1

Жировая складка под подбородком у него набегала на воротник форменной рубашки, почти закрывая его целиком. Широкое, как блин, лицо, невыразительные маленькие глазки, грузная фигура… Невольно представилось, как он, крякнув, выпивает в один дух полный стакан водки, и закусывает, откусывая прямо от ломтя сала. Еще и луковичку с хрустом… От таких мыслей засосало под ложечкой — я ничего не ел с утра.

Он отодвинул бумаги, которые только что читал, и посмотрел на меня. Взгляд невыразительный, тусклый. Авторы детективов любят наделять своих сыщиков пронизывающим взглядом, от которого подозреваемые ежатся и сходу раскалываются. Они не видели глаз начальника милиции Горки.

— По вашей вине произошло дорожно-транспортное происшествие со смертельным исходом, — ровным голосом сказал он.

— По моей вине?

— Здесь все написано, — тронул он толстыми пальцами лежащие на столе бумаги. — Превышение скорости, создание аварийной обстановки.

— А кто замерял скорость? Есть протокол?

Он взглянул на меня с любопытством.

— Протокола нет. Но и так все ясно: выезд на высокой скорости на перекресток перед движущимся транспортом…

— Между прочим, я двигался по главной дороге. И водитель фуры обязан был уступить.

— Не надо демагогии! — воскликнул он сердито. — По вашей вине погиб человек!

— И он, конечно, соблюдал правила. Ехал на дозволенной скорости и не создавал аварийной обстановки…

— Слушай ты, столичная штучка! Ты будешь меня учить?! — он аж привстал.

— Я просто сообщаю факты. Они, кстати, есть в протоколе. Я вынужден был спасаться от придурка, который вмазался в фуру, потому что гнался за мной, стреляя из обреза. Убегать от убийцы — преступление?

— А кто видел, что он в вас стрелял?

«Видели»! — хотел сказать я и прикусил язык. Не хватало, чтобы они потащили на допрос Дуню. Ее и так трясло целый вечер, дед Трипуз даже вынужден был шептать над ней, как над Ритой. Вместо ответа показал ему забинтованную руку.

— Вот!

Только по приезду я увидел, что одна из дробинок, влетевшая в салон, распорола мне предплечье, залив его кровью. Дед Трипуз пошептал над раной, кровь сразу унялась, остался лишь недлинный розовый след. Его можно было и не бинтовать, но пришедшей в себя Дуне очень хотелось.

— Это ничего не доказывает.

— А след от выстрела на машине? В нее что, из рогатки попали?

— В машине погибшего никакого обреза не обнаружили. Может, вы сами выстрелили. Чтобы скрыть вину.

У меня перехватило дыхание. Он смотрел с видимым торжеством. Ах, вы так!

— В деле есть протокол осмотра машины?

— Да.

— Фамилия сотрудника, проводившего досмотр, указана?

— Зачем она вам?

— Для заявления в прокуратуру. Сокрытие улики по уголовному делу, является служебным преступлением.

Серый блин передо мной стал багровым.

— Слушай, умник! Ты в Горке третий день, а у меня уже два трупа! Кто следующий? Ты, вообще, зачем сюда приехал? Вот тебе твои права, — он бросил на стол запаянный в пластик прямоугольник, — и чтоб духу твоего в Горке не было! Забирай эту свою журналистку — и дуй!

— Не могу, — кротко ответил я, забирая свое водительское удостоверение. И добавил, видя, что лицо его начало чернеть: — Следователь прокуратуры, велел находиться здесь. В противном случае обещал вернуть в наручниках.

— Наручники можно надеть и сейчас…

— Ну да, конечно. У меня в карманах найдут пакетик с героином, еще парочку обнаружат при обыске в машине…

— Это у вас в столице, может, и подбрасывают наркотики, — привстал он, — мы здесь обойдемся и без них…

— Минуточку!

Он недоуменно замер. Я достал из кармана сотовый телефон, нажал на клавишу с изображением раскрытой книжки. Пробежал указателем по списку. Протянул аппарат ему.

— Что это?

— Телефон одного человека. Обратите внимание на фамилию и инициалы. Он просил при случае звонить, не стесняясь. Пожалуйста, нажмите на зеленую кнопочку! Сообщите ему, чем я вам не нравлюсь, и почему вы решили меня задержать.

Он взял телефон, как гранату на боевом взводе. Поднес к глазам. У меня на трубке большой дисплей, и фамилия «Павленко» была видна хорошо. Тем не менее, он рассматривал ее с минуту. В одно мгновение палец его уже было завис над кнопкой вызова (я внутренне сжался), но потом все же отполз в сторону. Вот бы порадовался Владимир Петрович Павленко, мой научный руководитель, звонку! Сказал бы сердито: «Посадите этого бездельника — и надолго! На хлеб и воду! Может тогда у него, наконец, найдется время для диссертации!..»

Когда ты носишь погоны, фамилия начальника, вытесняет из сознания другие такие же. Я это усвоил еще подростком. Отец, услышав от кого-то «Иванов», настораживался, как перед объявлением войны. Он знал своего комдива, а все остальные Ивановы для него существовали в другом мире. Начальник милиции Горки вряд ли слышал что-либо о профессоре Павленко. Зато он точно знает, какая фамилия у министра внутренних дел.

Он осторожно вернул мне телефон. Мрачно уселся обратно в кресло. Притих. Я понимал, о чем он сейчас думает. Если у столичного хлыща забит в телефонном справочнике домашний номер министра (который тот, естественно, не раздает каждому встречному)… Я сидел гоголем, соответствуя моменту. Совесть у меня была чиста — я не соврал. И мало ли, если кто чего подумал…

— Разберемся!

Он закрыл папку с бумагами и бросил ее на край стола. Окинул меня тяжелым взглядом.

— И все-таки я рекомендовал бы вам уехать. Если нужно, я поговорю со следователем. Показания ваши по убийству Ломшик уже вряд ли понадобятся до суда, а если тут что выяснится, — он коснулся пальцами папки, — вызовем. Хотя, думаю, здесь, действительно, нет вашей вины, — голос его в этот раз звучал на удивление миролюбиво, я даже поразился. — Неладное что-то происходит в Горке, — вздохнул он, — а ваше присутствие, Аким Сергеевич, только все запутывает. Ввяжетесь еще куда-нибудь… Мы тут сами разберемся.

Передо мной сидел озабоченный проблемами родного города человек, и, если бы не недавняя наша перепалка, я и в самом деле поверил бы ему. Но только что меня грубо и беспардонно выпихивали из Горки. И мне очень хотелось узнать почему.

— Я подумаю.

— Подумайте, — отрывисто сказал он и хлопнул рукой по папке с делом, давая понять, что разговор закончен.

«Прямо счас и полечу! — сердито подумал я, закрывая за собой дверь. — Меня теперь из Горки тягачом не вытащишь»…

* * *

Стасу я позвонил ближе к обеду, когда была уже полная уверенность, что факсы, с великим трудом (оператор явно не дружила техникой) отправленные с местного почтового отделения, он получил. Потому, как Стас недовольно буркнул свой «Привет!», я понял, что тексты не только уже лежат перед ним, но и обстоятельно изучены.

— Ты там совсем поглупел? — сходу заругался он. — Вспомнил детство золотое? Зачем прислал этот мусор?

— Стас!.. — укоризненно сказал я.

— Что, Стас? — взвился он. — Я тебе наизусть могу повторить всю эту галиматью, растиражированную газетами. Пожалуйста! Магнаты Чишкевичи, первые вельможи Речи Посполитой, славились своими несметными богатствами. Но среди богатейших коллекций оружия и картин, тонн золота и сундуков с драгоценными камнями было нечто такое, на фоне чего блекли остальные сокровища. Двенадцать фигур апостолов, отлитых из золота и серебра в человеческий рост. Они стояли в залах дворца, их видели сотни современников, оставивших свои воспоминания. Апостолы считались оберегом клана, поэтому их никогда не продавали и не закладывали, да и нужды в том не было. По преданию, скульптуры привезли из Константинополя. В 1812 году последний из главной ветви рода Чишкевичей перешел на сторону Наполеона, возглавив сформированный на его средства уланский корпус. В том же году апостолы, вместе с другими сокровищами бесследно исчезают. Их не смогли найти не отступавшие французы, ни русские — сначала строевые части, а затем специальная трофейная команда, из рапорта которой следует, что хранитель тайн, дворцовый эконом Чишкевичей был повешен во дворе имения неизвестными злоумышленниками, после чего надежда найти сокровища стала призрачной. С тех пор почти уже двести лет сотни дураков ползают по подземельям бывшего замка Чишкевичей в надежде отыскать несметные богатства. В число дураков недавно включился один дипломированный историк по имени Аким…

— Хорошо излагаешь, — одобрил я. — Тебе бы романы писать.

— Романы у нас пишут другие, — проворчал он. — Которые сейчас в Горке… Ты сам читал текст, который прислал? Романтическое повествование в духе Вальтера Скотта, пересыпанное изречениями, которые есть в любом словаре латинского языка…

— Перевод, действительно, грешит… Но я отправил тебе копию оригинала на польском для сравнения. Моих познаний не хватает, чтобы критически оценить его. Ты же у нас спец…

Я бессовестно подлизывался. И не зря. Даже не видя Стаса, я понял, что он надулся от важности.

— А кого профессор Рыбцевич учил, что без знания польского в истории делать нечего? Что в Польше — самая лучшая в Европе нумизматика, и все мировые труды по ней переведены и изданы на польском?

— Я не специалист по нумизматике. Моя профессия — исследовать документы.

— А для знания документов язык не нужен? — вздохнул он в трубку. — Если б ты меньше бабами своими занимался… Какие золотые фигуры из Константинополя? Ты помнишь, когда его взяли мавры? Первый из известных Чишкевичей появляется столетие спустя! Даже если бы мусульмане в Константинополе нашли неких апостолов, их немедленно переплавили, как другие христианские святыни. Они даже храм Святой Софии переделали в мечеть, замазав фрески и пристроив минареты! Какое золото? Фигуры были, но из дерева, позолоченные, как сотни других в костелах. Обычная резьба семнадцатого века. Апостолы, скорее всего, сгорели в замке Чишкевичей в пожаре 1812 года.

— Если ты читал текст, то помнишь: повозка была тяжело нагружена: тянула четверка лошадей. Дерево — легкое.

— Кирпичи! — сходу возразил он.

— Какие кирпичи?

— Они везли их с собой. В монастыре заготовить кирпич было опасно: заметили бы. И появление, и исчезновение. Они везли их с собой. Плюс раствор.

«Умница!» — восхитился я. Сам я до кирпичей не додумался.

— Тогда другое. Убивать слуг из-за деревянных скульптур?

— Это если верить твоей бумажке, — начал он, но я прервал:

— Что насчет оригинала?

Исследователь в нем, наконец, пересилил ворчуна.

— На первый взгляд текст вполне аутентичен. Лексика, построение фраз, характер написания букв соответствует заявленному периоду, — он словно официальное заключение читал. — Но что из того? Ты располагаешь оригиналом?

— Только копией.

— Аким… — застонал он. — Ты как школьник…

— Ты обратил внимание на штамп в углу? — невежливо прервал я.

— Обратил. Библиотека Ватикана. Ну и что из того? Я тебе таких штампов полсотни в час нарисую.

«Ты-то можешь!» — подумал я, но вслух сказал другое:

— Тебе интересно услышать историю появления документа в Горке?

— Давай! — нехотя согласился он.

— Весной этого года в Горке открыли костел — первый со времен революции. Построили на окраине из белого кирпича. Настоятель приехал из Польши, молодой ксендз, Веслав Капский.

— Капский, Капский, — забормотал Стас. — Что-то знакомое.

— Мне тоже так показалось. Как принято сейчас, настоятель привез в Горку гуманитарную помощь — несколько компьютеров для местной школы и ксерокс. Завуч школы, Татьяна Сергеевна Ломшик, приняв подарки, едва благотворители ушли, стала их распаковывать. И под крышкой ксерокса нашла копию старинного письма на польском — ее там просто забыли. Любопытства ради она сделала с письма несколько ксерокопий — просто хотелось попробовать, как работает техника, а ничего другого под рукой не оказалось. Так бы все это и забылось, но спустя час после церемонии в школу прибежал взъерошенный ксендз и стал умолять вернуть ему забытую бумагу. Татьяна Сергеевна бумагу вернула, но, будучи женщиной любопытной, копии из мусорного ведра достала. Села со словарем, перевела. Как видишь, достаточно вольно.

— Вот именно! — хмыкнул Стас.

— Тем не менее, факты соответствуют. Татьяна Сергеевна тоже читала в газетах о сокровищах Чишкевичей, поэтому, сообразив, побежала в районную администрацию. Там создали комиссию и обследовали здание бывшего католического монастыря.

— И?

Стас напрягся.

— Ничего не нашли.

— Еще бы! А что сказал ксендз?

— Заявил, что пишет диссертацию об истории рода Чишкевичей, и копию этого письма в числе прочих документов вполне официально получил в библиотеке Ватикана, где они доступны любому исследователю.

— Вот видишь!

— Это ты ничего не видишь. У Татьяны Сергеевны создалось впечатление, что комиссия не больно-то хотела что-либо найти. Может, не поверили, как и ты, может, что другое… По ее словам, члены комиссии отказались простучать стены подземелья, вообще, просто прогулялись по его коридорам. Не доверяя нынешним хозяевам монастыря, которым после посещения комиссии все стало известно, она вызвала в Горку журналистку…

— Кто сейчас занимает монастырь? — невежливо прервал меня Стас.

— Формально — местная православная община.

— Почему «формально»? — удивился он.

— Потому что настоятеля храма полгода назад руководство церкви извергло из сана.

— Ого! — присвистнул он. — За что так?

— Отец Константин несколько лет практиковал в Горке обряд экзорцизма — изгнания дьявола, хотя это очень не нравилось руководству церкви. Обычно, отчиткой занимаются священники немолодые, опытные, а этот, не успев принять рукоположение, сразу и начал. Его пытались переубедить, беседовали, но ему нравилось, что о нем идет молва, в Горку приезжают журналисты… Да и деньги, наверное, в церковную кассу шли немалые. А когда он, без благословения, создал у себя нечто вроде женского монастыря, проще говоря, секту…

— Это дела церковные, — прервал он. — Что дальше?

— Татьяна Сергеевна, будучи православной, запрещение отцу Константину служить приняла близко к сердцу, а когда тот не подчинился церковному руководству и объявил, что переходит в лоно русской зарубежной церкви, сочла его, как многие другие в Горке, отступником и еретиком. Отсюда и недоверие. Поэтому она как-то раздобыла ключи от подземелья и по ночам стала обследовать его сама.

— Ну?

Я почувствовал, как Стас там привстал.

— Она видела апостолов.

На другом конце на некоторое время потеряли дар речи.

— Ты… ты… — он все еще не мог придти в себя. — Ты тоже видел?

— Нет.

— Значит, она просто тебе это рассказала?

Он стал приходить в себя.

— Она не успела. Ее убили. В первую же ночь после моего приезда. Я видел ее только мертвой.

— Откуда знаешь, что она видела?

— Я говорил, что она пригласила журналистку. Ночью она повела ее в монастырь. Показала ей через решетку апостолов: со времени посещения монастыря комиссией кто-то нашел замурованные входы и разобрал стенки. Когда обе женщины возвращались, на них напали…

— Как в кино! — он все еще не мог придти в себя. — Насколько я понял, ты знаешь обо всем со слов этой журналистки. Она молодая, красивая?

— Очень.

— Аким…

— Журналистку два раза пытались убить. На моих глазах. В последний раз — вчера вечером. В этом деле уже два трупа. А, может, уже три…

Я не стал посвящать его в подробности. Можно было только представить, что подумал бы Стас, вздумай я рассказать о ночном нападении еретника. Когда сам не видишь… Он тоже отозвался не сразу — переваривал информацию. Понятно почему. Это вам не тихий поиск по архивам.

— Если нужно, я могу приехать, — неожиданно сказал он, и я чуть не прослезился он неожиданности. Чтобы Стас предложил такое! Но на руках у меня были две женщины и старик. От мохнатого колобка польза ожидалась только на расстоянии.

— Спасибо, но пока не надо. Скажи лучше: ты сравнивал польский текст с автографами Кароля Чишкевича?

— Ну да! — привычно заворчал он. — Здесь у нас на каждом углу валяются его автографы. Бери и сравнивай!

— Стас!

— Сравнивал, сравнивал! — почти крикнул он, и я улыбнулся — исследователь в Стасе был сильнее стяжателя. Я не ошибся, отправляя ему факс. — Почерк похож. И угол наклона букв, и манера их написания, и характерные завитушки… Но ты же сам знаешь: без детальной графологической экспертизы ничего утверждать нельзя. А ее нужно заказывать, деньги платить, потом ждать несколько месяцев…

— Ты чудо, друг!

