМа, и приходил в Институт географии АН СССР, в отдел геоморфологии, размещавшемся в 9-ой комнате напротив Дирекции, обсудить отдельные вопросы картографирования. Институт в те годы был небольшим, все его отделы размещались в одном здании, населявший его люд был общительным, дружным и веселым.

В отделе было много новых, интересных для меня ученых, таких как БАФ (Борис Александрович Федорович – зав. отделом), С. Ю. Геллер, В. Н. Кунин, Ю. А. Мещеряков и другие. Часто в отделе появлялся директор Института И. П. Герасимов, которого за глаза звали Кеша. Много было молодых геоморфологов: Б. А. Корнилов, Д. А. Тимофеев. Д. А. Лилиенберг, Н. С. Благоволин, И. Ю. Долгушин. Независимо от возраста, все они были, по моему первому впечатлению, очень активны, входили и уходили «двойками, тройками и целыми мастями», как говаривал мой любимый О’Генри, громко говорили на разные темы, обсуждали множество вопросов, не стеснялись критиковать директора, словом, вели себя непринужденно. Весь коллектив сотрудников Института обычно отмечал крупные праздники в актовом зале. В те годы уже начинались знаменитые, прогремевшие на всю страну институтские капустники. В зале заседаний накрывался П-образный в плане стол. Здесь всегда было дружно, весело. Застолье заканчивалось танцами. Сергей Сергеевич сидел рядом со своей женой, был общителен с окружающими, но вина не пил никогда. Надо ли говорить о том, что все мы, молодые сотрудники, уделяли должное внимание этой русской традиции… Я поинтересовался у его спутников по якутской экспедиции о причинах его воздержания и услышал любопытный ответ: «Он сам никогда не берет в рот спиртного, а его дед в царской армии получил медаль «За трезвость».

В будние дни в отделе геоморфологии в Институте я наблюдал много для меня неожиданного (даже привлекательного…). Помню, как Тимофеев с Благоволиным с самым серьезным видом обходили всех, собирая взносы. Кто-то поинтересовался: «На что?» Ответы были краткими и убедительными: «На день птиц» или «В фонд Мира». Это был чистейшей воды блеф, вообще-то попросту веселое вранье, но народ верил и сдавал. И вот среди этого буквально бурлящего отдела только один седой человек, сидевший у окна в дальнем левом углу комнаты, был молча погружен в работу. Казалось, он не слышал происходящего вокруг и ничего не видел кроме плотно исписанных округлым ровным почерком листов бумаги. Так, помнится, углубился в чтение рукописи своей пьесы кардинал Ришелье в романе А. Дюма-отца, когда на пороге его кабинета впервые возник юный д’Артаньян. Но героев Дюма не было, и огромного кардинальского стола не было, и была не Франция XVII в., а был отдел академического института, и была советская эпоха. И за обычным однотумбовым с фанерным покрытием столом, напротив окна, выходящего на стену смежного Почвенного института, с поразительным постоянством трудился Сергей Сергеевич Коржуев. Длинные седые волосы, бледное скуластое лицо, традиционный серый костюм и свитер – вот и все, что запоминалось в его облике. Он писал, внимательно читал написанное, переписывал строчку за строчкой, тщательно, педантично вычеркивая отдельные слова и предложения частым прямым заборчиком – узкой ровной гармошкой. Первое, что мне бросилось в глаза, это тщательность, скрупулезность и монотонность его работы. И умение доводить начатое дело до конца – я выше уже упоминал о его монографиях. Эти замечательные качества сопровождали его деятельность всю жизнь. И второе, постоянно присутствовала некоторая отрешенность, огражденность от происходящего вокруг, старательно поддерживаемая замкнутость в своей работе. Все это оказалось хотя и характерными, но лишь внешними чертами, манерой поведения, направленной на планомерную работу за письменным столом в отделе. Склонные к эпатажу некоторые молодые сотрудники не раз заявляли, что приходят в Институт не работать, а общаться. Так вот, Коржуев своим поведением показывал, что можно и нужно работать всегда, в любых условиях, а в Институте каждый обязан трудиться. С другой стороны эта особенность поведения, скорее всего, маскировала внутренние, происходившие в душе С.С. процессы. А они, как выяснилось через много лет, активно бурлили, если не бушевали в его душе и выплескивались наружу во время докладов, выступлений и особенно дискуссий. Коржуеву было далеко не безразлично происходящее в научной жизни отдела, и он обычно с жаром бросался в дискуссии. После таких вспышек он снова становился уравновешенным до флегматичности человеком. Этот стиль поведения нисколько не изменился даже, когда он женился на нашей же сотруднице Зинаиде Сергеевне Чернышовой.

С. С. Коржуев был страстным человеком. Об этом не догадывались многие, но знали друзья и соратники, к которым он причислял и меня. А однажды причислив, был внимателен, участлив, был готов помочь делом и советом, был временами откровенен. Вообще же он был очень серьезным человеком. Серьезным во всем: в семейной жизни, в науке, в экспедициях, в подготовке статей и монографий. Приведу несколько примеров.

В начале 50-х годов прошлого столетия он вместе с упомянутыми выше молодыми геоморфологами проводил полевые исследования в бассейне р. Олекмы в составе Геоморфологического отряда Якутской комплексной экспедиции СОПС АН СССР. Район работ был трудным – горная тундра, большие каменные моря на плоских водоразделах Алданского щита; транспорт – олени. С этого мы начали рассказ. Задачей Коржуева было восстановление истории формирования речных долин. Но его в то время интересовали совершенно иные вопросы, в частности, генезис исходной вершинной денудационной поверхности Алданского щита. Со свойственной ему скрупулезностью и настойчивостью он делал маршрут за маршрутом по этим унылым и трудно проходимым водораздельным равнинам: заболоченным марям и каменным морям, по обширным гарям с поваленными обгорелыми деревьями, часто без троп, постоянно выискивая обходные пути. Все это в накомарнике, так как тучи якутских комаров докучали день и ночь на протяжении многих месяцев с мая по сентябрь и пропадали с приходом холодов. Работали тогда в экспедициях по 3–4 месяца. Выполняя собственную программу, он сезон за сезоном работал в основном на водоразделах и гораздо меньше в речных долинах. Разумеется, он собрал необходимый отчетный материал и по заданной теме, но главным результатом его экспедиционных работ был сбор материалов для создания концепции о протопенеплене – древнейшем пенеплене Алданского щита, которая получила заслуженное признание.

В якутской тайге.

Теоретические представления Сергея Сергеевича были сведены в фундаментальной серии «История развития рельефа Сибири и Дальнего Востока», получившей Государственную премию СССР.

Исследования С. С. Коржуева в Якутии носили комплексный характер. Наряду с главными геоморфологическими работами он планомерно собирал материалы по гидрологии бассейна Лены, а также по экономической географии Якутии. Тщательно обработав и обобщив все свои результаты по этому региону, он стал главным автором монографии «Якутия» в серии издававшихся ИГАНом монографий «Природные условия и природные ресурсы СССР», написав геологический, геоморфологический, гидрологический и экономико-географический разделы. Этим «Якутия» резко отличается от других, более коллективных монографий серии. Геоморфологические результаты составили изрядную долю в его другой фундаментальной монографии «Морфотектоника и рельеф земной поверхности», за которую он получил премию Всесоюзного географического общества имени С. И. Дежнева. Заметьте, Дежнева – первопроходца – тоже символичное совпадение…

Геоморфологическое наследие С. С. Коржуева солидно и разнообразно. Ученый искал, чувствовал и осваивал новые направления в науках о Земле. На склоне лет он проявил большой интерес к новой, прогрессивной теории литосферных плит, опубликовав с И. П. Герасимовым и А. В. Живаго на эту тему несколько работ.

Перечитывая работы С. С. Коржуева, знакомишься с характером, стилем и умением работать этого признанного, настоящего мастера-геоморфолога. Анализ массива его научных работ заслуживает специального исследования. Здесь же продолжим рассказ о его личных качествах.

Коржуев с одинаковым вниманием относился к трудам ученых независимо от их возраста. Он всегда с большим интересом расспрашивал меня о результатах моих экспедиционных работ, делился своим мнением о моих статьях и докладах. Когда он закончил свою докторскую диссертацию, один из ее разделов дал мне просмотреть. Умея отстаивать свою точку зрения, Сергей Сергеевич уважительно относился к оппонентам.

Всю его доброжелательность, дружеское внимание и отношение я ощутил в процессе подготовки своей докторской диссертации «Деструкция в эволюции равнин Центральной и Восточной Азии», рецензировать которую поручили С.С. К тому времени у меня накопился большой, но разнородный материал по геоморфологии южных регионов России, Монголии, Китая, Кореи, Вьетнама и Камбоджи. Проблема была в его унификации, увязке, в определении «веса» полученных данных, в выборе оптимальной логики и структуры, словом, в создании единой законченной работы. Я написал первый развернутый вариант объемом около 800 страниц и отдал на просмотр Коржуеву. Он долго читал, делал пометки карандашом на полях, задавал вопросы, предлагал сократить отдельные детали; обсуждал со мной поочередно раздел за разделом, страницу за страницей. Я к тому времени не первый год знал Сергея Сергеевича, но в процессе обсуждения моей работы был поражен его эрудицией и опытом, а главное, доброжелательностью и деликатностью. Он объяснял свою позицию и не настаивал на ней. Не нажимал, давал время подумать, неоднократно возвращался к пройденным сюжетам, наводил, наталкивал на оптимальное решение спорных вопросов. Если к оптимальному решению не удавалось придти сразу, делалась пауза. Это была увлекательная, творческая работа над моим текстом, принесшая пользу и доставившая мне удовольствие. Благодарность ему за помощь я сохранил на всю жизнь.

Другой эпизод нашего тесного общения с ним связан с созданием моей небольшой книжки «Город в стихотворениях поэтов Серебряного века», вышедшей в 1996 г. Написав текст на 150 страницах, я попросил Сергея Сергеевича посмотреть его. И вот тут меня ждало открытие – настоящий сюрприз. Неожиданно для меня он принял мой опус близко к сердцу. Выяснилось, что он блестяще знает русскую поэзию и особенно детально творчество поэтов Серебряного века. Когда я стал взвешивать плюсы и минусы стихотворного наследия Александра Блока и любимого мной Николая Гумилева, он мягко улыбнулся и сказал: «Если в поэзии Блок – Аллах, то Гумилев – Пророк его…». И свою книжку я предварил портретом Блока, а на его обороте поместил портрет Гумилева. После совместного рассмотрения объем моего опуса сократился, но качество улучшилось. При обсуждении этой работы выяснилось, что Коржуев – поэт. В 30-е годы прошлого столетия он писал стихи, публиковал некоторые из них в «Комсомолке» и был знаком со всеми знаменитыми советским поэтами, сотрудничавшими с газетой, поэтами с разными судьбами… Имена некоторых из них канули в Лету… К сожалению, душевные стихи Коржуева не дошли до нас, хотя несколько раз он читал на отдельских праздниках замечательные, проникновенные строфы о Лене, Олёкме, о тайге. В них его поэтическая душа тосковала по годам путешествий, по красотам якутской тайги и великих сибирских рек. Общаясь с поэтом, я нередко ощущал его ностальгию по ушедшим временам, ушедшим людям и духовным ценностям. Прошли годы, и мне все чаще приходит в голову мысль: наверное, Сергей Сергеевич был верующим человеком. Зная его кратко описанные выше качества, думаю – глубоко верующим…

Заканчивая рассказывать о Сергее Сергеевиче Коржуеве, вспоминаю его во время нашего путешествия по Дальнему Востоку, увлеченного исследователя, вместе с которым мы шагаем по равнинам восточнее оз. Ханка, по равнинам Южного Сахалина, островов Кунашир и Шикотан в Курильской гряде, издали наблюдаем извержение вулкана Тятя на Кунашире. Наше дальневосточное путешествие, полное радостных встреч и дружеских обсуждений, мы закончили переходом с запада на восток через остров Шикотан в Малой Курильской гряде. Оно завершилось спуском по плотной щетке бамбукового стланика к мысу под названием Край Света. Действительно, здесь кончалась Наша Земля, дальше на восток катил свои пологие волны Тихий, действительно Великий океан…

На свежем ветру, на скалистом обрыве, над Великим океаном возвышалась одинокая фигура Сергея Сергеевича Коржуева – путешественника, ученого и поэта…

Рисунок А. Д. Арманда.

Николай Тимофеевич Кузнецов (1920–1996)

 

Н. И. Коронкевич, И. А. Клюканова

[36]

Человек редкого мужества

23 февраля 2010 года исполнилось 90 лет со дня рождения одного из крупнейших исследователей аридных территорий, прежде всего в географо-гидрологическом плане, незаурядного человека редкого мужества Николая Тимофеевича Кузнецова.

Родился он в Москве. Отец, Тимофей Сергеевич, как указано в анкете, до революции был служащим, после нее рабочим, как и мать, Ксения Михайловна. После окончания школы в 1938 году Н.Т. поступил в Московский гидромелиоративный институт им. Вильямса. В сентябре 1942 года с 4 курса был призван в армию и направлен слушателем в Высший Военный гидрометеорологический институт Красной армии, который окончил в июле 1944 года по специальности инженер-гидролог.

Через этот Институт, в котором преподавали Я. Е. Джоган, Б. А. Аполлов, М. И. Львович и другие крупнейшие специалисты того времени, прошли многие известные затем гидрологи и климатологи. Здесь Н. Т. Кузнецов познакомился, в частности, с А. И. Субботиным и И. С. Соседовым, с которыми поддерживал дружеские и творческие контакты многие последующие годы.

В 1944–1945 гг. Н. Т. Кузнецов служил в действующей армии и в составе Степного фронта форсировал Днепр, а в составе войск 1-го Белорусского фронта – Вислу и Одер. Был начальником рекогносцировочных гидрометеорологических партий и отрядов на территории Польши и Германии. В 1945–1946 гг. возглавлял гидрометеорологическую станцию во Франкфурте-на-Одере. В 1946 году демобилизовался из армии и продолжил обучение в Московском гидромелиоративном институте. Ушел с 5 курса и, проработав некоторое время инженером по оборудованию Главного дорожно-мостового управления РСФСР, в конце 1947 года пришел в Институт географии АН СССР, с которым были связаны 50 последующих лет его жизни.

Участники советско-китайской экспедиции, Урумчи,1957 г. Слева направо: Э. М. Мурзаев, Н. Т. Кузнецов, А. А. Юннатов, Б. А. Федорович и их китайский коллега.

Николай Тимофеевич работал в разных подразделениях Института – в отделах климатологии и гидрологии, гидрологии, Среднеазиатской экспедиции. Последнюю он возглавил в 1972 году после смерти СЮ. Геллера. В 1977 году в связи со структурными преобразованиями в ИГАНе Н. Т. Кузнецов пришел в Комплексную экспедицию по проблемам переброски стока, возглавляя в ней работу по Аральской тематике. Этим же он занимался и в составе лаборатории комплексных географических прогнозов. Последние годы жизни до своей кончины 10 декабря 1996 года Н. Т. Кузнецов проработал в лаборатории горной геоэкологии.

Н. Т. Кузнецов – автор более 300 опубликованных и рукописных работ, в т. ч. 8 книг. Основные темы, которыми он занимался: гидрография и гидрологический режим Центральной Азии, проблемы Арала и Приаралья, геосток, особенно такая его составляющая как вещественный состав взвешенных наносов.

Исследования Центральной Азии он начал с Монголии, куда неоднократно выезжал на полевые работы в период с 1949 по 1968 гг… В конце 1950-х годов поездками был охвачен и северо-западный Китай – область Синцзян. Экспедиционные работы, проводимые совместно с монгольскими и китайскими учеными, позволили ему досконально изучить особенности формирования и функционирования гидрологических систем в специфических условиях аридных территорий и на всю жизнь «прикипеть сердцем» к ним.

До Н. Т. Кузнецова существовали весьма фрагментарные представления о гидрографии и водном режиме Центральной Азии. Именно Кузнецову первому удалось создать целостную гидрологическую картину данного региона, построить первую достоверную карту стока, определить ресурсы стока Центральной Азии в размере 152 км³/год. Поскольку данных непосредственных наблюдений было очень мало, ему пришлось широко использовать косвенные данные, например по осадкам, применять методы географической аналогии. Значительное внимание Н. Т. Кузнецов уделял вопросам палеогидрографии. В частности, в одной из своих книг он писал, что не подтверждаются выводы В. М. Синицина и Э. М. Мурзаева о том, что в период максимального оледенения выпало много осадков, и сток рек был очень большим. Интересно, что ответственным редактором книги был Э. М. Мурзаев, с которым Н. Т. Кузнецова связывали многолетние дружеские отношения. Как видим, это не мешало выяснению истины.

Н.Т. показывает, что во многих случаях в аридных районах можно избежать обмеления рек при интенсивном использовании водных ресурсов. Для этого нужно создавать орошаемые массивы на месте дикой влаголюбивой растительности или ограничивать площади последней.

Работы Н. Т. в Центральной Азии во многом носили пионерный характер и не только в гидрологии. Своеобразным подтверждением этого служит такой факт. В одном из краеведческих музеев на границе Бурятии и Монголии в одном ряду стоят фотографии Пржевальского, Мурзаева, Кузнецова. Именно к Кузнецову в свое время обращались редакции БСЭ, ряда зарубежных энциклопедий с заказом на написание статей о водных объектах Центральной Азии.

Как уже отмечалось, еще работая по Центральной Азии, Н.Т. неоднократно обращался к рекам и водоемам Средней Азии как аналогам для объяснения ряда гидрологических явлений и процессов. Поэтому вполне логично его последующее переключение на Среднюю Азию и особенно бассейн Арала. Но при этом на смену в значительной мере индивидуальному способу проведения исследований пришел принципиально иной. Кузнецову дирекцией ИГ АН СССР было поручено возглавить работы по исследованию Аральской проблемы. Напомним, что постановлением ГКНТ Институт географии был назначен головным по данной проблеме и должен был организовать и курировать работу десятков организаций – соисполнителей. Основная тяжесть всей этой работы свалилась на плечи Н. Т. Конечно, за этой работой пристально следил директор ИГАНа академик И. П. Герасимов. Конечно, у Н.Т. были прекрасные помощники – А. С. Кесь, М. Е. Городецкая, Е. Н. Минаева, Р. В. Николаева, К. Н. Аргасова и многие другие. Постоянные консультации давали Э. М. Мурзаев, В. Н. Кунин, представители среднеазиатских и казахстанских организаций. И все же нагрузка была колоссальной, а тут еще и тяжелая болезнь. Но Н. Т. блестяще справился с заданием. Впервые удалось дать действительно комплексную оценку ситуации в столь крупном регионе антропогенного опустынивания, по существу экологического бедствия, выявить причины и механизмы данного явления, количественно оценить произошедшие изменения окружающей человека среды, выявить их медико-географические, социально-экономические последствия и разработать концепцию решения проблемы. К сожалению, сводной монографии по итогам исследований по проблеме Арала и Приаралья Н. Т. создать не удалось. Видимо, сказались болезнь и стремление сосредоточиться на вопросе, составляющем научный интерес для него. Указанный же пробел в монографическом подведении итогов работ по Аральской тематике был отчасти восполнен вышедшей позднее, в 1990 году, книгой Н. Ф. Глазовского «Аральский кризис» под редакцией Н. Т. Кузнецова.

Личный же научный интерес для Н.Т., начиная с 1970-х годов и по существу до конца жизни, составили проблемы геостока (в понимании С. Д. Муравейского) и такая слабоизученная составляющая геостока как вещественный состав взвешенных наносов. Напомним, что под геостоком Муравейский понимал совокупность жидкого, твердого и химического стока.

Н.Т. обосновал особую перспективность изучения геостока в аридных районах, где чрезвычайно сложны процессы его природной и антропогенной трансформации, а значения общего выноса веществ составляют огромные величины. Достаточно сказать, что по этому показателю Амударья занимает первое место среди всех рек бывшего СССР. В последние годы жизни Н.Т. занимался вещественным составом наносов рек Кавказа. Его чрезвычайно интересовал сравнительный анализ по этому признаку кавказских и среднеазиатских рек.

Н.Т. был очень эрудированным человеком. О широте его взглядов свидетельствуют, в частности, большое число опубликованных им популярных изданий, среди которых видное место занимают книги и статьи о самых разнообразных вопросах рационального использования и охраны водных ресурсов.

Обратите внимание на то, что за период с 1954 по 1968 гг. вышли 6 книг, написанных Н.Т. лично. Что было бы, если бы не болезнь?

Более 20 лет Н. Т. Кузнецов был инвалидом – перенес тяжелую операцию горла, лишился голоса, у него было больное сердце. Но и в это время он продолжает неустанно трудиться. Помимо руководства аральскими работами, подготовки отчетов, статей им написаны в соавторстве 2 книги.

Конечно, болезнь крайне затрудняла общение с Н. Т. Не все могли понять, что он пытался сказать. С большинством людей он общался с помощью записок. Когда нервничал, писал неразборчиво. Но и во время болезни Н.Т. сохранил свои лучшие черты. Без преувеличения можно сказать, что последние годы его жизни были настоящим подвигом. Н.Т. был исключительно работоспособным. Работа была его «хобби». В нее он вкладывал все силы, которых с годами становилось все меньше. А в молодости энергия била из него ключом. Он был жизнелюбом, прекрасно танцевал. Особенно в своей стихии он чувствовал себя в экспедициях.

Н.Т. был смелым, принципиальным, неравнодушным человеком. Не боялся сказать правду, самоотверженно бросался на защиту обиженных. Будучи секретарем парторганизации ИГАНа в конце 1940-х – начале 50-х годов, он уберег многих в Институте, когда были попытки найти «врагов народа» и сделать в географии то, что произошло в биологии.

Н.Т. принадлежал к разряду щедрых людей, которым доставляло удовольствие помогать другим советами, а подчас и материально. При этом он был скромен, ненавязчив. У него было много друзей, единомышленников. Среди них Э. М. Мурзаев, В. Н. Кунин, С. Ю. Геллер, многие ныне здравствующие сотрудники нашего Института, масса людей из других организаций, в т. ч. среднеазиатских, казахстанских.

Н. Т. Кузнецов был крупным ученым, во многом первооткрывателем, и замечательным человеком.

И. С. Зекцер

Владимир Николаевич Кунин (1906–1976)

Гидролог, гидрогеолог, д.г.н. (1945), чл. – корр. АН СССР(1969) и АН Туркменской ССР(1951). В Институте в 1948–1968 гг. Заслуженный деятель науки Туркменской ССР, вице-президент Международной ассоциации гидрологических наук (IАHS) и Международного союза гидрогеологов (IAH)

В. Н. Кунин родился в 1906 г. в Швейцарии. В годы советской власти в нашей стране было принято не афишировать свое «зарубежное» происхождение. Но Владимир Николаевич никогда не скрывал этого, а совершенное знание английского и французского языков, полученное в детстве и юности, позволили ему в дальнейшем широко общаться с зарубежными коллегами, выступать с докладами на многочисленных научных конференциях и симпозиумах, пропагандировать достижения отечественной науки. Владимир Николаевич Кунин был классическим географом широкого профиля. Круг его научных интересов охватывал геоморфологию и палеогеографию аридной зоны, геологию и гидрогеологию засушливых районов, тепловой и водный режимы, растительность и почвы пустынь, происхождение и закономерности распределения подземных и поверхностных вод, влияние поверхностного стока и атмосферных осадков на режим подземных вод, искусственное формирование линз пресных вод, научные принципы их эксплуатации, методики расчета, прогноза и регулирования подземного и поверхностного стока в пустыне и т. д.

В 1930 г. В. Н. Кунин окончил географический факультет ЛГУ, но еще будучи студентом, принимал деятельное участие в изучении пустынь как научный сотрудник Пустынной станции Репетек и Каракумской экспедиции АН СССР.

Окончив в 1935 г. аспирантуру Государственного гидрологического института в Ленинграде, Владимир Николаевич целиком посвятил себя исследованиям засушливых территорий Азии. Старший специалист Гидрометслужбы Туркмении, инженер-гидрогеолог Ашхабадской геологической партии, консультант Туркменского геологического управления, заведующий отделом Туркменского филиала АН СССР, научный руководитель Карабогазской экспедиции АН Туркменской ССР – вот далеко не полный перечень деятельности В. Н. Кунина, направленной на изучение пустынь. Этими же вопросами Владимир Николаевич одновременно занимался в Институте географии АН СССР, которому он отдал около 25 лет своей жизни.

В. Н. Кунин

Личное участие в экспедициях, непосредственное руководство комплексными физико-географическими и гидрогеологическими исследованиями, проводимыми в Туркмении, Средней и Восточной Азии, позволили Владимиру Николаевичу собрать обширнейший научный материал, который лег в основу его кандидатской диссертации «Современные эоловые формы Юго-Восточных Каракумов», а затем и докторской – «Подземные воды Каракумов». В 1951 г. В. Н. Кунин был избран членом-корреспондентом АН Туркменской ССР, а в 1969 г. – Академии наук СССР. Ему было присвоено почетное звание «Заслуженный деятель науки Туркменской ССР».

Научная деятельность многих лет жизни В. Н. Кунина была направлена на решение современных проблем гидрогеологии. Он по праву считается одним из основоположников учения о подземных водах пустынь. Результаты многолетних исследований В. Н. Кунина представлены в его многочисленных научных статьях и обобщены в монографиях «Очерки природы Каракумов» (1955), «Местные воды пустынь и вопросы их использования» (1959), «Временный поверхностный сток и искусственное формирование грунтовых вод в пустыне» (1960), «Линзы пресных вод пустынь. Методы исследования, оценки ресурсов и эксплуатации» (1963). Несмотря на то, что со времени публикации этих монографий прошло почти полвека, они не потеряли свою актуальность и широко используются в научной и практической деятельности гидрогеологами и гидрологами, занимающимися изучением перспектив использования водных ресурсов пустынь.

Владимир Николаевич всегда блестяще сочетал теорию с практикой, фундаментальные научные исследования с прикладными проблемами, решения которых безотлагательно требовало водное хозяйство.

Освоение водно-земельных ресурсов Каракумов и Прибалхашья, Копетдага, трасс Главного Туркменского и Каракумского каналов, Красноводска и залива Кара-Богаз-Гол было бы невозможно без гидрогеологических исследований, проводимых в этих районах под руководством и при непосредственном участии В. Н. Кунина. Результаты этих исследований позволили снабдить водой промышленные и скотоводческие районы, оросить высохшую землю, наладить освоение минеральных ресурсов.

Эти же исследования легли в основу развернутой программы преобразования пустынь, для выполнения которой по инициативе В. Н. Кунина в Туркмении был создан Институт пустынь, ставший в то время Всесоюзным центром по изучению засушливых территорий.

В своей деятельности Владимир Николаевич уделял большое внимание защите водных ресурсов от загрязнения и истощения и постоянно искал пути рационального решения проблемы охраны водных ресурсов. Он отстаивал мнение, что одним из основных путей защиты водоема от загрязнения является комплексное безотходное производство. Он доказывал необходимость создания единой системы борьбы с загрязнением природных вод и разработки автоматических систем контроля и управления их качеством.

По инициативе Владимира Николаевича была организована координация исследований Каспийского моря, задачей которых была разработка научных основ управления режимом Каспия в условиях комплексного использования водных ресурсов его бассейна.

Вместе со своими коллегами и единомышленниками, ведущими учеными страны, А. Н. Вознесенским, Г. Н. Калининым, Б. И. Куделиным, В. Н. Кунин был одним из организаторов, а затем и директором Института водных проблем, впервые созданного в Академии наук с целью комплексного изучения ресурсов поверхностных и подземных вод. В настоящее время этот институт является крупнейшим научным центром страны по разработке принципов и методов изучения, использования, охраны и управления водами суши, включая прогнозирование перспектив использования пресных вод для водоснабжения населения и орошения.

Обширной и многогранной была международная деятельность Владимира Николаевича. Он много внимания уделял развитию международных научных связей, поддерживал контакты с крупнейшими учеными мира, был вице-президентом Международной ассоциации гидрологических наук. Он читал лекции в Австралии, Англии, Аргентине, Болгарии, Германии, Дании, Индии, Иране, Китае, Ливии, Норвегии, Польше, США, Тунисе, Турции, Франции, Чехословакии, Чили, Швейцарии, Швеции.

В шестидесятых годах В. Н. Кунин был официальным представителем СССР в «Научной программе ЮНЕСКО по изучению аридной зоны», членом Бюро Научного комитета по проблемам окружающей среды Международного совета научных союзов.

Работая в начале семидесятых годов старшим научным советником Секретариата Организации Объединенных Наций, Владимир Николаевич Кунин приложил много сил для укрепления международного сотрудничества в области охраны окружающей среды.

В. Н. Кунин всегда плодотворно сочетал научную деятельность с большой научно-организационной и педагогической работой; он подготовил большую школу ученых – гидрогеологов и географов.

В. Н. Кунин был главным редактором журнала «Водные ресурсы», редактором многих изданий, касающихся различных аспектов изучения и использования водных ресурсов, часто выступал в печати по актуальным проблемам современности, был членом бюро Отделения океанологии, физики атмосферы и географии АН СССР.

Я навсегда запомнил последнюю встречу с Владимиром Николаевичем. За несколько дней до его кончины я приехал навестить его в больницу Академии наук. Будучи уже неизлечимо больным и прекрасно понимая это, Владимир Николаевич сразу же отверг мои вопросы о его самочувствии и заговорил о научных проблемах и планах развития Института водных проблем. Очень жаль, что у меня тогда не было с собой магнитофона, – это была речь ученого, устремленная в будущее, человека, который, уходя из жизни, думает и беспокоится о развитии науки и судьбах своих коллег и учеников.

Несмотря на разницу в возрасте у меня в течение ряда лет были добрые товарищеские отношения с Владимиром Николаевичем. Я неоднократно бывал в его доме. Удивлял его кабинет в квартире: обои на стенах не были видны, сплошные стеллажи и полки с книгами на разных языках. Причем это были книги не только «по специальности», но и о музыке, живописи, архитектуре, художественная литература. Владимир Николаевич мгновенно ориентировался в этом море книг – он сразу же доставал с полки ту книгу, о которой шла речь.

В. А. Шупер

Юлий Григорьевич Липец (1931–2006)

Экономикогеограф, д.г.н. (1991).

В Институте в 1960–1966, 1980–2006 гг., зав. лабораторией географии мирового развития (1988–2006)

Юлий Григорьевич Липец остался в нашей памяти как прекраснейший человек – добрый, мягкий, абсолютно бескорыстный, всегда стремящийся всем помочь, с невероятной щедростью тративший силы и время на общественные дела. И как выдающийся ученый, чьи идеи не получили еще должного резонанса из-за исключительной скромности Юлия Григорьевича, не позволявшей пропагандировать их с достаточной настойчивостью.

Талант всегда многогранен. Юлий Григорьевич начинал научную деятельность как африканист, его первая книга была посвящена странам Юго-Восточной Африки (1968). После «африканского» периода (работа редактором в Географгизе в 1954–1960 гг., затем в ИГ АН СССР, где в 1963 г. была защищена кандидатская диссертация) Юлий Григорьевич пятнадцать лет проработал в Центральном экономико-математическом институте (ЦЭМИ) АН СССР (1966–1980 гг.), где занимался вопросами системного моделирования, сохранив, впрочем, интерес к Африке до конца жизни. Именно как «модельер», один из создателей первой отечественной модели мировой динамики, своего рода «советский Форрестер», Юлий Григорьевич приобрел заслуженный авторитет в научных кругах. Работа в ЦЭМИ способствовала тому, что он стал одним из первопроходцев количественной и теоретической революций в географии, которые в нашей стране протекали совсем не безболезненно, вызывая существенное противодействие наиболее консервативной (и весьма влиятельной) части научного сообщества. В 1962 г., совместно с Л. И. Василевским, В. М. Гохманом, И. М. Маергойзом и Ю. В. Медведковым, Юлий Григорьевич создал Семинар по новым методам исследований в экономической географии при Отделении экономической географии Московского филиала Географического общества СССР (МФГО). Отметим, что в 60–80-е годы ушедшего столетия жизнь в МФГО била ключом, календарный план заседаний представлял собой огромную простыню, он печатался тиражом более 2 тыс. экз. и рассылался всем московским членам Общества. А «Семинар Гохмана» был одним из самых активных подразделений и проводил заседания 1–2 раза в месяц.

Ю. Г. Липец.

Юлий Григорьевич был причастен к изданию многих прекрасных книг, в т. ч. и переводных, существенно повлиявших на интеллектуальный климат в географии времен количественной и теоретической революций. Он был переводчиком вышедших в издательстве «Прогресс» книг «Методы регионального анализа» У. Изарда (1966) и «Пространственный анализ в экономической географии» П. Хаггета (1968), на которых училось не одно поколение географов. Нельзя не отметить и исключительную преданность Юлия Григорьевича делу научной информации в географии. Выпуск тетради «Теоретические и общие вопросы географии» в реферативном журнале «География» он принял в 1970 г. от уехавшего работать в Женеву Ю. В. Медведкова, и продолжал нести, точнее, волочить эту нелегкую ношу даже после распада системы научно-технической информации в стране, когда все без исключения референты отказались от работы, и Юлию Григорьевичу приходилось самому писать хотя бы краткие рефераты на все реферируемые источники за совершенно ничтожное вознаграждение.

С 1980 г. Юлий Григорьевич работал в ИГ АН СССР, возглавив в 1986 г. одно из подразделений Института после кончины В. М. Гохмана, для которого был правой рукой и надежной опорой. В 1990 г. он защитил докторскую диссертацию. В эти годы Юлий Григорьевич продолжал уделять исключительное внимание теоретическим проблемам географической науки, активно участвуя во всевозможных совещаниях и семинарах, а часто и организуя их. Уже в конце 70-х гг. он деятельно участвовал в установлении первых контактов с философами, которые мы налаживали с целью привлечь их к разработке методологических проблем географии. В 1983 г. он принял активное участие в организации Комитета по методологическим проблемам географии при Президиуме ГО СССР, в который вошли 20 географов и 9 философов, проявлявших интерес к нашей науке. Комитет проводил сессии, посвященные обсуждению определенных проблем методологии географии 1–2 раза в год в различных городах СССР, и закончил свое существование вместе с его распадом – последняя сессия состоялась в 1991 г. в Алуште.

Некоторые принципиально важные теоретические положения были сформулированы Юлием Григорьевичем в докладе на конференции в Обнинске в сентябре 1978 г. В последующие годы они частично воспроизводились в других его публичных выступлениях. В этом докладе он выступил не только как глубокий теоретик, но и как методолог географии: «Единство науки требует преодоления естественной асинхронности развития отдельных отраслей знания; иначе сложившиеся диспропорции могут исказить объективную научную картину реального мира, что неизбежно отразится и на практической деятельности людей. Конкретным примером таких диспропорций служит история изучения проблем взаимодействия природы и общества и экологии человека. Одним из факторов, приведших к отставанию научного знания в экологии, явилось общее отставание научного синтеза и синтезирующих наук. Поэтому, на наш взгляд, полезно попытаться выделить основные, самые общие причины этого отставания на примере одной из синтетических наук. География – одна из древнейших наук такого плана, и не случайно, столь злободневные сейчас экологические проблемы долгое время обсуждались в географических кругах, и был даже выдвинут тезис, что география и есть «экология человека» (Barrows, 1925)».

Далее было выдвинуто очень важное и не получившее должного распространения и развития положение об апориях географии: «Согласно наиболее распространенному мнению, причиной отставания географии был и остается ее характер как описательной науки (по известной дихотомии идеографические – номотетические науки). На наш взгляд, и ранее это деление относилось к методическим особенностям географии; ныне при развитии общей теории систем и широком использовании системной ориентации в географии, создании новых средств сбора, хранения и обработки массовой информации и создания геоинформационных систем, «описание» стало одной из стадий географического анализа и не может претендовать на роль обобщенной характеристики науки или стать серьезной методологической трудностью – «апорией» на пути развития географии. Реальные апории современной географии определяются более глубокими свойствами изучаемых ею явлений и характером самой науки. В первом приближении можно выделить 3 апории: 1) единство географии; 2) хорология, или пространственный анализ, и география; 3) уникальность и типичность в географии».

Не имея возможности донести до читателя мысли Юлия Григорьевича обо всех трех апориях, остановимся хотя бы на последней: «Третья апория связана с географическим преломлением общенаучной проблемы множественности и единичности, которая нашла отражение в дискуссиях о типичности и уникальности объектов, изучаемых в географических науках… Наиболее логичным представляется использование уже сложившегося в методике географии сочетания индивидуального и типологического подходов – анализа тренда и остатков регрессии – на языке математической статистики. Однако проблема осложняется тем, что по мере подъема по ступеням пространственной иерархии число объектов резко сокращается, и на высших ступенях мы приближаемся к единичному объекту: глобальной системе. К такого рода объектам уже не применимы стандартные процедуры научного анализа, и нам приходится действовать односторонне: изучать систему на базе взаимодействия ее составных частей. Поэтому столь ценны для науки первые данные по сравнительной планетологии, однако человечество пока еще остается уникальным объектом изучения и географии и всей науки. В заключение отметим, что в сравнении с апориями в математике и логике апории современной географии, на наш взгляд, связаны, прежде всего, с противоречиями нашего знания, что, возможно, облегчит их преодоление по мере расширения и углубления научного знания в целом».

Ю. Г. Липец и В. А. Пуляркин (справа). Рязань, 2000 г.

«Болевые точки» были не только обозначены с исключительной четкостью. Были предложены многообещающие пути дальнейшего развития, в основе которого должна лежать рефлексия над теоретическими трудностями. Этой рефлексии крайне не хватает и сейчас. По прошествии героической революционной эпохи мы, увы, опять стали сильнее грешить «теоретической беззаботностью» по А. А. Борзову, и расплачиваемся за нее отсутствием заметного прогресса в развитии нашей науки, преобладанием частных результатов, не находящих естественного места в рамках стройных концепций. Отсутствие утопического проекта в современном обществе, стимулирующего стремление к совершенству («перфекционизм» стал словом презрительным), приводит к постыдному измельчанию всей интеллектуальной продукции, будь то литература или искусство, философия или наука, идеология или теология. Мы стремились вышвырнуть утопию вон, поскольку воспринимали ее как надувательство, как средство интеллектуального порабощения тоталитарным режимом. Между тем Ю. Хабермас, которого даже при крайней антипатии нельзя записать в лагерь фундаменталистов, сказал коротко и веско: «Когда высыхают утопические оазисы, ширится пустыня банальности и беспомощности». В осознании злободневности, по Хабермасу, историческое мышление неразрывно связано с утопическим.

Для Юлия Григорьевича были одинаково характерны и широта исторического мышления, и упорное стремление заглянуть за горизонт. Он пытался осмыслить происходящее именно как область соприкосновения прошлого и будущего и говорил с глубокой озабоченностью о возрастающей нестабильности мировой финансовой системы или о прогрессирующем отставании Черной Африки. Как-то более двадцати лет назад во время одной из прогулок в Сокольниках, которые мы с Юлием Григорьевичем предпринимали время от времени для обсуждения научных проблем, он поставил на обсуждение вопрос о том, почему же все-таки возможна плановая экономика, несмотря на всю ее противоестественность. Нас обоих вдохновлял бытовавший тогда среди американских экономистов афоризм: «Плановая экономика – как говорящая лошадь. Странно, прежде всего, то, что она существует». Именно в причины ее существования мы пытались проникнуть. Безо всякого, впрочем, успеха. Но если я таких отважных попыток никогда больше не предпринимал, то Юлий Григорьевич продолжал работать над этой проблемой в обычной своей спокойной и методичной манере, причем, как выяснилось через много лет, весьма плодотворно.

Результатом его размышлений стало представление о существовании двух равновесных систем цен предложения (СЦП) – низкой и высокой, а также различных вариантов неравновесных систем. Для низкой СЦП характерна низкая стоимость всех ресурсов, включая человеческие, товаров и услуг, для высокой СЦП – наоборот. Именно переход от низкой СЦП к высокой должен привести к переходу от бедности социалистического общества к богатству высокоразвитых стран. «До 1920-х гг. во всех странах мира уровень СЦП характеризовался различными степенями неравновесия. Низкая оплата массовых профессий в промышленности, сельском хозяйстве и на транспорте, а также в сфере услуг была повсеместной и послужила важным обоснованием многих теоретических построений, в частности марксовой теории классовой борьбы. В 1920–1930-х гг. две системы цен предложения с относительным равновесием начали формироваться в глобальном масштабе.

Первая была основана на высоких ценах на труд, товары и услуги – система цен высокого уровня; вторая, соответственно, на низких ценах на труд, товары и услуги – система цен низкого уровня. В 2005 году исполнилось 90 лет со времени зарождения СЦП высокого уровня. В 1913 г. на заводах Г. Форда средняя текучесть рабочей силы составляла 31,9 % в месяц. С 1915 г. был установлен уровень минимальной оплаты труда – 5 долл/день и текучесть снизилась до 1,4 %».

«Очень важно, что формирование высокой СЦП происходило в благоприятной теоретической среде – теории предельной полезности, согласно которой стоимостные и ценовые характеристики присущи в равной мере всему спектру товаров и услуг (включая третичный и четвертичный сектора) и, что особенно существенно, на все природные ресурсы, начиная с земли и воды» – подчеркивал Юлий Григорьевич. В дальнейшем высокая СЦП стала важным фактором формирования «государства всеобщего благосостояния» и ныне присуща всем странам т. н. «золотого миллиарда» или «Первого мира».

