– Павел Ксаверьевич! Господин прапорщик!
Меня трясут за плечо. Какого черта? Кто такой Павел Ксаверьевич, и что он тут делает? Открываю глаза. Надо мной встревоженное лицо с вихрастым чубом. Поручик Рапота… Павел Ксаверьевич – это я.
– Вы скрежетали зубами и ругались во сне, – говорит Сергей, убирая руку с плеча. – Вам плохо? Позвать доктора?
– Все хорошо, поручик!
Он смотрит недоверчиво.
– Обычный кошмар. Вам не снятся?
Он качает головой. Счастливчик!
– У нас с вами дело, – чуть не сказал "мероприятие". – Уговор в силе?
– А вы… – он все еще сомневается.
Я смеюсь, и он улыбается в ответ.
– Пять минут четвертого! – Рапота щелкает крышкой часов. – Самое время!
Одеваемся и выходим в коридор. Здесь суета: ковыляют на костылях раненые, санитары несут носилки, пробегают сестры милосердия с утками и бинтами. Никому нет дела до выздоравливающих офицеров, решивших погулять. В руках у одного корзинка – тоже ничего удивительного. Выходим за ворота поместья (по пути Сергей объясняет, что его реквизировали у владельца под госпиталь), идем вдоль ограды и сворачиваем в парк. Деревья вдоль дорожки старые, с частыми, узловатыми ветками. Листья только-только пробиваются, но даже сейчас в парке сумрачно. Почему-то приходит на память: "Темные аллеи". Так называлась книжка, которую я читал в госпиталях. Я там очень много читал – больше заняться было нечем…
Аллея выводит нас на берег пруда, старого, сильно заросшего, но вполне живописного. На берегу стоит беседка с ажурными стенками из тонких реек. Кое-где рейки сгнили, образовав дыры. Деревья вкруг пруда стоят грустно и молчаливо. Странно, но это не портит очарования – в увядании тоже есть красота. Почему-то решаю, что владелец поместья не слишком переживал насчет реквизиции. Во-первых, ему заплатили: при царе с этим было строго. Во-вторых… Красота-красотой, но я бы здесь от тоски загнулся!
– Правда, замечательное место! – радуется поручик. – Люблю здесь бывать. Сижу, курю, мечтаю… – он вдруг краснеет.
Делаю вид, что не обратил внимания. Разумеется, мечтает. О подвигах, славе, Оленьке. В госпиталях мы тоже мечтали. Чтоб отпуск дали или сестра приголубила. Много нас было, раненых лейтенантов, всем сестер не хватало…
Накрываю столик салфеткой и выкладываю на нее закуски. Вот ведь Тихон Ефстафьевич, и посуду не забыл! Зря грубил человеку! Тарелки, вилки, даже граненые стопки – все в двух экземплярах! Увижу в следующий раз – расцелую. А вот штопора нет! В бутылке с коньяком винная пробка.
– Разрешите, Павел Ксаверьевич!
Сергей. Ну-ну…
Поручик извлекает из ножен кортик (не обратил внимания, что тот болтается у него на бедре) и вонзает граненый клинок в пробку. Налегает на рукоятку, проворачивает, и пробка скользит внутрь. Аплодирую, Сергей смущается.
– В летной школе научили!
Надеюсь, летать там тоже учили…
Разливаю коньяк по стопкам. Полагается тост. Как здесь принято: первым младший по званию? Опять выручает Сергей.
– За ваше чудесное выздоровление, Павел Ксаверьевич! Вы не представляете, как я рад! Когда читаешь в газетах списки павших офицеров… Хоть кому-то повезло!
