На берегу моря, на валуне, стояла женщина с мальчиком. Зеленая волна, пробежав по гальке, беззлобно ворчала под камнем.

— Как вы думаете, мать она ему или не мать? — говорил кто–то сзади из тех, что сидели на лежаке и играли в карты.

Андрей Самарин не взглянул на человека, снедаемого любопытством, но, как и другие, обратил внимание на женщину с мальчиком. Она была стройна, изящна; казалось, вот–вот сойдет с валуна и направится по волнам к белому, как чайка, кораблю, плывущему в зыбкой морской дали.

«Где–то я её видел?» — подумал Андрей.

— Мамочка! Я хочу поплавать, — тянул мальчик.

— Нет, Василек, вода ещё не нагрелась.

— Слышь, братцы, она ему мать. Чтоб мне провалиться!

Самарин и на этот раз не обернулся на говорившего. Силился вспомнить, где видел женщину, но вспомнить не мог.

— Это невероятно! — продолжал судачить все тот же любопытный на лежаке. — Совсем молодая, а посмотри, какой сын. Впрочем, это она выглядит так молодо, на самом деле ей, наверное, не так уж мало лет.

Женщина с мальчиком, словно спугнутая громкой болтовней, сошла с валуна. Балансируя одной рукой и поддерживая другой малыша, направилась ио берегу в сторону санатория. Андрей украдкой глядел ей вслед, пока она не затерялась среди купальщиков.

Самарин был на пляже не один: рядом с ним лежал его друг Костя Пивень. Он только что приехал из Степнянска, и директор санатория разрешил ему поселиться в одной комнате с Андреем. Друзья давно загадали вместе отдохнуть у Черного моря и теперь блаженствовали. По условиям путевки, Костя выехал из Степнянска на четыре дня позже Самарина — теперь он рассказывал Андрею новости. Главную новость выкладывать не торопился. К ней подбирался исподволь, дразня и раззадоривая товарища.

— А что, если тебя, Андрюха, бригадира слесарей, — говорил он будто бы между прочим, — да назначили бы научным сотрудником?

Самарин не ответил. Женщина с мальчиком не выходила у него из головы. Не мог припомнить, где её видел, но что видел, так это несомненно.

— Что ж ты молчишь? — бросил Костя. — Тебя не прельщает карьера учёного?

— Нет, — сказал Андрей, не поворачивая головы. — В наше время ученым быть неоригинально — в науку многие стремятся. Лучше я сохраню свое рабочее звание, — Но ты же скоро получишь диплом инженера.

— Не дипломом останусь в бригаде слесарей.

— Мда–а–а… От этих твоих деклараций попахивает демагогией. Скорее всего, выйдет так, что мы с тобой не успеем здесь как следует прокалить свои хилые телеса, а ты уж станешь научным сотрудником.

Андрей поднялся на локтях, сбросил книгу, прикрывавшую лицо Пивня.

— Костя, не мудри, вижу по твоей лукавой морде, что ты привез новость. Не АКУ ли наш пошёл в серию?

— АКУ в серию не пошёл, а главный его создатель по возвращении с курорта станет ученым мужем.

— А ну тебя! — махнул рукой Самарин и распластался на гальке. — Шел бы ты лучше под грибок, пока не изжарился, как поросенок на сковородке. Кожа–то, смотри, как покраснела.

Костя привстал, оглядел свои длинные мосластые ноги. Кожа действительно на икрах опасно порозовела. И Пивень юркнул под грибок, стоявший рядом.

— Я перед отъездом, — снова услышал Андрей его голос, — был на ученом совете, так там шла речь о создании группы электроники. Каиров и тебя вспоминал, грозился включить тебя в эту группу на правах младшего научного сотрудника. Каково?

Самарин молчал.

— Ты что, оглох, что ли?

— Нет, я все слышу.

— И что ты скажешь?

— Ничего.

— Ну, знаешь! — всплеснул руками Пивень.

— Мне и в бригаде неплохо, — продолжал Самарин тем же спокойным голосом.

— Не дури, Андрей. Брось разыгрывать ничегонепонимайку. Научный сотрудник — это здорово: наука откроет перед тобой горизонты, новые возможности. Ты приобщишься к теории, знаниям, будешь создавать свои приборы на научной основе.

— А ребята? Они ведь работают со мной вместе.

— И будут работать. Куда ж они денутся? Зато ты получишь возможность заниматься только своей машиной. Не как прежде, урывками, вечерами, а с утра до вечера, у всех на виду, и материалы у вас будут институтские, казенные. Вашу новую машину включат в план, и все пойдет своим чередом. Каиров сказал: Госплан отпустит на вашу машину деньги. Он сам поедет в Москву, добьется.

«Да, конечно, Костя прав, — думал Андрей, слушая речь друга. — Научный сотрудник есть научный сотрудник, да только вряд ли меня утвердят в такой должности. Я ведь ещё на пятом курсе учусь, не знают, наверное, об этом. А Каиров этот молодец! Видимо, смелый человек, решительный. Другим и дела нет, а он… видишь как: «Госплан… отпустит деньги». Размах!»