«Формирование низкой системы цен предложения, при которой также, впервые в экономической жизни, наблюдалось относительное равновесие между оплатой труда и ценами на основные товары и усЛУГИ, произошло в конце 1920 – начале 1930 гг. в СССР в ходе процессов индустриализации и коллективизации, а также банковской реформы 1930-х гг. Основными условиями ее формирования стали всеобъемлющее планирование хозяйства, монополия внешней торговли и ликвидация частного предпринимательства в промышленности и торговле, неконвертируемость рубля (с конца 1926 г. прекратился обмен червонцев на зарубежную валюту, прежде всего – на немецкие марки) и полностью автономная кредитно-инвестиционная система. При данной системе цены на товары и услуги формировались не децентрализовано, в ходе анализа спроса и принятия корпоративных решений, а центральными органами Госпланом и Госкомцен. Эти цены, при обычном дефиците как товаров, так и услуг и их невысоком качестве (Корнаи, 1990), устанавливались исходя из уровней оплаты труда, даже на импортные товары. Они держались принципиально низкими на «социальные» товары, например, хлеб и коммунальные услуги, включая энергию. Большая часть жилого фонда в городах распределялась бесплатно, равно как и услуги в области образования и здравоохранения. Цены на транспортные услуги и горючее оставались на низких уровнях в течение десятков лет. Так, железнодорожный билет из Москвы в Ленинград 40 лет стоил 10–12 руб., бензин 7,40 коп/литр и т. п., несмотря на рост реальной зарплаты с 50 до 220 р. в месяц».

Переходный период Юлий Григорьевич понимал как переход от СЦП низкого уровня к СЦП высокого уровня. Этот переход еще далек от завершения и в странах – новых членах ЕС. Так, пятикратный разрыв в размерах средней зарплаты между Финляндией и Эстонией (соответственно 2500 и 500 долл.) сочетается с несравненно меньшей разницей в ценах на товары и услуги.

Юлий Григорьевич тщетно пытался донести свои идеи до реформаторов, в т. ч. Е. Т. Гайдара, с которым беседовал лично. Результатом этих контактов стал следующий теоретический вывод: «Наши реформаторы долго спорили, на чем строить. Одни говорили, что надо следовать рецептам Кейнса (совокупные расходы, базовые уравнения и т. д.). Другие, и это победило, – что нужно сделать упор на монетаристской теории, где основное уравнение выражено предложением денежного обмена. Эти оба уравнения конвергируют друг с другом, но не в этом дело. Дело в том, что и кейнсианский рецепт, и фридмановский рецепт работают, как показал не только наш опыт, но и опыт развивающихся стран, в условиях высокой системы цен. Вот там они могут работать, и те и другие рецепты. А в условиях неравновесной системы цен, заниженной оплаты труда, эти базовые положения уравнения кейнсианской и фридмановской теорий работают в крайне извращенном виде». По мнению Юлия Григорьевича, предварительные, сугубо экспертные оценки позволяют предполагать, что искомые показатели нижнего порога должны лежать в диапазоне 800–900 долл. в месяц по оплате труда. Однако эти показатели требуют корректировки с учетом различий в покупательной способности валют, которые очень заметно проявляются, прежде всего, в странах с низкой и неравновесной СЦП, что особенно четко отражено в подсчетах ВВП по паритетам покупательной способности для Китая, Индии, России и ряда других стран. Для нашей страны моделирование динамики СЦП крайне осложнено глубокой дифференциацией ценового пространства и высокой долей неформальной экономики.

Юлий Григорьевич не жалел сил в попытках разобраться в развитии мирового хозяйства и как исследователь, и как организатор науки. Он опубликовал в соавторстве с В. А. Пуляркиным и С. Б. Шлихтером прекрасное пособие для вузов «География мирового хозяйства» (М.: Владос, 1999). Широта и ответственность темы заставили авторов проявить скромность в выборе жанра, но, будучи написанной весьма доступно, эта очень богатая идеями и фактическими данными книга явно рассчитана не только на студентов. Впрочем, авторы не остановились на достигнутом, и под их общей редакцией вышла коллективная монография «Экономическая география мирового развития. ХХ век» (СПб.: Алетейя, 2003), вероятно, лучшее произведение этого рода за последнее десятилетие. В последние месяцы жизни Юлий Григорьевич напряженно редактировал новый русский перевод классической книги А. Лёша, который должен выйти в издательстве «Наука» в наступившем году. Особенно велика роль Юлия Григорьевича как «организатора и вдохновителя» ежегодных конференций экономикогеографов и региональных экономистов, ставших традиционным форумом для обсуждения проблем регионального развития. С 1983 г. эти конференции проходили в качестве сессий Совета АН СССР по региональным системам, которым руководил А. Г. Аганбегян, с 1995 г. эти сессии стала проводить Международная академия регионального развития и сотрудничества, руководимая А. Г. Гранбергом. Ю.Г. до последних дней жизни энергично готовил очередную сессию, посвященную проблеме «Унаследованные территориальные структуры в социально-экономическом развитии», которая, по его замыслам, должна была состояться в Кирове в начале июня 2007 г…

Катастрофическое снижение интеллектуального уровня, равно как и отсутствие вдохновляющего проекта будущего – всего лишь симптомы крайне тяжелой болезни, порожденной глубочайшими трансформационными процессами в современном обществе. И постиндустриальная трансформация, и даже «демографическая революция» – лишь отдельные аспекты этого мощнейшего тектонического сдвига. Подобно сильному землетрясению, уничтожающему целые массивы материальной культуры, этот социальный катаклизм уничтожает исключительно важную часть духовной культуры, а именно рационализм, цитаделью которого остается наука, сама все больше напоминающая тонущий корабль. На смену ученым приходят менеджеры, мышление которых не может не быть примитивным, ибо примитивность – оборотная сторона его эффективности. Менеджер не может мыслить неисчислимыми категориями, он подобен офицеру, ставящему задачу, либо получающему ее. Но офицера естественно видеть во главе роты или дивизии, менеджера – во главе фирмы или корпорации, но не во главе кафедры или лаборатории, университета или НИИ. Между тем организация духовного производства по образу и подобию материального (в смысле материальной заинтересованности) – свершившийся факт, с которым уже давно все смирились.

Вместе с наукой из мира уходит и идеология. Подобно тому, как манипулирование социальными процессами все больше вытесняется манипулированием общественным сознанием, предъявляющим спрос на PR, а не на социальную теорию, всегда отстающую от социальной практики, в международных отношениях идеология оказалось полностью вытесненной геополитикой. Фундаментальные представления о правах человека, политических свободах и демократии оказались низведенными до средства решения сугубо прагматических политических (или даже экономических) задач. Нас действительно ждет новое средневековье, с мобильниками, ноутбуками и еще более современными техническими новинками, распространяющимися со скоростью, о которой еще недавно нельзя было даже мечтать. Ведь идеологический вакуум уже начинают заполнять какие угодно лжеучения и даже самые почтенные мировые религии приобретают претензии, от которых берет оторопь. Яркий тому пример – энергичная борьба высших иерархов РПЦ против преподавания в средней школе научных представлений о происхождении человека и даже «обезьяний процесс», только уже не в 1925 г. в захолустном городишке в Теннесси, а в 2006 г. в блистательном Санкт-Петербурге.

Юлий Григорьевич преданно служил делу разума и просвещения, защищая от наваждений времени, прежде всего, свой собственный ум и в мягкой ненавязчивой форме помогая другим умам. Он мастерски умел слушать всех и всё, никого и ничего не принимая всерьез, если это с очевидностью противоречило доводам Разума. Он часто говорил в частных беседах, что концепция устойчивого развития – это гениальное изобретение чиновников, позволяющее подбирать ключи к любым сейфам с деньгами. Он ни в грош не ставил и отечественные рассуждения об энергетической сверхдержаве, и зарубежные – о газовом шантаже, поскольку смотрел без особого оптимизма как на перспективы отечественного ТЭКа, так и на добросовестность наших западных партнеров. У него в равной степени не вызывали восхищения и уровень исследований в ВШЭ, и уровень подготовки в американских университетах, поскольку и с тем, и с другим он был знаком на собственном опыте. У него был очень широкий и разнородный круг общения, но он никогда не принадлежал ни к каким тусовкам и вряд ли любил само это слово. С его уходом сократилось пространство, освещавшееся «естественным светом разума». Этого света и далее будет становиться все меньше и меньше, и если нам не удастся передать социальную эстафету тем поколениям, которые идут за нами, мир будет все глубже погружаться во тьму.

Н. И. Коронкевич

Марк Исаакович Львович (1906–1998)

Гидролог, д.г.н. (1942), профессор (1947).

В Институте в 1954–1989 гг., зав. отделом гидрологии (1962–1988)

Марк Исаакович Львович – один из самых известных гидрологов в нашей стране и в мире, автор 25 книг и почти 500 статей, посвященных широкому кругу гидрологических проблем. Многие из его работ переведены на английский, французский, китайский, японский, польский и другие языки. Особенно широкий резонанс в научном мире получили его исследования по классификации рек земного шара, мировому водному балансу, оценке антропогенного воздействия на водные ресурсы и обоснованию путей их наиболее рационального использования и охраны. Им была создана своя географо-гидрологическая школа. Под его руководством стали кандидатами и докторами наук свыше 50 гидрологов СССР, Болгарии, Вьетнама, КНР, Кубы, Польши, Румынии, Югославии, Кении и других стран.

М. И. Львович.

В течение ряда лет М. И. Львович был действительным членом постоянной комиссии Международной программы Международного географического союза, президентом Международной комиссии поверхностных вод, членом бюро Международной ассоциации гидрологических наук и соредактором бюллетеня этой ассоциации, членом Болгарского и Сербского географических обществ. Он входил в состав многих Ученых советов, комиссий, редколлегий, в т. ч. «Известий АН СССР. Серия географическая», журнала «Водные ресурсы».

М.И. награжден двумя орденами Трудового Красного Знамени, орденом Красной Звезды, болгарским орденом Кирилла и Мефодия I степени, многими медалями. М. И. Львовичу и его работам посвящена статья в Большой Российской Энциклопедии (2011, т.18, с. 193).

М. И. Львович родился в Запорожье 15 мая 1906 г. В 1924 г. он переехал в Ленинград, где совместил работу в Государственном гидрологическом институте (ГГИ) с учебой на географическом факультете ЛГУ. В ГГИ проработал до 1952 г., пройдя путь от лаборанта до заместителя директора по науке. Здесь же по совокупности выполненных работ в 1936 г. ему была присуждена ученая степень кандидата географических наук. В 1942 г. он защищает докторскую диссертацию. С 1947 г. – профессор.

М.И. одним из первых оценил значение полевых гидрологических исследований. В молодые годы он объездил с гидрологическими экспедициями многие районы СССР, в т. ч. Дальний Восток. Эти поездки, в частности, позволили ему выдвинуть опередившую свое время идею использования закономерностей гидравлических процессов для разведки россыпных месторождений золота. Еще в начале 30-х гг. им совместно с М. А. Великановым была опубликована статья, в которой излагалась программа создания в СССР сети воднобалансовых станций. Одна из первых таких станций была создана М.И. на Дальнем Востоке. В 1936 г. по его инициативе был организован широко известный воднобалансовый стационар на Валдае, а в 1948 г. – гидрометеорологическая обсерватория «Каменная степь». Позднее, уже уйдя из ГГИ и работая в Институте географии АН СССР, он организовал полевые воднобалансовые исследования в Заволжье, в Подмосковье, на юге Украины, в Курской области.

Велика роль М. И. Львовича в становлении в стране службы гидрологических прогнозов. В конце 30-х гг. ему была поручена организация Всесоюзной службы гидрологических прогнозов, координирующей деятельность отделов гидропрогнозов местных управлений Гидрометеослужбы.

В годы Великой Отечественной войны М.И. был одним из руководителей гидрологического обеспечения действующей армии. В 1943 г. он был назначен членом Военно-гидрометеорологической миссии СССР в США.

М.И. всегда интересовала глобально-гидрологическая тематика. В 1945 г. была опубликована его работа «Элементы водного режима рек земного шара», многие положения которой были апробированы еще в конце 1938 г. в исследовании «Опыт классификации рек СССР».

Широкий отклик в мире получила профилактическая концепция предотвращения качественного истощения водных ресурсов, предусматривающая всемерное ограничение сброса сточных вод в реки и водоемы, которую М.И. начал разрабатывать более полувека назад и обосновал прогнозно-гидрологическими расчетами для суши земного шара и отдельных его регионов. Значительное место этой концепции отведено в книгах «Мировые водные ресурсы и их будущее» (1974) и «Вода и жизнь» (1986). Последним глобально-гидрологическим исследованием стала коллективная монография «Современная интенсивность внутриконтинентальной эрозии суши земного шара» (1991), написанная под его руководством.

В научном творчестве М. И. Львовича наряду с глобальными широкое применение нашли региональные и зонально-ландшафтные подходы к исследованию водных ресурсов. Это стало возможным в результате развития географо-гидрологического метода В. Г. Глушкова, которого М.И. считал своим учителем и о котором он написал книгу. Марк Исаакович предложил шестикомпонентную систему уравнений водного баланса, которая позволила генетически более обоснованно по сравнению с традиционным трехчленным уравнением А. Пенка изучать закономерности круговорота воды. На основе шестикомпонентной системы уравнений водного баланса им и его учениками построены карты элементов водного баланса и выполнена балансовая оценка водных ресурсов мира, СССР, Русской равнины и других регионов.

М.И. может считаться одним из основоположников антропогенного направления в современной гидрологии. Большой вклад он внес в понимание гидрологической роли различных видов хозяйственной деятельности на водосборах (земледелия, лесного хозяйства, урбанизации территории и др.) Особенно тщательно эти вопросы были проработаны им в книге «Человек и воды» (1963).

С 1954 г. М. И. Львович начал работать в Институте географии АН СССР – после увольнения в 1952 г. из ГГИ в период гонения на космополитов и непродолжительной работы в Экспедиции полезащитного лесонасаждения Академии наук. В 1962–1986 гг. он возглавлял отдел гидрологии ИГАНа. В период работы в ИГАНе была выполнена большая часть его работ. Помимо указанных выше исследований в 70–80-е гг. в Институте географии под руководством М. И. Львовича было проведено изучение влияния территориального перераспределения водных ресурсов на окружающую среду, в результате чего были разработаны рекомендации по максимальному ослаблению отрицательных последствий отдельных проектов переброски стока и предложения по интенсификации водного хозяйства на местах. В частности, предложения по пересмотру географии земледелия, по созданию в горах Средней Азии системы водохранилищ ирригационного назначения с многолетним регулированием стока и по расчленению Аральского моря с целью частичного сохранения его экологического потенциала.

В 1989 г. М.И. по семейным обстоятельствам эмигрировал в США, где и умер 27 сентября 1998 г. в г. Сан-Хосе.

М.И. был чрезвычайно целеустремленным, работоспособным и организованным человеком. Того же он требовал от своих подчиненных. Во многом благодаря этим качествам возглавляемый им отдел гидрологии ИГАНа с числом сотрудников немногим более 20 человек на протяжении многих лет успешно конкурировал в воднобалансовых исследованиях с ГГИ, насчитывавшим по крайней мере в 100 раз большее число исследователей.

Любую работу М.И. начинал с разработки метода исследования. Недаром его любимым изречением были слова А. И. Герцена: «Метод есть эмбриология истины». В статьях и отчетах, напоминал он, необходимы четкая постановка задачи, методическая часть, логическое четкое изложение результатов исследования, выводы и рекомендации. Обаятельный с окружающими во внеслужебной обстановке, М.И. был весьма требователен, порой жесток ко всему, что относилось к работе, ее качеству, срокам выполнения. Ему был присущ в целом авторитарный стиль управления, хотя и в весьма интеллигентной манере. Он никогда не употреблял бранных слов, не был блюстителем строгой дисциплины. Обычно всеобщая явка на работу была обязательна лишь по вторникам и четвергам, да на всех заседаниях, когда выступал он сам или кто-то из сотрудников отдела. В присутственные дни все должны были отчитываться о проделанной за предшествующую неделю работе. Много внимания уделялось подготовке к предстоящим докладам, в частности, изготовлению иллюстрирующих их плакатов. Как-то он сказал мне, что главное – результат, а как и когда его получает сотрудник, не играет большой роли.

При этом М.И. весьма болезненно относился к инакомыслию в отношении своих идей и решений – мог нелицеприятно высказаться по этому поводу, долго помнил прегрешения, старался расстаться с совершившими их людьми. В этой связи ушли из отдела гидрологии ИГАНа или сильно испортили свои отношения с ним С. Л. Вендров, А. М. Грин, П. Ф. Идзон, Г. М. Черногаева и ряд других сотрудников. Немало недоброжелателей нажила его манера подчеркивания своего «я», упорного навязывания своего мнения, исходя из искренней убежденности, что он лучше других знает проблему. Помнится следующий эпизод. Дело было в кинотеатре «Новочеркасск», рядом со старым зданием Института водных проблем (ИВП) АН СССР. Там проходило Всесоюзное совещание по проблемам переброски стока. Выступал Г. В. Воропаев как директор ИВП – ведущей организации, отвечающей за научную разработку проблемы переброски стока. После его выступления к нему, очень довольному своим докладом, подошел М.И. и в присутствии большого числа людей сказал: «Григорий Васильевич! Что же Вы, готовя свое выступление, не посоветовались со мной? Я бы подсказал Вам главную идею решения проблемы. А так ваш доклад получился неудачным». Настроение Воропаева после этого резко упало.

В то же время М.И. очень ревностно защищал на разных уровнях своих учеников, друзей, последователей и нередко очень существенно помогал в жизни вне рамок научной деятельности.

Немалое влияние на отношения М.И. к коллегам оказывала его жена Фрида Аркадьевна, которая всегда была в курсе того, что делается в отделе гидрологии и в Институте географии. Ей, врачу по специальности, М.И., не обладавший крепким здоровьем, во многом обязан тем, что прожил почти 93 года. Она бдительно следила за его состоянием и при первых признаках недомогания старалась устроить его в академическую больницу или санаторий. Но при этом М.И. забирал с собой книги и рукописи и превращал больничную палату в служебный кабинет, где писались статьи и книги и решались производственные вопросы с приглашенными сотрудниками.

Добившись выдающихся результатов в своей научной деятельности, Марк Исаакович многое дал своим ученикам и, прежде всего, навыки научной работы, широкий кругозор как в области гидрологии, так и смежных наук, причем не только географических. Вспоминаю, как в одну из редких минут своих отвлечений от работы он очень увлеченно рассказывал мне о сусальном золоте, о том, как этим золотом покрывали фрагменты станции метро «Таганская» и что на это ушло 2 килограмма золота.

Полученные навыки и знания способствовали успешной карьере многих его учеников и последователей. Самое же главное, он научил многих из нас относиться к науке как к главному делу жизни.

Г. М. Лаппо

Яков Григорьевич Машбиц (1928–1997)

Экономикогеограф, страновед, д.г.н. (1975), профессор, чл. – корр. Российской академии образования (1995). В Институте в 1955–1997 гг., зав. отделом географии зарубежных стран (1970–1986), дважды лауреат Государственной премии (1973, 1987)

Полтора десятилетия назад не стало Якова Григорьевича Машбица. Он скончался в день своего 69-летия. Болезни, которые ему досаждали в последнее время, казалось, отступили. Утром 15 сентября Яков Григорьевич принял поздравление от А. А. Величко, звонившего из-за города. Но вскоре почувствовал себя неважно. В сопровождении жены отправился в больницу, расположенную на той же улице, на которой он жил. А через три-четыре часа скончался. Остановилось сердце. Когда Наташа позвонила мне во второй половине дня и сказала буднично: «Яша умер», – чувствовалось, что она говорит, сама не осознав, что случилось.

Все, кто знал Яшу, дружил с ним, работал, привык общаться чуть ли не ежедневно, его не забывают. Он продолжает жить где-то рядом. Кажется, что придешь в Институт географии и встретишь его, беседующего с коллегами в коридоре, улыбающегося после очередной шутки. Или увидишь в библиотеке за просмотром свежих поступлений. Или будешь заседать на Диссертационном совете, на котором он обязательно выступит в поддержку соискателя.

В институте Я.Г. был опорной фигурой, авторитетным профессионалом-географом. Его мнение ценили Иннокентий Петрович Герасимов и Владимир Михайлович Котляков, коллеги из других отделов и лабораторий. Смысл жизни для него был в работе, в том, чтобы дело свое делать хорошо. И получалось у него всегда так, как надо.

Яша умел работать в коллективе. В редколлегии «Стран и народов», будучи заместителем главного редактора Ю. В. Бромлея, был инициативен, курируя географическую часть интересного издания, удостоенного в 1987 г. Государственной премии СССР. Подобная же роль генератора идей и куратора социально-экономических разделов была у него при создании Национального атласа Кубы, также удостоенного Государственной премии СССР (1973).

Вместе с Вениамином Максовичем Гохманом он создал основы проблемного страноведения – важного раздела социально-экономической географии. Эти разработки сыграли большую роль в подъеме, придании актуальности и свежести исследованиям стран мира. Много Яковом Григорьевичем сделано для развития столь значимого в географии направления как создание Национальных атласов разных стран (помимо кубинского еще монгольского и вьетнамского). Он поддержал идею создания «Географии для управленцев», разработал программу книги, беседовал с возможными авторами разделов. Книга не была написана. А жаль. То, что сейчас публикуется и делается по вопросам административно-территориального устройства, реформирования (по сути дела развала) Единой энергетической системы, приватизации предприятий, формирования агломераций, преодоления монопрофильности городов, расширения границ Москвы, – свидетельствует о дефиците географических знаний у лиц, принимающих решения. Осознаешь, как была бы полезна и необходима подобная книга. Государственная политика в области демографии, охраны окружающей среды, расселения должна иметь надежные географические основы.

Обширные знания, превосходная память, общая культура, трудолюбие и работоспособность, высокая гражданственность, вообще добротные человеческие качества очень помогали Якову Григорьевичу успешно работать и добиваться хороших результатов. Он относился к своему делу с большой ответственностью. Его совершенное владение испанским языком вызывало восхищение. Помню, как поразил поистине виртуозный перевод выступления президента АН Кубы А. Н. Хименеса на приеме в Президиуме АН СССР. Я.Г. легко и свободно, без усилий и запинки излагал пространные части речи кубинского ученого.

После кончины Яши я по просьбе его жены разбирал с большой горечью научный архив Я. Г. Десятки увесистых папок с обозначенными темами, сотни, тысячи листков напечатанных на машинке или написанных от руки, но очень разборчиво. Все в порядке, очень аккуратно. Видно было, что папки не пылились на полках. Они все время были в работе, постоянно пополнялись. Листки в них выражали непрерывную работу, которой Яша занимался неутомимо. Вовсе не создавалось впечатления, что владелец архива почивал на лаврах и намеревался ограничиться стрижкой купонов. Он был весь в движении, продолжал восхождение в науке, шел к новым свершениям. Содержимое папок отражало не только и не столько уже достигнутое (было, конечно, и это), оно говорило о намерении сделать еще больше, разработать новые темы и направления.

Я. Г. Машбиц.

Якова Григорьевича отличало педагогическое мастерство. Оно ярко проявилось во время его не очень долгой, но плодотворной работы на кафедре В. П. Максаковского в Педагогическом университете. Для тамошних студентов и аспирантов он был поистине живым классиком. Триумфально был избран в члены-корреспонденты Российской академии образования. Коллеги подумывали о том, что пора бы провести его в академики. Мне довелось присутствовать при разговоре на эту тему тогдашнего Президента РАО М. И. Кондакова и В. П. Максаковского. Буквально за день до кончины Я.Г. узнал о том, что готова верстка его учебника, посвященного проблемному страноведению, – своего рода напутствие и завет молодым географам.

Как-то в разговоре с Яшей я поделился своими заботами. Моей дочери Лене, аспирантке ИГАНа, предстояло сдавать кандидатский минимум по философии. Естественно, она волновалась – материал огромный, вопросов тьма. Яша предложил дочке прийти к нему для консультации. И так умело, мастерски построил собеседование, в ходе которого не только много рассказал сущностного и о том, как надо строить ответы, но сумел снять тревоги и неуверенность. Дочь ушла окрыленная и экзамен сдала на «отлично».

Даже в своем хобби Я.Г. достигал профессионализма. Его знание истории отечественного футбола было потрясающим. Почти не напрягая память, он в разговорах на футбольные темы называл имена игроков и тренеров, результаты матчей, приводил массу интересных подробностей. Причем, это касалось не только его любимой команды ЦСКА – «команды лейтенантов». Его эрудиции позавидовали бы авторитетные футбольные статистики.

У Яши было хорошо поставлено чувство юмора. Он любил шутку, умел создать и поддержать атмосферу непринужденности, рассказав анекдот, забавную байку, прочитав ироничные стихотворные строчки. Но делал это не как балагур, стремящийся потешить публику. В шутливой форме или в шутливом обрамлении преподносились очень даже серьезные вещи.

И собственные невзгоды и трудности Я.Г. переживал и преодолевал с юмором. А ведь временами не все складывалось по справедливости, так, как надо было бы. Не все радовало. После окончания геофака мог бы быть оставленным в МГУ, учитывая его отличную учебу. Не оставили. Великолепное знание стран Латинской Америки и вообще испаноязычных стран и замечательное владение испанским языком, естественно, открывало ему пути в эти страны. Но поездок, не считая посещение Кубы, где он побывал 11 раз, было намного меньше, чем требовалось в интересах дела.

В июле 1977 г. в составе делегации советских географов Я.Г. прибыл в город Торунь – место проведения III польско-советского семинара по урбанизации. И почти сразу, кажется, чуть ли не в день прибытия, вернулся по вызову в Москву, чтобы затем отправиться в Перу. Но случилось так, что и в семинаре по урбанизации не поучаствовал, и в Перу почему-то не полетел. Хотя все надлежащим образом было оформлено.

Якову Григорьевичу 11 лет.

Яша был непревзойденным тамадой. Кто-то в шутку сказал, что Яша проходил «тамадатуру» в Грузии. Конечно, в Грузии он бывал не раз и всегда с удовольствием. Встречали его грузинские друзья замечательно. Так что «тамадатуру» проходил успешно. С ответственными обязанностями тамады Яша справлялся блистательно, умело направляя ход дружеского застолья. К месту находил всевозможные были и небылицы, широко использовал и художественную литературу, и народную мудрость. Его речь изобиловала артистически исполненными миниатюрами. Любил помянуть Одессу с ее дружелюбием и теплотой, приводя высказывания И. Бабеля: «Киплингов здесь не будет, зато Мопассанов вам гарантирую». Вспоминал о Буденном, который на вопрос «Как Вам Бабель?» ответствовал: «Смотря какая бабель!»

Жена и друг Наташа Машбиц-Дукельская сказала кратко об отличительной черте своего мужа: «Яша умел дружить». Это глубоко верно. Яша, скромный по натуре человек, смог позволить себе роскошь – иметь много друзей, очень разных. И по учебе в университете, и по работе в ИГАНе и других академических институтах, особенно в Институте Латинской Америки, и по Обществу дружбы с зарубежными странами, по Географическому обществу. Был заботлив и внимателен, всегда готовый поддержать, прийти на помощь словом и делом. Люди были ему интересны. Эта черта – внимание к людям – свойственная настоящему педагогу и хорошему человеку, у Яши была выражена очень сильно. На друзей не жалел времени, а ведь уйма его уходила на беседы, телефонные разговоры, чтение и рецензирование рукописей. И Яше друзья отвечали теплотой и благодарностью.

В библиотеке Я.Г. много книг с дарственными надписями. Очень много надписей нестандартных. Хочется привести хотя бы некоторые.

«Дорогому другу Якову Григорьевичу Машбицу с благодарностью за помощь в работе над этой книгой, за доброе отношение к ее автору. Здоровья Вам и оптимизма. Ваш всегда Эд. Мурзаев. 28.09.95» (надпись на книге «Топонимика и география»(М., 1985)).

На книге «Чехословакия» (М., 1964): «Дорогой милой моему сердцу семье Машбиц от автора на добрую память с чувством искренней симпатии и в знак нашей давней дружбы. 10.05.1964. И. Маергойз».

«Дорогому Яше Машбицу, хорошему человеку и работяге с глубоким уважением и любовью в память об общих учителях и друзьях. Твой О. Витковский».

«Якову Григорьевичу Машбицу, уже давно ставшему маяком для автора этой скромной книжечки. Б. Ишмуратов».

В. В. Покшишевский на своей книге «Население и география» (М., 1978) заполнил целую страницу. Привел 24-строчное стихотворение Георгия Шенгели «Александрия», затем изречение Ларошфуко: «Старея, люди становятся более безумными и более мудрыми». И от себя: «Дорогому Якову Машбицу – другу – с любовью, рецензенту – с благодарностью от автора-александрийца (и «француза»). Сердечно В. Покшишевский».

А. А. Величко: «Дорогому Яше, без твоей поддержки не родилась бы и книга».

В. А. Тишков: «Дорогим Наталье и Якову с самыми добрыми чувствами благополучия и успехов от коллег по Новому Свету с почтением к высокой учености и человечности».

«Яшеньке Машбицу – великому латино-американисту от скромного, но любящего африканца. М. Горнунг».

С. А. Тархов, С. Б. Шлихтер: «Дорогому Яше – организатору и вдохновителю всех наших побед с любовью и дружбой».

«Дорогому Яше Машбицу, неотступно тревожащему мою совесть, с благодарностью. Л. Блохин. 06.02.95».

«Дорогому Якову Григорьевичу Машбицу с благодарностью за его огромную душевную щедрость. Э. Жибицкая». (Эрнестина Давыдовна Жибицкая была школьной учительницей Яши по географии).

«Дорогому Якову Григорьевичу Машбицу, обладающему большим и тонким чувством юмора, что делает его незаменимым судьей даже теоретических опусов. В. Вольский».

И ученики, и товарищи, и маститые ученые в своем отношении к Я.Г. едины. Роль таких людей, как Я.Г. в коллективе трудно переоценить. Они необходимы как воздух. Я.Г. не просто активно и плодотворно, не всегда заметно для других работал, занимая ответственные посты и входя в мозговой центр Института. Своей доброжелательностью и человеколюбием он создавал теплую товарищескую атмосферу. При всей своей мягкости и такте был принципиален и тверд в позиции, хотя всегда был готов к обсуждению, к поиску приемлемого для всех решения. Когда говорил о том, что добился «достойного компромисса» в своем непростом из-за обилия характеров отделе был страшно доволен, прямо-таки светился.

Когда выступал, быстро овладевал вниманием аудитории. У О. Р. Назаревского вошло в привычку «ставить оценки» выступавшим (например, на заседании Диссертационного совета). Яша, гораздо чаще, чем другие, удостаивался «пятерки».

Помню, на заседании аттестационной комиссии при переаттестации сотрудников, когда рассматривался вопрос о Я. Г. Машбице, я, учитывая, что среди членов комиссии были недавно ставшие игановцами, сказал: «За Яковом Григорьевичем надо ходить с блокнотом и записывать его высказывания, они интересны и поучительны». Сказал вроде бы шутливо, но будучи в этом абсолютно убежденным. А вот сейчас жалею, что сам этому призыву следовал лишь изредка, хотя вместе мы были нередко – и на разных заседаниях, и беседуя в кулуарах, и подчас совершая совместные поездки, например, на любимый обоими Кавказ.

Всюду и всегда Я.Г. не был пассивным. Не мог просто присутствовать или числиться. Всегда был активным участником.

У меня сложилось убеждение, думаю, что не только у меня, что Яша очень удачно выбрал профессию географа – исследователя, педагога, популяризатора науки. Он органично вошел в географию, проникся ею. Занятия географией, знакомство с районами и странами во время путешествий, анализ статистического материала, обращение к картам как важнейшему в географии средству анализа и синтеза, – все это определило интересы, пристрастия, сам образ его жизни. Быть географом для него было почетно и ответственно, в высшей степени престижно. Я.Г. был убежден в высокой роли географической науки, географии как учебного предмета, мировоззренческом ее значении. Видимо, поэтому на надгробном камне на могиле Я.Г., покоящегося на Ваганьковском кладбище, надпись предельно лаконична: «Яков Григорьевич Машбиц. Географ».

Рисунок А. Д. Арманда.

Эдуард Макарович Мурзаев (1908–1998)

 

А. В. Дроздов

Самое важное

Кроме овеществленных результатов труда наших учителей, кроме книг, карт, рукописей, для полноценного развития научного сообщества не менее важны нематериальные проявления их творчества. Это наши с ними разговоры, это их голоса и жесты, поступки. Они формируют наше научное мировоззрение ничуть не в меньшей степени, чем письменные источники. С появлением аудио– и видеозаписей и эти аспекты нашей жизни отчасти стали материальны, но многое хранится только в памяти, особенно, если мы обращаемся к далеким временам. Это та самая «дней связующая нить», оборванные концы которой стремился соединить принц Гамлет и разрывать которую нельзя.

Скажу о том, что в нематериальном наследии Эдуарда Макаровича Мурзаева хранящемся в моей памяти, для меня особенно важно.

Шел 1968 год, Эдуарду Макаровичу было 60 лет, мне не было и тридцати. В этот год я получил от него книгу «Путешествие в жаркую зиму» с лестной дарственной надписью – «Саше Дроздову, молодому географу от старого Макарыча».

Немногие люди, как мне кажется, называют себя старыми в 60 лет. Правда, к 60 годам Э.М. был уже классиком. Уже опубликованы были книги о Монголии, Средней Азии, Синь-цзяне, уже вышел знаменитый словарь.

Незадолго до этого, в годы учебы в МГУ, Э.М. казался мне существом почти мифологическим. Мне пришлось видеть его в те годы лишь дважды. Первый раз на заседании топонимической комиссии Географического общества. Он говорил о вещах для меня абсолютно новых и поразительных. Я почувствовал, что его речь, которую по малограмотности смог понять лишь отчасти, полна глубокого значения. А его облик оставлял ощущение заключенной в нем мудрой силы.

Второй раз я с робостью смотрел на него, председателя экзаменационной комиссии, во время защиты своей дипломной работы, в которой осмелился рассуждать о Джунгарии, где, конечно же, не бывал. А он бывал не раз. И мне казалось – знал о ней все. И я трепетал. Но Мурзаев никаких грозных вопросов мне не задал и о моей работе ни словом не обмолвился. А мне бы очень хотелось услышать его одобрение. Но тогда я еще не знал, как деликатен этот человек. Узнал позже, уже в Институте.

Дело в том, что в студенческие годы, да и потом я во множестве глотал разнообразнейшие книги о Средней и Центральной Азии. И вот однажды после какого-то из институтских заседаний заговорил с Эдуардом Макаровичем о моих увлечениях Свеном Гединым, который тогда был у нас отнюдь не в почете, Арминием Вамбери и даже «Крышей мира» Сергея Масловского (его литературный псевдоним Мстиславский). Мурзаев мою восторженность очень мягко остудил. Выслушал меня благожелательно, а потом Свену Гедину отдал должное, но попенял за некоторые преувеличения, о Вамбери заметил, что это был человек мужественный и устремленный, но скорее выдающийся филолог, чем географ, а про книгу Сергея Масловского не сказал ничего.

Мне кажется, я тогда правильно понял этот урок. И не счел Эдуарда Макаровича сухим человеком. Мне стало ясно – тогда он деликатно дал мне почувствовать, что достоверные факты ценит больше, чем пересказ прекрасной легенды об Искандере и Пери в авантюрном романе. И что прекрасные легенды нужно читать в подлинниках, а не в переложениях.

Был ли Эдуард Макарович только лишь добросовестным и сухим собирателем фактов, как вначале отзывался о нем Л. Н. Гумилев? Из своей казахстанской ссылки он писал: «Мурзаев образец ученого муравья, по Фр. Бэкону». Конечно, нет. Он был еще и «пчелой Бэкона». И тот же Гумилев позже писал Абросову уже иначе: «Кстати, Мурзаева я достал и извлек из него кое-что нужное».

Монголия, начало 1940-х годов.

По-моему, важнейшей чертой Эдуарда Макаровича была сдержанность, за которой ясно ощущались сила и независимость.

Сильным и теплым было его рукопожатие. Силой и независимостью были окрашены его выступления на очень интересных «среднеазиатских» заседаниях нашего Ученого совета, посвященных, например, проблемам происхождения рельефа пустынь или лёсса. Там обычно разгорались острые споры между Б. А. Федоровичем и С. Ю. Геллером, В. Н. Куниным и А. С. Кесь. В эти бурные дискуссии почти всегда включался И. П. Герасимов и иногда, как председатель Совета, настаивал на том, чтобы признать верной только одну их гипотез. Тогда вставал Мурзаев и спокойно замечал: «Нашему Совету не к лицу нарушать научную этику». Страсти стихали и несправедливого решения Совет не принимал.

Думаю, независимостью было продиктовано его решение уйти на должность консультанта сразу же, как только такая должность появилась в штатном расписании академических институтов. Эдуард Макарович заявил о желании занять ее, не дожидаясь очередной аттестации и возможного предложения директора. Кстати, он нередко говорил, что от трудностей не следует уклоняться, нужно предвидеть их и идти им навстречу.

Вот еще один запомнившийся, казалось бы частный, но характерный эпизод. Эдуард Макарович должен был выступать оппонентом в МГУ на докторской защите Н. Ф. Глазовского, а я вызвался проводить его от дома до аудитории 1807 на географическом факультете, где обычно проходят заседания Ученого совета. Уже на остановке автобуса он вспомнил, что забыл очки. Я предложил сбегать за ними, а потом, чтобы не опоздать на защиту, поймать такси. Тут Эдуард Макарович мягко возразил, заметив, что таксиста, возможно, придется уговаривать, просить об одолжении. И мы без забытых очков поехали на автобусе.

«Не будем равнодушны к ушедшим». Это слова Мурзаева из дарственной надписи на его книжке «В сердце Азии». Он никогда не был равнодушен к своим учителям, к коллегам. Написал о них, если не ошибаюсь, девять книг. Это, несомненно, еще одна важнейшая черта характера Эдуарда Макаровича.

Особенные отношения связывали Мурзаева со Львом Семеновичем Бергом. Отношения во многом символичные. Их важный смысл, безусловно, преемственность поколений и дел. Но у этой преемственности есть и символ – уйгурский разрезальный нож слоновой кости, когда-то принадлежавший Петру Петровичу Семенову-Тян-Шанскому, первому президенту Русского географического общества. Петр Петрович подарил его Льву Семеновичу, а Лев Семенович подарил Эдуарду Макаровичу. Этих замечательных людей связывали не только отношения учителя и ученика, не только общность исследовательских интересов, не только уйгурский нож как эстафетная палочка поколений, но и еще одно обстоятельство, пожалуй, тоже символичное. Дело в том, что в 1895 году отчет о 50-летии Общества писал Петр Петрович, в 1945 году отчет о его столетии писал Лев Семенович, в 1995 году отчет о 150-летии, как догадываетесь, писал Эдуард Макарович. Ну а разрезальный нож, хранящий тепло рук наших учителей – это, согласитесь, особым образом материализовавшаяся та самая «дней связующая нить».

Крым, школьные годы.

Заместитель директора, 1954-1961 гг.

Деликатность, сила и независимость, теплота, неравнодушие, требовательное отношение к достоверности сообщаемых фактов – об этих важнейших чертах личности Эдуарда Макаровича, памятных мне и многим из нас, я хотел сказать прежде всего.

Дополню этот рассказ двумя высказываниями Мурзаева о самом себе. Говорил он о себе очень редко, а если писал о своих путешествиях, то отстраненно, избегая оценок своей работы. Пожалуй, он вообще почти не употреблял прилагательных в превосходной степени. Заголовком к одной из книг о своих экспедициях поставил: «Путешествия без приключений и фантастики».

Одно из его запомнившихся высказываний о себе самом окрашено характерной иронией. Однажды, сидя в кабинете Эдуарда Макаровича, я наивно спросил: «Как Вам удается делать так много?» Улыбнувшись, он ответил: «Самое важное – это встать с дивана». Видя мое недоумение, добавил: «Книги я часто читаю лежа. Вот нахожу что-то интересное. И тут нужно встать, взять карточку, записать на ней все необходимое и положить ее в нужный ящичек. Вот и все».

Между прочим, библиографические карточки он очень любил. Выходил на трибуну с их небольшой стопкой. Там в задуманном порядке были собраны факты, нужные цитаты. На эти карточки от времени до времени посматривал и перекладывал их, как листают теперь страницы компьютерной презентации. Так он выступал с большими и сложными докладами, всегда насыщенными и убедительными.

И еще одно высказывание Эдуарда Макаровича о себе. Это чудесная, выразительная цитата из его книжки «Путешествие в жаркую зиму», из последней главки «Золотая рыбка»: «Много лет назад ко дню рождения я получил подарок – ленинградскую авторучку. На ее противоположном от пера конце в прозрачном колпачке плавает крошечная золотая рыбка. Я с удовольствием пользуюсь этой ручкой, привык к ней, и она всегда верно помогает в работе, которая почему-то не кончается, а толпится очередью. Признаться, я и не хочу, чтобы она исчерпалась.

Может быть, с золотой рыбкой мы остались друзьями и никогда не ссорились потому, что я не просил ее об исполнении несбыточных желаний, не оскорблял ее достоинства нескромными требованиями».

Лучше о характере Мурзаева не скажешь. А я только старался оживить некоторые памятные мне штрихи к его портрету.