Простодушно, но искренне. Чокаемся, выпиваем. Коньяк хорош! В последний раз я пил нечто подобное две жизни тому. Мы захватили врасплох монастырь святого Клемента, и аббат сам открыл погреб. Никто не догадался, что папист ладит пакость. В бочке, указанной аббатом, был коньяк, вернее коньячный спирт пятилетней выдержки. Мягкий, ароматный и безумно крепкий… Парни упились мгновенно, а на рассвете в монастырь ворвались драгуны герцога Лотарингского – аббат ночью отправил к ним гонца. Большую часть рейтаров перерезали сонными, я, капитан и десяток самых трезвых засели на втором этаже и отстреливались, пока были заряды. Потом… Что потом? Лотарингцы черных рейтаров в плен не брали, равно, как и рейтары не брали лотарингцев. Герцог наемников не выкупал…
Поручик смотрит на меня вопросительно. Что-то я сегодня задумчив. Между первой и второй…
– Будем здоровы, Сергей Николаевич!
Третий тост за прекрасных дам. Дам поблизости не наблюдается, но все равно стоя и до дна. Стопочка на тыльной стороне запястья – прапорщик и поручик соревнуются, кто из них больше гусар. За офицеров-фронтовиков – до дна! (Стопочка на изгибе локтя.) За военлетов – само собой! Стопочка на краю погона – там, где у птичек крылья, а у летчиков – эмблема. За докторов, что нас лечат, – обязательно, не то обидятся… Бутылка стремительно пустеет, а вместе с ней – и стол. Курица давно разорвана на части, кости обглоданы и выброшены под стол – собаки найдут. Ветчина в желудках укрыла нежную курятину. Осталась банка сардинок, Сергей пробует вскрыть ее кортиком. Не отбери я ножик, сардинки висели бы на всем, включая нас с поручиком. А в бутылке еще что-то болтается – долгоиграющий этот Шустов!
– Павел Кса.. кса…
– Просто Павел, Серега!
– На брудершафт?
– Непременно!
Локти едут по столу, но с третьей попытки удается выпить на брудершафт. Серега целует меня пьяно, но искренне. Закуриваем. Серый дымок нехотя тает в вечернем воздухе.
– Хорошо, Павел!
– А то, Серега!
Ради таких моментов и живем.
– Приходилось летать на аэроплане?
Лезу в карман. Днем я обнаружил в нем зеленую книжечку. Английский я знаю плохо (то есть он пока не восстановился), в книжечке что-то про авиацию.
– "Бреве", летное свидетельство! – глаза поручика сейчас окажутся на затылке. – Ты летчик! Но почему в пехоте?
Я знаю? Я же контуженный… Он, наконец, соображает.
– Где учился? В Англии?
– Угу!
Пусть будет в Англии.
– На чем летал? "Сопвич", "де хэвиленд"?
Я и слов таких не знаю. Пусть будет "сопвич", "де хэвиленд" мне не выговорить.
– "Сопвич" – хороший аппарат, у нас будут выделывать. Но французские аэропланы лучше. В нашем отряде "фарманы" и один "вуазен", недавно прислали. В школе учили на "фарманах". Хорошие аппараты!
Этажерки с колесиками. Видели! В кино.
Сергея не остановить, я и не пытаюсь. Его коротенькая биография предстает во всей красе. Сын машиниста-железнодорожника, решивший выбиться в люди. Кадетский корпус, который Рапота оканчивает первым в выпуске. Привилегированное Михайловское артиллерийское военное училище в Санкт-Петербурге, пардон, Петрограде. С началом войны столицу патриотично переименовали. В училище Рапота снова в числе первых, далее казус. Выпускники по окончанию курса получают чин подпоручика, но государь-император при поздравлении оговорился и поздравил Сергея поручиком. Никто не осмелился поправить монарха, Сергей выпущен на чин старше. Вот ведь как славно!
