Книга первая

Мысленно, в тайных думах, Амалия установила для себя год вдовствования. А дальше… В памяти перебирала всех знакомых мужчин и, к горькому сожалению, убеждалась, что ни один из них не подходил к ее вкусам и потребностям. Муж ее, известный в стране и за рубежом педиатр, профессор Воронин Дмитрий Владимирович, был на тридцать лет старше ее, и круг их знакомых, состоявший из друзей и сослуживцев мужа, теперь мало интересовал овдовевшую женщину. Оставалось уповать на случай, и он, этот вездесущий случай, без которого ничто в жизни не обходится, подвернулся самым неожиданным образом.

Возвращаясь с работы, она на углу своего дома купила арбуз. Большой, полосатый. В сумке он не помещался, сетки у нее не было, — несла на руке, балансируя в такт шагам и чувствуя, что вот-вот уронит драгоценную ношу. Из-за спины вынырнул мужчина восточного типа с «дипломатом», протянул руку к арбузу, сказал:

— Позвольте, помогу!

И взял арбуз. И пошел с ней рядом. Молодой, холеный, одетый в костюм из дорогой ткани.

У подъезда отдал арбуз, с улыбкой поклонился:

— У нас на Востоке гостей приглашают в дом, но…

Он снова наклонил голову, развел руки.

Амалия растерялась.

— Заходите, — сказала неуверенно и негромко, боясь, как бы он не воспользовался приглашением.

На мгновение кавказец замешкался и вроде готов был отказаться, но потом решительно шагнул к двери подъезда.

— Благодарю, — сказал он. И вновь взял арбуз.

И они вместе поднимались на третий этаж. На поворотах лестничного проема Амалия выходила вперед и тогда всей кожей ощущала на себе его взгляд, слегка краснела, однако не торопилась вновь с ним поровняться. Знала, что вид ее сзади хорош: и талия, и прямая спина, и длинная шея. Но особенно хороши у нее ноги, хороши на редкость, так что всякий встречающийся ей или идущий сзади мужчина невольно заглядывается на нее.

В прихожей он помог ей раздеться и какое-то время, — это продолжалось секунд десять, — стоял у двери и даже взялся было за ручку, собираясь уйти, но Амалия с некоторой робостью, как бы нехотя, проговорила:

— Проходите.

Открыла дверь в гостиную, пригласила в нее, а сама прошла на кухню. Она очень волновалась: незнакомый молодой мужчина, да еще грузин или армянин, оказался наедине с ней в квартире, — о них, восточных людях, рассказывают такие страхи! Почти каждый день по телевизору показывают грабителей квартир, убийц, насильников, и почти все преступники — жители Кавказа и Закавказья. Они приезжают в Питер толпами, сколачивают шайки, образуют мафии. «Как это я осмелилась?» — думала на кухне, зажигая газ и ставя на плиту чайник.

Поспешила в гостиную. Молодой человек только что сюда вошел, приглаживал свои роскошные смоляные волосы, с нескрываемым восторгом оглядывая горки хрустальной, серебряной, золоченой посуды, дорогие картины на стенах, книги. Мебель тут была первоклассная, — он за такой гоняется много лет, по всем городам, готов платить втридорога, но нет, такой мебели не встречал, а здесь…

Перевел взгляд на ковер — тонкой ручной работы, огромный, кроваво-красный. Все здесь было дорогое и красивое. «Сколько же тут комнат?.. Наверное, и там так же красиво».

Впрочем, это все он думал, но делал вид, что богатство обстановки его не интересует, он привык и не к такому. На самом же деле такую роскошь он видел впервые. Сказал:

— Позвольте представиться: Тариэл Бараташвили.

— Амалия, — сказала она. — Тариэл? Я где-то слышала…

— Витязь в тигровой шкуре. Гордый и красивый принц…

— Ах, да, вспомнила. Изучали в школе.

Амалия поправила скатерть, зачем-то подошла к посудному шкафу, открыла его, но тут же закрыла, перешла к другому, взялась за ручку, но открывать не стала. Чувствовала, что гость впился в нее глазами, и оттого еще больше терялась, решительно не зная, что ей делать.

— Вы посидите, а я сейчас, — сказала она, проходя мимо Тариэла и направляясь в кухню.

— Вы не беспокойтесь, — услышала она за спиной. — Не надо много хлопотать.

Речь его хотя и была русской и будто бы правильной, но слова он произносил на свой, кавказский манер. А она, очутившись уже в коридоре, подумала: «Не ведаю, что творю. Пригласила незнакомого кавказца. Он, может, на рынке торгует?»

У нее от этой мысли голова закружилась, лицо вспыхнуло жаром, она окончательно смешалась, хотела вернуться, поблагодарить гостя и… «Но как? Как я ему скажу «уходите»?»

Поставила чайник. Достала пирожные, варенье, несколько запеченных в тесте яблок с сахаром. Понесла в гостиную, поставила на стол.

— Будем пить чай.

И снова ушла на кухню, теперь уже с твердым намерением устроить чаепитие. Взяла чашки, розетки из самого красивого немецкого сервиза — темно-синего с золотом, и сахарницу, и позолоченные ложки. Хотела взять серебряные, но взяла позолоченные, расписанные кубачинскими мастерами. Все положила на старинный серебряный поднос.

Тариэл, увидев такое великолепие, распахнул глаза и рот приоткрыл от изумления. Но тут же пришел в себя. Сделал вид, что и это ему не в диковинку.

Чай он пил не торопясь и ел немного, аккуратно, во всем проявляя хороший тон и воспитание, даже в некотором смысле аристократизм. Говорил размеренно, не хвастаясь и даже будто бы забывая о своей персоне. Неназойливо выпытывал подробности быта хозяйки.

— У вас большая квартира, — три комнаты, да?

— Четыре, — уточнила она с явным удовольствием.

— Четыре? О!.. У меня в Тбилиси собственный дом, и в нем много комнат, но и людей в них живет много: отец, мать, мои сестры, братья. И дедушка живет, и бабушка. У вас есть дедушка?

— Нет, у меня есть мама, но она живет на Украине.

Хотела сказать: «Я одна живу», но удержалась. Поймала себя на мысли, что ей хочется сказать о своем вдовстве, о том, что муж ее умер недавно, что был он известным ученым, директором института и имел звание Героя Социалистического Труда. Квартиру она выкупила, теперь-то уж ее никто не тронет. И о даче ей тоже хотелось сказать, — дача большая, в Солнечном, на берегу залива. Там есть теплый кирпичный гараж, сауна сделана по первому разряду, как делали секретарю обкома, начальнику КГБ и другим высоким людям.

Амалия думала об этом, но не говорила, однако сознание, что все это у нее есть, что она всему хозяйка, — единоличная, единоуправная, — наполняло ее сердце теплой, радостной истомой.

Он же с каждым вопросом узнавал о ней все больше и, попивая чай и к ее удовольствию похваливая его, все нетерпеливее оглядывал стол. И вдруг приподнялся:

— У меня есть вино, дар солнечной Грузии.

Метнулся к стоявшему у двери «дипломату», вынул из него две бутылки — одну с коньяком, другую с вином в красивой золотистой упаковке.

Амалия достала из шкафа две рюмки.

Тариэл, не спрашивая, налил себе коньяк, а хозяйке вино. И предложил:

— Выпьем за встречу!

Амалия выпила. И тут же снова встревожилась: «Пью вино с кавказцем, на ночь глядя. С ума сошла!»

Теперь она хотела бы узнать о госте, кто он, откуда, кем работает, зачем приехал в Питер. Подбирала слова, как бы легче, деликатнее подойти к этим вопросам.

Но голова плохо работала. В ушах стоял шум, по телу разлилась приятная, расслабляющая волна. «Пьянею с первой рюмки! — испугалась она. — Но сейчас пройдет. Это всегда так: первая рюмка ударяет в голову, а затем вино идет легко, и даже коньяк пила, — и рюмку, и вторую, и третью, — и ничего! Я себя знаю».

Тариэл, сверкая черными глазами, налил по второй рюмке, — и снова себе коньяк, а ей вина. «Молодец, — подумала Амалия, — не хочет меня спаивать». И смело выпила. Съела конфетку, пирожное, — ждала просветления головы, но вторая рюмка ее вконец расслабила. И хотя голова перестала кружиться, будто бы даже немного прояснилась, но руки и ноги сделались ватными. И все-таки было легко, весело, хотелось говорить и говорить.

— А вы к нам надолго? Если не секрет, — по каким делам?

— Я — научный работник. Приехал в университет, к профессору, моему руководителю.

Говорил спокойно, ровно, только вот глаза его, черные, круглые, как у ночной птицы, выжидающе и нехорошо блестели. «Научный сотрудник, — подумала она. — Это хорошо, очень хорошо. Человек моего круга». И зачем-то решила: «С таким не стыдно и появиться на людях, хотя он и грузин».

Чувствовала во всем теле необычайную легкость, — такой никогда не было. «Вот вино… Будто бы возносишься на небо. Паришь в облаках». Не было страха, тревоги, была невесомость и радость, — такая, как в детстве, какую давно она не испытывала.

— Хорошее вино, но… странное, — сказала заплетающимся языком и засмеялась. «Не надо бы мне смеяться», — мелькала мысль, но и мысли были невесомы, в голове не задерживались. «В конце концов я не девочка, могу распоряжаться собой, — думала она. — Да, конечно! — убеждала она кого-то, кто пытался ей возразить, призвать к осторожности. — Я хозяйка, я взрослая, и все вы убирайтесь вон!»

Тариэла видела как в тумане, — он словно разгоряченный конь посверкивал глазами и будто бы подавался к ней всем телом.

— Да что с вами, Амалия? — раздался его голос. В первый раз он назвал ее по имени, назвал громко, и голос его отдался эхом, так, словно они были в церкви, под высокими сводами. — Это такое вино, «Абрау-Дюрсо». Так действуют первая, вторая рюмки, а если ты выпьешь третью…

«Ты выпьешь. Он зовет меня на «ты»…» — думала она, но обиды не возникало. Да, да, конечно. Она не станет возражать. Вино и вправду хорошее.

Выпила третью рюмку. Ждала, что голова прояснится, речь станет твердой, но после третьей рюмки в теле прибавилось воздушной легкости, и ей стало еще веселее. Смотрела на Тариэла и смеялась, и куда-то летела, и не было в ее душе ни страха, ни сомнений.

Он медленно поднялся, подошел к ней, — она инстинктивно выставила вперед руки, а он вдруг стал опускаться и встал перед ней на колени. И она почувствовала, как руки его, — сильные, теплые, — скользнули по чулкам, коленям. Амалия сжалась от пробежавшей сладкой лихорадки, схватила его голову, но руки были слабы. Не было зла, протеста, а было по-прежнему весело, хорошо. Ко всем другим детским радостным чувствам прибавилось знакомое волнение, — она часто, глубоко дышит, ворошит его волосы, обнимает голову…

Он приподнял ее, понес в коридор. Толкнул первую же дверь, — в комнате стояли две кровати. Осторожно, как дорогую ношу, положил на кровать. И стал раздевать. Она и на этот раз инстинктивно съежилась, будто защищаясь от удара, но он говорил, и голос ее успокаивал. «Амалия! Ты не девочка, ты женщина, и я тебе нужен, как и ты мне».

«Девочка, тебе, мне… — было немножко смешно, но она не смеялась, слабо обороняясь, думала. — В самом деле… Сколько я буду беречь себя, и зачем? Наконец, я женщина и так устроена природой».

С этой мыслью она прекратила сопротивляться.

Знала, что она вся хороша. Расслабилась, давала себя раздевать. А он зажег ночничок, не торопился. «Он уже не юнец, многих познал, — думала она, — так и должно быть, — без суеты».

Обнаженным телом чувствовала щекочущий холодок, и чудилось ей, что она не лежит на кровати, — на мужниной кровати, — а летит все выше и выше.

Позже в какой-то газете она прочтет заметку «Коктейль для тети Клавы». Из нее следовало: люди кавказские привозят в Россию вино с коварной для женщин смесью, угощают доверчивых дур и делают с ними, что хотят. Прочитала и возмутилась, но было поздно: Тариэл жил у нее на квартире, по утрам с «дипломатом», набитым книгами, бумагами шел в университет на свои занятия.

Вечером Амалия готовила для него ужин, расставляла дворцовый чайный сервиз цвета индиго с позолотой внутри чашек, вазочки, кувшинчики, а посредине ставила тульский самовар, расписанный хохломскими мастерами. Тариэл любил чаевничать из русского самовара. Он со своих занятий заходил на Торжковский рынок, закупал фрукты, и они долго, по-семейному ужинали.

Тариэл заводил ученые разговоры:

— Ай-вай! Сдавал экзамены. Достался билет из Флавия: «Речь царя Агриппы к иудеям».

— Флавий?.. Видно, философ? Извини за невежество, — не знаю Флавия.

Амалия улыбалась, краснея. Она — кандидат медицинских наук, вдова академика — не знает Флавия. Но ей было приятно сознавать, что она не знает Флавия, а Тариэл знает, и многое другое знает этот молодой, сильный, красивый мужчина, ставший ей вдруг таким желанным. Вчера он ей рассказывал о новейших японских философах, позавчера — о Клеопатре. Правда, рассказы его коротки и несвязны: назовет имя, книгу, год и место события — и замолчит. Мыслей не развивает, суждений или комментариев каких-нибудь нет. «Но это уж, — думала Амалия, — от бедности языка. Он же не русский, можно его понять. Вот если бы он рассказывал на родном, грузинском…»

— Флавий? Ты не знаешь Флавия? — удивлялся Тариэл, и его черные глаза загорались игривым блеском. — Он иудей, историк. Жил две тысячи лет назад, в тех же местах жил Иисус Христос. Там Христа и распяли, — затащили на крест, прибили гвоздями, — да, слышишь, — какой ужас! Мне бабушка рассказывала.

Амалия слушала и улыбалась. В рассказах Тариэла причудливо переплетались книжный стиль языка с бытовым, разговорным, ученость — с почти детским примитивом. «И это у него от слабого знания русского», — заключала эти свои мысли добрая женщина. — А может, от природного стремления к юмору, игре, забавным импровизациям».

Два месяца пролетели, как один день. Потом они пошли в ЗАГС и расписались. В паспорте Тариэла появилась петербургская прописка. Он теперь меньше рассказывал про древних ученых, почти не заговаривал о занятиях философией, о докторской диссертации, — допоздна задерживался и приходил домой хмурый, озабоченный своей таинственной для Амалии жизнью. В обращении появилась жесткость, иной раз становился чужим, злым и недоступным. Амалия обнимала курчавую голову, прижимала к груди.

— Ты сегодня устал, милый, — говорила ласково, едва скрывая тревогу зарождающихся сомнений. — Наверное, неприятности в университете?

Он был моложе ее на три года, и она думала об этом в такие минуты. А еще ей являлись мысли о том, что не любит Тариэла и никогда не сможет его полюбить в силу различия их психологии и всего мироощущения, которое, как ей теперь становилось ясно, бывает общим только у людей одной национальности, у тех, кто и родился, и вырос в одной климатической среде, и меж людей, близких по духу, по взглядам, по всему комплексу привычек и понятий. Молодая женщина видела, чувствовала каждой клеткой своего тонкого существа, что у Тариэла есть своя жизнь, и он туда ее не пускает и никогда не пустит. И, может быть, в этой жизни есть женщина, которую он любит.

Тариэл давно говорил, что ему обещают место преподавателя в университете, и Амалия ждала, когда откроется вакансия и ее муж станет работать. Но из деликатности разговоров об этом не заводила.

Жизнь дорожала, и она снимала со сберегательной книжки деньги. Он так же тратил много своих денег. Однажды принес два килограмма мяса, несколько килограммов хурмы, много яблок, орехов.

— Сколько платил за мясо? — спросила Амалия, но Тариэл раздраженно махнул рукой:

— А-а!.. Зачем считать деньги?

Амалия знала: мясо стоило на рынке сто пятьдесят рублей, яблоки — сорок пять за килограмм.

Тариэл поставил на стол коньяк «Наполеон», — он стоит у кооператоров четыреста рублей. Мысленно оценила покупки: выходила почти тысяча. Откуда такие деньги?

Тариэл сказал:

— Придут гости. Сделай шашлык.

Вскоре пришли гости: три кавказца, — один молодой, почти мальчик, два других пожилые и очень толстые. Амалия подумала: «Торгуют на рынке». Да, таких она видела за прилавком. И хотя угощала их, была приветлива, но в глубине души гости ей не нравились. Были они примитивны, говорили односложно, неинтересно и как-то дичились, сторожко поглядывали на хозяйку, словно боялись какой-то разгадки, разоблачения. Их компания унижала Тариэла, как бы приземляла его.

Наутро она вышла из подъезда и ей встретилась соседка с полной сумкой продуктов. Подмигнув Амалии, сказала:

— Была на рынке, вот… купила.

Наклонилась к уху:

— У вашего квартиранта.

Амалия не сразу поняла.

— Какого квартиранта?

— Ну, вашего… Тариэла. Хурму, орехи… — у него брала.

Амалия зашлась горячей краской. Сильными толчками бросилась кровь в голову. Ничего не сказала, пошла. И уже на троллейбусной остановке поняла, что ни ехать на службу, ни принимать больных сегодня она не сможет. Вернулась домой. Здесь приняла большую дозу валерьянки, улеглась в постель. Перед глазами пестрели картины рынка: горки яблок, хурмы, нахальные рожи молодых кавказцев. И среди них Тариэл.

Точно в бреду шептала:

— Философ!.. Флавий, Спиноза!..

Заломив за голову руки, смотрела в потолок.

Все было до обидного просто, и у нее не возникло даже малейшего сомнения в подлинности сказанного соседкой.

Перевела взгляд на подоконник. Там лежали книги по истории философии. Теперь поняла: он покупал их, вычитывал фамилии, даты — дурил ей голову. Бог мой! Как все банально! Поймалась как последняя дура.

Сквозь горечь обид и досады являлся план действий. Пойти в университет, все узнать, узнать. Но тут же возникал вопрос: зачем? Я лучше пойду на рынок, выслежу, увижу…

Тариэл пришел ночью, часу в двенадцатом. Амалия сделала вид, что спит. И действительно: наглотавшись валерьянки, она скоро уснула. А утром сказалась больной.

— Пожалуйста, сооруди себе завтрак.

Тариэл присел к ней на кровать.

— Что с тобой, зайчик? — он впервые назвал ее зайчиком. Спросил с тревогой, но Амалия по тону голоса, по блеску его глаз и по нервным жестам уловила, что беспокоит его не ее здоровье, а что-то другое, касающееся его самого.

— Ты плохо спал сегодня?

— Да, почти не спал. А-а!..

Он махнул рукой, поднялся и стал крупными шагами ходить по ковру.

— Грузия… Спать не дает. Ты разве не знаешь, что творится на мой родной Тбилиси?

«Грузия», — усмехнулась про себя Амалия. Он сколько с ней жил, никогда не вспоминал Грузию, и даже тогда, когда из президентского дворца сбежал Гамсахурдия, и тогда, когда на его месте появился ненавистный в России Шеварднадзе. Амалия тогда поняла, что Тариэл равнодушен ко всему, что происходит в Грузии, он занят собой, своими делами, и ему все равно, где жить, под кем ходить, — хоть у черта в зубах, лишь бы деньги были.

Тариэлу было трудно жевать, он быстро встал из-за стола, что-то искал, нервничал, кричал. То подходил к зеркалу, то к окну, поправлял прическу, щупал голову над правым ухом, зачем-то разевал рот, осматривал зубы. Наклонил к ней голову, сказал:

— Посмотри, что у меня тут? На ровном месте упал, ушиб голову.

Амалия сдвинула в сторону волосы, и ей открылись большой вздувшийся синяк и запекшаяся в волосах кровь. Хотела обработать рану, смазать йодом, но спокойно проговорила:

— Немного припухло. Пустяки. Пройдет.

И закрылась одеялом. Равнодушно спросила:

— Кто это тебя?

Тариэл взорвался:

— Сказал, — упал! Чего тебе надо?

— Ну, упал, так упал. До свадьбы заживет.

Подхватил «дипломат», — выскочил в коридор.

Амалия улыбнулась: она с удовлетворением отметила про себя то счастливое обстоятельство, что Тариэла не жалела, не сочувствовала ему, и даже как будто бы наоборот, — с радостью и тайным ликованием воспринимала его неприятности, смятение его чувств. Она, конечно, не верила в его боль по поводу войны в Грузии, вновь убедилась в его лживости и коварстве. Тариэл и на йоту не впускал ее в свой внутренний мир, во всем лгал, дурачил ее и, видимо, строил по отношению к ней еще более коварные планы.

На столике трельяжа стояла бутылка «Цинандали», он обычно носил ее в «дипломате».

— Тариэл! — крикнула громко.

Ответа не было. Тариэл ушел.

Амалия взяла бутылку, стала осматривать и без труда заметила, что упаковка не фабричная. Тотчас пришел смелый и, как ей показалось, остроумный план. Наладила шприц с длинной иглой, проткнула пробку, отсосала несколько кубиков. Выдернув шприц, осмотрела место прокола: от иглы не осталось и следа. Спрятала бутылку, а сама полетела в клинику, которой заведовал ее покойный муж. Тут в лаборатории быстренько сделали анализ. В вине нашли большую дозу морфина — наркотика, вызывающего эйфорию, чувства легкости, довольства, неумеренной веселости. «Коктейль для тети Клавы. И для меня», — с горькой усмешкой подумала Амалия, и ей стало стыдно и до слез обидно. От сознания, что Тариэл так пошло обманул ее, так бессовестно овладел и ею самой, и всем тем, что муж ее, достойный человек, академик, наживал с таким трудом. Теперь и квартира, и дача, и книги, и посуда, и столовое серебро, и хрусталь — не только ее, но и его, на все он может претендовать по закону.

Горькие это были мысли, но, углубляясь в них, Амалия с едва уловимой тайной радостью сознавала, что было в них и что-то светлое, манившее к прежней свободе, которую она так скоро и бездумно утратила, — и, как теперь стало ясно, не по своей воле. Теперь она точно знала, что никакой любви к Тариэлу у нее не было, и даже слабой привязанности или привычки, или простого человеческого сочувствия, — ничто ее не связывало с этим чужим коварным человеком, к тому же уголовником.

Амалия легко поверила и в то, что ее новый муж никакой не философ, — и даже хорошо, что он не философ, ей легче будет с ним расстаться. Обманщик, так уж он и во всем обманщик, и во всем негодяй — в большом и малом, в каждом поступке.

В поддень зазвонил телефон.

— Амалия! Это я, Тариэл. Я сдаю экзамены, пришел к профессору, хотел дать вино, а бутылки нет. А?.. Ты слышишь, — нет бутылки «Цинандали». Ты не брала ее?

Амалия с ответом не торопилась. Шумно зевнула в трубку:

— Вино? А зачем мне вино? Экзамены я все сдала, — мне вино ни к чему.

— Да, конечно. П-понимаю. Посмотри в спальне, столовой.

Амалия снова зевнула:

— Ага, посмотрю.

И через пару минут:

— Не видно нигде.

— А-а, черт побери!..

Амалия не спеша пообедала, прилегла на диван отдохнуть. Часу в пятом пошла на Торжковский рынок, посмотреть на своего «Спинозу», — иначе как «Спиноза» она теперь Тариэла не называла.

Подбирала одежду, в которой Тариэл ее никогда не видел: старое пальто с побитой молью лисой, старая шляпка, черные очки. Смотрелась в зеркало и сама себя не узнавала. Предвкушала, как подойдет совсем близко к Тариэлу, будет наблюдать его торговлю.

На рынке с замиранием сердца, с волнением озорной девочки шла по рядам, вглядывалась в лица кавказцев, зорко просматривала далеко вперед прилавки, — до самого конца, но Тариэла не находила. Прошла все фруктовые ряды, овощные и затем мясные, молочные, — нет, его тут не было. «Неужели соврала?» — подумала о соседке, и чувство, близкое к досаде и разочарованию, овладело ею, погасило блеск в глазах, охладило энтузиазм предвкушаемого торжества при виде обманщика и насильника. Сейчас она окончательно поняла, что Тариэла не любит и даже никаких добрых чувств к нему не питает, — наоборот: в душе ее с каждым днем и часом копится обида и желание побыстрее стряхнуть с себя этого большого, нечистого, больно сосущего овода. Понимала, что сделать это ей будет непросто. Она теперь вспоминала бесчисленные коварства кавказских мужчин, стремящихся при помощи русских дур обосноваться в прекрасном городе на Неве, завладеть здесь квартирами и имуществом. «Вот и я попалась на их крючок, — думала Амалия, — хлебнула «коктейль для тети Клавы» и потеряла все, что имела. Подаст в суд, подкупит адвокатов, — они, кавказцы, это умеют, — и от тебя полетят перышки».

От черных этих мыслей кружилась голова, гулко стучало сердце. И она думала, думала. Искала средство выйти без потерь из щекотливого положения.

Для начала хотела бы его унизить, разоблачить, но… — не было на базаре Тариэла. Амалия вглядывалась в лица торговцев, — молодые, красивые ребята, все как на подбор и очень похожие друг на друга, словно братья. Вспоминала чей-то рассказ о погроме, который тут недавно учинили русские парни, — будто рабочие какого-то завода. Ворвались с железными прутьями, посбивали фрукты с прилавков и исчезли. Должно быть, страшная это была картина. Людей не тронули, но то было грозное предупреждение. Не вздувайте так высоко цены! Но цены не изменились: хурма, яблоки, орехи — не подступись. Скоро будут цифры трехзначные.

Не знала Амалия механизма цен, ничего не смыслила в горбачевской перестройке, но чувствовала, как в груди все сильнее закипала ненависть к торговцам. «Добро бы свое продавали, — мысленно повторяла чьи-то фразы, — а то ведь — перекупщики, спекулянты проклятые!»

Ненависть переходила в брезгливость, и молодые кареглазые красавцы казались ей нечистыми, противными, — от них даже будто бы пахло чем-то нехорошим. И ловила себя на мысли, что ненависть к спекулянтам она подсознательно и в полной мере переносила на Тариэла, и верила, что и он — торговец, только сейчас куда-то отлучился и потому нет его за прилавком.

Поехала в университет. Разыскала философский факультет, спросила у секретаря декана: «Мне нужен Тариэл Бараташвили».

— Тариэл? Есть такой. Мы зовем его «Витязь в тигровой шкуре». Он соискатель на кандидата.

— Кандидата, а не доктора?

— Представил кандидатскую диссертацию. Будет защищаться, но не скоро, года через два. Так сказал профессор. Диссертация сырая.

Секретарша, пожилая модница, доверительно присовокупила:

— Вино каждый день приносит. Много вина.

И тут же:

— А вы не жена его?

— А он женат?

— Да, на вдове академика Воронина. Тут об этом все знают.

Амалия растерялась, испуганно посмотрела на дверь: вот если войдет Тариэл и увидит ее?

— Профессор Смирнов — его научный руководитель, вы можете пройти на кафедру.

— Да-да, спасибо, — я пойду на кафедру.

Она почти бегом летела по коридору и все время оглядывалась по сторонам, боялась, как бы не вышел откуда-нибудь Тариэл. «Что он подумает? А тут еще этот шутовской наряд».

Приехала домой, сбросила пальто, старую идиотскую шляпку, приготовила чай. Не спеша чаевничала, обдумывала свое положение. В сущности, вопрос перед ней стоял один: что ей делать и как вести себя с Тариэлом? Соседка ей, конечно, наврала, — видимо, не любит всех азиатов, толкущихся на рынках; может быть, встретила похожего на Тариэла, — они все так похожи! Одно несомненно: Тариэл ей не врал, он действительно философ и к людям с рынка никакого отношения не имеет.

Ей было неловко, совестно за недавние свои подозрения: она так легко поверила соседке и не пыталась защищать Тариэла, — сразу же поддалась на клевету, как будто ждала такого сообщения, и обрадовалась, полетела на рынок, в университет. Все было глупо, гадко, и Тариэл вдруг вырос в ее глазах, поднялся над нею, над ее мелочностью, суетой, злорадством.

Но вот что она заметила в себе, в своих тайных мыслях о Тариэле: она по-прежнему была к нему холодна, равнодушна, ей не хотелось полной реабилитации его, она не искала в нем высоты, благородства, как-то категорично отказывала ему в любви и даже в простом человеческом уважении. Тень рынка, его земляков, летала над ним и лишала его привлекательности. Не мог он быть для нее ни красивым душой, ни смелым и честным, — он был для нее коварным, мелким, низким, и, несмотря ни на что, она видела в нем торговца.

Дмитрий Владимирович Воронин, с которым она прожила двенадцать лет, оставил заметный след в медицине. Он был терапевтом, но в тридцать лет стал осваивать хирургию и уже через пять лет оперировал на грудной клетке, внедрил в практику новые приемы при устранении незаращения межпредсердной перегородки. На него теперь ссылаются все медицинские учебники, печатают его портреты. Амалия хорошо знала все, чем занимался ее муж, и в беседах на медицинские темы рассказывала о лечении так хорошо, будто она сама придумывала и внедряла новые приемы, проводила уникальные операции. Высота интересов мужа, его дел окрыляла ее жизнь, она привыкла ко всему значительному, благородному, и вдруг — этот… соискатель кандидатской, которому в драке пробивают голову. Философ, не умеющий по-русски связать двух слов.

Так она думала о Тариэле, думала, забыв о его «коктейле для тети Клавы». Когда же вспомнила и об этом, в ней с новой силой вздыбилась волна ненависти к Тариэлу, и она мучительно искала способа разойтись с ним без ущерба для нее самой и для всего, что ей было дорого.

Вечером смотрела телевизор, диктор рассказал, что на Невском проспекте, на углу Гостиного двора, произошла жестокая стычка двух мафий — грузинской и азербайджанской. «Азики», — так называли азербайджанцев, — налетели на группу грузин, «прошлись» по ним железными прутьями и исчезли на трех «мерседесах». Полагают, что бой идет за монополию в торговле товарами гуманитарной помощи. «Азики» теснят грузин.

«Синяк над ухом… Не там ли задели Тариэла?» — подумала Амалия. И внезапное чувство радости ворохнулось под сердцем. «И поделом ему, поделом…»

В тот день Тариэл поздно пришел домой, и не один, — с ним были пожилой толстый грузин и модно одетая девушка, почти подросток, — ей было лет шестнадцать.

— Мой дядя Зураб, а это, — Тариэл тронул девушку за локоть, — Нино, двоюродная сестра.

Хозяйка и на этот раз принимала гостей радушно, показывала, куда положить сумки, рюкзаки, — у них было много вещей, — указала на дверь ванной комнаты, где они могут помыть руки. На Тариэла не смотрела, давала понять, что такие вторжения ей не нравятся и она не собирается превращать квартиру в гостиницу для его земляков.

Согрела чай, выставила печенье. Дядя Зураб достал из сумки баночку варенья изумрудного цвета, сказал:

— Это фейхоа.

Тариэл раскрыл «дипломат», — там рядком стояли бутылки «Цинандали». Амалия смотрела на них со страхом и обостренным любопытством, — тотчас заметила, как тщательно выбирал Тариэл бутылку, осматривал пробку. «Ага, — догадалась хозяйка, — здесь упаковка фабричная». Окинула взглядом три оставшиеся в «дипломате» бутылки. «Интересно, для кого они? Для меня-то вроде ни к чему уж».

Тариэл пытался наладить беседу, обращался к хозяйке, но та отвечала односложно и больше относилась к гостям.

— Сбежал ваш президент, семьсот миллионов рублей с собой прихватил?

Нино опустила длинные ресницы, прикрыв ими большие сливовидные глаза, а дядюшка Зураб помрачнел, плотно сжал тонкие губы.

— Плохой человек наш президент. Такую кашу заварил! Нет теперь Тбилиси. Тысячи лет был, а теперь нет, как так можно-а?..

Амалия деликатно, чуть слышно заметила:

— Плохой человек, а вы его — в президенты.

И тут вскипел Тариэл:

— Ваш хороший! Россию развалил! Где она теперь, — Россия?..

И словно бы спохватившись, смолк, взял бутылку, стал разливать вино.