— Сам знаю, — проворчал он и добавил, чуть помолчав: — Ты бы там не очень, гвардеец? Черт с ними, апостолами, открытием века! Мне друг живой нужен.

— Мне тоже! — крикнул я в микрофон и нажал кнопку…

 

2

Дом деда Трипуза встретил меня музыкой. Я услышал ее через опущенное стекло на водительской дверце, и, оставив «омегу» у ворот, вошел в калитку.

У крыльца стоял богато накрытый стол, за которым восседало все общество: Дуня с Ритой, дед Трипуз и Виталик с какой-то девушкой. Сидели они, видимо, уже немало и хорошо: лица у всех румянились. Увидев меня, общество издало восторженный вопль, а Дуня вскочила из-за стола. В этот раз она была в длинном шелковом платье и туфельках, волосы уложены в прическу, на губах — помада. Глаза у нее сияли, и я невольно подумал, что сейчас она еще больше похожа на Риту.

— А ну, именинница, поднеси гостю! — услышал я голос Риты, и свирепо глянул на нее. Она в ответ показала мне язык. Именинница! Трудно было предупредить?! Я же с пустыми руками!

Дуня поставила на поднос высокую граненую чарку с желтоватой жидкостью.

— К нам приехал, к нам приехал, — вдруг затянула Рита, и все дружно подхватили: — Аким Сергеич дорогой!

Дуня с подносом передо мной церемонно поклонилась, и стол тут же грянул:

— Пей до дна, пей до дна, пей до дна…

Я осушил чарку одним глотком. Жидкость в ней оказалась сладковатой и ароматной — о происхождении напитка у пасечника Трипузова можно было и не спрашивать. Медовуха мягко прокатилась по горлу, а потом, вдогонку, обожгла его жарким теплом, вышибив из глаз не прошеную слезу. Ах ты!..

Я поискал взглядом, обо что разбить чарку, и тут же услышал предостерегающий возглас Риты:

— Тихо, гусар! Это еще не свадьба…

Скорчив ей рожу, я забрал у Дуни поднос, поставил его на стол, вместе с чаркой. Затем троекратно, со смаком, расцеловал ее. (За столом восторженно завопили.) Медовуха мягко ударила мне в голову и наполнила сердце радостью. Ну, именинница! Раз так…

Золотая цепочка с таким же крестиком, фамильная ценность Ноздриных-Галицких, послушно перекочевала на тоненькую шейку Дуни. На синем, в тон ее глазам, платье крестик с округлыми, по православному, углами смотрелся замечательно.

— Аким! Разве можно? Это же…

— Молодец, гусар! Как для милого дружка — и сережку из ушка!

Рита выбежала из-за стола и расцеловала меня в обе щеки.

— Не злись, я тоже не знала, — шепнула она мне на ухо. — Самой пришлось туго… Давайте танцевать! — воскликнула она громко и обняла нас с Дуней за плечи — чувствовалось, что медовуха деда Трипуза ударила в голову не только мне. — Гости засиделись!

— Пусть человек поест! — возразила Дуня.

— Конечно, Аким у нас, как всегда, голодный! — воскликнула Рита. — Да ну вас! — она махнула рукой и подбежала к Виталию. Тот тут же вскочил с места, как оловянный солдатик, и они закружились по двору.

Меня усадили за стол, и Дуня навалила мне полное блюдо жареной домашней колбасой, картошкой, капустным салатом и еще какой-то снедью. Я поглощал это, почти не разжевывая, — медовуха деда Трипуза вдобавок ко всему пробуждала зверский аппетит. Дуня, присев напротив, опершись подбородком на кулачки, смотрела на меня сияющими глазами.

— Это она сама полдня готовила, — шептала над ухом невеста Виталика. Дуня мигом познакомила нас, и, когда Света (так ее звали) встала мне навстречу, я сразу понял, почему она стеснялась танцевать в ресторане. Невеста была выше жениха на полголовы… Теперь, уверенная в своем счастье, Света заботилась о будущей золовке. — Она такая мастерица, такая мастерица: мамино платье перешила — лучше не бывает! Смотри! Такого на рынке не купишь…

— Да ну тебя! — засмущалась Дуня, и я понял, что в своем старании Света перегнула палку. Какой девушке приятно ходить в перешитых маминых платьях?

Неловкость прервала умолкшая музыка. Рита отстранилась от партнера и решительно махнула рукой.

— Давай «барыню»! Слышишь?!

Виталик послушно побежал к магнитоле. Рита стояла, подбоченясь, задорно поглядывая на нас. Я подумал, что надо будет попросить у деда Трипуза бутылочку медовухи и распить с ней наедине. Куда там шампанскому!

Магнитола грянула «барыню», и Рита подлетела к Дуне.

— Давай, именинница!

Та, словно ждала…

Бросив вилку, я смотрел, как Рита, подбоченясь, лебедем поплыла по двору, отбивая дробь каблучками. Дуня выпорхнула ей навстречу, часто молотя туфельками по мощеному кирпичом двору; обе девушки, встретившись посреди двора, церемонно поклонились друг другу и разошлись. Затем, не переставая приплясывать, снова встретились, и, когда музыка ударила аллегро, взялись под руки и закружились, помахивая платочками. Рита при этом еще подвизгивала в такт. Я, забыв про еду, ошеломленно смотрел на эту «барыню» местной нарезки. Имени медовухи деда Трипуза…

— Во, дают! — Разгоряченный Виталик шлепнулся на стул рядом. — Ладно, Дуня, она в кружке занимается. Но эта твоя журналистка…

Это «твоя» наполнила душу теплом. Я взял бутылку и наполнил чарки.

— За именинницу!

Мы чокнулись и выпили. Он ожесточенно закусил соленым огурчиком. Синяк на его щеке уже начал желтеть.

— Виталий, ты меня прости, пожалуйста. Сам не знаю, что тогда на меня нашло…

— Вот это нашло, — он щелкнул ногтем по бутылке. — Ладно, забыли. Я тоже был хорош…

Мы ударили по рукам. Хватка у него оказалась железной, и я еле сдержался, чтобы не вскрикнуть, когда он стал мять мою ладонь в своей лапище. Одобрительно кивнув, он отпустил мою руку.

— Был у Ровды?

Я сообразил не сразу. Но потом кивнул. Значит, фамилия милицейского начальника Ровда. Бабоед, Трипуз, Ровда — у обитателей Горки прозвища в прошлом были еще те…

— Что он сказал?

— Велел уезжать отсюда поскорее.

— А ты?

— Сказал, что следователь прокуратуры запретил.

— Правильно! — хлопнул он меня по плечу. Плечо сразу заныло.

— В ответ он пообещал надеть мне наручники.

— Это дудки! — возмутился Виталик. — Я видел это дело. Вины твоей нет никакой, даже если бы и зафиксировали превышение скорости. Есть такое понятие — непреодолимые обстоятельства, — радостно пояснил он, — и любой юрист запросто докажет, что они были. А если Ровда вздумает по-своему, то есть прокуратура, которая контролирует соблюдение милицией законности, — лицо у Виталика стало важным. — Ничего у него не выйдет. Будь спокоен.

«Я так спокоен», — хотел ответить я, но передумал и в двух словах рассказал ему историю с телефонным номером. Даже показал его на дисплее трубки.

— Это зря, — сказал Виталик, посерьезнев, — Ровда обязательно проверит.

— Думаешь, он запомнил номер?

— У него память… — он задумался, но так и не нашел сравнения. — Он никогда телефонным справочником не пользуется — знает номера наизусть. Всех фигурантов по делам, даже если это было двадцать лет назад, помнит. Он же из розыска. Работал так, что все ворье области боялась приезжать в Горку. Это потом он стал начальником…

Виталик вздохнул. Я хотел спросить его, почему Ровда — начальник милиции оказался хуже, чем Ровда — сыщик, но в этот миг кто-то тронул меня за плечо. Дед Трипуз жестом руки позвал меня.

Мы вошли в дом. Он достал из шкафчика крестик на шнурке и надел его мне на шею. Кивнул на лик Спасителя на иконе в углу. «Нельзя без креста», — понял я и осторожно взвесил на ладони подарок. Крестик был медный, тяжелый, судя по форме и выбитому изображению — старинный.

— Спасибо, — тихо сказал дед Трипуз, и, взглянув в его обесцвеченные временем глаза, я понял, за что, вернее, за кого он благодарит…

Когда я вернулся во двор, запыхавшаяся Рита сидела на стуле и обмахивалась платком, а Виталик возился у магнитолы. Динамики врезали вальс, но Рита замахала на меня руками:

— Дай отдохнуть! С Дуней, Дуней танцуй. Видишь, заждалась…

Дуня обиженно насупилась, но, стоило мне подойти, засияла улыбкой. Виталик подхватил свою Свету, и они тоже закружились по двору. Сейчас разница в росте между ними была особо заметна, но нас Света не стеснялась. Она тоже пила медовуху…

— Я такая счастливая, такая счастливая, — радостно улыбаясь, сказала мне Дуня, легко двигаясь в так музыке, — у меня никогда не было такого дня рождения. Сколько гостей! Какие подарки! Вот! — она сняла с моего плеча руку и показала часики на браслете. — Это Виталик со Светой. А это — Рита! — она тронула мочку уха.

Я увидел изящную золотую сережку в форме маленького березового листика. Точно такой листик украшал мочку Риты в день нашего знакомства. Значит, поговорка о сережке из ушка была буквальной…

Мы кружились по двору под мелодию старого вальса Шопена, за столом одобрительно смотрели на нас дед Трипуз и Рита, Виталик что-то шептал на ухо своей невесте, в этой атмосфере всеобщего веселья казались нереальными события прошедших дней и даже сегодняшние…

* * *

Монастырь представлял собой замкнутый прямоугольник, главный вход в который лежал через двухколокольный храм в стиле барокко. Только это было протестантское, камерное барокко: из всей вычурности, на которую так богата была фантазия тех времен, архитектор позволил себе лишь прихотливые завитушки под крышами колоколен и лепное обрамление прямоугольника над входом, где когда-то радовала глаз храмовая икона. Внутри все было также просто и скромно. Наверное, в те времена, когда графы Чишкевичи отошли от протестантской ереси и вернулись в лоно католической церкви, здесь появились скульптуры на стенах, богато украшенная кафедра-голубятня на колонне и резной, крытый сусальным золотом алтарь. Теперь же стояли побеленные кистью квадратные колонны, а грубо сделанный из древесностружечных плит иконостас был увешан дешевыми бумажными образами разной величины.

Свечная лавка почему-то оказалась не в притворе, а внутри храма, слева от входа. Какой бы ни был священник в приходе, но храм есть храм, и я подошел. За барьером сидела худенькая женщина лет сорока, с миловидным лицом. Из-под белой косынки ее выбивались рыжевато-седые пряди. Она мило улыбнулась мне, от чего я сходу почувствовал к ней симпатию.

— Три свечки, пожалуйста.

Она завернула свечи в бумажку и подала. И спросила:

— Хотите подать записку за здравие или упокой?

— Лучше за здравие.

Пока я заполнял записку прямо на барьере, она с интересом рассматривала меня.

— Вы не местный?

— В командировке.

— Из столицы?

— Так точно.

— После столичных храмов, наш, конечно, не покажется, — вздохнула она и добавила: — Зато священник у нас такой, какого вы нигде не найдете!

— Да ну?

— Вот увидите! — торжествующе сказала она. — Только не уходите после службы…

Я расплатился и подошел к своим. Дуня и Рита, обе в платочках, стояли в сторонке чуть ли не у самого входа. Я протянул им свечи.

— Не буду их здесь ставить! — надула губки Дуня, а Рита виновато пожала плечами: — А я и не знаю как.

Я прошел по храму. Моей любимой Казанской Божьей Матери здесь не оказалось, и я поставил свечку у местного образа. Вторую зажег перед иконой Всех Святых, третью — перед алтарем. И с чувством исполненного долга вернулся к девушкам. Они с любопытством разглядывали публику. В этот субботний день ее собралось не слишком много — в основном старушки и немолодые женщины с сумками в руках. Снедь для освящения — кому для поминального стола, кому для больного.

Внезапно внутрь впорхнула стайка молодок в голубых одинаковых платьях до пят и таких же голубых платочках. Стреляя во все стороны глазами, они прошествовали к иконостасу и стали слева от солеи.

— Кто это?

— Монашки местные, — сердито сказала Дуня. — Блудницы вавилонские, как дедушка говорит. Живут они здесь. Считается, что Богу молятся, грехи наши замаливают. Ага! Эти замолят…

И, действительно, молодки в голубом меньше всего походили на монашек. Они с любопытством разглядывали прихожан, перешептывались и улыбались. Я поймал взгляд одной, миловидной и круглолицей, подмигнул. Она в ответ тоже подмигнула и хихикнула. Дуня посмотрела на меня с осуждением.

— Что-то немного народу, — сказал я, чтобы скрыть смущение.

— Раньше собиралась полная церковь, — вздохнула Дуня. — Но потом перестали ходить. Здесь в основном приезжие: из деревень, где церкви нет, или из других районов. На чудесника приехали смотреть… — она помолчала. — Раньше, когда в Горке церкви не было, по воскресеньям у деда собирались помолиться. Теперь снова стали…

От алтаря послышалась возглашение, и все в церкви притихли. Даже голубые монашки. Перед ними возникла немолодая женщина-регент, взмахнула руками, и «монашки» запели. Пели они неважно. Сбивались, забывали слова. Несколько раз священник косился в их сторону, и чувствовалось, что едва сдерживается.

Настоятель храма Преображения, извергнутый из сана Русской православной церковью и не принятый пока никакой другой, знаменитый отец Константин оказался брюнетом лет сорока, высоким (но все-таки пониже историка Акима) и грузноватым. Темные глаза на его одутловатом лице смотрели сумрачно и тяжело. Ему, действительно, приходилось несладко: служба шла без дьяка. Отец Константин сам произносил ектенью, сам возглашал: «Премудрость, прости!» и делал знак своему голубому хору петь тропари. Мне даже стало неловко: в какой-то мере я был виной того, что дьяк отца Константина (вернее то, во что он превратился) лежал сейчас в холодильной камере морга. Кто бы ни служил, но в церкви молятся Богу…

Мои девушки стояли у стены. Дуня — с недовольным лицом. Я даже пожалел, что взял ее. Но мы шли сюда не затем, чтобы просто полюбопытствовать: она была нужна. Рита рассматривала церковь и прихожан; чувствовалось, что православная служба ей незнакома. Я старался не выделяться (на меня и так посматривали): крестился, клал поклоны и даже пропел вместе со всеми «Верую» и «Отче Наш». Памятных записок в этот день подали немного, и служба закончилась быстро.

Но никто не ушел. Я увидел, как из притвора за руки ввели несколько женщин и поставили их перед солеей. Отец Константин, воздев руки горе, стал громко читать «Трисвятое».

— Замолчи! Замолчи! — вдруг завопил грубый хриплый голос, и я увидел, как одна введенных в храм женщин бьется в руках своих спутников. Голова ее вращалась чуть ли не вокруг шеи, я увидел белки без зрачков (глаза закатились под веки) и текущую изо рта пену…

— Замолчи! Замолчи! — хрипло закричали еще несколько голосов, и еще две женщины стали рваться из державших их рук. Они изрыгали ругательства, плевались, а одна упала на пол и стала биться в конвульсиях…

Меня передернуло. Но, как было видно, большинству прихожан это омерзительное зрелище оказалось не внове: они наблюдали за происходящим с интересом, а некоторые даже подходили, чтобы видеть лучше.

Среди этих любопытных я вдруг увидел рыхлое лицо и глаза-щелочки администраторши из гостиницы. Она смотрела на отца Константина с нескрываемым обожанием. Мне стало ясно, кто открыл Кнуру дверь номера Риты, и кто вытащил затем его, связанного, из ванной комнаты. Фанатично уверовавшая женщина, каких хватает в каждом приходе, способна и не такое…

Отец Константин невозмутимо продолжал читать молитвы, время от времени помахивая кадилом и окропляя беснующихся святой водой из белого пластмассового ведерка. После очередного такого орошения, та из одержимых, которая корчилась на полу, вдруг вскочила и схватила священника за горло. От неожиданности отец Константин выронил ведерко и кропило, зашатался. Он попытался сорвать с себя бесноватую, но та вцепилась намертво, хрипя, тянулась зубами к его лицу… В церкви все замерли в растерянности.

