ГЛАВА ПЕРВАЯ

Николай Васильевич Свирелин гулял во дворе своего дома, и ему вдруг сделалось дурно: голова закружилась, ноги обмякли, он стал падать. Благо, что рядом оказалась лавочка, — он на нее опустился.

Запрокинул голову, смотрел на небо. В глазах рябило и слышался зуд, точно в них сыпанули песком. В голове лени- во и без особой тревоги, и тем более без страха, текли мысли:»Вот так однажды хлопнешься, и — каюк». И потом, как бы возражая самому себе, думал: «Я ведь еще не старый; в сущности, и не жил, и до пенсии далеко — целых четыре года».

Он был председателем Государственного комитета по печати — должность, равная министру, — и занимал ее двадцать лет. Много хороших дел за ним числилось, но случилась перестройка, и его отставили от службы. Для демократов этот пост был особенно важным: они тотчас же посадили на него человека, близкого новому владыке. Свирелину в то время только что исполнилось пятьдесят — пенсии не предложили.

«Но что это со мной?..» К головокружению добавилась тошнота. Он закрыл глаза и расставил по сторонам руки. Тело сделалось невесомым. Казалось, он парит над землей и летит то в одну сторону, то в другую. А то чудилось: валится на землю и вот сейчас сползет с лавки, ударится головой.

— Николай Васильевич! Вам плохо?..

Открыл глаза. Перед ним стоит Нина Ивановна Погорелова, главный бухгалтер комитета. Она жила в этом же доме.

— Голова закружилась. Не было со мной такого.

Взяла руку, слушала пульс. Заглядывала в лицо. Оно было бледным.

— Надо бы смерить давление. У вас есть манометр?

— Кажется, нет. Впрочем, не знаю.

— Тогда пойдемте ко мне. Вы можете идти?

Свирелин поднялся, направился к главному подъезду. Нина Ивановна шла рядом, но не решалась поддерживать его под руку. Он, хотя и нетвердым шагом, шел уверено и старался держаться прямо.

В лифте нажал кнопку своего этажа — третьего. И открыл дверь квартиры. Широким жестом пригласил Нину Ивановну.

Оба они живут тут давно, лет двадцать. Николай Васильевич, как только его назначили министром, сразу же получил квартиру в доме на «высоких ногах» — едва ли не самом престижном, министерском.

В Москве много престижных домов: и дом наркомов на Набережной, и для самых высших партийных начальников — на улице Грановского, и цековские — на Можайском шоссе, и генеральские… Несколько домов построили и для министров.

Их возводили в тихих зеленых уголках столицы, но непременно поближе к центру. Можно подумать, что власти окружали Кремль людьми благонадежными и в случае каких–либо волнений безопасными, но такая мысль могла прийти сейчас, когда вал народного гнева, зародившийся в Приморье, на берегу Тихого океана, катится по всей России и вот–вот захлестнет столицу или город на Неве. Но нынешние власти тоже не дураки, особенно хитрющий воцарился в Москве — этакий вездесущий толстячок Лужков, которого называют «Кац в кепке». Он громче всех кричит о защите русских и жизнь в столице устроил много лучшую, чем по всей России, и глупые москвичи рады–радехоньки, и хвалят его, и дружно выбирают в мэры, и случись завтра избирать президента — посадят его на шею измученным соотечественникам, а того не ведают, что Москву–то он давно уже запродал иностранцам и домов понастроил, и дворцов–коттеджей тоже не для русских, а для китайцев разных, корейцев, кавказцев да евреев.

Случилось то, чего еще Денис Давыдов боялся. Пророчески ныне звучат его слова:

А нынешний поэт, еще совсем молодой Владимир Туранин выразился еще энергичнее:

Любил я русский народ! Нежно и предано. А в последнее время усомнился. Каких он титанов нарождает, в какие тайны природы умеет заглянуть, а противника у себя под носом не видит! И уж России нет, и Москвы нет, и Питер под чужим сапогом, а он все дремлет и всю мразь вселенскую вперед себя пропускает. Ужель ему, как Илье Муромцу, тридцать три года на печи увальнем лежать! Илья Муромец не проспал страну, защитил ее, а мы–то и проспать можем. Не поляки могут заполонить Москву, а людишки позлее и коварнее. А может уж и заполонили, может уж и поздно нам глаголы разводить?..

Так или примерно так думает и мой герой; и думает он об этом всегда — с болью и горечью, с тем безысходным чувством, которое лишает всех радостей жизни и даже сна.

Измерила Нина Ивановна давление и бодро заявила:

— Как у спортсмена!

Сидели они за круглым столом в гостиной, и Нина Ивановна лукаво и с какой–то юношеской озорной игривостью ловила все время ускользающий взгляд бывшего начальника и как бы издевалась над беспомощностью некогда грозного министра, которого издатели и литераторы за крутой нрав и суровость окрестили необидным и не всем понятным словом «Бугор».

— Вы полежите на диване, а я приготовлю свежий крепкий чай.

Николай Васильевич что–то буркнул себе под нос и перебрался на диван, где был у него плед и подушка, расшитая недавно умершей супругой Ларисой Леонидовной.

Лежал он на спине и почти бездумно смотрел в потолок. Мысли его обращались вокруг Нины Ивановны, этой удивительной, загадочной женщины, которую многие знали, многие любили, но приблизиться к ней боялись. Веселая и будто бы легкая в общении, она могла неожиданно срезать острым и не всегда безобидным словом. Она была дочерью приятеля Николая Васильевича, заместителя министра черной металлургии Ивана Погорелова. Жена у него рано умерла, и они жили вдвоем с дочерью, но с началом перестройки Погорелова с должности сняли, и он уехал в Сибирь директорствовать на большом металлургическом заводе. Это он попросил Николая Васильевича взять в комитет после окончания института его дочь Нину на должность рядового бухгалтера. Нина оказалась очень способной, предельно честной и принципиальной и скоро без всякого содействия со стороны министра выросла до заместителя главного бухгалтера, а затем стала и главным.

Квартира ее помещалась на четвертом этаже — как раз над большой министерской квартирой Николая Васильевича; и так же, как ее бывший начальник, она жила одна и нигде не работала. Отец от своей огромной зарплаты присылал ей три миллиона в месяц, и она жила безбедно и даже, как говорили соседи, «интересно». Что они вкладывали в это слово, Свирелин не знал, но был убежден, что ничего плохого с ней происходить не может.

На кухне Нина Ивановна поставила на плиту чайник, а в гостиной, где лежал на диване Николай Васильевич, она из серванта извлекла чайный прибор, дорогой, цвета индиго, изнутри отделанный золотом, — она любила все красивое, все самое лучшее и еще со студенческих лет была своим человеком в квартире Свирелиных, и всегда помогала тут хозяйке накрывать стол, училась у нее кулинарному искусству.

Скажем по секрету: Нина уже в то время нравилась Свирелину, он любовался ею, но, конечно, вида не подавал, и когда она пришла в комитет, повзрослев, стала еще лучше, председатель ловил себя на мысли, что постоянно испытывает желание видеть ее, говорить с ней.

Нине тогда было двадцать три, а ему сорок — разница внушительная, но, видно, так мужчину устроила природа: он в деловых отношениях с женщиной ее молодость может принять за недостаток, но в отношениях сердечных… Тут для него молодость и свежесть играют только одну роль: соблазна и притяжения.

— Как мы себя чувствуем, Николай Васильевич? Отлежались немного?..

— Одно твое присутствие… и мне стало лучше.

На службе он обращался к ней на «вы» и по имени–отчеству, но вне службы она была для него Ниной, дочкой старого товарища. Впрочем, когда она вышла замуж, он и вне службы стал называть ее по имени и отчеству.

Замужем Нина прожила пять лет. Муж ее пил, она долго боролась с его пороком, а затем купили ему кооперативную квартиру, и они разошлись.

Как–то Свирелин, и сам к тому времени увлекавшийся водочкой, сказал Нине: «Надо было бороться за мужа, отрезвить его». — «Все было, Николай Васильевич, и борьба была, да только он–то в этой борьбе оказался сильнее. Выходит, не любил меня, а то бы послушался», — говорила весело; видно, свобода ей нравилась, а может, человек она такой: легкая, беззаботная. А и то могло быть: полюбила кого–нибудь, вот и резвится.

Из своей квартиры принесла набор трав, — сама каждый год в подмосковных лесах собирает, — заварила чай: крепкий, душистый, разлила по чашечкам. Свирелин наблюдал за ней и не переставал удивляться: гибкая, стройная и на килограмм не пополневшая за эти годы. Лет семь–восемь назад с мужем–дипломатом поехала в Америку и три года работала главным бухгалтером в торговом представительстве. Вернулась похорошевшая, посвежевшая и одевалась на зависть всем комитетским модницам; не сказать, чтобы по последней моде, — нет, скорее на манер каких–то прошлых времен, часто меняла костюмы, платья и являлась в комитет неожиданно новой, оригинальной.

Как–то у него в кабинете зашел о ней разговор. Кто–то заметил, что в Америке муж ее мотался по командировкам, а в нее были влюблены все мужчины. И позволил себе нечистый намек. Председатель строго его одернул: «Будьте мужчиной, сударь!» И тот долго извинялся, уверял, что его не так поняли.

Вспомнил этот эпизод и подумал: «Живу с ней в одном доме, со школьной скамьи ее знаю и никогда ничего плохого о ней не слышал».

Женщин такого рода глубоко уважал Николай Васильевич и считал, что целомудренность, однолюбие — их главные достоинства.

Он сам был человеком строгих правил и того же требовал от других, особенно от женщин. В таком мнении он укрепился, когда прочитал где–то о таком явлении, как телегония, — это когда женщина, побывавшая, например, с человеком другой расы, хотя и не понесет от него ребенка, но в будущем может произвести потомство с признаками той самой расы.

Пили чай, и Нина, тонкая и деликатная в отношениях с людьми, не заводила с бывшим шефом дальних разговоров, прибрала стол, сказала:

— Телефон мой знаете, в случае чего — звоните, хоть и ночью, когда угодно.

И ушла. А Николай Васильевич, провожая ее цепким мужским взглядом, думал: «Какая роскошная женщина! И, кажется, одна. Трудно в это поверить, однако всегда одна».

Хорошо было с Ниной, покойно, и все–таки он был доволен, что остался один. Голова теперь не кружилась, но тошнота сохранялась. И он знал, что ему надо делать.

Налил в стеклянную банку литр теплой воды, размешал легкий раствор марганцовки и залпом выпил. Полежал с полчаса, а затем прочистил кишечник. Он знал, что чем–то слегка отравился; в этих случаях всегда испытывал такое состояние. Покойная жена его, Лариса, не была врачом, но каким–то чутьем угадывала хворобу и всегда лечила своим способом. И вправду, через час ему уж было хорошо, настроение повысилось, он даже испытывал легкое светлое чувство радости, возбуждение, каковые обыкновенно являлись в молодости.

В окнах домов и на улицах засветились огни, и звезды едва пробивались сквозь золотистое облако городского освещения. Прямо в окно назойливо и нахально смотрелся висевший над столицей днем и ночью аэростат с огромным портретом Ельцина и со словами: «Выберем себе умного президента».

Свирелин покачал головой: «Ну–ну, выбирайте. Вы, конечно, заведете в Кремль это чудовище».

«Вы» — это народ, с которым Свирелин вел постоянный молчаливый диалог. К народу у него были серьезные претензии. Он еще не забыл, когда слово это вздымало в душе рой высоких устремлений, было свято и исполнено поклонения. Теперь же при слове «народ» он морщился как от зубной боли; считал себя обманутым и оскорбленным: он верил в народ всем сердцем, а этот же самый народ позволил кучке негодяев взять власть и превратить себя в стадо баранов. Он теперь так же относился к народу, как муж к жене, переметнувшейся к другому. Винил и писателей, на чьих книгах воспитывался, и всех великих мужей, призывавших любить простых людей, гордиться принадлежностью к русскому племени. Суворов, сказавший у стен поверженного Измаила: «Я русский! Какой восторг!», казался ему чудаком и позером. Как бы споря с ним, Свирелин ворчал: «Вот он, твой русский народ! Нам дали по шапке, а он и ухом не повел».

Вспомнил библейскую притчу о старушке, подбросившей хворосту в костер, на котором сжигали праведника.

Почувствовав себя вполне здоровым, перебрался с дивана в кресло и включил телевизор. Смотрел он все программы подряд, гнал то каналы с последнего на первый, а то наобо- рот — с первого на последний. Терпеть не мог художественные фильмы и воротил нос от передач, где сидели молодцы, похожие на кавказцев, но не кавказцы, а имевшие свой особенный говор, где вместо «июня» вам скажут «юня» или проглотят букву «р» и затем вытолкнут ее с каким–то неприятным треском. Обыкновенно он искал спортивные передачи, любил футбол, хоккей, но больше всего — художественную гимнастику или соревнования по фигурному катанию на льду.

Сейчас, как на грех, ничего интересного не было, и он вспомнил, что давно не курил, а вместе с пачкой сигарет достал из серванта бутылочку водки и серебряную рюмочку, которую по причине малости называл наперстком. Выпил один наперсток и потом второй… Поставил бутылку в сервант, в дальний угол, а не в холодильник, где она обыкновенно стояла. Подумал: «Хорошо хоть, что ее там не было, когда приходила Нина».

Водка, проливаясь по пищеводу, горячей живительной волной ударяла в голову. Мысли текли резво, и как–то веселее становилось все вокруг, съеживались, уползали в темные углы тревоги, радужно высвечивались надежды, и, словно перистые облака на небе, выплывали откуда–то мечты и всякие смелые планы. Игривым жеребенком выскочила мысль: «А почему бы ей и не стать моей женой?»

Это он о Нине. Мысль такая не однажды заходила в голову, но в последнее время, когда он лишился всех источников дохода, а к тому же стал все больше пить, всякие надежды его оставили.

Вот и теперь — дума–то явилась, но тут же он ее точно холодной водой окатил: за квартиру нечем платить, в магазин не с чем идти, а он — о женитьбе. Да еще на ком? На Нине!

И мечта отступила. В голове хоть еще и оставались маленькие радости, но что это такое, отчего они и зачем — он не знал.

В тот вечер он выпил еще четыре наперстка и испугался: водка–то самодельная, грязная, — ее армяне в подвале соседнего дома делают!

Посмотрел на свет бутылку, взболтнул раз–другой — вроде бы светлая. А что из нечистого спирта, так и вся она теперь… из нефти. Не так противна, как керосин, — и ладно.

В шумящей, словно газовый котел, голове поползли сомнения, вспучились вопросы: зачем пьешь? А если пить, найди хорошую водку, пойди в Елисеевский гастроном. Но тут же вспомнился Соколов — поставщик двора его величества Брежнева, миллионы рублей, найденные у него в сейфе, и как скоренько его расстрелял Андропов… Новый Владыка боялся, как бы и его не обмазал, ведь и сам, конечно, в том магазине пасся…

«Ах, будь они все прокляты!.. Травят народ умышленно, чтобы через двадцать–тридцать лет русских совсем мало осталось, а затем и вовсе, как ассуров, извести под корень. Да, так нужно им… банкирам из–за океана и ему — Боруху Клинтону, сексуальному маньяку, дружку Боруха нашего — вон того, чей портрет на аэростате фонарями высвечен… Русские им мешают! А он тоже русский, и теперь уж… тоже народ. А значит, и его вали туда же — в братскую могилу.

Недопитую бутылку спрятал подальше и с мыслью, что завтра ему есть нечего, и денег у него нет, пошел спать.

Засыпая, себя успокаивал: Бог даст день и даст пищу.

И уж, кажется, во сне увидел себя идущим по Москве с самоваром.

Утром его разбудил звонок. Накинул на плечи халат, подошел к двери.

— Кто там?

— Дядь Коль, это я, Серафим.

Открыл дверь.

— Чего тебе?

— Да так… Узнать: здоров ли? И еще: может, чего надо?

Хозяин пригладил рукой густую шевелюру седеющих волос, пропустил Серафима. Это был сын двоюродной сестры Матрены, бизнесмен, всезнающий и всеумеющий детина лет тридцати. Он вместе с матерью своей частенько наведывался к дяде, ходил по комнатам, оглядывал шкафы с редкими книгами, дорогой посудой, всякие ценные вещицы, которые дарили министру делегации, гости, в том числе и иностранные.

Несколько раз заговаривал с дядей о квартире. Не отняли бы демократы. «У них аппетиты–то, сами знаете…»

— Не отнимут. Тебе–то чего беспокоиться.

Свирелин не жаловал племянника, и его мамашу тоже, но и не отталкивал. Нельзя же вовсе без родных. Придет безглазая, махнет косой, и — похоронить некому. Однако и противно было: кружатся, будто воронье, смотрят, как бы еще при жизни его пригрести все. Глаза мозолила им квартира: пятикомнатная, в доме со швейцаром…

— Ну… чего тебе?

— Да так, может, надо чего.

— Самовар свези в ювелирный. Там я видел… продают такие.

Посмотрел на верхнюю полку книжного шкафа. Там, словно солдаты на смотру, стояли пузатые раззолоченные тульские самовары. В Туле полиграфический комбинат строился, министр частенько наезжал туда. Ну и — дарили. Было их восемь, осталось пять, те уже продал.

— Свези. За них хорошие деньги дают.

— Что вы, дядь Коль! Сейчас деньги ничего не стоят. Подождать бы лучше.

Не любил Серафим, когда дядя сувениры продает.

— Свези, говорю! Надо же мне жрать чего–нибудь!

— Хорошо, хорошо. Свезу в комиссионный, да только что они дадут за него? Старая модель, из моды вышла.

Николай Васильевич достал самовар, сделанный по особому заказу, подал племяннику. Тот его захватил под мышку и вышел. Но скоро в дверь снова позвонили. На этот раз приехал Вадим, личный шофер Свирелина, возивший его все двадцать лет работы в комитете.

— А-а… Это ты. Проходи.

Интонация в голосе Свирелина была другая. Он любил Вадима, помог ему получить квартиру, устроил дочку в институт… Вадим помнил все это, и теперь, когда в комитет пришел другой начальник, он, улучив час–другой, заезжал по старой памяти к Свирелину, спрашивал, не нужна ли машина. Машина Свирелину хотя и нужна бывала, но затруднять Вадима он не хотел, а вот чаем его поил, и сидели они на кухне, вспоминали былые дни, говорили о днях нынешних. Вадим ничего не рассказывал о своем новом начальнике — деликатный и умный он человек, а Николай Васильевич ни о чем его не спрашивал.

— На что живете, Николай Васильевич? Скоро ли пенсию дадут? Может, мне шефа попросить — пусть похлопочет.

— Шефа не проси. Пенсию раньше срока только президент может дать, а президент меня не любит. Не надо, не проси.

Минуту–другую молчали. А потом Свирелин, глянув на самовары, сказал:

— Свези куда–нибудь самовар. Я бы за квартиру заплатил.

— Давайте! Я живо, сей момент.

Через полчаса Вадим уже в дверях, с деньгами:

— Пять миллионов дали. Я им сказал: самоварчик–то на заказ изготовлен, подарочек для министра. Они и так повернут, и этак… Говорят: три миллиона. А я им: нет уж, господа хорошие. Я его в другой магазин свезу, там–то и все шесть миллионов отвалят. Ну и… сладились на пять. Не продешевил ли?..

— Что ты, Вадим. Серафим еще лучше самовары ювелирам сдал — по полмиллиона получил.

— Полмиллиона! Плут он, ваш Серафим. Креста на нем нет!

— Креста нет, это уж верно. Не верит он ни в Бога, ни в черта. Такой у меня племянничек.

Вадим уехал, а часа через два явился Серафим. Он тоже ездит на автомобиле, но только автомобиль у него собственный и очень дорогой — «Мерседес» последней марки. И дядю подвести куда–нибудь он не предлагает.

— Вот! — протянул он деньги. — Больше не дают. Триста тысяч.

Свирелин не повернулся на голос Серафима, пошел на кухню. Серафим положил на стол деньги.

— Вы, я вижу, недовольны — так и не просите в другой раз! Я с этим проклятым самоваром мотаюсь по городу, стараюсь всучить его…

— С чего ты взял, что я недоволен. Спасибо за хлопоты. Вот тебе сто тысяч.

— Зачем они мне?

— Как зачем? Бензин жег, время потратил.

— Да ладно вам, дядь Коль. Чай, мы не чужие. Ну, я поехал. Если понадоблюсь — звоните.

Николай Васильевич долго и тщательно закрывал замки и недовольно ворчал, словно заговаривал дверь от нечистой силы.

Пять миллионов его ободрили; он посмотрел на самовары — еще три осталось, подошел к книжному шкафу, в котором плотными рядами лежали альбомы художников. Он сам в молодости баловался кистью и коллекционировать альбомы было его страстью.

На стол председателя стекались книги из всех типографий страны; директора показывали министру товар лицом, а Свирелин разглядывал книги и лучшие из них откладывал. Альбомам отдавал предпочтение.

Оснащением типографий, выпускавших изобразительную продукцию, занимался сам. Ездил в Италию, Францию, несколько раз бывал в Лейпциге, где издавна искусство переводить краски на бумагу было самым высоким, и всюду заказывал машины, целые системы механизмов, и даже привозил мастеров. Под конец его правления типографии Москвы, Ленинграда, Харькова и Калинина выпускали альбомы, открытки, отдельные красочные листы с портретами и картинами не хуже, чем в Лейпциге. И в его квартире этих альбомов скопилось множество, вот только жаль, что спрос на них теперь упал: богатеи искусством не интересовались, а бедным не до книг и альбомов; но и все–таки: он однажды для пробы отнес Веласкеса в магазин старой книги, там за него дали хорошую цену, и деньги получил сразу.

Подошел к полкам, где хранились художники эпохи Возрождения. Как–то редко и криво были расставлены здесь альбомы. Фламандских художников совсем не было. Перерыл, пересмотрел все — нет ни одного!..

От неожиданности сел на табурет. Крадут, таскают альбомы! Серафим и его матушка!.. Больше некому.

Вернулся в гостиную, открыл самый нижний ящик серванта. Стал считать комплекты серебряных ложек, вилок, ножей. Не знает он, сколько их было, но заметил: многих недоставало. Не видно и самого дорогого набора на двенадцать персон — серебро с червленой вязью и позолотой…

Долго сидел удрученный. Серебро берег про запас. Золота у него не было, а все украшения жены отдал Матрене. Она была старше его на пятнадцать лет, но украшения любила. Приходила два раза в неделю: варила борщ, кашу, делала салат и уходила. Дома оставался второй сын Роман. Рожден с болезнью Дауна, плохо соображал и мог запалить квартиру или залить соседей. Матрена и хотела бы насовсем переселиться к брату, да не на кого оставить сына. Серафим как–то сказал дяде: «Мы для Романа найдем сиделку, а мама будет жить у вас». И потом с тревогой добавил: «Демократы, они ведь звери: запросто квартиру отберут». Николай Васильевич пробурчал в ответ: «А меня куда же?.. У меня вон за сервантом ружье стоит, я ведь и стрелять умею». — «Стрелять? — возразил племянник. — Они с милицией придут. За шиворот — и на улицу. И станете вы, дядя Коль, бомжем. Ваш–то Кац в кепке церемониться не любит». — «Почему же это он мой?» — удивился Свирелин. «А чей же он, мой что ли?.. Это вы или такой, как вы, его в Моссовет запустили и должность ему высокую дали. От вас, от министров, они пошли, кацы всякие. А теперь–то смотрите им в рот: захочет — оставит вам министерскую квартиру, а не захочет, так и не прогневайтесь. В котельнях разных да в сырых подвалах живите. Власть, она шутить не любит — не мне вам рассказывать!» «Да уж… — невесело размышлял Свирелин. — Выкинут из квартиры и глазом не моргнут. Горбачев президентом страны был, а и то в два счета из квартиры вылетел. А брежневская двенадцатикомнатная квартира с двумя бассейнами и двумя зимними садами… Ее чеченец Хасбулатов захватил».

Невеселые это были мысли. И всегда такие разговоры заводил с ним Серафим. Сам он со своей загребущей мамашей точил зуб на его квартиру, — вот только не знал, как к ней подобраться.

Жалко ему было и альбомов, и серебряных приборов… Достал он из серванта бутылку и не спеша наполнял один наперсток за другим. Удивительное свойство имеет водка, это древнейшее изобретение! Пить противно — горькая, дерет глотку, что тебе железная щетка, а проглотишь и слышишь, как по телу разливается горячий ток. И размягчается душа, острее становятся глаз и слух, и неприятность, только что давившая сердце, кажется сущим пустяком… Мир окрашивается в розовый цвет, и ближе к тебе все радости жизни. И даже Нина, такая недоступная, будто к тебе приблизилась… Протяни руку, и вот она, мягкая, теплая, и вся благоухает ароматом полевых цветов.

Замуж?.. А почему бы ей и не выйти за меня?.. Вот скоро получу пенсию, да и продавать кое–чего будем. Наконец, квартиру одну продадим. Зачем нам две. Хватит одной моей. Вон она какая!..

Наполнил наперсток, выпил… Мысли полетели еще резвее, словно поезд, несущий его в Ленинград.

Ленинград он любил и ездил туда часто. Останавливался в гостинице «Европейская», а иногда в «Прибалтийской». Сидит, бывало, в кресле, а за окнами море шумит, и корабли взад–вперед идут. В номер он всегда приходит на подпитии. Настроение хорошее, море зовет и манит… Так бы и поплыл в сторону Англии, а там и дальше в Испанию…

Уж и не было жалко альбомов и серебряных приборов, не таил обид на Серафима и Матрену. Пригрелся Свирелин в кресле и уснул.

Утром следующего дня проснулся рано, было еще темно; аэростат, точно вздувшаяся с одного края колбаса, мотался на ветру, и слово «выберем» то превращалось в «выбреем», а то сжималось, и тогда буквы удлинялись и Свирелин читал: «выдерем». Лучи света метались вокруг шара, словно какой–то гиперболоид обстреливал претендента на высшую должность в России.

Николай Васильевич ворочался, кряхтел, как старик, — он после пяти–шести наперстков просыпался рано, а порой и посреди ночи и, как ни старался, заснуть не мог. Лучше бы ему встать, попить чаю, послушать радио, включить телевизор, да там ночью показывают фильмы, где раздевают женщин, понуждают их принимать разные позы, и то в ванную загонят, то в туалет, и с каким–то медленным, иезуитским садизмом выжимают из нее все самое сокровенное, неспешно примеривают для своих утех, а то и зачнут смаковать сами утехи, да не вдвоем, а втроем, вчетвером — целый взвод мужиков нагонят…

Смотрит иной раз такой фильм Николай Васильевич, а сам думает: «Бедняжка! У нее ведь муж есть, дети — вдруг как увидят?..»

Вконец разбитый и морально, и физически, он медленно тащился в спальню и ложился в кровать. В такие минуты решительно себе говорил: «Надо жениться! Я ведь еще не старый, совсем не старый!..»

Сон еще дальше летел от него. И в голове все мешалось, мысли путались. Он такого состояния особенно боялся — этак–то и с ума можно спрыгнуть.

Было уже светло, а сон не приходил, и тогда он снова достал бутылку. Пил лежа. Наперсток опрокидывал за наперстком. На дно бутылки не смотрел: денег у него теперь много, хватит надолго.

И так проходили часы, голова мутилась, он плохо соображал. Иногда являлась страшная мысль: водка ядовитая! Полбутылки выпьет, уснет и не проснется!..

Хватал бутылку… Но нет, вроде бы нет ни синевы, ни хлопь- ев — чистая. И наполнял еще наперсток.

Время близилось к обеду, когда в коридоре раздался звонок. На ходу надел халат, пригладил волосы, хриплым старческим голосом спросил:

— Кто?

— Это я, Нина.

Подобрался весь, крутнул головой, открыл дверь.

— Извините, Николай Васильевич. Я на минуту.

И прошла в гостиную. Села в кресло, смотрит на него, точно давно не видела.

В предчувствии чего–то нехорошего Свирелин опустился на диван.

— Хорошо ли я поступила, что бросила вас? Я ведь одна из близко знакомых. А?..

Не сразу нашелся Николай Васильевич. Рот приоткрыл от изумления. Нина, как всегда, была хорошо, утонченно–кокетливо одета. От нее шел дух свежести и молодой силы.

— Вы решили: я — ветошь старая, что меня можно бросить, — пробурчал недовольно, как это бывало в пору его силы и величия. Тогда подчиненные при таком тоне дрожать начинали. Впрочем, Нина и тогда его не боялась.

— Не в этом дело, — я, может, не так выразилась. Проще всего не замечать человека. Я ведь вижу, что вам плохо.

— Обыкновенно. Как жил, так и живу.

— Да, конечно, — живете. Да только посмотрели бы на себя со стороны. Губите свой организм, заживо…

— Нина Ивановна! Я ведь и обидеться могу.

— Можете, но не торопитесь. Я вот в газете прочитала: в Питере есть кудесник такой… трезвость людям дарит. Абсолютную трезвость! Я и другу вашему Грачеву звонила. Он к себе приглашает. Поживем у него десять дней. А?..

Новое это было для Николая Васильевича. Нина его в Питер зовет. С чего бы такое?..

Насупился, долго не отвечал.

— Не верю я… шаманам разным. Им бы деньги выманить.

— Этот и денег не берет. Так работает, бесплатно.

— Бесплатно только сыр в мышеловке. Ну да я и заплатить могу.

Нина обрадовалась, сказала:

— Я поеду за билетами, а вы собирайтесь.

— Не надо ехать за билетами.

Он позвонил в кассу, где обслуживали больших начальников, — там его еще помнили, — заказал два билета. Потом при Нине же позвонил в Питер Петру Грачеву. Тот весело кричал:

— Приезжайте, я вас встречу.

— Закажи гостиницу, два номера.

— Никаких гостиниц! Жить у меня будете. Квартира у нас большая, места хватит.

Вечером на такси они поехали на Ленинградский вокзал. А в полночь уже катили в Питер на «Красной стреле».

Ехали в специальном купе: две прекрасных постели, столик, чай, конфеты.

Нина была веселой, глаза радостно светились, она без умолку щебетала:

— Позавчера утром является ко мне Вася Трахтенберг, — помните, работал в плановом отделе?.. Он теперь директор коммерческого банка.

— Вася?.. Банкир?..

— Представьте себе — наш Вася. И будто бы проворачивает миллиардные суммы.

Свирелин аж застонал от досады. «Вася Трахтенберг — банкир!» — повторял он как заклинание.

Замечательный это был человек, Вася Трахтенберг! Работая в плановом отделе, он не составлял никаких планов и не подавал начальству полезных советов: он служил для связей с нужными людьми. И в этой роли проявлял удивительные способности. Скажи ему начальник отдела: «Вася, завтра нашему председателю нужен император Эфиопии». — «Император Эфиопии?.. Это тот… как его?.. Хайли Селасие первый?.. Будет вам император Эфиопии». И завтра в назначенный час император будет сидеть в приемной председателя. Трахтенберга никто не называл по фамилии — то ли плохо она запоминалась, то ли произнести трудновато, — называли его по имени: Вася. И был он маленького роста, как Наполеон, и многие слова произносил с трудом, а буквы иные и совсем не выговаривал, но вот угадывать тайные помыслы начальника и в самый нужный момент приходить на помощь — тут он был незаменим. Нина Ивановна поражалась и побаивалась его способности на расстоянии угадывать мысли и желания председателя, к которому его допускали редко и которого он называл не иначе, как Бугор. Вася, например, однажды шепнул ей на ухо: «Я знаю, где можно достать маленький котел из нержавеющей стали». — «Да зачем мне нужен такой котел?» — «Не вам он нужен, а председателю». — «А ему зачем?» — «Ему очень нужен, вы только скажите». Нина тотчас же пошла к председателю и сказала: «Вам нужен небольшой котел из нержавеющей стали?» Председатель вскинул на нее карие с большими ресницами глаза и долго и пристально смотрел на Нину, как он обыкновенно смотрел на нее, когда она выходила из кабинета. «Да, такой котел мне очень нужен. Откуда он у вас?» — «У меня такого котла нету, но он есть у Васи». — «А-а… — разочарованно протянул председатель и тут же потерял интерес к котлу. Склоняясь над бумагами, спросил: «А водородной бомбы у Васи нету?..»

Через три–четыре дня котел из нержавеющей стали лежал в багажнике председательского автомобиля.

Нина Ивановна спрашивала у Васи: «Откуда вы узнали, что председателю нужен такой котел?» — «Я?.. Откуда узнал?.. А в самом деле — откуда мне могла зайти такая мысль?.. Вы, Нина Ивановна, согласитесь: полезная эта мысль или нет?.. И еще я вас спрошу: вы сказали председателю, что это я ему уже достал такой котел?.. Никто не достал, а Вася Трахтенберг достал. Вася и не такое может достать». — «Может, может, я это знаю, — выходила из себя Нина Ивановна, но вы мне скажите: откуда вы узнали?..» — «Я по глазам увидел, что такой котел председателю нужен. Вы, Нина Ивановна, почаще заглядывайте в глаза председетелю — там еще и не такое увидеть можно. Жаль, я редко с ним встречаюсь. Но зато могу беседовать с шофером. Вы заметили, как часто я с ним беседую. И однажды мне шофер сказал: нам нужен такой котел… Этак литра на четыре. Председатель по воскресеньям любит ездить в лес на отдых — один ездит! Вы же знаете, он у нас бирюк. Ну так вот, и там он сам приготовляет себе кулеш. И чтобы сварить кулеш, нужно иметь во что насыпать пшена и положить сала…»

Вот таким человеком был Вася Трахтенберг. Его друзей и соплеменников в комитете работало много, и все были разные, но Вася был такой. И этот–то Вася стал банкиром! Некоторые склонны усматривать в этом факте какие–то чудеса, но Нина Ивановна понимала, что никаких чудес тут искать не надо, а все дело в способностях Васи. Ему понадобился император Эфиопии, и в нужный момент он у него сидел в кармане. Теперь же ему понадобилась Нина Ивановна, но он знал: заполучить ее непросто. Явился к ней и встал на колени, умоляет: приходи в банк, будешь у меня заместителем. «Зачем мне такой хомут? Папенька мне десять миллионов в месяц присылает. Хватает на пудру и помаду». А он: «Нина Ивановна! Озолочу. Соглашайтесь. У нас филиал в Питере есть, — там у них дела запутались. Поезжайте, помогите». — «Ну, ладно, а что значит ваше «озолочу»? — «Десять миллионов в месяц!» — «Десять миллионов! Да меня вон Рэм Вяхирев в свой Газпром зовет, двадцать пять миллионов дает». Задумался Вася, чешет свою лысину. «Ладно, — говорит, — тридцать миллионов получай и выходи на работу». — «Так и быть, приду к тебе заместителем, только с условием: выйду на работу через неделю, и зарплату — за три месяца вперед. Мне деньги нужны. И срочно». Ну, денег у него куры не клюют, отсчитал пятнадцать тысяч долларов, сказал: расписки не надо.

Разливала чай, угощала конфетами; вела себя как хозяйка, и было с ней легко и уютно.

Николай Васильевич сказал:

— Понимает, шельма, с кем дело имеет. Там, в Питере, видно, они серьезно завалились. Как бы вам того… в историю не попасть…

Поймал себя на мысли: пить и курить не тянуло; не хотел показать пристрастие к дурным привычкам. Знал, что Нина эти привычки считает большим грехом, она с мужем и рассталась по причине его пьянства, и не однажды говорила Свирелину: «Не понимаю мужиков, лакающих эту гадость. Если есть потребность любить, так любили бы женщин, да еще музыку, живопись. Вот мы, женщины, любим мужчин, и еще детей. А вас, мужиков, я не понимаю».

Нарочитая грубоватость тона, обнаженность мыслей и чувств были ее манерой, стилем поведения и дружеских бесед. Она знала, что многим нравится, что пользуется репутацией женщины строгого поведения, и позволяла себе некое озорство на грани допустимого. Она и во многом другом была рискованной и озорной, а на подчиненных могла и прикрикнуть, и сказать обидную резкость. Полагала, что безупречность в делах, которую проявляла с завидным постоянством, предельная честность и принципиальность, и, главное, врожденный талант и скрупулезная аккуратность дают ей право того же требовать и от других. Случалось, она повторяла Маяковского: лучше могила, чем бухгалтерия, но все знали, что сама–то она и любит свое дело и понимает его важность.

Свирелин ее побаивался. Никогда не понуждал нарушать законы или что–нибудь сделать не по правилам; частенько брал ее с собой в командировки. И еще с ним ездил помощник — полковник в отставке Морозов. Того он не любил, но обходиться без него не мог.

— Вот в таком вагоне, — заговорила Нина, — мы ездили с вами в Лейпциг.

— И не один раз.

— Помню, вы хотели, чтобы я ехала в другом купе, но я погнала туда Морозова, а сама осталась с вами. Что вы тогда подумали?

— Не знаю. Я ваши поступки не всегда понимал.

— Ну, во–первых, вы мне нравились, а во–вторых — боялась, как бы он вас не отравил.

— Отравил?.. Вот уж новость! Зачем это ему?

— Как зачем? Эта публика везде работает, везде они преследуют свою цель. Вы им неугодны. Ваш пост для них вот как нужен!

Хотел бы узнать, что означает ее слово «нравились», но сделал вид, что не придал значения этому заявлению. И все–таки не выдержал:

— Вы сказали: я вам нравился. Ну, а это уж, сударыня, вы явно надо мной смеетесь. Вам и вообще–то никто не нравился, а я со своим характером… сколько крови попортил.

— Это так. Как начальник вы, конечно, не сахар, но как мужчина… У меня в бухгалтерии все девочки были в вас влюблены.

Это ее «не сахар» задело самолюбие Свирелина.

— Чем же я вам не нравился как начальник?

— Пятились все время, одну за другой сдавали позиции. Вас даже шабес–гоем называли. Если из плана издательства выбросить русского автора, вы и слова в защиту не скажете, а если Евтуха какого или сволочную Ахмадулину, вы и лапки кверху: не надо, не троньте!..

Свирелин чувствовал, как кровь хлынула в голову, стыдно стало. Пусть бы кто угодно бросил такое обвинение, но только не она.

— Вот именно — сволочная. Тронь я ее пальцем, какой бы вой поднялся. Все забугорные голоса бы вскинулись: нашего бьют! Националисты!

— Вот–вот — за нее и голоса вой поднимут, а за нашего бедолагу–писателя и заступиться некому. Не потому ли ихняя Шагинян мне выговаривала, что она лишь две тысячи рублей в месяц получает, а того и знать не хотела, что средний доход русского писателя сто тридцать рублей в месяц составлял. Так за что же нас с вами уважать будут? Не–ет, Николай Васильевич, придет времечко, и теперь уж близко оно, когда все наши партийные и министерские игры всплывут на поверхность и нас с вами назовут поименно. Сейчас–то мы возмущаемся: что это за народ такой, разрешил империю обвалить, и никто на улицу не вышел. И писатели все молчат, как в рот воды набрали. А кого им защищать — нас с вами? Чиновников, которые мерзавцам всяким жизнь сладкую устраивали, а их–то, писателей русских, голодом морили?

Насупился Николай Васильевич, стал укладываться спать, а Нина взяла халат, домашние туфельки и вышла из купе. Когда она, переодетая, вернулась, ее сосед делал вид, что уже спит, но он не спал, а думал о своих делах, которые оборвались так неожиданно и стали прошлым. Нина была его главным помощником, «проворачивала» у себя в бухгалтерии миллиарды рублей, — знает, сколько новых типографий, полиграфических комбинатов построил он за двадцать лет. В сущности, полиграфическую базу они создали заново, оснастили ее самым современным оборудованием, в том числе и иностранным. Впервые за всю историю России школы, техникумы, институты стали получать вдоволь учебников — это его заслуга, его служебный и гражданский подвиг…

Стороной сознания промелькнула мысль: «Но что это за учебники?.. В них Лермонтова заменили Багрицким, а вместо стихов Некрасова печатают заумь Вознесенского, Кольцова вытеснил Окуджава. Если верить учебникам истории, войну с немцами выиграли американцы, а полководец Жуков был грубиян и лишь тем славен, что поля сражений устилал трупами русских солдат.

Вроде бы и не его это дело — составлять учебники, на то есть Министерство образования, но уступил же он требованию инструктора ЦК партии и назначил директором издательства «Просвещение» полуеврея из Горького. Они, лукавцы со Старой площади, на большие идеологические посты всегда серую мышь искали и, как правило, в других городах находили. Выдернут из какой–нибудь Самары жалкого чиновника и громадный пост ему в Москве на блюдечке поднесут. Ну, тот и одуреет от радости, и смотрит преданно в рот высокому чиновнику, на лапках перед ним стоит.

И уж мало кто догадывался об одном условии: корешки у такого человека непременно должны быть еврейскими. Свирелин еще в молодости знал этот великий цековский секрет, но всю жизнь молчал и даже себя старался уверить, что нет этого явления в нашей жизни, а если и есть, то не так уж это и важно.

Так наверху во всех руководящих сферах сплотился конгломерат ничтожных людишек, которых вскоре после развала Советской империи начальник органов безопасности Крючков назовет агентами влияния. Все они втайне и глухо ненавидели все русское и с вожделением смотрели на Запад, где жизнь была построена на принципах «купи–продай, объегорь ближнего и скопи побольше денег». Из них–то потом и составился класс «новых русских».

Вагон мягко, чуть заметно покачивался на стыках рельсов, над дверью мерцал ночной синий огонек… Свирелин не спал. Будь он сейчас дома, достал бы бутылочку и сосал бы как соску свои наперстки. Вот уж чего не знают люди, подобные Нине, — непьющие, некурящие: благотворного действия табака и водочки. Выкуришь сигарету, опрокинешь два–три наперстка, и мысли эти, пожирающие все нутро, растворяются как в тумане. Они еще шевелятся некоторое время где–то в темных уголках сознания, но уж не грызут ум и сердце и все дальше уползают куда–то в тень, — и место их замещает состояние невесомости, и сладкий шум разливается по телу, будто малиновый звон колоколов возвещает о празднике жизни, о чем–то хорошем и беззаботном. Смолкает совесть, и время превращается в сплошной поток чего–то легкого и веселого, окрашенного в розовый цвет.

Плохо лишь, что в голове шумит и болезненно отдается в висках, слышит он упругую пульсацию крови, но к этому можно привыкнуть, — не надо только бояться.

«Стоит ли мне расставаться с этим спасительным, услаждающим жизнь средством? Нужно ли было соглашаться на поездку в Питер?.. У нее, видишь ли, там дело, а я ее сопровождай…»

Огонек подрагивал и слабо мерцал над дверью, вагон покачивался, на стенах метались блики от станционных огней или от луны, то вылетавшей из–за леса, то скрывавшейся за облаками; и все двигалось, дрожало, и будто бы даже жаловалось на что–то — глухо, надсадно стонало.

Нина спала безмятежно, а Николай Васильевич хотя и дремал, и погружался в забытье, но сон его был некрепок, все время прерывался кипящими в голове думами. Он вспоминал, когда вот так же с Ниной и в таком же специальном купе на два лица со столиком, чаем, конфетами он не однажды ездил в Ленинград и за границу — в Германию, Чехословакию, Италию… Нина нужна была для заключения контрактов, взаиморасчетов. Она на память знала все финансовые возможности комитета, могла сравнивать цены на оборудование, могла судить о классе машин, потребностях наших типографий. Свирелин вначале оставлял с собой в купе помощника, который так же бывал с ним во всех поездках, но однажды Нина сказала: «Я хочу ехать с вами, а Морозов пусть идет в другое купе». И это ее заявление было так просто и так естественно; она не стеснялась начальника, и ей доставляло удовольствие за ним ухаживать. А еще Свирелин подозревал, что Нина не хочет, чтобы они с помощником выпивали в дороге, и за это министр на нее не обижался.

Петр Трофимович Грачев — душевная рана, вечная боль Свирелина. Их знакомство, а затем и дружба возникли в самом начале председательской карьеры Николая. Как–то один московский писатель принес ему только что изданный роман:

— Вы посмотрите, какие книги печатают на Украине.

Свирелин книг не читал — некогда было, но эту, с интригующим названием «Егоров пласт», решил прочесть. Пораньше лег в постель, раскрыл книгу. И читал всю ночь, не мог оторваться. Поразили его в этой книге все: и язык, целомудренно чистый, светлый, и сюжет, и хитро сплетенная композиция. В нашем веке литераторы стали утрачивать искусство плести увлекательный сюжет, пишут неинтересно. Даже Леонид Леонов в беседе с ним как–то признался: у моих книг будет десять тысяч читателей, не больше. У меня есть недостаток, с которым я ничего не могу поделать: вялость сюжета и композиции. А вот этот писатель с неизвестной ему фамилией Грачев написал роман интересный. Поразила Свирелина и другая сторона, может быть, самая важная: автор ворошил «еврейскую кучу». Это в литературе последних десятилетий было абсолютно запретной темой. Еврея трогать нельзя — тотчас же тебе пришьют ярлык антисемита. А это уж клеймо на всю жизнь, с такой метой не пустят никуда, и даже друзья будут бояться тебя, как прокаженного.

Позвонил писателю, давшему ему книгу:

— Как живет он там на Украине, этот автор?

— Да он живет у нас, в Москве. В Донбассе работал несколько лет собственным корреспондентом столичной газеты, там и собрал материал для книги. За этот роман его выставили из редакции. Вы бы ему подыскали что–нибудь.

Свирелин долго молчал. «Надо же! — думал он. — Устраивать такого человека. Да его, небось, и все критики московские знают». Спросил писателя:

— О нем в газетах кто–нибудь писал?

— Там, на Украине, его роман рвут в клочья, печатают разгромные рецензии, а у нас… пока тихо.

— Ну, ладно. Пусть он ко мне зайдет.

На следующий день в конце рабочего дня к нему пришел Петр Грачев; совсем еще молодой, крутоплечий парень. Сутуловатый, с длинными тяжелыми руками, он неспешно шагал по ковру и чем–то напоминал медведя. На вид ему было лет двадцать пять.

Свирелин его спросил:

— Сколько вам лет?

— Тридцать.

— Вон как! А на вид не скажешь. Вы журналист?

— Да, но в газете работать не буду. Хватит! Набегался, как заяц.

— Чем же будете кормиться?

— За деньги, полученные за роман, купил дачу, завел пасеку, разбил хороший сад, огород, построю большие теплицы — проживу.

— Есть ли у вас дети?

— Да, у меня жена, четверо детей.

— Ну вот, их одевать и кормить надо. Много денег понадобится.

— Мед буду продавать.

— А у вас сколько ульев?

— Пока десять. С ульев налог не берут, дело доходное.

Отвечал весело, уверено. Большого начальника не стеснялся. Может, впервые с министром говорит, а не робеет. Свирелину он понравился. Грачев как бы отвечал на вопросы, которые не раз возникали и перед ним: что будет делать в случае крушения карьеры? Чем кормиться, как жить?.. Ответа не находил и было ему жутковато представить себя на улице без должности, без рекомендаций, а, может, еще и без партийного билета. С ними–то, большими начальниками, такое случается.

Продолжал расспросы, — не очень деликатные, но слишком уж хотелось знать внутренний мир собеседника, его психологию и жизненную философию. К нему нередко являлись так называемые борцы за права человека, диссиденты, авторы всяких подпольных изданий, пасквилей на советскую действительность, но то были евреи, любезные всяким забугорным голосам, западным газетам, радио, — с теми было все ясно: явные и скрытые враги режима, жаждущие реставрации капитализма в России. С ними возились как с младенцами, боялись обидеть, задеть неловким словом, всячески юлили перед ними, каждый старался показать, что он–то против них ничего не имеет, но там, наверху, — требуют. Расставались, довольные друг другом: я тебя не трону и чем возможно помогу, а ты уж меня того… не выдавай тем, забугорным голосам, которые на весь мир ославят — и бюрократом обзовут, и ортодоксом, а то еще и прямо скажут: «дурак» или «идиот». Бьют они больно, частенько и наповал.

Боялся этих молодцов и Свирелин.

Этот же — другого сорта. Защиты у него нет. Он русский, но в России не хозяин. Положение русского у нас еще Есенин верно подметил: «В своей стране я словно иностранец… Под чужую песню и смеюсь и плачу».

— Вы писателя такого — Шевцова, знаете?

— Как же! Читал его роман «Тля». Смелый мужик! Один против такой своры пошел.

Свирелин дальше в эту тему не углублялся. Жалел, что затронул щекотливый национальный вопрос. Боялся, как бы Грачев не стал развивать его.

— Жена ваша работает?

— Да, она младший научный сотрудник в Институте биохимии.

— Ну вот, младший сотрудник. Зарплатишка–то, поди, рублей сто сорок.

— Сто тридцать.

— Вот… сто тридцать. А есть–пить надо. Вы член Союза писателей?

— Нет, меня не примут.

— Почему не примут? Вы же роман написали?

— Написал, да он шибко не нравится этим… ребятам. Их там процентов восемьдесят. А в приемной комиссии и того больше.

«Опять съехали на эту тему», — подумал Свирелин. И решил сворачивать беседу. Буркнул себе под нос:

— Позвоните мне через неделю.

Грачев поднялся и, улыбаясь, сказал:

— Рад знакомству, Николай Васильевич! Много слышал о вас хорошего.

«Он еще комплименты говорит».

— Хорошо. Идите.

Сочувственным взглядом провожал посетителя: «Надо пристроить мужика. С таким–то его характером и пропасть недолго». И еще думал: «Пчелы не прокормят. А впрочем, как знать?..»

Сцена эта, теперь уже далекая, вспомнилась отчетливо, резко, будто вырубленная на камне. И не потому он ее вспомнил, что Грачев — крамольный писатель и Свирелин отважился назначить его заместителем директора по кадрам одной столичной типографии, а вспомнился ему Грачев в связи с оброненной Ниной фразой: пятились мы с вами под напором всякой сволочи, и до тех пор, пока Россия–матушка не упала в пропасть. Не будет нам прощения от внуков и правнуков.

Она, эта мысль, и раньше тревожила его совесть, он от того и сосал свои наперстки, но вот выразить так явственно и просто…

Слова Нины прозвучали как приговор. Их и должна была произнести женщина. Она творит и созидает мир, она за него главная ответчица.

Вагон от быстроты движения покачивается с боку на бок, блики на стенах уж не мелькают, — видно, луна спряталась за облака и не тревожит сон земного мира. Свирелин и дома–то спал плохо, а тут и совсем не сомкнет глаз. Греет его душу близость Нины, этой удивительной женщины. Она спит крепко, и, видимо, ничто в жизни ее не тревожит. Года два назад рассталась с мужем, детей нет, отец еще не старый, директор большого завода где–то на Урале или в Сибири. Такая молодая, интересная, неужели нет и любовника? А если есть, что он за человек? И понимает ли, каким сокровищем обладает?..

Прав у Свирелина на Нину нет никаких, а при мысли о любовнике сердце холодеет. Нравилась она ему всегда, со времен ее девичества, а уж когда в комитет пришла, он ловил каждую возможность, чтобы увидеть ее, пообщаться с нею. Подгадывал время, чтобы после работы пригласить в машину, вместе поехать домой. Впрочем, этим не злоупотреблял. В окна смотрят десятки глаз, найдутся и любители почесать языки.

В Питер он едет с надеждой одолеть порок пьянства и начать новую жизнь. У него еще сохранились связи, многие бывшие приятели и теперь занимают видное положение; найдут и ему место. И тогда…

Мысль о Нине снова заползала в голову, и мечта о прекрасной женщине не казалась такой уж эфемерной.

Повернулся на спину, смотрит на синеватый ночной огонек.

Вспоминает самые напряженные дни в отношениях со своим главным бухгалтером, но и тогда не меркнул его интерес к Нине.

Первые серьезные трения возникли в связи с делом о подпольных дипломах, выпущенных типографией, где работал Грачев. Он однажды напросился к нему на прием и тихим, заговорщицким голосом сообщил о пяти тысячах дипломов, изготовленных в его типографии и проданных кавказцам.

— Какие дипломы? Не понимаю вас.

— Обыкновенные. Об окончании институтов, университетов.

— Ваша типография не имеет права печатать дипломы.

— Не имеет, а напечатала. Тайно, пять тысяч штук.

— А вы откуда знаете? Почему это вы мне докладываете, а не директор?

— Я председатель местной организации народного контроля. Мне поступил сигнал.

Свирелин поднялся, в волнении ходил по кабинету. Подошел к Грачеву, склонился над ним:

— Я давно знаю вашего директора, он не мог допустить.

— О директоре ничего не могу сказать, но дипломы напечатаны.

— Но вы понимаете, какой резонанс получит эта история, выйди она наружу?

— Понимаю, Николай Васильевич. И даже очень хорошо понимаю. Я потому и пришел к вам.

— Кто еще знает об этом?

— Думаю, пока двое: я да тот, кто подал мне бумагу.

— Кто он?

— Аноним. Выстрелил из кривого ружья, а самого не видно.

— А-а… Это уже легче. Ну да ладно. Вы пока никому не говорите, а я подумаю, что предпринять. Следствие будем проводить тайно. Дело в том, что типографии относятся к особо важным идеологическим объектам, и всякие серьезные решения, связанные с ними, принимаются на самом верху. Оставьте бумагу, а сами держите в секрете эту информацию.

— Будет сделано, Николай Васильевич. Не беспокойтесь.

Неспешный ход воспоминаний да мерный стук колес убаюкали Свирелина. Он уснул. И спал до того момента, когда в коридоре раздался голос проводника:

— Подъезжаем к Петербургу. Поднимайтесь!

Нина принесла чайник, и они сидели за столом, пили чай с печеньем и конфетами. На перроне их встречал Грачев с супругой Лидией Петровной. Свирелин знал, что ей за сорок, но в окна вагона заглядывала женщина совсем молодая, черноглазая, с резко очерченными бровями и длинными ресницами. «Уж не женился ли он тут на другой»? — подумал Свирелин, выходя из вагона. Но нет, представляя супругу, Грачев называет ее «Лидия Петровна». Значит, она, та самая, о которой он ему писал. У нее недавно умер муж, знаменитый ученый, директор института, а у Грачева умерла жена Надежда Николаевна, вот они и поженились. Живут на два дома — в Москве у Грачева и здесь, в Петербурге.

Нина и Лидия Петровна идут впереди, оживленно беседуют, а Грачев со Свирелиным — сзади. У вокзала сели на такси и минут через двадцать были дома.

Квартира у Грачевых просторная, комнаты большие, потолки высокие. И мебель тут была старинная, еще с прошлого века. Квартира досталась родителям Лидии Петровны от дедушки по линии отца. Как и отец, ее дедушка был крупным ученым–биологом, имел звание академика. В их квартире бывали Тимирязев, Павлов, Менделеев. Их портреты висели на стенах в гостиной. В широком просторном холле висели два небольших портрета, написанные маслом, мужчина и женщина. Мужчина пожилой, с редеющими волосами, а женщина молодая и очень интересная.

— Это — мои учителя: Геннадий Андреевич Шичко и его супруга Люция Павловна.

Хозяйка повернулась к Свирелину:

— Им, этим людям, миллионы бедолаг–алкоголиков обязаны вторым рождением. Ну да, насколько я поняла Петрушу, вы тоже хотите приобщиться к трезвой жизни.

Свирелин съежился от суровой простоты этих слов, но ничего не сказал. Не хотелось бы ему состоять в гильдии бедолаг–алкоголиков; он подумал: «Я и сам могу отрезвиться, без всяких учителей. Вот скажу им об этом».

Гостей разместили в отдельных комнатах. Потом хозяйка пригласила всех завтракать.

Сидели за круглым большим столом на кухне, служившей одновременно и столовой. Ложки, вилки, тарелки и даже салфетки — все тут было отмечено печатью стародавних времен, памятью о людях другого мира, но близких по крови и духу. Свирелину чудилось, что он слышит спокойную величавую речь людей отлетевшей эпохи, их смех и дыхание, звон хрусталя и фарфора. Есть что–то волшебное, завораживающее в предметах, переходящих к нам от далеких предков; незримо струится от них живительное тепло и, мы, прикасаясь к ним, как бы вбираем энергию прежней могучей жизни.

Обращаясь к Свирелину, без дальних предисловий заговорила Нина:

— Тут, как мне рассказал Петр Трофимович, такая картина: волшебников в Питере много, человек двадцать пять, и среди них есть волшебница, то бишь дама.

— Не нужна дама, — пробурчал Николай Васильевич. — Пойду хоть к черту, но не к даме.

Свирелин склонился над тарелкой и не видел улыбок на лицах друзей. Его шея, щеки заметно побурели, разговор не нравился, и он не хотел бы его продолжения. Не больной же он, наконец, чтобы устраивать его к каким–то шаманам. Эти «учителя» хозяйки, изображенные на красочных портретах, казались ему нелепыми рядом с портретами гигантов русской науки. Он не поднимал взора на друга своего Грачева и не понимал его беззаботной веселости. «Серьезный человек, а позволяет жене заниматься черт знает чем». И как только он об этом подумал, явилась и догадка: уж не она ли эта самая волшебница?.. Конечно же она! Иначе зачем бы она сказала: «Мои учителя»?

Свирелин знал, что Грачев пишет какие–то книги о методах отрезвления, он сюда в Питер и ездил затем, чтобы изучать эти методы, писал об ученом Шичко. Он здесь и с Лидой познакомился. Слышал обо всем этом, но как–то краем уха, и книг его не читал, и не вникал в эту проблему. Серьезно полагал, что лечить алкоголиков — пустая затея. Человек пьет потому, что в нем такая потребность заложена от природы, в жизни случаются обстоятельства, — вот как у него теперь, — когда вино или водка служат ему облегчением от невзгод и страданий. Он сейчас, в эту минуту, решил, что зря поддался уговорам Нины и приехал сюда за исцелением. Вот сейчас он об этом и скажет, но только так, чтобы не обидеть Нину. А она точно слышала его внутренний монолог, наклонилась к нему:

— Так значит, к мужику поедем? Решайте. Как скажете, так и будет.

— Я уже решил, — бубнил Свирелин, точно в бочку. — Побудем здесь денек–другой и домой подадимся.

— Ну, нет! Это уж фигушки! Раз приехали, то курс пройдем полностью — от первого дня до десятого. Я уж деньги Лидии Петровне отдала. Она сейчас, после завтрака, поедет договариваться.

— Я и без того пить больше не буду. И раньше–то пил немного, а теперь… так и быть. Не стану вовсе.

Нина наклонилась к Свирелину, заглянула ему в глаза:

— Николай Васильевич, голубчик, не отказывайтесь. Очень я вас прошу.

Свирелин посмотрел на нее внимательно, и во взгляде его карих, еще молодых глаз отразилась сердечная благодарность. Чуть заметно кивнул:

— Ладно.

Про себя подумал: ни в чем я ей не могу противиться.

— А теперь будем решать: к кому пойдете в группу? Может, все–таки к волшебнице?

И она посмотрела на Лидию Петровну.

Свирелин понял и тоже посмотрел на хозяйку.

— Если это вы, Лидия Петровна, то, пожалуй, готов вам повиноваться. Только скажите сразу: ваша наука требует каких–нибудь жертв?

— Ровным счетом никаких. Впрочем, есть три условия: ваше желание, серьезность и внимательность. И еще одно, — оно, пожалуй, будет самым главным: вы должны писать дневник.

— Считайте, мы обо всем договорились. А можно ли мне заранее что–нибудь прочесть по этой теме? Простите меня за невежество, но я лишь только однажды слышал по радио упоминание о методе Шичко.

Приятели молчали. Наверное, в этот момент оба они вспоминали один свой телефонный разговор еще в самом начале горбачевской перестройки. Тогда действовал закон об ограничении продажи водки, и в тех магазинах, где водку продавали, выстраивались большие очереди. Свирелин однажды в холодный зимний день стоял в такой очереди и от магазина позвонил Грачеву.

— Наделали вы делов с этим вашим борцом за трезвость академиком Угловым… Я как идиот стою за бутылкой водки и слышу, как вся очередь клянет вас за ваши статьи в газетах.

В то время академик Углов и писатель Грачев выступали со статьями, писали книги о вреде пьянства, их фамилии были у многих на слуху, — особенно у пьющих людей, терпевших неудобства от борьбы за трезвость. Получалось так, что боролись не только со спиртным зельем, но и с теми, кто потреблял его. Как раз в это время Свирелин был отставлен от должности и старался водкой заглушить обиду и заполнить ни на что не нужное ему время. Он оказался в обществе ханыг и пьяниц и по утрам вливался в стаю жаждущих выпить и вместе с ними слонялся по магазинам в поисках бутылки. Грачев тогда не очень вежливо ему сказал:

— Водка не молоко, без нее и обойтись можно.

Свирелин бросил трубку и долго после того не звонил Грачеву. Как человек государственный, умеющий крупномасштабно мыслить, он сознавал важность алкогольной проблемы, но путей выхода из нее не видел. И тех, кто писал статьи, шумел, пугал народ, считал людьми несерьезными, популистами. Разделял расхожую точку зрения: «Они свою цистерну выпили, а теперь блажат». Поэт Владимир Фирсов однажды в разговоре со Свирелиным заметил: «Сами–то они, чтобы никто не видел, ночью под одеялом всасывают».

Теперь сожалел, что ничего не читал из грачевских писаний, особенно его книги о Геннадии Шичко, о чудодейственном методе избавления людей от вековечного порока пьянства.

Грачев принес ему в комнату стопку книг:

— Вот… читайте.

Рассказал эпизод, случившийся у него с маститым писателем в Москве. Назвал фамилию.

— Вы должны его знать.

— Как не знать! Встречался много раз.

— Так вот… Звонит он однажды, говорит: «Прочитал ваш очерк о Шичко «Тайны трезвого человека». Хотел бы поехать к нему. Он всех принимает?» Ну, меня словно черт за язык дернул. «Нет, не всех, — говорю. — Его метод воспринимают люди интеллектуальные, мыслящие». — «А как он определяет, мыслящий перед ним или олух безмозглый?» — «А он на лицо смотрит. Лицо, оно обо всем скажет». Ну а, вы сами знаете, лицо у него словно топором вырублено. Он, видимо, намек услышал: проворчал что–то и бросил трубку. А через месяц или два его супруга звонит мне: что уж вы такое магическое сказали мужу — он после разговора с вами в рот рюмки не берет. Так что, как видите, я тоже могу отрезвлять.

Грачев засмеялся, а Свирелин брови сдвинул к переносице; он, очевидно, подумал: мне бы так… после одного разговора…

Вынул из стопки небольшую книжицу вдовы недавно умершего Геннадия Шичко, Люции Павловны: «Слово есть Бог». Сунул ее в карман и сказал:

— Пойду в парк. Читать буду.

Нина Ивановна тем временем приоделась, навела марафет и зашла к мужчинам:

— А я в город. И скоро меня не ждите. Буду знакомиться… с делами.

Из квартиры они со Свирелиным выходили вместе.

— Может, проводить вас? — сказал Свирелин.

— Нет–нет, вы приступайте к своим делам, а я буду приступать к работе.

Подумав, добавила:

— Вы ведь знаете: к работе я отношусь серьезно.

— Как не знать, — буркнул Свирелин. — Очень даже хорошо знаю.

И они разошлись по своим маршрутам.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Нина Ивановна без труда нашла на Литейном проспекте дом с позолоченной вывеской «Банк Strit Boul». Глухая дверь и никакого подъезда, никакого указания на движение людей. Захватила пальцами висевшее над вывеской массивное медное кольцо и, как наказывал Вася Трахтенберг, ударила три раза. Ожидала минуту, две… Тишина. Она повторила удары. И снова тишина. Отступила на шаг, осмотрела дом — небольшой, трехэтажный особняк.

Не знала, что ее внимательно разглядывают во встроенный над дверью оптический прибор, изучают. И когда она уже хотела уходить, дверь стремительно распахнулась:

— Вы к нам?

— Да.

— Представьтесь, пожалуйста.

Нина назвала себя, и ее пропустили.

Показали на дверь, вписанную заподлицо в стену; виднелась одна костяная ручка.

За столом, уставленным телефонами, компьютерами и множеством каких–то электронных приборов, сидел худосочный с длинной шеей и слабой грудью дядя непонятного возраста. Нину поразили его глаза: они были очень большие, широко открыты и на белых выпуклых полях, независимо друг от друга, плавали маленькие, черные как ночь, окружья. Как раз в это время в России с подобными рачьими глазами был министр иностранных дел; он вот так же бессмысленно таращил на всех белки и походил на существо, упавшее с другой планеты; или могло показаться, что он сильно кого–то боялся.

С первых же его слов Нина поняла, что умом Сократа этот дядя не обладал.

— Вас как зовут? — спросил он.

— Нина Ивановна.

— Хорошо. Вася Трахтенберг нам звонил и тоже говорил, что вас зовут Нина Ивановна. А еще он говорил, вы все знаете и можете сказать, где и за что нас могут зацепить. У нас тоже есть такой человек — Сергей Качалин, но у него мозги пошатнулись, и он запутался в цифрах: ничего не может сказать, а только делает страшное лицо и нас пугает.

Нину забавлял ее новый начальник; она не сразу могла заключить, серьезно он с ней говорит или у него манера такая прибавлять некоторую театральность в свою речь; и так же нелегко было уловить природу его акцента — кавказский ли он человек, или еврей, но евреи лишь старые и местечковые так говорят, а современные уже давно говорят, как все нормальные люди; этот же еще не старый и живет в Петербурге — откуда же у него такой стиль и такая манера выражаться?

«Пучеглазый» — так его сразу же окрестила Нина — раскачивал большую голову на тонкой шее и будто бы пытался еще что–то сказать, но забыл и не мог припомнить. Какие–то движения производил толстыми бледными губами, глаза еще дальше уводил под верхние веки, а нижнее поле белков уже светилось, как у слепого, и оттого казалось, что ему сделалось плохо и он вот–вот станет валиться со стула. Нина спросила:

— Вас как зовут?

— Гиви Шахт. Немного странно, но так уж… Гиви Шахт.

И неожиданно добавил:

— У вашего отца неприятности.

— У моего отца?

— Да, у вашего. Не у моего же! Моего, слава Богу, нет, и мамы нет, и я потому не знаю, почему я Гиви и почему Шахт. Родился я в деревне, в Рязанской области, и мой папа был священником, может, потому я Шахт. В Москве много сейчас шахов и шохов. В думе есть Шохин, в правительстве всем заправляет Шабдурасулов, а в суде — Шахрай. Там только один не ползает, а летает по небу — это генерал Лебедь. Он тоже наш, но почему–то Лебедь. Остальные ползают и шипят. И что же с того?.. Многим не нравятся люди с шипящими фамилиями, но если они умные, так что же? Как я уже вам сказал, я тоже Шахт — не убивать же меня за это! Мой дедушка был Шойхет, но он еще не был раввин, то есть священник, и отец решил, что Шахт лучше. В шахтах добывают уголь, шахтеров у нас любят, самый почетный человек на свете был шахтером, это Стаханов, может, слышали? Но я вас заговорил, а вам надо работать. Вася звонил и сказал, что вы будете работать до тех пор, пока мы не узнаем, какая бумага что означает. Он говорил вам так?

Нина повела плечом.

— Извините, но я хочу знать, какие неприятности у моего отца?

— Какие? Вы спрашиваете — какие? Директором завода кто работает, я или он? Триста миллионов рублей в месяц кто получал? Может, я получаю?.. И что же вы хотели? Такую кучу денег нельзя загребать вечно!.. Пусть бы он брал, но ведь рабочим не платил зарплату. Это же треть миллиарда! А миллиарды у нас получает один Черномырдин, да еще человек пятьсот около него. Да те ребята, которые сидят в кремлевских кабинетах. Больше так–то уж много никто не получает. Ну и вот… Однажды утром собрались женщины и заперли вашего папу в кабинете. Они его спрашивают, почему их мужьям восемь месяцев не платят зарплату? Если бы мне восемь месяцев не платили деньги, я бы тоже собрался и запер. Но вы не делайте большие глаза: я скажу Сапфиру, и он его вытащит.

— Кто это — Сапфир?

— Вы не знаете, кто такой Сеня Сапфир? Хорошенькое дело. Приехали к нему работать, уже получили от него деньги, а не знаете… Хорош и Вася Трахтенберг. Ничего не сказал. Так я вам скажу: Сапфир — это магнат! Уже такой магнат, что позвонит в Москву и ваш папа будет чистеньким. Вы только работайте. Вот вам ключи от трех комнат — там все бумаги.

Гиви достал из ящика стола ключи и подал Нине.

— У нас есть бухгалтер Сергей Владимирович, он все объяснит.

Склонился к переговорному аппарату, позвал Качалина.

Магнат Семен Львович Сапфир не любил общества, не ходил на рауты и презентации, но он обожал жену свою, женщину совершенно исключительных достоинств Ирину Михайловну Еремееву, сохранившую свою девичью фамилию. При женитьбе он хотел взять ее фамилию, как это сделал недавний хозяин города Толя Филькинштейн, ставший после первой женитьбы Субчиком, — тоже фамилия! — но и все же! Простая и не очень понятная. И, попробуй, разберись, какой он национальности. Сеня не переменил. И была на то серьезная причина: собирался он с отцом и матерью переехать на родину своих предков. Там бы фамилия Еремеев была неуместной, торчала бы, как перо гусиное в черной отцовской шляпе.

С сыном от первого брака двенадцатилетним Романом отношения были сложные. Он с самого рождения любил его какой–то исступленной любовью, ловил каждую минуту, чтобы поиграть с ним, погулять или сводить в детский театр, зоопарк или кино, однако, по мере того как Роман вырастал, их отношения менялись, отец все чаще был вынужден отказывать в просьбах сыну, а подчас раздражался и готов был его ударить.

Была у него еще и падчерица Александра, взрослая дочь Ирины Михайловны. Но сейчас она находилась в Дамаске, где у них, как и в Тель — Авиве, был собственный дом.

Сапфир мало говорил по телефону; он все больше лежал на диване и смотрел французские альбомы, где представлялись обнаженные женщины, мужчины и всякие пикантные положения.

Раньше он любил двигаться, охотно навещал друзей, бродил с женой по городу, по магазинам, а по воскресеньям посещал церковь, изображая прилежного христианина, но теперь он всего боялся. Ездил в бронированном лимузине, озирался по сторонам, всюду чудилась ему засада. Глянет на окно какого–нибудь дома и прижмется в угол салона. С леденящим душу ужасом все время ждал, что вот–вот грянет автоматная очередь и броню автомобиля прошьют пули. Шофера просил: скорее, скорее!..

Вот почему он редко выезжал из дома и уж совсем не выходил.

Уехал бы подальше из проклятой России, но держали его недооформленные сделки, всякие шероховатости при выписке документов, многочисленные «хвосты», которые он бы хотел убрать и подчистить. Для этих подчисток он создал контору с респектабельным названием. А теперь вот выписал из Москвы специалиста экстра–класса по бухгалтерскому учету.

Наконец, в Москве он держит своего представителя Васю Трахтенберга и оплачивает целый батальон прожорливых чиновников.

Вот почему магнат Сапфир теперь все больше находился дома и — лежал. Лежал он всегда. Если не ел и не прогуливался по комнатам, то — лежал. И в разговорах иногда приводил высказывание американского автомобильного короля Форда: если у меня есть возможность сидеть, а не стоять, я сижу; если можно лежать, а не сидеть — лежу. Или еще ему нравился образ жизни Уинстона Черчилля, который дважды на день прикладывался к подушке и даже министров принимал лежа.

О Черчилле любил рассказывать — то ли слышал где–то, то ли читал, — что тот долго жил и, если бы не упал в ванной и не сломал два ребра, прожил бы больше своих девяноста лет.

В молодости Сеня Сапфир не любил хирурга Углова, якобы за то, что тот не принял его, выпускника медицинского института, в свою клинику. И будто бы сказал даже: «У него руки как крюки, он не сможет оперировать». Руки у него, действительно не задались: пальцы толстые и короткие, но на крюки совсем не похожи. Такой хулы он простить Углову не мог. «Антисемит!» — клеймил его одним словом. И люто ненавидел, как всех антисемитов. Но вот теперь жадно ловил каждую информацию об Углове. Девяносто четыре года, а он до сих пор оперирует! Пример Углова ему говорил: жить можно долго! И не только жить, но и работать.

Сапфир надеялся на долголетие. И не потому, что так уж сильно любил жизнь. Нет, он панически боялся смерти и хотел бы ее отодвинуть подальше.

Беспокоил Сапфира лишний вес. Нельзя сказать, что Сеня был толстым. И живота уж слишком большого у него не замечалось. Разглядывая себя в зеркало, удивлялся, как это природа не дала ему никаких затейливых линий. Его как бы неумелый плотник обтесал: левый бок ровный, правый тоже ровный, а вот место ниже спины не обозначил. И ноги у него толстоваты и коротковаты. И выходило, что садился он на край спины, и если кресло было высоким, ноги на пол не спускались, а торчали по сторонам, как у ребенка. Он потому, попадая в чужие дома, искал сиденье низкое и опускался на краешек, — так, чтобы ногами до пола доставать.

А думы о смерти появлялись каждый раз, когда случались серьезные осложнения, главным образом, финансовые. Вот сейчас настала полоса сплошных неприятностей. Кому–то вздумалось копать все коммерческие операции, которые совершались в пору правления Петербургом Субчика. Началось следствие. Попервости оно едва подвигалось: следователи — свои люди! — но из Москвы пришел какой–то сигнал, и дела закрутились. А тут еще Субчик улепетнул в Париж, якобы для лечения, и следствие пошло еще быстрее.