— Народ — дитя малое, — заключил дискуссию Зураб. — Помани пальцем — идет. Гамсахурдия много обещал. Мы поверили, но власть, как кровь для хищного зверя, — человек от нее пьянеет. Дьявол вселился в нашего президента. Врагов стал искать. Сталин тоже врагов искал. Ай-яй!..

Дядя Зураб качал седой кудлатой головой и, как будто от зубной боли, тихо стонал.

Тариэл повеселел. Он, видимо, боялся, что Амалия плохо встретит гостей и, чего доброго, устроит сцену, оконфузит его в глазах земляков, но нет, хозяйка, хотя и сердилась на него, однако вида не подавала. Амалия пыталась разговорить девушку, обращалась к ней с вопросами, но та стеснялась, опускала голову, вела себя как дикарка. И хозяйка от нее отступилась, сказала Тариэлу:

— Мне завтра рано вставать, я пойду.

И уже в дверях столовой показала на шкаф в коридоре:

— Тут белье, одеяла. Постели гостям на диванах.

Не читала перед сном, не включала приемник, — лежала с открытыми глазами, думала. Ей, конечно, хотелось бы знать правду о девушке, — может, невеста его? — однако мысли эти были легкие, сердца не томили. В конце концов ей теперь все равно, кем доводилась ему Нино и какие у них были планы, — она свое решение приняла и теперь думала лишь об одном: как ей расторгнуть брак и разойтись с Тариэлом без осложнений. Где-то копошилась мысль, что по-хорошему им не расстаться, Тариэла из квартиры не выписать, — надо бы чем-то его припугнуть. Но чем?.. На рынке Тариэл не торговал, значит одна у нее зацепка — «коктейль для тети Клавы». Наркотик — преступление, он опоил ее, может быть, так происходило и с другими. Надо взять анализ из тех трех бутылок, что остались в его «дипломате», и проследить, где он бывает, каких еще дур угощает.

И тут вкралось подозрение: Тариэл в мафии, у них на всех петербургских рынках кавказские мафии. Говорят же люди… И на нашем Торжковском будто бы идет борьба «азиков» с грузинами. Тариэл хоть и сдает кандидатский минимум в Университете, но повязан и с мафией. И на рынке соседка его видела, она врать не станет.

Амалия решила продолжать свою разведку, иначе с ним не развяжешься, еще и саму втянут в преступную шайку.

Она потушила свет и уже засыпала, — в дверях появился Тариэл.

— Ты спишь? — спросил негромко.

— Нет, но ты устройся в кабинете. Я нездорова.

— Хорошо, я устроюсь. Спокойной ночи.

Согласился быстро и вышел, плотно прикрыв дверь.

Не спросил, что с ней, не нужно ли какое лекарство? Обрадовался, ушел.

Было горько и обидно сознавать, что ты не любима, но эти же чувства убеждали Амалию в правильности принятых ею решений, укрепляли волю, побуждали к поискам быстрейших путей, ведущих к победе. Мысль работала остро и напряженно, она не спала. И уже далеко за полночь ее слух уловил приглушенный разговор из кабинета. Она поднялась, бесшумно приоткрыла дверь, и теперь до нее явственно доносилась речь на грузинском языке, — говорили поочередно то он, Тариэл, то Нино. Устроились на диване, старом диване, который так любил ее муж.

Оставила дверь приоткрытой, легла в кровать. Тариэл отпал от сердца окончательно, она засыпала с легким и светлым чувством свободы, — сознанием, что никогда и не любила этого чужого страшного человека.

Сон ее был долог и безмятежен, а проснувшись, она к удовольствию и почти детской радости увидела, что в квартире никого не было. Не огорчили ее и беспорядок, царивший в столовой, облитая чаем скатерть, грязная посуда. «Недолго вам осталось резвиться, недолго», — думала Амалия, прибирая квартиру.

Позавтракав, наладила шприц, взяла пробу из всех трех бутылок, отправилась в клинику. Потом вернулась в квартиру, написала записку:

«Милый Тариэл! Мне удалось заправить машину, и я поехала на дачу. Чувствую себя неважно. Была в клинике, врачи подозревают бруцеллез. Болезнь страшная, заразная, и лечиться надо долго, до двух лет. Наверное, заразилась на даче, где обыкновенно пью сырое молоко. Буду делать дезинфекцию всех комнат. Ты, пожалуйста, хорошо мой посуду, проветривай квартиру. Сердечный привет. Амалия».

О дезинфекции приписала нарочно.

День живет Амалия на даче, два живет, — хорошо молодой женщине в лесу, на природе. Дом у нее большой, двухэтажный, в нем восемь комнат и две крытые застекленные веранды. В комнатах ковры, финская мебель, много посуды и книг. Внизу, в самой большой комнате, где стоит обеденный стол и обыкновенно принимают гостей (бывало на юбилей мужа собиралось больше ста человек), горит камин, и Амалия, накрывшись красным шерстяным пледом, лежит на диване, читает напечатанный кооператорами роман американской писательницы Маргарет Митчелл «Унесенные ветром». Работает она в клинике покойного мужа на полставки, принимает больных два раза в неделю. На этот раз она освободилась в среду и на работу поедет лишь в понедельник следующей недели. Чувствует она себя хорошо, легко, — ей даже как-то радостно от сознания того, что хоть на время она освободилась от Тариэла, нашла повод не встречаться, не исполнять многочисленных обязанностей жены, которые ей все более становились нетерпимыми. Она испытывала то светлое легкое возбуждение, которое, бывало, в детстве ощущала в играх с подружками, когда ей удавалось или ловко спрятаться, перехитрить, или сделать что-нибудь такое, что другие не умели. Ей было жалко квартиру, — наследят, испачкают, разворуют серебряные ложки, ножи, вилки, всякие безделушки, однако верила, что Тариэл такого не допустит. Он хозяин, чувствует себя таковым, — он за всем присмотрит.

«Очень важно, — думала вновь и вновь, — не выказывать к нему вражды, прикидываться круглой дурой, имитировать болезнь. Это моя роль, игра, и от того, как я с нею справлюсь, будет зависеть успех конечного дела. Надо с ним расстаться, и так, чтобы ничто ему не досталось от моего, от нажитого покойным мужем». И хотя она толком не знала, как это все у нее будет, но убеждение, что все хорошо устроится, крепло с каждым днем.

На третий день ее пребывания на даче, в субботу вечером, к воротам усадьбы подкатила милицейская машина. Амалия глянула в окно, испугалась: «Милиция!» Но тотчас увидела Костю — племянника мужа. Он был майором милиции, служил следователем в пригородном районе, где была ее дача.

Зашел и — с порога:

— Амалия, ты с ума сошла! Грузина прописала, а теперь еще и эту… девчонку чумазую!

Амалия ничего не поняла из его речи, только и услышала, что «грузина прописала».

Отвечала глухо, едва сдерживая недовольство.

— Я прописала законного мужа, а вот уж за кого мне выходить замуж…

— Да черт с тобой и с твоим мужем! — закипал все сильнее Костя. — Выходи за эфиопа, за индейца из племени мапу-тапу, — мы интернационалисты, всех любим, но какого дьявола чумичку-то в квартиру тащить, Нино какую-то… Видно, жена его вторая! А?.. Гарем в центре Питера устроили!

Амалия начинала кое-что понимать. Но еще оборонялась.

— В гости приехали. Ты-то что всполошился?..

Со словами «Во, тетушка любимая, и раздеться не предложит» вышел в коридор и через минуту явился в новеньком милицейском кителе, разглаженных брюках, — высокий, стройный, сильный. Костя — спортсмен, играл в баскетбол и среди питерских мастеров отличался ловкостью, напором, быстротой реакции. Его хотели взять в олимпийскую команду, но он вдруг неожиданно для всех принял предложение работать в милиции. Амалия вышла замуж за его дядю в тот же год, когда женился и Костя. Жена его Галина, мастер спорта по прыжкам в воду, была на редкость стройной, прыгала с любых высот, — и так, что дух замирал даже у спортсменов. Сероглазая, улыбчивая, она была любимицей всех ребят, но вышла замуж за Костю Воронина — ему было тогда двадцать три года, — и Амалия любовалась этой парой, замирала от сладостного волнения, когда, бывало, во время купания в Финском заливе Костя прикасался к ней, предлагая научить плавать так же красиво и быстро, как его Галинка.

Потом случилось невероятное: Галина полюбила тренера шведской команды и уехала с ним. Косте оставила записку: «Прости. Меня позвала любовь». Уехала на Костином «жигуленке», который в день свадьбы подарил им дядя.

Не имевший детей академик любил племянника как родного сына, зато и Костя во всем помогал дяде; машину отремонтировать, запчасти достать — Костя, служивший в милиции, все мог и умел, и делал это с радостью и готовностью.

— При чем тут гости! Прописал он ее в квартиру. Ты что, не слышишь, — прописал!

— Кого прописал, куда?

— В твою квартиру, в дядину. Мне мой друг позвонил, заместитель начальника милиции. Говорит, нет твоего разрешения, а только заявление Тариэла Бараташвили.

Амалия все поняла.

— А разве могут так, — без моего заявления?

— Они все могут, все! Это же мафия. Кого-то вином угостил, кому-то сунул взятку, — мафия! — понимаешь?.. И концы в воду. Бейся головой об стену, — мафия! Одно слово. Все продано и все куплено. У него деньги, много денег, а против денег силы нет!

Мозг Амалии прояснился, — вся картина случившегося вдруг перед ней открылась. Нино — его жена, настоящая, любимая, они ждут ребенка, все спланировали заранее, у них деньги, они всех купили, а она… Ей потом приготовят «коктейль» покрепче и отправят к праотцам.

В полуобморочном состоянии опустилась на диван.

— Что делать?..

Заплакала.

Костя присел к ней, обнял за плечи.

— Ну-ну, успокойся, что-нибудь придумаем.

Как врач она знала: нельзя раскисать, поддаваться горю. Сердце у нее хотя и здоровое, но может дрогнуть, не выдержать жесточайшего стресса. Решительно поднялась с дивана.

— Негодяй! — И кулачки ее крепко сжались. — Какую нам подложил мину.

На слове «нам» сделала ударение, — давала понять, что она одинока, и все, что осталось от академика, принадлежит и ему, что и он наследник и что бороться они должны вместе.

Ходила возле камина, потирала пальцами за ушами. И слушала пульс в висках, биение сердца. «Нет, в постель он меня не уложит. Я, как полководец, должна оценить врага, все узнать о нем и затем спланировать операцию. Продумать все мелочи, — все до единой».

— Тариэл приехал в университет, готовит диссертацию.

— А я почти уверен: он — мафиози и на их шахматной доске — важная фигура. Его же диссертация — отвлекающий маневр, для простаков. Наверняка он имеет задание твою квартиру превратить в их штаб или пункт сбора.

— Но что же нам делать? — с закипавшей решимостью проговорила Амалия.

Костя и сам думал: что предпринять? Как повести дело? В отличие от Амалии, которая верила в милицию, прокурора, в суд, майор не верил ни в какие официальные структуры. Он знал, что все куплены, а если еще не куплены, то ждут случая, чтобы подороже продать себя. Их разговор состоялся в дни, когда в Питере, как и по всей России, бушевал смертоносный беспредел «отпущенных» цен, когда старушки, получающие мизерную пенсию, приходили в магазин и в паническом ужасе смотрели на таблички с ценами колбасы, сметаны, творога… Постояв-постояв, уходили домой…

Майор милиции видел все это своими глазами. Амалия слышала гул разваливающейся империи, но, стоящая вдалеке от управляющих и надзирающих структур, еще не могла охватить разумом размера беды.

Как всякая женщина, Амалия плохо знала себя: искренне и горячо сетовала на свою слабость, трепетала от страха и не ведала сил, поднимавшихся у нее в то же время изнутри. Чутьем улавливала, что Тариэл навязывал ей длительную психическую осаду, надеясь на женскую слабость противника, ждал победы, но в этом-то как раз и состоял его главный просчет. Амалия была готова к длительной борьбе и думала только о том, как бы сделать его поражение сокрушительным.

«Нужен покой и хорошее настроение, — рассуждала она, подкладывая в камин дров и пошевеливая длинными коваными щипцами горящие угли. — Впереди возможны другие удары, надо стоять и стоять».

— Если не возражаешь, — сказал Костя, — я отошлю машину и останусь у тебя на ночь.

— Да-да, я хотела просить тебя об этом. И вообще. Костя, милый, живи пока у меня, я боюсь этого кавказского черта.

— Думаю и об этом. Семьи у меня нет.

Он обвел взглядом гостиную.

— Почему бы и не пожить в таких хоромах.

По радиотелефону приказал водителю:

— Поезжай в отделение. Я буду ночевать здесь.

Машина тотчас же отошла, — они видели ее в окно, и Амалия предложила Косте поужинать. Сидели за длинным столом, — Костя в дядином кресле, в начале стола, Амалия — в конце, ближе к кухне, где стояли два холодильника и финская морозильная камера. Хозяйка принесла свиной окорок, красную икру, — запасы недавнего «застойного» времени, когда все можно было купить, особенно ей, жене академика-хирурга.

— Ты, поди, года на два запаслась? — подмигнул Костя тетке.

Все родственники хотя и мило ей улыбались, но за глаза судачили по адресу красотки, «окрутившей» старика. Костя не осуждал, он восхищался ею и в глубине души жалел, что не встретил ее прежде.

Сейчас ему тридцать три, ей — тридцать.

С языка сорвалось:

— Дернул тебя леший выйти замуж за этого… «ученого».

— Костя! Не будем говорить о сердечных делах. Ты в них, как помнится, и всегда-то не очень разбирался.

Постелила ему на диване в кабинете мужа, а сама, сказавшись усталой, пошла на второй этаж, к себе в спальню.

Оставшись один в гостиной, Костя потушил свет, подсел к камину. Ворошил щипцами догоравшие поленья. Свет от них озарял его лицо, метался по стенам. В углу комнаты на высокой подставке стоял скульптурный бюст дяди, — багровые всполохи прыгали по бронзовым складкам лица маститого ученого.

Думы Костины были невеселые. Борьба с Тариэлом предстояла трудная, затяжная. Выходить на нее нужно было во всеоружии.

Косте живо рисовались полчища кавказских торговцев на всех рынках Питера, шайки алчных перекупщиков, посредников и менял, оседлавших с началом перестройки товарные базы, портовые и железнодорожные склады.

Неделю назад в городе на Неве стала развертываться сеть магазинов и ларьков по продаже поношенной одежды, повалившей из Швеции, Норвегии и Финляндии по каналам гуманитарной помощи. Грузинам удалось захватить главный перевалочный пункт в питерском порту, две базы в городе, — они срочно вызвали из Грузии подкрепление, накрыли все точки торговли. Два-три процента из всего потока одежды поступает бесплатно в детские дома, остальное — им, грузинам, на продажу. «Тариэл — из них, он в этой цепи, — думал Костя, — Он не прост, этот любитель молодых красивых вдовушек, — он на рынке не стоит с хурмой и лимонами. И хоть не вожак в шакальей стае, но и не из последних шакалов». Надо за ним понаблюдать, выследить ходы-выходы, обложить флажками. Нужны время и помощники. Но кто ему даст людей, кто позволит? А если и позволят, Тариэл пустит в ход деньги, и тогда в загоне окажется он, майор милиции. И получит удар в спину от своих же начальников, — и этот удар может оказаться смертельным.

Огонь в камине погас, и всполохи успокоились. Костя прошелся по комнате, подошел к окну и в яркой полосе льющегося от фонаря света увидел двух парней, перебегавших улицу. У правого столба калитки остановились, пробуют запор. Присмотрелся. По одежде, характерным силуэтам узнал кавказцев. Они пытались проникнуть внутрь усадьбы, но замок был надежен, забор крепок и высок. «Что буду делать, если полезут в дачу?.. — думал Костя. — Стрелять? Пальну поверх голов».

Два молодца, потолкавшись у калитки, отделились от нее и быстрым шагом устремились по улице поселка к электричке.

Чутко спал в ту ночь Костя, — не сон, а маета. Утром же, позавтракав, сказал Амалии:

— Поставим дачу на охрану, а ты переедешь ко мне. На время, на несколько дней.

Амалия вскинулась, но Костя властным жестом ее остановил.

— Так надо! Дай мне ключи от «Волги», я буду тебя возить.

Молодая женщина смотрела на Костю со смутным и тревожным чувством ожидания чего-то важного в своей жизни, она в этом новом своем положении больше всего боялась остаться наедине с возникшими перед ней проблемами и хваталась за Костю, как за верного защитника и спасителя. Она доверялась ему, но все-таки спросила:

— Ты что задумал, Костя?

Он поднялся, одернул китель:

— Поедем ко мне, Амалия. По дороге кое-что скажу тебе.

Кое-что сказал, но планы свои не раскрыл, он, по совести говоря, и сам еще не знал, что конкретно предпримет, но сейчас же зайдет к начальнику милиции, — попросит разрешение заняться Тариэлом и будет убеждать, что дело с этим человеком нечисто, что след кавказца ведет в мафию. Майор уже видел, как он во главе им же созданной группы захвата окружает верхушку мафиози и берет ее тепленькой и без единого выстрела.

Домой к нему Амалия не поехала, вышла возле своей клиники, а Костя повернул в дядин гараж заправить автомобиль запасенным там бензином. Издалека увидел дверь гаража приоткрытой, поставил автомобиль у стены соседнего дома. Он уже хотел вылезать из машины, но увидел вышедшего из гаража Тариэла. Кавказец постоял с минуту у ворот, бросил взгляд по сторонам и снова нырнул в гараж. В голове у Кости мгновенно созрел план действий. На заднем сиденье лежали каракулевая дошка Амалии и ее меховая шапка. Он вывернул дошку наизнанку, шапку — тоже, то и другое напялил на себя, надел черные очки и шарфом перевязал нижнюю часть лица, так что и мать родная его бы не узнала. Осторожно и не спеша стал приближаться к гаражу. Чутье оперативного работника подсказывало неладное, думал: «Что бы они там делали?» Почему-то был уверен, что Тариэл в гараже не один, там собрались и его дружки.

У дяди было три гаража: два в городе, один на даче. Этот, для «Волги», держала за собой Амалия. У Тариэла другой гараж, там «жигули» — машина, подаренная академиком Амалии ко дню рождения.

Ворота дядина гаража окрашены суриком, все другие — зеленые. Костя много раз бывал в этом гараже, он и на «Волге» дядиной ездил, и чинил ее, и покрышки менял, — знает тут каждый уголок.

Мягко и тихо ступал по примятому снегу, — был почти уверен, что Тариэл собирает тут свою компанию, может быть прячет что-нибудь… Разные мысли гуляли в голове, и чем ближе был гараж, тем сменялись они стремительней и тем сильнее закипало желание побыстрее взглянуть, увидеть.

Ворота были плотно затворены, но приоткрыта маленькая дверца. Костя знал: как плотно ее ни притворяй, она непроизвольно отходила в сторону улицы, оставляя щель сантиметра в два.

В гараже горел свет, и в углу, склонившись в пояс, что-то делал Тариэл, он был один. Костя увидел в руках кавказца сверток в целлофане, — Тариэл закладывал его в нишу между кирпичами. Дверца под нажимом скрипнула, — Тариэл, вздрогнув, повернулся. Перед ним, точно из-под земли, выросло чучело в черных очках. Одним броском Костя подскочил к нему и нарочито хриплым голосом пробасил: «Привет из Баку, приятель!»

Тариэл, сверкая глазами, секунду-другую стоял в замешательстве. В левой руке он держал сверток, который не успел всунуть в нишу. Опомнившись, завел руку со свертком за спину. Не своим голосом выдохнул: «Чего надо?» Свободной рукой полез во внутренний карман пиджака, но Костя первым выхватил пистолет: «Руки! Руки, говорю!..» И метнулся к кавказцу.

— По какому праву? Ты кто такой?

Костя сделал еще шаг к противнику. До боли в суставах сжимал рукоять пистолета. «Стрелять — не вздумай!» — повторял про себя. Выдвинув вперед пистолет, скомандовал:

— А ну-ка… дай сверток!

И тут случилось то, что Костя все время ожидал, но не думал, что это произойдет так скоро. Тариэл ударил ногой по Костиной руке, и пистолет полетел в угол гаража. И кавказец кошкой вскочил на Костю, но майор сбросил его и, уворачиваясь, нанес удар кулаком по верхним звеньям позвоночника. Удар профессиональный и нанесен был со страшной силой: Тариэл охнул, присел. Сверток выпал из рук, и Костя подхватил его. И в тот же миг выхватил из кармана Тариэла пистолет, документы, складной кинжальчик.

Кавказец силился подняться, но, застонав от боли, завалился на бок. Правая рука не двигалась, висела, как плеть.

— О-о-о!.. — стонал Тариэл.

Костя кинул ему брезентовый чехол, чтоб не простыл, и, силясь придать словам кавказский акцент, проговорил: «Прывэт от азиков, балшой прывэт! Паезжай в Тбилиси, нэ паедышь — будэм убивать. Вначале тэбя, патом тваих шакалов».

Вышел из гаража. В несколько прыжков достиг своей «Волги». Выкатил на Выборгское шоссе, а тут свернул на проселочную дорогу и лесом, по мало кому известной вырубке, помчал в небольшое село Марьино, где на отшибе, в одиночестве жил второй его дядя — старший брат академика Василий Владимирович.

Дядя был болен, лежал на печи, которую сам сложил по обычаю русских людей. Племяннику обрадовался, попросил сходить в сарай за дровами. Там Костя развернул сверток, и глазам его открылся целый клад драгоценностей. Теплым огневым блеском отливали броши, перстни, браслеты, серьги, — все золотое, с изумрудами и сапфирами. Матовым молочным цветом выделялась целая горка крупного жемчуга, таинственной синевой светились бриллианты. В особый мешочек завязаны старинные ордена, медали, золотые монеты и массивная, тончайшей работы табакерка. Он где-то читал, что Екатерина II своим фаворитам при расставании дарила драгоценные табакерки. Похоже, это одна из них. Он видел подобные в Эрмитаже. Табакерка была доверху заполнена бриллиантами. Костя подкинул на ладони этот мешочек, — он весил килограмма три. «Боже мой!.. Какие же тут богатства!»

В другом свертке были деньги — рубли и доллары. Тугие пачки, упаковка фабричная.

Деньги сунул за пазуху.

Вновь завязал сверток, заложил его в щель между балкой и шифером. Набрал охапку дров, занес в дом. Положив в печку, вышел на крыльцо, оглядывал лес, думал: «Что, если начнут искать, — хорошо ли спрятал ценности? И вообще: как ему быть дальше, что делать со свертком?»

На минуту явилась мысль о предъявлении свертка начальству, но тотчас он эту мысль отбросил. Представил, как высыпет драгоценности на стол начальника, до недавнего времени никогда не носившего форму милиционера, — его прислали из Ленсовета. Научный сотрудник какого-то института, чернявый, остроносый, с плутоватыми наглыми глазами, он походил на вечно суетящегося воробья, не знающего, куда ему прыгнуть, что поклевать. Он сразу напялил на себя китель полковника, грубил, орал на сотрудников, приставал к хорошеньким женщинам и всех называл по имени и на «ты», — вел себя, как князек. Поговаривали, что он и сам связан с мафией, что берет взятки и где-то в престижном обкомовском городке строит себе громадную дачу. Его и зовут не по-людски — Мэлор Борисович Старрок. Мэлор — заглавные буквы слов: Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская революция. «Уж нет, — качал головой Костя, — не дождется этот Старрок моего трофея».

И снова сверлила мозг мысль: хорошо ли спрятал? И еще: куда метнется Тариэл? Каков будет его первый шаг?

Знал, что удар ему нанес сильнейший — по тому участку шейно-спинного позвоночника, который особо чувствителен. Обыкновенно это приводит к временному параличу, человек месяц или два с трудом ходит, не может повернуть голову, и в то же время на теле у него даже не остается синяка. Куда пойдет с такой травмой, как объяснит?..

Пытался представить сцену: Тариэл приходит в милицию или к прокурору, делает официальное заявление. Но тогда он вынужден сам признаться в том, что были пистолет, кинжал, драгоценности… И в том, как они очутились у него. Ведь это равносильно саморазоблачению, явки с повинной. Уж чего-чего, а этого-то кавказский волк не сделает.

С «Волгой» не расставался, приехал на ней в отделение, поставил во дворе у большой липы, на виду у сотрудников. Полковник Старрок вызвал майора.

— Твоя машина? — показал на «Волгу».

— Моя, — лениво ответил Костя. И стоял вальяжно, не так, как служаки, которые едят глазами начальство.

— У тебя «Волга»? Не знал.

— Дядина машина, в завещании отписал, — врал так же лениво, но с тайным умыслом закрепить за собой репутацию обеспеченного человека. Во всех отделениях питерской милиции шел разговор об учреждении частных детективов, — Костя искал случая предложить свои услуги. Решил, что именно сейчас он выложит свою просьбу. Однако не торопился. А странный полковник с неполковничьим, несерьезным видом ошарашил внезапным предложением:

— Махнем машинами: я тебе — «жигуленка», ты мне — «Волгу»?

— Извините, господин полковник, после «Волги» мне будет не с руки «жигуленок».

Старрок объявил себя демократом, и ему нравилось обращение «господин полковник».

Майор воспринял как шутку его предложение и отвечал в том же тоне. С некоторым изумлением и почти детским любопытством разглядывал подчиненный своего начальника и никак не мог понять, как это такой щупленький, беспокойный и будто бы чего-то боящийся мужичонка стал вдруг полковником милиции и восседал теперь в кресле, где еще недавно сидел всеми уважаемый седой и важный подполковник Чесноков. Старрок, по слухам, бездельничал в институте, а во время выборов помогал демократам, и они, придя к власти, не забыли услуг Старика, как они его называли, — и вот он в кресле начальника. «Они и все так… — думал Костя, стоя у приставного стола и продолжая с интересом разглядывать полковника. — У них, как у большевиков, кто был ничем, тот станет всем». После революции они, демократы, — тогда их звали большевиками, — вдруг забежали во все коридоры власти и надолго обосновались в Кремле.

Косте показалось унизительным стоять перед этим стручком в золотых погонах, и он сказал:

— Разрешите сесть, господин полковник?

И сел, не дожидаясь ответа. И продолжал разглядывать начальника, не скрывая в глазах иронического, смешливого выражения.

— Ты, я вижу, взрослый человек, — продолжал полковник, — и мог бы сообразить, какие выгоды сулит тебе этот маленький гешефт.

— Какие выгоды? — откровенно изумился майор.

— Ну, разные бывают выгоды. Можно найти и такие, которые встанут тебе повыгодней «Волги», например… операция, дельце, ну там другая какая оказия. Ныне ты майор, следователь, а кем станешь завтра? Ты знаешь, кем станешь завтра?.. И какие дела я тебе поручу?.. Ты знаешь, да?.. Нет, ты не знаешь, и не можешь знать, а я знаю наперед про твои дела: и что, и когда, и зачем я тебе буду поручать. Все в руках Божьих.

Костя смотрел на полковника во все глаза и диву давался: начальник отделения словно бы разыгрывал роль в спектакле и вел себя так, будто они торговались на рынке, и говорил с каким-то кукольным акцентом.

— Я бы хотел уйти в частные детективы.

— О!.. Это дело! Нам как раз и нужны они — два частных Шерлока Холмса. Пиши заявление, а я оформлю приказом.

Полковник выскочил из-за стола, протянул Косте руку. И, провожая из кабинета, продолжал:

— «Волга» — хорошо, но и «жигули» — неплохо. Тебе в новой должности придется много ездить. А что? Разве плохо мотаться по городу в «жигуленке»? Ну вот, думай и приходи. А приказ о твоем переводе будет сегодня вечером. И в другой раз, и всегда… все в руках Божьих.

Костя был на седьмом небе, он от радости даже забыл спросить, будет ли ему зарплата. Или частные сыщики сами заключают договоры с клиентами? Найдет преступника — получит, не найдет…

Майор вспомнил о спрятанных драгоценностях. «Ах!.. Мне все равно!» И скорым шагом направился к «Волге». Он знал, что Амалия пришла с работы и что, должно быть, на квартире с ней Тариэл… «Приеду и как ни в чем не бывало буду с ними ужинать».

Ему не терпелось увидеть пострадавшего грузина.

Амалия, открывая дверь, сияла от радости, хотя внешне и ничем не выказывала своих чувств, наоборот, нарочито суховато проговорила:

— Обыкновенно ты прежде звонишь, а уж потом приезжаешь.

И он в тон ей сказал:

— Ты, тетушка, будто и не рада появлению племянника. Я, кажется, не часто тебя навещаю.

И, как всегда, прошел в гостиную и здесь увидел Тариэла. Грузин сидел в кресле с перевязанной головой, в халате, в тапочках на босу ногу. Вид у него был несчастный, потерянный, он был бледен как лист чистой бумаги. Майор удивился:

— Что с вами, кацо?

Грузин страшно не любил в устах милиционера это фамильярное и столь желанное в родных краях «кацо», — здесь оно звучало оскорбительно.

— Упал и разбился.

Сказал через силу, каким-то придушенным сиплым голосом, и взмахнул рукой, и было видно, что это движение причинило ему боль. Он скорчил страдальческую гримасу, втянул голову в плечи. Сидел в кресле, вытянув перед собой ноги, смотрел под стол и стонал. Видно, слаб был кавказец духом, и боль его сломила. «А может, — думал Костя, — боль непереносима».

— Зашиб позвоночник, — сказала Амалия, поправляя повязку на голове Тариэла. — Говорю ему: ложись в клинику, — не хочет.

— А голова? — кивнул на повязку Костя. — Может, сотрясение?..

А про себя с удовольствием отметил: «Удар вышел неплохой. В самую точку попал». Больше всего он радовался, — почти ликовал, — тому обстоятельству, что Тариэл и не подозревает, кто его так лихо хватил по позвоночнику. «По башке-то я его будто не задел, видно, боль и в голову отдает, а может, при падении ушибся», — думал Костя, направляясь вслед за хозяйкой на кухню.

Здесь Амалия, как и в коридоре, вновь зашлась радостью, глаза ее заблестели, — она схватила Костю за руку, на ухо зашептала:

— У них драка вышла. Он по телефону целый час названивал, по-своему лопотал и все «азиков» поминал, шакалами называл, да так, что зубы скрежетали, шипел, как змея. Потом двое сюда заходили, — один русский, другой кавказец, Нукзар, и им про «азика» говорил, — злобно, с ненавистью. Видно, этот самый… «азик» и врезал ему.

Так и сказала: «врезал», а Костя смеялся в душе.

— А кто такой Нукзар? Он раньше бывал у вас?

— Бывал, и не однажды. Толстый и пожилой, — лет пятьдесят ему. Он в каком-то совхозе в парниках цветы скупал, и мальчики его в самых людных местах продавали. Сейчас они вроде бы…

Амалия глянула за дверь, — нет ли Тариэла! — махнула рукой: «Ходить не может» и шепотом:

— Гуманитарную помощь трясут, одежду поношенную продают. Миллионы загребают.

Принесли в гостиную чайный прибор, Костя сказал Тариэлу:

— Давай, двигай к столу.

Тариэл сморщился, как от зубной боли. Что-то буркнул под нос. С места не двинулся. Амалия поднесла ему чашку, но он жестом восточного владыки отстранил чай. Еще ниже опустил голову, стиснул зубы. И за время чаепития ни одного слова не проронил. Боль, злость и досада, — шутка ли, потеря в одно мгновение несметного богатства, — парализовали его волю, повергли в отчаянье.

Костя уехал, а назавтра его на работе ждали два приятных сюрприза. Первый — приказ о назначении частным сыщиком, и второй: на Васильевском острове, в недавно купленной роскошной квартире, был убит глава питерской грузинской мафии Нукзар Нодия. ««Азики» расправились со своим конкурентом, — подумал Костя с захлестнувшей его до краев радостью. — На очереди — Тариэл. Он, видимо, второй человек в грузинской мафии».

Вышел на улицу, сел в «Волгу» и поехал так, без цели и смысла, куда глаза глядят. Ему надо было побыть одному и обдумать случившееся. То, что Нукзара устранили «азики», не сомневался. И проще простого ему, Косте, навести следствие на врага Амалии: анонимный звонок следователю, и Тариэла как ветром сдует.