…Стремительная тень метнулась от притвора к солее и повисла на бесноватой. Та вдруг взвизгнула и разжала руки. Неизвестный спаситель рывком отбросил ее назад: одержимая рухнула на пол. Я услышал глухой стук: как будто пустой арбуз уронили — это голова ударилась о каменный пол. Бесноватая замерла на полу грудой тряпья. Спаситель обернулся…

Это была женщина из свечной лавки. Волосы ее выбились из-под съехавшей на затылок косынки, лицо перекосила гримаса. Столько злобы и ненависти было в ней, что стоявшие ближе к солее отшатнулись.

Отец Константин растерянно потер шею и пошел к выходу. Его неожиданная спасительница тоже исчезла. Прихожане сгрудились возле тела одержимой. Я подошел ближе, заглянул через головы. Ком тряпья все также недвижимо лежал на каменном полу: там, где должна быть голова, растекалась по темной плите красная лужица.

— Убили! — вдруг всхлипнул кто-то.

— А она сама? — возразил мужской голос. — Чуть священника не задушила, сила бесовская!

— Скорую надо бы вызвать, — растерянно предложил кто-то…

Я повернулся, быстро подошел к своим девушкам и вывел их наружу.

— Кто это был? — спросил Дуню, не уточнив, но она поняла.

— Райка. Попадья.

Меня вновь передернуло: не ожидал.

— Попадья сидит в свечной лавке?

— Так к деньгам ближе, — сердито ответила она. — Не надо нам было туда ходить. И без того все осмотрели бы.

…Мы обошли монастырь со всех сторон. Даже по узкой тропинке по-над берегом пробрались. Высокие узкие окна монастыря были прорезаны высоко над землей, даже сейчас, пять веков спустя, они были недоступны. Входов было только два: центральный, через храм, и один боковой, закрытый узкой стальной дверью.

— Здесь мы с Татьяной Сергеевной прошли, — нервно достав сигарету, сказала Рита, когда мы остановились у этой двери. — Там — сквозной проход в дворик, но есть лестница, мы поднимались по ней, потом спустились в подземелье. — Она порылась в сумочке и достала связку ключей. — Сама не помню, как они у меня оказались: то ли Татьяна Сергеевна дала, то ли я в суматохе положила…

Она не стала уточнять: и без того было ясно, что за суматоха случилась два дня назад.

— Идемте! — обнял я ее за плечи. — Отвезу вас домой. А мне еще к начальнику милиции…

 

3

Виталик со Светой засобирались домой, когда совсем стемнело. Мы проводили их за ворота, и там он сердечно расцеловался с девушками, а меня по-дружески обнял.

— Зайди ко мне завтра с утра, — шепнул на ухо, и я, все поняв, в порыве чувств чмокнул его прямо в желтый синяк.

— Пойдемте погуляем! — предложила Рита, когда мы вернулись во двор, и, взяв девушек под руки, я повел их в сад.

Сад у деда Трипуза оказался огромный. Мы прошли между старыми деревьями, стараясь не наступать на яблоки, во множестве рассыпанные по траве, и выбрались на берег речной поймы. Он не был так высок и крут, как противоположный, но все же до заливного луга внизу тянулись метров десять крутого, поросшего травой, склона. В небе висела огромная полная луна, заливавшая все вокруг своим бледным светом, где-то далеко, посреди поймы, бежала река, скрытая от взора прибрежным кустарником, в низинах и ямах только-только начал сгущаться туман. Внизу, прямо под нами, на заросшей густой отавой пойме, лежал, подогнув по себя ноги, черно-белый, тупомордый бычок, мерно работая челюстями. От шеи его к вбитому в землю колышку тянулась темная змея веревки. Кто-то ударными темпами выращивал говядину, оставляя ее на лугу даже на ночь.

— Хорошо как! — сказала Рита, потянувшись. — Красота! Так бы и стоял здесь до утра!

— Прохладно! — пожаловалась Дуня, передернув плечиками, и пояснила виновато: — Река недалеко.

Я рывком стащил с себя джемпер и набросил ей на плечи. Она благодарно улыбнулась и завязала рукава на груди.

— Постоим еще немного, — предложила Рита и достала из сумочки сигареты. — Где я у себя такое увижу? Так, Аким?

Я кивнул, продолжая рассматривать вид на Горку. Луна висела позади нас, четко вырисовывая на противоположном берегу поймы оба монастыря. В том, что слева, в окнах еще горели огни. Значит, рано.

— В такую ночь только и гулять с парнем в обнимку, целоваться с ним под луной, — лукаво покосилась на меня Рита и вздохнула: — А не думать, как лучше забраться потихоньку в старинные подвалы.

— Ты можешь не идти, — пожал я плечами.

— Счас! — обиделась она. — Зачем я тогда сюда приехала?

— Не боишься? — сощурился я. — Вдруг там привидение? Какой-нибудь гуляка-монах, не сподобившийся отпущения грехов?

— Не боюсь, — серьезно ответила она. — С тобой — нет…

— Смотрите, собака! — прервала нас Дуня.

Мы посмотрели в направлении ее вытянутой руки. По лугу, от дороги на Заречье, не обращая ни на что внимания, неторопливой рысцой бежала крупная собака. Когда она приблизилась, стали ясно видны большие светлые подпалины у нее на боках и вываленный из пасти язык.

— Тоже вышла погулять под луной, — улыбнулась Рита. — Наверное, на свидание к кавалеру бежит. Или к подруге.

Собака подбежала совсем близко, и бычок, мирно жевавший свою жвачку, вдруг мыкнул и вскочил на ноги.

— Что это он? — удивилась Рита, и в следующий миг собака метнулась к бычку. Прыгнув, она на мгновение словно прилипла к его шее, затем отскочила в сторону. Бычок рухнул на бок и засучил ногами. Рита взвизгнула.

— Волк! Это волк! — закричала рядом Дуня.

— Ах ты, погань!

Я зашарил взглядом по земле, заметил толстый сухой сук, поднял его. Сук оказался увесистым и длинным, и я переломил его о колено. Тем временем бычок на лугу перестал шевелиться, а собака, подняв к небу острую морду, завыла на луну.

— Получай, сволочь!

Укороченный тяжелый сук — бита, описал в воздухе дугу и с хрустом врезался в застывшую тень на лугу. Раздался визг, собака кувыркнулась через голову.

— Так ее, Аким! — воскликнула Рита.

Собака на лугу вскочила на ноги и вдруг зарычала, глядя в нашу сторону. Два сверкающих огонька — глаза, недобро сверкнули, и внезапно зверь бросился к нам. Дуня с Ритой завизжали, отпрянув назад, а я быстро подхватил с травы оставшуюся половину сука. Но склон оказался слишком крутым для разъяренного пса: на середине его он словно натолкнулся на невидимую преграду, поскользнулся и, кувыркаясь, покатился вниз. Оказавшись внизу, зверь вскочил на ноги и снова зарычал, показывая острые длинные зубы.

— Идем отсюда! — закричала Рита, хватая меня за руку. На другой повисла Дуня, и, бросив сук, я торопливо повел их к дому. Во дворе Дуня отпустила мою руку.

— К соседям сбегаю, — торопливо сказала она, — это их бычок. А вы переодевайтесь пока…

Она выбежала за калитку. Мы с Ритой переглянулись. Замечательный вечер был безнадежно испорчен…

* * *

Я припарковал «омегу» в тени деревьев на площади у монастыря, заглушил мотор. Осмотрелся. Вокруг было ни души. Горка, действительно, ложилась спать рано, редкие проявления жизни сейчас наблюдались далеко отсюда — в центре города, близ гостиницы и единственного ресторана. Я достал из-под сиденья сумку с фонариками и инструментом, открыл дверцу…

Площадь перед монастырем освещали два тусклых фонаря по ее краям, но я все-таки взял Риту и Дуню под руки. Пусть мы покажемся запозднившимися гуляками. Повезло парню: снял сразу двоих…

Мы пересекли площадь и осторожно пошли вдоль южной стены монастыря. Возле железной двери остановились. Вокруг по-прежнему было ни души, узкие окна в стене над нами слепо смотрели наружу темными проемами: не было ни кого опасаться, ни кому наблюдать за непрошеными гостями.

Я включил фонарик и достал из сумки связку ключей. Первый даже не вошел в замочную скважину, второй не мог войти в нее по определению, третий не провернулся, четвертый тоже…

— Ты уверена, что дверь открывали этими ключами?

— Не знаю, — тихо ответила Рита, помолчав. — Но других у меня нет.

Я присел и просветил фонариком внутренности замка. Затем перевел луч на ключи. Только один из связки подходил к скважине, но не к замку. Да… Ключи надо было проверить еще днем. Тогда не было бы нужды ехать.

— У тебя есть отвертка?

Я с удивлением посмотрел на Дуню. Затем полез в сумку и подал ей то, что она просила.

— Пойдем!

Следом за ней мы вышли снова на площадь перед монастырем, подошли к тяжелым высоким дверям в храм. Дуня присела перед ними корточки и с минуту ковырялась отверткой в замке. Поднявшись, нажала на ручку. Дверь отворилась с легким скрипом.

— Идем?

Мы с Ритой смотрели на нее с изумлением.

— Тут раньше медицинское училище было, — видя наше недоумение, пояснила Дуня, — дед работал в нем сторожем. Замок с тех пор не поменяли. Он всегда отверткой открывался…

Мы тихонько проскользнули внутрь и замерли у порога. В углу притвора стояла скамейка, на которой явно кто-то лежал. Оттуда доносился заливистый сочный храп.

— Это дед Леша, сторож, — прошептала Дуня и потянула нас за руки. — Идем, он крепко спит…

Следуя за ней, мы повернули влево, затем направо и по узкой кирпичной лестнице бесшумно поднялись на второй этаж. Узкий темный проход коридора открылся перед нами. Мы едва успели сделать по нему несколько шагов, как невдалеке со скрипом отворилась дверь. Мы, не сговариваясь, замерли. Босые ноги быстро прошлепали по полу, скрипнула еще одна дверь. Затем послышался изумленный возглас и хихиканье.

В комнате, куда только что вошли, вспыхнул свет, прорезав тонким лучом темноту коридора. Дверь в комнату не закрыли плотно, и я осторожно подошел поближе. Заглянул в щель. На узкой койке у стены сидели две девушки в длинных ночных сорочках. Одну я сразу узнал: эта была круглолицая, с которой я перемигивался сегодня в храме.

— Ты чего бегаешь? — сердитым шепотом спросила ее та, что была под одеялом.

— Не спится! — хихикнула круглолицая.

— Отец Константин услышит.

— Не услышит. Он поехал в больницу, узнавать о той одержимой. Еще не возвращался.

— А матушка?

— Она заперлась у себя. Ее окна на другую сторону выходят, не увидит.

— Еретника на тебя, Валька, нету, — недовольно сказала хозяйка комнаты. — Неужели не боишься? Вдруг он сейчас в коридоре?

— Я бы увидела. Да и чего его бояться? В комнаты не заходит, шастает себе по коридору, зубами скрежещет. Только вонь от него.

— А зубы у него какие! — не согласилась подруга. — Помнишь, матушка говорила, что он ими может дверь прогрызть? И человека съесть?

— Пока никого еще не съел! — легкомысленно отмахнулась Валька. — Да и не видно его уже два дня. Пропал. Давай лучше пошепчемся.

— О чем?

— Видела сегодня в храме того высокого парня? Нездешний. Он мне подмигнул. Может, завтра снова придет?

— Тебе бы только мужики!

— А что? — возразила Валька. — Как на особом послушании, так можно, а для себя так нет?

— Грех это!

— И то — грех, и это — грех. Но этот грех сладкий.

— А за него матушка — плеткой!

— Она и так — плеткой. Кобыла рыжая!

— Ты что!

— А ничего! Как на особое послушание отправлять, так это пожалуйста: «Старайтесь, девочки, старайтесь для Бога!» А деньги привезешь, и спасибо не скажет.

— Так для храма!

— И деньги для храма, и кирпичи из подвала таскать — все для храма. Лучше уж особое послушание, чем кирпичи. Вся в пыли, грязи, а помыться толком негде.

— Господь тоже терпел.

— А я не Господь! — сердитым шепотом возразила Валька. — Он — Сын Божий, а я кто? Мы сюда шли Богу молиться, а не деньги особым послушанием зарабатывать! Уйду я отсюда. Как Жанка с Танькой ушла.

— Грех великий, Валька! Гиена огненная ждет того, кто сан с себя снял! Матушка говорила…

— Мало ли что она говорит! А я думаю: девочки парней себе нашли, может, уже и замуж вышли. Они красивые — мужья их на руках будут носить. Счастье будет.

— Мирское это счастье… — начала было строгая хозяйка комнаты, но вдруг бросила взгляд на приоткрытую дверь и взвизгнула: — Там кто-то есть!

— Еретник! — завизжала Валька и, подскочив, захлопнула дверь. Я услышал щелчки запираемого замка. Обернулся к своим и махнул рукой: проход свободен…

Мы прошли до конца коридора и свернули направо. Перед очередным поворотом Дуня безмолвно показала на проем слева. Там оказалась лестница. Мы спустились на два этажа и остановились перед старой, обшарпаной дверью. Запертой. Но один ключ из Ритиной связки подошел…

Подземелье монастыря оказалось больше, чем я его представлял. Из просторного сводчатого зала с рядами больших ниш в стенах убегали вправо и влево несколько коридоров. Мы остановились в нерешительности.

— Туда, кажется, — показала Рита. — Мы были здесь.

Мы повернули в крайний правый коридор и, пройдя по нему несколько десятков метров, уперлись в стену. Я посветил фонариком. Рядом оказался проем, в котором виднелась винтовая каменная лестница.

— Сюда!

Мы осторожно поднялись по лестнице и уткнулись в кованую, решетку, закрывавшую проем.

— Здесь, — сказала Рита, нервно кусая губы. — Здесь мы стояли.

Я посветил фонариком через решетку. Луч высветил большую квадратную комнату. Пустую. Только на полу валялись какие-то тряпки.

— Ты не ошиблась?

Рита приникла лицом к решетке.

— Здесь! Это было здесь, — сказала она уверенно. — Они стояли вдоль стен, вон там! — она указала рукой. — Такие бородатые, строгие. Золото на них блестело.

— Ты хочешь сказать, что они были открыты взгляду? Ты видела их целиком, не спрятанными под тканью?

— Да! — удивленно ответила она.

Я склонился и посветил фонариком. Еще два луча ярко выхватили из темноты кирпичную стену возле замка решетки. Она была оббита. Торцевой металлический прут был погнут, а вокруг замка имелись свежие царапины. Много царапин. Кто-то взламывал этот замок и весьма неумело. Я потряс решетку: она легко застучала в запоре. Вскрыв кованую дверь, ее приладили обратно весьма небрежно.

Я достал из сумки монтировку, вставил лезвие в уже имеющуюся щель, нажал. Ригель проржавевшего замка легко вышел из планки. Я потянул решетку на себя, и она с легким скрипом отворилась.

Оказавшись внутри, я первым делам поднял лежащие на полу тряпки. Это было рогожное полотно: ветхое, практически истлевшее. Я стал ворошить его, тщательно подсвечивая себе фонариком. На потемневших волокнах то там, то здесь вспыхивали желтые искорки. Эта ткань соприкасалась с золотом. Чистым. Только чистое золото настолько мягкое, что легко истирается, даже если просто провести им по ткани. Рогожные кули грузили в повозку, долго везли, затем переносили сюда… Все ясно. Нас кто-то опередил.

Я выпрямился. Девушки смотрели на меня широко открытыми глазами.

— Апостолы были здесь. Вне сомнения. Но их перепрятали.

— Кто? — торопливо спросила Дуня.

Я пожал плечами.

— Мы теперь не найдем их? — срывающимся голосом спросила Рита. — Они пропали?

— Не думаю, — медленно ответил я. — Двенадцать фигур из серебра и золота… Они, конечно же, полые, но все равно… Если верить письму графа, каждую статую с трудом тащили двое дюжих слуг. Такой груз трудно вынести из монастыря незамеченным. Если привлекать грузчиков со стороны, то появятся нежелательные свидетели. Которые вряд ли будут молчать…

— Кто из мужчин есть в монастыре? — повернулся я к Дуне.

— Отец Константин, сторож дед Леша. Ну… — она помедлила. — До вчерашнего дня еще этот дьяк…

— Искать нужно здесь. В подвале. Сомнительно, что они таскали статуи наверх, в кельи. Там эти монашки…

Мы спустились вниз и по уже знакомому коридору вернулись в сводчатый зал. Я растерянно окинул взглядом многочисленные проходы.

— Мы тут заблудимся.

— А вот и нет, — задорно тряхнула головой Дуня. — Я тут каждый уголок знаю. Играла маленькой, — пояснила она в ответ на наши недоуменные взгляды. — Мне так нравилось. Здесь всюду лежала старая мебель, связки старых книг… Легко было прятаться от деда, — сказала она и смутилась.