Андрей представил, как будет работать в институте под началом известного учёного Бориса Фомича Каирова.

«Диплом надо защитить. И поскорей», — решил он.

Первые два года Андрей учился на очном отделении, но затем отец его вышел на пенсию, а мать вскоре умерла, и он вынужден был пойти на завод. Перешел на вечернее отделение. Работал в бригаде сборщиков электронно–вычислительных машин. Потом с группой инженеров его послали за границу. В разных странах он принимал машины, закупленные Советским Союзом. Ездил за границу много раз. Побывал едва ли не на всех отечественных заводах по производству электронно–вычислительных машин. Все меньше времени оставалось у него для учебы в институте. Зато все больше узнавал он схем больших и малых машин. Постепенно, незаметно для себя, Андрей стал специалистом–электроником. Сделал с ребятами из бригады для шахт оригинальный прибор АКУ, а теперь с теми же слесарями монтировал малогабаритную электронную машину СД‑1 — «Советчик диспетчера» для шахт и угольных трестов.

Андрей задремал, а потом и заснул крепким молодецким сном. Пивень, глядя на своего друга, тоже присел на камень и закрыл глаза. Думал он о Каирове, Самарине, пытался самому себе ответить на вопрос: как–то сложится судьба Андрея в лаборатории Каирова? Чем кончится союз маститого учёного с молодым талантливым человеком?..

Утром, с наступлением жары, курортный городок затихает: меньше на его улицах народу, не слышно веселого гомона в тесных, выжженных солнцем двориках. Ряды кипарисов, точно солдаты, стоят на склонах гор. Дружным строем взбежали они туда и остановились, не решаясь идти к вершинам, где над скалистым гребнем летят белые веселые облака.

Андрей обыкновенно в эти часы приходил на пляж, выкладывал из голышей ложе и заваливался до самого обеда. Когда солнце начинало припекать, он бросался в воду, плескался, нырял, а иногда заплывал далеко за ограничительные шары и плавал до тех пор, пока с наблюдательного поста не подавали ему сигнал — махали флажком и кричали в рожок.

Другим был Костя Пивень. Телосложением слабый, он утверждал, что лежать на пляже днями вредно, и под этим предлогом все время просиживал в плетеном кресле на балконе за своими книгами.

Как–то Самарин, сам уже черный от загара, предложил ему утром пойти к морю. Костя, обозвав его бездельником, ушел к своему плетеному креслу.

Андрей махнул рукой, направился к выходу. На лестничной площадке было много людей, преимущественно женщины. Самарин неловко поклонился в одну сторону, потом в другую, что–то проговорил смущенно и, не задерживаясь, пошёл к морю.

Он зашел далеко от санаторного пляжа и шел бы дальше, но взгляд его остановился на мальчике, одиноко сидевшем на большом, отлитом из железобетона квадрате–волноломе, который был заброшен на несколько метров от берега в море. Мальчик, казалось, обитал на острове, не желая замечать никого вокруг. Он был увлечен игрой в камушки. Волнение моря, не смотря на тихую погоду, было сильным; волны с глухим, утробным гулом ударялись об угол квадрата, высоко вздымали фонтаны брызг и опускались дождем на голову мальчика, но храбрец не обращал на них внимания.

— Однако ж ты смельчак, парень! — остановился напротив него Самарин.

Мальчик лишь мельком взглянул на незнакомца и снова склонился над голышами.

— Ты как это сюда забрался? — спросил Андрей. Мальчик на этот раз взглянул на него пристально и, как показалось Андрею, недружелюбно, но в черных, чуть прищуренных глазах его, однако же, отразилось и любопытство.

Андрей хотел пройти дальше, но тут в стороне под камнем увидел женское платье, и туфельки, и даже золотые часы на красивом, отделанном чернью по золоту браслете. «Доверчивая душа», — подумал Андрей и посмотрел вокруг в надежде увидеть мать мальчика, но на берегу никого не было.

— Где твоя мама? Как ты сюда попал? — обеспокоенный, снова спросил Андрей.

Мальчик показал рукой в море. Андрей увидел на гребне волны головку купающейся женщины. Она была очень далеко от берега, почти на траверсе кораблей. Андрей, ещё раз глянув на одежду, упрекнул мать мальчика за излишнюю доверчивость, а главное, за то, что осмелилась оставить ребенка, да ещё в таком месте. «Займу его чем–нибудь, — досадливо покачал головой Самарин и решил, как только женщина подплывет ближе, уйти. — А то ещё подумает…» — смутился он.

Андрей подошел к мальчику, проговорил:

— Как ты загорел, приятель. Ты, наверное, давно тут?

— И совсем недавно. Мы с мамой десять дней тут живем. А будем жить месяц. Вот тогда посмотрите, как я загорю.