С минуту подумал и свернул на дорогу, ведущую к дяде Василию Владимировичу. С легким сердцем и чистой душой майор въезжал в усадьбу дяди.

Здесь он остался ночевать. В полночь зашел в сарай и еще раз проверил, хорошо ли запрятал сверток. Вынул из него перстень с бриллиантами, спрятал в багажнике автомобиля. А перед сном в своей маленькой комнате на втором этаже при свете ночника сосчитал деньги: рублей было триста тысяч, а долларов — четверть миллиона. Прикинул, сколько можно выменять на них рублей: получалась астрономическая цифра — сорок миллионов!

Засыпал он с мыслью: «Золото и бриллианты сдам государству, а деньги — мои».

Дело об убийстве кавказского гражданина Нукзара Нодия поручили следователю районной прокуратуры Сигулевскому Вадиму Натановичу. Костя не знал его, и это облегчало ему вмешательство в ход следствия. Он в тот же день позвонил Сигулевскому. На всякий случай заложил за щеку кусок булки, сказал:

— Приятель, вы ищете убийцу? Хочу вам помочь.

— Попробуйте, — недоверчиво отозвалось в трубке.

— Нодия был раньше королем цветочной торговли в нашем городе.

— Я это знаю.

— Потом грузины захватили торговлю шмотками…

— И это знаю.

— Нукзар был главой, но в Питере живет его помощник — Тариэл Бараташвили. Не исключено, что задрались вожаки стаи.

— Так, так… Минуточку, это уже интересно. Так, записал. А где живет этот самый Тариэл? Ого, — и это знаете?.. Но, может, заодно скажете — кто, как и чем ударил Нодию по шее? Может, проясните и эти обстоятельства?

— Этих обстоятельств не знаю. А только Тариэл накануне убийства кому-то звонил и давал наставления на своем грузинском языке. Часто называл имя Нукзара.

— М-да… Подождите минуточку. Я запишу, а вам советую прожевать, — легче говорить будет.

— Бывай, друг. Успеха тебе, — сказал Костя и повесил трубку. Звонил он из автомата.

С тех памятных событий прошло полгода. Тариэла судили, отправили в тюрьму. На процессе он ни словом не обмолвился об утраченных драгоценностях.

Костя, так успешно начавший свою деятельность в роли Шерлока Холмса, женился на Амалии, стал полновластным хозяином в квартире, на даче и в сердце супруги. И деятельность сыщика приносила успех, — Костя процветал. Он и внешне заметно изменился: пополнел, огрузнел, и в манерах, и в речи появились величавая медлительность, жестковато-насмешливый, назидательный тон человека, который знает, что он делает и чего он хочет.

Драгоценности он хранил там же, — считал это место надежным, — ничего не брал из них, не продавал, — ему хватало гонораров, которые густо сыпались за работу. Немного истратил он и из тех денег, доставшихся ему от Тариэла. Жил безбедно, интересно и, как истинный Шерлок Холмс, увлекался розыском преступников. Амалия дивилась зеленым купюрам с портретом Вашингтона, но на вопрос «Откуда они у тебя?» ее муж, которого она, кстати, обожала всей своей пылкой душой, неизменно отвечал одно и то же: «Ты же знаешь, с кем я имею дело, — с мерзавцами первой гильдии. У них есть и доллары».

И все складывалось хорошо и, наверное, со временем было бы еще лучше, если бы не одно внезапное, точно свалившееся с неба, обстоятельство. Однажды вечером, придя с работы, он застал в квартире Тариэла. Грузин был чисто выбрит, одет с иголочки, — сидел в гостиной за столом и улыбался. Амалия хлопотала на кухне, — она уже накрывала стол для чая. А Тариэл, не поднимаясь навстречу Косте, не изъявляя желания с ним здороваться, спокойно и нагло проговорил:

— О-о!.. Явился мой заместитель.

— Не заместитель, а хозяин, — твердо проговорил Костя. — А вы, мил человек, как сюда попали, и вообще… как очутились на свободе?

Костя с ходу пошел в атаку. И, присаживаясь к столу, зорко наблюдал за каждым движением пришельца, был готов к немедленному отпору и к тому, чтобы в случае надобности повторить свой нокаутирующий прием. Пистолет был во внутреннем кармане, — Костя и его выхватит раньше противника. Сидел в положении ястреба, готового в любой момент оседлать жертву.

— Я здесь по закону, гражданин майор. По закону! Вам не надо за меня волноваться. Здесь моя квартира и моя жена. Законная жена! А?..

Майор хотел приступить к делу — выдворить из квартиры непрошенного гостя — и уже поднялся для атаки, но как раз в этот момент из кухни пришла Амалия и с ней два молодых кавказца. Они смотрели на Костю с удивлением, но без страха и даже без желания придать факту его существования хоть какое-нибудь значение. Не поклонились, не поздоровались, — расселись за столом поближе к Тариэлу. Одежда на них дорогая, тончайшей выделки кожаные куртки и на пальцах перстни с бриллиантами, но вид у каждого помятый, усталый и какой-то затрапезный, будто живут они и спят в подвалах, подворотнях или под лавками рынка.

Тот, что постарше, — толстый, сырой, с кривым горбатым носом и красной шеей, — кивнув на Костю, спросил Тариэла:

— Этот?

— Он.

Кривоносый вынул из кармана черные очки, — те самые, в которых Костя был в гараже, — ткнул ими в Костю:

— Твои?

Костя дрогнул, отвел глаза, — непроизвольно, глупо. И слышал, как у висков стучит кровь. «Дознались!»

— Ну вот… — продолжал Тариэл, — мы и приехали.

И, помешивая в стакане чай, не глядя ни на кого, и на хозяйку тоже, добавил:

— Вам, гражданин майор, придется прогуляться туда… где я тоже немножко был и строил дорогу в тундре. Там есть и камни, много камней… Их надо двигать туда-сюда. Вы майор милиции, зеки вас немножко будут бить, но ничего, — жить можно.

Отодвинул чашку с чаем, повернулся к Амалии:

— Ты поторопилась и выписала меня из квартиры, а его вписала. Но ничего. Ты сделаешь все это наоборот. Мы с тобой муж и жена, у нас любовь. А он…

Тронул Костю за локоть:

— Не забудь оставить ключи от гаражей. У нас много будет машин, за валюту купим.

Кивнул товарищам, и они все разом поднялись. И направились к выходу. Тариэл от двери повернулся:

— Он поедет туда, а я — сюда. Это сказал вам я, Тариэл!

Амалия подскочила к двери, толкнула его:

— А ну вон отсюда, жук навозный! Ты войдешь сюда через мой труп!

И хлопнула дверью.

И уже за дверью Тариэл кричал:

— Ты, майор, приготовь мешочек… тот самый, помнишь?.. Завтра позвоню. А к прокурору не ходи. К начальнику милиции — тоже. Они все наши.

И троица друзей удалилась, унося с собой дух вокзалов и пыльных улиц.

Костя и Амалия смотрели друг на друга, стараясь сообразить, что же с ними произошло? Женщина до смерти перепугалась, смотрела на мужа с нетерпеливым ожиданием.

— Разве так бывает: осужден на десять лет, а вернулся через полгода?

— Теперь время такое, — мафия достает всюду.

Вообразил, какую охоту на него организует Тариэл.

Отдай ему драгоценности, не отдай — все равно будет мстить. И как соперника и заклятого врага постарается устранить. Но для начала им надо выдрать из него ценности.

Пошел в спальню, за ним и Амалия. Свет выключили, но, конечно же, не спали. Амалия ждала откровений, и Костя поведал, что произошло тогда в гараже. И только умолчал о драгоценностях.

Амалия, заложив руки за голову, лежала с широко открытыми глазами. Скорее чутьем, чем умом поняла всю меру опасности, нависшей над ними. Спросила:

— Старрок будет тебе помогать?

— Допускаю, что он в кармане у Тариэла.

— А прокурор?

— Там все заодно.

— Неужели они так все повязаны?

— В том-то и трагедия нашего государства. Ты слышала, вчера сообщили по телевидению: на рынок в Москву колхозники привезли машину картошки. Хотели продавать по божеским ценам. Азербайджанцы им сказали: «Сдайте картошку нам, а мы потом продадим по своей цене». Колхозники из Тульской области не согласились. И улеглись на мешках спать. В полночь машина была взорвана. Семь ребят погибли…

Они долго лежали молча. Амалия знала: над ней, над ее любимым занесен меч возмездия. Полная решимости, сказала:

— У меня есть деньги, серебряная посуда, бриллианты.

— Хорошо.

— Надо что-то придумать.

— Да, надо. И как можно скорее. Сегодня ночью, сейчас же.

Притянул ее к себе, обнял, поцеловал.

— Ты — умница. Как твое плечо, — болит?..

— Да, болит. Остеохондроз — болезнь стариков. Теперь остеохондроз помолодел. И таких, как я, мучает.

— Ты говорила, нужен юг, тепло.

— Хорошо бы, и — на все лето.

— Поедем.

— Куда?

— На Дон, в Каслинскую. Там много солнца, полынное молоко, фрукты, арбузы…

— Пожалуй, поедем. Только на машине.

— Хорошо. Встаем и едем.

— Сейчас?

— Завтра может быть поздно. Тариэл расставит капканы. Может, уже расставил.

Амалия потянулась к ночному светильнику, но Костя ее остановил.

— Собраться в темноте можем?

— А что? За нами наблюдают?

— Да, наверное, Тариэл мог уже повесить нам на хвост своих волчат. Повадки этой стаи мне знакомы.

— Ну, хорошо. В потемках трудно будет. А можно хоть в ванной зажечь свет?

— В ванной можно.

Они встали и начали собираться в дорогу дальнюю и — надолго. При свете луны, пробивающемся через тюлевую гардину, Амалия писала письмо шефу:

«У меня сильно болит плечо. Уехала в Сочи. Оформите отпуск до октября».

И он написал Старроку:

«Внезапно уехал в Армению. Сел на хвост преступнику».

Старрок хотя и не регламентирует деятельность частных детективов, но все-таки пусть знает.

Амалия собирала чемоданы, набивала огромный туристский рюкзак продуктами, обувью на всякое время и погоду. Костя, одевшись по-походному, подходил то к одному окну, то к другому — высматривал «хвост». Он был уверен, что Тариэл установит за ним наблюдение. Слишком велики сокровища, утраченные им при схватке в гараже. По нынешним ценам там — миллионы, и не рублей, а долларов. К тому же и Амалию этот восточный ревнивец задаром не отдаст.

Костя был уверен, что отнятый у «Спинозы» сверток — не единственный. Выкупил же он себя чем-то из тюряги. К тому же Костя знал характер и нравы кавказских мафиози: ценности они хранят не в одном месте.

Над соснами Удельного парка, куда выходили окна квартиры, где, освободившись ото льда, бежала Черная речка — свидетельница гибели великого Пушкина, светло и далеко занялось небо. Над Питером зажигались первые всполохи зари.

«Хвоста» будто бы не было, если не считать одинокого «жигуленка», прижавшегося к стене дома на пути к гаражу, где стояла Костина «Волга». «Могут быть там, — в «жигуленке»», — думал он с незатихавшей тревогой, ожидая окончания сборов. Но вот Амалия объявила:

— Я готова.

— Хорошо. Стой у окна и смотри, когда я подъеду. Поднимусь за вещами и поставлю квартиру на охрану.

— Охрана тоже… может попасть под их контроль.

— Сюда их рука еще не дотянулась. Пока не слышно.

Костя потрогал в карманах пистолеты, — один и другой, расположил поудобнее газовый баллончик, сказал: «С Богом!» и вышел из квартиры. У «жигуленка» была зашторена задняя кабина, но Костя зацепил взглядом три силуэта. «Ага!.. Вот они, голубчики!» — проговорил в сердцах, невольно прибавляя шаг и напрягая «боковое» зрение. Затылком он тоже видел и сейчас, хотя не поворачивался, был уверен: «Стайка шакалов засуетилась».

Подошел к гаражу, уверено открыл его, но свет не зажигал. И в тот же момент заслышал торопливые шаги. Выхватил баллончик, но тут же сообразил: «Зачем?.. Бить меня не будут, убивать — тоже. Я им нужен. Вступлю в переговоры».

Включил свет. В дверях, как псы, встали трое. Двое поигрывали пистолетами, один — лезвием кинжала. Старались походить на гангстеров. Посредине — рослый сутуловатый грузин, — молодой, но чуть старше своих товарищей и, очевидно, вожак.

— Явились — не замочились, — спокойно проговорил Костя, доставая из угла гаража канистры, полные бензина. — Ну, проходите. И закройте дверь. Тут не театр, а вы не артисты. Хотите знать, зачем я здесь и что собираюсь делать? Поеду в лес и откопаю клад, в котором драгоценности вашего шефа — Тариэла. Хочу разойтись с ним по-хорошему.

И, видя растерянность и нерешительность парней, — все они были молодые, видно, недавно мобилизованы из пылающей огнем кровавых конфликтов Грузии, — добавил:

— Да вы проходите, вот стул, а вот скамейка, — садитесь. Я буду заправлять машину.

Ребята прошли, сели. Костя продолжал:

— Вас трое, вы молодые, сильные, но я знаю ваше задание: вы не можете меня убивать. Верно ведь?

Один, сидевший к нему ближе, на стуле, кивнул в знак согласия, видимо, автоматически.

— Да, не можете, — продолжал майор милиции, — иначе как же получит ваш шеф свои драгоценности? Кстати, а вы знаете, сколько там этих драгоценностей?

Все трое, вытянув шеи и выпучив сливовые глаза, молчали.

— Я готов открыть вам тайну клада, но вначале скажите: сколько вам платит шеф в месяц?

«Три мушкетера» переглянулись, слабая улыбка тронула того, кто сидел на стуле, но в ответ он ничего не сказал.

— Да вы признайтесь, — миролюбиво приглашал к откровенности майор, — я ведь вас не заложу. Знаю силу грузинской мафии и не хочу ссориться с вашим шефом. Наоборот, хочу с ним войти в долю. Вы признайтесь, и тогда я скажу кое-что интересное и для вас, и для вашего шефа.

— В прошлом месяце, — заговорил сидящий на стуле, — получили на троих пятнадцать тысяч рублей.

— Пятнадцать тысяч?.. Да это же крохи! У нас в милиции уборщица получает четыре тысячи, — соврал Костя. — А вы… за ваш опасный труд…

Положил руку на плечо старшего, сказал:

— Служите ему, но служите и мне, — работа на двух хозяев, — так делают умные разведчики.

«Мушкетеры» молчали. Старший чуть повел плечом, — тоже, видимо, инстинктивно: дескать, не знаю, надо подумать.

— Деньги плачу вперед за три месяца, и не рублями, а долларами. Вы знаете, что такое доллар?

«Мушкетеры» переглянулись, — дескать, учи ученого. Самодовольно улыбнулись.

— Сколько долларов?

— По тысяче на брата. А?

— Тысяча?

— Да, тысяча.

Дрогнули бойцы тайного фронта, глаза у них возгорелись.

— А что мы должны делать? — неуверенно и глухо проговорил старший.

— Выполнять мои поручения. Несложные, не опасные, — не во вред вашим. Так, — пустяк делов!

Майор крепко пожал руку старшего. Достал из кармана пухлый бумажник, отсчитал по тысяче долларов. И вручил каждому в руки.

«Мушкетеры» встали и, не глядя друг на друга, переминались с ноги на ногу. Они еще хорошенько не понимали, что же с ними произошло, но, конечно, знали, что поступают неладно, испытывали страх перед хозяином, и Костя, слыша их внутреннюю тревогу и продолжая заливать в бак бензин, говорил:

— Свою судьбу вы держите в собственных руках. Главное — не проболтаться, не выдать себя, но вы же умные парни, вы должны уметь делать деньги.

И, заговорщицки наклоняясь к ребятам, подгребая их в кучу, тихо добавил:

— Я главный сыщик питерской милиции, знаю: все мафиози работают на двух, а то и на трех хозяев. Мафия — это тайное общество, сродни шпионам, а шпионы… ушлый народ! Все они миллионеры. Работайте хорошо, и я вам увеличу ставки. Вы будете получать по тысяче долларов в месяц. А за три-четыре тысячи долларов можно купить «мерседес». А?.. Славно будет — прикатить на «мерседесе» в Тбилиси?..

— Что мы должны делать сегодня? — спросил старший.

— Во-первых, скажи, как тебя зовут?

— Бидзина.

— Хорошо, Бидзина. Больше ничего не говори. И никаких данных мне о вас не надо. Ни фамилий, ни адресов. Запомните мои координаты: майор Воронин, и вот мой телефон… Когда я вам понадоблюсь, — звоните. А когда вы мне будете нужны, — я вас найду.

Подмигнул Бидзине:

— Из-под земли найду. Даже если вы будете в Грузии, в горах, в аулах.

Тряхнул его за плечо:

— У меня таких молодцов, как вы, много. И служат они мне лучше, чем другим хозяевам.

— Почему? — спросил один из парней, выдвигаясь из-за плеча Бидзины. — Почему они служат вам лучше, чем другим?

— Секрет прост: плачу в три раза больше. И не наказываю, не бью, не угрожаю убить. Им со мной легко, выгодно и надежно.

— Но что мы должны делать сегодня? — повторил Бидзина.

— А что вам велел хозяин?

— Сопровождать вас всюду, куда поедете.

— Висеть на хвосте?

— Да.

— Хорошо. Так и следуйте за мной. У меня от вашего хозяина секретов нет. Я с ним решил рассчитаться полностью и по-честному.

Костя склонился над мотором, проверял систему зажигания, свечи. Демонстрировал свое полное спокойствие, благодушие и доверие к своим новым сотрудникам. Сам же думал, как загрузить багаж, посадить Амалию. И еще он мысленно разрабатывал маршрут, по которому легко было бы стряхнуть с хвоста этих шакалов, запутать их на улицах, в переулках, тупиках и вылететь на дорогу, ведущую на юг, в сторону Москвы, а там и на Волгоград.

— Вы город наш хорошо знаете? — обратился с вопросом ко всем сразу. Ребята замялись, Бидзина сказал:

— Нет, не очень.

— Я поеду легким маршрутом, вам нетрудно будет за мной поспевать. Вначале ко мне на дачу. Повезу туда супругу, у нее багаж, — вы мне поможете.

— Хорошо! — с готовностью согласился Бидзина, обрадованный тем, что задание им предстоит несложное.

Костя вывел «Волгу» из гаража, закрыл его, а затем они на двух машинах направились к подъезду. Здесь все четверо поднялись в квартиру. Костя, показывая на чемоданы, успел шепнуть Амалии:

— Не тревожься, не возражай.

Спустился вниз и руководил укладкой багажа. Амалия, оставаясь в квартире, отдавала ребятам сумки, чемоданы. Затем проверила свет, воду, — все ли выключено, поставила квартиру на охрану в милиции и спустилась к машине. Костя тем временем уложил весь багаж, а узел с кастрюлями подал Бидзине.

— Положи в свой багажник.

Тот охотно подхватил узел, и обе машины тронулись. Костя пытался проникнуть в замысел Тариэла, пославшего ребят сопровождать его всюду. Тот, видимо, хотел знать все точки его пребывания, решил установить жесткий контроль. И если он не возвратит драгоценности, провести очередную операцию по укрощению строптивого.

— Ладно, — проговорил вслух и привычно положил руки на руль. Выехал со двора, спокойно проехал Выборгскую сторону, а на Петроградской неожиданно свернул за угол Первого медицинского института. «Мушкетеры» проскочили мимо и вкатились в узкую горловину улицы, где трудно было развернуться. Костя улыбнулся: быстро он засунул их в каменный мешок. И пока они пятились назад, бестолково разворачивались, свернул на Карповку, попетлял по маленьким, хорошо знакомым улочкам, а отсюда устремился на Кировский проспект. Для верности «завязал» еще одну петлю в районе площади Мира, и завязал тугим надежным узелком, — так, что и самый опытный таксист, знавший каждую колдобину в Питере, не мог бы удержаться у него на хвосте, не то что эти зеленые салажата.

Уверенно выехал на Московский проспект. Теперь его и сам черт не настигнет. Впереди — дальняя дорога, южное солнце, донская станица Каслинская.

Набор кастрюль с изображением рыб остался на память незадачливым бойцам грузинского воинства.

Станица Каслинская — родина братьев Ворониных. Здесь похоронены дед, бабушка, прадед, прабабушка и многие другие прародители Кости. Здесь же, на высоком берегу Дона в большом и красивом доме живет младший брат Ворониных, Костин батя Евгений Владимирович.

«Волга» подкатила к родительскому дому ночью, часу в двенадцатом. Желтый мохнатый пес Вулкан, московская сторожевая, способный ударом лапы перешибить хребет волка, грозно зарычал, но Костя, привезший его сюда щенком в подарок от братцев-петроградцев и бывающий здесь едва ли не каждое лето, позвал его:

— Вулкан, Вулкан, — свои… — и тот радостно заскулил у калитки.

Вышел отец, растворил могучие объятья, расцеловал сына. Подошел к Амалии, не сразу признал ее, а признав, немало удивился. И сказал с присущей ему прямотой:

— Амалия! Да уж не поженились ли?..

— Да, да, отец, — подталкивал Костя жену в объятия родителя, — я такую птаху решил не выпускать из семьи Ворониных. А что не писал тебе — прости, решил вот так, сюрпризом.

— И верно. Где такую красавицу еще сыщешь? Хватит, пожила со стариком, теперь пусть молодятинки попробует.

И обнял Амалию, и прижал ее крепко, у нее даже кости затрещали. Евгений Владимирович был моложе своего брата Дмитрия лет на пять, еще на пенсию не вышел. Был тучен, но в меру, могуч, как его пес Вулкан, и в станице слыл выпивохой и бабником. Выпивши, любил прихвастнуть своими донжуанскими делами, показывал рукой на простиравшуюся вправо от его дома станицу, говорил: «Тут каждая третья меня узнала». И смеялся громко, грудью: «Ха-ха…»

Вышла из спальни его жена, — четвертая по счету, — Дарья. Она была лет на пятнадцать моложе мужа, невысока, чуть сутуловата и глаз на гостей не поднимала, — стеснялась.

— Дарья! Мечи на стол калачи! — скомандовал Евгений Владимирович. Обнял за плечи сына, повел в кабинет. И уже оттуда крикнул Дарье: — Проведи Амалию наверх! Пусть все комнаты там занимают. — И — к сыну: — Рассказывай, как живете? Как там мой брательник? Давно писем не получаю. Зазнались питерцы!..

Ночью, перед самым рассветом, Костя проснулся с какой-то тайной, неосознанной тревогой, вышел на балкон. Дон курился туманом, едва заметные клубы теплых испарений ворочались над водой, словно живые существа. За Доном темным пятном, и тоже словно живой, дремал лес. «Родная сторонушка», — вдыхал полной грудью ночную прохладу. Он хотя и живет много лет в Питере, но корни его здесь, и здесь же проходили его институтские каникулы и потом многие отпуска. Отец любил Костю, и сын платил ему нежной привязанностью. У Евгения Владимировича был сын от второй жены, — почти ровесник Кости, — вместе они росли, вместе же учились в Воронежской высшей школе милиции. Сергей знает уже, что приехал Костя, — он сейчас на дежурстве в райотделе, а утром примчит на своем черном, как жук, мотоцикле. «Куплю ему машину», — с легким, радостным чувством подумал Костя. Он половину всех денег привез с собой, а остальные рассовал по разным углам в доме и сарае дяди Васи.

Разбудила его тревога сердца, она явилась во сне, как это часто бывает с людьми, которых преследует опасность. «Личное дело! — подумал он. — В милиции, в отделе кадров, лежит его личное дело. Станица Каслинская указана как место рождения. И конечно же, тут его родители, родственники, друзья. Сюда он и поедет! Ясно как день. Глянут в личное дело и — поймут».

Удивлялся, как это он, такой умный, опытный, — он так и думал о себе: умный! — и дал такого маху. Был почти уверен: не сегодня — завтра «Спиноза» явится сюда со своим боевым отрядом.

Заглянул в комнату Амалии. Она спала на роскошной тахте под легким шелковым одеялом. Окно у изголовья распахнуто настежь. И не было мух, комаров, — плотная металлическая сетка заподлицо вставлена в оконную раму. У отца золотые руки, он делал тут все сам, и дом ладил с размахом, и удобства предусмотрены под стать столичным.

Тихонько прикрыв дверь, Костя прошел в душевую. Тут ванна и душ, и вода в баке подогревалась электричеством, и приборчик показывал температуру воды. На любой вкус и желание.

Костя принял холодный душ, хорошо обтерся, прошел в свою комнату, где был телефон, — хотел позвонить Сергею, но телефон, словно угадав его желание, зазвонил сам. Костя глянул на часы: не было еще и пяти, а кто-то звонит!

— Алло! Это ты, Сережа. Я тебя слушаю.

Сергей звонил из района, но не из милиции, а из автомата. И голос был тревожным.

— Костя! Из Питера прибыл отряд грузин с ордером на твой арест. Их пятеро. Вожака зовут Тариэл. Через полтора-два часа будут у вас. Слушай мою команду и выполни все в точности. Оденься хорошо, возьми в сарае удочки и на своей «Волге» поезжай в хутор Кулябский. Там живет Аннушка, наша племянница, — ты ее знаешь. Я ей звонил, она тебя ждет и отвезет на катере в безопасное место. Через три-четыре часа я буду у вас, и мы обговорим дальнейшие ходы.

— Но Амалия… Она поедет со мной?

— Амалия спит? И ладно. Не буди ее. Оставь на столе записку: «Поехал на рыбалку».

В самом деле! Зачем ее волновать?

Наскоро собрался, вывел машину и — в дорогу.

Хутор Кулябский находился в семи километрах от станицы. Дом Ворониных был крайним в станице, а дом Анны — крайним на хуторе, — никто не видел, как Костя выехал из гаража отца, не увидели его в такую рань и хуторяне.

Анну он знал еще девочкой, но лет пять они не виделись. В институте она начала писать рассказы, — ее раза два напечатали в московском журнале, а недавно в местном издательстве вышел сборник рассказов. Костя сейчас сожалел, что ни журнальных публикаций, ни книги ее он не читал, и ему плохо верилось, что вот она, его родственница, сельская девушка имеет литературный дар и уже признана.

Анна ждала его и, едва Костя заглушил двигатель, подошла к автомобилю, протянула руку:

— Здравствуйте.

Костя пожимал руку совсем юной кузины, а сам смотрел на нее во все глаза и не скрывал изумления.

Была в его взгляде и некоторая робость. Автор книги, писательница… Инженер человеческих душ.

— Сколько мы с тобой не виделись? — спрашивал Костя. — Была девочка, а теперь… Такая красавица!

Она попросила ключ от зажигания.

— Я заведу машину в укрытие.

Рядом с небольшим, но красивым домом стоял новенький кирпичный гараж, и дверь его была приоткрыта, но Анна, уверенно сдав назад и развернув машину, завела ее не в гараж, а в сарай, стоявший в глубине усадьбы под старым кленом и никак не походивший на укрытие для автомобилей. Аня вкатила «Волгу» в глубь сарая, развесила перед ней рыбацкие сети, — так, что и заглянувшему в сарай машина не сразу открывалась. Косте указала на большой брезентовый узел, сама вскинула на плечо мужской, набитый до отказа рюкзак.

— Пойдемте за мной.

Спускались по тропинке, вившейся по крутому берегу к Дону, Анна торопилась, продолжая поражать столичного гостя и красотой, и силой, и ловкостью. «В прошлом году кончила институт, работает тут гидрологом, наблюдает за режимом Дона», — слышал он о ней от дяди Васи.

Спустились к реке. Там, у берега, покачивался на волнах ее белый, как чайка, служебный катер.

Через минуту они уже летели по розовой глади Дона.

Дон — река спокойная, величавая, но местами ей словно бы надоедает тихо и ровно катить меж берегов свои воды: она вдруг убыстряет бег, а то и срывается, превращается в бурлящую, клокочущую стихию, грозя поглотить в пучине не только одинокого пловца или утлую лодчонку, но и небольшое судно с зазевавшимся рулевым. Такие места на Дону зовут «перекаты», «пороги», «спады». О них извещают бакены, указующие мели и глубины. Фарватер здесь бывает узкий, точно бутылочное горло, извивается удавом. Не любят речники такие места, смотрят в оба.

Капризным и даже коварным был Дон у хутора Кулябского. Анюта, сидя за рулем на корме, целила катер в «тишины», виртуозно избегала бурливых «ям». Костя, сидевший спиной к носу, не сразу заметил, как Анна свернула катер в отходящий от Дона рукав, кривую, как турецкая сабля, излучину, — она врезалась в лес, и чем дальше, тем становилась уже, и бег воды убыстрялся, — и чудилось Косте, что резвый, игривый поток, рванувшийся от батюшки-Дона, сам затягивает в пучину леса белоснежный катерок.

— Вы, наверное, бывали здесь. Это — Протока. Она обогнет часть леса и через восемь километров снова вольется в Дон, образуя остров Песчаный. На Песчаный, — вон к той ветле, — мы сейчас и пристанем.

На берегу у ветлы, свесившей к воде зеленые косы, не было следов никакой стоянки. Здесь, в тени молодых берез, они разбили палатку, Анна вырубила два рогатых сука, вбила их в землю, бросила на них перекладину и повесила котелок.

— Это ваша кухня, а вот… — Показала на рюкзак: — Провизия на несколько дней.

Достала из рюкзака спиннинг, складные удилища.

— Будете ловить рыбу.

Делала все ловко, привычно, — было видно, что палаточная жизнь для нее не внове.

Анна была внучкой дяди Василия Владимировича. В последний раз Костя ее видел, когда она училась в девятом или десятом классе и жила в районном центре. Она уже тогда заметно выделялась среди своих подруг ранней зрелостью суждений, красотой и статью, но теперь она была зрелой девушкой; чуть выше среднего роста, гибкая, длинноногая, с развитой грудью и лебединой шеей, она походила на актрису, — и ступала легко и мягко, точно по сцене. Аккуратно забранный на затылке тугой узел нежно-золотистых волос эффектно обнажал нежную шейку. Но совершенно необыкновенными и неотразимыми были ее глаза: большие, небесно-синие, они с детской простодушностью смотрели на вас, отражая глубоко затаенную светлую печаль. Анюта редко улыбалась и была бы сосредоточенно задумчивой, если бы не резвые ее движения, постоянная бурная деятельность.

— Я тебя не видел пять или шесть, или семь лет.

— В последний ваш приезд о многом хотелось с вами поговорить.

— О чем же?

— О Петербурге, о царских дворцах, парках, — ведь в вашем городе так много замечательного! Я в прошлую зиму была у дедушки, но видела так мало.

— Я там живу и не перестаю удивляться красоте и величию нашей северной столицы. А ты приезжай к нам! Вот теперь же с нами и поедем.

— Спасибо. Возьму отпуск и, может, поеду. Но теперь…

Анюта оглядела окрестности.

— Я покажу вам укрытие на случай, если вас здесь обнаружат ваши преследователи. Сергей мне все рассказал и велел позаботиться.

Они направились в глубь леса. Среди густых зарослей орешника и папоротника, среди бурелома прошли метров двести и здесь снова вышли к Дону. К воде низко наклонилась подмытая течением ветла, зеленую листву омывали струи быстро бегущего в этом месте Дона. Чудилось, что дерево, словно женщина, мыло свои длинные косы и шумно фыркало и плескалось, наслаждаясь бодрящей свежестью утренней прохлады.

В том месте, где ветла обнажила два толстых корня, Анюта нырнула в зиявший провал, позвала за собой Костю. И Костя вслед за ней очутился в просторном земляном гроте, где были и постель из сена, и лист фанеры на трех ножках — подобие стола, и даже вырытые в стенах полки и на них немудреная посуда.

— Я здесь иногда ночую, — сказала Анюта с явной гордостью за свой подземный дворец.

— Зачем?

— А так. Люблю побыть наедине с природой. Утром и вечером ловлю рыбу, а ночью… Долго не сплю, слушая не злое, но сердитое ворчание старика-Дона, наблюдая звезды, луну…

Костя представил ее здесь одну, да еще ночью… Подумал: «Романтик она. Смелая».

