Широко раскинул крылья–пристройки дворец Горного института. Издали он похож на орла. Опустился царь степей на вершину холма и стоит на виду у горняцкого города Степнянска.

В левом крыле расположилась лаборатория шахтной автоматики: одиннадцать комнат, равных и квадратных, как пчелиные соты.

В крайней комнате — два стола. За одним из них сидит женщина в темном платье. Это Инга Михайловна Грива. Она старший научный сотрудник, теоретик. Когда ей поручается что–нибудь рассчитать, исчислить, то вся лаборатория знает о её «муках творчества». Отвлекает её только телефон. Гриве звонят часто, её беседы по телефону продолжительны. Обыкновенно Инга Михайловна говорит: «Что вы меня спрашиваете?.. Вы же знаете, как я загружена по работе. Прогулка?.. Какая прогулка? Да мне и обедать нет времени. Ой, не говорите, пожалуйста! Запарилась в расчетах. Вот вы мне звоните, а у меня перед глазами формулы…»

На её столе громоздятся стопы книг, главным образом математических. Блокноты, листы бумаги пестрят колонками цифр. Начальник лаборатории скажет: «Этот орган надо укрепить. Он принимает ударные нагрузки». И очертит на белом ватмане контур механизма, уйдет. А Грива будет считать и считать. Она напишет ворох формул. Потом скажет: «Вы, Борис Фомич, нашли верное решение. Ваша интуиция, как всегда, непогрешима». И в доказательство поднимет над головой листы с расчетами.

И уж, конечно, никому и в голову не придет проверить её работу. Да и нет в этом никакой нужды. Инга Михайловна дает предварительное решение. Окончательные расчеты лаборатория получает из вычислительного центра. И если выводы совпадают с заключениями Гривы, она торжествует. Инга Михайловна тогда снова идет в кабинет начальника и там, сияя от счастья, потрясает над столом все тем же ворохом формул: «Теперь скажите вы мне, пожалуйста: вам нужен вычислительный центр?..»

Грива не любит Леона Папиашвили, заместителя начальника лаборатории. Однажды он имел неосторожность сказать: «Во время войны у немцев пушка была, так её то ли Бертой, то ли Ингой звали».

Такого выпада Инга Михайловна и родному человеку бы не простила…

Кабинет заместителя находится рядом с кабинетом начальника лаборатории. Как и у начальника, здесь на полу тоже лежит ковер — не такой, разумеется, яркий, не такой чистый, но ковер. И стол здесь двухтумбовый, массивный. Вот только клавишного телефона, как у начальника лаборатории, в этой комнате нет. Заместителю не положено. А может быть, Леон Георгиевич Папиашвили — хозяин кабинета — считает неудобным обзаводиться точно таким же инвентарем, как у начальника.

Папиашвили — человек деликатный. И замечательный в своем роде. О нем с полным правом можно сказать: «Леон Георгиевич положительный человек». Недаром каждый год его выбирают в местком профсоюза. Обычно голосуют за него единогласно.

В его научной биографии есть много такого, к чему можно присовокупить слово «чудо». Человек, кончивший механический институт по курсу «Торговое оборудование», становится электроником — разве это не чудо? Говорят, Леон Георгиевич пришел к директору института с запиской от академика Терпиморева — учёного с мировым именем. Утверждают, впрочем, и другое: Папиашвили изобрел что–то невероятное и получил приглашение в институт. Толком же никто ничего не знает.

Иные считают, что глубина ума определяется способностью человека слушать. Чем умнее человек, тем он больше слушает других и меньше рассказывает сам. Конечно же в этой зависимости нет ничего от истины. Ведь если пойти дальше, то вынужден будешь признать, что самый мудрый человек тот, который совсем не говорит.