Мальчик был смугл, как мулат. Белые трусишки и белая строченая панамка оттеняли ровный бронзовый загар. Андрея поразила красота мальчика: черты лица его были идеально правильны и удивительно тонки. Только кончик носа казался чрезмерно острым, птичьим.

— А тебе мама разрешает забираться сюда? — кивнул Андрей на мокрую площадку квадрата.

— Нет, она велит мне сидеть возле её платья — вон там, на берегу. А когда она уплывает далеко, я залезаю сюда. Здесь волны. Я тоже, как мама, люблю волны. Вот только плавать далеко не умею. Я возле берега… и то, если мама разрешит.

— Ты не хочешь поиграть в кораблики?

— В настоящие?

— Ну не совсем настоящие, однако и парус будет, и руль.

— А кто нам даст такой кораблик?

— Сами сделаем. Вот видишь — газета. Из нее смастерим. Хочешь?

Мальчик перебрался на берег, доверчиво подошел к Андрею.

— Меня зовут Василек, а вас?

— Андреем. Дядя Андрей.

Самарин разорвал пополам газету и быстро, ловко сделал кораблик.

— На, пускай на воду, — сказал Васильку. — Только вон там, в бухточке. Туда волна не доходит.

— Дяденька, а почему нет пушки?

Андрей сел на камень и посадил рядом с собой Василька. Провел ладонью по белым кудряшкам мальчика.

— Ты зачем снял панаму? — кивнул на зажатую в кулачке мальчика шляпку.

— Жарко.

— Надевай. Капитану корабля нельзя без головного убора. Ну!..

Мальчик неохотно натягивал шляпку, а Андрей, отыскав под ногами сухие стебельки, сделал из них стволы орудий и воткнул по бокам кораблика.

— Орудия дальнего боя, — пояснил Васильку.

— Атомные? — сверкнул черными, счастливыми

глазами малыш.

— Пока нет. В другой раз сделаем атомные.

— А подводную лодку сделаем?

— Будет у нас целый подводный флот.

Мальчик, сияя от счастья, побежал к воде. Андрей поднялся, стал смотреть туда, где несколько минут назад он видел головку женщины. Там возле нее плавало ещё несколько человек, а чуть поодаль качалась на волнах лодка с гребцом. «Видно, они к ней подплыли и велят подняться на лодку, чтобы затем взять штраф», — пришла мысль Андрею. Он напрягал зрение, насчитал пять купальщиков и пытался различить среди них головку женщины. Но различить было невозможно, и Самарин ждал, чем кончится эта история, скоро ли они привезут женщину к её сыну. Но вот Андрей увидел, как головы купающихся сгруппировались возле одной, той, что находилась в середине, подумал, что это совсем и не патрули, а просто ребята или, что ещё хуже, хулиганы. «Увидели — молодая, — подумал он, — и пристают. Чего Доброго, обидят ещё, оскорбят…» А головы, взлетая на гребнях, сплачивались теснее, и теперь ещё труднее было различить между ними головку женщины. Андрей, недолго размышляя, сбросил с себя одежду, сказал Васильку:

— Ты побудь здесь, а я поплыву к твоей маме, спрошу, скоро ли она сюда вернется, — и кинулся в волны.

Плавал Андрей хорошо. Он мог часами держаться на воде и не уставал, не мерз даже в довольно холодное время. Вырос он на берегу Азовского моря. В детстве и юношеские годы играл в водный мяч и слыл хорошим нападающим, — с того времени у него осталась любовь к морю, охота к дальним заплывам, к неумеренно долгому нахождению в воде.

Подплыв к купальщикам на расстояние нескольких метров, он ещё не различал лица, но отчетливо услышал голос женщины:

— Отстаньте от меня!

Андрей поплыл быстрее и вскоре очутился рядом с тесным кружком ребят. Они неловко и, как показалось Андрею, неестественно взмахивали руками, поминутно оглядываясь на Андрея. С минуту держались вместе, потом один из них поплыл к лодке, а вслед за ним устремились и другие.

Женщину Андрей не успел рассмотреть: она тоже поплыла к берегу.

Андрей плыл что есть силы, хотел опередить женщину, взять свое белье и уйти, но та плыла тоже проворно, и, когда он достиг берега, она уже стояла возле мальчика и глядела, как он выходит из воды.

Подойдя к незнакомке, Самарин вдруг понял, что её–то с мальчиком и видел несколько дней назад, когда на пляже был с Пивнем. Сейчас, в купальном костюме, она скорее походила на девушку, чем на женщину, и Андрей вспомнил, как судачили на пляже игравшие в карты ребята: мать она мальчику или не мать?.. И вправду: мать ли она Васильку?..