— У меня есть ружье — трехствольное, мне Евгений Владимирович подарил. Я, как царь Николай Второй, стреляю ворон. Они гнезда разоряют, маленьких птичек обижают.

— И метко стреляешь?

— Попадаю, но не всегда.

Девушка оглядела грот.

— Здесь, если без собаки, — не найдут.

— А если с собакой?

— Откуда у них собаки?

Протянула руку Косте, улыбнулась:

— Я поеду домой. Если будет погоня, скажу им: «Видела, как машина свернула на Волгоградское шоссе». А там Сережа приедет, — будете решать, как вам быть дальше.

Анюта на мотоцикле «Минск» подъезжала к дому Евгения Владимировича, когда ей навстречу, с другого конца станицы, сверкая на солнце хромированными частями, выкатили «мерседес» и «вольво». И почти одновременно остановились у ворот. Из «вольво» выскочил полнотелый грузин, — это был Тариэл, — метнул взгляд на раскрытую дверь гаража и — к Анне:

— Девушка, вы «Волгу» на дороге не видели?

— На Волгоградское шоссе свернула, — туда вон, влево.

Из «мерседеса» выглядывали четверо грузин. Тариэл махнул им рукой:

— Догнать! А если уйдет, ищите в городе.

«Мерседес» рванулся, вздымая из-под колес пыль.

Тариэл хотел было ехать за ними, но взгляд его задержался на Анне.

— Девушка, вы далеко его видели?

— Да, далеко. Километров пятнадцать отсюда.

— Один человек сидел в машине?

— Человек пять было, — решила озадачить грузина.

— О-о… — выпучил глаза Тариэл и снова с ног до головы оглядел Анюту. В глазах засветились огоньки ценителя красоты. — Приглашайте в гости.

— Я здесь не хозяйка.

Тариэл подошел к раскрытому окну, крикнул:

— Эй, хозяева! Принимайте гостей.

Из окна выглянул Евгений Владимирович:

— Гостей не ждали и не звали.

— Эй, дядя! Зачем так нелюбезно? Где ваше русское гостеприимство?

— Мы казаки, и у нас свои законы, а вы, мил человек, проезжайте подальше. Нечего тут людей баламутить.

Грузин скрипнул зубами от злости, понял: с ним не шутят. Потвердевшим голосом выкрикнул:

— Тут жена моя, Амалия. Пусть выходит!

— А ну, проваливай!.. А будешь шуметь, — ружье возьму! Ну! Кому говорят!

Грузин сел в машину, отъехал подальше от дома. Оттуда поманил Анну:

— Девушка! Подойди ближе.

Анна подошла, и «Спиноза», протягивая руку, представился:

— Тариэл. А вас как зовут?

— Анна.

— Хорошо, Анна. Какой такой дурной человек кричал на меня? Он вам родственник?

— Он очень сердитый. Если заспорит, за ружье хватается, стреляет. Люди его боятся, стороной обходят.

— Вай-вай, — худой человек. Ум за разум зашел, нервы плохо сидят. Хотите, покатаю вас? А-а?.. Не надо меня бояться. Я человек культурный, не то что этот, — кивнул в сторону дома. — У нас в Грузии все хорошие. Сейчас там война, но мы люди мирные. А-а?.. Садитесь, пожалуйста!..

Анюта недолго колебалась, — отвела в сторону мотоцикл и села в машину. Тариэл мягко тронул с места, набрал скорость. Мотор работал беззвучно, в салоне все сияло чистотой, уютом. Анна сидела сзади, украдкой поглядывала на Тариэла и не без страха думала: «Что он замыслил, этот черноволосый, похожий на медведя дядя?»

У склона зеленого холма Тариэл остановился и, распахнув дверцу, предложил Анне выйти, подышать воздухом.

Анюта не имела опыта, — она до сего времени сохраняла невинность, но врожденным женским чутьем уловила в жестах и в голосе Тариэла нетерпение. И действительно: Тариэл решил с «этой русской дурочкой» не церемониться, — обхватил ее за талию и горячо задышал в лицо.

— Постойте, одну минуту, — заговорила Анюта, стараясь быть спокойной. — Вот, видите, белый катер, — это мой катер, поедемте на пляж. Мы будем там одни, — я люблю, чтобы все было красиво.

— На пляж? Хорошо! С удовольствием.

И через несколько минут они покачивались на волнах, направляясь в ту сторону, где Анна высадила Костю.

Катер ткнулся в песчаную косу. Анюта спрыгнула, быстренько разделась и тут же вбежала в воду. Подняла руки, крикнула:

— Догоняйте!

Тариэл через мгновение бросился за Анютой.

Плавал он хорошо, и расстояние между ними сокращалось. Анюта все дальше забирала в глубину, вышла на стремнину, которая подхватила и понесла их вдоль левого берега. Костя сидел в зарослях папоротника, наблюдал за ними с того самого момента, когда заметил приближающийся к песчаной косе катер. В спутнике Анюты признал он Тариэла и был немало озадачен тем, что Анна привезла его сюда. Встречи с Тариэлом он не хотел и был готов уже ретироваться в лес, но к его немалому изумлению Анюта затеяла с грузином купание. И теперь, выплыв на стремнину, оба они проносились мимо его палатки. Потом Анна стала отклоняться к берегу, — в сторону, где поток воды, попадая на камни, вздымал буруны и несся еще быстрее. Тариэл, видимо, не ждал от реки такой прыти, быстро замахал руками и почти нагнал Анюту. А девушка, разметав русалочьи косы, поплыла еще быстрее, и Костя, следуя за ними по берегу, видел, как перед ними разверзлась пасть водоворота, как Анна, наклонив голову в сторону Тариэла и увлекая его за собой, легла спиной на падающую вниз струю и как в том месте, где струя закручивала петлю, девушка погрузилась под воду и к ужасу Кости с минуту или даже больше не показывалась на поверхности, а затем вынырнула уже в тихом месте и направилась к берегу. Тариэл тоже попал в водоворот, но не нырнул на глубину, как Анна, а попытался вырваться из крутящихся волн, видимо, испугался, глотнул воды и второй раз глотнул, задохнулся, закашлялся и не знал уже куда, в какую сторону шарахаться. А волны ударяли в лицо, водоворот тянул вниз, — он захлебывался и терял силы. Наконец кипящий бурун затянул его, и голова Тариэла скрылась в пучине.

Костя подбежал к девушке, выходившей на берег.

— Аннушка, что произошло?

Молодая казачка, тряхнув русалочьими волосами, с чуть заметным волнением проговорила:

— Мы купались.

Сережа рано утром из автомата звонил и ей. Он сказал, что из Питера прибыл глава тамошней грузинской мафии с охраной и сейчас они охотятся за Костей.

Она выполнила наставления Сергея. Правда, чуть превысила свои полномочия, но это уже детали.

Протока вынесла труп Тариэла к Дону, и там он всплыл как раз напротив районного центра. Его осмотрели врач, следователь, составили протокол, где указали: ушибов и насилия не было, человек утонул в результате каких-то несчастных обстоятельств.

Забеспокоились в районной прокуратуре: они, конечно, узнали Тариэла и тотчас же послали следователя и двух милиционеров в Каслинскую. Здесь Евгений Владимирович рассказал им, как он прогнал непрошенного гостя и как грузин почти силой затолкал в машину Аннушку и куда-то повез ее.

Поехали к Анне. Та тоже рассказала, как все было, как она по его просьбе привезла грузина на катере на пляж и они стали купаться. Следователь спрашивал:

— Он приставал к вам?

— Да, приставал. Я хорошо плаваю и пыталась вплавь уйти от его преследований. Могу плыть долго, хоть весь день, и подумала: если и он хорошо плавает, то я подамся на середину реки и буду плыть по течению хоть до райцентра, а там людный пляж и я буду в безопасности.

— Но ты увлекла человека в водоворот, ты знала, что это опасно?

— Я с детства там купалась, и даже для меня, девчонки, он не опасен, наоборот, там интересно плавать.

— Но там дважды или трижды тонули люди.

— Я этого не знала, а если бы и знала, поступила бы так же, — выбора не было. А кроме того, Тариэл плыл в стороне от водоворота, и я не думала, что он свернет к нему.

Про Костю следователь не спросил. Похоже, он был уверен, что Костя, ничего не сказав ни отцу, ни своей жене, рано утром уехал в Волгоград. И когда следователь отбыл в райцентр, Анюта метнулась на катере к Косте. И все ему рассказала. Тот долго размышлял над всем происшедшим, все вычислил, обдумал и спросил:

— У тебя мой автомобиль надежно спрятан?

— Думаю, да. Дверь гаража приоткрыта, в нем пусто, а в сарай не додумаются взглянуть.

Осмотрел палатку: она с макушкой утопала в кустарнике.

— Как думаешь, меня кто-нибудь тут видел?

— Да, видели. Два рыбака, сидевшие в глиссере на середине реки. Но они нездешние, ростовские. У нас тут в округе есть три глиссера, — все не такие. — Помолчали с минуту. Анна продолжала: — Я останусь жить в палатке, буду ловить рыбу, а вам укажу дорогу в город. Оттуда позвоните отцу, скажите, чтоб не беспокоились, и живите себе на здоровье. Только помните, что четверо грузин на «мерседесе» поехали вас разыскивать.

Костя подумал с минуту. Оживился, глянул Анюте в глаза:

— Ты — умница! Мы так и сделаем.

Наскоро оделся, достал из дорожной сумки деньги, отсчитал двадцать пять тысяч долларов и пятьдесят тысяч рублей, протянул Анюте.

— Это — тебе, в твое полное распоряжение.

— Но зачем… Так много денег? — удивилась Анюта.

— Бери. Это — твое. Я знаю: ты будешь тратить с толком, с пользой для людей, — прежде всего, близких, дорогих тебе и родных. А теперь заводи свой катер.

Неожиданно в игру вступила осиротевшая новенькая, последней марки машина «вольво». Глава администрации района воспылал желанием реквизировать ее и затем присвоить. Вызвал прокурора, и они долго обсуждали план операции. Чтобы притушить дело, им понадобилось никого не обвинять в гибели залетного грузина, — утонул и вся недолга. Было условлено Анну и не поминать. Решили выдать Тариэла за мотающегося по свету преступника. Исключили из сферы своих интересов и Костю — майора петербургской милиции, уважаемого человека, приехавшего в гости к отцу. И даже условились в случае надобности защищать и майора, и Анну — примерную девушку, молодого специалиста-гидролога.

Тщательно просмотрели документы Тариэла: агент петербургского концерна «Северный ювелир», скупщик драгоценностей у населения. Обнаружены три заграничных паспорта. Ясно: криминальный субъект международного масштаба.

Машину конфисковали, оформили как разбитую, поставили в гараж частного дома где-то на краю районного городка. На том дело и порешили.

Подобная участь постигла и другую машину — «мерседес». Четыре грузина при въезде в город заспорили с инспектором ГАИ, их пытались задержать, но они на большой скорости пустились наутек. На повороте перевернулись, трое покалечились, скрылись в лесу, а Бидзина вскочил в рейсовый автобус и, к счастью своему, вскоре прибыл в Каслинскую. Снял маленький номер в гостинице и стал выслеживать Тариэла или Костю. В тот же день узнал о гибели Тариэла, а о майоре никто ничего не знал, Бидзина решил ждать майора. Ему не хотелось возвращаться ни в Питер, ни в Грузию, он хотел работать с Костей. Он почему-то питал к нему и симпатию, и доверие.

Состояние Кости было светлым, легким и веселым. Он будто бы долго шел по сырому темному тоннелю, со всех сторон его давили стены, а сзади грозил настичь и раздавить поезд, и не было надежды скоро выбраться на простор, но вдруг тоннель кончился, с неба грянул луч летнего солнца, а вокруг приветливо и безмятежно защебетали птицы.

В город он поехал на автобусе, с вокзала позвонил Сергею, и тот окончательно рассеял его опасения. Он может явиться в райцентр, навестить главу администрации, прокурора и ехать к отцу, жене отдыхать. Амалия тоже спокойна, Сергей ей все рассказал, и она ездит на Анином мотоцикле, катается, а сегодня после обеда они с Анной далеко уходили на катере вверх по Дону.

Сергей попросил разрешения покататься на «Волге».

— Да, да, Сережа! Бери машину, езди сколько хочешь. И на работу езди, — пусть привыкают видеть тебя на собственном автомобиле. Будет же когда-нибудь у тебя собственная машина!

— Теперь эта мечта недостижима, автомобиль слишком дорого стоит.

— Заработаем деньги. Вот поедешь со мной в Питер, и мы будем вместе заниматься частным сыском. Будешь Шерлоком Холмсом.

Сергей ответил не сразу. И голос его выдавал волнение:

— Твоими бы устами… Ну, ладно, Костя. Будь здоров и поскорее возвращайся.

Костя верил Сергею как самому себе, а на этот раз тот проявил еще и ум, и смекалку. И Костя подумал: «Перетяну его в Питер». И тут же ему пришла другая мысль: «Анну — тоже». Образ девушки с русалочьими волосами и большими синими глазами преследовал его неотступно. Он думал о ней, пробираясь лесом на шоссе Москва — Волгоград, и здесь, на вокзале, и во время разговора с Сергеем, — думал непрестанно и как-то светло, с надеждой видеть ее часто. Ни разу не вспомнил об Амалии, — все мысли были только об Анне, о ее глазах, золотых, как луч солнца, волосах. «Уж не влюбился ли я, старый дурак?..» Мелькнула мысль о дяде-академике, об Амалии, — впрочем, только мелькнула. Думать о них не хотелось. В Каслинскую решил пока не возвращаться: «Пусть события утрясутся, пройдет время…»

В городе на рынке подошел к женщине с висевшей на груди дощечкой: «Сдаю комнату».

— Комната отдельная? А мебель есть?

— Комната с балконом и с видом на Волгу. Есть две кровати.

— Я хочу жить один. И чтоб хозяйка готовила мне еду.

— Такое удовольствие недешево.

— Не дороже денег.

— Да, конечно. Двести рублей в день.

— Хорошо.

Женщина оглядела его с любопытством: богатые люди нынче не редкость. Вот один из них.

Костя украдкой и тоже с пристрастием оглядывал собеседницу, искал признаки криминала, — но нет, женщина простая, ведет себя естественно, — успокоился.

— Что принуждает сдавать комнату?

— Муж спился, взяли на лечение, четырех ребят держу на плечах, а время вон какое, — сами видите.

Костя понимающе закивал и больше ни о чем не спрашивал.

Комната оказалась чистой, просторной. Две железные кровати хотя и не создавали комфорта, но и не портили вида. Растворил балкон, и ему открылись пристань и заволжские дали. Река здесь была широкой, вправо на ее середине золотом отливал песчаный островок, за ним проглядывалась полоска другого, а за тем, другим островом, в дымке жаркого июньского дня синела черта левого берега. Костя знал: там, в Заволжье, много садов, бахчи с арбузами, дынями, поля с сочными сахаристыми помидорами. В детстве с отцом он плавал туда на речном трамвайчике «Постышев» и по несколько дней жил у каких-то родственников.

Пришли из школы ребята. Парень лет двенадцати заглянул к нему, поздоровался и поспешно закрыл дверь. Видно, приучен был не мешать постояльцам.

Голоса двух парней покрывали звонкое властное щебетание двух девчонок, — в отсутствие матери они, видимо, исполняли роль хозяек.

«Да, им надо помочь», — решил Костя и был рад, что представился случай сотворить благое дело. «Благотворительность!» — подумал он и поморщился, как от зубной боли. Обворовать, ограбить, обчистить до нитки людей и потом много говорить о благотворительности, восторгаться бесплатными супами, кричать во всех газетах о щедрости новоявленных нуворишей, молить весь мир о помощи и тут же под шумок закачивать эту «помощь» в свои бездонные карманы — в этом стиль и характер новых владык. Были в истории худые времена, были дни мрачные, безысходные, но, как сказал один русский литератор, «не было подлей».

Взял «дипломат», открыл маскировочное дно, прикинул, сколько у него осталось денег. Долларовые купюры были крупные, всего двести с небольшим тысяч. Мысленно перевел на рубли: за один доллар давали теперь двести двадцать рублей. Больше сорока миллионов.

«Господи, я — миллионер!..»

У Кости было время — несколько дней. Хоть неделя, две, — и никаких забот! Службы нет, начальства тоже, он — частный детектив.

— Ты — счастливец, майор, — говорил ему начальник милиции, — можешь ехать хоть на остров Кергелен. Бог тебе судья и хозяин.

И вот, он поехал. Пока на Дон, в Волгоград, а там, если придет охота, махнет и на Кергелен. Кстати, где он, этот остров? Наверное, в райском месте, на море Средиземном, а может, в Тихом океане?

Не знал Костя, что Кергелен находится вблизи Антарктиды, и лета там почти нет, а вечно дуют ледяные ветры, и живут там лишь смелые мореходы, искатели чудес и приключений.

Большую часть денег он решил отнести на вокзал и заложить в ящик автоматической камеры хранения. В шифр всегда включал день, месяц и год своего рождения.

Через полчаса он эту операцию уже проделал и зашел в большой ювелирный магазин. Прошел к директору.

За столом с лупой в глазу сидел старый ювелир. Костя показал милицейскую книжку и тотчас уловил тревогу. Седой сутулый старик лет семидесяти сжался, точно под ударом. Заметно побледнел.

— У вас ко мне дело?

— Да, я хочу показать перстень, проконсультироваться. Сдавать не буду, перстень не мой, но я должен знать его стоимость.

Директор протянул руку, — она дрожала:

— Покажите.

И потом долго, пристально, через окуляр разглядывал перстень, особенно камни и места крепления. Бриллиант в центре был очень крупный и, видимо, необычайной чистоты и великолепной огранки.

Дотошный и бдительный майор по каплям пота, выступившим на лбу и лысине ювелира, мог безошибочно судить, что в руки старика залетела дорогая птичка. Он два или три раза отрывался от перстня, переводил дыхание, кидал на Костю замутившийся, полубезумный взгляд и снова склонялся над перстнем. Затем спросил:

— Какая будет ваша цена?

Костя почти вырвал из рук ювелира перстень, положил в бумажник.

— Я же вам сказал: не продается! Нужно для следствия.

— Хорошо, хорошо, — я понимаю, — поднял руки старик и, казалось, обрадовался, поняв, наконец, что майор к нему лично и к магазину не имел интереса.

— Ваш перстень — штука дорогая, — заговорил ювелир. — Караты считать не стану, — боюсь ошибиться, чистота камня тоже не совсем ясна, нужны приборы, но… грани, шлифовка, и весь перстень… Работа большого мастера прошлого века, такие украшения носили особы царствующего дома, а цена… Ювелир подобострастно заглянул в глаза Кости:

— Вы можете назвать свою…

— Сказал, не продается! — почти закричал Костя. — И говорите правду: пошлем на экспертизу и тогда вам не поздоровится.

— Хорошо, хорошо. Я все понял.

Ювелир сделал паузу, словно бы набирался сил. Видимо, ему нелегко было говорить. И начал он так:

— Совсем недавно, пять-шесть лет назад, перстень имел свою цену. Конечно, недёшев, но его можно было купить за рубли. Теперь… Такие весчи, — он так и сказал: «весчи», — продают за доллары, марки.

— Хорошо. Сколько он стоит долларов?

— Да-да, — скажу, конечно, — тысяч пять можно дать. Я так думаю, — пять, шесть, от силы семь тысяч долларов.

— Что-о!.. Семь тысяч? — поднялся Костя.

— Семь, восемь… может, пятнадцать… Я знаю?.. — залепетал ювелир.

Костя метнул на него гневный взгляд и взялся за ручку двери. Ювелир, точно ужаленный, крикнул:

— Двадцать!

Подбежал к Косте:

— Я дам вам двадцать! Это много, я могу прогадать, но — двадцать, я даю двадцать. Вам мало?

Костя постоял, постоял и вернулся к столу, опустился в кресло и пристально, и как-то загадочно, с едва уловимой усмешкой уставился на старика. Сказал тихо:

— Сто тысяч!

— Сколько? А? Я плохо слышу, — задыхаясь, бормотал старик.

— И ни цента меньше!

Костя еще с минуту испытывал взглядом старика, потом встал и пошел к выходу. Он был уже за дверью, когда ювелир закричал:

— Товарищ, товарищ! Постойте!..

— Чего вам? — вернулся майор.

— Согласен. Я согласен. Давайте посмотреть ваш перстень. Исчо посмотреть. И вы получаете свои сто тысяч. Да, сто тысяч.

— Что я и хотел от вас услышать. Но перстень вы не получите, даже и за миллион. Это, — Костя повертел перед носом ювелира перстень, — не про вас.

Очутившись на улице, он встал за дверью и некоторое время стоял здесь, словно играл с кем-то в прятки. Убедившись, что ювелир не повесил ему на хвост двух-трех дюжих молодцев, прошел несколько домов и свернул за угол. И здесь постоял, осмотрелся.

Быстренько сходил на квартиру, переменил рубашку, надел джинсы, прихваченные им на рыбалку, надвинул на лоб белую кепочку и пошел в город.

Была суббота. Костя с час бесцельно толкался между прилавками рынка и нечаянно набрел на площадку легковых автомобилей. Подивился обилию марок, отечественных и зарубежных. Подошел к «мерседесу» цвета сливы с перламутровым мерцанием, оглядел его со всех сторон. Подержанный, конечно, но мало, почти новый.

Не стал спрашивать, сколько километров «намотал», — все равно врут и умеют подделывать цифру на спидометре, — попросил открыть капот. Мотор совсем новый.

— Сколько просите?

— Четыре с половиной.

Счет тут на тысячи и — на доллары.

Попросил завести двигатель, слушал, как работают поршни, свечи, система зажигания. Ничто не стучит, не искрит. И не было масляных подтеков.

И снова ходил вокруг автомобиля, осматривал бока, крылья, фары, колеса. Долго и с пристрастием оглядывал кабину. Да, как новая.

— Четыре дам, — сказал хозяину.

— Давали больше, — ответил тот.

— Как знаете, — сказал Костя. — Машин много.

И пошел к другим автомобилям.

Стал осматривать японский, — это был черный и тоже в хорошем состоянии. Хотел было заговорить с хозяином, но тут подошел владелец «мерседеса».

— Давай четыре!

— Хорошо, — сказал Костя. — На рынке есть контора?

— Да, есть. Вот она.

Вошли в контору, и Костя, тронув рукой милиционера, сказал:

— Нужен юрист и инспектор ГАИ.

Тот быстро позвал их, и Костя, показав им свое удостоверение, попросил их сесть в кабину, — надо поездить по городу, посмотреть машину на ходу.

Ездили недолго, минут десять, — Косте машина нравилась все больше.

Часа два ушло на оформление документов, не обошлось без взяток. Зато и технический паспорт, и права на машину, и купчая — все было переоформлено.

В половине седьмого был дома, здесь хозяйка приготовила ужин, ждала его.

Машину поставил перед балконом; сидел за столом и поглядывал на нее: он хотя и знал, что ключи к иномаркам подобрать непросто, но был неспокоен: есть умельцы… Вначале думал поискать гараж или поставить машину во дворе милиции, но потом решил: «Поеду-ка я домой. Поздновато, но поеду».

Поблагодарил хозяйку за ужин:

— Вы не только умеете вкусно приготовить, но и подать. Вон как красиво выглядят ломтики дыни на темно-коричневом блюде. Наверное, недешево обошлось угощение?

— Не дороже денег.

Хозяйка была женщина лет около сорока, с влажно блестевшими карими глазами, с видом усталым и печальным.

— Нелегко вам с этой шумной стайкой галчат?

— Не говорите. Работаю медсестрой, получаю около двух тысяч. А муж…

Женщина махнула рукой.

— Не хочется говорить.

— Я сегодня уезжаю, Вера Васильевна, но, если приеду вновь… Хотелось бы у вас…

— Да, пожалуйста, но комната редко пустует. А что-то вы так быстро? Хотели пожить.

— Да, но так вышло. Меня вызывают. А теперь, Вера Васильевна, я хотел бы вам помочь.

— Помочь? Но чем же?

— Я дам вам денег, — двадцать тысяч рублей. Это, конечно, немного, но…

— Двадцать тысяч? Да мне такие деньги и не снятся.

Достал из «дипломата» две пачки. Положил на стол.

— Вот, — берите и прячьте их подальше. Ну-ну-ну! Не вам даю, — детям.

— Спасибо большое. Вы такой добрый и щедрый… А, может, останетесь?

— Нет, Вера Васильевна. В другой раз, а теперь — надо ехать.

Тронул ее руку и вышел.

Машина легко несла его по жарким улицам Волгограда, ветер залетал в кабину, приятно ласкал уши, щеки, волосы.

Косте было легко и радостно. Он знал адрес этой милой женщины, говорил себе: «Я пришлю ей деньги по почте, буду помогать, помогать…»

Он еще вчера испытывал тяжесть от сознания, что владеет миллионами, что эти миллионы украдены у народа; он бы вернул их хоть сейчас, но знал: куда бы он их ни возвратил, они попадут в карман таких же гнусных обирал, каким был Тариэл. А тут… Он может постепенно возвращать их тем, кому они принадлежат по праву, — таким, как Вера Васильевна, Анюта, его отец, его дядя Василий Владимирович.

Машина выкатилась за город, спидометр показывал сто десять, а напряжения в частях автомобиля не слышалось. «Вот если в чем и обошли они нас, так это в автомобилестроении», — думал с легкой досадой Костя. Но тут мысли вновь соскальзывали на благотворительность. «Буду одаривать хороших людей, которых встречу в жизни. И не надо торопиться, а постепенно и понемногу…»

Сбавил ход, а сам все думал:

«Спрятал я их надежно, — сам черт не найдет, но надо бы разработать систему хранения, и в случае, если вдруг что со мной… — в надежных бы руках остались».

И часто являлась мысль светлая, окрыляющая: «Господи, какое счастье, что я не вор, не мошенник и даже не бессердечный делец и что мне, мне выпала доля одаривать!»

С этой мыслью он подкатил к отцовскому дому.

Отец увидел подъезжающий к дому красивый иностранный автомобиль и готов был вновь схватиться за ружье, но из машины вышел Костя.

— Фу ты! Думал, грузины.

На крыльце появились Амалия и Сергей, на лицах — недоумение. «Мерседес»? Откуда?..

— Купил. Сегодня в городе купил. И все документы оформил.

Сергей сел за руль.

— Костя, можно проехать?

— Езди на своей. На этом сразу не поедешь, — поучиться надо.

— На какой своей?

— На «Волге».

— Хорош Костин «немец», а наша-то «Волга» получше будет. Они, «немцы», все-таки слабы супротив нас.

— Ну, если и тебе, отец, конь понравился, — сказал Костя, — дарю его вам на двоих. Поладите?

— Ну-ну, — выставил руки отец. — Шуточки такие оставь. Да и не твоя она, а ее вон, Амалии.

— Мы с Амалией муж и жена — договоримся. Нас теперь «мерседес» возить будет, а вы безлошадные. В деревне нельзя без колес. Вот ключ от машины — бери, Сергей. А когда отцу будет надо — вози его.

Рука Сергея дрогнула, но не поднялась за ключом. Посмотрел он на Евгения Владимировича, — тот, кажется, поверил в серьезность намерения сына. Махнул рукой:

— Бери, Сергей! Будем ездить на «Волге».

Амалия, стоявшая тут же и слышавшая разговор, ничего не сказала. Не понимала жеста своего мужа, но знала: опрометчиво он не поступит. К тому же и «мерседес» ей нравился не меньше «Волги». Вот только где его взял Костя?

Пили чай. Отец и Сергей молчали. Костя всех поразил и озадачил той широтой и щедростью, с которой он, как им казалось, разбрасывал многие тысячи. Иностранная машина, как они слышали, стоила полмиллиона, а то и миллион, — где взять такие деньги? А тут еще грузины. Они будто бы приезжали с ордером на арест Кости. За ним гоняются, а он…

Сидели, повесив головы.

— Да вы что, в самом деле? Как сычи надулись! За жулика меня принимаете? Грузины вас напугали! Это я их должен арестовывать, а не они меня! Они же мафия, неужели вам неясно? А я — кто? — Костя вынул красную книжку с золотым гербом — символом власти. — Представитель государства — вот кто я! Выше голову! Все я делаю правильно и — по закону. А деньги… Моя это проблема. Деньги я имею, а миллионеров у нас теперь любят. Газеты вы, что ли, не читаете?

Как раз в этот момент в дом вошла Анна, и Костя, пригласив ее к столу, заговорил еще более веселым, ободряющим тоном:

— Мы хотя и живем в Питере, наш настоящий дом здесь, на Дону!

Костя обнял старика, тряхнул за плечо:

— Нет у меня ближе вас людей на свете. А теперь вот и племянница нашлась.

Все за столом повеселели, Амалия смотрела на Костю и ждала, о чем дальше поведет он разговор.

— Итак, вы моя семья, мои самые близкие люди, и должны знать, что деньги, которые я теперь имею, заработаны трудом. А труд мой необычный, — я, видите ли, частный детектив, а проще говоря, сыщик, вроде Шерлока Холмса. За границей такие есть, а у нас только теперь появились. У меня, конечно, есть и зарплата, но сверх того я деньги получаю от клиента. Приходит, к примеру, человек и говорит: «У меня пропали двадцать миллионов, найдите их». Я молчу, он, глядя на мою кислую физиономию, продолжает: «Найдете, — миллион ваш». Я тогда ему заявляю: «Задачку вы мне загадали трудную, миллионом не обойтись». — «Назначайте вашу цену». Я ему: «Пять миллионов!» Клиент разводит руками: дескать, много. Ну и я развожу руками: «Вас не задерживаю». Клиент сидит еще минуту, потом соглашается: «Ладно. Договорились».

А через два-три дня я приглашаю его, выкладываю на стол двадцать миллионов, а пять отнимаю от общей пачки, — мой гонорар. Клиент доволен, и я не в обиде.

После такого рассказа, который показался сидящим за столом, в том числе и Амалии, почти фантастическим, но в то же время и реальным, Сергей спрашивает:

— Ты это в самом деле, Костя?

Майор снова вынимает из кармана красную книжицу с золотым гербом.

— Да вот же, смотри ты, милицейская голова. Тебя-то, чай, не обманешь.

Сергей вслух читает:

— «Воронин Константин Евгеньевич, частный сыщик петербургской милиции». И вправду — Шерлок Холмс!

Евгений Владимирович, взяв у Сергея удостоверение, тоже вслух прочел все, что там написано. И, возвращая хозяину удостоверение, заметил:

— Только вот больно уж быстро… Двадцать миллионов отыскал.

— Я сказал к примеру, а в жизни бывает и с месяц побегаешь. И не в одну заграницу смотаешься. Случаются и промахи. Но больше, к счастью, удач.

— Ну да, конечно, — заключил отец, все еще не до конца веря сыну. — Впрочем, если Шерлок Холмс любого преступника находит, то почему бы и нашему Косте…

Амалия довольно улыбалась. Анюта с восхищением смотрела на питерского Шерлока Холмса, который был ее дядей.

У Амалии разболелась голова, и она, посетовав на треволнения дня и извинившись, пошла к себе на второй этаж. Анюта вызвалась разыскать в домашней аптечке цитрамон, ушла вслед за ней, а мужики еще и не думали расходиться.

Евгений Владимирович тронул за плечо сына:

— Ты это серьезно, — автомобиль нам даришь?

— Вполне серьезно, отец. У вас есть гараж, а машины нету, — так не годится.

— Оно-то верно, да что подумают в районе?

Сергей чертыхнулся:

— Опять за свое, — что да как? А нам плевать, что они там подумают! Ты, отец, паникер и мыслишь по старинке. Теперь никто и никому в карман не заглядывает. Наконец, ты жизнь прожил и мог накопить на машину.

Его поддержал Костя:

— Это — одно, а второе — так и говорите: Костя подарил. Говорю же вам, что деньги у меня трудовые.

И, видя, что окончательно успокоил старика, продолжал:

— Мы тут одни, нас никто не видит и не слышит: я хотел еще и денег вам дать. Пойди, Сергей, наверх, принеси мой «дипломат».

