Прошло несколько дней. Как–то вечером, закончив работу, Андрей пошёл к черному ходу театра в надежде встретить там Марию. Проторчал у подъезда до поздней ночи, но Мария не появилась, видимо, она ещё после отпуска не приступила к работе. Хотел было зайти в служебное помещение спросить артистку Березкину, но побоялся возбудить кривотолки и в двенадцатом часу ночи, когда все артисты разошлись по домам, побрел к себе на квартиру. Наутро явился Андрей в институт раньше времени, с твердой решимостью позвонить Марии. Из телефонной книги он выписал трех Березкиных, стал звонить. Это оказались Березкины, да не те. Он бросил бумажку с телефонами, подошел к столу, заставленному приборами, инструментами, блоками его новой машины. (Папиашвили позволил все нужные части, инструменты и материалы перенести из цеха сюда, в комнату, велел большой стол у окна поставить; и комната превратилась в мастерскую. Мог ли Андрей мечтать о таких условиях! Саня Кантышев, Петя Бритько хоть и в цехе остались, но приказом директора освобождены от всех дел и включены в группу электроников — оказались в распоряжении Андрея.)

Андрей позвонил по телефону в цех — Кантышеву:

— Саня? Ты!.. Чего делать собираешься?.. Схему датчиков нащупал?.. Голова же ты, Санька, — Ползунов!.. Да тебе за этот датчик Селезнев перед конторой памятник поставит; он меня сто раз спрашивал: будет ли помощник диспетчера летучее тепло в лаве обнаруживать? В смысле безопасности это у них проблема номер один. Знаешь?.. Да ты все знаешь. Помог бы мне в одном деле. Нет, личное дело. Ну да ладно, потом. — И положил трубку — он хотел было сказать: «Не могу найти одну женщину», да вовремя удержался: зачем выбалтывать сокровенное?..

Андрей глубоко вздохнул.

Включил паяльник, придвинул к себе деталь со множеством торчащих во все стороны проводничков. Поместил деталь на свое место в блоке, примерил, как будет закреплять её, удобно ли припаивать проводничок. Ожидая, когда нагреется паяльник, вновь задумался о Марии. Не заметил, как растворилась дверь и в комнату вошел Денис Баринов.

— Здорово, Андрей!

Самарин вздрогнул:

— Черт! Ты можешь так напугать до смерти.

— Ты когда освободишься?.. У нас много дел в городе, мы помотаемся, а в конце работы заедем за тобой. Есть предложение пообедать в ресторане «Дружба». Договорились?.. Отлично!

Каждую фразу Денис припечатывал жестом руки, давая понять, что рассуждать больше нечего. Он вообще по поводу всяких застолий, пирушек говорил с Андреем резко, не позволяя тому возражать. В таких делах иначе с Андреем нельзя. Со своим полным равнодушием к спиртному он мог на корню завалить любую застольную инициативу. Так и на этот раз. Прежде чем Андрей сообразил что–либо, Денис тряхнул его за руку и, ссутулив могучие плечи, зашагал по коридору к главному входу, где его ждал начальник шахты Селезнев.

Проводив Дениса, Андрей вновь принялся за работу. До обеда его никто не беспокоил, и он «вписал» очередную деталь в блок машины. После обеда решил зайти к Папиашвили, попросить разрешения не сдавать сегодня очередную порцию технических описаний — злополучные две страницы.

— У меня к вам просьба, Леон Георгиевич.

— А-а… дорогой, проходи, пожалуйста. Что за просьба — говори смелей. С удовольствием буду слушать. Две странички? Какой пустяк! Вчера ты восемь дал, а позавчера десять. Хорошо пишешь, в том же духе давай. Борис Фомич очень доволен. Спасибо велел передать. А ещё просил извинения, что не заходит к тебе, и не говорит, и видит редко. Он очень занят. Ты не обращай внимания — со мной дело имей. Мы все можем, у нас все есть.

Папиашвили вышел из–за стола, взял Самарина за руки. Он говорил громко, и оттого речь его казалась ещё более приветливой, дружеской. Спросил, между прочим, о здоровье отца Андрея, известного в республике металлурга, просил передать ему привет:

— Старик должен меня помнить, я бывал на заводе, не однажды бывал.

Потом Леон Георгиевич раскрыл шкаф, стоящий у двери, вынул оттуда папки, кипы каких–то бумаг, документов. Все в шкафу разложено по полочкам, над каждой секцией надпись: что и когда положено, — во всем порядок идеальный.