В шутке Эдуарда Макаровича о «самом важном» – его все уже упомянутые черты. Но скажу еще об одной. Вот удивительная книжка Льва Семеновича Берга – о науке и ее смысле – «Номогенез, или Эволюция на основе закономерностей» (1922). Эту книжку Мурзаев купил в студенческие годы в Петербурге. Он тогда слушал лекции Берга. Мне довелось слушать Эдуарда Макаровича – и в залах заседаний, и у него дома, уже на улице Дм. Ульянова. И однажды после разговора о номогенезе Берга Эдуард Макарович эту книгу мне подарил. Кстати, она есть в нашей библиотеке.

Свою небольшую книжку о Берге Эдуард Макарович назвал тремя словами «Жизнь есть деяние». Слова эти характеризуют жизнь и Берга, и автора.

Будем помнить об их деяниях. Будем стараться оберегать «дней связующую нить».

Рисунок А. Д. Арманда.

М. А. Вайсфельд

Андрей Александрович Насимович (1909–1983)

Биогеограф, эколог, д.г.н. (1953). В Институте в 1963–1983 гг.

Не часто встречаются люди, которые с первых мгновений знакомства и общения покоряют вас раз и навсегда. Поначалу и не поймешь даже, чем этот человек пленил вас: широко распахнутой душой, мягким обаянием, трогательной доброжелательностью, нравственной чистотой, кристальной честностью или еще чем-то, что по праву можно и нужно назвать интеллигентностью в ее изначальном значении. Именно таким человеком был Андрей Александрович Насимович.

Андрей Александрович пришел в Институт в 1963 г. В лаборатории биогеографии (тогда – отделе) в то время трудилась плеяда выдающихся ученых: А. Н. Формозов, Ю. А. Исаков, С. В. Кириков, Д. В. Панфилов, О. С. Гребенщиков, К. С. Ходашова. Все они сразу и навсегда прониклись к нему искренним уважением, почитанием и любовью. Так же стали относиться к Андрею Александровичу и пришедшие в коллектив несколько позже молодые специалисты: О. Н. Шубникова, Р. И. Злотин, А. А. Тишков, Н. Г. Царевская, Н. С. Казанская, М. В. Глазов и автор этих строк.

Я пришел в Институт в июле 1969-го (как же быстро летит время!) и буквально с первых же дней Андрей Александрович взял меня под свою опеку. По сути, он стал моим наставником и учителем. Ненавязчиво и деликатно он повел меня по долгому пути к науке. Андрей Александрович отличался пытливостью ума, самозабвенным служением науке и необыкновенной работоспособностью. Его увлеченность экологией и в особенности зоологией промысловых видов млекопитающих была настолько искренней и глубокой, что сразу же передавалась его ученикам и коллегам. Нужно ли говорить, что именно это направление в биогеографии и географическом ресурсоведении стало для меня ключевым в работе.

Наверное, здесь не следует рассказывать биографию Андрея Александровича, хотя отдельные ее вехи интересны необычайно. Чего стоит один только пеший переход на снегоступах в одиночку через Уральский хребет в зимнюю стужу! Не буду я также освещать его огромный и крайне разнообразный вклад в науку, рассказывать о его важной роли в развитии биогеографии в целом. Это предмет отдельного обстоятельного разговора и публикаций на этот счет было много.

Но нельзя обойти вниманием его поистине титанический труд на благо лаборатории и Института. Кстати говоря, еще до поступления сюда на работу, Андрей Александрович трудился над докторской диссертацией «Роль режима снежного покрова в жизни копытных животных на территории СССР» в докторантуре Института. Здесь весьма ощутимую консультативную помощь он получал тогда от Г. Д. Рихтера, признанного основателя отечественного снеговедения.

С самых первых шагов в Институте А. А. Насимович взялся за изучение ресурсов животного населения севера Западной Сибири и страны в целом. Андрей Александрович всегда любил полевую работу и отличался завидной «легкостью на подъем». Поэтому его экспедиция в сезон 1964 г. на север Западной Сибири была вполне закономерной. Результатом этой работы явилась не только обобщающая и очень содержательная статья о ресурсах животных региона. Не менее важно, что ему удалось скоординировать работу многих западносибирских географов, тогда еще несколько разрозненных, наладить научные контакты в региональном аспекте и тем самым заложить твердый фундамент дальнейшего научного сотрудничества.

В том же 1964 г. по его инициативе в отделе биогеографии была начата работа над темой «География ресурсов фауны СССР», которая, вне всякого сомнения, сохраняет актуальность и поныне. В дальнейшем она трансформировалась в другую, многолетнюю, но с иным названием тему: «Промысловые животные СССР (в последующем – России и прилегающих стран) и среда их обитания». Весьма любопытно, хотя и грустно, вспомнить, что со стороны тогдашней дирекции ИГАНа не оказывалась поддрежка началу работ по этой важной для науки и страны тематике и даже ощущалось противодействие. Только упорные и буквально титанические усилия Андрея Александровича позволили развернуть работу по «ресурсной» теме. До временного прекращения работ по теме, вызванной кончиной Андрея Александровича, вышло в свет 6 томов серии. Три из них вышли под редакцией А. А. Насимовича (посвященные соболю, куницам, харзе; колонку, горностаю, выдре; песцу, лисице и енотовидной собаке), один – С. В. Кириковой (о тетеревиных птицах) и два – Р. П. Зиминой (книги о сурках).

А. Л. Насимович.

Время показало безусловную целесообразность развертывания работ по ресурсной тематике. Серия с каждым выпуском завоевывала популярность среди широкого круга специалистов не только в нашей стране, но и за рубежом. Сейчас все монографии серии без преувеличения стали настольными книгами зоогеографов, экологов и охотоведов. Важно подчеркнуть, что среди огромного коллектива авторов (а монографии – это коллективный труд) большинство были представлены учеными из самых разных концов страны и ближнего зарубежья. Наша лаборатория в лице автора этих строк работает в этом направлении и сейчас.

Кстати сказать, и это далось крайне непросто. После кончины Андрея Александровича многократные попытки возобновить работу над серией (уже под моим научным руководством), да еще в сложные для страны и науки 80-е годы, натыкались на сопротивление дирекции Института. И только благодаря активной и энергичной помощи А. А. Тишкова и протекции Р. П. Зиминой работа над серией возобновилась. Седьмой том, посвященный медведям, вышел в свет в 1993 г. под моей редакцией. В настоящее время опубликовано уже 9 томов серии, основанной в далекие уже 60-е годы прошлого века А. А. Насимовичем.

Справедливость требует сказать (раз уж мы упомянули о дирекции), что поразительная работоспособность Андрея Александровича, его безукоризненная обязательность, отзывчивость, желание откликнуться на любую просьбу и поразительная безотказность интенсивно эксплуатировались. Бесконечные внеплановые большие и малые, но всегда срочные или неотложные просьбы (читай поручения) отнимали у него уйму времени и сил. Он постоянно что-то «готовил» (в том числе, помнится, и национальный доклад СССР для ЮНЕСКО), «составлял записки», «редактировал» и «реферировал» и т. д. и т. п. Вся эта рутинная «работа» очень удручала его, выбивала из колеи, портила настроение, но отказать он не мог. Сейчас, оборачиваясь назад, можно с уверенностью сказать, что эта нескончаемая череда поручений наверняка нанесла серьезный ущерб его научной работе, и кто знает, сколько научных идей Андрея Александровича остались из-за этого нереализованными?

Тем не менее, А. А. Насимович находил время и для основной работы. Помимо работы над упомянутой серией Андрей Александрович совместно с О. Н. Шубниковой готовил рукопись о промысловых млекопитающих и птицах СССР, принимал участие в экспедиции по Байкалу (1966 г.) и очень много сил отдавал работе по проблемам заповедников и по заповедной теме в целом. Результатом было множество публикаций по этой тематике, в том числе и монографического характера.

Раз уж зашла речь о заповедном деле, совершенно необходимо сказать следующее. В сложное для заповедного дела время (50–60-е годы прошлого века), когда царивший в стране тоталитарный режим привел к ликвидации значительной части заповедников и разрушению заповедной системы страны в целом, немногие отваживались встать на защиту заповедников. Среди них был и Андрей Александрович Насимович. Вместе с А. Н. Формозовым, Ю. А. Исаковым, С. В. Кириковым и другими видными учеными он не побоялся опубликовать в газете «Известия» и журнале «Охота и охотничье хозяйство» (1957, 1968) статью со все говорящим названием: «В защиту заповедников».

Еще А. А. Насимович умудрялся подготавливать для реферативных журналов огромное число – многие тысячи рефератов! И его рефераты отличались исключительной содержательностью, четким слогом и вместе с тем лаконичностью.

Те, кому посчастливилось отдавать свои рукописи Андрею Александровичу на редактирование, не переставали удивляться его удивительной манере работы с рукописью. Он не позволял себе, как это делали все редакторы, просто править рукопись ручкой или карандашом по тексту и на полях. Он предварительно отпечатывал поправки, причем, не только фразы, но и отдельные слова, на машинке, нарезал их на полоски или маленькие кусочки (если это были отдельные слова) и затем старательно, буквально с филигранной точностью вклеивал все это в текст, предварительно «раскроив» его на отдельные лоскуты. И эта его манера редактирования была уникальна. Нужно ли говорить скольких трудов это ему стоило? Это был фирменный редакторский стиль Андрея Александровича (особенно любимый машинистками). Тогда еще не было компьютеров, но я убежден, что даже появись они в те времена, своему «фирменному стилю» он бы все равно не изменил.

Любопытно, что в устном обсуждении редактируемого материала, Андрей Александрович был немногословен. Только краткие замечания и только по делу.

Надо сказать, что Андрей Александрович вообще не отличался излишней разговорчивостью, о себе рассказывал очень сдержанно, порой даже скупо, но всегда конкретно. Вместе с тем, он с удовольствием принимал участие в беседах, не избегая в разговоре обсуждения скользких или неудобных тем, и никогда не уходил от ответов даже на очень щекотливые вопросы. Я не припомню случая, чтобы Андрей Александрович покривил душой или слукавил. Он всегда был честен и корректен. Мне ни разу не приходилось слышать от него нелестных слов даже о тех людях, к которым он не испытывал симпатии. Неудивительно, что все, абсолютно все без исключения ученые, с которыми мне доводилось беседовать в самых разных уголках страны, отзывались об Андрее Александровиче неизменно тепло и с любовью. Да иначе и быть не могло! Это был очень светлый, по-настоящему интеллигентный человек. Вообще, у меня сложилось твердое убеждение, что у него совсем не было врагов. Да я и не могу себе представить, что таковые могли бы быть в принципе.

Работать с Андреем Александровичем, а тем более под его опекой и руководством, было удовольствием. Он никогда не препятствовал инициативе, не перепроверял полученные, особенно в поле, данные, а если что-то и поправлял, то всегда ненавязчиво и деликатно. Доверие его было абсолютным. И одно только это не позволяло где-то чуть слукавить или схитрить, что в реальной служебной, да и не только, жизни бывает, увы, не так уж и редко, особенно когда находишься в тисках обстоятельств. Работая над кандидатской диссертацией, руководителем которой он был, я все это ощущал постоянно. И еще он беспрепятственно позволял пользоваться своей обширной библиотекой. Я не знаю, сколько было в ней книг, причем, далеко не только научных (располагались они на разных полках-стеллажах), но наверняка многие и многие сотни. И там были очень редкие, эксклюзивные экземпляры. Но любую из них он легко давал мне на дом, не ограничивая в сроках. Уникальная доброта и доверие.

Андрей Александрович был настолько одержим работой, что даже в отпусках он что-нибудь да писал. После одного из них он привез очень интересную и информативную рукопись книги о слонах, которая так и называлась «Африканский слон». Позднее она была издана и сразу стала бестселлером. После другого – пару статей о заповедниках и т. д. И лишь один раз после возвращения из очередного отпуска он как-то смущенно и даже стыдливо признался, что в этот раз «не написал ничего путного», зато в третий раз перечитал «Войну и мир».

Природа исключительно щедро одарила Андрея Александровича. Люди, близко знакомые с ним, прекрасно знали, как блестяще играл он в шахматы (помнится, как-то в поезде, когда мы ехали с ним на конференцию в Киров, я проиграл ему подряд три партии, каждая из которых длилась не больше 10 минут). Но мало кто знал, что Андрей Александрович отлично ориентировался в мировой художественной литературе, был знатоком и тонким ценителем классической музыки, хорошо разбирался в живописи. Это был всесторонне образованный и эрудированный человек.

Как любой зоолог, Андрей Александрович в молодости был охотником. Однажды он с виноватым видом рассказал мне, что «на его совести» есть даже один медведь. Но впоследствии, глубже познав чарующий мир дикой природы, он без сожаления отошел от охоты и никогда к ней больше не возвращался. Кстати говоря, это характерно для многих зоологов.

Я уже упоминал, что рассказ о научной деятельности А. А. Насимовича, не входит в рамки этой заметки. Но все же нужно сказать, что он по праву считался и поныне продолжает считаться выдающимся ученым-териологом и биогеографом, признанным специалистом заповедного дела. Его научное наследие огромно и не поддается точному учету. Скажу только, что счет его публикаций, считая и рефераты, идет на тысячи! Этот вопрос еще ждет своего исследователя.

Не работать Андрей Александрович не мог в принципе. Мне часто приходилось бывать у него дома, в том числе и в выходные дни. И всегда я заставал его за рабочим столом в тиши своего кабинета. Какие это были приятные дни! Андрей Александрович и его супруга были очень гостеприимными, и я никогда не чувствовал в этом доме никакой скованности или неловкости. Я очень любил этот дом № 8 по ул. Панферова. Сейчас, когда мне случается оказаться неподалеку, я непременно подхожу к его старым стенам и испытываю очень сложную гамму чувств. Это и грусть, и ощущение невосполнимой утраты, и вместе с тем благодарность судьбе за то, что она подарила мне счастье знать и много лет близко общаться с таким замечательным, редкостным человеком, каким был Андрей Александрович Насимович.

А. А. Тишков

Марк Ильич Нейштадт (1903–1985)

Палеогеограф, геоботаник, д.г.н. (1955), профессор (1959). В Институте в 1948–1985 гг., зам. директора по науке (1957–1970), заслуженный деятель науки РСФСР (1971)

Жизнь одаривает человека встречами с замечательными людьми. Замечательными эти люди могут быть по-разному. В Институте географии всегда было много ярких, интересных людей с уникальными судьбами. Но все же, несмотря на богатое научное наследие, лишь некоторые имена продолжают светить на «научном небосклоне». И здесь проблема не в забывчивости учеников и последователей, а в конъюнктуре современных исследований. Так получилось и с именем М. И. Нейштадта. В 2003 г. я готовил для «Известий РАН. Серия географическая» материал к 100-летию ученого, связался с М. М. Чернавской – дочерью М.И., к сожалению, уже покойной, и обратил внимание на то, что о нем написано и сказано крайне мало. Рукопись статьи тогда посмотрели А. А. Величко и Э. М. Зеликсон, дали ценные советы и замечания, согласились с новыми оценками наследия, а главное – с более весомой ролью в отечественной эволюционной географии, которое в статье было отведено М.И.

Интересно, что последнее десятилетие Институт географии РАН стал более активно заниматься палеоэкологическими реконструкциями сопряженного развития биоты и климата в голоцене. Постоянно возникает необходимость в пополнении методологической базы этих исследований, в т. ч. для уточнения событий раннего голоцена и его некоторых этапов, синхронизации климатогенных изменений, а также для оценки преемственности в развитии растительности. Это подразумевает обоснование переноса закономерностей современной динамики растительности на палеоэкологические реконструкции. И здесь есть основание возвратиться к богатому научному наследию М. И. Нейштадта, 110-летний юбилей которого будет в 2013 г. Еще в 1977 г. Н. А. Хотинский отмечал, что именно М.И. первыми работами по реконструкции развития ландшафтов окрестностей озера Сомино заложил фундамент современной палинологии и палеогеографии голоцена.

Рисунок А. Д. Арманда.

Именно озеро Сомино и стало местом наших первых встреч, консультаций и последней встречи, незадолго до смерти ученого. И для самого М.И. это озеро было своего рода символом научной судьбы.

Более 50 лет разделяют первые и последние публикации Марка Ильича по реконструкции природной обстановки в районе маленького озера Сомино в Ярославской области. В них уместились главные события отечественной палинологии и палеогеографии ХХ в., в становлении которых М. И. Нейштадт занимал достойное место. Мне приятно сознавать, что одна из последних публикаций М.И. каким-то образом была связана с нашей беседой о судьбе озера Сомино и окружающих его болот. Сначала я рассказал о том, что болота вокруг озера выгорели после летних пожаров 1972–1973 гг. Н. А. Хотинскому, который много работал в этих краях, кстати, также по совету М.И., описывал там «свайные культуры». А затем я рассказал об этом самому М.И., постоянно информировал его о происходящих в тех краях изменениях ландшафтов, о работах археологов. И в 1978 г. М.И. мне рассказал о начале работ по истории озер СССР и его желании включить в нее озеро Сомино, на котором работал еще в начале 1920-х годов. Потом в 1980 г. он показал и одну из последних своих публикаций с названием «Проект озеро Сомино». Круг замкнулся спустя 50 лет!

В той, теперь уже десятилетней давности юбилейной статье, мне хотелось изменить представление о вкладе М. И. Нейштадта в современную палеоэкологию и палеогеографию, отойти от стереотипов 1970–1980-х гг., когда больше говорилось о заслугах М.И. в «становлении и развитии советского торфоведения и болотоведения» и о его научно-организационной, общественной и международной деятельности, а не о вкладе в теорию отечественной палинологии, палеогеографии и истории растительности голоцена. Как будто не было «всесоюзной хронологической схемы голоцена», построенной для изучения истории растительности в голоцене и называемой «схемой Нейштадта», или не М.И. принял эстафету от В. С. Доктуровского в палинологии голоцена, выделив региональные типы пыльцевых диаграмм? А разве не он еще в 1930-х гг. первым стал проводить масштабные оценки зональной дифференциации растительности Северной Евразии в голоцене? И, конечно же, странно выглядела недооценка роли М.И. в создании методологии и методик изучения болот и торфов для целей реконструкции климата и растительности в голоцене.

С М.И. я познакомился еще в 1964 г. в Московском обществе испытателей природы, в период своих занятий в биологическом кружке. Его книга «Определитель растений Средней полосы Европейской части СССР», третьим изданием которого мы все тогда пользовались для своих экскурсий, помогла многим сделать первые шаги в геоботанике, в том числе и мне. Мой экземпляр, подписанный М.И. в 1964 г., сейчас хранится в музее Института географии.

Мало кто сейчас осознает тот факт, что многие отечественные исследователи голоцена, включая и самого М. И. Нейштадта, например В. Н. Сукачев, В. С. Доктуровский, Н. Я. Кац, Н. И. Пьявченко, В. В. Кудряшов и др. были выдающимися «рецентными» ботаниками и геоботаниками. Это позволяло им с высокой степенью соответствия реконструировать природную обстановку разных периодов голоцена, вычленяя процессы, связанные собственно с эволюцией ландшафта и реальные сукцессионные процессы, как эндогенные, так и экзогенные – климатогенные и гидрогенные направленные перестройки растительности.

Именно эту сторону научной деятельности М.И. высоко ценили геоботаники, считая его лидером данного направления науки. Академик И. П. Герасимов, абсолютно правомерно числя М.И. по «географическому ведомству», свое выступление на Ученом совете Института географии, посвященное 60-летию М.И. в 1973 г., озаглавил «Молодой ботаник – зрелый болотовед – маститый палеогеограф». Вероятно, точнее было бы сказать, что начиная со своих первых работ по послеледниковой истории района Плещеева озера в 1928 г., в т. ч. и оз. Сомино с его сапропелевой толщей около 40 м, до своей последней достаточно краткой публикации 1986 г. о 200-метровом «чуде-торфянике» в Греции он оставался палеогеографом и палеоэкологом, не меняя интересов.

Привожу краткую биографию М.И., чтобы были понятны истоки многих направлений его деятельности.

Родился в 1903 г. в Псковской области около г. Невель, в озерном и болотном краю. Его отец из Витебской области, а мать – уроженка г. Великие Луки. Оба погибли в 1941 г. в г. Невель во время оккупации. Увлечение наблюдениями за природой началось у М.И. еще в гимназии, а затем – после Октябрьской революции – в Единой трудовой школе. В своем докладе «Мой путь в географию» на заседании Ученого совета Института географии, посвященного 70-летию М.И., он с любовью вспоминал те времена и своего учителя природоведения и географии А. П. Гусаревича, который провел с учащимися Невельской средней школы множество экскурсий. «Жизнь реки и озера были на глазах – жуки-плавунцы, водомерки, вертячки, ручейники в своих домиках… Все это можно было наблюдать и изучать, сделав всего один шаг из дому, и возбуждало интерес к законам жизни,» – вспоминал М.И.

В школе, где учился М.И., был создан естественно-географический кружок, который изучал природу окрестных мест и создавал биологические коллекции. Их в 1919 г. послали в Народный комиссариат просвещения (Наркомпрос), который и вызвал М.И. в 1919 г. в Москву на курсы по изготовлению наглядных пособий. Жил 16-летний натуралист в доме Наркомпроса по Малому Харитоньевскому переулку, очень полюбился соседям (в основном участникам различных партийных съездов и конференций), т. к. стал добровольным тапером – сопровождал игрой на пианино немые кинокартины, которые показывали участникам съездов.

После курсов в 1919 г. М.И. вернулся в Невель, где работал делопроизводителем при новой власти, а уже в 1920 г. начал обучение в Московском государственном университете на физико-математическом факультете по специальности «ботаника». Учиться юному М.И., по-видимому, было легко благодаря хорошей подготовке, полученной не только в школе, но и дома (обычно в таких семьях, как семья М.И. готовили детей к возможности «экстерната»). Помогла и рекомендация Наркомпроса. Заметим, что М.И. выезжал из Невеля с «мандатом» в Нарокомпрос учеником всего лишь 5 класса. Как он сам вспоминает «мне пришлось три раза сдавать экзамены в первый класс, это были сложные и трудные экзамены, которые осложнялись и другими причинами». Эти «другие причины» – Постановление Кабинета Министров 1887 г. «О мерах к упорядочению состава учащихся в средних и высших учебных заведениях», касающегося ограничения для образования простонародья, а главное – «непубликуемый» циркуляр для попечителей учебных округов о норме приема в учебные заведения для евреев: в «черте оседлости» – 10 %, вне черты – 5 %, а в обеих столицах – 3 %. Эти ограничения просуществовали фактически до 1916 г., а их снятие открыло путь к образованию многим талантливым людям, в т. ч. и М.И., который всю жизнь был благодарен «советской власти» и подчеркивал «разницу в получении образования в царское время и советское». Об этом он особо сказал и в своем докладе «Мой путь в географию».

Мне приятно сознавать, что я учился на кафедре геоботаники, которую организовал В. В. Алехин, и которую одним из первых закончил М. И. Его учителями в МГУ стали В. В. Алехин, А. А. Еленкин, А. Л. Курсанов, но самым главным был В. С. Доктуровский. Его экскурсии на болота, на разрезы торфяников, в т. ч. межледниковые, развили интерес у М.И. к изучению истории болот и их палеогеографии. Он вспоминал, какое впечатление на него произвели наглядные «сюжеты», показанные В. С. Доктуровским на примере с «максимумом пыльцы орешника» в ранних слоях межледниковых отложений торфа, где помимо этого можно было наблюдать мощные прослойки и самих орехов.

После университета в 1925 г. М.И. распределился на Центральную торфяную опытную станцию (Московская область), на которой проработал 22 года. Это было время масштабных исследований торфяных болот и ресурсов торфа СССР, для методологического и методического обеспечения которых требовалась серьезная научная работа. Его должность сначала была простой, но конкретной – «геоботаник». Долгие годы он оставался заведующим сектором торфяного фонда, а затем – заместителем директора по научной работе станции. Усилиями М.И она многие годы оставалась центром научной и методической мысли в области истории, географии и хозяйственного использования болот. Один только взгляд на список публикаций молодого ученого в эти годы поражает воображение и позволяет говорить о добрых традициях отечественной прикладной науки.

К сожалению, академическая наука зачастую необоснованно претендует на эксклюзивный научный синтез. Мне трудно судить о других отраслях науки, но вот в геоботанике, к которой был близок М.И., базовые знания, теория, понятийный аппарат и методическая основа сформировались в рамках прикладных исследований по луговедению, лесоведению, болотоведению, песковедению и пр. в отраслевых институтах. Так было и в период работы М.И. на Центральной торфяной опытной станции, которая тогда была по сути дела национальным научным центром в области болотоведения, торфоведения, изучения истории растительности в голоцене. Скромность М. И. не позволяла ему в публикациях и выступлениях подчеркивать это, но именно так нас учил на кафедре геоботаники профессор Т. А. Работнов и другие, которые прошли школу прикладной науки и высоко ценили тех, кто работает «на земле».

В 1935 г. М.И. защитил кандидатскую диссертацию. В том же году вышло первое издание его «Определителя растений Средней полосы Европейской части СССР», выдержавшего позже более 8 изданий. До защиты диссертации прошло всего 10 лет после университета. А как много сделано! Здесь и основы палинологии и палеогеографии голоцена, проблемы географии, типологии и районирования болот, методы их исследования, включая палинологический и ботанический анализы торфа, результаты экспедиционных работ в разных регионах страны и пр. М.И. мы обязаны тем, что за сравнительно короткий срок были изучены ранее неизвестные огромные заболоченные пространства и торфяники Западной, Центральной и Восточной Сибири, Дальнего Востока и Камчатки. А параллельно с изучением «торфяного фонда» страны шло создание принципов ботанико-географических исследований болот, разработка методов анализа торфяных залежей для целей реконструкции их развития и пр.

В период Великой Отечественной войны М.И. занимался составлением карт проходимости болот для Военно-инженерного управления Красной Армии, а затем уже в составе «картографической бригады» Института географии, руководимой И. П. Герасимовым, участвовал в подготовке крупномасштабных тематических карт для различных военных организаций. В качестве своего реального вклада в победу М.И. рассматривал и доклад на Ученом совете Минздрава СССР о возможности использования сфагновых мхов в качестве перевязочных средств вместо ваты. Составленная им Инструкция по заготовке и употреблению сфагнума вышла во время войны в трех изданиях и широко распространялась на фронте и в тылу врага среди партизан. Я видел эти Инструкции и думаю, что они спасли жизнь многим раненым.

После войны М.И. поступил в докторантуру к И. П. Герасимову. Сделать это в те годы было нелегко – например, надо было сдавать экзамены по двум языкам. В процессе обучения в докторантуре в 1948 г. М.И. по конкурсу был принят в Институт географии. Здесь следует подчеркнуть тот факт, что, несмотря на неоднократные высказывания М.И. об И. П. Герасимове как о «третьем учителе», все же они в отношении палеогеографии голоцена были на равных позициях. И не потому что М.И. был старше, а потому, что заслуженно приобрел авторитет среди коллег и выдвинулся в лидеры науки. Здесь следует отметить, что И. П. Герасимов совершил героический поступок, приняв на работу М.И. в те годы, когда уже повсеместно начиналась борьба с космополитизмом и когда из МГУ были выгнаны многие коллеги и товарищи М.И., в т. ч. Н. Я. Кац. Могу сказать, что И. П. Герасимов, конечно же, рисковал, и тем более понятна искренняя признательность ему М.И., сохранявшаяся до последних дней жизни ученого.

В 1955 г. М.И. защитил докторскую диссертацию, которая чуть позднее была издана как монография «Палеогеография и история лесов СССР». Она получила впоследствии премию Президиума АН СССР. Но еще большее признание она получила среди коллег и специалистов в смежных и даже далеких научных областях.

В Якутии.

Полевая экскурсия, 1951 г.

В Институте географии М.И. проработал 37 лет, причем 13 из них заместителем директора. Многие сотрудники Института старшего поколения помнят М.И. как скромного, доброжелательного и исключительно трудолюбивого человека. Несмотря на громадную общественную нагрузку, он продолжал научные исследования, вел большую работу в международных научных организациях.

Не будет преувеличением отметить, что М.И. долгие годы был общепринятым мировым лидером палеогеографии голоцена, о чем свидетельствует его избрание почетным председателем Комиссии INQUA (Международный союз по изучению четвертичного периода) по голоцену, почетным членом INQUA и почетным членом Бюро Ассоциации по изучению четвертичного периода Африки. Он принимал участие в подготовке и проведении шести (VI–XI) Конгрессов INQUA! Во Франции была издана книга М.И. по истории INQUA и ее конгрессов. Как лидер отечественной и международной палинологии М.И. участвовал в редколлегиях международных палинологических журналов, в организации многих международных палинологических конференций, награжден золотой медалью имени Г. Эрдтмана, медалями Хельсинского и Кильского университетов.

Вклад М. И. в развитие палеогеографии можно кратко суммировать следующим образом. Еще в середине 20-х гг. прошлого века, включив в текущие исследования торфяников палинологический анализ, М.И. получил большое количество пыльцевых диаграмм, что позволило разработать обоснование оценки возраста болот, более корректно устанавливать «стратиграфические зоны» голоцена, реконструировать его климатические периоды и даже выйти на анализ эволюции и сукцессионной динамики растительности и изменений границ природных зон в голоцене. Уже в его статьях по послеледниковой истории Переславль-Залесского уезда были заложены методологические основы для таких построений. На этом принципе основана современная система полеоклиматических реконструкций по пыльцевым спектрам, разработанная в 1980–1990-х гг. В. А. Климановым. Важность положений, представленных в ранних публикациях М.И., для становления отечественной палинологии, истории растительности и палеогеографии голоцена отмечал Н. А. Хотинский. Он писал в 1973 г., что именно в них М.И. нарисовал свою первую картину голоценовой истории лесов в центре Русской равнины и наметил детальную палинолого-стратиграфическую схему, расчленяя голоцен на 12 зон. Предложенная схема долгое время оставалась практически без изменений и легла в основу выделенного М.И. «среднерусского типа пыльцевых диаграмм» и согласована с периодами Блитта-Сернандера.

Ленинград, 1953 г. М. И. Нейштадт в первом ряду шестой справа.

Использование пыльцевых диаграмм для палеогеографических и хронологических построений было пионерным и в те годы часто вызывало сомнения у коллег. М.И. своими публикациями убедил коллег-геоботаников в том, что значимые для формирования растительного покрова климатические колебания в послеледниковое время имели место.

Сам М. И. особо ценил опубликованную в конце 1930-х гг. в «Проблемах физической географии» статью «Роль торфяных отложений в восстановлении истории ландшафтов СССР», в которой он обобщил свои взгляды на проблемы палеогеографических реконструкций на основе изучения торфяных залежей. По-видимому, именно такой подход позволил М.И. исследовать самые древние слои голоценовых торфяников, получивших название «мшаровского горизонта» – по имени болотного массива в районе Плещеева озера. В будущей «всесоюзной хронологической схеме голоцена» этот горизонт соответствовал «древнему голоцену». На основе пыльцевых данных и подсчета слоев уникальной сапропелевой 40-меторовой толщи оз. Сомино он установил его возраст 10 000 лет, который подтвердился позднее датировками С14. Да и в начале 1970-х гг., когда встал вопрос об использовании годичной слоистости сапропелей оз. Сомино для сопоставления радиоуглеродного возраста с абсолютными оценками, для первой половины голоцена подобных данных еще не было.

На Амуре. Какой широкий!

Статья о торфяных болотах Барабинской лесостепи, опубликованная в Трудах Центральной торфяной опытной станции, открыла цикл исследований по голоцену Западной Сибири, ответив на прямые вопросы о происхождении верховых болот на южном пределе их распространения, о положении границ березовой лесостепи и пр. Выяснилось, что изученные торфяники не являются реликтами ледникового времени, а сформировались в раннем голоцене. С этого же периода развивается и березовая лесостепь, сохраняя свою стабильность, что подтверждается преобладанием в пыльцевом спектре пыльцы березы. Этот вывод важен с позиции теории голоценовой динамики ландшафтной зональности. В оптимум голоцена северная граница леса сдвигалась на север по разным оценкам на 300-500 км, но при этом «колочная» лесостепь практически оставалась стабильной, что подтверждено и позднее реконструкциями А. А. Величко.

Можно подчеркнуть, что Западная Сибирь всю жизнь притягивала М.И. к себе. В этом крупнейшем в мире торфяном бассейне им открыты и описаны многие массивы болот, выявлены закономерности их развития. Здесь он впервые пришел к выводу о синхронности начала болотообразования в Азиатской и Европейской частях России, сделал первые радиуглеродные датировки для центральной части региона, описал торфяники с тремя горизонтами пней. Это существенно расширило представление о природе «пограничного горизонта».

В Западной Сибири М. И. сделал «глобальные оценки» роста болот, определил скорости болотообразования, показал его «агрессивный» характер в системе «лес-болото» во влажные климатические периоды.

По Амуру. На капитанском мостике.

Уже работая в Институте географии, он не прерывал связей с производственными организациями. Главным для М.И. здесь был доступ к огромному массиву первичных материалов, которые он систематизировал, обобщал и представлял на суд коллег в виде крупных монографий, сводок, атласов и справочников. Такими в свое время стали: «Торфяные запасы Азиатской части СССР», «Методы исследования торфяных болот», «Споро-пыльцевой метод в СССР».

Когда М. И. в книге «История лесов и палеогеография СССР в голоцене» (1957) провел синтез имеющихся палинологических данных для всей Северной Евразии, он выделил 15 типов региональных диаграмм, четко различающихся по составу и последовательности споро-пыльцевых спектров. Он же определил их как «модели развития растительности голоцена», отметив глобальный характер индицируемых спектрами климатогенных изменений. В современных поисках причин и моделей нынешних глобальных изменений в прошлом явственно прослеживаются методологические «нейштадтовские корни». Не его ли «типы региональных диаграмм» стали стимулом для будущих реконструкций климатических изменений, проводимых В. П. Гричуком, а затем и В. А. Климановым.

Читаю статью М.И. 1928 г. о голоценовой истории окрестностей озера Плещеево и реконструкциях динамики климата и растительности на основе анализа пыльцевых спектров и не перестаю удивляться прозорливости автора. Он писал: «Все колебания климата в послеледниковое время происходили лишь в небольших размерах…». Ну а коренные перестройки растительности и животного населения имеют более сложную природу. Он прекрасно понимал поступательный характер динамики всего природного комплекса на освободившихся из-под ледника и на новых гляциальных субстратах. Характерные времена первичных сукцессий почв и растительности охватывают сотни и тысячи лет. И выдавать происходящие в данном случае смены за исключительно климатогенные не резон. И разве значимы изменения климата на 1–2 °С для древесной породы, «климаареал» которой настолько широк, что охватывает несколько природных зон?

Методология палеогеографии голоцена, разработанная М.И., базируется исключительно на фактах, массовых данных и результатах их пространственно-временного сопоставления. Наука за последние десятилетия шагнула вперед, но устойчивость основных положений концепций несомненна.

У М.И. еще при жизни было достаточно возможностей для проверки своих построений в условиях появления новых подходов и методов. Например, появление и широкое распространение радиоуглеродного метода 14С только добавило аргументов к теоретическим построениям М.И.: в отношении начала голоцена, его деления на 4 крупных хронологических периода; голоценовой истории лесов Северной Евразии, палеогеографии природных зон и их движения, наличия региональных типов пыльцевых диаграмм, индицирующих временные отрезки и характер динамики растительности. Для книги «Палеогеография и хронология верхнего плейстоцена и голоцена по данным радиоуглеродного метода» (1965) М.И. подготовил главу «Голоцен». В ней подведен итог нового этапа развития палеогеографии голоцена с учетом внедрения радиоуглеродного метода. Он вместе с Л. Р. Серебрянным был инициатором и руководителем этих пионерных исследований в Институте географии на всех его этапах: от полевых работ в центре и на северо-западе Русской равнины и обеспечении межинститутских контактов до теоретических обобщений.

Радиоуглеродные даты подтвердили прежние оценки начала болотообразования (старт торфонакопления) на Русской равнине и возраст начала нижней границы голоцена в 12 000 ВР. М.И., несмотря на имевшиеся в те годы разногласия, пришел к выводу, что нижняя граница должна быть синхронной и близкой по абсолютной величине для большинства регионов Северной Евразии (в противном случае она не является следствием глобальных перестроек климата). Несколько сложнее было с синхронизацией «пограничного горизонта» в свете данных, полученных новыми методами. М.И. высказал мнение о возможном отличии «пограничного горизонта» в разных регионах Восточной и Западной Европы.

Оценивая научное наследие М.И., хочу подчеркнуть подтвердившуюся верность его основных теоретических построений. К сожалению, в жаркие 1972–1973 гг. действительно сгорели, осушенные торфоразработками, крупные болотные массивы вокруг озера Сомино (Переславль-Усольский торфяной массив). А как хотелось бы спустя 70 лет после первых исследований оз. Сомино вернуться туда, как об этом мечтал М.И., вооружившись всеми современными техническими и аналитическими средствами. Вспоминаю старую фотографию бурения сапропелевой толщи на оз. Сомино, показанную М.И. как иллюстрацию самоотверженности труда исследователей в те далекие 1920-е гг.: деревянная площадка на островке, кронштейны, буровая, плохо одетые люди. Что было стимулом их работы? Быстрее оценить запасы торфа и сапропеля для возрождаемого после революции и войн хозяйства страны? Или дух познания – стремление понять природу этой древней воронки и проследить ее многотысячелетнюю историю – развитие озера, формирование на его окраинах сплавины и болота, поселение на берегах человека? Выходит, что и то и другое.

Сам М. И. достаточно скромно оценивал свой вклад в развитие науки. Нам же этот вклад видится выдающимся, потому что именно М. И. Нейштадт заложил теоретические основы большинства современных направлений палинологии, истории растительности и палеогеографии голоцена, исторической биогеографии Северной Евразии, изучения динамики природной зональности последних тысячелетий, палеоэкологических реконструкций, эволюционного болотоведения.

Ю. П. Баденков

Владимир Сергеевич Преображенский (1918–1998)

Физикогеограф, д.г.н. (1966), профессор (1970), заслуженный деятель науки, академик РАЕН.

В Институте в 1947–1998 гг., зав. отд. физической географии, методологии исследования геосистем (1966–1987), зам. директора по научной работе (1975–1988)

Мой опыт руководства морскими экспедициями привел меня однажды к любопытному размышлению об управлении сложными научными организациями и коллективами. Если принять капитана судна за человека, ответственного за достижение поставленных целей и проводку корабля в неспокойном океане к конечному пункту, то эта работа во многом сродни работе директора академического института.

Директор института, как капитан, несет всю полноту ответственности за правильность выбранных научных проблем и приоритетов, адекватность методологических подходов, координацию исследований и достижение поставленных целей. Как правило, он имеет опыт административной работы и хорошо знает всю кухню управления и руководства коллективом. На флоте капитана иногда называют «обленившимся старпомом». При этом имеется в виду, что капитан (или мастер) не стоит на вахте, освобожден от многих рутинных обязанностей управления судном. Но не зря его каюта расположена ближе всех к навигационному отсеку и мостику, куда, если того потребуют обстоятельства, он может выйти в любое время суток чтобы принять правильное решение. Его авторитет непререкаем. Он не осуществляет «ручного управления» – для этого существуют другие люди и службы – но он в ответе за все на судне.

При такой модели управления, заместитель директора по научной работе, при определенных допущениях, соответствует штатной должности старшего помощника капитана. В обязанности последнего входит постоянный контроль за правильным курсом, соблюдением правил и норм безопасности, состоянием и благополучием команды. Он координирует деятельность других подразделений и служб. Для капитана он является самым доверенным лицом, ответственным за повседневное управление кораблем. Он, если угодно, является рабочим инструментом управления, обладает большой властью и возможностями. От его эффективного управления зависит успех и безопасность плавания. Но при одном важном условии – он должен иметь абсолютное доверие капитана. И наоборот.

С Владимиром Сергеевичем Преображенским я познакомился в 1981 году, когда после окончания своей работы в Тихоокеанском институте географии пришел по приглашению академика И. П. Герасимова в ИГАН и был назначен на должность ученого секретаря. Мы так не договаривались. Работа в отделе географии почв в качестве старшего научного сотрудника вполне соответствовала моим желаниям. Для меня, привыкшего к самостоятельности заведующего лабораторией и полевой вольнице, работа ученого секретаря казалась полной жизненной катастрофой. После океанских рейсов – в замкнутое пространство крохотного заваленного бумагами кабинета и бесконечную рутину составления планов и писания отчетов – такой переход был слишком контрастен!

Кроме того, я сразу же попал в жесткую хватку Владимира Сергеевича, который знал о научной деятельности Института и его сотрудников буквально все. Мало того, он знал характеры и привычки всех сотрудников – от выдающихся профессоров и докторов наук до скромных молодых менеэсов и лаборантов. Он знал все приводные механизмы функционирования Института и родственных институтов Отделения океанологии, Физики атмосферы и др. Короче, он знал все. И чувствовал себя в этой среде так же уверенно и естественно, как…старпом на корабле, плывущем среди коралловых рифов где-нибудь в южных морях… Естественно, и требования к своим подчиненным – а я непосредственно попадал в их число – были весьма жесткими. Не могу сказать, что мне все это очень нравилось, но я честно старался. В каком-то смысле, мне снова повезло, поскольку это была новая школа обучения мастерству и не где-нибудь, а в головном Институте географии – тогда такая иерархия была четко установлена в академической системе.