Сапфир повис на телефоне. Говорил он с Шахтом, хотя и считал его круглым идиотом, — больше говорить было не с кем.

В тот день, когда Нина пришла в дом на Литейном, Шахт ему позвонил:

— Птичка из Москвы прилетела. Что ей сказать?

— Пусть она сделает так, чтобы теплоходов не было.

— Но они были.

— Были, да, но они уплыли. И куда уплыли — пусть ищут. И кто их купил, а потом продал — тоже пусть ищут. А если найдут, то сделайте так, что они уже были сильно старые. Старше на десять–пятнадцать лет, и тогда уже их можно продавать на металлолом.

— Но это будет подделка документов — московская птичка на это не пойдет.

— А для чего деньги? Махни перед носом пачкой купюр, и она пойдет. Не клюнет на деньги — засунем в тюрьму папашу. Сорвется с этого крючка — пригрози стволами. У тебя есть опыт, ты можешь все.

Сапфир положил трубку, а Шахт знал, что магнат устал и вот сейчас завалится на диван. Он будет смотреть в потолок и думать. С бегством Субчика во Францию думать приходится о многом. Но теплоходы — особо грязная операция. Делалась она в спешке, и тут нагорожено много глупостей.

С теплохода «Сергей Есенин» начинался магнат Сапфир. Впрочем, если быть точным, то начинался он с семейного детского сада. Сеня этот эпизод в своей жизни вспоминает часто, но чтобы рассказать кому об этом — ни–ни! Даже самая смелая фантазия не могла бы вообразить такой легкости, с какой Сеня Сапфир, рядовой врач скорой помощи, стал превращаться в магната. Это было в самом начале царствования Субчика. Ему позвонил приятель и сказал: «Иди в Промбанк, и тебе дадут миллион». Шутка показалась нелепостью, и он положил трубку. Но приятель позвонил снова: «Не будь идиотом — иди в Промбанк. Там напишешь коротенькую бумагу, например, что ты хочешь у себя на квартире завести детский сад и под это просишь миллион. И тебе дадут. Наши ребята многие пошли, и им всем дали. Они теперь миллионеры». Сапфир спросил: «А надо ли будет отдавать деньги?» — «Не надо! И детсад заводить тоже не надо. Скажешь, что ты обанкротился, и миллион спишут. Рублики переведешь в доллары, отвезешь их в швейцарский банк и все будет шито–крыто». Сеня так и сделал. И уже через неделю жил на берегу Женевского озера, грел на песочке свои телеса. Потом он вернулся в Питер, и ему предложили купить пассажирский теплоход «Сергей Есенин». Он купил его за сто тысяч долларов, а продал…

При воспоминании об этой сделке перехватывает дух, даже страшно называть сумму, которую он получил за теплоход. Но и все равно прогадал. Один иностранный капитан ему шепнул на ухо: «Вы, сэр, продешевили, ваш теплоход стоит в три раза дороже».

Это был гешефт, который немыслимо представить и во сне. Но и тогда он еще не превратился из миллионера в миллиардера; такой фантастический кульбит случился в результате последующих трех операций: один за другим он купил и тут же продал еще три гигантских теплохода — почти весь пассажирский флот Балтийского пароходства, флот, изумлявший моряков всего мира. Теплоходы «Алексей Некрасов», «Михаил Лермонтов», «Иван Сусанин» летали как чайки по морям и океанам, они так же отличались от всех теплоходов подобного класса, как отличается лучший в свете парусник «Крузенштерн» от рыболовецкой шаланды. Во всех портах стояли толпы желающих хоть на минуту попасть на чудо–корабль, взглянуть своими глазами на роскошно отделанные палубы, пройтись по этажам, каютам. Тут всюду лежали ковры ручной работы, красовалась мебель лучших мастеров, сверкали позолота, хром и никель. Россия гордилась Балтийским флотом, как она гордится космосом, Москвой и Петербургом.

«И что же вы хотите сказать? — вертится вопрос в голове Сапфира, когда в его присутствии кто–нибудь заговорит об этом. — Эти наши балтийские пароходики не надо было продавать? Но Толя Субчик, ставший хозяином Петербурга, сказал мне: «Сеня, купи». И я дал деньги, которые у меня были. А скажите, пожалуйста, если у вас есть деньги, почему бы их и не дать? А если бы я не дал деньги за эти жалкие пароходики, чем бы Субчик платил зарплату учителям, врачам?.. Им что — подыхать с голоду прикажешь?.. Нет, они не подохли, потому что Сапфир дал деньги».

О том, что он из миллионера превратился в миллиардера, Сеня скромно умалчивал. Молчит он и о том, что после этих счастливых сделок он как–то автоматически, при помощи друзей, которых он и не видел, сделался посредником при продаже за границу карельского леса, и с тех пор восемнадцать вагонов из каждого стовагонного состава плывут в его карман… Молчит Сеня и о многом другом. Психология магната совсем иная, чем психология врача скорой помощи. Об этом он когда–нибудь напишет книгу. Соорудил же книгу «Вхождение во власть» его любезный дружок, а ныне беглый политик Толя Субчик. А он, Семен Сапфир, — он что, разве глупее этого пустого болтунишки?.. Правда, Субчик был профессором и что–то там преподавал в университете, но он, Сеня, разве не знает, как его дружки варганят диссертации?..

Вошла гувернантка Катя, позвала к столу.

Обед как обед, стоит ли расписывать, как люди едят и что они едят? Разве в том состоит высшее назначение литературы? Литература, как и всякий вид искусства, если она хочет быть полезной народу, должна изображать героев. Суворов, хотя и был военным человеком, понимал, что людям нужен предмет для подражания. Солдатам он говорил: изберите себе героя и следуйте за ним. Многие беды, случившиеся в конце двадцатого столетия, у нас и произошли от того, что литература перестала изображать героев. Населила свои страницы уродцами да мерзавцами, вот и я изображаю Бог весть кого. Магнат, конечно, человек необычный, как–то же он исхитрился стать магнатом, ну и пиши ты про его ум и хватку, — тогда и выйдет у тебя герой нашего времени, зачем же обед–то изображать!

И думал я бросить Сапфира, отправиться на Литейный, где Нина Ивановна уж сунула свой понятливый нос в бумаги сапфировой фирмы, но решил все–таки заглянуть в столовую и посмотреть, как же питаются наши богатые и сверхбогатые люди. Ведь ясно же, что питаются они не так, как мы, смертные.

Самое интересное, они едят молча. И стол у них большой, круглый. Такие столы бывают у демократов. За круглым столом не видно старших и младших, все равны, говори сколько тебе угодно и что угодно.

Но в доме Сапфира говорить не любят. Ирина Михайловна молчит потому, что вот уже две недели она никуда не выходит; даже гулять ей запрещается: опасно. Роман дуется на отца, тот не позволяет ему взять из домашнего серпентария сверхредкую гадюку тайпана и принести ее в класс, показать ребятам. Он уже рассказывал друзьям о такой рептилии, и те сгорают от нетерпения увидеть ее и подержать в руках. Каждый бы показал себя храбрецом, обмотал бы ею шею — то–то бы визжали от страха девчонки!

Тайпан, хотя и очень ядовитая гадюка, ведет себя мирно, даже мордочку змеи можно потрогать пальцем, засунуть ее под рубашку. Кусает она лишь в том случае, если ее вздумают гладить как кошку. Роман знает все эти повадки и не боится. Если же в крайнем случае змея неожиданно укусит, тут же на полочке стоят флаконы с сывороткой.

Сегодня он решается вновь попросить отца:

— Зачем же мы заводили серпентарий? Разреши взять тайпана, только на один час.

— Замолчи со своим тайпаном! — взрывается отец. — Я вот прикажу очистить от них комнату — будешь знать!

Тишина за столом становится еще слышнее.

Мода на ядовитых и сверхядовитых рептилий возникла среди богатеев вдруг и стала повальной. Ныне, если ты маститый банкир и того больше — магнат, не моги без серьезной коллекции. Встречаясь, они заводят разговоры, почти профессиональные: есть ли гадюка–птицеед, или змея габонская. В престижной Русской гимназии, где учатся дети богатеев, чаще всего нерусских, кто–то из ребят уж приносил в класс нильских и амазонских крокодильчиков — то–то было шума и визга! Но Роман Сапфир мог принести сверхредкого тайпана или совсем уж ядовитого ластохвоста. Только бы разрешил отец!

Подает свой голос и мать:

— Не вздумай разрешать! Чего еще захотел!

И снова тишина. И на этот раз она уже не нарушается до конца обеда.

Пообедав, члены семьи, недовольные друг другом, расходятся по своим комнатам. У них свои телевизоры, свои компьютеры, свои развлечения. На улицу им выходить нельзя. Отдыхают они только вдалеке от дома, и даже от города: на пляжах Египта, Мертвого моря, на островах Италии и еще дальше. Там их не знают, там они ничего не боятся.

Сапфир едва переступил порог своего кабинета, как раздался телефонный звонок.

Трубку взял неохотно, чаще всего из нее исходили неприятности. На этот раз весть особо скверная: Харченюк «раскололся» — дал показания о сделке с продажей «Сергея Есенина».

Харченюк — это бывший начальник Ленинградского Балтийского пароходства, вот уже два года он сидит в камере предварительного заключения.

Сапфир похолодел от ужасной вести. Невнятно проговорил:

— Сделайте так, чтобы его показаний не было.

— Но они уже есть.

— Я вам сказал! — сорвался на крик магнат.

— Будет дорого стоить.

— Делайте, говорю. Деньги получите у Шахта.

— С Шахтом говорил. Он сейчас не может. Над ним нависли какие–то инспектора.

— Инспектора тоже есть хотят. Я вам сколько раз говорил: неподкупных людей нет. Есть люди, которые дорого стоят, и те, которых можно купить подешевле.

И бросил трубку. Некоторое время сидел в кресле, тяжело дышал. Потом решительно направился к жене. Она у окна, читала.

— В Тель — Авив поедем?

— С удовольствием! Хоть к черту на кулички, лишь бы из этой тюрьмы, — оживилась Ирина Михайловна.

Из ее же комнаты Сапфир позвонил в аэропорт, заказал билеты.

— Самолет отправляется через четыре часа. Собирайся.

Они и всегда так: если какая неприятность — летят за границу. И чем больше неприятность, тем они летят дальше.

Роман, узнав о предстоящем путешествии родителей, обрадовался. Он в таких случаях остается на попечение прислуги. И жизнь у него наступает другая: он и гулять выходит, и даже ездит к своим друзьям.

На этот раз ему пришла мысль: уж теперь–то он непременно прихватит в гимназию тайпана.

На рассвете Сапфиры приземлились в Тель — Авиве, а утром, на восходе солнца, прибыли в особняк в окрестностях города к своему питерскому приятелю.

Семен позвонил Шахту. И тот выпалил как из ружья: ««Есенин» завалился! Прокуратура требует документы!..» На что магнат не сразу, подумав немного, сказал: «А что этот прокурор забыл, кто его в кресло сунул?..» — «Он такой, что ничего не забывает, но сверху жмут, и он пятится. А как бы вы на его месте?..» — «Оставьте при себе вашу местечковую философию. Дайте им… сколько надо. Действуйте через жену прокурора. Она в курсе всех дел. Если не получится, пошли Васю Трахтенберга туда… на самый прокурорский верх. Пусть эти драные коты не забывают, чье сало едят. И если надо, кинь им в глотку еще пятьдесят!»

Ответа Сапфир не ждал. Он и всегда так: дискуссий не разводил.

Остановились они в доме, утопавшем в зеленом оазисе. Хозяин особняка сорокадвухлетний толстячок Рубен Воронок недавно трудился в одной из питерских библиотек, «качал» оттуда редкие книги и рукописи, но когда в соседней библиотеке раскрыли громкое дело и посадили «Генерала Диму», он по–тихому скрылся и свил себе в окрестностях Тель — Авива зеленое гнездышко. Наезды своего великого питерского друга он любил: пока жил у него этот мешок с золотом, дворец охраняла большая бригада переодетых в штатское полицейских. Рубен тогда никого не боялся, а так–то он дрожал от малейшего шороха, за каждым окном чудились ему палестинские террористы. Он потому и жил больше в городской квартире, которая, кстати сказать, тоже была просторной и отделана по всем законам европейского стандарта.

В сильно расстроенном состоянии Сеня зашел в комнату жены. Ирина Михайловна сидела у зеркала. К мужу не повернулась, знала: у него большие неприятности. Давно усвоила правило — в мужниных делах не участвовать. И его проблемы на свою психику не вешать.

Оставаясь наедине с собой, заглядывая себе в душу, Ирина не видела там ничего хорошего: замуж вышла без любви, в делах мужа не участвует… Сеня чувствовал ее отчужденность и нередко говорил:

— Ты, верно, думаешь, что деньги у меня грязные, что в один прекрасный день к нам придут и наденут на меня наручники. Так вот, милая, пусть тебя мои дела не тревожат. Посредничество в нашем государстве стало формой коммерческой деятельности, а я — посредник.

— Что–то меня никто не пригласил в посредники, — съязвила Ирина.

— Тебя не пригласили, потому что Субчик, получивший власть над городом, деньги перекачивает тем, кто умеет ими пользоваться. Деньги — тоже власть, тоже сила, дураку или пьянице миллиард не доверишь. Миллиард — это та же водородная бомба: неосторожно махнешь им и сотня тысяч людей пострадает.

— В Петербурге я почти всех магнатов знаю, что–то не заметила среди них умного человека. Одно только верно: миллиардами они перед носом ни у кого не размахивают: рассовали их в иностранные банки и — довольны. Только я понять не могу: зачем им так много денег? В России целые области голодают, а твоим дружкам наплевать на это.

Сеня этот разговор постарался свернуть, но на следующий день неожиданно сказал жене:

— Хочешь дело завести?

— Какое дело?

— Свое собственное, чтобы деньги не лежали, а работали.

Ирина молчала. Она и представить не могла, как это можно завести дело и заставить деньги работать.

— У меня нет денег. Ты даже на мелкие расходы не всегда даешь.

Через месяц после того разговора на имя Ирины Михайловны Еремеевой, гражданки России, был приобретен в Дамаске первоклассный отель, который был назван «Славянка». Это произошло два года назад. Отель был переоборудован под славянский стиль и с тех пор дает ежемесячный доход в сто тысяч долларов. Деньги идут на счет Ирины, и Сеня ими не интересуется. Во сколько ему обошелся отель он никому не говорит. И верит, что крупная частная собственность притушила в душе Ирины плебейские замашки, и она уж не станет высказывать опасных революционных мыслей. Но, как замечает Сеня, Ирина и после такого щедрого подарка не изменилась. И он все чаще задает себе вопрос: а может ли человек, рожденный в другой среде, воспитанный на иных принципах поведения, вполне перемениться и стать до конца своим?..

…Ирина, сделав вид, что не замечает его расстроенных чувств, сказала:

— Ты не возражаешь, если я на два–три дня поеду в Да- маск?

Семен не торопился с ответом; он не любил ее отлучек, но, подумав о том, что ему надо посетить многих друзей, перебравшихся сюда недавно на жительство, постоять у Стены Плача, разрешил. Заметил, однако:

— Тебя будут сопровождать два–три человека.

— Пасешь свою супругу. Кажется, я не давала тебе повода для подозрений.

— Нет, не пасу, но как это говорят у вас, русских: береженого Бог не трогает.

— Наш христианский Бог никого не трогает. Он наказывает, а это не одно и то же. А пословица звучит иначе: береженого Бог бережет.

— Я тоже крещеный. Христу и я поклоняюсь.

— Ты поклоняешься многим богам, а главная твоя рели- гия — деньги. Меня–то хоть не дури.

— Ладно, поезжай. Мне и без твоих сентенций тошно.

— Большие деньги — большие заботы. Ты бы уж должен привыкнуть.

— Ладно, поезжай.

Ирина пошла одеваться.

Если бы в эти часы Сапфир заглянул в банк на Литейном, он бы и совсем потерял голову. Шахту беспрерывно звонил главный юрист Сапфира, требовал «зачистить хвосты» по теплоходам. Шахт то и дело забегал в комнату, где работали Нина Ивановна и Качалин.

— Теплоходы, теплоходы убирайте!

— Как это убирать? Мы же по каждой сделке платили налоги. Нам скажут: вы уничтожили документы.

— Но что же делать? Что делать? Я должен докладывать шефу.

Не дождавшись ответа, убегал. Шахт был на грани нервного срыва. Казалось, он вот–вот упадет на пол и забьется в истерике. Качалин же был спокоен и даже будто бы испытывал подъем настроения. Сидел за столом прямо, словно хороший наездник в седле, на челе гуляла едва заметная улыбка. Нина неспешно, как она и делала все, перебирала бумаги, искала дела теплоходные. Но не находила. Ей очень бы хотелось говорить с коллегой, но из деликатности она молчала. Впрочем, спросила:

— Вы что–нибудь нашли?

— Да, нашел. Почти все бумаги.

— Моя помощь не требуется?

— Вам лучше не ввязываться. Дело это жареное, по теплоходам нам еще придется много давать показаний.

Нина продолжала разбирать бумаги, тщательно сортировала, раскладывала по папкам, заносила в свою большую тетрадь учета и для верности все записи дублировала на файлах компьютера. Коды к каталогам и файлам придумала сама и вела учет по своей испытанной еще в Америке системе.

Из головы не выходил отец, хотела бы знать, что с ним и где он находится. Обратилась к Качалину:

— Простите, Сергей Владимирович, но у меня болит душа за отца. Как вы думаете…

— Тут и думать нечего! Над головой отца они завесили тюрьму и сделали это с целью шантажа. Боятся, как бы вы не заартачились и не отказались слушать их приказы. Я‑то уж их знаю: это такие шельмы!

— Вы так громко говорите, могут услышать.

— Кроме Шахта тут никого нет, а Шахт глуховат. Вы не заметили?

— Да, я обратила внимание. Только не поняла, на какое ухо?

— На оба. Его в прошлом году в темном подъезде стукнули гирей, он и оглох. Жаль, что не совсем.

Потом они с полчаса работали молча, а затем Качалин снова заговорил:

— Они ведь как на войне: вчера по телевизору сообщили, что в Москве за год десять директоров рынков пристрелили. У нас пришили четырех банкиров, а позавчера — вы, наверное, слышали — изрешетили главного приватизатора. Россию делят. Рвут на части, как шакалы. А кому мало достанется, стреляет тех, кто ухватил слишком много. А может, уже появляются и Робин Гуды — такие, которым за державу обидно.

— Сергей Владимирович! Вы так смело со мной разговариваете, не опасаетесь меня?

— Вообще–то людей побаиваюсь, но вас — нет, не боюсь.

— Но вы же меня не знаете.

— Да, не знаю. Но — верю. Я человека по глазам вижу.

Он качнул головой и улыбнулся. Это была минута, когда Нина Ивановна душой потянулась к малознакомому человеку. И со своей стороны готова была довериться ему без остатка.

— Нельзя ли мне позвонить отсюда отцу?

— Как нельзя? Звоните. А я пойду к Шахту и его заболтаю.

Нина позвонила отцу на работу. Отец оказался на месте.

— Папа, как дела? Говорят, тебя заперли в кабинете? Правда ли это?

— Правда, доченька. Женщины устроили пикет. Рабочие голодают, их можно понять. Вот у меня в кабинете сидят три женщины. Очень симпатичные! Жаль, они замужем. Я бы выбрал из них тебе мачеху.

— И долго ли тебя будут держать? Чем это кончится?

— Ты не беспокойся. Еда у меня есть. Я со сберегательной книжки снял деньги, мы тут неплохо питаемся. А зарплату рабочим Москва обещает. Тогда меня и отпустят. Ты ведь знаешь: все деньги сейчас держит Москва. По телевизору объявили, что я получаю триста миллионов в месяц. Это неправда! Я получаю в десять раз меньше, но это тоже много. Я теперь буду получать три миллиона. Так что тебе назначу миллион в месяц.

— Обо мне не беспокойся. Я сама работаю и могу тебе помогать. Запиши мой телефон, в случае надобности — звони. В любое время прилечу к тебе.

— Не надо ко мне летать. Береги место на службе, будь умницей.

На том они закончили разговор. Как раз в ту минуту вошел и Качалин.

— Поговорили?

— Да, спасибо. Я вам очень обязана.

— И хорошо. А я ему гайки вкручивал. Лучше, конечно, если они ничего не знают о наших личных делах. И настроение свое прячьте подальше. Они как крысы — добычу чувствуют на большом расстоянии и каждую нашу слабость используют к своей выгоде.

Открытость Сергея поражала. Подумала Нина: вдруг как он меня провоцирует к откровениям?.. Но нет, не похож он на подлеца и провокатора. Я тоже… как крыса: человека чувствую на расстоянии. Я ему доверилась, так уж теперь–то… пойду до конца.

В комнату влетел, именно влетел Шахт:

— Роман умер! Змея укусила!..

И хлопнул дверью. Метнулся по коридору, но потом, не зная, кого он ищет и зачем бегает, снова показался в дверях.

— А?.. Чего же вы молчите?.. Мальчика кусает змея, а виноват Гиви Шахт. Да, да, во всем виноват этот несчастный Гиви. Прокурор копает «Есенина», а виноват Гиви. Скоро начнут копать все пароходы — виноват тоже будет Шахт. А как я виноват, если я эти пароходы и не видал. Я жил в Гомеле, который теперь заграница, и никуда не ездил на пароходах. И не знаю, большой был «Есенин» или не очень, и сколько у него было этажей и окон, тоже не знаю. А когда за него отвечать — нашли Гиви Шахта. За мальчика тоже отвечай. Там в этом проклятом змеюшнике был Петрович. И была там гувернантка Катя. Между прочим, хорошенькая и молодая. Так эта Катя, проводив хозяев куда–то в Египет или Корею, отпустила прислугу и ушла сама. А Петрович в тот же вечер напился. Ну вот… и змеи, и Роман остались без присмотра. Теперь будут все валить на меня.

И Шахт снова хлопнул дверью.

Смысл происшедшего едва доходил до сознания Нины и Сергея…

Трагедия произошла в тот же вечер, когда Сапфиры улетели в Израиль.

Мальчик вошел в комнату, где посредине стояли аквариумы с кишащими в них змеями. Смело открыл секцию, в которой, свернувшись колечком, мирно лежал и поводил агатовым глазком тайпан. Роман осторожно поддел его ладонью, вынул из гнезда. Поднес его к лицу, разглядывал чешуйчатые пластинки, кольца, дул на мордочку. «Вот так же, — думал Роман, — я буду показывать его в классе, засуну под рубаху, как делал Петрович».

Забылся и стал гладить аспида, как кошку. Змея сразу потеряла покой, сжалась, подняла мордочку. Видно, поглаживания она принимала за какую–то тварь, которая ползала у нее по спине. Вдруг зашипела и в мгновение цапнула Романа за руку. И скользнула на пол, уползла в угол.

Роман с минуту стоял оглушенный. Смотрел на укушенное место, рука на глазах краснела, теряла чувствительность. Вспомнил про сыворотку. Обрадовался: положу под язык и яд будет нейтрализован. Так и сделал. И пошел в свою комнату. Здесь он разделся и, успокоившись, лег под одеяло. И скоро уснул. Но тут же проснулся. Ему было холодно, по лицу струился липкий пот, ноги и руки тянуло, а все тело болело. Хотел было подняться, вызвать скорую помощь, но лихорадка усилилась, зубы стучали. Он уже не мог двигать руками, и ноги куда–то повело, и боль во всем теле стала нестерпимой, он застонал и потерял сознание…

Наутро Катя застала его мертвым.

На столике у кровати стоял пузырек с сывороткой. Катя вспомнила чье–то предупреждение: сыворотка действует избирательно, она годится не для всех ядов.

Яд этой змеи был необычным. Недаром Сапфир посылал человека за тайпаном в какие–то бразильские болота.

Жизнь Грачевых, хотя и была нарушена вторжением москвичей, очень скоро вошла в свою колею. Нина Ивановна сняла однокомнатную квартиру на том же Литейном проспекте и немедленно туда переселилась, а Николай Васильевич хотел было переехать в гостиницу, но Грачев его отговорил:

— Вам что, места не хватает или хозяева не по душе? Если съедете, я на вас обижусь, — заявил он решительно. И Свирелин остался.

В отношениях с Грачевым у него сохранилась та почтительная служебная дистанция, которая ничем не омрачалась, но и не сокращалась до степени дружества. Грачев по–прежнему видел в Свирелине большого государственного человека, и как литератор жадно слушал его суждения и даже мимолетные замечания по поводу жизни новой, так круто переменившей все привычные представления.

Грачев писал роман о нынешнем времени и назвал его «Ледяная купель», ему, кроме всего прочего, был нужен умный собеседник, и он искренне хотел, чтобы Свирелин пожил у них подольше.

В группу по отрезвлению Свирелин не пошел — счел для себя унизительным, но усердно читал книги по этой проблеме.

Было у него много свободного времени, и он проводил его в парке, начинавшемся сразу же за домом Грачевых.

Много думал о прошлом, припоминал в подробностях историю с дипломами.

Заполучив от Грачева информацию об их подпольном изготовлении, стал советоваться с людьми, стоявшими рядом на служебной лестнице. И первый, кому все рассказал, был глава писательской организации Сергей Степин; «Дядя Степа» — так его звали за длинный рост, которым отличался главный герой его одноименного рассказа, известного в то время многим детям.

Дядя Степа за словом в карман не лез и никогда не затруднялся с подачей советов. Он заметно заикался, особенно в щекотливых ситуациях.

— А-а, а-а… — тут и д-думать нечего! П-попробуй ты сунься с таким ж-жареным делом — тебя сумасшедшим назовут. Пять тысяч дипломов. Стра–ашная сумма! По десять тысяч за штуку продадут их «р–р–робкие» грузины — вот тебе полсотня миллионов! И что же ты думаешь — туда, на с-самый верх ничего не побежало?.. Да стоит т-тебе тронуть эту кучу, как загудит вся кремлевская рать. З-зашипят, точно змеи, женушки и доченьки, задрожат на их пальчиках изумрудики, брильянтики.

— Ну, спасибо, друг. Мы будем думать.

— Д-думай, Коля, думай, да только меня не мешай в это дело. Я тебя не слышал, ты мне не говорил. А вообще–то, вот тебе мой са–са–вет: никого не путай в такие дела. Запихивай их подальше под сукно, а лучше всего — бросай в камин. Наша с тобой власть кончается там, где начинаются большие деньги. Так–то, друг. И — бывай, береги здоровье.

Дядя Степа беречь здоровье умел. Он в свое время, подобравшись близко к Союзу писателей, ловко сковырнул с должности тогдашнего председателя, честного, умного человека и прекрасного писателя, и неожиданно для всех «вспрыгнул» в его кресло. И сидит в нем без малого тридцать лет; зорко всматривается туда, «где начинаются большие деньги», вовремя закрывает глаза и так же вовремя открывает их там, где требуется его содействие или, наоборот, бездействие.

Каждый, кто умеет слушать, обнаружит в его речи тонкие, едва слышимые интонации бердичевского или гомельского еврея, но это не значит, что сам Дядя Степа — еврей. Есть много случаев, когда кондовый русский, общающийся долгое время с евреями, усваивает их интонации и уснащает ими свою речь более искусно, чем сами евреи. Дядя Степа как раз и был таким человеком, — впрочем, иные из его близких друзей, давно знающих его, расскажут вам о его дедушке, религиозном иудее. У него–то как раз и жил в раннем детстве маленький мальчик, ставший потом долговязым дядей. И если уж мы о нем заговорили, то, наверное, стоит хотя бы несколько слов сказать о том, как и кто его готовил в писательские вожди и как он затем «отрабатывал» свою сладкую еду и важное положение. Молодой Свирелин в то время работал инструктором ЦК партии, и как раз в том отделе, где выпекались кадры руководящих деятелей для органов культуры. Рядом с ним сидел «серый мышонок», который и заприметил кропателя детских стишат. Фигуру эту и стал надувать до степени литературного генерала. А надувать было просто, потому что рядом в просторном кабинете сидел важный человек, который решал судьбу генералов. Этот–то важный человек в один удобный момент и подарил писателям России отца и наставника, «умеющего видеть черту, за которой начинаются большие деньги». Поначалу тот работал осторожно, но со временем превратил свои деловые операции в забавный спектакль, в котором было столько же смешного, сколько и грустного. На работу его привозила длинная дорогая машина, и лишь три раза в неделю. Услужливый референт — тоже кадр того «серого мышонка» — клал ему на стол бумажку с перечнем дел на день: кому помочь с квартирой, кому устроить в издательстве рукопись, а кого протолкнуть в члены Союза писателей. И это главное, что он делал все тридцать лет. И делал очень ловко, умело, с заметной дозой изящества и артистизма.

Звонит в Моссовет:

— Никандр Викторович! Здравствуйте, здравствуйте! На–на–д-деюсь, вы меня не забыли. А-а? Не узнаете?.. Ха–хар–рошенькое дело, не узнавать друзей! Степин звонит из Союза пи–пи–сателей. А-а? Если уж меня не узнали, лауреата, академика… Ну вот, наконец–то!.. Дражайший Никандр В-викторович! А наш талантливый поэт, и критик, и переводчик — он же ка–а–нферансье, Аграновский до сих пор без квартиры. Как же так? Ай–яй–яй… А?.. Так вы поможете?.. Ну, ладно. Я тогда не буду звонить в ЦК Андрею Васильевичу. Надеюсь, дадите в новом доме в Безбожном переулке. Там много наших писателей. Ну, бывай, дорогой. До встречи.

На разговор с чиновником из Моссовета шло три–пять минут, и нужный человечек Аграновский, недавно приехавший из Тернополя или Елабуги, устроен, стал москвичом. И живет в престижном доме, в тихом и зеленом Безбожном переулке. А потом будет звонок в магазин по продаже автомобилей, и снова будет звонить академик, лауреат, Герой социалистического труда Степин… Ему для важности этих звонков и званий наклеили, золотых значков навесили, в должность министерскую возвели…

Второй звонок — в издательство:

— Старик! Па–пас–слушай: Я же просил тебя — прочитай сам рукопись и реши ее судьбу. К черту рецензентов, консультантов!.. Бери на се–себя ответственность. А? Ты не знаешь такого писателя? Аграновского не знаешь?.. И что?.. Пушкина тоже не сразу узнали. А я? Разве вдруг я получил мировое признание? Да и ты в кресло главного редактора не с луны упал. За тебя пришлось побороться. Ну, вот и ладно. Выпускай скорее Аграновского, да не как–нибудь, а с портретом, в твердом переплете. Дай ему на обложку ледерин, балакрон или, на худой конец, одень книгу в коленкоровую рубашку.

С этим разговор покруче. Как–никак — подчиненный. Для решения судьбы рукописи хватило и двух минут.

Дальше следует звонок третий, четвертый, и так десять–двенадцать звонков в день. Десять–двенадцать судеб. А сколько же судеб устроит этот добрый, безотказный Дядя Степа за месяц, за год? Сколько квартир, повестей, романов протолкнет он за тридцать лет?.. Бедная Москва! Бедная Россия! Да как же ты держишь на своих плечах одного только этого Дядю Степу? А их ведь много, таких дядей степ. Социализм, как общественная система, хорош для простого человека — тут тебе и бесплатное лечение, образование и почти даровая квартира, но еще лучше эта система для таких, как Аграновский. Рабочий–то и колхозник трудятся, Аграновский же не пашет, не сеет и домов не строит. Он критик, переводчик, конферансье. И надо еще посмотреть, кого он переводит, кого и за что критикует… На пользу ли обществу идет эта его не пыльная работа? А квартиру ему подавай. И не где–нибудь, а в Безбожном переулке.

Ох–хо–хо! Мать — Россия! И кого только не качаешь ты на своей груди!.. Где силы берешь, родная, надолго ли тебя хватит?..

Невеселые это были воспоминания. Свирелин чувствовал себя виноватым, ведь он сотрудничал с этим человеком, многие решения согласовывал, — знал, конечно, какую роль он играл в ослаблении государства, в ограблении народа, но как–то притерпелся к нему и даже нередко искренне восхищался его ловкости и умению обделывать свои делишки.

Однажды в «Правде» был напечатан фельетон об анонимном «баснописце», писатели догадались: речь идет о нем, о Степине. Герой фельетона изображался большим мастером устраивать свои дела за счет государства. Пользуясь своим высоким положением — должность его не называлась, — он за несколько лет сумел устроить семерым своим родственникам прекрасные четырехкомнатные квартиры в домах особой категории; шесть членов его семьи, включая двоюродного брата, стали с его помощью членами Союза писателей СССР… Перечислялись и многие другие «подвиги» оборотистого дельца.

Свирелин тогда возмущался вместе со всеми и несколько дней не звонил в Союз писателей, но тот позвонил сам, и они вновь стали дружно сотрудничать, будто ничего и не бывало.

«Ну, и что ты ворошишь эти гнусности прошлых лет, — корил себя Свирелин, петляя по тропинкам парка, — а как бы ты мог без него обойтись?» Бывало, представляли писателей к премии — каждое лицо согласуй со Степиным; чей–то двухтомник или собрание сочинений вздумают выпустить — опять Степин!

Механизм согласований, бесконечных утрясок, сбор мнений и рекомендаций — это скрытая тактика чужебесов, копошащихся во всех властных щелях. Он создавался еще при Ленине и затем отлаживался во все годы советской власти. Его пускали в ход каждый раз, когда решался вопрос национальный, то есть русский: где построить завод, или театр, или автостраду — в России или где–нибудь в степях Казахстана? Тут сейчас и выпрыгнут рьяные интернационалисты, поднимут вселенский гвалт — и, конечно, в ущерб России. А уж если квота академика освободится, тут они еще пуще заколготятся и русского, будь он хоть Ломоносов, отодвинут.

И как везде срабатывала национальная психология: русский не активен, деликатен, свое мнение если и подаст, то этак спокойно и даже робко, — ну и, понятное дело, за криком и гвалтом скрытых и явных иудеев голос русского и не услышат. Так и вышло у нас: в России порты и вокзалы старенькие, деревянные, дороги грунтовые, проселочные, а Прибалтика удивляет весь мир портами гигантскими, автострадами первоклассными, и даже Киргизия, и Узбекистан покрылись городами великими. Свирелин противился этому процессу, полиграфические фабрики и комбинаты ставил на земле русской, издательства создавал в городах российских.

И сейчас думы об этом грели его душу; благородный высокий труд служит человеку долго еще потом и после его смерти. Иисус Христос, Леонардо да Винчи, Ломоносов, Пушкин — вон как долго живут в памяти народной. В тайных помыслах Свирелин надеется, что и его помянут добрым словом новые поколения русских людей. Он хотя и не причисляет себя к бойцам отважным, но где можно было служил России.

А вот Степин… Свирелин знал ему цену, но всегда себе говорил: «Не я его назначал на должность, не мне и снимать».

«А сейчас–то уж чего казниться?.. Выкинь из головы этого прохиндея и не думай о нем. Думы мои, думы… Их из головы не вытащишь и под тот вон куст не выбросишь. Заводы остановлены, русский народ вымирает… Жужжат, как шмели, слова, оброненные Ниной: «…придет времечко… все наши игры всплывут на поверхность и нас с вами назовут поименно». Может, и не назовут, а совесть томит душу. А тут еще газеты и журналы все чаще мечут стрелы в прошлое, ищут виновников обрушения России. Сегодня утром в журнале «Молодая гвардия» прочел: «…перестройка не свалилась в одночасье, не выскочила, как убийца с кинжалом из–за угла, она зрела, как нарыв, она готовилась, подталкивалась день ото дня, из года в год»«. Нина теперь к Грачевым не приходит, нет у нее желания меня видеть. Да и откуда могло появиться такое желание…»

О водке не думал. Не пьют Грачевы, в любой момент может прийти Нина, и она не пьет — в этой обстановке пить не хотелось. Выходит, тут все зависит от сознания. Сам по себе организм ни при чем, его клетки не требуют спиртного. А вот из глубин сознания исходят сигналы: пей! И человек, насилуя свой организм, пьет. Сейчас эти сигналы не поступают.

А на Литейном наступило затишье. Прилетел Сапфир, один, без жены, начались приготовления к похоронам мальчика, — ими занимался Шахт.

Сапфир поселился в гостинице «Европейской», в свою квартиру даже не заехал. Магнат был не просто потрясен смертью сына, он был разрушен, и даже видеть комнаты, где жил Роман, где были змеи, он не мог. Бездумно ходил по комнатам сверхдорогого номера, скользил замутненным взглядом по окнам, но ничего не видел, не понимал, и, когда силы его совсем оставляли, ложился то на диван, то на койку и тихо, беззвучно плакал.

Он отказался поехать в морг за сыном, подписать какие–то бумаги, все поручил Шахту и еще каким–то людям, знавшим, как надо хоронить по еврейским обычаям. Они же, эти люди, выбрали место на еврейском кладбище — просторное, в окружении старых деревьев, и уже заказали памятник — очень дорогой, из белого цельного мрамора; и мастер уж приступил ваять лицо мальчика.

Шахт часто забегал в гостиницу, о чем–то спрашивал, но Сапфир отмахивался от него как от мухи, говорил:

— Сами… Вы сами, пожалуйста. Уж как–нибудь.

С ужасом думал магнат о той минуте, когда ему надо будет подойти к гробу, взглянуть на сына, проститься. Этой минуты он не перенесет…

Но эта минута пришла. Он увидел в гробу сына — своего Рому, единственное родное существо на свете, наследника миллиардов. И не удивился темному цвету кожи — яд змеи оказался таким сильным, что даже лицо почернело.

Не склонился над гробом, не поцеловал, а только махнул рукой. И почувствовал слабость в ногах, стал опускаться. Его подхватили и повезли. Кто–то сказал:

— В больницу. К Шафрану.

Где–то в замутившемся сознании шевельнулась мысль: «Ша–фран… частная клиника, для немногих, избранных. Я давал деньги и велел купить такую клинику, оборудовать, нанять докторов… Туда везут».

Сознание его покинуло. И надолго. Проходили дни, неде- ли — голова прояснялась, но силы не возвращались. Не однажды слышал, как шептались доктора: «Слабый организм. Наследственность. К тому же годы».

Годы?.. Какие же годы? Ему недавно исполнилось пятьдесят.

Однажды врачу сказал:

— Меня надо перевезти в Тель — Авив. Пусть лечат там.

— Тель — Авив?.. Вы слабый, не перенесете дороги.

Другой врач, стоявший тут же, заметил:

— В Тель — Авиве такие же врачи. Они же наши. И бегут туда не самые лучшие.

Это замечание Сапфиру не понравилось. Он хотел лечиться в Тель — Авиве не потому, что там врачи лучше, а единственно лишь по той причине, что там нет врачей, как вот этот… который говорит: бегут туда не самые лучшие.

Пусть Шахт позаботится, чтобы таких врачей тут не было.

Русских людей Сапфир боялся.

Итак, на Литейном затишье. Нина и Сергей сидят в одной комнате, и перед каждым из них гора бумаг. Нина заметила, как Сергей аккуратно выдирает из подшивки два листа и прячет их в карман — действо, ее поразившее.

— Что это вы делаете?

— Я?

— Да, вы! Это же невероятно — вырывать из подшивки листы. Я бы в своей бухгалтерии…

— А в вашей бухгалтерии я бы никаких листов не вырывал. А здесь вот вырвал.

Сергей откинулся на спинку кресла и, покручивая на пальце какой–то ключ и как–то ехидно и загадочно улыбаясь, спросил:

— Что?.. Пойдете докладывать Шахту?

— Может, и доложу.

— Не доложите.

Продолжал разглядывать Нину и загадочно улыбаться.

— Странный вы.

— Я?

— Да, вы.

— Почему?

— Не знаете меня, а делаете такие вещи.

— Знаю, — протянул он, склоняясь над бумагами.

— Опять скажете, что все в моих глазах видите?..

— Да, вижу — не доложите.

— Как это — видите?

— А так… вижу и все.

— Ничего вы в глазах женщины не увидите. Там всегда ночь и тайна копошится. В моих глазах многие пытались прочесть мысли и чувства и разгадать планы, да только никому не удавалось. Я мужчинам не верю, побаиваюсь их и потому никогда не бываю с ними откровенной. Вот видите, какая я ведьма, а вы мне доверяете.

— В любовных делах, да, вы — тайна. И я не пытаюсь ее разгадать. Пока не пытаюсь… Здесь же — вопрос патриотический, дело чести гражданина. Вы русская, и потому я вам верю.

Как–то утром Шахт сказал Сапфиру:

— Прилетела Саша, ваша падчерица.

— Саша? Одна?

— Будто бы одна. Живет у бабушки.

— У бабушки?.. — Сапфир задумался. Потом тихо доба- вил: — Пусть живет. В квартире ей делать нечего. — И затем, минуту спустя: — О том, что я в больнице, знает?

— Я ей сказал.

— А она?

— Ничего…

— И даже не спросила, чем болен?

— Нет, не спросила.

Сапфир поморщился, как от зубной боли; Александра его не любила. Он давал ей деньги, помногу, — бросал, как в колодец, но симпатий с ее стороны не заслужил. И даже более того: ее неприязнь к отчиму становилась заметнее, она его презирала. Может быть, из обыкновенной в таких случаях ревности к матери, но чутким сердцем он все больше улавливал нотки презрения к его национальности. Она все чаще при нем осуждала евреев, а однажды с радостью возвестила: «В городе появился отряд чернорубашечников. Они бреют головы — это неприятно, но зато лозунги у них красивые: «Честь и Родина!» и «Против черноты»«.

Они обедали. Сапфир при этих словах как–то скукожился, ниже склонился над тарелкой, а Ирина Михайловна, ее мать, сказала:

— Чему же ты радуешься? Это же фашисты! Твой дедушка погиб на войне с фашистами.

— Я знаю, но это же хорошо, что наконец–то появились крутые ребята. Нельзя же всем жить на коленях.

Она посмотрела на отчима, — он был черен, как грач, — подумала: «Ему тоже достанется!» И в сердце ее не появилось никакой жалости. Отчима она не любила и никакого сострадания к нему не было.

Саше без малого шестнадцать лет. Она была хороша собой, и даже очень хороша, — знала это и, как все молодые люди, не могла справиться с максимализмом своих чувств. Ей нравилось иметь свое мнение и если уж высказывать его, то без оглядки на окружающих.

Не мудрено поэтому, что, появившись в Петербурге и узнав от Шахта о болезни отчима, она не спросила, чем он болен и в какой клинике лежит.

На второй день проснулась поздно, долго сидела перед зеркалом, укладывала свою мальчишескую прическу и, наскоро позавтракав, отправилась пешком на Литейный к Шахту. Тут она встретила двух незнакомых людей — Нину Ивановну и мужчину пожилых лет, смотревшего на нее строго из–под густых бровей. Это был Свирелин.

Качалин ее знал и разговаривал весело, шутливо, как с еще не вполне взрослой девочкой. Подтянул ее к себе и на ухо сказал:

— Ты живого министра когда–нибудь видела?

— Нет, не видела, — призналась она простодушно. И Качалин показал взглядом на Николая Васильевича.

Саша сидела за столом возле Качалина и бездумно перебирала бумажки. Украдкой посматривала на Нину Ивановну, и в этих ее взглядах сквозил холодок неприязни. Тонким чутьем просыпающейся женщины она улавливала незримые нити симпатий, соединявшие Качалина с этой молодой и красивой женщиной, появившейся здесь недавно и неизвестно зачем. Качалина она знала давно, встречалась с ним и дома, и в театрах, и однажды даже ходила с ним в лес по грибы, — он ей нравился, и она считала его почти своим. Чувства ревности никогда не знала, а тут вдруг оно неприятно заскребло под сердцем, она ощутила, как это чувство мутит и томит душу. И чтобы как–то его рассеять, говорила себе: «Зачем мне Качалин? Он старый и мне не пара».

Парней у нее не было по причине того, что все ее сверстники казались ей дурачками. Подспудно она тянулась к ребятам серьезным, а еще лучше к мужчинам, которые уж чего–то добились в жизни и с которыми ей было интересно. Втайне она считала это ненормальным, но ничего не могла с собой поделать. А тут Качалин! Всегда такой веселый, остроумный — на него вся надежда отчима в каких–то важных делах. «Он знает, он умеет, и никто кроме него им не поможет», — думала она о Качалине. А однажды его спросила: «Где мой отчим взял столько денег?» Они были вдвоем, и Качалин, откинувшись в кресле и посмотрев на нее внимательно, сказал: «Зачем тебе это знать?» Саша ответила серьезно: «Я хочу знать. У нас ребята говорят, что скоро все аферы раскроются и жуликов посадят в тюрьму. Мне бы не хотелось, чтобы мой отчим был жулик». Качалин долго молчал, а потом заговорил серьезно, как с равной: «Теперь, Саша, время такое — беспредел. Это когда никто не знает, что же происходит в нашей стране. Один в одночасье становится миллионером, другой лишается работы. Твоему отчиму повезло: он вдруг стал богатым. Пользуйся своим положением, ты ни в чем не виновата». Саше этот ответ не понравился, но она решила не задавать лишних вопросов, поняла, что Качалину отвечать на них не хочется. Однако она почувствовала в его ответах доверие к себе и сердечную заботу о ее судьбе. И все–таки решила, что в будущем снова заведет эти разговоры и постарается выяснить, как это миллионы свалились в карман отчиму.

Качалин нравился ей все более. В сущности, если уж говорить начистоту, она и прилетела из Дамаска не к бабушке, как сказала матери, а к нему, Качалину. Хотела пригласить его в театр или в лес за грибами. А тут вот эта дама — такая важная, умная — и на нее, девчонку, не обращает внимания.

Мирно беседовали, пили чай. И вдруг к ним вихрем ворвался Шахт, заметался между столами, хватал кипы бумаг, кричал:

— Собирайте документы! У подъезда машина. Все туда, туда!..

— Да что случилось? — спросил Качалин.

— Вы все поедете. К нам выехала бригада следователей. Они сейчас будут здесь.

Качалин все понял: из Москвы пришло распоряжение произвести обыск, арестовать документы. Саша видела, как он из–за шкафа достал какой–то предмет, похожий на винтовку с оптическим прицелом, завернул в плащ. И стал снимать с полок кипы бумаг; делал это неторопливо и заглядывал в окно, за которым у входных дверей стояла крытая большая машина. У Шахта спросил:

— Поедем на виллу?

— Да, на виллу. Скорее! Не забудь документы о теплоходах.

Это были те самые документы, из которых он вырывал листы и рассовывал по карманам. Нина Ивановна видела это, но Шахт ничего не знал. Он вообще мало разбирался в документах, хватал наугад папки, таскал в машину. И на всех кричал:

— Берите вот эти, и те — тащите в машину!

Саша тоже сняла с полки папку, понесла к выходу.

На листке бумаги Шахт поспешно набросал какие–то цифры, сунул его в карман пиджака Качалина.

— Тут код от секретного подвала, все отчетные бумаги туда запрячешь. Ну, там, под часами — ты знаешь.

Потом Шахт почти силой всех запихнул в машину, захлопнул за ними тяжелую металлическую дверь.

Качалин стоял у окошечка, пытался разглядеть улицы, по которым ехала машина. Однако, как и в первый раз, когда он ехал на виллу с Шахтом в «Мерседесе» с затемненными стеклами, он ничего не мог разглядеть. Стеклышко и здесь было затененным, дома на улицах едва угадывались. С тайной тревогой думал: «Могут всех убрать. И Сашу тоже. Им не нужны свидетели».

Предательский холодок побежал по спине; оторвался от окна, опустился на лавочку. Рядом сидела Александра. Наклонилась к нему, тихо спросила:

— Куда едем?

— На виллу. Ты была на вилле?

— Была. Один раз.

— Знаешь, где она находится?

— Нет, не знаю. И мама не знает. Мы ехали в машине с темными окнами.

— Ага. Туда мы и сейчас едем. Они свою виллу держат в секрете. Даже от твоей мамы.

— Кто это они?

— Они. Твой отчим и Шахт.

Саша отстранилась. Казалось, она понимала опасность положения. Со стороны кабины подошла Нина Ивановна и села рядом с Качалиным.

— Нас везут как арестантов, — вы не находите?

— Мы имели несчастье прикоснуться к миллиарду. Такие деньги как костер: чуть зазевался и обжегся.

— Мы зазевались?

— По–моему, да.

И, помолчав, спросил:

— У вас там, в Америке, какая сумма была в обороте?

— Тоже немалая — больше двух миллионов.

— Ну, вот — два миллиона и вы говорите: «немалая», а тут тысяча миллионов!

Качалин говорил громко, — он решил хотя бы таким образом для всех обрисовать обстановку. Недавно он был в Петропавловской крепости на церемонии захоронения царской семьи, с ужасом пытался представить страшную картину их гибели; и сейчас почему–то именно эта картина всплывала перед его мысленным взором. Он уже был почти уверен, что именно в эти минуты, когда они едут на дачу Сапфира, Шахт, сидящий в кабине с шофером, придумывает способ от них избавиться. Скорее всего, он сделает это там, на вилле.

Сапфир доверил Качалину самые важные документы, рассчитывал на его феноменальные бухгалтерские способности, ему он открывал некоторые секреты. Показал ход, ведущий к часам, за которыми находился тайный подвал. «В случае тревоги, — сказал Сапфир, — мы все войдем в этот подвал, а там есть тоннель, ведущий на тот берег реки». Качалин тогда уже подумал: «А это плохо, что я узнал тайное убежище Сапфира. Лучше бы мне этого не знать». Ну а потом Шахт дал ему и код от двери.

Вынул из кармана бумажку с кодом, пытался прочесть, но в полутьме цифры не удалось разглядеть. Засунул бумажку во внутренний карман пиджака.

Напротив под другим окошком маячил силуэт Николая Васильевича. «Этот, — подумал Качалин, — понимает все. Он же большая умница». И еще подумал: «При советском режиме кого зря министром не ставили. Это сейчас…»

Машину трясло, двигатель стонал от напряжения. Шахт торопился.

«Интересно, он информирует обо всем Сапфира?.. Тот же лежит в клинике».

Пришла на ум философская мысль: «Деньги вначале приносят большую заботу, а потом несчастье. Глупые люди думают, что с ними приходит достаток, уют, комфорт, наконец, и власть над людьми, и не подозревают, что за ними, как шлейф за светской дамой, всегда тянется несчастье. Вот оно, это несчастье, схватило и нас за горло».

Нина Ивановна вспоминала, как она и вместе с ней Николай Васильевич и Саша во время погрузки документов хотели было выйти из комнаты, но Шахт на них заорал:

— Поедете с нами! Иначе вас арестуют, упрячут в камеру предварительного следствия, и вы там будете сидеть два–три года и выйдете инвалидами.

Про себя добавил: «Если выйдете».

И еще ворчал себе под нос:

— Ищут не иголку, а миллиард! И не рублей деревянных, а зелененьких.

Качалин снова поворачивался к оконцу, пытался определить направление движения, но мрак теперь сгустился еще более, и улица темной полосой бежала обочь машины.

К воротам особняка, а лучше его назвать замком, подъехали в совершенной темноте. За стенами кузова слышались приглушенные разговоры. Качалин знал, что это начальник охраны говорил с Шахтом. Охрана располагалась в похожем на вагон кузове машины — в прошлом какой–то военной мастерской на колесах. Но вот лязгнули засовы железных ворот и машина въехала на усадьбу. Тут она остановилась, и Шахт, открыв кузов, приказал:

— Собирайте бумаги, несите в дом.

Кипы бумаг переносили в большую залу нижнего этажа замка. Здесь также царил полумрак, одна лишь слабая лампочка горела в коридоре. И когда в залу внесли последнюю пачку документов, машина, взревев, отъехала, а Шахт стал закрывать двери главного входа. Качалин понял его замысел и тут же мысленно спланировал свои действия. А Шахт, схватив две пачки документов, предложил то же сделать другим и следовать за ним. Поднимались на второй этаж. Качалин, приотстав от Шахта, шепнул Свирелину: «Если я задержусь, не волнуйтесь, — успокойте женщин».

В одной из комнат второго этажа сложили бумаги, и Шахт, взяв за руки Качалина, сказал:

— Пойдемте!

И они скрылись на лестнице, ведущей вниз. Тут Шахт, подойдя к гладкой стене, нащупал место и нажал на него. Маленькая дверь, как живая, бесшумно отползла в сторону. Шахт показал Качалину, куда нужно нажимать, сказал:

— Здесь ход в тоннель и тайную комнату. Оттуда можно перебраться на другой берег реки, а там отвалить камень и выйти на волю. Еще раз повторяю вам код…

— Я его помню. Вы мне показывали.

Шахт продолжал давать инструкции:

— Документы хранить при любых обстоятельствах. Если уж будет совсем плохо, я дам вам сигнал. Вот вам мой радиотелефон.

— А вы как же… без телефона?

— У меня есть второй, — здесь, в кармане.

Качалин положил телефон в нагрудный карман своего пиджака и быстрым движением выхватил маленький пистолет из кармана Шахта. Тот, задыхаясь от злобы, лепетал:

— Что, что… В чем дело?..

Выхватил из кармана брюк газовый баллончик, хотел прыснуть под нос Качалину, но тот мгновенно развернул баллончик в лицо Шахту, который как раз в этот момент нажал рычажок. Густая едкая струя сковала горло, поразила легкие. Шахт задохнулся и потерял сознание. Качалин успел отскочить от него, но облачко газа обожгло и его слизистую оболочку, — Качалин закашлялся, отошел дальше. По запаху понял, что это и есть недавно выпущенный баллончик с особенно сильным перцовым газом, которым снабжали банкиров, богатых дельцов и прочих важных лиц.

Качалин, откашлявшись, подумал: «Хорошо, что он сам себя уложил».

Оттащив Шахта на диван и бросив его на четыре часа — таков срок действия газа, — он извлек из его куртки радиотелефон, пошел наверх отыскивать для Шахта помещение, где можно было бы запереть его понадежнее. Он еще не знал, что будет делать с Шахтом, но был уверен, что человек этот выполнит любой приказ своего хозяина, и если надо будет сжечь на костре все документы, а заодно и убрать всех свидетелей, он сделает это, не моргнув глазом. Свою судьбу и судьбу товарищей Качалин брал на себя.

Заперев понадежнее Шахта в глухой комнате на первом этаже, Качалин поднялся на второй и увидел тут в роскошной гостиной всех своих товарищей. Они сидели в креслах и мирно беседовали, но по тому, как они вдруг замерли при появлении Сергея, он понял, что они понимают опасность создавшегося положения и ждут от него ободряющего слова. Сергей тоже сел в кресло недалеко от двери и спокойно, с неестественной и напряженной улыбкой оглядывал каждого, будто хотел им что–то сказать, но чего–то опасался. Однако он принял решение говорить откровенно, и так, чтобы каждый осознавал всю сложность и опасность создавшегося положения.

— Вы, наверное, понимаете, что мы попали в ловушку и выбраться отсюда будет нелегко?

Заговорила Нина Ивановна:

— А если мы оставим тут документы и выйдем отсюда?

— Ворота тут железные, запоры надежные, а поверх забора провода, и по ним пропущен ток высокого напряжения.

— Я позвоню отчиму, — сказала Саша.

— Ваш отчим болен, а кроме того, ни в какие дела он не вмешивается. Он, может быть, даже не знает, что нас здесь заперли.

— Как? — удивилась Саша.

Качалин умышленно выводил Сапфира из игры, чтобы Саше было легче воспринимать все дальнейшие перипетии, которых, как он был уверен, будет немало, и Александра не должна чувствовать себя виноватой. Он ставил ее в положение равного игрока и хотел бы, чтобы все члены команды, попавшей в беду, принимали активное участие в обороне. И еще он бы хотел ясности и чтобы каждый собрался с силами и приготовился к борьбе.

С вопросом к Сергею обратился Николай Васильевич:

— Что они от нас хотят? Какая у них цель?

— Миллиардом Сапфира заинтересовалась Генеральная прокуратура. А у колыбели миллиарда вьется комарье — человек двадцать чиновников, в том числе и самых высших, тех, что сидят в Кремле. Каждый из них отщипнул от миллиарда два–три миллиона долларов, и теперь они образовали штаб своей обороны. Им важно уничтожить главные документы, но теперь они не знают, где они, эти главные документы, и могут уничтожить всю контору Сапфира, а поскольку мы с вами свидетели, то я почти уверен: будут уничтожать дом со всеми обитателями, то есть с нами.

Качалин был достаточно далеко от собеседников и не мог различать выражение их лиц, но по тому, как трудно и напряженно все молчали, он как бы слышал шторм, бушевавший в их сердцах, и ему хотелось поскорее приглушить их страх и тревогу; он улыбнулся, весело воскликнул:

— Чего носы повесили? Ай испугались?..

Ответом было молчание. И только Нина Ивановна грустно улыбнулась:

— Надо искать выход. Как я понимаю, выбраться отсюда нам не удастся, но у нас есть радиотелефоны, мы можем связаться с милицией.

— Телефоны наши действуют на восемнадцать километров, а сюда мы ехали около двух часов, и скорость была километров восемьдесят. Вот и считайте, где мы и в какой глуши. Но падать духом рановато. Начнем действовать. И для начала погасим свет. Шторы у нас закрыты, ткань достаточно плотная, темная — пусть ломают голову, что мы замыслили, и пусть они нас ищут.

— А кто это — они? — спросила Нина Ивановна.

— Охрана. Один пост располагается вон там за рекой…

Сергей чуть приоткрыл портьеру и показал на темную точку за рекой.

— Видите, дом. Там живут шесть охранников. У них приборы ночного видения, подслушивания, — будем говорить тихо, а лучше и совсем не говорить. Другой пост перед главными воротами, мы его проезжали. Начнем с ними игру в прятки. Беру на себя роль командира. Дисциплину устанавливаю военную. Мы еще посмотрим, кто из нас кого перехитрит. А пока женщин прошу соорудить нам кофе, — вот здесь продукты…

Качалин открыл дверь небольшой комнаты; там были газовая плита, холодильники…

— А мы с Николаем Васильевичем пойдем наверх — там есть пункт наблюдения.

И они вышли в дверь, в которую и входили. Здесь была лестница, ведущая на третий этаж.

Женщины стали готовить ужин.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Комната с приборами наблюдения, или командный пункт, как ее называл Качалин, была закрыта, и запор секретный, кодовый знал только Шахт, и потому Сергей сказал Николаю Васильевичу:

— Скоро Шахт очухается, и мы его заставим открыть нам все нужные комнаты.

Они вернулись на второй этаж в большую залу, где женщины уже накрывали ужин. В холодильниках оказалось много свежей и соленой рыбы, ветчины, разные копчености и консервы. Были тут маринованные грибы и помидоры, огурцы, перец, баклажаны. Холодильник был особый, удачно вписывался в интерьер и простирался на четыре метра в длину и на два с половиной — в высоту.

Ужинали при единственной свечке, да и то установленной на полу. Качалин рассказывал веселые истории, и его настроение скоро развеяло страх, заползавший в души.

— С нами Шахт, и, когда он очнется, мы заставим его играть по нашему сценарию.

Саша сказала:

— А к избушке на том берегу подъехали две большие машины. В них что–то грузят.

— Ты сама видела? — спросил Качалин.

— Да, сама.

— Но там же темно. Домик чернеет как слабое пятно.

— Я видела людей. Они таскают какие–то ящики.

— У нее глаза как у кошки: в темноте видят, — заметила Нина Ивановна.

Качалин вышел из–за стола и подошел к краю окна. Присмотревшись, и он увидел машины и слабые тени грузчиков. Саша подошла к нему, и они смотрели вместе. Она хотя и не отчетливо, но видела движущихся людей; те что–то выносили из домика и грузили в машины.

— Странно, — сказала она, — домик небольшой, а они все носят и носят из него какие–то вещи.

Саша щекой коснулась волос Качалина и отстранилась. Сладкое волнение колыхнулось под сердцем, она подумала: «Хорошо, что Сергей не видит моего лица. Я, наверное, покраснела».

Машины, не включая фар, отъехали. В домике свет не зажигался. Качалин знал, что охранники внизу, в подвальном помещении, организовали производство минеральной воды. Под полом они копали погреб, и на глубине двух метров ударил чистейший родник, богатый серебром и нужными для организма минеральными солями. Они быстро сообразили свою выгоду, заказали анализы, заручились документами, и наладили производство напитка, а назвали его «Боржоми». И продавали по восемь рублей за бутылку в киосках при больницах, клиниках и в аптеках.

Тут самый раз сказать, что наш герой состоит в Русской национальной партии и занимает там положение Командора, — то есть имеет в подчинении большой отряд молодых людей, которые «потрошат» так называемых «новых русских», особенно, тех, кто устраивает свои делишки в обход закона.

Неподалеку от Сапфирова замка, в районном городке Сосновка, поселился москвич Антон, заместитель Качалина. Умный, смелый парень двадцати двух лет. Ему–то Качалин и приказал «пасти» предприимчивых грузин, умудрившихся из–под земли качать большие деньги. Антон однажды во главе двадцати бойцов на скоростных мотоциклах окружил их и обложил данью: семьдесят процентов от выручки сдавать ежемесячно для поддержки сельских людей, на территории которых находился источник. При этом сказал: «Не будете платить, или, не дай бог, вздумаете с нами конфликтовать, пущу всех на распыл, а сюда поставлю своих людей». Грузины сильно опечалились, но условия приняли.

Оставив Сашу у окна, Сергей ушел в свою комнату и отсюда позвонил Антону по радиотелефону.

— Когда нанесешь визит грузинам?

— Как раз собираю своих «черных ястребов». Через час выедем. А что, Командор, вам нужны деньги?

— Деньги раздавай людям — все до последнего цента.

— Да, да. Это у меня налажено. В моей Сосновке зарплату не дают три месяца, мы многих спасаем от голода.

— Хорошо. Я позвоню тебе через два–три часа.

Подошел к Саше. Сказал:

— Охранники тут не только охраняют, они еще наладили какое–то подпольное производство.

— Интересно, какое же?

Как и все молодые люди, Саша была любопытной и нетерпеливой. Ей вдруг захотелось узнать, что же они там вырабатывают и куда отправляют свою продукцию. Наверное, водку. Мерзавцы!

В темноте Качалин коснулся рукой щеки девушки.

— У тебя бойцовский характер. Это мне нравится.

Сердце Саши гулко застучало. Горящими глазами пронзая темноту, она смотрела на Сергея, и в ушах ее, словно колокол, гудел его голос: «Это мне нравится». Как бы ей хотелось услышать не это, а «ты мне нравишься», а потом и другие, более сильные слова: «Я люблю тебя!» Она никогда не слышала таких слов и не очень–то хотела их услышать от кого–нибудь из знакомых ребят. Ребят у нее было много, и многим она нравилась, и многие ей хотели бы признаться в любви, но все они были стеснительные и в ее присутствии робели, — и бог с ними, они ее совершенно не интересовали. Она мечтала о важном, умном и значительном человеке, которого бы все уважали. С таким бы ей было хорошо, и с таким она бы хотела везде появляться, всем его показывать и говорить: «А это мой муж!» Таким ей и показался с первой встречи Сергей: статный, сильный, с большими серыми глазами, всегда улыбчивый и остроумный. Все спрашивали его совета, и ее отчим Сапфир тоже все время обращался к Сергею с вопросами и выслушивал его внимательно. А когда однажды Сергей был у них на квартире и они с ним остались вдвоем, Сергей ее спросил:

— Сашенька, а сколько вам лет?

Ей не понравилось обращение «Сашенька», и она, надув губки, сказала:

— Я уже взрослая.

— Ну, так уж и взрослая? И все–таки — сколько вам лет? Наверное, семнадцать?

— Скоро исполнится и все восемнадцать.

Он смеялся и будто бы понимал ее желание казаться взрослой. Заговорил серьезно и в раздумье:

— Я заметил ваше стремление поскорее войти в гильдию поживших на свете людей. Не торопитесь, Саша. Молодость — такой недостаток, который скоро проходит. А в мире взрослых и опытных не так много интересного, как вам кажется. Радостей больше у вас, юных. Мне бы хотелось вернуться в свое детство. Там были мечты, надежды, а теперь они испарились. И куда улетели — неизвестно.

— Вы тоже молодой, и как я слышала, неженатый. И уже имеете хорошую профессию. Я слышала, как отчим назвал вас экономистом с задатками гения.

— Ну, это он перехватил! Однако дело я свое понимаю и работать люблю. А вы какую специальность решили избрать?

— Тоже хочу быть финансистом.

— Напрасно. Я вам не советую связываться с деньгами. Надо что–то производить, изобретать, — ну, может быть, лечить, учить, а деньги… — они скоро выйдут из моды. Это сейчас людей поманили в торговлю, и все захотели считать, продавать, обменивать, но скоро эта лихорадка пройдет, и люди снова вернутся к серьезным делам.

Саша ничего не ответила, но доводы Сергея ей показались умными. Больше они не заговаривали — ни о делах, ни о жизни. Саша и всего–то встречалась с ним раза четыре, но с каждой встречей ее симпатия к нему возрастала. И сейчас, когда он в темноте коснулся рукой ее щеки, она снова почувствовала жар во всем теле и подумала: «А уж не влюбилась ли я, дурочка?..»

Неожиданно внизу раздался голос, похожий на рев медведя.

— Ага, это очнулся мой пленник.

Сергей направился к двери, а за ним хотела пойти Нина Ивановна, но Саша рванулась быстрее, схватилась за руку Сергея:

— Я с вами!

— Да пойдем, — сказал Сергей и улыбнулся: ему нравилась горячность Александры, ее желание быть с ним рядом и во всем ему помогать. Нина Ивановна, усаживаясь поглубже в кресло, в сердцах подумала: «Как она тут некстати». И ей вдруг представилось, что Сергей с хозяйской дочкой знакомы давно, и может быть, у них близкие отношения. «Молодежь теперь пошла ранняя, не то что мы; девушки себя не берегут». И от мыслей таких ей как–то стало нехорошо, неуютно — Сергей и ей успел понравиться, хотя по причине своего возраста серьезных намерений к нему не имела. Но странное дело: знакомство с Сергеем как–то отстранило от нее Николая Васильевича, он ей теперь казался лишним и неуместным, и ей даже стало жалко его, особенно в связи с тем, что, в сущности, из–за нее он попал в это нелепое положение, из которого еще и неизвестно, как они будут выбираться.

— Свет! Почему не зажжете свет? — хрипло орал Шахт, которого вел за руку Качалин. Руки у Шахта были за спиной и в наручниках; Сергей посадил его, как больного, в кресло, и сам сел рядом на диване. Тут же находилась Саша, и Шахт, угадав ее силуэт, воскликнул:

— Александра! Ты? Что они со мной делают, ты разве не видишь?..

За нее ответил Качалин:

— А ты будто не знаешь, что твои амбалы и ее вместе с нами затолкали в кузов машины. Я же слышал, как ты шептал им в уши: «Всех, всех везите!» Видно, решил не оставлять свидетелей, а заодно и дочку хозяев пустить на распыл.

— Какой распыл? Что ты буровишь, Сергей! Сделал из меня злодея, но зачем? Что это тебе дает? Ты хочешь иметь мои деньги, так и имей. Я дам тебе кучу денег. Но если прокурор раскопает теплоходы, нам всем хана! И тебе тоже. Да? Ты этого не понимаешь, ну, так я тебе скажу: нам дадут по пятнадцать строгого режима. Поверь Шахту — он знает. И развяжи мне руки. И дай телефон. Я позову людей, и они повезут нас домой.

Сергей отстегнул наручники, и Шахт замахал руками:

— Ой–ой–ой!.. Первый раз в жизни мне давали наручники. Это ужасно. Пусть их носят мои враги.

К нему возвращалось осознание всего с ним происходящего, и возвращалась его речь. И хотя Шахту было не до шуток, невольный юмор проскальзывал в его словах. Он говорил без умолку:

— Дайте мне нашатырный спирт и кофе — голова моя так шумит, будто кто–то меня ударил трубой. Не думал я, что ты, Сергей, сунешь мне под нос такую штуку. Ну ладно, будем считать, что ты пошутил. А теперь скажи: зачем нужно сидеть без света? Нас тут хорошо охраняют и не надо никого бояться. Включите, наконец, все люстры.

Сергей его осадил:

— Ты здесь пленный и будешь слушать мои команды. Одно твое своевольное действие, и ты снова получишь наручники. По твоей милости мы попали в ловушку и теперь будем думать, как из нее выбираться. А тебе советую поджать хвост и слушать мои команды, Нам сейчас не до шуток.

— Пленный? Это что–то новое. Мне говорили всякое, но такого еще никто не говорил. Ты, верно, думаешь, что можно что–нибудь делать без Шахта. Сапфир тоже так думал, но потом позвал меня и сказал: бери мою контору и делай так, чтобы моя голова не болела. Я уже и теперь не могу спать. Закрою глаза и вижу эти проклятые теплоходы. И на носу у каждого имя: «Есенин», «Некрасов», «Ушаков». Сделай так, чтобы я их не видел — эти ужасные фамилии. И я делал. И ты это делал. Мы хорошо тебе платили. И вот ей, — он показал на Нину Ивановну, — послали в Москву десять тысяч долларов. Или ты скажешь, не посылали? Нет, посылали. И она их получила. А когда следователь возьмет за жабры, что ты будешь говорить? И что она будет говорить?.. А ничего. Вам скажут: бери наручники, и вы возьмете. И потом сядете. Надолго. На много, много лет. Так я говорю или не так?..

— Так, так, — согласился Качалин. — Только до следователя еще далеко, и ты примешь свои меры. Но мы тебе поможем принять такие меры, какие нам нужны, а не вам с Сапфиром.

В темноте не было видно лица Шахта, но он примолк и опустил на грудь голову. Он вдруг понял: Качалин не шутит и действовать он будет решительно. Это была минута, когда воля его была смята, и он покорялся судьбе. Тихо попросил:

— Дайте же мне кофе.

Нанюхавшись нашатыря и напившись кофе, Шахт подошел к окну и спросил Качалина:

— Что вы там наблюдаете? На том берегу пост и живут четыре охранника. Я плачу им деньги.

— Охранника, может быть, там и четыре, но людей много. И всю ночь подходят машины, что–то нагружают и куда–то везут.

— И что же с этого? Пусть они нагружают и пусть везут.

Но вдруг Шахт спохватился:

— Такого не может быть! Вам это померещилось.

— Но ты посмотри сам. Вон, видишь, подходят машины.

Небо посветлело, и теперь отчетливо видны были машины и люди, таскавшие какие–то грузы. Шахт с минуту наблюдал эту картину и воскликнул:

— Странная штука! Что же они там грузят?..

И теперь уже, приоткрыв шторы, за странной этой картиной наблюдали все обитатели гостиной. И каждый высказывал свое предположение. И ближе всех подошел к истине Николай Васильевич:

— Наладили подпольное производство водки. Травят людей.

В восточной стороне, там, где река, описав дугу, устремлялась в сторону замка, кромка неба окрасилась в густо–багровый цвет. Казалось, незримый художник, живущий на краю земли, пробудился в этот ранний час и ударил по краю неба смелой кистью, смахнув над землей звезды и разлив кроваво–красную полосу, возвестившую миру о начале очередного дня.

Качалин предложил своим товарищам устраиваться на ночлег, а сам позвал Шахта на третий этаж — в комнату–командный пункт.

— И я, и я! — воскликнула Саша, прильнув к руке Качалина, давая понять, что без нее тут не будет совершаться никакое серьезное действо.

— Давайте стелиться, надо же поспать! — пыталась удержать ее Нина Ивановна, но Саша в ее сторону даже не повернулась. Она хотела быть с Качалиным, и только с ним, — и, казалось, что находиться с ним рядом ее заветное желание и она от этого желания не отступится. Нине Ивановне это явно не нравилось, однако упорствовать она не стала. Обратилась к Николаю Васильевичу:

— Если не возражаете, я постелю вам здесь на диване?

Шахт вначале прошел в кабинет, порылся в ящике письменного стола, достал связку ключей, протянул Качалину:

— Ключи от всех комнат. Секретов у меня от вас нет. А теперь — спать. Обыкновенно я сплю здесь, на диване.

— Хорошо, но я вас запру на замок.

— Закрывайте, черт с вами!

Сергей и Саша поднялись на третий этаж, вошли в комна- ту — небольшую, квадратную, с высоким потолком и узкими продолговатыми окнами. Это было помещение внутри угловой башни, придававшей особняку вид старинного замка или крепости. Качалин и здесь не стал зажигать свет, а подошел к приборам, напоминавшим морские трубы для наблюдения за противником. Их было несколько, и Саша первая припала к трубе и стала разглядывать ближний пост, который расположен за главными воротами. Видны были кузов большой машины и котел, висевший на перекладине, — наподобие того, какие бывают у рыбаков или на полевом стане. Валявшиеся повсюду дрова говорили о том, что охранники готовят себе пищу на улице и не очень–то заботятся о красоте и порядке возле своего очага. Ничего тут интересного не было, и Сергей предложил Саше спускаться на второй этаж и устраиваться на ночлег.

— А вы?

— Я буду долго смотреть на тот берег реки. Мне нужно знать, что они там, на втором посту, затеяли.

Качалин ждал появления Антона со своими «черными ястребами» и хотел посмотреть боевую операцию своих подчиненных.

— Не хочу спать, останусь с вами.

Качалин перенес для нее креслице на другую сторону башни и отдернул широкую бархатную занавеску. Им во всей красе открылся большой прибор с четырьмя окулярами.

— Ой, какая прелесть!

— Да, это великолепный прибор, такими дальномерами во время войны оснащались зенитные батареи. Вот теперь и посмотрим, что они делают там в домике?