Везучий Сергей человек! В училище я тоже был лучшим на курсе, но в мое время это не имело значения. Значение имело происхождение от "нужных" родителей, их связи…
Как лучший выпускник Сергей имеет право на выбор вакансий, но он просится в летное училище. Ему с детства хотелось в небо. К тому же летчики – это престижно! У них такая форма! Жаль, что он не может показать мне свой летный костюм – в отряде остался. Кожаные шаровары, кожаная куртка, круглый шлем… В шлеме тулья из пробки, а сверху прокладка из металлической сетки – для амортизации. Это, значит, если головкой приложиться… Все офицеры носят сапоги, а военлеты – ботинки с кожаными крагами. Вот, смотри, правда, красиво? (Просто очарование!) Знаю ли я, сколько летных школ в России? Откуда… Две! В Гатчине и Севастополе. Еще военлетов готовят в Москве, но это не то. Гатчинская школа – самая лучшая! (Разумеется, ведь именно в ней учился поручик Рапота.) Вот нагрудный знак военлета: венок из лавровых листьев с наложенными на него крыльями. В центре гербовой щит под короной с императорским вензелем Тяжелое, увесистое серебро. Летчики зовут знак, кто "орлом", кто "мухой", но дорожат им больше, чем орденом. У военлетов на погонах и эмблема своя – оксидированный серебряный орел без венка. У летчиков-наблюдателей, "летнабов", эмблема похожая, но своя. "Орлы" на погонах только у офицеров-летчиков, выпущенных по первому разряду. Военлеты из нижних чинов, а также не дипломированные летнабы носят на погонах пропеллер. Его называют "уткой".
Как Сергей попал в госпиталь? При посадке порыв ветра бросил "фарман" вниз. Подломилось шасси, поручик вылетел из гондолы и приложился хребтом о сыру землю. Думали перелом позвоночника, но, слава Богу, обошлось. Спина еще побаливает, но это ерунда. Разве военлеты не пристегиваются в полете? Пристегиваются только трусы, Сергей не таков. Его не раз обстреливала в полетах германская воздухобойная артиллерия, и даже, по ошибке, своя. А русские солдаты, как увидят аэроплан, всегда палят: думают, что германский. У них в отряде экипаж вот так погиб – свои сбили.
Сергей ждет – не дождется возвращения в отряд. Военлеты очень нужны – они добывают точные сведения. Наступление германцев из Восточной Пруссии обнаружили военлеты Осовецкого авиаотряда, благодаря чему крепость сумела подготовиться. Завтра он попросит его непременно выписать…
– На посошок?
Сергей подставляет стопку. Прощай Шустов! Оставив в беседке все, как есть, бредем по аллее. Сергей не умолкает. Знаю ли я, кто у него начальник отряда? Где уж нам… Леонтий Иванович Егоров, знаменитый русский летчик, он турок в Болгарии еще в 1912-м бомбил. (Чего, интересно, мы делали в Болгарии в девятьсот двенадцатом? Куда только русских не заносит?) Штабс-капитан Егоров строг, но справедлив. Военлеты и нижние чины его обожают…
– Оставьте меня! Пустите!
Женский крик! И голос знакомый… Делаю стойку, как легавая на дичь. Не нравятся мне такие крики…
– Помо… – крик обрывается. Медлить нельзя.
Срываюсь с аллеи и несусь сквозь кусты, проламывая их, как танк. Только б не ошибиться направлением! Далеко за спиной топочет поручик, бегает он куда хуже, чем летает. Влетаю на укромную полянку. Есть! На земле лежит женщина… Господи, Ольга! Подол платья задран до шеи, некто в военной форме, сопя, стаскивает с сестры милосердия белые панталончики. Уже почти стащил…
Носком сапога в бок! Насильник валится в сторону. Ба! Штаб-ротмистр Бельский! Что ж вы, князь, так с барышней?! Еще разок – в живот! Отдохните, ваше благородие!
Оглядываюсь: за спиной застыл Сергей. Глаза у него по блюдцу.
– Помоги Ольге!
Медлит, смущенно отворачиваясь от белого женского тела. Все приходится самому. Раз – и панталончики на месте! Два – одернут подол! Три – усаживаем пострадавшую на землю. Лицо Ольги бледное, она часто дышит. Знакомые симптомы – удар в солнечное сплетение. Это где ж князь так наловчился?
Поворачиваюсь. Бельский уже стоит, морщась от боли. Внезапно лезет в карман и выхватывает пистолет. Реакция моя бессознательная. Прав бы доктор – рефлексы в порядке. Пистолетик отдайте, князь, поранитесь! Передергиваю затвор и приставляю ствол к виску штабс-ротмистра. Господи, ну и перегар! Я сам пьян, но этот!