За час мы обшарили все коридоры и закоулки подземелья. Статуй нигде не было. В одном из тупиков я обнажил железную лестницу с перилами — явно творение поздних лет, и мы втроем поднялись по ней. Вверху оказалась запертая дверь, но, перебрав ключи на связке, я легко открыл ее.

Комната за дверью была небольшой: даже при большом желании втиснуть сюда двенадцать статуй не удалось бы никому. Окон в комнате не оказалось — только маленький квадратный проем, пробитый в толстой кирпичной стене.

— Здесь раньше кинобудка была, — пояснила Дуня. — Кино учебное показывали: как уколы делать, бинтовать, гипс накладывать. Я здесь часто бывала: киномеханик, дядя Гриша, меня всегда пускал, — похвасталась она. — Так было интересно! Если бы училище не закрыли, я б точно в медсестры пошла!

Я невольно вспомнил, как Дуня, высунув от старания язычок, бинтовала царапину на моей руке. Медсестра в ней явно пропала.

— Что это? — вдруг спросила Рита.

Я подошел к квадратному окошку. Это был не киноаппарат. Видеокамера: громоздкий, устаревший «панасоник», снимающий сразу на кассету формата «вэхаэс». Я взял видеокамеру и в свете двух фонариков внимательно рассмотрел. Камера оказалась в рабочем состоянии: включилась, стоило мне нажать кнопку, мотор зажужжал, открывая кассетный блок. Но кассеты в нем не оказалось. Кто-то забрал ее с собой.

Рита оглянулась и подошла к стоявшему в углу несгораемому шкафу. Старому и ободранному — в прошлом в нем наверняка хранились учебные фильмы. Ключ торчал в замке, и она открыла дверцу. Несколько кассет в футлярах разноцветной стопкой лежали на верхней полке. Некоторые были затянуты в пленку — неиспользованные. Рита взяла верхнюю кассету и вытащила ее из футляра. Через прозрачное окошко виднелась не до конца намотанная приемная бобина — на эту кассету снимали. Рита молча сунула ее в сумочку и, поймав мой взгляд, приложила палец к губам.

Мы снова спустились в сводчатый зал, и здесь я впервые обратил внимание на ступеньки у дальней стены и дверной проем над ними.

— Это выход во двор, — подсказала Дуня, но ради очистки совести я решил проверить и его. Оставив девушек у знакомой лестницы (они явно устали от путешествия по подземелью, да и знаменитая «барыня» давала себя знать), я один поднялся по ступенькам и, позвенев ключами, открыл дверь.

Это, действительно, был выход во двор, и, осмотревшись в лунном свете (фонарик включать было нельзя — могли заметить из внутренних окон), я увидел слева темный проем того самого сквозного прохода, о котором говорила Рита. Все стало ясно. Именно через этот проход вносили слуги графа Чишкевича тяжелые рогожные кули, через дверь, у которой я сейчас стоял, они вносили их в подземелье, а уже там поднимали по каменной винтовой лестнице…

Негромкое рычание послышалось сбоку. Я глянул туда. Большая черная собака с подпалинами по бокам в упор смотрела на меня, скаля зубы.

— Тихо, песик, свои!

В ответ она беззвучно метнулась ко мне. И тут же, словно натолкнувшись на невидимую преграду, упала, взвизгнув.

— Я же сказал: свои! — сердито сказал я, запирая за собой дверь. Глухой удар лап в нее был мне ответом. Собака была какая-то странная.

…Мы поднялись по лестнице и прежним путем вернулись в притвор храма. Я пропустил девушек в дверь и собирался уже последовать за ними, как позади раздался шорох.

— Закурить есть?

Я обернулся. Свет фонарика выхватил из темноты морщинистое лицо, заросшее седой щетиной. Дед Леша сидел на скамье, подслеповато глядя в мою сторону.

Сунув фонарик под мышку, я зашарил по карманам. После того, как мои пижонские сигариллы закончились, я перешел на сигареты.

— Спасибо, сынок, — хрипло сказал он, затянувшись и выпустив дым. — А то лежишь тут один, уши без курева пухнут. К девочкам ходил? — спросил он, хитровато прищурившись.

— Так точно! — отрапортовал я. Девочек здешних я сегодня действительно видел.

— Ты смотри осторожно, хозяйка этого не любит, — наставительно произнес он и встал. — Иди, я сам закрою…

Уже садясь в машину, я понял, почему собака во дворе монастыря показалась мне странной. Она не лаяла…

 

4

Голова у крапового берета оказалась такой же крепкой, как и его кулаки: для человека, сердечно обнимавшего меня вчера вечером, он выглядел в этот утренний час удивительно свежо. Не в пример мне. Правда, Виталик не ползал за полночь по подвалам монастыря…

Усадив нас с Ритой на видавшие виды казенные стулья, он грустно сказал:

— С женщиной, пострадавшей вчера во время службы, — ничего страшного. Разбита голова, плюс легкое сотрясение мозга. По предварительной квалификации — менее тяжкие телесные повреждения. Такие дела по новому кодексу возбуждаются только по инициативе потерпевшего.

— И что у нас с инициативой? — спросила Рита, хотя все было ясно и так.

— Она уже заявила, что не будет ни на кого жаловаться, — сообщил Виталик, вздохнув. — С одной стороны понятно: сама на священника набросилась. А с другой: священник был у нее вечером (его, естественно, пустили), и о чем они разговаривали, никому не ведомо. Можно только догадываться…

В крохотном кабинете, большую часть которого занимали толстые папки с бумагами и какие-то картонные коробки, повисла тишина.

— А что у вас? — спросил Виталик, и я насторожился. Не хватало, чтобы следователь прокуратуры был в курсе наших поисков! Я — сотрудник государственного архива в официальной командировке. Незаконное вторжение в чужое помещение… Другое дело, если бы мы что-то нашли…

— У нас тоже ничего, — ответила за нас обоих Рита.

Неужели она с Виталиком договорилась? Пока меня обрабатывал этот круглолицый Ровда, времени у них было предостаточно… Или между ними что-то есть, и тот танец в ресторане не был простой демонстрацией способностей жениха невесте?..

— Расскажи нам, пожалуйста, об этом отце Константине, — попросил я. Ситуация мне не нравилась. — Что тут у вас вообще происходит?

— Долго придется говорить, — снова вздохнул Виталик, но рассказывать стал: — Православный приход у нас открыли тринадцать лет назад. Тогда их везде начали открывать, мода пошла, и райисполком выделил верующим целиком монастырь. Старый православный — руины, сами видели, а в этом как раз медицинское училище закрыли. Прислали священника — отца Александра. Замечательный был человек, — Виталик заулыбался, — добрый, веселый. Сам седенький, борода — седая, очечки стеклышками… Его у нас все любили. Открыл воскресную школу, несколько комнат в монастыре отвел для бездомных и для женщин, которых пьяные мужья из дому выгоняли… Он умер три года назад, — Виталик вздохнул в третий раз. — Сам епископ приезжал отпевать… Прислали этого. Поначалу тоже был нечего, но потом пошло… Когда его расстригли, епископ провозил нового. Но тут собралась целая площадь народу, большей часть не горкинские, какие-то ошалевшие бабки… Орали, вопили: «Не отдадим отца Константина!..» Епископ уехал ни с чем. А потом нам жалобы от верующих пошли. Почему позволяем служить священнику, извергнутому из сана? Какое право мы имеем в эти дела вмешиваться? — пояснил нам Виталик, хотя это и так было ясно. — Пытались зацепиться за другое. Здание с участком земли выделялось православной общине, а церковь после всего получилась как бы не православная. Представление послали в администрацию. Оказалось, что православных церквей в одной только России с полдесятка, есть и за рубежом. Отец Константин заявил, что перейдет под покровительство одной из них. Полгода ему на это дали. Думаю, что найдет кого-нибудь… Нехорошо все это, — заключил он и развел руками, — а сделать ничего не можем. Церковь по закону отделена от государства, это их внутреннее дело…

— Видеомагнитофон у вас здесь есть? — прервала Рита, доставая из сумки кассету. Глаза у Виталика стали большие.

— Это у вас откуда?

«Оттуда»! — едва не сказал я, но вовремя спохватился.

— Добрые люди дали, — усмехнулась Рита. — Не надо лишних вопросов, Виталий! Мы тут люди умные…

— Сейчас! — воскликнул он и вылетел из кабинета. Обратно вернулся спустя минуту. — Шеф — в отъезде, кабинет свободен…

* * *

За накрытым столом сидели трое. Одного я узнал сразу — Ровда. Двое других были мне незнакомы. Но потому, как нахмурилось лицо Виталика, стало ясно: знает. Мужики чокались, закусывали и о чем-то оживленно беседовали, смеясь. Слов разобрать было нельзя — только нечто «бу — бу — бу». Запись, очевидно, шла только на встроенный микрофон видеокамеры, а между ней и комнатой, где сидела троица, было стекло: я заметил, когда был в кинобудке.

План съемки был один и тот же — камера, как видно, работала без оператора, застолье затягивалось, и я стал разглядывать обстановку комнаты. Обмебелировали ее по последнему провинциальному писку: диваны с пышными купеческими спинками, огромный ковер на полу, невысокий длинный столик, уставленный бутылками и закусками. Стульев не было. Как и шкафов. Зато диванов было чересчур: кроме двух, на которых восседала компания, еще три стояли вдоль стен. Эти, вдобавок, были покрыты пледами. У подлокотников стопками лежали небольшие подушки.

Мне уже начало надоедать это однообразное кино с чужим застольем, как дверь в комнату приотворилась, и я увидел знакомое лицо рыжей попадьи. Рита и Виталик встрепенулись. Попадья о чем-то спросила троицу, мужики дружно отозвались, и голова в дверях исчезла. Но почти сразу в широко распахнутую дверь вошли три голубые «монашки». Широко улыбаясь, они проследовали к столу и расселись среди гостей. Попадья осталась за дверью.

Мужчины захлопотали, наливая гостьям и о чем-то весело им говоря. Я присмотрелся. Одна из вошедших была уже знакомая мне круглолицая. Она чокнулась с Ровдой, и тот, одним глотком опрокинув рюмку в рот, покровительственно обнял ее за плечи.

С девочками застолье начинало приобретать другой характер. Скоро круглолицая уже сидела на коленях Ровды, другие мужчины вовсю лапали своих подруг. Первым не выдержал начальник милиции. Подхватив на руки круглолицую, он потащил ее к дивану у стены. Там его подруга, мгновенно сбросила с себя платье, и, присев, стала расстегивать брюки напарнику…

Я вздрогнул. Громкий отчетливый звук ворвался к нам с экрана телевизора. Кто-то убрал стеклянную перегородку в кинобудке. В следующую минуту, камера «наехала» на первую парочку, крупным планом выхватив искаженное страстью пьяное лицо Ровды. В будке появился оператор! Вдоволь поснимав главного милиционера Горки, камера вернулась назад. Один из гостей уже увел свою подругу к другому дивану (из-за стены его было видно плохо), оставшийся не стал церемониться и разложил свою «монашку» прямо у стола. Ее белые ноги без чулок смотрели пятками прямо в объектив. Стоны, ахи и вздохи, профессионально издаваемые женскими голосами, зазвучали в строгом прокурорском кабинете…

Я опустил взгляд. Виталик сделал то же. Рита сдалась последней. Отвернувшись, попросила:

— Промотай.

Звуки исчезли, а изображение замигало — Виталик включил ускоренный просмотр. Я бросил быстрый взгляд на экран телевизора и… закусил губу. Рядом зашевелился на стуле Виталик. Первой не выдержала Рита. Прыснув, она закрыла лицо руками, постанывая от смеха.

Оргия, старательно запечатленная на пленку неизвестным нам оператором, раскручивалась перед нами в ускоренном режиме самых первых фильмов. Движения людей были стремительны и судорожны, как будто они спешили получить удовольствие как можно быстрее. Вот самая ближняя к видеокамере парочка решила изменить позицию: мужчина кузнечиком отскочил в сторону, затем так же прыгнул обратно… Ровда работал у стены, как отбойный молоток на асфальте, а ноги круглолицей прыгали на его спине как палочки по барабану…

Мы хохотали, утирая слезы, дурной смех извергался из нас, и мы не могли остановиться. Наконец, Виталик нажал кнопку. Оргия завершилась: партнеры сползались обратно к столу. За ним прошла рокировка «монашек»: круглолицая теперь сидела на коленях того, что прыгал кузнечиком. Ровда выбрал себе самую высокую…

— Кто это? — Рита ткнула пальцем в «кузнечика».

— Заместитель главы администрации Горки, — хмуро отозвался Виталик.

— А этот?

— Начальник отдела…

На Ровду Рита не стала показывать. Видимо, знала.

— У нас давно есть информация, что «монашек» посылают в другие города, даже в столицу, где они занимаются проституцией, — сердито сказал Виталик. — Это называется у них особое послушание. Заработанные таким образом деньги они отдают в общину. Признаться, я не верил, — снова вздохнул он. — Но после этого… — Виталик кивнул в сторону экрана. — Теперь ясно, почему милиция не хотела проверять сигнал, почему администрация так благоволила этому «отцу», — лицо его стало жестким.

— Уголовно не наказуемо, — заметила Рита. — Ну, собрались мужички, выпили, развлеклись с девочками…

— Есть в кодексе такая статья — сводничество, — возразил Виталик. — И содержание притонов…

Он хотел выключить видеомагнитофон, но Рита опередила:

— Промотай до конца!

…Это была та же комната, только уже прибранная и без мужчин. Три обнаженные по пояс девушки, склонив головы, стояли на коленях. Рядом ходила взад-вперед рыжая попадья с каким-то предметом в руках. Я присмотрелся: это была многохвостая плетка.

— Каетесь? — грозным голосом вопрошала попадья.

— Каемся, матушка! — вразнобой ответили тонкие голоса.

— Сладок был грех?

— Сладок, матушка.

— А епитимья — горька! Вот вам отпущение! Вот! Вот!

Мы ошалело смотрели, как она полосует плеткой тоненькие спины. Красные рубцы бежали по гладкой коже. Девушки стонали и вскрикивали, но ни одна не посмела вскочить.

— Каетесь? — еще раз спросила попадья, запыхавшись.

— Каемся, — послышались в ответ всхлипывания.

— Тогда идите и не грешите!

Когда «монашки», всхлипывая, выбежали за дверь, попадья торжествующе улыбнулась в объектив. Затем достала из кармана узкую черную коробочку и протянула ее к нам. Я увидел светлый пучок, брызнувший из коробочки, и все погасло. Это был пульт дистанционного управления! Все снимала она…

* * *

— Никто не знает, сколько этих «монашек» в монастыре, — сказал Виталик, когда мы вернулись к нему кабинет. — Живут они здесь без всякой прописки (и теперь понятно, почему милиция не обращает на это внимания), постоянно приезжают и уезжают. Все не местные. Местных девушек в «монашки» не берут принципиально. Ранее я не понимал, почему. Теперь ясно: здесь — семья, родственники, могут узнать…

— Как же их могли заставить? — спросила Рита. Лицо у нее было туча — тучей.

— Как и во всех сектах, — пожал плечами Виталик. — Я читал. Специально ходил в библиотеку. Исключительно вегетарианская пища, полный запрет на курение и спиртное, ежедневное промывание мозгов. В виде молитвы или медитации. Механизм отработан давным-давно. Человек теряет собственное «я» и становится полным рабом учителя-гуру.

— Не всегда, — возразил я, вспомнив подслушанный разговор круглолицей. — Некоторые уходят.

— Они же выпивают с клиентами, закусывают ветчинкой, — согласился Виталик, — поэтому, возможно, наступает прозрение. Но нам еще никто не жаловался. А для недовольных у них была не только плетка… — он поставил на стол одну из картонных коробок. — В ночь, когда дьяк на машине гнался за вами, — он посмотрел на меня, — я был дежурным. Постовые гаишники, увидев, что случай смертельный, поступили по инструкции — позвонили мне. Личность погибшего была установлена сразу, и мы поехали к нему домой. Жил он в монастыре, как и отец Константин со своей Раей. Мы вскрыли комнату, все вещи сгрузили в коробки, вот в эти. У меня только вчера руки дошли разобрать. Смотрите!

Он достал из коробки и разложил на столе старинного покроя полукафтан из домотканого полотна с бурыми пятнами спереди, такие же шаровары и высокие, старинного покроя сапоги. Сверху бросил седой всклокоченный парик и такую же седую прицепную бороду.

— Батюшки — святы!

Я не удержался и взял в руки парик. Он был сделан профессионально: хорошая основа, мягкий волос…

— Лицо у него было бледное…

— Вот! — жестом фокусника Виталик выбросил на стол круглую коробочку. — Театральный грим. Я наводил справки: в колонии Геннадий Алексеевич Кнуров, так его звали, был активным участником самодеятельности, играл в спектаклях…

— От него воняло.