Самарин пригладил обеими руками волосы, провел ладонями по лицу, словно умывался. Ему было неловко и неудобно, но в то же время хотелось посмотреть в её темные с голубинкой глаза, напоминающие цвет ночного неба. Садясь к своей одежде, он взглянул на Василька, занятого оснащением бумажного флота, и на женщину, на её кокетливо вскинутую назад голову с мокрыми волосами. Поправив на голове Василька панамку, она подошла к своим вещам, села.

— Я думал, они вас обижают, — сказал Андрей для того только, чтобы как–нибудь начать разговор.

— Хулиганы… Да я умею за себя постоять.

— Гляжу на вас, — заговорил Андрей, желая переменить тему, — и кажется, что где–то в Степнянске я вас видел.

— Вы степнянский? — удивилась она, взглядывая на него исподлобья.

— Ага-а, вот она где разгадка, — протянул Андрей и сел рядом с женщиной.

Он был и рад, и в то же время это поставило его в неловкое, затруднительное положение. Самарин сразу вдруг вспомнил и сообразил, где её видел, и видел не раз, не два, и не просто видел — он ходил на нее смотреть в театр, где она работала артисткой, ходил часто, ходил, преклоняясь перед её игрой. Да, это была Мария Березкина, любимая артистка многих театралов в Степнянске.

— Теперь вспомнил, где я вас видел, — проговорил он наконец, — в театре, на сцене.

— И что же, как вы находите мою игру? — спросила она, остановившись на полдороге к волнолому, куда пошла было, чтобы помочь в чем–то Васильку.

— Нахожу вашу игру? Это не те слова. Вас многие считают лучшей артисткой театра.

— О–о–о!.. Это уже комплимент. И, признаться вам, приятный. Вот бы ваш отзыв услышал режиссер театра Ветров!.. Он о моей игре иного мнения… К сожалению, не столь лестного.

Мария сказала это с веселым смехом. В звучных, мелодичных раскатах её голоса Андрей уловил обидную нотку снисхождения, несерьезного отношения к нему: она не стеснялась собеседника — вела с ним себя так, будто он не был и не мог быть для нее авторитетом и уж, конечно, тем, перед кем она должна была стесняться и робеть.

Уязвленный, Андрей обиженно поглядел на Марию и с некоторым задором, с размашистой небрежностью заметил:

— Разумеется, вы мне нравитесь в одном вашем амплуа. В театре есть и другие хорошие артисты. Мне и другие нравятся.

Мария взошла на площадку волнолома, что–то сказала Васильку и теперь повязывала свою голову косынкой. В круглых больших глазах её, потемневших от света волн, Андрей увидел грусть, отягченную глубокой думой.

— Амплуа, амплуа, — проговорила она, вновь подходя к Самарину и садясь с ним рядом. — Если бы я знала свое амплуа. — И смолкла.

Андрей, задумавшись, устремил взгляд на гребни катившихся к берегу волн. Он стремился понять её тревоги. Но Мария молчала. Чтобы как–то вызвать её на разговор, Андрей пустился в отвлеченные рассуждения:

— Иные говорят: нет ничего однообразнее моря, а мне кажется, наоборот. Море никогда не бывает одинаковым. Утром я вижу его зеленым, днем — серебристым, вечером… Как вы думаете, каким бывает море вечером?..

Через минуту услышал:

— Если светит солнце — изумрудным. В пасмурный день черным или почти черным. Но разве только море всегда переменчиво? В природе и вообще–то нет ничего постоянного. — Мария повернула к нему лицо. — Вот вы говорите: амплуа. Для артиста очень важно — найти свое амплуа. Нередко бывает, артист всю жизнь проиграет на сцене, а своего настоящего, родного амплуа так и не найдет. В таких случаях старые актеры говорят: в чужой рубашке всю жизнь проходил.

Теперь она говорила с ним, как со старым знакомым. И вполне серьезно поверяла давнюю, затаенную тревогу о нелегкой судьбе артиста — может быть, о своей судьбе. Андрей понял и оценил её откровенность по–своему: он увидел тоненькую нить, протянувшуюся между ними, и боялся, как бы эта нить не порвалась от его неосторожного слова или движения. Самарин слушал её, а слов уже не воспринимал. К нему вернулась способность рассуждать, когда Мария проговорила:

— Благодарю вас! — и, поднявшись, взяла Василька за руку.

— Не за что, — поднялся и Самарин.

Он мельком взглянул ей в глаза и увидел в них то, что смутно ожидал увидеть: глубокую думу, и красоту, и что–то такое, чему нет названия, но что проникает в самую душу. Андрей почувствовал, как краснеет, и низко опустил голову, тихо проговорил:

— До свиданья.

Мария пошла по берегу к санаторию. Андрей смотрел ей вслед и старался о ней не думать.

На следующий день Андрей увидел Марию на пляже и подсел к ней. Начал разговор с заранее подготовленной фразы:

— А если бы артисты сами себя играли и не искали бы никаких амплуа, не входили бы, не вживались ни в какие роли… Возьмите Никулина — он себя играет. Никого более — только себя. И как играет! Любимейший артист в наше время.