Владимир Сергеевич был требовательным, но терпеливым учителем. Кроме того, меня поражала его энергия и жадность к новым идеям и подходам. Идеи конструктивной географии, экологии человека, ТерКСОПов, модельных регионов – все эти инициативы проходили в Институте при его самом непосредственном участии. На мой взгляд, он меньше интересовался отраслевыми дисциплинами – палеогеографией, геоморфологией или почвоведением (на этом поле безусловным лидером был Иннокентий Петрович Герасимов), но зато он был ярым проводником интеграционного потенциала географии. И еще он был безусловным патриотом Института географии и отстаивал его интересы безо всяких сомнений – твердо, а порой и агрессивно. Он был кровь от крови, плоть от плоти игановцем!

Семья Преображенских в начале 1920-х годов. Отец Сергей Александрович, мать Хиония Дорофеевна, дочери Наташа и Нина, сын Володя.

Север Забайкалья. Переправа через горную реку с сыном проводников-эвенков.

Забайкалье, середина 1950-х годов.

Беседа с Туром Хейердалом в Институте географии, 1983 г.

Не могу сказать, что наши отношения складывались безоблачно. Он чувствовал, что работа ученого секретаря – мне в тягость. Возникали трения и мелкие стычки. Изменения в отношениях произошли после того, как я однажды принес Владимиру Сергеевичу идею создания Совета директоров академических институтов географии, и проведения ежегодных встреч с целью сверки и координации научных планов. Эту идею я заимствовал у своего отца, Баденкова Петра Федоровича, который был директором головного НИИ шинной промышленности. Он рассказал мне о такой практике среди директоров шинных заводов СССР.

Владимир Сергеевич проникся этой идеей и убедил академика Герасимова провести что-то подобное на базе нашего Института. Естественно, организация этого мероприятия была возложена на меня. Я помню, как в 1983 году (если не ошибаюсь) такая встреча состоялась и прошла весьма успешно. Я помню, как директор Института географии Академии наук Азербайджана академик Гасан Алиевич Алиев (брат Гейдара Алиева, члена Политбюро) жал мне руку и говорил: «Маладэц, в следующий раз абязательно приеду, хароший чай в перерывах давали!»

После этого мероприятия Владимир Сергеевич проникся ко мне более теплыми чувствами и у нас сложились добрые рабочие отношения, сохранившиеся до его кончины. А уж когда я, неожиданно для себя, и сам стал заместителем директора Института, то наша общая работа в дирекции в сложный период жизни Института после смерти Иннокентия Петровича Герасимова и на фоне начала перестройки и наступления смутных времен в стране и Академии, – эти трудности нас очень сблизили. Сложились доверительные отношения, которые я всегда ценил и ценю в совместном деле.

В президиуме совещания в Тирасполе, 1988 г. Слева Т. Г. Рунова.

Мы иногда перезванивались и обсуждали самые разные проблемы и сюжеты как глобального, так и бытового характера. Мне навсегда запомнился один разговор. Когда моя личная жизнь сложилась таким образом, что я женился на сотруднице нашего Института Ольге Гальцевой (тогда Омельченко), то я решил поделиться этим со старшим товарищем. Я позвонил Владимиру Сергеевичу и честно рассказал ему о своих планах и сомнениях. Он, после недолгого молчания, сказал: «Юрий Петрович, Вы не первый в институте, кто проходит через это. По моим подсчетам, Вы 22-й в Институте географии, кто заново устраивает свою жизнь с сотрудницей (-ком) Института». Не могу сказать, что эта информация и спокойный ответ Преображенского примирил меня с моими переживаниями, но, тем не менее, он дал мне понять, что я не одинок в своих терзаниях.

Незадолго до его смерти я позвонил ему, и мы довольно долго обсуждали какие-то горные проблемы Кавказа, конфликты, самобытность и богатство культур. Неожиданно для меня в завершение разговора он начал петь высоким прерывающимся фальцетом какую-то старую казачью песню…

Владимир Сергеевич Преображенский… Человек, который прошел войну. Который прошел становление и был участником всех важнейших событий в Институте географии РАН. Который знал об Институте все и был его верным бойцом и патриотом. Человек, которого не все любили в Институте. Но это была его жизнь и его дело.

А для меня он иногда казался старпомом корабля под названием Институт географии РАН. Ответственным и надежным…

В. А. Шупер

Валерий Алексеевич Пуляркин (1930–2003)

 

Навсегда ли ушло страноведение?

Неверно, что время проходит, оно уходит вместе с нами, ибо не существует без нас, и каждый из нас – его частица. Неверно и то, что время всегда течет вперед, – оно знает приливы и отливы, эпохи подъема и упадка, накала творчества и его угасания. Мы сами создаем время, в которое живем. Оно почти так же принадлежит нам, как наши научные результаты. Но результаты остаются, как книги в библиотеках, а время уходит, как вода, оставляя глубоко выработанное русло, которое и есть памятник времени.

Научное знание – не золотые слитки в подвалах Гохрана, отлитые из песка, добытого трудом множества старателей. Золото никогда не превратится в бронзу, но нет ни одной научной истины, в которой мы могли бы быть уверены так же, как в пробе золота, даже в самой познаваемости мира. Вдохновенная погоня за синей птицей – это и есть тот поток, который создает научную картину мира. Счастливые представители естественных наук устремляются в эту погоню, вооружившись мощью математического аппарата, удивительным образом позволяющего создавать более или менее надежные теоретические конструкции. Социальным наукам престарелый классик либерализма Фридрих фон Хайек вообще запретил искать законы естественнонаучного типа, поскольку законы природы действуют независимо от нашего сознания и их нельзя попрать, а законы общества – вполне можно. Разными способами представители гуманитарного знания стараются постичь наш парадоксальный, быстротекучий, невероятно разнородный мир, и смирение перед истиной весьма часто заставляет их довольствоваться описательными методами.

В. А. Пуляркин, 2000 г.

Именно из благородного стремления к познанию и описанию новых земель возникло научное страноведение, достигшее наивысшего расцвета в XX веке и ушедшее вместе с ним. Исключительно мощный прилив талантливых исследователей в начале 50-х годов – удивительный и необъяснимый в те крайне мрачные времена – не обошел стороной и географию; и среди славной плеяды блистательных ученых, окончивших в те годы географический факультет МГУ (либо в качестве редкого исключения – другие вузы), было немало страноведов. Последних представителей научного страноведения. Был среди них и Валерий Алексеевич Пуляркин.

Что такое научное страноведение и почему его нет сейчас? Оно возникло в эпоху значительно меньшей дифференциации науки, когда один исследователь еще мог охватить весь спектр знаний о стране или регионе «от геологии до идеологии», как говорил корифей отечественной экономгеографии и пламенный борец за развитие страноведения Николай Николаевич Баранский. Понятно, каких качеств требовали такие задачи от подлинного мастера своего дела – широчайшей эрудиции в самых различных областях знания, владение несколькими языками, способность перерабатывать египетские пирамиды всевозможных источников информации, великолепной памяти и, разумеется, литературного таланта. Недаром одна из статей Н. Н. Баранского называлась «Больше заботы об искусстве географического описания». Продукция страноведа – монография о той или иной стране – должна была быть не только интересной и содержательной, она должна была еще и легко читаться.

В нашей стране во времена невыносимого идеологического давления изучение зарубежных стран было еще и формой интеллектуального самосохранения для тех, кто не желал служить Партии, ибо партийное руководство разрешало описывать эти страны такими, какими они были, не превращая географические описания в средство пропаганды или идеологической борьбы. Возможность мысленно посетить другие страны и правдиво о них рассказать широкому кругу читателей в стране, где неуместно рассказанный анекдот мог, в конечном счете, стоить рассказчику жизни, была захватывающей и вдохновляла многих талантливых географов.

Почти для всех них была характерна судьба Ивана Александровича Витвера, одного из наших самых блистательных страноведов – наставника В. А. Пуляркина в университетские годы – автора прекрасных книг о Германии и Франции, Бразилии и Аргентине, никогда не посещавшего исследуемых стран и, возможно, даже не мечтавшего их посетить, как не мечтают посетить Марс или Венеру исследователи этих планет. При этом И. А. Витвер вовсе не был обижен властью: он заведовал кафедрой в МГУ, во время войны был деканом факультета, был удостоен государственной премии, докторскую степень получил без защиты, его школьный учебник «Экономическая география зарубежных стран» выдержал 16 изданий. Как у слепого в невероятной для обычного человека степени обостряются все остальные чувства, так у советских страноведов сила воображения восполняла неспособность видеть собственными глазами и, читая витверовские описания Лондона, невозможно заставить себя поверить, что автор не прожил в этом городе если не долгие годы, то, по крайней мере, несколько месяцев.

Жизнь ученого может быть внешне бедной событиями, но при этом внутренне исключительно насыщенной и захватывающе интересной. Защитив в 1952 г. великолепную дипломную работу по текстильной промышленности Индии, выпускник географического факультета МГУ В. А. Пуляркин был принят по рекомендации И.А.

Слева направо: Л. М. Синцеров, Ю. Г. Липец, В. А. Пуляркин. Конец 1990-х годов.

Витвера на работу в Институт географии АН СССР, где и работал до конца своих дней. Сколько вместили в себя эти полвека напряженной и плодотворной работы! В 1955 г. была защищена кандидатская диссертация по Кашмиру – одному из самых интересных, противоречивых и политически нестабильных районов мира. За ней последовали книги об Афганистане, Западном Пакистане и Цейлоне. В 60-е годы Пуляркин уже авторитетный страновед, один из признанных знатоков Южной Азии. Казалось бы, нет никаких оснований сворачивать с этого интересного и многообещающего пути.

«География, при всех творческих изысках в отношении ее определения, – писал Пуляркин, – всегда символизировала в «народе» знания о территориях, знаковым образом которых чаще всего выступали государство или страна. Поэтому страноведение обычно ассоциировалось с географией, и во внепрофессиональной среде знак равенства окончательно не зачеркнут. Иное дело среди специалистов, ибо они, с одной стороны, лучше осведомлены о тех многообразных сюжетах, которые исследует их любимая наука, либо, с другой, – давно разбредясь по собственным исследовательским квартирам, нередко не в состоянии разобраться, чем занимается ученый коллега. Постоянное дробление и дифференциация географической науки было характерным и закономерным процессом, не дошедшим до логического конца благодаря наличию традиционных скрепляющих обручей в виде принципа территориальности. Они постепенно расшатались и ослабли, но исторически сложившееся единство географии не исчезло: на подмогу пришло взаимодействие природы и общества, которое неизмеримо углубилось и расширилось на протяжении XX в. Угроза разрушения естественных ландшафтов как местообитания человечества заставляет географов разного профиля сообща решать возникающие задачи и размышлять о теоретическом фундаменте совместной исследовательской активности».

В 1976 г. два заведующих отделами в Институте географии, мощные и авторитетные фигуры, В. М. Гохман и Я. Г. Машбиц выдвинули идею проблемного страноведения. Описание страны должно центрироваться по нескольким основным проблемам, наиболее важным для нее и рассматриваемым во взаимосвязи. Иначе можно утонуть в море фактов, так и не успев напоследок сказать главное. Над теми же проблемами работал и Пуляркин, защитивший в 1972 г. докторскую диссертацию по экономико-географическим процессам в сельском хозяйстве стран Азии. Это тоже был ответ на вызов времени. В 70-е годы классическое страноведение стремительно устаревало, само это понятие стало вытесняться региональной географией, вовсе не предполагающей в качестве обязательного условия ни комплексности характеристик стран и регионов, ни тем более выделения и изучения процессов, определяющих их развитие. Строго говоря, региональной географией можно считать описание любой территории в любом аспекте. Едва ли тут есть интеллектуальные барьеры, взять которые по силам немногим. Интеллектуальный климат 70-х, увлечение количественными методами почти во всех социальных науках, стремление построить теоретическую географию по образу и подобию теоретической физики (вопреки предостережениям Хайека о невозможности сформулировать законы в социальных науках столь же непреложные, как и в науках естественных, о которых по одну сторону железного занавеса почти не знали, а по другую – почти не вспоминали), способствовали стремлению отправить страноведение в музей истории науки, проводив его туда с почестями, но возможно быстрее. «Впрочем, о былом обычно уже не спорят, – писал Пуляркин. – Да, вклад сделан, страноведение выполнило предназначенную ему роль, но лишь в рамках создания территориальных описаний и характеристик. Более же сложные научные задачи, выдвигаемые нынешним днем, оно, де, принципиально не в состоянии реализовать, а поэтому должно ограничиться информационными целями, просвещая широкие массы населения: «всяк сверчок знай свой шесток».

Между тем престарелый классик либерализма был прав, и В. А. Пуляркину оставалось только с грустью наблюдать победное шествие модных заблуждений. Его любимая наука не шла своим путем к своим целям, а копировала то, что никоим образом не могло привести к успеху. «Внедрение количественных методов в географию особенно способствовало усилению ее систематической части за счет другой, региональной, при явной недооценке герменевтического обоснования страноведения как науки (однако эта сложная дискуссионная проблема нуждается в специальном анализе). Более того, стали появляться высказывания о том, что теорию географии необходимо развивать путем, сходным с развитием теории физики, то есть на основании опыта выдвигать гипотезы и концепции, затем математизировать концепции и использовать их для выражения гипотез, из которых затем должно извлекать результаты и насыщать их географическим содержанием… Тем самым нашей науке отводится фактически амплуа эпигона, шествующего уже давно проторенной дорогой, а географам в их отношении к точным дисциплинам остается руководствоваться реакцией знаменитого человека-дятла с тухлыми глазами (из повести В. П. Катаева «Святой колодец») при встрече с дегустатором винтреста: «Познакомьте! Умоляю вас! Пока еще не поздно. Я поцелую ему ягодицы, я полижу их».

Едкая пародия на теоретическую географию представляется не слишком-то справедливой: выдвижение гипотез и последующие попытки их опровержения по Попперу – всеобщий способ познания от амебы до Эйнштейна, – и идут этим путем все без исключения науки, от истории до математики. Попытаемся, однако, вникнуть глубже. В любой ситуации люди делают не то, что нужно, а то, что могут. Малая честь констатировать принципиальные трудности гуманитарных наук, надо попытаться прорваться сквозь них. Романтический порыв 60-х и 70-х годов был попыткой с заведомо негодными средствами, хотя оказался во многих отношениях вовсе не бесполезным. Подлинное же призвание географа, по В. А. Пуляркину, – искать и находить познавательные средства, адекватные задачам, стоящим перед нашей наукой. Но кто же из нас может быть на высоте этих задач?

Увы, мы опять скользим здесь по зыбкой грани, отделяющей гуманитарную науку от искусства. Страновед по праву носит высокое титло ученого, его труды объективны, доказательны, рациональны и именно потому ценны, но он не может передать свои достижения студентам и аспирантам, не может написать курс вроде Ландау и Лившица. Не всякому дано продвинуть вперед развитие той или иной области науки, но всяк может повторять и использовать достижения предшественников, если он квалифицирован и упорен. Но этих двух полезных качеств совершенно недостаточно для создания современных страноведческих описаний тех стран, которым более чем полвека назад посвятил свое вдохновение Витвер.

Искусство значительно требовательней к таланту, чем наука. Средний поэт или средний композитор – нечто значительно более убогое, чем средний историк или средний математик. Страноведение, вероятно, никогда не станет наукой в строгом смысле этого слова, и потому всегда будет требовать гигантов, но гиганты ушли, как мамонты. Всеобщее измельчание, прагматизм и катастрофическое снижение интеллектуального уровня не оставляют надежды на то, что они скоро придут вновь. Нам остаются только книги и пустые места, которые никто даже и не пытается занять, настолько это было бы нелепо.

Мы все уйдем, но лишь немногие из нас закроют за собой дверь великой эпохи – великой достижениями, которые едва ли удастся повторить.

Или все же удастся? Ведь наследует же в чем-то страноведение Витвера и Пуляркина французскую школу эпохи Видаля де ля Блаша. Или они из одной и навсегда ушедшей эпохи?

Т. Д. Александрова

Гавриил Дмитриевич Рихтер (1899–1980)

Физикогеограф, страновед, снеговед, д.г.н. (1945), профессор.

В Институте в 1931–1980 гг., зав отделом физической географии (1937–1960), заслуженный деятель науки РСФСР.

Гавриил Дмитриевич Рихтер много десятилетий служил географии, почти четверть века руководил отделом физической географии нашего Института (1937–1960), читал лекции в вузах, заведовал кафедрой в МИГАиКе (с 1942 г.). Все, кому посчастливилось быть знакомым с Г.Д., запомнили его мягкую интеллигентность: вежливость, доброжелательность, уважительное и внимательное отношение ко всем.

О докторе географических наук, профессоре, заслуженном деятеле науки РСФСР Г. Д. Рихтере написано немало как о физикогеографе, страноведе, снеговеде. (См. Библиография опубликованных трудов. М., 1988). Здесь лишь некоторые отрывочные неизвестные или малоизвестные данные, обнаруженные недавно.

Гавриил Дмитриевич был младшим сыном Д. И. Рихтера (1848–1919) – известного земского статистика, экономиста, географа, общественного деятеля, который много лет возглавлял отдел географии Нового энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, где начинал научную работу будущий директор Института географии А. А. Григорьев. Мать Г. Д. окончила фельдшерские и акушерские курсы, работала в психиатрической больнице, затем стала женой Д. И. Рихтера и матерью пятерых детей (Анна, Дмитрий, Ирина, Владимир, Гавриил).

Гавриил Дмитриевич всю жизнь сохранял теплые отношения с сестрой Ириной (1895 г. рождения), которая стала доктором биологических наук в области гистологии (в Архиве РАН хранятся ее воспоминания, Ф. 1991. Д. 32). Ирина писала об отце как человеке незаурядном, который установил уклад жизни семьи, где детей никогда не наказывали, но внушали, что «всякий настоящий труд надо ценить и уважать и никогда не брезговать даже самым грязным трудом», учили, что «нельзя нарушать законы, даже если они не совсем хороши».

На даче, конец 1970-х годов.

Гавриил писал об Ирине в юношеском дневнике 1918–1919 гг: «Хороший очень человек Иринушка, только как-то очень не уверена в себе и своих способностях и знаниях, от того она такая и «неприкаянная». Может быть, это результат недостатка нашего воспитания – мы все какие-то «никудышные»… Из меня ведь тоже ни черта путного не выйдет. Нет у меня ни настойчивости и усидчивости, ни привычки работать, ни чего, с чем можно было бы принести какую-нибудь пользу народу… Завтра Ирина запишет меня на курсы пчеловодства и кролиководства в Соляном городке. Хочется работать и чем-то полезным заниматься» (Ф. 1991. Д. 9).

Некоторое представление о начале деятельности Г. Д. Рихтера можно получить из его дневников (две тетради с 1914 г. по 1967 гг.). Записи в них очень лаконичны, практически одна страничка за год, иногда на ней всего несколько строк (Ф. 1991. Д. 28). Пятнадцатилетним школьником Гавриил совершил поездку на север до Петрозаводска и Архангельска. Двумя годами позже вместе с сестрой Ириной был рабочим в геологическом отряде, собирал образцы для Самарского музея. После окончания реального училища в Царском Селе в 1917 г. Гавриил стал студентом медицинского факультета Юрьевского (Тартуского) университета, но так как университет эвакуировали в Воронеж, перевелся на естественное отделение Петербургского университета.

Как и все молодые люди, Гавриил размышлял о будущем: «Я уже давно чувствую влечение к педагогике. Может быть это так – временно. Может быть, потом я и совсем забуду об этих моих мечтах, но сейчас я как-то не могу себя иначе и представить, как преподавателем в новой трудовой школе. Сначала я думал, что может быть смогу работать в области науки, но плохо и сам в это верил, да и говорил это, пожалуй, больше потому, что все наши все время мне говорили о будущей для меня научной деятельности после Университета. Плохо мне верилось в это и самому потому, что у меня совершенно нет той усидчивости, наблюдательности и настойчивости, да и способности к обобщениям, которые необходимы в научной работе. Единственно, где я смогу, пожалуй, принести пользу – это в педагогике. А для того, чтобы стать хорошим педагогом, нужно заняться своим воспитанием и образованием. Хочется почитать педагогическую литературу – может быть, там найду, что нужно сделать с собой, как нужно себя воспитывать» (Ф. 1991. Д. 9).

Чтобы как-то обеспечить себе существование в голодные послереволюционные годы, Гавриил работал санитаром, затем в продовольственной управе («скука страшная, тоска, плесень и паутина»), инструктором по семи волостям уезда по учету урожая 1919 г. Последняя работа оказалась «больше всех по сердцу… все время в разъездах, а я страшно люблю ездить и смотреть новые места – хоть часть нашего уезда узнал и очень во многих местах побывал».

В октябре 1919 г. Г.Д. поступил в Географический институт, но его вскоре призвали на военную службу. «17. XII. 1919 г. Вот уже больше двух недель как я на военной службе во Владимире. Скверно я себя чувствую, особенно по вечерам. Как-то больно чувствуется свое бесцельное здесь пребывание. Какая-то тюрьма. Ничего не делай, никуда не уходи и только слушай и исполняй приказания. Хорошо, что еще начальство симпатичное – все видят, что наши занятия – только для препровождения времени». Вскоре Рихтер смог возобновить вечерние занятия в Географическом институте, а в марте 1921 г. его отпустили из Красной Армии для продолжения образования в Географическом институте.

Организаторы экспедиций «по меридиану», слева ЕМ. Зингер.

Еще будучи студентом, Г. Д. Рихтер стал научным сотрудником Географического института и участвовал в экспедициях (в Большеземельскую тундру, на Кольский полуостров, Южный Урал). Свои впечатления об экспедициях он докладывал на научном студенческом кружке, где был председателем.

После окончания в 1924 г. Географического института Г. Д. Рихтер на несколько лет глубоко погрузился в исследования Кольского полуострова и озера Имандра, начатые им еще в 1922 г. За 1926-1939 гг. этим объектам было посвящено почти 30 научных и научно-популярных публикаций, что составило около 3/4 вышедших в этот отрезок времени статей.

Г. Д. Рихтер оказался одним из первооткрывателей древних следов пребывания человека на Кольском полуострове. В 1925 г. на песках Большого Оленьего острова он (вместе с географом С. Ф. Егоровым) обнаружил человеческие кости, которые заинтересовали археологов и стимулировали несколько археологических экспедиций на Кольском полуострове. Обнаружил Рихтер случайно и проявления металлогении (Ф. 174), что подтверждено его воспоминаниями о Кольском полуострове и о выдающемся ученом-организаторе А. Е. Ферсмане ().

«В течение трех лет (1925-1927) я руководил работами Имандровской экспедиции Мурманской биологической станции, которая занималась комплексным изучением бассейна озера Имандра. Так как подробной карты озера в то время еще не было, приходилось производить глазомерную съемку, с которой я шаг за шагом обошел всю береговую линию озера (около 1000 км), проводя попутно наблюдения по морфологии и строению берегов… Съемка озера Имандра была закончена, и я всегда пользовался случаем проверить на местности увязку планшетов и привязать наши горные маршруты к карте озера. С этой целью мы отправились по окрестным вершинам, с которых открывался широкий обзор озера, и можно было взять засечки буссолью на приметные точки берегов. На одной из посещенных вершин магнитная стрелка буссоли показала сильную магнитную аномалию, причина которой меня заинтриговала, и я собрал серию образцов…

Вернувшись в Ленинград, я, по установленному обычаю, зашел к А. Е. Ферсману, чтобы рассказать ему о проведенных исследованиях, и, конечно, сообщил ему об обнаруженной магнитной аномалии… Он очень внимательно рассмотрел образцы через складную лупу и радостно воскликнул: «Батенька мой, да ведь это замечательно! Такое сочетание ультраосновных пород с щелочными известно пока только для Южной Африки. А там с ним связан целый ряд ценнейших полезных ископаемых. Вот здесь, – указал он, – следы меди и никеля!»

Через несколько дней группа сотрудников Ферсмана отправилась в Монче-губу и произвела там минералогическую разведку, а в следующем году там уже работали партии геохимиков и минералогов».

За работы на Кольском полуострове Г. Д. Рихтеру в 1928 г. была присуждена малая серебряная медаль Географического общества.

Необычными впечатлениями была наполнена первая зарубежная поездка Гавриила Дмитриевича в 1956–1957 годы в составе Антарктической экспедиции на научно-исследовательском судне «Обь». Три общие тетради дневников морской антарктической экспедиции содержат аккуратные ежедневные записи. К сожалению, сейчас, когда существует много разных книг и об Антарктиде, и о путешествиях по океанам, записи не содержат ничего нового. Результатом путешествия в Антарктиду стали статьи об ее оазисах (1958), о процессах денудации (1960) и несколько неопубликованных заметок.

Стоит напомнить об одной сфере деятельности Г. Д. Рихтера, которой он посвятил более полувека – изучение снега. Он один из первых обратил внимание на важную роль снежного покрова в природе и хозяйстве. Его идеи легли в основу комплексной дисциплины – снеговедения, включающей в себя географическое, физическое, ландшафтное, структурное снеговедение, зимоведение, и в общую науку о льдах и снегах – гляциологию (Мурзаев, Нефедьева, 1988).

Вероятно, интерес к анализу влияния снега на природные процессы возник у молодого Рихтера в 1920-е годы во время полевых работ на Кольском полуострове. В конце 1930-х годов Г. Д. Рихтер уже обучал проведению зимних снегомерных работ студентов МОПИ, наблюдал за снегом (вместе с Л. Д. Долгушиным, который отмечает 100-летний юбилей!) в районе Печоры; на подмосковной станции Института географии «Зеленая слобода» организовал наблюдения за снеготаянием, участвовал в проведении первого совещания по изучению снега.

Во время Великой Отечественной войны Гавриил Дмитриевич составил ряд карт о заснеженности аэродромов. По результатам анализа снежного покрова на аэродромах в военных целях опубликовал большую статью «География снегового покрова» в книге «Строительство и эксплуатация зимних аэродромов». За работы оборонного значения Г.Д. был награжден орденом «Знак почета» и медалями.

Продолжая теоретико-методические исследования, Г. Д. Рихтер готовил книгу, которая должна была «познакомить с основными свойствами снежного покрова и тем самым облегчить задачу использования снега при военных операциях военными инженерами». Книга, вышедшая в 1945 г., «не потеряла актуальности и поныне является настольной книгой для каждого гляциолога и гидролога» (Котляков, Самойлов, 1985).

В 1940–1950-е годы Г.Д. организовывал снегосъемки в ботаническом саду в Останкино, проводил наблюдение за снеготаянием в центре Европейской части СССР на самолете Института прогнозов, написал много статей о роли снежного покрова в природе и значении его в народном хозяйстве.

В середине 1950-х годов Рихтер задумал монографию «Снежный покров и его использование в народном хозяйстве». Монографии не получилось, но вышло шесть коллективных «снежных» сборников с его непременным авторским участием и под его ответственным редактированием. В эти же годы он задумывал создать в Институте географии отдел по изучению снежного покрова. Возможно, его мысли стали толчком к созданию в 1957 г. Г. А. Авсюком отдела гляциологии, ставшего самым большим отделом Института географии, координирующим многие работы по изучению льда и снега в стране.

Участвовал Г. Д. Рихтер и в разработке проекта Института снега и льда СО АН СССР, который должен был поддерживать связи со снеговедческими и гляциологическими учреждениями СССР, Канады, Австрии, ФРГ, Болгарии, Чехословакии, Японии, США, Швейцарии, Швеции, Норвегии и других стран мира.

В 1965 г. он составил первый (и единственный) «Словарь основных терминов и понятий по снеговедению» – «молодой быстро развивающейся отрасли знания, еще не имеющей общепризнанной терминологии». Последняя «снежная» статья Г. Д. Рихтера (с В. М. Котляковым и Е. А. Нефедьевой) «Ландшафтное снеговедение: современное состояние, задачи и перспективы» вышла в 1974 г.

Гавриил Дмитриевич с его любовью к преподаванию был инициатором и научным руководителем научных конференций молодых ученых, проводившихся в Институте географии регулярно с середины 1950-х годов. Он также был инициатором и душой знаменитых поездок по «меридиану» для молодых ученых, проводившихся в Институте в конце 1950-х – начале 1960-х годов.

Сотрудники отдела физической географии любили собираться у Г.Д. дома или на даче на ст. Ильинская Казанской железной дороги, где всегда было весело и душевно.

Став научным консультантом в 1969 г., Гавриил Дмитриевич продолжал работать, вел активную переписку. В его фонде в Архиве РАН – более сотни отзывов на докторские и кандидатские диссертации, книги и статьи авторов из многих городов, письма более чем 210 адресатов. Среди них сотрудники Института географии: Д. Л. Арманд, А. А. Григорьев, И. С. Гришин, Е. Е. Гуртовая, Л. Д. Долгушин, М. И. Иверонова, Э. М. Мурзаев, В. В. Никольская и др., известные географы: С. В. Калесник, Э. Г. Коломыц, Ф. Н. Мильков, И. М. Осокин, Н. А. Солнцев, Г. К. Сулаквелидзе, А.Ф-.Трешников и др.

Рисунок А. Д. Арманда .

Гавриил Дмитриевич Рихтер был наставником многих молодых географов, ставших крупными учеными. С большой теплотой о Г.Д. часто вспоминает директор Института географии академик В. М. Котляков. Профессор В. С. Преображенский, бывший аспирантом у Г.Д. в первые послевоенные годы и принявший у него после Д. Л. Арманда эстафетную палочку руководства отделом физической географии, всегда относился к Г.Д. с большим почтением. С любовью вспоминают о Г.Д. и более молодые коллеги – В. С. Корякин, В. П. Чичагов, А. В. Дроздов (см. их очерки в этой книге), Н. И. Осокин и многие другие.

Юрий Львович Раунер (1930–1982)

Климатолог, д.г.н. (1960). В Институте в 1957–1982 гг., зав. отделом климатологии (1972–1982)

А. Н. Золотокрылин

В 1967–1969 гг. после окончания МГУ я работал инженером на кафедре климатологии и метеорологии географического факультета. На кафедре я впервые услышал о Юрии Львовиче Раунере, как о перспективном молодом ученом. Он стал известным далеко за пределами ИГАНа после серии исследований теплового и радиационного баланса лесного покрова на Загорской станции Института мерзлотоведения АН СССР во второй половине 1950-х годов и исследований ландшафтов разных природных зон. Следует сказать, что исследования теплового баланса лесов были пионерными в СССР. Они начались всего на несколько лет позднее подобных работ за рубежом (Западная Германия, A.Baumgartner). Уже в 1960-х годах исследования теплового баланса лесов проводились на Валдайской станции ГГИ (С. Ф. Федоров), на Теллермановской станции лаборатории лесоведения АН СССР (Н. Н. Выгодская) и за рубежом.

В 1969 г. Ю.Л. защищает докторскую диссертацию «Тепловой баланс естественных ландшафтов» и становится признанным лидером фитоклиматического направления исследований в нашей стране.

Высокие оценки исследований Ю.Л. сотрудниками кафедры проявили во мне интерес к его работам. Особенно сильное впечатление на меня произвела вышедшая к тому времени статья Ю.Л. на тему: «Изучение атмосферы как компонента биогеоценоза» в книге «Программа и методика биогеоценологических исследований» (1966). Эта статья, а затем автореферат докторской диссертации Ю. Л. Раунера (1969) стали программными для меня в период подготовки к поступлению в конце 1969 г. в аспирантуру лаборатории биогеоценологии им. В. Н. Сукачева Ботанического института АН СССР. Моими научными руководителями стали Н. В. Дылис и Ю. Л. Раунер.

Рисунок А. Д. Арманда.

Тогда я познакомился с Юрием Львовичем и тогда начались мои плодотворные встречи с ним. Одна из первых встреч состоялась на подмосковном биогеоценологическом стационаре «Малинки» под Москвой. Ю.Л. дал ценные советы при выборе репрезентативных площадок в еловом и сосновом насаждениях, размещении измерительных приборов на вышке над пологом леса и внутри полога. Ю.Л. имел большой опыт в организации подобных наблюдений, в частности на Загорском лесной станции, а позднее в Центрально-Черноземном заповеднике. Советы Ю. Л., его опубликованные методические разработки помогли мне улучшить и упростить методику градиентных наблюдений. Она учитывала накопленный опыт и ошибки многолетних исследований на разных стационарах.

Среди проблемных направлений фитоклиматологии Ю.Л. выделял изучение механизмов прямой и обратной связи в системе «физическая среда – фитоценоз» а также изучение пограничного слоя атмосферы и влияния на него подстилающей поверхности различных типов растительного покрова. Ю.Л. всегда подчеркивал междисциплинарный аспект фитоклиматических исследований, так как они являются важной составной частью комплексных эколого-географических и экспериментально-теоретических работ по климату.

Ю.Л. не ограничивался обсуждением хода моих исследований только в стенах Института географии АН СССР. Он считал, что мне будет полезно ознакомиться с полевыми работами на Курской полевой экспериментальной базе ИГАН. Летом 1972 г. мне удалось это сделать. Так впервые состоялось мое знакомство с комплексными работами по геофизике природных ландшафтов на Курской базе с участием других Институтов и учреждений.

Мне хорошо запомнились поездки с Ю.Л. по экспериментальным площадкам, его увлеченный рассказ об особенностях эксперимента, его четкое представление о перспективе исследований. Поражала меня скромность Ю.Л. в оценке проводимых им работ. Я возвращался в «Малинки» полный научных впечатлений о размахе экспериментальных исследований Ю.Л. и окрыленный поддержкой моих работ.

Подмосковье, стационар «Малинки», середина 1960-х годов. Слева направо: Д. Л. Арманд, Ю. Л. Раунер, Н. В. Дылис.

В этом же году была опубликована монография Ю. Л. Раунера «Тепловой баланс растительного покрова», в которой были обобщены результаты теоретических и экспериментальных исследований по изучению радиационного и теплового режима, а также его влияния на развитие растительного покрова Центральной лесостепи. Монография стала моей настольной книгой. Она подытожила и усилила мои впечатления об увиденном на Курской базе. Несомненно, что монография стала научным ориентиром в подготовке моей диссертационной работы.

Мне повезло, что одним из научных руководителей моей диссертационной работы был выдающийся теоретик и экспериментатор фитоклиматологии Ю. Л. Раунер. Выбор темы кандидатской диссертации под влиянием работ Ю. Л. Раунера и последующее плодотворное сотрудничество с ним в дальнейшем навсегда определило мою научную судьбу.

С. С. Савина

* * *

После ухода Бориса Львовича Дзердзеевского отдел оставался какое-то время обезглавленным. Пока он не был передан в руки д.г.н. Юрия Львовича Раунера. Это произошло бы рано или поздно и при Борисе Львовиче, который с большой симпатией и отечески покровительствовал Ю. Л. Раунеру еще со студенческих лет. Он видел в нем не только своего последователя, но и со временем преемника на свое место.

С Юрием Львовичем я столкнулась с первого дня в университете. Мы попали в одну и ту же группу уже на первом курсе. Тогда мы были еще послевоенными детьми. Он выглядел очень домашним, скромным, интеллигентным мальчиком. Со второго курса нас объединяет общий интерес к климатологии и мы вновь входим в состав одной кафедральной группы по этой специальности. Тогда мы не задавались вопросом – почему каждый из нас выбрал этот путь? Его ближайшие друзья, жившие все вместе в районе Тимирязевской академии, стали океанологами. Им было легче в своей группе, где была только одна девочка, чем Юре Раунеру, где он был один среди девочек.

Одна из присущих ему черт характера – это индивидуализм. Возможно, с этим и было связано то, что он как-то чаще держался в стороне, не принимая особо активного участия в комсомольской и общественной жизни группы климатологов. Это, естественно, часто вызывало конфликты группы с ним, состоящей из 10 активных девушек. Однажды это приобрело комический характер. На комсомольском собрании курса кто-то из активных членов группы бросил открыто упрек: «Юра не живет с группой!» Можно представить реакцию – общий смех. Его ближайшие друзья не один раз использовали этот случай, чтобы над ним пошутить. А шутки он воспринимал не всегда.

Вместе с Юрием Львовичем я кончала географический факультет по специальности «климатология», вместе получали красные дипломы, вручаемые ректором МГУ акад. Петровским и при распределении были направлены в Институт географии АН СССР. Однако, Юра решил на несколько лет задержаться на факультете, отказавшись от места в ИГАНе. В доверительной беседе он мне искренне сказал, что хочет еще побыть в новом здании МГУ. Его можно было понять! После успешной защиты диссертации на факультете Юрий Львович приходит в ИГАН.

Теперь следует сказать о нем, как о личности, в дополнении к официальному очерку в книге «Институт Географии и его люди» (М.: Наука. 2008). Нельзя отнять у него такие черты его натуры, как благородство, порядочность, честность и принципиальность! Зная Ю. Л. Раунера, можно с уверенностью сказать, что путь его лежал в «чистую науку». В то время мало кому удавалось всецело этому следовать. Жизнь все время создавала условия, обязывавшие Ю.Л., кроме близких ему научных, решать проблемы организационного руководства – Загорский стационар, Курский стационар.

В большой степени замкнутость его характера осложняла его деятельность. Он полностью был поглощен своими научным интересами, не всегда делился своими замыслами, идеями. У меня впечатление, что все, кроме науки, ему просто мешало. Это особенно чувствовалось на последнем этапе его «взлета», когда на него возложили обязанности зав. отделом климатологии. Конечно, он не мог не испытывать чувство удовлетворения! Тем не менее, для него всегда приоритетом, несмотря на сложные ситуации, оставалась наука. Он вышел победителем! Его последняя книга говорит сама за себя, оправдывает поставленную им Цель! В прошлое ушли все упреки отдела, дирекции. Она получила самую высокую оценку и в Институте географии, и за его пределами в Советском Союзе и за рубежом. Книга «Климат и урожайность зерновых культур», М.: Наука, 1981 – это ему памятник.

М. М. Чернавская

* * *

В конце 60-х я поступила в очную (целевую от ЦНИИП градостроительства) аспирантуру в отдел климатологии Института географии АН СССР к Ю. Л. Раунеру. В этот период он работал над своей докторской диссертацией, которую успешно защитил в 1969 г. Но, к сожалению, тогда он не мог уделять моей работе много внимания. Тем ценнее были беседы с ним, его замечания и пожелания. Помню курьезный случай, когда я принесла ему на просмотр свою первую главу. Он был несколько удивлен, прочел и в основном хвалил. Но ему категорически не понравилось выражение «палитра» методов как отголосок художественно-архитектурных настроений института, где я в то время работала. На самой защите моей кандидатской диссертации Ю.Л. как руководитель нашел очень теплые и неформальные слова и пожелал успеха. Я была тронута до глубины души.

Юрий Львович с большим уважением относился к коллегам – научным и инженерно-техническим сотрудникам отдела. Помню, как он не однажды повторял, что климатологов-специалистов очень мало и их нужно ценить и беречь. В 70-е и 80-е годы примерно половину отдела составляли инженерно-технические работники, которые занимались составлением таблиц метеорологических элементов, перенесением данных с пленочных носителей в таблицы. Одновременно велись разговоры на животрепещущие темы, преимущественно громко, иногда коллеги старались буквально перекричать друг друга. Этот шум, как мне казалось, был слышен в кабинете заведующего и мог мешать ему работать. Но Ю. Л. никогда не позволял себе выказать недовольство, сделать замечание. Он был всецело поглощен работой, предан науке, был необыкновенно трудолюбив. Он был автором, как сейчас принято говорить, действительно фундаментальных статей и монографий. Я вспоминаю Юрия Львовича Раунера как чрезвычайно скромного, деликатного, интеллигентного человека.

Г. С. Шилькрот

Леонид Леонидович Россолимо (1894–1977)

Лимнолог, д.г.н. (1938), профессор.

В Институте в 1958–1974 гг., руководитель группы лимнологии

Мне посчастливилось почти 20 лет работать рядом, быть ученицей и сотрудницей очень неординарного человека, каким был выдающийся лимнолог Леонид Леонидович Россолимо.

В конце 1957 года в отделе Каспийского моря Института океанологии АН СССР, где я только что начала свою трудовую деятельность по окончании Московского гидрометеорологического техникума в качестве лаборанта, стали говорить о возможной передаче всего отдела, естественно не как Каспийского, а как отдела лимнологии, в Институт географии АН СССР. Отделом тогда руководил известный гидролог, профессор Борис Александрович Аполлов (по совместительству заведовал кафедрой гидрологии суши на географическом факультете Московского университета). Так как отдел состоял в основном из гидрологов и метеорологов, занимавшихся скорее морскими исследованиями, а не лимнологическими, для определенной переориентации направленности работ передаваемого в ИГАН СССР отдела был приглашен профессор Л. Л. Россолимо.

Леонид Леонидович Россолимо – выпускник Московского университета. Закончил естественное отделение физико-математического факультета. В революционный период уезжал ненадолго из Москвы на родину в Одессу, а по возвращении в Москву возглавил биологическую (позже ставшую лимнологической) станцию в Косино, под Москвой. Он руководил ею в течение 18 лет (с 1923 г.). Станция была учреждена в 1909 г. Московским Обществом испытателей природы (МОИП) и закрыта весной 1941 г. по непонятной причине. Это произошло несмотря на то, что результаты исследований станции с 1920-х по 1941 гг. представляли собой, по существу, пионерные (на мировом уровне) фундаментальные достижения в познании процессов превращения и круговорота веществ в озерных водоемах. На станции работали многие известные исследователи, в том числе будущие крупные отечественные ученые, члены-корреспонденты АН СССР гидробиолог Г. Г. Винберг и микробиолог СИ. Кузнецов.

Рисунок А. Д. Арманда.

Совсем недавно, уже в 2000-е годы я узнала, что летом 1941 г. (до начала Отечественной войны) Леонид Леонидович кратковременно работал на Беломорской биологической станции Московского университета, которая и поныне существует на побережье Кандалакшского залива. Ее организатором и научным руководителем был университетский друг Леонида Леонидовича очень известный исследователь, морской гидробиолог, академик Лев Александрович Зенкевич.