Папиашвили протянул Самарину увесистую кипу бумаг:

— Вот тут дела бывшего сотрудника — того, чье место ты занял. Старик, к сожалению, умер, не завершив ни одного дела. Тут график прохождения документов, входящих в лабораторию, и даже диаграмму старик вычертил — аккуратный был сотрудник, земля ему пухом, очень обстоятельный старикашка…

Папиашвили торжественно, как нечто дорогое, заветное, передал Самарину документы — частью пожелтевшие от времени, но все подшитые, пронумерованные, как и положено в образцовой конторе. Сказал Андрею:

— Между делами заглядывай сюда — и бумажки всякие аккуратно подшивай. Каждому документу в диаграмме место укажи, чтоб и графическое движение видно было. «Порядок разгружает разум» — не забывай!

— Леон Георгиевич, а когда же…

— Ну вот уже и запела пташка знакомые песни, — поднял над головой руки Папиашвили. — Сейчас могу продолжить твою песню: когда же я своей машиной буду заниматься и вообще научными делами?.. А у меня ты не спросил, когда я буду заниматься научными делами? И никто не спросит, никому и дела до моих научных интересов нет. Папиашвили образцово наладил документацию в лаборатории, Папиашвили аккуратист, дока… Он при нужде институт может выручить. Справку для директора, отчет в министерство — кто все это сделает? Опять же Папиашвили! Опять же он, этот несчастный, незаметный, никакими рангами в науке не отмеченный труженик. Вечный, безответный заместитель. Словом, и не возражай, решай две задачи, как одну.

Самарин не стал противоречить начальнику, взял у него бумаги. Однако про себя решил, что с бумагами он возиться не станет, а если Каиров и его заместитель будут его принуждать к тому, выскажет им прямо свой взгляд на всякого рода бюрократию.

До конца рабочего дня Самарин читал книгу «Новейшие электронно–вычислительные устройства». А когда вышел из института к нему, как к директору, подкатила бежевая «Волга» начальника шахты Селезнева. Андрей сел в машину.

«Волга» катилась по главной улице города, свернула на Академический проспект и у ресторана «Дружба» остановилась.

Самарин не успел выбраться из машины, как перед ним, точно из–под земли, вырос сам Селезнев:

— Андрей Ильич! Рад видеть!

В голосе начальника шахты Андрей уловил несвойственную для резкой натуры Селезнева заискивающую ноту. «Видимо, очень нужна им моя машина, — подумал Самарин. И тут же про себя решил: — Постараюсь им направить опытный экземпляр. — Потом, улыбнувшись своим мыслям, заключил: — Если, конечно, из моей затеи что–нибудь выйдет».

— А где Денис? — спросил Андрей.

— Поехал на шахту. Там у нас подъемная машина закашляла, могут добычу сорвать.

Как и все горняки, Селезнев в слове «добыча» нажимал на первый слог.

Шли по правой стороне широкой Университетской улицы. Начинался вечер. Природа разлила вокруг теплую тихую благодать, какая, наверное, бывает только в городах юга Украины. Струйки дыма на терриконах змейками тянулись вверх, увлекая в высоту едкий перегар тлеющей породы. Колеса подъемных машин на шахтных копрах вращались так резво, что спицы едва различались в синеватой дымке.

Возле кинотеатра «Звездочка» было много людей. В нарядной толпе Андрей неожиданно заметил знакомый силуэт. Вначале не поверил глазам, но сомнений быть не могло — это была Мария. Он уже хотел подойти к ней, но как раз в эту минуту Селезнев закричал:

— Мария Павловна! — и поднял вверх руку.

Женщина обернулась. Некоторое время стояла в нерешительности, затем двинулась через дорогу. Селезнев пошёл к ней навстречу.

«Они знают друг друга», — подумал Андрей с некоторым облегчением.

Как со старым приятелем Мария поздоровалась и с Андреем.

— Степнянск не так велик, чтоб разминуться в нем, — сказала она, подавая руку Андрею.

— Вы знакомы? — спросил Марию Селезнев.

— Да, мы познакомились на курорте.

Сказала просто, давая понять, что не придает значения их знакомству, а потому и не делает из этого тайны. Но Андрей с радостью заметил влажный блеск в её глазах, почувствовал тревожное беспокойство в её голосе.

— Раз уж вы нам попались, то мы вас, — галантно заговорил Селезнев, — не отпустим без обеда.