— Трудно сунуть в карман кусок падали? — пожал плечами Виталик. — Согласно поверьям, я читал, еретник — это восставший из гроба колдун, который умер, не передав своих чертей кому-то другому. Поэтому бродит неприкаянным, пугая честных христиан. Он должен был вонять. Что и делал…

— А зубы? — вмешалась Рита. Я с уважением посмотрел на нее — зубы в погибшего Кнура, действительно, не соответствовали.

— Эти?

Виталик театральным жестом выбросил на стол две вставных челюсти. Рядом аккуратно положил две маленькие, белые чешуйки. Я догадался сразу: цветные контактные линзы. Они превращали глаза Кнура в бельма. Все продумали…

Лицо Виталика сияло: сейчас он был Эркюлем Пуаро, просвещающим глупую публику насчет хитроумного преступления. И возразить было нечего: следователь прокуратуры, читающий книги о внутреннем устройстве сект и о древних еретниках, имел на это право.

Повинуясь чувству, я взял со стола челюсть (Рита брезгливо сморщилась). Это была пластмасса, но твердая — ее явно сделали в зуботехнической лаборатории.

— Представляете, — продолжал торжествовать Виталик, — по ночному монастырю бродит эта бледная тварь, скрежещет зубами, рычит — тут и нормальный человек испугается. А в кельях — запуганные девушки… Я думаю, дело было так. Кнуров во время своего обычного ночного обхода монастыря, обляпав себя для пущего страха кетчупом или томатным соусом, заметил Татьяну Сергеевну и Риту, погнался за ними. Когда Татьяна Сергеевна потеряла сознание от ужаса, настал черед Риты. Но в башне он натолкнулся на человека, — Виталик глянул на меня, — который врезал ему по лбу шваброй…

— А кто убил Татьяну Сергеевну? — тихим голосом спросила Рита. — Он?

Виталик сник.

— Нет.

Он забрал у меня вставную челюсть.

— Этой пластмассой невозможно нанести такую рану. Есть предварительное заключение судебно-медицинской экспертизы: это вообще был не человек. Строение челюстей человека не позволяет располосовать горло жертвы до позвонков. Я не знаю, кто это был. Но обязательно узнаю! — сердито сказал он, сжав кулаки.

Вспомнив его давний вопрос, я рассказал ему о собаке во дворе монастыря.

— Я специально наводил справки: в монастыре не собак. И никогда не было, — возразил он. — На ней был ошейник?

— Нет.

— Может, какая приблудная? — задумчиво сказал он. — В любом случае трудно поверить, что собаку можно научить так убивать. В кино — да, видел. Но в жизни…

Эркюль Пуаро крепко сидел в нем, и я не стал рассказывать о сцене на лугу.

— Вы, наверное, хотите узнать, каким образом в Горке оказался такой дьякон, — довольно улыбаясь, спросил нас Эркюль Пуаро. — Я наводил справки. Геннадий Кнуров мотал свой третий срок в колонии, когда туда прибыл для отбытия наказания в виде двух лет лишения свободы за совершенную растрату бывший бухгалтер колхоза «Восемнадцатый партсъезд» Константин Николаевич Жиров. Нынешний отец Константин…

 

5

Мы выехали, не пообедав. Только по пути заскочили в магазин, где торопливо накупили закусок. Дорога предстояла неблизкая.

Решение пришло внезапно. Виталик, вдоволь насладившись эффектом, произведенным сенсационной новостью, остальное сообщил буднично.

— Жиров и его жена из соседней области. Деревня Прилеповка…

— Прилеповка? — встрепенулся я. Рита с любопытством посмотрела на меня.

— Ну да, — пояснил Виталик. Мой интерес он понял по-своему. — Она расположена вдоль берега, как бы прилепилась к нему. Поэтому и Прилеповка. Это, кстати, недалеко отсюда: километров десять — пятнадцать. По прямой. Когда-то деревня была составе горкинского уезда, потом района. Позже передали соседям. Ездить стало неудобно: деревня за рекой, а мост развалился еще до войны. Чтобы не строить новый, изменили территориальное деление. Теперь от нас до Прилеповки — километров шестьдесят. Надо выехать на автомагистраль, потом там свернуть…

Рита взяла со стола видеокассету.

— Оставь, — попросил Виталик.

Лицо Риты отобразило сомнение.

— Не пропадет, — заторопился Виталик. — Как улику использовать ее мы не сможем — запись не процессуальная. Но нам в прокуратуру приходят анонимные письма, иногда вот приносят видеозаписи, — хитро улыбнулся он. — Которые могут стать поводом для проверки и последующего возбуждения уголовного дела. Здесь кассета целее будет.

— А если и твой шеф бывал у «монашек»? — возразила Рита. — Мы видели только одну запись. Возможно, их там много. Вдруг и твоего сняли?

— Моего? — Виталик засмеялся так, что закашлялся. — Я думал, вы в курсе. Прокурор района — женщина!..

— Откуда ты знаешь Прилеповку? — спросила Рита, когда мы садились в машину.

— Видел во сне.

Она укоризненно посмотрела на меня.

— Ей богу!

— Здесь скоро черти будут сниться, — вздохнув, согласилась Рита. — Не город, а сплошной дурдом! Поп-расстрига с судимостью, дьякон-уголовник, который прикидывается привидением, дикие обряды изгнания дьявола, в ходе которых разбивают головы… Людей по ночам загрызает насмерть какая-то зверюга… Крыша едет.

— Дуня очень не любила этого Кнура, — сказал я, чтобы отвлечь ее от тяжких мыслей.

Рита помолчала, будто решая: сказать или промолчать. Решилась.

— Два года назад он пытался ее изнасиловать. Прямо здесь, в скверике. Встретил вечером пьяный…

Я напрягся.

— Она стала кричать, поэтому ничего у него не вышло. Только одежду порвал.

— И?

— Она пошла в милицию, но там дело замяли. Сказали: раз изнасилования не произошло, свидетелей нет, то ничего доказать не удастся. Теперь ясно, почему замяли. Сволочи! — выругалась Рита. — Хочешь знать, что было потом? Дуня пожаловалась отцу Константину. Тот в ответ сказал, что она б…, и к дьяку его сама приставала… Скотина!

— Зачем же она пошла с нами в церковь? — удивился я.

— А разве не ясно? За тобой она хоть в пекло! Вот что, — повернулась Рита ко мне. — Ты поосторожнее с этой девочкой. Она к тебе неровно дышит.

— И что из того?

— Как что? Ты пойми, она — круглая сирота! Я с семи лет без матери росла, а у нее — вообще никого. Только этот дед, который в час три слова говорит… Такую обидеть — последнее дело!

— Я обидел?

— Пока нет. Но… — она помедлила. — Но, если сам не запал на нее, то не обнадеживай.

— Я обнадеживал?

— А вчера?

— Что вчера?

— Кто ее троекратно целовал? — рассердилась Рита. — Кто ей собственный крестик на шею нацепил? У нее весь вечер глазки сияли! Как же, столичный гусар — красивый, образованный, на машине. Танцует, интересно говорит, на руках носит… Такой кому хочешь голову вскружит. Что говорить про девочку из маленького городка…

— Ты же сама меня за тот крест целовала? — обиделся я. — И сережки свои подарила…

— Я могу хоть бриллианты дарить! Я — другое дело. А от тебя… Она, наверное, ночь не спала, воображая, как ты повезешь ее отсюда в столицу. Счастью навстречу.

— Не повезу.

— В том-то и дело. Знаю я вас, мужиков…

Я обиженно замолчал. Она достала сигареты, нервно прикурила. И вдруг погладила меня по руке.

— Извини! Накатило… Все не могу забыть этих девочек на видеозаписи. Они же в храм пришли, к Богу… С раскрытой душой и сердцем… А их — под этих кабанов! И в столицу — на панель! Особое послушание… Деньги на храм зарабатывать. А потом еще — плеткой! Гниды! Ну, напишу я статью, — мстительно вымолвила она. — С продолжением! Я вам устрою особое послушание… Знаешь, всякое в жизни случалось, но чтобы я кого-нибудь так ненавидела…

— Надо было Дуне позвонить, — сказал я, когда она замолчала, — сказать, что мы уехали по делам. Не то будет волноваться.

— Виталик позвонит, — ответила Рита. — Думаешь, он не понял, зачем ты у него дорогу к Прилеповке выспрашивал?

* * *

Заблудившись на безымянных проселках, не обозначенных на изданной в столице карте, мы въехали в прилепившуюся к реке деревню уже в сумерках. Рита, прочитав долгожданный указатель на обочине, устало рассматривала проплывавшие мимо обветшавшие дома с позеленевшими от гнили заборами, покосившиеся ворота и состарившиеся яблони в садах, сплошь усыпанные мелкими плодами. Прилеповка, как эти яблони, еще пыталась выглядеть полезной людям, только ее тишина и вечерняя умиротворенность уже не были нужны, как и яблоки, зелено-красным ковром лежавшие на траве под кронами. Долгая дорога притушила запал, с которым мы покидали Горку, и я не представлял, что и как мы будем искать в этой полумертвой деревне, главная улица которой так же была пустынна, как пляж среди зимы.

У одного из домов Рита сделала знак, и я свернул к калитке. На покосившейся лавочке сидела пожилая женщина, с любопытством рассматривавшая незнакомую машину. Она не встала нам навстречу.

— Рано приехали, — замахала она руками, когда мы вышли наружу и поздоровались. — Пенсия только через неделю, не за что куплять.

— Мы ничего не продаем, — сказала Рита.

— Да? — удивилась она. — То-то смотрю: на цыган не похожи. Но и у нас купить рано: кабан еще совсем молодой, а гуси жира не набрали. В ноябре приезжайте! Тогда сразу ко мне. У меня лучшие гуси в Прилеповке! — с жаром сказала она и зачастила: — Толстые, мягкие, каждый в пять — семь кило! Таких ни у кого нет. Вам тут будут говорить, не слухайте: все знают — лучшие у меня!

— Мы не покупаем гусей, — улыбнулась Рита.

— Да? — снова удивилась гусиная хозяйка. — Тогда… Ищите кого?

— Не ищем. Вас как зовут?

— Екатерина Степановна, — отозвалась аборигенка.

— Меня — Рита. Его — Аким. Мы заблудились, Екатерина Степановна, проголодались. У нас есть еда, бутылка…

— Так бы и сказали!

Степановна поднялась и, ковыляя на искалеченных варикозом ногах, заспешила к воротам.

— Загоняйте машину! Нечего соседям видеть…

Стол Степановна накрыла мгновенно. Распихав ветчину и колбасу из наших пакетов по щербатым тарелкам, она, оценив привезенную закуску, мгновенно соорудила яичницу, толщиною в два пальца. Шлепнув скворчащую сковороду на подставку посреди стола, она расставила стаканы и вопросительно глянула на меня. Я налил ей и Рите.

— А сам?

— За рулем.

— А то за рулем не пьют! — возмутилась Степановна. — Да и куда поедете, на ночь глядя? Постелю вам на диване — спите. Вы не думайте, что я деревенская, у меня простыни чистые. А какая перина с подушками? Чистый гусиный пух! Давай Аким, не кидай баб одних!

Рита хихикнула, и я булькнул себе…

Через полчаса раскрасневшаяся хозяйка нырнула в шкаф и вытащила бутылку с подозрительно желтой жидкостью. Я с сомнением покрутил ее в руках.

— Это не самогонка! — обиделась Степановна. — Настойка боярышника. Чистейший продукт! Для сердца — лучше не надо. И шестьдесят градусов. Из аптеки — я там сорок лет санитаркой проработала…

После водки настойка боярышника пошла удивительно хорошо. Даже Рита, вначале морщившаяся, охотно придвинула свой стакан, когда я вновь взялся за бутылку.

— Хорошие люди сюда редко заглядывают, — гремела Степановна, налегая на привезенные закуски и полностью игнорируя свое роскошное блюдо из гусиных яиц. — Дети поразъезжались, внуки — тоже, одни старики… — она высморкалась в подол видавшего виды цветного халата. — Поговорить не с кем…

— Зато в люди выбились, — возразила Рита, подмигнув мне.

— И то правда, — согласилась хозяйка. — Не гнить же им тут.

— Священник Жиров в Горке тоже отсюда?

— Знаете? — приосанилась Степановна. — Наш! Племянник мой. Двоюродный. Но в деревне это, считай, как родной.

— И попадья его?

— Райка?

Степановна с отвращением сплюнула прямо на пол.

— Шалава! Она из Софьевки — это за горой. Но считается — из Прилеповки. После войны нас вместе стали писать. Раньше Софьевка сама по себе была. А потом решили, что надо вместе…

Степановна явно собиралась посвятить нас в особенности местного административного деления, но Рита, потихоньку достав из сумочки крохотный цифровой диктофон, перебила:

— А почему эта… шалава?

— Б… потому что! — снова сплюнула хозяйка. — С восьмого класса аборты лупить начала! Я аптеке всю жизнь, бабы из больницы все свои, знаю. Ее в этой Софьевке только лодырь в кусты не тягал! Бульбу школьники собирают, смотришь — уже побежала с кем-то в лесок! Шкура рыжая… Горело у нее там все.

— А Константин?

— Костик такой мальчик хороший был! — всхлипнула хозяйка. — Уважительный к старшим, послушный. В школе хорошо учился, потом в институте на бухгалтера… Когда мать узнала, на ком женится, неделю плакала. Что ж ты, дитятко родное, робишь… Кого ты в хату свою ведешь…

Степановна всхлипнула и пригорюнилась.

— Любовь…

— Какая любовь?! — вскипела Степановна. — Подсунула она ему дурню, а потом сказала, что беременна. Какая беременность? У нее после всех этих абортов никогда детей не будет, мне бабы из больницы сказали. А он, поверил… Я вам вот что скажу, — наклонилась Степановна к нам через стол. — Райка эта из дурной семьи, у них у всех глаз нехороший, а бабка ее вообще ведьма была. И она — вся в них!

— Да ну? — подзудила Рита.

— Точно! Вы меня послухайте. Родня Костика, как узнала, на ком он женится, Райку эту… Не хотели с ней знаться. Особенно брат Кости, старший, Иван. А она, конечно, злобу затаила. Тут была у нас свадьба: сестра матери Кости дочку замуж выдавала. Давно было, тогда еще все на свадьбы приезжали. Народу собралось много: и близкие, и дальние. Пришел дед один старый из Софьевки, колдун. У них там всегда колдуны жили. Один такой до революции был, все кругом боялись. А как помер — ох, как он тяжко помирал, потому что силу свою никому не передал — так по ночам стал ходить…

— Еретник?

— Во! И люди так говорили, а я забыла. Ходит, нечистик, зубами скрежещет, а поймает кого — так сразу грызть! Люди, как стемнеет, из хат не выходили. Мужики хотели на кладбище пойти, откопать — и осиновый кол ему в сердце! Кинулись — а гроба нет! Выкопали…

— Кто?

— Родня его из Софьевки, — махнула рукой хозяйка. — Кто ж еще? Перехоронили тайком. После этого их все колдунами и начали звать. Раньше наши хлопцы никогда девок из Софьевки замуж не брали, а наши девки за ихних не шли. Это уже после войны выбирать некого стало…

— А что с колдуном?

— Пропал разом! — сказала Степановна. — Одни говорят, после того как бабы в полночь деревню опахали, другие — что священник какой-то еретника этого святой водой окропил. Нечистик, значит, от этого зашипел и разом помер. Во второй раз… Никто толком не знает, как было. Но в Софьевке все равно колдовская порода осталась. И рыжая — из них!

— Тоже по ночам людей грызла?

— Ты не смейся! — обиженно посмотрела на меня хозяйка. — Я ж вам не досказала… Короче, пришел этот старый колдун на свадьбу. И после того, как люди выпили, стал предлагать свою силу передать. То одному мужику скажет, то другому… Все над ним смеются. А эта рыжая как услышала, так вцепилась в него, как клещ. Люди и не заметили, как они оба ушли. Костик хватился: где? Кто-то видел, куда они пошли, он — следом… Но, видно, опоздал, успела, лярва!

Степановна ловким движением опрокинула в рот заботливо пополненный мной стакан и грустно подперла подбородок кулаком.

— Как в солдаты меня мать провожала… — затянула она.

— Что дальше было, Екатерина Степановна, — поспешно прервала ее Рита. — Интересно.

— Что там интересного? — вздохнула хозяйка. — Сгубила дитенка, паскуда. Иван, брат Костика, с женой и дочкой на свадьбу приехал. Дочка уже в десятый класс перешла, большая была. После свадьбы полегли спать, кто где, девочка просыпается ночью, а эта рыжая стоит над ней, руки раскинув. Вот так!

Степановна попыталась изобразить, как стояла Райка, но чуть не грохнулась с табурета. Я торопливо подхватил и усадил обратно.