Во время Великой Отечественной войны Л. Л. Россолимо временно, в сентябре-октябре 1941 г., работал в Главке Управления, а позже, также временно, в 1942 г. заведовал кафедрой гидробиологии в МГУ. А затем длительное время, с 1942 по 1959 гг., т. е. на протяжении 17 лет, заведовал кафедрой гидрологии Мосрыбвтуза имени А. И. Микояна. В 1958 г. этот ВТУЗ был переведен в Калининград. Будучи профессором в Мосрыбвтузе, Леонид Леонидович увлеченно работал на Глубоком озере, на базе Гидробиологической станции АН СССР вместе со своим бывшим сотрудником по станции в Косино Анатолием Петровичем Щербаковым.

В ИГАН Леонид Леонидович был зачислен в 1958 г., сначала по совместительству, а с 1959 г. уже постоянно – в отдел лимнологии, переведенный туда, как было сказано выше, из Института океанологии. И тогда начался его третий, и последний до кончины в январе 1977 г., длительный, почти 18-летний, период работы в одном учреждении на выбранном им еще в молодости направлении научной деятельности – исследовании озер как водных ландшафтов. Это было действительно географическое направление его деятельности, которому он не изменял на протяжении всей своей жизни. Исследование озер должно было включать не просто комплексное, а скорее системное рассмотрение физико-химических и биологических процессов превращения вещества и энергии в водоемах в условиях разных географических зон и районов. Выявлялись особенности накопления органических и минеральных веществ и химических элементов (железа, кремния, кальция) в озерах разных географических районов и связи между типами накопления веществ и химических элементов в озерах с окружающими наземными ландшафтами.

Знатоки Байкала. Справа Г. И. Галазий.

С появлением Леонида Леонидовича в новом отделе Института географии (руководителем отдела некоторое время оставался проф. Б. А. Аполлов) существенно изменилась структура научных работ, образовались новые исследовательские группы. Л. Л. Россолимо подбирал себе кадры единомышленников (и таких же как он трудоголиков) из имеющегося состава отдела, готовых переориентировать свои исследовательские интересы. Вот тогда и возник коллектив сотрудников, названный впоследствии группой лимнологии. Основу группы составляли кандидат географических наук Нина Яковлевна Миронова, кандидат биологических наук Татьяна Николаевна Покровская, младшие научные сотрудники Евгения Ивановна Федорова и Розалия Владимировна Николаева, а также лаборант Лидия Ивановна Иванова и другие. Замечу, что до своего появления в новом отделе ИГ АН Леонид Леонидович хорошо был знаком только с Т. Н. Покровской, так как она ранее обучалась в Мосрыбвтузе.

Я включилась в работу группы лимнологии только в 1963 г., хотя прежде всегда находилась рядом с ее сотрудниками, в одной комнате, в старом здании Института океанологии АН СССР, на ул. Бахрушина (бывшая Лужниковская). А до этого работала с Верой Александровной Рутковской, взявшей себе тему актинометрических исследований и проводившей экспедиционные исследования на водохранилищах Волги, а позже с Розалией Владимировной Николаевой по теме, связанной с изменениями уровня Каспийского моря.

На Валдайском озере, 1970 г.

Основное внимание в исследованиях группы лимнологии первоначально уделялось вопросам типологии и районирования озер по важнейшему типологическому показателю – накоплению в отложениях ряда веществ и химических элементов. Эту концепцию Л. Л. Россолимо выдвинул еще раньше. Для ее подтверждения полевыми исследованиями озер разного типа были заняты все сотрудники группы. Проводились исследования в разных географических районах – на Кольском полуострове и в Карелии, в республике Коми, на Полярном Урале и в Среднем Поволжье. Вопросы накопления в озерах железа разрабатывала Е. И. Федорова, кальция – Р. В. Николаева, минеральных ледниковых взвесей – Н. Я. Миронова, органического вещества – Т. Н. Покровская, а кремния – Л. Л. Россолимо. Исследования позволили выделить и охарактеризовать ряд озерных районов с определенным типом накопления веществ и химических элементов. Результаты были опубликованы в нескольких тематических сборниках и в монографии Л. Л. Россолимо.

Отдел лимнологии просуществовал недолго. В начале 1960-х гг. штат его был сокращен, а группа лимнологии, возглавлявшаяся Л. Л. Россолимо, была включена в состав отдела физической географии ИГ АН. Основным направлением лимнологических исследований всегда оставались вопросы озерного накопления веществ и энергии. Но с 1963 года особое значение приобрели пионерные для нашей страны исследования причин развития евтрофирования водоемов и его проявлений в озерах разного типа. Таким образом, внимание лимнологов было переключено на проблему антропогенных нарушений режима озер, возникающих в результате интенсивной хозяйственной деятельности человека на водосборных бассейнах.

Изучение антропогенных нарушений озер требовало иных подходов к выбору объектов и методов исследований. В этом случае главными объектами становились озера, характеризующиеся продолжительным и разнообразным освоением их водосборов, а также длительное время и, по возможности, разносторонне исследовавшиеся прежде, чтобы можно было выявить динамику или даже быструю эволюцию их важнейших свойств.

В начале 1960-х гг. были исследованы озера Плещеево (Переславское) в Ярославской области, Велье и несколько рядом с ним расположенных небольших озер, Валдайское и Селигер (Новгородская и Тверская области). И, кроме того, несколько глубоких озер на Южном Урале на территории и близ Ильменского заповедника. Проведенные гидрохимические и гидробиологические исследования указанных водоемов позволили выявить антропогенные нарушения важнейших их свойств и прежде всего изменения их кислородного режима.

На берегу Пестовского водохранилища, 1975 г. Последний выезд в поле.

В дальнейшем, в тематику лимнологических исследований вошли вопросы, имевшие важное научное и методическое значение для понимания механизмов антропогенных нарушений озерных свойств. К таким вопросам следует отнести роль рассеянного стока основных биогенных элементов с сельскохозяйственных территорий в евтрофировании водоемов, роль литорального комплекса в превращении поступающих в водоем биогенных элементов и различия в евтрофировании макрофитных и фитопланктонных озер.

Почти всю свою жизнь Л. Л. Россолимо занимался исследованиями небольших озер. Но он всегда проявлял особый интерес к одному из крупнейших озер мира – Байкалу, написал большую научную монографию «Температурный режим озера Байкал» (М.: Изд. АН СССР, 1957, 552 с.) и научно-популярную книгу «Байкал» (М.: Наука, 1966, 170с., переведена на японский язык). За первую книгу Л.Л. получил премию Президиума Академии наук СССР, а за вторую – премию общества «Знание».

Впервые Леонид Леонидович попал на Байкал в 1917 г. по окончании Московского университета и принял участие в работе Байкальской экспедиции. Выполнял он полевые исследования и в 1950-х гг. при работе над монографией о Байкале, представляющей собой обобщение и анализ обширных материалов послойных (по вертикали от поверхности до дна) измерений температуры воды за предыдущие 50 лет, выполненных, главным образом, сотрудниками Лимнологической станции в Листвянке на Байкале. Свою монографию Леонид Леонидович посвятил памяти Г. Ю. Верещагина – самоотверженного исследователя Байкала. Замечу, что первые более или менее систематические наблюдения за температурой воды Байкала были выполнены сосланными в Сибирь поляками Б. Дыбовским и В. Годлевским в период с 1869 по 1876 г. В начале 1970-х гг. Л. Л. Россолимо работал над новой монографией о Байкале, заказанной ему Гидрометеоиздатом в период острых дискуссий по поводу строительства Байкальского целлюлозно-бумажного комбината. Но эта монография оказалась невостребованной и судьба рукописи неизвестна.

Следует особенно отметить непосредственное участие самого Леонида Леонидовича почти во всех экспедиционных исследованиях до 1974 г., то есть до его 80-летия. Он не представлял себе получения новых знаний без наблюдений за происходящими процессами в природных и природно-антропогенных водных объектах.

Скончался Леонид Леонидович в январе 1977 г. после продолжительной тяжелой болезни. Но группа лимнологии, созданная им, продолжила успешно работать в стенах Института географии. А многие последователи продолжили тематику работ Леонида Леонидовича и в других лимнологических и географических учреждениях.

Леонид Рувимович Серебрянный (1931–2000)

 

А. В. Орлов

Учитель и друг

Даже простое перечисление многостраничного списка научных работ Леонида Рувимовича Серебрянного, содержащего названия сотен статей и десятков монографий как по фундаментальным проблемам географии, так и по узкоспециализированным задачам смежных дисциплин, заставляет задуматься о масштабах его личности.

Мне посчастливилось встретить в Леониде Рувимовиче учителя и друга и проработать с ним почти двадцать лет. Эта работа не ограничивалась повседневными обсуждениями научных и околонаучных проблем и написанием совместных статей. Почти каждый год мы отправлялись в длительные экспедиции в горные районы, где в экстремальных условиях о человеке узнаешь неизмеримо больше, чем в обычной обстановке. Именно поэтому я счел возможным на страницах этого сборника поделиться с друзьями и коллегами Леонида Рувимовича своим пониманием его как ученого, учителя и просто человека.

Прежде всего, в Леониде Рувимовиче поражала энциклопедичность знаний. Редкая трудоспособность и крепкая память позволяли ему усваивать и удерживать огромные объемы научной информации. Вся эта информация была строго организована, что позволяло Леониду Рувимовичу быстро готовить лекции, поддерживать на высоком уровне научные дискуссии и очень квалифицировано отвечать на вопросы. А вопросы к нему возникали ежедневно, и их было очень много, прежде всего потому, что никому никогда не было отказа, будь то начинающий аспирант, либо маститый ученый. Леонид Рувимович с необыкновенной легкостью извлекал из памяти и, как сейчас говорят, открывал нужный файл, содержащий ответ, почти тождественный тексту соответствующего раздела классической монографии или оригинальной статьи. Не ограничиваясь этим, он подробно рассматривал аргументы оппонентов, детально анализировал историю вопроса и точно характеризовал современное состояние проблемы. Открытость и искреннее желание поделиться своими знаниями и помочь коллегам – яркая черта Леонида Рувимовича. Мало кто, за исключением самых близких, знал, какая многолетняя, повседневная, самоотверженная и планомерная работа лежала в основе его знаний. Тысячи томов, десятки тысяч статей не пробежал глазами, а внимательно прочитал Леонид Рувимович. Он собрал огромную научную библиотеку в своей скромной квартире, его знали практически во всех научных библиотеках и книжных магазинах Москвы.

Л. Р. Серебряный, начало 1960-х годов.

Защита кандидатской диссертации, 1964 г.

Дома его можно было видеть либо консультирующим кого-то по телефону, либо склоненным за письменным столом. По этому поводу его дочь-дошкольница говорила: «У моего папы одно хобби – сидеть за столом» (правда, насчет его хобби она явно заблуждалась, это была его основная работа).

Получая базовое географическое образование на кафедре картографии географического факультета, он одновременно учился на романо-германском отделении филологического факультета МГУ. Естественно, что свободно читая на восьми языках, он смог широко ознакомиться и с достижениями западных школ.

Природная способность Леонида Рувимовича к освоению языков – это вообще отдельная тема, достойная большой статьи. Я лишь приведу два ярких примера. Как-то работая в Грузии, мы заехали в Тбилиси и решили заглянуть в гости к общему знакомому. Трудность заключалась в том, что точно помня его многоэтажный дом, мы абсолютно не могли вспомнить не только номер квартиры, но даже номер подъезда. И, как назло, не у кого было спросить его точный адрес. И вдруг, зайдя в очередной подъезд дома и взглянув на почтовые ящики, Леонид Рувимович абсолютно точно определил квартиру нашего товарища. Оказывается, во время экспедиции он выучил грузинский алфавит, рассматривая дорожные указатели, винные этикетки и крышки консервных банок. Естественно, для него не составило большого труда прочитать грузинскую фамилию на дверце ящика с соответствующим номером квартиры.

Другой случай произошел на Шпицбергене, когда мы встретились с норвежской экологической экспедицией. Первоначально беседа велась на английском. Вдруг один из норвежцев запутался с подбором нужного слова и по-норвежски обратился за помощью к соседу. Слово, видимо, было действительно весьма редкое и затянувшуюся паузу нарушил Леонид Рувимович, подсказав и само норвежское слово, и его английский эквивалент. На свои удивленные возгласы норвежцы получили еще более удивительный ответ: «Извините, но я по-норвежски говорю намного лучше, чем по-английски». Надо было видеть, с каким уважением они стали относиться к этому загадочному немолодому и небритому русскому профессору. Да еще и одетому в весьма специфический костюм, важными элементами которого были ватник и болотные сапоги.

Важным этапом становления Л. Р. Серебрянного как ученого оказался период 1960-х – начала 1970-х годов, когда его внимание было сконцентрировано на изучении природных событий, происходивших на Русской равнине в позднем плейстоцене и голоцене. Существенным вкладом Леонида Рувимовича в разработку данной проблемы явилась монография «Динамика покровного оледенения и гляциоэвстазия в позднечетвертичное время» (М.: Наука, 1978), написанная по материалам его докторской диссертации. Часто обращаясь к этому периоду своей жизни, Леонид Рувимович выделял несколько моментов, определивших направление его дальнейших работ.

Экспедиция на легендарном ледоколе «Красин», 1984 г. Серебряный в последнем ряду седьмой справа, пятый справа – В. С. Корякин.

На разрезе у археологов, Сергиево-Посадский район, 2000 г. Справа стоит Р. Г. Грачева.

Определяющим он считал знакомство с опытом палеогеографических исследований в Прибалтике, Белоруссии, Карелии, Ленинградской области, где в те годы возникло несколько крупных научных центров, проводивших широкомасштабное планомерное многолетнее изучение этих регионов. Собравшиеся в этих центрах молодые энергичные ученые смело внедряли в практику исследований самые современные методы, широко использовали передовой зарубежный опыт. Принимая участие в этих работах и полевых семинарах, Леонид Рувимович убедился в преимуществах комплексного подхода, успешно сопоставляя собственные результаты с материалами коллег, полученными другими методами. Леонид Рувимович считал крайне важным, что во время этих работ он встретил много единомышленников, которые, тесно взаимодействуя, формировали необходимую для развития науки среду. Многие знакомства тех лет переросли в настоящую дружбу, продолжавшуюся до последних дней Леонида Рувимовича. Расцвет научного творчества Л. Р. Серебрянного пришелся на 1970-е – 1980-е годы, когда ему удалось на высочайшем для того времени уровне провести комплексные исследования горно-ледниковых районов Кавказа, Тянь-Шаня и Шпицбергена.

Леонид Рувимович очень точно и своевременно осознал значение высокогорных районов для изучения динамики ландшафтов, раскрытия механизмов взаимодействия различных природных объектов. Именно в районах современного оледенения он предполагал собрать данные, позволяющие правильнее реконструировать природные обстановки прошлого на равнинах.

Организацию таких исследований сам Леонид Рувимович считал своим главным научным достижением. Результаты работ были опубликованы в многочисленных советских и зарубежных периодических изданиях и систематизированы в монографиях «Колебания ледников и процессы моренонакопления на Кавказе» (М.: Наука, 1984, с колл.) и «Морены – источник гляциологической информации» (М.:

Наука, 1989, с колл). Путешествия по горам, наблюдения за катастрофическими процессами и жизнью горцев в суровой природной обстановке помогли Л. Р. Серебрянному (в соавторстве со мной) написать интересные научно-популярные брошюры «Ледники в горах» (1985), «Тянь-Шань глазами гляциолога» (1988), «Человек в мире льда» (1988) и другие.

Богатый литературный итог научной деятельности Леонида Рувимовича в этот период, как и на протяжении всей жизни, определялся его выдающимися эпистолярными способностями.

Благодаря строгой организации ума Леонид Рувимович предельно четко выражал свои мысли. Многие коллеги считали его научные доклады, выступления в прениях, просто монологи – практически готовым печатным текстом, который лишь требуется изложить на бумаге. В научных издательствах редакторы буквально охотились за подготовленными в печать работами Серебрянного, поскольку их редактирование являлось лишь формальным делом, а авторы считали за счастье «заполучить» его в качестве научного редактора своих произведений.

В докомпьютерную эпоху очень интересна была методика Леонида Рувимовича написания текстов. Как правило, он сразу переносил на бумагу уже готовые куски текста, которые затем дополнялись существенными вставками. Следующий этап заключался в написании логических связок, которые вклеивались в разрезанный текст. В итоге первоначально написанный текст мог к концу дня вырастать в длину до полутора-двух метров, после чего он опять разрезался на страницы исходного формата, которым давалась нумерация «а», «б», «в» и так далее. После того, как процесс повторялся, приходилось изменять основную нумерацию страниц. И так несколько раз, пока Леонид Рувимович не решал, что тема исчерпана.

Заседание Государственнрой аттестационной комиссии в Тюменском университете, конец 1990-х годов.

Впечатляющие научные итоги высокогорных исследований, безусловно, были достигнуты исключительно благодаря энергии и работоспособности Леонида Рувимовича, его высочайшему авторитету среди коллег. Проводя ежегодно несколько месяцев в экспедициях, он успевал организовать аналитическую обработку материала, осмыслить полученные данные, обсудить их с коллегами и опубликовать. К обработке собранных образцов были привлечены лучшие лаборатории страны. Благодаря высочайшему научному рейтингу Л. Р. Серебрянного, большинство дорогостоящих исследований выполнялось совершенно безвозмездно.

Вспоминая Л. Р. Серебрянного – ученого, хотелось бы обратить внимание еще на одну важную особенность – его фанатическую приверженность науке. Порой это приобретало форму религиозной ортодоксальности и выражалось в абсолютной бескомпромиссности. С одной стороны, он был категорично нетерпим к людям, пытавшимся на науке делать карьеру, а с другой – мог с легкостью прощать личные недостатки энтузиастам, искренне увлеченным научными исследованиями. В последние годы советского периода он искренне переживал по поводу снижения требований к научной квалификации молодых ученых, кандидатов и даже докторов наук, видя в этом одну из основных причин наметившегося тогда спада качества исследований. Леонид Рувимович старался противостоять этому процессу не только собственными научными работами. Он очень много времени уделял студентам, выпускникам вузов, аспирантам.

Было удивительно приятно наблюдать, с какой открытостью и доброжелательностью, не считаясь со временем, он по-товарищески общался с молодыми коллегами, стараясь помочь им определиться с выбором темы диссертации, методической постановкой работы, правильной интерпретацией полученных результатов. В случае, если проведенные исследования привлекали его внимание, он с удовольствием выступал в качестве оппонента, давая четкую и ясную оценку работе, рассматривая предложенное решение в широком контексте географических исследований.

Любовь к науке еще более ярко проявлялась в Леониде Рувимовиче в отношениях с учениками. Они все без исключения становились его друзьями. С ними он обсуждал любые проблемы, все были вхожи в его дом, многим доверялись самые сокровенные мысли. Можно уверенно сказать, что он был по-настоящему счастлив в кругу своих молодых единомышленников.

Конечно, научная бескомпромиссность Леонида Рувимовича многого ему стоила. Достаточно сказать, что он был очень неудобным подчиненным. К сожалению, многие не понимали, что его одиозность основывается лишь на любви к науке и не преследует никаких корыстных целей.

Особенно тяжелым стал для Леонида Рувимовича, впрочем, как и для многих настоящих русских ученых, перестроечный период нашего общества. Рухнувшая система сломала не только отжившие бюрократические устои советской научной конструкции, но и разрушила почти все действительно нужное и важное, что было создано в результате многолетнего талантливого труда нескольких поколений ученых. Ощущение ненужности, напрасно прожитой жизни, все чаще посещало Леонида Рувимовича. Необходимость заниматься тяжелым, неблагодарным трудом для содержания семьи все чаще сменяла радость творчества. Леонид Рувимович выдержал и этот удар, однако обстановка 1990-х годов – главная причина того, что мы его потеряли столь преждевременно.

Леонид Рувимович воспитывался в рамках старых географических традиций, где главенствовал чисто описательный подход, поэтому первоначально потенциал Леонида Рувимовича реализовался в классических страноведческих трудах. Но, в отличие от многих предшествующих работ, в его монографиях о Дании, Исландии, Нидерландах четко прослеживается мысль о географии как науке, изучающей взаимодействие природы и общества.

Можно только сожалеть, что в те годы Леонид Рувимович был лишен возможности посетить эти страны и был вынужден проводить их изучение исключительно по литературным источникам. Тем не менее, Географическое общество Нидерландов высоко оценило монографию Леонида Рувимовича и признало ее одним из лучших исследований их страны зарубежными географами. Безусловно, работы по страноведению следует отдельно рассматривать как весьма значительный вклад Л. Р. Серебрянного в географию.

Однако, на мой взгляд, главным результатом этих исследований для Леонида Рувимовича стало глубокое понимание необходимости изучения механизмов взаимодействия природных, хозяйственных и социальных явлений и анализа их динамики.

Именно системность исследований с учетом всего многообразия прямых и обратных связей природных явлений и объектов стали фирменным знаком научного подхода Серебрянного.

Леонид Рувимович неустанно повторял, что такие исследования должны проводиться на качественно-аналитической основе и прилагал серьезные усилия по популяризации и внедрению новых методов исследований. В Советском Союзе он был известен как автор первой книги по радиоуглеродному анализу. Именно выход в свет этой монографии, обобщающей зарубежный опыт, стимулировал начало широкого внедрения радиоуглеродного метода в геолого-географические исследования в нашей стране. Хорошо также известны публикации Л. Р. Серебрянного по использованию спорово-пыльцевого анализа, дендрохронологического и лихенометрического методов датирования аккумулятивных образований, литологии рыхлых отложений в палеогеографии и палеогляциологии.

Важно, что Леонид Рувимович всегда стремился самостоятельно освоить все применяемые им методы полевых и лабораторных исследований, прекрасно понимая, что без этого невозможно грамотно интерпретировать полученные результаты.

Даже кажущемуся многим простому делу – отбору проб – Леонид Рувимович придавал огромное значение. Его манипуляции в разрезе или на обнажении напоминали работу хирурга в операционной. Доверить кому-либо эту работу он мог лишь будучи твердо уверенным в неукоснительном соблюдении методических норм.

Во время экспедиций ярко проявились личные замечательные человеческие качества Леонида Рувимовича, среди которых особенно хотелось бы отметить простоту общения и уважительное отношение к товарищам. Это выражалось и в его постоянной готовности наряду со всеми выполнять разнообразные хозяйственные работы, требовании основательно загружать его рюкзак при организации выносных лагерей. Будучи немолодым человеком, он достойно переносил все тяготы экспедиционной жизни.

Совместная работа с Леонидом Рувимовичем в экспедициях была очень полезной для его молодых коллег. Он прививал им культуру экспедиционной жизни, личным примером показывал, что их основная задача заключается в выполнении научной программы исследований, хотя, конечно, с удовольствием мог посидеть вечером у костра с песнями под гитару или выделить несколько дней для отдыха на берегу Иссык-Куля или Черного моря по окончании экспедиционных работ. Зато во время нахождения в районах исследований он работал без выходных, а в дождливую погоду – до тех пор, пока не промокнет последняя пара белья.

Очень горько, что не стало Леонида Рувимовича. Слишком талантливым и неординарным он был человеком. Я уверен, что память о Леониде Рувимовиче сохранится еще надолго. Осталось много людей, которые благодарны ему за помощь и поддержку в трудные минуты. Остались ученики, которых он не только привел в науку, но и преподал важные уроки жизни и поведения. Остались коллеги, которые будут опираться в своих исследованиях на его опыт и полученные им результаты.

О. Н. Соломина

(запись беседы с А. В. Дроздовым)

Он очень любил своих учеников

Сначала несколько слов о себе, поскольку у меня довольно-таки непростая судьба в географии и только благодаря Леониду Рувимовичу она состоялась, я не преувеличиваю. Я училась на вечернем отделении исторического факультета. Но я хотела, точнее, всегда знала, что мне надо поступать на геологический – мне очень нравится полевая жизнь. С юности нравится… Но я была уверена, что не сдам математику и физику, потому что их я действительно не знала. У меня если есть какое-то врожденное направление интересов, то оно гуманитарное. И вот я до самого последнего момента не знала – куда мне поступать.

Я училась во французской спецшколе и училась хорошо. И в первый год после школы я в самый последний момент решила поступать в Институт иностранных языков им. Мориса Тореза. И, естественно, не поступила, потому что никакого блата у меня не было, а без этого попасть туда было совершенно невозможно. И год работала лаборанткой в школе в физическом кабинете. И готовилась опять непонятно к чему. Я знала, что это будет какой-то гуманитарный ВУЗ, потому что это направление у меня на роду написано, но какой? Мои родители в этом никакого участия не принимали, они полагали, что я как-нибудь сама все решу, и уехали отдыхать. И я решила попробовать куда-нибудь поступить. Экзамены на вечернее отделение факультетов МГУ принимались на месяц раньше, чем на дневное, и поэтому я взяла и поступила на вечернее Истфака. И все!

Со мной в одной группе училась девушка, которая была замужем за гляциологом нашим, за Гуняевым. Они собирались летом в экспедицию на Кавказ, и она сказала, что им нужна повариха. Я обрадовалась и подписалась на это дело. Поехала поварихой на Кавказ к Леониду Рувимовичу Серебрянному.

Это была экспедиция в Безенги, мое первое путешествие в горы. Л.Р. я увидела в первый раз – этот момент я очень хорошо помню – из окна поезда. Тогда в первый раз я увидела вообще всех, кто ехал в эту экспедицию, в том числе Гросвальда, который провожал свою Нину Андреевну, увидела Андрея Стекленкова, Андрея Орлова. Гросвальд сразу произвел на меня неизгладимое впечатление, он был в таком пиджаке, совершенно неземной, уверенный в себе (вообще, он всегда был очень убедительный). Леонид Рувимович казался тогда совершенно молодым, ему еще не было пятидесяти, наверное. Он в кожаной куртке стоял как-то очень молодцевато и высматривал нас в окна поезда, прибывшего на перрон в Нальчик. Нина Андреевна замахала руками, и тут мы все и встретились.

Мы поехали в Безенги на ГАЗ-66, который был загружен почти под крышу – тогда еще привязывали раскладушки, раскладные столы и т. д. И сидеть впереди там только серьезным людям доверяли, остальные все лежали, упершись носом в самую крышу, и не видели просто ничего. Везли долго, дорога там ужасная, и под ледник мы приехали поздно, в полной темноте.

На мой вопрос, как и что мне делать, начальник отряда ответил: «Встаешь в шесть, чтобы к семи завтрак был готов». Легли спать. Я, как ответственный человек, действительно проснулась в шесть, откидываю полог армейской палатки и передо мной – белые сверкающие горы. Я просто обомлела. Потому что это было что-то невероятное. И только-только солнце пробивается… Что-то сготовила, бужу их, а они меня проклинают! Никто ни в какие семь и даже восемь вставать не собирался. Леонид Рувимович, между прочим, был жаворонком, и он-то, как раз, любил встать рано! Но ему народ не позволял. Тогда Орлуша (А. В. Орлов) открыл мне секрет, что Л.Р. просто с утра хочет есть. И тогда поступило предложение, ставить возле спальника Л.Р. с вечера еду, чтобы он, проснувшись, ел, а потом снова засыпал.

Я совершенно не умела готовить, отправившись в эту экспедицию. Именно там я научилась варить всякие супы, борщи. Вообще эта экспедиция была страшно интересная, во-первых, потому, что это была моя первая экспедиция. А во-вторых, потому что там было много интересного народа.

И вот этот экспедиционный опыт для меня остался идеальным навсегда, в том числе и в части организации научных исследований. У Л.Р. всегда было много аспирантов, соискателей, просто сотрудников, которых он набирал, и он умел каждому дать в руки инструмент. Маленький инструмент, которым тот умел работать. Ну, например: «Ты будешь заниматься морфологией – ориентацией обломков этой морены. Сначала ты начинаешь с малого, берешь штангенциркуль и измеряешь эти обломки, их ориентацию и т. д. Дальше ты расширяешь сферу своей деятельности и измеряешь не только обломки, но и что-нибудь еще. Потом, в конце концов, защищаешь диссертацию».

Книга, что они выпустили по итогам тех работ на Кавказе, включает пять глав, две из которых были отдельными диссертациями. Там каждый отвечал за какой-то участок работы. И, вот даже сейчас, я не вполне понимаю – как все это сработало. Потому что обычно мешают амбиции, ведь совершенно разные люди там были. Или я не замечала тогда, как все улаживалось на этапе, например, полевых работ и дальнейшей обработки материалов. Очевидно, авторитет Л.Р. был настолько велик, что ни у кого не возникало сомнений, кто будет первым автором, кто последним. У него это было очень хорошо устроено, он прекрасно понимал все тонкости дела: люди приносят свой богатый фактический материал, и дальше это все надо как-то организовать. Организовывал, конечно, он, но все равно у ученого амбиции всегда или часто стоят впереди. Особенно когда отдаешь свои наработанные данные в общий котел, и дальше что-то варится и получается. И вот он очень умело заведовал этим делом! И я сейчас тоже пытаюсь у себя так делать. Серебрянный объявлял, что после окончания полевых работ пишется одна общая статья, куда включаются все соавторы, которые принимали участие в этих работах. Потом каждый имеет право публиковать свои данные в таком составе, в каком хочет.

Я с ним написала одну книжку. Я приходила к нему домой, у него был круглый такой стол и там, на печатной машинке я печатала текст, который наговаривал Л. Р. Дальше мы составляли какой-то кусок, и потом его снова перечитывали, переделывали и т. д. Часто это было в интерактивном режиме, т. е. я могла Л.Р. прервать и предложить что-либо.

Я понимаю, ему, так же как и всем, не хватало рабочих рук. Поэтому ему было нужно работать с нами с таким бешеным энтузиазмом – вот, давай, пожалуйста, давай вот это, давай то…

Он, конечно, хорошо видел концепцию всей работы. Ты мог «принести в клювике» какую-то ерунду, а он все это объединял – и в результате получалась, конечно, вещь! Он понимал – каждый человек должен найти свое место в соответствии со своими возможностями и своей потенциальной компетенцией. Потом ты можешь дальше развивать свое дело, но вот этот аппарат знаний, который у тебя в руках – это инструмент, которым ты можешь «ямочку свою копать», потом от этой ямочки, если хочешь дальше развиваться, выбирать свое направление. Он говорил, если ты основательно освоишь что-нибудь, ты будешь потом востребованным специалистом. Даже если у тебя не получится что-то более значительное, по крайне мере ты всегда будешь хорошим ремесленником.

Но тут обязательно нужен один человек, который бы был одновременно сверху и рядом. Тогда можно допускать всю эту мозаику и все эти частные эффекты. И вот Л.Р. обладал как раз таким качеством.

Дальше Л. Р. меня очень поддержал, потому что потом, когда мы уже много раз ездили в экспедиции, мы кое-что набрали, и начали писать следующую книжку – не про Кавказ, а уже про Тянь-Шань. Часть, которую писала я – моя диссертация. Без Л. Р. я, конечно, не решилась бы писать ее, а с Гросвальдом я не смогла бы написать, потому что у него другой подход. Это человек, который сверху смотрит, т. е. у него главное – дедукция.

У Л.Р. были поразительно разные интересы, например, методология географии. Вообще у него, я бы сказала, в основном было гуманитарное дарование. Конечно, чтобы написать про радиоуглеродный метод, даже на том раннем уровне его развития, нужно знать основы физики. Но в целом он был гуманитарием, он же знал много языков и легко им обучался. Я помню, что Л.Р. как-то по-шведски выступал, мог по-английски, по-немецки, по-французски. Ну и читал он, конечно, все. Мы с ним однажды обсуждали Улисса Джойса, еще в те старые времена, до того как роман появился на русском. А он читал его по-английски, что очень непросто. Окончил же он совсем неожиданную кафедру – картографию.

Но вот интересно, как Л.Р. высказался по поводу дендрохронологии. Я по своей инициативе начала заниматься этим делом при датировании морен. Говорю Леониду Рувимовичу (на уровне написания кандидатской): «Ну, а что же мы с Вами дендрохронологией не занимаемся?» Он отвечает: «Я был на одном заседании этих дендрохронологов – это особая наука! Мы не сможем с тобой этим заниматься. Там всякая статистика и т. д.». Тогда он меня как-то остановил и довольно надолго. Но все же я его не послушалась, и начала этим заниматься. Но пока я не съездила в Штаты и не научилась делать это как следует, у меня, конечно, были некоторые затруднения. Не знаю, почему он тогда мне сразу сказал «этого нам не надо, этого мы не сможем…».

Л.Р. в последнее время остро чувствовал, что его недопоняли, недооценили. И часто выступал критически. Вот чем отличается от него А. Н. Кренке – это абсолютно позитивный человек! А.Н., когда выступает, всегда скажет, что ты сделал в своей диссертации. Он понимает это даже лучше, чем сам диссертант. И еще мне нравится заповедь, которой придерживается Кренке: «не надо говорить о том, что не сделано, скажите о том, что сделано, это задача оппонента». И это прекрасно, и я всегда про это пытаюсь помнить, когда пишу рецензии. Л.Р. тоже все это понимал, но его захлестывали эмоции. В последние годы это было даже тяжело. Под конец его жизни мы были уже практически хорошие друзья, поэтому я могла его останавливать.

Он свято относился к полевым работам. Я думаю, ему, так же как и мне, просто нравилась эта полевая жизнь.

Он был физически не очень приспособленный к полю человек – не координированный. В первый год, когда я там служила поварихой, было много уморительного. И вот я помню, сижу в палатке, а был какой-то день, когда мы не пошли на работу, и я все время варю, ну, потому что когда люди не ходят на работу, они постоянно есть хотят. И вот у меня стоит ведро компота под пологом в тени. Слышу, как идет Л.Р.: вот он ткнулся в одну палатку и об оттяжки «бдынь», о вторую «бдынь», и я чувствую, что он приближается, и об мою уже – «бдынь». И я ему кричу: «Леонид Рувимович, у меня тут компот стоит». Он отвечает: «Я вижу!» И вдруг слышу – ведро «бдынь»! Еще помню, у Л.Р. была очень чувствительная кожа, ему совершено нельзя было находиться на солнце, а тут Кавказ. Вот они (Л.Р. и А. В. Орлов) сидят и описывают обнажение, просидели целый день на солнце. И хотя у Л.Р. была шляпа, что-то еще, но были незакрытые туфли, и на следующий день у него выскочили вот такие пузыри!.. И мы вынуждены были везти его в больницу в Нальчик, и он там провел неделю, потому что у него кожа сгорела до ожогов. Поэтому физически он к полю был очень не готов. Но ему это страшно нравилось. Ему нравилась эта романтическая жизнь, такая коллективная, как ни странно.

Думаю, теперешнее время Л.Р. больше бы подошло. Он, конечно, все равно был бы чем-нибудь недоволен, но все-таки его ориентация на этот западный стиль помогла бы ему. Мне кажется, он очень быстро бы пошел дальше и дальше. Мы с ним опубликовали несколько статей на английском, и они же прошли «со свистом» просто диким, там ждали новых… Он, пожалуй, единственный из всех кого я знаю, у кого первый аспирант, который защитился, был из Прибалтики.

Но ему очень мешали, его не пускали за границу, и это тоже наложило очень серьезный отпечаток на его состояние.

Постепенно он становился все более и более пессимистичным, почти мизантропом. Но поскольку я могла пресекать его такие пессимистические ламентации, мы с ним могли и на оптимистичные темы говорить. Большинство людей, которые к нему с почтением относились или даже без всякого почтения, не достигали этой фазы, потому что сначала ему надо было выговорить все плохое, что у него есть, а потом уже можно было говорить обо всем интересном.

Л.Р. очень любил своих учеников. Поэтому он очень тяжело переживал, когда кто-то уходил. Он же всегда всех доводил до защиты, возился, правил работы. У него было много направлений и соответственно учеников на разных этапах своего развития: кого-то нужно постоянно контролировать, кого-то можно уже отпускать в свободное плавание. И это для него было очень важно.

Это были совсем особые отношения между учителем и учеником. Мне раньше казалось удивительным – что же он столько времени на нас тратит? И тоже вся эта логистика, это же требует усилий! Надо же и свою работу успевать делать! Однако ему очень охотно многие помогали: радиоуглеродные образцы он отправлял в Прибалтику, пыльцу ему делала Молясова из Питера и т. д. Так что и тогда, в некомпьютерную эру он производил столько качественного научного материала, что это просто потрясающе!

Леонид Николаевич Соболев (1902–1986)

 

Н. Д. Кожевникова, Н. В. Трулевич

На Тянь-Шанской станции

Район работ сотрудников станции охватывал типичные ландшафты Тянь-Шаня в диапазоне высот от 1600 до 4700 м над уровнем моря. Здесь на сравнительно небольшом протяжении полупустыни и сухие степи переходят в лесо-лугово-степной пояс, затем в субальпийский, альпийский и венчает этот высотный ряд гляциально-нивальный пояс. Работы Л. Н. Соболева и его учеников во многом связаны со станцией. Здесь мы познакомились с Леонидом Николаевичем, преимущественно об этом этапе его деятельности мы и хотим рассказать.

Авторы работали коллекторами в полевых отрядах Л. Н. Соболева, будучи студентами естественного факультета Московского государственного педагогического института им. В. И. Ленина (Н. Д. Кожевникова в 1953 г., Н. В. Трулевич – в 1954 г.). В 1953 году Л. Н. Соболев с помощниками собирал материал по сезонному развитию основных травянистых сообществ на подгорной равнине, в предгорьях, средневысотных горах и альпийском поясе стационарного бассейна реки Чон-Кызыл-Су. В 1954 году проводились экспедиционные исследования, главным образом, в западной части Иссык-Кульской котловины для написания большой работы по растительности этого региона. Результаты опубликованы в статье и монографии в издательстве АН Киргизской ССР.

До работы в Институте географии АН СССР Л.Н. трудился в Институте кормов в г. Алма-Ате, где занимался эколого-типологическим изучением природных пастбищ Казахстана. С этого времени и до конца жизни Леонида Николаевича с ним была его жена Юлия Васильевна Попова – заботливая, понимающая, во всем помогающая, любящая. Она сопровождала Леонида Николаевича во всех командировках. Работая на станции, помогала ему организовывать и проводить стационарные исследования, а также участвовала в обработке собранных материалов, в том числе и на базе в Покровке. Мы постоянно ощущали ее внимание, доброе отношение и поддержку.

Те же подходы, методологию и методы (в основном по Л. Г. Раменскому), что и в Институте кормов Л. Н. Соболев использовал в стационарных и экспедиционных исследованиях, которые проводил он в период работы на станции.

В 1953 г. станцию перевели в Киргизский филиал АН СССР. Но ряд сотрудников, в том числе и Л. Н. Соболев, еще несколько лет продолжали научную работу. С созданием АН Киргизской ССР в 1955 г. был организован отдел географии, в состав которого вошла станция. Ее директор – кандидат географических наук, гляциолог Р. Д. Зибиров возродил станцию к активной деятельности практически во всех направлениях, которыми занимались сотрудники Института географии АН СССР в первые годы ее существования. Но к большому сожалению, по объективным и субъективным причинам с 1990 г. начался отток ведущих сотрудников. Сокращались целые направления. Сейчас станция существует лишь номинально.

По пути на дачу Г. Д. Рихтера,1969 г. Слева направо: Л. С. Абрамов, Е. Н. Лисичек, Л. Н. Соболев.

Леонид Николаевич был строгим, требовательным, но в то же время доброжелательным руководителем, внимательным к возможностям, здоровью и душевному состоянию всех окружающих, в том числе коллекторов и рабочих. Очень детально, доходчиво и терпеливо разъяснял перед началом выполнения каких-либо заданий их цель, способы сбора и фиксирования материалов. От него мы научились описанию растительности по методике Л. Г. Раменского, которую Л. Н. Соболев применял и пропагандировал в качестве наиболее информативной при эколого-географических исследованиях. Как правило, каждое такое описание сопровождалось детальной характеристикой почвенного разреза. Обязательно отмечались высота над уровнем моря, положение участка в рельефе, экспозиция, угол падения склона, особенности увлажнения, засоления, механического состава субстрата, направление и степень хозяйственного использования, а также общие особенности растительного покрова и экотопа соседних участков. Эти материалы дают возможность комплексной характеристики фитоценозов на основе построения экологических схем, что и было осуществлено Л. Н. Соболевым в его статьях из серии «Работы Тяньшанской физико-географической станции – Труды Института географии АН СССР» о растительном покрове степного, лесо-луго-степного поясов и высокогорий стационарного бассейна, а также в других изданиях АН СССР. Все эти результаты были использованы при составлении (совместно с М. А. Глазовской) почвенно-геоботанической карты Иссык-Кульской котловины.

Выносливый в полевых условиях, неприхотливый к жизненным удобствам, он и нас настраивал на подобный лад, что очень пригодилось нам в дальнейшей работе, связанной со многими экспедициями, в которых мы применяли методы изучения растительного покрова, разработанные Леонидом Николаевичем. Материал, полученный в результате экспедиционных работ с применением этих методов, послужил основой для экспериментальных работ по интродукции горных и высокогорных растений в Главном ботаническом саду РАН и во многих других геоботанических исследованиях – наших и наших коллег.

В заключение можно лишь поблагодарить судьбу. Она даровала нам в свое время, во-первых, встречу и совместную работу с Л. Н. Соболевым – человеком, безраздельно преданным науке, известным многим географам, геоботаникам, экологам. Его основной целью было применение результатов всех своих исследований и методических разработок для рационального природопользования.