— А я и не вздумаю сопротивляться, — в тон ему заговорила Мария. — Только… — Мария взглянула на часы, — в моем распоряжении полтора часа.

— Пожалуйста! — Селезнев сделал широкий жест, приглашающий войти в ресторан.

Мария с нескрываемым любопытством и приятным изумлением взглядывала на Селезнева. Она все время улыбалась, покачивала головой, но не смущалась, а, наоборот, как показалось Самарину, вела себя легко и свободно, даже чересчур свободно.

Селезнев шел впереди. Нагнувшись к Марии, он правой рукой деликатно касался её локтя, а левой предлагал любой из свободных столов.

Ресторанный зал недавно построенной гостиницы «Дружба» не блестел хрусталем люстр, не давил глаз тяжестью лепных украшений. Здесь все было на современный лад: легкие, светлые занавески, разноцветье синтетических плафонов у потолка. Одно только портило вид: массивные квадратные колонны громоздились по всему залу, скрадывая простор и желанную легкость.

Заказывал Селезнев, заказывал широко, с размахом, как и все, что он делал. Мария, с которой он обсуждал каждое блюдо, старалась сдерживать его пыл, но от этого начальник шахты лишь ещё больше распалялся. Потом болтали на разные темы, в том числе о делах, к которым Мария, как заметил Андрей, не оставалась равнодушной.

— Хорошо работает ваш приборчик, — говорил Андрею Селезнев, — а если бы ещё и новую вашу машину заполучить… Мы, Андрей Ильич, надеемся на вас. У нас по статье на науку много денег имеется. Помощь нужна — пожалуйста, опыт нужно ставить — к вашим услугам. Вы же знаете нашу шахту — вдоль и поперек её излазили.

Начальник шахты украдкой взглянул на Марию, словно опасаясь, как бы та не заскучала от такой деловой темы. Но Мария слушала со вниманием. Она и смотрела больше на Селезнева, и задавала вопросы чаще ему, и просила продолжать, если тот вдруг обрывал беседу.

— Нет, нет, вы, пожалуйста, говорите. Вы же знаете, как мне интересно все, что касается вашей шахты.

Селезнев пояснил Самарину:

— Наш театр пьесу о шахтерах ставит, так Мария Павловна дважды приезжала к нам на шахту и в бариновскую лаву спускалась.

— Так вы и Дениса Баринова знаете? — спросил Андрей, не скрывая радостного изумления.

— Видела в лаве, в работе — черного, как негр.

— Да, в тот день у него была запарка. Кровля дурила, — пояснил Селезнев.

— Лава, Денис Егорович и вся его бригада… — сверкая повлажневшими глазами и вся воодушевленная, говорила Мария. — Все было так здорово и необыкновенно. Меня перед тем крепко напугали крутизной пласта, и в первые минуты я трусила, но потом… Когда я увидела машины и людей… И Денис Егорович. Он так посмотрел на меня из–под белого шлема… Потом протянул ко мне руки и сказал так спокойно и хорошо: «А вы не бойтесь, здесь все свои люди». А мне даже почудилось: «…и все вас любят». Да, да, все было, как в сказке. Такие впечатления на всю жизнь.

Как артистка, Мария обладала искусством наблюдать за собой со стороны и сейчас была довольна тем, как ведет себя с Андреем, как говорит с ним и как на него смотрит. Внутренний голос ей говорил: «Он — судьба твоя». Но именно сейчас она бы не хотела думать об этом и, тем более, выдавать наружу свои чувства. Она ушла от Каирова — переселилась в другую квартиру, начала новую жизнь, — и конечно же Самарин к этому её шагу никакого отношения не имеет. «Будь я с ним знакома или не знай я его — все равно поступила бы так, а не иначе», — говорила она себе и старалась приглушить внутренний голос, который хоть и не громко, но настойчиво повторял: «Он — судьба твоя, судьба…»

— Вы кого играете сегодня? — обратился Селезнев к Марии.

— Приходите на спектакль — увидите, — уклонилась от ответа Маша.

— Придем непременно, — пообещал Селезнев. И повернулся к Самарину: — Придем, Андрей Ильич? Вот тогда ты увидишь, что за артистка Мария Павловна. Я только ради нее и хожу в театр. Нет, я правду говорю, без всяких шуток, Мария Павловна. Вам и шахтеры скажут. Я как только посмотрю спектакль с вашим участием, так мягче и добрее становлюсь. Жене своей всякие слова ласковые говорю, шахтерам благодарности объявляю. Так на меня ваша игра действует. Впрочем, если бы вы не играли, а просто появлялись на сцене, я и тогда бы в театр ходил. Я как тот интендант, про которого мне рассказывал один из приятелей. Но нет, вам я этой истории не поведаю.