– Ты! Мешок с дерьмом! – палец трепещет на спусковом крючке.
Лицо князя сереет. Спусковой крючок выбрал половину хода.
– Господин прапорщик! Пожалуйста!
Поворачиваюсь. Ольга на ногах, Рапота поддерживает ее. Лицо сестры милосердия перекошено ужасом.
– Поручик, проводите барышню! Я с князем побеседую!
Она умоляюще складывает руки на груди. Я киваю: "Не беспокойтесь!" Сергей вежливо, но настойчиво уводит Оленьку, по пути она дважды оглядывается. Когда пара исчезает за кустами, я прячу пистолет в карман. Лицо князя приобретает нормальный цвет.
– Послушайте, прапорщик! – глаза его бегают, кончик языка лихорадочно облизывает губы. Похоже, протрезвел. – Мой дядя командует армией. Через неделю вы будете поручиком… Ничего особенного не произошло, ведь так? Подумаешь, пощупал жидовочку! Незачем приличного человека за нос водить! Строит недотрогу, блядь госпитальная!
Раз – и он падает навзничь. Тяжело ворочаясь, поднимается. Два – и снова спинкой о землю. Теперь комплект. Князю будет комфортно по ночам – собственные фонари под глазами. Гляди, снова поднимается, ванька-встанька? В солнечное сплетение! Больно? Вот и Ольге было… Напоследок – удар по тылам! Штаб-ротмистр ныряет головой в кустарник. Курсант Петров упражнение закончил!
В палате ко мне бросается Рапота.
– Он жив?
– И даже здоров. Подлечится немного, совсем красивым станет!
Он хмыкает, но внезапно снова грустнеет.
– Проводил Ольгу?
Он кивает:
– Отвел к сестрам, плачет…
– В следующий раз подумает, с кем гулять! Жених на фронте, а она любовь крутит!
Рапота, по лицу видно, не согласен, но возразить не решается. Сажусь на койку, достаю добычу. Карманный пистолетик, калибр 6,35. На корпусе буквы FN, "браунинг". Достаю обойму, выщелкиваю на одеяло патроны. Ишь, ты, все шесть! Скажи, князь, спасибо Ольге, раскинул бы мозгами… Затвор выбрасывает из казенника последний патрон, пробую спуск – тугой. Курок сухо щелкает. Игрушка! Любовника жены пристрелить, да и то в упор. "…Дубровский, подошед к офицеру, приставил ему пистолет ко груди и выстрелил, офицер грянулся навзничь…" Вновь заряжаю пистолет.
– Павел!
Поднимаю голову. Сергей все еще здесь.
– Я вел себя недостойно! Опоздал и Ольге не помог…
– Никогда не видел женщину без одежды?
Он кивает:
– После выпуска друзья звали в веселый дом, но я… – он смущается.
– Постеснялся?
Он снова кивает.
Знакомо. Я тоже заканчивал училище не целованным. Друзья звали к девочкам, но денег не было.
– Бельского будут судить! – это опять Сергей. – Мы с вами – свидетели! Его карьере конец!
Это как дядя, командующий армией, посмотрит…
– Давай спать, Сергей! Глаза слипаются!
Он умолкает. Я расстегиваю пуговицы кителя. Я и в самом деле устал. Слишком много для первого дня…
* * *
Странное существо человек. Шесть дней я мечтал о самоубийстве, но как только получил возможность его осуществить, так сразу передумал. Не знаю, на что рассчитывал гость, вручая мне "хаттабку", но я решил действовать по своему плану. Я не мог отомстить предавшим меня генералам, но сорвать праздник бывшему актеру попробовать стоило.