Во-вторых, мы получили возможность многие годы (Н. В. Трулевич) и практически всю творческую жизнь (Н. Д. Кожевникова) работать на Тянь-Шанской физико-географической станции среди талантливых, увлеченных, бескорыстных, трудолюбивых и результативных ученых. Среди людей, щедро делящихся своими знаниями и умениями, помогающими друг другу как в экспедициях, так и при обработке полевых материалов и в доведении их до опубликования. И просто в сложных жизненных ситуациях.

 

В. П. Кашкарова

На Курском стационаре

Леонида Николаевича впервые я увидела еще будучи студенткой в середине 1960-х годов на Курском стационаре Института географии РАН. Он знакомил нас с учением о типологии земель Л. Г. Раменского. Во время экскурсий по заповеднику он поражал нас прекрасным знанием флоры этого региона, где раньше он, по-моему, никогда не бывал. Леонид Николаевич много рассказывал нам об истории создания заповедника, о В. П. Семенове-Тян-Шанском, в начале 20-х годов работавшем в Институте географии АН СССР, и о других известных географах. Леонид Николаевич был прекрасным популяризатором, рассказывал всегда очень интересно и увлеченно. Во время экскурсий по заповеднику он был всегда впереди, часто поджидая нас, а отставших спрашивая, как они себя чувствуют, не болит ли сердце и почему они отстают. Это все говорилось без какого-либо сарказма, с искренней заботой о человеке. Вообще он был очень внимателен к нам, студентам, хотя иногда мог и вспылить, подчас раздражался, если видел нерадивого и ленивого студента. Правда, Леонид Николаевич был очень отходчив, мог и извиниться перед человеком которого, как он считал, обидел.

C 1966 года под руководством Л. Н. Соболева я стала работать в Институте географии РАН в группе геоботаников. Главным направлением деятельности Л.Н. в течение всей жизни было развитие учения Л. Г. Раменского. Так что основным содержанием работ нашей группы было картографирование территории Курского стационара Института на основе принципов типологии земель, основанной на методике Раменского, которую Леонид Николаевич развил и дополнил.

Леонид Николаевич был не только оригинальный ученый, яркий и остроумный, но и очень энергичный, неутомимый человек. Мы с трудом успевали за ним во время наших полевых работ. Нелегко было выполнять и большой объем обработки полевых материалов. Л.Н. торопил нас, досадуя на нашу медлительность. Но в группе всегда поддерживалась доброжелательная атмосфера. Л.Н. подбадривал нас, шутил, много рассказывал о своей молодости и учебе в Киеве, об интересных людях, с которыми был знаком. Работать с Л.Н. было увлекательно и радостно.

Рисунок А. Д. Арманда.

В 1970 году уже после ухода на пенсию, он стал одним из организаторов кружка юных биологов и краеведов (КЮБИК). В него входили в основном школьники разного возраста. Этот кружок объединял ребят, увлеченных ботаникой, зоологией, проблемами охраны природы. Они собирались раз или два в неделю на территории какой-нибудь школы для проведения теоретических занятий: делали доклады на разные темы, обсуждали наиболее интересные проблемы. А один раз в неделю выезжали в Подмосковье на экскурсии. И Леонид Николаевич, несмотря на возраст и не очень хорошее здоровье, ни разу не пропустил ни выезда на природу, ни занятия с ребятами в школе. Когда же Леонид Николаевич попал в больницу в тяжелом состоянии, то ребята решили устроить постоянные дежурства и забрать Леонида Николаевича из больницы, но не успели, он умер. Это было глубоким потрясением для всех, кто его знал.

Память о Леониде Николаевиче Соболеве – выдающемся ученом и прекрасном человеке – ребята сохранили на долгие годы.

Дмитрий Андреевич Тимофеев (1929–2010)

 

Из статьи памяти Д. А. Тимофеева в журнале «Геоморфология». 2010, № 4

Д. А. Тимофеев родился 24 июня 1929 г. в Ленинграде. На формирование его личности в детские годы оказал решающее влияние дед – выдающийся русский почвовед академик Л. И. Прасолов. Мальчиком Дмитрий Андреевич прочитал практически все лучшие книги, связанные с географией: от произведений Жюля Верна и Э. Реклю до трудов Н. М. Пржевальского и Л. С. Берга. Муза дальних странствий навсегда увлекла Митю Тимофеева.

Во время войны судьба уберегла Д. А. Тимофеева от ужасов блокады. Он попал в экспедицию в горах Каратау, что в Южном Казахстане. И хотя вначале юноша увлекался страноведением и экономической географией, судьбе было угодно, чтобы он в 1951 г. окончил географический факультет МГУ имени М. В. Ломоносова на кафедре геоморфологии.

Москва, 2009 г.

В студенческие годы Д. А. Тимофеев прошел уникальную школу полевых исследований: работал на Русской равнине, в Кызылкуме и на Памире, на Камчатке, в зоне Каракумского канала в Средней Азии. Его руководителями были выдающиеся географы – И. П. Герасимов, A.A. Завалишин, Е. В. Лобова, В. В. Никольская, Л. Е. Родин, H.H. Розов, Б. А. Федорович, В. М. Фридланд.

 

Н. А. Караваева

Человек беспредельного кругозора

Дмитрий Андреевич – выдающийся геоморфолог нашего времени. И не только геоморфолог, он был эрудированным физикогеографом, природоведом, естествоиспытателем в полном значении этого понятия. Это проявилось уже в первой его книге «Средняя и Нижняя Олекма», изданной в 1965 г., по результатам экспедиционных исследований молодого «начинающего» ученого в 1954-1956 гг. (ему было тогда 25-27 лет). По существу книга является глубоким физико-географическим анализом совершенно неизученной территории к северу от Станового хребта. В этом сложном физико-географическом регионе у него была роль первопроходца, и он выполнил ее на самом высоком уровне. Специальным геоморфологическим исследованиям, конечно, отводилось особое место, при этом не только локальным, но главным дискуссионным проблемам геоморфологии: поверхности выравнивания, склоновые процессы и эволюция склонов, зависимость рельефа от тектоники и истории его развития. Но много наблюдений было сделано и по гидрологии речных долин, и даже по растительности и почвам. Такой комплексный подход, способ мышления и анализ природных явлений является естественным, необходимым для настоящего ученого – географа.

Камчатка, 1951 г.

Хочется отметить еще одну особенность восприятия природы Дмитрием Андреевичем. В его строго научных положениях, доказательствах, между строк ощущается отношение к природе как к эстетическому совершенству, удивляющему и восхищающему. В книге об Олекме при описании гольцов есть такие слова: «Глубокие долины стекающих с гольцов речек разделены длинными извилистыми отрогами. Сверху такие гольцовые группы напоминают гигантских застывших осьминогов, раскинувших свои окаменевшие щупальца по бескрайней тайге».

Наверное, одной из самых длительных региональных экспедиций Дмитрия Андреевича была Западно-Сибирская, около 10 лет. Состав отрядов менялся от года к году, были физикогеографы из Иркутска, Новосибирска, Владивостока, Ленинграда, привлекали и местных жителей. Начальником все годы был Дмитрий Андреевич. На небольшой период времени отрядом был зафрахтован уже списанный катер под гордым название «Ударник Затона» со шкипером, симпатичным стариком – татарином. Благодаря катеру удалось подняться вверх по Северной Сосьве, в совершенно неизученные места. Несмотря на разные характеры и амбиции новых членов отряда, в нем царила атмосфера дружбы, взаимопонимания, помощи и бесконечных научных дискуссий. Это было результатом отношения Дмитрия Андреевича с окружающими, он любил и понимал людей, умел превратить, казалось бы, непреодолимую преграду в шутку. Хотя условия были не из легких – тяжелые пешие переходы по заболоченной тайге и болотам, гнус в изобилии, да и погода часто была не из лучших. Дмитрий Андреевич даже после очень тяжелых маршрутов, немного отдохнув, обязательно стоял с удочкой до темноты и говорил, что «пока рыба видит наживку, надо ловить».

Якутия, 1955 г.

Монголия, 1976 г.

Длинные пешие маршруты, конечно, были трудны для Дмитрия Андреевича. Он хромал (результат детских шалостей), но никогда не давал повода подумать, что он устал. Единственным естественным отдыхом для него были остановки для рытья почвенных разрезов. Но в этих случаях, посидев несколько минут, он вставал и говорил: «Вы копайте, а я посмотрю здесь все вокруг. Приду и расскажу. А вы мне – все подробности про почву».

В полевых условиях всегда бывают нелегкие ситуации. В Западной Сибири неоднократно приходилось выгружаться из вертолета, который не мог сесть на землю (не было ровной площадки), только зависал как можно ниже. Тогда, выбросив багаж, приходилось прыгать. Или посадки на лодку, качающуюся на илистом дне. Но Дмитрий Андреевич переносил это стоически, как само собой разумеющееся. Он был в своем Мире, на природе, принимал ее во всех ее ипостасях – трудных и добрых.

Дмитрий Андреевич был образованнейшим человеком беспредельного кругозора. Ему было «…внятно все: И жар холодных чисел, И дар божественных видений…

И острый галльский смысл, И сумрачный германский гений».

Он прекрасно знал литературу, поэзию, музыку от классики до джаза, историю. Все это он пропускал через себя, это жило в нем.

Но геоморфология занимала особое место, она была не просто его профессией, это был смысл его существования. Когда в поле коллеги задавали ему профессиональные вопросы, он преображался. При этом он не учил каким-либо постулатам геоморфологии, он рассказывал о ней. На примерах того, что отряд уже видел или еще увидит. Рассказчик он был замечательный, увлеченный и увлекающий слушателей. Такая геоморфология запоминалась навсегда.

Последнее время, когда он лишился возможности выходить из дома, он продолжал писать по несколько статей в год и говорил, что уже составил длинный список тем и проблем, о которых ему хотелось бы написать. Но две статьи он дописать не успел…

Географическая наука потеряла яркого ученого. Его близкие – любимого и незаменимого друга.

 

Р. С. Чалов

Есть такой очень крупный ученый

С Дмитрием Андреевичем Тимофеевым до 1978 г. я был знаком только по его работам. У меня уже было мнение, что есть такой очень крупный ученый. А наше личное знакомство состоялось в том же 1978 г. в Казани, на пленуме Геоморфологической комиссии. Но пока только знакомство…

В 1983 г. не стало Н. И. Маккавеева – он был членом редколлегии журнала «Геоморфология» со времени его основания. И вскоре (буквально через три-четыре месяца) мне позвонила Людмила Евгеньевна Сетунская, бывшая тогда ученым секретарем журнала, и от имени Д.А. пригласила войти в состав редколлегии, сказав, что Д. А. Тимофеев считает, что я мог бы курировать вопросы флювиальной геоморфологии, и что он настоятельно просит принять это предложение. А ведь это практически совпало с моим переходом на основную работу на кафедру гидрологии суши, т. е. с юридическим уходом из геоморфологии.

С тех пор началось уже регулярное общение с Дмитрием Андреевичем. Помимо заседаний редколлегии, это были встречи на пленумах Геоморфологической комиссии – снова в Казани, Санкт-Петербурге, Киеве…, на диссертационных советах. Общаясь с ним, слушая его замечания на заседаниях редколлегии, собственные его предложения по тематике журнала, читая его публикации в «Геоморфологии» – я понял, Дмитрий Андреевич – настоящий лидер отечественной геоморфологии, ученый-теоретик, во многом определяющий лицо современной науки.

Меня всегда радовала и, наверное, поражала быстрая и конструктивная реакция Дмитрия Андреевича на интересные, как мне представляется, предложения. Дважды в 90-е годы я обращался к Д.А. как главному редактору с просьбой об организации в «Геоморфологии» публикации серии статей по материалам тематических совещаний Межвузовского совета по эрозионным, русловым и устьевым процессам при МГУ: по овражной эрозии и формам первичной гидрографической сети; по эрозии и русловым процессам на урбанизированных территориях. Д.А. поддерживал просьбы, и статьи были опубликованы с соответствующими ссылками.

В середине 90-х годов Д.А. очень охотно откликнулся на мое предложение сделать совместную статью к 40-летию выхода книги Н. И. Маккавеева «Русло реки и эрозия в ее бассейне». Он не только откликнулся, но и предложил свое видение такой статьи. Статья получилась, и я могу только испытывать глубокое удовлетворение тем, что моим соавтором был Д. А. Тимофеев.

В 2007 г. Дмитрий Андреевич с большим энтузиазмом воспринял идею посвятить один из номеров 2008 г. юбилею Николая Ивановича Маккавеева. И хотя сам он не был в числе авторов статей, его внимание к номеру чувствовалось на всех этапах его подготовки.

Мне иногда кажется: если бы не позиция Дмитрия Андреевича, то эрозионные и русловые процессы (а не флювиальная геоморфология) были бы в какой-то мере отлучены от геоморфологии… Во всяком случае мне приходилось не раз слышать от некоторых геоморфологов, что то, чем занимаемся я и лаборатория – это не геоморфология. Дмитрий Андреевич своим отношением к проблеме доказал обратное! И за это эрозиоведы и русловики должны быть ему благодарны.

На заседаниях Редколлегии Дмитрий Андреевич ко всем оценкам статей, особенно критическим, подходил необыкновенно корректно и деликатно, с уважением к авторскому мнению.

Ну и, конечно, нельзя не подчеркнуть, что Дмитрий Андреевич – один из немногих, занимавшихся общетеоретическими проблемами геоморфологии. Ему безусловно помогала огромная эрудиция, прекрасное знание литературы – и классики, и всей ее истории, и самой современной… Очень жаль, что он не написал книгу по теории геоморфологии – такой труд был бы нужен. Поэтому дело чести его соратников – собрать воедино основные методологические и теоретические статьи Дмитрия Андреевича и как можно скорее издать… Это просто необходимо!

Рисунок А. Д. Арманда.

От редактора-составителя.

В 2019 г. исполнится 90 лет со дня рождения Дмитрия Андреевича. Восемь лет – срок достаточный, чтобы подготовить и издать его избранные труды. Это достойная задача коллегам Д.А. по Институту географии. А пока поместим здесь – как аккорд памяти – одно из монгольских стихотворений Д.А., собранных в небольшую книжку сотрудниками лаборатории геоморфологии ИГАН.

Как динозавры-исполины По Гоби горы разлеглись. Устали за день. Их вершины Вечерней синью налились. И на постелях своих бэлей [51] Под шепот звезд они уснут. Во впадинах, как в колыбелях, Дневные ветры в ночь замрут. За день набегавшись, к востоку Ушли тихонько облака, Поняв, наверно, что нет проку В дневной погоне. Что века Стоит безмолвная пустыня Всей суете земной чужда, Что нет величия в гордыне И что прекрасна простота. Как динозавры-исполины По Гоби горы разлеглись. Темнеют зубчатые спины, На небе звездочки зажглись. Закат алеет. Все стихает. В природе и во мне покой. Как хорошо, что так бывает, Что прерывается наш бой!

В. П. Чичагов

Борис Александрович Федорович (1902–1981)

Геоморфолог, д.г.н. (1953), профессор (1956).

В Институте в 1932–1981 гг., зав. отделом геоморфологии (1952–1956), лауреат Государственной премии (1952)

…Осеннее пасмурное утро начала 60-х годов прошлого века. Коридор второго этажа Института географии АН СССР. Внезапно гаснет электрический свет и все погружается в полную темноту. Движение по коридору не прекращается, шаги одного человека слышатся в сторону зала заседаний Ученого совета, другого от него. Я только что вышел из комнаты 17 (там теперь наша библиотека), остановился в темноте, слышу движение людей и жду их сближения. Вот они, кажется, сошлись.

– Боб, это ты?

– Я.

– Что-то ты похудел и стал каким-то твердым…

Ярко вспыхивают лампочки и – о чудо! – напротив институтской стенгазеты высокий, худой академик Д. И. Щербаков – академик-секретарь Отделения геолого-географических наук АН СССР, поставив огромный, набитый книгами портфель на пол, ощупывает тоже тощего и высокого Боба Корнилова, пытаясь найти в нем сходство со своим старым другом Б. А. Федоровичем… Коридор быстро наполняется сотрудниками, появляется и виновник истории, обнимается с академиком, все смеются…

Б. А. Федорович,1970-е годы.

БАФ – весь Институт его так называл за глаза – был упитанным, среднего роста джентльменом с небольшим, но четко очерченным животиком, всегда очень общительный, искрящийся юмором, обходительный, любитель милых дам и проч.

Неоднократно возвращаясь к воспоминаниям о соратниках и товарищах по совместной работе в отделе геоморфологии Института географии РАН, к основоположникам создания прогрессивных современных представлений о деятельности ветра и создаваемых ею разнообразных формах рельефа, с удовольствием и радостью вспоминаю этого замечательного геоморфолога, яркую личность, очень доброго и гостеприимного человека – Бориса Александровича Федоровича. Он особенно мне близок своими научными трудами в области аридной геоморфологии, страстью к изучению пустынь в длительных экспедициях и справедливым, благожелательным отношением к людям. Славное дело, которому он посвятил свою долгую жизнь, успешно продолжается. И на фоне современных научных достижений роль Б.А. становиться все более яркой и значимой…

Начав трудовую деятельность в 17 лет рабочим землемерной партии в Крыму, в 1924 г. Б.А. закончил Таврический государственный университет в Симферополе. В университете познакомился с замечательным отечественным ученым акад. В. А. Обручевым, оказавшим большое влияние на его формирование как исследователя песчаных пустынь. По окончании университета заведовал гидрогеологической частью Управления водного хозяйства Крыма, показал себя способным исследователем и внес много нового в познание геологии и геоморфологии Крыма. В 1927 г. в «Изв. АН СССР» им была опубликована первая работа по геологии Крыма. Молодой ученый привлек внимание научной общественности и в том же году был приглашен акад. Д. И. Щербаковым в Академию наук СССР для работы научным сотрудником в Комиссии по изучению естественных производительных сил – КЕПС, которую возглавлял известный ученый-геохимик акад. А. Е. Ферсман. Затем почти полвека с 1932 г. и до конца жизни деятельность Б. А. Федоровича протекала неизменно в стенах Института географии АН СССР.

В 1929 г. Б.А. впервые знакомится с песчаным морем Каракумов, руководя отрядом в знаменитой Серной экспедиции под эгидой А. Е. Ферсмана, и на всю жизнь становится страстным исследователем песчаных пустынь. К числу его основных научных достижений относятся обоснование эолового происхождения песчаных пустынь Средней Азии и образования замкнутых солончаковых впадин под действием весьма своеобразного «солевого» выветривания. Впервые в нашей стране Б.А. использовал материалы аэрофотосъемки и аэрометоды для анализа организации пространственной структуры песчаного рельефа и выяснил, что основные закономерности формирования песчаных пустынь обусловлены деятельностью ветра, его аэродинамическими характеристиками, а также спецификой ландшафтных условий. Ученому удалось изучить и выявить огромное количество форм песчаного рельефа пустынь, разработать их морфологическую и генетическую классификацию и создать принятую ныне методику их картографирования по аэрофотоматериалам. На основании этих данных были впервые составлены серии карт эолового рельефа большей части азиатских и африканских песчаных пустынь. Все эти достижения были сведены в докторскую диссертацию «Пески пустынь, их происхождение, развитие рельефа и вопросы освоения», блестяще защищенную в 1953 г. С начала 70-х годов прошлого века Б.А. энергично включает в арсенал своих научно-исследовательских работ использование новых космических материалов, показав богатейшие информационные возможности космического зондирования для географических исследований.

Трудно переоценить роль Б. А. Федоровича в создании первичных палеогеографических представлений о происхождении и эволюции песчаных пустынь. Он является автором ряда обобщающих крупных работ по вопросам изменения увлажненности пустынь на протяжении плейстоцена, голоцена и современной эпохи. На основании изучения вещественного состава каракумских песков он доказал их древнеаллювиальный генезис – связь с деятельностью огромной древней Амударьи. На примере дельты Мургаба ученый показал основные пути формирования субаэральных дельт в песчаных пустынях. Б. А. Федорович стоял у истоков познания гидрогеологических условий песчаных пустынь. Результаты проведенных им детальных исследований грунтовых вод дельты Мургаба заложили основы для выяснения основных особенностей формирования подземных вод туркменских пустынь, а также общих закономерностей формирования подземных вод пустынь Средней Азии. Существенное значение имеют полученные ученым данные об эоловом генезисе лёссов и лёссовидных отложений, формирующихся в результате выноса ветром и отложения в «ветровой тени».

Особый вклад сделал Б. А. Федорович в решение важных практических задач, начиная с участия в работах упоминавшейся Серной экспедиции. В военные годы он выполнял важные государственные задания по выявлению и мобилизации ресурсов тыла для защиты нашей страны от гитлеровских захватчиков, принимая участие в работах Казахстанской экспедиции, возглавлявшейся директором ИГАНа акад. А. А. Григорьевым. Вместе с другими учеными Института он разрабатывал вопросы сельскохозяйственного обеспечения огромной территории Казахстана, занимался геоморфологическим обоснованием выделения земельных фондов республики и наметил главные пути их водохозяйственного обеспечения. Эти оригинальные данные были использованы ученым позже – при составлении фундаментальных монографий «Природное районирование Северного Казахстана» (1960) и «Казахстан» (1969) в широко известной многотомной серии нашего института «Природные условия и естественные ресурсы СССР». Б.А. быстро реагировал на появление новых данных. В 1973 г. он в соавторстве написал очень оригинальную работу о скоростях переноса рыхлых отложений, «меченых» продуктами разложения ядерных взрывов.

Б.А. был поразительно энергичен и активно участвовал во всех всесоюзных конференциях и совещаниях: пленумах Геоморфологической комиссии АН СССР, Всесоюзного географического общества, Четвертичной комиссии АН СССР; его труды периодически издавались практически во всех географических периодических и эпизодических изданиях страны.

Пустыня Кара-Кумы. Исследователь эоловых песков.

В книге «Институт географии и его люди», изданной ИГРАН в 2008 г., освещены основные этапы его жизни и деятельности, в частности отмечено проведение в 20-30-е годы прошлого века геолого-геоморфологических исследований в малоизвестных регионах пустынь Средней Азии – Каракумов, Тянь-Шаня, Устюрта и Центральной Азии – Синьцзяна, Джунгарии и Тарима; обоснование приоритета новейшей тектоники в объяснении формирования среднеазиатских горных стран и ряд других вопросов. В этой книге отмечены большие успехи Б.А. в области изучения оледенения горных стран, эволюции равнин предгорий и долин горных рек, рельефа песчаных пустынь Средней Азии, а также выход в 1948 г. в свет его монографии «Лик пустыни», получившей Сталинскую премию и переведенной на эстонский, чешский, английский, арабский, испанский, хинди, урду, польский языки. Б.А. принимал непосредственное деятельное участие в создании Института пустынь АН Туркменской ССР в г. Ашхабаде. Он был высоко образованным ученым с широчайшим кругом научных интересов, о чем свидетельствуют основные его работы, сведенные в посмертно изданной монографии «Динамика и закономерности рельефообразования пустынь» (1983).

Приведенные сухие данные буквально просят добавить несколько строк о БАФе – человеке. Человеком он был замечательным! Какие яркие поэтические тосты он произносил на праздниках, как любил чествовать юбиляров! Он с удовольствием писал юбилейные статьи в честь своих учителей, соратников и друзей – академиков И. В. Мушкетова, В. А. Обручева, А. Е. Ферсмана, Д. И. Щербакова, Г. А. Гамбурцева.

Нынешним молодым людям – геоморфологам и географам – будет интересен стиль работы БАФа. Вот краткая зарисовка одного дня его полевых работ.

…Лето. Песчаное море Каракумов. Бесчисленные барханы, дюны, песчаные гряды… Лагерь отряда БАФа стоит в песках у небольшого колодца в дефляционной котловинке. После раннего подъема, позавтракав, все одеваются для маршрута. Особое внимание уделяется светлой рубашке с воротником и длинными рукавами – защите от палящего солнца, головному убору – желательно шляпе с полями или панаме, и, конечно же, традиционным коричневым брезентовым сапогам на кожаной подметке – многофункциональным, но спасительным от змей прежде всего… БАФ тщательно проверяет каждого сотрудника, осматривает, дает советы. Все берут с собой запас воды. И отряд начинает путь по песчаной бесконечной всхолмленной равнине… В маршруте интересно буквально все, но наиболее богаты остатками западины, выдутые ветром котловинки, где, во-первых, могут обнажаться подстилающие эоловые пески породы и, во-вторых, накапливаться самые разнообразные предметы, как полезные – фрагменты ископаемой фауны, так и всякий хлам – позвоночники змей, обломки старых медных чайников, стреляные гильзы и проч. Час за часом путники двигаются, выбирая наиболее низкие проходы между песчаными холмами и раскладывая свои силы на возвращение в лагерь. Когда удается с воздуха посмотреть на маршрут отряда, не устаешь поражаться его продуманности: несмотря на общую незначительную протяженность в несколько, редко до 5–7 километров – ходить по пескам нелегко – участники сумели обследовать немало котловин, обнаружить важные и интересные находки и вовремя выйти к лагерю. Обо всем этом БАФ талантливо написал в своем знаменитом «Лике пустыни».

Большой вклад был сделан Б. А. Федоровичем в развитие геоморфологического картографирования в нашей стране. Вместе с акад. И. П. Герасимовым он был инициатором и организатором создания большим коллективом советских ученых первой Геоморфологической карты СССР м-ба 1:4 000 000. Б. А. Федорович много сделал в области разработки легенд общих и специальных геоморфологических карт разных масштабов, построенных на разной морфогенетической основе с использованием различных принципов геоморфологического картографирования.

Большие знания и опыт проведения геоморфологических исследований на территории Средней Азии успешно реализовались ученым в период освоения целинных и залежных земель в Казахстане. Научные результаты его исследований равнин Туркмении помогли освоению пустыни путем создания серии ирригационных сооружений.

Б.А. долго собирал геоморфологические, палеогеографические и географические материалы, тщательно взвешивал их и оценивал до той поры, пока они не становились едва-ли не канонами. После этого весьма трудно было изменить его точку зрения. Вот два примера. Песчаный грядовый рельеф, по его мнению, формировался в результате активных продольных ветровых потоков и никакие новые данные С. Ю. Геллера, И. М. Островского и других ученых, доказывавших их образование поперечным ветровым переносом, не убеждали его в их правоте. И второе.

Бэровские бугры по Б. А. Федоровичу также были созданы продольными ветрами, но теперь доказано, что эоловые отложения залегают лишь на кровле бугров, формируя только верхнюю, так называемую надбугровую толщу. В 1954 г. под его научным руководством наша сотрудница М. П. Брицына на географическом факультете МГУ во время защиты кандидатской диссертации делала доклад по геоморфологии Северного Прикаспия и я помню, что ей было довольно трудно отвечать на вопросы о генезисе бэровских бугров.

Представления Б. А. Федоровича о морфологии и генезисе эолового песчаного рельефа были учтены и использованы американскими учеными при составлении карт песчаных пустынь мира в монографии «A Study of global Sand Seas», изданной NASA в 1979 г., те спустя полвека от начала изучения этих вопросов БАФом…

У БАФа было много учеников и все его очень любили. В 1952-1956 гг. он возглавлял отдел геоморфологии, был добрым другом и наставником геоморфологов ряда поколений. Повторим, он был одним из создателей Института пустынь Туркмении – единственного в ту пору института такого типа. Его заслуги в подготовке научных кадров очень велики. В Казахстане, Туркменистане, Узбекистане и Киргизии трудятся его способные ученики.

Многие годы он был членом Ученых советов ИГАНа и геофака МГУ, неоднократно работал председателем Государственной экзаменационной комиссии геофака.

Я нередко вспоминаю улыбающегося и смеющегося БАФа в стенах ИГАНа, на съездах и конференциях, а также в полевых экскурсиях молодых ученых Института по традиционному «меридиану». Он активно участвовал в обсуждении докладов на молодежных конференциях Института… БАФ был весьма энергичен и в проведении институтских праздников в зале, в котором в те годы собирался весь ИГАН.

Научная, научно-организационная и педагогическая деятельность Б. А. Федоровича была высоко оценена советским государством, наградившим его орденами Ленина, Красной Звезды и медалями.

Борис Александрович был обаятельным, доброжелательным и скромным человеком, достойным подражания. Был храбрым человеком – в конце 20-х годов Средняя Азия еще не была полностью освобождена от басмачей… Он очень любил людей и любил жизнь. И продолжал любить жизнь до конца. Будучи тяжело больным, он говорил: «А жизнь все равно прекрасна!»

Рисунок А. Д. Арманда.

В. П. Белобров

Владимир Маркович Фридланд (1919–1983)

Географ, почвовед, картограф, д.г.н. (1964), профессор. В Институте в 1964–1970 гг.

Среди ученых редко можно встретить людей, похожих друг на друга характерами, стилем работы, письма, увлечениями, умением выступать, манерой общения. Но чем-то неуловимым они схожи внешне и безошибочно узнаются всеми окружающими именно как ученые. Владимир Маркович Фридланд отличался от многих коллег и характером, и внешне. Он аккумулировал в себе черты присущие ученым и всем родившимся под знаком Стрельца – любителям природы, путешествий и в какой-то степени искателям приключений на непознанной почве знаний.

Высокий и стройный, красивый, вежливый со всеми, включая землекопов и коллекторов, школьников и студентов, галантный с женщинами всех возрастов, он оставался при этом строгим, взыскательным, бережливым (особенно это касалось времени) и чрезвычайно работоспособным человеком. Библиофил и эрудит, с трепетом относившийся к трудам предшественников, он всегда смотрел вперед, туда, где любимое почвоведение соприкасается с другими смежными и параллельными науками, в частности с философией, которой он отдавал заметный приоритет, легко видимый в его классических научных трудах.

Всегда тщательно одетый, никогда никуда не опаздывающий он также вел себя и в полевых условиях, методично описывая разрезы, факторы почвообразования и процессы, рисуя схемы и постоянно ведя дневник. Образец организованности. Он ненавязчиво прививал и совершенно естественным образом вынуждал нас брать на вооружение методы своей научной работы в поле и Институте, которые оказались бесценным опытом, не потерявшим актуальности по настоящее время. Можно себе только представить, как бы виртуозно Владимир Маркович владел компьютером, доведись ему дожить до компьютерной эпохи. Все новое в науке не ускользало из его поля зрения. Трудно вспомнить хотя бы один вопрос, на который Владимир Маркович не смог бы ответить.

Блестящий лектор.

Он отличался удивительной, постоянной и чрезвычайно продуктивной работоспособностью. Именно работоспособностью, которая позволяла на базе энциклопедических знаний держать руку на пульсе времени, быть в курсе новейших достижений науки, не гнушаясь при этом черновой работы.

Увидеть его бездействующим на защитах, докладах и даже полевых отчетах сотрудников отдела не удалось ни разу. Он всегда внимательно слушал, держал в руках тетрадь в коленкоровом переплете на 96 страниц и писал, писал, писал. В его библиотеке в несколько тысяч только научных книг особое место занимали эти самые зеленые, красные, синие, исписанные от корки до корки тетради, стоявшие на полках ровными рядами. Такое обилие тетрадей и дневников характерно еще разве только для литераторов и журналистов. Увидеть его без тетради в руках можно было только на банкете, которому он уделял ровно столько времени, сколько необходимо, чтобы соблюсти все приличия. И…снова за работу!

Обладая прекрасной памятью (знал наизусть, например, любимого им «Золотого теленка» Ильфа и Петрова) он фиксировал все новое и интересное, «прокручивал» это новое через умы своих коллег, понимая важность этого как для него самого, так и для окружающих ученых.

Вопросы и выступления на заседаниях различного ранга были для него обязательны. Можно сказать, что не задать вопросы и не выступить было сродни «табу». Владимир Маркович всегда задавал докладчику только три из множества вопросов. Три вопроса неизменно следовали один за другим. К этому можно было готовиться заранее. Три вопроса, как три неизвестные карты в колоде, таили в себе загадку, разгадать которую в ответе удавалось не всегда и не каждому.

Интерпретатор.

Внимательный слушатель. Собеседница М. И. Герасимова.

Почему три вопроса? Возможно, это была привычка, задействованная в научный обиход раз и навсегда. Может быть, желание не слишком осложнять жизнь докладчику, задав больше трех вопросов. Вполне вероятно, просто потому, что «Бог любит троицу». Получить ответ у Владимира Марковича на этот вопрос, к великому сожалению уже нельзя. Но, кажется, что у рожденного под знаком стрельца В.М. цифра «три» была счастливой. Подсознательно, хотел он этого или нет, цифра «три», была его талисманом и путеводителем.

Семья Владимира Марковича состояла, например, из трех человек. Он написал три прекрасных, широко известных монографии, не потерявших актуальности и по сей день, трижды сменил место работы между двумя институтами: Почвенным им. В. В. Докучаева и Институтом географии АН СССР, которые расположены бок о бок. Можно было бы найти еще много примеров, связанных с цифрой «три». Но три вопроса в этом ряду были самой типичной изюминкой его стиля.

Владимира Марковича хорошо знали за рубежом. Он переписывался со многими учеными мира, чему способствовали классические знания трех языков – французского, английского и немецкого. Наибольшей известностью он пользовался среди французских ученых. Вот характерный эпизод. Молодой кубинский ученый в 80-х годах был послан своей страной, заботившейся о росте научных кадров, на год на стажировку во Францию. Выбор руководителя имел очень большое значение, определяя в дальнейшем научную квалификацию, статус и многое другое. Обратившись к ведущему специалисту-почвоведу по влажным тропикам Сегалену с просьбой взять его на стажировку, он услышал типичный вопрос: «Кто Вас может рекомендовать из зарубежных ученых?» После долгих разъяснений выяснилось, что рекомендовать может только неизвестный Сегалену ученый – ученик В. М. Фридланда. Имени Владимира Марковича оказалось вполне достаточно, чтобы положительно решить столь нелегкий вопрос о стажировке. В результате молодой кубинец освоил современные методы почвенной микроморфологии, ставшие основой его кандидатской диссертации.

На юбилейном заседании кафедры. Выступает М. А. Глазовская. Владимир Маркович -третий слева в первом ряду.

Владимир Маркович очень тщательно и требовательно подходил к любым публикациям, но особенно к своим. Они отличались новыми идеями, до деталей обоснованными результатами и выводами, законченностью как этапа работы или всего научного направления. Его монографии по процессам почвообразования и тропическим почвам Вьетнама, структуре почвенного покрова и классификации почв цитируются постоянно, настолько они информативны. Стиль письма Владимира Марковича чем-то напоминает Ф. М. Достоевского. Те же любимые причастные и деепричастные обороты, точки с запятой и все подтверждающие до мельчайших деталей пояснения и замечания с обязательными ссылками на литературу, иногда и от Аристотеля.

Отношение Владимира Марковича к студентам и аспирантам было сродни отцовскому воспитанию. Поощряя инициативу, он требовательно относился ко всем без исключения. Внимательно следил за научным ростом учеников и для экзамена по сдаче кандидатского минимума по английскому предлагал им свою личную книгу Торпа «Почвы Китая», обоснованно считая ее лучшим способом активно освоить перевод с первоисточника по специальности.

Владимир Маркович не чужд был юмора. Как ничто другое это отражало его внутреннюю свободу, способность переносить неприятности и невзгоды. В памяти знавших его коллег Владимир Маркович останется яркой фигурой, воплощением преданности и последовательного служения науке.

В. А. Жидков

Владимир Георгиевич Ходаков (1932–1993)

 

Руководитель

После окончания МГУ я в 1971 г. по распределению попал в Ташкент (САРНИГМИ – Среднеазиатский региональный научно-исследовательский гидрометеорологический институт) и провел свою первую зимовку на леднике Абрамова, который был одним из объектов исследований по программе Международного гидрологического десятилетия. В 1972 г. в Ташкенте осенью проводился Всесоюзный гляциологический симпозиум. Проводился с размахом: неделя заседаний и неделя экскурсий. Под симпозиум была целиком зарезервирована гостиница «Саёхат», но и она не могла вместить всех участников (были же времена!). Естественно, что молодой поросли мест в гостинице не хватило, но все мы с утра приезжали туда и проводили там весь день. Было жутко интересно видеть и слышать тех, о ком знали по публикациям. К тому же была редкая возможность пообщаться со сверстниками из других городов и институтов.

На одном из первых пленарных заседаний сразу же запомнился один из докладчиков. Не сам доклад, а то, как его автор отвечал на вопросы. Тему доклада я забыл довольно быстро и уже давным-давно не помню, а стиль ответа на вопросы врезался на всю жизнь: предельная лаконичность, конкретика и никакого «научпопа». Ни с чем подобным сталкиваться до этого не приходилось. Ни на лекциях в университете, ни в научном студенческом обществе, ни на ученых советах в САРНИГМИ. Этим, запомнившимся докладчиком, был В. Г. Ходаков из Института географии. Тогда, собираясь на очередную зимовку, я и представить не мог, что через несколько лет судьба сведет меня с этим незаурядным ученым и прекрасным человеком. Случилось это через три года, когда я собрался поступать в аспирантуру ИГАНа.

В. Г. Ходаков на субботнике, 1980-е годы.

Во время беседы с Владимиром Михайловичем Котляковым, бывшим уже тогда заведующим отделом гляциологии, разумеется, зашла речь и о предполагаемом руководителе. Услышав предложенную фамилию, я с трудом поверил своим ушам – Ходаков! К этому времени я уже был знаком с некоторыми его работами и представлял их качество. А это – визитная карточка любого ученого. К тому же по внешнему виду это был вполне земной человек, да и разница в возрасте не была запредельно большой. Беседа с В. М. Котляковым происходила утром в отделе на улице Гарибальди, а уже днем была назначена встреча с В. Г. Ходаковым в Старомонетном переулке. Волновался я изрядно, но успокоился после первых же слов нашего разговора. Владимиру Георгиевичу хватило нескольких минут, чтобы оценить объем собранного материала, его кондиционность и обнаружить «где густо, а где пусто». Удивило меня и то, что он был знаком с моей единственной на тот момент статьей (еще утром Владимир Георгиевич не ведал – не гадал, что у него будет эта встреча) и сделал по ней пару замечаний-пожеланий. Сухой остаток встречи – он согласен стать моим руководителем, в аспирантуру я поступаю через год, а пока отправляюсь на очередную зимовку на ставший для меня почти родным ледник Абрамова, и целенаправленно собираю материал для латания обнаруженных дыр.

Следующая встреча произошла через год, когда я поступил в аспирантуру, а Владимир Георгиевич стал моим официальным руководителем. Тогда-то и началось мое тесное общение с этим удивительным человеком.

При первой же встрече в новом качестве Владимир Георгиевич сразу же определил, чего и в какие сроки ждет от меня. Но перед этим был выбор темы и ее утверждение. Ситуация была не совсем простая. С одной стороны у меня был собран неплохой многолетний материал, а с другой Институту была спущена абсолютно новая плановая тема, которую должен был вести В. Г. Ходаков и ему был необходим исполнитель. При этом сроки по плановой теме были достаточно жестко лимитированы. У Владимира Георгиевича, как я в этом неоднократно убеждался в дальнейшем, было уникальное научное чутье и предвидение – он прекрасно прогнозировал научный потенциал каждого из своих аспирантов и с первых дней совместной работы, как мне кажется, уже знал чего можно ждать от каждого из своих учеников. И Владимир Георгиевич принял решение, что работать мне предстоит с материалом, собранным за зимовочные сезоны, а для плановой темы необходим соискатель с серьезным математическим аппаратом. Непросто ему было обосновать свою точку зрения перед руководством, но в итоге он оказался прав. Ту, плановую тему, блестяще и в срок отработал Александр Сосновский. Я же написал работу с использованием методов статистического анализа. Требовательность к уровню работ аспирантов у В. Г. Ходакова была высокой. Запомнил его слова на начальной стадии обучения – «если заниматься статистическими методами, то делать это надо серьезно и на уровне не ниже выпускника статистического вуза». Так что попотеть мне пришлось изрядно.

Руководство было неформальным. Думаю, что это подтвердят все его аспиранты и соискатели. От нас он требовал глубокого знания проблемы и незаметно, и очень тактично (это все мы поняли гораздо позднее) вводил нас в науку более высокого уровня. Мои опусы правил виртуозно. Шелуху выметал сразу, на допустимые технические мелочи особого внимания не обращал. А дальше было нечто похожее на фокус: вроде бы ни больших правок, ни явных смысловых замечаний нет, но добавлено несколько слов и текст становится убедительнее, факты весомее, а выводы солиднее. Сразу же приучал к научной точности и пунктуальности: в терминологии никакой отсебятины и научной двусмысленности, а сдача статьи в срок – это святое.

Личностное научное общение было нечастым и не слишком продолжительным. Он ничего не разжевывал, а пристально следил за тем, насколько каждый из нас за это время вырос, какой путь прошел. Закончив обязательную часть встречи руководителя с аспирантом, каждый раз некоторое время уделял и вопросам, не имеющим, на первый взгляд, отношения к теме работы. Это были и подходы к выбору объектов исследований, и изменения в методологии полевых работ, обоснование репрезентативности, распространение данных, полученных в точке, на территорию, масштабные эффекты явлений и многое-многое другое. Это постоянно подстегивало, и каждый раз я готовился к нашим встречам продуманно и тщательно. Хотя бы для того, чтобы быть понятливым слушателем и успевать за его полетом мыслей. А их у него было предостаточно, многое он черпал из смежных и пограничных наук. Воспитатель и учитель в науке – это совсем не то, что воспитатель и учитель в средней или даже высшей школе. Это сложнейшее сочетание профессиональных и человеческих качеств, дарованное очень немногим. В. Г. Ходаков был из когорты немногих.