И когда тот принес, попросил поплотнее дверь прикрыть. Распахнул «дипломат», вынул оттуда пачки денег.

— Вот тебе, отец. Тут пятьдесят тысяч рублей и десять тысяч долларов. Знаешь, сколько ты за доллары получишь?

Сергей сосчитал в уме:

— Два миллиона двести тысяч рублей.

— Да, — подтвердил Костя, — курс теперь таков: доллар идет за двести двадцать рублей. А вот и тебе, Сережа, столько же.

— Кто же так наш рубль уронил? — спрашивал отец. — А, Костя?.. Сказал бы хоть нам, что это за дьявольские силы на Русь напали? Вроде бы, и не видно и не слышно их, — духи какие-то, а поди ты, разор какой учинили. Знаешь ведь, наверное?

— Знаю, отец, но об этом в другой раз.

Пожелав друг другу спокойной ночи, разошлись.

Костя вышел на улицу и с минуту смотрел на небо: над лесом всходила полная круглая, как совиный глаз, луна, теснила темноту далеко в степь, и на горизонте, точно витязь в поле, лежала гряда гор с поэтическим названием Эрдени.

По тропинке пошел к тому месту обрыва, где еще с детства любил сидеть и смотреть на Дон и на задонские леса, где, как ему казалось, жили всякие фантастические существа и вообще было много чудес.

Он сел на большой валун и думал о том, как хорошо тут жить, в родных местах, среди знакомой с детства природы. Услышал урчание мотора. «Анна?» Окликнул ее, метнулся на дорогу и встал на пути мотоцикла.

— Костя?.. Фу, испугал меня.

— Анюта, пойдем на берег, посиди со мной.

Анна поставила мотоцикл на обочине и пошла за Костей. Он показал ей на камень, и сам сел рядом.

— Люблю это место, — с детства заприметил.

— И я тоже частенько сюда прихожу.

Они сидели на крутом берегу, и луна, всплывшая над лесом, нескромно уставилась молочно-синеватым оком на молодых людей.

— До сих пор не знаю, кем ты мне доводишься?

— Двоюродная племянница.

— А и верно. Ты же дочь моего двоюродного брата. Кстати, думают они возвращаться в Каслинскую?

— Похоже нет, нравится им там. И меня зовут. А я в прошлом году жила у дедушки под Питером, — зимой, в большие холода.

— Вот новость! Я и не знал. И как тебе наш город — понравился?

— Еще бы! — тихо и мечтательно произнесла Анна. — Я так его полюбила, кажется, все бы отдала, чтобы жить в нем.

— Ну, что же тебе мешает? Прописка ныне свободная. И квартиру купить можно. А еще лучше — свою тебе отдам. Квартирка, правда, однокомнатная, но зато в большом и красивом доме, рядом с гостиницей «Прибалтийская», у самого синего моря.

— Да, прямо как в сказке, теперь у меня и деньги есть, но я как-то не могу привыкнуть к мысли, что они мои.

— А ты привыкай. И трать их по своему усмотрению. А к тому же я думаю, что деньги у нас еще будут, мы молодые — заработаем.

— Я гидролог, кому нужна там?

— Петербург — морской город. Устье Невы, Финский залив, — кругом вода! Ты-то как раз и нужна там!

Неожиданная мысль обоих взволновала, и, хотя они молчали, думали об одном — о Петербурге.

— Так что же ты думаешь? Соглашайся.

Но Анюта молчала. Мысли ее были о сокровенном, о том, что держало ее здесь, в Каслинской, но об этом она Косте не скажет. А он, хотя и не видел цвета и выражения ее глаз, понял: она сейчас решает главный вопрос своей жизни, где жить и как быть дальше.

— Вам не жаль того грузина, что утонул?

— Аннушка! Милая моя, родная, век помнить буду, — ты меня от самого страшного врага избавила. Тариэл — глава грузинской мафии, сколько он вреда питерцам наделал, не измерить, не постичь! Они и грабят, и насилуют, и убивают. Цены на рынках взвинчивают. Мафия! Так что ты…

— Я?.. Но при чем тут я?

— Ах, ты умница, — хитрющая, как тысяча змей! Думаешь, я не знаю?

Наклонился к ней и нежно поцеловал в щеку.

— Я продам дом, мотоцикл…

— Ни в коем случае! — воскликнул Костя. — Дом на берегу Дона, земля, хозяйство — этому нынче цены нет. Ничего не трогай, слышишь?

И она, уловив в его голосе приказной тон, обрадовалась и почти машинально, помимо своей воли, пожала его руку. Он продолжал:

— Если ты мечтаешь стать серьезным литератором, то должна жить в Москве или Петербурге. Кажется, Виктор Гюго говорил: «Поэты рождаются в деревне, а умирают в Париже». Маяковский родился где-то в горном селении, а убит был в Москве, Есенин тоже рязанский, сельский парень, а погиб в Петербурге. В столицах решаются все вопросы, там живет цвет народа, его интеллигенция…

Девушка не перебивала.

— Ты хорошо знаешь характер своих земляков, пишешь о них рассказы, но ты не ведаешь, что есть в нашем государстве люди, которым нужно погубить страну, поссорить народы… Они-то и ослабили рубль, сделали так, чтобы во всем мире царил доллар. Тебе нужно знание этих процессов. Говорю тебе: переезжай в Питер, — писатель должен мыслить масштабно, быть политиком и философом. Ты, наверное, захочешь создать крупное произведение — повесть, роман.

— Уже написала.

— Вот как! И что же ты написала?

— Повесть. Называется она «Слезы любви». Недавно закончила.

— А где будешь печатать?

— Не знаю. Здесь, наверное, — в Ростове или Волгограде. Если примут, конечно.

— Поздравляю. Возьми рукопись в Питер, и там попробуем пристроить.

Сказал, но без твердой уверенности, что это удастся сделать. Сейчас издатели ищут рукописи интересные, значительные, а она — молодой автор. Впрочем, чем черт не шутит. Обнял девушку за плечи:

— Поедем в Питер, — деньги-то у тебя есть.

— Я не буду их тратить, сохраню для вас, на случай невзгод.

— Признаться, мне это приятно слышать. Сознавать, что о тебе думают, заботятся, — и не кто-нибудь, а такое создание, как ты.

Она не возразила, понимала, что он говорит искренне, и он ей верит, — и в эту минуту ей ничего так не хотелось, как быть его надеждой и защитой от возможных неурядиц. У него такая трудная и опасная работа, он как богатырь из русских былин ведет бой с многоголовой гидрой.

— И все-таки, — продолжал он в раздумье, — эти деньги трать как заблагорассудится. А на хранение я тебе дам.

— Хорошо, Костя, спасибо. Тогда часть денег я потрачу, и сегодня же. Вы не будете возражать?

— Сказал же! И можешь мне не докладывать.

Луна взошла на середину неба, и живая сверкающая дорога, соединившая берега реки, стала шире, и пристань, и паром, приткнувшийся к бревенчатому причалу, осветились, как днем. Костя с Анютой уж собрались уходить, но их внимание привлекли огни бегущих к станице автомобилей. Костя насчитал три машины. «За мной! — обожгла мысль. — Сам Старрок со товарищи».

Хотел было встать, махнуть на «мерседесе» в Волгоград, а может, и в Питер, но затем подумал: зачем ему бегать? От кого?..

И тут же в голове составился обширный план.

— Анюта! Ты готова мне помогать?

— Да, располагайте мною.

— Тогда слушай и хорошенько все запоминай.

Вынул из кармана блокнот, вырвал чистый лист.

— Дровяной сарай дяди Васи помнишь?

— Как же? Я там дрова брала, и рубила, и пилила.

— Отлично! Вот смотри.

Нарисовал потолок, три несущих бруса.

— Вот крайний брус слева, а вот…

В самом конце бруса, в дальнем левом углу он нарисовал жирный крестик.

— Здесь, — ткнул карандашом, — я спрятал сверток с драгоценностями.

— Ну, и…

— Ты поедешь к деду, возьмешь этот сверток и разделишь его содержимое на четыре равные части, — ну, хотя бы по весу, приблизительно. И одну часть положишь туда же, на старое место, а три перепрячешь в разных местах, но на усадьбе. Надежно, — так, чтоб вода не затекла и чтоб никто тебя не увидел. Все поняла?

— Поняла. А вы?

— Я? Видишь три машины — это за мной.

— Так бежим! Я — с вами.

— Нет, Анюта. Мне бежать некуда. Я ничего не крал, никого не убивал, — я не преступник, а майор милиции, человек долга и чести. Они будут здесь не раньше утра. Я спрячусь за камнем и посмотрю, кто за мной пожаловал. Если это мой начальник, — а я думаю, это он и есть, — я выйду и буду принимать его как гостя. Он может меня увезти с собой, может даже надеть наручники, но ты не пугайся и предупреди потихоньку отца и Сергея, что это наша игра, так надо. Мы поедем в Питер на машинах, а ты сегодня же садись на самолет и сделай то, что я тебе сказал. Ну, сумеешь?

— Да, дядя Костя, сумею.

— Дядя! Ну, какой я тебе дядя? Зови меня просто Костя.

И он стал наблюдать за приехавшими. Они уже подкатили к причалу на том берегу и кричали крепко спавшим в эту пору паромщикам. Костя силился узнать по голосу Старрока, но катившееся по реке эхо многократно повторяло каждое слово, наполняя его трубным нелюдским гулом. Однако сердце подсказывало: это — Старрок!

И все-таки Костя думал о мерах предосторожности: вдруг как это грузинская мафия! Сошел к берегу, приготовил катер. Подумал: если увидит, что приехали грузины, махнет на остров. Зорко следил за приезжими. Вслушивался в их голоса. Вроде бы русские…

Но вот раздался властный каркающий голос. Буква «р» произносилась так, будто по железу катился шарик. «Старрок! Нет никаких сомнений, это — Старрок!»

Паромщики, напившись с вечера, спали мертвецким сном. Обыкновенно первый паром отчаливал в восьмом часу утра, к ругани же и крикам с того берега паромщики привыкли. А что к ним пожаловал милицейский генерал из Питера, этого они не знали.

«Он теперь, наверное, генерал, — Костя вспомнил, как в милиции ждали об этом приказа министра. — Господи, Старрок — генерал! Как легко они сотворяют кумиров!..».

Он не спешил покидать укрытие. Дождался машин, — все три подъехали к дому отца, и из них, как горох, высыпали девять молодцов. И окружили дом. Сам же Старрок направился к реке, прямиком к камню, за которым сидел Костя. И, не дойдя до камня пяти метров, остановился, смотрел на Дон, на тот берег, где над лесом в полнеба горела утренняя заря. Костя поднялся.

— Вам кто нужен?

Старрок шарахнулся в сторону, схватился за пистолет. Майор вышел из-за камня.

— Сразу виден штатский человек! Да вы, Мэлор Борисович, если б я захотел, тут бы и остались лежать у камня! Здравствуйте! — протянул руку. — Знаю: за мной пожаловали. И ордер на арест в кармане. А? Разве не так? Ну вот я, везите в Питер. Делайте самую большую глупость в своей жизни.

— Ух ты, дьявол полосатый! Напугал до смерти!

Поздоровались.

— Зови в дом. Устали мы как черти. Гнали без передышки, — за тобой, угадал.

Костя в дом идти не торопился, присел на камень.

— Генерала вам присвоили?

— Да, майор, присвоили.

— Поздравляю. С год послужите, маршалом станете.

— Стану, Костя. Власть теперь наша и, надеюсь, надолго, может быть, навсегда.

— Навсегда — едва ли, а надолго — может статься. В семнадцатом году вы, большевички-демократы, тоже власть захватили, — до сего времени из рук не выпустили. На этот раз только вывески поменяли, а суть та же.

— Ладно, Костя. Уймись. Я к тебе по делу приехал, а не лекции твои выслушивать.

— Мафию, что ли, грузинскую возглавил? — продолжал Костя.

— Как возглавил? Ты что буровишь?

— А так и возглавил. Был на третьих ролях, а после гибели Тариэла на первые вышел.

— Хватит чепуху городить! Говорю, — по делу приехал. На капитал мафиозный мы вышли, — у тебя он зарыт. А его государству сдавать надо. В банк государственный, — по ведомости да под расписочку. Понял?..

Майор засмеялся, посмотрел на Старрока пристальным уничижительным взглядом.

— Старрок и государство, — эка, черт побери, как заливает!

И — строго:

— Перестаньте паутину словесную развешивать! Говорите просто: Костя, поделись деньгами и всем ценным, что ты отнял у Тариэла. А?

— Ну-ну… Не наглей, Костя. Мужик ты смелый, умный и сильный, как сто чертей, однако не забывайся…

— Давайте ордер на мой арест.

Старрок отдал ордер, и Костя порвал его на мелкие кусочки.

— А сейчас мы пойдем в дом, и вы напишете представление министру на присвоение мне звания подполковника.

— Костя…

— Пойдемте, генерал. А сокровища грузинской мафии действительно у меня. Мы поедем в Питер и поделим их с вами пополам. С вами, слышите? И ни с кем больше. Государства у нас нет, вы его слопали. Отныне будем работать вместе. Я вам нужен, да и вы мне — тоже. Вашу руку, генерал!

Старрок с нескрываемой радостью пожал протянутую руку и крепко обнял Костю.

— Молодец, подполковник! Будешь моей правой рукой.

— Вот так-то! Теперь же пойдемте завтракать, — принимаю вас как самых дорогих гостей.

Пока готовили завтрак, Костя и Старрок сидели в комнате второго этажа, и генерал после внезапно вспыхнувшей эйфории впал вдруг в меланхолию:

— Ты устранил с дороги Тариэла, но он — глава питерской мафии…

— Грузинской мафии, — уточнил Костя.

— Да, грузинской. Все равно должен понимать, какая птица. За него не одна головушка полетит, а если учесть, что с Тариэлом ушел «бриллиантовый багаж», и мы с тобой за него в ответе…

— За кого?

— За багаж этот! — выкрикнул Старрок. — Не прикидывайся… Думаешь, они идиоты, грузинские мальчики? Мне звонил их пахан и дал две недели, — мне и тебе, а там, говорит, если не вернем багаж, и нас на распыл, и наши семьи…

— Надо брать их, — спокойно сказал Костя.

— Сколько проблем! Вывести тебя из-под удара правосудия — одна, мафию развеять — другая, а сколько еще жадных акул ожидают даров!

— Меня оставьте в покое. За мной нет вины.

— Нет? Нет, говоришь? А кто убрал с дороги Тариэла? Ты ведь знаешь формулу убийства: кому нужно, тот и убивает. Станут разматывать…

— Разматывать? Ниточка потянется к вам, а не ко мне. Тариэл мешал вам, а не мне, это вы пригребли «бриллиантовый багаж» и ни с кем не захотели делиться. Вы, генерал, вы! Я об этом багаже и слыхом не слыхивал. Кроме того, есть экспертиза: Тариэл утонул, и на нем ни малейшей царапины. И есть свидетели. А меня с ним и рядом не было. Можно ведь и так дело повернуть. И тогда все шишки на вас повалятся.

Генерал побледнел и весь сжался, как от удара. Он был хлипок, имел слабые нервы. Костя знал это и провел упредительную массированную атаку. А когда увидел противника поверженным, сбавил газ.

— Ладно, ладно, генерал, не надо бояться, — трус умирает много раз, а смелый — однажды. Что же до акул, которые разинули пасти и ждут от вас доли, мы их ублажим. Разделим багаж на три части: одну — им и по одной — нам с вами. В багаже много чего есть, хватит и им на молочишко.

Снизу их звали на завтрак.

На самом высоком месте, на холме с пологими склонами, возвышаясь над станицей Каслинской и как бы оберегая ее, стояла церковь Пресвятой Богородицы.

По рассказам старых людей, она была построена по повелению царя Петра Первого. Он будто бы и место на холме указал и дал на ее построение пятьдесят рублей.

Царь Петр проезжал станицей во время осмотра здешних мест: искали самый узкий перешеек между Волгой и Доном, — уже тогда замышлялось прорыть Волго-Донской канал. И будто бы царь и место у Каслинской облюбовал, но потомки спустя два с лишним столетия прорыли канал чуть выше станицы.

За церковью, в тени вековых кленов, берез и тополей огорожено кладбище; чуть в стороне казаки соорудили стелу из нержавеющего металла и на ней вывели: «562» — столько каслинцев не вернулось с фронта. И как бессменный часовой бережет их покой взметнувшаяся к небу колокольня. Церковь порушили, а колокольня устояла. И как знать, сохрани станичники гордый в своем величии храм, не упали бы они в бездну пьянства и душевной остуды.

Сюда к колокольне и пришла в то утро на рассвете Анна. Здесь стоял походный вагончик, а в нем иногда задерживался на ночь сельский художник-реставратор Олег Суворин. Может, он и сегодня спит в вагончике?

Три года назад выпускник Московского архитектурного института Олег Суворин по своей воле решил один восстанавливать станичную церковь. Не было материалов, никто не давал ему денег даже на жизнь, и только школьники изредка ему помогали, да старушки богомольные приносили еду. Олег работал по двенадцать часов в день и за год поставил золоченый крест, покрыл и покрасил колокольню, повесил большой колокол и три малых, выложил кирпичом, застеклил окна и спустился вниз на два первых этажа.

На крест и золото, и на краску отпустил деньги архиепископ саратовский, астраханский и волгоградский Пимен, в миру Дмитрий Евгеньевич, и он же помог приобрести кирпичи и доски. На том и кончились ассигнования работ.

А дома случилась беда: болезнь позвоночника приковала к постели его жену. И дом, и двое детей остались на руках у тещи.

Олег своей работы не прекращал.

Анна поднялась по трем ступенькам и постучала в дверь. Скрипнула железная койка, и дверь растворилась. На пороге в халате показался богатырь с бородой полярника.

— Нюра, ты?

Он звал ее на старорусский манер Нюрой.

Наскоро оделся и пригласил девушку войти. Не удивлялся ее вторжению, хотя раньше Анна так рано к нему не приходила. И ничего не спрашивал. Ждал, когда гостья заговорит сама.

Анна смотрела на него своим неистребимо влюбленным взглядом и улыбалась.

— Ты чего? — буркнул Олег, в растерянности оглаживая бороду. Он любил Нюру, она любила его, но об этом своем великом и святом чувстве они никогда друг другу даже намеками не говорили. Они немного стеснялись друг друга. Но сегодня девушка задорно, демонстративно улыбалась. И — молчала.

— Ну, говори. Разбудила в такую рань.

— Ты недоволен?

— Ты знаешь: я всегда тебе рад.

— Всегда-всегда?

— Конечно.

— Олег, милый, я имею возможность немного тебе помочь. Хватит тебе бедствовать.

— Я не бедствую. Я очень богатый.

— Ладно, ладно. Знаю, какой ты богатый. Лекарства Дуняше не на что покупать, масло сливочное, сахар, фрукты, — вон как все дорого!

— И что? Чем же ты можешь мне помочь? Часть зарплаты своей выделишь?

— А ты меня угощай чаем, тогда и узнаешь все.

— Чаем можно, вот только сахара…

— Ну вот! А еще хорохорится.

Не сводила с него глаз, следила за каждым его движением, счастливая близостью любимого человека. Кажется, вот коснись он ее своей сильной рукой, и она растает, как сахар в стакане с чаем. Анна самозабвенно, до потери всех тормозов, любила Олега и готова была на все мыслимые и немыслимые подвиги ради этого бородатого сероглазого человека, но Олег ничего не требовал от нее и не ждал никаких жертв. Сам так же страстно, а может, еще более глубоко любил Анюту и потому относился к ней нежно и целомудренно, — боялся дышать на нее, не смел оскорбить неловким и скорым словом.

— Ты поедешь жить в мой дом. Перевезешь Дуняшу, детей и маму, — все будете жить у меня.

— Как?

— А так, — переедете и все. Хватит вам жить в развалюхе. Дуняше нужен покой, а вы все в одной комнате. И детям негде уроки готовить, и мама устала, а ты здесь…

— Погоди, Нюра. А ты где будешь жить?

— Я?

Анюта вдруг погрустнела, — слетела с губ улыбка.

— Я?.. Я в Питер поеду, к дедушке. Он болен, и за ним нужен уход.

Эти слова камнем придавили Олега. Сник богатырь, — враз, в одну минуту. Понял, что Анна одним ударом разрубает их нелепый любовный узел. У него больная жена, двое детей. А если уж случилась любовь между ними, надо разом покончить с нею.

Свесил над столом голову, молчал. И она молчала. И вдруг — расплакалась.

Олег подошел к ней, тронул за плечо.

— Не надо, Аннушка. Не рви душу. Для меня и так все рухнуло в миг единый. Все, что я делал, делал для тебя и с думами о тебе, а наградой и счастьем было видеть, слышать тебя. Но ты решила. Значит так надо. Когда едешь?

Справилась со слезами, заговорила деловым тоном.

— Сегодня еду. Из Питера буду звонить. А сейчас слушай меня, Олег. Мы поедем ко мне на мотоцикле, и ты поможешь мне собраться. Я же покажу тебе, где и что лежит.

Выйдя из вагончика, посмотрела на ту сторону Дона, — парома еще не было. Машины, выстроившись в рядок, ожидали.

Мотоцикл стоял во дворе Евгения Владимировича. Анна вывела его, и они поехали на хутор. И через несколько минут входили в дом.

— Исполни мои поручения и не возражай, — говорила Анюта, усадив Олега за стол и угощая холодным мясом. — Во-первых, отвези в Волгоград, в издательство, рукопись моей повести, — вот она. Сейчас напишу тебе и доверенность, чтобы ты все финансовые дела по рукописи от моего имени вел. А во-вторых, вот тебе деньги.

— Деньги?.. Еще чего! — отстранил их Олег.

— Здесь пятьдесят тысяч рублей и двадцать тысяч долларов.

Сильный парень Олег, могучий и телом, и духом, а тут и он опешил.

— Откуда у тебя такие деньги?

— Не беспокойся, деньги эти заработаны честно и мне дадены хорошим человеком. Костю Воронина знаешь?

— Знаю.

— Костя мне и дал деньги. А ты слушай мою инструкцию. Рубли все на семью расходуй, а половина долларов — на починку церкви. Хватит тебе одному горбатиться, и бесплатно. Найми двух-трех рабочих, купи кирпича, леса, показывай им, а они пусть делают.

Олег наконец справился с волнением первых минут, пришел в себя, поверил в реальность происходящего.

— Двадцать тысяч долларов — это же миллионы рублей! Если уж на тебя напал стих благотворительности, я приму гуманитарную помощь. Но первое, что я бы хотел, — автомобиль. «Жигули» почти новые две-три тысячи долларов стоят, а то и меньше.

— Покупай хоть «Волгу». Деньги твои и без отдачи. И не перечь. Но одно условие обязательно: быт семьи устрой. Лекарства Дуняше, белье, одежду детям купи и себе пальто зимнее или куртку купи непременно. Я так хочу — слышишь? Обстановка в доме есть, и ковры, и гардины… Дуняшу помести в мою комнату, дети пусть в большой, а ты отцов кабинет займешь. Я приеду — проинспектирую. Если что не так — накажу. Сильно. А повесть мою в частное издательство сдай, — недавно открылось в Волгограде. За счет автора издают. Деньги на издание — вот.

Отсчитала еще три тысячи долларов, сунула в ящик стола — туда, где рукопись.

— Нужно будет больше — позвони. Прилечу — расплачусь. А сейчас тороплюсь я. Мне надо нынче же быть в Петербурге.

Анна скоренько собрала свою походную сумку, и они вышли во двор.

Над Доном и лесом радостно возвещала миру грядущий день заря, а казаки еще не тревожили сон паромщиков.

— Ключи от дома — на, бери.

— Но ты…

— Если вернусь, буду жить у Евгения Владимировича. Он давно зовет меня. А не то и другой дом купим.

Присели на крыльцо по русскому обычаю, помолчали.

Анна поднялась решительно, подала Олегу сумку.

— Держи, а я сяду за руль.

Перекрестила дом, сказала:

— С Богом!

И они поехали в аэропорт.

Машины прибыли в Петербург вечером, на третьи сутки. Костя сидел за рулем первой машины, — так приказал Старрок. Сам генерал ехал во второй.

Едва они вошли в Костин кабинет, раздался звонок.

— Костя, вы?.. — кричала Анна. — Все в порядке! Все в порядке! Звоню из автомата.

— Хорошо. Я скоро буду дома.

— Кто звонил? — насторожился Старрок.

А Костя подумал: «Хорошо, что генерал не видел Анюту. И ничего о ней не знает».

— Приятель, — спокойно ответил майор.

— Хочу ехать сейчас, — предложил генерал.

— Как будет угодно, но — одно условие: к месту клада мы пойдем вдвоем.

Старрок хмыкнул, опустил голову. Прошелся по ковровой дорожке.

— Чего вы боитесь?.. Там, у камня, я вас не тронул.

— Но в чем дело? Почему вдвоем?

— Хочу иметь свою долю и делить без свидетелей. Мы договорились: делим на три равные части.

— Хорошо, хорошо. Я помню.

— И поедем тоже вдвоем. И так, чтобы без хвоста. Я буду сидеть за рулем.

— И на это согласен. Отныне в наших отношениях — все на доверии.

— На полном, на абсолютно полном.

Костя протянул руку, и Старрок пожал ее. Рука его была потной и слегка дрожала. Он знал, что через час-другой увидит кучу драгоценностей, и в предвкушении такой минуты сильно волновался.

О спутнике своем генерал думал: «Надежный человек, с ним легко и покойно. На него я могу положиться».

Перед главным входом в милицию стояла «девятка» — машина начальника милиции. Костя открыл дверцу и сказал шоферу:

— Мы поедем одни.

Старрок нырнул в угол салона, Костя сел за руль. И с места взял большую скорость. И свернул в ближайший переулок, там снова свернул, и снова, и снова, — и выкатился на Выборгское шоссе.

— Ну, ходок, ну, мастер, — качал головой генерал, видя, как майор «выписывает» петли, сбрасывая с хвоста «клещей», которых Старрок, конечно же, мог повесить.

Костя ему все больше нравился, и он проникался желанием сделать его ближайшим товарищем по своим делам. «Да-да… Непременно пошлю его в Америку. Дело пахнет сотнями миллионов, — нужен надежный человек».

— Ты, майор, говоришь по-английски?

— Да, я английский знаю и могу на нем изъясняться, хотя и не очень бойко.

— Тебе придется срочно засесть за английский, дам тебе учительницу, будешь с ней беседовать только на английском. У меня на тебя есть серьезные виды.

— Можете располагать мною. Я для себя решил: поступаю в ваше полное распоряжение.

— Хорошо. Ты, майор, нравишься мне все больше, и я готов доверять тебе.

Они подъезжали к дому дяди Васи.

Старрок не отступал от майора ни на шаг: вместе они вошли в дом, подошли к печке, на которой лежал хозяин дома.

— Ты болен, дядя Вася? — поднялся к нему по лесенке племянник.

— С чего ты взял? — возразил бодрым голосом Василий Владимирович. — Люблю поваляться на печке, — вот и все дела. А ты надолго ко мне?

— На этот раз — нет, но потом приеду. Дай ключ от сарая, — там инструменты, мне надо кое-что починить в моторе.

— Он там, над дверью, — на карнизе.

— Ну-ну, ты лежи, а мы повозимся с машиной.

Прошел в дальний угол сарая. И, прежде чем достать сверток, сказал Старроку:

— Закройте дверь. На задвижку.

Приставил к стене два пустых ящика, встал на них и вытащил из-под стрехи сверток, запеленутый целлофановой пленкой, с радостью ощутил, что он много меньше и легче того, что он сюда закладывал. «Молодец, девка, — подумал об Анюте, — спроворила».

Подозвал генерала. Показал на ящик:

— Садитесь.

Тот было протянул руки к свертку, но майор остановил:

— Не торопитесь, генерал. Тут нас никто не увидит.

Старрок медленно опускался на ящик, но взгляд его был прикован к свертку, и руки машинально к нему тянулись, и весь он дрожал, как в лихорадке. А Костя искал подставку вроде столика. Наконец нашел, включил свет, подтянул ящик и для себя и подсел к генералу.

И не торопясь, как в замедленной съемке, — так казалось Старроку, — разворачивал сверток, а когда раскрыл содержимое, генерал тихо ойкнул и запустил руки в драгоценности.

Костя снова спокойно произнес:

— Тор, опитесь, генерал.

И ребром ладони стал разделять на отдельные кучки кольца, перстни, браслеты, царские ордена и золотые монеты… Потом вырвал из блокнота три листка, написал: 1, 2, 3.

Показал на кучки. Свернул листки в тугие трубочки, накрыл ладонью.

— Тяните!

Генерал сунул пальцы под ладонь, захватил билет. «Первый»! Костя двинул ему первую кучку. Потом генерал достал третью — Костя подвинул и третью. Среднюю забрал себе.

— Поехали, майор, быстрее.

— Куда спешить? — сказал Костя, но Старрок его не слышал. Бросив на ходу: «Заходите ко мне завтра», он трусцой бежал к машине. И в ту же минуту, набирая большую скорость, полетел к шоссе.

Костя вернулся в сарай и здесь под лампочкой разложил свою долю. Насчитал два десятка перстней с бриллиантами, тридцать мужских печаток, почти столько же массивных золотых колец, заколки с бриллиантами, несколько брошей, — эти были особенно ценны, три колье, восемь старинных камей тончайшей работы в золотых оправах, семь массивных золотых браслетов. В кучке его оказалось сто сорок девять царских золотых десятирублевиков.

Вспомнил, как в Волгограде за один перстень с крупным бриллиантом мог получить сто тысяч долларов. Окинул взглядом лежавшие перед ним сокровища.

В уме прикинул: раньше, до перестройки, одна золотая монета стоила пятьсот рублей. Теперь же — о-го!.. Какие миллионы заключены в одних только золотых монетах, и какую уйму денег увез с собой вездесущий и такой ухватистый Старрок! Сколько он отстегнет тем, кто стоит за его спиной? И вновь теплая волна признательности к Анне поднялась в нем.

Нащупывал глазами место, куда бы спрятать клад. Поддел кончиком топора доску в стене, сунул туда сверток. Крепко прибил доску, отошел, посмотрел: «Вот так-то будет ладно». И еще пришла мысль: «Уж Старрок, конечно же, уверен, что ценности свои я теперь в сарае прятать не стану».

Было светло и хорошо на душе. Мысленно похвалил Анну за то, что не попалась на глаза генералу.

Анюта ждала его на пороге дома. И когда он подошел, не сдержала порыва радости — бросилась ему в объятья.

Дядя Вася был рад гостям, — так рад, что не скрывал своего волнения, бестолково суетился, говорил племяннику и Анюте «Дети мои» и всячески старался им угодить.

Старик недомогал, у него «что-то стронулось в спине», и заболел он давно, когда еще только вышел на пенсию, а теперь ему семьдесят два года, и спина болела все сильнее. Впрочем, случались минуты, когда боль отступала, он тогда выходил на улицу, обходил двор, заглядывал в сарай и даже «выползал», как он говорил, за ворота. Он очень любил русскую печь, на ней прогревал спину, и боль утихала. Печь топила, еду готовила и прибирала у него соседка Полина Тимофеевна, женщина не старая, очень аккуратная и честная. Старик в долгу не оставался; отдавал ей вещи умершей недавно жены и платил деньги. И когда Анюта сказала: «Я сама буду все делать», он энергично возразил: «Нет-нет, Полина пусть ходит и все делает по дому». Ясно было, что он не желает загружать внучку домашними хлопотами.

Поужинав с гостями, он пошел к себе в кабинет, где обыкновенно проводил время и укладывался на ночь. Племяннику определил комнату рядом с кабинетом, а Анюте предложил поселиться в комнате жены, а если надо что читать и писать, — он знал: она много пишет, — то пусть идет на второй этаж и занимает там «верхний кабинет», кстати, отделанный с особым тщанием, с камином и балконом, выходившим прямо в лес.

— Пойдем туда, в «верхний кабинет», — предложила Анюта Косте, как только они остались одни.

Здесь она вышла на балкон и тихо, почти шепотом, стала говорить:

— Как вы мне и велели, я три части зарыла в землю.

— В землю? А вода?..