— Ну почему же? — спросила Мария.

— Нет, нет, рассказ банальный — не для вашего слуха.

— А вы все–таки расскажите, — не отступалась Мария.

— Ну если вы просите — так слушайте. В освобожденной Полтаве солдаты ставили пьесу. В чем воевали, в том и играли. Пели под гитару, плясали под балалайку. А когда наступал антракт, выходила под занавес цветочница. Сидела с корзиной цветов — весь антракт! Красавица! Шея, профиль — богиня! Старый интендант — из гражданских, мобилизованных — смотрел на нее во все глаза. А когда цветочница удалялась и начиналось очередное действие, интендант засыпал. Но поскольку он был из присутствующих самый старший начальник, то после спектакля к нему подошел режиссер и спросил: «Как, понравилась постановка?» — «Ничего играли ребята, недурно», — ответил интендант. «А что вам особенно запечатлелось?» — «Все хорошо, — повторил седой интендант. — Играли как надо, вроде, взаправдашних. Опять же, и пели ладно. Только вот они, по–моему, зря все это представляли. Лучше бы им ту; с цветами–то, девицу на сцене посадить да через каждые полчаса её поворачивать. А так — ничего, хорошо играли ребята».

Маша засмеялась, качнула головой, вскинула правую бровь. Подумала: «Старик, старик, а женскую красоту понимает». Селезнев, взглядывая на её профиль, казалось, порывался сказать: «Вам тоже молено никого не представлять, а сидеть на сцене и через каждые полчаса поворачиваться. И даже цветов не нужно». Но, конечно, ничего подобного он Марии не сказал.

Андрей не смотрел на Марию. В сущности, пустяшный, ни к кому не относящийся эпизод, рассказанный Селезневым, разбередил в нем тревогу, зародившуюся ещё там, на море: Мария замужем, у нее семья. Как–то сложатся их отношения?

О том, что Мария может отвергнуть его любовь, он не думал. Об этом Андрей не мог думать. ещё там, на море, в нем созрела решимость быть с этой женщиной вместе. Теперь же, встретив её в родном городе и найдя ещё более юной, яркой, привлекательной, он потянулся к ней с новой, неодолимой силой.

Загремела музыка джаза: оглушительно и трескуче ухнул барабан, истошно заголосила труба — все невольно повернулись в сторону музыкантов и смотрели на них с улыбкой и удивлением. Четыре бравых парня на маленькой сцене, казалось, задались целью соединить вместе гром, водопад и бурю; какофоническим шумом они задавили песню, и только ритм, выживший кое–как под натиском ярко одетых музыкантов, слабо указывал на знакомую мелодию, побуждал людей к танцам.

Встал и галантно раскланялся перед Марией Селезнев:

— Приглашаю вас!

Мария поднялась и пошла с Селезневым на середину зала.

«Взглянет она на меня или не взглянет?» — думал Самарин.

Мария взглянула на Андрея просто, без всякого значения, как бы говоря: «Ну что поделаешь с вашим начальником шахты? Мне и не хотелось бы, а приходится идти танцевать». И Андрея вдруг обожгла мысль: «А что, если не сладится, не полюбит меня Мария?..»

И он стал перебирать в памяти все, что там, на море, при первом знакомстве, говорил Марии; все ли в их отношениях было прилично, достойно, не было ли поспешных, наивных признаний, — нет, кажется, ничего такого не было. И слава богу! Она хоть не может меня презирать — и на том спасибо.