— А у вас любимых артистов много, — повернулась к нему Мария, и лукавые глаза её лучисто заискрились. — Или они, как я, в одном лишь амплуа вам нравятся?

В её голосе послышались обидно–небрежные, снисходительные нотки. Андрей обхватил руками колени, склонил над ними голову.

— Вы женщина, особая статья, — проговорил он тихо. И чтобы в глазах Марии не показаться простаком в суждениях об искусстве, продолжил свою мысль об актерах так: — Я, конечно, понимаю: играть себя, значит, не выражать яркого, типичного, то есть не быть реалистом в том виде, как его понимает наука, но и реализм, как и все на свете, нуждается в развитии. Художники прошлого изображали природу: лес, облака, реки. Видение мира таким, каков он есть, умение запомнить, запечатлеть типичное, характерное, то есть перенести уголок природы на полотно, признавали за высшую способность творца. Теперь изобретен фотоаппарат. За долю секунды этот простейший механизм изобразит вам любой девятый вал или вид на Волгу с высокого берега. Зачем же теперь запоминать и копировать? По–моему, задача художника состоит теперь в другом.

— В чем же? — улыбаясь, спросила Мария.

— Мы теперь всюду видим, как искусство все больше смыкается с политикой, художники берут на себя функции политические.

— А–а–а… А это уже интересно. Ну, ну, продолжайте, вас любопытно послушать. — И Мария повернула к нему красивое лицо.

Андрей проговорил с Марией почти до обеда. За это время они трижды уплывали далеко в море, оставляя Василька у берега играть в кораблики. С пляжа они возвратились втроем. По дороге Мария завела сына в домик, где снимала для него комнату, накормила его, уложила спать и с Андреем пошла в санаторий обедать. После обеда Мария с Андреем, сидя на лавочке, завели разговор об искусстве. Андрей призывал на помощь те знания о театре, о литературе и живописи, которые он почерпнул из журналов, книг, больше за границей, во время своих поездок с бригадой электроников. Бывая в городах, особенно в столицах, он считал для себя обязательным побывать в театре, музее, посетить выставки художников. Это стремление шло у него от существа его интересов, от желания понять, как живут люди в разных странах, что занимает их воображение, какими глазами смотрят они на себя и на мир.

Мария, узнав, что Андрей был не раз за границей, попросила его рассказать, что он там видел. Андрей стал рассказывать. Рассказывая, поймал себя на мысли, что говорит книжно, неинтересно. И поймав себя на этом, вдруг махнул рукой:

— Впрочем, искусство дело темное, тут нужны специальные знания.

Мария поняла его и поспешила ему на выручку.

— Про итальянский неореализм вы интересно говорили, но в новаторы их зачисляете напрасно, — заговорила она, стараясь не задеть самолюбия Андрея. — Символы и контрасты?.. А разве реализм вот уже сотни лет не утверждает язык символов и контрастов?.. По–вашему, Толстой не создавал контрастов. А Болконский и Пьер?.. Кутузов и Наполеон? Это ли вам не контрасты?.. А символы?.. Его знаменитый дуб! Или лошадь со сломанным на скачках позвоночником?.. Не питайте иллюзий: ничего нового в неореализме нет. Наоборот: неореализм, каким вы видели его в Италии, — наиболее хитрый и коварный прием политиканов от искусства. Под громким лозунгом «Внимание к человеку!» они повели атаку на дух героизма в искусстве и, придушив этот дух, лишили искусство живой плоти. В кино, театре вам могут десять — двадцать минут показывать, как женщина вывешивает во дворе белье или как соседи ссорятся на кухне. Там, где неореализм пустил глубокие корни, там некому поклоняться, некем восхищаться, некого брать в образцы. А без героя нет борьбы человека за свои права — вот вам и политика. Подумаешь об этом — и станет ясно, почему на Западе неореалисты обласканы толстосумами. Вообще, заметьте: проще всего шарлатаны проникают в искусство. Люди научились беречь вещи — на дверях квартиры они вешают замки. Души и сердца мы оставляем открытыми…

Андрей слушал её и думал: «А ведь она рассуждает так, как я хотел сказать…»

Однажды после ужина они уговорились встретиться на берегу моря. Мария задержалась у Василька и пришла к месту свидания затемно, когда над пристанью уже зажглись причальные огни.

— Сегодня я покупаюсь вволю, — сказала Мария, заходя под грибок и сбрасывая босоножки. — Ведь сегодня есть кому посторожить мое платье.

Она вопросительно смотрела на Андрея, ожидая его согласия.

— Вы будете купаться? — сказал Андрей, показывая взглядом на море, которое к ночи разволновалось ещё сильнее.

Мария не ответила; она бросила на песок плащ, завернула в него кофту и юбочку, а босоножки положила на крышу покосившегося грибка. Подошла к берегу — к тому месту, до которого докатывались самые крупные волны.

Андрей отговаривал:

— Волны несут с собой камни.