Леона Папиашвили отличает середина: он умеет слушать, но умеет и рассказывать. Среди институтских руководителей Леон Георгиевич вообще слывет за человека внимательного, душевного. Для него нет начальников и подчиненных, старших научных сотрудников и младших, для него существует человек. И кто бы ни шел по коридору, Леон Георгиевич приветливо смотрит человеку в глаза, слегка улыбается. Иногда остановится, побеседует с вами. А то и пригласит в кабинет, попросит рассказать новости. Конечно, новости производственные, деловые. Если на ваших ресницах или бровях Папиашвили заметит чернь от въевшейся недавно угольной пыли, то фамильярно подмигнет и скажет: «В шахту спускались?..» — «Да, Леон Георгиевич, три дня работал на «Комсомольской — Глубокой», снимал схему транспортных коммуникаций». — «А ну–ка, ну–ка… — оживляется Папиашвили, — заходите, расскажите поподробней». Леон Георгиевич даже листок чистой бумаги к себе придвинет, карандаш возьмет. И слушает внимательно, все задает вопросы, велит чертить, показывать.

Другой сообщит ему о поездке за границу или, например, в Кузбасс. Леон Георгиевич и этого попросит чертить, показывать. Между делом, к слову, заметит о развитии подземного транспорта на наших шахтах, расскажет о новейших схемах транспортных коммуникаций. Шахту «Комсомольскую — Глубокую» не упомянет, но скажет: «На шахтах угольного бассейна…»

Время от времени, не часто, Папиашвили обходит кабинеты начальников лабораторий. Завернув к директору института, сообщит новости, сделает ненароком, по ходу беседы, обзор работы некоторых своих подчиненных, квалифицированный обзор, глубокий! Не преминет назвать специальные журналы, имена зарубежных теоретиков. И каждую беседу закончит жалобой: «Все время поглощает администраторская работа. Некогда заниматься своей темой».

Если в лаборатории шахтной автоматики кто–то ему не нравится, Леон Георгиевич упомянет имя этого человека. Когда же начальник спросит: «А как он?» — Папиашвили не торопится чернить сотрудника, но вид сделает многозначительный: склонит набок голову, закатит глаза — мину изобразит самую невеселую… Влиятельное лицо понимающе закивает головой. Заметит: «М–да–а…»

Может быть, потому кое–кто считает Папиашвили опасным. Но это уж откровенные завистники. Люди, не умеющие устроить свою судьбу, всегда завидуют другим.

Как и подобает заместителю, Леон Георгиевич питает неподдельное уважение к своему начальнику. Больше того, Папиашвили души не чает в Каирове. Он готов ему поклоняться не только в служебных, но и во всех остальных делах, не исключая глубоко личных. Вот и сейчас он хоть и зашел к начальнику по служебному делу, но разговор у них вскоре перешел на личные темы.

Леон вынул из кармана ярко раскрашенную книжицу с экслибрисом, дарит Каирову. Борис Фомич говорит:

— Экслибрис… Помните, как у Горького: «Люблю непонятные слова…» Нет, нет, славно придумано. А?.. Экслибрис!..

Каиров вертит в руках подарок и с детской радостью разглядывает картинки. Папиашвили стоит у кресла, почтительно наклонив голову. Он только что вернулся из туристской поездки во Францию, откуда и привез любопытную книжицу. Турист привез и ещё кое–что из Франции, но это «кое–что» он приберег для заместителя директора института и для самого директора. Мелочи, конечно! Альбомчик с пикантными картинками. Самый что ни на есть пустяк!..

— Эмблема, — поясняет Леон. — Нечто вроде семейного герба. Одним словом, книжный знак.

Борис Фомич листает страницы, покачивает головой и, по привычке, напевает:

Где копченки ноги мыли,

Там шахтеры воду пили…

В юности Борис Фомич трудился на шахте крепильщиком. Старые горняки называли «копченками» женщин, работающих на откате, сортировке или отвале горной породы, — закопченных, запорошенных угольной пылью.

Каиров работал под землей только два года, но шахтерские песни, прибаутки, побасенки крепко запали ему в душу, и он сыпал ими, дивя своих коллег знанием шахтерского быта.

Все гудочки прогудели,

Парамона черти съели.