Заря уже полыхала в полнеба, и противоположный берег небольшой речонки, бежавшей внизу у самых стен замка, подернулся розоватой дымкой. Река слегка парила, и над ней поднимался реденький туман. Окуляры, имевшие тридцатишести кратное приближение, высвечивали окна, крылечко и закрытую неплотно дверь.

— Как интересно! — прильнула к окуляру Саша. — Если случится война, я запишусь в зенитную батарею и буду работать на таком приборе.

— Война уже идет, — проговорил тихо Качалин. — И пострашнее той, которая была с немцами. С нами теперь воюет весь мир, но мы еще не слышим залпов и потому продолжаем спать.

Наступило молчание. Александра некоторое время еще смотрела на домик — там не было никакого движения, — потом оторвалась от прибора. Повернулась к Сергею:

— Война, война! Я много раз слышала это слово, но не могу понять: какая война и кто ее с нами ведет?

Не сразу ответил Сергей.

— Война ведется с народом, а ты, Саша, вовсе и не народ, а избранная элита, которая как раз и ведет войну с народом, главным образом, с русским.

— Я тоже русская! Мои дедушки и бабушки жили на саратовской земле. Там их могилы. Мне мама говорила.

И потом обиженно:

— А вы меня из народа не выключайте. Не хочу я быть в какой–то элите. Я русская и не хочу воевать против русских.

— Ну, ладно, ладно, ты не обижайся. Чувствую я, что дедушки и бабушки заложили в тебя крепкие гены. И ты еще поможешь своему народу, — тем более, что вот теперь и случай представился.

— Правда? Вы мне только скажите, что я должна делать. Я не побоюсь.

У Качалина мгновенно созрел план: отправить Сашу к грузинам и потом, когда появится Антон, сказать ему, чтобы он под предлогом безопасности, ссылаясь на мое распоряжение, взял ее с собой в Сосновку. Дело в том, что Сергей задумал заманить сюда Сапфира, взять их обоих с Шахтом в заложники и потребовать от них большую сумму денег для передачи людям, среди которых живут и действуют его бойцы. А действуют тут три батальона, и бойцы, члены Русской национальной партии разбросаны по селам и небольшим городкам. Всюду не выдают зарплату, люди начинают голодать; в больницах, детских домах почти уже перестали кормить. «Буду трясти их до тех пор, — думал он о Шахте и Сапфире, — пока не вытрясу весь миллиард». И он уже составил в голове подробности своего дерзкого плана. И Нина Ивановна, и Николай Васильевич будут ему помогать, но Сашу он бы не хотел впутывать в это опасное и щекотливое дело. И он сказал:

— Ты молодчина, Саша, ценю твой порыв. А случай такой уже представился. Мы попали в ловушку, и нам нужно из нее выбраться. Посмотри вон туда, где растет старый клен…

Саша прильнула к окуляру и увидела на самом берегу дерево и возле него лодку. От замка к лодке вела тропинка — видимо, лодкой часто пользовались.

— Вижу. Я все вижу!

— А на том берегу, прямо напротив лодки, — большой камень. Под ним спрятан ход в тоннель, ведущий в подвал замка. Через подземный ход попадешь на ту сторону. Дам тебе радиотелефон. В случае опасности позвонишь. Я через две минуты приду на помощь. Тебе все понятно?

— Да, все. Я готова идти туда хоть сейчас.

— Пойдешь, когда я скажу. Будь умницей и ничем не выдавай своего волнения и нашего уговора.

— Сергей Владимирович! Вы можете на меня положиться.

— Ну вот, а сейчас иди спать. В домике тоже спят и мы ничего не увидим.

Он как–то незаметно для себя и для нее перешел в обращении к ней на «ты», и это их сближало еще больше.

Качалин задернул занавеску, и они вышли из башни. Сергей закрыл дверь и ключи спрятал в нагрудный карман куртки. На втором этаже они застали всех спящими. Нашли для себя свободные комнаты и тоже улеглись. Но если Саша тут же уснула сном ребенка, то Сергей долго не мог сомкнуть глаз. Он чутко прислушивался к звукам на улице — боялся, как бы заинтересованные лица не учинили им пожар, взрыв бомбы или что–нибудь в этом роде. Но потом сон и его сморил.

Проснулся он от истошного крика. Побежал к Шахту. Оказалось, он и кричал и, увидев Качалина, заорал еще пуще:

— Какого черта! Запер меня в мышеловке, но я живой и мне надо функционировать. Отопри скорее — хочу в туалет!..

И когда они шли по коридору, Шахт ругался еще громче, с ним сделалась истерика, и он выплескивал на Качалина все самые грязные ругательства, какие только знал.

Потом они поднялись на второй этаж, Шахт и здесь ругался и требовал радиотелефон, обещая позвать охрану, которая тут же их всех освободит и доставит в город.

Качалин на это спокойно возразил:

— Радиотелефон ты не получишь, и на командный пункт я тебя не допущу. Будешь под арестом, пока я не приму необходимые меры.

— Качалин! Ты сошел с ума! Ты бандит и за свои действия будешь отвечать.

В разговор вступил только что проснувшийся Николай Васильевич:

— Бандиты те, кто сотворил нам такую жизнь. А Сергей Владимирович, как я понимаю, приближает время, когда мы восстановим свою власть в России и накажем преступников.

— Но кто ты такой? — вскричал вновь впавший в истерику Шахт. — Я тебя не знал и знать не желаю. Пошел вон, я позову охранников.

Вскинул над головой кулаки и завизжал как поросенок:

— Отпустите меня! Отпустите!..

На крик пришли из своих комнат Нина Ивановна и Саша. С минуту наблюдали сцену, а потом удалились на кухню готовить завтрак. Возле газовой плиты — дверь, вчера Саша ее не заметила, а сейчас потянула на себя. Ей открылась небольшая комната, хорошо обставленная, но непонятная по назначению. Все другие комнаты, которые они видели, уставлены дорогой мебелью, обвешаны коврами, картинами, но вкуса и смысла не наблюдалось: это были просто жилища, устроенные человеком, лишенным понимания стиля и красоты.

— Мы будем тут жить! Вы согласны? — воскликнула Александра.

— Тут хорошо. Я с удовольствием.

Саша растворила шкаф и увидела мужскую одежду. Примерила куртку, джинсы и удивилась своей похожести на парня.

— Не сразу и поймешь, что я девица.

— Корнет Азаров из «Гусарской баллады».

— Моя любимая героиня! Ее сыграла Голубкина. Я тоже хочу быть парнем. Как вы находите, идет мне этот наряд?..

— Очень. А под куртку вот эту рубашку — с белым большим воротником.

— Да, да. Это и совсем хорошо. Куртка скрывает грудь, а джинсы чуть мешковаты, но это как раз то, что надо. Пусть не выдаются мои женские формы. Не люблю, когда пялят глаза.

— Но как же ты себя назовешь?

— Саша! Александр. И женское имя и мужское. Прекрасно! Я очень рада, что мне пришла такая мысль. Я и за границей буду выдавать себя за парня. А?.. Кто мне запретит? И в Сирию приеду к маме тоже в этой одежде. Знаю: будет недовольна. А мне хорошо. У меня и прическа под мальчика. Правда же?

Саша вертелась перед зеркалом, приглаживала ладонью волосы, и прическа действительно становилась мальчишеской. И с радостью думала: Сергей Владимирович мой план одобрит. Роль корнета Азарова ее все больше увлекала. В этой роли она вступит в новую жизнь, где будут опасности и приключения. Душа томилась от непонятной, неопределенной жизни, от надоевших поездок по заграницам, — она хотела теперь быть вместе со своим народом и помогать ему в войне, которую она еще не видела, но верила, что она действительно идет, и есть на свете силы, творящие зло в России. Ей даже думалось и о том, что отчим ее, Сапфир, состоит в каком–то тайном заговоре против России, и, может быть, потому, интуитивно чувствуя это, она его не любила и даже испытывала к нему враждеб- ность — все это сейчас невольно пробудилось в ее сознании, но думать об этом не хотелось, и она с радостью переключала мысли на операцию, которую ей поручит сегодня Качалин.

За трапезой все молчали; Шахт всхлипывал и икал, — видимо, от волнения, — и ел быстро, словно боялся, что еду у него отнимут и снова закроют в комнате за дубовой дверью и наденут наручники.

Нина Ивановна на него не смотрела, а Саше хотелось чем–то облегчить его положение, но она даже слов не находила ему в утешение.

Качалин прислушивался к звукам со стороны грузинского домика, но там было тихо. Между тем Антон сильно запаздывал; видно, нелегко было ему собирать своих «ястребов».

— Вы меня боитесь! — всхлипывал Шахт. — Я что, не в таком же положении, как и вы? Мне нужен телефон, мой шеф болен, он ждет звонка, волнуется. Дай мне телефон! Ты слышишь, Сергей, телефон. Мне нужен телефон!..

— Успокойся, — сказал Сергей, — и постарайся меня понять. Миллиардом Сапфира заинтересовалась прокуратура; они напали на след и гонят зверя. А зверь — это все те, кто, словно мухи возле сладкого пирога, крутятся у миллиарда. И ты в этом клубке мух самая большая и, может быть, самая главная муха. Тебя бригада следователей возьмет первым, а те, кому нужно прикрыть следствие или напустить вокруг него туману, натравят на тебя киллера. И нас, как свидетелей, прошьют пулями вместе с тобой. Ты этого хочешь?.. Скажи, этого?..

— А ты меня не тыкай, бухгалтеришка несчастный! Я тебе деньги плачу за твое бесполезное копание в бумагах. Ты обещал подобрать все сделки по теплоходам. Где они, эти сделки? Где?.. А я тебе плачу по пять тысяч долларов в месяц. И этой вот… Он кивнул на Нину Ивановну. — Где ваша работа? Отчитайтесь!

Сергей с минуту молча ел и глоток за глотком отпивал шипучей содовой воды. И был спокоен и на Шахта не смотрел, а потом заговорил твердым стальным басом:

— Ну, ты, пакостник грязный! Не забывай, что натворили вы с Сапфиром. Украденного вами миллиарда хватило бы на все выплаты шахтерам и военным, и учителям. По вашей милости они по пять–шесть месяцев не получают зарплату. Их семьи бедствуют. Дети на уроках падают в голодный обморок. Или это не по вашей вине происходит такой мор в России? Или ты хочешь, чтобы и я, и она вот, Нина Ивановна, и Николай Васильевич, бывший советский министр, все это вам простили и встали перед вами на колени? Не будет этого, не ждите. Я пришел к вам в контору не для того, чтобы спрятать в воду концы ваших преступлений, а наоборот, чтобы разоблачить и при удобном случае пустить вас на распыл. И Нина Ивановна приехала из Москвы с той же целью. И все дела по теплоходам, — самые гнусные ваши сделки! — мы тщательно извлекли из груды бумаг и спрятали подальше. Мы только ждем момента, чтобы выкатить на свет божий все эти ваши преступления и вернуть народу украденный вами миллиард. Понял теперь своей безмозглой башкой, зачем мы пришли к вам на работу и что мы делаем? Вы, верно, думали со своей обезьянкой Сапфиром, что все на свете продается, но при этом забыли, что в каждом подлинно русском человеке сидит патриот своей Родины, и в подходящий час он встает на ноги и показывает свою силу. Сейчас уже миллионы русских людей встают с колен и готовы показать вам силу. Пока они сидят на рельсах и в Москве на Горбатом мосту, но если вы не вернете им их миллиарды и не отправитесь на лесоповал, они примут такие меры, от которых вам станет жарко и которые ваше племя, если оно останется в живых, будет помнить тысячи лет. Так вот: пойми все это и заткнись. И слушай мои команды. А не то снова запру тебя в глухую комнату, воткну кляп в рот и закую в наручники.

У Шахта выпала вилка из рук, и он ошалелыми глазами, из которых сочились слезы, смотрел на Качалина, и весь его сгорбленный жалкий вид просил о пощаде. Он, кажется, понял, что пощады не будет, и телефона ему не дадут, — осипшим голосом взмолился:

— Сергей Владимирович, я не враг, не враг — говорите, что надо делать, я все покажу и все расскажу, и все деньги, которые у меня есть, я вам отдам. И я скажу, как обмануть охрану. Не считайте меня врагом. Я тоже возмущен. И знаю, как вернуть народу миллиард. Только не убивайте! Только сохраните мне жизнь.

— Вот чудак! Марать о тебя руки — кому ты нужен! Ты будешь работать вместе с нами, а мы потом посмотрим, куда тебя сдать. И если тебя будут судить, то мы представим в суд смягчающие твою вину обстоятельства. А теперь — давай ключи от тайного хода.

Заполучив ключи, Сергей кивнул Саше, и они пошли — вначале в его комнату; тут Качалин дал Александре тысячу долларов — на всякий случай и теплый плащ — тоже на случай непредвиденных осложнений. И сказал:

— Если хочешь быть парнем, будь им, ты и в этом виде прекрасна, как луч зари; жаль, что я стар, а ты еще ребенок, а то бы влюбился в тебя без памяти.

— Я не ребенок!

Саша готова была броситься ему на шею. Хорошо, что нашлись силы, и она сдержалась. И лишь в большом волнении опустила голову.

Качалин продолжал:

— Узнай, чем они там занимаются, и позвони. А потом по телефону же мы договоримся, что нам делать. В случае осложнений мы с Шахтом позвоним начальнику охраны, и он придет тебе на помощь. И еще запомни: если все в порядке, поднимай правую руку, если плохо — левую. Идет? А я буду наблюдать из окна или с командного пункта.

— Да, идет. Я все запомнила.

Потом Качалин рассказал, как ей следует поворачивать камень, чтобы он освободил проход.

— Вращай его по часовой стрелке, от сравнительно небольших усилий камень повернется, и ты сможешь выйти на поверхность. Затем повернешь камень в обратном порядке и закроешь тоннель. Камень скрыт на дне небольшого оврага, и его никто не видит.

— Все поняла. Ну, я готова!

Саша без труда миновала тоннель, проложенный под речкой, и выбралась на поверхность. В конце оврага она вышла на тропинку, увидела на холме небольшую деревню с беленькой церковью посредине и, повернувшись к ней спиной, направилась к домику. Там и теперь стояли две машины, несколько дюжих парней таскали ящики и грузили в закрытые кузова. Саша подошла к ним:

— Здорово, хлопцы!

Из домика вышел дядя кавказского вида, оглядел Сашу, спросил:

— Тебе чего, парень?

— А ничего. Я приехал к своей подружке — Саше Сапфир. Она сказала, что вон тот большой дом это ее дом, и она здесь живет.

— Да-а… А тебя как зовут?

— Александром.

— Ага… Да–да. Это хорошо. А ты давно ее видел?

— Позавчера. Она сказала, что несколько недель будет тут отдыхать. И вот… Я приехал. Только не знаю, как перебраться на тот берег.

К ним подошли два других кавказца, моложе, и как–то глупо таращили глаза. Одежда на них была грязная, мятая и волосы жесткие, как из проволоки. Видно, что баню они тут не знали, да и лицо, наверное, мыли редко. Чистенький, румяный мальчик с блестящими серебряно–серыми глазами был для них в диковинку, и они не могли от него оторвать взгляда. Один выдвинулся вперед, словно хотел до него дотронуться, спросил:

— Ты богатенький, да? Отец много денег имеет? А?..

— Я русская, — сказала она с гордостью, — а русские сейчас все бедные. Но у меня есть немного долларов, и, если нужно, я могу вам дать.

Она сказала «русская» и смутилась своей оплошности, слышала, как стучит кровь в висках, и уж хотела поднять левую руку, но грузины эту ее оплошность не заметили.

— Сколько у тебя долларов? — спросил старший.

Саша пожала плечами.

— Ну, ладно. Можешь не говорить. Мы тут не бедные и доллары твои нам не нужны.

Протянул ей руку:

— Меня зовут Давид. Можешь считать, что я твой друг и мой дом — это твой дом. И здесь, и там, в Грузии, в Тбилиси дом, и в горах тоже есть дом, большой, красивый. Да? И много машин. И ты, если захочешь, будешь иметь тоже машину. Да? Захочешь или нет?..

Саша, растерявшись, кивнула головой. Она не могла понять, зачем этот старый небритый грузин в мятых широких штанах говорит ей о своем богатстве, приглашает ее домой. Ну, будь она девушкой, тогда, может, поняла бы его интерес, но она сказалась парнем, и он будто бы в это поверил, зачем же ему так вдруг, сразу, распахивать свою душу и лезть в друзья?..

Давид что–то сказал на своем языке ребятам — те метнулись в дом, а он взял Сашу за руку, подвел к машине. Саша отстранилась. Давиду это не понравилось. Недобро блеснув глазами, проговорил:

— Я что, кусаюсь? Да?.. Почему боишься? Скажи!..

Саша не ответила, а подошла к рабочему, тащившему ящик, взяла бутылку.

— Можно попить?

— Можно, дорогой. Пей, пей, пожалуйста. У нас много такой воды. Очень много.

Пробка и этикетка имели вполне фабричный вид; молодой грузин вынес из дома стаканчик, а старый, взяв у нее из рук бутылку, ловко откупорил ее и налил в стакан холодную шипучую воду.

Наверное, все грузины, а их было человек восемь, выползли из дома и тесным кружком стояли у раскрытой двери. Они разглядывали русского парня молча, и так, будто он упал с неба. По их вытянутым лицам и широко раскрытым глазам нетрудно было догадаться, что все они были в сильном затруднении и не знали, как себя вести.

Саша же, оглядев ящики, весело и беспечно спросила:

— А у вас есть и водка, и вино?

— Нет, — сказал дядя, — по всему видно, он был старшим, — у нас вода. Наша, особая, «Боржоми». Ты что, не видишь? Мы его тут добываем, разливаем и в городе продаем. Заходи в дом. Гостем будешь.

Провели Сашу в дом, усадили на лавке за большим овальным столом. В открытую дверь Саша видела, как грузчики откуда–то снизу таскают ящики с бутылками и подают в кузов. И еще она слышала глухое урчание машин, доносившееся из–под земли. Догадалась: там у них цех разлива. Но откуда же воду берут? И что это за вода? Неужели из колодца?..

Позже она увидела в просторном нижнем помещении, в подвале, как из широкой стальной трубы, торчащей из–под земли, беспрерывно хлестала чистейшая родниковая вода, — она поступала в желоб, доставляющий воду в чаны, а из чанов — в систему автоматического разлива, маркировки и упаковки бутылок. Это был небольшой цех с прекрасным отечественным оборудованием. В сутки здесь перемывалось, сушилось и наполнялось сто тысяч бутылок, а два большегрузных автомобиля отправляли воду по окрестным городам, и больше всего в Петербург. У Давида были документы от авторитетных биохимических лабораторий. Бутылка продавалась за восемь рублей; цех работал уже четыре года, — Давид страшно разбогател, и сейчас он мучительно думал о том, как бы стряхнуть с шеи стаю «ястребов».

Усадив гостя на лавке возле стола, Давид попросил подождать, а сам скрылся в другой комнате и долго оттуда не выходил. Саша во время этой паузы вышла на улицу и подняла правую руку, — дескать, не беспокойтесь, у меня все в порядке.

Был полдень. Солнце покатилось в сторону замка, — значит, там запад, и если отклониться от замка немного на север, попадешь в Петербург.

Зоркими как у орла глазами она разглядывала окна второго этажа замка и отчетливо видела уголок отвернутой занавески и даже, как ей показалось, чье–то лицо за стеклами окна, — конечно же, это Качалин. При мысли, что он ее видит, думает о ней, тревожится — он ее вожатый и защитник, — в душе поднималась теплая волна радости, она хотела быстрее туда, в замок, и больше никуда не отлучаться. Снова и снова махала правой рукой, шевелила пальчиками и была совершенно уверена, что Сергей ее видит, что он ждет ее, и она сейчас же вернется в замок.

— Кому ты машешь? — раздался за спиной скрипучий неприятный голос с кавказским акцентом. — Кого видишь? Да?..

— Никого я не вижу, но должен же там кто–нибудь быть.

— Там нет никого. Вчера приехали, но потом уехали. Ку- да — неизвестно. А приедут — Шахт позвонит. Ключи от замка только у Шахта. Ты знаешь такого, да? Не знаешь. Саша, твоя подружка, тут хозяйка — да, но главный хозяин — Шахт. Поживи у нас. Саша приедет — мы тебе скажем. Да?.. Пойдем в дом. Будем пить вино — наше, кавказское. Да?.. Ты хочешь вина?.. Говори, почему молчишь?..

Саша пошла в дом; ей хотелось узнать побольше об их подпольном производстве. А, кроме того, она еще не знала, как оторвется от этой шайки, похожей на стаю волков.

На столе был накрыт обед, и стояло много бутылок, — тут были вино и коньяк, и их вода с красивой наклейкой, на которой были изображены какой–то чужеземный принц и английское слово «Кент».

— А я есть не буду, — сказала Саша. — Я не хочу. А вино так и совсем не пью. И не курю, — поспешила она заявить свое жизненное кредо.

— А колоться?

— Что значит: колоться?

— Ну так, немного, для кайфа. У нас есть. Ты хочешь?

Саша поняла и испугалась. Она слышала, как наркоманы «сажают на иглу» подростков, и особенно девиц, а затем делают с ними что хотят. Почувствовала, как по спине ее пробежал противный холодок, а дыхание перехватило. Хотела выйти на улицу и поднять левую руку, но тут же одумалась, взяла себя в руки и решила быть бдительной и никого не подпускать к себе близко. Только сейчас разглядела, что Давид приоделся, прихорошился и смотрел на нее жадными блестящими глазами; наливал себе вино, ел, пил и делал вид, что гость его мало интересует. Но каким–то внутренним чутьем Саша услышала в нем бурлившее волнение; он и дышал неровно, и взгляды кидал вороватые, тревожные. Из глаз струился горячий блеск, мысли метались, рвались, словно его уличили в чем–то нехорошем и он не мог найти верного тона.

— Ты, парень, где живешь, кто твои родители — вы богатые или бедные?

— Сейчас все бедные. И мы тоже не из богатых, — спокойно отвечала Саша. Ее тяготила мысль о богатстве отчима, и убедительные суждения Сергея о природе его денег заронили смутную тревогу о причастности к его миллиарду, и сейчас ей представился случай как бы стряхнуть с себя груз соучастия, и она с готовностью и даже с радостью заявила о своей бедности.

— Бедность не порок, — ухмыльнулся Давид, — но у нас в Грузии говорят: лучше быть молодым и здоровым, чем старым и больным. И богатый человек лучше бедного. А?.. Правильно у нас говорят или нет?..

— Неправильно у вас говорят! — осмелела Саша. — Лучше быть честным, чем богатым.

— Честным? Что такое — честный?.. Я вот богатый, но я и честный. Я не украл деньги, не беру чужого — вон там внизу моя работа. Я работаю!.. И приношу людям пользу. Наш вода… — Он так и сказал: «наш вода», — тоже Боржоми, а ученые говорят: лучше Боржоми. И когда у вас камень на почке или там еще где–нибудь, он пьет наш вода и становится здоровым, как вот я, и молодым, как вот ты. А?.. А теперь ты будешь говорить: честный я человек или не честный?..

Сидели. Молчали. Саше было странно сознавать, — она это ясно видела: Давид ее стесняется. И как бы торопится перед ней оправдаться. С чего бы это? Ну что я для него?..

— Ты можешь помочь своим родителям, — сказал вдруг Давид.

— Как?

— Просто. Оставайся у нас работать. Я буду хорошо платить. И даже дам аванс: пять тысяч долларов. А?.. Хочешь?.. Поедем с тобой в деревню, — она тут рядом, — и ты пошлешь домой деньги. Да?.. Пять тысяч!

— А что я буду делать?

— Помогать! Я тебе скажу: помоги, и ты поможешь.

— Я слаб здоровьем, не могу грузить ящики.

— Ящики? Зачем ящики? Кто тебе сказал, что ты будешь грузить ящики? Я сказал, да?.. Ты будешь делать всякие пустяки. Чистить картошку, резать хлеб, мыть посуду…

— Не–ет! Это не для меня. Я люблю чистую работу.

— Такая работа тоже есть. Вести учет: сколько бутылок отвезли, сколько пустых бутылок привезли. Каждую посмо- треть — нет ли трещин. Ну? Такая работа подойдет?

— Да, такая подойдет. А где я буду спать? Мне надо и днем отдыхать. Я привыкла.

Она опять проговорилась, но Давид не заметил. Он, видимо, не улавливал оттенков чужого языка или был сосредоточен на какой–то думе. Сказал:

— Будешь жить в деревне. Она тут рядом. Буду возить тебя на машине.

— Зачем меня возить. Я сам умею ездить. У меня и права есть, правда, они дома, но здесь–то кому показывать права. А ездить я умею. И хорошо. Я и в Москве ездил, и в Питере, и в Дамаске…

— В Дамаске? Где такой город — Дамаск? У нас в Грузии нет такого города. Гурджуани есть, Самтредиа есть, Чохатаури есть, а Дамаска нет.

Александра поняла, что сболтнула лишнего, но это была правда, и ей не надо было выпутываться.

Вскинула на Давида свои большие, круглые, серебристо–серые глаза. Они говорили: как, вы не знаете, где находится такой знаменитый город — Дамаск? Да вы, мил человек, темный, но я вам расскажу:

— Дамаск — столица Сирии, древнейший город Востока, а вы не знаете.

Давид заметно покраснел, его грузинская спесь была уязвлена в самой основе, он промолчал, но спросил:

— Бедный, а был в Дамаске. Зачем ездил? Кто дал деньги?

— Там у меня мама живет.

— Мама? Она русская?

— Да, русская. У нее там отель. И она там живет.

— А муж у нее есть?

— Есть и муж, но он живет в Израиле.

— О-о!.. А говоришь — бедный. Родители там, а ты здесь: как так получилось? Скажи.

— Я что на допросе, да? — копировала стиль собеседника Саша. — Живу в Питере у бабушки и больше ничего не скажу.

— Ладно, не говори. Будешь у нас работать, но с одним условием: в замок к подружке своей не ходи. И пусть она ничего не знает про тебя и про нас. Можешь так?..

— Могу, — согласилась Александра. — А насчет работы… Буду думать три дня.

— Три дня? Вай–вай!.. Зачем так много?

— Я сказала: три дня. Это мое условие. Не хотите ждать — дайте мне лодку, я поеду к подружке. Она богатая и обещала мне деньги.

Давид поднял руки:

— Ладно, ладно. Бери свои три дня. А пока будешь жить в деревне. Вечером отвезу тебя на машине.

Придвинулся близко, положил руку на плечо. Горячо дышал в лицо, сверкал шальными очами. Саша порывисто от него отстранилась.

— Ты что — дикий, да?.. Руку не даешь, плечо не даешь. И ногу тоже не дашь погладить, да? Какой такой закон у вас, русских? Наш парень все дает гладить, ваш — ничего.

— Я вам не кошка, чтобы меня гладить.

— Кошки нет у нас. Ты есть. Зачем такой дикий?

В этот момент из подвала вышел молодой грузин, кинул взгляд на Сашу, лукаво ухмыльнулся. И Саша пошла за ним. И, выйдя из домика, тотчас же подняла правую руку, дескать, все в порядке, но про себя подумала: ни в какую деревню она с этим старым козлом не поедет, и надо как–то от них уходить, нырять под камень в тоннель. И стоило ей так подумать, как где–то близко, словно из–под земли, раздался сильный треск и гул моторов, — и тотчас же из–за холма, за которым виднелась деревня, словно гигантские майские жуки, вылетели четыре мотоцикла, и на каждом из них по два седока — парни во всем черном. Остановились все вдруг, четверо окружили домик, а четверо забежали вовнутрь, и оттуда послышались крики:

— Руки! Руки, говорю!

Александру словно кто подтолкнул в спину, — она скорым шагом вошла в избу и тут увидела, как три «ястреба» вытряхивали из карманов грузин пистолеты, кинжалы, кошельки с деньгами. Давида тоже обезоружили и надели наручники. За столом восседал, как атаман, парень лет двадцати, суровый, злой и с пистолетом в руке. Сашу встретил окриком:

— Кто такой? Руки! — и вскинул пистолет. — Руки, говорю!

Но Саша не знала, что означает эта команда и продолжала стоять у двери. К ней подскочил «яйцеголовый» — половина ребят были бритыми — и обшарил карманы ее куртки. Вытащил пачку долларов и радиотелефон. Пытался ощупать кофту, но Саша его оттолкнула, да так сильно, что тот, поскользнувшись о мокрое пятно на полу, свалился под стол. Саша улыбнулась, а тот, что сидел за столом, повеселел и сказал:

— Молодец, парень! Русский вроде бы, как ты попал к этим…

Это был Антон. Он был еще в пути, когда Командор сказал ему о парне в черной куртке и просил увезти его в Сосновку, но для грузин разыгрывал спектакль, для общего устрашения. Оглядев парня, отметил про себя: видно, из богатеньких и еще подумал: симпатичный парнишка, красивый. Что–то женское почудилось ему в облике парня, но он решил: такой он вот — на девчонку похож.

На вопрос Антона Саша ответила:

— А вам что за дело! Прокурор нашелся.

Атаман поднял голову, улыбнулся.

— Иди–ка сюда. Давай знакомиться. Я люблю смелых.

И когда Саша подошла к нему, взял ее за руку, сказал:

— А ты красивый! Тебя, верно, девчонки любят.

— Они меня любят, а я их не очень.

— Ну, это пока не встретилась…

Посадил ее рядом, сказал:

— Сиди. Возьмем тебя с собой.

Наклонился, шепнул на ухо:

— Командор звонил.

И показал радиотелефон.

— Командор? А кто это?..

— Ты не знаешь? Качалин Сергей Владимирович. Это командир… всей округи. А я командир батальона. И зовут меня Антон.

Саша хотела сказать: а я не желаю с вами ехать, но тут снаружи послышалась автоматная очередь и чей–то крик — истошный, протяжный. Потом вошел «яйцеголовый», доложил:

— Командир! Двух турок отогнали. Ехали на лодках.

Командир посуровел, обратился к Давиду:

— Ты вызвал охранников? Мы же договаривались. В следующий раз если нарушишь договор…

Он взмахнул пистолетом.

А теперь нашу долю.

Давид кивнул самому молодому, почти мальчику:

— Давай.

Тот растворил шкаф и вынул оттуда мешок с деньгами. Положил на стол перед командиром.

— Ладно! — сказал Антон. — Сосчитаем после.

Кивнул на Сашу:

— А этот?.. Новый экспонат гарема?..

— Нет! Нет! Он только что пришел. Сегодня пришел. Честное слово!

— Смотри у меня, голубая гнида! Растлевай своих, а увижу в гареме русского парня — пристрелю.

Кивнул всем:

— По коням!

И толкнул к выходу Сашу. Она не успела опомниться, как очутилась на заднем сиденье мотоцикла, и водитель с места взял в карьер. Поднимая клубы пыли, понесся по грунтовой дороге. И уже потом, выкатившись на шоссе, полетел со скоростью самолета. Саша, зажмурив глаза и замирая от страха, прильнула к его спине, едва дышала. Следом черными снарядами мчались другие мотоциклы. Несколько минут они шли по одной дороге, но потом один за другим, свернули в стороны и исчезли в предвечернем мареве.

И так они ехали с час, а может, больше. Остановились возле деревянного дома с расписными наличниками и отделанным резьбой крыльцом.

— Ну вот, парень. А теперь давай знакомиться: меня зовут Антон, а тебя как?

— Александр. Я не хотел с вами ехать. Отпустите меня.

— Отпустим — за милую душу. Только вот зайдем в дом, пообедаем, а там видно будет. Я тебя пригласил в гости — не обижайся. Мы русские люди, а ты там был один среди грузин. Они, понимаешь ли, опасные преступники. Позвони Сергею Владимировичу и узнаешь: это он попросил меня увезти тебя оттуда. Поживешь у нас, а потом к нам приедет Качалин, и ты с ним поедешь куда тебе надо.

Антон вынул из кармана телефон и отдал Саше.

— Звони домой, пусть не беспокоятся. Только уговор: о том, что там произошло, не говори. Пока не говори, а потом, пожалуйста, рассказывай. Мы этих жуликов не боимся. А за тех, которых наши ребята попугали, нам милиция только спасибо скажет. За этими турками такие преступления числятся — ой–ей!..

И они вошли в дом. Александра, приотстав на веранде, позвонила Качалину.

— Здравствуйте! Это я… — узнаете? За меня не беспокойтесь. Я в Сосновке. Когда вы к нам приедете?

— Сейчас ничего не могу сказать, но каждый день буду тебе звонить. А ты поживи там, подружись с ребятами, только не сбривай своих прекрасных волос. Этого я не переживу.

Видя настороженность и нетерпение Антона, Саша свернула разговор и положила телефон в карман куртки.

— Ты кому звонил?

— Дяде. Сергей Владимирович это мой дядя.

— Ты живешь с дядей? А где твои родители?

— Моя мама живет в Дамаске, в Сирии, а отчим чаще всего живет в Израиле, но сейчас он в Петербурге, лежит в клинике.

— В Дамаске? Но что она там делает, твоя мама?

— Вам охота знать мою биографию — я расскажу ее в другой раз. Сейчас же у меня нет настроения.

— Ладно, ладно. Я тебя понимаю. Я тоже не люблю слишком–то любопытных. Не хочешь — не говори. — Антон растворил дверь в другую комнату, крикнул: — Тетя Лиза! Давайте нам обед.

И пока хозяйка дома накрывала стол, Антон сходил во двор и там в багажнике мотоцикла взял пачку денег. Небрежно бросил ее на стол, стал считать. Александра он не стеснялся и о нем старался не думать. Он прихватил его с собой по просьбе Качалина и чтобы увезти свидетеля. Парень был посторонним, и в случае скорого появления возле замка милиции лишний свидетель там неуместен. Теперь же он решил завербовать его в свою партию, но говорить с ним об этом не торопился.

Раскрыв блокнот–компьютер, считал деньги. По десять тысяч долларов он отдал своим помощникам, младшим командирам, осталось у него сто тысяч. Давид был точен: из месячной выручки выделил сумму, о которой они с ним и договаривались. Такую мзду он берет с него вот уже год. На эти деньги Антон подкармливает милицию, прокуратуру, выдает зарплату учителям, врачам, работникам коммунального хозяйства. Преступного ничего в этих деяниях Антон не видит. «Государство у нас бандитское», — так сказал спикер российской Думы Геннадий Селезнев. Зарплату многим не дают. И чтобы хоть как–то восстановить справедливость, Антон и его товарищи берут часть денег у преступников и спасают людей от голода. Себе ребята оставляют лишь на еду и одежду. Недаром и зовут Антона русским Робин Гудом.

Обед был на столе, и Антон широким жестом пригласил гостя:

— Садись, пировать будем. Ты водку, вино пьешь?

— Нет, не пью.

— Вот это хорошо. Я тоже не пью. Устав нашей партии запрещает потреблять спиртное. Вино — оружие врага. Нас, русских, хотят споить, а потому мы борется с пьянством.

— Если не секрет, как называется ваша партия?

— Никакого секрета нет. Партия называется Русской национальной. На знамени нашем всего два слова: «Честь и Родина». Мы боремся за справедливость и за то, чтобы власть в России принадлежала русским.

— А как быть татарам, башкирам и другим национальностям? Их ведь в России много.

— Пусть они живут и пользуются всеми правами, кроме одного: не лезьте в правительство. Править Россией будут русские. А татары пусть правят в Татарстане, башкиры — в Башкирии. Мы это будем приветствовать, потому что уважаем право каждой национальности устраивать свои дела.

— А если они захотят уйти от нас, отделиться?

— Пусть уходят, но только все должны помнить, что Россия неделима и вечно будет оставаться в границах, которые установили отцы и деды.

— Мне нравятся эти взгляды, но почему тогда вас называют фашистами?

— По принципу: на воре шапка горит. Фашисты — это те, кто разрушают нашу Родину, останавливают и продают иностранцам заводы, дворцы, землю. Они поступают, как гитлеровцы, и боятся, как бы русский народ не назвал их фашистами. Они потому первыми кричат: «фашисты!» Но русский народ в конце концов увидит, кто враг его, а кто друг. И пойдет за нами. Тогда мы возьмем власть и установим на русской земле справедливый порядок.

— У вас на рукаве серп и молот, а вот другой знак, похожий на фашистский, что он означает?

— Солнцеворот, знак древних славян, ариев, — символ жизни, ход вечного движения тепла и света.

— А можно и мне записаться в вашу партию?

— Можно, но для этого мы должны получше узнать тебя. Мы принимаем только тех, кто любит свою Родину, готов помогать обиженным и оскорбленным. А еще для нас необходимо быть смелым и способным совершать подвиги. Тебя во время приема могут спросить: а ты, когда нужно будет, сможешь броситься на амбразуру?

— А что это такое — амбразура?

— Ну, это как Александр Матросов. Он ничего не мог сделать с вражеским пулеметом, который бил по нашим из амбразуры бетонного укрепления; и тогда Саша, твой тезка, бросился на ствол пулемета и закрыл его своей грудью. Александр погиб, но наши ребята пошли в атаку и заняли высоту. Ну а ты… смог бы?

— Да, смогла бы!

И Саша от вдруг нахлынувшего волнения даже приподнялась со стула. И смотрела на Антона круглыми, как у совы, глазами; в них засветились слезы восторга. Душа ее жаждала подвига. Это был миг, когда вся жизнь ее перевернулась: она теперь не будет, как все — жить своей вялой, бесцветной и бесполезной жизнью, она будет творить подвиг. Лишь бы Антон взял ее в свою партию.

— Почему «смогла»… бы? Ты что, не парень разве?

Саша вдруг потухла и медленно опустилась на стул.

— Это я так… от волнения.

— Ну ладно. В партию мы тебя примем. Ты мне нравишься, и я тебе верю. Только тебе надо освоить мотоцикл.

— Я умею! — снова воодушевилась Саша. — У меня права водителя. И на мотоцикле, и на мотороллере я ездила. Я люблю ездить на мотоцикле. И хорошо бы на таком, как у вас.

— Да, мы ездим только на таких мотоциклах. Он особый, скоростной. Нас никто не может догнать.

— Вот, вот! Покажите, как ездить. Я смогу, я способная.

«Еще оплошность. Страшная! Он поймет. Он теперь все понял!..»

Саша покраснела, опустила глаза. Антон услышал бурю в ее сердце, — он, кажется, понял, что перед ним девушка, но тут же решил, что ему не следует ее разоблачать; пусть себе забавляется своей ролью, — наконец, это даже интересно, если она решила выдавать себя за парня. Он прикинется простачком и даст ей полную волю сыграть свою роль до конца. Но вообще–то еще там, в грузинском муравейнике, ему бросились в глаза мягкие округлые формы парня, нежный овал лица, мгновенные перемены выражений. Каждый жест, каждое малейшее движение выдавали тонкую чувствительную натуру, трепетную одухотворенность, — он тогда подумал: какое нежное и красивое создание! И чувство ненависти закипело к старому грузину, который, как ему показалось, купил себе новую «жену». Он тогда схватил за руку Александра, подтянул к себе:

— Парень, ты давно здесь?

И когда узнал, что Александр тут только что появился и забрел случайно, тогда лишь ненависть к Давиду отхлынула. И хорошо, что он имеет поручение от Командора забрать его в Сосновку. Не будь такого поручения, он бы силой вытащил парня оттуда.

Теперь Антон с облегчением думал обо всем этом и решил, что не будет мешать этой замечательной девушке играть роль парня. «Все равно ее тайна раскроется, и тогда мы посмеемся над ее шалостью».

— В Питере вас называют русскими фашистами. Вы ходите в черном, а некоторые, особенно рьяные, с бритыми головами. Но вот вы свою прическу не сбрили. Почему?..

Антон не торопился отвечать. Хозяйка дома Елизавета Васильевна подала гороховый суп с бараньими ребрами, красиво расставила закуски — салат, заливную рыбу, яйца в майонезе; посуда была дорогой: вилки, ножи, ложки — все серебряное. Саша вспомнила, как молодой грузинчик положил перед Антоном толстую пачку долларов. С тревогой подумала: «Он и сам грабит. Опасный человек». Смело и пытливо заглядывала в глаза Антона, — страха перед ним не испытывала. Спокойно ела, и речь ее была рассудительной, не по возрасту разумной и даже остроумной. Улыбнувшись, сказала:

— Сижу рядом с фашистом, а мне не страшно. Зря говорят о вашей жестокости. Сегодня двух турок чуть было не убили. А если они турки, то их разве не жалко?

— Почему не жалко! Жалко, конечно. Они тоже люди, но ведь война же! Не мы их — так они нас. На войне как на войне — там иногда стреляют.

— Война? Да что же это за война, если ее не видно?

— Да, нынешнюю войну многие не видят, в том и коварство нашего противника, что войну с нами он сумел спрятать от глаз обывателя. Если обыватель, то он и не видит ничего, не понимает. В Америке таких людей оболтусами зовут, а этих оболтусов у нас большинство, примерно девяносто процентов.

— Я, выходит, тоже оболтус?

— Ну, нет, ты не оболтус. Ты только притворяешься таковым, а матушка твоя в Дамаске живет. И наверняка там в банке долларовый счет у нее заведен.

— Она там отель имеет, пятизвездочный.

— Вот как! Ну она–то, конечно, не оболтус. Наоборот, сумела в наше время капиталец сколотить. И, как видно, немалый. Но такие люди хуже оболтусов; ты уж извини меня, но таких мы называем хитрецами и ворами. Деньги–то на отель твоя мать не заработала?

— Деньги ей муж дал, мой отчим.

— Ну вот, и отчим у тебя богатый. Тоже, поди, капиталец свой не в поте лица наживал. И он, конечно, не оболтус. Делец он или еврей. А евреям деньги в одночасье дали. В банки их позвали и там выдали по миллиону или по два. Для них и ваучеры Чубайс, рыжий жиденок, придумал. Ваучеры они по дешевке скупили, а за ваучеры заводы приобрели. И всю прибыль от производства себе в карман кладут. В этом суть перестройки. Это и есть война с нами, с русским народом.

Саша не смотрела на Антона; ей было стыдно за мать и отчима. Знал бы Антон, какие деньги «сделал» на теплоходах ее отчим! Стыдно ей было и за то, что отчим — еврей, а им, евреям, «деньги в одночасье дали». Не всем, конечно, но многим дали. Она не однажды слышала, как в доме у них об этом проговаривались.

— А теперь пойдем в наш штаб, зарплату людям выдавать.

Обратился к тете Лизе:

— Обзвоните всех по списку. Пусть подходят к штабу.

И они вышли из дома. Шли по главной улице. Это был небольшой городишко — районный центр Новгородской области. Дома тут чистенькие, крытые железом и шифером, сады, огороды ухоженные. Главная улица тянулась по берегу реки; там, где между домами были большие просветы, река открывалась взору, манила свежестью и прохладой. Шли, не торопясь, и с каждым встречным Антон здоровался. Сашу поразила почтительность, с которой Антона встречали жители: все ему низко кланялись, а старушки украдкой крестили его, видимо, желая ему здравия и небесного покровительства.

— Вас тут уважают, — сказала Саша.

— Да, меня в городе все знают и, как мне кажется, любят. Это сейчас, когда в местной организации нашей партии всего тридцать парней и девушек.

— И девушки есть?

— А как же! Мы принимаем парней и девушек, достигших пятнадцатилетнего возраста. А кому двенадцать, может стать кандидатом в члены партии.

Некоторое время шли молча, затем Антон в раздумье проговорил:

— Да, конечно, нас уже теперь уважают, а скоро мы возьмем власть. И эта власть будет народная, — может быть, впервые за всю историю России.

— А советская власть? Говорят, она тоже была народная?

— Нет, Александр. Народной власти в России никогда не было. А в советское время народом правили те же кремлевские лукавцы, которые и сейчас там сидят. По большей части это евреи или породнившиеся с ними. Ленин был по отцу калмык, а по матери — еврей. Сталин не поймешь кто: выдавал себя за осетина, а окружен был одними евреями, и вторая жена у него — сестра самого страшного еврея Кагановича, а у Хрущева был зять еврей, у Брежнева — жена еврейка, да и сам будто бы из них, Андропов — еврей чистопородный, Горбачев — иуда всех времен и народов, — о нем и говорить нечего, а теперь вот Ельцин со своей Наиной и двумя зятьями–иудейчиками… Между тем, он и при Брежневе был немалой шишкой: секретарем обкома в Свердловске работал. Смекаешь теперь, кого и раньше во власть продвигали?

— Откуда вы знаете все это?

— Книжки читаем. А к тому же — газеты у нас свои, журналы русские, патриотические.

— А в газетах и журналах разве пишут об этом?

— Если русские там работают, — пишут. Но только русских газет мало, и тиражи у них небольшие. Всю печать в России евреи захватили. А печать, между прочим, это тоже власть. В прошлом веке был у нас мудрый человек такой — Константин Петрович Победоносцев — духовный наставник русского царя Александра Третьего. Так вот он сказал: власть информации — страшная власть. Вот теперь и суди, в чьих руках находится ныне эта страшная власть.

— А что евреи — сильные что ли такие, если все захватывают? Нас–то, русских, больше.

— Нас больше, это верно, но все мы заняты делом: одни на станках работают, другие — в поле, и люди наши живут по деревням, в поселках, в городках небольших, как вот этот. Евреи же не сеют, не пашут, и на заводах не работают. И живут они в городах больших, столичных: тут они в газеты проникают, в банки, во власть разную лезут. А если радио или телевидение, там и вахтера русского не увидишь — только они и работают. Ну и, конечно, что им надо говорить, то и говорят. А народ наш, он доверчивый — как дети мы; что нам скажут, в то мы и верим. Сказали они, что Ельцин хороший, — бабушки наши и тетушки, старички и дядюшки — миллионы простачков как стадо баранов к избирательным урнам побежали и за Ельцина голоса свои отдали. Явление это биологическое: в нас такие гены вложили, а в них — другие. Но если ты глубоко хочешь вникнуть во все это, я тебе книги дам, газеты для тебя выпишем. И не «Известия», не «Аргументы и факты», а газеты русские. Но вообще–то в нашей партии ты узнаешь многое и на мир божий открытыми глазами смотреть будешь.

Подошли к небольшому дому, над крыльцом которого красовалась надпись: «Местное отделение Русской национальной партии». Тут Антона уже ждали десятка два человек — половина из них парни и девушки. Эти сгрудились тесной кучкой, встали по стойке «смирно».

Были тут и пожилые, они почтительно здоровались с Антоном.

— А дежурного почему нет?

— Был дежурный, да отлучился. Вроде бы вас пошел встречать.

— Я сегодня по главной улице шел. Вот ему, новому товарищу, наш город показывал.

И Антон пригласил всех в дом. Здесь в углу под иконами стоял большой стол и стулья. Пришедшие молча, с надеждой и нетерпением смотрели на Антона, а он вынул из карманов несколько пачек долларов, положил перед собой.

— Партийные взносы со своих членов собрал, могу с вами поделиться. Ну, кто у нас староста?

Женщина лет тридцати, беленькая, синеглазая, вынула из сумочки список, стала читать:

— Учителей у нас тридцать, зарплату не получают три месяца.

— А вы, Нина Николаевна, директор школы номер один?

— Да, я в первой школе.

— Надеюсь, никого не забудете и из второй школы?

— Что вы, Антон Васильевич! Сколько вы скажете, столько и раздам. Если нужно, ведомость составлю, расписываться будут.

— Ведомостей не надо. И никаких расписок! Мы люди русские, жизнь свою будем строить не по бумагам, а по совести. Вот вам три тысячи долларов — по сто долларов на каждого учителя.

Саша при этих словах хотела достать и свою тысячу и отдать ее учителям, но затем подумала: может, кому другому понадобятся.

Антон сказал:

— Врачей, медицинских сестер… Две аптеки у нас, не забыть бы кого.

— Всего медперсонала сто человек в городе.

— Вам десять тысяч дадим. Больше, к сожалению, нет. Пока нет. Потом–то мы добудем. К нам в партию и богатые люди идут. Заставим их раскошелиться.

— Нина Николаевна, смутившись, проговорила:

— Опасаемся за вас, Антон Васильевич. Вдруг как деньги–то для нас и не всегда законным способом добываете. Ребята в нашей школе Робин Гудом вас зовут, и все в вашу партию просятся. А нам страшно за вас.

— Спасибо вам, Нина Николаевна, но вы обо мне не тревожьтесь. Я для вас деньги у богатых забираю. Говорю им: хотите с нами в мире жить — денежки на кон. А не то осерчаем.

Все засмеялись, а пожилая женщина в ситцевом платочке, сидевшая на углу стола, сказала:

— Старушки наши в церкви за вас Богу молятся.

— А вот это для нас самое главное — чтобы люди божьи нас любили и сам Бог к нам не имел претензий.

Еще часа два раздавал Антон доллары: он выдал зарплату всем так называемым бюджетным работникам и даже служащих коммунального хозяйства не забыл. Когда взрослые разошлись, молодым сказал:

— К вам у меня разговор особый.

Восемь ребят и три девушки, еще школьницы, подвинулись к нему, приготовились слушать.

— Будем велосипедную роту создавать. Кто хочет в нее записаться?

— Я, я, я!.. — закричали ребята и девочки.

— А этот вот парень, его зовут Александром, — ваш командир. Пока вы будете ездить на велосепедах, выполнять небольшие боевые операции, но лучшие из вас потом получат мотоциклы и перейдут в роту «летучих голландцев», — так он называл своих ближайших соратников.

— А что это значит — лучший? — спросил высокий ладный парень с вьющимися русыми волосами и синими, как вечернее небо, глазами. Его звали Костей.

— Лучший должен хорошо знать устав нашей партии, прочесть десять обязательных для каждого бойца книг, быть хорошо развитым физически, а сверх того, он должен завербовать в партию трех новых бойцов. Таков приказ Командора и мы его должны выполнять.

— А кто он такой — Командор? Как его зовут?

— Его имени никто не должен знать. И видеть его нельзя, потому как мы его бережем и не подставляем под пули врага. Могу только сказать, что он очень умный, необыкновенно смелый и знает, что мы должны делать и как спасти Россию.

И повернулся к Саше:

— Будешь создавать велосипедную роту?..

Саша не сразу, но ответила:

— Да, конечно, буду!

— Командир! Но вы обещали эту должность мне.

— Тебя, Костя, я перевожу в свой мотоциклетный батальон. Вот тебе деньги, и ты завтра же купишь себе мотоцикл, такой же, как у всех нас: марки «Цундап» в спортивном исполнении. Неделю ты будешь его обкатывать, а потом я возьму тебя на очередную операцию.

Ребята и девушки восхищенно смотрели на Костю. Он еще не кончил школу, учился в десятом классе, а его уже взяли в мотоциклетный батальон, наводивший ужас на преступные группировки на всем Северо — Западе.

Бойцы батальона жили в разных городах и селах, работали кто учителем, кто милиционером и были среди них даже армейские офицеры. У каждого была карта с изображением маршрутов нападений на подпольные спирто–водочные цеха, на центры наркоторговцев, на замки банкиров и сверхбогатых людей. И не было такой охраны, такой силы, которая бы не дрожала от одного только упоминания о «черных ястребах», как их называли в народе. Они налетали вдруг, как черная молния, взрывали округу громом двигателей, на которых не было глушителей. И если им немедленно не выносили установленную дань, обливали бензином подпольные цеха, предавали все огню и так же мгновенно исчезали. Догонять их никто не пытался; вся милиция в округе относилась к ним с симпатией и втайне радовалась их успехам. Власти предпочитали не связываться с» националами» — так их еще называли. О буйстве «черных ястребов» знали и в Москве, но официальных жалоб на них не поступало, а сила их так быстро возрастала, что никто не хотел вступать с ними в противоборство.

«Черные ястребы» — это народная стихия, вбиравшая в себя ненависть к режиму, бурлившая жаждой мстить за поруганную честь и за свой род. Это была сама пробуждающаяся Россия, явление национальное, — вдруг хлынувший вулкан русского духа, ударившие заряды той самой русской души, которую ни понять, ни осмыслить никому не дано, — в нее, как советовал поэт, нужно только верить.

— Завтра воскресенье и вы приходите на целый день сюда в штаб партии. И приводите друзей, — и даже если им десять, двенадцать лет — пусть и они приходят. Проведем занятия, прочтем интересные места из книг, и будем обучать езде на скоростных мотоциклах. Сейчас же…

Антон оглядел ребят и девушек:

— Вас одиннадцать человек, а вот передо мной список многосемейных, — тех, у кого от четырех и больше детей; таких семей я пока знаю двадцать четыре. Вот вам по тысяче долларов на каждую семью, обойдите их и вручите от имени нашей партии. К бабушке Марфе я пойду сам.

Уж вечер спустился на городок районного значения Сосновку, неторопливо ушли со дворов и улиц на свои нашесты куры, залезли в тесные и теплые будки собаки, и люди, уставшие от дневных забот, все реже выходят из своих жилищ на дворы и огороды. Есть своя неповторимая прелесть в тихо и незаметно наступающих сумерках в русских провинциальных городках и поселках; ночь еще не захватила в плен все живое, но и жизнь дневная, шумная, энергичная, притомилась, стихла и вот–вот погрузится в темноту и сон, которому, кажется, и не будет конца. Ночью тут ни звука, ни света, ни громких шагов прохожего, — разве что запоздалый пьяный огласит улицу нескладным пеньем или несвязным разговором с самим собой.

Марфа Никитична Щеулова с сыном и семью внуками жила в глухом переулке на краю оврага, в который весь город сбрасывал мусор, но засыпать его так и не могли; наоборот, овраг все время расширялся, и вот уже края его вплотную приблизились к дому Щеуловых. Сын Марфы Никитичны Тимофей окончательно спился, а невестка умерла, оставив четырех сыновей и трех дочек — мал мала меньше. Старшему Ивану недавно исполнилось пятнадцать лет, и он уже раза два приходил к Антону, просился в батальон, но Антон ему говорил:

— Ты старший мужчина в доме, опора отца и бабушки.

Антон помогал этой семье деньгами. И сейчас он с Александрой пришел к Щеуловым в тот еще не поздний час, когда дети не спали и встретили гостей веселым гомоном, криками приветствий. Бабушка Марфа только что накормила внуков оладьями и предложила поужинать Антону и его другу. Но Антон от угощения отказался, а сразу вручил Марфе Никитичне три тысячи долларов.

— Так много! — воскликнула она. И с радостью их приняла и спрятала за икону.

Антон и Саша сидели за столом под иконами, и рядом с ними с одной стороны присел рослый серьезный Иван, а с другой — Петя, мальчик двенадцати лет, живой, веселый и будто бы плутоватый. Петро тоже просился в батальон, но Антон ему говорил:

— Подрасти, подрасти Петруччи, а потом мы сразу возьмем тебя в мотоциклетную роту.

Мотоцикл стал мечтой Петра, он бредил им и с нетерпением ждал того дня, когда Антон запишет его в свой батальон.

Простившись, они вышли во двор. Их провожали Иван и Петя. Саша, тронув за руку Ивана, спросила:

— У тебя какая самая большая мечта?

— Приобрести компьютер и научить на нем работать всех своих братьев и сестренок.

Вынула свою тысячу долларов, сунула ему в карман:

— Вот тебе на компьютер.

Антон эту сцену видел, и ему понравился красивый жест своего друга. По дороге сказал Александре:

— Деньги все отдал? А на что жить будешь?

— Не знаю. Проживу как–нибудь.

Дома он ей отвел маленькую комнату и пожелал доброй ночи. Намаявшись за эти два дня, почти не спав прошлую ночь, Саша свалилась на постель и уснула намертво. Куртку и джинсы она не снимала — боялась разоблачения, Антон же еще долго не спал; часа два сидел в своей комнате, читал недавно присланную ему из Москвы книгу академика Виктора Ивановича Корчагина: «Суд над академиком». Он подчеркивал в ней места, которые завтра прочтет ребятам в штабе партии. Он знал, как действуют на сознание молодых людей книги русских патриотов, и знал также, что книги эти людям почти недоступны. Их печатают редко, мизерным тиражом, а если и напечатают, то книжные магазины не желают их продавать. Книжная торговля, как и все идеологические ячейки, находится под контролем властей. В каждом магазине, особенно в большом, есть так называемый «еврейский комиссар», он просматривает вновь поступающую книгу и, если там есть критика еврейства, делает вокруг нее «волну»: это плохая книга, вредная книга — зачем мы ее продаем!.. И директор, а тем более продавцы, не желая ссориться с высоким начальством, задвигают такую книгу подальше от глаз покупателя, а то и вовсе возвращают ее издателям и автору.

В двенадцатом часу Антон позвонил Командору, доложил ему о распределении денег, сказал, что местный банк объявил о банкротстве; зарплату не выдает милиции, и даже судьям и прокуратуре. Командор спросил об Александре.

— Отвел ему комнату. Сейчас спит. Парень смышленый, к нам потянулся.

— Сильно захочет — прими в партию, но вообще–то — не принуждай.

Антон поделился с Командором своими ближайшими планами: хочет совершить налет на «алкоголиков» и хорошенько их потрясти. «Алкоголиками» называл подпольный цех по производству крепленых вин и водки. И еще хотел выпотрошить местный банк. Эту последнюю затею Командор не одобрил. Советовал придерживаться излюбленной тактики: налеты совершать на объекты дальние, обязательно преступные, и затем разлетаться по разным сторонам, и жить в отдалении — в других районах и даже областях.

Каждый боец имел задание: сколачивать вокруг себя партийную группу из местных парней и девушек. Проникать в милицию, прокуратуру и, если есть поблизости армейское подразделение, жаться к ним. Использовать трудности армейской жизни, помогать офицерам, семьям солдат.

Это была стратегия роста партии, превращения ее в могучую общественную силу. И по возможности — тайна и конспирация, и еще раз конспирация.

Была уже ночь — темная, прохладная. Северный ветерок, тянувший со стороны реки, с шумом перебирал шевелюру двух берез и трех тополей, стоявших рядком по краю усадьбы. Тихо повизгивала ставня раскрытого окна; Антон подошел к нему и увидел спящего Александра. Куртка откинулась, и из–под нее, резко очерчиваясь, виднелась крепкая девичья грудь… Лицо запрокинулось, и нежный подбородок так же указывал на истинный пол так называемого Александра. И Антон, глядя на эти прекрасные черты, покачивал головой и улыбался… «Вот шельма!.. Недолго продолжалась твоя конспирация!» И еще подумал: «А как же тебя зовут?», но чтобы ее не разбудить, не стал закрывать ставню и тихо отошел от окна. Про себя решил не подавать вида, что знает тайну прелестной шалуньи. А когда пришел в свою комнату и лег в постель, спать ему не хотелось. И ни о чем другом, как только о ней, он думать сейчас не мог. Сладкое окрыляющее волнение, до того им неведомое, шумело в голове, томило душу… Почти вслух проговорил: «А ты, парень, кажется, влюбился!.. Но она же подросток! Ей, пожалуй, и шестнадцати нет».

И с необычайной ясностью он понял, осознал: отныне вся его жизнь будет сосредоточена на этом удивительном и таинственно прекрасном существе, которого он и имени пока не знает.

Проснулся он поздно, часу в десятом, но Александр еще спал. Антон не спеша прибирался, протер мокрой тряпкой мебель в своей комнате, прогладил рубашку, брюки, тщательно побрился, — бриться он стал недавно. И часто выходил в большую комнату: не проснулся ли Александр?

Саша еще не вставала, волнения последних дней утомили ее, она отсыпалась. А проснулась радостная и счастливая: вспомнила, что жизнь к ней повернулась новой, неожиданной стороной, и в этой жизни так много интересного: мотоцикл, друзья, и вместе с Антоном она будет носиться по дальним и ближним дорогам, выбивать у преступников деньги и отдавать их ограбленным, обедневшим людям. Это борьба, романтика — к такой жизни она стремилась с детства, — тут и приключения, и опасности, и смелые боевые друзья, а, главное, все это не игры, а настоящее, и все будет подчинено высокой цели служения людям. Разве не об этом говорили на уроках школьные учителя?..

Она еще не умывалась, когда ее в большой комнате увидел Антон. Увидел и оторопел: перед ним стояла и лучезарно улыбалась сама утренняя заря и словно удивлялась растерянности молодого человека, его онемелости и неспособности что–либо сказать. У нее вырвалось:

— Вы нездоровы?

— Нет–нет! Я вполне здоров. Пойдемте, я покажу вам, где умывальник.

Он вдруг приободрился, осмелел, а она, следуя за ним, говорила:

— Вчера вы ко мне на «ты» обращались, а сегодня — а?.. Как мне вас понимать?..

В речи ее слышалась лукавая интонация; она, конечно, догадалась о причине такой метаморфозы, — была уверена, что Качалин уже раскрыл ее тайну, и в роли девушки она понравилась Антону, но решила продолжать кошкину игру и посмотреть, как он поведет себя дальше.

Потом они завтракали, и Антон беспечно разговаривал о том о сем, старался быть веселым, но с удивлением и немалой жалостью находил большую перемену в их отношениях: он даже и смотреть на нее, как смотрел вчера, уже не мог и больше того — старался и вовсе на нее не смотреть, а как–то суетно и воровато взглядывал и тут же отводил глаза, и говорил неуверенно, нескладно, будто перед ним сидел начальник, которого он боялся.

— Вы обещали дать мне скоростной мотоцикл. Это правда, вы дадите мне машину?

— Раз обещал, так дам, но только…

— Что «но только»? А?.. Уж и на попятную?..

В ее словах слышалась власть и некоторая развязность. Он сразу почувствовал эти новые интонации. Вчера их не было. Странно. Она будто бы уже и догадалась, что он знает ее тайну и что нравится ему.

— Скоростной опасен. Мы даем его только совершеннолетним. И тем, кто умеет ездить осторожно.

— А я… я уже совершеннолетний! Мне скоро будет шестнадцать. И я паспорт получу.

— А вот врать нашим бойцам не полагается. Тот, кто защищает Родину и народ, должен быть честен и благороден.

— Я не вру, не вру. Мне будет скоро шестнадцать.

— Но ты сказал, что паспорт не получил, а паспорт теперь выдают с четырнадцати лет. А?.. Попался?..

— Ну, ладно, подумаешь! — заговорила она обиженно и совсем уж по–девчоночьи. — Через два месяца получу паспорт. Но это разве не означает, что скоро мне будет шестнадцать?.. А мотоцикл вы мне дадите скоростной, настоящий. Не дадите, я сам его куплю. Посмотрю, какой он марки, и куплю точно такой же, а то еще и получше. Я на мотоциклах ездил, и дома, в Питере, и в Дамаске. Я умею ездить.

— Ну, ладно, ладно, не обижайся. Дадим мы тебе мотоцикл. И возьмем на боевую операцию. Мы на той неделе будем потрошить «алкоголиков» — азиков, у которых водочный завод. У них охрана большая, они стрелять могут. Не боишься?..

— Нет, не боюсь. Только стрелять… научите меня! Я еще никогда не стрелял.

— Мы пока обходимся без оружия. У нас строгий приказ: кровь не проливать. И ты должен помнить: у нас во всем секретность. Тайну не выдавать, если даже пытать будут…

— Пытать? А кто будет пытать? Зачем? Мы же, как я понял, у преступников отнимаем, а бедным отдаем. Государство благодарить нас должно.

— Я же тебе говорил: государство у нас бандитское; так что мы и с преступниками, и с режимом воюем. Такого в истории России будто бы не было. Война есть война, и надо быть ко всему готовым.

Задумалась Александра. Перспектива пыток ее страшила; она в кино видела, как пытали партизан — страшно, конечно, но Антон говорит: «Война есть война». Волков бояться — в лес не ходить. А те девушки, которые сражались в войне с немцами, — они ничего не боялись. Я что же, слабее их что ли?..

Вздохнула глубоко, сказала:

— Вы меня пытками не пугайте. Мотоцикл мне давайте.

Антон улыбнулся, и это означало, что мотоцикл у нее будет. И, конечно же, такой, как у всех. Не заставит же он ее шкандылять на каком–нибудь «примусе» и смешить людей. Да она в таком случае попросит у Качалина деньги и купит себе мотоцикл, которого и у самого Антона нет. Сейчас всякие продаются. Слышала она про какие–то голландские, которые самолетную скорость имеют. Вот тогда она и посмотрит, как он будет за ней шкандылять.

Занятия на мотоциклах начались во второй половине дня, после обеда, который приготовили сами же ребята в штабе партийной ячейки. До того Антон читал бойцам, — а их было человек тридцать, и среди них шесть девчонок, — документы о том, что творит режим демократов в России.

Потом Антон всех отпустил домой и приказал через час быть на мотоциклах, у кого они есть, за городом, на площадке для тренировок. С Александром прошел к дому одного бойца, — тут на усадьбе был построен просторный гараж, где стояли две машины, несколько мотоциклов и с полдюжины прекрасных отечественных велосипедов. Все тут содержалось в образцовом порядке; Антон показал Александру небольшой, сиявший никелем и хромом мотоцикл, сказал:

— Вот тебе машина для первых занятий.

Саша обрадовалась, схватилась за руль, вывела машину, но тотчас, увидев мотоцикл Антона и Андрея, хозяина гаража, обиженно проговорила:

— Мне нужен такой же, как у вас.

— Будет тебе и такой, но позже, после того, как пройдешь курс молодого бойца и сдашь экзамен на безопасность движения.

— Что это значит — безопасность?

Антон вывел свой мотоцикл, поставил его с машиной Александра и тоном наставника заговорил:

— Видишь ли, Александр, у нас главное условие для бой- ца — безопасность езды. Ездить быстро умеет и дурак: для этого нужно лишь отжать рычаг подачи топлива до отказа, но вот ездить красиво и безопасно — так, будто летишь по воздуху или плывешь по воде — это для нас главное условие. Мы лихачей не любим; лихач глуп, и пример его опасен для других…

— Но я видела, как вы носитесь.

— Да, носимся. Но это только издалека кажется, что мы ездим без правил и как попало. Среди своих бойцов я не знаю случая нарушения правил. А уж что до травмы или аварии — упаси Господь! Мы такого сразу ссадим с машины, и он будет у нас кашу варить или ремонтом заниматься.

— А если он обидится и уйдет от вас?

— От нас… уйдет? Что это ты говоришь? Кто же это уходит с поля боя? Да у нас и случая такого не было.

Показал, как обращаться с мотоциклом, где у него какие рычаги и рычажки, и велел заводить машину. Александра мгновенно схватывала всю науку, завела машину и на небольшой скорости поехала по дороге от города, а затем вернулась обратно, еще проехала, еще… и остановилась возле Антона.

— Молодец! — сказал учитель. — Сегодня я буду задавать тебе пробные режимы скоростей, пошлю по маршруту с препятствиями, а уж завтра, может быть, посажу и на нашу «фалангу».

— «Фаланга»? Ваша машина так называется?

— Да нет, мы ее сами так назвали. Ты видишь, она как бы переломлена в средине. И вся набычилась, будто перед атакой. В жарких степях Прикаспия насекомое такое есть, внешним видом на наш мотоцикл похожее — фалангой называется. Эта машина особенная. Она сделана в Австрии для тренировок гонщиков–автомобилистов и мотоциклистов. Она не любит дурака и может погубить его.

— Дурака?

— Ну, того, кто без нужды жмет на скорость, не чувствует профиль дороги, — словом, ездит рискованно.

— Но зачем же ей тогда скорость?

— А это, чтобы при нужде уйти от преследователя, оставить с носом любого недруга. В таком случае она может развить скорость самолета. Но я тебе повторяю: не каждому такая скорость подвластна. Почему мы и боимся давать такую машину не совсем умным и неумелым.

— Вы так меня заинтриговали! Хочу Фалангу.

— Ладно, ладно. Покажи нам свою точность вождения, аккуратность, а тогда мы посмотрим.

Тренировки на этот раз продолжались до позднего вечера, ребята разбились по группам, в каждой группе был старший, и за всеми наблюдал Антон. Все ездили на скорости заданной, преодолевали «полосу препятствий», Александра тоже ее преодолевала, и скорость у нее была много меньше, чем у остальных. Это ее обижало, ей не терпелось быстрее пересесть на Фалангу и всех обгонять, всем показывать свое особое искусство, но она в точности исполняла режим езды и в конце занятий заслужила похвалу Антона:

— Теперь я вижу: ты умеешь ездить, но Фаланга потребует от тебя особого искусства и особой осторожности.

Он пообещал завтра же вручить ей скоростную машину.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Объект «Алкоголик» давно находился под наблюдением Антона. Житель соседнего села под видом пастуха выводит небольшое стадо коз, пасет их поблизости от объекта, а поздним вечером по радиотелефону обо всем увиденном докладывает Антону. Антон затем звонит Командору.

Качалин советовал пока не трогать «Алкоголик». По многим признакам заключал, что старый Керим, хозяин объекта, деньги в банк не несет, а рубли и доллары хранит «в кубышке». Деньги у Керима скопились большие. Из Грузии налажен поток нелегального спирта по железной дороге, вагоны разгружаются на станции в десяти километрах от объекта, отсюда нечистый спирт доставляется в разливочный цех. Возле «Алкоголика» все больше скапливается машин: одни привозят спирт, другие — пустые бутылки, пробки, маркировочные этикетки, а третьи развозят по округе готовую продукцию.

Цех находится под землей; чуть в стороне от него, на пологом холме, на берегу небольшой речонки стоит жилой домик. Пастух–разведчик, наблюдая в бинокль, насчитал в» экипаже» Керима «чертову дюжину» — девять мужчин и четыре женщины. Мужчины по очереди охраняют объект; они дежурят в трех окопах, расположенных на небольшом удалении от подземного производства. Разведчик видит, как в ближайшем к нему окопе азик, — так их тут зовут местные жители, — положив на бруствер автомат Калашникова, опускается на дно окопа, — очевидно, спит. Пастух не однажды подходил к нему близко, и даже разговаривал. Если бы Антон приказал, без труда бы с ним покончил. Все в округе знают, какую уйму русских мужиков травят азики, — женщины ненавидят их смертельно.

Антон не торопился с операцией «Алкоголик», но исподволь давно готовил ее. По вечерам разворачивал на столе крупномасштабную карту местного района, синим карандашом прокладывал маршруты движения «ястребов» к объекту и обратно. Перед ним лежала толстая черная папка с блокнотом и дисплеем, с его помощью рассчитывал для каждого время выезда и скорость движения. Главная задача: избежать перестрелки, не подставить под пули своих бойцов. До сих пор все его операции проходили бескровно — этим Антон гордился и находил у себя задатки неплохого полководца.

Александра сидела с ним над картой и была в курсе всей операции. Сегодня Антон разложил на столе карту большую со множеством квадратиков по всему листу: одни начерчены синим карандашом, другие — красным.

— Что они означают, квадраты эти?

— Замки. В них живут богатеи. Если синий квадрат — наши, российские, их называют «новые русские», а если квадрат красный — кавказские бароны. Вот этих мы пока обкладываем данью, а потом и совсем попросим убраться восвояси.

Антон окинул взглядом красные квадраты — их было семьдесят три. На двести километров — семьдесят три барона.

Продолжал свой рассказ:

— Видишь ли, Александр, это ведь настоящая оккупация, захват русских земель без боя и выстрела. Во время войны немцы оккупировали полстраны, так что с ними сделали наши деды? Вышвырнули их вон, а затем еще и Берлин повергли. А мы что же не хозяева разве своей земли?

С минуту молча водил карандашом по карте.

— Они, видишь ли, и действуют как оккупанты. Нет бы сами у нас поселились, они еще и родичей своих тащат — братьев–сватьев, племянников разных. Как поганые грибы растут чужеродные поселения, вроде того, как в средние века в Европе, да и у нас тоже: замок или дом господина, а вокруг его челядь. Поставят ограду, огород называется, а потом и город. Вроде бы Россия, а уж и не Россия. Лица родного не увидишь, и говор чужой, чужая песня, а в пляс пойдут, так с саблями. Ну, нет, если уж ты грузин — живи в Грузии.

— А если они там в Грузии русским так скажут?

— Скажут? Они уж давно им так сказали — во всех прежних советских республиках. И не только сказали, всех гражданских прав лишают, паспорта не дают, из квартир гонят, на родном языке говорить запрещают. А как мы их стали теснить, тотчас же о русском фашизме закричали. Но какие же мы фашисты, если землю родную никому не хотим отдавать?.. Мы просто хорошие русские люди, парни и девчата, любящие свою мать-Родину. У нас потому и девиз такой: «Честь и Родина!»

Сделал запись в блокнот. И — продолжал:

— Вот чего коммунистам не хватает: любви к матери-Родине. У них потому и молодых мало. Но ничего. Скоро и они о русских интересах заговорят, и тогда их мощь сразу во сто крат усилится. И мы все пойдем в коммунисты. Ведь коммунизм это что такое? Община. Артель. А русский человек всегда в артель стремился. Он общество любит и для людей ничего не жалеет. Одно только ему надо: чтобы русскую суть в нем не задевали, род его не трогали. Как это взрослые дяди понять таких простых вещей не могут!

— Но как же азиков сковырнешь отсюда? Они тут вон как закрепились: замки с башнями, заборы высоченные.

— А это уж… тактика должна быть. И стратегия. Вот перед тобой карта, а на плечах у тебя голова. Соображать надо. Да ты спать–то будешь ложиться?

Александра взяла из рук Антона карандаш, показала на окоп часового:

— Я вот что придумал: пусть наш пастух снимет часового, и тогда нам откроется путь к домику.

— Как снимет?

— Ну, как снимают? Помнишь, фильм «Чапаев»?