— Стоит, значит, — продолжила хозяйка, как ни в чем ни бывало, — и что-то шепчет. Чего ты, спрашивается, над дитенком шепчешь?! — грохнула она кулаком по столу. — А? Лярва ты рыжая… — Степановна всхлипнула. — Девочка наутро никому не сказала, потом только вспомнила. Заболела она в городе. Мерещиться ей что-то начало ночами, вены себе пыталась резать… Родители ее и по докторам водили, и по знахарям. Без толку. Тогда они в Сибирь уехали, на нефтепромыслы. Какой-то знахарь умный им посоветовал. И девочка отошла. Закончила школу, в институт поступила… Надо было не возвращаться сюда, говорил им тот знахарь. Не послушались. И в первый же день, как вернулись, девочка с балкона девятого этажа и спрыгнула. Насмерть…

Степановна замолчала, грустно глядя на растерзанный стол, и я торопливо плеснул ей в стакан. Она, не глядя, схватила его и вылила желтую жидкость в рот. Вздохнула.

— Иван, брат Костика, — продолжила она, — после всего совсем перестал с ним знаться. Сказал: ты мне не брат, я тебя знать не хочу! Но Костик свою рыжую все равно не бросил. Присушила она его, это точно. Она ж от него прямо не отходила. Все увивалась: «Костя, Костя…» Когда его за растрату на «химию» отправили, поехала следом, жила там, чтобы, значит, не передумал и другую не выбрал. У, лярва! — попыталась пригрозить кулаком Степановна, но кулак только приподнялся над столом. — Из-за этого, когда Костик в священники пошел, они в Горку и переехали. Здесь все об этой рыжей знали, никто бы в храм не пошел…

— Сюда Константин давно приезжал? — спросила Рита.

— Сюда? — удивилась Степановна. — Уже и забыли, когда видели.

— А жена его?

— Пусть бы только показалась! Здесь народ ее помнит…

— А может они были в своей Софьевке, а вы и не знаете?

— Я? — Степановна хотела обидеться, но на это у нее уже не оставалось сил. — Вы завтра уедете, а тут все будут знать, что у меня гости были. Пусть знают. К ним не ездят, а ко мне — пожалуйста…

— А собака у Кости и его жена есть? — спросил я, вспомнив разговор с Виталиком.

— Нет у них никакой собаки, — удивилась Степановна. — И не было никогда. Райка их очень не любила — покусали ее в детстве. След на ноге остался… — хозяйка хотела показать, где был след, но вовремя передумала. — Зачем ей собака? Она сама собака…

— Вот что, — она привстала, и я подскочил на помощь. — Пойду я спать. Вы тут сами. Перина, подушки — все в шкафу. Диван разложите…

Я довел ее к кровати, где Степановна, едва упав на под снятое мной покрывало, могуче захрапела. Я прикрыл ее и вернулся к Рите.

— Давай приберем! — засуетилась она, и я без слов стал помогать. Разговаривать не хотелось. Мы приехали в Прилеповку зря. Никто не привозил сюда золотых апостолов…

 

6

— Ну и перина! Я провалилась в нее, как в сугроб.

— Неужели?

— Аким! Убери руки!

— Где ты видишь руки?

— Я не вижу, я их ощущаю.

— Чувства тебя обманывают.

— Счас как дам в глаз!

— И не будет жалко?

— Ни капельки! Врежу так, что завоешь!

— Степановна проснется.

— Ее из пушки сейчас не разбудишь. Слышишь, как храпит?

— Как тигр рычит… Никогда не думал, что женщины так могут.

— Могут. Я вот тоже постарею…

— Ты? Никогда!

— Так… Где тут ручки наши шаловливые? Вот им! Вот!

— Больно!

— А ты не распускай. Я спать легла!

— Причем прямо в колготках. Ты б еще бронежилет надела!

— Если б был, — надела! Раз по-другому от тебя защититься нельзя. Ты всегда берешь женщин штурмом?

— Планомерной осадой. Я все-таки сын полковника и внук генерала.

— Да ну? Вместо того чтоб приставать, рассказал бы лучше…

— Я не пристаю, я выказываю свое расположение и симпатию.

— И многим ты ее уже выказывал?

— Только тебе одной.

— Я, конечно, сразу же поверила. Обрыдалась тут от счастья. Можно подумать, у тебя до сих пор ни одной девушки не было.

— Это все не серьезно.

— А сейчас серьезно?

— Чрезвычайно. Хочешь, я тебя с моими родителями познакомлю? Хоть завтра? Бросим эту чертову Горку и поедем?..

— Набросались мы… Ну, познакомишь… Что из того? Ты, наверное, уже с десяток кандидаток на смотрины приводил.

— Никого.

— Врешь!

— Ей богу, Рита! Мать на меня даже ругается: «Хоть бы посмотреть, кто у тебя бывает? Может, мужики голубые…». Она уже лет пять пытается меня женить. Ты им понравишься, обещаю.

— Почему у тебя до смотрин не доходило? Плохие встречались?

— Разные. Были и очень хорошие. В принципе. Только душа не лежала.

— А ко мне, значит, лежит?

— Еще как!

— Так… Руки!

— Уже убрал.

— То — то! Значит, бросал девушек?

— Расставался… От некоторых, правда, убегал.

— От меня бы не сбежал…

— Я и не хочу!

— Опять руки… Связать их тебе, что ли? Еще раз распустишь, будешь спать в машине!

— Что ты! Мне там будет холодно и одиноко. Страшно.

— Сейчас я тебя пожалею, бедненького, и возьму на ручки… Аким, я замужем.

— Неправда.

— Это почему?

— Нет обручального кольца.

— Может, я просто не ношу?

— Женщины всегда носят.

— Ладно, формально я не замужем. Но фактически — да!

— Тогда ты его бросай и уходи ко мне. Раз он тебя обижает.

— Ты, конечно же, обижать не будешь?

— Никогда!

— Все вы так обещаете. Знаю!

— Злая ты!

— Извини… Это я не на тебя злюсь — на себя. О таком парне, как ты, я всю жизнь мечтала. Высокий, красивый, умный, добрый… Вот он, рядом, даже как бы в невесты зовет, а я…

— Что ты, Рита!

— Не обращай внимания…

— Не плачь! Не надо, ей богу! Что ж он за птица такая, чтобы из-за него плакать?

— Это я птица. Он — пчела.

— В смысле — жалит?

— Да нет… Его предок — наполеоновский солдат, попавший в плен в войну 1812 года и оставшийся в России. Фамилия предка была Абей, что в переводе с французского — пчела.

— Так он Абей?

— Его фамилия — Телюк.

— Еще лучше! И этот Телюк позволяет себе… Он что, бьет тебя, обзывает?

— Что ты! Он обо мне заботится. Сам делает все по дому, даже еду готовит. Он ласковый, покупает мне подарки. Прямо как отец…

— Тогда почему ты плачешь?

— Я его люблю. Если б ты только знал как!.. Как последняя дура, наверное. Вот сейчас лежу рядом с тобой, а думаю о нем: где он? С кем?

— Он тебя бросил?

— Просто уехал на неделю. Неожиданно, не предупредив заранее.

— По-свински.

— Вот именно!

— Уходи ко мне.

— Я же его люблю!

— Разлюбишь. И полюбишь меня.

— А если нет?

— Я буду стараться.

— Ты как ребенок. Большой, сильный, но ребенок. Я же не кукла, которую можно отнять у другого и забрать себе. Я — живая.

— А я? Что, по-твоему, я делаю в Горке и этой Прилеповке? Командировка давно закончилась, ситуация с привидением выяснилась…

— Так ты из-за меня? Господи! Я думала: Дуня…

— Она же малолетка!

— Я бы не сказала. Это еще та малолеточка! Характерец у нее…

— Ее будущему мужу придется объясняться в любви, стоя на коленях, а потом ходить по струнке.

— Заметил?

— Я не слепой. Хотя она замечательная девушка. Искренняя, чистая… Только маленькая еще.

— Вот и полюбил ее!

— Мне нравишься ты.

— И ты мне нравишься. Но что делать, если мы встретились чуть позже, чем следовало?

— Ничего еще не поздно.

— Если бы… Расскажи мне что-нибудь о себе. А то уже несколько дней вместе, такое пережили, а по сути — ничего, кроме имени…

— Нечего рассказывать. Изменил семейной традиции: вместо офицера стал историком. Работаю в государственном архиве.

— Зарплата, конечно, не очень?

— Я подрабатываю. Не волнуйся, нам будет на что жить.

— Не волнуюсь. Я по деньгам парней себе никогда не выбирала. Родители у тебя работают?

— Отец — военный пенсионер, но трудится в каком-то оборонном обществе. Мама — учительница. До пенсии ей пару лет.

— Живут отдельно?

— Мы двадцать лет по гарнизонам скитались — отца все переводили, а потом приехали в столицу и стали жить у дедушки в его генеральской квартире. Дедушка с бабушкой умерли, а квартиру родители разменяли. Она была большая и в престижном доме, поэтому нам за нее без всякой доплаты дали две двухкомнатных.

— Какой завидный жених!

— Не издевайся.

— Я вправду! И как это тебя до сих пор не охомутали?

— Пытались. Но я не лошадь, чтобы позволить надеть хомут.

— Зато сейчас шею вытягиваешь.

— Из твоих рук — хоть ярмо!

— Начинается… Молчи уж, богатый женишок! Мы вот с отцом всю жизнь в однокомнатной квартире… Папа сам перегородку в ней сделал — и все. Правда, сейчас в этой квартире никто не живет.

— Почему?

— У папы есть женщина, он — у нее. А я — у Кузьмы.

— Так он еще и Кузьма!

— Перестань! Он умный, смелый, честный. Он мне жизнь спас. Во Франции, когда за нами на машине гнались, стреляли… Он сбил их в пропасть.

— Читал в твоей газете. Как я понимаю, он вместе с тобой в той машине был? Себя тоже спасал?

— Какой ты!

— А разве не так? Мне не нравится, что он тебя обижает.

— Он не обижает.

— Тогда почему ты плачешь?

— Я… Мы прожили вместе полгода, а я до сих пор не знаю, кто я ему. У него ко мне — серьезно или так… Он, когда мы познакомились, долго рассказывал мне, как любил свою первую жену, а мне ни разу не сказал, что любит. Хоть бы намекнул.

— Он был женат?

— Пятнадцать лет. Потом жена его нашла немца, он у нас филиал фирмы возглавлял, и уехала с ним с Германию. Ребенка родила. А старшая девочка, Вика, осталась с отцом. Ей тринадцать, она сейчас в летнем лагере.

— Вы с ней ладите?

— Замечательно. Когда переехала, больше всего ее боялась. Что скажет, как посмотрит… Оказалась, умная девочка. Разбалованная немножко, но добрая. Мы с ней как сестры. Она мне говорит: «Не обижайся на папу. Он и маме, пока вместе жили, ни разу не говорил, что любит. Та на него даже ругалась: «У, бирюк!» Ты оставайся с нами насовсем…»

— Ну вот, опять… Захлюпала.

— Прости.

— Не за что прощать. Хочу тебя пожалеть, но боюсь, что будешь по рукам бить.

— Не буду. Я тебе голову на плечо положу, можно?

— Конечно!

— Хорошо, если б ты был моим братом!

— Не надо!

— Ладно, ладно… Давай еще о чем-нибудь поговорим! Не спится. Луна вон какая: в доме светло, как днем.

— И мы с тобой вдвоем в этом лунном свете…

— Да ты еще и поэт!

— Сам стихов не пишу, но других знаю. Почитать?

— Дуне почитаешь. Она оценит.

— Далась тебе Дуня!

— Хорошая девочка. Вы замечательно друг другу подходите. Честное слово!

— Позволь мне самому решать.

— Иногда нужно, чтоб и подсказали.

— Я тебе полночи подсказываю…

— Мне уже поздно. Я пристроена.

— Это мы еще посмотрим!

— Не угрожай. А то Кузьма тебя заколдует.

— Так он еще и колдун! Ну, ты и вляпалась!

— Я серьезно. Сама видела, как он однажды трех здоровенных мужиков заставил делать, все что хочет. Они нас убить хотели.

— Это просто гипноз.

— Может, и гипноз. Но он это умеет. Меня однажды загипнотизировал.

— Зачем?

— Чтобы не мешала ему готовить. Это в моей квартире было. Мы тогда только-только познакомились, он есть хотел, а я мешала.

— Может, он что другое хотел?

— Нет. Я тогда даже обиделась, что не это… Мне так хотелось, чтобы он видел во мне женщину.

— И когда он разглядел?

— Наверное, когда мы из Франции вернулись. И то, если бы я по наглому не приехала в аэропорт, где он встречал дочку…

— Значит, он еще и слепой.

— Не думаю. Может, просто боится?

— Чего?

— Что я брошу его. Как первая жена. Он развод очень тяжело переживал. Даже год спустя, когда мы познакомились… Не хочет привязываться… А я чувствую, что рядом с ним меняюсь, становлюсь другой. Если б ты только видел меня до знакомства с Кузьмой! Такая оторва! Вредная, злая…

— Неправда!

— Очень даже правда.

— Это он тебе внушил.

— Успокойся!

— Как я могу быть спокойным, когда ты рядом? Когда ты плачешь? У меня плечо уже мокрое.

— Я уберу голову.

— Не надо! Я не по этому. Мне тебя жалко.

— Мне себя самой иногда жалко. А что сделаешь?

— Может, он тебя присушил, этот колдун? Давай, найдем такого, что отсушит.

— И присушит к тебе.

— Я хочу, чтобы ты сама…

— Он, как мне кажется, тоже этого хочет. Не знаю, Аким… Ничего не знаю. Приехала сюда назло ему, думала: ты Грааль нашел и тебя на заграничный симпозиум позвали, а я вот найду апостолов. И меня позовут!

— Позовут. Если найдем. Гарантирую.

— Ты думаешь, они, действительно существуют? Апостолы?

— Это ты у меня спрашиваешь? Кто их видел?

— После всего, что произошло в последние дни, я глазам верить боюсь. Тем более что все было впопыхах — страшно там в подвале. А ты — историк, лучше должен знать.

— С точки зрения истории эти апостолы — миф.

— Почему?

— Потому что не могло быть фигур в рост человека из золота или серебра. Их некому было в то время изготовить и неоткуда привезти. Фигуры могли быть позолоченной деревянной резьбой, типичной для того времени. В католических храмах и сегодня таких полно. Но это в храмах. Сомнительно, чтобы дерево в подвале пережило века. Или сгнило бы, или шашель съел.

— Шашель?

— Древесный жучок. Если заведется, любое дерево переработает в пыль. В наше время есть специальная пропитка, но в то время не было. Хотя… Золотое покрытие… Но за деревянные фигуры, хотя они и представляют историческую ценность, не стали бы убивать. И графу незачем было их прятать. То, что мы видели, подтверждает подлинность письма Чишкевича. Золотые блестки на ветхой рогоже… В этих кулях было золото. Кроме того, в письме графа Чишкевича утверждается, что каждый куль с трудом несли двое…

— Значит, золотые?

— Пусть даже позолоченное серебро! Все равно мировая сенсация! Тебя на руках будут носить.

— Я попрошу, чтобы и тебя несли рядом… Вот только куда апостолы подевались?

— В Прилеповку их точно не привозили. Эти бабки знали бы… Перепрятать далеко их тоже не могли — вы видели апостолов всего два дня назад. Двенадцать тяжеленных скульптур… Загадка!

— Но мы ее разгадаем?

— Если повезет.

— А если нет?

— Вернемся домой не солоно хлебавши. В историческом поиске это бывает сплошь и рядом.

— Я не хочу не солоно. Мы должны их найти!

— Попытаемся.

— Кузьма бы нашел.

— Конечно…

— Не издевайся. Мы с ним этой весной полтора миллиона долларов нашли, которые грабитель спрятал. Лес, снег и никакой карты. Кузьма за четыре часа…

— Читал в газете. Ты, случайно, тогда не приврала?

— Точно в глаз получишь!

— Молчу.

— Ты не молчи, думай! Кузьма говорил: люди не собаки, они не чувствуют, они думают.

— Ты теперь целый вечер будешь его цитировать?

— Если поможет.

— Тогда надо было его сюда везти. Не выпроваживать за границу. Пусть бы он тебя и от еретника спасал и по подвалам водил.

— А ты — злой!

— Не зли — и буду добрым.

— Обещал не обижать.

— Стараюсь изо всех сил. Но очень трудно. Я ведь тебе не рассказываю, какие замечательные девушки были в моей жизни.

— А я не упрашиваю взять меня в жены!

— Договорились… Пойду я, наверное, в машину…

— Не уходи.

— Что так?

— Мне будет страшно одной.

— Здесь же Степановна!

