Напротив того места в цехе, где стоит длинный металлический стол Самарина, настежь раскрыты окна, в них с институтского двора, с побуревших, пожухлых клумб и подстриженного кустарника медленно плывут тончайшие нити осенней паутины и густо тянут запахи высыхающей, томящейся от солнца травы. Сентябрь в Степнянске всегда бывает тихий, сухой и теплый. В такое время в море бы Азовское или на пляже растянуться, но для Андрея как раз сентябрь выдался самым горячим и напряженным. Он монтирует последний блок машины — последние пайки проводов, последние клеммы, контакты, точки включения, переключения, рычажки и кнопки. Товарищи его разъехались: Петя Бритько в отпуске, Саня Кантышев в Киеве сдает экзамены в аспирантуре; Андрею помогает Каиров. Борис Фомич стоит за столом и паяет проводки; расстегнул ворот белой нейлоновой рубашки, засучил рукава и работает с Самариным с утра до вечера. Иногда, увлекшись работой, он поет свои песенки о шахтерской жизни, в другой раз, не прерывая дела, примется сетовать на судьбу, ворчать на свою долю.

— Наука любит простофиль, — говорит он, откладывая работу и усаживаясь на край стола. — С тех пор как я себя помню, я тяну слишком много. Все видят, что могу, и валят. Но довольно! Лошадь отработала свое, и ей пора сбавить ход. Теперь вот помогу тебе свалить с плеч «Советчика диспетчера», добить книгу и тогда начну новую жизнь. Немножко будем отдыхать: ходить в театр, в городской сад, заглядывать на огонек к товарищу. Каиров не железный, Каиров тоже человек.

Перед ними лежат чертежи, исполненные Самариным, но ни Каиров, ни Самарин в них не заглядывают. Андрей на память помнит схему своего блока, а Борис Фомич, из страха перепутать проводники, все время обращается к Самарину, спрашивает, как и куда припаивать провод, пластинку или какую–нибудь деталь. При этом говорит:

— Ты, Андрей, извини меня, старика, я и сам все вижу по схеме, да боюсь перепутать. Не дай бог!

— Что вы, Борис Фомич! — смущенно отвечает Андрей. — Да разве я что думаю… Шли бы вы домой, уж поздно.

— Нет, нет, Андрюха. Домой я хотел тебя проводить. На тебе лица нет от усталости, а я что ж, я ещё потружусь.

Андрей на это ничего не отвечает. Закручивает в жгуты разноцветные проводки, зачищает концы, паяет, а сам нетерпеливо смотрит на часы. Он знает: Маша сегодня выйдет из театра рано, в девятом часу, — он бы хотел встретить её у выхода из театра, но бросать работу и оставлять одного Каирова неудобно. С того дня, когда они вернулись из Москвы, Каиров стал относиться к Андрею ещё лучше, он, как родной, близкий человек, проявляет о нем заботу, он с тех пор забросил лабораторию, почти не бывает в кабинете, а все время за столом рядом с Андреем. Сюда же ему приносят на подпись бумаги, здесь по необходимости он принимает и посетителей. А сегодня Борис Фомич не пошёл на обед; вынул из папки бутерброд, маленький термос и ел прямо у стола. Рабочие, проходя мимо, дивятся учёному, с уважением здороваются с ним. В институте все знают, что Каиров и Самарин заканчивают монтаж электронной машины; знают и об отзыве академика Терпиморева. «Чистый» математик Инга Михайловна Грива под большим секретом кое–кому рассказала об удивительном новшестве, внесенном Каировым в конструкцию машины, что оттого машина будет принципиально отличаться от всех других электронно–вычислительных машин и что будто бы этим новшеством сильно заинтересовались в Москве. Ввиду этих слухов всем в институте становится понятным рвение Бориса Фомича. Да и что может сделать один Самарин, этот малоопытный молодой человек?!

— Андре–э–й! — негромко кричит Каиров, смачивая паяльник в канифольном порошке. — Андре–э–й!

— Что, Борис Фомич?

— Иди–ка домой. Домо–о–й! Слышишь?..

— Вот сейчас закончу узелок и пойду, Борис Фомич. А вы?..

— Я ещё попаяю, попаяю, Андрюха. Мне торопиться некуда. Меня никто не ждет, я никому не нужен. Стар и немощен — кому я нужен.