— Э-э, нет. Азики хотя и травят наших мужиков, но жизни мы их не лишаем. Жизнь, она от Бога, пусть Бог ее и забирает. — И как Чапаев на Петьку прикрикнул: — Иди ты спать! Вон как глаза твои покраснели.

Александра не уходила, в который уж раз спрашивала:

— Где я буду ехать? На какой скорости?..

— Ехать будешь за мной, а скорость наша будет порядочной: где семьдесят, а где–то и около ста километров. И вот еще: сзади тебя на мотоцикле будет ехать Костя. Он у нас самый молодой, и на дело выезжает первый раз — отвечаешь за него. Ясно?

— Черепашья скорость. Я бы хотела…

Александра осеклась, но Антон, продолжая водить карандашом по карте, сделал вид, что и на этот раз ее оговорки не заметил. Саша, зевнув, сказала:

— Я пошел спать. А на завтрак меня не будите. В обед позавтракаю.

Антон улыбнулся: в холе выросла, привыкла нежиться. И, глядя ей вслед, подумал: не рано ли к делу приобщаю? Да как ей откажешь? Подступилась с ножом к горлу.

Тихо, но твердо проговорил:

— В одиннадцать выезжаем. У тебя готов мотоцикл?

— Бак залит, а масло я вчера заменил.

— Ну, ладно, иди спать. Разбужу в восемь.

Позвонил пастуху. Говорил тихо:

— Часового снять можешь — перцовой струей?..

— Смогу. Завтра в полдень на вахту заступит старший сын Керима. Он просил сигарет ему принести. Как только заслышу ваши мотоциклы, уложу его часа на три–четыре. Оружие заберу.

— Хорошо. Мы будем в час дня. С дороги позвоню.

Выезжали в одиннадцать. Антон со своим постоянным боевым товарищем, школьным преподавателем физкультуры Павлом впереди, за ними Александра, а позади, словно стайка гусей, на заданной скорости шли еще четыре пары. Всего же по разным дорогам к объекту по команде Антона устремились пятнадцать пар «черных ястребов». Парусами надувались черные шерстяные гимнастерки. На рукаве у каждого круг, в центре которого на белом поле алел ярко–красный символ дедов и отцов — Серп и Молот, что означало: власть, за которую борются эти парни, будет принадлежать рабочим и крестьянам. Александра, вцепившись в руль мотоцикла, точно выдерживая скорость и дистанцию от головной машины, часто взглядывала на эмблему, красовавшуюся у нее на рукаве, и глаза ее загорались гордостью и желанием ехать быстрее и первой обрушить свой гнев на банду Керима.

За несколько десятков километров до «алкоголиков» Антон сбавил скорость и пропустил вперед себя мотоцикл с двумя дюжими парнями. Их мотоцикл оглушительно затрещал, выбросил из выхлопных труб тугие струи дыма и точно ракета устремился вперед по накатанной грунтовой дороге. «Мне бы так», — завистливо подумала Саша, сдерживая свою машину на скорости, чуть превышающей цифру 60. Она не знала, что Антон, приближаясь к объекту, всегда выпускал вперед разведку, чтобы обмануть засаду, если таковая выставлена на дороге. Впрочем, за три года боевой деятельности засад еще не было, — слишком неожиданно и стремительно обрушивали свою ярость «черные ястребы». Тут могла сработать измена, только предатель мог предупредить преступников о налете загодя, но маршрут следования сообщался лишь командирам взводов, а среди них изменник был почти невероятен.

Антон применял и еще одну хитрость: приближаясь к объекту, вся группа снижала скорость и только уж перед самым носом у врага срывалась на бешеный форсаж. И оглушая, и устрашая противника, сваливалась ему на голову. Но и в этом случае принимались надежные меры, чтобы не подставить ребят под выстрелы всполошившихся преступников.

Подпольный завод «Алкоголик» был особенно опасным. Тут было много людей, и все они вооружены. Шестидесятилетний, весь заросший черной бородой Керим надежно охранял свой объект; он мог вызвать несколько отрядов милиции и из окрестных населенных пунктов, и даже из самого Петербурга. Двадцатитрехлетний Антон не мог сравниться в хитрости и коварстве с эти старым волком; к тому же у Керима были миллионы долларов, за которые, как известно, можно все купить. И Антон противопоставил старику дерзость и мужество своих ребят, неожиданность и ярость налета.

По телефону опросил командиров групп: все они следовали в точно назначенном режиме. И когда приблизились на расстояние десяти километров, подал команду: «Атака». И полдневная округа, над которой август разлил нежаркую солнечную истому, вдруг огласилась страшным треском и гулом сорвавшихся на самолетную скорость мотоциклов. Керим выскочил из подземелья, ошалело крутил головой, — думал, что смерч пронесется мимо, но в кармане завизжал телефон. Голос Антона электрическим разрядом ударил в ухо:

— Керим! Вы окружены. Не вздумай шалить: перестреляем всех и зажжем ваш дьявольский вертеп. Жду тебя на холме у клена.

Керим оценил обстановку и решил все покончить миром. Хрипло проговорил:

— Я иду. Только пусть твои ребята не пугают моих людей.

Двинулся от домика в направлении к Антону. Александра, которой было указано место в отдалении, стояла вместе с Костей возле работающего на малых оборотах мотоцикла, наблюдала за приближающимся кавказцем. Из подземелья, над которым дымилась трехметровой высоты железная труба, как тараканы, выползали мужчины, женщины и дети. Теперь их уж была не чертова дюжина, как в прошлый антонов налет, а десятка два. Онемев от страха и сгорая от любопытства, они грудились тесной кучкой, провожая взглядом своего вожака. И это, между тем, тоже был тактический ход Антона: как раз в это время, когда еще кашевары ядовитого зелья находились в состоянии психологического шока, сзади со всех сторон к ним подкрадывались «черные ястребы». И не успел Керим подойти к Антону, как раздалось оглушительное: «Руки вверх! Оружие!..» И «ястребы» растолкали мужчин, вывернули у них карманы, забрали пистолеты, кинжалы, финские ножи. Приказали всем поднять руки и поставили к забору.

Керим повернулся и долго наблюдал сцену разоружения его людей. А к нему подошел с автоматом Павел и тоже его обезоружил.

— Антон! Зачем такой война? — хрипел он, задыхаясь от злости. — В прошлый раз ты тоже был, я давал тебе деньги. И сейчас я дам тебе деньги, но зачем так?

Он показал на стоявших у забора своих людей.

— Ты, Керим, травишь русских. Я вынужден принять меры.

— Я делаю чистый водка. Вот анализ лаборатории.

Он протянул Антону бумажку. Антон взял ее и положил в карман.

— Мы разберемся с этой лабораторией. Мужики в деревнях мрут как мухи от вашей водки. Ты должен ответить за массовое убийство русских лю…

Антон не договорил: со стороны реки глухо хлопнул винтовочный выстрел, и Антон вздрогнул, запрокинул голову. Александра подбежала к нему, и он повалился ей на руки. Лицо его побледнело, глаза испуганно расширились, рот приоткрылся. В углу рта на нижней губе показалась струйка крови. Он посмотрел в сторону, откуда раздался выстрел: там были ребята в черных блузах, они вели к Антону мальчика–кавказца. Керим вскинул руки за голову, застонал:

— Ай, шайтан глупый! Что наделал, а?..

Антона положили на траву, Александра, поддерживая его, ощутила на спине, где была ее рука что–то теплое… Кровь!.. Пуля под сердцем прошла навылет. Антон тихо стонал. Но в глазах его еще теплилась жизнь, он смотрел то на Александру, то на ребят и будто бы не верил, что ранен, и, может быть, смертельно. Александра прижимала руку к его спине, пыталась остановить кровь. А он, поймав ее растерянный взгляд, слабо улыбнулся, хотел сказать: «Ничего. Это бывает. Война есть война. Тут иногда и стреляют». Кажется, нечто подобное он говорил уже ей.

Подвели мальчика. У него за плечами висело ружье с оптическим прицелом. Ребята забыли его обезоружить, потрясенные, смотрели на командира. Кто–то сорвал с пацана ружье, замахнулся на него прикладом, но Керим кошкой бросился на бойца, заслонил собой мальчика.

— Это мой внук! Не трогайте!..

Павел взвел автомат и хотел порешить их обоих, но Антон хрипло, не своим голосом проговорил:

— Оставьте его, пусть живет.

Он имел в виду не Керима, а подростка, своего убийцу. Повернувшись к Кериму, сказал:

— Ты отдашь все деньги. И золото… Я знаю: ты прячешь золото. А мы посмотрим, что с вами делать.

Последние слова он проговорил совсем тихо. И закрыл глаза, повернул лицо к Александре. И с минуту молчал. Потом открыл глаза, — в них были слезы.

— Я не хочу умирать. Но… ничего не поделаешь.

Дышал тяжело, прерывисто. Внутри у него что–то хрипело.

Еще он сказал:

— Ты хорошая. Я знаю. Все знаю. Прощай.

Кто–то из наших ребят подкатил новенький «Форд» — это была машина Керима. Бережно внесли в нее Антона, и, прежде, чем Александра опомнилась, машина отъехала. Ребята повезли командира в больницу недалеко расположенного отсюда города Всеволожска.

И только уж тогда, когда машина скрылась из глаз, Александра вдруг поняла, что и она должна была поехать с Антоном, но потрясение было слишком велико, она ничего не соображала. К печальной действительности ее вернул вид Керима, прижимавшего к себе внука и боявшегося, что «ястребы» разорвут его на части. Александра вспомнила волю Антона, громко и властно сказала:

— Не трогайте его. Пусть живет!

Это был момент, когда, повинуясь какому–то врожденному инстинкту, она вдруг почувствовала в себе силу и волю взять на себя дело Антона. Повернулась к Кериму:

— Деньги и золото. Все деньги и все золото. А мы тогда решим, что с вами делать.

Керим, толкая вперед мальчонка, направился к домику. За ним со вскинутыми автоматами шли четыре «ястреба». Керим хотел было войти в домик вместе с внуком, но Павел, задержав мальчика, сказал:

— Он останется здесь.

В сопровождении двух бойцов Керим вошел в домик и через несколько минут вышел с чемоданом. Павел открыл его, он был набит пачками рублей.

— Это рубли, — и, конечно же, не все, — сказал Павел. — Давай доллары.

— Какой доллар! — вскинул Керим руки. — Водка продаем за рубли. Какой доллар!..

— Давай доллары! Иначе… Всех на распыл.

— Кто ваш командир? Тот, молодой, — он командир.

Павел двинул Керима прикладом:

— Командира убил… этот звереныш! Доллары на бочку! Все доллары! Иначе секир башка. Всю банду… решим.

Павел посмотрел в сторону прижатой к забору стаи кавказцев. Двенадцать бойцов с автоматами окружили группу человек в двадцать, а два «ястреба» стояли у дверей подземелья: выстрел снайпера–подростка всех насторожил, взвинтил нервы, а ранение командира озверило настолько, что нельзя было предположить, как поступят бойцы и станут ли они ждать распоряжения оставшегося за Антона командира. Александра, понимая это, послала связного сказать всем: «Без команды в людей не стрелять и никаких действий не предпринимать». У связного спрашивали: «А кто командир?» Связной, пожимая плечами, отвечал: «Одно только знаю: молодой и очень смелый парень. Зовут его Александром».

Керим доллары не отдавал, и тогда Павел приказал двум бойцам:

— Расстрелять звереныша!

— Нет! — закричал Керим. И рванулся к внуку, обхватил его руками, кричал: — Нет!.. Я отдам доллары.

Внука у него снова отняли, а он пошел в домик и вынес оттуда второй чемодан, — побольше первого. Павел открыл его, и тут были туго уложенные зеленые бумажки.

— Золото! — закричал Павел. — Золото, говорю!

И рванул за руку подростка, толкнул его и вскинул пистолет.

— Нет! Нет!.. — снова закричал Керим и выставил вперед руки. — Не убивайте внука. Не убивайте!..

Взял у стены дома лопату, пошел к камню–валуну, стал копать. И вскоре вытащил из–под камня целлофановый мешок, бросил его к ногам Павла. Привлек к себе внука, заплакал. Плакал он громко, навзрыд, тело его содрогалось в рыданиях. Павел толкнул его перед собой и повел ко всем остальным. Тут он приказал еще раз всех обыскать, а затем разрешил войти в домик и подземелье, взять вещи и убираться к себе домой. В этот момент к нему подошла Александра.

Павел показал чемоданы, целлофановый сверток:

— Кажется, все выбили.

— Хорошо. А с ними что будем делать?

— Людей отпустим, а завод подожжем.

— Не согласна, — жестко сказала Александра. — Они преступники, травили русских людей — всех на распыл!

— Как? — не понял Павел.

— А так! Ту–ту–ту…

Александра повела перед собой автоматом. Павел улыбнулся, мягко проговорил:

— Антон против смертоубийства. Мы только тогда лишаем жизни, когда на нас с оружием нападают. Таковы правила «черных ястребов».

Глаза Александры сузились, потухли.

— Ладно. Согласна. Пусть ребята поджигают.

Павел послал бойцов, приказал запалить все объекты. И уже через несколько минут из дверей подземелья показался дым и раздались крики людей; они выбрасывали из подземелья свои вещи, тащили матрацы, одеяла… Крики усиливались, кто–то завопил:

— Спирт горит! Спирт!..

Наши ребята побежали к своим мотоциклам, кто–то завел две легковые машины, поехал к месту, где был ранен Антон и куда успела вернуться Александра. Кавказцы бежали к реке, туда их уводил Керим, там были лодки, наспех сколоченный причал. Раздался взрыв… Один. Второй… Пламя охватило все постройки, черный дым метнулся высоко к небу.

— А теперь — по коням!..

Это «по коням!» она придумала сама, и откуда пришла к ней эта лихая команда дедов, она не знала, и откуда взялся ее командирский пыл, тоже не знала, да и в эту горячую минуту ни о чем подобном она не думала.

Костю посадила к Павлу на мотоцикл, а пашиного товари- ща — на машину Антона, махнула рукой и кинула свое тело на мотоцикл. Скорость она взяла большую, машина ревела под ней и вот–вот готова была оторваться от земли, зоркий глаз скорее угадывал ровную полосу дороги, а ручка газа, казалось, сама поворачивалась книзу, подавая мотору все больше горючего. Мельком взглянула на спидометр: стрелка, подрагивая, показывала цифру 110. «Вот это скорость!.. Это моя скорость!..»

Назад она не оглядывалась, знала, что «черные ястребы» любят быструю езду и признали в ней своего командира.

В Сосновку влетели с треском и грохотом, но жителей этот треск не беспокоил и не раздражал. Они знали: это «черные ястребы» вернулись с боевой операции, а «черные ястребы» — это их дети, они борются за справедливость и за честь Родины.

Никто еще не знал, что Антон, всеми уважаемый командир «ястребов», как раз в эту минуту простился с жизнью.

Он умер в больнице во время операции.

В Сосновке, не останавливаясь, ребята разъехались по домам, заперли мотоциклы в гаражах, переоделись. Они знали, что за ними могли послать погоню, а потому все разошлись по огородам, садам, помогали родителям убирать урожай. Если бы к ним и подошел какой–нибудь милиционер из чужих, приезжих, никто бы не признался, что был где–то на боевом задании, а местные жители их не выдавали. Кроме того, сосновские власти их защищали, особенно милиция, которая по несколько месяцев не получала зарплату, и ребята ее подкармливали. В последнее же время ненависть к режиму в народе была так велика, что никто и не пытался ловить «черных ястребов». К тому же и не было на них никаких жалоб от тех, кого они «поузили». Преступники сами не любят огласки, а потому рады бывают, что отделались деньгами.

Александра и Павел завели мотоциклы в большой командирский гараж, находившийся в глубине усадьбы тети Лизы. Здесь на белой задней стене кто–то размашисто начертал:

Я — русский. Какой восторг!..

А. Суворов

— Надо бы спрятать, — показала на чемоданы с деньгами и сверток с золотом Александра.

Павел улыбнулся, подмигнул:

— А ты парень хозяйственный.

Он встал перед стеной строго напротив суворовского афоризма, и часть стены отошла в сторону. Образовалось нечто вроде провала или открытого окна. Павел взял деньги и драгоценности и вошел внутрь открывшегося помещения. Это была небольшая комната.

— Ты посиди здесь, а я пойду хорошенько закроюсь изнутри и потушу свет. Скоро он все это проделал, вернулся в потайную комнату. И здесь со стены снял небольшую картину, встал напротив того места, где она висела, и стена задвинулась. Александра, наблюдая за этим таинством, спросила:

— А если фотоэлемент не сработает?

— Тогда останемся здесь, замурованными.

Павел улыбнулся:

— Давай–ка мы с тобой поедим. А?..

Достал из холодильника молоко, белый хлеб, и они подсели к столу. Только теперь Александра разглядела Павла. Для парня он был слишком пожилой, а и мужчиной его не назовешь. Есть такая категория людей, которые хотя и войдут в лета, но не выглядят взрослыми и тем более серьезными. Такой был Павел: улыбчивый, простой, доступный, но сейчас он, как и все ребята, был печален. Они еще не знали состояния Антона, не могли позвонить в больницу — не знали телефона, да и боялись звонить: как бы не услышать страшную весть. И что бы они ни делали, о чем бы ни говорили, думали об Антоне. Думали и верили, что врачи вернут его к жизни.

Александра вспомнила о радиотелефоне, позвонила Качалину. Он ответил не сразу и как–то нехотя:

— Я все знаю. Антону сделали операцию, но… спасти его не удалось.

Это был удар, от которого Александра чуть не лишилась сознания. Уронила руки на колени, испуганно смотрела на Павла. Тот понял все. Сказал:

— Пуля ударила в сердце. Не выжил.

Посмотрела на телефон: из микрофона доносился треск, слышалась речь Сергея. Александра поднесла телефон к уху.

— Саша, ты слышишь меня?.. Я приеду к вам. Ты меня слышишь?..

— Да, я слышу. Слышу.

Нажала кнопку, и телефон смолк. Забыла спросить, когда он приедет, но это неважно. Повернулась к Павлу.

— Мы зря отпустили ребят.

— Почему?

— Надо считать деньги. Составить акт.

— Зачем? У нас все на доверии. Среди нас нет жуликов.

— Да, верно. Разве можно — тратить чужие деньги?

— И я говорю: невозможно. Антон доверял. Он каждому верил.

— А мы?.. Разве не верим? Надо сосчитать. Хорошенько сосчитать.

Она подумала: «А у меня нет денег. Совсем нет. Я их отдала… Там, в большой семье».

— Как мне вас называть? Вы старше меня. Павлом как–то неловко.

— Нет, ловко. Я молодой. Меня все зовут так: Павел. И в школе тоже. Даже ученики… старших классов.

— Хорошо. Я тоже буду вас называть… Павел. Я тоже взрослый. Школу кончил. Пойду в институт.

— Сколько тебе?

— Восемнадцать. Скоро восемнадцать.

— О-о!.. Жанна д'Арк была моложе. На целый год. Так, кажется.

Она хотела спросить: а кто она, Жанна?.. Но вспомнила: героиня, жила во Франции.

Павел, раскладывая на столе портфели с деньгами, продолжал:

— И Зоя была молодой. Как вот ты?..

— Зоя?.. Кто она такая? Тоже героиня?..

— Зою не знаешь?.. Космодемьянская. Комсомолка.

— Ах, да — знаю. Как не знать Зою. Знаю, конечно.

Про Зою она слышала, но вот что она совершила, чем знаменита?..

Спрашивать не стала. Неудобно ей не знать Зою Космодемьянскую. Она непременно узнает. Вот приедет Сергей, у него спросит.

И тут же подумала: зачем спрашивать? Подумает еще, что хочу быть на нее похожей.

Раскрыли чемодан с рублями. Тугие пачки лежали плотно, и их было много. «Боже мой! Как много денег! — думала Александра, вынимая пачки и складывая их на краю стола. — Сколько же они накачали в свои карманы! И сколько отвезли туда, в свой Азербайджан».

Выстраивая на столе ряды пачек, вспоминала, как учителя в школе говорили о дружбе народов, о том, какие они хорошие, наши младшие братья, и как мы их должны любить». И еще говорили: «Русский народ великий, он добрый, ничего не жалеет для народов российских окраин». А они… Травят русского брата. Сколько же цистерн ядовитого спирта перекачали в желудки русских людей!..»

— Ты о чем думаешь?

— Я?.. Да так. Я еще недавно ни о чем не думал. Почти ни о чем, а теперь… думаю.

Сердце тяжело давил камень от сознания, что Антона нет, и она уж никогда не услышит его ласковой чуть насмешливой речи, не увидит лукавой таинственной улыбки — его нет и никогда не будет. В это невозможно поверить, но если бы она не держала на коленях его голову, не чувствовала рукой горячей, вытекающей из сердца крови…

Это была первая смерть, которую она видела. У нее умер дедушка, умерла прабабушка, но она не видела, как они умирали. И не было ей так тяжело и страшно. И никогда у нее не болело сердце, не пересыхало во рту, как теперь. Она знала, что от сердца принимают какие–то таблетки, но Павлу ничего не скажет. Пусть не думает, что я слабая, что и мое сердце может болеть.

— Сколько у тебя пачек?

— У меня?.. Сейчас посчитаю. Сто две пачки. Купюры сотенные. По пятьсот купюр в пачке. Это — пятьдесят тысяч. А если их помножить на сто две — получим пять миллионов сто тысяч.

Она написала на бумажке: «5 000 100 тысяч рублей».

— А у тебя?

— В десять раз больше: пятьдесят один миллион.

— Ой–ой!.. Как много!.. По сколько же рублей мы можем дать каждой семье?

— Давай посчитаем.

Он достал из ящика стола калькулятор, стал считать.

— В Сосновке и районе живет сорок тысяч человек. Поделим нашу сумму на сорок тысяч. Получим сто двадцать пять рублей двадцать пять копеек.

— Только–то?

— Но это на одного человека. А если в семье шесть–семь человек, то уже получится приличная сумма.

— А мне казалось, у нас так много денег.

— У нас еще есть доллары. Мы с тобой и их посчитаем, но распорядимся после того, как приедет к нам Командор. И надо, чтобы знали все ребята. Они ведь тоже получат свою долю.

— А им… тоже, как всем?

— Да, у нас строгий порядок: мы все деньги делим поровну.

— Ну, хорошо. Давай теперь посчитаем зеленые бумажки. Тот чемодан будет потяжелее.

Да, второй чемодан был объемистым и тяжелым. И раскрыть его оказалось непростым делом, но Павел острым топориком поддел крышку и взломал замок. Купюры долларов были разные: от сотенных до полтысячных. Считали долго. Итог оказался впечатляющим: двадцать четыре миллиона долларов. Затем на стол взгромоздили три целлофановых свертка. Во всех трех были слитки, похожие на маленькие кирпичики. Павел прикинул на глаз и на вес, сказал:

— Килограммов пятьдесят будет!

— Пятьдесят килограммов! Золота!

На улице послышались голоса. Раздался стук в дверь:

— Открывайте! Милиция!

Павел поднял руку, призывая к спокойствию. Подошел к телевизору, запустил руку внутрь аппарата. На полу рядом со столом открылся люк. Павел нырнул в него и тихо проговорил:

— Подавайте чемоданы и свертки.

Александра подала ему, и Павел минуты три еще находился в подвальном помещении. С улицы кричали:

— Откройте! Будем взламывать!

Павел так же спокойно подошел к телевизору, нажал какую–то кнопку или рычажок, люк закрылся. Потушили свет, вышли в главное помещение гаража. И здесь еще посидели с минуту за столом, потом Павел приоткрыл главную дверь, спросил:

— Кто там?

— Майор Киркун, начальник милиции.

Павел открыл дверь. В гараж вошли майор и с ним два милиционера. Александра их не видела, но Павел знал обоих. Смотрел на них вопросительно; им было неловко, они отворачивали взгляд.

Майор, ничего не сказав, стал осматривать помещение гаража. Он что–то искал.

— Где деньги?

— Какие деньги?

— Вы привезли деньги.

— Кто вам сказал? — испуганно спросил Павел. Ему подумалось: кто–то предал! Но отвечал спокойно.

— У нас нет денег. Откуда они?

— А где вы были?

— На дорогах катались.

— Вы мне говорите правду, мы ведь все равно узнаем.

Павел осмелел, пошел в атаку:

— Господин Киркун! Что с вами случилось? Раньше вы к нам не придирались, и мы вам давали деньги для выплаты зарплаты. Вы их принимали и нас не спрашивали, где мы берем. А берем мы их у подпольных бизнесменов — торговцев водкой, наркотиками. Себе мы ничего не оставляем, все отдаем людям.

Киркун смутился, отвернул в сторону взгляд. Виновато проговорил:

— Велено пресечь вашу деятельность.

— Пресечь? Ну, это уж дудки! Наша партия зарегистрирована, как и та партия, в которой вы состоите.

— Я не состою ни в каких партиях!

— Как же это так! Недавно вы состояли в партии коммунистов и там выросли до капитана, а потом перебежали в партию демократов. Здесь вам дали звание майора. Вы предатель и перебежчик. Об этом все знают.

— Ну, ладно! Хватит, раскудахтался. Вот ордер на арест. А заодно и этого… твоего дружка прихватим.

Повернулся к Александре.

— Ты кто такой? Откуда явился? Давай документы.

— У меня нет документов, я несовершеннолетний.

Сказала зло. И отошла в угол гаража. Майор подскочил к ней, дернул за руку:

— Где деньги? Куда вы их спрятали?

— Нет у нас денег, а если бы и были, все равно бы не сказала.

Майор схватил ее за локоть, но она резко отдернула руку, сказала:

— Не прикасайтесь ко мне!

Майор кивнул милиционерам:

— Ведите их!

Один милиционер подошел к Павлу, тихо и с ноткой вины в голосе проговорил:

— Павел, пойдем. Вам ничего не будет.

— Будет — не будет! — вскричал майор. — Адвокат нашелся! Ведите их в милицию.

— Хорошо. Мы пойдем.

Обернулся к майору:

— Посмотрим, что вы скажете нашему Командору.

Александра вынула из кармана куртки радиотелефон, набрала номер Сергея. И скороговоркой сообщила:

— В Сосновке нас арестовали. Какой–то майор милиции.

Киркун подскочил к ней и вырвал телефон. Однако Александра кошкой к нему бросилась и отняла аппарат. При этом больно вывернула ему руку, майор даже вскрикнул. И приказал своим подчиненным:

— Отнимите у этого гаденыша телефон!

Милиционер подошел к Александре, просительно проговорил:

— Парень, дай эту штуку.

И Александра, не желая осложнять ситуацию, мирно протянула парню телефон, а тот, одарив ее теплым участливым взглядом и даже будто бы подмигнув ей, взял телефон и передал его майору. Киркун, осматривая телефон с антенной, проворчал:

— У меня, начальника милиции, такого нет, а у этого…

Он смерил Александру цепким злым взглядом, хотел что–то спросить, но, видимо, раздумал, и, обращаясь к милиционерам, сказал:

— Ведите!

По дороге милиционер, шедший рядом с Александрой, улучив удобный момент, наклонился к ней, проговорил:

— Глава администрации приказал прокурору вас арестовать, — будто бы от губернатора такой приказ вышел.

И потом еще сказал:

— Не волнуйся, парень. Мы вас в обиду не дадим.

Не знала Александра, что рядовые милиционеры, все как один, уважали «черных ястребов». Все это знал Павел Огородников, он потому уверено и без страха шагал впереди милиционеров. И весело кивал горожанам, удивленно наблюдавшим за процессией. А их, горожан, выходивших им навстречу, становилось все больше, иные кричали:

— Павел Николаевич! За что это вас?

— У него спросите! — кивал Павел на майора. И замедлял шаг, будто бы и хотел того, чтобы их видело все больше людей и чтобы весть о его аресте быстрее разлеталась по городу. Но это обстоятельство тревожило майора, он подталкивал Павла, понуждая его идти быстрее. А Павел куражился:

— Я устал. И так еле иду.

Они еще не прошли и половины пути, как вдруг сзади раздался детский крик:

— Папка, папка наш, куда тебя ведут?..

Два мальчика — десяти и восьми лет и девочка лет пяти подбежали к Павлу, бросились ему на шею. Они огласили улицу душераздирающими криками, громко плакали, а вслед за ними бежала женщина с грудным ребенком — жена Павла. Ход процессии замедлился, майор нервничал, толкал Огородникова, а дети еще громче кричали. И женщина подбежала к мужу. Она сунула ребенка на руки Александра, схватила мужа, стала тащить его на обочину.

— За что вы его? Он ничего не сделал. Он не мог ничего сделать!..

Процессия совсем затормозилась, откуда ни возьмись сбежались дети. Они кричали:

— Павел Николаевич! Вас арестовали?..

Павел улыбался, успокаивал жену и детей и нарочно замедлял ход, давая толпе разрастаться все более. К майору подошел военный — он отдыхал у родителей, тоже будто бы майор, — о чем–то спрашивал его, но Александра их разговора не слышала, она прижимала к себе теплый живой комочек, годовалую девчушку с небесными, широко открытыми глазами, и была совершенно спокойна, со все большим интересом наблюдала бурлящую, говорящую толпу, в которой было уж человек сто взрослых и много детей, окруживших Павла. Милиционеры растворились среди людей, отдалились от арестантов, отвечали на вопросы, успокаивали, а из толпы в сторону майора неслось:

— Иуда! Он и мать родную не пожалеет. Знает ведь, что «черные ястребы» помогают людям… Если б не они. Да что с ним разговаривать!..

— Ну, ну, поговоришь мне! По тебе давно веревка плачет.

Последние его слова утонули в криках женщин:

— Ты на кого же работаешь, грязный пакостник! Мафия тебе деньги платит. Что тебе сделали ребята в черных рубашках? Не твоим ли милиционерам они два раза зарплату выплачивали?

— Да он эту зарплату милицейскую на дачу себе пустил. Вон какой дворец отгрохал.

Кто–то крикнул:

— Бей его, ребята!..

Но тут наперед толпы вышел Павел, поднял кверху руки:

— Не надо, друзья мои! Самосуд мы не допустим. Ему приказали нас арестовать, и он подчиняется начальству.

— Подонок он! Вот такие и Россию жидам продали!

— Не надо! Прошу вас, уймитесь и расходитесь по домам. Мы пройдем в отделение, и там все разъяснится. Мы ничего не делали плохого. Сегодня наши ребята ездили на подпольный завод, там шайка азиков наладила производство грязной водки и травит наших русских мужиков…

— Прекратите митинг! — завопил майор. — Я не позволю мутить народ!..

Но Павел отстранил его, продолжал:

— Мы обложили их данью, каждый месяц берем с них налог и отдаем эти деньги людям Сосновки и нашим сельчанам. Вот майор и взъярился — требует деньги, которые мы хотим отдать вам.

— О–о–о!.. А–а–а!.. — заревели люди и бросились на майора, но он кинулся в сторону, где стояла стайка детей, побежал к отделению и скоро скрылся за домами. В толпе раздался смех, крики, и даже женщины поднимали кулаки, грозили в сторону милиции.

— Качайте их! Молодцы, ребята!..

Жена Павла взяла у Александры ребенка, а та в одно мгновение оказалась на сильных мужских руках, которые высоко ее подбрасывали. В первое мгновение ей было страшно, но потом она поняла, что рук много и держат они ее крепко. Она взлетала все выше и выше над головами людей, и черная ее куртка развевалась, а из–под нее выглядывала ослепительно белая блузка, и грудь ее резко обозначилась… Кто–то крикнул:

— Братцы, да она же девка!.. Ах, молодец! Качайте ее выше!..

И мужикам, и молодым ребятам было приятно ощущать в своих руках упругое девичье тело, потом чьи–то могучие руки обхватили Александру и бережно опустили на ноги. Пылая от восторга, она тряхнула головой, оглядела всех и будто бросая вызов: «Да, девка!.. Но кто может ездить на мотоцикле быстрее меня, кто так же смел и готов постоять за всех вас на поле брани?..»

Павел, беря ее за руку, сказал:

— Пойдем к нам. Будешь ночевать у меня.

Во втором часу ночи в Сосновку в сопровождении трех «ястребов» приехал Сергей Качалин. Новенький семиместный «Форд» остановился на улице Лермонтова у дома номер двадцать один. Собака подняла истошный лай, разбудила хозяев. На крыльце показался атлетического вида мужчина в ночной рубашке, громко возгласил:

— Кто к нам приехал?

— Иван Тимофеевич, это я, Сергей.

— А-а… Серега. Сейчас, дорогой, я сейчас.

И скорым шагом направился к калитке открывать. Машину завели в гараж, ребят пригласили в комнату, где хозяйка накрыла для них стол, а Сергей и Иван Тимофеевич Бородин поднялись на второй этаж, куда вскоре же хозяйка принесла ужин.

— Докладывайте обстановку, а затем я расскажу, что происходит в нашем огороде, — сказал Сергей.

— У нас радость: мне удалось вычистить райком от сатанистов, — так Иван Тимофеевич, секретарь райкома коммунистической партии, называл тайных приверженцев правящему режиму. — Они ведь как действуют: вначале кричат громче всех о неприятии Ельцина, призывают бороться с еврейским влиянием в рядах партии, а потом, набрав силу, начинают тормозить и разваливать партийную организацию. Но мы их раскусили быстро: одного исключили, потом другого, а вместе с ними покатились и остальные в местную ячейку «Яблоко». Явлин- ский — их человек, там им и место.

Ели картошку и моченые яблоки из собственного сада. Ни сахара, ни масла на столе не было. Сергей спросил:

— И у вас, на элеваторе, зарплату не дают?

— Пятый месяц не получаем. Честно говоря, жутковато становится. Ну, мы вот свою картошку едим, яблоки есть, свекла, кабачки, а если в большом городе?.. Там, на асфальте–то, ничего не растет. Скажи мне, Сергей Владимирович, что это за власть у нас такая? Чего она добивается?

— Как бы это попроще вам сказать: вы войну помните?

— Великую Отечественную?.. Где ж мне ее помнить? Я в сорок шестом родился, она уже кончилась.

— Все равно, вы можете представить, чтобы во время войны в нашем Генеральном штабе и в Кремле немцы бы сидели, переодетые гитлеровцы?.. Что бы с нами было?..

— Ну, такого я вообразить не могу.

— Понятно, что не можете. Невероятно это, а если бы случилось, то конечно же кончилось бы для нас катастрофой. В такую–то ситуацию мы сейчас и попали. В России 85 процентов населения — русские, а правят нами не русские, и не нам они служат, а противнику нашему — Боре Клинтону. Вот и вся разгадка: власть сатаны у нас воцарилась. Мы с вами понимаем это, а большинству народа невдомек, кто это на нашей земле такой разор учиняет. Вам вот удалось избавиться от сатанистов, а Зюганов, вождь народный, весь облеплен ими, да и сам, может быть, из их же стаи. К нам в Питер недавно Виктор Илюхин приезжал — один из лидеров оппозиции, так его спросили: «Чтой–то, возле вас, лидеров оппозиции, оппортунистов больно много. Вы думаете избавляться от них?» А он, улыбаясь, ответил: «А если мы избавимся от оппортунистов, с кем останемся тогда?» Вот тебе и оппозиция. И у нас может так сложиться, как во Франции после революции. Ихний мудрец Вольтер тогда воскликнул: «Ба! Наша революция сменила одних евреев на других!». Потому–то и компартии такие слабые, не идут люди в стаю, если вожаку не доверяют. Зюганову многие не доверяют, однако на выборах за него голосуют как за меньшее зло.

— Ну, и что же ты прикажешь нам, погибать что ли?..

— Спит русский народ и бороться ни с кем не хочет: то ли трусит он, то ли врага не видит. Ну, если не проснется, не возьмет в руки дубину — погибнет русское государство, на землю нашу желтый и черный люд хлынет, а русские где–нибудь на пятачке собьются, как литовцы или грузины. Миллионов пять–шесть останется. И тогда уж или снова возрождаться, или совсем сойти со сцены. Народ — живой организм, он тоже свой цикл жизни имеет: родится, живет, умирает. Вот только жалко детей наших, внуков–правнуков на заклание сатане отдавать. Бывало такое с другими народами, может и с нами статься.

Уронил руки на стол Иван Тимофеевич, трудно и долго дышал и на друга своего молодого не смотрел. Только в глазах его клубилась грозовая темень, да брови плотно сдвинулись у переносья. Грохнул кулачищем по столу:

— Не согласен я погибать, Серега! Разглядим мы врага за кремлевскими стенами, и тогда уж пусть он на себя пеняет. Боря Клинтон, — тот, что молоденьких баб, как кур, щупает, — ему не поможет.

Потом они сидели молча, думу одну думали: спасемся ли? Выживем ли?.. Иван Тимофеевич, понизив голос, спросил:

— Скажи, Серега, неужто евреи силу такую имеют, что любой народ могут под себя склонить? Их ведь вроде и немного на земле, у нас–то в России, если по паспортам судить, и миллиона одного не наберется.

— По паспортам — да, их всего лишь шестьсот тысяч перепись насчитала, да еще в еврейской сфере три миллиона. От всего–то населения два процента лишь будет. Но не одни только евреи в нынешнем столетии в России четыре революции сотворили. Они как дрожжи — тесто поднимали, народ баламутили. За ними многие, словно бараны, побежали. И первая — интеллигенция.

— Четыре революции! Это какие же?

— Первая — в 1905 году, вторая — в феврале семнадцатого, третья — в октябре того же года, ну а четвертая — в 91–93‑м годах. И, конечно, сами–то евреи не сумели бы нас одолеть — им помогли ублюдки, шабес гои, шариковы всех мастей. Народ этот алчный, все время на жирный кусок зарится. Они–то в нынешнюю революцию вместе с евреями и хапнули у нас шестьсот миллиардов долларов: по четыре тысячи у каждого человека, включая младенцев, из кармана выдернули. И сунули все деньги в иностранные банки. А деньги, сами знаете, что кровь: выпусти ее — организм погибнет.

— Так напечатали бы! Бумаги что ли не нашлось?

— Э, нет, Иван Тимофеевич. Те деньги бумагой бы и остались. Они, деньги, золотое и всякое другое обеспечение иметь должны. Те–то молодцы, что деньги наши уволокли, они и обеспечение это прихватить не забыли. Золота при Горбачеве больше двух тысяч тонн в банках лежало, а тут вдруг сразу до двухсот тонн скукожилось. Рабочие хоть и голодные, но еще долго продолжали трудиться, а за уголь, газ, электроэнергию чем платить? Материалы разные за какие шиши купишь? Словом, тут целый узел сразу завязался. И, конечно, не одни тут евреи с таким делом сладили. Армию подонков за собой повели. Их руками Россию и обвалили.

— Да, пожалуй. Предателей много объявилось. Строго с них спросится. Придет времечко — всех достанем поименно. Ну, а теперь говори: чего приехал к нам? Какая нужда в дорогу позвала?

— Ребят тут наших арестовали.

— Пашу Огородникова да парня из Питера… Не дал их народ в кутузку посадить, отнял у милиции. Но вообще–то, если гнид наших хочешь знать: в мэрии главная сидит, администратор районный — губернатор его прислал. Сам–то русский, но жена — Розалия Львовна. Где они находят таких? Я бы мужиков русских, что судьбу свою повязали с еврейками, в Израиль высылал. Очень уж они коварные и ядовитые, мужики такие. Тут недавно встретил его на улице. Он ко мне с претензией: вы, говорит, двух хороших людей из своей партии удалили, евреев не любите. А почему же мы, говорю ему, всякого еврея любить должны? Еврей что — Моника Левински что ли? Я человек русский и любить обязан русских, потому как род у нас один, — ну, это как семья вроде бы. А братьев своих и сестер я по всем законам человечества любить обязан. А евреи тут при чем?.. Ну, как только я ему сказал об этом, он и зашипел как кобра, готов тебя в порошок истереть. Я так думаю, биология тут роль играет. Дочки–то у него черные и кудрявые — в жену уродились. И такие, я тебе скажу, вреднющие!.. В школу наркотики носят, ребят наших к ним приобщают. И попробуй ты, на месте учителя, скажи им чего–нибудь… Живо из школы вылетишь!..

Хозяйка принесла чай. Стала извиняться:

— Хлеба у нас нет, не обессудьте. Деньги–то нам давно уж не дают. Мы–то еще ничего, а у кого дети? И участка хорошего нет? Возле дома картошку сажают, рядом с тротуарами.

Хозяин добавил:

— На моей памяти второй раз голодаем, был у нас еще в сорок шестом голод. Мужики только с войны возвращались, поля пустовали, а тут недород прибавился, все посевы суховей спалил. Лебеду ели, кору древесную. А и ничего — выжили. Думаю, и эту напасть перетерпим.

— Наши ребята денег немного достали, как бы их раздать по справедливости всем жителям района.

— А это просто. Мы тут недавно Комитет общественного спасения создали, к нему постепенно власть переходит. Соберем активистов, пошлем по дворам. Список составим, — так, чтобы никого не забыли. И потом вам для отчета дадим.

Сергей обрадовался. Поблагодарил за угощение и направился к дивану, где ему хозяйка постель сладила. Уснул он сразу же, а часу в двенадцатом телефон, лежавший под подушкой, разбудил. Говорил Николай Васильевич:

— С Шахтом истерика случилась, он в своей комнате мебель ломает, стекла выбил и пытается решетки на окнах выломать. Я к нему заходил, так он на меня тигром бросился. Насилу отбился. Что делать будем?

— Его выпускать никак нельзя. Он тогда охрану позовет и дом со всеми бумагами спалит. Продержитесь еще часа полтора, я выезжаю.

Cтал прощаться.

— Не успел я с администратором связаться, в милиции побывать.

— А и не надо. Делать там нечего. Власть теперь к нам перетекает. Ребят в обиду не дадим, весь город на улицу выведем, в щепки разнесем и мэрию, и милицию.

— Тогда ладно, я поехал, а вы ребятам передайте привет, а если что, я скоро здесь буду. Парня нашего поберегите. По секрету вам скажу: не парень он вовсе, а девица, да только любит, когда ее за парня принимают.

— Знаем мы все! — махнул рукой Иван Тимофеевич. — У нас тут их вчера на руках качали, так и увидели, какой она парень. Хороша, чертовка! Всем ребятам душу замутила, только о ней и говорят. Девочки наши для ваших ребят черные рубашки шьют, эмблемы на уроках труда вышивают. А скажите мне, Сергей Владимирович, как понимать эмблему эту: на рукаве в круге белом то серп и молот изображен, а то знак какой–то, вроде того, что у немцев был, а?.. Что бы это значило?

— А вы, Иван Тимофеевич, по делам о ребятах судите. А тому, что телевизионные мерзавцы говорят, не верьте. Они действуют по принципу: на воре шапка горит. Сами фашисты, а чтобы гнев народный от себя отвести, на других показывают и кричат: вон они, фашисты!.. Так–то, Иван Тимофеевич. Ну, бывайте. Ребятам привет передайте. Да я им с дороги позвоню. Пусть скорее деньги людям дадут.

В полдень в городском Доме культуры собрался актив Комитета общественного спасения. За столом на сцене сидели Иван Тимофеевич и Александра. Павел Огородников расположился в партере на краю первого ряда. Александра кивнула ему: дескать, иди сюда, за стол, но он решительно замотал головой. Павел держался в тени, не хотел брать на себя роль лидера.

Александра не могла собраться с духом, не знала, с чего начать. Оглядывала зал радостным приветливым взором, и вид этого юного прекрасного существа, гуляющая по румяным щекам улыбка, роскошная мальчишеская прическа, — и просторная блуза из черного блестящего шелка, — все в ней было ново, необычно, вид ее завораживал, разливал вокруг незримый дух энергии и красоты, обаяние нежной юности и струящейся безграничной доброты.

Она еще ничего не говорила, но ее уже любили, за ней готовы были идти куда угодно.

Кто–то из зала крикнул:

— Как вас зовут?

— Александра.

— Но вы же девушка!

— Я и говорю: Александра.

Слышала, как пламенеют щеки, упруго стучит сердце, смотрела на листок, оставленный ей Павлом.

В зале раздался приглушенный смешок, но чей–то зычный голос крикнул:

— Тише вы!

Поднялся Иван Тимофеевич, заговорил:

— По праву председателя предоставляю слово Александре.

И Саша встала, обвела всех посерьезневшим взглядом и хотела было начать, но из боковой двери кулис на сцену вышел медведеподобный мужчина. Он подошел к краю стола, поздоровался с Александрой, кивнул Ивану Тимофеевичу.

— Я — глава Сосновской администрации, должен заявить: данное собрание не санкционировано властями.

Зал загудел, кто–то кричал:

— Мы тебя не выбирали, катись ты туда, откуда приехал!

Иван Тимофеевич поднял руку, попросил тишины. И повернулся к администратору:

— Вам известно, что в городе создан Комитет общественного спасения, создавал его народ, — между прочим, единогласно, и вы, демократы, если вы действительно демократы, должны считаться с волею народа.

— Хорошо, хорошо, Иван Тимофеевич, — поднял руки администратор, — я с этим фактом считаюсь и тоже готов вступить в ваш комитет. Разрешите мне присутствовать на вашем собрании?

Александра подвинула ему стул, сказала:

— Садитесь, пожалуйста!

И повернулась к залу, заговорила звонко, уверенно:

— Я хочу передать вам привет от молодежного движения — тоже общественного, — «Черные ястребы» и поздравить с созданием Комитета общественного спасения. Вы уже знаете, что мы обложили налогом подпольных производителей водки, и этот налог раздаем населению. Вчера мы собрали очередную дань и хотели бы раздать собранные деньги жителям города и района. На каждого человека выделяем сто двадцать пять рублей и сто долларов. В районе вашем живет сорок тысяч человек — вот вам, Иван Тимофеевич, деньги.

Подвинула к нему два чемодана — один с рублями, другой с долларами. И села.

Поднялся администратор:

— Не знаю, как и назвать эту акцию. Она незаконна.

Наклонился к Александре:

— Не стану спрашивать, как вы достали эти деньги, но если вы уж хотите раздать их нуждающимся…

Зал загудел, задние ряды поднялись, кто–то кричал:

— Да какое собачье дело этому борову до наших денег! Он хочет забрать их и прикарманить, как они прикарманивают все наши денежки. Пусть лучше расскажет, на какие шиши они тут понастроили себе дворцы!

Иван Тимофеевич снова остановил шум. Обратился к администратору:

— Что вы хотите?

Администратор замахал руками:

— Ничего я не хочу! И не буду вам мешать. Если уж попали в руки деньги, распоряжайтесь ими, как хотите. Только не обращайтесь ко мне за помощью, когда вот этого молодца…

Он показал на Александру.

— И того вон…

Показал на Павла.

— И всех, кто носит эти черные рубашки — этих новых фашистов…

Зал снова взорвался:

— Фашисты — это вы, сволочи такие! Обворовали народ, не платят зарплату. Наручники на вас наденем! Убирайся отсюда, свинья жирная!..

— Хорошо, хорошо, я уйду. Но когда раскроются ваши преступления…

Последние слова его потонули в гуле возмущенных голосов, в топоте и свисте разгневанных людей.

Когда зал успокоился, Александра сказала:

— Нам бы хотелось, чтобы все деньги распределили по справедливости.

— Не надо беспокоиться. Это дело мы берем в свои руки, — заверил ее Иван Тимофеевич.

Она тронула пальцами оба чемодана, как бы передавая их председателю.

И сошла со сцены, села рядом с Павлом.

Павел шепнул ей: «Пойдем обедать», — взял ее за руку, и они направились к выходу. И уже за спиной услышали громкие аплодисменты… Сосновцы бурно выражали им свою благодарность.

Александра хотя и ночевала у Павла, но не успела разглядеть всех членов его семейства. А семья у него большая: в огороде с утра до вечера трудился отец, семидесятилетний больной старик, у плиты хлопотала мать, и рано утром ушла на работу в парниковое хозяйство жена Галина. Четверо детей ходят в первую смену, и Саша их не видела, но вот теперь они один за другим заглядывали в большую комнату, где за столом сидели их отец и незнакомый парень в форме «черных ястребов». Они робко кивали ему, не решаясь войти. Собрались на веранде, ожидая, когда бабушка им даст чего–нибудь поесть. Александра вышла к ним и, обращаясь ко всем сразу, сказала:

— Давайте знакомиться, меня зовут Сашей.

Три мальчика и девочка повернулись к ней, но заговорить не осмелились. Саша подошла к девочке, протянула ей руку:

— Как тебя зовут?

— Ирина.

— А сколько тебе лет?

— Тринадцать.

— О-о!.. Ты уже совсем большая. А братьев твоих как зовут?

— Вот его, — показала Ирина на самого большого, русоволосого, синеглазого парня, — Игорь. Он учится в шестом классе. И хочет ездить с отцом на мотоцикле. А эти… Федя и Вадим. Федя еще маленький, он у нас первоклашка.

— Я уже умею читать, — осмелел Федор. — И на папином дисплее могу сложить любые цифры.

— Не любые.

— Любые! — настаивал Федор.

Вадим обратился к Саше:

— А правду говорят, что ты девушка, а только парнем назвалась, чтобы тебя приняли в «черные ястребы»?

Александра наклонила к нему голову, повела плечом:

— А если девушка — разве это плохо?

— Не плохо. А почему у тебя знака белого нет, как у нашего папы? Хочешь, я тебе свой отдам?

— А у тебя есть такой знак?

— Есть. Из белого шелка. Я сам вышил Серп и Молот. На уроке труда. У нас ребята многие вышили и девочки, только нас не принимают в «ястребы».

— А учитель не ругает вас за то, что вышиваете?

— Василий Кузьмич даже помогает. Он только говорит: вы немножко подрастите, и тогда вас примут к себе «ястребы». И дадут мотоциклы.

Потом пришла их мама, Галина Степановна, тонкая, стройная женщина, сохранившая девичью фигуру. Поздоровалась с Сашей:

— Не хотела будить вас рано, ушла на работу, а там мы опять «волновались».

Павел пояснил:

— Это они свою акцию протеста так называют: «волнуются». Бросают работу, осаждают директора, грозят взять его в заложники. Им зарплату вот уже семь месяцев не выдают. Продукцию они выпускают, а зарплату не дают.

— А вам в школе платят? спросила она Павла.

— Тоже не платят — вот уже три месяца.

Саша хотела спросить: «А как же вы живете?», но не спросила, а только подумала: «Сколько мы денег привезли, а он и копейки себе не взял». Она не могла знать наверняка, взял он себе деньги или не взял, но почему–то была уверена: не взял.

Всей семьей сели обедать. Женщины принесли дымящуюся картошку, огурцы, полную миску яблок.

— Хорошо хоть яблоки уродились, — сказала Галина Степановна, — а то бы и угостить нечем было.

Чай подавали без сахара. Павлу было неловко за такой бедный стол, но денег у них давно не было и ничего другого они не ели.

— А где Антон? — спросила хозяйка. — В городе болтают, что его будто бы из ружья ранили и теперь он в больнице лежит?

Павел ниже склонил голову, ничего не сказала и Александра. И старики, и Галина Степановна, и даже дети все поняли, и никто не задавал больше вопросов.

— А вы сегодня деньги можете получить! — сказала Александра. — Хотите, Галина Степановна, я пойду с вами и скажу, чтобы вам дали деньги на всю семью.

Она оглядела сидевших за столом и радостно добавила:

— Вас восемь человек, вы много получите.

Павел их не задерживал, и они в сопровождении Ирины и Игоря пошли в Дом культуры. Уже на пути их догнали Федор и Вадим, — мать хотела было отослать их домой, но Александра обняла обоих, сказала:

— Они тоже будут получать деньги.

И они зашагали веселее.

У Дома культуры толкался народ; весть о деньгах быстро распространилась в городе, и к Дому культуры шли и шли люди. Народу было много, и Саша с детьми Павла едва протиснулась на сцену, где Иван Тимофеевич и несколько мужиков хлопотали над составлением списков. Саша наклонилась к Ивану Тимофеевичу:

— Огородниковы могут получить?

Иван Тимофеевич сразу сообразил, в чем дело, показал на очередь у окна. Там две женщины выдавали деньги горожанам, жившим на улице Степана Разина. Саша заняла очередь, и когда они с Галиной Степановной и ребятами предстали перед женщинами, они улыбнулись Саше. А Саша им сказала:

— Огородниковы. Их восемь человек.

И на всех получили деньги — в рублях и долларах.

Галина Степановна не могла сдержать буйной радости:

— Ну, ребята, у нас теперь зашло. Мы теперь целый год будем жить с хлебом, сахаром, и даже масла я вам буду покупать.

Сашу они уже не стеснялись. Она была для них как бы девятым членом семьи. Игорь ее спросил:

— А вам деньги… дали?

— Мне?.. Да нет. Я у вас в городе не прописана.

Федя взял Сашу за руку, горячо проговорил:

— У нас много денег. Мы вам дадим.

Саша подняла его, поцеловала, и с этого момента они стали большими друзьями.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Александра взяла с собой Ирину, и они пошли к Косте Барсову — к тому парню из большой семьи, который впервые был на боевой операции, ехал с ней на втором сиденье мотоцикла. Саша уже предвкушала, как они зайдут в большую горницу и будут приветствовать детвору, и с каждым знакомиться, а потом она позовет с собой костину маму и самого Костю за деньгами. Но Костя перед ними словно из земли вырос: вывернулся из–за угла дома и нос в нос столкнулся с Сашей.

— Ты куда? — спросила Александра.

— Я?.. А так, я к товарищу, он живет вон в том переулке.

Парень краснел, заикался, и было видно, что он врет. Он конечно же знал о выдаче денег и спешил к Дому культуры.

— А где твоя мама?

— Мама?.. Она там, у Дома культуры.

Костя кивнул в сторону центра города, где людей становилось все больше, и даже отсюда было видно, что там собрался едва ли не весь город.

— А ты что же? Ей же надо помочь.

— Я?.. Ладно. И я пойду.

— А список членов семьи у тебя есть? Сколько вас?

— Нас? Девять. Я сейчас всех напишу.

— Ну вот. И меня впиши. Дай–ка твой листочек.

Она старательно большими буквами вывела: «Александра Еремеева». И на отдельном листке написала: «Иван Тимофеевич! Если можно, прошу Вас мою долю и долю нашего командира Антона выдать Косте Барсову. У них очень большая семья. Александра».

Сочла неловким снова появиться в Доме культуры, отпустила Костю, а сами они с Ириной пошли домой. Еще издалека увидели три автомобиля, стоявшие перед домом Огородниковых. Стая ребят в черных рубашках толпилась у калитки, и вскоре Саша разглядела среди них Сергея. Сердце ее гулко заколотилось.

Сергей шагнул ей навстречу, он был взволнован:

— У тебя вещи есть? Скорее забери их и мы поедем.

Забежала в дом, побросала в сумку свои вещички. Попрощалась с хозяевами, обняла ребят, а Ирину поцеловала в щеку.

На большой скорости выкатились за город и помчались по шоссейной дороге в сторону сапфирова дома. На удалении десяти–двенадцати километров от дома к ним стали примыкать небольшие группы мотоциклистов. Они, как стаи черных грохочущих птиц, слетались по грунтовым дорогам, и одни занимали место впереди машин, другие — сзади. На ходу выстраивалась колонна и шум от нее становился сильнее, он походил на беспрерывный раскат грома, извергающий грозовые разряды, сотрясающие землю.

Сергей сидел за рулем. Саша была рядом, и вся душа ее полнились азартом быстрой езды, близостью любимого человека. Да, конечно, она любила Качалина, это стало для нее совершенно ясно, и именно теперь она в этом уверилась окончательно, и сердце ее, и без того переполненное остротой и громадностью событий последних дней, сейчас еще и наполнялось осознанным чувством любви к Сергею, тем необыкновенным всепоглощающим чувством, которого она боялась, но о котором грезила во всех тайных думах и которому теперь будет подчинена вся ее жизнь.

У трех березок, стоявших близ дороги, увидела черный с затененными стеклами автомобиль. Сергей притормозил и свернул к березам. Мотоциклисты, удерживая дистанцию между собой, остановились. Передние далеко оторвались, но и они свернули на обочину, ждали.

Качалин раскрыл дверцу заднего салона, и Александра увидела всех обитателей Сапфирова дворца. Нина Ивановна дружески ей улыбалась, а Шахт сидел рядом с Николаем Васильевичем и дремал. Нынче утром Нина Ивановна, приготовляя завтрак, нашла в холодильнике снотворные капли, подлила их в чай буйствующему Шахту, и он теперь погрузился в сновидения.

Качалин торопился. По радиотелефону подал команду:

— Окружайте «Боржоми».

Продолжали путь, но теперь уже медленно, пропуская вперед себя мотоциклистов. Невдалеке от домика на возвышении стояли двое в черном и один размахивал белым платком. Качалин по телефону связался со старшим грузином:

— Давид, привет. Разведка нам доложила: ты развил бурную деятельность, доходы твои растут. Я решил увеличить пошли- ну — отныне будешь платить восемьдесят процентов. Ну–ну! Молчать, когда я говорю! Не будешь платить — не надо. Привезу сюда других, а тебя и твоих родичей… Подумаем, что с вами делать. Все! Дискуссий я не развожу. В России начинается голод. Это вы и подобные вам скорпионы обобрали русский народ. Скоро мы будем кончать с вами. Вынеси миллион долларов и два миллиона рублей. Даю десять минут.

И выключил телефон. Аппарат еще верещал, вызывая на разговор, но Качалин откинулся на спинку сиденья, ждал. Минут через десять–пятнадцать грузин вышел из домика с двумя чемоданчиками, отдал их парню, который махал белой тряпкой. А вскоре чемоданы были в руках Сергея. К нему подъехали три «ястреба» — командиры групп, и Сергей отсчитал им их долю. При этом сказал:

— Законы наши исполнять в точности: деньги раздавать людям!

И как раз в этот момент раздался огромной силы взрыв. Огненный клубящийся вал поднялся над дворцом Сапфира, земля качнулась точно от землетрясения… — не сразу «ястребы» и друзья Качалина поняли смысл происшедшей катастрофы, но Сергей моментально сообразил: «Устраняют свидетелей». И Шахт, дернувшийся на сиденье и увидевший клуб огня, по–змеиному зашипел: «Сволочи!» И больше ничего не сказал, а когда пламя окуталось облаком искрящегося дыма и на месте дворца обнажилась груда кирпича и железа, Сергей, ни к кому не обращаясь, проговорил:

— Ну, что бы с нами было, если бы мы тебя слушались, Шахт, а? Глупая твоя голова!

Да уж… Всем теперь было ясно, что жизнью своей они обязаны Качалину.

Обратно ехали по другому маршруту. Качалинскую машину сопровождали четыре мотоцикла, по два человека на каждом. Но вскоре они рассыпались по грунтовым дорогам и скрылись из вида. Александра поняла, что едут они не в Сосновку, а куда–то в другое место.

Ехали быстро. Сергей машину вел мастерски, уверено и осторожно. Это заметила Александра, и ей понравилось, она боялась, — и не столько за свою жизнь, сколько за жизнь Сергея.

Через тридцать–сорок минут после взрыва Качалин увидел в небе две точки.

— Вертолеты! Это погоня!

Свернул машину и погнал ее в лес. Был уже вечер, сумерки сгустились. Вертолеты пошли по краям лесного массива. Автомобиль оказался посредине и с воздуха его не видели.

Свирелин сказал Сергею:

— Берите деньги и залезайте в чащобу орешника. Я же поеду по лесной дороге.

— Зачем? — не понял Сергей.

— Отвлеку их на себя. Пусть задержат, мне не страшно.

Сергей мгновенно оценил предложение. В самом деле: если они его и задержат, он ни с какой стороны не имеет отношения к сапфировскому миллиарду. К тому же, бывший министр, человек известный и уважаемый.

Схватил чемоданы и, подгребая с собой членов экипажа, метнулся в глубь зарослей орешника. Свирелин же как ни в чем не бывало повел машину по лесной дороге. И ехал не спеша, не обращая внимания на вертолеты. А те, производя круги над лесом, заметили машину и стали над нею спускаться. Впрочем, соблюдали осторожность, — как бы не открыли огонь из автоматов. Летчики были уверены, что в машине едут люди, много людей, но вот кого они искали — свидетелей сапфировского миллиарда или поджигателей его дома, — это было неясно.

Круги над машиной сужались, главная задача Свирелина была решена: он отвлек на себя погоню и дал Сергею возможность укрыться понадежнее.

Вертолеты делали знаки, но какие — Свирелин не знал. И делал вид, что не обращает на них внимания, и ехал спокойно и ровно. Из головного вертолета раздалась автоматная очередь: пули ложились впереди машины, Николай Васильевич остановился, вышел. С вертолетов спустили веревочные лестницы, — по ним, как обезьяны, посыпались вниз парни в спецназовской форме.

Окружили Свирелина.

— Кто таков? Что здесь делаете?

Свирелин подал старшему визитную карточку. Тот, посвечивая фонариком, читал: «Свирелин Николай Васильевич. Председатель Государственного комитета РСФСР по делам печати, издательств и книжной торговли. Доктор исторических наук, профессор».

Николай Васильевич, пока старший читал его визитку, конструировал в уме возможные вопросы и представлял, как он на них будет отвечать.

Если потребуют водительские права, он скажет: «В лесу ГАИ нет, я прав не беру». Могут спросить: «А где вы живете?» И на это готовил ответ: «Тут недалеко, на берегу речки Воронки, у меня дача».

Но вопросов таких не последовало. Его спросили:

— Вы Сапфира знаете?

— Нет, не знаю.

— А Шахта?

— Знаю, конечно, что такое шахта. А в чем дело?

— Не шахту, а Шахта, Фамилия такая у человека.

— А-а… Нет, не знаю.

— Тут недалеко дом нового русского взорвали. Вам что–нибудь известно об этом?

— Нет, я не в курсе дела. Не слышал.

— И взрыва не слышали?

— И взрыва не слышал.

— Ну, ладно. Извините.

Старший дал сигнал товарищам, и бойцы в спецназовской форме полезли наверх в кабины вертолетов.

Свирелин продолжал свой путь по лесной дороге. Когда шум вертолетов растаял в вечернем сумраке, вернулся к товарищам, и они, довольные счастливой развязкой, продолжали путь.

Шахт в состоянии сильной тревоги и душевного беспокойства оглядывал поляны, стайки деревьев, проплывавшие мимо автомобиля, старался понять, куда они едут. Он понимал, что Качалин задумал с ним какую–то игру, и, может быть, время отстукивает для него последние минуты. Вот сейчас завезут в темное место, расстреляют, и делу конец. В самом деле, зачем он им нужен в этой ситуации? Они теперь боятся Сапфира, а он друг его и доверенное лицо, — его они боятся не меньше Сапфира, а может быть, и еще более.

Решил взять в свои руки инициативу и начать переговоры.

— Сергей Владимирович, куда вы меня везете?

Качалин не отвечал.

— Я делаю вам вопрос, а вы молчите. Разве это хорошо?

— Нехорошо. Но мне нечего вам сказать.

— Вам нечего, а мне есть, и очень много. Я бы не хотел оставить свои кости в этом лесу и кормить ворон. Вы думаете, я друг Сапфира. Но какой же я ему друг, если он велел подложить бомбу и под меня тоже. Я хотел вас не послушать, но вы дали мне наручники, и я вас послушал. Теперь я вижу, как это хорошо, что вы дали мне наручники. Я еще не старый и хочу пожить — надо же посмотреть, чем кончится эта заварушка. Вы мне дали такую возможность, и я вас благодарю. Но зачем сейчас делать со мной то, что вы задумали?

— Но что же мы задумали?

— А-а… Сергей, не надо из меня делать идиота. Шахт может ошибаться, но идиотом он никогда не был. Сегодня я ошибся, и очень сильно, но завтра Шахт может сделать для вас все, что надо. Вам нужны деньги — Шахт вам даст деньги. Шахт не такой жадный, как Сапфир. Этот Сапфир сидит на своем миллиарде и верит, что унесет его туда… в могилу. Нет, туда еще никто не уносил деньги. Я могу попросить, чтобы мне, когда я окочурюсь, оставили вот эти золотые красивые часы. Мне их оставят. И они некоторое время будут идти, но потом встанут, и я уж не смогу их завести. Но зачем я все это вам говорю? Если уж вы что задумали, вы будете делать. Но я успел заметить, что у вас, Сергей Владимирович, хорошо пристроена голова. Она у вас на месте и умеет оценить, что бывает плохо, а что хорошо. Положим, вы меня прикончите здесь и оставите в лесу. Что вы из этого получите? Ничего! А если я скажу, что Сапфир имеет не миллиард, а четыре миллиарда долларов, и Шахт знает, где они лежат, и Шахт знает, как их оттуда выманить? Ну, положим, не все, а часть, — к примеру, полмиллиарда и даже больше. Вам что, будет плохо?.. Ну, вот: я уже кое–что сказал, а вы теперь будете думать. Вы мне говорили, что вот этот человек, который сидит сзади меня — бывший министр. Если кто–то его ставил министром, значит он умный и может знать свою выгоду. Попроси его — и он тебе скажет, что Шахт говорит дело.

И Шахт замолчал. Он ждал, что скажет ему Сергей, но тот молчал и продолжал ехать медленно, что особенно не нравилось Шахту. Ему казалось, Сергей смотрит по сторонам и выбирает место, где бы его прикончить, а затем прикопать.

И он почти закричал:

— Что молчишь? Я буду делать деньги, а ты молчишь!

— Да, вы мастера делать деньги. А что Сапфир загреб не один миллиард, и ты знаешь, где он хранит свои миллиарды, — это хорошо. Только он имеет не четыре миллиарда, а шесть с половиной. У него за границей куплено двенадцать домов, шесть из них в столицах Европы, и везде он держит прислугу. Об этом ты пока молчишь. И о том, что на твое имя он записал три дворца, две виллы и яхту, купленную в Греции у вдовы миллиардера Онассиса, ты тоже молчишь. И сколько плывет на твои счета от акций Лесных братьев, называемых еще и Кареллесом, — тоже молчишь. И сколько ты получил от Сапфира за то, что вывел его на нужного человека из «Атоммаша» и помог ему оформить полмиллиардную сделку — и об этом молчишь. И о многом другом молчишь. Но ты как и все твои соплеменники, одно обстоятельство всегда упускаешь, а именно: русский человек и прост и доверчив, но все это до того времени, когда нужда крайняя приспеет. А если уж приспела…

Качалин вынул из нагрудного кармана пачку бумаг, потряс перед носом Шахта:

— Вот он, крючок, на котором вы со своим шефом давно у меня сидите. Тут все сделки по теплоходам, все главные доверенности Сапфира, распоряжения о выдаче взяток государственным чиновникам и прокурорам, судьям, милицейским начальникам и даже четырем послам иностранных государств.

Сергей положил бумаги в карман.

— Есть у меня и письма Сапфира с благодарностью за совершение незаконных сделок, и ваши малограмотные записочки своим людям в Москве и гнусному питерскому начальнику господину Супчику. И многое другое у меня есть, а вот что я буду делать с этими документами — это тайна. И ее пока скрываю даже от своих друзей.

Он посмотрел в зеркало и перехватил обиженный взгляд Нины Ивановны: она была потрясена откровением Сергея, но ей было обидно, что все это он не сказал ей раньше. Видно, не совсем доверял.

Саша буйно радовалась. Сергей оказался самым умным, он всех обманул, перехитрил — таким она и хотела его видеть.

Николай же Васильевич был так же потрясен услышанным. Сергей все больше раскрывался ему, как человек проницательный, мудрый и необычайно смелый. Он проник в логово страшного врага и орудовал там как настоящий разведчик, и так ловко дурил и Сапфира, и Шахта, что даже Штирлиц мог бы ему позавидовать.

Счел нужным сказать:

— Сейчас эти документы докладывать некому — у нас нет ни государства, ни правительства, но придет время…

— Отчего же? — возразил Сергей. — Я и сейчас найду для них ходы и выходы. Есть пресса, жадная до сенсаций, есть и оппозиция… Наконец, люди дотошные, любящие погреть руки у костра. Буду со всех сторон обстреливать эту гнусную шайку. А если ты от нас оторвешься, то есть сбежишь, возьму на прицел и тебя.

Качалин хотя и не поворачивался к Шахту, но конечно же ему адресовал угрозу. И еще он сказал:

— Я заставлю вас вернуть все наворованные деньги народу. И вы, Шахт, будете моим главным помощником. Ведь вы, как я понимаю, хотели бы еще пожить на этом свете?.. Так что, старайтесь, мой друг. Родина не забудет ваш труд, и вы еще получите орден Андрея Первозванного. Мы же со своей стороны обеспечим вам условия сытой и уютной жизни. В некотором роде даже создадим для вас комфорт.

— Куда мы едем и зачем едем? — засуетился на своем сиденье Шахт. — Нам не надо никуда ехать. Нам надо ехать на аэродром, а оттуда лететь в Австралию. Там есть маленький остров Кергелен, и на острове домик. Вот там в домике мы действительно можем иметь комфорт.

Предложение Шахта походило на шутку, и никто не принимал его всерьез. Машина вырвалась из лесного плена и теперь катилась по открытой поляне. Было уже совсем темно, по небу ползли тяжелые сырые тучи. Ехали без фар. Качалин с трудом различал колею. Потом вдруг они круто свернули и снова въехали в лес, а через несколько минут словно из–под земли вылезли какие–то постройки, штабеля поваленных деревьев, пиломатериалов.

Остановились у подъезда дома.

— Тише! — предупредил Качалин. — Не вздумайте выходить.

На приступки крыльца неспешно взошел зверь, похожий скорее на небольшого медведя, чем на собаку. Зарычал: «Ар–р–р…»

Примерно тем же аккордом ответил ему Сергей:

— Ара, Ара, — это я, Сергей, твой друг.

Зверь вскинул передние лапы на кабину, разглядывая Сергея, и, когда убедился, что это он и есть, приветливо взмахнул огромным толстым хвостом. Качалин вышел и дал знак друзьям: «Выходите». Первой вышла Саша. Ара подошла к ней, обнюхала. Сергей ее представлял:

— Это наш человек, Александра, а еще мы ее зовем Саша. Ты с ней подружись, она хорошая. Охраняй Сашу. Охраняй. Охраняй.

Пес продолжал обнюхивать Сашу, тихонько заскулил. Это означало, что он все понял. Он будет любить Сашу и охранять.

Примерно та же процедура была проделана при появлении Нины Ивановны. Поначалу казалось, что Качалин разыгрывает ненужный спектакль, но потом все прониклись мистическим почтением к Аре, терпеливо выслушивали Сергея, предоставляли псу спокойно обнюхивать свою персону и тем закреплять знакомство. Вышел из машины и Шахт, который ступал осторожно, старался не махать руками и даже дыхание придерживал — так он серьезно воспринимал процедуру знакомства.

— Это Шахт. Запомни, Ара, — Шахт. Фамилия не русская, не людская, но ты хорошо его запомни. Не скажу, что человек он хороший, но с тобой будет ладить. Шахт способен уважать всякую силу, будет уважать и тебя. А ты его охраняй, никуда не выпускай — даже в лес за грибами. Слышишь?.. Он будет жить в доме, всегда в доме. И я тебе его поручаю. Ну, ладно, а теперь веди нас в дом.

Ара повернулась к двери дома, могучим собачим басом трижды рявкнула. И тогда из дома вышел человек.

— Сергей Владимирович?

— Он самый. Принимай гостей.

— Проходите, пожалуйста. Сюда проходите, Сюда. А свет зажечь можно?

— Нет, сегодня мы будем без света. В небе летают железные птицы, ищут кого–то, но кого ищут, и сами не знают. Им бы надо в Москву лететь, по кремлевским палатам пошарить, но они здесь ищут. Думают, что кому–то из нас нужен был дворец Сапфира. Вы, Аверьяныч, взрыв слышали?

— Что–то рвануло, я уж испугался, думал Клинтон атомную бомбу прислал. Оказывается, вон что — Сапфира подорвали. И что же: есть жертвы?

— Слава богу, обошлось без жертв. Могли бы вот его… — кивнул на Шахта, — поднять на воздух, да мы его спасли. Можно сказать, вторую жизнь подарили. Он человек не бедный, надеемся награду получить.

Обратился к стоявшей возле него Аре:

— Как думаешь, Ара, наградит нас чем–нибудь этот богатый человек, или без внимания оставит наш славный подвиг?

Пес дважды рявкнул. И страшен был этот его лай. Точно молотом бухал он по железной крыше. И однако же не было в этом лае угрозы, а была едва скрытая собачья ласка и готовность послужить хозяину. А то, что Сергей был его хозяином, сомнений ни у кого не было. Качалин доставал из кармана какие–то вкусности, кормил с ладони Ару. И Ара ела тихо, аккуратно, направляя в лицо хозяина желтые глаза–фары. Друзья Качалина только теперь хорошо разглядели сверкавшие в темноте угрожающей желтизной глаза зверя. Такие глаза бывают у волка. И, конечно же, этот малоподвижный зверь был настоящим волком. Только у волков так пронзительно светятся желтыми огоньками глаза.

Свет не зажигали. И как–то неслышно, незаметно выступил из дальнего угла силуэт человека, сонным голосом проговорил:

— Здравствуйте!

И сел на лавке, под иконами, их тоже не сразу разглядели гости. Сергей представил его:

— Евгений, мой друг.

В ответ все молчали. Саша не однажды слышала от «ястребов» это имя: «Приказал Евгений», «По той дороге идут мотоциклы Евгения», «Это люди Евгения»…

Ей очень бы хотелось разглядеть Евгения, но темень была непроницаемой, и Качалин даже спички зажигать не разрешал.