— Вода не опасна. Каждую часть заложила в три плотных целлофановых мешка, — так дедушке присылали с Украины варенье. Хорошо завязала и еще в жестяные добротные банки упаковала. В сарае нашла, от старых времен уцелели. В таких банках то ли чай, то ли леденцы продавали. А теперь смотрите, где ваши клады.

— Но ты хорошо рассмотрела, что там?

— Нет, не очень, — я торопилась. Но… заметила: много золотых монет. Очень много, несколько сот будет. А еще там были пачки долларов и рублей. Я их прятать не стала, — вон они, в моей дорожной сумке. В один из кладов запрятала золотую табакерку, — уж больно хороша. И содержимое делить не стала, — рука не поднялась. Ну и… самое красивое закладывала в банки, решила этак надежнее.

— Прекрасно! И где наши клады?

— А вон смотрите — сосна. И вон — дуб, а там — липа. Деревья заметные, словно часовые. От каждого дерева отмерила три метра на восход солнца, то есть на восток. И вырыла ямки в полметра глубиной. Туда и схоронила, а сверху прикрыла дерном. Я это умею, — вот увидите.

— Хорошо, умница, — и Мефистофель бы не разгадал нашу тайну. Мне предстоит поездка в Америку, хотел бы и тебя взять с собой. А? Что ты скажешь?

— Я с удовольствием. Очень хочу побывать в Америке.

— С работой там, в станице, рассчитайся. Пропишу тебя в Питере, и будет у тебя своя квартира. А там, дальше, найдем тебе и работу. Пока же…

Он пристально заглянул ей в глаза, будто бы размышлял, говорить о своем намерении или нет.

— Пока же… Будь у меня наперсницей. Вроде доктора Ватсона при Шерлоке Холмсе, — а?

В ту ночь Анюта долго не могла заснуть. Слишком круто и почти фантастически поворачивалась ее жизнь.

Анюта неплохо знала английский язык, преуспевала в институте, теперь же, готовясь к поездке в Америку, решила нанять преподавателя и заниматься английским по четыре часа в день. Пять-шесть часов она по-прежнему отводила творчеству, писала новую повесть. Такой модус жизни установила для себя после опубликования в столичном журнале первого рассказа, — тогда же местный маститый писатель ей сказал: «У тебя, дочка, нежный, ласковый русский язык, и есть музыка в слоге, а это — первый признак большого таланта. Пиши каждый день, и тогда ты будешь большой русской писательницей».

С тех пор она писала много и, как Чайковский, могла о себе сказать: «Я работаю каждый день, как сапожник».

И уже вскоре, когда ей было двадцать три года, в местном издательстве вышла первая книга ее рассказов «Хозяйка Дона», — так называли ее в станице, — а еще через год ее принимали в члены Союза писателей. Тот же ветеран, — кстати, и хороший писатель, — дал рекомендацию Анне и, поздравляя ее, сказал: «Очень рад за тебя, очень… мы с тобой два полюса: я самый старый писатель на средней Волге, ты — самая молодая. И помни, Анюта: в мировой литературе всегда было мало женщин прозаиков, а в русской их и совсем не было. Ты должна постоять за честь женщин».

Сегодня она поднялась в семь часов и в нетерпении подошла к письменному столу. И на первой странице большими буквами вывела: «Шальные миллионы».

Решила писать историю, подобную той, которая происходила с ней самой. Конечно же, подобную и ни в коем разе не копировать. Все персонажи только похожи на своих прототипов, но реально не существующие, эпизоды тоже навеяны происшедшими. И повесть, а не рассказ, — она снова берется за большую вещь. «Справлюсь ли, хватит ли сил? Помоги, Господи!»

Устремив взгляд в окно, на крону леса, вспомнила о работе на Дону, о родном хуторе, — чутье ей говорило, что прошлая милая жизнь в отчем краю отлетает, она теперь туда не вернется, а будет приезжать, как Костя, на отдых, что красивый и гордый Санкт-Петербург становится ее судьбой. И что самое главное: сбылась ее мечта о свободной творческой жизни, — хотя бы год-два она может писать и ни о чем не думать. У нее есть деньги, она будет жить скромно, бережливо, и писать, писать…

Ее планида — в творчестве, она непременно станет автором новых и новых книг.

Склонилась над тетрадью, начала писать. И скоро целиком ушла в мир своих фантазий, в тот заветный, желанный мир грез, где живут ее герои, ставшие вдруг близкими и дорогими.

Повесть ее с самого начала пошла быстро. В первой главе она живописала Дон и речной глиссер, и моториста-девушку, она же почтальон, — развозит по прибрежным хуторам почту… — и писала ее с любовью, делала ее очень красивой.

У нее была особая творческая манера, — уж не недостаток ли это? — она хотела видеть своих героев людьми высокими, благородными и непременно красивыми. Особенно женщин. Может, они у нее на родине, на Дону, и действительно были таковыми?

Вот и в этой новой повести в хутор, где живет ее героиня, приезжает из Москвы молодой человек, — бизнесмен в духе времени, миллионер, и не из тех, которые наживают миллионы перепродажей, а глава фирмы, производящей консервы из продукции пригородного совхоза. Он молод и тоже хорош собой…

Перо ее летало по страницам, — на этот раз она писала так быстро, что рука едва поспевала за мыслью. И было уже девять утра. В дверях появился Костя:

— Эй, работник, вас ожидает завтрак.

Из кухни-столовой шел соблазнительный запах жареной картошки и малосольных огурцов. Костя сам приготовил еду, и оба они с дядей уже сидели за столом.

Анюте было неловко, но спускалась по лестнице счастливая. Говорила:

— Хорошо бы так всегда: мужчины стоят у плиты, а женщины дрыхнут до обеда.

— Знаем, знаем, как ты дрыхнешь, — корил ее дед. — Спозаранку встала. Я ведь был на дворе, когда ты поднялась. Молодая, тебе бы спать без задних ног, а ты ровно дед столетний, сон гонишь. Поди, рассказы все пишешь. В прошлую зиму сколько тут написала. Ты хоть бы читала нам.

— Я, дедушка, мною рассказов решила написать, да вот удастся ли соорудить хоть один стоящий?

— Не скромничай слишком-то, — продолжал дед, — книжку твою прочитал: у тебя все рассказы интересные и, пожалуй, получше будут, чем у Чехова, — у того все стонут и плачут, будто в лесу заблудились. Сам, бедолага, хворый был, так и люди у него мешком прибитые. У тебя же люди крепкие, умные, и каждый при деле. Одним словом, — дончаки! Умница ты у нас. И как только в головушке твоей такой красивой столько таланта поместилось!

Анюта не носила модных коротких юбок, и куртки со множеством молний и карманов у нее не было. Одета просто: кофта белая с маленьким кружевным воротничком и юбка расклешенная книзу колоколом, на плечах — ею же связанная дымчатая накидка без рукавов. Копна шелковистых волос небрежно кинута на затылок. Все в ней было по-домашнему и дышало свежим ароматом молодости, нерастраченной силы и могучей женской природы. Впрочем, лицо выдавало нежность и хрупкость девичьей натуры, оно было младенчески свежим, а глаза светились наивной верой. Она была спокойна, как бывают спокойны дети, казалось, что тревоги жизни ее не коснулись. И красота ее была природной, таинственно притягательной. Костя поймал себя на мысли, что смотреть на нее было ему не просто, он вдруг понял, — и ему стало страшно от этого, — что Анюта будет принадлежать не ему, — теперь уж не было сомнений, что любит ее, и так, как не любил ни одну женщину, — возможно, просто не знал, что же такое — любовь…

Вчера вечером звонила Амалия, спрашивала о квартире, даче, — он сказал, что в порядке, а сам еще и не бывал там. И не думал, как быть Амалии, — лететь ли в Питер или отдыхать там, соврал: «Живи там, это необходимо, — я прилечу к тебе, и мы все решим».

Почему это необходимо, когда он прилетит — этого и сам не знал, а только хотел, чтобы Амалия жила у отца и не путалась у него под ногами. «А еще недавно стремился к ней, мечтал… О, Боже! Слаб человек и не ведает, куда пойдет завтра, что будет делать…»

За завтраком он почти ничего не говорил, а ел мало и рассеянно, — боялся лишний раз поднять глаза и посмотреть на Анну. Хотелось бы глядеть на нее и глядеть, а — не может. Красота, как и солнце, — ослепляет.

Зазвонил телефон. Говорил Старрок:

— Костя, приезжай. Есть дело, которое могу доверить только тебе. Скорее. На машину и — ко мне.

В голосе слышались нотки благодарности, почти нежность. «Доволен, — подумал Костя. — Пересчитал все, доволен». Поднялся, сказал:

— Вызывают на службу.

И — к дяде:

— Поживу у вас. А? Не возражаете?

— Костя! Что это такое ты говоришь? Ты же знаешь: люблю тебя как сына и всегда рад тебе. Да и Аннушка, я думаю…

Тронул девушку за плечо.

— А-а?..

Анна смотрела на Костю.

— Нам без вас будет скучно. Приезжайте скорее, а если задержитесь — звоните.

И глаза ее выражали: «Да, нам без вас скучно. Слышите?..»

С радостным, волнующим сознанием, что он нужен, приятен Анне, подходил к машине.

Костя подъехал к милиции на «мерседесе», и, кажется, никто этому факту не придал значения. Поставил машину под окнами своего кабинета.

Генерал принял Костю радушно: вышел навстречу, тряс руку.

— Майор… Через месяц ты — подполковник. Звонил министру, — подпишет.

Говорил тихо, не хотел, чтобы их слышали.

Прошел на свое место, посадил Костю рядом. Долго подступался к разговору, что-то мешало. Вышел за дверь, вернулся.

— Сядем в твою машину, поедем.

Костя не спрашивал, куда они поедут и зачем. По дороге понял: генерал хотел уединиться.

В пустынном переулке остановил машину.

— Ты, Костя, запоминай и мотай на ус все, что я тебе скажу. Нам с тобой предстоит операция, равной которой, видимо, не знает криминальная история всех времен. Над нею с месяц работала московская милиция, но я их отшил, пообещал разгрызть орешек своими силами. И выбрал на главную роль тебя. А теперь слушай.

В одном питерском музее, — наиглавнейшем, конечно, — пятьдесят пять лет сидит страшный зверь: Регина Бондарь, главный консультант и оценщик реликвий. Кабинет ее — гигантский стальной сейф со множеством отделений, с секретными замками и запорами. У нее каталоги редких старинных изделий, приборы для определения проб золота, чистоты бриллиантов, камней, характера и стиля отделки. Она действительно большой мастер, но к нам поступил сигнал: за полстолетие с лишним у нее в сейфах осело множество реликвий — особо ценных ювелирных изделий. Она — как скупой рыцарь из пушкинской драмы, упырь, засосавший в свои кладовые украшения царских особ, княжеских, графских жен и дочерей, сокровища промышленных магнатов. И ценности эти не учтены, бесхозны, — они в любое время все разом могут уплыть за границу.

— Но как же такое может случиться у нас, в социалистическом государстве, где подобные ценности должны принадлежать народу?

— Да, у нас и такое стало возможно. А все дело в том, что директором музея и всех хранилищ при нем все время был ее двоюродный брат. Он, как ты, наверное, слышал, недавно Богу душу отдал. Туда пришел другой, но тоже какой-то близкий ей человек, и он ее трогать не станет.

— Я кое-что слышал о темных делах в музее. Секретарша прежнего директора будто бы уехала в Израиль и там в Тель-Авиве открыла ларек по продаже русского антиквариата.

— Если и эта старая карга улепетнет в Израиль или в Штаты, она там откроет целый супермаркет по продаже наших реликвий. Да-да, у меня есть верные сведения.

— Но почему же не заняться ими открыто, назначить следствие, все опечатать?

— Ну, ну, — пошел, поехал.

Старрок укоризненно покачал головой.

— Ты, майор, спустись на землю. Следствие, опечатать… С приходом к власти демократов закон умер в нашей стране. Богатства становятся добычей умных и сильных. Старая музейная крыса попала на мушку трех мафий. Московскую я отбил, но лишь на время. Никто не знает, что они там замышляют. И если я остановил выбор на тебе, то лишь потому, что в битвах трех мафий решил одержать победу. Ты выйдешь на переднюю линию боя и победишь. Поверил я в тебя — вот в чем дело. Убрать так Тариэла, как ты его убрал, — тебе бы и Шерлок Холмс позавидовал. Я бы дорого дал, чтобы узнать, как ты это все обмозговал.

— Тариэл утонул.

— Ладно, ладно, убрал — и дело с концом. Мерзавцу туда и дорога. Нам предстоит операция поважнее. Мы, как патриоты, должны выполнить свой долг.

В последнее время Старрок все чаще ругал демократов, открещивался от них и называл себя патриотом. Видно, чутьем слышал грядущие перемены и загодя готовился к переходу на другой корабль.

И еще заметил Костя: Старрок то ли по забывчивости проговаривался, то ли умышленно причислял себя к самой могущественной мафии и этим приучал майора к мысли, что и он в рядах мафии, что иных-то структур власти ныне и нет, и тут уж остается только выбирать, в какой ты мафии желаешь работать.

— Старуха на ладан дышит, — продолжал генерал, — она вот-вот скапустится, и тогда…

Генерал огляделся по сторонам.

— Несметные ценности уплывут за океан в сейфы американских банкиров.

— В музее есть кладовые для хранения ценностей. Там особый учет и режим. Непонятно, почему старуха…

— Есть, есть, все есть. Но старуха пятьдесят пять лет не дремала, к ее рукам столько налипло.

— Мне все-таки невдомек: к музею человек от органов приставлен.

— Ты вообрази механизм. В музей поступает антикварная вещь, и не одна, не две, а целая партия, — из княжеского дома, из сейфа умершего богача, коллекционера. Наконец, доверчивый идиот принес фамильную драгоценность: поместите, мол, в музей, пусть радует глаз посетителей, моих соотечественников. И плывут, и плывут редкие уникальные вещи, иным и цены нет, и все к ней, к главному консультанту, оценщику. Контроль, конечно, есть, но… условный, он создан тем же директором по ее совету, контроль вроде решета с большими дырами, — в них проваливается самое ценное. Вот, скажем, табакерки царей и вельмож. Табакерки золотые, усеяны бриллиантами и другими каменьями, а где они, эти табакерки? Говорят, что одна лишь выставлена напоказ и одна в запасниках, а их было множество.

И другие бесценные предметы: короны, рукояти тростей, украшенное оружие, скипетры, жезлы… Где учет всему этому, контроль? Директор-то свой человек, — родной, родимый и, как теперь выяснилось, прохиндей отпетый. Все родственники за границей, туда к ним и сын его, и дочь уехали, — и не с пустыми же руками. Теперь ты знаешь, кому мы доверили национальное достояние. Америка пухнет от богатств, Россия нищает. Формула известная. А недавно наши банкиры будто бы двести тонн золота за кордон качнули. Тоже, скажешь, следствие назначь, пусть банки опечатают. И следствие, и банки, и музеи, и те, кто всем этим управляет, давно стоят над законом. И если я тебе предлагаю дать им бой на пятачке, то только потому, что я еще не потерял совесть и знаю: ты — патриот и смелый боец!

«Старрок не потерял совесть», — подумал Костя и чуть заметно улыбнулся.

— Ладно. Допустим, мне удастся ее попотрошить, — куда мы денем ценности?

— Отнесем в Ленсовет! — воскликнул Старрок. — Или сдадим в Коммерческий банк, там сидит шайка молодых резвых коммерсантов… — Старрок откинулся на сиденье и расхохотался. Смеялся до слез и что-то говорил, и всхлипывал, содрогаясь в конвульсиях. — Ты понесешь или я пойду?

И снова зашелся гомерическим хохотом, и снова что-то говорил, и хватал Костю за локоть, но Костя уже ничего не слышал. Он понимал, что становится орудием мафии, и уже твердо решил для себя: вступить в борьбу и с той старой музейной крысой, и со Старроком, и с теми, которых он не знал и не видел, но которые жадной толпой стояли у них за спиной.

— Ладно. Я иду на задание, — твердо произнес Костя.

«Мне поможет Анюта. Она умная, смелая, ее никто не видел, — поможет».

Он еще не знал, как вовлечет Анну в новое дело, но интуиция разведчика подсказывала много ходов с участием девушки. «Она умеет водить машину. Сегодня же куплю ей автомобиль, — новый, иностранный, чтоб не было хлопот с ремонтом».

Ему очень хотелось побывать на квартире, на даче, посмотреть, все ли там в порядке, но времени не было. Позвонил на пульт охраны квартиры, потом дачи, — успокоили. И тут же позвонил Амалии, сказал ей ласковые слова, посоветовал отдохнуть, полечить свои суставы. Поехал к дяде Васе.

Анна была наверху, писала. Костя вошел к ней. И с ходу к делу:

— Анюта мне поручили важную операцию, ты будешь мне помогать?

— Пожалуй, с вами пойду в разведку.

— Вот-вот, именно в разведку. Меня посылают на задание, и ты можешь серьезно помочь. Но для этого ты должна иметь свою машину.

— Машину? Это моя мечта. Но где я ее возьму?

— У тебя будет…

Он хотел сказать: «Служебная, наша, от милиции», но тут же одумался: зачем врать? Сказал:

— Купить машину для нас ничего не стоит. Мы сейчас поедем и купим.

Анюта, вдруг загоревшаяся желанием ездить на собственном автомобиле, так же быстро и сникла. Губы ее плотно сжались, взгляд потух.

— Ты что, Аннушка? О чем задумалась?

— О машине — да, мечтаю, но хотелось бы на свои кровные, заработанные.

Костя понял: повторяется ситуация, которая у него только что была с генералом. Он не хотел быть в положении революционеров семнадцатого года — грабить награбленное, но Старрок легко ему доказал, что другого выхода у них нет. Нельзя же добровольно, по своей охоте впасть в положение человека, взявшего ценности у одного жулика и отдавшего их другому, такому же негодяю, а может, еще и покруче. Настали времена смуты, когда государство умерло, его нет, и богатства народа пошли на распыл, все созданные народом ценности потеряли хозяина. Летят, как в колодец, в карманы жуликов — заводы, дома, земля… А уж что до колечка или перстенька, за ними идет охота на всех уровнях.

Если хочешь остаться в ладах с совестью, найди свои методы передачи ценностей народу, стране, государству, но так, чтобы ты не оставался в дураках, не накачивал карманы дельцов, оказавшихся умнее тебя.

И если эти соображения тревожили совесть повидавшего виды майора милиции, то так же они занимали Анну, непорочное создание, чистое душой и совестью.

— Аннушка, милая, — подсел он к ее креслу, — послушай меня и постарайся понять. Благородный разбойник Робин Гуд отнимал деньги у богатых и отдавал бедным. Мы с тобой беремся за труд более высокий: изымаем богатства у мафии, и так, чтобы даже сама мафия нас не видела и не знала. Да, к нам попадают рубли и доллары, золото и бриллианты, но возвратить их государству мы пока не можем, государства нет. Всюду, где должен сидеть человек государственный, — в любом совете, банке, министерстве, — там сидит жулик, и ты только обогатишь очередного мерзавца.

— Неужели так все сделалось в нашем государстве?

— Так, Анюточка, именно так. Человек, возглавлявший семь лет нашу великую державу, сам был на редкость бесчестным, обладал набором таких качеств, какого не встретишь ни в одном отрицательном персонаже русской литературы. В нем уместились одновременно Чичиков и Хлестаков, Верховенский и Смердяков, Грацианский и Остап Бендер, — один лишь дьявол мог с ним сравниться. Печатью дьявола он и помечен. В народе так и назвали его: Миша Меченый. А фольклор взял часто повторяемую им фразу «Процесс пошел» и сотворил из нее такие строки:

В этой емкой частушке — весь суд народа над своим вчерашним правителем. Но самое страшное — подобными людьми он окружал и себя. При их-то активной помощи он и творил развал нашей Родины. Придет время, и все деяния кремлевских лукавцев назовут одной короткой фразой: заговор предателей.

— Что же делать? Неужели не осталось честных людей?

— Остались, Анюта, их много. Все, кто продолжает трудиться, производит товары, — все они честны и благородны, они — патриоты, и час грядет, — спасут Родину, возродят государство.

— А жулики? Что будет с теми, кто творил зло, предавал и грабил?..

— Все будет по Библии: народ изгонит из храма менял и торговцев, им придется замаливать свои грехи, отрабатывать награбленное — на шахтах, рудниках, лесоповалах. Ты грамотный человек и знаешь: преступление наказуемо. Ну а в нашем с тобою случае… Надо придумать способы возвращения богатств простым, нуждающимся людям. Если нет государства и мы не можем возвращать ценности ему, остался народ, творец всех ценностей на земле, ему-то мы и будем возвращать сокровища. Но давай договоримся: часть денег, отнятых нами у грабителей, мы оставим у себя. Деньги не имеют стоимости, в их производство не закладывается много труда, — они лишь бумажки, и их не жалко тратить.

— Согласна с вами: деньги тратить не зазорно.

— И хорошо. Ты не будешь косо смотреть на меня, если я тебе куплю автомобиль?

— Но, может, из тех денег, которые у меня?..

— Нет, Анюта. Те деньги тебе еще понадобятся. Поедем в Америку — без доллара там шагу не ступишь. И доллар на его родине не так много весит, как у нас в России. Сто долларов отдашь за билет в театр. У нас же сто долларов — это двадцать две тысячи рублей.

— Почему же он дорог у нас?

— Ты пишешь рассказы, повести, у тебя талант художника, но тебе еще нужно быть экономистом, политиком, философом, — ты должна знать суть общественных процессов.

Беседа их продолжалась и в машине, по пути к рынку. Здесь, показывая на ряды иностранных автомобилей, Костя сказал Анне:

— Какая тебе нравится? Выбирай.

Анюта долго ходила по рядам автомобилей, заглядывала в салоны, осматривала колеса и возле «форда» матово-серебристой окраски остановилась.

— Сколько она стоит?

К ним подошел дюжий парень, клейменный печатями на джинсах и майке.

— Семь целых.

— Откройте капот, заведите мотор, — сказал Костя. Парень завел двигатель, и Костя долго осматривал все части мотора, увеличивал обороты, изменял режим. Затем он сел рядом с парнем, пробовал все рычаги управления. Перешел в задний салон и все там осмотрел. Сказал парню:

— Давайте проедем.

Предложил Анюте сесть в машину, и они поехали. Автомобиль шел мягко, плавно, двигатель работал бесшумно.

Вернулись на стоянку.

— Пять! — предложил Костя.

— Шесть с половиной.

— Пять.

— Ладно. Пять с половиной — и по рукам!

Оформление купли-продажи и всех документов продолжалось довольно долго, чиновники вымогали взятки, но Костя действовал решительно, напористо, — из принципа не дал никому и копейки.

В пятом часу вечера они уже ехали домой на новеньком «форде». По городу машину вел Костя. Но едва миновали последнюю людную улицу, передал руль Анюте и, когда та поехала, с удовольствием отмечал культуру вождения, грамотность, аккуратность.

— Неплохо водишь, но надо тренироваться в маневрах: назад, вперед, вправо, влево, повороты. Выберем площадку, навтыкаем прутиков — будешь крутить-вертеть. За рулем надо быть асом.

Дядя Вася молча воспринял весть о покупке и даже будто насупился, помрачнел. Костя, обнимая старика, говорил:

— Не волнуйся, дядюшка. Деньги у меня свои, заработанные, — отмывать не надо. Никак ты не поймешь, что время теперь иное, не то, что ваше. Денег ныне у кого пусто, у кого густо. Богатые в почете — на них ставку делают, они, мол, только и способны наладить жизнь.

— Раньше-то пришел бы человек из милиции, вроде тебя вот, и спросил бы: «Где деньги взял на такую покупку?»

— Раньше и поговорочка была: «Не пойман — не вор». Я бы и в прежние времена отчитался. Мне большие деньги за работу платят. Мы зарплату получаем от государства, а гонорары — от клиентов. Клиенты же мои сплошь жулики и миллионеры, — с них и кожу содрать не жалко.

На этом все и успокоились.

Дядюшка, оглядывая комнату, говорил:

— Ты посмотри, племянничек, какая чистота кругом. И цветы в вазах, и скатерть новая, занавесочки. А все Аннушка, добрая душа. И сестра медицинская ко мне приходила, массаж делала, — тоже Анюта позвала. Спасибо вам, ребята, мне после массажа лучше становится. Боль отпускает.

— И хорошо, дедушка, — сказала Анюта, — и кушать ты будешь вовремя, диету наладим. Полина Тимофеевна как на работу к нам приходить будет.

Втайне от него Анюта обо всем договорилась с Полиной Тимофеевной и деньги наперед дала. И еще сказала, что для двух ее девочек тетради и учебники купит, и портфели новые, и зимнюю одежду.

За ужином дотемна засиделись. Костя вышел на улицу подышать свежим воздухом. Август отсчитывал последние денечки, а дыхания осени на берегах Невы не слышалось. Жарким выдалось это лето, и на редкость теплые, тихие и сухие дни стояли накануне осени. Гуляя, Костя не заметил, как очутился в лесу, углубился в чистую и светлую, любимую им с детства березовую рощу. Нелегкие думы теснились в его голове: завтра он должен начинать операцию, а у него не было не только стройного плана, а и даже каких-либо дельных мыслей. «Плохой ты Шерлок Холмс, — думал о себе в третьем лице, — и зря Старрок сделал на тебя ставку в такой крупной игре». А что игра крупная, он не сомневался. Ведь музей-то — центр, куда со времен революции стекались фамильные драгоценности знати и всех царских семей. В народе давно идут дурные слухи о разграблении музея, и Регина Бондарь, с виду невинная старушка, конечно же, главная, пружина в этом дьявольском механизме. Но как к ней подступиться? За полстолетие она и ее владыки наладили хитроумный надежный механизм хранения ценностей, старуху можно убить, расчленить на части, но сокровища не изымешь.

Старая ведьма опасна. Она, если заподозрит неладное, примет любые меры. Ей стоит пальцем шевельнуть, и тебя не станет, ты ухнешь в омут, как ухнул всесильный самонадеянный Тариэл.

Думы, одна другой безысходнее и мрачнее, лезли ему в голову, и он не видел в конце длинного и темного тоннеля ни малейшего просвета. Уж ему являлись мысли объявить себе отставку, но тут же в глубинах сознания вскипало самолюбие: «Шерлок Холмс все мог, а я не могу. Ну нет, сдаваться не торопись».

Светила полная луна, и между берез в ее синеватом свете он вдруг различил силуэт человека, — он будто бы перебежал от одной березы к другой. «Мафия! — прострелила мысль. — Соперничающая мафия! Они знают о моем задании, решили меня захватить. Может, и устранить с дороги. Ах, я глупая башка! Пошел в лес и не подумал».

Встал за ствол большой березы. В кармане в специальном пакете было несколько влажных повязок на рот и нос на случай применения газовых баллончиков. Вынул свой баллончик — сильный, парализует в мгновение и укладывает на три-четыре часа. Нащупал в кармане пистолет. Слух обострился, и он ловил каждый шорох. Ага! Шаги. Совсем рядом. Вот и тень человека. Это уже второй. Их много!

Опустился на колени, лег пластом, на живот. Тихо пополз в сторону густо темнеющих кустов, — видимо, орешника. Полз все быстрее и оглядывал лес, каждое дерево. Вдруг у них собака! Но нет, собаки, кажется, не слышно. И они его потеряли, они сами его боятся.

Забравшись в кусты и почувствовав себя в относительной безопасности, продолжал напряженно размышлять, кто да с какой целью его выслеживает, какие силы вступили в игру и откуда их направляют. Одно он знал наверняка: за ним охотятся, старуха, сидящая на куче золота, — в осаде. И охоту на нее ведет не одна, а может, и две, и три мафии. И тут кавказцы! У них носы длинные, и сюда успели их сунуть. Но Старрок! Как он мог выдать их тайну?

И хотя им овладел нешуточный страх, он зорко оглядывал лунные пятна между деревьев, — не прошмыгнет ли тень? Не зашуршит ли трава под ногами? Осторожно выбрался из зарослей, уже видел знакомый силуэт крайней на поселке дачи, знал, что возле нее с противоположной стороны — пруд, а за прудом густой, почти непроходимый лес. Он там не однажды собирал грибы и знал, где и как укрыться, и как незаметным пробраться к дому дяди Васи.

Лес хранил тишину, и Костя, подвигаясь по избранному им маршруту, уже начинал думать, что все ему померещилось, что в лесу никого нет. Ему стало неловко за свою трусость, он ускорил шаги, перешел на бег и вскоре захлопнул за собой дверь и облегченно вздохнул. У двери на коврике лежал Персик — небольшой беспородный пес, и по тому, как он был спокоен, Костя понял, что во дворе, в саду и в самой даче нет посторонних и он может ложиться спать.

Сон не приходил долго. Думал о том, кто и как мог организовать за ним слежку, — уж не Старрок ли? Одно было ясно, — и это утешало, — никому не нужна его жизнь, а нужно золото, на опасную, рискованную охоту за которым он устремился.

Заснул он под утро и проспал до двенадцати часов. Пришел к Анне, она писала и была так сосредоточена на своих думах, что не заметила Костю. Он стоял и любовался молодой «Жорж Санд». И думал: «А что, может, она и поталантливее будет, чем Жорж Санд, мадам де Сталь, Агата Кристи? Почему бы и нет!» И стоял у двери, и смотрел, как рука ее, пухлая, словно у младенца, летает над листом и как строчки нижутся одна к другой.

— Не помешаю?

Ответила не сразу.

— Помешали, но все равно, — рада вас видеть.

Отклонилась на спинку кресла, приветливо улыбнулась.

— Поди, рано встала?

— Да, в пятом часу. До семи писала, потом ездила на автомобиле. Машина — прелесть, это такая радость, такая радость!

У Кости сердце зашлось: не предупредил, не остерег, — могли бы кавказцы напасть. Почему-то думалось, что мафия, учинившая за ним слежку, — кавказская.

— Тебя никто не останавливал?

— Нет, кому я нужна? Да и езжу по углам медвежьим, петляю по лесу, словно лисица.

— Совет тебе дам один: научись разгадывать, нет ли за тобой хвоста. На такую машину подонки разные зарятся.

— Буду осторожна.

Задумалась. Смотрела в открытую дверь балкона. Знать, опасная работа у Кости, коль предупреждает. Болело за него сердце, лезли в душу дурные предчувствия. И он, видимо, понял ход ее тайных мыслей.

— О чем думаешь, Анюта? Не обо мне ль кручина?

Повернулась дева в его сторону, смотрит на Костю. И такой теплый, лучистый свет льется из ее больших серо-синих, как донская вода, глаз! Так она по-домашнему хороша в накинутой на плечи вязаной кофте, такая свежесть от пухлых губ, румяного лица, от всей ее девичьей, туго сбитой фигуры. Костя смотрел на нее и боялся, что все тайные мысли она разгадает, что поймет: он любит ее, как не любил никого на свете, что с того дня, как он ее увидел, вся его жизнь наполнилась одним единственным желанием видеть ее, слышать ее голос и что нет для него выше счастья, чем сознавать: она рядом, он может с ней общаться, говорить, смотреть в ее ясные и такие завораживающие глаза.

— Уехать тебе надо, Аннушка, — проговорил тихо, и тревога электрическим током пронзила ее сердце.

— Куда?

— Домой. На время, пока я не позову.

— Нет! — сказала она твердо. — Я не поеду. Останусь с вами. И буду помогать. Вы только укажите, что мне делать.

Он помешал кочергой в камине, стал накладывать дрова. Не глядел в сторону Анюты, но знал: она смотрит на него неотрывно, ждет ответа. А он, в свою очередь, понял, что Анюта одного его не оставит. И это вселяло надежду: она может его полюбить, может быть, уже любит. Возникло желание рассказать ей о предстоящем деле, но, посмотрев на лежащую перед нею на столе тетрадь, подумал: «У нее свой путь, не надо навязывать ей опасную работу». В раздумье проговорил:

— Хорошо. Оставайся здесь. Но обещай: ты будешь меня слушаться.

Она кивнула:

— Готова повиноваться. Мне приятно иметь господина.

Костя подошел к Анне, взял ее за руку, повыше локтя.