 

Ученый

Чаще всего в этом качестве я наблюдал его на тех знаменитых еженедельных (было и такое!) семинарах отдела гляциологии, когда помещение забивалось под завязку и многие стояли даже в коридоре, и, не видя докладчика, только слушали. Очередь докладов и сообщений была расписана на полтора-два месяца вперед. Правда, для аспирантов и соискателей было послабление, и их выступление могло быть заслушано вне очереди. Не помню, чтобы кто-то из людей, сотрудничавших с Владимиром Георгиевичем, этой привилегией воспользовался: все даты с ним обговаривались заранее и ни разу не нарушались. Не подводили его ни разу…

На семинары Владимир Георгиевич приходил заранее и почти всегда садился на одно и то же место во втором-третьем ряду у окна. Слушал выступления, сидя слегка вполоборота, положив руки на голову в районе висков и глядя куда-то вдаль. Со стороны могло показаться, что он где-то далеко-далеко, но как только начинались вопросы, и завязывалась дискуссия, все становилось на свои места. Вопросы задавал нетривиальные, выступал предельно кратко, но как же по существу! В кратких выступлениях не было места критике мелких недостатков (это решалось после семинара в рабочем порядке), но всегда подчеркивались и выделялись достоинства работы, положительные отличия от работ коллег.

Я на семинарах всегда конспектировал выступления, а затем подробно записывал вопросы и ответы, фиксировал яркие высказывания, ссылки на работы других ученых. Позже, просматривая свои записи, я обнаружил, что больше всего записей в толстой амбарной книге было посвящено В. Г. Ходакову и М. Г. Гросвальду. Владимир Георгиевич рассматривал все проблемы чаще всего с позиции глубинных процессов и возможности выявления численных закономерностей, а Михаил Григорьевич с точки зрения единого географического пространства, цитируя при этом в громадном количестве работы зарубежных исследователей. Связи со смежными науками оба находили виртуозно.

Литературу по специальности В.Г. знал практически всю, вплоть до сборников студенческих работ, например, Томского университета.

Работая рядом с ним в поле, а это было в течение нескольких лет на Шпицбергене и в Средней Азии, обратил внимание на ведение им полевых дневников. Сначала удивился, когда он затребовал не один, а сразу три дневника. Через несколько дней стало понятно – почему. Записи вел ежедневно скрупулезные с фиксацией даже крошечных деталей: погодные условия, время начала маршрута, состав людей, особенности маршрута, что удалось зафиксировать визуально, какие запланированные измерения проводились по ходу работ, в каких условиях и в какое время, необходимость каких измерений возникала в процессе работы и т. д. и т. п. Объяснял это тем, что наука – неизведанная дорога, и неизвестно на каком ее отрезке могут потребоваться те или иные уже приобретенные и зафиксированные знания и факты. Именно факты, а не воспоминания и личностные оценки, хотя без последних наука существовать не может.

Два примера. Первый. На Шпицбергене мы изучали особенности свойств снежного покрова в разных точках архипелага. К отдаленным местам работы добирались либо на вертолетах, либо на вездеходах. Пока отрывались шурфы и проводилась снегосъемка, В. Г. Ходаков успевал получить дополнительную информацию, например, по глубине колеи, глубине лыжни, глубине следа при ходьбе без лыж. Измерял плотность снега на дне каждого из следов. По его просьбе механики вездеходов совершали фиксированное количество проходов по колее, и процесс измерений повторялся. Все это не входило в программу основных работ, но тщательно фиксировалось. Через несколько лет наша лаборатория выполняла работы по проходимости снежного покрова различными видами техники, и вот тут-то пригодились те, шпицбергеновские измерения.

В горах Терскей Алатау, 1980-е годы. В. Г. Ходаков (справа) с Е. А. Ильиной и А. В. Гордейчиком.

Второй. Работая на Тянь-Шане, наш инженерно-гляциологический отряд очень помногу передвигался на автомашине. Вроде бы обычное дело – едем, любуемся местными красотами, обмениваемся впечатлениями, а Владимир Георгиевич постоянно что-то фиксирует в своем дневнике. Вечером, после чая, у костра обмениваемся своими наблюдениями. Общую картину – перевалы, водопады, противолавинные галереи – видели все. А частности (едва заметные следы схода лавины на противоположном склоне, на каком участке дорога будет непроходимой после сильного дождя, место вероятного снежного заноса) зафиксировал, как оказывается, только В. Г. Ходаков. Начальник тогдашнего отряда Андрей Гордейчик весело заметил: «Так потому он и профессор, что видит то, что не могут разглядеть студенты, аспиранты, мэнээсы и просто нээсы».

Кстати, о профессорстве. Внешне, даже в стенах Института, ничем не выделялся. Что уж там говорить о жизни вне подвалов на улице Гарибальди, или сводов на Старомонетном? Но один случай крепко врезался в мою память. На Шпицбергене, в Баренцбурге (а экспедиция базировалась именно там), основное место общения и встреч – столовая. Разумеется, рабочая, поскольку высокое начальство питается в своей, где и приборы другие, и скатерти на столах. Все друг друга (по крайней мере, визуально) знают хорошо и новичков «вычисляют» сразу. Мы, наука, все, кроме начальника экспедиции, ходим в рабочую. Нас знают, не вникая в детали. В те советские времена представители интеллигенции обязаны были прочитать в Доме культуры, как минимум, одну популярную лекцию. Наша экспедиция в этом отношении всегда была в передовиках: менее двух лекций не проводила. Одну, как всегда, начальник экспедиции Евгений Максимович Зингер – кладезь сведений, воспоминаний, баек и анекдотов из своей богатейшей полярной жизни. Вторую, а то и третью наиболее титулованные сотрудники. Отказы не принимались, и поэтому их не было. Дошла очередь и до В. Г. Ходакова. В Доме культуры и у столовой вывешены объявления: такого-то числа, во столько-то часов в ДК состоится лекция доктора географических наук, профессора Ходакова В. Г. Тему лекции точно не помню, но что-то типа «Снег и лед в нашей жизни и в жизни Земли». В зале достаточно много народу – помимо обитателей нашего дома, наши соседи по Научному городку, кто-то из консульства, интересующиеся из отряда вертолетчиков и значительная часть шахтеров, пришедшая в добровольно-принудительном порядке. Владимира Георгиевича представляют, и он поднимается на сцену. Никакого иллюстративного материала нет, а, значит, вся надежда на слово. Сидим рядом, а поэтому слышим все комментарии пролетариата. «Такой маленький, и профессор!», «Да я его каждый день в столовой вижу!», «Кто же тогда у них Зингер, если это – профессор?», «Да я за две полярки весь этот лед и снег знаю не хуже этих профессоров и академиков!» – и много еще чего в таком же духе. Начинает свою сорокапятиминутную лекцию Владимир Геогриевич именно с того, что все, находящиеся здесь, каждый день в течение двух лет видят снег и лед. А дальше следуют понятные и убедительные примеры из повседневной жизни островитян, которые, так или иначе, иллюстрируют ключевые понятия гляциологии, объясняют важность этих специфических знаний, рисуют перспективы. Блестящим оратором (как известные всем выпускникам географического факультета профессора Ю. Г. Саушкин и Г. К. Тушинский) не был, но аудиторию увлек логикой изложения, последовательностью и неопровержимыми аргументами, которые всегда были убедительными и понятными. Лично меня поразило умение находить параллели в смежных дисциплинах, что чрезвычайно трудно для такой специфической аудитории. Лекция заканчивается точно в срок. Обычно в таких случаях следуют два-три заготовленных вопроса, вежливые аплодисменты и все торопятся на выход. А здесь все пошло по-другому. Шквал вопросов из зала, явно не подготовленных, а возникших по ходу лекции. Уровень вопросов разный – от школьной географии за шестой класс, до сложных инженерных проблем. Ни один вопрос не остается без понятного и четкого ответа (стиль Ходакова!) По времени ответы заняли столько же времени, как и лекция. А это свидетельство явной заинтересованности аудитории. На выходе в толпе ловлю несколько фраз с впечатлениями от услышанного. «А ты говорил, что будет неинтересно!», «Вот это настоящий профессор – сначала я понимал мало, а в конце уже почти все», «Ты не рост его смотри, а на голову. Не голова, а глобус, очень большой глобус!» Особенно мне почему-то запомнилась последняя фраза: глас народа – он глас божий. А для себя уяснил следующее: даже неподготовленная аудитория сможет тебя воспринимать, если овладеешь двумя умениями – умением в двух словах передать суть, и умением отыскать новое в привычном, в том, что окружает тебя каждый день.

Ученый он был незаурядный. Его справедливо считают одним из создателей нового направления – инженерной гляциологии. И не потому, что в течение более чем десяти лет он возглавлял лабораторию инженерной гляциологии, а потому, что в отличие, скажем, от А. К. Дюнина, который прекрасно разбирался в вопросах метелеведения, он разбирался во всем. От искусственного намораживания до создания ледяного наката на автомобильных дорогах, от заторно-зажорных ситуаций на реках до глобального техногенного воздействия на гляциосферу.

С последним связан еще один эпизод работы на Шпицбергене. В первой половине 80-х гг. в научных кругах самого разного уровня широко обсуждалась теория «ядерной зимы». Разумеется, время от времени обсуждалась она и среди сотрудников нашей лаборатории. Так вот как-то после серьезной работы в морозный апрельский день, сидя в кают-компании, к третьему часу ночи добрались и до этой проблемы. Кто-то высказал мысль, что основные последствия ядерной зимы связывают с загрязненностью атмосферы, изменением солнечной радиации, доходящей до земли, и как следствием всего это существенным изменением климата. Но никто не может сказать, а каковы будут последствия, если ядерный взрыв произойдет в районе интенсивного оледенения или в ледяной толще покровного ледника. Как будет вести себя снежный покров? Поговорили, и поговорили… А на следующий день В. Г. Ходаков с мощной паяльной лампой весь день экспериментирует, а что будет с верхним слоем снежного покрова, если его подвергнуть кратковременному тепловому излучению: на какую глубину проникает тепловой поток, как быстро образуется ледяная корка и т. д. и т. п. Ему было важно понять, в первую очередь, для самого себя суть нового процесса, а уже затем, используя, масштабный эффект, перенести результаты эксперимента на большие пространства. Это был его стиль – при минимуме возможностей получать максимум информации. Выстроить методику исследований простейшими приборами, или создать уникальную методику, а затем и получить уникальные данные.

Он, как немногие, умел в общем вычленить частное, а из частей создать целостную картину. Простой пример: ему хватило одного единственного полета над Шпицбергеном, чтобы по косвенным признакам (посадок и измерений не было) вечером в черновике набросать карту снежности архипелага. И этот черновой набросок поразительно совпал с картой, которая была затем построена на основании многочисленных прямых измерений. Его научная интуиция была безукоризненной. Результаты его точечных снегосъемок, выполненных на Полярном Урале в условиях сложной орографии при минимуме трудозатрат, спустя многие годы были подтверждены площадными работами, которые выполнялись десятком человек с огромным количеством измерений.

Его защита докторской диссертации – это отдельный разговор. Работа была завершена в то время, когда в Институте происходила сложная и длительная процедура реорганизации Ученых советов. Ждать надо было достаточно долгое время, а еще одним советом, принимавшим к защите диссертации такого профиля, был Ученый совет на географическом факультете МГУ. В силу целого ряда обстоятельств отношения между организациями были в то время не слишком простыми, и многие искренне советовали Владимиру Георгиевичу «не соваться в МГУ», а «отсидеться в окопах ИГАНа» до лучших времен. В. Г. Ходаков же всегда придерживался мнения, что аргументированная и доказательная наука выше склок и дрязг. Что и подтвердил своей блестящей защитой в легендарной аудитории 18-07! Голосование было впечатляюще единогласным, а его официальный оппонент Геннадий Николаевич Голубев в своем выступлении отметил, что каждая из глав его докторской диссертации, как минимум, соответствует кандидатской. А глав было около десяти, и все они были объединены одной большой научной идеей.

Научные интересы В. Г. Ходакова были многообразны – подвижка ледника Колка, снежники Заполярья, динамика оледенения Полярного Урала, взаимодействие компонентов природы, древние оледенения Евразии и Северной Америки, взаимодействие полей метеоэлементов и их изменчивость во времени и пространстве, инженерные расчеты в пределах гляциосферы, обоснование технической и экономической нецелесообразности транспортировки айсбергов (одно время на эту тему была уйма печатных спекуляций). Собирался засесть за написание работы под условным названием «Теоретическая гляциология». Мечтал с помощью метода искусственного намораживания создать искусственный ледник. Все расчеты для этого были готовы. Но вот незадача – к тому времени Институт лишился всех своих полевых баз, в том числе самой любимой Владимиром Георгиевичем на озере Большая Хадата на Полярном Урале.

Даже единичная поездка или посещение объекта выливалось в цельную нестандартную (по тем временам, разумеется) статью или вывод. Как пример, его поездка на Камчатку и посещение полюса снежности Евразии.

Его научный язык был понятен всем от стажера-студента до маститого академика. Прекрасно знал математику, в совершенстве ею владел. На равных разговаривал с сотрудниками МИФИ при решении инженерных и технических проблем. Поэтому математические спекуляции в его присутствии никогда не проходили, касалось ли дело теории очередей, или распознавания образов.

Спорить с ним было практически бесполезно – на все контраргументы у него был прекрасно мотивированный и адресный ответ.

Многие ученые сильны в своей области, но плавают в смежных. Он не плавал ни в одной (ни с физиками, ни с палеогеографами, ни с геофизиками, ни даже с археологами).

 

Человек

Во всех коллективных статьях его фамилия одна из последних – строго по алфавиту. Очень сокрушался, если ретивые редакторы меняли очередность. Соавторов ставил обязательно, даже если их участие было незначительно.

Никогда не сюсюкал ни с аспирантами, ни с сотрудниками. За подчиненных хлопотал у начальства неоднократно, за себя – ни разу!

Не любил галстуки и официальные костюмы. Сразу же после Ученого совета снимал галстук и расстегивал воротник рубашки – так ему было гораздо удобнее.

По сути своей был очень компанейским, но пытался это почему-то скрывать. С удовольствием участвовал в сабантуях по поводу и без. При этом всегда вносил самую большую сумму в лаборатории – я получаю больше каждого из вас. На обеденные чаепития (ах, какой это был замечательный ритуал!) приносил двойную порцию «домашностей», подкармливая молодые организмы. Любил вкусную еду, но в экспедициях никогда не был привередливым. Не считал зазорным перемыть всю посуду или принести воду для кухни. Очень любил вечером посидеть у костра. Во время небольших по времени посещений побережья Иссык-Куля, куда мы спускались из высокогорной части Тянь-Шаня, с утра отправлялся с большим крафтовым мешком для сбора щепочек и веточек, прибитых к берегу, для того, чтобы вечером был огонек. Слуха особого не было, но старательно подпевал, зная наизусть множество текстов.

Жил предельно скромно на улице Обручева, ничто не отвлекало его от науки. Над письменным столом оформленная золотая медаль за школьные успехи и портрет Б. Окуджавы.

Уходя в отпуск, оставлял за себя исполняющим обязанности заведующего лаборатории по очереди всех сотрудников со степенью (каждый год другого) – готовил замену и давал возможность получить хотя бы на 2 месяца более солидную зарплату.

На конфликты не шел, считая, что время все расставит по своим местам. Многие замечали, что его невольно «придерживают» – обычная практика в творческой среде, когда люди, принимающие решения, чувствуют потенциал коллеги и видят в нем конкурента. Не лез ни в партию, ни в члены-корреспонденты. Предсказывал, что при первом же «шухере» из партии начнется массовый исход, ибо строилась она уже на карьерных, а не идейных принципах. Но это было не публичным прогнозом, а мыслями в доверительных беседах один на один, где-нибудь во время маршрута на привале.

Спорт очень любил, как и все из послевоенного поколения. Во время экспедиций на Шпицберген у всех нас была прекрасная возможность заниматься по вечерам спортом в прекрасном спорткомплексе рудника. В Москве такой возможности ни у кого практически не было. Владимир Георгиевич ежедневно посещал бассейн, проплывая не менее полутора-двух километров, и очень сокрушался, что в столице мало бассейнов, а рядом с домом нет ни одного.

В быту был немногословен, но глубоко проникающий взгляд говорил лучше всяких слов.

Недостаткам людей не придавал особого значения, если это только не подлость или непорядочность, концентрируясь на достоинствах и буквально восторгаясь ими.

Никогда не устраивал публичных выволочек. При мне сорвался один-единственный раз, когда при авиадесантных снегомерных работах на Шпицбергене в районе тундры Богемана не удалось уговорить вертолетчиков задержать отлет на полчаса. У них было лимитировано время возвращения, а у нас оказался большой объем работы. Доводы, что в условиях полярного дня ради уникальных результатов можно подкорректировать график, не были услышаны диспетчером полетов. Расстроился Владимир Георгиевич тогда ужасно и очень переживал, костеря, на чем свет стоит, весь вертолетный отряд.

Масштаб личности, рядом с которой все мы находились достаточно длительное время, конечно же, ощущали, но только время позволило оценить его в должной мере.

Порой, особенно по молодости, казалось, что и я бы смог, или что-то в этом роде. А на деле все было иначе: и слова в статье не те, и эксперименты слишком громоздки, и ссылки не слишком убедительные, и интерпретация результатов не слишком глубокая и порой тривиальная.

Годы берут свое. Задорные молодые люди поседели и полысели. Многих уже, увы, нет с нами. Кое-кто отошел от науки, найдя себя в непростые постперестроечные годы, в других сферах жизни. Нет и той замечательной лаборатории, которую создавал Владимир Георгиевич. Но в Институте все еще много людей, которые помнят его и трепетно относятся к его памяти. В день рождения Владимира Георгиевича, 10 марта, многие приходят в 36-ю комнату в главном здании Института, в которой он работал долгие годы. Это те люди, которым посчастливилось соприкоснуться с большим ученым и замечательным человеком.

На Полярном Урале.

Г. В. Домников

Кира Семеновна Ходашова (1922–1990)

Зоолог, биогеограф, к.б.н. (1949). В Институте в 1946–1980 гг.

Начало июля. Под окнами нашей лаборатории цветет жасмин… Подъезжает черная «Волга». За рулем Володя Пальчиков, чисто выбритый и трезвый как стекло. Это Алексей Михайлович Краснитский, директор заповедника, прислал своего водителя, чтобы отвезти Киру Семеновну к поезду «Соловей». Время ехать. Кира Семеновна не любит проявления чувств при посторонних и прощается со своим отрядом на террасе. Выходим к машине. Собирается кто-то из сотрудников заповедника. Приходит сам Алексей Михайлович – проводить. Чемоданы уложены, письма переданы. Алексей Михайлович жмет руку, желает счастливого пути, и «Волга», ведомая уверенной рукой Пальчикова, устремляется по березовой аллее к Симферопольскому шоссе… На моей памяти из приезжающих в заповедник только Генриетта Исааковна Дохман удостаивалась такого внимания директора. А в воздухе неуловимо витает что-то такое, что можно определить одним словом – УВАЖЕНИЕ…

Кира Семеновна Ходашова родилась в Москве 12 июля 1922 г. Многое в ее характере становится ясным из биографии родителей. Отец Семен Николаевич происходил из прасолов. Он учился на инженера путейца в Харькове. Открывалась прекрасная перспектива, но в 1905 г. его, студента 3-го курса, подхватил вихрь революции, и это имело печальные последствия – арест, тюрьму, ссылку на поселение в Восточную Сибирь. В эпоху интенсивного железнодорожного строительства специалист путеец оказался востребованным даже на поселении – его привлекли к изысканиям и прокладке трассы Байкало-Амурской магистрали (дореволюционный вариант). Но беспокойная натура Семена Николаевича не давала сидеть на месте, и он подготовил побег с детальным планом, сменными лошадьми, переодеваниями и поддельными паспортами. В последний момент от побега пришлось отказаться, потому что он мог тем самым подставить под удар своего товарища поручителя – начальника строительства, а российский инженер такого позволить себе не мог. После революции 1917 года Семен Николаевич освободился и поехал в Москву, где услышал Ленина, выступавшего перед толпой с балкона. Тот его совершенно разочаровал, и он, бросив политику, устроился на работу на вагоноремонтный завод. Там он познакомился с Лидией Федоровной – будущей мамой Киры Семеновны. Лидия Федоровна происходила из смешанной польско-немецкой семьи. Отец ее был немец, работавший управляющим фабрикой в Москве. Она окончила Институт иностранных языков и работала преподавателем в разных вузах. В 1921 году вышла замуж за Семена Николаевича. Отец Киры Семеновны с годами не утратил либерализма и в бытность свою на заводе «Калибр» в конце 30-х на общем собрании как-то выступил с заявлением, что нельзя, мол, заниматься охотой на ведьм и видеть во всех врагов и вредителей, есть среди нас и честные люди. Его друзья посоветовали ему немедленно уволиться и «залечь на дно», что ему и пришлось сделать, устроившись в какую-то инвалидную артель. Вскоре эта артель под его руководством вышла в передовые.

После защиты диссертации, 1950-е годы.

Обсуждение маршрута, слева Р. И. Злотин.

В школе Кира Семеновна была ученицей прилежной, о чем свидетельствует золотая медаль. Никакого особого интереса к биологии она пока не проявляла, и твердо решила после окончания школы поступить в военно-морское училище. Морская романтика была в моде. Но Лидия Федоровна отговорила ее, внушив, что девице больше пристало в университете учиться, а не на флоте служить. Кира Семеновна совету вняла и поступила в Московский университет на биологический факультет. Долго учиться не пришлось, т. к. летом 1941 г. отца с семьей эвакуировали на Урал в Свердловск. Здесь в это время разместился Центральный Институт эпидемологии и микробиологии (впоследствии им. Гамалеи). В январе 1942 г. Кира Семеновна устроилась на работу в лабораторию по производству противостолбнячной сыворотки при Институте. Здесь и началось знакомство с практической биологией и это увлекло ее – она твердо решила стать микробиологом. В 1943 г. семья вернулась в Москву и Кира Семеновна восстановилась в университете. Ее учителем и наставником стал А. Н. Формозов. Все свидетельствуют о том, что ученики Александра Николаевича навсегда сохраняли с ним духовную связь – таково было обаяние его личности и интеллекта. Кира Семеновна не была исключением. Начались полевые факультетские практики. За годы войны ее поколение много пережило и переосмыслило. Многие вещи стали видеться по-иному. Киру Семеновну теперь манила работа в экспедициях. Полгода общения с природой и свободы от Москвы с ее собраниями, промыванием мозгов, митингами и постоянными кампаниями по борьбе – это, конечно, дорогого стоило. Полевая зоология стала ее постоянным увлечением. После окончания университета в 1946 г. Кира Семеновна и Римма Петровна Зимина пришли по приглашению А. Н. Формозова в Институт географии во вновь созданный им отдел биогеографии. Они стали первыми сотрудниками нового отдела.

Безусловно, Александр Николаевич Формозов оказал огромное влияние на становление Киры Семеновны как ученого. Впрочем, то же самое можно сказать и об остальных его учениках. Он сразу подключил новых сотрудников к подготовке глав в монографии «География СССР» и других книгах. Расширялась тематика отдела и география работ. Кира Семеновна работает в Комплексной научной экспедиции по вопросам полезащитного лесоразведения. Вместе с А. Г. Вороновым и В. В. Кучеруком изучает природные очаги чумы в Поволжье. Работает на Джаныбекском стационаре. Постепенно набирается практический опыт работы в поле. О. Н. Шубникова рассказывала, что как-то во время экспедиции в Якутию они с Кирой Семеновной остались в лагере и должны были приготовить обед. Так как спички промокли, они долго пытались зажечь костер, стреляя из ружья в сложенную кучку сфагнума. На выстрелы пришел Л. Г. Динесман и сказал все, что он думает об их умственных способностях. Но в конце концов обед был готов.

В 1949 г. Кира Семеновна защищает кандидатскую диссертацию «Жизненные формы грызунов равнинного Казахстана и основные закономерности их географического распространения».

В 1951 г. она вышла замуж за Льва Георгиевича Динесмана, известного зоолога. В 1956 году у них родилась дочь Маша. Со Львом Георгиевичем она пишет несколько статей о влиянии грызунов на степное лесоразведение и об их средообразующей роли. Как ученица А. Н. Формозова она вносит в биогеографические исследования экологический аспект. В сферу ее интересов входят географический анализ экологических форм животных, их адаптаций к среде обитания, средообразующая роль животных и ее географические особенности, влияние растительноядных животных, в первую очередь грызунов, на растительный покров, роль животных в биологическом круговороте, географические аспекты организации зональнах экосистем. Кира Семеновна была одним из инициаторов работ на стационарах. При ее непосредственном участии начались многолетние комплексные работы Института в Центрально-Черноземном государственном заповеднике и были заложены зоологические профили в дубраве и степи. В этом заповеднике началось ее многолетнее творческое сотрудничество с Р. И. Злотиным. Совместная их работа имела результатом интересную книгу «Роль животных в биологическом круговороте лесостепных экосистем», вышедшую в 1974 году и переведенную на английский язык. Круг интересов Киры Семеновны был широк. Было опубликовано много работ по смежным проблемам в соавторстве с сотрудниками других отделов института – И. П. Герасимовым, А. М. Грином, А. В. Дроздовым, А. Д. Армандом, Е. К. Дайнеко.

С зоологом В. И. Елисеевой (слева) в Центрально-Черноземном заповеднике, 1976 г.

На стационаре вокруг Киры Семеновны сложилось дружное сообщество коллег, причем отнюдь не только зоологов. Этот круг друзей с годами расширялся. Зоологическая терраса поочередно становилась и лабораторией, и столовой, и клубом, и банкетным залом. Свет на террасе горел допоздна, а в праздники и дни рождения и до утра. Атмосфера была легкая и дружеская. В большом ходу были розыгрыши, иногда изощренные, жертвой которых мог стать любой зашедший на террасу.

Впервые я встретил Киру Семеновну в Институте в 1971 г., когда мы с И. В. Грузновой пришли устраиваться на работу на лето в зоологический отряд. Кира Семеновна показалась мне особой суховатой и даже несколько надменной. Она, как мне показалось, холодно взглянула из-под очков и стала расспрашивать нас об учебе и наших прежних практиках. Про себя я подумал: «Ну, эта даст нам жизни в поле. Может, пока не поздно поискать что-то другое. Анатолий Георгиевич (Воронов) поможет». Но первое впечатление быстро прошло, и за внешней суховатостью я увидел доброту, искренний интерес к тебе и желание помочь. Кира Семеновна любила молодежь, опекала ее, стараясь делать это незаметно. Она всячески способствовала нашему продвижению и искренне радовалась нашим первым успехам. Конечно, мы многим обязаны ей.

Кира Семеновна многое унаследовала от родителей, от века минувшего, благородного… Она следовала традициям старой Академии. В вопросах принципиальных не знала компромиссов, при этом сохраняя такт и деликатность. На собрания и Ученых советах говорила то, что считала правильным. И всегда уважала чужое мнение. На заседаниях отдела она вместе с Юрием Андреевичем Исаковым всегда побуждала выступать молодых сотрудников, приучая их к дискуссии. Сотрудники Курского стационара и заповедника всегда очень тепло относились к Кире Семеновне, что не удивительно при ее характере, и она платила им тем же. Директор Алексей Михайлович Краснитский выказывал неизменное уважение и даже присылал мед с собственной пасеки.

Но самые близкие отношения у нее сложились с местным зоологом Валентиной Ивановной Елисеевой. Они вместе закладывали профили в 1964 году, на которых стали проводиться ежегодные учеты. Все годы работы в заповеднике они тесно сотрудничали. После ухода Киры Семеновны на пенсию сотрудничество продолжалось, и в 1992 г. уже после смерти Киры Семеновны, вышла их совместная книга «Землеройки в экосистемах Центральной лесостепи Русской равнины».

Работать в поле с ней было удивительно легко. Непритязательность, большой экспедиционный опыт и легкий характер делали ее прекрасным старшим товарищем. Студентов и школьников, работавших у нас в отряде, она неизменно опекала. Годы работы с ней в заповеднике были для нас прекрасной школой – и научной, и человеческой.

Кира Семеновна очень тяжело переживала неожиданное и нелепое увольнение в 1973 году А. Н. Формозова, человека, столько сделавшего для Института. Для всех это было полной неожиданностью, а ее просто потрясло. Тогда я первый и последний раз в жизни видел ее курящей. Сигарету она держала неумело, как школьница, и, едва сдерживая слезы, что-то говорила Р. И. Злотину.

В середине и конце 1970-х гг. наш отряд несколько лет работал в Ворошиловградской области на землях Деркульского конного завода. Кира Семеновна всегда и везде легко находила язык с местными жителями. В ее характере сочетались искренний интерес, доброжелательность и уважение к людям. А здесь еще, очевидно, вспомнились украинские корни. Все принимали ее за свою. Она даже платок повязывала по-местному и говорить стала на полуукраинском. А местные обращались к ней – «Кира Сэмэнна» или просто «Сэмэнна». Работая на пастбищах, мы познакомились и подружились с табунщиками – те иногда собравшись вокруг нас с интересом наблюдали, как взрослые, с виду нормальные люди ножницами стригут траву, копают ямы и выбирают жуков и червяков из земли. Иногда делали комментарии в народных выражениях. Славные были ребята. Самое интересное начиналось вечером, когда они сбивали лошадей в табун и гнали домой. Кони всегда восхищали Киру Семеновну, а здесь паслись прекрасные животные чистокровной и украинской верховой пород. Было чем залюбоваться.

Нужно сказать, что Кира Семеновна очень тонко чувствовала и понимала красоту природы, ее эстетику. Однажды, во время работы в том же Деркуле, мы шли по дороге вдоль степной балки. Она показала рукой на заходящее солнце. Вдруг закатные лучи под каким-то особым углом упали на степь и та вся загорелась. Пронизанные лучами заходящего солнца медные волны ковыля катились под ветром из края в край, и в этих волнах вспыхивали фиолетовые огоньки цветущего шалфея. Ни души вокруг. Ощущение времени пропало. Казалось, что сейчас из-за горизонта появится табун тарпанов. Картина от начала мира… Долго проработав в лесостепи, Кира Семеновна удивительным образом научилась улавливать ее настроение. Она говорила, что в лесу хорошо быть утром, а в степи вечером – настроение особое. Спустя какое-то время я и сам в этом убедился.

В последние годы все больше давала себя чувствовать надвигающаяся болезнь. И хотя Кира Семеновна вида не подавала – даже в последних поездках она садилась в кузов ГАЗ-66, а не в кабину (лучше видно) – ездить в поле становилось все тяжелее. У нее были повышенные требования к себе, и она высоко держала планку. Когда выезды в поле сократились, Кира Семеновна стала говорить, что переаттестовываться ей нечем (хотя материала было в избытке) и что пора уходить. К этому времени подошла очередная волна сокращений, и под вопросом могло оказаться положение некоторых из вновь принятых сотрудников. К тому же атмосфера в Институте и в отделе стала меняться. Всего этого Кира Семеновна, конечно, терпеть не могла и весной 1980 г. подала заявление об уходе. Для нас это стало неожиданностью. После стольких лет работы расставаться было тяжело. Но уйдя на пенсию, Кира Семеновна продолжала активно работать – нужно было опубликовать накопленный материал. В 1992 году вышла ее последняя, совместная с В. И. Елисеевой книга о землеройках.

….Черная «Волга» свернула на шоссе и понеслась в сторону города. Стало немного грустно, как всегда бывает при расставании. Все стали расходиться. Алексей Михайлович отправился в контору, а мы на террасу – кто собираться на площадки, кто загружать термостаты. А в термостатах сушились пробы с этикетками «Деркул выпас», «Деркул богар», «Деркул степная балка». И снова вспомнились закатное солнце, катящиеся под ветром медные волны ковыля и табуны гнедых коней, которых так любила Кира Семеновна…

О. Н. Яницкий

Николай Федорович Яницкий (1891–1979)

Экономикогеограф, д.г.н. (1955), профессор (1956).

В Институте в 1932–1963 гг., зав. отделом географии стран народной демократии (1950–1957)

Родился Н. Ф. в г. Староконстантинове в Украине, в семье военного, а затем земского врача Федора Феодосьевича и Елизаветы Львовны Яницких.

Н. Ф. Яницкий окончил историко-филологический факультет Императорского университета Св. Владимира в Киеве. В 1918–1920 гг. преподавал в Таврическом университете (г. Симферополь). По возвращении в Москву в 1921–1931 гг. – директор Государственной центральной книжной палаты РСФСР, организатор библиографических съездов РСФСР. Разоренные двумя войнами многие библиотеки возродились или вообще возникли благодаря его усилиям и усилиям его коллег.

Перейдя в 1932 г. в Институт географии АН СССР, отец в предвоенные годы провел несколько полевых сезонов в Казахстане, составляя карту полезных ископаемых этой республики, подготовив обширную монографию по теме (ее публикации помешала война). Работал также в СОПСе и обществе Знание, читал лекции «Политическая карта мира». По окончании войны, в 1948 г. он был послан Институтом в длительную командировку в Болгарию, Югославию, Венгрию и Румынию. Экономической географией он занимался в течение долгих лет, но по не зависящим от него политическим причинам, результаты его совместных с румынскими учеными полевых исследований были опубликованы лишь в 1974 г. только на румынском языке.

В течение почти 15 лет Яницкий заведовал отделом стран народной демократии, и вплоть до выхода на пенсию в 1963 г. занимался проблемами экономической и политической географии стран Восточной Европы (подробнее его биографию и историю семьи см. в моей книге «Семейная хроника»). Одна из последних его печатных работ была посвящена геополитике.

Думаю, что интерес к географии, только исторической, был у отца не случаен. Вскорости после поступления в университет отец стал членом, а позже – ученым секретарем студенческого историко-этнографического кружка при университете Св. Владимира (Киев) под руководством видного киевского историка и этнографа, профессора Митрофана Викторовича Довнар-Запольского (1867–1934). Идея создания кружка была выдвинута Довнар-Запольским еще в 1902 г., затем был разработан его устав, который был утвержден Министром народного просвещения в сентябре 1903 г. Учредителями кружка был сам профессор, преподаватели и студенты. Всего за 10 лет состоялось 64 его заседания, причем если в первые годы существо

Студент Императорского университета Св. Владимира в Киеве.

В своей работе члены кружка широко использовали периодические издания того времени, например, многотомную «Русскую историческую библиотеку», но также и местные источники, скажем, «Известия Архангельского общества изучения Русского Севера». Однако занимались студенты не одной только академической работой. Под патронатом Московского Археологического общества они выезжали на полевые работы (раскопки) в Тульскую и Подольскую губернии, работали в архивах городов Петербурга, Москвы и Екатеринослава. Под руководством Довнар-Запольского в 1910–1911 гг. были осуществлены экскурсии в Москву «для обозрения исторических памятников и для знакомства с архивами, а летом 1911 г. – в Новгород на XV Археологический съезд». Студенты периодически выезжали на раскопки, работали в государственных архивах, в частности, в Московском главном архиве министерства иностранных дел – архиве чрезвычайно обширном, хранившем бесценные документы по истории отдельных российских городов, в Архиве министерства юстиции, Киевском центральном архиве.

Члены кружка широко пользовались изданиями местных обществ Любителей Древности и общественных библиотек, как, например, библиотекой Общества истории и древностей в Риге, а также собственным архивом библиотеки университета Св. Владимира. В 1911 г. при кружке был основан собственный археологический музей, поддерживаемый частными пожертвованиями, в том числе от членов кружка. Всего за годы существования кружка в нем активно работало более ста студентов и преподавателей, многие из которых стали позже видными российскими историками – В. М. Базилевич, А. М. Гневушев, Б. Г. Курц, П. П. Смирнов и другие. Замечу, что члены кружка не только учились и изучали, но и вполне профессионально относились к собственной деятельности. Фиксировалось членство кружка, велись протоколы заседаний, собирался его архив.

На даче, Николина гора, 1958 г.

Тематика докладов, рефератов и сообщений была очень широкой: от вопросов философии и социологии Г. Спенсера, бытовых и философских основ славянофильства до истории научных студенческих кружков в русских университетах; от рефератов научных новинок до биографических портретов их авторов; от отчетов о летних командировках в архивы столиц и полевых сезонах в уездных городах до проблем экономической истории и исторической географии; от рецензий на текущую историческую и экономическую периодику до анализа взглядов на предмет и метод исторического исследования. Колоссальное значение придавалось источниковедению, в частности, оценивались описания путешествий по России как исторический источник, анализировалась степень достоверности писцовых книг, изучались подворные переписи, исследовались возможности статистических методов в историческом исследовании и даже методологические приемы при разработке цифрового исторического материала.

Работы членов Кружка помимо упомянутых сборников периодически публиковались в виде статей в журналах и отдельных брошюр. Например, в журнале «Университетские известия» за 1904 г. вышли три статьи А. М. Гневушева «Политикоэкономические взгляды гр. Н. С. Мордвинова», а в 1910–1912 гг. – целая серия статей того же автора под общим названием «Сельское население Новгородской области по писцовым книгам 1495–1505 гг.». В сборниках кружка публиковались даже отчеты о летней практике (работа в архивах, на раскопках). Замечу, что на рубеже XIX–XX вв. была хорошо развита социальная статистика, особенно земская, которой студенты-историки постоянно пользовались.

Первое свое исследование по русской истории отец опубликовал в 1912 г., когда ему было 20 лет. К десятилетию работы кружка, в 1914 г., был выпущен «Юбилейный сборник статей» членов кружка, где отец (тогда его секретарь) опубликовал отчет о десятилетней деятельности кружка. В том же году были опубликованы первые небольшие историко-географические изыскания отца. Также публиковались отдельными оттисками отчеты о летних занятиях студентов, предварительно читанных на заседаниях кружка.

В 1915 г. в качестве одного из сборников кружка была опубликована монография отца, целиком основанная на архивных изысканиях. Монография была удостоена золотой университетской медали. Это печатный труд объемом 366 с. (более 25 авт. листов!) с литературой более ста наименований и обширными комментариями и пояснениями. Более половины книги составляли «Приложения», то есть извлечения из первоисточников, коими для изучаемого периода были писцовые книги (переписи). К сожалению, по техническим причинам воспроизвести в данной публикации «Приложения» не удалось. Студент-дипломник Николай Яницкий посвятил значительную часть этой работы обоснованию и описанию отбираемых источников и методике работы над ними. Это было довольно серьезное для того времени исследование социально-экономического и демографического кризиса данного региона. Если учесть, что в работе большой раздел был посвящен причинам и мотивам миграции, то можно считать, что это была работа по социальной географии (так ее оценивают и современные историки). Судя по другим студенческим публикациям отца, он под руководством М. В. Довнар-Запольского в течение всех университетских лет углублял и развивал одну тему. В апреле 1920 г. отец прочитал несколько лекций на историко-филологическом факультете Таврического университета (г. Симферополь). Две из них – «Служилое землевладение в московском государстве» и «Южнорусские степи и колонизационное движение в северо-восточную Русь XII века» – я воспроизвел в упомянутой выше книге по рукописи, хранящейся в семейном архиве.

Хотя волею политических обстоятельств начала 20-х гг. отец из историка Руси XII–XVI веков превратился в организатора библиотечного дела в стране, а позже в специалиста по экономической и политической географии СССР и стран Восточной Европы, он никогда не терял интереса к исторической географии и геополитике в широком смысле этого слова. Более того, комплектуя новые советские библиотеки, собирая и обучая специалистов библиотечного дела, организуя съезды библиографов (не правда ли, непривычны все эти слова для наших ушей сегодня?) отец много ездил по стране и хорошо изучил ее культурную географию и новейшую историю. В итоге список его научных работ составляет 72 названия, научно-организационных – 20, мемуарных – 8. Многие из них переведены на европейские языки.

В становлении отца, как и многих других научных работников, огромную роль играла интеллектуальная среда. Еще с дореволюционных времен отец с матерью обосновались в районе Арбата (Старого Арбата как он теперь называется), где жила российская интеллигенция. Отец был не слишком общительным человеком, но все же круг его ближайших коллег по профессии был достаточно обширен: П. М. Алампиев, Д. Л. Арманд, Л. А. Валесян, А. Г. Доскач, Л. Я. Зиман, М. М. Жирмунский, В. И. Рабинович, специалист по исторической географии Яцунский, известный исследователь-востоковед Е. К. Бетгер.

Второй, не менее важный круг состоял из родных, друзей и ближайших знакомых. Это были, прежде всего, врач А.З. и геофизик А.Г Калашниковы, в круг которых входили многие потом получившие известность ученые, как, например, акад. П. Л. Капица. Затем инженер Б. П. Зепалов (его гимназический друг и полиглот), муж и жена Д.П. и В. М. Демуцкие (он – известный киевский кинооператор, а оба они – давние киевские друзья отца и матери, с которыми они потом встречались в Ташкенте, где те отбывали ссылку), семья Ф. Ф. Федоровского, известного геолога (тоже репрессированного), и семья Б. Б. Когана кремлевского врача, фамилия также известная по печальному «делу врачей» (1952–53 гг.). Отец, как выяснилось совсем недавно, долгое время помогал материально еще одной семье репрессированных – Ратнер-Стоговых, дочь которых Л. И. Стогова (ум. в 2009 г.) прошла всю войну военным врачом.