Мария, сопровождаемая Селезневым, вернулась к столу и не стала садиться, а со словами: «Спасибо вам, мне пора», подала Андрею руку. Селезнев тоже заторопился: он хотел подвезти Марию на машине. Выходя из ресторана и придерживая Марию за локоть, шепнул Самарину:

— Приходи на спектакль. Баринов тоже будет. Уже из машины Мария приветливо махнула Андрею рукой. Он улыбнулся ей, поднял руку и свернул в безлюдный переулок, по которому можно было спуститься к озеру. Отчасти он шел сюда машинально, потому что надо же было куда–то идти, но в то же время именно сейчас ему хотелось остаться наедине с собой, обдумать свое положение, как ему быть дальше. Он одно только знал для себя твердо: без Марии для него нет жизни. Андрей вспомнил, что с тех пор, как встретил Марию, он меньше стал думать о машине, даже к друзьям будто стал холоднее, а к отцу, которого не видал со времени отъезда на курорт, ещё и не заявлялся. Мария, словно солнце, ослепила ему глаза и заслонила собой мир, вывела из равновесия. Говорят, любовь возвышает, почему же Андрей стал вдруг испытывать недовольство собой? Ну что за личность, Андрей Самарин! Он даже институт никак не может закончить. А что до дел его — все они в мечтах и планах. И неизвестно, выйдет ли толк из его затеи с «советчиком диспетчера»?.. «Ну ничего, — успокаивал он себя, — теперь я войду в колею и снова буду много работать, я сделаю такую машину, которую возьмут на все шахты, внедрят во всех угольных бассейнах и, может быть, в других странах».

Самарин не страдал тщеславием, но сейчас мысль о возможной известности была для него приятной, казалась реальной и даже необходимой. И тут нет ничего предосудительного, внушал ему внутренний голос, все естественно и логично: если ты трудишься, ты должен пользоваться плодами своего труда. «Разумеется, разделю авторство с ребятами, но они и сами считают меня творцом машины, они ещё, чего доброго, назовут машину моим именем. Говорит же Саня Кантышев: «Машина Самарина». И даже статью куда–то писал. Что ж, я не стану противиться, я разделю с ними авторство, но, если они сами будут называть СД‑1 машиной Самарина, не буду возражать против этого».

Мысли об авторстве, славе звучали в нем как бы двумя голосами: один голос был наружным, смелым — этот не боялся своего звучания; другой шел изнутри и был робким, негромким; этот второй настойчиво твердил Самарину: она ещё услышит о тебе, узнает, кто ты есть и что ты за человек. Ты, конечно, не артист и не красавец и не имеешь каких–то особенных внешних данных (тут он неожиданно подумал: какие есть у твоего мужа), но она узнает и мое имя, услышит о моих делах.

Занятый этими мыслями, он не заметил, как пересек несколько улиц и очутился на берегу озера.

Сел на камень, привалился спиной к старому кривому тополю и смотрел, как над ослепительно белым зеркалом воды лениво вьются прозрачные мухи. Не сразу сообразил, что это не мухи, а пушинки тополя летят над водой. Время от времени над озером появлялись бабочки; эти летали неровно, импульсами, точно кто–то невидимый дергал их за ниточку.

Андрей снял пиджак, лег на траву и закрыл глаза. Лежал до тех пор, пока не пришел к нему сон. Когда проснулся, то вспомнил: в восемь начало спектакля. Накинув на плечи пиджак, пошёл напрямик к театру: «Я должен, я должен с ней говорить! Сегодня же, после спектакля», — убеждал он себя почти вслух.

У касс Самарина ждали Селезнев и Баринов.

— Вот тебе билет — Мария Павловна передала, из своих, служебных, — ворчливо встретил его начальник шахты.

— Мне?!

— И нам тоже! Чем же мы хуже тебя!

…Гул зала, словно пчелиный рой, затихает. По коврам раздаются торопливые шаги запоздавших зрителей. «Позвольте пройти!», «Извините, пожалуйста». И снова тишина. Её нарушает лишь нестройный хор вырывающихся из оркестровой ямы звуков — там пробуют и настраивают инструменты.

Зритель любит эти минуты ожидания. В такие минуты и люди, находящиеся в зале, сродни артистам. Ведь они пришли не только посмотреть, но и показать себя. Все они, и в первую очередь женщины, прежде чем сесть в эти кресла, долго и тщательно наряжались дома, потом в театральном вестибюле прихорашивались перед зеркалом, затем в ожидании звонков важно и торжественно ходили по кругу. На них смотрели знакомые и незнакомые люди, им говорили комплименты, они приятно улыбались. Дамы уверились в том, что выглядят хорошо, молодо, красиво, что такими красивыми они будут оставаться долго, может быть всегда. Именно поэтому теперь, в последние минуты ожидания, так беззаботны и счастливы их лица, таким восторгом светятся глаза. Приподнятое чувство ожидания чего–то важного, необыкновенного владело и Андреем. Он сидел в пятом ряду возле Селезнева. Денис был впереди — не поворачивался к ним. Положив сильные, загорелые руки на колени, ждал открытия занавеса.