— Умница! Я сейчас поеду, а тебе из города позвоню.

Анюта поднялась.

— А можно вас попросить, милый, дорогой Костя: звоните почаще. Мне тогда будет покойнее, и легче пойдет моя работа.

— Буду звонить.

И он вышел.

К операции подступился не сразу, начал с посещения музея. Поднялся на второй этаж в крыло служебных помещений, прошел по длинному коридору в самый конец; здесь в укромных уголках стояли двое «искусствоведов в штатском». Метнул на них взгляд, — одного узнал: видел его в кабинете Старрока, — кажется, в погонах капитана. «Наши! Старрок уже взял объект под контроль. Будут помогать».

На Косте был черный парик «а ля батька Махно» и ловко приклеенная седая клиновидная бородка. Открыл дверь, громко спросил:

— Николай Иванович был?

— Какой Николай Иванович? — заскрипела старуха.

Костя деловито оглядел комнату, стараясь запомнить расстановку мебели, — в углу у двери старинный, с резной отделкой шкаф. «Здесь. Всё здесь».

Старуха — не на что смотреть. Будь у нее палка или метла — готовая ведьма. «Раскольников бы ее топориком — хрясь! И дело с концом», — пришла в голову шальная, игривая мысль.

— Вы слышите, гражданин, — какой Николай Иванович?

Костя по-хозяйски продолжал осматривать комнату, подошел к окну и окинул взглядом окна третьего этажа дома, стоявшего рядом. Оттуда можно наблюдать за старухой. И хотя здесь висят шторы, но днем они, похоже, раздвинуты. Осмотрел потолок.

— Лепка отвалилась, придется ремонтировать.

— Не надо ничего ремонтировать!

— А это вы… Николаю Ивановичу скажете. Стены не вызывали подозрений: очевидно, ход в сейф или в нишу из шкафа идет.

И — ни здравствуй, ни прощай, — даже не взглянув на колченогую ведьму, вышел из комнаты. Походка у него была старческая: он сутулился и смешно, по-чаплински, двигал ногами.

Считал шаги, — сколько их по коридору и до поворота направо, а здесь спуск по лестнице, постовой, — тоже наш человек, и этого видел в новой, центральной милиции. «Хорошо, — отметил про себя Костя. — Старрок все предусмотрел».

Старрок, получив звание генерала, был сразу же переведен в милицию поближе к центру. Костя, как они и договаривались, перевелся с ним. И здесь, в новом коллективе, он еще не всех знал. Этого, стоящего на выходе в вестибюль, он не видел.

Очутившись на улице, вошел в подъезд соседнего дома, поднялся на третий этаж. Дверь открыла пожилая женщина, — открыла сразу, не спрашивая, кто звонит, зачем.

— Можно к вам?

Пропустила, — и тоже запросто, без видимых опасений. «Доверчивы, как дети», — подумал Костя.

— Нужна комната для одинокой девушки, на месяц, на два. Не сдадите?

— Комната есть, но нет желания ее сдавать. Да вы проходите.

Зашли в эту самую свободную комнату — кабинет с письменным столом, с книжными шкафами и полками. Мебель старая, добротная, — по всему видно, жильцы небогатые, за модой не гнались.

— Муж недавно умер, ученый, профессор. Его кабинет. — Женщина заплакала.

Костя сидел молча, не утешал, не нарушал печальной святой тишины.

— Дети есть, но сын живет в Москве, дочь с зятем за границей, — он дипломат. Слава Богу, живут хорошо. А вы… Вам эта девушка кем доводится?

— Я офицер, вот документ, — вынул из кармана удостоверение, но женщина смотреть не стала, — верила на слово. — А девушка — моя родственница, живет на Дону, но хочет посмотреть наш город, пожить, а если понравится, найдем ей работу.

— Если б я была уверена…

Костя снова вынул документ.

— А вот — моя служба, мой телефон, мой адрес… Могу поручиться и готов отвечать за нее, да тут и отвечать нечего. Девушка строгого поведения, с высшим образованием.

— Признаться, мне нужна помощница. У меня давление, кружится голова, — не могу стоять в очередях. А иногда ночью будто валится потолок, и я падаю. Ужасное состояние!.. Я боюсь оставаться одна. Забываюсь, начинаю звать мужа, словно он на кухне или здесь, в кабинете.

Женщина вновь заплакала. Костя подошел к ней, положил на плечо руку.

— Мужа не вернете. И не надо нагонять себе давление. Вот будет жить с вами Анна — вы совсем иначе себя почувствуете. Для начала познакомлю вас.

Позвонил Анюте:

— Приезжай по адресу… Да, сейчас.

И снова сидели, говорили. Хозяйка назвала себя:

— Светлана Сергеевна Конычева.

Костя тоже представился.

— Можно мне подождать Анюту?

— Да, конечно. Я сейчас приготовлю чай. — Светлана Сергеевна пошла на кухню, и Костя — за ней. Женщина поставила на огонь чайник, но потом смущенно стала оправдываться: — Ах, беда! К чаю ничего нет. Сахар есть, но чего другого…

— А чего другое у меня найдется.

Раскрыл дипломат, а там были сделанные утром покупки: полтавская колбаса, жирная, холодного копчения скумбрия, булка, конфеты и печенье.

Костя выложил все на стол, но Светлана Сергеевна запротестовала:

— Что вы, что вы! Купили себе, для семьи.

— Теперь и здесь моя семья. Анюта с вами, продукты я буду привозить.

Женщина не отвечала. Костя заметил набежавшую на ее чело тревогу. Попытался рассеять сомнения:

— Вы, Светлана Сергеевна, не думайте, что Анна — моя возлюбленная. Нет, Аннушку я люблю, но она мне племянница, и я за нее ручаюсь больше, чем за себя.

Костя боялся, как бы женщина не передумала и не отказала в квартире. Расписывал достоинства Анны, а сам думал, что никаких слов не хватит для описания высоких свойств ее души.

Они пили чай, и было по всему видно, что Светлана Сергеевна прониклась полным доверием к гостю и уже заочно принимала Анну.

Незаметно пролетел час, и в квартире раздался звонок. Словно луч солнца появилась на пороге Анюта.

В тот же день Костя съездил к дяде и захватил для Анны все необходимое. Потом он смотался к себе на дачу и на квартиру, — все было в порядке, и он на радостях прошелся по магазинам, купил продукты, а на рынке — фрукты и большой арбуз.

Анну застал за делом: устроившись так, чтобы хорошо видеть окно старой ведьмы, — иначе они ее не звали, — Анюта раскрыла книгу, но, конечно же, ничего не видела на ее страницах. Взгляд ее был устремлен на окно, но она долго, часа два не различала даже силуэта старухи. Лишь потом, с заходом солнца за угол дома, освещение изменилось, и она стала различать сутулую, похожую на грача, фигуру, склонившуюся над столом. А еще через час фигура поднялась и проследовала в правый дальний угол комнаты. Там постояла, открыла дверцу шкафа и скрылась в темном провале. И как Анна ни напрягала зрение, большего она рассмотреть не могла. Огорчилась, подумала: «Здесь я вряд ли чего выслежу».

Пришел Костя, и они втроем, вместе с хозяйкой, стали готовить обед. По-семейному сидели за столом. Светлана Сергеевна полностью в них уверилась, тем более что Костя вместе с вещами привез хозяйке сборник Анютиных рассказов с портретом автора.

Анна в подробностях рассказала Косте о результатах наблюдения, и оба они решили, что с наступлением темноты, при электрическом освещении, им удастся кое-что разглядеть получше.

Костя задержался дотемна, и они с радостью убедились, что теперь даже при задернутых шторах им отчетливо виден силуэт старухи. К шкафу она долго не подходила, но после того, как у нее побывала женщина, поднялась и проковыляла к нему. Костя наблюдал в бинокль, — маленький, театральный, но достаточно сильный. Ведьма открыла дверцу и склонилась в правую сторону и вниз и долго оставалась в неподвижности, — очевидно, там был тайник и старуха что-то в него закладывала.

— Да, руку ее я вижу, а вот что она держит… связку ключей, что ли? — этого разглядеть не могу.

Музейная крыса проковыляла к столу и придвинула к себе лежавшую на левом углу сумочку. Порылась в ней. Может быть, там ключи?.

Все свои догадки он сообщил Анне и попросил, чтобы она была бдительной, замечала и старалась расшифровывать малейшие движения Регины Бондарь.

Три дня наблюдала Анна, а на четвертый сказала:

— Надо действовать!

К тому времени Костя приобрел для нее коротенькую юбочку и черные лосины, плотно обтягивающие ноги, черный парик, зеленые туфли и такого же цвета наплечную сумку. Но самая важная деталь ее театрализованного туалета — наклейка на нос: ее красивый славянский носик превращался в клюв хищной птицы. И Анна, глядя на себя в зеркало, хохотала до слез и очень не хотела, чтобы с таким носом ее видел Костя.

Заранее обговорили все детали: как ей входить, как выходить, где с автомобилем ее ждать будет Костя. Все она выучила наизусть и дважды ходила в музей, репетировала.

Смущали ее постовые: вдруг как не наши!

— Наши, наши! — успокаивал Костя. — Тут уж не может быть никаких сомнений. Старрок как пришитый сидит в своем кабинете и ждет начала операции.

И операция началась.

Из раздевалки музея Анна не пошла на главную лестницу, а свернула в крыло служебных помещений, поднялась на второй этаж. Здесь в коридоре ей встретились постовые, их было двое: один в начале коридора, другой — в конце, поблизости от входа в кабинет главного консультанта. Анна знала, что тут дежурит милиция, которая будет ей помогать. Главная миссия постовых — никого не впускать в комнату на время, пока Анна будет там находиться.

Старок им сказал: «Девушка будет в короткой юбке с зеленой сумкой через плечо».

Завидев ее, постовые оживились, лица засветились улыбкой. И она им кивнула и улыбнулась в ответ. Вспомнила, какой у нее ужасный нос, и почувствовала, как лицо покрывается краской.

В комнату вошла робко.

— Можно к вам?

— Попробуйте. Хотя вы уже вошли.

Шла медленно, краем глаза оглядывала стены, шкаф. Сердце билось толчками, отдавалось в ушах. «Никогда так не волновалась», — успела подумать она.

Присела к столу на край кресла.

— Вот перстень, — протянула старухе. Но та не шелохнулась, смотрела зло и с любопытством. Косила глаз на перстень, но видела и юбку, обнажавшую слишком много, — даже для самых бесстыжих дев.

— Перстень? Ну и что с того! — скрипуче, как ржавый лист железа, каркала Регина. — Если уж у вас есть перстень, так его надо в музей, а?

Протянула руку и кривыми пальцами, словно когтями, захватила перстень.

— Говори, милая, говори — зачем пришла. Я разве комиссионный магазин или ломбард?

— Хочу знать: дорог ли, хорош ли?

— Она хочет знать! А я при чем? Я тоже хочу знать, но только то, что мне нужно, а это зачем? Перстень! Разве мало на свете перстней? И как я могу знать?

— Вы большой специалист, самый большой в городе.

— О-о! Это интересно. Кто вам так сказал? А? Кто?

Регина спрашивала, но голос ее затихал, фразы становились бессвязными. Смотрела на перстень через лупу и все плотнее приникала к окуляру, подавалась вперед, словно ей подбросили осколок Тунгусского метеорита.

Перстень был тот самый, который Костя показывал ювелиру в Волгограде.

Анна знала его ценность, видела, как он гипнотизировал старуху, и та все больше волновалась, тяжело, прерывисто дышала. В одной руке она держала лупу, в другой — перстень и смотрела на него то сверху, то сбоку, и, казалось, не было силы оторвать ее от стола.

Перевела дыхание, обратила взгляд на Анну, — взгляд безумный, лихорадочный, — точно хотела спросить: «Ты еще здесь?»

Но сказала другое:

— И что?.. Перстень! Откуда он у тебя?

— Бабушка отписала, в завещании.

— И видно, — бабушка. Он старый, немодный. Перстень сжимала в кулаке, до хруста в пальцах.

«Еще не отдаст!» — мелькнула мысль. А старуха все больше теряла самообладание. Правая рука хваталась то за прибор, стоявший на краю стола, то за альбом. Подгребла к себе альбом, листала страницы. Впилась лупой в большой, нарисованный яркими красками перстень. Анна вытянула шею, узнала копию своего. Под ним слова: «Князь Потемкин подарил Екатерине II…»

Еще пуще затряслась старуха. Отодвинула альбом, но тут же схватила прибор, чуть не повалила его. Стала вновь разглядывать. И снова подвинула к себе альбом, раскрыла на той же странице. Смотрела, сравнивала.

— Чего вам надо? За перстень?

— Ничего не надо. Хочу знать, хорош ли он? Как называется камень?

— Камень? Вам нужен камень? А?

Рука с зажатым перстнем дрожала, морщины на лице становились бледными, словно их обсыпали мукой.

— Сколько вы хотите?..

Оторвалась от прибора, а руку с зажатым в ней перстнем машинально закинула за спину.

— Ох! О-о…

Схватилась за сердце. Открыла ящик, достала таблетку.

— Ох! А-а… Где перстень?

— У вас перстень, вон в руке.

— Что вы хотите? Сколько?

— Мне не надо денег. Хочу два колечка, — мне и жениху. Только красивые.

— Два колечка? Это немало, они дорогие.

Сосала таблетку, а дыхание становилось все тяжелее.

— Если нет у вас колец, давайте перстень. Пойду в ювелирный.

Говорила громко, умышленно распаляла страсти.

— Давайте перстень! Вы что, глухая? Я же сказала: пойду в ювелирный, там получу два кольца.

Побуждала старуху полезть в тайник. Тогда она узнает, где хранятся драгоценности. Анна готовилась применить газовый баллончик, завладеть ключами и вынуть драгоценности, — операция опасная, но ничего другого в голову не приходило. С нетерпением ждала, когда старуха пойдет за кольцами. И дождалась. Регина Бондарь, морщась от сердечной боли и боясь, как бы девица не подняла шум, достала из сумочки ключи и нетвердым шагом заковыляла к шкафу. Звонко щелкнул замок, второй… Долго рылась там, достала шкатулку. Анна сообразила, что тайник она не закрыла, — замки не щелкали.

У Анны уже мелькнула мысль: прыснуть ей под нос газом, но решила помедлить.

Оценщица нашла два колечка, подала Анне. При этом их взгляды встретились. Девушка испугалась, поймав на себе взгляд безумно сверкающих, сатанинских глаз. И как раз в этот момент губы старой женщины приоткрылись, посинели. Вся она напряглась, закинула голову назад, тяжело, прерывисто дышала.

— Сердце, — проскрипела она. — «Скорую».

Потянулась рукой к кнопке, но Анна придержала ее руку. Старуха, видимо, поняла замысел Анны и дернула головой, открытым ртом хватала воздух.

Тут бы в самый раз завершить дело струей газа, но Анна каким-то подсознательным чутьем поняла, что старуха и без того уж близка к последнему вздоху.

Старая женщина разжала ладонь, и перстень покатился на стол.

Старуха хрипела, тянулась к Анне. Она в эту минуту похожа была на крысу, попавшую в капкан. Силы ее покидали.

В это время в комнату вошел Костя. Посмотрел на старуху, на шкаф. Метнулся к нему, распахнул дверцу и увидел сбоку другую дверь, и она была открытой. Это был стальной тайник. Костя запустил в него руку и нащупал там большую брезентовую сумку. Оглядел стены тайника, других запоров не нашел. Стал осматривать содержимое сумки, — там были узелки, узлы, шкатулки, мешочки. Раскрыл одну шкатулку, — полна сверкающих предметов, украшений. Развязал мешочек, — и там тоже.

Вскинул сумку на плечо, плотно прикрыл дверцу шкафа.

— Пойдем.

Они были уже у двери, когда Анна вспомнила о перстне, вернулась и взяла его со стола.

Регина лежала недвижно. Дорогой Анна сказала:

— Она, кажется, того…

— Ты ей помогла?

— Нет, нисколько.

— И черт с ней. Не жалко.

В коридоре по пути к раздевалке к ним присоединился постовой, — тот что стоял ближе к двери.

Прошли за угол музея, — здесь их ожидал автомобиль Кости. Анна простилась и ушла. Костя с постовым поехали. На Литейном проспекте Костя вдруг свернул во двор, прижался к стене дома. И, видя недоуменный взгляд спутника, пояснил:

— Стряхнем с хвоста мальчиков.

— А он есть, хвост?

— Думаю, да. Постоим минут десять.

— Поздравляю, майор! Здорово вы обтяпали дельце. В сумке-то, поди, куча золота? Они все тут грабители. Старый директор умер, а на его место близкий родственник заступил. Мафия наши сокровища из своих рук не выпускает.

— Да, богат наш улов. А вам велено сопровождать меня?

Спутник пожал плечами, улыбнулся: дескать, чего спрашивать?

— Вы, майор, не узнали меня? Я капитан Сизов, мы встречались на совещании у Старрока. Помните?

— Теперь вспомнил. Вы были в форме.

— И вы были в форме.

— Ладно, давайте знакомиться. Пожали друг другу руки.

Майор почувствовал дружеское расположение, предложил:

— Заглянем в сумку. А?

Капитан ничего не ответил.

«Осторожный», — подумал Костя, распахивая на сумке молнию. Поставил сумку на сиденье рядом с собой. Перебирал мешочки, свертки, шкатулки. Открывал их и глазам офицеров представали беспорядочно насыпанные блестящие предметы из золота и бриллиантов. Одна шкатулка, другая… Заполнены до краев. И чего в них только не было!

— У-у… — качал головой капитан. — Вот насос, гору сокровищ закачала.

— Куда сдавать будем?

— Старрок ждет нас.

— А он куда сдаст?

Капитан засмеялся, покачал головой. Вопрос Костин звучал смешно и наивно. Все теперь знали природу власти: ценности из одного кармана она перекачивала в другие карманы, но только не в карман государства, — такого кармана теперь вроде бы и не существовало. Даже банки были частными, коммерческими.

— Да, капитан, — заметил Костя. — Больно сознавать, что и мы с вами лишь пешки в игре темных сил.

Из угла сумки выглядывала головка китайского термоса. Открыл пробку. Термос доверху был набит мелкими изделиями, — сверкающими синеватыми камешками. Они излучали живой пульсирующий свет, — точно глаза испуганных птиц и зверушек, истомившихся в неволе и просившихся наружу. «Сколько же тут погребено красоты, фантазии мастеров, тончайшего искусства их рук. Сколько радостей могли бы приносить эти украшения женщинам и мужчинам, — и тем, кто бы обладал ими, и тем, кто смотрел бы на них. Ох, Боже, Боже! Древние говорили: слаб человек! Но вот одна женщина, теперь она немощная старуха, а какой вред причинила людям и государству! Вот тебе и слаб человек! Слаб, слаб, а в сотворении зла он бывает ох как силен!»

Являлись Косте мысли и иного порядка: вот сейчас они отдадут сокровища Старроку, а тот львиную долю оставит себе, остальные рассует по карманам других старроков — тех, кто вручил ему власть, охраняет его от правосудия. А там, среди этих людей, нет благотворителей вроде Третьякова, Мамонтова, — там хищники пострашнее Регины Бондарь. Никто из них не томится мыслями о Родине, народе, сотворившем эти сокровища. Преступники, способные за эти колечки и перстеньки предать, продать и убить кого угодно. «И вот ведь парадокс, вот моя неразрешимая драма, — думал Костя. — Я, как лягушка, ползу к ним в раскрытую зубастую пасть и не могу ни свернуть, ни уклониться, — прямо в пасть вместе с этими несметными богатствами. Не могу их бросить, не могу взять себе и употребить во благо. Прямо в пасть… Сердце противится, мозг протестует, а я ползу».

Запустил руку в сумку: еще один термос, этот — литровый, наш, отечественный.

И его вынул. И в нем такие же мелкие изделия: перстни, кольца, заколки, запонки, булавки… И все с бриллиантами.

Майор оглянулся по сторонам. Слава Богу, — никого нет! Вытер пот со лба. Посмотрел на капитана. И тот все видел и все понимал. Он был бледен.

— Пол-России ограбили! — выдохнул капитан.

— Столько лет сидела и все тащила в свою нору. Ах, сволочь! Чтоб она сдохла, старая карга!..

— И молодец же ваша девица, как ловко уложила стервозу! И, кажется, баллончик не применяла, сцену ей устроила — и та скапутилась. Я дверь приоткрывал — видел. И вы, майор, настоящий артист: какой спектакль разыграли!

— Боюсь окочурится.

— Пусть издыхает. Старрок все покроет! За это-то… — Капитан оглядел сумку. — …Они мать родную не пощадят.

— А государству, думаешь, ничего не сдадут?

— Государству! — взорвался капитан. — Не будьте наивны, майор! Вы ему сумку на стол поставьте, а он уж найдет ей дорогу. Будьте покойны, в банк не понесет. Да и в банке сидят их люди. — И капитан с тревогой добавил:

— Нам торопиться надо. Старрок-то уже все знает, ему по радиотелефону доложили.

После паузы капитан улыбнулся, с теплом в голосе проговорил:

— Мы как отъехали от музея, за нами две машины устремились, — Старрок на хвост посадил. А вы… Ловко вы их! У вас поучиться надо.

Костя тоже довольно улыбнулся. Он хотя и не знал о хвосте, но подозревал, — правда, думал, что его «пасет» соперничающая мафия, те, что ночью в лесу шарили. На Литейный-то и не обязательно было ехать, но именно здесь он знал несколько укромных двориков, — в один из них они и нырнули.

— Поедем. Но хотел бы вам капитан предложить… Не все же Старроку. Вот этот литровый термос — вам хочу дать, а этот — себе оставлю. Сумку же — Старроку. Ну! Что скажете?

— Хорошо бы, да где спрячем?

— А это уж… Мы живо обтяпаем.

Развернул машину и с ходу вкатил ее в ряд стоявших тут поблизости, у входа в какой-то институт, автомобилей. Один термос бросил на сиденье, прикрыл газетой, другой велел капитану положить в багажник. Вытащил черную сумку, захлопнул на замки машину.

— Пошли! — сказал майор.

Остановили частника, попросили отвезти в милицию.

— С вас сотня.

— Дороговато, ну ладно, — вези.

И вскоре с драгоценной ношей они входили в кабинет начальника милиции.

Старрок ждал майора и, когда офицеры вошли, посмотрел на часы.

— Почему не на своей машине? — спросил, впиваясь взглядом в черную сумку, протягивал к ней руки и уже не ждал ответа, а только сказал капитану: — Сизов, вы свободны.

Капитан вышел.

— Что со старухой?

— Кажется, умерла. От испуга.

— Сама? Без вашей помощи?.. А где девица? Ты так мне ее и не представил!

— Представлю потом. Это мой ассистент.

Генерал рванул молнию:

— О-о-о!..

От изумления почти упал в кресло. Сунул нос в сумку, словно нюхал. Ошалело смотрел на Костю.

— Закрой дверь!..

Костя не спеша закрыл дверь на замок, подошел к столу и сел сбоку. С удивлением и даже тревогой смотрел на генерала, — тот, казалось, окончательно потерял самообладание, сучил руками по содержимому сумки, захватывал узлы, свертки и полушальным взглядом осматривал браслеты, колье, перстни. Потом с силой погрузил руку в сумку, захватил на дне горсть золотых монет. «А я, — думал Костя, — и не знал, что и они есть в сумке».

— Много там их?

Генерал пошарил в глубине сумки.

— О-о-о!.. Да там их… Ай-яй!..

Глаза его все больше выкатывались из орбит, на побелевшем лбу проступили крупные капли пота, говорил бессвязно. Суетился как воробей над крошками.

Костя не на шутку испугался: «Вдруг генерала кондратий хватит!»

— Да вы успокойтесь, генерал. Давайте обсудим.

— Чего обсуждать? Сдадим государству.

— Государству?.. Ладно, сдавайте государству, а мою долю отдайте.

— Какую долю?

— Не забывайтесь, Старрок! Уговор дороже денег. И помните: эта операция не последняя. Не советую ссориться.

Подгреб к себе сумку и высыпал все содержимое на стол. Разделил на три части, — одну ссыпал в свой дипломат.

— Бывайте, генерал…

И решительным шагом направился к двери.

— Постойте, погодите! — кричал Старрок.

Но Костя его не слышал.

За стойкой дежурного увидел капитана Сизова. Взяли милицейскую машину, поехали к институту, но, не доезжая метров двести, отпустили автомобиль. С некоторым беспокойством подходили к стоянке. Машина — на месте, и все в ней было в порядке.

— Вы где живете? — спросил Костя капитана.

— Здесь недалеко, возле Мальцевского рынка.

— Я вас подвезу.

А когда подъехали, Костя сказал капитану.

— Надеюсь, вы понимаете, какие ценности в ваших руках?

— Думаю, да, понимаю. Многие миллионы.

— Им нет цены. Спрячьте термос и некоторое время не трогайте его.

— Благодарю, майор. Я так и сделаю.

Домой к дяде Васе Костя приехал в шестом часу вечера. Анны не было, она уехала в Сестрорецк за продуктами. Не стал обедать, пошел в сарай, запрятал там часть сокровищ, другую часть он оставил в городе, в гараже. Завалился в постель и проспал до одиннадцати часов следующего дня.

Вышел в гостиную и не узнал ее. На окнах висели тяжелые желтые шторы, на столе — шелковая скатерть, по всему полу — растительного орнамента ковер в теплых, золотисто-коричневых тонах. И вазы с цветами, и безделушки современные и прошлых лет, и бронзовая люстра со множеством хрустальных подвесок. Ничто здесь не нарушало законов гармонии и создавало радужное настроение. Возле камина хлопотала Полина Тимофеевна и сама принаряженная — в бежевом платье с коричневой отделкой.

— Что тут происходит?

— Мы вчера с Анютой до двух часов ночи прибирали и меню составляли.

На завтрак принесла ему бифштекс с гарниром, салат, тонко нарезанный лимон, яблоки. В высоком хрустальном фужере янтарно блестел апельсиновый сок.

«Деньги… вот их сила и власть, — подумал Костя, — такую жизнь готовят для себя новые хозяева России».

— Где дядя Вася? — спросил у Полины.

— Гуляет. Ему делают массаж и втирают муравьиный спирт. Он теперь ходит даже в магазин.

Пришла Анна. Поздоровалась с Костей. От завтрака отказалась, поднялась наверх. Костя последовал за ней. Она сидела за столом и смотрела на него с какой-то отрешенностью и тревогой. Попыталась улыбнуться, но и улыбка вышла не ее, чужая.

Костя сел в кресло, включил электрический камин. Глядя на мятущиеся всполохи ложного огня, сказал:

— Ты ни о чем меня не спрашиваешь?

— О чем я должна вас спрашивать?

— А судьба ценностей, добытых тобою с таким трудом, тебя не интересует?

Взгляд девушки был устремлен в окно, за которым шел дождь и печально шумела сосновая роща.

Костя понял: девушку потрясла операция, она чувствует себя причастной к преступлению.

— Ты вчера писала?

Анюта замотала головой: нет, не писала.

— Не пишется?

Кивнула.

— У меня до сих пор трясутся руки. Я всю ночь не спала.

— Будешь знать, какова у меня работа, — попытался пошутить Костя. И, сдвинув брови, строгим голосом добавил: — Аннушка, каюсь, что втравил тебя в операцию. Прости меня, родная, не предполагал, что она так взъерошит твою душу. Но ты умная, хорошая, должна понять, что это моя служебная обязанность. Операцию поручил начальник, не мог же я сказать: «Мне это дело не с руки, подыщите другого». Он тогда предложил бы мне иную работу. И гонял бы я сейчас мелких жуликов, воришек… Надеюсь, ты не хочешь видеть меня в роли участкового?

Помолчав немного, добавил:

— Ты же сама вызвалась помогать мне. И вот — помогла. И шла на старуху с таким же легким сердцем и даже с азартом, как там, на Дону.

— Не могу забыть, как она хрипела… Впервые видела, как умирает человек.

— Ну, во-первых, Регина Бондарь не умерла, — соврал Костя, хотя он и сейчас точно не знал, что же случилось со старухой. — Старая ведьма очухалась, и ее отвезли в больницу.

— Она подняла тревогу?

— Ни Боже мой! Молчит как рыба. И будет молчать до гроба. И даже, если ей сунут под нос черную сумку и спросят: «Твоя?», она будет вопить: «Я эту сумку вижу в первый раз!» Одно дело для нее утратить сокровища, а другое — признаться в том, что они у нее были. Ты должна понять: не преступление мы совершили, а преступника обезвредили, не дали уплыть нашему достоянию за границу.

— Твой генерал присвоит их себе и также переправит за рубеж.

— Генералу я дал часть ценностей, — небольшую, остальное забрал себе и спрятал. Придет час, и мы возвратим их государству.

— Но ты же говорил: у нас нет государства.

— Да. Но я сказал: придет час… И он придет!

Анна смотрела широко открытыми глазами, лицо ее оживало, во взоре светился огонек загорающейся надежды: только бы так оно и было. А он протянул к ней руку:

— Дай-ка мне перстень.

Она вынула из стола перстень, посмотрела на него.

— Костя, а знаешь ли ты, что этот перстень принадлежал Екатерине Второй?

— Нет, я этого не знал. А откуда ты узнала?

— Регина Бондарь смотрела в каталог, и я заглянула, — там точно такой же, и под ним слова: «Князь Потемкин подарил Екатерине Второй…»

Майор с удивлением слушал Анну. Наверное, это известно было и волгоградскому ювелиру, он тоже заглядывал в альбом. «Тот хмырь за него не сто тысяч бы отхватил, а и весь миллион».

Повертел в пальцах редчайшую вещь и, подавая Анюте, сказал:

— А теперь он будет по праву принадлежать самой достойной женщине — Анне Ворониной.

Анна взяла перстень, надела на палец левой руки.

— Спасибо, Костя. Я женщина и от соблазна носить такой перстень устоять не могу.

— А сколько в черной сумке таких украшений, и скольким бы женщинам они приносили радость! Там было много монет разных времен и разных достоинств, и все золотые. Вот тема для твоей новой повести.

Привлек к себе голову Анюты, поцеловал в волосы:

— Успокойся, ты же умница, ты все должна понять правильно. Я не могу поступать иначе, и в этих условиях я должен делать свое дело. Но ты не волнуйся: я тебя не стану больше привлекать к своим операциям.

— Мне страшно, если человек умер… Старуха настолько обрадовалась при виде перстня, что задохнулась от счастья. Она, конечно, преступница и предвкушала небывалую сделку. За эту роскошь сунула мне в руки два пустячных колечка. Посмотри, вот они. И все равно не хочу смерти.

— Хорошо, могу тебя утешить. Говорю еще раз: старуха жива, она помещена в больницу и скоро вновь приползет в музей и будет с новым рвением натаскивать ценности в свой тайник. Утешься, твоя Регина еще нас переживет.

Анна улыбнулась, и на этот раз уже не печально.

Прошел месяц. Костя изредка, раз или два в неделю, ездил на работу, но конкретного задания не имел. Старрок был им доволен, звал его Костей, поверял секреты, будто бы искренне питал к нему дружеское расположение. О музейной операции и о черной сумке не заговаривал, — вроде ничего и не было. Иногда спрашивал Костю: «Что делаешь? Кого-нибудь обложил флажками, — нет? А?» Костя отвечал: «Нет, ничем не занят. Пустяки не интересуют, а крупного дела не подвернулось».

Майору Воронину присвоили звание подполковника. По этому случаю дома устроили торжественный обед, но без посторонних. Друзей у Кости не было.

Амалия из Каслинской возвратилась, но тут же поехала в Крым на курорт, — лечить суставы.

Однажды вечером из Каслинской позвонил Олег.

— Здравствуй, Анна! Здорова ли, как настроение? Докладываю о книге: пристроил ее в частное издательство. И главным там Степан Ковригин, — помнишь, он был редактором твоего сборника? Прочел за один день. Сдал в набор. И в две недели выпустили тысячу экземпляров.

— А сколько ты заплатил?