Борис Фомич поет:

Были когда–то и мы рысаками…

А ты иди, иди, Андрюха! Ты молодой, красивый, — у тебя, чай, и невеста есть. Есть, конечно, да только ты молчишь как рыба. Скрытный ты, Андрюха, человек. От меня даже скрываешь. А мы ведь с тобой, как родные, теперь нас и водой не разлить. Ты меня к НОЕОЙ науке приобщил — к электронике проклятой. Железным канатом прикрутил. Я теперь и жизни не представляю без электроники — вот как привязался к ней. Все прошлые дела забросил. Ну да, может, это и к лучшему. Мы живем в век атома и электроники. А как если в стольный град Москву меня затянут, я и тебя за собой потащу. Хочешь не хочешь, потащу. Для общей пользы, для блага отечества тянуть буду. А там мы и дружка твоего… как его?.. Пивня к себе затянем. К нашей–то электронике да подсоединим его бионику… Мы с тобой, Андрюха, такие дела заварим — небу будет жарко!

Андрей, допаяв узел, пошёл домой — он надеялся встретить в театральном скверике Марию, а Каиров остался в цехе, продолжал работать. В цехе никого в этот час уже не было, и ему никто не мешал предаваться радостным мыслям о тех выгодах и благах, которые ему сулили книга и машина. Он теперь втайне был уверен, что Самарин включит и его в список создателей машины и он, Каиров, будет не только соавтором книги, но и творцом машины, её изобретателем; что скоро, совсем скоро они её закончат и институт станет оформлять документы, связанные с её созданием; машину будут в срочном порядке двигать в производство, благо в Степнянске недавно вступил в строй завод электронно–вычислительной аппаратуры. Директор завода хорошо знаком Каирову, да и заместитель министра по науке друг Каирова, им стоит показать отзыв Терпиморева да со стороны Соловьева нажать — колесо закрутится быстро, очень быстро. Вот только бы Самарин не заартачился, только бы Андрюха (Каиров теперь и заочно стал называть Самарина Андрюхой) не задурил. «Но нет, — утешал себя Каиров, — он парень добрый, простодушный, да к тому же я и действительно немало сделал для машины. Вот и работаю с ним вместе — все видят, как я работаю, все хлопоты взял на себя, устройство рукописи — надо же и такие дела кому–то делать».

Каиров достал из папки остаток недоеденного бутерброда, стал с наслаждением жевать колбасу и хлеб. Ему было приятно сидеть допоздна возле машины, как–то хорошо было на душе, и хорошие мысли лезли в голову. Другой бы на его месте не церемонился: подумаешь, изобретатель–самоучка, желторотый птенец в научных делах — Самарин!.. Да что он для тебя, маститого учёного, руководителя главнейшей в институте лаборатории. Да ты уже потому только причастен к созданию машины, что разрешил это её создание, позволил Самарину трудиться, обеспечил всем необходимым, создал условия… А кто ей даст право на жизнь, кто двинет её в серию, на шахты!

Но тут Каирова словно кто одергивал во время запальчивой речи, словно кто–то умный и всезнающий скептически улыбался и покачивал головой. Знаем, мол, Борис Фомич, мы эти речи, обманывай ты себя, а мы–то учены, мы–то эту механику понимаем. Ну будь ты хоть один раз до конца честным, признайся: обкрадываешь парня при белом дне. Так ведь. Ну что ты понимаешь в этой электронике?..

Борис Фомич соскочил со стола и в растерянности прошелся взад–вперед. Он далее оглянулся вокруг: нет ли кого поблизости, не подслушал ли кто его тайные мысли, но потом взял себя в руки и вновь начал думать о том, что бы сделал Самарин без него, — да у него и мысли не было о книге! А с машиной он бы возился до морковкина заговенья, да и неизвестно, сделал бы он без него машину?

Эти мысли возвращали Каирова к состоянию той глубокой всепроникающей радости, которая охватывала его от предвкушения всего того, что должно было произойти после создания машины, и особенно от его планов и надежд, связанных с переводом в Москву и, следовательно, с возвращением Марии, как заблудшей овцы, под его крышу, с примирением, которое непременно должно состояться между ними.