Но она не слушала. Выждала время и в тот самый момент, когда ближайшая волна разлилась у берега, а новая с рокотом только ещё приближалась, побежала к воде.

Андрей не раз наблюдал купанье смельчаков на волнах, он и сам любил это занятие, но то, что в свете фонарей увидел он в эту минуту, превосходило самые рискованные забавы. Мария плыла навстречу несущейся с ревом водяной горе. В тот момент, когда передний склон волны приблизился к купальщице и стал поднимать её верх, она нырнула под воду. Искрящийся в лунном свете гребень волны накрыл её, колыхнул по всему берегу пенную гриву и устремился на берег — на песчаную косу, где стоял Самарин. Андрей пятился назад под напором грозной стихии. И когда тысячетонный вал загремел прибрежными голышами, его обожгла мысль: «А вдруг её унесет в море?!»

Неожиданно в темноте раздался мужской хриплый голос:

— Да тут, я гляжу, сосед мой полуночничает.

Самарин обернулся: рядом стоял Пивень.

— Чьи туфельки караулишь?

— Да тут… знакомая. Видишь — купается.

Пивень достал очки.

— Вижу… Вон, на волне! Она что, сумасшедшая?.. Её унесет в море! Слышишь… Что же ты стоишь?..

Пивень хихикнул и пошёл по берегу. Не раздумывая, Андрей побежал к дамбе. Отсюда он принялся махать руками, звать Марию на берег. Мария подняла над головой руки, но к берегу не поплыла, а направилась ещё дальше — в темень. Андрей разделся и кинулся в отлогую морскую зыбь.

Он долго искал Марию в темно–зеленых, искрящихся под луной волнах, но так и не пошёл, вышел на берег до смерти усталый. Мария стояла на берегу одетая и смеялась над ним.

Потом они взошли на подмостки деревянного причала; причал, как старик, скрипел и крякал от ударов волн; неоновые светильники на тонких металлических шестах качались, словно пьяные, и катер, стоявший с заветренной стороны, то поднимал свою полосатую трубу вровень с деревянным настилом, то вдруг проваливался, точно из–под него выдергивали опору.

Маша и Андрей прошли в конец причала, глубоко вдававшегося в море, остановились у крепких металлических перил.

— Ветра нет, а море волнуется, — сказала Маша, склонясь над перилами и наблюдая за тем, как волны, набегая на конусообразный выступ причала, делились на две половины и продолжали свой бег дальше, к береговым постройкам.

— Инерция, — пояснил Андрей. — Закон природы.

— Здесь проявляется характер моря, — заметила Мария с серьезным, мечтательным раздумьем.

— Вам бы морячкой быть, вы о море, как о живом существе, говорите.

— А вы побудьте с морем наедине, понаблюдайте за ним, попробуйте понять его, и вам откроются тайны морской души, вы увидите: у моря есть характер. Вот хоть бы теперь: ветер давно стих, а волны грозно надвигаются из темноты. Море сердится, оно не может успокоиться, хотя того, кто вызвал его волнение, давно уже нет.

Мария облокотилась подбородком на сжатые кулачки и тоже смотрела в рокочущую, таинственную темень. Она как бы не замечала Андрея, не придавала значения факту его присутствия и говорила будто не ему, а морю, у которого она находила душу и характер.

Андрей слушал и думал.

«Умница… Развитая… Умеет сказать по всякому поводу. А я как истукан: молчу в ответ да киваю головой», — терзал он себя. Ему хотелось бы заговорить ей в тон и сказать что–нибудь интересное, но, к великой своей досаде, ему ничего не приходило в голову, и он молча смотрел в море, где время от времени вспыхивали огоньки непонятного происхождения. Андрею захотелось сказать ей об этих огоньках, и он повернулся к Марии.

Она купалась в резиновой шапочке и теперь, сняв шапочку, умудрилась в нетронутом виде сохранить на затылке массивный, красиво уложенный бутон золотистых волос. В свете неоновых фонарей лицо её было белым, а глаза и брови ярко–черными; вся её маленькая, изящная фигурка казалась нарисованной на фоне ночного темного берега. У Андрея росло желание обнять её, поцеловать. Он взял её за локоть… Мария посмотрела на него, улыбнулась и сказала:

— Идемте…

В курортный городок возвращались они по слабо освещенной приморской улице. Шли не к санаторию, а к домику, где жил Василек.

— Он, конечно, спит, — тихо проговорил Андрей.

— Да, дети рано ложатся, — ответила она задумчиво.

У калитки Андрей снова взял Марию за локоть.

— Подождите, — приблизился он к ней. — Постоим немного. — В его голосе была слышна решительность, настойчивость.

Мария отстранила руку. Сказала сухо:

— До свиданья.

Распахнув калитку, она исчезла в саду.

В полумраке Мария едва отыскала дверцу на террасе. Василек спал, раскинув руки. Она предусмотрительно уложила его одетым, боясь, что без нее он раскроется и простынет.