Евгений сказал:

— Будем чай пить или как?

— А ты согреть без огня можешь?

— Электрическая плитка есть.

И он пошел куда–то греть чай, а Качалин сказал:

— Давайте обсудим наше положение и завтра до света выедем на Московское шоссе. Нам надо принять серьезные решения. В погоню за нами устремились крупные силы, это уж я знаю. Слишком многим мы наступили на хвост, они на наше уничтожение бросили большие деньги. На сапфировых миллиардах десятки миллионеров, как грибы поганые, выросли. Они–то уж ничего не пожалеют, лишь бы всех свидетелей испепелить. Однако и мы не лыком шиты. Как говорил великий Хрущев, мы еще покажем им кузькину мать. А, Саша, покажем?

Александра сидела с ним рядом, и он в порыве бойцовского задора, положил ей на плечо руку, впрочем, тут же ее отдернул.

— Обязательно покажем! Не зря же я вступила в батальон «черных ястребов». У меня и черная рубашка есть, и эмблема с серпом и молотом. Жаль, что света нет, я бы вам показала.

— Итак, друзья мои, о деле. Судьбе было угодно распорядиться так, что вы все оказались под моей опекой. Я сейчас за всех вас в ответе, а потому прошу мне довериться и слушать мои распоряжения. Нас будут искать, за нами, как за зайцами или волками, уже началась погоня. Мы свидетели, и нас нужно уничтожить. Они, конечно, думают, что мы все погребены под обломками замка, но если мы отпустим Шахта, то они у него спросят, где эти люди, которые рылись в ваших документах. И Шахт скажет: они живы и здоровы, и вот их адреса.

— Нет! — вскричал Шахт так, что Ара заурчала. — Шахт не скажет, Шахт тоже, как и вы, хочет жить. И, может быть, даже больше. Я только имел бы спросить: как вы понимаете мое положение? Я что, уже вместе с вами и меня, как вас, нужно уничтожить?.. Вы это мне скажите, и я тогда тоже кое–что имею для вас интересное.

Сергей Владимирович не сразу ответил Шахту, но, поразмыслив, заговорил:

— Пожалуй, и вы им не нужны. И вас они завязали с нами, а скорее всего, они о вас даже и не думают. Вами займутся потом, когда покончат с нами. Я так понимаю их планы и психологию. Вы, конечно, человек для них свой, но вы знаете их лучше нас: они, когда речь идет о деньгах, да еще и о больших, мать родную не пощадят.

— Да, я их знаю. И еще я знаю, кто нагрел руки на сапфировых гешефтах. Они сидят в Кремле и в министерствах, и пять–шесть человек в питерских конторах. Они знают меня, я знаю их. Еще вчера я не был для них опасен, но сегодня, когда взлетел на воздух Сапфиров домик и они не знают, все ли бумаги сгорели, они думают обо мне, и каждый бы хотел, чтобы Шахта не было. Вчера им Шахт помогал, сегодня он им не нужен. Я знаю это лучше вас, я вообще многое знаю лучше вас и даже мог бы вам посоветовать взять меня в свою шайку. Да, да, мы тоже шайка и начинаем игру по законам современных мафий. Они все игроки, мы тоже игроки. Пушкин был молодой, но он говорил мудрости, как старик. Так он сказал: вся жизнь — игра. Вы хотите выигрывать — возьмите с собой Шахта. Для игры нужны деньги. У вас их нет, у меня они есть. Я дам вам чеки, дам деньги и покажу, где брать новые деньги. Вы только скажите: чего вы хотите? Чтобы сделать ход в игре, я должен знать: чего вы хотите?

— Не стану с вами лукавить и водить вас за нос: я должен вывезти моих друзей в безопасное место, а затем позаботиться, чтобы возвратить народу миллиарды Сапфира.

— Ну! И как вы сделаете это без меня?.. Я и свои отдам вам деньги. Вы только оставьте мне самую малость: мои дворцы в европейских столицах, рыбный завод на острове Кергелен да два–три миллиона денег в долларах. А вы получите все остальное. Все… и кое–что такое, что вас сильно удивит и порадует. Шахт не волшебник, но он сумеет сделать вам большой презент. Только не надо махать мне по голове трубой и закапывать в этом темном и страшном лесу.

— В каких странах держит свои деньги Сапфир?

— В Австралии — там, далеко у южного полюса, где пингвины и такой уже холод. Бр-р!..

— Не может он все деньги хранить в Австралии.

— Да, не может. Вы не олигарх, а кое–что понимаете в наших делах. Деньги — вода, они текут по пальцам и попадают в чужой карман. Если ты зазевался, деньги уплывут, как облака. В каждой стране есть президент и есть дума, а у них за спиной стоят умные люди, — вот как я, Шахт. Я тоже умный. За толстой кремлевской стеной есть мой человек, а то и два, или даже пять. В министерствах тоже знают Шахта. Вы думаете, там правит министр — ошибаетесь! Там правит человек, которого не видно, а тем человеком, которого не видно, правит Сапфир, а Сапфиром — я, Шахт.

И он захохотал. Да так, что все внутренности его готовы были вылететь изо рта и упасть на пол. Он как–то утробно всхлипывал и икал, заливался снова и снова…

— Да, Шахт… Это вам кажется, что Сапфир, а он вот где, у меня в кармане. Вы показали документы, а у меня они давно, эти документы. Копии со всех важных бумаг. Когда я сую под нос Сапфира хотя бы одну бумагу, он стонет и плачет, и говорит: «Шахт! Отдай мне эту бумагу и возьми что хочешь. Тебе нужен миллион — возьми миллион, тебе нужно три миллиона — возьми три, только отдай бумагу». И пишет мне чеки, а я ему отдаю бумагу. Я достаю ее из одного кармана, а в другом кармане лежит копия. В другой раз я повторяю этот цирк, и Сапфир снова стонет и плачет. И пишет мне чек. На этот раз он рисует уже не три миллиона, а шесть или семь. И потом хватается за сердце. И ложится в больницу. Он и сейчас в больнице. Так кто из нас умный — он или я?.. Так мы играем. Еврей — это игрок. И что же тут такого? Русские люди тоже игроки. Сказал же ваш Пушкин: «Вся жизнь — игра». И он тоже играл. И Достоевский, который не любил евреев, — он тоже играл. Только они проигрывали, а Шахт выигрывает. Так кто же умнее — Достоевский или Шахт?..

— В каких еще странах Сапфир держит деньги?

— Сапфир не держит деньги. Он держит, но немного. Сапфир скупает землю. В Германии купил землю, в Австрии купил, в Италии он купил целый остров, но много земли он купил в Австралии. И там купил гостиницу и два завода, и несколько домов. Хороших домов, в них много мебели и есть картины. И всем, что там есть, руководит мой человек. Сапфир ничего не знает. Он лежит в больнице, боится русских врачей и пьет капли. Шахт знает все. И если вы хотите переводить его капиталы с него на вас, поедемте в Австралию. Шахт вам поможет. Но это, конечно, в том случае, если вы мне не дадите трубой. Тогда Шахт будет с вами.

— Как мы полетим в Австралию, если таможня разрешает взять с собой только тысячу долларов. А на что мы там будем жить? А как улетим оттуда?

— Дайте мне свет, и я напишу вам чек. Вы хотите полететь один — я дам вам чек. Александра тоже хочет лететь?..

— Да, я тоже хочу в Австралию! Я никогда не была в Австралии. Там пингвины, там Антарктида — я хочу в Австралию!

— Хорошо, я дам тебе чек.

Шахт повернулся к Нине Ивановне:

— Вы тоже хотите полететь в Австралию?

— А почему бы и нет! — воскликнула Нина Ивановна. И повернулась к сидящему с ней на лавке Николаю Васильевичу:

— А вы?..

— И я полечу. Только, конечно, если будут деньги.

— Дайте мне свет, и вы получите деньги.

Хозяин зажег свечу, и Шахт, широким жестом вынув из кармана чековую книжку, стал писать.

— Вы только говорите, как ваша фамилия, какой номер паспорта.

Первым свои данные сказал Качалин. И Шахт выписал ему чек. Сергей поднес его к свече и прочел цифру: сто тысяч долларов.

— Ого! А вы, Шахт, щедрый. С вами можно иметь дело. Только объясните мне, что значит «Канберра сити банк»?

— Вы учились в школе или нет? Есть Австралия, а там на юге такой большой и красивый город Канберра. В этом городе есть «Канберра сити банк», и в нем вы получите деньги. И есть отель «Муррей палац» — в нем можно жить. А еще поселитесь там, где тоже будет хорошо. И вы будете ездить и летать туда, где вам будет хорошо. А если вы сильно будете желать, полетите со мной на остров Тасмания. Там я, как скворец или как ласточка, свил себе гнездо. Маленькое, в горах, на берегу горной реки, — гнездо. И вы посмотрите, какое это гнездо. А если уж очень захотите, полетим на вертолете или поплывем на катере на остров Кергелен. Он очень маленький, и там сильно дует, потому что рядом Антарктида и она дышит холодом. И там у меня тоже есть гнездо. Там много рыбы, и Шахт ее ловит и делает консервы. Конечно, я не сам ловлю рыбу, но я дал рыбакам деньги, они записали завод на меня и делают консервы.

— Но зачем вам так много домов и гнезд? — воскликнула Саша.

— Хо! Она еще спрашивает! А зачем твоей матушке отель в Дамаске? Ей мало большого дома в центре Тель — Авива, так она еще купила отель в Дамаске.

— Она не покупала, а купил Сапфир.

— Да, купил Сапфир, но она хозяйка. И всякая прибыль идет на ее счет. Прибыль от рыбы тоже идет на мой счет. И если ты сейчас имеешь чек на сто тысяч, то это тоже от рыбы. А если купил дома, то это потому, что завтра рыбаки могут сделать революцию или реформы вроде наших, и прибыль от рыбы пойдет уже не мне, а кому–нибудь другому. Всегда найдется человек, у которого большой карман и его надо наполнить. И всегда найдется Достоевский, который покажет на меня пальцем и скажет: вот в нем все дело!..

Шахт говорил и говорил. Выписав чеки и видя, с какой охотой принял деньги Качалин, а вслед за ним и его товарищи, он понял, что жизни его больше не грозит опасность, — он осмелел, обрадовался и на него напал стих откровенности. Евреи любят жаловаться на свою судьбу; тысячелетия назад они усвоили привычку стонать и плакать, но евреи, когда на них найдет стих, непрочь и распустить хвост, козырнуть своим умением обделать делишки, соорудить ни на чем выгодный гешефт, показать свою широту и щедрость. Однако и жесты у них только кажутся жестами, на самом же деле, если вникнуть в существо любого их действа, то вы убедитесь: они и пальцем не шевельнут без выгоды. Сейчас же в кажущейся пустопорожней болтовне Шахт на самом деле выстраивал целую систему своих будущих действий. Увидев столб дыма и огня на месте Сапфирова дворца и с ужасом представив свое место под грудами кирпича и железа, он в одно мгновение из друга и соратника Сапфира превратился в его заклятого врага и сейчас искренне желал помогать Сергею перекачать Cапфировы миллиарды в другие карманы, втайне, конечно, лелея надежду и на свои немалые выгоды в этой операции.

Качалин, как бы подслушав его тайные мысли, вдруг воскликнул:

— Шахт! Знаешь ли ты, что русский человек умеет держать свое слово?

— Да, я это знаю. Если ты с русским имеешь дело, ты можешь верить ему на слово.

— Вот тебе моя рука! — поднялся из–за стола Сергей. — Твоих денег и твоего имущества мы не тронем. И когда мы в России вернем власть русским, будем защищать тебя. Ты мне веришь?

— Да, верю. Но что я должен делать?

— Мы будем возвращать Сапфировы миллиарды тем, у кого он украл их, а ты нам поможешь в этом справедливом деле.

— Готов. И прошу мне верить: не обману вас. А если обману, возьмите мою жену, трех детей и старую мать… Да, возьмите. Но вы их не тронете, потому что Шахт будет честно держать свое слово.

— Вашу руку! — воскликнул Качалин.

Они крепко пожали друг другу руки.

Потом пили чай, теперь уже при свете свечи. Со второго этажа спустились еще два рослых парня, представились:

— Василий.

— Андрей.

Качалин тепло поздоровался с ними. И посадил с собой рядом.

Избушка в лесу была боевым постом качалинской армии, состоявшей из отца и трех его сыновей. Евгений, старший сын, командовал целой ротой «черных ястребов» и очень толково исполнял роль командира. Отец их был лесником. У себя дома они создали малое предприятие, исправно платили налоги, постепенно склонили на свою сторону начальство и милицию всей округи. Им помогали, их защищали, прикрывали и, когда было надо, участвовали в проведении боевых операций. Это была одна из форм русского сопротивления, которая налаживалась здесь в рамках закона и с участием людей, призванных блюсти порядок и правила общежития. Это была невидимая постороннему глазу партизанская война, разгоравшаяся на просторах России и заставлявшая трепетать воров и грабителей, рыцарей теневой экономики, особенно же дельцов, наладивших подпольное производство водки, табака и наркотиков.

Качалин предложил Евгению выйти с ним на улицу и здесь давал инструкции. Перечислил объекты, которые следует «поузить» в первую очередь. Затем предложил расширить строительство подземного помещения и тоннеля под гаражом. Здесь у них, как и в Сосновке, создавался подземный объект с хитрым и почти невозможным для разоблачения механизмом управления, связи и сигнализации. В стороне от дома устраивалось хранилище для изъятых у воров денег, золота и драгоценностей.

— У вас сейчас есть золото? — спросил Сергей.

— Да, есть. И уже немало.

— Мужские кольца, перстни, женские украшения есть?

— Да, и очень ценные.

— Ты сейчас сходи на склад и принеси для каждого мужика, отлетающего в Австралию, по два массивных кольца, по два перстня с крупными бриллиантами, а для женщин — колье, браслеты, серьги и всякое другое. Это на случай, если в Австралии будут у нас осложнения с деньгами.

— Хорошо. Я сейчас принесу.

И Качалин пошел в дом, а Евгений скрылся за углом. Потом он, как и обещал, вернулся с драгоценностями и незаметно для других положил их ему в карман.

Качалин сказал:

— Отвезешь нас в Москву.

Евгений ничего не ответил. Он беспрекословно подчинялся начальнику.

Выехали через час, задолго до рассвета. Вскоре выкатились на хорошую грунтовую дорогу, а там и на Московское шоссе, по которому пошли со скоростью сто десять километров. В десятом часу утра они были уже в столице, мчались по Ленинградскому проспекту и затем свернули на проспект Мира, где невдалеке от гостиницы «Космос» Качалиным была недавно куплена трехкомнатная квартира.

Женщинам Сергей показал спальню с двумя кроватями, удобным диваном, двумя креслами и великолепным видом на кишащую ларьками площадь перед метро «ВДНХ» и открывавшееся вдали пространство, где в тени высоких деревьев утопали дворцы некогда такой оживленной и праздничной Сельскохозяйственной выставки.

— Советую вам хорошо отдохнуть перед дальней дорогой. Полетим не куда–нибудь, а в Австралию, на юго–запад континента.

— Я никогда не была в Австралии, и в Антарктиду мне бы хотелось слетать! — воскликнула жадная до новых и сильных впечатлений Александра. Ей не хотелось расставаться с мотоциклом и ребятами, которые так легко и просто приняли ее за командира, но она верила, что скоро к ним вернется и вновь будет носиться по грунтовым дорогам псковщины, новгородчины и всей прибалтийской земли.

Сергей сел на диван и пригласил женщин присесть с ним рядом. Вынул из кармана целую горсть драгоценностей и стал примерять им на руки кольца, перстни, браслеты.

— Ай, какая прелесть! Это мне? Навсегда? — вскрикивала Саша. — Мама не покупает дорогих вещей — боится, что жулики прибьют меня в лифте или у подъезда дома.

Качалин подобрал ей золотое кольцо и два перстня с бриллиантами, дорогие серьги, а на шее прикрепил колье, стоившее многие десятки тысяч долларов. Так же щедро одарил Нину Ивановну.

— Это вам на случай, если не будет денег. Сейчас вроде бы не разрешают много везти с собой. А по чекам еще не известно, получим или нет.

Саша возразила:

— Я никогда и никому не продам эти прелестные вещицы. Пешком дойду до России, а не расстанусь с ними.

— По морям и океанам не дойдешь.

— Я маме позвоню. Она пришлет деньги — и мне, и Нине Ивановне. А если надо, и вам с Николаем Васильевичем. У мамы есть деньги. Я надеюсь, звонить–то из Австралии можно?

— Звонить отовсюду можно. Связь сейчас через спутники. Хоть и в Антарктиду поезжай.

В дверях появился Шахт.

— Билеты будут вечером. Вылетаем завтра в четырнадцать часов. В Австралию разрешают взять с собой три тысячи долларов.

Вынул из сумки доллары, стал считать.

— Вот вам… каждому по три тысячи. Когда по моим чекам возьмете в банке деньги, этот долг вернете мне.

— Но я бы хотела приодеться и взять с собой теплые вещи, — сказала Нина Ивановна. — Насколько я знакома с географией, юг Австралии недалеко от Антарктиды, там холодно.

— Нет, к счастью это не так. Климат там сродни нашему южнороссийскому. Но вот остров Кергелен, где у меня рыбный завод и куда я обязательно поеду, — самое гиблое место на земле. Двести пятьдесят дней в году дуют холодные сырые ветры, лютуют штормы, а облака ходят так низко, что могут сбить шапку. На острове живут смелые суровые люди. И если вы пожелаете, полетим туда вместе. Так что теплая одежда не помешает.

— И я хочу на остров Кергелен! — захлопала в ладоши Саша. — Я буду везде потом говорить: была на острове Кергелен, а это самое гиблое место на земле. Но позвольте, а на уроке географии нам говорили: самые крутые ветры бывают у нас под Новороссийском. Там будто бы дует норд–ост, и это называют полюсом ветра.

— Полюс ветра может быть и у нас, но самое ветреное, суровое и промозглое место — там, на Кергелене. Мне так говорили рыбаки.

— Если бы вы нас отпустили с Сашей, я бы и ее приодела.

— И я бы непрочь кое–что захватить с собой, — сказал Николай Васильевич. — Нельзя ли нам подскочить домой? Мы с Ниной Ивановной живем рядом, в одном подъезде.

— Хорошо, — согласился Качалин. — Евгений вас отвезет.

И через несколько минут они уже мчались по Садовому кольцу на Кропоткинскую.

Сборы вещей были недолги, и скоро они вернулись. Саша, любившая как все девушки, красиво одеться, была неузнаваема: Нина Ивановна снабдила ее самыми модными и дорогими платьями, куртками, плащами. Комплекция у них была одинаковой, нарядов Нина Ивановна из Америки привезла много — они выглядели так изящно и изысканно, что вполне бы могли сойти за самых ярких звезд киноэкрана. Николай Васильевич так же основательно принарядился и вдобавок ко всему взял с собой увесистый кожаный чемодан.

Назавтра в четырнадцать часов по московскому времени они взлетели, и самолет взял курс на далекий и таинственный континент Австралию.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Самолет нашего российского Аэрофлота, еще не полностью разрушенного улыбчивым маршалом–мутантом Шапошниковым, в десятом часу утра по местному австралийскому времени приземлился на полосе Мельбурнского аэропорта. Отсюда российские гости в тот же день и уже на небольшом самолете австралийской национальной авиакампании прошли очередное плечо своего маршрута и ступили на прибрежную землю крайнего юго–запада континента в пригороде портового города Перта. И сразу же для наших путников открылись необычные, можно даже сказать, необыкновенные впечатления. Самолет еще катился по бетонному полю, а Саша и Нина Ивановна, сидевшие у окна, были поражены безлюдьем и отсутствием всякого рода машин и механизмов, снующих обыкновенно в других портах и около аэровокзалов, и у входных дверей и ворот многочисленных построек на аэродроме. Собственно, здесь и не было построек, и на поле одиноко стояли с десяток будто бы забытых кем–то самолетов, два из которых были совсем маленькие и, казалось, предназначались для небесных прогулок или спортивных занятий. Аэровокзал похож на многие другие аэровокзалы — приземистый, стеклянный и просторный, но людей в нем и возле него было мало. И зачем он здесь такой просторный и большой, было непонятно. Никто не встречал гостей из России, и трап к самолету долго не подавали, что так же свидетельствовало о каком–то странном полусонном состоянии, словно самолет прилетел не в большой портовый город, а приземлился на поле заштатного аэродрома в каком–нибудь районном центре.

Не знали наши путешественники, что именно в день их прилета работники аэропорта устроили забастовку и самолетов принимали мало.

Так же вяло и без каких–либо задержек и конфликтов проходили аэродромную таможню, вышли затем на площадь и без всяких проволочек сели в такси и поехали. И дорога вела их по месту ровному, пустынному. Деревья обочь дороги жались друг к другу стайками и были странными; голые стволы тонкие и необыкновенно высокие, негустыми шапками упирались в самое небо.

— Это эвкалипты, — сказал Шахт. — Австралийские эвкалипты.

— Но почему на них так мало листвы? — спросила Саша.

— Тут ветры сильные дуют, как у нас в Новороссийске. Там норд–ост, а тут океанский теплячок называется. Если брызги с океана несет или дождь нагонит, то теплый, точно душем поливает. А вообще–то нрав у здешней погоды под стать петербургскому, только на пять–восемь градусов теплее. И сезона дождей у нас не бывает, случается, зарядит надолго, но чтобы так, как здесь, — если уж зарядил, то льет месяцами… Потому, наверное, и крона деревьев точно борода татарина, редкая и лишь на самой макушке. Ветер–то и не валит деревья. Стоят они по тысяче лет, может, и больше.

Шахт философствовал, но в точности ничего не знал, и растительный мир этого прибрежного уголка крайнего юга Австралии тоже не знал. На реплику Саши «Кусты тут странные» заметил: «Тут все для нас непонятно. И кусты у них не по–людски растут — стелются над самой землей и вместо листьев будылье какое–то, точно змеи в разные стороны ползут».

По боковым стеклам кабины и по ветровому резвыми ящерицами ползли струйки влаги, на улице шел дождь. Машина петляла между невысокими холмами, поросшими то сплошным покрывалом стелющегося кустарника, то стайками или рядами эвкалиптов, а когда взлетали на вершину холма, взору открывался океан. Иногда дорога подводила их близко к берегу, и тогда впечатлительная, восторженная Саша устремляла изумленный взор в безбрежную даль Индийского океана, с тайным трепетом оглядывала пенистые гребни волн, но машина снова ныряла во впадину между холмами, и Саша переводила дух, ждала новой встречи с океаном.

— В какой стороне Антарктида? — обращалась она к шоферу на хорошем английском языке, который она усвоила за время жизни с отчимом в Израиле и с матерью в Дамаске.

Шофер показал рукой по направлению движения машины.

— Но почему же тут так тепло? Ведь Антарктида близко!

Шофер улыбнулся, покачал черной кудрявой головой:

— Антарктида далеко, очень далеко.

Саша, оглядывая его в зеркало, хотела спросить: «А вы негр или кто?» — но не спросила, а лишь подумала: «Они тут все не поймешь какие». Такими были люди, которых она видела в аэропорту, — не поймешь какие. И это впечатление как нельзя лучше характеризовало жителей Австралии: большинство тут не знало своей национальности, а может быть, и совсем ее не имело. Незначительная часть крови им досталась от коренного племени австралийцев, — со времени высадки здесь первых колонистов в начале семнадцатого столетия, но аборигенов осталось мало, их, доверчивых и полудиких, извели водкой и завезенными со всех континентов болезнями; люди тут за четыре столетия так перемешались, что теперь уж мало кто знал даже признаки своей национальности. Тут жили мутанты, метисы, но каждый из них гордился принадлежностью к далекому и обособленному от всех других частей света континенту.

А стайки и ряды эвкалиптов все бежали и бежали навстречу путникам. Местами они стояли редкими и небольшими группами, и чудилось, будто они поссорились и хотели бы подальше отбежать друг от друга.

Не удивлялся ничему один Шахт, этот говорил без умолку.

— Вам кажется, вы прилетели в Стамбул или Вену… Да, конечно, Перт — большой портовый город, но Австралия до сих пор еще большая загадка. Это самый маленький на свете континент и дальше всех удален от центров цивилизации. Города тут игрушечные, а люди как сонные мухи, и приезжему человеку кажется, что никто тут не знает, что надо делать и как надо жить. Вы видите домики — вон домик под железной крышей, вон под красной черепицей, а зачем он тут, кто его построил на отшибе и не посадил хотя бы маленького деревца, и не сделал забор? Вам никто и ничего не скажет. Здесь вы увидите много такого, что вам никто не объяснит, и на вопросы зачем и почему только пожмут плечами. Австралия! — одно слово. Людей тут на всем огромном пространстве меньше, чем в Токио, и чуть больше, чем в Москве. Национальностей нет, вам никто не скажет: ты антисемит, а ты русофоб. Вот это главное. Ты можешь ехать в трамвае и не бояться, что тебе дадут по очкам. Это как раз то, ради чего мой шеф Сапфир и я сюда приехали. А если спросите: почему Перт? Почему залезли туда, где ветер, где часто бывает шторм и всю зиму льют дожди? Зачем вам это?.. А это, чтобы подальше от глаз. Подальше от всего, что зовется Россией. Сегодня там хорошо, там есть Гайдар, Шахрай и Черномырдин, — наши люди! Но завтра придет ЦК и тебя позовут на Лубянку. Про Лубянку расскажу вам анекдот. Идут по этой площади два еврея, старый и молодой. Так этот молодой спрашивает у того, что старый: где тут госстрах? Старый повертел головой, посмотрел вокруг и сказал: госстрах — не знаю, а госужас — вот… И показал на желтое здание КГБ. Вот мы и решили: если уж ехать, то подальше от этого желтого здания. В Ленинграде тоже есть такой дом, но цвета серого, как вон та туча, что валится на нас с океана. Ну так вот, мы решили от него подальше. Двинули туда, куда даже и наша очередная волна эмигрантов не докатится. Среди наших тоже много сволочей. Сегодня он ничего, смеется и говорит: привет, привет, а завтра он обозлится и катанет «телегу» туда — в госужас. Расскажет им, где ты взял деньги и купил в Тель — Авиве дом. И посоветует взять тебя за штаны и как следует потрясти. И тебя возьмут за штаны. Кто–кто, а я своих людей знаю. Потому и решил: если уж ехать, то туда, где дует ветер и как из бочки льют дожди.

Однако город по мере того, как в него втягивалась машина, все больше походил на город, и фасады домов, и широкие окна, и двери в стороне от витрин магазинов — всё, как и в городах европейских или на окраинах Стамбула, Бухареста, Александрии. Тут не было какого–то одного строгого стиля, указания на одну известную национальность — была смесь орнаментов, пестрота и вольность лепки и архитектурных украшений. Надписи на языках английском, французском, испанском. Одно было общим для окраинной улицы: двух–трехэтажность построек, малолюдность и благодушие собак, которых, впрочем, было тут немного.

— Завернем в банк, а уж потом повезу вас в отель, — сказал Шахт, показывая всем видом своим и настроением, что человек он тут свой и что путешествие обещает им много приятных сюрпризов и радостных открытий.

В банке Шахт в сопровождении Качалина прошел за стеклянную полустенку, быстро отыскал директора и, представляя ему Качалина, сказал:

— Наш, питерский. И эти все — наши.

Говорили на русском. И выговор директора был чистым, русским, если не считать густой картавости и проглатывания некоторых согласных и даже целых слов.

— Сколько вы скажете, сколько скажете, — разводил руками директор банка, который при знакомстве низко поклонился Качалину и всем остальным, но имени своего не назвал.

Шахт повернулся к Сергею:

— Все деньги брать не советую, возьмите столько, сколько вам потребуется.

— Да, да, мы возьмем по десять тысяч. Нам, надеюсь, хватит.

По чекам, выписанным Шахтом, взяли по десять тысяч долларов и на той же машине, — шофер их ждал, — поехали в центр города, в гостиницу. Остановились у небольшого трехэтажного дома, над входом в который подковой нависала надпись по–английски — ее перевела отлично владевшая английским языком Нина Ивановна:

— «Небесная принцесса».

Саша сказала:

— А я думала: «Царевна неба».

— Можно и так перевести, — согласилась Нина Ивановна. Она ни в чем не возражала Александре, старалась установить с ней дружеские отношения.

На дворе дождь перестал, но лютовал сильный ветер, он дул со стороны океана, который был совсем недалеко, и гул от его волн доносился сюда, заглушая все городские шумы. Облака, клубясь и разрываясь на части, валились на крыши домов, накрывали верхние этажи высотных башен, подступавших солдатским строем к берегу океана, — сырое дыхание волн обдавало город, и женщины, выйдя из машин, быстренько перебежали площадку, отделявшую их от входа в отель.

Гостиница была небольшая, но по обилию в вестибюле зеркал, ковров, позолоты, по дворцовой резной мебели можно было заключить, что гостиница предназначалась для избранных.

Качалин предложил Николаю Васильевичу снять трехкомнатный номер на двоих, тот согласился, и женщины, заслышав их уговор, тоже решили снять на двоих хороший номер.

В номерах было тепло, уютно, и гости из России принимали душ, приводили в порядок одежду и затем уж в полдень спустились на первый этаж. Тут их в вестибюле у входа в ресторан встретил Шахт.

— Друзья! Не удивляйтесь, если я вам скажу новость: здесь живет сестра Сапфира. Она нездорова, сидит в коляске; приглашает нас в гости.

Саша всплеснула руками:

— Как здорово!

Она любила ходить в гости, и если здесь, на краю света, живет сестра отчима… Это же интересно!..

Невдалеке от порта на склоне едва выдающегося над уровнем океана холма, в окружении невысоких шапкообразных деревьев, без всякого плана и порядка было разбросано десятка два двух–трехэтажных домов, которые при приближении к ним казались настоящими дворцами.

— Квартал новых русских. Его так здесь зовут.

Шахт приостанавливал машину, ехал медленно.

В затененные стекла «Форда», точно метелкой, ударяли заряды не то дождя, не то мельчайших капель, вздымаемых волнами океана, и при неслышной работе двигателя отчетливо различался гул стихии, и, казалось, небо и земля содрогались от ударов волн, а деревья, скручивая в тугой жгут кроны, наклонялись к машине, словно просились взять их и укрыть от непогоды.

— И часто тут… такое? — спросил Николай Васильевич.

— А что вы хотите! — вскинулся Шахт. — Завтра проснетесь, а возле окна — айсберг. При ярком солнце, сочинской погоде — ледяная гора! Как вам это нравится? Проклятый край! Чего меня занесло сюда — не знаю. Спросите у Сапфира. Это он всех затащил. Видите — дома? Вон — Шалопальянц, а этот… — Кац, родственник какого–то нашего министра, а там вон — дядюшка Сапфира Соломон Давидович… Новые русские! А за городом, на берегу океана, закупив пляжный участок в два километра длиной, поселилась шайка редакторов московских газет и дикторов телевидения. Им платят олигархи, ой–ой сколько платят! Если бы вы знали!

«А вот мы и попытаемся узнать», — подумал Качалин.

— Какие же они русские? — воскликнула Саша.

— А кто?.. Калмыки, узбеки, аварцы? Да таких тут просто не знают. Если ты из России, значит, русский. Между прочим, это очень хорошо. И я русский. Фамилия, конечно, Шахт, но жил в России, значит, русский. Что хорошо, то хорошо. Зачем мне объяснять, кто я и откуда? Из России — значит, русский.

Ехал он совсем медленно, давая возможность разглядеть дома новых русских. Подъезды, калитки, ворота, особенно же крылечки и входные двери: все эти архитектурные ансамбли и их детали отличались большим разнообразием, богатством убранства и отделки, затейливостью орнаментов и рисунков, яркостью и свежестью красок. Сразу видно: денег тут не жалели, жажду самолюбия и тщеславия утоляли широко, с размахом. Настоящие русские люди, сидевшие в машине, — а они, кроме Шахта, были действительно настоящими русскими, — и за то благодарили расселившихся тут новых русских, что они хотя бы внешним видом домов сумели отразить часть достоинств русского характера: его извечную тягу ко всему прекрасному, врожденное чувство гармонии форм и цвета. Важную роль тут, конечно, сыграли бешеные деньги, и кто знает, какие это деньги, откуда они взялись, и что это за люди такие — новые русские. Одно всем было непонятно, почему это вдруг русским стало плохо на Родине, и они, точно стая неведомых птиц, опустились вдруг в Перте, но это уж слишком тонкие материи и вдаваться в них мало кому была охота.

При въезде в усадьбу, у края ворот, бросалась в глаза позолоченная пластинка и на ней фамилия владельца: Бутенко Николай Амвросьевич. И на стене у входной двери в дом такая же надпись. Гостей встречала женщина–мулатка — полная, черноглазая, в коричневом платье с белоснежным воротником.

— Это Габриэл, главная служанка, — представил ее Шахт. На слове «главная» он сделал ударение.

В доме их встречала другая служанка — более пожилая и еще более полная. Тоже в коричневом платье и с широким белым воротничком.

— Омила, — представил ее Шахт. И не сказал, что это младшая служанка или какая–нибудь другая.

Саша заметила, что служанки тут пожилые, толстые, с лицами шоколадного цвета и носами, похожими на картошку. Она любила людей молодых, красивых и веселых. Все, кому за тридцать или около того, казались ей стариками. Исключение делала для Качалина — он–то ей казался моложе самых молодых парней.

Прошли зал, сиявший позолотой и зеркалами, вошли в комнату, чуть поменьше зала, здесь не было привычных окон, а свет лился откуда–то сверху, и на полу лежал голубой ковер, а в глубине, под большой картиной, красовался беломраморный камин, и в нем горел огонь.

Саша не сразу разглядела возле камина коляску и сидевшую в ней женщину — еще не старую, черную, по виду еврейку.

— Знакомьтесь, Соня, — сказал Шахт. И голос его прозвучал странно, и сам он возле этой хорошо прибранной, элегантно одетой женщины казался чужим и лишним. — Она живет в этом маленьком дворце и в этом городе на берегу далекого океана, куда вот–вот приплывет оторвавшийся от ледового южного материка айсберг.

— Простите, пожалуйста, — обратилась к гостям женщина, — я не ждала, не знала — наш Гиви всегда так, как снег на голову.

Говорила она мягким приятным голосом и не картавила. Саша вспомнила замечание своей матери, что евреи все картавят; это их обязательная мета, божий знак, которым Творец метит их от рождения. И никакой логопед не в силах исправить их речь; другим помогает, но еврею никогда. И сашин отчим Сапфир, сильно картавивший, будто признавался, что евреи отдали бы все богатства мира, лишь бы убежать от этого изъяна, который они считают своим величайшим пороком и несчастьем.

Но вот Соня этим недостатком не страдала, но и она была несчастна, потому что в свои сорок лет недуг приковал ее к коляске.

— Представьте себе, — звенел ее голос, — приехала сюда в полном порядке, любила бродить по магазинам, обегала весь город, и вдруг стала приседать. На одну ногу присяду, на другую… Знаете, это даже смешно, я будто бы примеряла какие–то па, пыталась танцевать. Ни с того ни с сего, да?.. Возьму и присяду. Потом ноги уже делали и не па, а стали подламываться. С чего бы это?.. Никто не знает! Вызывала домой врачей, много платила, но они дают мази и уходят. Мази ужасно пахнут, мой Николай перешел жить на другую половину. Меня еще постигло и одиночество.

— Но Соня!.. — взмолился Шахт. И развел руками.

— Что Соня, что Соня! Тебе хорошо, ты на ногах и едешь, куда хочешь. Завез меня в эту дыру, посадил в золотую клетку и еще говоришь!..

Голос женщины дрожал, она поднесла платочек ко рту, и тело ее содрогалось от беззвучных рыданий.

— Соня, Соня!.. Мой Коля тоже говорит: Соня! И делает такое лицо, будто у него болят зубы. И уходит туда, на другую половину. Сделал там хитрые замки и никого не впускает. Только по вечерам к нему приходят женщины… Я этого хотела, когда ты по поручению братца потащил нас сюда — как говорят русские, к Макару, где пасут телят?.. А я ночью вижу сон, будто я в Ленинграде и быстро–быстро бегу по городу, как я бегала, когда была студенткой. Я была молодая, красивая… Зачем ты нас сюда приволок — не знаю. Может быть, вы мне скажете? — повернулась она к Саше и Нине Ивановне. — А я не знаю. И никогда не буду знать, зачем уехала из города, где родилась и жила на Невском проспекте совсем недалеко от Дома Книги, где теперь красивый сквер и памятник Гоголю. А я даже его не видела…

И женщина снова горько и беззвучно заплакала.

Потом оправилась, крикнула служанке:

— Кофе принесите! И жидкий шоколад, и конфеты, и пирожные от нашего кондитера.

Подняла свои черные прекрасные глаза на Нину Ивановну:

— Что тут хорошо, так это пирожное. Кондитер знает, что я люблю, и делает их для меня. Вот я вас сейчас угощу.

Потом они пили кофе — особый, бразильский, самого высшего качества. Женщина успокоилась, полуоткрытые плечи ее не содрогались от рыданий, но она продолжала говорить. Говорила она одна и, видимо, не предполагала, что другие тоже хотят что–то сказать. Шахт несколько раз пытался ее остановить:

— Соня!..

— Что Соня? Что Соня?.. В кои–то веки пришли люди, да еще из родного Ленинграда, а он — «Соня»…

Неожиданно раскрылась дверь, и в зале, или салоне жены, появился ее муж: Николай Амвросьевич Бутенко. Он был еще совсем молод, атлетически сбит, на лице его гуляла улыбка.

— Коля, садись сюда. Ну, пожалуйста, сюда, — показала ему на стул супруга, но он на нее даже не взглянул и сел возле Нины Ивановны. Представился, сказал, что имена всех гостей знает…

— Мне о вас рассказал Гиви…

И еще сказал, что очень рад видеть «живых людей с большой земли».

— Эту продувную дыру я иначе не называю, как аэродинамической трубой. Только вот за каким чертом я сюда потащился — до сих пор понять не могу!

Он тоже говорил охотно, и было похоже, что никому другому уступать трибуну не собирался. Лицо его слегка покраснело — то ли от приятного возбуждения, то ли от спиртного возлияния, — он радовался так, будто со всеми был давно знаком и с нетерпением ожидал их. Это состояние легкой обрадованности знакомо каждому человеку, живущему вдалеке от родных мест, особенно тем, кто уехал на чужбину навсегда и уж не чает оттуда вернуться. Эмигрант — человек ушибленный судьбой, и как бы ни складывалась его жизнь, пусть даже она устраивается счастливо, все равно, он чувствует свою уязвленность, и каждого посланца с Родины воспринимает как подарок.

Сразу же как–то так образовалось, что гости из России расселись парами по интересам и по взаимной симпатии. Саша прилепилась на углу стола, но рядом с Качалиным; ей было приятно, и она даже млела от удовольствия, принимая мелкие знаки ухаживания и внимания от Сергея. Рядом с Ниной Ивановной сидел Николай Васильевич — молчаливый и будто бы чем–то недовольный, может быть, тем обстоятельством, что с другой стороны рядом с Ниной Ивановной сидел хозяин и проявлял к ней такую дозу симпатии, которую все заметили и которая погасила радостное возбуждение его супруги и ввергла ее в состояние печали, почти отчаяния. Впрочем, даже и это состояние лишь немного умерило ее разговорчивость, и она продолжала все комментировать, обо всем рассказывать, что, как и прежде, раздражало Шахта, и он, наклоняясь к ней, замечал:

— Соня!.. Так это уже ясно, ты лучше дай нашим землякам рассказать, что там у нас в Ленинграде.

Петербургом они свой город не называли, он для них вечно останется Ленинградом.

Нина Ивановна тоже была в ударе; Саша видела, как она часто улыбается, — почти беспрерывно! — и как блестят глаза молодой женщины. Плен, в который ее взяли два Николая, ей, несомненно, нравился, особенно же близость этого нового Николая. Он был молод, казался даже моложе своих лет, и весел, и хотя говорил ей одной, но все слышали его густой певучий баритон, и замолкали при его словах, потому что он говорил интересно, судил обо всем резко и с такой откровенностью, которая, казалось бы, могла не понравится Шахту и жене, но их присутствием совершенно не стеснялся.

— Коммуно–патриоты говорят глупости, стараясь убедить, что Россию развалили евреи, что они во всем виноваты — это взгляд людей примитивных, ничего не смыслящих во всем, что там у вас происходит.

— Но ты откуда знаешь, что у нас происходит? — возражал ему Шахт с некоторой обидой за то, что он прямо говорил о евреях. Их кофепитие происходило в тот примечательный момент состояния российского общества, когда в России словно прорвало плотину, удерживающую все разговоры о евреях, — о них вдруг громко на собраниях студенческой молодежи заговорил краснодарский губернатор Николай Кондратенко. У всех была на слуху его фраза: «Сегодня мы предупреждаем эту грязную космополитическую братию: ваше место в Израиле…» На книжные прилавки, словно сокрушив какую–то запруду, хлынул поток литературы, разоблачающей евреев. И многие авторы брали себе в союзники Пушкина, печатали на заглавных листах своих книг и брошюр его стихи о евреях. А их у него оказалось немало. Например, такие:

Проклятый жид, почтенный Соломон…

Да знаешь ли, жидовская душа,

Собака, змей! Что я тебя сейчас же

На воротах повешу.

Большими тиражами печатались книги Генри Форда о евреях, статья Маркса о них же, книги и брошюры с интригующими названиями: «Правда о русских евреях», «Сто законов из Талмуда», «Еврейский вопрос» Достоевского, «Евреи в России» Селянинова, «Еврейская оккупация России» Русича, монументальный труд Ю. М. Иванова «Евреи в русской истории». Особенно сильно поражали сознание самые последние книги современных авторов: председателя теневого правительства академика Виктора Ивановича Корчагина: «Суд над академиком», огневая, убойная книга Бориса Миронова «Что делать русским в России».

Отмена цензуры, вожделенная для каждого еврея свобода печати и слова… Что хочешь, то и говори, полный запрет контроля над деятельностью газет, типографий, издательств — все то, чего с такой яростью добивались евреи и чего они, наконец, добились, — этот злобный и могучий джин, которого выпустили евреи на свободу, схватил их же первых за горло и больно сдавил все связки. Бумеранг, запущенный в Россию мировым еврейством, тотчас же вернулся к ним и больно ударил в самое темя. Евреи зашатались, захрипели, — они б уж и вернулись к цензуре, но поздно! Ураган бесконтрольной свободы ворвался едва ли не в каждую русскую семью, показал русским еврея. И страсти народного гнева, подспудно кипевшие в каждой душе, вдруг нашли свое направление. И хотя евреи еще плотным клубком копошились в Кремле, сидели во всех начальственных креслах гигантского государственного организма, но покоя уж не было. И не было той окрыляющей веры во вседозволенность, в близкую и окончательную власть над миром; на смену пришла растерянность.

— Я получаю газеты! — выкрикнул хозяин. — В отличие от вас, жующих только одну вонючую демократическую жвачку, я читаю газеты «Завтра», «Дуэль», «Советскую Россию». Вы, Гиви, как и вся ваша еврейская братия, слепы и малограмотны. Вот уж чего я не знал и только здесь, на краю света, понял: вы всегда были малограмотны, потому что терпеть не можете гойских книг, гойских газет, гойской музыки. А только там и сосредоточены подлинные знания и подлинная культура. Вон почитайте Вагнера: «Евреи в музыке» или вашего Отто Вейнингера. Да что там! Вы хотя бы своего главного раввина Маркса о себе прочли!.. Ведь это он посоветовал всем народам мира эмансипировать себя от вас, то есть избавиться от еврейства. Ему принадлежат слова: еврей — элемент антисоциальный. А не то Христа, который назвал вас детьми дьявола, призванными в мир, чтобы исполнять похоти отца вашего.

Разговор становился неприятным; даже радикальный Сергей и жадно ловящая каждое слово о евреях Саша не хотели бы такого накала страстей в присутствии хозяйки–еврейки, больной и несчастной женщины, но хозяин был неистощим, и, казалось, он долго не сможет остановить поток своего красноречия, но тут все понимающая, деликатная и тактичная Нина Ивановна, коснувшись руки хозяина, мягко проговорила:

— Да, в России сейчас закипели страсти вокруг евреев, — там теперь и в магазине, и в трамвае услышишь резкие суждения, но нам бы хотелось больше послушать о вашем деле. Говорят, вы купили здесь завод и наладили выпуск авторучек — точно таких же, которые раньше под вашим руководством выпускал ленинградский завод «Союз»?.. Рассказали бы!..

Николай Амвросьевич эффектным жестом извлек из нагрудного карманчика куртки металлическую ручку, в точности похожую на те, которые раньше, во время так называемого застоя, можно было купить в любом магазине любого города Советского Союза.

— Вот вам, дарю! Это первая из ручек, производство которых я наладил здесь, в Перте. Я берег ее, как дражайшую реликвию, но вам — дарю! Пишите ею письма родным и дорогим людям, и каждому, который имеет счастье вам понравиться, — завидую такому и ничего бы так не хотел в своей жизни, как только очутиться на месте такого счастливчика…

— Коля!.. Ты выпил и говоришь такое… — надула губы и сильно покраснела Соня. Вилка в ее руках мелко дрожала, вся она сотрясалась от прилива гнева и ненависти к залетевшим в ее дом так неожиданно землякам. Да, теперь она их ненавидела; она все время боялась, что ее нежно любимый супруг Николай встретит русскую женщину, которая ему понравится, и, кажется, это случилось. Нина Ивановна ему понравилась, он этого и не скрывает. И даже демонстративно и при всех признается ей в любви, — этого Соня не переживет.

До этого момента она была сравнительно спокойна, местных женщин он презирал, называл их мутантами, ублюдками, метисами; он где–то прочел, что евреи тоже метисы, мутанты, а все мутанты, как он говорил, нелюдь, они произошли от преступного смешения крови. И рассказывал, как в оные времена в Египет пришли завоеватели, люди степей, могучие, как медведи, воины. Они там осели надолго, стали жениться на получерных египтянках. От их брака появлялись люди с дьявольской душой, плуты и обманщики, растлители и воры, — будто бы Бог посылал их белым людям в наказание за то, что они нарушили законы природы, бросили своих женщин и отдали свою плоть людям другого рода, другой расы. Завоеватели потом ушли из Египта, а плоды их преступной любви в свою очередь множили других мутантов, и эти, другие, были еще страшнее первых. Они создали свою религию и назвали ее Иуда, а на языке других народов — Юде, Джюд, Жюиф, Жид… Египтяне их ненавидели не столько за то, что они напоминали о власти ненавистных чужеземцев, а за их непригодность к жизни, противоприродную сущность. Их теснили, убивали, и тогда жрец из Мемфиса по имени Моисей, он же Мовша — черный египтянин — вывел жидов из дельты Нила, долго водил их по пустыне, обещая землю обетованную. И вот они хлынули в страну Палестина — южную провинцию Троянской империи…

К тому времени Моисей и все те, кого он водил по пустыне, вымерли, остались их дети, они–то и составили ядро жидовского племени.

Соня спорила с Николаем:

— Чушь ты несешь!.. Мало ли что выдумает какой–то историк, а ты ему веришь.

— Но, может, у тебя есть версия повернее?..

Николай с тех пор, как он волею страшных и почти фантастических обстоятельств очутился на юге Австралии, сильно переменился к жене, выписывал из России все больше и больше русских патриотических газет, а там много писалось о евреях, о том, как они захватили власть в России, — он все больше проникался ненавистью к евреям и не скрывал этой ненависти от своей жены. Прямо в лицо бросал ей оскорбления:

— Ваше, жидовское племя!.. Субчик–то, Субчик — он и не Субчик вовсе, а Филькинштейн. А я‑то, дурак, понять не мог, почему это он с такой яростью принялся разрушать ленинградские заводы. И нынешний губернатор, как мне пишут друзья из Питера, окружил себя евреями и служит им, а премьер- министр Черномырдин — немец будто бы, а помощники первых лиц в государстве — Ястребжемский, Шабдурасулов, — тьфу, гадость!.. Министр иностранных дел Примаков, он же Киршблат, а первый заместитель у него Иванов… Да он такой же Иванов, как я Назарбаев! — кричал Николай и размахивал кулаками перед носом жены, как будто бы она расставляла чужеродных, ненавидящих Россию людей в кремлевских кабинетах.

— О, Господи! Да за что же такая напасть на Россию!..

Интересно, что Николай Амвросьевич Бутенко, директор завода «Союз», живя в России, читал одну газету «Правда» и был спокоен и благодушен, как сама эта газета, которую было справедливее называть «Неправдой». Он иногда мог сказать:

— Надо же! В России на такую большую должность поставили нерусского. Не слишком ли много нерусских начальников у нас в России?

В другой раз скажет:

— А ты знаешь, Соня, почему нашего знакомого поставили директором завода?.. Женат на еврейке! Вот оно в чем дело. Кажется, в нашем любезном отечестве и должность русскому человеку нельзя получить, если он не женится на такой кукушечке, как ты.

На себя он это явление не распространял; был уверен, что его–то назначили директором исключительно по деловому признаку. Ну кто же еще мог стать директором завода авторучек, если ручки эти он конструировал, он же разработал для них все остроумные и надежные узлы и детали. Это ведь он, еще будучи главным конструктором, создал все семейство ручек, завоевавших мировой рынок, потеснивших с него и американский «Паркер», и китайскую «Шину», и немецкий «Старк». Кого же другого можно было назначить директором завода?..

Не знал тогда Николай Амвросьевич Бутенко, что и в райкоме партии, где он был на учете, и в промышленном отделе обкома сидели жучки–невидимки, которые словно через сито просеивали каждого вновь назначаемого руководящего работника, и для них важен был не ум нового кадра, не его заслуги, а лишь одно–единственное условие: ночная кукушка с любезным для их слуха именем Соня, Сара, Броха, а если не имя ее собственное, то имя ее мамеле, папеле, бабушки, дедушки. И то, что механизм этот налаживался с самого первого дня установления советской власти, а в годы Сталина, Кагановича, Берия стал ювелирно отлаженным и совершенным, — этого Николай, сын крестьянского мужика Амвросия, конечно же, не знал. Он только теперь, залетев на берег Индийского океана за пятнадцать тысяч километров от России, стал задумываться об этом и составлять на этот счет свои инженерные алгоритмы. Здесь у него свое дело, он купил несколько цехов брошенного кем–то небольшого заводика, отремонтировал их, закупил оборудование в Англии, Германии и наладил выпуск авторучек — таких же качественных, как и те, что он выпускал на «Союзе», но и теперь он больше думает о делах российских, чем здешних, своих собственных. Перед сном потушит свет, а сам еще долго смотрит в потолок и вспоминает, как демократы, придя в России к власти, лихо стали разрушать промышленность, сажать на мель заводы. Первый удар нанесли по чудо–заводу «Светлане», затем обрушили «Электросилу», Кировский завод, лишили их заказов, перестали финансировать… Добрались и до его «Союза». Закревский, ближайший подручный Субчика, кричал: «Ваши ручки — дрова, мы у Америки «Паркер» будем покупать». Ну, и тоже — зарплату обрезали, в торговлю пути перекрыли…

Когда выпьет изрядно, схватится за голову, ходит по комнатам и стонет как дитя малое: «О–о–о!.. И меня, и меня как идиота последнего одурачили: я позволил им корпуса производственные и станочки уникальные черт знает кому распродать. О–о–о!..»

К жене своей на сто восемьдесят переменился, даже спать с ней в одной комнате перестал, а потом и совсем на другую половину дома перебрался. И такие там замки устроил, что никто без его приглашения зайти к нему не может.

Из газет стал выписывать имена российских мужей государственных, министров, председателей, вожаков всяких партий и движений. Радио слушал, телевидение спутниковое оборудовал, всех дикторов–обозревателей — всяких Сванидзе, Митковых, Киселевых, Сорокиных вычислять стал. Списки писал и против каждой фамилии заносил сведения и факты из их жизни, биографии. Заходил на половину жены и выплескивал кипящую через край ненависть к оккупантам:

— О–о–о… Мать — Россия, в чьи лапы ты попала? Бесноватый Гитлер двинул на тебя всю мощь Европы — ты выстояла, а тут полсотни чмокающих гайдаров, писклявых бурбулисов тебя взорвали, а три недоумка в Беловежской пуще пустили на ветер империю. Что же с тобой будет, что будет?..

Душа Софьи разрывалась на части: она по–прежнему страстно, до потери сознания любила мужа, но и не могла равнодушно слушать оскорбления своей нации. Для нее настали мучительные дни; она потеряла сон, плакала, звала на помощь бога своего Яхве, но и бог не слышал ее молитв, и не было на целом свете живой души, которая бы откликнулась на ее страдания. В тайных мыслях пыталась отречься от религии отцов, душой принять христианство, но как же бы она молилась на Христа, если он сказал евреям: вы — дети дьявола?..

Нервные стрессы, постоянные муки сердца надорвали организм женщины: у нее ни с того ни с сего стали отниматься ноги. И вот она на коляске. И никто из врачей не может сказать, когда она встанет и встанет ли когда–нибудь.

Софья знает, что ее обожаемый Николай не любит слез и стенаний, встречает его улыбкой, говорит, что был у нее доктор, обещал скорую поправку, и пытается угостить чем–нибудь вкусненьким, но он, если и подсядет к столу, говорит только о делах в России, мечтает туда вернуться и всегда спрашивает: не посадят ли его там в тюрьму?

Но все–таки никакие муки бедной женщины не могут сравниться с муками ревности. Николай такой здоровый, такой бодрый, — он, когда весел, всех покоряет своей улыбкой, женщины смотрят на него жадными влюбленными глазами… — эти вот ее муки ни с чем не сравнимы. Они сжигают все ее существо, изнуряют сердце; она не спит, не ест, а все смотрит и смотрит на дверь: когда же он войдет к ней, ее ненаглядный супруг?..

Сейчас же Соню обхватили за шею тысячи змей и душат, душат… От ревности то ее бросает в жар, то липкий, отвратительный холод бежит по спине. Ей только не хватало этих вот… гостей из России! И как на грех: и эта юная, цветущая как роза дева, и молодая, умная, с ямочками на щеках женщина… Русская! Она такая русская!.. Николай говорит только с ней, смотрит только на нее, подкладывает ей всякие вкусности, и весь сияет от счастья, у него даже голос изменился, он как артист говорит громко, звучно и смеется как ребенок. О, мать родная!.. Зачем ты родила меня еврейкой?.. Зачем господь наш, такой умный и добрый, послал мне такие муки?..

Софья много говорила, старалась быть веселой, показать гостям радость от встречи с ними, но сердце ее сильно и мучительно колотилось, нервы натянулись как струны… Она вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась.

— Ну! Началось!.. — в сердцах проговорил хозяин и поднялся, позвал служанку, попросил валерьяновых капель. Поднес стакан Софье, положил ей руку на плечо, тихо и мирно проговорил:

— Ну, будет тебе. Чего уж!..

Соня выпила капли, вытерла глаза, виновато улыбнулась.

— Простите меня. Нервы. Мои проклятые нервы!..

И, немного помолчав, добавила:

— От радости я. Ведь мы так редко видим своих родных российских людей, а тут сразу четверо, да еще из Ленинграда.

Беседа расстроилась, гости сидели молча, каждый на свой счет принимал вину за неловкую и печальную сцену. Первым поднялся Качалин, поблагодарил хозяйку, хозяина и Гиви Шахта за прием и угощение. Прощались и другие гости и скоро удалились. Шахт вышел вслед за ними, повез их на машине в гостиницу.

В досадливом раздражении, с чувством жалости к Софье, клеймил ее мужа:

— Алкаш запойный, что вы хотите? Он и в Ленинграде пил, а если стал директором, то не потому уже что был таким умным.

— Завод купил, наладил производство, — защищал его Николай Васильевич. Он, кстати, знал Ленинградский завод авторучек и, будучи в Италии в служебной командировке, по поручению Госплана, заказывал для этого завода оборудование. Слышал и фамилию Бутенко, директора завода, но лично с ним не встречался.

Шахт небрежно взмахнул рукой:

— Знаем, во что он ему обошелся, завод этот! Как только началась приватизация, мальчики–чубайсята создавали группы акционеров, выдавали им кредит, а за него отдавали в собственность заводы. Николай и сам не помнит, как стал совладельцем завода, а потом, когда корпуса и все здания были запроданы, ему дали три контейнера станочков, да на счет в Перте положили круглую сумму, и сказали: валяй в Австралию, пока тебя тут за развал завода не кинули за решетку. А тут, в Перте, лишь бы деньги были. Ставь любое дело.

Качалин хотел бы спросить, а сколько же денег перевели ему в Перт, и Николай Васильевич, и Нина Ивановна о том же думали, да говорить с Шахтом не хотелось, в ушах еще стояли рыдания Сони, и думалось каждому, что ни деньги, ни три контейнера со «станочками», уплывшими в Австралию, счастья женщине не принесли. Да и сам он ходит по коврам своего прекрасного дома как затравленный зверь и клянет «перестройщиков–демократов», обманувших народ сладкими речами и под шумок разрушивших, растащивших заводы и фабрики, создававшиеся трудом целого поколения трехсотмиллионного народа, красу и гордость русского государства, а затем и само государство как–то тихо и незаметно обрушили изнутри, — об этом сейчас думали пассажиры роскошного американского лимузина, который был тут собственностью не то Бутенко Николая Амвросьевича, не то его жены Софьи, которой, верно, уж никогда не сидеть за рулем, а, может, и Шахта — человека малопонятного по образу жизни, недоступного по чувствам и таинству мышления.

Гиви Шахт. Почему Гиви? Какой народ называет своих детей этим шаловливым, несерьезным именем? Несомненный еврей по рождению носит это грузинское, но, впрочем, идущее к нему имя…

Молча разошлись по номерам, а в номерах залегли в кровати и, уставшие от сильных, почти стрессовых впечатлений, скоро уснули и крепко спали до позднего утра.

Женщин разбудил резкий телефонный звонок. Говорил Бутенко:

— Алло, сеньориты, ласточки российские, чайки балтийские, довольно спать! Я жду вас у подъезда гостиницы, хочу пригласить на завтрак в ресторан «Эйр».

— У нас есть начальство, — они диктуют нам порядок жизни. Но зачем же вам ждать у подъезда, — заходите к нам в номер.

— Ну, хорошо. Я буду у вас через полчаса.

Положил трубку и пошел в гостиничный ресторан к хозяину. Ворвался как ветер:

— Сударь! У вас есть золотая посуда?

Негр неопределенного возраста, без шеи и затылка, грузный и тяжелый, как немецкий канцлер Коль, поднялся навстречу.

— Нет у нас золотой посуды, а разве таковая бывает?

— У нас русские все едят на золотой посуде, даже бомжи и нищие. Как же мы будем кормить царственных особ из России?

— У нас есть серебряная посуда, — чистое серебро! Мы называем его русским.

— Ну, хорошо, — смилостивился «новый русский» Никос — Лай, — так его тут называли, — помогите составить мне меню завтрака. Блюда должны быть национальными, австралийскими.

— Многие наши блюда из живых креветок, они похожи на червяков, и русские их не едят.

— Не надо червяков! Давайте мелких, только здешних, австралийских рыбок, одних пожарьте в сметане, других — в масле, а третьих в молоке, и так, как это умеете вы. Я у вас бывал, мне нравятся ваши заливные акульи плавники, филе из креветок — все рыбное, ну и, конечно, больше зелени, саванной, а также фруктов, и тоже австралийских. А? Будет все это?..

Хозяин ничего не сказал, но неспешно поднялся, кивнул головой, что означало: будет сделано, только ему нужно время. Он знал этого шумного, веселого «нового русского». Никос — Лай не еврей, не кавказец, как все другие. Хозяин ресторана и это знал. И еще он знал, что этот настоящий русский на окраине города купил полусгоревшие корпуса какого–то завода и чуть ли не своими руками его отделал. Привез из России оборудование и наладил производство авторучек. Они отличались надежностью и имели перо из настоящего золота. Но, что самое важное, стоили в два раза дешевле американского «паркера», английских, немецких ручек, — и скоро те прогорели, их перестали покупать. А потом стали говорить, что пертские ручки завоевали рынок Африки, проникли в Америку и теснят там продукцию местных хваленых заводов.

Хозяин ресторана был и сам искусным поваром, засучил рукава, призвал на помощь кулинаров и стал приготовлять завтрак на пять персон. А Николай вышел в город и направился в магазин за цветами.

В номере он появился с опозданием на пятнадцать минут.

Встретила его Нина Ивановна, — раскрыла дверь широко и сделала чуть заметный элегантный поклон, которые могут делать лишь хорошие балерины, и несколько сонным, еще не звонким голосом проговорила приветствие, пригласила пройти и показала на кресло. Она была в длинном, отделанном тонкими полосками меха халате, — купила его в Америке в посольском магазине, и с волосами, находившимися в том художественном беспорядке, который особенно украшал женщину, — и Нина Ивановна знала это; и голос ее хотя и был еще недостаточно чист, но мягкий музыкальный тембр и ласкающая интонация, точно голос мифологической сирены, завораживали каждого, кто с ней общался. Нина Ивановна и это знала, и как истинный музыкант нажимала на те педали и клавиши, которые озвучивали ее обаяние и непохожесть на всех других женщин.

Она хотела нравиться, но не могла и предположить, как сильно понравилась этому молодому, полному энергии мужчине, как быстро завлекла его в свои сети и как с каждой минутой все туже сжимала его в своих незримых объятиях.

Сценарий завтрака, задуманный Никос — Лаем, расстроился в одночасье: Качалин с Николаем Васильевичем, как доложила дежурная по этажу, поднялись рано и куда–то поехали с Шахтом. Николай Амвросьевич опечалился при этих известиях, но ненадолго. Хорошее настроение тут же вернулось к нему, как только он увидел Нину Ивановну. Теперь она была в легком, почти воздушном платье, предназначенном для прогулок на южном побережье, и выглядела моложе своего возраста лет на десять.

— Здесь, у Бога на дне колодца, — он так называл Перт, — так же, как и повсюду в мире, не принято спрашивать женщин о возрасте, но мне кажется, вам немного больше лет, чем Александре.

Нина Ивановна смеялась, ее не смущал такой дерзкий комплимент, но она бы не хотела, чтобы Николай Амвросьевич заблуждался на счет ее возраста.

— К сожалению, это далеко не так, — заговорила печально, — это даже и совсем не так. Я старушка, и пора любви для меня давно осталась позади.

— Ну, ну, ну! — знакомая серенада. И как бы я ни хотел узнать ваш возраст, спрашивать не стану. Я бы даже очень хотел, чтобы лет вам было вдвое больше того, чем показывает ваша внешность, — я бы тогда рядом с вами не выглядел глубоким стариком.

— Мне тридцать шесть лет, а кажется, что я уже прожила четыре жизни.

— Только–то! А мне сорок два. И кажется мне, что и одну–то жизнь я еще не начинал.

Разговор держался будто бы далеко от их тайных мыслей, но даже и для не очень сообразительных людей довольно точно высвечивал подоплеку: оба они интересовали друг друга, потянулись один к другому, и накал их тайных вожделений обещал дальнейшее развитие спектакля по тому же пути и руслу. Им было хорошо вдвоем, настолько хорошо, что и тот и другой боялись каких–либо препятствий.

— Я человек прямой и, как вы заметили, грубоватый — скажите мне, какие права на вас имеет этот… господин с седой шевелюрой?

Нина Ивановна улыбнулась, подобное кипение чувств у встречавшихся ей субъектов мужского пола ей было хорошо знакомо, она ответила не сразу и, не без удовольствия перехватив горевший нетерпением взгляд собеседника, сказала:

— Это большой друг моего отца, мы живем с ним в одном доме, а здесь очутились благодаря нелепому и совершенно случайному стечению обстоятельств.

— Это меняет дело! Скажу вам откровенно: я не люблю мужиков и мне ничего не хочется им показывать, а вам и прелестной Саше я, если пожелаете, покажу целый мир. И даже покатаю на собственной яхте. Свожу на остров, который купил ваш соотечественник Сапфир. В эти дни там заканчивают строительство гостиничного комплекса и пляжа для отдыхающих. Путевки будут безумно дороги, но ваши новые русские уж раскупили их на два сезона вперед.

— Заранее благодарю вас, нам все это очень интересно.

Две официантки в сопровождении хозяина ресторана приносили все новые и новые блюда, Нина Ивановна расспрашивала, что это за рыба да как ее приготовляют, ела не спеша, восхищалась искусством поваров, а однажды спросила:

— Что это за субъект, который приходит с официантами?

— Хозяин ресторана. Он и сам искусный повар, я ему сказал: кормить будете членов царской фамилии. Вот он и старается.

— Вы, я вижу, большой шутник, но ведь этак можно попасть в неловкое положение.

— Никаких неловких положений. Когда вы со мной, с вами ничего не случится.

Вместе с двумя официантками явился хозяин и долго расспрашивал, понравился ли гостям, особенно дамам, приготовленный по рецептам австралийской кухни завтрак из рыб редкой породы? Нина и Саша заверили его, что завтрак понравился, что салаты и подливку так же делают и в России, но только в лучших ресторанах.

Обращаясь к Бутенко, повар называл его Никос — Лаем. А когда он ушел, Нина Ивановна сказала:

— Никос — Лай — это очень мило. А можно и я вас буду называть так же?

— Никос — Лай — это черт знает что! Они тут как сговорились, будто дразнят. В самом деле! Ну, «Никос» — понятно, а «лай» — то к чему, будто призывают лаять на них.

— Ну, нет, я этого не услышала. Тут заметен и акцент английский, но больше какой–то новый, мне неведомый, — очевидно, австралийский.

— Да, это уж так. С аборигенами они тут покончили лет сто тому назад — свели их со свету водкой, как в Америке индейцев, но звуковую гамму языка в речь английскую перенесли, и потому так много полукитайских, полуяпонских лаев и растяжек, будто они дети и дразнят друг друга. Подчас и я ловлю себя на этих диких интонациях. Что поделать? С волками жить по–волчьи выть. А если уж откровенно говорить, то много в их натуре американского и западноевропейского, то есть голого расчета и ко всему отношения физиологического.

Тему эту, о природе местных жителей, Николай продолжал и в машине, в которой они по просьбе Нины поехали осматривать квартал новых русских.

— Кстати, вот вам и капитализм: к чему приводит он человека. Тут вы не встретите ни романтика, ни артиста, ни художника. В каждого с молоком матери въелся Физиологический человек. Ему нужны деньги, деньги и еще раз деньги. А когда я спрашиваю, а зачем вам деньги, он таращит на меня глаза и не понимает, шучу я или говорю серьезно. Ведь это равносильно спросить его, а зачем ему воздух, вода, мужчине женщина, а женщине мужчина. И если это даже самый высокий, самый умный из них представитель — все равно, он не понимает такого вопроса. Деньги — и все! И вот ведь что любопытно: редкий из них знает, куда их надо употребить. Дела у них текут вяло, промышленность лишь недавно стала развиваться, а чего–нибудь такого, что бы изумляло мир, — вот как у нас, у русских — ни боже мой! Этого и в помине нет. Во всем виден голый и мелкий расчет, сиюминутная выгода. Словом, Физиологический человек!..

— Нелестную даете вы им аттестацию! А в смысле этническом, расовом или национальном — что они такое? Я вижу негров, но это редко, а все больше лица светло–шоколадные, таких много в Южной Америке, на Кубе, а теперь все больше становится и в Европе. Мне кажется, не чистой они расы, неопределенной.

— Совершенно верно вы заметили: они и сами не знают, кто они такие. Это как однажды я спросил француза, залетевшего сюда по каким–то делам: как там у вас, во Франции, обстоит дело с еврейским вопросом? Есть ли он у вас и как остро стоит перед вами?

На еврея он не похож, — я потому и заговорил с ним об этом, но как только я произнес слово «еврей», он весь изогнулся и зашипел как кобра. Процедил сквозь зубы: еврейского вопроса у нас нет, в Париже, по крайней мере. Там каждый житель хватанул частицу еврейской крови: то ли от бабушки, а то ли от дедушки. А если в его жилах и нет этой крови, то на руках у него сидит еврейчонок — внук или внучка. Парижане все повязаны с этим замечательным народом — он так и сказал: замечательным. Потому Лепен, ультраправый политик, ищет сторонников только в провинции. В Париже ему делать нечего. Вот так и в Австралии. Тут, конечно, нет у каждого на руках еврейчонка, — не так уж их много! — но кто они такие? Не знают и сами. И потому разговор о национальности у них не в чести, тут, можно сказать, и нет национальности. Мутанты одни, метисы.

Ехали по улице портовой. Справа — мешанина из домов маленьких и больших, старых и совсем новых. Если дом или домик сто или двести лет стоит, то он не похож ни на какие другие. Стиля единого архитектурного и раньше не было, каких только вензелей и орнаментов не встретишь на фасадах, и в этом уже тогда сказывалось отсутствие национальности; кто откуда приехал, тот и крышу свою ставил, и крылечко, и орнамент по фасаду. А если новый дом — и совсем без орнамента, и без крыши, без крылечка. Коробки — и все тут! Впрочем, таких–то творений современной архитектуры теперь везде хватает. В России коробками все города заставлены. Что будем делать с ними, как их соскабливать с земли русской — пока никто не знает. Коробка гигантская и в Кремль заползла — Кремлевским театром ее назвали, и снаружи за Кремлем — там, где раньше был старинный московский уголок Зарядье — и там исполинскую коробку поставили. Гостиницей «Россия» назвали. Коробки, коробки… Они как монстры бездушные со всех сторон нас окружают. И во всех городах, на всех континентах. Шагнули и на самый дальний континент — в Австралию.

Въехали на широкую улицу и в самом ее начале наткнулись на полицейского. Остановил машину, поприветствовал. И почтительно склонился к водителю:

— Господин Никос — Лай, вы здесь не живете.

— А если в гости к кому–нибудь еду?

— Не было заявки на вас.

— Ну, а если иностранец какой посмотреть захотел?

— По инструкции не положено.

— А если граф я какой, настаивал Николай, — или барон, или лорд–канцлер?

— Не положено.

— Хорошо, мой друг, — не унимался Бутенко. — Ну, а если я чиновник из муниципалитета? Тоже нельзя?

— Да, нельзя.

Николай достал зеленую бумажку с портретом американского президента, протянул полицейскому. Тот будто бы и нехотя, но как–то ловко зацепил черными пальцами купюру и широко улыбнулся.

Отъехав несколько десятков метров, Николай сказал:

— Во–первых, вот вам нравы наших милых соотечественников, — отгородились от всего мира и дрожат в своих хоромах, боятся, как бы правительство в России не сменили. У них, если вы зайдете к ним вечером, на столе, точно карты, портреты будущих правителей России разложены. И они гадают: кто следующий?.. Между прочим, точно знают, кто и какие шансы имеет стать очередным президентом. Был у них любимый человек — мэр Москвы Гаврюша Попов, он же Нойман. Про него говорили: «Всем хорош этот Гаврюша: и улыбка не сходит с лица, и в Мелитополь ездит, чтобы за грека сойти, и фамилию русскую на паспорт прилепил, но вот нос уж больно у него велик и глаза рачьи — пучит их, будто изнутри его как шину надули. Ну точь–в–точь Козырев, министр иностранных дел, — был там у вас такой. Одним словом, мордой не вышел! Не то, что Ельцин! Этого уж больно хорошо отец с матерью замесили. На русского сильно похож. И рычит, как медведь. Вот такого бы нам на смену ему найти. Тасуют они портретики на столе, тасуют. И пуще огня боятся, как бы кто из русских в Кремль не забежал. Вот тогда на них уголовные дела заведут и в Москву потащат. А там «Матросская тишина» есть, по камерам их рассуют. Вот если тут ночью поехать, увидишь, как поздно огни в окнах горят. Это они портретики тасуют, судьбу свою пытают. Так у нас на Руси в старое время девушки в темную ночь у зеркала гадали, жениха пытались разглядеть.

Бутенко остановил свой длинный, сияющий никелем и лаком «Форд», открыл капот. Будто бы сломалось что, но он, как подозревала Нина, для того остановился, чтобы дать возможность им разглядеть получше особняки и рассказать о расселившихся здесь новых русских.

— Вон, видите, зеленый и весь в затемненных окнах трехэтажный дворец. За деревьями его почти не видно. Они тут все прячутся от глаз людских и от голоса человеческого вздрагивают. Этот дом приобрел молодой кривобокий Каха. Помните, газеты российские писали: «Каха купил Уралмаш». Привез в Свердловск мешок ваучеров и купил этот гигантский завод. Его у нас заводом заводов называли. Там один цех шагающих экскаваторов на полтора–два километра в длину и метров на триста в ширину тянется. И крышей упирается в облака. И это цех один, а на заводе том цехов сорок будет. Полстолетия его Россия строила, а он — высыпал кучу бумажек и сказал: завод мой! И перестал рабочим платить зарплату, и налоги государству — тоже не платит. А стотысячный коллектив завода трудится, уникальные машины выпускает. А?.. Трогательная картина! Да такое бы мне в страшном сне присниться не могло! Что там Гитлер со своим многомиллионным вермахтом и всем потенциалом Европы в сравнении с этими — гайдарами–чубайсами?.. Эти без единого выстрела все себе в карман положили.

— Он здесь сейчас? — спросила Нина, а сама подумала: встретила б его, да из браунинга своего всю обойму бы в лоб разрядила.

Качалин подарил ей миниатюрный пистолет и сказал: «Это вам на крайний случай. Самый крайний».