Я уже не говорю о дружбе с акад. О. Ю. Шмидтом и его семьей, которая, начавшись со школьной скамьи, продолжалась всю жизнь и во многом определила судьбу моего отца. Поскольку круг Шмидта был очень обширен и потому, что между мною и моей сестрой Ириной было 16 лет разницы, а моим двоюродным братом и мною 13 лет, этот круг интересных людей состоял из трех поколений и одновременно входил в обширный круг большой семьи Шмидтов-Яницких – например, исследователь Севера и ближайший соратник Шмидта Г. А. Ушаков, пианистка Нина Отто, певица Наталья Петровна Рождественская, композитор и музыковед Александр Юровский, пианист А. Ю. Беленький.

В конце жизни, уже выйдя на пенсию, отец занялся восстановлением и написанием истории своей семьи. Как социолог, могу сказать, что это – наиболее ценный (и всегда ценный) документальный материал о том, как развивалось и что потеряло наше общество в ХХ веке. К сожалению, не все архивы были тогда еще доступны, и поэтому отец довольствовался своим собственным семейным архивом, который каким-то чудом уцелел, несмотря на войны и репрессии. К сожалению, очень ценные документы и предметы отец отдал в государственные архивы, особенно много в Музей истории медицины в Латвии. Их концы или хотя бы копии я получить уже не смог. Кое-что мне удалось добавить и уточнить в уже упоминавшейся моей книге «Семейная хроника. 1852–2002 гг.».

Они рано ушли от нас

 

А. Д. Арманд

Михаил Александрович Ведюшкин (1953–1994)

к. ф-м.н. В Институте в 1979–1985 гг.

Михаил Александрович пришел в Институт географии после окончания механико-математического факультета МГУ. Его увлекла проблема математического моделирования природных процессов, получившая в то время широкое распространение. После углубленного знакомства со спецификой тем, разрабатываемых физической географией, он остановил свое внимание на проблеме евтрофирования водоемов. По этой теме был накоплен богатый материал наблюдений, собранный группой лимнологов под руководством Т. Н. Покровской. Группа в течение ряда лет вела исследования, в частности, на Валдайском озере. Добавив к этой информации дополнительные сведения, полученные из литературных источников, Ведюшкин построил модель озерной системы, подвергающейся евтрофным преобразованиям. Модель включала около 40 переменных. Управляющими переменными были потоки биогенных веществ, азота и фосфора, поступающих с озерного водосбора. Остальные переменные различным образом откликались на пресс биогенов.

М. А. Ведюшкин.

На Таймыре, 1983 г… М. А. Ведюшкин в центре, справа Г. В. Кушнарева.

Эта тема логично привела М. А. Ведюшкина к более широкому классу явлений, к ландшафтным системам со свойствами переключателей – триггеров. Тема стала предметом его кандидатской диссертации. Брошюра «Триггерные геосистемы», написанная в соавторстве с А. Д. Армандом, стала отправной точкой для дальнейшего развития соответствующих исследований, включенных в тематику Института географии.

М. А. Ведюшкин принял участие в работах по геосистемному мониторингу, в том числе в роли начальника полевого отряда.

Внезапная смерть прервала участие Ведюшкина в теме «Анатомия кризисов».

 

А. Д. Арманд

Елена Викторовна Козлова (1955–2001) В Институте в 1976–2001 гг.

Елена Викторовна Козлова (Калошина) была принята в Институт географии в период подготовки к XIV Международному географическому конгрессу в 1976 году. Она участвовала в работе оргкомитета конгресса, а в дальнейшем работала в составе коллектива, занимающегося разработкой норм экологических нагрузок, в отделе физической географии и геофизики ландшафта. Предконгрессный опыт помог ей почти единолично организовать (в роли ученого секретаря оргкомитета) Всесоюзное совещание по устойчивости геосистем в Минске. В коллективную монографию по теме устойчивости Е.В. написала одну из глав. Последующая научная деятельность Е. В. Козловой была связана с темой кризисов в природе и обществе. Она взяла на себя освещение непростой темы кризисных явлений в истории человеческих культур, вошедшей в виде одной из глав в книгу «Анатомия кризисов».

Е. В. Козлова успела принять участие в экспедиции в Архангельскую область, посвященную безопасности тепловой атомной станции в г. Архангельске. Болезнь и трагическая ранняя смерть, связанная с ядерной катастрофой на комбинате «Маяк» на Среднем Урале (место ее рождения), не дали ей продолжить работу на пользу географии.

Е. В. Козлова.

 

М. П. Кузнецов

Михаил Геннадьевич Кунахович (1960–2007)

 

Гляциолог, к.г.н. (1991). В Институте в 1983–2007, с перерывом в связи со службой в армии

 

Незаменимый человек

Так получилось, что нас с Мишей многое связало совершенно загадочным образом. Мы оба в одно и то же время оказались на кафедре криолитологии и гляциологии и, с удивлением, на учебной практике после второго курса в Заилийском Алатау, обнаружили, что родились в один день и один год, и наше первое совместное празднование дня рождения произошло там, в Казахстане. В дальнейшем мы часто вместе отмечали эту дату, когда находились в Москве. В один и тот же год мы женились, и в один и тот же год родились наши сыновья, с разницей чуть меньше месяца, потом они одновременно пошли в один и тот же класс одной и той же школы. Этой череде удивительных совпадений мы оба придавали мало значения.

Время летело быстро, и многое стремительно менялось в нашей жизни, но время имеет странную особенность изменять свою скорость и даже останавливаться. Такая остановка произошло, когда я узнал о Мишиной гибели на Эльбрусе. Была сначала небольшая надежда, но потом все развеялось и стало ясно, что, перефразируя строчку известной песни «Он сердце оставил в Кавказских горах». Не будет кощунственным сказать: это был красивый уход, – в тот редкий момент, когда природная стихия практически не оставляет шансов человеку на выживание, даже такому сильному, выносливому и опытному, каким был Миша. Так уходят настоящие и сильные люди, профессионалы своего тяжелого и опасного дела. На память приходит много таких случаев и один из них – это гибель в снежной лавине «лавинщика» от бога Нуриса Урумбаева на склонах того же коварного Эльбруса.

Несмотря на нашу развитую цивилизацию с современными средствами безопасности, хорошим оборудованием и снаряжением, мобильной связью – профессия гляциолога остается крайне опасной профессией. И, как в прошлых веках полярники, гляциологи, альпинисты и первопроходцы рисковали своей жизнью в своих откровенно опасных путешествиях, так и сегодня они входят в группу повышенного риска.

М. Г. Кунахович.

Миша сознательно выбрал гляциологию. Поступив после школы в инженерный вуз, он быстро понял, что это не его дело и, не проучившись и года, бросил его и поступил в Московский университет на географический факультет. До конца своих дней он и не думал менять свой выбор, работая в отделе гляциологии и оставаясь действующим гляциологом, в то время как многих коллег-друзей раскидало по разным углам в непростые 90-е годы. Быстро защитил кандидатскую диссертацию (она была удивительной и великолепной – всего 37 с.), много работал в разных экспедициях, писал статьи и в последние годы приступил к написанию докторской диссертации, которую не успел завершить.

Меня всегда удивляла его способность легко и непринужденно делать одновременно много дел. Казалось, у него не двадцать четыре часа в сутках, а гораздо больше. Он успевал всюду и многие, кто его окружали, поражались этой его удивительной энергии и способности. «Человек – скорая помощь» так я однажды его охарактеризовал. Ему можно было позвонить в любое время, по любому вопросу и всегда была уверенность, что Миша придет на помощь, что на него можно положиться в любой ситуации. В Институте он был незаменимым и разносторонним человеком, великолепно владеющим компьютером с момента его появления. Он многим людям помогал налаживать программы, давал советы, бежал на помощь. Я хорошо помню, как не раз и не два обращался к нему с подобными просьбами, и он до поздней ночи мог сидеть и бороться с коварным компьютером, пока тот не сдавался. Мало кто знает, но Миша, помимо своей основной научной деятельности, многие годы готовил к печати институтский сборник «Материалы гляциологических исследований», выполняя огромный объем работы самостоятельно, включая верстку, макет и доведение этого издания до типографии, работая преимущественно ночами. Когда только он успевал спать?

В те же самые 90-е годы, когда надо было как-то существовать, чтобы прокормить семьи, мы с ним не раз и не два брались за всякие разные подработки, которые были совсем далеки от нашей основной специальности. Занимались деревянным строительством в качестве плотников, клали печки и камины, мыли окна и верстали на компьютере разные печатные издания. Потом строили и обустраивали дом и баню в Тверской области, где в то время собиралась большая компания географов.

Мне всего два раза удалось работать с Мишей в гляциологических экспедициях, последний раз в 1997 году на Земле Франца-Иосифа во время бурения ледникового купола по совместной российско-американской программе. Работа была непростая и довольно длительная. Базировалась экспедиция на Северной Земле, и вся заброска оборудования и снаряжения происходила вертолетами на сотни километров. Там я, зная Мишу казалось бы досконально, в очередной раз был удивлен его талантами, разносторонними способностями и просто незаменимостью – по-другому сказать не могу, не дадут соврать и мои товарищи, которые были там. Сломался снегоход, и не было возможности доставить запасные части – Миша находит оригинальное решение и из консервной банки делает вентилятор, который потом служит нам верой и правдой. Сломался кожух сцепления – и из алюминиевой миски изготавливается новая деталь, которая также оказывается работоспособной. Перед нами там стояла важная задача: установить американскую автоматическую метеостанцию, которая должна была через спутник передавать погоду в метеорологический центр.

На Эльбрусе.

Нам досталась упаковка этой метеостанции с толстенной инструкцией на английском языке по ее установке и запуску в рабочее состояние. Американцев тогда не пустили в нашу Арктику, и подсказать было некому. Когда мы распаковали это оборудование, оказалось, что собрать эту установку и запустить ее программное обеспечение – задача практически невыполнимая. Мы целую неделю вдвоем с ним бились над ее реализацией (я в качестве подсобной рабочей силы) и метеостанция была собрана, установлена и… заработала, до сих пор не могу в это поверить. Вечером, когда все собирались на ужин в палатке, Миша приходил с ноутбуком и, пока все развлекали себя поглощением еды и напитков, долбил очередную программу для фиксирования процесса бурения и измерения параметров. Все это ему непостижимым образом удавалось. Уже сейчас, когда я пишу эти строчки, вспомнил еще одну не менее удивительную историю. Наш общий приятель, работавший в западной компании, специализирующейся по установке датчиков для газовой отрасли, обратился к Мише с просьбой наладить программное обеспечение для этого датчика. Не знаю уж, почему он обратился, видимо, от бессилья. Миша сказал ему, что попробует и, к своему собственному удивлению, справился с этой задачей. Другой раз ему удалось раскрыть программу для показа кино в совершенно невиданном в России формате.

Таких случаев можно вспомнить огромное множество: сломался компьютер – Миша, отказал автомобиль – опять Миша, надо срочно куда-то добраться, а у Миши в то время, у единственного из нас, была машина – опять Миша. И так до бесконечности.

Сегодня, когда прошло уже довольно много времени без Миши и уже можно посмотреть на него как бы со стороны, я затрудняюсь сказать, кем был Миша. Другом – да, отличным человеком – безусловно, душой любой компании – конечно, талантливым человеком, ученым, разносторонней личностью – не сомневаюсь. И все же – главное, что он был незаменимым человеком для многих и многих, с кем ему пришлось пересекаться, даже случайно и ненадолго. Действительно редкое качество в наше время. Кто-то как-то в шутку назвал его Гуманистом с большой буквы, и сейчас я думаю, что это может быть самое точное выражение его сущности.

 

И. В. Канцебовская, Г. А. Приваловская, Т. Г. Рунова

Алексей Александрович Минц (1929–1973)

Экономикогеограф, д.г.н. (1969), профессор (1971).

В Институте в 1952–1973 гг., зав. отделом экономической географии (1962–1973)

В конце декабря 1972 г. сотрудники отдела экономической географии возвращались троллейбусом в свой Институт после похорон на Донском кладбище Самуила Юльевича Геллера, замечательного человека. Разговор крутился вокруг событий, связанных с обстоятельствами ухода людей из жизни. В какой-то момент Алексей Александрович Минц, наш зав. отделом, коллега и товарищ, сказал, что вероятность гибели человека в авиакатастрофе ничтожно мала. И кто бы мог подумать, что эта ничтожно малая вероятность падет именно на него: через 50 дней – 19.02.1973 года он вместе с зам. директора ИГАН СССР Леонидом Федоровичем Куницыным, стал жертвой авиакатастрофы в пражском аэропорту.

В канун этого трагического дня близкие А. А. Минцу коллеги и друзья, пообедав в ресторане «Бухарест» по поводу предстоявшего его отъезда, распрощались и рассеялись кто куда: кто в сторону Большого Каменного моста, кто по Б. Ордынке в Институт или к ближайшей станции метро. Во время этого последнего прохода по Ордынке Алексей Александрович рассказывал, какую огромную роль в познании архитектуры Москвы сыграла его мама, архитектор по образованию и профессии, за неделю до этого ушедшая из жизни, и какое большое влияние она оказала на его общее развитие. Незадолго до гибели – 9 декабря 1972 года Алексею Александровичу исполнилось 43 года.

А. А. Минц.

И теперь, когда мы, тогда сорокалетние, стали восьмидесяти – в лучшем случае, семидесятилетними, задаешься вопросом: каким же был Алексей Александрович, каким его воспринимали сокурсники, коллеги, товарищи? Многое по горячим следам было опубликовано в 1974 г. в предисловии академика И. П. Герасимова к книге «Ресурсы, среда, население», посвященной памяти А. А. Минца, в статьях «От редколлегии» и «Сорокалетние…» Ю. Г. Саушкина, возглавлявшего в те годы кафедру экономической географии СССР. В этой статье Ю. Г. Саушкин кратко, но очень емко изложил общую оценку научной деятельности А. А. Минца, отнеся его к наиболее ярким представителям «сорокалетних».

Попытки понять характер и профессиональную судьбу Алеши заставили вспомнить, что 50-60-е годы были годами противопоставления «физики – лирики». Алешин характер, выбор им специальности складывался во многом под влиянием этого противостояния и жизни в семье отца-академика Александра Львовича Минца – выдающегося физика. Т. Рунова как-то спросила Алексея Александровича, почему он выбрал при своих способностях такую достаточно «скромную» область науки как география. Его ответ был таков: «Я не хотел, чтобы мое профессиональное имя увязывалось с именами родителей (отца – физика, академика, мамы – архитектора), не хотел быть зависимым от их авторитета».

Мы, сотрудники, коллеги Алеши, были поражены неожиданным для нас впечатлением – недоуменной реакцией Александра Львовича Минца на огромный поток соболезнований географов из университетов и институтов многих стран мира после катастрофы в Праге. Он был страшно расстроен тем, что только потеря сына заставила его внимательно присмотреться к тому, чем же он занимался, что за странная вещь современная география. Такая реакция на географию, воспринимаемую не как самостоятельная наука, а лишь как школьный предмет, была в те годы вполне обычной для ученых физиков. Когда после гибели Алеши мы бывали у Александра Львовича на Тверской, он часто и подробно расспрашивал нас о сути современных исследований в географии и об Алешином месте в этих работах и был просто обескуражен своим поздним открытием.

Рассказчик – Алексей Александрович, среди слушателей В. М. Котляков (слева) и Р. С. Нарских (справа).

Алексей Александрович Минц проработал в ИГАНе всего 20 лет, с 23 до 43 лет, за первые десять он стал известным в стране и за рубежом ученым, за второе десятилетие создал практически новый отдел, возглавивший ряд передовых направлений нашей науки.

Сегодня представляется, что он – может быть, самый выдающийся экономико-географ в истории Института географии, сумевший за короткий срок в 10 лет, отпущенные ему судьбой, вывести наши исследования с узкого поля районоведения (что было основным в работе отдела) к поисковым работам широкого диапазона практически по всему кругу экономико-географических исследований. Своими новаторскими поисками он расширил само поле географии, тесно сомкнув его с изучением проблем взаимодействия общества и природы, социально-общественной и гуманитарной проблематикой. Это было инициировано им полвека назад, в начале 60-х гг., и привело к тому, что теперь и сама наша отрасль знаний получила название «общественная география». Думается, что Алексей Александрович полностью не успел раскрыть весь свой творческий потенциал.

Однако живой образ любого человека проявляется не только в успешной деятельности, но и в поступках, конкретных делах, во взаимоотношениях с коллективами того или иного масштаба и с отдельными людьми. Запомнилось многое, что сам Алексей Александрович рассказывал о себе. Он ни разу не прихвастнул своими успехами. Ни тем, что за весь срок обучения в МГУ он ни разу не получил оценки ниже пяти баллов (это неоднократно любил повторять его близкий друг В. А. Пуляркин). Ни тем, что после XXII Международного конгресса МГС в Лондоне он, будучи впервые в Англии, провел для советских участников экскурсию по стране. Ни тем, сколько и какую товарищескую помощь оказывал своим друзьям и коллегам, включая и авторов этих заметок. Для осознания личностных качеств Алексея Александровича были важными памятные встречи друзей и близких по духу коллег, которые ежегодно 19 февраля устраивала его жена – Зоя Ивановна Мартынова в течение 37 лет до самой своей смерти.

Раньше других, из ныне живущих, в отдел экономической географии СССР попала через аспирантуру Г. А. Приваловская, два года спустя после распределения в ИГ АН СССР А. А. Минца и его сокурсницы Д. А. Петряевой, зачисленных на должности м.н.с. без степени. Они были самыми молодыми сотрудниками отдела, тотчас же включенными зав. отделом С. Н. Рязанцевым (1956–1959) в авторский коллектив по подготовке самостоятельных глав ряда монографий, вошедших в известную «синюю серию» экономико-географических характеристик экономических районов и союзных республик СССР. Эта работа послужила катализатором проявления разных личных качеств сотрудников отдела. На общем фоне выделялась незаурядность А. А. Минца. Однажды он по-дружески, но вполне серьезно отчитал Г. Приваловскую за то, что она, подготовив и апробировав свою кандидатскую диссертацию и выполнив только что принятое, видимо, в 1956 или 1957 гг. постановление о необходимости публикаций (была уже опубликована ее брошюра по теме диссертации, объемом 2,8 п.л.), не написала автореферат. До сих пор помнятся его слова: «Все аспиранты ждут выхода в свет своих публикаций, что зависит не от них, а Вы безответственно отнеслись к тому, что зависит непосредственно от Вас». В этом был весь Алеша – что зависит от тебя, должно быть выполнено вовремя и безукоризненно. А ведь он сам был еще м.н.с., защитивший диссертацию вне аспирантуры в установленный им самим срок (1956 г.) и уже имевший в списке своих работ несколько наименований.

Алексей Александрович был руководителем демократического, редкого в те годы, типа. Он мог найти общий язык с сотрудниками любого ранга, и это было для него совершенно естественно. Не «указание сверху», а разговор с глазу на глаз в виде беседы, как, пожалуй, основной способ выяснения позиций, мнений и, возможно, знаний и компетенций своих сотрудников.

Чтобы представить обстановку и стиль руководства отделом в это время, нужно вспомнить давнюю традицию собираться всем его составом (почти 30 человек) один раз в неделю в так называемый «присутственный день» в одной небольшой комнате. В случае необходимости подробного разговора о работе с кем-либо из сотрудников, Алексей Александрович приглашал пообедать в «Поплавке» – в этом случае обязательно настаивая, что за обед платит он сам. Обычно же мы обедали в «Поплавке» большой компанией «вскладчину», обсуждая проблемы и планы работы, предстоящих экспедиций. Алексей Александрович всегда с удовольствием участвовал в неофициальной жизни отдела, тогда довольно молодого по возрасту и мобильного, в том числе и в коллективных поездках, оплачиваемых месткомом за победу в межотдельских соревнованиях по итогам научно-исследовательской работы, в «субботниках», праздничных посиделках, во время которых много пели. Именно у нас работал Е. А. Страдомский – известный еще со времен университетской самодеятельности певец.

При этом Алексей Александрович очень жестко организовывал свою научную и «околонаучную» работу. Г. Приваловская, нередко встречая в Ленинской библиотеке Алексея Александровича, помнит о максимальной концентрации его внимания и мысли на лежащих перед ним на столе материалах. Никаких перекуров, чаепитий или кофе-брейков, никаких разговоров с коллегами: все это после 14–15 часов. Один раз в неделю, в дни новых поступлений литературы, сразу же ее просматривал и, как бы оправдываясь за свою пунктуальность, пояснял: ведь это гораздо быстрее и эффективнее, чем потом перебирать каталожные карточки.

И. Канцебовская, принятая в 1966 г. в ИГАН после 12 лет работы в строгом дисциплинарном режиме проектных институтов, приходила на новую работу всегда точно вовремя. Алексей Александрович обычно уже сидел за своим столом, разбирая бумаги, отвечая на письма и т. д. На удивленный вопрос, почему он этим сам занимается, хотя в отделе много людей, которые могли бы это делать, ответил: «Ну что ты – пока попросишь, пока объяснишь, пока проверишь… нет, самому проще». Понятно, что в такой ситуации Т. Рунова с готовностью согласилась на предложение стать ученым секретарем отдела, так как видела, насколько он завален мелкими сугубо канцелярскими делами, и взялась помогать в решении «бумажных дел». По словам Татьяны Григорьевны, она до сих пор гордится отзывом А.А. о ее работе: «Наконец-то я понял, зачем нужен в отделе ученый секретарь». Получить его одобрение было очень приятно.

Алексей Александрович, став заведующим отделом экономической географии и определив новые направления конструктивных исследований, столкнулся с проблемой обновления кадров. Кардинальная смена научного направления работы отдела проходила с характерной для Алексея Александровича «мягкой решительностью» в 1966–1967 гг. на фоне сильного внутреннего сопротивления сотрудников старшего поколения отдела, привычно занимавшихся каждый своим «регионом». Всем предстояло сделать выбор: включиться в разработку фундаментальных проблем нового направления или менять профиль своей деятельности. Те сотрудники, которые не смогли принять новое, достаточно быстро нашли для себя другое место работы. Мы не помним трагических моментов в судьбах людей, связанных с этим научным разворотом.

Этот кардинальный поворот проходил через судьбы конкретных людей, бывших в период 50–60-х гг. действительно самыми крупными в стране специалистами районной географии. За их плечами стояло создание упомянутой «синей серии» – многотомной и наиболее полной до сих пор порайонной характеристики страны. Такой поворот не мог не привести к внутреннему конфликту в отделе и практически расколу его на приверженцев и противников новой линии. Столкнувшийся с этой проблемой молодой, 33-летний и сугубо интеллигентный заведующий проявил такую твердость и вместе с тем такое умение повести за собой коллектив, что многие ученые – не только молодые, но и зрелые, имеющие в науке имя, поддержали новую тематику. Назовем И. В. Комара, М. И. Помуса, Е. Б. Лопатину, О. Р. Назаревского, М. И. Ростовцева. Яркий пример новых отношений представляет диалог А. А. Минца в качестве нового зав. отделом, изменяющего направление исследований, с одним из ведущих и очень уважаемых сотрудников отдела – д.г.н. Игорем Валериановичем Комаром. И. В. Комар поступил в аспирантуру ИГАНа в 1943 г., имея практический опыт работы в плановых органах Свердловской области и последующих исследованиях по формированию производственно-территориальной структуры Урала. Можно представить, сколько терпения, выдержки, такта и убедительности потребовалось молодому заведующему в выступлениях на заседаниях отдела и в личных беседах (включая совместную поездку в Париж на одну из географических конференций!), чтобы новая ресурсная тематика из «навязанной», как говорил сам И. В. Комар, превратилась в «его собственную тематику». Результатом этого исключительно плодотворного диалога стала фундаментальная монография И. В. Комара о ресурсных циклах.

По воспоминаниям И. Канцебовской, она начала работать в отделе, как раз в тот момент, когда его сотрудники каждую пятницу отчитывались в работе уже по новым темам. На нее (на новенького) это произвело незабываемое впечатление. Возникало ощущение, что некоторые из них не вполне понимали смысл сделанной ими работы. Отчет состоял из перечисления набора фактов, часто плохо увязанных между собой. После доклада Алексей Александрович тактично, но очень твердо и ясно объяснял суть исследования, его место в ряду других четко укладываемых элементов пазла нового направления. При этом ей «открывался» новый Минц, который помнился очень умным, но обычным для того времени студентом. В целом коллектив смог понять и принять научный смысл «конструктивной географии».

Алексей Александрович был незаурядным, исключительно порядочным, хорошо воспитанным и очень скромным человеком, с тонким чувством юмора на фоне общей сдержанности и даже некоторой застенчивости. Думается, что все, кому доводилось в жизни сталкиваться с ним, согласились бы с таким представлением о его личности.

Эти человеческие качества в сочетании с хорошо организованным трудом сотрудников отдела и большим личным трудолюбием и активностью способствовали притяжению сотрудников отдела, особенно его молодой части, к Алексею Александровичу Минцу без каких-либо видимых стараний с его стороны.

 

Э. О. Фриденберг

Василий Михайлович Муратов (1932–1986)

Геоморфолог, к.г.н. В Институте в 1965–1986 гг.

Родился Василий Михайлович в семье русских интеллигентов. Отец, Михаил Васильевич Муратов, был писателем. Его книги о декабристах, в том числе о Лунине, имели широкую известность. Мать, Юрпевич Татьяна Григорьевна, была заслуженным учителем СССР, редактором журнала «Литература в школе». До революции она была народоволкой, сотрудничала с Инессой Арманд. Дед – Г. Т. Мачтет – автор знаменитой песни «Замучен тяжкой неволей».

Еще в школьные годы Василий Михайлович принимал участие в экспедиционных геологических работах в качестве коллектора. После окончания школы поступил на географический факультет МГУ.

В студенческие годы сотрудничал с д. г-м.н. Б. Е. Хаиным, у которого писал курсовые и дипломную работы. После окончания университета был оставлен на кафедре геоморфологии, а затем поступил в аспирантуру ИГАН СССР (научный руководитель – д.г.н. Н. В. Думитрашко), где занимался исследованием особенностей рельефа Западного Кавказа. В годы учебы в аспирантуре широко интересовался философией, историей, этнографией, археологией и геологией Кавказа. Диссертацию написал в течение двух месяцев.

На Памире, 1970-е годы. Сидит И. М. Лебедева.

С 1964 г. (совместно с Э. О. Фриденберг) начал заниматься совершенно новой тематикой «Рыхлые отложения палеолитических пещер». География исследований была широка: исследовались пещеры Крыма, Западного и Центрального Кавказа, Дагестана, Молдавии, Урала. В результате была разработана методика исследования палеолитических пещер и пещерных отложений. Принимал участие в написании монографии «Динамика взаимодействия между естественной средой и доисторическими обществами» совместно с французами. Несколько раз выезжал за границу (Польша и Франция). Сотрудничал с институтом географии Грузинской АН, Пермским университетом.

В.М. работал по составлению геоморфологической карты Кубы. Трижды на длительный срок он выезжал на Кубу. Помимо плановой работы по геоморфологии, занимался там исследованием пещер и пещерных отложений.

В.М. хорошо и быстро писал. Его работы (их около 40) высоко оценивались коллегами и оппонентами. В свою очередь коллеги, особенно молодые, очень дорожили его мнением.

Работая на Кубе, в одной из пещер заразился грибковым заболеванием, которое поразило легкие, а затем и позвоночник, что и явилось причиной смерти.

 

Т. Г. Рунова

Татьяна Ивановна Петрякова (1940–1996)

Экономикогеограф. В Институте в 1964–1996 гг.

Среди молодежи отдела экономической географии СССР в 60–70-е годы (уже прошлого столетия) выделялась своей внешностью недавняя выпускница МГУ (1964 г.) Таня Петрякова – белокурая стройная девушка с классическими чертами лица. По нынешним временам она могла бы украшать обложки самых изысканных женских журналов.

Но наша Таня, которая вышла из интеллигентной академической семьи, была человеком совсем иного рода. Она была редкой скромницей и, казалось, прятала свою красоту, постоянно стараясь быть незаметной. Но не об этом речь. Таня запомнилась в отделе как одаренный, высоко эрудированный молодой ученый, она прекрасно ориентировалась во всех созвучных времени научных течениях, много времени проводила в библиотеках, знала все наши и зарубежные книжные новинки.

Т. Н. Петрякова.

И все это позволяло ей активно, наряду с нашими «корифеями», участвовать во всех официальных (и не очень) обсуждениях, и высказывать свои, часто очень неожиданные суждения и давать оригинальные оценки. И в целом она была очень неординарным человеком, наделенным не только способностями и знаниями, но и каким-то своим взглядом на мир.

Вот эти ее особенности и разглядел в ней наш молодой талантливый заведующий А. А. Минц, в те годы перестраивавший научный профиль отдела. В части поисковых ресурсоведческих исследований наибольшую сложность представляли тогда (да и теперь, пожалуй, тоже) оценочные исследования территории как всеобщего многофункционального ресурса и ее использования. И необходимость такого поиска увиделась в отделе уже 40 лет тому назад! Кто бы сказал, что эта тема не актуальна и поныне? И в качестве своего соавтора в разработке этой наисложнейшей многослойной темы А. А. Минц взял не кого-то из маститых ученых, а именно Таню с ее эрудицией и своеобычным, непредвзятым взглядом на мир.

За немногие годы (к великому сожалению в начале 1973 г. А. А. Минц трагически погиб) им в соавторстве удалось сформировать свои основные представления об этой проблеме и опубликовать их в журнале «Изв. АН СССР. Сер. географическая», 1973, № 4. Затем Татьяна Ивановна Петрякова продолжила эти работы, в частности, поместила статью по проблематике изучения использования территории в сборнике «Ресурсы, среда, расселение» 1974 г., посвященном памяти А. А. Минца.

Эти статьи стали экономико-географической классикой, и кто бы ни начинал заниматься этой проблемой, обращаются к ним до сих пор как первоисточнику.

В последующие годы Тане пришлось заниматься и другими научными и организационными работам: она участвовала в изучении проблем развития Московского столичного региона, судьба которого уже в 70-е годы волновала коллектив отдела, пришлось поработать в оргкомитете Международного географического конгресса, выполнять несколько лет обязанности ученого секретаря отдела, выпускать сборники… В последние годы она работала помощником ученого секретаря диссертационного Совета по экономической и социальной географии, помогала аспирантам и соискателям на последних и часто наиболее хлопотных этапах подготовки работы. Эти люди, сейчас уже известные ученые, вспоминают о ней с особой теплотой…

К большому сожалению, Татьяна Ивановна не относится к категории людей, легко и много пишущих. Возможно, это ее научная скромность, психологическая особенность, возможно, на ее пути, тогда еще совсем молодого ученого, не появился человек, подобный ее первому руководителю, способный направлять ее интересы в продуктивное русло. Да и жизнь ее оказалась трагически короткой, оборвалась в 1996 г. нелепой случайностью (автомобильная катастрофа).

В нашей памяти Таня сохранилась как необычайно заботливый и отзывчивый человек. Предметом этих забот в первую очередь была ее дочка, никогда не забывала она своих пожилых болезненных родственников, для которых была главной опорой. Для коллег по институту и друзей вне его стен у нее всегда находился добрый совет и прямая помощь, даже в ущерб себе, что было просто удивительно. Такая жертвенность свойственна далеко не всем. И мы все, кто знал Таню, помним этого светлого человека.

 

А. П. Стекленков

Герман Николаевич Пшенин (1935–1992)

Геоморфолог, к.г.н. (1979). В Институте в 1965–1992 гг.

В своих записках я не буду касаться научных достижений Германа, поскольку в библиотеке нашего Института с ними может ознакомиться любой желающий, а ограничусь лишь личными воспоминаниями, раскрывающими его как человека. Моя жизнь в Институте, именно жизнь, а не только работа, сложилась так, что мне довелось довольно тесно общаться с такими людьми как Владимир Маркович Фридланд, Леонид Рувимович Серебрянный, Михаил Григорьевич Гросвальд, Александр Моисеевич Грин и многими другими выдающимися личностями. Я не могу рассказывать о них подробно, это будут скорее штрихи к портретам, которые напишут те, кто знал их лучше меня. Главным моим героем останется Герман, который на протяжении почти 20 лет был моим лучшим другом.

О жизни Института я знал довольно много еще мальчишкой – моя мама, Екатерина Сергеевна Стекленкова, проработала в нашей библиотеке более 50 лет. Как женщина не только красивая, но и умная, она с чисто женской интуицией прекрасно понимала, кто есть кто. Как-то мама приходит с работы вся в слезах от смеха, спрашиваю, что случилось. Оказывается, Леню Серебрянного забрали в милицию и отвели прямо в отделение на Старомонетном – попал под описание словесного портрета преступника, проникавшего в квартиры москвичей под видом сотрудника Мосгаза… Познакомившись с Леонидом Рувимовичем поближе, я понял причину ее веселья.

Также благодаря маме первая экспедиция, в которую я поехал еще восьмиклассником, работала под научным руководством Владимира Марковича Фридланда, он, собственно, и привел меня на географический факультет МГУ. Затем была работа в группе палеогляциологии Леонида Рувимовича Серебрянного. И вот как-то, в начале 1970-х, он предложил мне поехать в Среднюю Азию, поработать с неизвестным мне тогда Германом Николаевичем Пшениным. Я спросил у мамы кто это такой, в ответ было сказано, что мне повезло, у него непростой характер, но он – умнейший человек.

Г. Л. Пшенин.

Итак, мы с Серебрянным и группой картографов едем в Фергану поездом. Барахла много – приборы, рейки – в самолет не пустили. В Андижане нас должен встречать Пшенин. Наша задача пробурить болото в Суфане, отобрать пробы на спорово-пыльцевой и радиоуглеродный анализы, задача картографов – провести геодезическую съемку. Приезжаем – на перроне никого, позже я узнал, что это было одной из составляющих фирменного стиля Германа, за что его многие не могли терпеть. Если он сидел и с кем-то разговаривал о науке, то попросту забывал обо всем на свете. Позже мы с ним вместе опаздывали на поезд Ташкент – Москва, а однажды в предотъездной суете Герман умудрился отправить собственного сына, которому было тогда 12 лет, вместо Москвы в Алма-Ату, крикнув на прощанье какой-то тетке, дескать приглядите за парнем, чтобы нормально доехал до дома. Потом, когда на проплывающем мимо вагоне он увидел табличку «Москва – Алма-Ата», то помчался как угорелый на экспедиционном грузовике, пытаясь обогнать скорый и перехватить ребенка на ближайшей остановке.

Наконец на перроне возник Пшенин, отвез нас на место работы, где мы разбили базовый лагерь, а сам куда-то укатил, в то время у него было много договоров с Южно-Киргизским геологическим управлением. Через месяц, когда мы уже заканчивали, он появился вновь, и мы поехали в долину реки Итакар, чтобы посмотреть местные травертины, там и состоялось наше более близкое знакомство.

Как-то вечером, когда уже солнце стало заваливаться за горизонт, Герман вдруг предложил мне прогуляться. Куда и зачем – неизвестно. Лезем в гору, до вершины добираемся уже в сумерках, присаживаемся перекурить и так сидим еще минут двадцать. И все это молча, без единого слова. Потом Герман произносит: «Ну, давай, рассказывай, что перед собой видишь». Я говорю – ни одного комментария, ни одного вопроса. Посидели еще минут десять, темень уже стоит кромешная. Герман поднимается: «Ладно, пошли вниз». До лагеря добираемся около полуночи, Серебрянный сидит в палатке с квадратными глазами, но не задает никаких вопросов. Так же молча пьем чай и расходимся по своим палаткам. На свежем воздухе Леонид Рувимович спрашивает меня, куда, мол, ходили-то и зачем? Я тоже начинаю держать марку, да так говорю, тут неподалеку, смотрели кое-что.

Потом мы стали разъезжаться, картографы поездом, мы с Серебрянным – самолетом. Сидим с ним в Ошском аэропорту, билеты на руках, в карманах ни копейки, ждем Германа с деньгами и фруктами с местного базара. Слышим объявление по местному радио: «…заканчивается посадка на рейс Ош-Москва…» – Германа нет. Делать нечего, поднимаемся по трапу, сзади крик: «Стой!!!» Бежим к ограде, сквозь которую Герман нам просовывает деньги, через верх перебрасывает дыни, две из четырех разбиваются вдребезги, и на прощанье слышу: «Ты вообще-то приезжай, может быть, из тебя чего-нибудь да получиться».

Потом была еще масса приключений, о которых можно было бы написать целую книгу, но речь идет о Германе. Его отличала удивительная работоспособность и фанатичная преданность делу. В 1982 году я вслед за ним перевелся в Институт литосферы. Наш тогдашний шеф Константин Октавьевич Ланге создал при отделе комплексных проблем биосферы, которым он руководил, небольшое подразделение под названием «Лаборатория структурной геоморфологии», сманил туда Германа и он позвал меня за собой. Это было время абсолютной свободы. От шефа было предельно ясное и откровенное указание – делайте, что хотите, но чтобы было хорошо. О том, как мы работали, знали лишь немногие, и в том числе инспектор 1-го отдела некая Лейла Аслановна, обаятельнейшая женщина. Во время войны она служила в СМЕРШе и в качестве переводчика лично участвовала в допросах фельдмаршала Паулюса. Крупномасштабные карты, которые нам были необходимы для работы в поле, можно было переправить двумя путями – либо спецпочтой, либо загрузить их в сейф, если машина стартовала из Москвы, при этом сейф должен быть привинчен к кузову. И вот как-то раз сложилась такая ситуация. Герман уже в поле, принимает у наших предшественников шофера вместе с автомобилем, я в Москве, заканчиваю кое-какие дела, надо лететь в Ташкент, начинать работать, но в Ташкенте придется торчать минимум две-три недели в ожидании карт, что режет под корень все наши планы. С обреченным видом прихожу оформлять пересылку карт, и вдруг Лейла Аслановна начинает задавать мне стандартные вопросы: «Сейф привинчен к кузову автомобиля?» Отвечаю: «А как же!» «Ну, тогда забирайте карты и уезжайте», – слышу, не веря своим ушам. Осенью, возвращая карты, я не утерпел и спросил ее: «А почему вы меня все-таки выпустили?» Лейла Аслановна задумчиво вздохнула и сказала: «Мальчишки, неужели вы думаете, что я не знаю, кто у нас в институте работает, а кто нет. Вот посмотри на эту папку – карты вернулись в том же порядке, в котором я их разложила, ни единого пятнышка, ни единой помарки. А ваши? Все листы измяты, везде следы карандаша, которые вы плохо стерли, здесь обронили пепел от сигареты, а в этом месте пролили портвейн».

Вскоре из-за аппаратных игр высокого начальства нас в полном составе опять переводом вернули в Институт географии. Не могу сказать, что нас приняли с распростертыми объятиями, поэтому снова пришлось подыскивать различные варианты более или менее сносного существования.

В конце 1987 года А. М. Грин предложил мне перейти к нему в лабораторию экспериментальных исследований геосистем и возглавить Комплексную геосистемную экспедицию (КГЭ), которая в основном базировалась на территории Курского стационара. В 1988 году там планировалось проведение международного аэрокосмического эксперимента «КУРЭКС-88» с участием большого числа как наших, так и зарубежных специалистов. Я поставил два условия. Во-первых, на весь срок действия экспедиции, а она функционировала 9 месяцев в году, я включаю в ее состав Пшенина Германа Николаевича; во-вторых, при КГЭ, а чаще ее называли просто Курской экспедицией, создаю отдельный Среднеазиатский геоморфологический отряд – мешать курянам он не будет, а сразу по весне стартует прямо из Курска на юг.

Грин согласился и тут же приступил к инструктажу. «Тебя ждет, – начал он, – с одной стороны, толпа неуравновешенных научных сотрудников, которые несмотря ни на какие уговоры, приедут с чадами и домочадцами, с другой – куряне, в гробу видавшие всю эту науку, мешающую им заниматься своим прямым делом, а именно поливать грядки, окучивать картошку и так далее. Поэтому запомни, Андрюня, выход только один – террор и еще раз террор». Герман уехал в Среднюю Азию, а я остался на Курской базе, воплощать стратегический замысел Грина.

В следующем, 1989 году, хлопот с Курской базой стало уже меньше. И я целиком отдался работе на Иссык-Куле – надо было заканчивать диссертацию, руководителем которой был Михаил Григорьевич Гросвальд. Я пригласил его принять участие в нашей экспедиции, и летом этого же года состоялась его встреча с Пшениным. Общение было непростым. Первый день они присматривались друг к другу, как два бойца на ринге, а на следующий день состоялся небольшой бой. С одной стороны Герман, знающий Среднюю Азию, как свои пять пальцев, с другой Гросвальд, известный своим глобализмом. Оба стойко держали удар, ни нокаутом, ни нокдауном даже и не пахло. Больше о науке они не разговаривали, я отправился с Гросвальдом в поездку вокруг Иссык-Куля, показывать, что нашел, а Герман ушел в одиночный маршрут. Самое интересное произошло позже. Герман стал проникаться идеями Михаила Григорьевича, а Гросвальд все с большим уважением относиться к своему оппоненту. При случайных встречах в стенах Института они с искренней симпатией улыбались друг другу, но, как два заговорщика, в более тесный контакт уже не вступали.

Тем временем в Средней Азии уже прокатилась первая волна «урюковых революций», и было ясно, что скоро все полетит в тартарары. Для Германа было страшным ударом, что Средняя Азия для него закрыта навсегда. И он скоропостижно умер 7 апреля 1992 г.

Я по-прежнему продолжаю общаться с семейством Пшениных, а не так давно стал крестным отцом младшего внука Германа – Михаила Михалыча. Жизнь идет дальше, несмотря ни на что, а свою дружбу с Германом я до сих пор считаю одной из самых своих главных удач.