Мария укрыла Василька одеяльцем, вышла на крыльцо. В конце аллейки, у калитки, почудился силуэт человека. «Самарин», — решила Маша. Она подошла к заборчику, посмотрела вправо, влево. Нет, Самарин ушел в санаторий. «Молодой, беззаботный, — подумала Мария, и невольное чувство зависти, сожаления и ещё чего–то грустного и смутного шевельнулось в её сердце. — Я с ним обошлась грубовато, надо бы помягче. Да и руку отняла так, будто он со мной намеревался сделать бог знает что…» Ей было приятно думать о Самарине, и она продолжала вспоминать все, что ему говорила и что говорил он ей. «С ним легко и хорошо», — улыбнулась Мария. Она поймала себя на мысли, что как бы нарочно сосредоточивает свое внимание на свойствах Самарина, а его молодости, физической привлекательности как бы не замечает, не видит.

Состояние её было тревожным и смутным.

Маша задумалась о себе, о своей жизни. Судьба несправедлива к людям, порой бывает жестока. Одним дарит свободу, беззаботность, других озадачит, поставит в нелепое, трудное положение. Вот ведь и она, Мария. Самарину, пожалуй, столько же лет, сколько и ей, — а как неодинаково их место в жизни. «Невеста с изъянцем», — сказал о ней один артист, когда Маша развелась с Александром, своим первым мужем. Не сразу поняла она значение страшных слов, и только потом до нее дошел смысл сказанного: «Это Василек–то её изъян?..»

С моря потянуло влажным воздухом. Мария была в одном сарафане, но прохлады не замечала. Она шла вдоль забора по саду. Чем дальше в глубь сада она удалялась, тем кусты и деревья становились гуще, темнее. Вот они обступили её со всех сторон: Маша не видит своих ног — она словно плывет по воде, темной, холодной. Над головой шумят тополя.

«Невеста с изъянцем…» А давно ли?..

В просветах между листьями сверкают звезды; они, точно капли серебряного дождя, летят из глубины неба.

Так летят годы жизни.

Еще в детстве неопытным умом и сердцем уловила Маша страшную суть непостоянства всего сущего на свете. Пыталась воспротивиться логике природы:

«Мамочка!.. Я никуда не пойду из дома. Я буду с вами. Всегда с вами. Всегда, всегда…»

Мать прижимала к себе дочку, целовала круглую, душистую головку. «Мамочка, мама…» Для кого–то она Настасия Николаевна, старший научный сотрудник столичного института, а для нее — мамочка. Вся, вся — родная и понятная… Знает дочка, что скажет, как обнимет, поцелует. Как ответит на шутку папы. Папа говорит: «Улыбка снимает напряжение клеток». Они с мамой знают, где заряжаются его клетки. На работе. Папа — военный журналист, подполковник. Он работает в редакции журнала. По словам папы, выходит, что в редакции собрались люди, которые нарочно все делают не так. Когда Маше было пять или шесть лет, один из папиных друзей сказал: «Журналисты едут на нервах». Маша долго не могла понять, как это на нервах можно ехать.

Папа не любил телевизор. Как его не любить, телевизор? А вот папа не любил. Однажды старый музыкант и певец исполнял фронтовые песни, отец заругался: «Знаю я его. Во время войны отсиживался в Ташкенте, а теперь фронтовые песни поет». В другой раз прибавил: «Добро бы голос был, а то хрипит, словно с похмелья». Маша, сидя с мамой у экрана, поглядывала на отца, думала: «Ругается потому, что в клетках у него напряжение».

Мама была чуткой, отец грубоватым. Что–то они сейчас делают в своей уютной московской квартире? Наверное, папа, как всегда, читает, а мама сидит у телевизора и смотрит фильм про шпионов. Милые мои, дорогие…

Маша подошла к калитке, прижалась к ней щекой.

Приморский городок давно погрузился в сон. Замерли шаги последнего из гуляк, где–то проворчал и стих автомобиль.

«А в Сибири скоро займется заря».

Сибирь вспоминается часто. Там родилась Мария как артистка, там переломилась её жизнь. Переломилась…

В институте к ней пришла настоящая любовь. Александру было двадцать лет, ей — девятнадцать. Она была любимицей режиссеров и преподавателей, ей прочили блестящую карьеру в кино. Его это злило. И вообще, он был до смешного ревнив. Если где–нибудь на танцах или в клубе Маша болтала с другими парнями, Александр этого не переносил. Если оставались вдвоем в квартире и Маше звонили знакомые ребята, Александр тянул из её рук трубку телефона: «Пусть они не звонят тебе».

Маша подтрунивала над ним. Часто говорила ему: «Ты слишком молод. Ребенок. Между нами не может быть ничего серьезного». А когда позади остался институт и «ребенка» распределили в Сибирь, Маша, несмотря на то что получила приглашение сниматься в кино, устремилась за ним. Там они и начали нешуточную супружескую жизнь.