— Кто? — не понял Николай.

— Ну да этот… Каха?

— Что вы, Нина Ивановна! Самих–то хозяев тут нет. Никто из них не живет. Здесь у них старушки да старики, да тети, дяди, племянники. Сами они в России продолжают резвиться. Ползают по телу русского Ивана, кровь сосут. Народец этот до тех пор там ползать будет, пока правительство ихнее. И банки у них в руках, газеты, телевидение. А здесь у них линия траншей для отступления, гнезда, в которые они капитал вкладывают. Вон три дворца — это короли чугунные, а вон целая линия особняков — принцы алюминиевые. Представляете, что такое — владеть алюминием? Его производство только в нашей стране налажено, весь–то мир у нас его на коленях выпрашивал, потому как выработать его можно при наличии большого количества электроэнергии. Например, построили в Таджикистане на реке Нурек каскад гигантских электростанций и, чтобы в горах не ставить высоковольтных линий передач, там же рядом воздвигли исполинский алюминиевый завод. И этот завод ухнул в карман какого–нибудь Кахи. Распоряжаться–то ведь всем имуществом России поручили рыжему таракану Чубайсу, мамеле которого спокойно проживает в Израиле. А нефть, а газ, алмазы! Вчера по радио сообщили, что Архангельск замерзает без газа, — отключили его птенцы вашего Вяхирева. А сам Вяхирев в эти дни в Израиле был, для них подачу российского газа налаживал.

Николай с силой закрыл капот, и они поехали. Мимо проплывали ядовито–зеленые особняки, но Николай Амвросьевич о них ничего не рассказывал. Он, видимо, расстроился и говорить об этом больше не хотел. Но вдруг одушевился, продолжал:

— Вы, верно, думаете: а что же ты–то — тоже ведь из той же породы? Да, из той и этого не скрываю. Я и сам из той сволочной семейки директоров предприятий, которые быстренько разобрались в обстановке и помогли евреям разрушить, а затем и растащить свои предприятия. Россию обрушили не одни только евреи, как склонны думать некоторые, и даже из здешних журналистов. Слишком много чести они приписывают этому племени. Евреи заползли наверх и оттуда дали сигналы, всего лишь сигналы. Помните, Горбачев, взобравшийся на кремлевскую вышку, крикнул: «Партия за власть не держится!» А ведь это была команда сдавать власть демократам. Или Ельцин в пьяном угаре прохрипел: «Берите суверенитета, сколько сможете!» А это сигнал на развал Империи. А ведь ни Горбачев, ни Ельцин не евреи. Они лишь сидели в кармане мирового еврейства. И великая рать предателей, сидевших в обкомах, райкомах партии, и весь директорский корпус, и генералитет… Не евреи они, нет, — они шабес–гои, прыгающие на нитке молодцов–евреев. Каждому из них показали жирный кусочек в несколько миллионов зелененьких, — вот как мне, — они и толкнули под откос свои заводы и тем самым растворили двери для товаров иностранных. Людям Запада дали работу, своих же выбросили на улицу. Сразу, в одно мгновение, народ стал нищим и голодным. Предательство это, Нина Ивановна! Свершилось на российской земле великое предательство. И нет нам прощения, и нет наказания, которое мы заслужили. Юриспруденция всего мира не знает размеров такого преступления, не знает она и меры наказания. Всех нас в топку бы паровоза бросить, как некогда бросили Сергея Лазо. Мы ведь тоже пламенные революционеры, которые под корень губят свое Отечество. Что же до евреев, они — вирус, поразивший Россию в двадцатом столетии. Заболела русская интеллигенция, а уж за ней и весь народ. Избегни мы нашествия в начале века евреев, нас бы, русских, в конце столетия был бы миллиард, а не сто пятьдесят миллионов, как теперь. Можно вообразить, каким бы могучим стало государство российское! Ну, да ладно: надоел я вам со своим скулежом, — в другой раз расскажу, как я мыслю соскоблить с себя мое собственное преступление. Вон там, за рощицей молодых голоногих эвкалиптов, открывается темно–красный корпус, это мой завод авторучек. Показать его вам хочу, а заодно и угощу вас местным бразильским кофе в моем кабинете. Не возражаете?..

Шли они по цехам, и Нина Ивановна, и Саша ничего тут не понимали. Обе они никогда не бывали на заводах, не могли сравнивать, а без сравнений и не могло у них составиться понятия обо всем, что они увидели. Одно бросалось в глаза: порядок во всем, чистота и множество сверкающих никелем деталей и частей. Станочки были игрушечные, располагались на железных столах, и за ними сидели мужчины и женщины в белых халатах и голубых фирменных шапочках. Они поворачивались к Бутенко и затем снова склонялись над станками. К одному из них подвел гостей хозяин, стал объяснять:

— Это прокатный стан для изготовления корпусов ручек; сооружение уникальное и выпускается всего лишь на нескольких заводах мира. Лучший стан изготовлялся в нашей стране — на Старокраматорском заводе, который теперь стоит из–за отсутствия у него заказов. Раньше стан такой был на моем заводе, но демократы быстренько его демонтировали и за смехотворно малую сумму отправили сюда, на край земли. Я бы тут ничего не сделал, если бы Сапфир и Шахт не дали мне в кредит пятнадцать миллионов долларов.

Рассказ свой Николай заканчивал уже в кабинете — небольшой комнате со встроенной электроникой для связи со всем миром и для руководства производством. Две секретарши, молодые светло–шоколадные девушки, накрыли стол, и Николай пригласил гостей выпить по чашечке кофе.

— Скажу вам по совести: все тут устраивалось без меня и за моей спиной. Мне подносили бумаги, и я их подписывал, — и так все обставлялось, что не подписать я не мог. Мне говорили: «Все решено в Москве, в министерстве и в промышленном отделе городской мэрии», где уже воцарился страшный человек по имени Субчик. Я звонил в министерство, протестовал, шумел, но мне говорили одно и то же: производство наших ручек стоит государству двадцать пять миллионов долларов в год, а мы закупим это же количество ручек за десять миллионов, и они будут лучше наших. К тому времени артист Высоцкий обронил такую фразу: американская ручка «паркер» стоит хорошего автомобиля.

Я огляделся, все хорошенько взвесил и — сдался. За моей спиной стояла милая женушка Соня, и я видел, как миллиарды наших рублей и уникальное оборудование фабрик и заводов перетекают в карманы ее соплеменников и уплывают за границу. Мой друг, директор питерского завода, перед которым на коленях стояла вся Европа, сопротивлялся. И однажды вечером, когда вся его семья и он сам собрались у телевизора, у них в квартире взорвался мощный заряд тротила, и всю его квартиру, и весь подъезд дома разнесло в клочья. Я понял: это война. Власть в Питере да и во всей стране захватили «агенты влияния», находящиеся на службе у Америки, борьба с ними должна вестись иными средствами. Я затаился, прикинулся лояльным ко всем родственникам и друзьям своей супруги, а среди них были Шахт и Сапфир, ставший в одночасье миллиардером. Ну, а моя Сонюшка — его родная сестра. Вот в чем штука. Вот и вся тайна моей новой жизни. Но если вы решите, что я сдался и стал предателем своей Родины, вы ошибетесь. Не лишайте меня своего общества, и вы узнаете, как я здесь, по соседству с Антарктидой, налаживаю фронт сопротивления, и скоро мир узнает о моих первых победах.

Бутенко пообещал не занимать дольше своей болтовней прелестных собеседниц и пригласил поехать с ним по окрестностям города, посмотреть природу здешних мест. Потом они отправились в портовый ресторан, где он еще с утра заказал обед — на этот раз из кухни интернациональной. В общем зале было много моряков из разных частей света, стоял шум и клубилось облако табачного дыма, но гости из России прошли в отведенный для них маленький зал, где по просьбе известного тут фабриканта Никос — Лая им накрыли стол.

Был уже вечер, когда Бутенко подвез женщин к гостинице, простился с ними и поехал домой. И с этого момента начались события, которых он не ожидал, но которые решительным образом ворвались в его жизнь и повернули ее в сторону так желательных для него перемен. Его шансы многократно умножились, он в один миг обрел силу титана из древнегреческой мифологии. И вот как это случилось.

Жену он застал в слезах, она билась в истерике. Подходя к ней, подумал: ревность к Нине Ивановне окончательно ее сломила. И проникся жалостью к супруге, обнял ее за голову, проговорил:

— Успокойся, родная. У тебя нет никаких оснований меня подозревать.

— О чем ты говоришь! — вскричала Соня. — О чем?.. Мой брат умер. Мой единственный, горячо любимый Сеня. Он умер вчера вечером, и никогда уж больше к нам не придет, я его не увижу…

Содрогаясь в рыданиях, она тянула к себе Николая, обнимала за талию, прижималась к нему щекой.

— Ты один у меня остался, один — и больше никого на свете, не единой родной души. О, если бы ты знал, как я одинока, как я страдаю и боюсь, боюсь, что ты меня бросишь!

Николая эта весть оставила равнодушным, ну кто ему этот Сеня?.. Брат жены, единственный ее родственник — скрытый, озлобленный на весь свет сионист, который никому и никогда не смотрел в глаза, и он, Николай, в сущности, не знает, какого они цвета, его глаза, и чем он занимался, этот чужой и чуждый ему человек. И только после крушения российской империи, и после того, как рыжий, вертлявый и глуповатый на вид мужичонка со странной фамилией Чубайс был назначен распоряжаться всеми богатствами России и Соня с радостью сообщила мужу, что ее братец стал миллиардером, Николай задумался: а что он такое, этот его шурин Сеня, и почему так вдруг стал обладателем такой колоссальной суммы денег?..

У Сони спросил:

— Миллиардер?.. Как это — миллиардер?..

— А так! — радостно восклицала Соня. — У него на счетах в банках — миллиард! Целый миллиард и даже больше. И не наших деревянных рублей, а зелененьких, то есть американских долларов.

— На счетах?.. А в каких банках?

— Ах ты непонятливый! Разумеется, в иностранных. Не в наших же банках он будет хранить деньги!

— Но деньги должны работать на свое государство. Как же так — сумму такую перевести в другие страны. Да это же… экономическая диверсия!

— Ну, пошел, поехал! Воспитала тебя советская школа. Деньги нужно хранить в надежных банках — там, где течет на них хороший процент. Такие простые вещи, а ты не понимаешь.

Николай еще спрашивал:

— Но откуда?.. С каких таких шишов ему свалились этакие деньги?

Соня проговорилась:

— А флот пассажирский и торговый — все суда, приписанные к Балтийскому пароходству… Он их вначале купил, а потом продал. Вот эта разница от покупки и продажи — и есть тот самый миллиард, который попал в карман Сени.

Николай от неожиданности присел на диван и долго смотрел на жену ничего не понимающими глазами. Помнится, еще задал ей вопрос:

— Но откуда он взял деньги, чтобы купить весь флот?

— Странный ты, Николя, — она его иногда так называла. — По новым законам человек имеет право взять кредит в банке, а потом… Потом он может и не расплачиваться. Объявит себя банкротом, и деньги с него спишут.

Любовно и по–матерински похлопав Николая теплой ладонью по щеке, доверительно сообщила:

— Не каждому, конечно, такая лафа, но Сеня… О, наш Сеня! Ты еще не знаешь, какой он умный. Он теперь весь карельский лес прибирает к рукам. Недаром же он большую часть времени проводит в Москве. Там министерства, администрация президента — и всюду наш Сеня свой человек. Вот посмотришь, пройдет еще два–три дня и он привезет документы на весь карельский лес.

— Но что это за документы? Каким образом он станет еще и хозяином карельского леса?

Незадачливый директор завода авторучек пытался уяснить тайные пружины развала и распродажи государства российского.

И Соня ему объясняла:

— Он станет посредником. Укажет леспромхозам, куда и на каких условиях они должны продавать свой лес. А посредникам — восемнадцать процентов от всей суммы продажи. Представляешь, какие денежки поплывут в карман нашего Сени?..

Голос ее музыкально вибрировал от радостного возбуждения, глаза горели, как у кошки ночью во время гуляний.

И вот — Сеня умер. Соня в трансе. Ее тело сотрясается в рыданиях.

— Не покидай меня, Николя. Я одна, я теперь одна во всем свете.

— Успокойся. Люди рождаются и умирают. И мы по- мрем — каждый в свое время. Надо же уметь спокойно принимать удары судьбы.

И еще ей говорил:

— Мы были вместе и будем всегда… вместе. К чему твои тревоги?

И гладил ее черные волосы, спадавшие на лоб кокетливыми завитушками.

— Коленька, налей снотворного, да побольше. Я должна хорошо поспать, иначе мне не выбраться из этого ужасного состояния.

И она вновь запричитала:

— Сенечка, мой братец, он никогда ко мне не придет. Ой–ей–ей!..

Служанка наливала ей валерьянку и еще какие–то капли. Соня считала и с раздражением сказала:

— Мало, мало, дайте я сама налью.

И наливала, и пила, и закусывала разными сладостями. Перед ней на антикварном столике стояла ваза с конфетами и шоколадом, и плитками какой–то фруктовой пастилы — продукция петербургских кондитерских фабрик; она любила, особенно конфеты, шоколад и печенья, только питерские и в письмах просила присылать больше и больше. И лекарства выписывала из Петербурга, и всем говорила, что только в России изготовляют все настоящее, вкусное и полезное для здоровья. А крупу овсяную выписывала из Краснодара, муку из твердых пшениц — с полей южноуральских, степей донецких. Масло же сливочное — вологодское, а подсолнечное — полтавское и луганское. И всех уверяла, что так же поступает английская королева, которой вот уже девяносто лет, а она бодрая и даже танцует с послами.

А недавно Соня услышала, что многие английские лорды еще с давних времен, по традиции дедов и отцов, пользуются деревянными ложками. И будто ложки эти изготовляются на Волге семеновскими ложкарями, и нет двух ложек одинаковых, а каждая есть произведение искусного мастера, да и мастер этот всякую ложку вырезает на особицу, вкладывая в нее душу и сердце. И как только Соня это услышала, сразу же заказала сто ложек и теперь одаривает ими своих лучших друзей. При этом говорит:

— Пользуясь этой ложкой, вы вбираете в себя духовную ауру и силу семеновских ложкарей. Они будто бы живут долго, и каждый из них физически сильнее медведя.

После таких слов евреи, заполучив в подарок ложку, проникаются верой, что век их далеко протянется за столетие. И уж как они благодарны Сонечке — сказать нельзя.

На этот раз снотворное подействовало очень быстро. Служанки катили ее в спальню, а она уже засыпала. И как только за ней закрылась дверь, служанки подошли к хозяину:

— Отпустите нас погулять.

— Да–да, конечно. Я думаю, Соня будет спать до утра. Вы можете сходить и домой.

И Николай прошел к себе. И он еще ничего не знал о своем новом положении, ни о чем не думал, когда ему позвонил юрист — тот самый, который жил в одном из богатых особняков в квартале новых русских; об этом особняке говорили: «Дом юриста». Бутенко слышал, что юрист этот обслуживает фирму Сапфира, но никогда его не видел. И Сапфир, приезжая, не приглашал его в дом сестры.

— Вы Бутенко Николай Амвросьевич?.. Тот самый… Ну, муж его сестры Сони?

— Да, он самый… муж его сестры Сони.

— А скажите мне сразу: ваш брак оформлен официально и у вас есть документы?

— Что за дурацкий вопрос! Я ее муж и наш брак оформлен в Выборгском районном загсе Ленинграда.

— Вот это то, что я и хотел знать. И буду откровенен: сначала обещайте мне, что никто не узнает о том, что я вам звонил. Это тайна похуже любой военной, — скажем, если о ракетах. Тайна — мой стиль работы, двигатель всякого серьезного дела, которое я веду. А дело у нас с вами будет сверхважным, таким уже важным, что других таких не бывает. Теперь скажите, где мы с вами можем встретиться?

— Приезжайте ко мне. У меня в доме отдельный вход, жена моя спит на своей половине — нас никто не увидит.

— Если это так, то я приеду минут через двадцать.

Он не вошел в дверь, как все люди, а ввалился, как слон или орангутанг: толстый и неуклюжий, он со свистом втягивал воздух и шумно его выдыхал. Страдал одышкой.

— Фу!.. Торопился. У вас мало воздуха.

Потянул галстук и распахнул ворот рубашки. Протянул толстую мягкую руку:

— Юрист Мангуш. Я еще до перестройки был заместителем министра юстиции. Вы меня знаете.

— К сожалению, не имею чести.

— Да знаете. Меня часто показывают по телевидению. Я в Думе… — знаете, конечно.

— В Думе? В российской?.. Да, да — кажется, я вас видел. По телевидению, конечно. Но — вы ко мне? Чем могу быть полезен?

— Вначале выясним…

Шея у него не поворачивалась, да у него и вообще не было шеи, и он всем телом наклонялся то в одну сторону, то в дру- гую — чего–то искал, высматривал.

— Да, выясним: не слышит ли нас кто–нибудь.

— Не беспокойтесь: на моей половине никого нет.

«Тетя — Дядя», как его прозвали думские остряки за мешковатый вид и писклявый голос, нервничал, напрягался, трудно дышал, и лицо краснело от прилива крови.

Бутенко подумал: и как только живет этот человек? У него изнутри такое давление!..

— Это важно, чтобы никто не слышал. Но, может быть, жучки?..

Сучил глазами по сторонам, заглянул даже под стол.

— Никаких жучков! Никто ничего не должен знать. Повторяю: речь пойдет о вещах крайне секретных.

И понизил голос:

— Я имею честь быть главным юристом финансовой империи Сапфира. Империи — я не оговорился. Денежные вклады его и потоки так велики… — Тетя — Дядя снова оглянулся. И продолжал: — Меня зовут Михаил Моисеевич. Зовите Михаилом, даже Мишей — я человек простой, не люблю церемоний. А кроме того, судьбе угодно было вывести вас на меня, а ме- ня — на вас. Тут уж рок, небесные силы… — Он ткнул в потолок толстой рукой: — Они повязали нас, и мы вместе должны хранить тайну потоков — эту страшную тайну…

— Что–то я плохо вас понял. Нельзя ли попроще?

— Попроще? Я был заместителем министра юстиции — еще до перестройки. Я знаю, что это такое — быть попроще. Это значит проявить неосторожность, и тебя хватят по башке. Так хватят — ой–ей–ей! Вы еще не знаете, вы и не можете знать. Вы не работали в министерстве даже рядовым сотрудником. Но я вам доверяю. Я вынужден доверять, потому что повторяю: судьба нас повязала.

Бутенко не перебивал. Набрался терпения, слушал.

— Все так вышло, — продолжал Мангуш. — Ваша супруга — наследница миллиардов. Все вклады, все потоки Сапфира — у нее в кармане. Но у нее кармана нет, в юбках, как известно, кармана не бывает, а если бы у нее и был карман, в него бы я ничего не положил. Потому как, во–первых: она — женщина, а во–вторых — больная. Если отказали ноги — пиши пропало. Это нервы. Центральные нервы, от которых все болезни. Сегодня ноги, а завтра головной сосуд: ч-чик! — и лопнул. И все поехало. Один глаз в одну сторону, другой — в другую. И не закрывается рот. О-о!.. Я знаю. А вы ее муж. Здоровый, молодой, и — муж. Представляете, что это значит?..

Он снова поднял руку кверху, но вдруг замолчал, задумался. С тревогой проговорил:

— Регистрация есть? Могут оспаривать. Нужна регистра- ция — печати, подписи и так далее. Покажите.

Бутенко нехотя поднялся, подошел к письменному столу и вынул брачные документы. Мангуш их долго разглядывал, поднимал бумаги на свет, что–то про себя шептал. Возвращая бумаги, заметил:

— Эт–то очень важно. Мы можем говорить начистоту. Только бы…

Он повернулся в одну сторону, в другую.

— В горле пересохло.

— Я сейчас, — поднялся Бутенко и достал из шкафа вино, коньяк, фрукты и конфеты.

— Сладкое люблю. Одной ногой пребываю в детстве. Так вот, история такова: Софья — наследница, полная, единственная, и права ее никем не могут быть оспорены. Сапфир гол как сокол, — в смысле родственников. У него есть жена и падчерица, но они русские, а к русским по нашим законам не может переходить имущество евреев. И особенно, если это деньги. Деньги ходят по нашему кругу — только по нашему! И это закон святой и железный. Потому в завещании есть одна Соня, только Соня. Но если Соня уже не может ходить, то какая же она Соня?..

Последняя фраза озадачила Бутенко. И откровенно не понравилась. Какое его собачье дело говорить так о наследнице миллиарда? Николай уж готов был вступиться за жену и драться за ее права.

Мангуш продолжал:

— Предлагаю вам союз. Мужской, крепкий, железный. А?.. Что вы скажете?.. Раскрою все тайны Сапфира. Где и что лежит, какие вклады, какие потоки. Мы теперь хозяева! Я и вы. Это так неожиданно. Сапфир был молодой, я думал, будет жить вечно, так вечно, что дольше меня лет на сто. А он взял и прыгнул… туда, где нет ни вкладов, ни Госдумы. Хорошенькое дело! Молодой, и — привет. А?.. Черт знает что! Но в России, там, где русские деревни, говорят: худо без добра не ходит. Добро следует рядом. Одно плохо, другое хорошо. Сапфир сильно задрал нос — так сильно, что хотел из Америки притащить на мое место негра. Это же цирк! У еврейских миллиардов стоит черномазый! Но, слава богу, не успел. Я сижу в Думе, а что негр?.. И где у него голова? Кулаки есть, и ноги как у лошади — он может бегать, но кто будет думать?.. Ну, ладно, я заболтался. Это от волнения. Вы знаете, сколько у Сапфира денег? А какое у него имущество, знаете? И какие потоки? То есть от акций, ценных бумаг, облигаций?.. Соня не знает, но ей и не надо знать. Вы будете знать, а Соне не надо. У нее голова вспухнет и отнимутся руки. И что там еще есть у Сони? Отнимется все! Для больших денег требуются нервы, такие нервы, как железные прутья. И нужен ум. У меня такой ум есть. У вас тоже есть. А еще хорошо, если юрист сидит в Госдуме — вот как я. Там есть подкомитет экономики, а у меня есть деньги, Сапфир мне давал такие деньги, — я могу их сунуть кому надо, и наши акции не тронут, три газовые трубы как качали проценты от прибыли в карман Сапфира, так и будут качать; алюминиевый завод в Красноярске — от него тоже есть акции у Сапфира, кажется, восемь процентов… Алюминий нужен всему миру, от него тоже плывут денежки. И вы знаете, сколько таких объектов у Сапфира?.. Их много. Не буду вам забивать голову, а скажу: в двенадцати зарубежных банках на его счетах восемь с половиной миллиардов долларов, а сверх того, приобретено имущества на четыре миллиарда. Если, например, у вас — завод авторучек, то уже четырнадцать процентов ваших прибылей идет ему, Сапфиру. А если уж говорить точнее, то ему и мне, потому что я знаю все о капиталах Сапфира, а он не знал ничего или почти ничего. Вот так. Вы теперь понимаете, к чему я все это клоню. Но я устал. Дайте мне выпить вина и закусить. И если можно, я вздремну минут десять–пятнадцать. Я всегда так, и в Думе тоже. Они там болтают, а я все больше сплю. Я так устроен: или сплю, или говорю. Ну так ладно, я посплю.

Вылив в свое чрево еще бутылочку вина, пожевав конфет, печенья, он откинулся на спинку мягкого кресла, закрыл глаза. А Николай прошел в кабинет и сел там за письменный стол. Мозг его напряженно работал. Он пытался осмыслить болтовню Тети — Дяди, сквозь дебри которой четко выстраивалась ситуация, отводившая ему важную роль в предстоящей грандиозной финансовой игре. Двенадцать миллиардов долларов — это не шутка. Вот они, пауки, сосущие кровь из некогда могучей и необъятной России. Снова и снова приходили на ум слова еврейского мудреца: дайте мне деньги, и мне не важно будет, какая власть в стране. Деньги теперь у них, у этой страшной черной саранчи, облепившей Россию. Если уж ржавый крючок Сапфир при полном отсутствии ума и таланта сумел вытащить из кармана русского народа такую астрономическую сумму, что же надо думать о других, более смышленых, ловких и крепких физически. Вспомнил фразу из «Дневника» Достоевского: «Жид и его кагал — все равно, что заговор против русских». А еще народную пословицу: «Возле жидов богатых все мужики в заплатах».

Он ходил по кабинету и напрягал всю свою фантазию, всю сообразительность. «Зачем ему понадобился именно я? Ведь Соня стала наследницей, они в некотором роде родные люди, соплеменники…» Но тут же приходило возражение: «Если поручать все дела Соне, то я буду за ее спиной?.. И неизвестно, как решит его судьбу Соня, как поведу себя я…» Мысли, догадки, гипотезы сменяли одна другую. Возникал вопрос: «Что он имеет от сапфировых миллиардов? Летает сюда, на край земли, будто на подмосковную дачу в Абрамцево или в питерскую Швейцарию — Комарово. И дом здесь имеет роскошный. Значит, глубоко запустил руку в сапфировские миллиарды. И, видимо, решил так: лучше со мной, русским дураком, иметь дело, чем с коварной и хитрой Софьей. Они ведь нас иначе и не представляют, как дураками.

Складывалось убеждение: с Тетей — Дядей надо дружить и работать. Интересы его не ущемлять. Наоборот, привязать его еще туже. В этом вся моя и тактика и стратегия. Встань я у него на дороге — и он подошлет киллеров. «А интересно, — промелькнула мысль, — как теперь он отнесется к Шахту? Если Шахт ему по–прежнему нужен, будут сотрудничать, а если не нужен?..».

Бутенко представил, как Тетя — Дядя приглашает киллера, говорит: «Убери».

Да, так они поступают, если кто–нибудь становится у них на пути обогащения. И поступают жестоко, как скорпионы в битве с фалангами: удар наносят мгновенно и смертельный.

— Коля, Коля, где ты там?

— О-о, — качнул головой Николай. — Я для него уже Коля.

Евреи не любят церемоний, чуть что, и они принимают тон фамильярный. Это у них, кстати сказать, и средство поставить сотрудника или коллегу на место ниже себя. Такова суть еврея, его стиль отношений со всем миром. Владыку, возле плеча которого еврей стоит, он еще будет слушать и уважать, но как только Владыка пошатнулся или дал еврею понять, что жить без него не может, тут венценосный и получит удар плетью по спине, сядет в лужу, на которую ему укажет фаворит. Кажется, Бутенко уж становился одной ногой на ступеньку ниже всемогущего Тети — Дяди. И все та же мысль гложет сознание Николая: что этот бегемотоподобный еврей имеет от сапфировских миллиардов?..

Спрашивать не пришлось: Мангуш сам заговорил об этом. И заговорил так, будто страдал от зубной боли:

— Тружусь даром, почти даром. Эта скотина Сапфир, будь ему земля пухом, платил крохи. Мне едва хватало на пропитание.

— Сколько же вы получали? — беспечно спросил Николай.

— Сто тысяч! Всего лишь сотню тысяч.

— В год?

— В месяц! — закричал Мангуш. — В месяц, но что это за деньги? Чтобы вести дела, я должен делиться. Тому дай, другому дай. Тому купи машину, а этому — квартиру. Жадный он был, Сапфир, до невозможности. И глупый. Даже того понять не мог, что все юридические дела его империи ведет бывший заместитель министра юстиции. Ох–хо–хо!..

— Сколько же вам надо платить?

— Двести! Хотя бы двести!.. — заорал Тетя — Дядя. И выпучил круглые рачьи глаза.

— Хорошо. Вы будете получать двести пятьдесят. Четверть миллиона в месяц.

— Ну так–то. А то сделал из меня нищего, и крутись как знаешь. Четверть миллиона — это еще ничего. Только сделаем это без нее — без Сони. Не люблю бабские слюни. Я буду учить, как все это делать. В конце концов, вы — муж. Законный и настоящий. Все операции без нее. Таковы мои условия. Я уже сделал так, что пертскими вкладами вы будете распоряжаться единолично.

— Пертскими? Тут у нас четыре банка. И сколько теперь будет в моем активе от сапфировских сумм?

— Шесть миллиардов! Всего лишь шесть. А?.. Ничего себе сумма. Мне бы ваши заботы.

— Тогда еще один вопрос: вдруг Соня взбрыкнется и ей захочется лишить меня права распоряжаться этой суммой?..

— Она может это сделать, но только с моей помощью.

Бутенко задумался, помрачнел. И сказал жестко:

— Не много ли прав вы себе оставляете?

— Много прав! Но такие большие деньги не могут находиться в руках одного человека. Опасно для банкира, для денег и для самого того хозяина, кто будет обладать таким правом.

— Не знаю, не знаю. Я не так силен в финансовых головоломках, но полагаю, что хозяин должен быть хозяином, а не оглядываться на кого–то. А скажите мне, любезный, — продолжал он с некоторым пренебрежением к собеседнику и давая понять, что вряд ли станет мириться с таким положением, — ответьте мне и на другой вопрос: в каких еще банках хранятся деньги Сапфира?

— На этот вопрос я вам пока не отвечу! — завизжал козлиным дискантом Мангуш. Он был возмущен таким натиском этого русского нахала, которого он только что сделал миллиардером. Этот мужлан, видимо, забыл, что он всего лишь гой и миллиарды никогда не будут ему принадлежать. Он, видимо, забыл, что все имущество русских, и в первую очередь деньги, с крушением коммунистической системы перешли евреям, а если он и допускает Бутенко к пертским вкладам Сапфира, то это лишь для того, чтобы легче выманивать из этих вкладов суммы для своего собственного потребления. Женщины истеричны, они слабоумны, и с ними трудно варить кашу, — Мангуш потому и допускает ко вкладам этого русского идиота. Вот он уже выбил из него двести пятьдесят тысяч в месяц, а немного погодя выбьет вдвое и втрое больше. Мангуш опытный юрист, но у него еще больше опыта обманывать гоев. У русского человека бывает такое состояние, когда он отдаст и последнюю рубашку. Мангуш подведет этого хохла к такому состоянию, он найдет средства выманить у него сотни миллионов, а затем и все миллиарды. Но вот что Бутенко будет проявлять такую прыть, станет тянуть руки и к другим вкладам Сапфира — это юристу не понравилось. Он даже разволновался от такого наскока. И делал усилие, чтобы успокоиться.

— Вас интересуют другие вклады, — заговорил он тише. — Поймите меня правильно: я дело имею с женщиной, да еще с больной. Ей будет трудно ориентироваться в дебрях такой огромной финансовой империи. А с вами мы обо всем договоримся. Сапфир много денег поместил в европейских банках. Будет у нас с вами все хорошо, и я вам представлю подробный отчет. Для этого мне надо просмотреть кое–какие документы, а они в Москве.

— Хорошо, — примирительно согласился Бутенко. — У нас еще будет время все обговорить.

Юрист снова взялся за вино и за печенье. А Николай мысленно прикинул, во сколько будет обходиться ему этот клоп? В год — три миллиона долларов. Ого–го!.. А впрочем, черт с ним. Пусть пока служит, а там будет видно. Я буду вникать, вникать, потом посмотрю.

Тетя — Дядя вынул из портфеля документы, чеки, бланки — они начали работать.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Нина Ивановна вступила в полосу жизни, схожую с той, которую она переживала в детстве, в юности — в пору, когда ее посещали первые волнения любви. Она вся пылала и трепетала от встреч с Николаем — теперь уже вторым Николаем, здешним, австралийским, вся заходилась от прикосновений, взглядов и даже от слов его приглушенных, назначавшихся только для нее, от горячего дыхания, обдававшего кончики ушей, когда он наклонялся к ней.

Вздыхала глубоко, думала: «Он женат, живет в другой стране, а с тобой флиртует, чтобы пополнить коллекцию дурочек, наверняка богатую… А ты затрепыхалась, словно рыбка на крючке. Эх, женщины! Видно, уж доля ваша такая — любить и расставаться, испытывать мгновения радости и годы мучительных воспоминаний…

Гости из России сидели в ложе городского театра, расположились вокруг Сони. Ее привезли на коляске, подняли на второй этаж, и Николай Амвросьевич сидел с ней рядом, оказывал ей знаки внимания, на этот раз больше обыкновенного. Он и вообще–то, как заметила Нина Ивановна, переменился к ним ко всем, стал менее раскован и больше обращался к жене, как бы давал понять, что муж он примерный и это только казалось, что он готов ей изменять с другими.

Нина Ивановна даже поняла причину такой метаморфозы: они вступали в наследство Сапфировых миллиардов, и Николаю Амвросьевичу нужен был мир с женой, чтобы не оставить себя в стороне от громадных капиталов. И Нина Ивановна, и Николай Васильевич догадывались и о другой стороне дела: Сапфир, повинуясь религиозным еврейским законам, не оставил ничего своей супруге и падчерице Саше, потому что они русские, а все миллиарды отписал Соне — родной по крови. Качалин уж и прознал об этом, очевидно, от Шахта, и все теперь были напряжены ожиданием официальных вестей из газет или от юриста Тети — Дяди, который прилетел из Москвы и будто бы встречался с Бутенко. И только Саша ничего этого не знала и не думала о наследстве — у нее даже и малейших мыслей на этот счет не появлялось.

Больше всех суетился и волновался Шахт. Он–то уж и совсем переменился со времени известия о смерти своего могущественного друга. И хотя ничего не говорил, общался только с Качалиным, но всем было видно, как он встревожен, как напряжен ожиданием каких–то важных перемен в своей жизни.

Разительной была перемена Шахта по отношению к Соне. Раньше он обращался с ней просто и даже грубовато, упрекал в многословии, раздражался, теперь же будто опомнился, испугался и держится от нее на расстоянии. Он хотя на нее и не смотрит, но боковым зрением видит ее и ждет какого–то удара. По его жестам, словам и даже тону теперь все видят, как он боится Сони и как насторожен по отношению к Бутенко, будто в руках у них появились гранаты, и они вот–вот взорвутся.

Великая сила может идти от миллиарда! Кого–то она мимоходом опалит, кого–то осчастливит, а кого–то и разнесет в щепки.

На сцене метались пучки света, кружились искры и где–то внизу или наверху под крышей ухали барабаны, раздирали слух трещотки и визжали, и скулили трубы, скрипки… Вот так, наверное, будет выглядеть мир, когда придет конец света, и в одно место слетятся черти, ведьмы, вся нечистая сила, и все вдруг закричат, завизжат, заорут — то ли от радости, то ли от страха…

Такое действо кипело на сцене. Приходилось напрягать зрение, чтобы разглядеть артистов, а вернее, артисток, потому что по сцене бегали, скакали и пластались на полу как лягушки в основном женщины, а точнее, девицы. Одежды на них не было, лишь блестящие трико обтягивали тела, волосы вздымались каким–то ветром, и оттого чудилось, что девицы не имели плоти, летали в воздушном или в безвоздушном пространстве. Собственно, в этом и заключалось представление. А сюжета или композиции, или героев — этих старых, идущих от петрушкинских времен элементов всякого театрального действа, хитроумный постановщик спектакля лишил его начисто. Сразу было видно, что тут поработал лихой новатор от искусства, наш российский Хейфиц, братья которого во множестве расплодились у нас в Отечестве и заняли режиссерские кресла во всех русских театрах. И если наши доморощенные Гердты, Хазановы, Райкины, Хейфицы еще окончательно не погубили отечественный театр, то это лишь потому, что русские актеры до сих пор стойко держат рубежи народного, реалистического духа, заложенного на нашей сцене еще ярославским актером Волковым, а позже Фонвизиным, Островским и Станиславским. Тут, в Австралии, таких рыцарей сцены, видно, не нашлось. Да тут, если присмотреться, и не было актеров в обычном понимании; на сцене прыгали юные существа, у которых одно достоинство — гибкое, красивое тело.

В конце спектакля в ложу к русским вошел директор теат- ра — пожилой господин с желто–коричневым лицом, помятыми ушами и переломленным, как у боксеров, носом. Он долго кланялся дамам, целовал руки, а потом пригласил русских к себе в кабинет на чашку чая.

Кабинет у директора просторный, тут много кресел, стульев. Посредине — большой продолговатый стол.

Толкаясь и кланяясь, вошла стайка артисток. Среди них был только один артист — молодой, атлетически сложенный негр.

Директор их рассадил по одну сторону, гостей — по другую, поставил на стол вино, фрукты. С ним рядом сидели две рослых девицы: одна — метиска, ее звали Элл, другая — с длинной шеей и тонкой талией, белая, — Мэри. Видимо, исполняли роли первых любовниц.

Бутенко и Соня охотно болтали с артистами, но гости из России молчали, хотя все знали английский язык, кроме Николая Васильевича.

Шахт шепнул Качалину:

— Будут просить деньги. Все новые русские им денег не дают, но Бутенко дает.

И действительно, беленькая Мэри обратилась к Бутенко:

— Наша труппа благодарит вас за взнос в кассу театра. Нам выдали деньги, мы очень благодарны…

— Денег не жалко, я и впредь готов жертвовать, но ради каких целей? Если то, что вы сегодня показали, можно назвать искусством…

— Да, да, искусство! Это Чехов, ваш писатель…

— Чехов?

— Да, Чехов! «Вишневый сад». И режиссер — тоже ваш. Он был актером в театре «Современник», он знал Высоцкого. Это ваш великий режиссер. Вот афиша.

Русские посмотрели на афишу. Огромными буквами изображена знакомая фамилия: Рабинович.

Бутенко нахмурил брови, лицо его сделалось суровым, как те тучи, которые неслись со стороны Антарктиды, хлестали в окна директорского кабинета дождем и ветром.

Повернулся к директору:

— Давно ваши люди не получали зарплату?

— Три месяца. Нечем платить, господин Никос — Лай. Цена билетов небольшая, сборы малые. Едва на аренду помещения хватает.

— Рабинович — плут. Зачем вы его пригласили?

— Рабинович — лауреат, его ваш президент орденом наградил.

— М–да–а… — мычал Бутенко. — И вам они голову задурили.

Обратился к артистам:

— А вы читали Чехова?

Артисты смутились, ответить им нечего — Чехова они не читали.

— В вашем спектакле Чеховым и не пахнет. Я бы дал вам деньги, но — под настоящего Чехова. Финансировать же этот сатанизм я не желаю. А? Что вы скажете? — обратился он к девочкам. Они были совсем юны, но, как показалось Бутенко, уже кое–что смыслили в искусстве, но только высказывать свое мнение при директоре боялись.

Бутенко продолжал:

— Вы поставьте Чехова сами. Почитайте его раз–другой и — поставьте без участия московского режиссера. Рабинович — никакой не артист, и не русский он вовсе. Он человек израильский, из Тель — Авива, а они там ничего не смыслят в русском искусстве. Они лишь уродуют драматургов, — вот так же, как Рабинович изуродовал Чехова.

Артисты долго молчали. Но потом ответил парень:

— Были бы у нас деньги, мы бы и сами поставили Чехова. Под Рабиновича же нам давала деньги мадам Соня.

Он почтительно поклонился Соне.

— Ну, хорошо. Мадам Соня дала деньги под Рабиновича, а что артистам от этих денег досталось?

Артисты опустили глаза. Смутился, завертел головой и директор.

Парень–актер ответил:

— Нам ничего не досталось. Мы уже три месяца не получаем зарплату.

Заговорил директор:

— Денег у нас нет. Рабинович оплатил аренду помещения, нанял светотехников, закупил материал для декорации, аппараты для шумовых и всяких других эффектов.

— Ну, хорошо. Я выдам вам по три тысячи на брата — только ставьте Чехова без Рабиновича. Сами ставьте. И не бойтесь. У вас получится настоящий Чехов.

— Я на эти деньги, — сказал директор, — пошью костюмы, оплачу художников.

— Э-э, нет! — возразил Бутенко. — Деньги даю артистам. А чтобы вы не пустили их в сторону, как это делают наши демократы, пришлю секретаря, и он каждому выдаст под расписку. А на костюмы и художников дам деньги особо.

Сюжет этой сцены получил завершение утром следующего дня. К Бутенко на завод приехал директор и сообщил, что с Рабиновичем они решили расстаться. И положил на стол ведомость с фамилиями всех работников театра. Бутенко дал секретарю деньги и приказал вручить каждому работнику театра по три тысячи долларов и сверх того выдал директору двадцать тысяч. Подписывая чеки, думал: «Не забывай, голубчик, что денежки трясешь не свои, а народные, русские — тех самых людей, которым в России повсеместно не выдают зарплату, старикам задерживают пенсии и они стоят на переходах в метро, просят милостыню, а иные, не в силах одолеть гордость, тихо угасают в своих квартирах». Думал так и давал себе слово: денежки беречь и, когда настанет время, разместить их в банках отечественных, чтобы служили они своим, родным людям.

Размышляя о колоссальных, почти фантастических суммах, которые помимо его воли вдруг подпали под его власть, он думал и о том, как же, в конце концов, ими распорядится. То, что он заставит эти деньги служить России, не сомневался, но вот чтобы совсем выпустить их из рук, прийти в российский Центральный банк и сказать: «Вот мои капиталы, прошу принять их на счет государства», — он для такого шага не созрел и не думал, что когда–нибудь созреет. Деньги это та же власть; раз попав в ваши руки, она въедается в клетки всего существа и становится вашей второй натурой. Добровольно вы никогда от нее не откажетесь, а если у вас ее отнимут, вы этот день назовете черным днем своей жизни и всегда будете с грустью и даже чувством горечи вспоминать время, когда в руках держали судьбы себе подобных.

Директор обещал пригласить чету Бутенко и всех русских на новую постановку Чехова.

Возвращались на двух машинах: Бутенко с Соней простились с русскими гостями и отправились домой на большом, под стать президентскому, лимузине с шофером и двумя охранниками, которые появились у них всего несколько дней назад. У Шахта была машина попроще, но тоже дорогая. Он сам отвез друзей в гостиницу, сказал:

— Поеду в свою келью.

Кельей он называл весь третий этаж особняка, построенного в конце прошлого века и принадлежавшего местному барону. Особняк находился в центре города недалеко от мэрии — это была семикомнатная квартира, которую Шахт купил в первый приезд в Перт, когда по заданию Сапфира устраивал здесь в банке большой денежный вклад своего шефа. Под домом оборудован большой подвал и гараж на три машины.

Примерно такую же квартиру с подвалом и гаражом он купил в Дамаске — там он тоже устраивал счета шефа, и пока оформлял, а затем ремонтировал квартиру, жил в отеле сашиной мамы, и Саша там часто встречалась с Шахтом и даже посвящена была в некоторые его планы.

Сейчас Саша, провожая взглядом машину Шахта, представляла ту, дамасскую квартиру, и думала, что, наверное, подобным же образом Шахт устроился и здесь.

Саша своим чутким сердцем слышала перемены в настроениях всех ее спутников, наступившие сразу же после известия о смерти ее отчима. И даже ее Сергей призадумался, стал менее разговорчивым и не столь беспечным. Видимо, кончина Сапфира вносила коррективы в их планы и действия, но что это за коррективы, Саша не знала. Не однажды хотела заговорить об этом с Качалиным, но каждый раз какой–то здравый смысл и трезвый расчет побеждал это ее желание, она отступалась. Думала так: если все это имело для них серьезное значение, она скоро узнает.

Срабатывал давно усвоенный ею принцип: оставаться равнодушной ко всему, что делал ее отчим, лишь бы его действия не огорчали маму.

Нина Ивановна тоже вдруг стала задумчивой, меньше смеялась и реже заговаривала с Сашей. Но тут причина была ясна: суше и равнодушней к ней стал Николай Амвросьевич, и это ее огорчало.

Сегодня перед сном Саша и душ принимать не стала, завалилась в постель и уже через несколько минут, не дождавшись Нины Ивановны, уснула сном младенца.

Окна и форточки были наглухо закрыты. Какие буйства разыгрывались в небе и просторах океана, женщины не слышали.

Зато в полной красе сиял под солнцем Индийский океан, когда Саша проснулась и увидела окна раскрытыми, и в спальню валил теплый влажный воздух, благостная тишина плыла над крышами домов — день уже был в разгаре, и в первую минуту она ощутила себя в Дамаске, где вот так же было тепло и солнце ослепительно ярко светило.

— Нина Ивановна! Вы где?

— Вставай, радость, нам пора завтракать, — донесся голос из гостиной.

Саша побежала в душ и скоро явилась свежая и счастливая, как луч солнца в этот погожий день.

Завтракать решили в чайной, которую тут недалеко они присмотрели. Взяли по булочке, творожок со сметаной и по чашечке какао. Чайная была небольшая, на несколько человек, и, когда они ели, в раскрытую дверь то входили три негра, то выходили — бросали настороженные взгляды на женщин, вслушивались в их речь. Но вот один подошел к ним и, обращаясь к Нине Ивановне, спросил по–английски:

— Вы на английском говорите?

Нина Ивановна покачала головой, — дескать, нет, не говорим. И дала понять Саше, чтобы она с ним не заговаривала. А негр сказал товарищу, стоявшему в дверях:

— Эти дурочки ничего не смыслят по–английски. Они — русские.

Нина Ивановна заволновалась, быстренько расплатилась, и они направились к выходу. Но как раз в тот момент, когда они были в дверях, с улицы подошла машина и два негра, подхватив за талии женщин, втолкнули их в крытый кузов. Дверцы захлопнулись. Машина рванулась вперед. Нина Ивановна хотела кричать, но подумала: «Что это даст?» Протянула к Саше руки, привлекла ее, сказала:

— Не волнуйся. И ничего не предпринимай сама. У меня есть пистолет и семь патронов.

В кузове было темно, машина летела на большой скорости. Но вот она затормозила, и те же парни открыли кузов, схватили их за руки и втащили в какой–то коридор. Громадный негр, блестя белыми зубами, склоняясь к женщинам, говорил:

— Момент, момент! Не надо волнуйсь, мы хороший шеловек.

Подтолкнул их в раскрытую дверь, и они очутились в чистенькой, квадратной комнате с узеньким окном, забранным решеткой. К ним вышел человек с физиономией узбека или казаха. Заговорил по–русски:

— Вы были неосторожны, мои ребята решили вам помочь. Мы все вам объясним. Я тоже из Советского Cоюза.

— В чем дело? Почему нас сюда привезли?

Нина Ивановна старалась говорить спокойно, но голос ее дрожал, она едва не сорвалась на крик. Саша похолодела от страха, сжимала кулачки, говорила себе: «Задушу любого, кто ко мне прикоснется». Какой–то внутренний голос ей говорил: они попали к насильникам.

Появилась женщина — полная, черная, как цыганка, с холодными и злыми глазами. Оглядела их цепким взглядом, спросила по–английски:

— Совсем не знаете английский?..

Нина покачала головой. Она сейчас думала об одном: сохранять спокойствие, не выходить из себя. Была уверена, что при любой ситуации холодный рассудок поможет избрать верный способ действий.

— Что вам от нас нужно? — ледяным тоном проговорила Нина и шагнула к Саше, обняла ее за талию.

Узбек перевел ее слова, и дама подняла руки:

— Ничего, ровным счетом ничего. Вы русские, у меня есть к вам вопрос — хочу иметь консультации.

Повернулась к узбеку:

— Ведите в столовую.

Знание английского языка и то, что наши женщины это утаили, уже сослужило им первую службу. Они знали, куда их ведут, но вот зачем?..

Усадив за стол, цыганка села напротив и, обращаясь к стоявшему возле нее узбеку, проговорила:

— Птицы не простые, я вижу по украшениям — нужна осторожность, деликатность. Приготовьте эти… баллончики.

И Нина, и Саша поняли, что могут применить баллончики с газом, струя от которых лишает на несколько часов сознания. Обе, не сговариваясь, знали, что делать. Надо во время затаить дыхание и увернуться от струи. Но это, конечно, было слабым утешением. Нина нащупывала в кармане юбки пистолет, готовилась к обороне.

Заговорил узбек:

— Девочки, вы давно приехали? Вы туристы или как?

— Мы приехали к знакомому человеку, мы его родственники, — отвечала Нина, стараясь быть спокойной. Говорила узбеку, а смотрела на Сашу, как бы подбадривая ее и убеждая взглядом в необходимости сохранять самообладание до конца, до самого того момента, когда приспеет пора действовать.

— А вы не хотите ли заработать?

Узбек говорил на чистом русском языке, и по складу речи, по деликатности обращения было видно, что он человек грамотный — может быть, работал в России чиновником или в науке.

— У нас тут клуб, всякие игры…

— Какие игры?

— Ну… разные. Бывают танцы, маленькая рулетка, карты…

— Мы ни в какие игры не играем.

— А кто ваш родственник?

— Гиви Шахт, Семен Сапфир, Николай Амвросьевич Бутенко.

Умышленно называла все имена, надеясь на то, что узбек знает кого–нибудь и не захочет с ними ссориться.

— Прошу отпустить нас. И немедленно.

— Вы говорите одна. А ваша подружка — она что, глухонемая?

— Это моя дочь. Она еще девочка, ей четырнадцать лет.

И эти сведения сообщала с умыслом. Нина Ивановна уже догадывалась, куда они попали и чего от них хотят.

— Мы обе больные. У нас СПИД.

Нина пошла в атаку: чем–нибудь, а запугать этого негодяя.

— Ну, ну, — не надо нас пугать. У нас есть врачи, проверка. Мы серьезное заведение.

— У вас больница? Но мы имеем своего врача.

Узбек кивнул Нине Ивановне, улыбнулся.

— Вы напрасно это… разводите фантастику. Мы народ серьезный, с нами надо по–хорошему. Вы не знаете нравы портового города. Вам еще повезло…

Нина и Саша заслушались и не заметили, как сзади им под нос поднесли баллончики и прыснули белесовато–дымчатыми струями: обе они задохнулись и потеряли сознание. Очнулись в разных комнатах: возле Саши стоял узбек, а в дверях маячил силуэт толстой цыганки. Негромко она говорила по–английски:

— Хорошо бы эта девочка была спокойной. Я к ней пошлю Атарсиса. За невинную и несовершеннолетнюю он дает сто тысяч. Представляешь, Ахмет: сто тысяч!

Знание английского языка еще раз послужило Александре. Она окончательно поняла, где она и чего от нее хотят. Тошнило, голова кружилась, оглядывала комнату и думала: где Нина Ивановна, что с ней? Помнила ее наказ: до конца сохранять самообладание. Ей нельзя распускаться и впадать в истерику. Тогда ее снова оглушат газом и сделают с ней, что хотят. Собрала все силы, глубоко вздохнула, сказала:

— Воздух! Мне трудно дышать.

Цыганка открыла окно, подвела ее к подоконнику. Саша увидела, что находятся они на третьем этаже, внизу черными пятнами стелются кусты — те самые, с длинными, как голые руки, будыльями. Мгновенно созрел план. Только бы ушла эта противная черная жаба.

Узбек открыл дверь и жестом пригласил войти низенького как мальчик, худенького мужчину. Подобострастно кланялся ему, показывая на Сашу. По–английски говорил:

— Ей пятнадцать лет. Девочка, совсем еще девочка.

Сашу вдруг осенило: справлюсь! С этим я справлюсь.

Повернулась к узбеку:

— Хорошо. Я знаю, что от меня хотят. Мне нужен гонорар. Хорошие деньги.

— Деньги?.. Сколько тебе нужно денег? Тысяча долларов хватит?

— Тысяча? — возмутилась Саша. — За мою молодость? Я еще не знала мужчин — это что–нибудь стоит?

— Да, да, — обрадовался узбек, — cтоит. Невинность мы дорого ценим. Только ты будь умницей, этот человек, — он кивнул на клиента, — страшно богатый! Он тебя одарит.

— Одарит или не одарит, я не знаю, а вы мне деньги давайте заранее. Три тысячи долларов!

— Три тысячи! Вай–вай! Ну да черт с тобой, на тебе три тысячи.

Отсчитывая деньги, ворчал:

— Такой суммы мы еще никому не платили. Ну, хорошо, хорошо. Ты потом и мамашу уговоришь. Она еще спит… Тут, в соседней комнате.

Саша сунула в карман юбки доллары, властно приказала:

— Уходите! Я стесняюсь.

Подошла к зеркалу, поправила прическу. Краем глаза наблюдала за «крючком» — она сразу же так окрестила своего кавалера, — думала, что же она с ними будет делать, как его одолеть? На ее счастье окно осталось открытым, и узбек, и цыганка поверили Саше, обрадовались предстоящему большому кушу, который за нее возьмут, и удалились. А «крючок», пошатываясь на тонких ногах, вяло раздевался. Спрашивал на английском:

— Ты у них впервые? Тебя никто не трогал? Смотри, не награди меня какой–нибудь чертовщиной. Я этого не люблю.

Язык у него заплетался, он снял куртку, расстегнул ворот рубахи и говорил, говорил…

Саша подошла к окну, отвечала ему по–английски, мирно и тихо, и будто бы ласково. Она вдруг ощутила в себе прилив сил и даже обрадовалась. Мужичонка слабенький, да еще пьяный. И окошко открыто. Вот как бы его привлечь сюда, к окну… Она протянула к нему руки.

— Идите же! — сказала на хорошем английском языке.

— Сейчас, сейчас. А ты раздевайся, милочка. Я буду любить тебя. Мне сказали, что ты ничего в этом не понимаешь. Вот я тебя научу. Ты, наверное, скажешь, я старый. Но русские говорят: старый конь идет по борозде и ничего не портит. А? Знаешь такую пословицу? Я был у вас в России, купил книгу «Пословицы и поговорки». Но ты знаешь английский язык — откуда?..

Снял с себя одежду, остался в трусах и майке. Саша отвернулась, боялась увидеть его обнаженным. Она видела мужчин на пляже, купалась вместе с парнями, но то юноши, обыкновенные ребята, и все у них было красиво. Этот же уродлив и купил ее для своих утех, он сейчас и с нее станет стаскивать одежду, хватать, тащить на койку.

«Крючок» сидел в кресле, что–то бормотал, но она уже не разбирала слов от сильного волнения.

Саша готова была разрыдаться, но снова и снова вспоминала наказ Нины Ивановны: держаться до конца, не расслабляться… «Какой же я боец, «черный ястреб»?..» Эта мысль, словно электрическая искра, пронзила сознание. Она встрепенулась, до боли сжала руками край подоконника. Повернулась в сторону «Крючка» — он покачивался в кресле и бормотал.

— Напился, много курил. Зачем? Черт меня дернул!.. Да. Но откуда же знать, что тут подвернется такая птаха. И так хороша! Но ничего, ничего. Я дам тебе денег, много денег, и увезу домой. Там много фей, но ты будешь главная, будешь любить меня…

Саша теперь разбирала каждое слово. Знала, что богатые люди имеют свои яхты и там у них молоденькие девочки. Старики тешатся с ними и платят большие деньги. Ей он тоже хочет уготовить такую роль.

«Крючок» замахал руками, сказал:

— Опусти шторы. Не надо на меня смотреть. Я не атлант. А сегодня и вовсе… слаб. Но ты меня будешь гладить, и мой космополит проснется. А?.. Ты знаешь, что такое космополит? Не знаешь. Я сейчас тебе покажу.

— Гладить… Космополит… — старалась понять его Саша.

Он поднялся и нетвердой походкой направился к ней. Саша посторонилась, взяла его за руки и помогла сесть на подоконник. Сердце ее билось, как мотор на быстрых оборотах, тело хилого старого мужичка казалось холодным, липким и будто бы неживым. В голове колотились слова «гладить», «космополит»… Вспомнила чьи–то рассказы о стариках, которые потеряли мужскую силу и могут только гладить женщину. Таких старичков называют «гладиаторами». Их будто бы любят проститутки. Общаясь с ними, они получают большие гонорары, дорогие подарки. Такие рассказы Саша слышала от Шахта и его друзей, которые при ней как нарочно заводили сексуальные разговоры. Но при чем тут «космополит»?..»

Подсадив на подоконник «Крючка», она ощутила его костлявое холодное прикосновение, он взял ее руку и тянул вниз, к своим ногам. И слюняво шептал:

— Ты раздевайся. Я тебя увижу и — буду молодец. О–о–о!.. Ты еще не знаешь, каким я бываю…

Договорить он не успел. Саша обеими руками толкнула свою «любовь» — да так сильно, что тот и охнуть не успел — полетел вниз кверху ногами. Кусты затрещали, и густая крона сомкнулась над незадачливым донжуаном. В кустах он не ворохнулся, зарылся в густую зеленую листву, и лишь острый глаз Александры мог разглядеть среди листьев и будылья что–то белесое, вроде камня или пенька эвкалипта.

Саша заслонила окно спиной, с ужасом смотрела на дверь. Не войдет ли кто? Но нет, дверь не открывалась. В этом заведении не принято заглядывать. Александра вспомнила, что в соседней комнате — ее «мама». Рванулась в коридор, открыла дверь и увидела на кровати Нину Ивановну.

— О–о–о!.. Оглушили какой–то гадостью.

Саша схватила ее за руки, потащила к себе. На счастье их никто не увидел.

В углу комнаты стоял шкаф; Саша открыла его и достала стопку простыней. Связала две в тугой узел. Потом еще две, и все четыре соединила вместе. Потом еще четыре, и у нее получилась длинная бечева, которую она прикрепила к батарее.

— У вас руки крепкие? Вы можете спуститься по этим простыням?

— Спуститься? Куда?

— Ну, в открытое окно. Спуститься вниз, на землю?

— О-о!.. Это прекрасная мысль. Я же спортсменка. Ты еще не знаешь, как я могу лазать. Как кошка!

Она схватилась за конец простыни и перевалилась через подоконник. Саша ее держала. Минута–другая и Нина Ивановна была на земле — возле того самого куста, где успокоил свои вожделения владелец портов, теплоходов, кораблей.

Саша быстренько и сама спустилась.

Возле дома не было никаких ограждений. Прошли несколько шагов и очутились на улице. Остановили первый же автомобиль, приехали в гостиницу. Приведя себя в порядок, вдруг подумали: «Будет погоня! И тотчас же полицейские очутятся у нас в номере!»

Взяли сумочки с деньгами, плащи, зонтики, документы, спустились вниз. Остановили автомобиль.

— Далеко здесь до пляжа?

— Вам какой пляж нужен, южный или северный? А может, вас доставить в Гранд Клондайк? Но он далеко — сто двадцать километров отсюда.

— В Клондайк везите.

Через час с небольшим они высадились в благословенном уголке окрестностей Перта, на берегу океана, где было много отелей, палаточных городков, стоянок автомобилей. Расплатившись с шофером, пошли на пляж и здесь по берегу устремились в сторону подальше от Перта. Они шли почти молча, не веря еще тому, что так счастливо вывернулись из страшных тисков, в которые так неожиданно и опрометчиво попали.

Облюбовали местечко возле большого камня, вдали от редких стаек загорающих. Разделись. И долго складывали одежду, — все делали, как в замедленной съемке, и друг на друга не смотрели, боялись разговоров о только что происшедшем. Их сердца как бы оттаивали от жестокой заморозки, организм не хотел и одним словом, малейшим воспоминанием возвращаться в ад, из которого они чудом выбрались.

Нина Ивановна сладко потянулась, огладила бедра, будто хотела убедиться, все ли у нее на месте. Тряхнула головой:

— Бр–р–р!.. Я все еще как в тумане.

Оглядела Сашу. И тоже машинально, помимо своей воли, искала на ее теле следы насилия и борьбы и, слава Богу, не находила. Саша была свежа и румяна, хороша всем телом, каждой черточкой еще не вполне распустившегося существа.

— Ты в порядке?.. С тобой ничего не сделали?..

— Попробовал бы! У меня зубы крепкие, я бы в клочья разорвала… любого. А этот–то… хмырь болотный.

Саша вспомнила, что не сказала Нине Ивановне главного, что кавалера своего с третьего этажа спустила. Но тут же подумала: нужно ли об этом говорить вообще кому–либо?

Нина продолжала:

— Там на кресле одежда мужская лежала. А он?.. Видно, в ванной был, душ принимал?..

Саша смотрела ей в глаза и видела в них закипавшую тревогу.

— А?.. Что с ним? Где он был?..

— Я его порешила, — выдохнула Саша.

— Как… порешила?

— Стояла у раскрытого окна, а он раздетый подошел ко мне. Пьяненький, едва на ногах держался.

— Ну?.. И ты?..

— Руку ему подала, помогла залезть на подоконник. Он просил гладить его, говорил про какого–то космополита, а я его… за окно. Он и полетел.

— Что же ты раньше не сказала?

— А что?

— Нас искать будут.

— Да будут ли?

— А как же. Человека убили!

— Убили. Так сам же он… полез ко мне.

Помолчали с минуту, смотрели одна другой в глаза. Нина сказала:

— Вряд ли они… искать будут? Представляешь, грязь ка- кая! — девчонка голого за окно выбросила! Тут звону будет! — все газеты мира распишут. Кому такая слава нужна. Да и тех… узбека и цыганку… — их ведь затаскают.

— А как же?..

— Постараются замять дело. Найдут его тело и по–тихому домой переправят или еще куда, но только без шума. Скажут, приступ случился. Я так думаю. Западный мир таков — тут все дела посредством денег решают.

— Он за меня сто тысяч долларов отвалил. Сама слышала. Вот эти денежки и пустят в ход.

Постояли у края воды, подумали. Нина все больше укреплялась в своих предположениях.

— Нет, нет — и думать нечего. Да они о нас никому не скажут. Кто и видел нас — и тому рот заткнут. На это миллионы бросят. Он–то, воздыхатель твой, миллиардер какой–то греческий. С ним тут в отеле или в особняке каком целый штат сотрудников живет: секретари, референты, юристы. Да они золотом всех обсыпят, лишь бы историю замять. Вот только нам с тобой что делать?.. Перво–наперво, Качалину позвоним. Пусть приезжает, и мы расскажем ему…

— Нет! — вскричала Саша. — Не хочу Качалину… ничего говорить. Не хочу, не хочу!.. — топала ногами по воде, хваталась за голову. Нина Ивановна обняла ее, привлекла к себе.

— Ну, ладно, ладно, дурочка. Не скажем мы Сергею, утаим от всех. Только ты не плачь и ничего не бойся. Там, в аду, ты вон каким была молодцом, а теперь расквасилась.

Нина Ивановна утирала платочком слезы Александры, прижимала к груди ее головку, целовала волосы.

— Я ведь жизнью своей тебе обязана. Мы теперь друзья до гроба. А я умею хранить верность в дружбе. Ты на меня во всем можешь положится. Сейчас мы с тобой искупаемся, а потом пойдем вот в тот ближний пансионат, позвоним Качалину.

Кинулись в океан, плавали, дурачились и смеялись как дети. Нервы вдруг получили разрядку, они и холодной воды не слышали; им было хорошо, весело — в одночасье отлетели все страхи.

Потом они одевались, причесывались и пошли звонить Качалину. При первом же сигнале он схватил трубку:

— Где вы находитесь? Что с вами? Вы нас перепугали до смерти!

— Мы заехали на пляж Клондайк. Это совсем недалеко. Приезжайте за нами.

— Клондайк?.. Ага. Вот Шахт говорит, что там есть дощатый причал; «тещин язык» называется. Подходите к его краю и ждите катера. Мы возьмем вас на яхту «Янтарь».

Так назвал Сапфир купленную здесь у какого–то богача яхту — в честь того поселка под Ригой, где он родился и где похоронены его родители. Теперь по завещанию и его похоронили там же, в фамильном склепе Сапфиров.

Не прошло и получаса, как наши путешественницы всходили на трап яхты и их встречал галантный капитан и вся компания друзей.

Яхта взяла курс на северо–запад, на остров Кергелен‑2.

Женщин по правому борту вел Гиви Шахт. Он торопился, забегал вперед, но потом оборачивался и просил идти быстрее.

— Куда вы нас ведете? — обращалась к нему Саша.

— А где вы будете жить? — спрашивал в своей обыкновенной манере Шахт. — Здесь, на борту, или там, на носовой палубе у ног своего отчима? Да?..

Впереди по борту на самом кончике носа возвышалась скульптура человека, обращенного лицом к палубе. А на палубе наглухо принайтованы кресла, столы и столики. По сторонам деревянные лавки. И над всем этим в позе гостеприимного хозяина, расставив широко ноги и жестом руки приглашая гостей к трапезе, стоял искусно вырезанный из эвкалипта Сеня Сапфир. Это был подарок капитана хозяину на день его пятидесятилетия. Сапфир, оглядев скульптуру, будто бы надул пухлые малиновые губы и сказал: «Это ни к чему».

Но никаких распоряжений по поводу своего эвкалиптового двойника не сделал. Так она и осталась стоять тут, скульптура русского олигарха, размерами похожая на памятник Гоголю, недавно установленный в Петербурге, а своей окрыленностью и зарядом вдохновения чем–то напоминавшая Пушкина, стоящего в сквере перед Михайловским дворцом.

— Я хочу жить вместе с Ниной Ивановной.

— Вместе? — остановился Шахт. Но тут же согласился. — Будете вы жить вместе. Я приказал выделить вам каюту хозяи- на — самую большую, из трех помещений.

— Приказали? Кому? — не унималась Саша. Она хотя еще и не полностью отошла от недавнего потрясения, но тут на нее напал стих словоохотливости.

— Капитану приказал. И сам себе.

— А вы разве хозяин яхты?

— Саша! — остановился Шахт. — Прекрати язвить. А то суну тебя в крохотную матросскую каюту — будешь знать!

— А что, это хорошо. И если матрос со мной — тоже хорошо. Он будет меня защищать.

— Сашенька! — приструнила ее Нина Ивановна. — Рано тебе еще с матросами.

— Нет, не рано. Я уже большая.

Ей хотелось дурить и всех пугать. Но тут они подошли к двери, и Шахт открыл ее. Саша ожидала увидеть что–то особенное, но им открылась небольшая комната с диваном под двумя задраенными иллюминаторами, столом посредине и четырьмя стульями вокруг него. На полу ковер, на стенах картина Пикассо и два небольших этюда каких–то модернистов. Сапфир реализма не терпел и никаких направлений в искусстве, кроме модерновых и сверхнепонятных, не признавал.

Шахт показал крохотный кабинет, спальню с двумя кроватями и очень милый туалетный узел. Прощаясь, сказал:

— На обед в кают–компании капитана вы опоздали, но скажите: «Гиви, мы хотим есть», и Гиви даст приказ — вам принесут сюда.

— Нет, нам ничего не надо, — сказала Нина Ивановна.

— Не надо? Это тоже желание. А если будет надо, Шахт сделает любой приказ. И вот еще просьба: ночью не выходите на палубу. Не скажу, что опасно, но на яхте этой были два случая. Одна молодая женщина темной ночью стояла на палубе возле статуи Сапфира, держала его за талию и — мечтала. Мечтала, мечтала, а потом пропала.

— Как пропала?

— Я знаю! — взмахнул Гиви руками. — Она пропала, а я отвечай. Сеня сделал скандал. Он так ругался, так ругался, что я уже сам подумал, что проглотил ее как кит.

— Кто проглотил? — пытала Саша.

— Я проглотил, кто же другой! Мог проглотить капитан, и даже ее спрятать, но Сеня шумел, что проглотил я. Ее искали везде: и в трюме, и в моторном отделении, и во всех каю- тах — нет, ее не было. И только в обед следующего дня увидели ее за столом. Она ела так, будто голубая акула. Да, голубая, потому что на ней было голубое платье. Ее спрашивали, где ты была? Она смеялась и качала головой: какое ваше собачье дело?

— И все–таки где она была?

— Я знаю! Под утро я увидел у себя в каюте привидение. Женщина в белом! Она уже не в голубом, а в белом, потому что на ней была нижняя рубашка. Как вам это нравится?

Шахт рассмеялся и вышел.

Нина Ивановна прошла в ванную комнату и там на стене увидела аптечку. Достала два пузырька: валерьяновые капли и таблетки легкого снотворного. Показала Саше:

— Давай выпьем!

Саша отказалась, а Нина Ивановна налила себе капель, бросила в них таблетку и выпила. Потом они принимали душ и засветло легли спать. И Саша крепко уснула, но с наступлением ночи проснулась. Наскоро оделась и вышла на борт. Подошла к перилам, крепко вцепилась руками. Ночь висела над кораблем темная — ни луны, ни звезд. Лохматые тучи проносились над головой, и, казалось, это они шелестели, а не вода под килем. Воздух напоен влагой, но дышалось легко. «Далеко этот остров Кергелен‑2?..» — думала Саша, провожая взглядом отлетавшие огни проходившего мимо корабля.

Внезапно к ней подошла женщина или девушка.

— Добрый вечер! Вас как зовут?

Говорила на английском.

— Александра, а вас?

— Каролина. Я весь прошлый год была здесь, в хозяйской каюте, а теперь хозяин выбрал вас, да?

В голосе звучала обида; Каролина готова была расплакаться.

— Хозяин — это Сапфир, да?

— Да, Сапфир. Зачем вы спрашиваете, если хорошо знаете. Раньше он выбирал меня, я была любимой женой, он никого больше не хотел, только меня.

— А у него много жен?

— Когда как. Сегодня капитан пригласил шесть девушек. Четыре местных и две украинки.

— Украинки?

— Да, Украина — это далеко, еще дальше, чем Россия. Там красивые девушки. Их пригласили из местного борделя, но хозяину скажут, что они туристки.

— Хозяину ничего не скажут. Он умер.

— Ой! Что вы говорите? Хозяин молодой, он не мог умереть. Вы говорите неправду.

— Молодые тоже умирают. Даже дети и те умирают.

— Ой–ей! А я жду, когда меня позовут. Девочки давно спят, а я жду, потому что он звал меня. Я была любимой женой. Целый год!

— А любимой жене платят больше, чем остальным?

— Нам платил капитан, а ему деньги давал Шахт. За день девочки получают пятьдесят долларов, а мне платили сто. Если плаваем на Кергелен‑2, то прогулка длится пять — шесть дней. Я получала шестьсот долларов. Это хорошо. У меня мама и больной отец, мы на эти деньги жили месяц. А потом снова садились на папину пенсию. Это очень мало.

Саше не хотелось продолжать разговор, она простилась и пошла спать. На этот раз она уснула и проснулась в двенадцатом часу дня. К ним приходили и Шахт, и Качалин с Николаем Васильевичем, хотели позвать на завтрак в кают–компанию капитана, но Нина Ивановна будить Сашу не разрешила. Наверное, она бы и еще спала, если бы над ухом не заверещал телефон. Звонили долго, упорно, где–то совсем рядом, у самого уха; Александра с досады двинула аппарат рукой, он упал на ковер, но и там продолжал звонить, и тогда Саша нехотя взяла трубку.

— Ну, слушаю вас, — проговорила по–русски в надежде, что ее не поймут и она положит трубку.

— Это кто, кто? — раздался мужской голос, раздраженный, нетерпеливый.

— Я, Саша. Кого вам нужно?

— Саша, милая, родная, это я, Бутенко. Слушай меня внимательно. На носу корабля возле статуи Сапфира, у его ног, стоит чемодан. В нем взрывчатка, и через шесть минут она взорвется. Беги скорее, осторожно возьми чемодан и брось его в море. Скорее, родная! Если ты этого не сделаешь, вы погибли. Тротил разнесет нос корабля, вы потонете. Ну, беги скорее!..

Саша стряхнула с себя простыню и кинулась к выходу. Она не бежала, а летела вихрем по борту яхты, сбила с ног стоявшего на пути матроса, вспомнила, что раздета — в одних только пляжных плавках и без лифа, — закрыла руками груди и летела еще быстрее. Издали увидела черный большой чемодан. Схватила его обеими руками и швырнула за борт. И смотрела, как он погружается в волны, а яхта закрыла его корпусом, подмяла под себя. И Саша вдруг поняла, что корабль к несчастью на него наехал и вот–вот ударит его винтом, и тогда днище корабля разлетится в щепки, они пойдут на дно. Это были мгновения похуже тех, которые она пережила вчера утром, — мгновения, длившиеся вечность, но и вечность проходит. «Янтарь» продолжал скользить по волнам, а взрыва не было. Видно, чемодан пошел ко дну и винты его не задели. Александра, покачиваясь, побрела обратно в хозяйскую каюту. С мостика за ней наблюдал капитан, ее видели матросы, но никто ее не окликнул, не засмеялся над ней. Она прошла половину пути, и тут за кормой раздался страшный взрыв, и над океаном поднялся столб воды. Капитан сбежал со своего мостика, догнал Сашу и пробежал дальше, к корме, но Саша ему крикнула:

— Идите ко мне, я вам все расскажу!

В спальне набросила на себя халатик, подпоясалась, застегнула его на груди и вышла в гостиную. Капитан ее ждал, и с ним два помощника. Саша опустилась на лавку под иллюминаторами и стала рассказывать о звонке Бутенко и о том, что кто–то подложил им смертоносный гостинец.

Позже других вошел Шахт, но для него Саша свой рассказ не повторила. Извинилась и пошла в свою спальню. И, не снимая халатик, легла в постель. К ней пришла Нина и налила ей большую дозу валерьянки.

— Не надо. Не хочу.

Саша делала над собой усилие, пыталась успокоиться, прийти в норму и вновь стать веселой и без капель. Она в эту минуту думала, что Бог наградил ее могучей силой духа, что в сущности она боец и будет стойко переносить любые невзгоды.

Ей нравилось сознавать себя сильной, и она испытывала прилив гордости, была счастлива.

Зазвонил телефон.

— Саша? Ты?..

— Я, я, Николай Амвросьевич. Спасибо вам от всех нас. Вы такой добрый, такой хороший человек, вы спасли нас, и мы этого не забудем. Я очень счастлива, что вас знаю, я очень вас люблю!