Наутро в яму сбросили лестницу, и я впервые за семь дней поднялся наверх. Я опасался, что меня станут обыскивать, но абрекам это даже в голову не пришло. Продавец ручался за качество товара, какое недоверие между своими? Меня даже не связали, просто надели наручники. Причем, не по-нашему – за спиной, а по-американски – впереди. Глаза тоже не стали завязывать – возвращение пленника не планировалось. Абреки нередко ведут себя как дети – большие и капризные. Дорогой мне рассказывали, что меня ждет. Бородатые кавказские джентльмены скалили зубы и смеялись. Дети любят смеяться на беспомощными…
Меня доставили на широкий луг перед большим аулом. Здесь было полно народу. Обвешанные оружием, как новогодняя елка игрушками, абреки; встречались и штатские. По рожам некоторых было видно – иностранцы. Жирные лица, платки на головах – арабы. Актер не поленился притащить спонсоров. Такое зрелище! Где еще головы публично режут?
Местные жители на лугу отсутствовали – спектакль не про них. Меня это обрадовало. Иностранцы вальяжно восседали на стульях, абреки толпились рядом. Я заметил две телекамеры – бывший актер подготовился основательно. На пригорке примостился ДШК на универсальном станке, за ним серьезный абрек – позаботились о зенитном прикрытии.
Меня подвели к толпе, актер стал рассказывать о моих преступлениях. Переводчик трещал, арабы важно кивали. Актер, наконец, умолк и сделал знак. Из толпы вышли двое. Один тащил деревянную колоду, второй нес топор и огромный тесак. Колоду установили перед зрителями, палачи с топором и тесаком стали напротив меня – шагах в пяти. По знаку актера конвой оставил пленника и присоединился к зрителям.
– Ну что, старлей, кончилась твоя служба?! – сказал актер, явно наслаждаясь моментом. – Ты будешь умирать долго, гяур!
Подбежавшие операторы стали снимать сцену: павший духом приговоренный и его жизнерадостные палачи. Операторов не торопили – картинка должна быть подробной. Пора!
Со стороны, наверное, показалось, что гяур почесал правой ногой левую. Так сказать, нервное. На самом деле носок ботинка сорвал гранату, привязанную за кольцо к щиколотке. Я отчетливо слышал, как хлопнул капсюль, поджигая запал. "Хаттабка" вывалилась из штанины, носок ботинка поддел ее и точным ударом отправил в ноги палачам. Никто ничего не понял. Я досчитал до трех и рухнул в траву…
Звук разрыва у "хаттабки" негромкий, так себе – хлопок. Поэтому в толпе не сообразили. Когда я вскочил, палачи, стеная, лежали на траве, зрители смотрели на них, выпучив глаза. В три прыжка я подлетел к раненым и выхватил у одного "Стечкин" – пистолет я сразу приметил. Абреки не солдаты, оружие носят заряженным. Я очень надеялся, что это так, со скованными руками передернуть затвор трудно. Сдвинув предохранитель, я упал на колено…
Планируя операцию, я понимал, что могу рассчитывать на пять секунд. В худшем случае – три. Именно столько требуется, чтоб осознать происходящее и поднять оружие. Недостаток времени требовал выбора цели. Поначалу я считал ею актера, но на лугу передумал. По горским обычаям за безопасность гостей несет ответственность хозяин – тот, кто созывал на праздник. Смерть гостей актеру не простят. Не стоит убивать покойника дважды. И еще… Абреки воюют за деньги шейхов. Много им отвалят, как шейхов убьют? Замять происшествие не удастся – операторы снимают даже сейчас. Ну, и, в-третьих… Мне очень не нравились бородатые, жирные рожи…
"Стечкин" – хороший пистолет, его одинаково любят в армии и у горцев. Я всаживал пулю за пулей в круглые животы под длинными рубахами, а когда животы кончились, сдвинул переводчик на автоматический огонь. Ударил по толпе очередью, не целясь. Время мое выходило. Я не видел, попал ли в кого – там кричали, суетились, падали – то ли от пуль, то ли спасаясь от них. Паника была мне на руку – я успел выпустить обойму, все двадцать патронов. Успел подумать о второй, но только подумать.