Было много хорошего, были счастливые дни. Но там же судьба нанесла ей первый жестокий и несправедливый удар. Тот день и теперь весь, в мельчайших подробностях, стоит перед глазами.

«Я сегодня на выезд, а ты?» — сказала она мужу.

«Не занят. Пойду в кино».

«Соловьиха тоже не занята. Смотри у меня».

«Далась тебе эта Соловьиха, надоела ты мне с ней!»

Маша укладывала в сумочку парик и гримнабор. Она жалеет, что заговорила с мужем о Соловьихе, ей неприятно говорить и даже думать о Лиде Соловьевой, артистке их театра, голосистой, банальной, но красивой. Она давняя, известная соблазнительница всех артистов труппы, теперь вот взялась за Саньку. Маша не однажды их уже видела вместе: то шушукаются за сценой, то идут под ручку. Маша пятый месяц ходила беременной, ей нельзя было волноваться, но она тревожилась и волновалась.

Ничего больше не сказала она мужу в тот вечер, уложила сумочку, накинула шубу. И уже взялась за ручку двери, как Саня её остановил:

«Ты что, обиделась?»

В новенькой пижаме, теплый, молодой… Он держал Машу за локти и смотрел ей в глаза. Смотрел не твердо, не прямо, а как–то блуждающе и нехорошо.

«Ничего, Саня, отдыхай».

Саня продолжал удерживать её за локти.

«Пусти. Опоздаю».

Дальше все было проще и прозаичней. Автобус с артистами не добрался до районного клуба: помешали снежные заносы. В одиннадцатом часу Маша вернулась домой. Тихонько, стараясь не будить мужа, открыла дверь… Навстречу ей метнулся Александр.

«Не входи!..»

Маша испугалась, смотрела на мужа и не могла понять, что с ним произошло. Глаза его выражали страх и растерянность.

Маша включила свет. И все разъяснилось. Потом была минута, когда никто не знал, что надо делать. Лида поднялась, стала быстро одеваться. Маша, точно это было в тумане или в бреду, сказала:

«Оставайся с ним. Я вам не помешаю».

Александр подошел к жене.

«Не надо», — сказала Мария.

Что–то выложила из кармана, что–то взяла с собой, что–то сказала, но что именно — не помнит, и вышла на улицу. Пошла ночевать к подруге.

Город уже спал. Редкие фонари слабо освещали улицу. По проезжей части и тротуару тянулись, как живые, полоски снега. «В поле метет поземка, — подумала Маша. — Там нет ни дорог, ни домов, ни людей. В поле хорошо, там теперь очень хорошо. А шофер потерял дорогу. Но, может быть, он не терял дорогу, а не захотел ехать?..»

Днем была репетиция. Вечером она играла на «стационаре», как говорили артисты, а он был на выезде, играл в районном клубе. Вернулся домой поздно, в третьем часу ночи.

У дверей квартиры в коридоре стоял чемодан с его вещами.

Маша не простила.

А через месяц она покинула театр. Вернулась в родительский дом, поступила в политехнический институт. Но сцена вскоре снова позвала Марию. Не устояла, вернулась в театр, теперь уже степнянский. Здесь началась её новая жизнь, судьбе было угодно сблизить её с Каировым, человеком, имя которого произносится в городе с уважением.

Когда Самарин вернулся в санаторий, Пивень лежал в постели, но ещё не спал, а продолжал читать какую–то толстую книгу. Андрей был рассеян, поглощен думами о Марии и даже не взглянул на Костю, прошел к столу, плюхнулся в плетеное кресло и медленными движениями стал расстегивать пуговицы рубашки.

— Солнце вредно действует на твое здоровье, — иронически сказал Пивень и, отложив книгу, снял очки.

— Почему?

— Ты становишься мрачным и вялым.

Андрей теперь только уловил иронию в словах друга. Ничего не ответив, он сбросил с себя одежду и завалился в кровать.

— А между прочим, — продолжал Пивень, — тобой интересовалась местная власть. Главврач что–то спрашивал.

— Это ещё зачем? — повернулся к нему Андрей. — Этот же вопрос возник и у меня, — лукаво улыбнулся Пивень.

«Нарушаю распорядок, к отбою запаздываю», — подумал Андрей.

Он лег на спину, закинул ладони под голову. С минуту полежав в такой позе, не поворачивая головы к другу, заговорил:

— По–моему, самое страшное, это когда ты неинтересен для женщины.

Костя молчал.

— Она ждет от тебя умных речей, — продолжал Андрей, — а у тебя язык словно деревянный.

Костя и на этот раз долго молчал. Но потом, видя, что его друг завел с ним не праздный разговор, заметил:

— Умных женщины любят — это верно, но умный и речистый — не одно и то же. Так–то, Андрюха.

Самарин повернулся к Пивню. Улыбнулся. И было в этой улыбке много смысла, тепла и благодарности.