Голос ее предательски дрожал, она чувствовала, что вот–вот расплачется и бросила трубку. Но телефон тотчас же зазвонил снова. На этот раз в спальне оказалась Нина Ивановна, и она долго говорила с Бутенко.

Солнце склонялось к вечеру, когда на горизонте показался остров. Вначале он походил на облачко, но потом, разрастаясь, все отчетливее принимал очертания коврика с неровными краями. Саша стояла возле своего деревянного отчима на том самом месте, где чья–то злая сила поместила роковой багаж. Держалась за откинутую руку Сапфира, вглядывалась то в берег острова, а то в синеватую даль, трепетно дрожавшую у черты горизонта.

Вечер был тих, тепел — такие бывают у нас на Кавказе в Пятигорске, где Саша дважды отдыхала с мамой, или в Крыму, куда они несколько раз в летнее время ездили на автомобиле.

«Что–то меня ожидает на этом далеком острове в Индийском океане, о котором я и на уроках географии никогда не слыхала», — думала Саша, начиная привыкать к мысли, что в ее судьбе обязательно должны случаться какие–то необыкновенные истории. Еще недавно дни ее протекали спокойно, и она не знала не только сильных потрясений, но каких–нибудь заметных, запоминающихся событий. Такая жизнь уж начинала ей наскучивать, она уж и не верила, что когда–нибудь что–нибудь с ней будет происходить, и вдруг началась полоса сильных и даже опасных приключений, которые, слава Богу, пока заканчиваются благополучно. А что если ее постигнет драма, катастрофа?.. Придется расстаться с жизнью, а того хуже — сделаться калекой?..

Не по себе становилось от таких мыслей, она в волнении прошлась по палубе, села в одно кресло, потом в другое…

— Но и все–таки! — проговорила вслух, будто кто–то с ней спорил, — я не хочу жизни сонной, спокойной: ходить, гулять, готовить пищу и мыть посуду… Хочу летать, плавать, встречаться с людьми, любить… И — путешествовать. Вот как сейчас: плывем на остров, которого, может быть, и нет на карте.

Посмотрела на мостик. Там рядом с капитаном стояли Шахт и Качалин, о чем–то горячо беседовали. Подумала: «Не хотят посвящать меня и Нину Ивановну в свои мужские дела».

Снова и снова жалела о том, что родилась девицей. Ей, конечно, являлись и такие мысли: была же у французов героиня Жанна д'Арк, а у нас — Зоя Космодемьянская. Но ей больше нравился корнет Азаров. Не хотела она никаких скидок и ограничений на пол, возраст, — приедет домой и развернет кипучую деятельность. Она достанет многих из тех, кто, подобно ее отчиму, украл у России миллиарды и строит на них дворцы, заводы в других странах и даже на земле других континентов. Вот хоть бы и эта яхта. Красавец–корабль, несущийся подобно чайке над волнами чужого моря… Все украдено у русских людей, все надо вернуть, надо восстановить справедливость. И она посвятит свою жизнь борьбе, создаст партизанские отряды, станет вождем сопротивления.

Высокие мысли волнуют Сашу, она имеет цель жизни — такую цель, которая дает силы и веру, наполняет ее жизнь, как ветер наполняет паруса. Вот и теперь она не ходит по палубе, она летит по волнам, как эта яхта с романтическим именем «Янтарь»; над ними кружится чайка — вестник земли, птица, дарующая матросам счастье; и она как чайка будет нести людям счастье, а Родине свободу от злых темных сил, могущество первой на земле державы.

Остров приближался. Слева тянулись темно–бурые скалы, а справа золотом отливал под солнцем песчаный клин. «Там пляж», — думала Саша и уж предвкушала момент, когда она в сопровождении Качалина войдет в зеленоватые волны океана. Вспомнился мосластый противный «Крючок»… «Бр–р–р…» — замотала головой и улыбнулась. Качалин разве такой? Он как те парни, с которыми она купалась в Крыму и на Кавказе. Один, стройный и красивый, подхватил ее сзади и понес в глубину, но она вывернулась и ушла от него. И как он потом ни извинялся — не простила. Она никому не позволяла к себе прикасаться. Но Сергей!.. Представила, как бы он взял ее на руки. Наверное, обомлела бы от счастья, но… Сам же он на такое не решится. Почему–то была уверена — не решится. И все–таки думала, мечтала. Ничего бы не хотела она так сильно, как очутиться у него на руках. «Вот дурочка, — выговаривала себе. — О чем размечталась».

А берег все ближе и ближе. Яхта теперь идет на него не прямым курсом, а режет волны под углом к берегу, приближаясь к нему левым бортом. Наверху из–за рыжей высокой скалы вывернулся белый как чайка дом с колоннами. По второму этажу балкон, крыша плоская, с зеленым козырьком. На балконе стоят люди и машут руками. Матросы им отвечают — видно, тут у них приятели.

Яхта обошла мыс, и за ним открылись пляжные постройки, легкие домики, крытые навесы со множеством лежаков, сеток, ярких разноцветных грибков. Людей на пляже не было, лишь изредка там и тут сновали в белых рубашках и коротких шортах мужики, — видно, строители.

Потом открылась бухта и там множество лодок, байдарок, водяных велосипедов… И — свежепокрашенный охрой причал. К нему и подошла яхта.

Гостей из России встречал всего лишь один человек. Поздоровался с капитаном, а потом представился всем остальным. Назвал себя Смитом. Саша заметила, как первым к нему рванулся Шахт и хотел было обняться, но тот сухо поздоровался и тут же повернулся к гостям, а потом взял капитана за руку, отвел в сторону. И они долго, даже неприлично долго говорили. Неприлично потому, что гости из России как бы на время были позабыты, создавалось впечатление, что они тут не очень–то и желанны. Особенно нервничал Шахт: ходил взад–вперед по дощатому настилу, порывался к Смиту, но тот, заметив его поползновения, брал капитана за руку, уводил подальше. Саша стояла возле Шахта, слышала, как он ворчал: «Этот грязный толстяк Тетя — Дядя, вечно за ним тянутся козни!..»

Шахт подходил то к Качалину, а то к Саше: «Ты — наследница! Твоя мама — по закону, вы обе…» Он пожимал плечами, говорил еще что–то и уходил.

Потом Смит спустился на берег, пошел к строителям, а капитан подошел к гостям и каким–то нетвердым голосом, пряча глаза, говорил не то Шахту, не то Саше:

— Тут, видите ли, неустройство, в доме затеяли ремонт и нет кухни. Может, поживем на яхте?..

Шахт вспылил:

— Какого черта все решают за моей спиной! Я тут хозяин или кто?

Капитан вежливо объяснял:

— Что–то неладное с наследством. Ваши счета в Пертском банке арестованы. Юрист нашел какие–то нарушения…

— Какой юрист? Какие счета? Я сам закладывал сюда шестнадцать миллионов! И кто дал право, какие нарушения?.. Два года лежат в банке деньги, по моим чекам отпускают строителям…

Шахт покраснел, заикался, голова его тряслась, и, казалось, вот–вот его хватит удар.

— Заварил кашу!.. Проклятый мешок с костями! Всюду сует свой поганый нос! Жук навозный. Я теперь понял, почему он на глаза не кажется. Но пусть не думает… — Шахт знает компромат.

Он еще что–то говорил, но его уже никто не слушал. Стало ясно, что хозяином этого острова был Гиви Шахт, очевидно по уговору с Сапфиром, и на Шахта же были положены деньги — тоже Сапфиром, но теперь, при оформлении наследства, Тетя — Дядя затеял какую–то интригу, все опротестовал, и Шахт в одночасье сделался тут лишним.

Капитан пригласил всех на яхту, сказал:

— Нам нужно осмотреть судно, кое–что поправить в двигателях — на это уйдет день или два, а вы будете купаться, загорать.

Гости из России обрадовались такому обороту дел, ничего другого они на этом каменном острове и не искали; все весело направились в свои каюты.

Саша хотела бы пойти на пляж с Качалиным, уединиться с ним в каком–нибудь укромном уголке, но он поотстал с ней и на ухо сказал:

— Тут что–то неладно, вы с Ниной Ивановной побудьте в своей каюте, а я, как освобожусь, приду к вам.

Саша встревожилась, схватила его за руку:

— Будьте осторожны! Не ходите на берег.

Качалин улыбнулся, пожал ее руку:

— Мы народ тертый, не то что вы с Ниной Ивановной.

Взял с собой Николая Васильевича, и они пошли в каюту Шахта. Тот сидел у иллюминатора, дрожал как в лихорадке.

— Все это серьезнее, чем вы думаете! — встретил он Качалина и Николая Васильевича. — В меня вцепился этот жирный паук. О-о… Вы не знаете, на что он способен. Он будет сдирать шкуру и при этом испытывать удовольствие, как будто жрет булку с вологодским маслом и клубничным вареньем.

— Успокойтесь, — сказал мудрый молчаливый Николай Васильевич. — Вы же свои люди. Как–нибудь поладите.

— Свои! — вскинулся Шахт. — Что значит «свои», если между нами пробегают деньги. Пусть я буду брат, сват или даже родной отец, но если деньги… О–о–о!.. Вы не знаете наших. Там, где деньги, они теряют разум. Он тогда смотрит на тебя и не видит. Он тогда никого не видит. Я уже знаю, какую закавыку нашел в моих банковских документах этот гермафродит. Деньги там не мои значатся, а я определен как распорядитель. О–о–о! Какой я болван! Сапфир мне говорил, что деньги мои, а сам оформил на меня доверенность. Распоряжайся, пока он этого хочет. Строй курорт, пляжный комплекс, а там видно будет, что из этого получится. Отстегнул шестнадцать миллионов. Что значит для Сапфира шестнадцать миллионов, если Шахт ему сделал двенадцать миллиардов? Вы знаете, что такое двенадцать миллиардов? Вы не знаете, что такое двенадцать миллиардов. Я знаю, но не очень хорошо. Вы посмотрите на небо — сколько там звезд? Много. А если уж двенадцать миллиардов, так это еще больше. И кто ему сделал столько миллиардов? Шахт сделал. Я показал ему теплоход, вначале один, потом другой, потом и весь торговый флот. Нашел банк в Москве — тот дал деньги, Сапфир купил флот, а потом его продал и взял в двадцать четыре раза больше… Всем пошла прибыль, а Шахту шиш. Сапфир купил в Австралии два острова: Кергелен‑1 — там рыбзавод, и Кергелен‑2 — тут построили дом — вон он, на скале, и делаем пляжный комплекс и четыре гостиницы. На все мне дали шестнадцать миллионов, и Сапфир сказал: «Гиви, ты мне помог сделать немного денег, я на тебя кладу шестнадцать миллионов. И положил, но только вместо денег — бумагу, генеральную доверенность. А? Я знал, что Сапфир на меня положит такую свинью? Ну, Сеня, Сеня… Как же ты будешь лежать в своем дубовом отлаченном гробу? Что тебе скажет наш Бог Яхве?.. Он позволяет дурить гоя, но зачем же своего? Наша книга «Шулхан арух» разве такое позволит? Ай, Сеня, Сеня!.. Твой Гиви такой несчастный!

Шахт уткнулся лицом в диван и зарыдал. Качалин положил ему на плечо руку, сказал:

— Гиви, не надо плакать, ты же мужчина. Ты нам дал деньги на дорогу, мы это помним и долг тебе вернем. Ты лучше подумай, где будешь жить. В России тебе будет трудно, там теперь все больше людей с красными флагами, они советуют вам жить на своей исторической родине, а там кибуци и ты будешь заведовать свинофермой. Миллиардов у тебя не будет, и даже миллионов там не дадут, но, говорят, в кибуцах неплохо кормят и дают жилье. Ты будешь сыт, одет–обут — чего же еще тебе нужно? А деньги?.. Ты же видишь, сколько с ними хлопот. Бог с ними, с деньгами. Сеня имел много денег, но разве он взял хотя бы сотню долларов с собой в лучший мир?.. И юрист, которого ты сам же называешь мешком с костями, — разве на пользу идут ему деньги? Да он, мне кажется, отдал бы все свои счета, лишь бы приобрести форму, которую имею, к примеру, я. А? Правду я говорю или неправду?

— Нет, Сергей, неправду ты говоришь, — возразил Гиви, утирая рукавом слезы. — Этому Тете — Дяде, конечно, нужна твоя форма, но деньги он за нее не отдаст. И если ты скажешь: возьми мою форму, а дай мне десять долларов — он и на этот гешефт не согласится. Деньги! — вот что нам нужно. И вам, русским, этого не понять. Вам еще тысячу лет надо развиваться, чтобы понять, что такое деньги.

Он взялся за голову, теребил волосы. Причитал:

— Я не хозяин денег, я никто! О–о–о!.. Шам хастыри. Я никогда не буду счастлив в этот наш великий праздник — Шам хастыри! Надул меня Сапфир, чтоб ему в гробу ни разу не увидеть и рубля. Шам хастыри. Этот праздник не для тебя, Гиви. Тебя надули как последнего Ивана. Теперь я приеду в Питер и друзья скажут: ну, как твои острова? Скоро ты пригласишь нас туда на отдых?.. Ой–ей, ой–ей! Много раз ты кувыркался, бедный Гиви, но чтобы так, чтобы так…

В небе над зеленым от безветрия океаном появилась маленькая точка. Она быстро увеличивалась в размерах и потом застрекотала, как птица. Гиви ободрился, вышел на носовую палубу и встал рядом с Сапфиром. Теперь он ясно различал небольшой пузатый вертолет, летящий прямо на яхту. Над яхтой винтокрылая машина зависла и накренилась так, что за стеклянной перегородкой кабины были отчетливо видны лица летчика и трех пассажиров. Гиви радостно махал им, приглашая приземлиться. Он был уверен, что в вертолете сидит Бутенко и с ним чиновник из банка, где на счету Шахта лежали шестнадцать миллионов долларов. «Четыре миллиона я вложу в строительство курортного комплекса и скажу: хватит, вы больше ничего не получите. А двенадцать миллионов переведу в два швейцарских банка — и так, чтобы юрист, эта сволочь, ничего не знал». Мысли эти быстро пронеслись в голове, а вертолет, сделав два круга над яхтой и покачав корпусом, устремился к белому дому с колоннами. «Это ко мне, это они ко мне», — подумал Шахт и крикнул капитану:

— Дайте мне двух матросов! Дайте скорее!

Капитан отрядил ему двух матросов — дюжих здоровенных негров, и Шахт пошел с ними на берег. Зачем он потребовал матросов, никто не знает, но, видно, опасался каких–нибудь непредвиденных обстоятельств, взял охрану.

По узенькой тропинке, выложенной мелким камнем, Шахт с матросами поднялся к дому, подошел к вертолету, опустившемуся на площадке перед парадным подъездом, но в машине никого не было и, к удивлению Шахта, встретить его из дома никто не вышел.

В большом каминном зале увидел четырех незнакомых мужчин. Двое сидели в креслах, двое на диване и смотрели на него так, будто он вывалился из трубы камина и был весь в саже.

— Я хозяин этого дома. Здравствуйте! Представьтесь, пожалуйста, кто вы такие будете и чем я могу вам служить?

Мужики не шелохнулись и в ответ не проронили ни слова. Потом один из них, тучный, красномордый, заговорил на древнееврейском языке. Но Шахт замотал головой:

— Я знаю, это язык мой родной, но я его не понимаю.

Красномордый осекся и смотрел на Шахта зло, с презрением. Потом сказал на дурном украинском языке:

— Какой же ты еврей, если не знаешь своего языка? Тебя зовут Гиви. У нас, евреев, таких имен нет. Признавайся: ты грузин?

— Нет–нет, я еврей, меня только назвали Гиви. Не знаю почему, но так назвали.

Шахт говорил сбивчиво, голос его дрожал. Он сильно перепугался и горько пожалел, что явился сам к ним на встречу.

Красномордый кивнул матросам и сказал по–английски:

— Эй вы, ребята, идите на корабль. Мы вас не видели, вы нас — тоже.

Шахт рванулся к двери, но два молодчика преградили ему дорогу.

— Садитесь, Гиви, у нас есть к вам интересная беседа.

Красномордый вынул из кармана листы каких–то документов, поднес их Шахту:

— Подпишите.

— Что я должен подписывать? Зачем?

— У вас есть два острова: Кергелен‑1 и Кергелен‑2. На одном вы купили рыбзавод, и он на вас работает, на другом, вот на этом, строите курортный комплекс. Острова были ваши, станут наши. Денежки у вас краденые, благодарите нас за то, что оставляем вас в живых, а только отнимаем острова.

— Я не буду подписывать!

— Будете. У вас нет выхода.

Красномордый вынул из кармана пистолет, повертел у Шахта под носом.

— Твой дружок юрист советовал тебе быть послушным, в противном случае не только тебя сбросим со скалы в океан, но и весь твой выводок в Петербурге будет уничтожен.

Шахт слушал его, но плохо понимал угрозу. Он знал, что до него дотянулась длинная рука юриста. Шахт ему не нужен как хозяин островов, но особенно он мешает Тете — Дяде как посредник в черных делах и как свидетель. Кого–кого, а свидетелей этот юрист не любит, как не любил их его хозяин Сапфир, да и как не любит свидетелей он сам, Гиви Шахт. До него дошла наконец мысль о том, что живет он последние минуты, что пухлая ручка Тети — Дяди вот–вот мертвой хваткой сожмет его шею и станет душить.

Холодный и липкий пот выступил на теле, сознание мутилось, сердце молотком выстукивало последние секунды жизни.

Шахт подписал все бумаги, сказал:

— Что еще нужно от меня?

— Полетите с нами в Перт.

Они поднялись и кивнули Шахту. Ноги его стали ватными, он с трудом сделал первый шаг. В вертолете его посадили у двери, и это тоже был плохой знак, но Гиви уже перестал соображать. Он смотрел то на небо, то на океан, а глаза застилала непроницаемая пелена. «Сейчас потеряю сознание», — вяло текли мысли.

Вертолет поднялся, но в сторону яхты не полетел, прощальных кругов не делал. Курс взяли от Перта, в глубину океана. Скоро внизу появились два острова, вдали чернел еще один остров — островов тут было много, и куда они летели, Шахт не знал. На какую–то минуту у него явилась надежда на спасение, но дверь машины вдруг отворилась, и его сильно толкнули. Шахт охнул и оглядел пространство внизу. Это были мгновения, когда сознание его прояснилось и он понял все: минута–другая и он плюхнется в океан. Успел еще подумать: хорошо, что упадет в воду, а не на землю. Хоть какая–нибудь, но есть надежда…

Это была последняя мысль, которая ему явилась. Сознание он потерял еще до того, как тяжелым камнем погрузился в волны океана.

Одно можно констатировать: смерть Шахта была мгновенной, а потому и не мучительной.

Вертолет продолжал лететь курсом от берегов континента, и, где он приземлился, неизвестно.

Тем временем капитан яхты поднялся в дом, и тут ему Смит сказал:

— Господин Шахт улетел. Его взял на борт вертолет, и они полетели вон туда. — Смит показал рукой направление полета.

Капитан, вернувшись на яхту, доложил русским это обстоятельство. Решили ждать, когда вертолет вернется. Простояли у причала неделю, — купались, загорали, знакомились со строителями курорта. Шахта все не было. И тогда капитан решил, что тот улетел на свой второй остров, и приказал собираться. Вечером они отплыли, а к ночи следующего дня яхта вошла в Пертский порт.

В гостинице из своего номера Качалин позвонил Бутенко. Тот сказал, что давно ожидает русских друзей, что живут они с Соней на загородной даче далеко от Перта. Обещал завтра или послезавтра позвонить. И положил трубку. Ни здравствуй ни прощай. Говорил сухо и вообще как–то странно.

— Шебутной мужик, — сказал Свирелин. — А вообще–то он мне нравится. В нем столько энергии, ума, жизни. Таким многое удается.

Пока принимали душ, пили чай, болтали о том о сем, в номер позвонили. Влетел Бутенко. И сразу поднял руки кверху:

— Т–с–с… Тихо. Нас подслушивают.

Качалин со Свирелиным молчали. А Бутенко, показывая на мебель, обводя рукой стены, зловеще шептал:

— Установлены жучки. Я знаю.

Пригласил всех в коридор и там негромко говорил:

— Тетя — Дядя развил бешеную деятельность: нанял целую бригаду киллеров, выписал из Лондона специалистов: это они подложили на борт яхты чемодан со взрывчаткой, уничтожили Шахта и преследуют Соню с целью выкрасть ее и увезти в Англию. Я им не нужен, но Соня… Она наследница миллиардов, московская мафия подбирается к ее счетам.

— А мы?.. — спросил Качалин.

— Про вас ничего не знаю, но не исключено, что и вы им мешаете. Как свидетели.

— Но откуда вы знаете про киллеров и про их планы?

— У них там мой человек. Работает на двух хозяев. В разведке такое бывает.

— Но что же вы нам предлагаете?

— Сесть ко мне в машину и отправиться в аэропорт. Мы с Соней готовы. Я принял меры и знаю, как провести своих преследователей. Через два часа отправляется самолет в Россию.

Качалин согласился. И через полчаса вся команда сидела в машине, и Бутенко мчался по улицам Перта. В одном месте он резко затормозил, пропустил мимо себя две машины — это был хвост, — свернул в переулок, там свернул еще раз и еще и на большой скорости выкатился на просторный проспект, но и тут раза два сворачивал, петлял по закоулкам, а потом снова вырвался на шоссе и с бешеной скоростью влетел на территорию аэропорта, подъехал к служебному домику в стороне от аэровокзала, закатил машину в гараж, а сами они вошли в домик. Здесь их ожидала сидящая в коляске Соня.

Минут через сорок они поднялись в воздух.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В Россию летели с комфортом: на шесть персон был абонирован салон, занимавший третью часть громадного лайнера. В просторном отсеке были спальные места, туалетная комната и гостиная. В маленьком помещении — кухня и место для официантки.

Посреди гостиной стояла вся раззолоченная, снабженная сотовым телефоном, радиоприемником и магнитофоном коляска. Радостная и веселая сидела в ней Софья. Она все время обращалась к Николаю, тянула его за руку, говорила:

— Получила письмо от Розы. Послушай, что она пишет.

Бутенко не проявлял желания слушать письмо из Питера, но, впрочем, и не выказывал открыто неудовольствия. Он продолжал поддерживать с женой хорошие отношения, — такая тактика входила в далеко идущие его планы. Читая российские газеты, он все больше встречал в них доказательств, что счета крупных вкладов в иностранные банки будут скоро арестованы, из этих денег начнется выплата многомиллиардных долгов всяким валютным фондам и клубам. Других источников для этих выплат нет, крупные акулы–кредиторы, конечно же, не пожалеют российских олигархов. Теперь уже совсем скоро громадные суммы начнут перетекать в карманы иностранных заимодавцев. Если же и дольше затягивать этот процесс, то может случиться ситуация, как в 1917 году, когда Ленин всему миру объявил, что долги царского правительства он всем прощает, отказался платить по счетам царя и царских министров. Сейчас же Россия на всех порах летела к Ленину, а того хуже — к Гитлеру или Пиночету. В российской Думе коммунист Виктор Илюхин произнес страшные для олигархов слова: «Мы заявляем, что деньги, принадлежащие россиянам, похитила и присвоила небольшая группа еврейских дельцов и махинаторов». А в Самаре, во время многотысячной демонстрации, на трибуну поднялся любимый русским народом генерал Альберт Макашов и под бурю оваций заявил: «Пора гнать всех жидов из России». В хор этих голосов включился даже и внук Сталина Евгений Джугашвили, сказавший: «В России должны править только русские, а у нас, куда ни ткнешь — или еврей, или замаскированный». Но крепче всех встал на защиту русских краснодарский губернатор Николай Кондратенко. Он собирает тысячные аудитории молодежи и рассказывает, кто в России захватил власть, кто украл все богатства их отцов и дедов, разгромил армию, разрушил заводы. Патриотические газеты, одна за другой, на самые видные места выносят его высказывание: «Сегодня мы предупреждаем эту грязную космополитическую братию — ваше место в Израиле». Николай Амвросьевич очень бы не хотел очутиться вместе с больной женой в Израиле, да еще без копейки денег.

— Коля, но ты послушай, что мне пишет Роза! Есть какой–то гриб березовый — чага. Это на дереве такая бородавка. Если его заваривать да еще прибавлять какие–то травы, получится эликсир для ног. Попьешь месяц–два, и ноги заходят. Неужели это правда?

Нина Ивановна сидит с ней рядом, говорит:

— Я тоже слышала. Такой гриб будто бы вылечивает рак желудка. Но если он лечит рак, то болезнь ног и подавно.

Она хочет укрепить сонину веру в чудодейственность березового гриба.

А Николай Амвросьевич добавляет:

— Я тоже слышал, мне еще бабушка говорила, но только жить надо в деревне, желательно в лесу. Там и травы легче собирать, и вода родниковая, и воздух… Все вместе взятое может поставить на ноги.

Бутенко ухватился за мысль тащить Соню в деревню, подальше от Питера, где у нее много родных и друзей, и есть даже какой–то двоюродный брат банкир. Николай бы не хотел иметь под боком у жены такую ораву советников. Он заготовил генеральную доверенность на все основные счета; вот если она подпишет ее, он станет хозяином миллиардов. Правда, он не знает всех банков, где Сапфир запрятал свои деньги, но это уж проблема другая. Все сапфировы капиталы контролирует только один человек — юрист Тетя — Дядя, но от него–то и следует держаться подальше.

Потом сидели за круглым столом, пили кофе. Саша прониклась сочувствием к Соне, сказала:

— Если вам нужен лес и всякие травы, мы можем вас устроить в деревне.

— О-о, у вас есть домик в деревне?

Саша взглянула на Сергея, и тот понял ее. Закивал согласно головой:

— Да, у нас есть знакомый лесник. У него, я думаю, можно и пожить.

— Но я не могу жить одна!

Соня с мольбой смотрела на мужа.

— Вот если бы Николай…

— Соня! Если это нужно для твоего здоровья?..

И потом, поразмыслив:

— Конечно же, здоровье прежде всего. Питер от нас не уйдет. К тому же, если там жить, я должен вернуть средства от продажи завода «Союз». Иначе меня потянут в прокуратуру. Трясут же сейчас Субчика. Учинили следствие, вызывают на допрос.

— А он? Как он себя ведет? Он же был такой влиятельный, у него такие связи. Сам Гайдар…

— Ах, Соня! Что ты говоришь? Гайдар оскандалился и сидит в луже. Ты не читаешь газет, а то бы знала, как кипит сейчас и волнуется Россия. Там вот–вот начнутся погромы, разразится бунт. Твой Гайдар, а еще рыжий таракан Чубайс да кудрявенький картежный игрок Немцов — это же самые презренные людишки! Забудь их имена. Они помогли твоему братцу загрести миллиарды, но эти миллиарды скоро арестуют, а их хозяина поволокут к прокурору.

— Хозяина? Это, значит, меня?.. Но зачем же мы едем в Питер? Нам бы лучше оставаться в Австралии, а не то уехать куда–нибудь еще и подальше.

— Между странами есть договоренность: преступников они выдают. Ты хоть заберись на вершину айсберга в Антарктиде — российский прокурор тебя достанет. Так что лучше ты сиди и не вспоминай эти мерзкие имена.

Бутенко умышленно нагнетал страхи, подводил супругу к мысли избавиться от грязных миллиардов и подписать бумаги на передачу всех сапфировых вкладов ему, законному супругу. Она уже подписала генеральную доверенность на вклады в пертских банках, но это лишь шесть миллиардов долларов, остальные Сапфир поместил в европейские банки; туда и сейчас текут доходы от продажи карельских лесов, где Сапфир, а ныне его наследница выступают посредниками. Наконец, четыре первоклассных пассажирских лайнера и несколько океанских грузовых судов бороздят воды морей — львиная доля акций морских кампаний принадлежит Сапфиру; и от них доходы плывут на его счета. Этот коварный и скрытый от глаз непосвященных институт акционеров и посредников, советов директоров, наблюдателей и есть главный механизм рыночной экономики, машина выкачивания из России денег, переброски их в карманы еврейских дельцов и махинаторов, о которых сказал с думской трибуны депутат Илюхин. В машину делания денег был удачно встроен Сеня Сапфир, но теперь создана целая юридическая контора во главе с Тетей — Дядей для переключения сапфировой полноводной денежной реки в другие еврейские карманы. Соня хотя и еврейка, но нездорова, замужем за гоем — ее постараются устранить с дороги, а для помещения денег найти хозяина понадежнее. Обо всем этом и сообщил Бутенко человек, внедренный в круг приближенных Тети — Дяди.

Ранним утром прилетели в Москву. Дул сильный ветер, лил дождь, «…стоял ноябрь уж у двора». В аэровокзале сгрудились в тесный кружок вокруг сидевшей в своей коляске Сони. Бутенко сказал:

— Вы все тут взрослые люди, буду говорить с вами откровенно. Все дело в том, что вы имели неосторожность прикоснуться к миллиардам покойного Сени Сапфира, — хотя бы уже тем, что в Перте побывали в нашем доме, а затем плавали на остров безымянный — его Шахт назвал Кергеленом вторым, потому что на настоящем острове Кергелен, который тоже принадлежит Австралии, но который от континента далеко, едва ли не у берегов Антарктиды — там дуют страшные ветры и собачий холод, но шахты и сапфиры и до него достали, и туда вложили свои денежки… Так вот, господа хорошие: буду говорить начистоту: все мы теперь под слежкой, и я бы не хотел объявляться в своей московской квартире, хотя там недавно закончен евроремонт, там много комнат, есть бассейн, бильярдная и зимний сад; и в Питере я тоже не хотел бы появится в своих квартирах. Предлагаю поехать куда–нибудь в деревню, вроде бы на отдых, на рыбалку, и там найти для Сони березовый гриб чагу и разные травы, и жить там до прояснения всех наших дел, — до того времени, когда все мы освободимся от слежки.

— Но наши квартиры, — заговорил Николай Васильевич, — моя в Москве и вот ее, Нины Ивановны… Разве и мы попали под слежку?..

— И еще под какую! Денежные мешки держат свою разведку, и эта разведка посильнее любой государственной — тут работают такие специалисты, которых нет ни в каких военных штабах. Тем более в нашем случае, когда нами занимается Тетя — Дядя. Он и сам денежный мешок и если уж взял под прицел плывущие ему в руки миллиарды, тут уж задействованы такие силы!..

— Но если мы поедем в деревню? Они же сядут нам на хвост! — возразил Качалин.

— Сядут. Непременно сядут. Но тот, кто на хвост сядет, может и слезть. А точнее — его можно сбросить. Тут будет игра жизни и смерти, и мы в этой игре должны переиграть противника. Но для этого нам нужен хороший автомобиль, самый хороший! И я его достану. Мы с вами пойдем в ресторан и пока будем обедать, к подъезду ресторана подойдет мощный бронированный автомобиль с авиационным двигателем. На нем мы поедем в домик лесника, о котором говорила Саша. И никто не будет знать, что мы поселились в этом домике.

Он повернулся к Саше:

— Какой там большой населенный пункт?

За нее ответил Качалин:

— Ляды.

— Ах, Ляды. Я там не однажды рыбачил. По Ленинградскому шоссе доедем до Луги, свернем на Вердугу, а там уж рукой подать и до Ляды. Ну, ладно, а теперь — все за мной.

Тихо проговорил:

— Язычок на замок. За нами будут следовать ушлые ребята.

Вышли из аэропорта, вскинули над головами зонты, а над Соней поднял зонт Качалин. Он же и катил ее, а где встречалась лестница, они с Николаем Васильевичем несли коляску на руках. Соня шутила:

— Что ни говори, а есть своя прелесть и в том, что не можешь ходить. Вот вы идете, а меня несут на руках два рыцаря.

Бутенко набрал номер сотового телефона, Саша, державшая над его головой зонт, слышала, как он говорил:

— Владислав, это я, Николай Амвросьевич. Я прилетел в Москву, нахожусь в Быковском аэропорту. Прошу тебя немедленно приехать на моем «Форде». Жди нас у главного подъезда. Ты все понял? Повтори.

И пока тот повторял, они подошли к ресторану. Складывая антенну телефона, Бутенко сказал Саше:

— Будет через час двадцать.

Вошли в ресторан. Людей тут было немного. Подошли два официанта, но Бутенко поднял руку, спросил:

— Где у вас вход в кухню и выход из нее?

Официанты удивились, но один из них показал на дверь. Бутенко пригласил всех следовать за ним. Вошли на кухню и, пока там повара удивлялись, таращили на них глаза, вышли на улицу. Тут рядом стояла «стекляшка» — небольшое кафе. Бутенко махнул рукой, и они через минуту уж были в уютном маленьком зале — и здесь им обрадовались, потому что у людей не было денег, и они редко позволяли себе заходить в подобные заведения.

Сдвинули два стола, попросили меню и не спеша долго выбирали себе еду. Бутенко не скрывал радости от удачно произведенного маневра:

— Представляете, как ребята, уже теперь сидящие у нас на хвосте, удивятся, не найдя нас в ресторане?

— Но они спросят у официантов, — сказала Саша, — и те покажут им, куда мы вышли.

— Спрашивать они не станут. Они долго будут оглядывать сидящих за столами, а потом пойдут к директору и попросят его показать комнаты, где они принимают привилегированных гостей. Тот покажет им эти комнаты. И тогда они, окончательные сбитые с толку, может быть, спросят у него: не видал ли он таких–то вот людей? И еще скажут, что среди них была женщина, сидящая в коляске. Но на все это у них уйдет время, да и неизвестно еще, зайдут ли они к директору, спросят ли?..

— Ну а если спросят и если потом зайдут в кафе и увидят нас?.. — не унималась Саша. Ей была интересна эта игра с профессиональными разведчиками, может быть, опытными шпионами, она восхищалась действиями Бутенко и очень жалела, что все это проделывает не ее обожаемый Сергей Качалин.

— Если увидят?.. Тогда мы придумаем другую игру и обязательно их обманем.

— Они же разведчики, профессионалы. Их разве можно переиграть?

Бутенко смотрел на нее с лукавой усмешкой. Он был большой ценитель женских достоинств и Сашу находил прелестной. Он даже слышал потоки энергии, излучаемые этим юным и дивным существом. И мог бы перефразировать знаменитое высказывание Достоевского «красота спасет мир» на такие слова: «красота излучает энергию». И как он давно заметил, энергия эта огромна, может быть, ни с чем не сравнима. По крайней мере, красота, молодость и женское обаяние так действовали на него.

Николаю Амвросьевичу льстило, что Саша оценила его маневры, внимательно следила за тем, как он ведет игру с разведчиками.

— Они разведчики, да, профессионалы, — согласился Бутенко, — но и мы не лыком шиты. А?

И он коснулся рукой сашиной руки. И мягко, сердечно улыбнулся.

В кафе вошли четыре парня — рослые, хорошо одетые, — зорким орлиным взором оглядели «австралийцев» и сделали вид, что никто их тут не интересует, и расселись за столом так, чтобы и не очень–то видеть шестерых путешественников. А когда прошли час двадцать минут, Бутенко шепнул Саше:

— Пойди к главному подъезду — нет ли там машины с номером «16–00»?

Саша вышла и еще издалека увидела номера машины. Вернулась и доложила Бутенко. Тот оставил на столе деньги, и они вышли. Бутенко наклонился к Саше:

— Эти четверо тоже сейчас выйдут, но только ты делай вид, что они тебя не интересуют.

Саша охотно повиновалась, но краем глаза в ту же минуту увидела, как четверка поспешно вывалилась из кафе и устремилась к машине, стоявшей у входа в ресторан. Саша почувствовала, как щеки ее воспламенились, сердце застучало часто и гулко. Да, игра тут началась серьезная. Интересно, как дальше поведет себя Бутенко?

А Бутенко пожал руку Владиславу, сказал:

— У вас, наверное, нет денег? Вот тебе чек на сто тысяч долларов. Круглосуточно держи человека на телефоне — могу в любую минуту позвонить.

— Будьте уверены, шеф. У нас дело поставлено.

Саша села рядом с Бутенко. Азарт боевой игры затягивал ее, и она с радостью ему отдавалась. Вот если бы Бутенко доверил ей руль, она бы скоро натянула нос этим молодчикам–профессионалам.

Николай Амвросьевич развернул машину на шоссе, ведущее в Москву. Потом он скоро свернул на кольцевую. И по кольцевой ехал на скорости девяносто–сто километров. В смотровое зеркало Саша различила машину тех четырех парней. Они держались на почтенном расстоянии, но далеко не отставали.

— Я их вижу, — сказала Саша.

— Хорошо, молодец. Из вас выйдет настоящий Штирлиц.

— Но скажите, какая у них цель? Они ведь могут в любую минуту нас остановить и забрать.

— Забрать? А за что? Какое у них право нас забирать? Перед ними поставлена цель: установить круглосуточный контроль за жизнью Сони и за моими передвижениями. Я так думаю, они хотели бы выкрасть Соню и спрятать ее так далеко, чтобы никто не знал, где она живет и что с ней происходит. Но для этого им нужно убрать меня. Я потому и покинул Перт, и в Питере мне делать нечего. Хорошо бы обосноваться в домике лесника, о котором говорил Качалин.

— А если вам не понравится у лесника, мы найдем для вас место еще лучше, и тоже в деревне.

Она подумала о Сосновке. Там у нее много знакомых ре- бят — они, конечно же, найдут, где поселить Бутенко и его жену.

— Спасибо вам, Сашенька. Вы такая добрая.

Бутенко говорил тихо, и пассажиры в заднем салоне их не слышали. Разве что Качалин и Свирелин, сидевшие к ним ближе, могли различать его слова.

Саша неотрывно смотрела в зеркало на ее стороне; далеко просматривался поток машин, следовавших сзади. Той тупорылой машины, которая стояла у ресторана и ринулась вслед за ними, она не видела. Наклонилась к Бутенко:

— Преследователя нет.

— Он от нас далеко, но я его вижу.

Саше стало обидно, что она потеряла севшую им на хвост машину. Напрягла зрение, в черной ленте автомобилей заметила такой же черный, но будто бы торопящийся и стремящийся отстранить соседа, протискаться вперед и вообще как–то суетно себя ведущий, будто он хочет кого–то догнать, но его не пускают. Сказала Николаю Амвросьевичу:

— Вон сейчас он обходит белую машину. Наверное, он?

— Молодчина, Саша! Врага надо распознавать по тому, как он себя ведет. Наш преследователь нервничает, пытается подойти к нам поближе, но я его не подпускаю. В то же время делаю вид, что никакого преследователя не замечаю. Это нам нужно, чтобы усыпить врага, приглушить его бдительность.

— Я вижу его фары, одна белая, другая с желтизной.

— А это уж и совсем хорошо. Я такой мелочи не различаю. Но, может быть, ты зацепила своим орлиным оком не ту машину? Вот сейчас — что она делает?

— Она пытается обогнать переднюю машину, но та прижимает ее к краю дороги.

— Умница! Ты видишь ту самую машину, которая нас «пасет». Вот тебе задание: не спускай с нее глаз. И постарайся увидеть другую машину — она непременно придет к ним на помощь. А если нужно будет, вызовут еще и вертолет. Им никак нельзя нас упустить. Тебе ясна задача?

— Да, я все поняла! — воскликнула Саша. Она уже втянулась в азарт поединка, ощущала себя равноправным бойцом и готова была положить все силы, лишь бы добыть победу. А победа тогда только будет, когда они сбросят с хвоста всех преследователей.

На большой скорости свернули на шоссе Москва — Ленинград, и Саша почувствовала, как ее стало прижимать к спинке сиденья: Бутенко прибавлял газ.

— А сколько километров в час может давать наш «Форд»?

Бутенко взглянул на нее ласково.

— А ты азартная. Тебя бы за руль…

— И что же?.. Я хорошо вожу машину. И на мотоцикле умею. Не простом мотоцикле, скоростном.

Бутенко ответил не сразу:

— Что же?.. Думаю, наломала бы дров.

— Что вы! Я как раз слишком осторожна. Даже чересчур.

Пыталась уверить его в своей серьезности. И, может быть, настолько заслужить доверие, чтобы он где–то, на грунтовых дорогах, хотя бы ненадолго дал ей руль.

И не переставала следить за хвостом. А к нему приблизилась другая машина, — эта ярче блестела вороным лаком и была длиннее. Доложила свои наблюдения Бутенко. Тот кивнул головой:

— Глаз у тебя орлиный. Ты можешь смотреть на солнце, — только орлы спокойно глядят на солнце.

Николай Амвросьевич снизил скорость, и хвост стал приближаться. Теперь и он увидел автомобиль, сверкавший свежей черной покраской.

— Да-а… Этот пришел на помощь тупорылому. Вот если мы прибавим скорость и станем от них отрываться, он обойдет тупорылого и устремится за нами.

— А наш автомобиль сильнее его?

— Автомобиль — не знаю, может, и не сильнее, и даже, пожалуй, не сильнее, а двигатель… Да вот ты посмотришь.

Бутенко стал прибавлять газу. Саша посмотрела на стрелку спидометра; она мелко подрагивала, ползла за «130», Потом перед ними открылся большой участок шоссе, далеко впереди не видно было машин. Бутенко еще прибавил газу и стрелка устремилась к «140» и поползла дальше… Машина выходила на самолетную скорость, лента автомобилей, следовавшая за ними, удалялась, но Саша видела, как вперед вырвался тот самый длинный автомобиль и устремился за ними. И тогда Бутенко кивнул Саше, улыбнулся. И подал вперед ручку газа… Стрелка пошла еще выше; внизу под днищем шелест шин стал беспрерывным, походил на шум крыльев большой птицы.

Навстречу бежали черные точки автомобилей, они напоминали пунктирную линию, изображенную на листе бумаги. Стали догонять другие машины, плавно обтекали их слева… Пассажиры замерли от страха, и Саша сжалась от напряжения; она и свою роль главного наблюдателя забыла, а когда вспомнила и стала всматриваться в зеркальце, то никаких машин сзади не увидела. Дорога, поля и небо слились в сплошную белесую полосу, и она уже ничего не различала. А Бутенко, сосредоточившись на управлении, продолжал держать высокую скорость, но вдруг сильно затормозил и все еще на большой скорости свернул за дом, стоявший у дороги. И остановился, прижал машину к стене.

Повернулся к сидящим сзади:

— Теперь мы можем отдохнуть. Но пока прошу не выходить из машины.

Качалин проговорил:

— Думаю, они проскочат.

— Если нас не увидели, то, да, проскочат.

— А если не проскочат? — спросила Саша.

— Тогда отъедут подальше от дома и будут за нами наблюдать.

— А мы? — спросила Саша.

— Будем действовать по обстановке. Война есть война. Тут всегда найдется победитель, а если есть победитель, то должен быть и побежденный. Так–то, мой друг.

Бутенко у вышедшей из дома женщины спросил:

— До Луги далеко от вас?

— Двадцать пять километров.

— А эта вот проселочная дорога, ведущая в лес, — она куда нас приведет?

— Семьдесят километров проедете, и будет Вердуга.

— Ага, спасибо. Вердуга нам не нужна, но по дороге этой мы поедем.

Быстро развернулся, и они устремились в лес. Не доезжая до кромки леса, Бутенко кивнул на зеркало, сказал Саше:

— Вы видите, нас продолжают опекать.

— Да, обе машины вернулись и сворачивают на нашу дорогу. Что же мы будем делать, если они нас догонят?

— Ага, испугалась! А у нас что, нет оружия?

— Нет, у меня ничего нет.

— Будем драться без оружия.

— Но у них восемь мужиков, — может быть, и больше. А у нас женщины, и еще больная.

Саша допытывалась не столько побуждаемая страхом, сколько из любопытства и желания знать, что же они будут делать, если завяжется открытый бой. Была уверена, что у наших мужчин есть пистолеты, но ведь они с Ниной Ивановной безоружны.

Бутенко повернулся к ней, ободряюще улыбнулся. Сказал бодрым уверенным голосом:

— Мы же русичи! А русские не имут страха в открытом бою!

— Они тоже русские.

— Они русские? Кто это вам сказал? Да на всякие грязные дела денежные мешки всегда вербуют разный интернациональный сброд. Уверяю вас, там и кавказцы есть, и турки — всякой твари по паре. Нам ли их бояться!

Саше не нравилось, что Николай Амвросьевич часто произносил это противное слово «бояться», — он как бы Сашу подозревал в трусости, но хотела выяснить ситуацию до конца. В самом деле, как они будут с ними драться, если у них нет оружия, а те вооружены до зубов? Наконец, у нас всего лишь трое мужчин, а у них целая банда. Беспечность Бутенко ей казалась непонятной и ничем не оправданной. Но Бутенко ее успокоил:

— Никакого боя с нами затевать они не будут. Для них одно важно: не отстать от нас, выследить, куда мы едем и почему свернули на проселочную дорогу. Наверняка решили, что мы едем в загородную резиденцию, которая затерялась в лесах Ленинградской, а может, Псковской или Новгородской области. Вот что для них важно, и они теперь очень боятся потерять нас из виду. А нам только того и надо — потеряться из виду. Ну! — повернулся он к Саше. — Поняла теперь оперативную обстановку?

Саша благодарно улыбнулась. Ничего не сказала, но совершенно успокоилась. Боя, в котором она бы очутилась безоружной, а свои мужчины оказались бы в неравном положении, не будет, и это самое главное. Да, она боялась, она даже дрожала от страха, но не за себя, а за Качалина. Вот его бы она потерять не могла. Думы о нем и страх за него у нее всегда гнездились под сердцем, и она не могла от них избавиться.

В лесу открылась просека от недавних тут разработок; по узкому коридору, увлекая в глубь массива, вилась лесная дорога. Бутенко свернул на нее и с места в карьер понесся на большой скорости. Повернулся к заднему салону, сказал:

— Вы уж потерпите, поеду быстро.

Мотор взревел, и машина словно бы поднялась на дыбы, понеслась галопом, по стеклам хлестали прутья, под колесами все трещало, разлеталось в стороны, а Бутенко все жал и жал; и было страшно сидеть в кабине, и чудилось, что деревья вот–вот вздыбят взбесившийся автомобиль на свою крону… Соня подалась из дальнего угла салона, взмолилась:

— Коля!.. Мне страшно.

А Коля, словно нарочно, еще больше прибавил скорость и гнал, пока не увидел поляну. Круто свернул на нее, а проехав несколько километров по краю леса, свернул на другую поляну и здесь мчался как оглашенный, и затем еще раз свернул, а по- том и еще, еще… И вдруг на открывшемся зеленом пригорке, окруженном со всех сторон березой чащобой, остановился.

Вышел из машины, растворил все дверцы, сказал:

— Выходите! Приехали.

— Куда приехали, зачем? — простонала вконец перепуганная Соня. И еще глубже вжалась в свой угол, смотрела на всех растерянным взглядом. Бутенко подхватил ее и вынес из машины. Посадил на траву и стал приглашать других пассажиров присоединиться к ним и отдохнуть.

Качалин заметил:

— Да уж… после таких ваших вензелей нас тут и сам черт не найдет.

Над миром петербургских и псковских лесов разливалась золотая осенняя истома. Солнце катилось стороной небес, но достигло к этому часу своего зенита и светило, и грело щедро, хотя и не так яро, как это бывает летом. Дождя тут не было, земля еще хранила тепло горячих августовских дней, — бронзовая кипень березовой кроны еще тянулась к небу, но уже готова была при первом дуновении холодного ветра обнажить ветви и устелить ковром приствольные круги родных деревьев.

Бутенко достал из багажника два топорика и лопату, вооружил ими мужиков и предложил рубить ветки деревьев и даже целые молодые березки. Машину завел в густой орешник, — и так, что ее было почти не видно. Мужикам сказал:

— Сейчас они поднимут вертолеты. Им никак нельзя нас потерять.

Быстро нарубили ветвей и закидали автомобиль. Рядом сделали навес для людей. Качалина заставил залезть под навес, а сам забрался на дерево и осмотрел все сооружение сверху. Человека не увидел. И все–таки еще подрубил веток и устелил крышу поплотнее. После этого они пошли к женщинам отдыхать. Но времени для отдыха им не дали. Далеко над лесом застрекотал вертолет, вначале один, затем другой. Два Николая подхватили Соню и засунули ее в угол укрытия, а затем и спрятались сами.

— Я знал, что поднимут вертолеты. Теперь в их распоряжении вся авиация.

— А если они нас увидят, — жалась поближе к Бутенко Саша, — что же они будут делать?

Ей хотелось знать весь возможный сюжет этого поединка.

Бутенко пояснил:

— А ничего. Учинят слежку за нами, и все. Им непременно нужно знать, где будет находиться наша несравненная Соня. И больше им ничего не надо. Пока ничего, — добавил он глубокомысленно.

Вертолеты проходили стороной, видимо, они летели вдоль лесных дорог. Но вот у самого горизонта развернулись, сузили пространство между собой и пошли прямо на лагерь наших героев. И пролетели низко — так, что Саша в щелочку между ветвями видела лица двух пилотов летящего прямо над ними вертолета. К счастью, летчики их укрытия не заметили. Улетели далеко, развернулись и теперь уже пошли стороной — далеко от цели.

— Кажется, мы оставили их с носом, — заметил Бутенко тоном победителя.

Когда вертолеты скрылись из поля зрения, Бутенко обратился к Качалину:

— Вы самый молодой из нас — нужно бы залезть на дерево и высмотреть дорогу или ближайшее жилье.

— А я! — воскликнула Саша. — Я самая молодая, я и полезу.

— Не девичье это дело — лазать по деревьям.

Но Саша уж карабкалась по стволу высокой березы. На другую березу полез Качалин. И оба они скоро закричали:

— Деревня! Тут совсем рядом.

И показали рукой.

Под навесом посидели еще около часа и лишь после этого Бутенко выкатил на пригорок автомобиль. Вдвоем с Качалиным внесли в задний салон Соню, все уселись по своим местам, и Николай Амвросьевич повел машину в сторону деревни. Лес, на их счастье, становился реже, они очень скоро вкатились в небольшое селение. Тут Бутенко спросил у старушки:

— Далеко ли до Вердуги?

— Вердуга–то?.. Да вон, за озером.

Бутенко наклонился к бабушке, ласково заговорил с ней:

— Как живешь, мамаша? Дровишек–то, как я погляжу, немного заготовила. Небось холода и голода вы тут боитесь?

— Как же, сынок, не бояться–то. У нас и магазина нет, да и пенсию никому не дают. Говорят, власть теперь у нас чужая, вроде бы американская.

— Уж это точно, бабушка. Американцы теперь в Кремль залезли. Не навсегда, конечно, однако, с год еще посидят.

— А потом что же — уедут что ли?

— Уедут. Они уж теперь чемоданы собирают.

Подошли мужики, женщины. Машину облепили ребята. Их было тут немало.

Бутенко обратился к мужикам и женщинам:

— Все вы тут собрались? Вся деревня?

Бойкая синеглазая женщина звонким голосом пропела:

— Да нет, не все…

И стала перечислять: того нет, того…

Бутенко открыл багажник, вынул из него деньги — рубли и доллары.

— Подходите, получайте пенсию и получку.

Селяне не сразу к нему двинулись, смотрели с удивлением. Женщины оказались побойчее. Синеглазая спросила:

— Всех одаривать станешь?

— Всех, а у кого дети малые — больше получат.

Делил поровну, спрашивал:

— У вас дети?.. А у вас?..

— У меня четверо ребятишек.

Синеглазая добавила:

— И мужа у нее нет. Ей–то бы побольше дали.

Бутенко отсчитывал — по пять–шесть тысяч рублей, по тысяче долларов. А многодетной дал и того больше.

— Так много!.. Ну, Авдотья, теперь ты живешь.

Авдотья спрятала за пазуху деньги, поспешно удалилась.

— Не перевелись еще люди–то добрые. Храни вас Бог. Переможем зиму–то теперь, а там уж полегчает небось. Чай, воронье- то сгинет с русской земли, не вечно же будет лихая година.

До избушки лесника доехали без приключений. Во дворе, перед входом в сарай, визжали электропилы, три сына лесника распиливали длинную толстую сосну на бруски и доски.

Всякий раз, когда к ним подъезжала машина или подходили люди, сыновья лесника включали пилы, нарезали доски. Так создавалась видимость кипучей деятельности акционерной лесопилки. На самом же деле тут кипела деятельность иного рода, — впрочем, кое–что об их делах мы уже знаем.

Сергея не ждали, а потому, как только завидели «Форд», сразу же включили пилы.

Сергей сидел за рулем и не стал останавливаться у дверей дома, а проехал в гараж и тут растворил дверцы, сказал:

— Теперь мы дома. Милости прошу.

К ним подошел лесник Аверьяныч, крепкий большелобый мужик с ясными глазами. Лицом приветлив, держался прямо, на каждого смотрел долгим проницательным взглядом.

Поздоровался с гостями. Сергей, не представив его, отвел в сторону:

— Аверьяныч, это очень важные люди, их надо приютить на месяц, а то и на два.

— Как вам угодно, Сергей Владимирович. Как вы скажете, так оно и будет.

— Нужен весь нижний этаж. Для женщин, и вот для нее особенно.

Сергей показал на Соню, которую выносили из машины.

Два Николая внесли Соню в дом, посадили на диван, а Саша с Ниной прикатили коляску. С лесопилки пришли все три парня, сыны лесника, и Сергей представил их гостям. Соню и Николая Амвросьевича поместили в большой нижней комнате, служившей для семьи лесника столовой и гостиной, — местом, где семья собиралась, по вечерам играли в карты или смотрели телевизор. Николай Васильевич и Качалин разместились в уютной комнате второго этажа; по соседству поселились Нина Ивановна и Саша, потеснив братьев, которые, как было в детстве, перешли в свою прежнюю комнату.

Сергей попросил ребят и женщин не выходить пока на улицу, а если и выйдут, то посматривать на небо. При первых же признаках вертолета заходить в дом.

Никто никого и ни о чем не спрашивал — все знали: если это делал Сергей Владимирович, значит так надо.

К ночи собрался дождь и стал мелко и нудно накрапывать. После ужина все разошлись по своим местам, Качалин и Николай Васильевич собрали в своей комнате молодежь, а Соня и Николай Амвросьевич задержали у себя Аверьяныча и заговорили с ним о чудодейственном березовом грибе чага. Аверьяныч выслушал их внимательно и ответил не сразу.

— Я давно собираю эти грибы, высушиваю их и сдаю в аптеки. У меня бывают лекари, эти для разных болезней покупают и грибы разные. Вот погодите, я достану тетрадь…

Из–за иконы вынул толстую ученическую тетрадь.

— Вот тут у меня даже нарисован гриб–старичок, то есть сморщенный, как печеное яблоко. Он встречается редко и, как правило, высоко растет, среди молодых ветвей. Вот он будто бы хорошо помогает от слабости ног и рук. И к нему еще собирают коренья трав, — они тоже у меня записаны.

Соня слушала Аверьяныча, затаив дыхание. И по мере того, как он перечислял корни трав и называл особый сбор чая, нужный во время лечения, она все больше укреплялась верой в народное лечение и в то, что именно Аверьяныч поможет ей встать на ноги.

В дороге она много думала о том, что вдруг свалившееся на нее наследство оказалось уж и не таким благом, как могло ей показаться; погоня за ними целой роты вооруженных парней, а затем и вертолеты в воздухе нагнетали на нее все больше страха, и она решила обстоятельно поговорить с Николаем, как только представится такая возможность. Она, конечно, поговорит с мужем, но теперь вдруг даже и эта забота отодвинулась на задний план, и она хотела бы только одного: лечиться у Аверьяныча, аккуратно выполнять все его предписания.

Постелили ей на лавке, под иконами, — и не потому, что не было в комнате постелей: тут были два дивана, но положили ее под иконы по старому поверью, бытовавшему в этой стороне, что ночь под иконами сообщает человеку небесные силы, помогает излечиться от самых тяжких застарелых хвороб. Аверьяныч не сказал ей об этом, но он верил в магическую силу близости иконы Божьей матери и потому постелил больной в красном углу.

В наступившей тишине слышно было, как потрескивают дрова в камине, а за окном точно метелкой скребется упорный осенний дождь. Соня лежит на спине, вытянув и раскинув ноги, слышит, как за дверью в сенях возится и сопит волкоподобный пес. Думы ее все больше о чудодейственном березовом грибе, который ей завтра же достанут с высокой березы ребята, или Николай; он ловкий, сильный — срежет ей именно такой гриб, который и нужен для оживления ног. А вот тогда, когда она встанет и будет ходить как прежде, она поедет в Петербург или в Москву, где для них купили прекрасную квартиру, в которой она еще ни разу не была, и она призовет к себе старых друзей, — у нее и в Москве их много; она пойдет с ними в новую синагогу, недавно построенную на Поклонной горе — на том самом месте, где в 1812 году стоял Наполеон и ждал посольства москвичей с хлебом–солью. Друзья познакомят ее с главным раввином, и она вручит ему много денег и скажет, что всегда готова помогать синагоге. Николай ничего не будет об этом знать, — он не любит ее «жидовских» увлечений и, если она часто принимает дома своих соплеменников, начинает сердиться и говорит: «Опять эта жидовская свадьба!» Но Соня знает, как ей надо поступать: сейчас, когда у нее много денег, она будет советоваться с друзьями и часто ходить в синагогу — они–то уж научат ее, как надо жить и что нужно делать.

Ловила себя на мысли, что как бы ни любила Николая, но если речь шла о деньгах, не доверяла ему вполне, хотела бы, чтобы деньги, как завещал братец Сеня, оставались в ее руках, а вот в то, что большие деньги таили большую опасность, не верила. Как это деньги, если они у тебя есть, могут таить опасность?.. Опасность подстерегает человека на каждом шагу, когда у него нет денег, но если они есть, то тут уж можно вспомнить расхожую мудрость французов: если есть деньги, то есть, а если нет денег, то нет. А еще Соня помнит, как ее отец, администратор питерского театра, любил говорить: если умный, то это хорошо.

Повернувшись к окну и шумно вздохнув, Соня подумала: «Вот встану я на свои красивые ножки и как в детстве буду скакать и прыгать…». И с этой мыслью: «скакать и прыгать» она заснула.

Но не так быстро отошли ко сну обитатели второго этажа. Там под председательством Бутенко и Качалина до трех часов ночи длилось оперативное боевое совещание. Решался один вопрос: что делать с Тетей — Дядей, который устроил на них настоящую облаву и не отстанет до тех пор, пока сапфировские миллиарды не перетекут в какие–то другие, более близкие ему карманы.

Бутенко был категоричен, говорил:

— Этот мешок с навозом непременно подошлет киллеров, и они нам поочередно продырявят голову. Каждый из нас получит три выстрела в затылок, да плюс контрольный в придачу.

Совещались четверо: кроме председателей были тут Николай Васильевич и старший сын лесника Евгений.

— Нет у нас иного выхода, как только его убить. И это будет даже справедливо. Вонючий толстяк, перебив нас, примется за женщин. Ну, Соню он поместит в какую–нибудь золотую клетку, а уж Сашу–то и Нину Ивановну наверняка не оставит. Свидетелей они не любят. И поверьте мне, я‑то уж прикоснулся к большим деньгам, — сравнительно, конечно, к большим, — еще до того, как умер Сапфир. Деньги — это почти всегда преступление. За ними тянется кровавый след. Ведь их никто не отдает так просто, за здорово живешь, — за них идет беспрерывная борьба. А эти Сапфировы деньги? Вы думаете, на них нет кровавых пятен? А сам хозяин — Сеня Сапфир? Он что, ушел из жизни по своей воле?.. Ну, ладно, положим, его никто не проткнул ножом. Положим, что яда не было и Сеня загнулся своей естественной смертью. Положим. А куда девался Шахт? Он что, испарился?.. А куда девалось несколько человек из тех, кто вам не знаком, но я‑то их знаю? А?.. Не знаете. А я знаю. Они сгорели в лучах больших денег. Спалили крылышки, как бабочки у костра. И не прими мы крутых мер, нам тоже не избежать участи бабочек. Всем! И нам с вами, и женщинам. А теперь решайте, что будем делать.

Женщины не спали, до них доносился приглушенный разговор мужчин.

Саша при слове «убить» вздохнула шумно и приподнялась на постели. Ей хотелось что–то сказать Нине Ивановне, но она подумала: ее услышат там, в мужской комнате, и перестанут говорить.

Нет, она не будет мешать этому важному разговору. Придвинулась к стене, слушала.

Нина Ивановна тоже слышала разговор, лежала спокойно, старалась не пропустить ни одного слова.

Наутро после завтрака она пошла гулять в лес с Бутенко и тут ему сказала:

— Мне кажется, мы с Сашей могли бы выманить юриста из Москвы и привезти сюда.

— Почему с Сашей?

— Она же падчерица Сапфира, ей он поверит, этот Тетя — Дядя.

Бутенко оживился, тряхнул головой:

— А что, это мысль! Отличная идея. Привезти его сюда, а тут…

— А что вы будете с ним делать тут? На смертоубийство я не согласна. И Саше начинать свою жизнь с такого…

— Зачем же его убивать? Мы ему поставим условие: или ты примешь наш вариант, или…

— Что — или?

— А это уж мы решим… по обстоятельствам.

— Вот то–то же — вы решите, а я этого боюсь.

— Но Саша не боится. Она, мне кажется, ничего не боится.

Бутенко с минуту размышлял, а потом, щелкнув пальцами, поднялся:

— Отлично! Я сейчас соберу военный совет.

И мужчины снова пошли в свою комнату, а хозяин дома Аверьяныч отправился в лес искать подходящие грибы. Кроме того, пообещал Соне привести ей из соседней деревни двух служанок — мать и дочь. Это были хорошо знакомые ему люди, и он уверил Соню, что на них можно во всем положиться.

Мужикам идея Нины Ивановны сразу понравилась. Качалин хотел было ехать с Сашей сам, но Бутенко его отговорил. Решили отправить с ней в Москву Евгения, и на автомобиле скоростном, бронированном — такой стоял в гараже и предназначался для Качалина, однако документы на право его вождения были и у Евгения.

На сборы потребовалось немного времени, и вечером, в восьмом часу, Саша и Евгений уже входили в квартиру Сапфиров, которая находилась на берегу канала поблизости от дома, где жила семья президента.

Саша позвонила юристу. Тот долго допытывался, кто ему звонит. Саша говорила, что она падчерица Сапфира, что юрист был у них на питерской квартире, и она, Саша, вместе с сыном Сапфира показывали ему террариум.

— Ах, да, знаю, конечно. Знаю, но что вы от меня хотите?

— У меня к вам письмо от тети Сони. Да и так… хотела бы вам кое–что сказать.

— Хорошо, я приеду. Но только не сейчас, а завтра в двенадцать часов дня.

В назначенный срок к дому подъехали две машины. Юрист ездил с большой охраной. На лифте поднялся отряд из пяти человек: двое прошли в квартиру, все обследовали, а затем, оставив у двери двух часовых, мягко вкатился Тетя — Дядя.

Пили кофе. Саша умело разыгрывала современную девицу, сидела в кресле в рискованно короткой юбочке и еще более рискованно, закинув одну ногу на другую. Юрист, бросая невольные взгляды на ее ноги и по достоинству их оценивая, все больше проникался доверием к Саше, читал и перечитывал короткое тревожное письмо Сони, которое, кстати говоря, составил Качалин и он же подписал.

«Дорогой …… Забыла, как Вас зовут, простите меня, глупую. Мне с этими деньгами совсем заморочили голову, Николай меня пугает, советует послать письмо в правительство Примакову и в российский Центробанк Геращенко, а я знаю, что он плут великий, слышала это от Сени, а Николай говорит, пусть он освободит нас от этих проклятых миллиардов и пошлет их в Приморье и в Кузбасс шахтерам, и накормит там голодных детей, даст зарплату учителям, и тогда уже они не будут показывать на нас пальцем и требовать арестовать, судить, и на всю жизнь запереть в тюрьму, как будто я какая преступница.

Не знаю, не знаю, что мне делать. А тут еще мои ноги. Они совсем не ходят, и мне требуются две женщины, чтобы за мной ухаживать и возить меня на коляске.

Приезжайте, пожалуйста, помогите решить мне все мои проблемы. Я живу в селе, где меня лечит березовым грибом один хороший человек, хотя он и гой. А в Питер я ехать боюсь, там недавно снайпер застрелил Малевича. Мы его знали, он помогал Сене, а Сеня помогал ему, а им обоим помогал Субчик, уже наш, такой хороший человек. Но я заболталась, а нам надо встретиться, и говорить мы будем без Николая, а с вами вдвоем. Я от него устала и не могу бежать, потому что мои ноги, — о, мои ноги!.. Ваша Соня».

На следующий день к вечеру машина, в которой за рулем сидел Евгений и рядом с ним охранник юриста, а в заднем салоне — Юрист и Саша, и сзади следовавшая по пятам машина с четырьмя охранниками въехали в Сосновку.

В гараже Саша с юристом прошли в комнату–пристройку, а охранники расположились так, чтобы все видеть и в случае опасности отбить любое нападение на их хозяина.

Саша беспечно разыгрывала роль радушной хозяйки, — она и вообще вела себя раскованно, не прочь была пококетничать с кавалером, которого, как она ему сказала еще в дороге, считала вовсе не противным, а скорее даже забавным и очень милым.

Юрист же тянулся к ней так, будто его схватили токи могучего магнита, и оттого он испытывал неизъяснимое волнение.

Пришел Павел Огородников, Саша представила его как хозяина гаража. Любопытный, желающий все знать Тетя — Дядя выразил восхищение гаражом, стоявшими в соседнем помещении двумя новыми машинами — «Фордом» и «Мерседесом», спросил:

— Вы, верно, преуспевающий бизнесмен?

На что Павел бодро и с гордостью ответил:

— Я преподаю в школе, — мы теперь все так… живем не тужим.

Из холодильника достал консервы, копченую колбасу и все, что нужно было к чаю и кофе. Юрист обрадовался и без приглашения сел за стол, но вдруг помрачнел, схватился за живот и застонал. Саша смотрела на него с недоумением. Она вскипятила чайник и хотела разливать чай, но юрист стонал все громче, раскачивался над столом и ни на кого не смотрел.

— Что с вами? — подошла к нему Саша.

— Ничего, ничего… это у меня бывает. Аппендицит разыгрался.

С трудом поднялся и, согнувшись, поплелся к дивану. Лег на спину и велел позвать Олега.

— Кто это — Олег?

— Охранник. Он там, за дверью.

Саша вышла и увидела парня в просторной кожаной куртке, в берете с круглой, как медаль, эмблемой на лбу. Она видела его в московской квартире.

— Вы Олег?

— Я, а что?

— Шеф зовет.

Олег поднял руку, кого–то позвал на свое место. И не торопясь вошел в комнату. Юрист тянул к нему руку:

— Там, в моей сумке, желудочные таблетки.

Олег принес ему лекарство. Тот проглотил и некоторое время со страхом смотрел в потолок. Повернул лицо к Саше:

— У вас тут больница есть?

Ему ответил Павел Огородников:

— Есть больница, и хороший хирург — в случае чего…

— Да, кажется, хирург мне будет нужен. Боль все сильнее. Я уже терпеть не могу.

Саша подумала: «Хорошо, что ничего не поел. На нас бы грешил».

Она вышла из гаража и пошла прочь от него — через дорогу. Здесь, убедившись, что поблизости нет охранников, вынула из нагрудного кармана куртки телефон, позвонила Качалину:

— Сергей Владимирович! Мы на месте, в Сосновке. Юрист в гараже, но ему плохо, разболелся живот. Говорит, что нужна будет операция.

— Хорошо, мы сейчас едем.

Огородников позвонил доктору, попросил его прийти. Юристу сказал:

— Он тут живет недалеко. Сейчас будет.

А юристу все хуже. Он схватился за живот, стонет и то к спинке дивана повернется, то тянет руку к Саше, просит о помощи. Лицо его сделалось бледным, на лбу выступили крупные капли пота.

Пришла докторша, молодая женщина в очках. Задает вопросы, ощупывает живот. В каком–то месте сильно надавила — юрист вскрикнул.

— Да, похоже у вас аппендицит. Повезем в больницу.

Огородников выкатил «Мерседес».

Вечером сделали операцию, а к ночи в Сосновку приехали Качалин с Николаем Васильевичем. Тетя Лиза накормила гостей ужином, предложила им занять комнату, в которой жил Антон. И Саша обрадовалась, но Качалин сказал:

— Спасибо, но мы будем жить в гостинице.

Саша принялась уговаривать Сергея остаться. «Мне будет с вами веселее, да и боюсь я одна, — пускалась она на хитрость, но Сергей был непреклонен: «Мы будем жить в гостинице».

Тон речи его был глуховатым и категоричным, — Саше это не понравилось, и она обиделась, ушла в свою комнату и легла спать. И уже крепко уснула, ей привиделась Австралия, сверкающий солнцем океан, но тут ее разбудила хозяйка.

— Саша, милая, вы не возражаете, если у нас поселится Олег Михайлович?

— Кто?.. Какой Олег Михайлович?

— Он будто приехал с тем важным начальником, которому сделали операцию.

Спросонья Саша не могла понять, кто это Олег Михайлович и зачем он здесь, но затем вспомнила: тот парень, который в охране юриста. Вроде бы начальник охраны.

— Мне–то что! Пусть поселяется.

Саша повалилась на постель и тотчас же уснула. А хозяйка принимала нового гостя, кормила его, а затем провела в комнату Антона.

Новый жилец ей понравился: скромный, неразговорчивый, сказал, что будет платить пять долларов в сутки. Пять долла- ров — это хорошие деньги.

Завтракали вместе. Олег на Сашу поглядывал украдкой и с какой–то затаенной опаской. В гараже он принял ее за хозяйку двух дорогих иномарок и большого, не похожего на гараж каменного помещения, но здесь он еще ее положения не определил, хотя и видел, что она тут жилец временный, что тетя Лиза ей не мать, не тетя, а, похоже, тоже чужая женщина.

Олег несмело заговорил:

— Вас тут принимали за парня.

— У меня работа мужская, — пояснила Саша, — и потому я прическу ношу такую — под мальчика.

Они посмотрели друг другу в глаза, и оба дрогнули, развели взгляды по сторонам. Очень уж выразительными показались им глаза друг у друга. О Сашиных глазах и говорить нечего: они для каждого мужчины, особенно для малоопытного парня, трудно переносимы, почти непереносимы, но и в глазах Олега не одна девица тонула. В них было что–то детское — доверчивое и зовущее куда–то: к дружбе, к откровенности, к играм и забавам. Олег всем обликом показывал богатыря, а взглядом душу еще не раскрывшуюся, юношу не окрепшего, почти младенца.

— Вы вроде бы начальник там у себя в команде? Я так поняла.

— Да, в охране я старший.

— Странно! — качнула головой Саша. — Не похож вроде бы. Мы бы вас в свой отряд, пожалуй, и не взяли.

— В какой отряд?

Саша смутилась. Сказала она лишнее. Не стоило бы.

Махнула рукой: так это я, между прочим. Но Олег перестал есть, откинулся на спинку стула, смотрел на нее во все глаза.

Саша пояснила:

— Наши игры вам не подходят. Мы Родине служим, народу, а вы — сатане.

— Сатане? Не понимаю.

— Тут и понимать нечего. Охрану–то нынче кто имеет? Богатые. А богатства у них откуда? Народ обобрали. Люди голодают, а они жиреют.

Саша проговорила свою тираду быстро и пожалела, что так бесцеремонно напала на парня. И чтобы побыстрее свернуть разговор, встала, поблагодарила хозяйку и пошла в свою комнату.

Тут она прическу наладила на девичий лад; подстрижена была хоть и под мальчика, но если волосы только что вымыты, да пушисто взбиты, и на лоб волну приспустить, так и глаз не отвести. Надела кофту светло–шоколадную с вологодскими кружевами и куртку тончайшей кожи — в Пертском супермаркете купила, а в ушах серьги с крупными бриллиантами… Пошла в гостиницу.

У администратора справилась:

— Качалин Сергей Владимирович в каком номере живет?

Администратор, пожилая женщина, поднялась со стула, улыбнулась приветливо:

— Здравствуйте, Сашенька, милая вы наша, хорошая. Мы ведь вас всем городом знаем, и думали о вас, ждали, когда вы к нам приедете. Спасибо за денежки ваши, — нам ведь зарплату до сих пор не дают. Если бы не ваша помощь, уж и голод бы в каждый дом пришел. Картошкой–то одной да огурцами сыт не будешь, хотя, как мы думаем, совсем–то и не помрем. Спасибо вам, родная! Сохрани вас Бог!

Саша покраснела от таких слов и не знала, что ответить. Заговорила сбивчиво:

— Что вы, что вы… Не одна я деньги–то добыла, ребята со мной, а вернее — я с ними. Так вы мне скажите: где у вас Качалин поселился?..

А Качалин в это время со второго этажа вместе с Николаем Васильевичем спустился. Тихонько подкрался к Саше, положил ей руки на плечи. Она повернулась и вскрикнула. И чуть было в объятия ему не бросилась — так рада была встрече.

— А мы в больницу идем. Вчера юристу нашему операцию сделали, вроде бы удачно.

— И я с вами!

— Ну зачем тебе в больницу идти? — охладил ее пыл Качалин. — У нас там разговоры будут, сугубо мужские.

Саша потухла. Ей хотелось все время быть с Качалиным, а он ее неизвестно куда отсылает. Но Качалин сказал:

— У тебя ребята. Ты с ними работу веди.

— Какую?

— Всякую. Газеты читай, книги. Боевую подготовку вместе с Огородниковым налаживайте. Ребята должны стрелять метко, устройство мотоцикла знать. Ты сейчас в гараж иди, там тебя Паша Огородников ждет.