— Она так храпит, что есть она или ее нет… Прости, если обидела.

— И ты меня прости.

— Давай спать.

— Давай!

— Только ты пообещай, что не будешь ко мне приставать.

— Это трудно обещать. И еще труднее сдержать слово.

— Ты постарайся. Я помогу. Вот, отодвинусь к краю, укутаюсь в свое одеяло… Буду молчать.

— Я постараюсь. Но ты мне тоже пообещай.

— Что?

— Если у тебя вдруг с этим Кузьмой… Словом, если у вас…

— Поняла. Тогда я куплю бутылку шампанского и букет цветов…

— Я сам куплю! Ты только дай мне знать. Любым способом. Я буду ждать.

— Обещаю. Спасибо, что сказал.

— Почему?

— Ночь, луна, перина, девушка рядом, а вечером еще настойка боярышника случилась… Теперь я верю тому, что ты говорил прежде.

— Какая ты!..

— Я говорила: вредная!

— И за что вас, вредных, любят?

— Причем сильнее, чем хороших. В том-то и беда…

 

7

Никто не встретил нас у дома деда Трипуза. Я сам открыл ворота, загнал машину во двор, и только тогда в окне веранды мелькнуло заспанное лицо Дуни. Щелкнул замок, и через мгновение она повисла у меня шее.

— Ну что ты! Что ты, маленькая…

Я гладил ее по вздрагивавшим худеньким плечикам.

— Я думала: ты… вы уже не вернетесь…

Я аккуратно расцепил ее руки, поставил Дуню на землю. Лицо у нее было не только заспанное, но и измученное — с синими тенями под глазами.

— К нам ночью волк приходил, — сказала она, подавляя слезы. — Тот самый: большой, черный. Выл во дворе, в окна заглядывал. Мы с дедушкой ночь не спали, молились…

Я оглянулся на Риту, Лицо ее было бледным.

— Это еще не все, — порывисто вздохнула Дуня. — Виталик звонил: прошлой ночью убили деда Лешу.

— Сторожа монастыря?

Я невольно вспомнил: заросшее седой морщинистое лицо и хриплое: «Спасибо!» Кому помешал этот одуванчик?

— Как это случилось? — спросила Рита.

— Перегрызли горло, — всхлипнула Дуня, — как и Татьяне Сергеевне. Мы, наверное, последними его живым видели. Тело нашли днем на берегу. Люди теперь боятся вечерами из домов выходить. Говорят, бешеный зверь из леса прибежал. А дед говорит: не бешеный. А тут еще вы пропали…

Мы молча позавтракали во дворе. Степановна утром предложила нам яичницу, но воспоминания о настойке боярышника были еще очень свежи в наших телах, и мы отказались. Хотя в этот раз я не блудил по дорогам, как пьяный тракторист, в Горку мы приехали поздно. И все равно есть не хотелось. Вкусные дунины блинчики с медом не лезли в горло, так что я обрадовался, когда в кармане запищал телефон. Это был Стас.

— Как дела? — живо спросил он, едва поздоровавшись.

Я вкратце описал события последних суток.

— Значит, информация подтверждается, — деловито заключил он.

— Ну… — начал было я, но он прервал:

— Если бы существовали только свидетельства твоей журналистки, дело другое. Но ты — профессионал и нашел объективные артефакты: остатки рогож со следами золота. Значит, я не зря доложил шефу.

Я не нашелся, что ответить: такой прыти от него я не ждал.

— Слушай! — продолжил он, ничуть не смутившись. — Завтра в Горку прибудет целая группа: наши и специалисты из МВД. Шеф всех на ноги поднял. Сказал, что нельзя допустить, чтобы национальное достояние снова уплыло за границу. Жди. Твоя командировка продлена на неопределенный срок…

— Стас!.. — попытался возразить я, но он не стал слушать.

— Найдут или нет — не твоя забота. Ты только все покажешь и объяснишь. А то, чувствуется, в Горке не слишком стремятся искать. Товарищей поправят. Группа привезет специальное оборудование для ультразвукового просвечивания стен, «эмвэдэшники» душевно поговорят с обитателями монастыря. Они это умеют. Результат будет.

Я молчал.

— Аким? — тревожно переспросил он. — Ты куда пропал? Не злись: это уже не просто твое личное дело — государственное. Но я договорился: приоритет открытия — за тобой. Шеф так и сказал: «Наплевать, чья слава, главное, чтобы апостолы остались в стране!»

Я продолжал молчать,

— Аким! — заторопился он. — Так будет лучше.

— Спасибо…

— Ну вот, — расстроено сказал он, — я так и знал, что ты обидишься. Хотел, как лучше… Можно тебя попросить?

— Да.

— Если все найдется, возьмешь меня в экспертную группу? Для изучения и описания.

— Хорошо.

— Правда? — обрадовался он.

— Я тебя замуж возьму, если найдем! — злорадно ответил я и отключил телефон…

* * *

Припарковав «омегу» у горкинского универмага, я остался в кабине. Рита явно не желала, чтобы я сопровождал ее при покупках. То ли собиралась приобрести нечто интимное, то ли… С той минуты, как мы проснулись в одной постели, он держалась отчужденно, словно опасаясь, что позволила себе лишнее. И это огорчало куда больше, чем неожиданная инициатива Стаса.

По правде, мне следовало его поблагодарить. В своих поисках мы зашли в тупик, выхода из которого при всем старании не видели. Приезд спецгруппы все расставит на свои места. Если апостолы действительно существуют и спрятаны в Горке, их найдут. Если все это миф или, что того хуже, чья-то злая мистификация, историк Ноздрин-Галицкий станет посмешищем коллег. Пожизненно. Наравне со Стасом Козловым. Но тот хоть «остепенится» успел… И не важно, что дело заварил Стас. Все будут помнить, что группу в Горке встречал я…

Удивительно, но мысль о профессиональном провале меня почему-то не волновала. Отчужденное, как в день нашей встречи, лицо Риты… Но тогда это было понятным. Теперь же, после всего… Я до сих пор чувствовал на своем плече мокрое тепло ее щеки…

Рядом остановился автомобиль, но я даже не посмотрел в ту сторону. Только когда дверь «омеги» со стороны пассажира мягко распахнулась, я поднял взгляд. Это была не Рита…

Подполковник Ровда по-хозяйски устроился рядом, бросив фуражку к ветровому стеклу. Выглядел он довольным, и я ощутил, как внутри все закипает.

— Значит, не слушаем хороших советов? — благодушно спросил он. Но благодушным был только голос. Глаза смотрели жестко.

— К хорошим прислушиваемся, к плохим нет, — сухо отозвался я, изо всех стараясь держать себя в руках.

— Я, значит, плохое посоветовал, — как бы размышляя вслух, продолжил он. — Хотел помочь молодому человеку, спасти его от тюрьмы, а он не поверил.

— Не внял. По собственному разгильдяйству.

— Вот именно! — ничуть не смутившись, продолжил он. — Более того, впутался в новую историю. На этот раз — по-настоящему. Незаконное проникновение в жилище, похищение чужой собственности, — перечислял он, загибая пальцы. — По нынешнему кодексу лет на пять потянет, — для большей убедительности он показал мне растопыренную пятерню. — Суд, правда, может учесть первую судимость, раскаяние в содеянном и добровольное возмещение ущерба, — он явно наслаждался, — и назначить наказание, не связанное с лишением свободы. И никакой Владимир Петрович Павленко вам не поможет, несмотря на то, что он доктор наук и профессор, — злорадно подвел он итог.

— Значит, в этот раз — проникновение в жилище и похищение собственности? — ядовито спросил я. — Православный монастырь тоже я развалил?

Яд его не взял. Ровда лишь ухмыльнулся.

— У меня есть заявление отца Константина. Он самолично видел вас в стенах монастыря позавчерашней ночью, после чего обнаружил исчезновение японской видеокамеры. Мы сняли отпечатки с дверей в подвале с полным соблюдением процессуальных процедур. Думаю, ваши там тоже есть. Так что вы делали позапрошлой ночью в монастыре?

— Ходил к девочкам.

— У тебя же их две… — он явно не ожидал такого ответа, но мгновенно поправился. — На свидание — в подвал?

— Мне, в отличие от вас, не предоставляют комнату с диванами вдоль стен. Приходится приспосабливаться.

Если я и ударил его под дых, то лишь на мгновение. Спустя секунду лицо его стало прежним.

— Вот что, умник! — жестко сказал он, четко выговаривая слова. — Не знаю, кто и что сказал обо мне, но выбор у тебя небольшой. У меня есть заявление, есть пальчики с дверей. Сейчас мы поедем в райотдел и откатаем твои. Если хоть один отпечаток совпадет, — будет постановление о задержании. Будешь ночевать на нарах. И ни один прокурорский щегол тебя из изолятора не вытащит — слишком веские основания. Может, кто потом и вмешается, — наплевать, я подал рапорт об уходе на пенсию в связи с выслугой лет. Мне все равно. А ты просидишь минимум неделю, а то и месяц. Понял?

Я молчал. Он был прав.

— У тебя два варианта. Либо мы сейчас — в райотдел на задержание, или ты отправляешься домой. Что выберем?

Я повернул ключ в замке зажигания…

* * *

Подполковник оказался умнее, чем я думал. Он не стал останавливать машину у выезда из Горки, как я рассчитывал, а молча указал рукой вперед. Милицейская машина следовала за нами, и я подчинился. В молчании мы преодолели дорогу, по которой совсем недавно гнался за мной Кнур, и остановились только у выезда на автомагистраль.

— А теперь слушай, — жестко сказал он, забирая с приборной панели фуражку. — По шоссе к столице у меня два поста. Сейчас я свяжусь с ними по рации. Если хоть один из постовых них доложит, что ты не проехал, я объявлю розыск. В Горку тебя привезут в наручниках. Если вдруг вздумаешь вернуться, будет то же. Здесь я тоже поставлю пост — на случай, если вздумаешь объехать по дуге и въехать с другой стороны. Ясно?

Он надел фуражку и вышел наружу.

Ярость душила меня, когда я выскочил на магистраль и припустил по трассе. Меня поймали, как цыпленка. Он все-таки добился своего — вышвырнул меня из Горки. Как раз в тот момент, когда уезжать было никак нельзя. Я не опасался за Риту: не маленькая, не обнаружив машину у магазина, дорогу найдет. Завтра приедет спецгруппа, но за ночь из монастыря можно вывезти танковую дивизию. Улицы будут пустынны — все страшатся бешеного зверя из леса, а Рита и Дуня наверняка не решатся дежурить у монастыря без меня — они не бойцы спецназа. Все зря. Они подгадали точно. Подполковник выходит на пенсию: жить в старости ему предстоит безбедно. Один апостол на черном антикварном рынке будет стоить, как завод средней величины. Вывезти его страны непросто, но продать — без проблем! Этих статуй нет ни в одном каталоге или справочнике, никто и никогда не докажет, что их нашли в Горке. Нас сделали, как детей…

Притапливая в ярости педаль газа до пола, я пролетел первый пост Ровды на полной скорости, затем — второй. Никто не подумал остановить меня, хотя оба гаишника проводили мою «омегу» долгими взглядами. Я даже желал, чтобы они взмахнули палочками: тогда бы я отвел душу, сказав все, что я думаю об их начальнике и их самих. Но они не доставили мне такой радости…

У первого же съезда за последним постом Ровды я свернул с магистрали — без цели, просто наперекор. Но, прокатив с полкилометра, остановился на обочине. Ожесточенно затягиваясь, высосал до фильтра горькую сигарету. И только затем достал из бардачка карту…

Минуту спустя я гнал по асфальту во все сто тридцать лошадиных сил. До ближайшего областного центра было свыше ста километров, а часы на руке уже начали отсчет второй половины дня…

Я успел. Авторынок уже затихал, но людей вокруг выставленных на продажу машин и павильонов с запчастями хватало. Осмотревшись, я быстро подошел к здоровенному мужику, лениво курившему у входа.

— Что ищем? — спросил он, окидывая меня профессионально оценивающим взглядом.

— Хочу машину поменять.

— Старую на свежую? Или наоборот?

— Наоборот.

— С доплатой? — сощурился он.

— Без.

— Что так?

— Да жена! — махнул я рукой. Ярость еще не оставила меня, поэтому злость в голосе вышла натуральной. — Не нравится ей большая. Пусть будет маленькая…

Я сделал жест кулаком вверх.

— Понятно, — кивнул он. — Они это могут. Подожди здесь.

Обратно он появился со щуплым пареньком лет двадцати. Без лишних слов тот мгновенно обследовал мою «омегу» и радостно кивнул.

Несмотря на ситуацию, я едва не застонал, увидев его машину. Если бы то была лошадь, ее давно пристрелили — из жалости. Этот «эскорт» гоняли безжалостно, что было видно по его салону и кузову, кроме того, ему давно следовало отдыхать на свалке.

Поймав выражение моего лица, паренек засуетился, заелозил руками, что-то торопливо рассказывая о потрясающей выносливости своего автомобиля. Он запустил двигатель, который, к моему удивлению, не заглох сразу после старта и даже бодро стучал дряхлыми цилиндрами, будто старясь приглянуться новому хозяину. До Горки на этой рухляди можно было попытаться доехать, и я кивнул.

— С учета сегодня снять не успеем, — заспешил паренек. — Но нотариус работает. Оформим доверенности. Плачу я…

* * *

В школе меня постоянно ругали за неусидчивость. В университете — тоже. Свои отличные оценки я брал памятью, а не прилежанием, как Стас. Для меня высидеть, если так случалось, «пару» без перерыва было мукой. Я потому и обзавелся машиной (к архиву проще и дешевле было ездить на троллейбусе), что приплясывать в холод на остановке казалось мне невыносимо тяжким делом. (В теплое время на остановках можно было хотя бы с девушками флиртовать.) Моя заброшенная диссертация — следствие отсутствия склонности к методичной ежедневной работе. Само мое пребывание в стенах архива — следствие небывалого либерализма начальства. Потому я поехал в эту командировку, потому меня в нее и отправили. Как отпетого разгильдяя, который не посмеет отказаться… И вот сейчас я сидел в своем свежеприобретенном тарантасе, припаркованном на обочине недалеко от съезда к Горке и тупо ждал сумерек.

Ровда не блефовал: сразу за поворотом здесь дежурила милицейская машина. Я специально проскочил мимо по магистрали — проверил, при первом же удобном случае развернулся и теперь ждал на обочине. Машина у меня была другая, но постовой мог знать меня в лицо. Пока светло, до Горки мне не добраться. В августе темнеет около девяти вечера, ждать мне предстояло еще часа полтора.

С моего места мне была заметна отключенная мигалка на крыше милицейского «опеля», выглядывавшая в просвет придорожных кустов. Постовой, в свою очередь, меня видеть не мог — мешали те же кусты. Если бы вдруг на трассе появился какой-либо грузовик, снижающий скорость для поворота, я бы пристроился за ним: внимание постового всегда концентрируется на первой машине. Вторую он бы тоже заметил, но уже когда водителя рассматривать поздно. Как назло все грузовики на полной скорости пролетали мимо. Никому не надо было в эту забытую Богом Горку…

Я курил сигарету за сигаретой, ощущая во рту мерзкий вкус кислого табачного дыма. Месяц назад я клятвенно пообещал матери бросить, поэтому и приехал в Горку с пачкой сигарилл — слишком дорогих для государственного историка, чтобы смалить их одну за другой. Сейчас я истреблял фальшивое «мальборо», сделанное где-то в наших землях специально для таких вот идиотов, которые утром здоровому глотку свежего воздуха предпочитают надсадный кашель убитых легких…

Мигалка в просвете кустов внезапно задвигалась и исчезла. Я завел двигатель и тронулся. Если милицейский «опель» решил выбраться на магистраль, мне лучше двигаться, не привлекая внимания.

Но машина из-за кустов не показалась. Поравнявшись со съездом, я вообще не увидел ее на дороге — Ровда снял пост!

Я резко развернулся, проехал по встречной полосе, не обращая внимания на гудки машин, и свернул к Горке. Только перед самым городом сообразил: не стоит так гнать, пост, возможно, просто перенесли. К счастью, милицейской машины за железнодорожным шлагбаумом не оказалось, и я, крадучись, осторожно проехал по знакомым улицам.

…В этот раз Дуня встретила меня у ворот. И выражение лица у нее было еще хуже утреннего.

— Рита пропала, — сказала она сквозь слезы. — После того, как ты уехал. Люди видели, как к ней подошла какая-то женщина в голубом — похоже «монашка». И — все…

Я молча побежал к машине.

— В монастыре ее нет, — тараторила Дуня, семеня рядом, — Виталик с милицией все там обыскали. Сейчас ищут в других местах… Куда ты?