…Первым очнулся абрек у ДШК. Я увидел дульный тормоз с черным зрачком ствола, направленным мне в грудь. Это было лучшим, о чем можно мечтать. Пули "калаша" могут ранить, калибр 12,7 миллиметров таких надежд не оставляет…
* * *
Впоследствии я долго пытался понять, чего хотел старик, посетивший меня в яме? Зачем дал мне странное питье и гранату? Хотел помочь или продлить мои мучения? Последнее у него получилось…
Очнувшись в первый раз, я обрадовался. Было невыразимо приятно вновь ощутить себя в теле, здоровым и полным сил. Светило солнышко, пели птички, но очень скоро я понял: это не для меня…
На римских военных судах гребцами служат свободные матросы, на купеческих либурнах гребут рабы. В первой жизни я много читал об ужасах рабства. Авторы красочно описывали: гребцы сидят прикованными к скамьям, по проходу вышагивает надсмотрщик с бичом, непременно пузатый и лысый, этим самым бичом он беспощадно хлещет направо-налево несчастных рабов… Гребцы прикованы к скамьям навечно, здесь они едят, пьют и оправляют естественные надобности, поэтому плавают в собственном дерьме. Где, интересно, авторы это видели?
Для начала разберемся, кто такой раб? Как правило, воин вражеской армии, захваченный в плен с оружием в руках. То есть враг, пытавшийся вас убить. Его пощадили, но кормить задаром никто не подписывался… Не сумел воевать с умом, так иди, работай! Спрос есть. Молодой, здоровый раб стоит дороже упряжки волов. А теперь спросите: какой владелец в нормальном рассудке станет портить свое имущество, позволяя лысому отморозку хлестать его бичом? Пойдем далее. Капитану судна приятно обонять экскременты рабов? Проще приставить к гребцам мальчика, который подбежит по зову с кожаным ведром, после чего опорожнит ведро за борт. Не остаются гребцы прикованными к скамьям вечно. В порту их выводят на пристань и отправляют в эргастул – до завершения стоянки. Это, конечно, не прогулка по парку, но все ж разнообразие. Куда веселее рабам в доме богача. Нередко их там столько, что обязанности каждого становятся микроскопическими. По смерти хозяина принято отпускать рабов на волю. Они получают имя владельца, римское гражданство и становятся на учет за пособием. Многие живут на это пособие из поколения в поколение, как негры в США.
В госпитале, российском, я читал про Спартака. Уже тогда многое казалось странным. Почему войско рабов, разбив римлян, не ушло из Италии? Им никто не мешал. Вот и двинулись бы фракийцы во Фракию, галлы – в Галлию, германцы – в Германию. Со слезами на глазах – к родным очагам… Ага! Что они там потеряли? Это все равно, что предложить москвичу, выросшему в деревне, вернуться обратно. Снова ковыряться в земле, пасти коров, кормить свиней… Обеими ноздрями вдыхать воздух свободы. Предложите это москвичу! Догадываетесь, что ответит?
Спартак со товарищи были гладиаторами. Для пленного воина попасть в гладиаторы все равно, что выиграть миллион в лотерею. Ланисты заботятся о гладиаторах, как отцы… правильнее будет сказать, как владельцы футбольных клубов о своих игроках. Гладиаторов кормят до отвала – в прямом смысле слова. Гладиатор должен быть тучным – толстый слой жира хорошо защищает от смертельных ударов. Конечно, гладиаторов заставляют учиться, но футболисты тоже тренируются, хотя им не всегда этого хочется. К тому же гладиатор кровно заинтересован во владении оружием. В любом случае, это интереснее, чем ворочать веслом.