Спектакль начался необычно: занавес открылся, но артистов на сцене не было. Первый актер появился не на сцене, а вышел из зрительного зала. Раздалась песня:

Дымилась роща под горою,

И вместе с ней горел закат…

Все повернулись назад. Андрей только теперь заметил фанерное возвышение в проходе между креслами: по нему на сцену, освещаемый светом красноватого фонаря, шел седой мужчина в слинялой гимнастерке, видно отставной командир.

Нас оставалось только трое…

Руки его безвольно свесились над оркестровой ямой. Бывший военный, покачиваясь во хмелю, с минуту стоял спиной к зрителю, затем медленно повернулся, сощурил глаза, словно отыскивая знакомых, позвал:

— Санька!.. Наточка!.. Тишина. Бросили отца, неблагодарные!..

Он смотрел на людей, сидевших в первых рядах, укоризненно покачивал головой, словно в чем–то обвиняя зрителей, надрывно, глухо бубнил:

— Бросили, забыли. А я помню. Все помню!.. И как горели березы, стонала земля — помню! А они… отца бросили.

В глубине сцены яркой голубой лентой тянулась река. У дебаркадера плескались волны, в стороне от пристани в лучах яркого солнца отливал золотом песчаный берег. Там, у лодки, возился человек.

— Санька!..

— Что тебе?.. — зазвенел чистый юношеский голосок. И тотчас на берегу появился юноша — стройный, с медно–рыжим лицом. Он держался от отца на приличном расстоянии и смотрел на него с недетской затаенной тревогой.

— Иди сюда, шельмец! Где шляешься, почему дома не живешь?..

— Пил бы поменьше!

— А-а!.. — закричал отец и швырнул в мальчика ведро.

Того и след простыл.

Денис повернулся к Самарину, шепнул ему на ухо:

— А ведь этот паренек–то — она, Мария!..

Самарин словно очнулся: «Да, конечно, это была она».

«Травести» — вспомнил оброненное ею однажды слово. Тоже — искусство. И, должно быть, немалое.

Селезнев, Денис и Андрей нетерпеливо ждали появления мальчика, но тот, прыгнув с берега куда–то вниз, исчез и больше не появлялся.

Мария появилась на сцене ещё в конце третьего действия. На этот раз она играла девушку; явилась перед тоскующим отцом под руку с молодым человеком, очевидно мужем. Она была необычайно хороша — грациозна, красива. Чуть заметной золотинкой искрились в лучах фонарей её волосы.

Самарину показалось, что Мария краем глаза взглянула в зал — на него, Андрея. Да, да, это несомненно. Андрей перехватил её взгляд.

— Благослови нас, папа. По русскому обычаю…

Отец поднялся, прислонился спиной к дереву. Теперь все видели его благородное, освещенное глубокой думой лицо.

Он подошел к Марии, взял её обеими руками за голову, долго смотрел в глаза. Потом отошел в сторону, смотрел на нее издали.

— А я тебе не отец.

Мария вздрогнула, подалась назад. К лицу подняла ладони, словно защищаясь от удара.

— И Санька мне не сын. Тебе он брат, а мне никто. И ты — никто, и он…

— Отец! — вскрикнула Мария. — Опомнись!.. В тебе говорит вино!..

— Нет, дочка. Вино я пью, это верно, но говорит во мне сердце. Я вырастил вас, воспитал, как бы мог воспитать родных детей. Все вам отдал — труд и заботы. Я был генерал, и вы гордились мною. Теперь я рыбак–любитель, завсегдатай пристани, потому как я люблю Волгу. Санька ушел в ремесленное училище, ты тоже бросила меня — уехала в другой город. Что ж, я желаю вам счастья. Вас не сужу. Но теперь вы взрослые и знайте правду: я вам не отец и никогда им не был. Я вернулся с фронта и в своей пустой квартире застал вашу мать умирающей. Она вывезла вас из Ленинграда, спасла вам жизнь, но сама умерла от чахотки. Я жил один, у меня никогда не было семьи, — принял вас, как детей. Позже узнал, что ваш родной отец жив, но он женился во второй раз и не захотел брать вас к себе. Если хотите повидать отца — поезжайте в Ленинград, он работает там директором…

— Папа! — вскричала Мария. — Папочка!..