Я захлопнул дверцу прямо перед ее носом и визгом развернулся на пустынной улице. Мотор «эскорта» отчаянно заревел, разгоняя машину…

 

8

На площади перед монастырем стоял автобус, возле которого суетились какие-то женщины, затаскивая в салон вещи. Я схватил одну за плечо. Испуганно ойкнув, она обернулась. Это была уже знакомая мне круглолицая монашка, только одетая в обычное платье. Узнав меня, она заулыбалась.

— Что тут у вас происходит?

— Батюшка объявил, что монастырь закрывается, и велел всем уезжать. Вот, автобус пригнали. Некоторые девушки плачут, я — нет! — со значением сказала она и добавила: — Тут у нас целый день суматоха. После обеда приходила милиция, обыскала весь монастырь. Чего искали?.. — удивленно протянула она. — Говорят, какую-то девушку. Но наши все здесь…

— Веди меня к попадье!

— Ее второй день никто не видел.

— А отец Константин?

— Он у себя, заперся.

— Веди!

Она попыталась возразить, но я сильнее сжал ее плечо, и она подчинилась. Сейчас мне было не до сантиментов.

Мы поднялись на второй этаж и уже знакомым мне путем по длинному коридору прошли в правое крыло монастыря. Возле одной из дверей круглолицая остановилась.

— Дальше не пойду!

Я молча отодвинул ее в сторону.

Дверь была заперта изнутри, но стучаться я не собирался. От сильного удара каблуком по замку дверь хрустнула и, ощетинившись острыми щепками, приотворилась. Круглолицая ойкнула и зарысила прочь. От второго удара дверь распахнулась настежь.

Человек, бросившийся ко мне навстречу, был в обычной одежде, и это помогло: с облаченным в рясу я бы, наверное, не смог…

От удара в живот он только покачнулся: брюшной пресс у Костика оказался не поповским. Зато левый в печень прошел хорошо…

— Это тебе за особое послушание! Это — за Риту! Это — за апостолов!..

Я молотил его, не чувствуя боли в разбитых костяшках пальцев, и пришел в себя только, когда он сполз на пол. Я поднял грузное тело и прислонил к стене. Его пошатывало, но он стремился стоять сам. Из разбитой губы тоненькой струйкой сбегала на бритый подбородок (уже и бороду сбрил!) тоненькая темная стройка.

— Где Рита?

Он молчал. Только глаза смотрели с ненавистью. Без страха.

— Где Рита, сволочь?!

— Не знаю я никакой Риты! — сглотнув кровь, глухо ответил он. — Здесь милиция с прокуратурой были, все перевернули. Что вам от меня нужно? Я добровольно снимаю с себя сан, закрываю монастырь и уезжаю из Горки. Нет у меня ни вашей девушки, ни ваших апостолов.

— А где твоя рыжая Райка?!

— Вчера уехала. Бросила меня. Меня все бросили.

Он сердито убрал мои ослабшие руки и сплюнул на пол. На желто-коричневой краске расползлось большое темное пятно.

Я застыл в растерянности, не зная, что делать дальше. Ярость утихала, оставляя разочарование и боль.

— Твоя «монашка» подошла к ней у магазина и увела. Это случилось сегодня днем. Если Райка уехала, то «монашку» послал ты!

Он достал из кармана брюк платок, вытер кровь с подбородка. Внимательно посмотрел на красное пятно, расплывшееся по светлой ткани.

— Я закрыл монастырь сегодня утром, — сказал тихо, не поднимая глаз. — С той минуты каждая из насельниц вольна делать что угодно. Я не знаю, кто из них подходил к вашей подруге и подходил ли вообще. Может, ей Раиса велела это сделать, может кто другой. Меня следователь уже спрашивал об этом. Не знаю. И не хочу знать. Меня предали, меня заставили отказаться от моего служения, мне приказали выметаться отсюда… Теперь еще и избили. Чего вы еще от меня хотите? — крикнул он, глядя на меня с ненавистью. — Чтобы я повесился? — он показал на балку под потолком. — Не дождетесь! Самоубийство — великий грех, а у меня и так грехов…

Я молча стоял, не зная, что мне делать дальше.

— Оставьте меня! — раздраженно сказал он, направляясь к столу. — Вы сделали, что хотели, теперь можете уходить. Я не буду жаловаться. Господь велел прощать обиды…

Мне не понравилось, как он сказал последние слова. Это не был голос смиренного христианина.

— Кто написал заявление, что я обокрал монастырь?

— Меня заставили… — он увял. — Сказали, что так нужно. И я не писал, что вы украли видеокамеру — только, что она исчезла. После того, как вы побывали здесь ночью. Она, действительно, исчезла. А вы здесь были.

— Ты меня видел?

— Видел.

— Тебя же не было тогда в монастыре!

— Был.

— И где ты меня видел?

— Во… — начал было он и вдруг замялся. — Видел и все…

— Если я узнаю, что ты хоть каким боком причастен к исчезновению Риты… Хотя бы только причастен, — я задохнулся от нахлынувших чувств.

— Тогда вы меня сами повесите? — насмешливо спросил он.

Я шагнул вперед и замахнулся. Он даже не отшатнулся. Я опустил руку.

— Не повешу. Просто убью. Вот этим! — я показал ему кулак и, повернувшись, вышел.

…Я не помнил, как оказался на площади. Автобуса уже не было, легкий ветерок гонял по пыльному асфальту какие-то цветные обертки. С минуту я стоял отрешенно, я затем побрел к машине. Смеркалось, вокруг было ни души, и так же пусто и тоскливо было у меня внутри. Скорее машинально, чем осмысленно, я забрался в салон, повернул ключ в замке зажигания и медленно тронулся. Я катил по пустой улице ненавистной мне Горки, сам не зная, куда и зачем я еду.

Милицейский автомобиль выскочил из-за поворота мне навстречу и стремительно промчался мимо. Мне показалось, что рядом с водителем я разглядел подполковника Ровду, напряженно смотревшего вперед. На мой дряхлый «эскорт» никто не обратил внимания. Константин Жиров только прикидывался смиренным. Он позвонил дружку…

Я придавил подошвой педаль газа. Счет шел на минуты…

* * *

Дуня хотела идти перед машиной, но я велел ей забираться внутрь. Сумерки уже сгустились над Горкой, дорога была плохо видна, а включать фары я не хотел. Мы обогнули сад деда Трипуза и вползли в какой-то глухой проулок. Здесь, как было видно, давно никто не ездил — «эскорт» приминал перед собой бампером высокую траву. Сделав знак остановиться, Дуня выскочила наружу и, к моему удивлению, сдвинула как створку ворот целый пролет штакетника. Подчинясь ее знаку, я заехал за забор. Здесь тоже росла трава, но, по всему было видно, некогда был двор: высокие кусты и деревья росли вокруг этой площадки со всех сторон, правильно обрамляя просторный четырехугольник.

— Здесь дом стоял, — подтвердила Дуня мою догадку. — Еще мамин прадед жил. Потом дедушка другой построил, тот, где мы сейчас живем. А этот разобрали — сгнил…

Место было выбрано идеально: для того, чтобы отыскать меня здесь следовало прочесать сад деда Трипуза. Вряд ли у Ровды появится желание бросить на это половину своих бойцов. А из проулка машину не разглядеть — я поставил ее в углу старого двора.

— Мне остаться с тобой? — тихо спросила Дуня.

Я внимательно посмотрел на нее. Даже в тусклом лунном свете было видно, как она измучена.

— Иди отдохни. Позвонишь мне по сотовому, если что. Вот! — порывшись, я вытащил из барсетки визитку и протянул ей. — Здесь и код есть.

Внезапная мысль осенила меня.

— У Риты был сотовый телефон?

— Был, — подтвердила Дуня. — Я видела.

— Номер знаешь?

— Она не говорила.

Я едва не застонал. Конечно! Тары-бары-растабары… Танцевал, на руках носил, даже в постель одну лег. А самое элементарное — спросить у девушки телефон…

— Я пойду?

— Погоди!

Я достал из ящика с инструментом монтировку. Если здесь бродит эта зверюга…

Мы прошли обратным путем по проулку, затем по улице. Дуня испуганно жалась ко мне, и я, чтобы успокоить, обнял ее за плечи. Со стороны мы, наверное, смотрелись обычной парочкой влюбленных. Только девушка дрожала от страха, а в руках ухажера зачем-то была монтировка…

Во дворе деда Трипуза горел свет, и, заглянув за забор, я увидел за столом Виталика. Он молча встал, увидев нас.

— Вот! — протянул он женскую сумочку. — Нашли на берегу неподалеку от монастыря.

У меня, наверное, что-то случилось с лицом, потому что Виталик вдруг испуганно схватил меня за плечо.

— Нет, что ты! Тела нет. Только сумочка.

Он усадил меня на лавочку.

— Случайно нашли. Из-за телефона, — он достал из сумочки маленький аппаратик в аккуратном кожаном чехле. — Женщина одна проходила мимо, услышала: музыка играет… Рите звонил кто-то, настойчиво, поэтому и нашли. Мы потом посмотрели — один и тот же номер, вызовов шесть. Тоже сотовый, сейчас выясняют кто. Сумочку женщина принесла в милицию, а мы потом прочесали все вокруг. Ничего. Наверное, просто выбросили. Документы, деньги, ключи от машины — все на месте… Это не ограбление. Ее целенаправленно похитили.

— Если я был бы рядом!

— Успокойся! — Виталик положил мне руку на плечо. — Я знаю, что тебя Ровда вывез из города. Нам, к сожалению, поздно сообщили…

— Он и сейчас меня ищет.

— Ровда? — удивился он. — Он сидит дома под подпиской о невыезде. Завтра я предъявлю ему обвинение в превышении служебных полномочий. Ты ж ничего знаешь! — хлопнул он себя по лбу. — Вашу кассету еще вчера я показал шефу, а она переправила ее, куда следует. Тут еще в столице Горкой заинтересовались: позвонили нам, позвонили другим — велели оказывать тебе и Рите всевозможное содействие в поисках. Бросились вас искать, говорят: Ровда под конвоем вывез Акима из города. Как только доложили в столицу, его тут же сняли… Тогда и Риту стали искать…

— Никаких зацепок?

— Никаких, — вздохнул Виталик. — Продавщица в магазине видела, как к ней на улице подошла какая-то «монашка», они поговорили и ушли вдвоем. И больше никто и ничего. Мы обыскали монастырь, каждый уголок, потом дома наиболее ревностных прихожан, тех, кто постоянно был при отце Константине…

— Он уже не отец.

— Знаю. После того, как пошел этот натиск из столицы, его вызвали в районную администрацию и велели в течение суток выметаться из монастыря.

— Я его побил сегодня.

— Мне тоже хотелось… — вздохнул Виталик. — Но я при исполнении… Пойду, — он встал. — Все дороги из Горки перекрыты, ее не вывезут. Отдыхайте! Я уверен: Рита жива! Похитили сдуру и прячут где-то. После сегодняшнего тарарама испугаются и отпустят… Вот увидишь! Это же Горка, здесь маньяки не водятся…

«А дикие звери, что загрызают людей?» — хотел спросить я, но не стал. Дикие звери не имели никакого отношения к исчезновению Риты. И, слава Богу!

Невыносимая усталость вдруг навалилась на меня: я едва пожал протянутую Виталием руку. Затем встал и, едва волоча ноги, пошел в дом. В веранде я в изнеможении повалился на койку прямо в одежде. Последнее, что запомнилось: щелчок замка. Дуня запирала за нами дверь…

* * *

Четыре тени сновали в предрассветных сумерках у низкой стены. Двое замешивали раствор в больших деревянных корытах и подносили кирпичи, двое других быстро укладывали их в стену. Один из каменщиков, завершив ряд над кирпичным замком низкого, на уровне его пояса свода, отложил мастерок. Ополоснув руки в ведре с водой, он вытер их о чистую тряпицу, заткнутую за пояс. Снял фартук и подошел к грубо сбитым деревянным подмосткам в углу. Мгновение постоял над лежавшим на них длинным белым свертком, затем осторожно поднял его и понес к стене. Там, встав на колени, аккуратно уложил ношу в еще сырую кирпичную нишу. Но с коленей не встал. Так и остался.

Трое других каменщиков молча стояли рядом. Показавшийся из-за противоположного берега реки оранжевый краешек солнца прогнал сумерки, но внутри новостройки было по-прежнему сумрачно: тени от свежевозведенных и пока еще невысоких стен монастыря покрывали лица людей вуалью печали. Прошло несколько минут. Один из каменщиков, самый молодой и еще безусый, нервно оглянулся по сторонам.

— Совсем развиднелось, батька! Скоро Доминик приедет. Повадился каждое утро…

Тот, к кому были обращены эти слова, не отозвался. Только задавлено всхлипнул, перекрестился и встал.

— Закладывайте!

Трое каменщиков тоже перекрестились и взялись за мастерки. Старший артели, высокий, широкий в кости мужчина с наполовину седой бородой молча смотрел, как аккуратная кладка — шов в шов с остальной стеной, медленно скрывает нишу и то, что лежало сейчас в ней.

…Мелодичный цокот подкованных конских копыт прервал работу. Цокот утих, и внутрь новостройки вошел невысокий плотный молодой человек в богатом кунтуше и высоких сапогах.

— Уже работаете? Добже! — весело сказал он и подошел к сгрудившимся у стены каменщикам. — И стена поднялась со вчерашнего…

Он ковырнул пальцем свежий раствор в шве между кирпичами.

— Не поползет, как у прежних?

— Нет, — коротко отозвался седобородый. — Они фундамент поленились как следует сделать, вот стена и ползла. Мы его укрепили. На века. Только денег на хороший раствор надо бы больше. На простом стены долго не простоят.

— А сколько простоят? — сощурился вошедший.

— Лет сто.

— А вы сколько жить собираетесь?

— Монастырь строим, пан Доминик…

— Скажите спасибо, что граф Чишкевич, католик, дал денег на монастырь схизматиков. Сколько дал, столько и дал, — с хитроватой усмешкой ответил Доминик и прикрикнул: — Что стоите? Работайте!

Однако каменщики не подчинились, и Доминик, насупившись, подошел ближе. Трое молодых мастеровых, двое уже возмужавших, с усами, и самый юный угрюмо стояли, заслонив своими спинами нишу. Доминик бесцеремонно раздвинул их и заглянул за невысокую кирпичную перегородку.

— Что это?

Он попытался достать сверток рукой, но седобородый глава артели бесцеремонно оттеснил любопытного в сторону.

— Не трогай! Это дочка моя, Ульяна. Хороним.

Доминик возмущенно сверкнул глазами и вдруг захохотал.

— Ты… Ты хоронишь свою дочь в стене храма? Как графиню? На кладбище места не нашлось?

— Не нашлось, — угрюмо ответил седобородый. — Поп не разрешил.

— Самоубийца? — сощурился Доминик.

— От любви умерла. Вместе с женихом. Родители его не хотели, чтобы он ее брал, они богатые, поэтому сказали, что ведьма… Она не ведьма! Она моя дочка. И раз попы не захотели над ней один раз помолиться, будут молиться теперь каждый день!

Доминик снова хохотнул, но, поймав взгляд седобородого, утих.

— Вот будет храм у схизматиков! Рассказать кому…

Он двинулся к выходу. Но седобородый преградил ему дорогу.

— Пусти! — возмутился Доминик.

— Побожись, что никому не скажешь.

— Да ты!.. Ты, хлоп, смеешь мне?…

Но седобородый остался на месте. Трое других каменщиков подошли и встали рядом. Один как бы невзначай прихватил по пути из корыта, где мешали раствор, лопату.

— Божись! — сердито сказал седобородый. — Помолись по-вашему. И крест целуй!

Доминик затравленно оглянулся по сторонам, затем бросил взгляд на незакрытую еще кирпичной кладкой нишу и перекрестился слева направо ладонью.

— Патер ностер… — забормотал тихо, затем вытащил из-под высокого воротника золотой крест на витой цепочке и коснулся его губами.

— Все?

Седобородый молча освободил дорогу. У ворот новостройки Доминик обернулся. Четверо каменщиков мрачно смотрели на него.

— Тебя как зовут?

— Микифор Бабоед! — отозвался седобородый. — А это сыны мои: Микифор, Микита и Микола.

— Я запомню! — прошипел Доминик и шмыгнул в проем…

* * *

— Аким! Аким!..

Я вскочил. Дуня стояла перед кроватью, глядя на меня встревоженными глазами.

— Там пришли…

Я посмотрел ей через плечо. На пороге веранды стоял невысокий крепкого сложения мужчина. Круглое лицо, чуть тронутые сединой красивые волнистые волосы, маленькая бородка… Он бросил сумку, которую держал в руке, на пол и шагнул ближе.

— Меня зовут Кузьма Телюк, — сказал он звучным голосом. — Нашел вот… — и добавил, кусая губы: — Ну что, наломали дров?..