Разумеется, гладиаторы гибнут на аренах, однако рабы в шахтах и на солеварнях мрут чаще. Отряд гладиаторов, принадлежащий ланисте, сражается не чаще одного, редко двух раз в год – устроить гладиаторские игры стоит дорого. Что делает гладиатор в промежутках? Ест, пьет, им даже женщин приводят. Конечно, есть и тренировки, но я уже вспоминал футболистов…
Во время игр гибнет примерно один из восьми гладиаторов, у среднестатистического есть шанс прожить четыре-шесть лет. Не факт, что он протянул бы столько в своей Фракии. К тому же умелых, популярных у зрителей воинов, ланиста бережет. Кто режет курочку, несущую золотые яйца? Знаменитый гладиатор все равно, что знаменитый футболист. Женщины стремятся к нему в постель, и женщины эти часто не бедные. За хороший бой гладиатор получает свободу, что бывает нередко. По освобождению находится богатый спонсор, вернее, спонсорша, которая превращает остаток жизни кумира в рай на земле. В своей Фракии он спал бы в землянке и умывался навозом…
Спартаку со товарищи не было резонов бежать. Кроме одного: хотелось жить еще слаще. В каждом из нас сидит желание жить легко и весело: пить, гулять, добывая средства к такой жизни разбоем. Далеко не каждый решается желание осуществить. Спартак смог. К тому же, к несчастью для Рима, он был умен и находчив. Вспомним хотя бы спуск с Везувия по сплетенным из лозы лестницам…
Я не прав? В американских фильмах Спартак мечтает о свободе? Много американцы понимают в свободе! Они-то, конечно, считают, что понимают, только сами в рабах у доллара. Жизнь в долг – квартира, машина, мебель… Стоит американца уволить, как он берет пистолет и стреляет в тех, кто остался. После того, как мятежные гладиаторы убежали из Капуи, к ним присоединились пастухи, свободные граждане, между прочим! Что делать свободным людям в компании с рабами? Грабить, конечно. Убивать, насиловать, жечь. Вместе и батьку бить легче.
Спартаку не было резона уходить из пределов Рима. Пройдя республику с юга до севера, он развернулся, чтоб пройти с севера на юг. Оставалось много городов и вилл, где он не побывал… Мы шли по стопам Спартака. Человечьи кишки, намотанные на мраморные колонны, женщины, посаженные на колья, младенцы, нашинкованные кусочками или зажаренные живьем… Наш центурион, а он три войны прошел, и тот блевал. Кто это "мы"? Первая когорта легиона Марка Красса и я, рядовой гастат Секст Помпоний. Секст по-латыни "шестой", это означало, что передо мной было пятеро братьев (для девчонок свой счет), только я их в глаза не видел. Мы до дрожи ненавидели Спартака и его банду. Не только за то, что он творил. Это была странная война. Бандиты в волю жрали, пили, развлекались женщинами, их повозки тащили груды золота и серебра, а солдаты, защищавшие республику, голодали, мерзли и месяцами не получали жалованья. Совсем как в России в 90-е… Центурион орал на нас и колотил палкой. Даже рабов так не бьют – хозяин жалеет имущество. Мы принадлежали государству и, следовательно, – никому. Сытые и многочисленные банды Спартака побеждали нас в битвах (им было за что драться), нас подвергали децимациям – казнили каждого десятого. Скоро я решил: такая жизнь хуже смерти. Римским солдатам подобные мысли приходят не редко. К тому же я не был римлянином, какое мне дело до величия республики? Я не стал использовать меч: их клинки сделаны из сырого железа и, попав в кость, легко гнутся. Широкий и короткий кинжал "пугио" подходил лучше. Быстрый взмах лезвием у шеи – там, где сонная артерия, легкая боль, а затем сладкий сон…
Наказание последовало незамедлительно. Старик сказал: "Соблюдай правила!", но забыл их разъяснить. Это сделала пифия, которую я нашел две жизни спустя. Вот ее слова:
"Жизнь – это дар. Только тот, кто даровал, имеет право ее забрать. Жизнь – это бесценный дар, ее следует защищать, невзирая ни на что. Защитивший дар удостоится милости".
Я спросил, что это за милость, но пифия не ответила. Они вообще немногословные…
Я не буду перечислять колдунов и магов, к которым я обращался со своей бедой. Часть их была шарлатанами, другие что-то умели, но прок от всех был одинаковый, то есть никакой. Я потратил большую часть военной добычи на молебны и мессы, лучше б я ее пропил… Чего я добивался? Того, что любой человек имеет с рождения – право на нормальную смерть. Старая колдунья, которую я сыскал в испанском порту, сказала мне так:
– Тебе не следовало брать кувшин. Выпив "эль-ихор" (она произнесла именно так), ты принял дар. Отказаться от него нельзя.