С минуту девушка стояла в нерешительности, затем бросилась к генералу, обвила руками шею:

— Родной!.. Милый!.. Не надо больше. Не надо рассказывать!..

Она обнимала его и плакала. Её лицо было обращено к залу. По щекам катились слезы. Девушка обнимала отца с какой–то исступленной нежностью. Она вдруг поняла всю меру благородства, всю красоту подвига, совершенного этим человеком, и в одно мгновенье прозрела. И боль, и раскаянье, и нежность, и благодарность — все отразилось на её залитом слезами лице. И эти же чувства взволновали сердца людей, смотревших на нее. Зал шумно выражал свой восторг, свое одобрение игрой артистки. И Андрей, не слыша аплодисментов и не думая о том, как другие приняли эпизод на сцене, хлопал изо всех сил, он даже непроизвольно встал и тянулся над головами впереди сидящих зрителей, хлопал и тянулся, словно боясь, что Мария его не увидит, не узнает, как он ею восхищен, как он понял и оценил её артистический талант. Андрей хлопал и тогда, когда аплодисменты смолкли; стоял во весь рост и не замечал своего нелепого положения — и он бы долго ещё продолжал выражать свой восторг, если бы на него не стали оборачиваться соседи. Тут Селезнев и взял его за полу пиджака и потянул книзу. Андрей сел, взглянул виновато на своих друзей и вновь устремил взор на сцену, ожидая, не выйдет ли Мария на аплодисменты.

Тотчас нее, как только закрылся занавес и смолкли аплодисменты, Андрей поспешил к выходу.

— Куда ты летишь? — спросил Денис, удерживая Андрея. — Свидание? Ну черт с тобой!..

Им бы пойти всем вместе за кулисы, поздравить Марию, сказать ей теплые слова, так нужные артистке, но никто из них никогда не был за кулисами и не догадался пойти туда и теперь.

Андрей вышел на улицу и стал бродить вокруг театра, соображая, из какой двери выходят артисты. Дверей кроме главного входа он насчитал три: две маленькие по бокам и одна побольше, с тыльной стороны. Из нее–то, он полагал, и выйдет Мария.

Андрей поджидал в сквере, в темной аллее, из которой хорошо просматривался весь участок перед тыльной стороной театра. Чем дольше ожидал, тем больше проникался робостью и страхом, тем особым нетерпеливым волнением, которое испытывают только влюбленные и только в минуты, когда они ещё не знают ответа и когда решительный момент объяснения неотвратимо наступает.

Дверь раскрылась, из нее высыпала стайка женщин и направилась в сквер, прямо на Самарина.

Мария шла с ними. Не дойдя до сквера, артистки свернули в улицу. Мария теперь шла одна.

— Мария Павловна! — вышел ей навстречу Самарин. — Позвольте вас поздравить. Вы, как всегда, превосходно играли. Честное слово! И ребята просили передать. Всем очень понравилось.

— Спасибо. Роли эпизодические.

— В том–то и дело, и хорошо, что эпизодические, но и в них вы сумели…

— Вы меня перехвалите.

И, пройдя несколько десятков метров:

— Провожать меня не надо. Мне тут… недалеко. — И протянула руку.

Андрей сжал её ладонь, не торопился выпускать.

— Постоим здесь. Несколько минут. Я понимаю вашу занятость… вас ожидают дома: семья, муж — и неловко вам тут быть со мной — от товарищей, от знакомых, но что же мне делать, если…

— Не нужно, Андрей, не продолжайте, — взяла его Мария за руку и при лунном полумраке заглянула в лицо. — Семьи у меня нет, муж меня не ждет, вы за это не беспокойтесь. Я только на днях ушла от мужа, и теперь мы с Васильком снимаем квартиру вот здесь, недалеко. Вы, я вижу, удивлены, а я нет, не удивляюсь. Бросила одного мужа, а теперь… второго. Вот я такая… женщина. С печальной улыбкой, как бы извиняясь, смотрела Мария в глаза Андрею. В её голосе не было тоскливой безысходности, горького упрека и разочарования собой. Андрей понял все это своим чутким сердцем и — помимо своей воли, опять же, одним только сердцем — простил её, и понял, и пожалел.

— Что ж, в жизни бывает всякое, — сказал Андрей. — Другие вас поймут, не осудят. Вы только верьте друзьям. Их–то, друзей, не бросайте.