Весеннее солнце наполнило светом кабинет учёного. Степной ветерок парусом вздувал оконные шторы, обвевал высокое, как у судьи, кресло. Время от времени Каиров откидывался на спинку кресла, долго с наслаждением жмурился. Хорош у него заместитель, Леон Папиашвили. Всегда с какой–то новинкой, хитринкой. Один его внешний вид доставляет эстетическую радость. Черный костюм и ослепительной белизны рубашка. Ручейком льется серый с крапинкой галстук. Все наполнено жизнью, вкусом, обаянием. Когда Борис Фомич украдкой, с тайной завистью, смотрит на Папиашвили, ему вспоминается его собственная молодость.

Борис Фомич делит свою жизнь на два периода: на те годы, когда он боролся за свое счастье — это было до сорока лет, — и то безмятежное время, когда он, достигнув всего, стал наслаждаться жизнью. Вторая часть началась недавно, и именно теперь Каиров испытывает состояние полного довольства собой.

— А бригадир слесарей — Самарин–то башковит. Талантище, черт бы его побрал, а, Леон? Что вы скажете о Самарине?

Папиашвили взглянул на шефа удивленно: «При чем тут Самарин?» Впрочем, Леону не привыкать к чудачествам Каирова, его неожиданным ремаркам, шахтерским куплетам, посвистыванию. Сотрудники лаборатории называют это «размышлением вслух» и, по обыкновению, в такие минуты замолкают.

— Собственно, для вашей библиотеки старался, — выждав паузу, говорит Леон.

Да, у Каирова большая библиотека. Пожалуй, тысячи три книг наберется. И каких!..

Борис Фомич представил, как на белых полях его книг сбоку от имени автора закрасуется фамильный знак. Экслибрис!.. Он, конечно, будет исполнен глубокой мысли, будет выражать суть хозяина, его характер, склонности, — выражать тонко, символично.

«Вот только надо с Машей посоветоваться», — подумал он о жене. И взглянул на роскошный настенный календарь, где он точками отмечал дни пребывания Марии на курорте — в санатории «Горняк». До её возвращения оставалось ещё двадцать дней, а нетерпение его возрастало. Жалел Каиров, ох как жалел, что отпустил её на курорт. Впрочем, как её не пустить, если в последнее время отношения их все туже натягивались. Вздумай он противиться — только бы усугубил дело.

— Чтой–то я его не вижу давно, Самарина, — прервал невеселые мысли Каиров.

— Он в отпуске.

— Где отдыхает?

— Не знаю, Борис Фомич. Самарин мне ни сват, ни брат и даже не седьмая вода на киселе. Не знаю я ничего о нем.

Папиашвили был обижен невниманием шефа — тем, что Каиров, как ему показалось, холодно воспринял сувенир из Парижа. В то же время тонким чутьем своим уловил не праздный интерес шефа к бригадиру слесарей. И мысленно упрекнул себя за грубые, бесцеремонные слова в адрес Самарина. Решил тут же поправиться:

— Я его перед своей поездкой во Францию видел, ещё говорил с ним о схеме электронно–вычислительной машины. Он ведь со своей группой машинку какую–то делает — небольшую, для шахт.

— И сделает, Леон, сделает, — прерывает его Каиров, с загадочной хитринкой продолжая разглядывать набор экслибрисов. — Он, Самарин, такой — хоть и неуч, а в электронике кое–что смыслит. Дотошный он и настырный, все копается в своих полупроводниках, копается… Глядишь, одно сделает, другое… Ведь реле утечки–то он соорудил. Слышали о реле утечки? Нет?.. Жаль, нам бы с вами надо знать об этом приборе, мы ведь с вами лабораторию автоматики возглавляем… Мд–а–а, автоматики. А приборчик славный. Маленький такой, но важный. АКУ называется. АКУ–у–у, АКУ–у–у… пропел Борис Фомич на манер мамаши, обращающейся к младенцу. — Автоматический контролер утечки электрического тока.

— Не один он делает, всей бригадой, — мягко возразил Папиашвили, загораясь нетерпением узнать, к чему клонит Каиров.