– Но я не знал, что в кувшине!
– Это не имеет значения.
– Надежды нет?
– Со временем "эль-ихор" теряет силу.
– Как я это пойму?
– Будет знак.
– Какой?
– Нечто необычное, чего не было раньше. Терпи! Чем больше смертей перенесешь, тем быстрей все случится…
В госпитале, в первой своей жизни, я читал забавную книгу о реинкарнации. Ерунда, конечно, как все подобные писания, но со временем вспомнилось. У адептов реинкарнации есть важное преимущество: возрождаясь в новом теле, они не помнят прошлого. Я же помню все, и это страшно.
Убив Секста Помпония, я очнулся гребцом Тавром. Помните, я рассказывал о судне? Хозяин Тавра был доволен рабами: команда выгребла в бурю. По прибытии в порт гребцов досыта накормили и дали им вина. Дело было вечером, перевод рабов в эргастул отложили. Это стало серьезной ошибкой. Выпив, гребцы захотели добавки, да только дать ее было некому. Мальчик-ассенизатор добыл ключи, гребцы освободились от общей цепи – личные им давно не мешали, и сошли на берег. Денег на выпивку у них, естественно, не было, добывали ее, грабя таверны. Кабатчики вызвали портовую стражу, но гребцы, мужики не слабые, к тому же порядком пьяные, с помехой сладили быстро: кого прогнали, кого прибили лавками и ножками от табуретов. Победив в схватке, гребцы продолжили пить и уснули, где сморил их хмель. На рассвете их повязали. В этот миг я стал Тавром.
Приговор римского префекта был скорым – на крест! Хозяин наш хлопотал и суетился – потерять столько рабов! – но префект даже слушать не стал. Римляне придумали много забавных вещей, в том числе эту казнь. Когда человека вешают на крест, тело его опускается, он не может дышать. Чтоб вдохнуть, надо приподняться. Для чего опереться на подставку в ногах (если она есть) или же на гвоздь, которым приколотили к кресту твои ступни. Сказать, что это больно, означает ничего не сказать. Если даже есть подставка, к кресту прибиты руки. При каждом подъеме для вздоха, кисть поворачивается вокруг вбитого в нее гвоздя. В античном мире гвозди делали не из проволоки, их ковали в кузнях, и гвозди выходили четырехгранными. Человек в состоянии отказаться от воды и пищи, но от желания дышать отказаться невозможно. Десять-двенадцать раз в минуту, если очень себя контролировать – пять-шесть. Живым мясом вокруг граненых гвоздей… Остроумно и экономно: казненный сам себя истязает. А чтоб он не умер раньше времени, специально приставленный солдат поит распятых, поднося на острие копья губку с водой. Хлебни, сердешный…
Умному достаточно одного урока. Впредь я твердо следовал указаниям пифии, но долго в телах не задерживался. Я всегда попадал на войну (эпизод с гребцом был исключением), а жизнь у солдата на войне короткая. Кем я только не был! Греческим гоплитом в битве с персами, крестоносцем в войске короля Балдуина, немецким наемником периода религиозных войн и английским лейтенантом в Индии… Дважды воевал в России – в 1812 году и в 1941-м… На своей стороне, разумеется, иначе, не задумываясь, повторил бы судьбу Секста Помпония. Меня резали, рубили, протыкали копьем и расстреливали картечью… Я не оставался в долгу.
Поначалу чужое тело смущало меня. Выгонять хозяев из дома некрасиво. Я получал не только чью-то силу и молодость, но и навыки владения оружием, говорил на языках, которые знал прежний хозяин. Однако, сопоставив ряд фактов, я понял: владельцы тел перед заселением были мертвы. Гость просил позволения войти, но дом оказался пуст…