Андрей понимал, что говорит не подходящие к моменту, сумбурные, первопопавшиеся слова; но где–то в глубине сердца у него теплились другие, и он хотел сказать, что вины её нет, и что судьба к ней оказалась несправедливой, и что все огорчения её пройдут, изгладятся из памяти, стоит лишь ей этого захотеть. Так думал Андрей, глядя ей в глаза.

— Я вас понимаю, — сказал наконец он тихо.

— Спасибо. — Она пожала ему руку и пошла.

Андрей ещё долго стоял на том месте, где оставила его Мария.

Не включая свет в коридоре общей квартиры, ощупью пробиралась Маша в маленькую комнатку — свое новое жилище, которое она сняла у одинокой женщины. Два–три года назад эта женщина ходила к Каировым убирать квартиру. Маша щедро оплачивала её труды, дарила платья, одежду, а теперь вдруг пришла к ней и попросилась на временное житье. Случилось это в тот день, когда Борис Фомич устроил ей сцену ревности. Как только он ушел в институт, она собрала чемоданчик — взяла необходимое, свое, нажитое на свои деньги — и ушла из дому. Ничего не сказала, не написала двух слов — ушла совсем, навсегда, как уходят люди из жизни. Легко оторвался от сердца старый, привычный мир; поняла вдруг, что удобства жизни, красивые вещи не могут сами по себе иметь над человеком власти, по крайней мере над ней. Вот бросила она их и не жалеет. В субботу пойдет в детский садик, возьмет за ручку Василька и поведет в другой дом. Между ними произойдет примерно такая беседа (именно такая и произошла).

— Мама, куда мы идем?

— Домой, Василек.

— Но нам же идти вон в ту сторону.

— Это мы раньше ходили в ту сторону. Теперь мы там не живем. Мы теперь живем в другом месте.

— Но где же мы живем, мама, и почему мы перешли на новое место?

— Сейчас ты увидишь нашу новую квартиру.

А почему мы перешли на новое место, я расскажу тебе позже, когда ты подрастешь. Но ты, Василек, не беспокойся. Нам будет лучше на новом месте.

Да, именно такая беседа и произошла у нее с сыном.

Не включая свет, Мария раскрыла платяной шкаф, долго стояла, держась за его дверцу. Свет уличного фонаря веселым зайчиком играл на хромированном уголке кровати, падал на белую стену у двери, где была прибита вешалка. Два платья и плащ прильнули к стене, точно человеческие фигурки. Маше стало немножко страшно, она прикрыла заскрипевшую дверцу шкафа, подошла к окну. В кроне тополей синел клочок ночного летнего неба. Не было облаков, холодно блистали звезды, — синяя бездна спустилась к верхушкам деревьев, и все застыло, оцепенело, все погрузилось в тишину. На минуту Маше почудилось, что и она вместе со всеми земными предметами опускается куда–то вниз, где нет ни шума городской жизни, ни забот, ни волнений.

Гребешком по кроне прошелся ветерок, листья проснулись. Их слабый лепет напомнил Маше аплодисменты.

«И сегодня зритель меня принял», — подумала Маша. Ей стало хорошо, покойно от этой мысли. В последнее время она играет несколько ведущих ролей, которые требуют от нее много труда, нервного напряжения. Сегодня сыграла хоть и небольшие роли, почти эпизодические, а как тронула сердца людей! Вот что значит реальная ситуация, верно выписанная драматургом и не испорченная режиссером сцена.

«Он аплодировал стоя», — подумала Маша об Андрее. Вспомнила, как смотрела на него в те счастливые минуты, когда зритель вызывал её на сцену аплодисментами. Кланялась во все стороны, а потом и ему, в его сторону… «Заметил ли он, догадался ли?..»

Потом она мысленно перенеслась в ресторан, где сидела рядом с Андреем и усилием воли заставляла себя не смотреть на него. И кажется, это ей удавалось, но какой ценой! А зачем это?.. Зачем и теперь, когда он подошел к ней после спектакля, она обошлась с ним холодно? Как с человеком, который ей безразличен и не нужен. Но тут начинал ей говорить другой голос, — тот самый, который заставлял её быть сдержанней с Андреем. Теперь ты ушла от мужа, говорил этот голос, и что подумают люди, если тотчас же кинешься в объятия другого? Наконец, и он, Андрей, что подумает о твоем поведении?

Мария шире растворила окно, легла в постель. На стене, над вешалкой, мерцали зайчики света. Ветер раскачивал на столбе фонарь, и в комнате то появлялась, то пропадала широкая полоса света.