— Неважно, неважно — зато делу всему он голова, Самарин. А теперь он и новую машинку маракует — посложнее и поважнее. И сделает! Как вы думаете, Леон, сделает, а?.. Непременно сделает. И патентик на нее оформит. А институт останется не причем. Будто и нет на свете ГорНИИ. И лаборатории горной автоматики нет — никого и ничего нет на свете, а есть один только слесарь — Андрей Самарин. Ни доктор, ни кандидат — всего–навсего бригадир слесарей, а приборчики да машинки делает вон какие.

— Не один он, Борис Фомич, с группой, — снова попытался уточнить Папиашвили. — У них и патент будет на несколько человек.

Каиров сделал вид, что не слышит этих уточнений; он запрокинул над креслом голову с лысиной, по которой полосами лежали рыжие с проседью волосы, лукаво подмигнул:

— А может, все–таки есть лаборатория горной автоматики?.. А, Леон Георгиевич?..

Папиашвили привычным жестом поправил змейку–галстук, неловко кивнул головой и буркнул что–то невнятное. Но Каиров понял, что заместитель с ним солидарен и что все остальное образуется само собой.

Борис Фомич протянул Леону книжку экслибрисов.

— А ну–ка, Леон, какой бы вы предложили для меня знак?

Папиашвили раскрыл страницу, на которой была нарисована обнаженная женщина, лежащая на ковре. Срамница держала в руке две открытки с изображением остроносых кабальеро.

— Вы шутник, Леон, — сказал Каиров и сдержанно засмеялся. Он хотел тут же перевернуть страницу, но его пухлый короткий палец лишь загнул уголок листа. — Хе, чертовка! — прищелкнул языком Борис Фомич. — Такая птаха, Леон, по твоей части. Ты, мил друг, не вали с больной головы на здоровую. — Каиров ласково журил Папиашвили.

Леон сиял. Угодил шефу, развеселил, доставил ему минуту удовольствия. Разумеется, он шутя предлагал Каирову заманчивый экслибрис, но втайне подумывал: «Чем плохой значок? Какой–то человек метит им свою библиотеку! Наверное, не глупый человек?»

Леон никогда не жил в Грузии, а манера разговаривать и мыслить была у него сродни манере его соотечественников. Он только на трибунах не позволял себе употреблять такие, например, выражения: «За–а–чем так сказал?.. Нэ надо так говорить!..» Во всех же других случаях, и особенно в дружеских беседах с равными, Леон щеголял подобными оборотами. При этом разводил руками, наивно–снисходительно удивлялся, пучил сливово–черные влажные глаза.

Не торопясь, нехотя Каиров перевернул страницу. Тут ему предстал экслибрис совсем иного плана: склоненная на кулак мужская голова. В пальцах зажата автоматическая ручка.

— Леон, гляди–ка!.. Что скажешь?..

— Замечательный экслибрис!.. Главное, вашу сущность отражает. Мысль!

— А что ж, и верно. Значочек подходящий.

Так был выбран экслибрис Каирова. Голова, склоненная в глубокой думе, — вполне почтенный значок! Красуйся отныне в личной библиотеке учёного, ублажай его невинную прихоть.

Прихоти бывают разные. Один любит собирать почтовые марки, другой — монеты, а третий — щекотать тщеславие. Собственное, конечно, не чужое. Бывали же в старые времена люди, заставлявшие слуг чесать себе перед сном пятки. Многие из них были неплохими людьми. Что поделаешь: природа человека сложна и противоречива. Рядом с добродетелью уживается дурное. И если мудрецы говорят, что в капле воды отражена вселенная, то почему бы человеку не иметь маленький значок, в котором бы отражалась часть его существа? В конце концов Борис Фомич мог выбрать другой экслибрис, он мог украсить свою библиотеку лежащей на ковре красоткой. Мы бы и тогда его не осудили. Но этого не случилось. Красотка хоть и понравилась Каирову, но чувству он предпочел мысль. Склоненная в глубокой думе голова как нельзя лучше символизирует человека, посвятившего себя интеллектуальному труду.