Наклонился к ней и — на ухо:

— У тебя, поди, денег нет?

Саша кивнула: есть, но… самая малость. Да мне хватает.

В гараже Павел провел ее в секретную комнату, закрыл свои хитрые фотоэлементные замки, повернулся к ней и с торжествующим видом сказал:

— А теперь — кричи.

— Зачем? — удивилась Саша.

— А затем, чтобы ты убедилась, что если наш пленник, а он у нас может быть, вздумает кричать, его никто не услышит. Мы эту вот стену и все стены той большой комнаты шлаковатными плитами обложили: это для тепла и звукоизоляции. А еще из подпольного помещения тоннель прорыли в гараж одного нашего бойца. Гараж его тут недалеко у самого леса стоит. На случай какой облавы. Это нам Качалин приказал. Смелый он мужик, а и осторожен. Тут мы без вас еще два налета сделали: один на нефтяного магната, а другой на лесоторговца. Им в карманы такие деньги идут! — страшно подумать.

А теперь обедать пойдем. Дома дети ждут, я им обещал привести тебя.

У входа в гараж Сашу ждал Олег. Сидел на камне и рисовал на песке человечков.

— Вы чего? — подошла к нему Саша.

— Тетя Лиза обедать зовет.

— А вы?.. Вы пообедали?

— Да нет, я вас ждал.

Олег говорил несмело и держался так, будто он был маленький и Сашу стеснялся. Саша подумала: нравлюсь ему, не находит в обращении со мной верного тона. И от этой мысли теплая волна пробежала под сердцем. Парень он видный и будто бы неглупый — он и сам ей нравился. Но не настолько, чтобы затмить Качалина.

— Как юрист? Вы были у него?

— Я к нему заходил, но там неотлучно жена дежурит.

— Жена? К нему жена приехала?

Олег смутился.

— Нет, мы одного парня из охраны так называем. Любит его наш хозяин — ну и пусть дежурит. Врачи говорят, «шов плохо себя повел», потому как толстый наш хозяин, жира много. Ну и пусть у него на кровати Юра посидит.

Саша поежилась: «Бр–р–р …» Повернулась к Павлу, тронула за рукав Олега, сказала:

— Вместе мы у тети Лизы живем. Олег — охранник у одного богатого человека.

— И славно. Олега тоже приглашаю: пообедаем у нас.

Олег не стал упираться, и они двинулись по главной улице Сосновки к Павлу Огородникову.

И по дороге, и за столом у Павла Олег говорил мало, лишь отвечал на вопросы, но отвечал охотно и ни в чем не таился. И даже когда Саша сказала: «Видно, важная птица ваш шеф, если у него охрана такая», он стал пространно рассказывать:

— Не знаю насчет его важности, но денег у него куры не клюют. А все потому, что клиентов много и с каждого шкуру дерет. Я однажды слышал — шеф рассказывал, как он двух богатых латышей захомутал. Сидел он в игорном клубе и услышал, как хозяин клуба латышам этим, а они братья были, девочку–подростка красоты необыкновенной предлагал. И просил за нее двадцать пять тысяч долларов. Потом и эту девочку к ним подвели. Она страшно стеснялась и, не поднимая глаз, тихо назвала себя: «Олей меня зовут». Братья–латыши посадили ее за стол, и старший — ему было лет пятьдесят, с жиденькой бородой, рыжий, как наш Чубайс — на ломаном русском языке спросил: «Ты знала мужчин?.. Ну, спала с кем–нибудь»? Девочка еще больше застеснялась, мотала головой: нет, мужчин она не знала. «А сколько тебе лет?» — спрашивал бородатый. «Четырнадцать… скоро будет». И тогда ей сказали: «Мы за тебя заплатим двадцать пять тысяч долларов. Понимаешь, как это много?» — «Понимаю». — «Ну, так согласна на все наши условия?.. Возражать и ломаться не станешь?..» Девочка согласно кивала: ладно, дескать.

Наш–то шеф и услышал их разговор. На следующий день снова в этот клуб пришел. И латышей тех увидел. И сказал им:

— У вас, видно, много денег, я могу вам дельце выгодное предложить. Купите за сто тысяч долларов полпроцента акций Газпрома, я вам это устрою. Полпроцента будут давать восемьдесят миллионов в год. Бухгалтерию установим такую: десять миллионов годовых пойдет на ваш счет, тридцать миллионов на мой и еще сорок миллионов — тоже на мой счет.

— Странная бухгалтерия: семьдесят на ваш счет, а всего лишь десять на наш. И это при условии, что мы будем владеть этим самым полпроцентом акций? Как это понимать?

— Вам и понимать нечего. Десять миллионов падают с неба, и они еще недовольны. Я же из своих семидесяти должен целую дюжину чиновников одарить. Без них–то кто же вам даст этот золотой ручеек?

Ну, они, конечно, согласились, а через два года говорят ему: вы, как посредник, свое получили. Отныне вам пойдет сто тысяч. На это мой шеф им спокойненько заявил: ну если вы подличать, так я вам и десяти миллионов платить не буду. Положу лишь по сотне тысяч на брата — и того довольно.

— Ну, если вы так, мы вас и совсем из своей игры выключим. Ни цента не получите.

— Из игры выключить я вас могу, а не вы меня. Вздумаете же хвост задирать — на распыл пущу.

— Как? — удивились братья.

— А так: дело уголовное заведу; по статье групповое изнасилование несовершеннолетней, а за это по нашим законам двенадцать лет строгого режима получите.

Ну, два братца и прикусили язык, исправно отстегивают моему шефу заветные семьдесят миллионов в год. Но у них, говорят, не одно дельце за плечами: они цветной металл от нас через свои порты в Африку перекачивают. Цветной–то металл этот золотой рекой для них оборачивается. А этот гешефт с полпроцентом газа — всего лишь забавный эпизод в их игре.

— Ну, так вот, — заключил свой рассказ Олег, — подобных–то клиентов у нашего шефа много. Только здесь вот, на северо–западе, дюжина наберется. Кстати, и братья–латыши невдалеке от Петербурга в лесу замок себе отгрохали и сейчас живут в нем. При них будто бы и русская девочка Оля в женах состоит.

Сашу этот рассказ потряс до основания. Она долго молчала, сжимая до боли кулачки, а потом сказала:

— Вы знаете их адрес?

— Да, я не однажды бывал у них, хорошо знаком с начальником охраны. Да он брат мне родной.

Павел встревожился. Обратился к Саше:

— Зачем вам их адрес?

Не сразу ответила Александра. Глухо проговорила:

— Мстить буду… за ту девочку.

— Ну, вот… Уже и мститель объявился. А может, девочке той и неплохо с ними. Надо бы у нее спросить.

Саша посмотрела на Павла строго.

— Вы — учитель и знать должны: не может быть хорошо девушке с насильниками. Я отомщу за нее и освобожу из плена. Мне вот только бы адрес этих негодяев.

Повернулась к Олегу:

— Дадите мне адрес?

— Конечно. Но только достать их будет непросто… Там большая охрана.

Саша отодвинула тарелку и направилась к окну. Олег пожалел, что рассказал эту историю.

Павел подошел к Александре, примирительно заговорил:

— Успокойся. Мы к этой операции подойдем серьезно. Важно так все обделать, чтобы акции у них отнять, деньги государству вернуть, а заодно и девушке помочь. Возьмем ее к себе в отряд, адъютантом у тебя будет.

Саша улыбнулась, глаза ее заблестели:

— Хорошая мысль! Мы ее к себе в «черные ястребы» запишем.

Олег впервые такие слова услышал, но расспрашивать не стал, понимал, что такая у них организация. Он уже по многим признакам мог заключить, что тут в Сосновке действует молодежная организация, но какая? — узнавать не торопился.

— А теперь, — сказал Павел, — в тир пойдем. Там ребята собрались.

На улице Олег робко проговорил:

— Мне можно с вами?

Ответила Александра:

— Можно. Вы, наверное, стрелять умеете?

— Да, немного. Это же моя профессия.

— Ну вот, и меня научите. Я ведь еще не сделала ни одного выстрела. А хочу научиться стрелять. И не просто как–нибудь, а метко, так чтобы далеко видеть цель и разить без промаха. Вот хоть бы и этих… мерзавцев.

— Ты способна убить человека? — спросил Павел.

— Не знаю. Но если такие негодяи — глазом бы не моргнула.

Подумала немного, добавила:

— Наверное, смогла бы.

— Но разве ты не помнишь приказа Командора: кровь не проливать. Мы не убийцы.

Олегу очень бы хотелось спросить, а кто это вы, что у вас за организация, но он и на этот раз промолчал.

Тир находился в лесу, и мишень была установлена в карьере, из которого брали глину. Строго соблюдались меры безопасности; к мишени часто не подходили, попадания рассматривали в бинокль, установленный на треноге рядом с бруствером, с которого лежа стреляли из винтовки с оптическим прицелом. Павел и Александра поздоровались с ребятами, которые тут тренировались, а Олег остановился поодаль у ствола старой лиственницы.

Саша, сгорая от нетерпения, легла на бруствер, стала целиться. Павел ничего ей не говорил, он был уверен, что она не попадет даже в мишень и тогда поймет, что искусству стрельбы надо долго учиться. Саша выстрелила. И подошла к биноклю. Мишень она поразила, но в самый край.

— Попала! — радостно объявила Павлу.

— Попасть–то попала, да пуля–то ваша ушла в «молоко».

Саша огорчилась, взяла его за руку:

— Покажите, как надо целиться.

— Прицелиться — это одно дело, а нужно еще и выстрелить умело. Да так, чтобы винтовка в момент выстрела не дрогнула. Ну, да вот — смотри.

И Павел стал показывать.

А тем временем в больнице Качалин начал решительную атаку на Сапфировы миллиарды. И как всякий умный человек, стратег, дипломат, заходил издалека, подступался к противнику исподволь. Вначале хотел пощадить больного человека, перенести разговор на лучшие времена, но тот сам заговорил об олигархах. Обращаясь к Бутенко, как человеку заинтересованному, сказал:

— Вы слышали, что там в Англии наболтал Альфред Кох?.. Ну, да, вы не читаете этих ужасных газет — «Советскую Россию» и «Завтра». Я тоже не читал. Я полюбил спикера Думы только за то, что он сказал: «После этих газет мне приходится долго руки мыть». А? Хорошо сказал? А я думал, он коммунист. Недаром мой приятель Шахт говорил: «Не надо бояться коммунистов — там много наших». А один ветеран партии заметил: «Я не хочу идти к Зюганову, возле него кольцо кагановичей». Это как Маяковский — он тоже сказал: «Все мои критики — коганы». А писатель Фурманов воскликнул: «Я теперь знаю, кто сволочь».

Бутенко выказывал нетерпение, его всегда раздражала болтовня юриста. Юрист, как и Шахт, имел обыкновение в разговоре, даже самом важном, отвлекаться и далеко уходить от темы. Он и сейчас заехал в сторону.

— Вы об Англии расскажете потом.

— Англия? Причем тут Англия?.. Меня не интересует Англия. Я был там недавно, и там все время висел туман. А люди как истуканы: никто не смеется, и все молчат.

Схватился за волосы, раскачивал голову:

— О, господи! Альфред Кох! Он там сказал такое, что лучше бы и ему молчать. А он не молчал. Собрал журналистов и начал болтать. Он же был у нас вместо Чубайса — хозяином всего имущества России. И сидел рядом с Черномырдиным. Заместитель премьера! А?.. Главный приватизатор! Мне бы такую должность — хотя бы на один день! Я бы не знаю, что бы я продал. В России еще много чего можно продать. Например, Байкал. Или тайгу. Или Волгу, Неву и Енисей — все реки разом. Пусть недорого, но — продать. Говорят, Аяцков, саратовский губернатор, начал продавать землю. И москвичи купили. Ха! Москвичи купили саратовский чернозем. Тысячу гектаров купил Миша Пархомовский. Я его знаю. Он работал в какой–то газете. И еще пятьсот гектаров купил Эдик Гольцман. И его знаю. Этот был ассистентом режиссера. Купили по дешевке. Но зачем Эдику и Мише саратовский чернозем? А люди, которые там живут? Их они тоже купили?..

Бутенко, а вслед за ним и Качалин поднялись и стали ходить по палате. Палата у юриста большая, с двумя окнами. Тут стоит японский телевизор, телефон, а у дверей бессменно дежурит сестра. Тетя — Дядя еще перед операцией сказал главному врачу: «Вы получите десять тысяч долларов, только лечите. И чтоб палата была отдельной, и позовите из Питера профессора, и сестра у двери — и все такое». Вот главный врач и старается.

Нетерпеливый и взрывной Бутенко ходит по палате и тихо стонет. Он не может переносить словесный поток юриста, готов убить его, но Качалин кивает ему: «Спокойно. Мы должны его выслушать, а затем приступить к своей операции».

Юрист продолжал:

— Нет, вы посмотрите, что там в Лондоне сказал этот идиот с туберкулезной фамилией. Он призвал на Россию сбросить десантную дивизию и отнять у нее все атомные бомбы. А?.. Вам это нравится или не очень? Ведь теперь языкатые коммунисты скажут: вот видите, что они за люди, эти Кохи! И разве Сталин был не прав, приказав в 1937 году похватать всех и сунуть в лагеря?.. А как же поступить с ним, если он на русских хочет кинуть десант с автоматом? А мне в будущем году надо снова избираться в Думу. Люди на меня посмотрят и скажут: о, это же Кох!.. И его мы избираем в Думу!..

К нему подошел Бутенко, присел к изголовью. Заговорил тревожно и решительно:

— В Англии, о которой вы говорите, начинают процесс.

— Какой процесс?

Тетя — Дядя был красный и тяжело дышал, у него держалась повышенная температура, глаза воспаленно блестели. И несмотря на это, он охотно поддерживал разговор, жадно ловил каждое слово.

— А все дело в том, что наш новый премьер объявил: внешние долги платить нечем, кредиторы пусть подождут. Тогда хитрые англичане составили список российских олигархов, чьи деньги хранятся в их банках, и на весь свет объявили: деньги эти грязные. Забирайте их и расплачивайтесь ими. А не то вклады олигархов арестуем и раздадим кредиторам. Смекаете, к чему я клоню. В банках–то Англии два сапфировских миллиарда заложены. Тю–тю эти миллиардики. Проснемся завтра утром, а их уж Митькой звали.

Тетя — Дядя покраснел еще сильнее. Смотрел в потолок и молчал. Видно, в эту минуту его мощный финансовый ум прокручивал варианты своих неминуемых потерь. Он опекал все миллиарды Сапфира, по сути был их негласным тайным совладетелем — два миллиарда сумма астрономическая. Из нее он качал многие миллионы и оплачивал свору жадных чиновников и волчью стаю журналистов. Потерять эти два миллиарда равносильно для него лишиться ноги или руки.

Не сказал, а выдохнул:

— Мне бы поскорее поправиться, я докажу, что деньги у Сапфира законные, все сделки его юридически обоснованы.

— А пассажирские теплоходы? — тихонечко возразил Качалин.

— Теплоходы? Что теплоходы?.. Я сам проворачивал эти сделки. Они были старые, изработали свой ресурс. Их Сапфиру продали на металлолом.

Тетя — Дядя приподнял голову и лежал на локтях. В глазах его от напряжения и страха проступили слезы.

Качалин не щадил его:

— На каждый теплоход выписан технический паспорт: они почти новые, всего лишь пятнадцать процентов износа. Сейчас они под другими именами бороздят моря и океаны и приносят владельцам колоссальный доход. Газеты пишут, что таких роскошных, комфортабельных, скоростных и надежных теплоходов не имеет ни одна страна.

Юрист злобно смотрел на Качалина.

— Вам было поручено разобраться с документами. Шахт платил деньги.

— Я и разобрался. Мне передали ваш приказ уничтожить документы, а я…

Он достал из кармана бумаги, взмахнул перед носом юриста:

— Видите: пригодились! — и спрятал их в карман.

Юрист прошипел, как кобра:

— Это же подлость!

И отвернулся к стене.

Качалин проговорил:

— По отношению к вам. А по отношению к государству — честный поступок.

— Ладно. Хватит лозунгов! Что вы предлагаете?

— Для начала переведите все счета на имя Бутенко Николая Амвросьевича. А потом мы посмотрим, что делать с деньгами. Они должны принадлежать тем, у кого украдены, то есть народу. Но поскольку ныне государство — это вы, мы подождем решать их судьбу. Вам же поручаем защитить их юридически и не позволить зачислить в разряд грязных.

— Что я буду иметь от нового хозяина?

— То же, что и имели.

— Я имел сто миллионов в год.

— Хорошо. Имейте свои сто миллионов.

— Когда я должен оформить операцию?

— В течение недели. Иначе будет поздно. Мы можем потерять все до копейки, а вы к тому же — пойдете и под суд.

— Ладно. Сегодня же нужные распоряжения передам в Москву — в свою контору. Через неделю вам…

Он смерил взглядом сидящего у изголовья Бутенко.

— …по электронной почте сообщат уже такую хорошую новость, — я бы тоже хотел слышать такое, — что становитесь хозяином всех вкладов Сени Сапфира.

Качалин сказал:

— Вынужден предупредить: если с вашей стороны последует какой–либо обман, — ну, скажем, утаите хоть один вклад Сапфира, — я тогда считаю себя свободным…

Он снова вынул свои документы:

— Передать их в прокуратуру и написать в патриотические газеты.

Тетя — Дядя застонал негромко, махнул рукой:

— Идите, пожалуйста.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Операцию «Газ» готовили десять дней. Саша была на седьмом небе. Ведь ее включили в группу, составлявшую план боевых действий. За столом секретной комнаты гаража подолгу сидели Сергей Качалин, Павел Огородников, Олег и Саша. Тут же готовили себе еду, а если задерживались допоздна, то Александра, привыкшая ложиться рано, укладывалась здесь же на диване. Поспав часок–другой, снова подсаживалась к столу, и они все вместе продолжали работать. Качалин, хотя и ставил задачу «не пролить и капли крови», но по всем другим признакам операция носила характер вполне боевой.

На большой крупномасштабной карте, где был обозначен каждый отдельно стоящий дом, стайка берез или одинокий дуб, наносили маршруты следования «черных ястребов». Каждой группе бойцов давалось конкретное задание.

Олег держал связь с братом Василием — начальником охраны латышей. Обещал приехать «со своей девчонкой», но только в то время, когда будут на месте хозяева замка, потому что якобы имел к ним «секретное поручение».

Наконец, час настал, и операция началась.

Командор и Олег ехали в машине — бронированном «Форде», Саша и Павел Огородников в нейтральной штатской одежде следовали за ними на мотоциклах.

Олег по сотовому телефону держал связь с Василием. Тот сообщал, что братья–латыши на месте и пробудут в замке несколько дней. Они веселятся, много пьют и с радостью примут гостей.

К замку подъехали вечером. Октябрьское небо недовольно хмурилось, гоняло из края в край тучи, грозило разразиться дождем.

Навстречу к ним вышел Василий — могучий рослый парень лет двадцати пяти, в синем берете и кожаной куртке. На крыльцо, приделанное к громадному кузову военной машины, оборудованной здесь под жилье, высыпала вся команда, человек восемь. Василий пригласил гостей в вагон, где был накрыт стол с угощением. Здесь узнали, что родные братья Олег и Василий в частную охрану перешли из московской милиции, где служили в одном отделении.

Пили вино, коньяк, но пили понемногу — Василий боялся латышей, которые за пьянство уволили уж не одного бойца.

Олег спрашивал:

— Сколько они вам платят?

— Жадные, мерзавцы! Сами деньги гребут лопатой, а нам отстегивают гроши. Я как начальник получаю пятьсот долларов в месяц, а ребята — по триста.

— А домой отпускают?

— Нет, живем безвыездно.

— Ну и дураки! Я получаю три тысячи в месяц, а мои ребята по две.

— Ну–ну! Не треплись.

— Ей–те крест! На, посмотри. Вчера за прошлый месяц получил.

Вынул из кармана пачку долларов.

Саша сказала:

— Переходите к нам в бригаду. Оплата такая же, как и у юриста. Ну, решайте. Вас тут девять — всех и возьмем.

— А что это за бригада?

— Объясню позже. Свяжусь со своим начальником и, если он согласится, тогда и расскажу, что это за бригада.

Качалин улыбнулся, — ну и девка! Впрочем, подумал: «А хорошо бы таких ребят захороводить. Деньги у нас есть; пусть уж лучше народу служат, чем этим хищникам». И еще подумал: «Деньги–то мы у латышей отнимем — из них и платить будем».

Сказал ребятам:

— Дело у нас простое: молодых парней учить меткой стрельбе, разным приемам борьбы.

— А–а–а, все ясно. Вы из тех, которые на мотоциклах. Приезжал тут один, наверное, из ваших. Отряд у них «черные ястребы» называется. Говорил, что много у них бойцов, что будто бы и весь край наш партизанским скоро будет. Пошли бы мы в эти отряды, да нам деньги нужны. У нас семьи, отцы–матери, а вон у Николая жена и двое детей, у Дениса девочка недавно родилась.

— Да какие же это деньги? — подливала масла в огонь Александра. — Я вот девица, а в отряде мне вон сколько платят…

Вынула из куртки толстую пачку долларов, — недавно ей Качалин дал, — бросила на стол.

— Вот это деньги. А вы крохи со стола этих жалких латышей клюете, — и рады. Помнили бы хоть и о том, что вы русские. Полководец Суворов, когда его солдаты взяли крепость Измаил, воскликнул: «Мы русские — какой восторг!..» А вы тут двух пигмеев караулите. Да кому нужны эти латышские жулики, вся доблесть которых в том и состоит, что где–то русские деньги украли и акции Газпрома на них купили. Да газ–то этот наши русские люди на далеком ледяном Ямале добывают!..

Глаза Василия — темные и круглые, как у совы, воспламенились, он с восторгом смотрел на сидевшую против него Александру, щеки его покрывались румянцем. И Денис, и Николай, и все остальные ребята не отрывали глаз от нее. Всех заражала ее страстность и убежденность, гордость за свою национальность, которую теперь унижали с экрана телевизора. Помнят они, как похожая на раздавленную жабу образина что–то шамкала толстыми губами, а потом назвала русских свиньями, а диктор бородатый с носом хищной птицы и с грузинской фамилией бросил им с экрана оскорбление, назвав Россию «страной дураков» — все это они сейчас вспомнили, и у них под сердцем закипела обида и желание что–то делать, как–то отомстить этим нелюдям. Вот теперь, кажется, позови их эта удивительная девушка в какой–то партизанский отряд, и они бы разом все встали под ее знамена.

Василий набрал номер телефона, негромко заговорил:

— Оленька, милая, принеси нам вина и чего–нибудь этакого, вкусненького.

И минут через десять к ним вошла совсем юная, очень хорошенькая, но с печатью неизбывной грусти на лице девушка. Саша подумала: «Оля! Та самая».

И Олег едва заметно кивнул Саше: да, это она, та самая Оля, которую купили братья–латыши.

Оля расставила на столе бутылки, разложила по тарелкам яблоки, бананы, две большие кисти винограда. Сказала:

— Хозяева пьяные, так я у них в холодильнике взяла. У них там всего много.

Ребята пили вино, а Саша отвела Олю в задний отсек жилища, сели там на чью–то кровать.

— Давай знакомиться, — заговорила Александра, — меня зовут Саша. Расскажи, как ты тут живешь?

— Вначале хотела бежать, а потом смирилась. Вот ребята… Они мне как братья.

— А дома?.. У тебя есть родители?

— Мама и бабушка. Мама больная, у нее не ходят ноги, живут на бабушкину пенсию, а теперь вот и пенсию не платят. Я им посылаю — на мои деньги и кормятся. А за квартиру все равно платить нечем.

— Сколько же тебе платят?

— Пятьдесят долларов.

— Только–то! Так это же гроши.

— И на том спасибо. Я очень боюсь, как бы и эту малость не отказали.

Саша взяла ее за руку:

— Хочешь жить со мной? У меня квартира — здесь, недалеко, в деревне, и есть квартиры в Москве и Петербурге. А еще моя мама живет в Дамаске — там у нее целый отель. Жить нам есть где. А платить я тебе буду двести долларов, а то и триста. Есть у меня деньги. Будем мы как сестры. Одной–то мне скучно. Ну как, согласна?

Оля кивнула. В глазах у нее отражалась радость и надежда на лучшую жизнь.

Они подошли к столу, и Саша, как заправская дама, попросила налить им сладкой воды.

Ребята уж изрядно подпили, но Качалин и Павел Огородников сохраняли абсолютную трезвость. Они знали: впереди предстоит серьезная операция. И они уже думали, как ее начинать, но тут, что называется, на ловца и прибежал зверь. В кузов–комнату вошел младший из братьев — Ланис. Он был пьян. Сказал:

— Кто тут приехал по мою душу? Где Олег?

Покачиваясь, разглядывал ребят, остановил взор на Александре. Протянул к ней руки:

— О–о–о!.. Хороша птичка!

Саша встала и смело шагнула к нему навстречу.

— Здравствуйте! Мы с вами встречались.

— Да? Где же?

— В Москве, в казино. Там, где была и Оля.

— Прекрасно! Я сразу увидел: вы оттуда, из казино. Туда приглашают самых, самых… красивых. И молодых…

Он пощелкал пальцами:

— … ну таких… еще не созревших. А вам уже есть пятнадцать?

— Скоро будет семнадцать. Я старая.

— Ничего, ничего, ты мне подходишь. Я люблю и таких, созревших. Это как вот эта… кисть винограда, когда она спелая. А?.. Ну, иди сюда, иди.

Язык его заплетался. Он крепко вцепился в руку Александры.

— Пойдем со мной. Мы оставим тут Олю, она их всех любит, а мы пойдем в дом.

— Я хочу выпить, — сказала Саша. — Налейте… вот этого коньяка. И себе тоже, я одна не буду.

— И себе — вот видишь. Ну, поехали!..

Он опрокинул рюмку, а Саша, прикоснувшись к влаге, поперхнулась, закашлялась, уронила голову на стол.

«Ну Александра! Ну шельма!» — покачивал головой Сергей, а остальные не знали, что и думать. Впрочем, Олег ее понимал и боялся, как бы с ней что не случилось.

Саша накинула куртку и протянула латышу руку.

— Пойдемте. Они тут курят, а я не переношу дыма.

И повела его к выходу, Качалин хотел было ее остановить, но подумал: «Что–то она затеяла. Не буду мешать». И все–таки решил их проводить.

Саша зашла в автомобиль, стоявший тут же, вынула из мини–багажника бутылку вина, пригласила латыша. Тот с радостью залез в салон и выпил поднесенный ему стакан. Вино содержало изрядную дозу снотворного, — латыш еще несколько минут бормотал что–то, протягивал к Саше руки, а потом примолк — и надолго. Саша негромко захлопнула дверцу, пошла на крыльцо, где ожидал ее Качалин.

— Не девка, а дьявол! Я бы не хотел встать у тебя поперек дороги.

Скоро в кузов к ребятам пришел и второй брат. И с ним была проделана примерно та же операция, и скоро оба незадачливых миллионера сидели в одном салоне и спали мертвецким сном.

А тем временем к замку с потушенными фарами со всех сторон приблизились десятка три «черных ястребов». Качалин передал им по телефону:

— Ребята! Вы не понадобились. Операция завершена. Марш–марш домой!..

Василий пригласил всех на второй этаж. Он прихватил кейс с фирменными бланками и печатью братьев–акционеров — об этом его попросил Качалин, выгреб изо всех столов деньги и драгоценности, а потом, показав Качалину на очень большой сейф, стоявший в глухой комнате на первом этаже, сказал:

— Здесь у них много денег и всяких дорогих вещей — золотые столовые и чайные приборы, и даже посуда. Но сейф очень тяжелый.

— Заберем! — сказал Качалин. — Нужны толстые доски, ломы, деревянные бруски.

— Есть трубы.

— Тоже годятся.

При помощи труб и деревянных брусков выволокли из дома сейф и погрузили на мощный «Джип». Потом закрыли двери замка, вырубили свет во всех помещениях и на пяти машинах, в том числе и на двух «Мерседесах» латышей, тронулись по грунтовой дороге в Сосновку.

Оля ехала с Качалиным, а Саша и Павел следовали впереди на мотоциклах.

Была полночь, когда Качалин и Павел Огородников на руках, точно это были мешки с картошкой, занесли латышей в гараж и уложили спать на двух диванах в секретной комнате. Качалин знал, что после такой дозы снотворного раньше двенадцати часов дня они не поднимутся. Вынул у них из карманов маленькие пистолеты и газовые баллончики, сказал Василию и Олегу:

— Мы будем всю ночь работать, а ты, Павел, устрой ребят на ночлег. Потом приходи сюда — работа и тебе найдется.

Повернулся к Саше:

— Павел проводит вас домой.

— Нет! Я тоже буду с вами… работать!

— А Оля?

— Олю устрою: положу вот здесь на стульях.

— А я спать не буду. Вон газовая плита, буду готовить вам чай, кофе.

Качалин отечески улыбнулся, махнул рукой:

— Ладно. Оставайтесь с нами. Ночью все равно запроситесь домой.

Он бросил на стол кейс и открыл его. То, что они увидели, поразило всех. Объемный чемодан был до краев набит деньгами, главным образом, долларами.

Василий бросал косые взгляды на чемодан. Он и вообще испытывал нетерпение и какую–то тайную необъяснимую тревогу. Ждал, когда Качалин начнет делить добычу, но тот не торопился этого делать, а вел себя как чиновник, официальный представитель властей. Наконец, Василий не выдержал, спросил:

— Что вы собираетесь делать с этими деньгами?

Качалин откинулся на спинку стула, смотрел на него с недоумением и, как показалось Василию, недружелюбно.

Василий продолжал:

— У меня такое впечатление, что вы деньги намереваетесь куда–то засунуть, но я хотел бы вам заметить: деньги эти — наша добыча, в основном — наша. Ведь отвечать–то за все это и за них вот… — он кивнул на спящих латышей, — придется нам, и, в основном, мне. Или вы думаете, что это не так?..

Голос его был хрипловатым, он сильно волновался.

Олег опустил голову, ему, видимо, было стыдно за брата, а Саша порывалась что–то сказать, но порыв свой сдерживала, ждала, что скажет Качалин. И Качалин сказал:

— Я бы не хотел считать, кто в этой нашей операции больше сделал, кто меньше, но в одном вы правы: вы и ваши товарищи круто обошлись с этими… — Качалин кивнул на латышей. — И, конечно, борьба с ними еще не окончена. Но я думаю лишить их права грабить русских людей; мы у них акции отнимем. Что же до этих денег… вот они, вы можете ими распорядиться.

И подвинул кейс с деньгами к Василию. Сам же разложил на столе бланки, печати, извлеченные из кейса, стал составлять тексты необходимых документов. К утру они были составлены, осталось их подписать. На запасных экземплярах сам заделал подписи латышей — это на случай, если они откажутся подписывать документы о передаче акций на имя Качалина Сергея Владимировича.

Но операция «Газ» закончилась значительно быстрее и проще, чем ожидалось. Латыши, проснувшись, огляделись, и один из них, видимо, старший, спросил:

— Где мы находимся?

И, смерив взглядом присутствующих и увидев среди них Василия, обратился к нему:

— Василий, почему мы здесь и кто эти люди?

— Мы все — заложники, — сказал Василий.

— Заложники? Но я не вижу чеченцев. Разве русские берут людей в заложники?

В разговор вступил Качалин:

— Вы не люди, а преступники. Обманным путем приобрели акции. Эти акции стоят десять миллиардов долларов, а вам их продали за сто тысяч. И все, кто вам это устроил, уже в тюрьме. Теперь и до вас добрались.

— Вы следователь?

— Да, следователь.

— Задавайте свои вопросы. Запираться не станем. Мы знаем, что акции нам устроили жулики и готовы всех их назвать поименно.

— Называйте.

— Но вы обещаете учесть на суде наши чистосердечные признания?

— Да, обещаю.

И братья подробно рассказали о том, как они приобрели акции и кто им в этом помог, и сколько денег, и кому они сейчас ежемесячно «отстегивают» от своих доходов. Качалин тщательно записал показания и дал им подписать все листы. Латыши обрадовались, что все оборачивается для них не так уж и плохо, и, когда пришел юрист, составили документы о передаче акций и всей недвижимости «черным ястребам» и оформили это как куплю–продажу. Однако все было устроено так, что ни фамилий, ни места сделки латыши не узнали. И они теперь вполне подпадали под старинную аттестацию, которую дал им русский народ: как у латыша — нет ни шиша.

Братьев накормили и напоили, а ночью Павел Огородников в сопровождении двух своих бойцов отвез незадачливых олигархов на станцию, где им купили билеты и отправили в Ригу.

На следующий день Василий после долгих размышлений принес в секретную комнату кейс с деньгами и сказал:

— Сергей Владимирович! Мы вступаем в отряд сосновских «черных ястребов», признаем вас за командира, а потому берите деньги и поступайте с ними по своему усмотрению. Одно только условие: мы не получали зарплату два месяца, просим ее нам выплатить.

В комнате находились Саша и Оля, и Павел Огородников, и Олег. Качалин пригласил их к столу и сказал:

— Поступим по–божески: два–три года вам придется служить в нашем отряде — до тех пор, пока мы не прогоним из России оккупантов. Вы получите по тысяче долларов на каждый месяц. Итак, тридцать шесть тысяч на брата. На десять человек — триста шестьдесят тысяч. Вот — получай полмиллиона.

Двинул в сторону Василия деньги. И дальше развивал свои мысли:

— Но вот прошли три года, вы вернулись с войны — куда пойдете? Учиться. В институт. Пять лет вам надо кормить себя и семью. Сколько потребуется на брата?

Василий, едва сдерживая волнение, пожал плечами:

— Ну, это уж слишком…

— Что слишком? Вы к тому времени заслужите еще и не такой награды. Итак, сколько вам понадобится? По десять тысяч в год. Итого — по пятьдесят тысяч. Умножим на десять ваших орлов — полмиллиона. Получай и эту долю. А вот это, из тех же расчетов — нашей Оленьке.

То была лишь небольшая часть находившихся в чемодане денег.

— Остальные, — сказал Сергей, — пойдут в кассу «черных ястребов».

В тот же день вся команда Василия собралась в секретной комнате и Сергей рассказал им, как живут «черные ястребы», чем они занимаются, предложил создать особую группу под командой Василия.

Александра и Олег допоздна задержались у Павла Огородникова; вначале ужинали, а потом Саша помогла ребятам приготовить урок английского языка. В двенадцатом часу вышли на улицу и направились домой к тете Лизе.

— Меня поразила новость, что Василий ваш брат. Что же вы раньше молчали?

— А кому и зачем я должен был об этом говорить?

— А хотя бы и мне. Это же так интересно: родной брат! И такой сильный, умный, красивый.

— Что ты хочешь этим сказать? Он умный, красивый, а ты…

— И вы умный и красивый. И даже очень. Я вам давно об этом говорила.

— Ну, во–первых, ты мне об этом не говорила, а во–вторых, не надо так в глаза смеяться. Нехорошо это и на тебя не похоже. Ты со всеми деликатная и скромная, а мне говоришь такие вещи.

Олег и сам не помнит, как в разговорах с ней перешел на «ты» и ее просил отвечать тем же, и она соглашалась, но продолжала обращаться к нему на «вы».

Его упрек огорчил Сашу, она замкнулась и не находила слов для ответа. В самом деле: чтой–то она так «распоясалась» и говорит с ним как с маленьким. Да и с детьми Павла она не говорила таким тоном, и вообще развязность, болтливость не были ей свойственны. Хотела бы как–то поправить свое положение, но решительно не видела для этого средства. И только краснела от сознания неловкости и бессилия, и слышала, как все чаще и сильнее стучит ее сердце.

У калитки дома остановились. Олег вдруг спросил:

— Ты любишь Качалина?

— Качалина? Он слишком важный. Ему много лет.

— Я тоже думаю, что он для тебя староват, — обрадованно согласился Олег.

— Но с чего ты взял, что я должна кого–либо любить?

Теперь и она говорила ему «ты».

— Да я и не знаю, что такое любовь. Качалин мне нравится. Для меня он представляет собой идеал мужчины: все умеет, все знает… И если любить, то, конечно, уж такого. Но вот узнала тебя — и ты мне кажешься сильным и умным. И ты мне нравишься, но любить?.. Может, ты скажешь мне, что это такое — любовь? Я теперь молодая, но вот подрасту, и передо мной так же возникнет эта проблема. А я и знать не буду, что оно такое, эта самая любовь?

Саша и от этих своих словопрений стала краснеть, — чувствовала, как жаром занимаются щеки, и даже будто кончики ушей потрескивают от внутреннего электричества. Опять глупо и опять развязно, но уж выскочили слова и разлетелись, как испуганные воробьи, — их не поймаешь. Олег же никакой глупости в ее словах не услышал. Продолжал выговаривать то, что кипело у него под сердцем.

— Я, Саша, люблю тебя. И если ты скажешь, что не можешь ответить мне взаимностью, то я этого не переживу. Ты лучше не отвечай пока, а только знай, что я тебя полюбил так сильно, что и не знаю, как теперь жить буду.

Саша в один миг сделалась серьезной. И никаких глупых слов ей говорить не хотелось. Впервые в жизни она услышала такое признание, — и от кого? От Олега, который сразу же, еще в первую встречу, ей понравился. Она бы, наверное, и влюбилась в него с первого взгляда, но был Качалин, и нежное чувство к нему, словно струя холодной воды, гасило всякое новое впечатление от парней. Они все на фоне Сергея казались не вполне развитыми и несерьезными; этот же сразу показался ей настоящим и вполне взрослым. Но, главное, он был статен и хорош собой, он был начальник команды и от него веяло спокойной силой, неброской, неторопливой уверенностью во всем, что он делал. Она еще подумала: «Женат ли он, а если нет — есть ли у него девушка?» В душе встрепенулось чувство зависти к сопернице, которая им завладеет.

И вот теперь он признается ей в любви!

От чая она отказалась. Ушла к себе и легла спать, но сон долго к ней не приходил. Она волновалась, но это было радостное волнение. В сердце ее еще оставался Качалин, но в той новой жизни, которая перед ней так заманчиво открывалась, ему уже места не было.

Неожиданно для всех героев нашей повести Качалин принял решение: команду Василия отправить в соседнюю Тверскую область с заданием налаживать там молодежное движение по борьбе с так называемой организованной преступностью. Им были дадены деньги для покупки в районных центрах домов и устройства гаражей с секретными комнатами и ходами — по типу гаража сосновского. В беседе с Василием Сергей сказал:

— Никакого насилия и тем более крови: мы представители народа и справедливость восстанавливать будем законным путем. Помогайте прокурору и милиции, тогда и не будет к вам претензий.

За образец предложил взять операцию «Газ». И заметил, что вся она от начала до конца проводилась по принципу «и овцы целы и волки сыты».

И уж совершенно неожиданным было предложение Олегу. Ему Качалин сказал:

— Для вас есть одно деликатное и в высшей степени важное задание: вам и еще трем вашим бойцам я поручаю охрану Александры. Я уже имел сигнал: ее хотели выкрасть и держать в заложниках. Мама у нее богатый человек, живет в Сирии — об этом прознала кавказская мафия и решила на ней поживиться.

Олег спросил:

— Мафия знает ее адреса — московский и петербургский?

— Думаю, знает. Ее бы надо увезти в какой–нибудь район, и там, кстати, вы бы занялись созданием молодежных бригад по типу «черных ястребов».

Олег на это сказал:

— Я согласен, но как Александра? Не хотелось бы против ее воли.

— С Александрой все улажено. Она не только согласна, но даже обрадовалась такому предложению.

Качалин многозначительно посмотрел на Олега, и будто бы чуть заметно улыбнулся. Он уже догадывался об отношениях молодых людей и, видимо, создавал для них благоприятные условия. Так его понимала и Саша. И хотя ей было грустно сознавать тайную причину качалинской стратегии, но она вспомнила фразу, которую в таких случаях повторяла ее мама: «Видно, не мое». И тем как бы призывала себя покориться воле Божьей. Саша хотя и не без душевной горечи, но и с явным чувством светлой грусти и радости покорялась обстоятельствам. Ведь у нее был Олег. Он рядом и поедет с ней, куда позовет их судьба.

Ее мама была верующей, ходила в церковь и дочери своей говорила: «Мы православные, моя девочка, как деды наши и прадеды».

В Дамаске есть небольшой православный храм, они обе там не однажды были. И Саша научилась креститься, знала четыре главных христианских молитвы. И себе она говорила: «Как это хорошо — побывать в церкви и послушать проповедь батюшки. Я каждый раз выхожу из храма будто обновленная». Сейчас она тоже подумала: «Схожу в церковь, поблагодарю Бога за то, что он дал мне Олега».

Сашу радовала и предстоящая перемена; манили новые места, новая жизнь, новые люди. Она уже представляла, как будет выбирать себе дом, как его обставит, приберет. В ней неожиданно и для нее самой проснулась хозяйка, ей очень захотелось свить гнездо, теперь уже свое собственное.

В тот же день Олег пошел в больницу и попросил юриста рассчитать всю команду охранников. Тетя — Дядя долго смотрел на него круглыми выпуклыми глазами и не мог понять, что ему говорит главный охранник. Потом вскинулся на подушке, почти вскрикнул:

— Он мне говорит! Да ты сошел с ума! У нас договор.

— Я расторгаю договор. В газетах пишут, что во всех банках мира ищут грязные деньги новых русских, составляют списки…

— Какие списки, черт вас побрал! У меня нет денег — ни грязных, ни чистых. Я нищий, как сто бомжей! Я не боюсь, а он боится. Никуда я вас не отпущу!

— Господин Мангуш! (Он требовал, чтобы его так называли). Я благодарю вас за предоставленную нам работу, и мы старались служить исправно, но теперь уходим. До свидания.

— Как уходим! Вы что, уходите все? Но я вам не уплачу расчетных. Куда вы пойдете без денег?

Олег повернулся в дверях, спокойно проговорил:

— На деньги мы не рассчитываем. Вы теперь всем русским не платите за работу — мы постараемся исправить это положение.

— Что же вы сделаете? — выкрикнул юрист, совсем потерявший самообладание.

Олег тихо проговорил:

— Поставим вас на место.

И вышел. Взял за руки двух своих товарищей, стоявших у двери больницы, сказал:

— Хватит охранять этого паука. Займемся делом.

Через два часа они на двух машинах покидали Сосновку. На новеньком «Форде» впереди ехали Олег и Саша.

А еще через час из Сосновки выехала машина, где за рулем сидел Качалин. Эта направилась к домику лесника.

По своему сотовому «дальнобойному» телефону Нина Ивановна получила радостную весть: путешественники возвращаются. Спустилась со второго этажа вниз и доложила об этом Аверьянычу и Соне. Бутенко дома не было; он по целым дням или охотился, или на озере ловил рыбу. Дома его раздражала Соня. Она только и говорила о том, как ей становится лучше, как она уже шевелит ногами и даже пытается приподняться и наступить на них. Просит Николая приподнять ее, и он приподнимает, терпеливо возится с ней, и хотя видит, как ей с каждым днем становится лучше, но Соня ему надоедает и он оставляет ее попечению Аверьяныча и двух служанок, Авдотьи Степановны и ее дочери, восемнадцатилетней Маши.

Аверьяныч терпеливо подбирает сорта грибов, чтобы они были и помягче, поморщинистее, мелко их разминает в пальцах и затем заваривает и томит. Потом он просит Авдотью Степановну или Машу, или Николая Амвросьевича долго втирать эликсир в больные места. Потом готовит компрессы, и так, чтобы влага впитывалась в тело на протяжении всей ночи. При этом Аверьяныч все время разговаривает со своей пациенткой, говорит ей ласковые, утешительные слова: «Вы еще молодая, красивая, вам жить да жить. И ноги нужны будут. А как же без ног? Ну разве это жизнь, когда ноги не ходят. Хотя бы и меня взять. Случись такая напасть, чтобы ноги отнялись, — да что же я тогда бы и делать стал? У вас еще характер хороший, — можно даже сказать, сильный характер, а свались такое горе на мужика — он бы и жить не захотел. Потому как мужик в сравнении с бабой куда как слабее. Это он на вид такой резвый, хорохорится и силу показать хочет, а случись беда какая, тут он и раскиснет. Нет у него внутри крепости, как у вас, к примеру».

Софья такие слова слушает внимательно; и если Аверьяныч монолог свой затянет, станет долго плести кружево своего простонародного речения, Соня даже глаза зажмурит от удовольствия, будто она кошка, и кто–то гладит ее по спине, а то и задремлет ненароком. Она, конечно, не знает многих тайн психологического воздействия на сознание человека, а то и еще глубже — на подсознание, но этим самым подсознанием, видимо, слышит пользу доброжелательных, мудрых бесед своего врачевателя. Она каждый раз после его сеансов, а затем после тщательного втирания снадобья чувствует необычный прилив сил. Ей хочется потянуться, как бы расправить крылья, словно она хочет подняться в воздух. И по ногам слышит живительный ток, и поднимает их над полом, а затем наступает на них и, опираясь на ручки кресла, поднимается. И раз, и два, и бессчетно раз, пока не устанут руки. Стоять она еще не может, но откуда–то изнутри организма так и рвутся силы, чтобы поднять ее.

Особенно хорошо себя чувствует Соня по утрам, когда тело всосет всю влагу, приготовленную вечером, и ноги как бы просятся к ходьбе, в них по венам и мельчайшим сосудам течет ток крови, несущей всем клеткам силу. Она тогда решительно приподнимается на руках, опирается на ноги и… вот–вот пойдет.

Однажды в такую минуту, завидев спускающегося сверху мужа, она радостно закричала:

— Николай! Я сейчас пойду, поддержи меня!

Николай подбежал к ней, приподнял, поставил на ноги. И Соня двинула правой ногой, оперлась на нее. Потом и левую подтянула к правой и на нее оперлась. И раскинув руки, как крылья, стояла сама, стояла и качалась, и плакала от счастья. Крикнула:

— Аверьяныч! Дорогой вы мой человек. Смотрите же!..

Но в этот момент качнулась и повалилась на руки мужа.

Этот день она назвала самым счастливым в своей жизни. И лечиться стала еще старательней, ласковые «сказки» Аверьяныча слушала с еще большим наслаждением, и мысленно просила об одном: чтобы он говорил и говорил.

Когда вернулись путешественники, Соня, опираясь на мужа или Аверьяныча, уже проделывала по несколько шагов. Вот только возвращаться самостоятельно в кресло не могла. Силы прибавлялись, но их еще было мало.

Николай Васильевич уехал; как человек умный, он увидел, что в этой новой жизни места ему нет и возвратился к старой, — но уже трезвым. Никаких занятий по отрезвлению он не проходил, прожив многие дни в среде трезвых людей, он ни разу не вспомнил о рюмке и отсутствия спиртного не замечал. Этот его пример еще раз доказывает правоту питерского ученого Геннадия Шичко, который утверждал: организм наш в спиртном не нуждается, водку просит испорченный разум. Недаром великий Толстой, сам в молодости поклонявшийся Бахусу, сказал: пьющие — люди дефективные. Такая уж им идея залезла в голову, что мозг как младенец требует от матери питания. А если сказать по–ученому: мозг пьяницы запрограммирован на винопитие. Кем запрограммирован? А вот на этот вопрос гениально ответил поэт, которого автор этих строк нежно любил и считал своим лучшим другом, Владимир Котов:

Средь традиций самых разных

Есть нелегкая одна:

Если встреча,

Если праздник, —

Значит, пей,

И пей до дна!

Пей одну,

И пей другую,

И седьмую, и восьмую, —

Просят, давят, жмут «друзья», —

Ну, а если мне нельзя?!

Ну, а если есть причина

Завтра утром в форме быть,

Значит, я уж не мужчина,

Хоть давись, но должен пить?!

Вот это и есть тот самый мутный источник, из которого вытекает река пьянства — причина неисчислимого горя и бед вселенских!

Исцеление Николая Васильевича и начавшееся возрождение к жизни Софьи имеют одну сходную особенность: и у того, и у этой бедной женщины силы стали прирастать из подъема духа; доказательство поразительной по своей глубине и возможным воздействиям на всю жизнь человечества догадки все того же автора безлекарственного исцеления алкоголиков — и тоже моего задушевного товарища Геннадия Андреевича Шичко, сказавшего незадолго до своей кончины: придет время и человечество откажется от лекарств, ибо все болезни, даже самые тяжелые, можно излечивать силою своего собственного сознания. Для этого только надо научиться управлять им.

Автор просит прощения у читателя за то, что пустился в столь пространные отвлечения, далекие от нашего сюжета, но слишком уж важные проблемы, чтобы их хотя бы краешком не коснуться.

Николай Амвросьевич из всех обитателей домика лесника был, пожалуй, в самом сложном состоянии своих мыслей и чувств. Для себя он давно решил, что с Соней расстанется и будет предлагать руку и сердце Нине Ивановне. Но человек он был русский в самом высоком значении этого слова; и даже более того, хотя и не верующий в Бога, но православный. Не мог он объявить о своем намерении Соне, да еще в такой момент, когда она, напрягая все свои душевные силы, выбиралась из плена недуга. Видел, что силы ей придает не один только Аверьяныч, а еще и сердечная обстановка всего дома, и, может быть, самое главное, его хорошее отношение. Он этого отношения к ней не менял, а, наоборот, окружил ее вниманием и заботой.

Нина Ивановна много гуляла по лесу, наслаждалась одиночеством и общением с такой роскошной в это время и такой богатой здесь природой.

Домой она возвращаться не могла; Качалин ей сказал: «В Москве Трахтенберг, он–то уж учинит за вами охоту». И советовал пока жить в лесу и от него, Сергея, не отрываться».

Иногда вечером заходила к Николаю Амвросьевичу. На столе у него лежали листы бумаги, он рисовал и вычерчивал фрагменты какого–то здания. Как–то Нина Ивановна спросила:

— Это будет ваша новая фабрика?

— Пристройка к дому. Вот к этому дому хочу пристроить блок, в котором можно было бы жить с относительным комфортом.

— Вас просил об этом Аверьяныч?

— Да нет, я сам ему предложил. Сказал, поживу тут у вас год–другой, а потом пристройку со всей мебелью ему оставлю. У него два сына, лишняя площадь не помешает.

— И вы тут будете жить два года? И Соня согласится?

Николай Амвросьевич уставил на собеседницу насмешливые веселые глаза, сказал:

— Я буду жить в лесу до тех пор, пока и вы будете здесь. А Сережа мне сказал: Нину Ивановну мы тут подержим. В город ее пускать опасно. Вот так, милая и бесценная Нина Ивановна. О вас пекусь больше, ну а если увижу, что мое общество вам не в тягость, и я поживу тут, где–нибудь рядом.

Нина Ивановна опустила глаза. Поняла иносказание, под сердцем теплой волной разлилась радость. Собралась с духом, заговорила:

— Да, конечно, Соне тут хорошо. Мы сейчас все надеемся: она вскоре встанет, а там и совсем пойдет. Аверьяныч — кудесник, я поражена его искусством.

— Соня домой поедет, в Израиль. Вот поправим ей ноги, и — поедет, — заявил Николай. И добавил:

— Я так решил. Пусть она живет дома.

Вошел Евгений, старший сын лесника, достал из кармана блокнот, стал докладывать:

— Составил график работ, сегодня из города прибывают две бригады: бетонщиков и плотников. С обеда приступают к делу.

— А столяры? Отделочники?

— Прибудут завтра. Материалы завезет прораб и возглавит стройку.

— Хорошо. Но темпы должны быть скоростными. Работать в три смены. Пусть поставят фонари, сделают дневное освещение. А где жить будут?

— Заказал два вагончика на тридцать человек.

— Хорошо, Женя. Поручаю вам общее руководство.

Нина Ивановна, всю жизнь имевшая дело с цифрами, но знавшая, что такое темп работ, теперь с восхищением наблюдала за делом практическим. С двенадцати часов как по военной команде началась стройка. Прибыл экскаватор и стал копать траншеи под фундамент. Одна за другой подходили машины с цементом, лесом, кругляком. Пристройка планировалась деревянной, и плотники с ходу принялись нарезать сруб. Обстругивать бревна не пришлось, их подготовили на складе. Подошла бетономешалка, и к вечеру уж была готова первая партия бетона…

— Деньги творят чудеса, — думала Нина Ивановна, гуляя по лесу, а потом снова и снова подходя к стройке и наблюдая, как работали мастера. Они все были молодые, ловкие и даже непосвященному человеку было видно, что класс их мастерства был высокий.

Ночью фундамент был готов, и Нина Ивановна могла определить размеры возводимого помещения. Это был второй такой же дом, как у лесника, но только оконные и дверные проемы шире, и под домом прорывалось подвальное помещение под гараж, котельную и склады.

Осень выдалась как на заказ. Холода подкрадывались постепенно, не тревожа тихой, золотой и трепетной погоды. Аверьяныч, оглядывая небо, говорил:

— Надо же — какая благодать! У нас в сыром и ветреном краю такая осень — редкость. Будто бы на моей памяти и не было такой.

Соня поправлялась на глазах. Как только она при помощи Аверьяныча стала ходить по комнате, лесник вырубил для нее красивую палочку, подавая, сказал:

— Ну а теперь — марш на улицу. Дома–то засиделась больно.

Николай Амвросьевич вывел ее на крыльцо, а отсюда на руках снес на землю. И она пошла. И шла, не опираясь на плечо мужа, а лишь припадая на палочку. Платком вытирала слезы. А они все текли и текли по ее горячим, воспаленным от радости и волнениям щекам.

С того дня она гуляла все больше и больше, а через две недели, когда строители уж подводили пристройку под крышу, Соня отдала палочку мужу и хотя еще не твердой походкой, но уже без посторонней помощи пошла по тропинке в лес.

А еще через две недели она собрала чемоданчик и ее повезли в аэропорт. Нина Ивановна по просьбе Николая Амвросьевича поехала ее провожать. Она давно собиралась съездить в Израиль, побывать в Палестине, а теперь вот ей представился благовидный повод.

Николай Амвросьевич сказал, что поедет в Питер и станет восстанавливать завод автоматических ручек, — и такой, который уж будет лучше прежнего.

В Питер он не поехал, но поехал в соседний район, остановился там в гостинице и вызвал к себе своего прежнего заместителя, когда он еще работал главным конструктором завода. Это был Валентин Владимирович Кашкин, талантливый инженер и верный товарищ.

Кашкин явился и между ними произошел следующий разговор.

— Чем занимаешься, как живешь? — спросил его Бутенко.

— Завода нашего нет, все мы сокращены — живем по–разному, кто как умеет подстроиться под эту проклятую капиталистическую систему. Я, например, тружусь на овощной базе: кому чего отнести, кому принести, а еще надо много улыбаться, угодливо прогибаться, иначе азик, плешивый турок из Баку, может дать пинка и ты очутишься на улице.

— Ты, Валентин, всегда был балагур; я тебя спрашиваю серьезно.

— Я тебе серьезно и отвечаю. Именно этим я и занимаюсь. А не хочешь — подыхай с голода. Пенсии–то у меня нет. Вот и к тебе сюда зайцем ехал. Билет–то не на что купить.

— Что ж азик за такую черную работу и деньги хорошие не дает?

— Скажи спасибо, держит на работе. Они русских ненавидят, а за что — не знаю. При каждом случае не прочь уколоть, а то и оскорбить даже.

— Карл Маркс, а с ним и Ленин знали, чем нас сшибить можно: интернационализм навязали. Пусти инородца в дом, корми его, пои, а он привыкнет и на шею тебе сядет. А там и власть над хозяином семьи возьмет. Я вот в Австралии живу, так там законы естественные: если ты хозяин, так и будь им. И никого себе на шею не сажай.

Бутенко положил кулаки на стол, заговорил другим тоном:

— Ну да ладно, хватит плакаться! Считай, что с азиком ты расстаешься. Другая работа ждет тебя. Завод будешь восстанавливать.

— Какой завод?

— Наш завод. Возьмешься за это дело?

— Да как же его восстановишь, если нет нашего завода. Стены трех корпусов стоят, но там склады разные и еще черт знает что там копошится.

— Всех выселишь. А я укажу адреса, где можно оборудование, станки разные закупить. Наконец, кое–что из Австралии тебе пришлю.

— Погоди, Николай Амвросьевич, что–то я в толк не возьму: да на такие дела деньги нужны, да еще какие.

— Есть у меня деньги. Составишь смету и получишь все, что тебе надо.

— Да ведь чтобы смету составить, нужно в корпусах побывать, посмотреть, кто да что там обосновалось, как выжить их оттуда.

— Вот этим ты и займешься. И на все про все даю тебе неделю. Поезжай и все устраивай. Встретимся здесь же, и ты уже с готовой сметой приедешь. А на первые расходы — вот тебе двадцать тысяч карманных и чек на двести тысяч. Это на подкуп всяких чиновников, милиции и прочих молодцов. Деньги не жалей, покупай всех с потрохами. Завод мы потеряли, но мы его и вернем государству. Не себе возьмем, а государству отдадим. Чтобы нас с тобой не числили в той самой директорской банде, которая за жирные куски и подачки заводы свои на распыл пустила. Придет еще времечко — с них все сполна спросится. Я, Валентин, хочу в этом процессе самолично участвовать; то есть директоров–предателей отлавливать. Я ведь многих из них в лицо знаю, а иные так на моих глазах заводы свои чужестранцам за гроши продавали. Россию–матушку не одни только евреи да американцы развалили; ее и партаппаратчики, и директорский корпус, а также интеллигенция велеречивая в пропасть тащили. А те русские писатели, которые грязь в своих книгах месили, черноту выкапывали, да всякие «ужасы», советского строя живописали — они что ли не виноваты? Нет–нет, Валентин, народ наш глуп и доверчив, как дитя малое, и сам–то и сейчас понять ничего не может, но есть у всякого народа, и у русского тоже, спасительное свойство такое: он в минуты опасности героев и провидцев рождает. И чем ближе его подталкивают к пропасти, тем больше светочей и героев он из своей среды выталкивает. Они–то, эти светочи и герои, и укажут ему путь спасения. Ты ведь тоже, Валентин, светоч. Доктор технических наук, каким ты конструктором был! Время пришло нам с тобой заступиться за народ. В моем кармане деньги большие оказались. Я их все до одной копейки России верну, — ее это деньги! Вот и давай, мой друг, берись за дело. Вместе мы с тобой силушку богатырскую покажем!

Бутенко выписал чек на двести тысяч. И, подавая его приятелю, сказал:

— Получишь в Инкомбанке. Пока еще пауки этот банк не растащили. Потом–то они его объявят банкротом, а все денежки вкладчиков на свои заграничные счета перекинут. Это у них механизм такой налажен: оборудуют хороший банк, распустят слухи о нем — дескать, надежный банк, самый надежный в городе, ну, мужик наш русский все деньги туда и понесет. Соберут они тысячи таких вкладчиков, а потом — хлоп! Обанкротились. И разбегутся по заграницам. С набитыми, конечно, карманами. Я‑то уж знаю этих умников, потому и деньги свои во множестве банков держу. В старых, где паук сидит умный и кровь из людей сосет понемногу.

На том они и расстались.

Бутенко и другу своему не назвал своего местожительства.

Качалин готовил очередную операцию. Он сидел в своей комнате и говорил по телефону с соратниками. Говорил подолгу, наставлял, учил. Предлагал теснее сближаться с милицией, искать выходы на ребят из ФСБ — Федеративной службы безопасности. А с другой стороны — засылать своих людей в охраны частных лиц, богатых дельцов, глубже проникать в тайны их махинаций и вести работу со старшими охранниками, подсовывать им газеты и разные документы с угрозами в адрес лиц, обворовавших Россию. И никаких насилий, убийств и даже увечий — делать все так, чтобы операции «черных ястребов» подпадали под статьи: хулиганство или действия с целью возвращения украденного владельцу.

Требовал показывать ему планы всех намечающихся операций.

Одним словом, крепко забирал в руки бразды правления.

Командир одной группы «черных ястребов» Денис Козловский рассказал о Медном бароне, который недавно отстроил на берегу Ладоги четырехэтажный замок с тремя башнями и все помещения обставил дорогой финской мебелью. Его зовут Медный барон Сацс. Неподалеку от замка он построил другой замок, поменьше — для своей любовницы, шестнадцатилетней Риммочки, и ездит к ней с двумя охранниками каждый вечер, но на ночь не остается. Мы вычислили маршрут и время движения его автомобиля.

— Почему его называют Медным? — спросил Качалин.

— Он поначалу создавал сеть добытчиков цветных металлов и переправлял эти металлы в Эстонию. Его клиенты разбирали оборудование электрических сетей, оснастку автоматики железных дорог; на его счету сотни аварий, множество смертей и других тяжких преступлений. А в последнее время он взял под контроль нефтеснабжение малых городов и все время повышает цены на бензин и топливо для заводов и котелен. На его счетах более шестисот миллионов долларов, и начальник охраны знает все банки, где хранит этот жирный боров деньги. В Петербурге, Новгороде и Пскове он держит лишь небольшую часть, остальные — в Швейцарии, Лихтенштейне и во Франции. Начальник охраны на него зол и готов его вместе с нами «попотрошить».

— Хорошо, Денис. Мы вывернем его карманы и вытряхнем все деньги до копеечки. Замок же свой он отдаст районной администрации, а сам поедет в Израиль или Америку. Билет на самолет мы ему купим. И дадим на дорогу долларов двести. Приезжай ко мне, и мы в деталях обсудим операцию, которую так и назовем: «Медный барон».

Был назначен день операции. И в условленный час тридцать «черных ястребов» ринулись в атаку.

В семи километрах от замка, на шоссейной дороге, петлявшей по лесу, выбрали место, где к большаку с разных сторон подходили две проселочных лесных дороги. Тут же рядом в окружении трех дубов затерялось небольшое строение — бывшая будка железнодорожного обходчика. Обходчика сократили, будка опустела, но шлагбаум, перекрывавший дорогу в виду приближения поезда, остался. Он высоко задрал нос и стоял, точно журавль, на одной ноге.

Поздним вечером к будке подъехала машина, и из нее вышли Качалин, Евгений — сын лесника, и еще два бойца в форме «черных ястребов». В будке они зажгли свечи, сбросили со стола мусор и разложили привезенную с собой посуду, еду, бутылки вина и водки — сделали вид, что пируют. Как раз в это время к шлагбауму подошла машина с Медным бароном. Качалин знал, что охранников в машине двое: шофер и боец. Не обращая внимания на подошедшую машину, разливал вино, поднимал тост. И как следовало ожидать, из машины вышел шофер, подошел к будке. Приоткрыв дверь, поздоровался, спросил:

— Шлагбаум не поднимете?

Качалин повернулся к нему, спокойно проговорил:

— Пройдет поезд, тогда и поднимем.

Шофер хотел было ретироваться, но Качалин предложил ему выпить.

— Я за рулем. Не могу.

— А кто тебя тут видит? Гаишников в лесу нет.

— Это–то уж верно, да вон хозяин. Неудобно.

— Ну, ладно. Возьми бутерброд с икоркой.

Шофер подошел, и Качалин, неспешно намазывая на хлеб икру, металлическим голосом проговорил:

— Парень, присядь сюда на лавку, я что–то тебе скажу. У тебя дети есть?

— Есть, а что?

— Смотри, как бы им не остаться сиротами. Сейчас начнется операция, в которой можешь головушку сложить. А чтобы остаться целым, сиди и спокойно насыщайся.

В этот момент в лесу раздался грозный рокот мотоциклов, вспыхнули яркие огни. Рокот нарастал и огней становилось все больше, и светились они так ярко, что смотреть на них было невозможно.

— Слышишь? — кивнул на огни Качалин.

— Да, это «черные ястребы». Мы о них знаем. Потому наш шеф и ездит к любезной утром, а возвращается ночью. Вы, ребята, скажите мне, что я должен делать. Лоб подставлять под пули я не желаю.

— Положи на стол оружие и сиди спокойно. И скажи нам: в замке много охранников?

— В замке охранников нет, они дежурят у главных ворот. Их восемь: три турка, два латыша и трое русских. Русские все недовольны, ворчат, — хозяин платит им меньше, чем другим, и называет свиньями. Ребята молчат, но в любой момент готовы взорваться.

Мотоциклы, сверкая нестерпимым светом фар, обтекли с обеих боков автомобиль Медного барона. Остановились, но двигатели не выключали. И свет фар горел у них еще ярче. Такова была команда. А Качалин ждал, как поведут себя Сац и его охранник. Сергей боялся стрельбы, не хотел подвергать своих бойцов даже малейшей опасности. Да и охранников он жалел: люди–то они свои, русские. А если и татары, и башкиры, и даже чужеземные турки — все равно, и их жалко. Не от хорошей жизни служили они этой гадине, Медному барону.

Но вот из машины вывалилось толстое и круглое, точно арбуз, одетое во все черное подобие человека — видимо, барон. О чем–то говорил с ближайшим мотоциклистом, но тот показал на будку: иди, мол, туда. И круглое пошло, а вернее покатилось. И шаровой молнией влетело в будку. С порога заорало:

— Безобразие! Кто меня держит? Поднимите шлагбаум! Я позову войска!

И он взмахнул сотовым телефоном над головой Качалина. Сергей как щипцами захватил запястье руки; барон ойкнул, опустился на лавку, выпучил ошалелые глаза. Он был чрезвычайно толст, но как–то по–особому — на сторону живота. Живот свисал ниже колен и сильно тянул к полу все части тела. Необычными были у него и глаза: маленькие, черные круглячки плавали по белому полю и оттого чудилось, что их хозяин когда–то давным–давно сильно перепугался да так и остался с печатью этого крайнего испуга. И уж совершенно неестественным казался его рот: губ не было, а на месте их — широко растянутая и плотно сжатая тонкая ниточка. А поскольку щеки его были красные, пухлые, то и казалось, что он захватил в рот большой лакомый кусок и боялся, чтобы кто–нибудь не вырвал этот кусок у него изо рта. Словом, не сложись ситуация столь напряженной, фигура Саца и его лицо могли бы уже сами по себе доставить много пищи для удовлетворения любопытства и даже известного удовольствия. Но теперь все заняты были мыслью, как быстрее закончить встречу, в результате которой возникло такое напряжение.

— Куда меня везут?

— Еще не везут, но повезем.

— Зачем везти? Я могу дать выкуп, и всем будет хорошо.

— Да, нам нужен выкуп, но он будет большой. У вас не хватит денег.

— Хватит! Вы только скажите, и я дам.

— Пока позовите сюда вашего охранника.

— Я сейчас, — сказал шофер. И, выйдя на улицу, позвал своего товарища.

Тот пришел в будку, и Качалин, протянув к нему руку, сказал:

— Оружие!

Боец полез в карман, но два «черных ястреба» схватили его за обе руки и вынули из карманов два пистолета. Потом обезоружили и барона.

Сидели мирно, Качалин наливал вино, коньяк, угощал барона и его людей.

Заговорил Сац:

— Вы меня напугали, а у меня больное сердце. Будет инфаркт, и вас потянут к ответу.

— Надо жить по законам православия, и тогда ваше сердце не будет болеть. А так–то, как живете вы…

Качалин достал из нагрудного кармана блокнотик, стал считать аварии, катастрофы, сотни погибших людей в результате действий добытчиков цветного металла.

— Уже и началось следствие?

— Я русский человек и предъявляю счет каждому, кто ведет необъявленную войну с нами.

— Ого! Но тогда скажите, чего мне от вас ожидать?

— Вы будете выполнять все наши распоряжения… если хотите остаться живым. Позовите сюда начальника своей охраны.

— Он вот, сидит рядом, — показал на шофера.

Качалин повернулся к нему, и тот кивнул: да, я и есть начальник охраны.

— Меня зовут Игорь. Игорь Иванович Кобрин, — представился главный охранник.

— Хорошо, Игорь Иванович. Тогда поезжайте в замок и привезите оттуда все деловые бумаги: печать, бланки, чеки. Сколько хозяин должен вам денег?

— Он нам не платил уже три месяца.

— Не платит деньги, а вы его терпите. Что же это за ребята такие, где у них самолюбие? Сколько же он задолжал каждому из вас?

— Ребятам по тысяче пятьсот долларов, а мне три тысячи.

Качалин повернулся к Сацу:

— У вас есть деньги?

— Я выпишу им чек.

— Нужны наличные. И немедленно.

Сац пожал плечами: наличных у него нет. Но Кобрин сказал:

— Деньги в сейфе. В замке три сейфа.

Сац кинул на него взгляд затравленного волка. Ноздри его мясистого, поросшего волосами носа вздулись, словно под воздействием ветра. Он тяжело дышал. А оба охранника со вниманием и надеждой смотрели на Качалина, ждали от него вопросов или приказаний. И приказание поступило:

— Поезжайте на своей машине в замок и привезите сюда сейфы и всех своих подчиненных–охранников. Если ослушаетесь, я двину на вас роту «черных ястребов».

Кобрин встал и весело проговорил:

— Все будет исполнено в точности!

И он с товарищем пошел к машине.

Качалин выдвинул к замку пятнадцать мотоциклистов, и они, сверкая фарами, окружили замок и не подавали никаких команд обезумевшим от ужаса охранникам; ждали, когда сами они решат все дело. И дело они решили в двадцать минут, и не далее, как через полчаса на двух японских грузовых «джипах» привезли к будке три сейфа и большую спортивную сумку с документами барона. Вот только охранники не все с ними приехали: два латыша и турки сбежали по дороге.

Сергей приказал рядовым бойцам разъезжаться по домам, а командиров позвал следовать за его машиной и «джипами». Две минуты потребовалось для того, чтобы три десятка «ястребов» как горох рассыпались по лесным дорогам, и уже очень скоро звук от моторов и свет от фар, — на этот раз притушенный, растворились в ночном мраке.

Кавалькада из трех машин в сопровождении семи мотоциклов следовала в Сосновку.

Ехали с потушенными фарами — на случай, если их будут преследовать милицейские вертолеты, но клубящийся дождевыми облаками воздух хранил тишину, и Сергей, заехав на знакомую небольшую поляну, объявил привал.

И едва он вышел из своего «Форда», как от мотоцикла отделился боец, подошел к нему, обнял за талию и тихо проговорил:

— Не узнали? А это я, Саша.

— Саша! — вскрикнул он. — Каким образом? Я же приказал вам с Олегом обосноваться в другом районе.

Саша тихо проговорила:

— Сами вы и выполняйте свой приказ, а я от вас никуда не пойду. Никуда — ни на один шаг!

Сердце Качалина сладко заныло от вдруг прихлынувшего счастья. Он прижался щекой к лицу Саши и нежно поцеловал ее в кончик уха. И сказал — так, чтобы никто не слышал:

— Правильно сделала. Умница. Я и сам хотел приехать за тобой.

И еще тише добавил:

— Не могу я… без тебя.

Саша еще крепче к нему прижалась, дышала тяжело, неровно; это был самый счастливый миг в ее жизни.

Барон «раскололся» быстро, без малейшего сопротивления. Качалин, поместив его в секретной комнате сосновского гаража и, затащив туда все три его сейфа, предложил открыть их. Открывались они набором секретного кода.

Даже Сергей, знавший психологию новых российских богатеев, их стремление рассовывать деньги и драгоценности по разным местам, был поражен количеством денег, хранившихся в сейфах. Они были до отказа набиты тугими пачками стодолларовых билетов. Барон вскрыл и секретные ящики, и ящички — в них сверкали синим огнецветьем горки крупнокаратовых бриллиантов, золотых брошей, колец и браслетов.

Сацу представили подробный список его преступлений, а также список банков и количество денег, помещенных бароном в России и в других государствах. Сац, взглянув на этот список, почернел: отдай он все эти деньги и ему не на что будет жить.

Качалин сделал вид, что не замечает его душевного потрясения, спокойно сказал:

— Вернете деньги — отпустим с миром, не вернете — передадим в прокуратору, и все ваши «художества» распечатаем в газетах. Вы станете знаменитым, вас будут узнавать на улицах. Но это все потом, а пока будем держать вас вот в этой нашей гостинице. Еда у нас хорошая, постель чистая, есть даже ванная; это не то, что чеченский плен. Но держать будем долго; может быть, и совсем не выпустим до тех пор, пока не перепишете на меня все свои счета. Вот вам мои реквизиты.

Качалин оставил на столе листок с реквизитами, рассказал Павлу, что и как нужно делать, выделил деньги командирам, и лишь к утру с Сашей и Евгением они поехали к себе, то есть в дом лесника.

Здесь веселый и счастливый Николай Амвросьевич руководил рабочими, расставлявшими мебель в пристройке, которую можно было назвать настоящим дворцом. Провел Качалина и Сашу в левое крыло второго этажа, показал им три прекрасные комнаты и сказал:

— Это — вам. Очень бы хотел, чтобы и вы жили с нами.

Сергей посмотрел в глаза Саши.

— Ну, говори: будем мы жить в этих прекрасных комнатах или поедем в Сосновку?

— Мы будем жить здесь. И — в Сосновке. И — в Москве. И — в Петербурге. А еще поедем к маме. Она живет недале- ко — в Дамаске.

И они рассмеялись. Сергей обнял ее за плечи, подвел к окну, за которым открывался вид на поляну, озеро — и дальше, на розовеющий горизонт. Солнце еще не взошло, но заря от его приближающихся лучей уж полыхала в полнеба.

— Это заря нашей жизни, — сказал Качалин.

Саша добавила:

— Свет возрождающейся России.

Александре в этот день исполнилось шестнадцать лет. Она была прекрасна. И — счастлива.

21 ноября 1998 г.

С. — Петербург