— Погоди, не перебивай. Главное — необыкновенный успех книги. Первая тысяча продавалась в десяти киосках по тридцать рублей. И раскуплена в два дня. Киоскеры говорят, что так ходко не идет ни одна книга. Типография печатает основной тираж — сто тысяч. Но я не оформил договор, нужна доверенность, заверенная нотариусом. Пришли, пожалуйста, и чтоб были слова: «Доверяю такому-то все денежные операции по изданию моей книги «Слезы любви»». И вот еще: на днях ты получишь экземпляр книги, — подпиши ее и вышли в издательство.

— Ладно, ладно, — все сделаю, но скажи мне, пожалуйста, как здоровье Дуняши? И как церковь? Ты наладил ремонт?

— Да, да, спасибо тебе, дорогая. Дуняшу отправил в больницу — в Волгоград, ее готовят к операции. Говорят, поставят на ноги. А ремонт идет полным ходом. Когда будешь в Каслинской?

Хороший это был разговор. И Анюта, положив трубку, долго не могла успокоиться. И сидевшему тут же Косте сказала:

— А и вправду от счастья можно умереть. И предложила:

— Поедем кататься на автомобиле?

Она много слышала о дачных местах: Репино, Комарово. Нынче же решила туда поехать.

Костя сидел рядом, любовался, как ловко управляет машиной Анюта.

— Давай говорить на английском. Скоро поедем в Америку, надо бы свободно владеть языком.

Анна перешла на английский. Говорила короткими простыми фразами:

— Я очень счастлива. Олег сообщил хорошие вести.

— Какие?

— Напечатали мою книгу, ее хорошо покупают.

— О, я рад! Поздравляю!

Костя говорил так же лаконично, но фразы строил быстрее, произносил увереннее. Подумал: «У меня не было времени заняться ее рукописью, завтра же поеду искать издателя». Спросил:

— Издали так быстро? Я думал, книги издают долго.

— Раньше — да, издавали долго. Теперь есть частные издательства. Если им выгодно, издают быстро.

Эту тираду проговорила с трудом, и Костя не все понял.

— Частные издательства? А цензура?

— Теперь нет цензуры. Демократы ее отменили.

— Это хорошо или плохо?

На этот вопрос Анюта ответила по-русски:

— Я автор молодой, поначалу полагала, что это хорошо. Но сейчас вижу: сломав цензурный заслон, на рынок хлынула низкопробная и откровенно вредная литература — порнография, проповедь злобы, агрессивности. Этак, я думаю, из молодых людей можно воспитать стадо разбойников и насильников. Кто же тогда защитит нас, женщин? И кто будет рожать и воспитывать достойных граждан?

— Ты мне сказала целую речь. Хорошо бы такую умную проповедь услышать от тебя по-английски.

В Комарово на Большом проспекте они вышли из машины. Дачи тут были большие, усадьбы просторные, и всюду — вековые мачтовые сосны. Прежде, когда Ленин позволил Финляндии отделиться от России, к финнам перешла большая территория между Финским заливом и Ладожским озером — уголок природы с могучим лесным массивом, увлажненный дыханием, с одной стороны, соленой Балтики, с другой — озерной благодати. Массив этот близко подступал к городу Петра и был превращен финнами в райский уголок для своей богатой элиты. Состоятельные люди Финляндии строили дачи рядом с уже бывшими здесь домами русских богачей; в результате здесь, на юге Финляндии и севере Петербуржья, вырос редкий по красоте поселок — смесь архитектуры русской с творениями финских мастеров по дереву. Комарово стало заповедным местом проживания людей именитых, ученых, писателей вперемешку с вездесущими денежными ловкачами.

Комарово, как и некоторые дачные поселки Подмосковья — Абрамцево, Переделкино, Архангельское, стало знаменито.

Не было видно залива, но дыхание моря Анна ощущала. Сказочная красота окружала ее.

На обратном пути говорили о богатых и привилегированных. Анна и не подозревала, что у нас их так много.

Все чаще между Костей и Анютой закипали политические разговоры. Девушка бывала в магазинах, на питерских рынках, видела, как растут цены, как встревожены и растеряны женщины, им не на что было купить самые необходимые продукты. В воздухе висел страх перед надвигающимся голодом.

— Что же это происходит в нашем государстве? — спрашивала Анна, и в голосе все сильнее звучали нервное раздражение, страх, передававшиеся ей от людей, и боль за них.

— Мы сами во всем виноваты, — говорил Костя, включая камин и подвигая к нему кресло. Он любил вот так, поудобнее устроившись у камина, заводить с Анютой разговоры о политике, где у нее были самые поверхностные знания, и он упивался своим явным превосходством.

После таких разговоров, вставая по утрам и садясь за письменный стол, она долго не могла написать и строчки. Тушила настольную лампу и смотрела через стекла балкона на лес; из темной комнаты он даже в безлунье рисовался отчетливо: стояли в безмолвии сосны, липы, широкоплечие дубы и низкорослые, с жидкими стволами рябины. Природа навевала печаль, но и покой, так необходимый для творчества. Она задумала повесть, вначале писала быстро, легко, как она обычно и писала, но жизнь людей, которых она встречала, разговоры с Костей вносили сумятицу в ход ее мыслей; ей казалось, что все, что она пишет теперь и писала раньше, — не важно, не серьезно, это детский лепет девицы, не знающей жизни своего народа, копание в собственных мелких страстишках. Олег звонил, что повесть пошла, ее охотно раскупают. Но о чем она?.. «Слезы любви» — история ее несчастной любви, несостоявшейся жизни. Ей двадцать четыре года, а она не замужем. В станице и на хуторе таких называли «старая дева», «перестарок», — к ним относились настороженно. За что-то ее не берут же! Какой-то изъян в девке!.. «Изъян во мне? Но какой?..»

Включала свет, — писать, писать… Но строчки не давались. И тогда раздраженная, почти в слезах она заваливалась в постель и спала долго, часов до десяти.

Зазвонил телефон. В трубке бодро и весело звучал голос Старрока:

— Костя, ты?.. Привет, старик, привет. Старая карга окочурилась. Каково? А?

— У себя в кабинете?

— Нет, дома. Вышла из кабинета, держалась за сердце, покачивалась. Наш человек довел ее до машины, спросил: «Не случилось ли чего?» Она в страхе подняла руки: «Нет-нет, ничего не случилось. Все в порядке, все в порядке…» С этими словами села в машину. А ночью дала дуба. А? Как это тебе?.. Старрок хохотал как ребенок.

— Костя! Ты молчать умеешь? Главное — молчок, тишина. Ну, будь, — до встречи. Если будут заказы — гони всех к черту! Ты нужен для дел важных, государственных. Не уезжай из Питера, а уедешь — дай знать, где тебя искать. Через месяц-другой поедешь в Штаты. Изучай английский. Дело предстоит архиважное, как говаривал вождь мирового пролетариата. Да, чуть не забыл. Та девка, что помогала тебе, она знает…

— Ничего не знает. Я сказал ей, будем изымать музейную реликвию — какую-то диадему, а какую — я и сам не знаю. Не беспокойтесь. Тут все в порядке. За молчание она деньги получает.

Генерал повесил трубку. Костя отвалился на спинку кресла. Старрок не все доверял телефону, но Костя понял: старуха ушла из жизни и тайну несметных богатств унесла в могилу. Преступления таких масштабов редко раскрываются, время затягивает их непроницаемым мраком.

Обстоятельства складывались как нельзя лучше: старуха сошла со сцены, Старрок доволен, включил его в состав могущественной московско-питерской мафии, — он теперь и крышу имеет, и даже охрану. Старрок позаботится о его безопасности, вовлечет в другие дела, — и, может быть, более крупные, чем музейное, хотя, по совести говоря, более крупного дела подполковник не представлял. И, конечно же, он и впредь согласится только на такие дела, где у него будет возможность изымать народные ценности у преступников.

Костя успокоился, и это спокойствие передалось Анне. К ней стала возвращаться прежняя работоспособность. Вставала рано и писала до обеда. После обеда приходила преподавательница, и она занималась английским.

Костя решил произвести ревизию сокровищам и начал с тех, которые извлек из черной сумки. Днем, после завтрака, пошел в сарай и достал сверток из укрытия. В своей комнате развернул его, сгрудил в отдельную кучку золотые монеты. Их было много — сотни и сотни. Считая, вспомнил старуху, высохшую, как пустой гороховый стручок. Она тоже… считала. Как же человека сжигает страсть к золоту!

Костя в раздражении двинул кучу монет на край стола, ссыпал ее в мешок и бросил его за угол книжного шкафа.

Задумался. Мысленно искал пути возвращения ценностей государству, — с легким сердцем сделал бы это, но путей таких не находил. Всюду он видел людей, которым не верил, особенно, власть имущим. Наблюдал какую-то роковую закономерность: чем выше человек поднимался по служебной лестнице, тем он был подлее и лживее, — на ум тотчас же приходили Горбачев — артист среди подлецов, затем — Старрок… Представлял, какие циники и лукавцы прыгнули теперь в кресла министров, председателей банков, президентов компаний, ассоциаций. «Нет уж, фигушки! Вам я не дам и единого золотого!..»

Стал разбирать ювелирные изделия. Были тут украшения в замшевых и бархатных чехлах. И сами чехлы представляли художественную ценность, особенно запоры, застежки, крючки, остроумные крепления.

Не сразу удалось раскрыть один такой чехол. Осторожно вынул из него диадему, — женское головное украшение в форме полукороны. Легкое, как воздух, ажурное, как вологодские кружева. Посредине — большой темно-синий сапфир, кабошон — неграненый, выпукло отшлифованный камень, излучающий синее мерцание, по всему полю — бриллианты чистейшей воды, размеров разных. В свете, лившемся из окна, диадема сияла и переливалась, плыла, летела, точно эфирное, но живое существо…

Пытался вообразить мастеров, сотворивших это волшебство, — и не мог. Чудилось ему, что не люди грубыми руками творили затейливую вязь из золота, платины и камня — ангелы, живущие в облаках, сплели из синевы небес эту сказочную красоту.

Отложил на угол стола диадему, смотрел и смотрел, не в силах оторвать глаз, и слышал, как пульсирует кровь, толчками ударяет в виски. Предмет неодушевленный, — думалось невольно, — а кровь волнует. В нем сила таинственная, энергия труда мастеров, власть гения, который только и может этакое чудо сотворить.

Бережно опустил в свое гнездо диадему, аккуратно уложил в ряд все чехлы, отдельные украшения завернул в бархатные лоскутки, как и было в черной сумке, упаковал, связал… «Посмотрю в другой раз и решу: что же делать со всем этим богатством?»

В дверь постучали. Костя вздрогнул, отошел к окну.

— Да-да.

— Это я, хватит спать.

Вошла Анна, и не одна: с ней был молодой дядя с рыжей бородой и синими, по-детски яркими глазами — казак из Каслинской. Не смел ступить на ковер.

— Да проходите же, будьте как дома, вы же наш, каслинский. Я видел вас в церкви.

— Олег Суворин, художник-реставратор.

— Вы доски искали, столярку хотели заказать.

— Хотел, да теперь-то уж… Доски половые три тысячи стоят, столярка и того дороже — тридцать тысяч заломили. Таких-то денег я и в глаза не видел.

— В Саратов к архиепископу Пимену надо ехать. Он будто бы неплохой человек, — пусть деньги отпустит.

— Он уж мне давал.

С подносом, с пирогами, вареньем и чаем вошла Полина, поставила угощение на журнальный столик.

— Олег — мой старый друг, — заговорила Анна. — Он нас, старшеклассников, на восстановление церкви затаскивал. Мы там до потери сознания трудились.

— Еще тогда вы церковью занимались?

— Давно уж, лет десять.

У Кости явилась догадка: Анюта его пригласила, деньги хочет дать. Но спрашивать ни о чем не стал. Не хотел вмешиваться в ее дела.

Сидели у камина. Был сентябрь, ночи холодные, — Анюта часто включала камин.

— Рассказывай все по порядку, Костя пусть знает о наших делах.

Олег достал из кармана Анютину книжку, — в твердой обложке, с красивым рисунком и портретом автора. Подал Косте.

— Только что издана. Продается у нас на Волге.

— И как идет? — спросил Костя, листая книгу.

— Идет хорошо. В трех городах уже продали пятьдесят тысяч экземпляров.

Олег тронул лежавшую у его ног дорожную сумку.

— Вот гонорар, — и протянул Анне пачки денег.

— И что же вы предлагаете? — повернулся Костя к Олегу.

— Не я предлагаю, а издательство: заключить договор на повторные тиражи. Вот я и прилетел.

Мужики смотрели на Анюту со смешанным чувством восхищения и некоторой почтительной робости.

Острый, изобретательный ум Кости возводил ажурные сооружения планов: если в Поволжье книга так хорошо идет, то она так же может пойти в Москве, Питере, Челябинске и других городах. Ах я осел безмозглый! Рукопись лежит у меня в столе, а я еще никуда с ней не обращался. Завтра с утра поеду в город, найду частного издателя.

Анна, возвращая Олегу половину гонорара, сказала:

— Бери себе на жизнь и на церковь, а мне и впредь будешь посылать половину. Напишу тебе доверенность, — будешь моим издателем.

Радости ее не было предела: она имеет свои деньги, свои кровные, заработанные. И будет жить с достоинством.

В тот же день Олег и Костя оформили все бумаги и съездили в Питер к нотариусу. Составился деловой союз: Анна пишет — Олег издает.

На ночь Олега положили в комнате Кости — на диване у окна, за которым на ветру чуть слышно шумел северный приморский лес.

Олег освоился, охотно вступал в разговор и был в хорошем настроении. Не думал, не гадал он, что жизнь его так быстро и круто развернется в неожиданном направлении. Планировал поездки в Саратов, Астрахань, а там и в Нижний Новгород и другие города России. Частные издательства теперь во всех больших городах, деньги у него есть, — всюду начнет издавать книгу.

Свет потушили, но не спалось. Косте понравился земляк, — немногословный, надежный. Все силы кладет на церковь, а семья с хлеба на квас перебивается.

— Скажи, Олег, как ты живешь, как семью умудряешься содержать, ведь от церкви-то, как я понимаю, доход невелик.

И, не дождавшись ответа:

— Не возражаешь, на «ты» перейдем. Земляки мы, да и возраст почти один.

— Попытаюсь, не знаю только, получится ли?.. Слава Богу, живем — не тужим. Как все. В зиму на работу ходил, — свиней выращивал. Огород у нас. Нынче семьдесят тыкв уродилось, помидоры, огурцы, картофель. И сад опять же. Земля — кормилица, власть ее велика, спасительна. Как вы-то тут, в больших городах?

— О нас речи нет, мы, Олег, живем на особицу, вот народ бедствует. Боюсь, голодать начнет.

Неожиданно спросил:

— А скажи, Олег, что бы ты делал, если б в руки твои большие деньги попали?

— Купил бы завод кирпичный.

— Кирпичный? Но разве продают их, кирпичные заводы?

— У нас в трех километрах от станицы продают. Полмиллиона стоит, а если за доллары — две тысячи пятьсот. Недавно он к акционерам перешел — к рабочим завода. Я тоже совладелец, — купил тысячерублевую акцию. Но все мы бедны и не можем модернизировать две поточные линии. Едва концы с концами сводим.

— Ну а если нам удастся книгу Аннину запустить во многих городах и от нее деньги большие пойдут, куда бы ты посоветовал Анюте их употребить? Не складывать же их под подушку?

— Нет, конечно. Я недавно в лесопильный цех заходил, — так там, грех сказать, пила со стареньким мотором, два работника, и те пьяные вдрабадан. А в Волгограде линии немецкие продают, на рубли — по два миллиона каждая. Купить бы такую линию, а то и две, толковых бы ребят набрать — такое дело можно заварить!

Костю все больше увлекали идеи Олега. И то, что Олег не говорил ему о деньгах, уже полученных им от Анны, — тоже оценил. Обещал ей молчать и слово держит. Спросят — скажет, а нет — так и говорить не о чем.

Кроме того, Костя знал: деньги дадены на церковь. И уж такой мужик будет верен слову, ни на что другое их не потратит.

Все нравилось Косте в Олеге. И подполковник сказал:

— На лесопилку и кирпичный завод найдем деньги. Я знаю, ты теперь будешь разворачивать работы в церкви. Но найми прораба, дай деньги ему, пусть он всем руководит.

— Я хотел расписать простенки, иконостас. Сам, по своим задумкам. Я ведь художник.

— Расписывай, но в свободное время. Купи завод, лесопилку. И там организуй работы, не торчи сам. Завод и лесопилка — вложение денег; пусть они на людей работают и нам доход приносят. За большой прибылью гнаться не будем, а маленький навар не помешает.

Минуту или две они лежали молча, и каждый был взволнован неожиданно возникшим грандиозным планом. Костя нашел канал, по которому он хотя бы часть денег пустит на благо людям, облегчит жизнь земляков, украсит, облагородит землю отцов. Для этого он и драгоценностей не пожалеет. И даже диадему, если это будет необходимо, он пустит в дело!

От радостных волнений и внезапных озарений не мог спокойно лежать, — поднялся на подушках.

— Ты не спишь, Олег?

— Нет. Где тут уснуть!

— Ну! И что ты мне скажешь?

— Я — за. Положу все силы. Но справлюсь ли? Никогда не имел я больших денег, — как бы не обмишуриться.

— Наймешь юриста.

— А платы мне не надо. Если для земляков, для станичников, — живота не пожалею.

— Выплачу тебе за полгода вперед. Заработок положу сто долларов в месяц.

— Сто долларов? Постойте, сколько же это рублей? Больше двадцати тысяч!.. Ой-ей, не надо!

— Будешь получать сто долларов!

Костя поднялся и включил свет. Подошел к столу, взял ручку и лист бумаги. Стал считать. На все расходы по кирпичному заводу и лесопилке хватит пятнадцать тысяч долларов, да еще пять «сверху», как говорят дельцы. И еще пять тысяч для всяких маневров.

— Слышишь, Олег! Рабочих толковых нанимай, мастера, контору оборудуй, вывеску, рекламу в газете, — все как у людей. Приеду инспектировать, смотри у меня!

Повернулся к Олегу, а тот заломил руки за голову, смотрит в потолок, словно аршин проглотил.

— Ты что, никак на попятную?

Казак повернул бородатую голову, грустно улыбнулся.

— Бросил бы ты свою работу, опасна она.

— Опасна — да, но и благородна. Деньги-то, изъятые у мерзавцев, я не проем, не пропью и остров в Тихом океане на них не куплю. Чай, не еврей я, а русский. А мы, русские, так природой заквашены: о России больше печемся, о народе. Вот и тебя возьми…

Олег поднялся, с чувством проговорил:

— Планы твои принимаю. Вместе мы таких дел наворочаем!

— У тебя транспорт есть?

— Есть старенький «жигуленок». Заменю мотор, поставлю колеса, — будет как новый.

— Договорились. Получай тридцать тысяч долларов и пятьдесят тысяч рублей. Завтра отвезу тебя на аэродром.

— Напишу расписку.

— Никаких расписок. Сразу установим принцип отношений: слово дороже любой расписки. Учет заведешь на предприятиях, а я, когда надо, посмотрю бухгалтерские книги. За прибылью особо не гонись, пусть у нас всем будет хорошо — и рабочим, и тем, для кого мы трудимся. Подыщи двух надежных парней, и на кирпичный завод, и на лесопилку. Управляющими их назначим, хороший оклад положим, — лишь бы дело двинули. Я сам приеду, помогу наладить производство, да так, чтобы землякам на пользу — чтобы и кирпич, и лес по божеской цене продавались. И по возможности в рассрочку за небольшой процент. Можем мы такое дело провернуть?

— Можем, но деньги большие нужны.

— Деньги?

Костя достал из ящика стола пачку долларов.

— Вот… Бери. Тут пятьдесят тысяч. Ставь дело на нашей родной земле, да так, чтобы небу было жарко!

В одиннадцатом часу утра поехали с Олегом в аэропорт. В дипломате Костя вез диадему. Проводив гостя, позвонил знакомому ювелиру.

Геннадий Тимофеевич Носов, известный в Петербурге мастер ювелирных дел, ожидал подполковника у метро «Черная речка». С ним Костя был знаком давно, последние два или три раза они виделись на квартире дяди. Геннадий Тимофеевич изготовлял для Амалии несколько сложных украшений.

Встретились по-родственному: обнялись, сели на лавочку.

— Геннадий Тимофеевич, хотелось бы с вами заключить деловой союз, — надолго и, по возможности, негласный, известный только нам двоим.

— Готов служить Отечеству, — и с удовольствием! — мастер склонился покорно, давая понять, что дело имеет с представителем власти.

— Для начала хотел бы показать вам вещь, но не здесь…

Подполковник бросил взгляд на снующих во все стороны прохожих.

— Может, в машине…

— Как будет угодно.

Они сели в автомобиль, и Костя отъехал в пустынное место. Здесь показал диадему.

Геннадий Тимофеевич оглядел со всех сторон футляр, покачал головой, произнес «Да-а…» Вынул из кармана маленькую и тоже в чехле лупу. Зажал ее у правого глаза и осмотрел футляр диадемы. Видно, и футляр говорил ему о многом.

Мастер ловко открыл замок, вынул диадему. Медленно поворачивал перед глазами и отдалял от себя, и приближал, потом стал разглядывать бриллианты, трогал их руками, снимал пыль замшей. И вновь, закрепив у глаза лупу, подолгу и с разных сторон осматривал камни.

Еще раз оглядев диадему с расстояния вытянутой руки, бережно вложил ее в чехол и вернул хозяину.

— Не стану спрашивать, как попала в ваши руки эта вещь, но замечу: цены ей нет.

Ювелир достал из портфеля свежий номер журнала «Молодая гвардия», открыл нужную страницу и протянул Косте.

— Тут есть место, как раз к нашему случаю. Вот, читайте.

Подполковник читал: «…В прежние времена колье из двадцати восьми или тридцати трех сверкающих горошин жаждали к круглой дате лишь державные супруги… А каждая обработанная по граням горошинка стоит «Жигулей»… На днях Галина Леонидовна собственной персоной в кабинет ввалилась со свитой. Прослышала дама: готов к отправке набор украшений к бальному платью королеве Дании. Поступил такой заказ русским умельцам. Уже оплачен: триста семьдесят тысяч долларов… Дочь Брежнева не превозмогла любопытства: что позволяют себе короли? Примерила… и не сняла с себя… Филигранная работа целого коллектива мастеров принесла заводу не прибыль, а громадный убыток».

Мастер взял журнал и сунул его в портфель. Показав рукой на «дипломат», сказал:

— Ваша диадема многих таких колье стоит.

— Продать ее можно?

— О-о! В день эту операцию обкрутим. Только вот… Если наличными — многовато будет.

— В «дипломат» уместятся?

— Нет, небольшой чемоданчик нужен. Для долларов.

— А сколько комиссионных возьмут?

— Мой человек надежный, много не берет. Десять процентов.

— Он же и оценивать будет?

— Ну нет, цену назначаю я сам. Однако он тоже знает подлинную стоимость. На том и наш союз с ним держится.

— Какую же цену вы назначите?

Ювелир молчал. Он ждал этого вопроса, готовился к нему и теперь, когда он прозвучал, ответил не сразу. Смолоду связав свою судьбу с золотом и бриллиантами, усвоил правило, которое никогда не нарушал: не лгал и никого не обманывал. Даже в мелочах! И чем крупнее была сделка, тем тщательнее он оценивал, просчитывал. Боялся ошибиться.

Наконец сказал:

— Миллион двести тысяч долларов.

— Так много? А если будут давать меньше?

— Не отдам. Но уверен: он отсчитает названную сумму. Сто тысяч ему отвалится от этой сделки, — какой дурак откажется от таких комиссионных!

— Ну, а вы? Что вы будете иметь от сделки?

— Я себя в этих расчетах не числю. Я за кадром.

— Все понял. Оплата вашего труда за мной. Договорились?

Поехали на канал Грибоедова. У старинного трехэтажного особняка остановились. Геннадий Тимофеевич бережно взял футляр с диадемой…

— Здесь меня ждите. Хоть и час, и два, — ждите. Мастер прошел несколько домов и свернул к подъезду, но в этот момент Костя его окликнул:

— Стойте! Подбежал к нему.

— Не надо! Я передумал.

Сели в машину, Костя повез мастера домой.

— Нет, нет, — качал головой Костя. — Нельзя, не имею права. Не могу допустить, чтобы наше национальное достояние уплыло за границу.

Ювелир, прощаясь с подполковником, говорил:

— Я вас понимаю. Понимаю.

Поблагодарив мастера и оплатив его труды, Костя отвез его домой и устремился за город, к дяде Васе. Здесь он вырыл в трех местах клады, достал сверток из тайника, собрал все, что привез из музея, и поехал в город. Тут он заехал в гараж, взял остальные сокровища и вскоре был дома. В квартире отыскал ключи от дядиного сейфа и заложил туда все ценности. Положил на них лист бумаги со словами:

«Эти ценности изъяты у преступников и принадлежат России.

Подполковник милиции К. Воронин»

Спрятал ключи. И облегченно, с радостью и охватившим его воодушевлением вздохнул. Он теперь свободен, он чист перед людьми и совестью.

Прилег на диван и скоро уснул.

Серебристый «форд» катил по Приморскому шоссе из Репино, где Анна, как обычно, покупала продукты. Накрапывал мелкий, почти невидимый дождь, и тучи, плывшие от Кронштадта, словно бы валились с неба, грозя поглотить и берег Финского залива, бежавший с правой стороны, и по-ночному чернеющий массив леса, плывущий куда-то в сторону по левую руку. Начало сентября выпало сырым и пасмурным, осень хотя еще и хранила тепло жаркого лета, но датские проливы уж посылали на берега Невы первые вестники осенней непогоды.

Страстно влюбленная в автомобиль, Анна в то же время любила езду нескорую. И опасностей меньше, и подумать можно. А думать ей было о чем. Странная метаморфоза приключилась с ней после успешного дебюта ее второй книги — повести, в которую заключила она печальную историю своей любви. И хотя там нет Анюты как таковой, не обозначен Олег, но история схожая и чувства те же самые, что вот уже третий год терзают ее сердце. Писалось ей легко: не надо было ничего придумывать, и чувства, и все переживания главной героини до боли ей знакомы, — может, тем и тронула повесть читателя, что все там от жизни и от ее собственной судьбы. Но вот парадокс: ей-то самой не принесла радости повесть, и то, что книга хорошо раскупается, тоже ее не тронуло. Что-то ушло из ее сердца с этой повестью, отболело, отгорело, словно рукопись и была тем костром, где она сжигала свою любовь к Олегу. Явился он здесь, на пороге дома дедушки, — и она его встречает, но для нее он теперь будто бы просто знакомый. Не встрепенулось, не зашлось девичье сердце сладкой истомой, — обрадовалась, да, но как-то так, не очень и сильно. А когда о повести заговорил, о необычайном ее успехе, — и вовсе далекой показалась любовь, еще вчера томившая и терзавшая душу. И даже страшновато стало, — как же это так? Ждать и страдать перестала!

Впрочем, может и такое быть: блажь все это, девичьи капризы. Сегодня любовь отлетает, а завтра вновь навалится камнем, и начнет она сладко задыхаться в незримых ее объятиях…

Может быть, может быть, а только пусто стало.

У обочины дороги стояла старушка, в платочке, с палочкой. И — в брюках. «Странная бабушка, — подумалось Анне, — никогда не видела бабушек в брюках».

А старушка подняла руку. Просит подвезти.

Остановилась Анна. Вышла из автомобиля, хотела помочь старушке войти в салон, а та вдруг распрямилась и схватила Анну за руки, скрутила их за спиной. В мгновение все произошло, только и успела заметить Анна дико сверкнувшие черные молодые глаза. И почувствовала железную хватку насильника. И тут же словно из-под земли выросли еще два кавказца. Втолкнули Анну на заднее сиденье, стиснули ее с обеих сторон, а тот, что нарядился старухой, уж сидел за рулем.

— Что вам от меня надо? — выкрикнула Анна и рванулась к дверце, но двое дюжих парней водворили ее на место.

Сердце сжалось от леденящего страха, голова кружилась, — вот-вот потеряет сознание. Но силы жизни ее не покинули, вначале слабо, потом все отчетливее билась мысль: «Положение почти безвыходное, почти, почти… Шансы все равно остаются. Спокойно, ты должна быть спокойна и искать выход».

Проехав метров двести, они свернули в лес на проселочную дорогу.

На опушке, на невысоком взгорке, показался большой дом с постройками. Заборы сломаны, сад и огород заброшены.

«Нет хозяев!» — подумала Анна. А сидевший слева от нее самый старший, лет пятидесяти грузин, большой, как медведь, и толстый, распахнул дверцу, сказал:

— Выходи, красавица, здесь будешь жить.

Повели в дом. Большой и толстый показал пистолет.

— Не вздумай бежать!

Тот, что шел впереди и будто был у них главный, кинул на него недовольный взгляд, поморщился.

На первом этаже в большой комнате царил беспорядок. Посредине — круглый стол, на нем — объедки, пустые бутылки, стаканы. Главный прошел наверх и скоро вернулся. Кивнул Анне:

— Иди за мной!

— Вы мне скажите, что вы от меня хотите?

Главный взял стул и сел напротив. Смотрел на пленницу без зла, — будто даже с интересом и симпатией. Ему было лет тридцать, взгляд сливово-черных глаз нетверд, суетлив, — он или трусил, или стыдился своего поступка и говорил нехотя. Казалось, он не по своей воле творил преступление.

Это был знакомец Кости — Бидзина, но Анне он своего имени не раскрывал. На правой щеке под глазом у него чернело родимое пятно. «Преступников, — вспомнила Анюта чьи-то слова, — Бог метит».

— Так скажите же, что вам надо?

— Мы возьмем автомобиль, и ты должна нам еще сто тысяч долларов.

— Сто тысяч! Но где я возьму такие деньги?

— Деньги есть у вашего друга — подполковника Воронина Константина.

— А-а-а…

Девушка закивала.

— Ну так знайте: денег у нас нет, и автомобиль я не отдам.

— Отдашь, — сказал Бидзина. — Немного будешь думать, а потом отдашь.

И поднялся:

— Пойдем, твою комнату покажу.

Проходя по лестнице, Анна видела, как старый грузин разливал по стаканам водку, резал хлеб и рыбу. Самый молодой, худой и все время молчавший парень испуганным взглядом провожал Анну.

Темным коридором прошли к двери, и за нею открылась небольшая с маленьким окном комната, заваленная матрацами, подушками, старыми коврами и разным хламом, от которого пахло сырой плесенью. У маленького окна к углу комнаты прилепился старенький диван, и на нем громоздились узлы какого-то тряпья, ковровые дорожки, подушки без наволочек.

Страх с новой силой сдавил сердце. Анюта машинально, повинуясь инстинкту жизни, искала предметы, которыми могла бы защищаться от врагов, вздумавших совершить над нею насилие. Таких предметов в комнате не было, и тогда она подумала: «Живой я им не дамся».

Прошла к дивану и села на свободный уголок у самого окна. Посмотрела на Бидзину: тот отворачивал голову в сторону, боялся смотреть на девушку. Это воодушевило Анюту.

— Ну и что дальше? Долго вы намерены меня тут держать?

— Посмотрим, — сказал он тихим голосом. И вышел. И закрыл дверь с той стороны на внутренний замок.

Мысли являлись одна другой страшнее: «Убьют. Изнасилуют. Будут пытать».

Но потом, придя в себя, немного успокоившись, думала и так: «Положим, мы с Костей найдем деньги, но как они их получат? Как мне с ними мирно разойтись?»

Очевидно, эти же вопросы занимали и трех кавказцев, решившихся на такой дерзкий, рискованный шаг. Ведь они знают, что Костя — подполковник милиции, что он сегодня же вечером, не дождавшись Анны, станет ее разыскивать.

Ближе к вечеру в комнату вошел самый молодой грузин, — тихий и робкий, совсем еще мальчик, — сказал:

— Пойдемте вниз обедать.

— Я не пойду обедать!

— Мне сказали, чтобы вы шли.

— А я сказала, — не пойду!

Парень ушел, а через несколько минут вернулся, принес ведро воды, таз, мыло, полотенце. Поставил у двери, вышел. И долго, неумело закрывал дверь на замок с той стороны. Еще через полчаса снова пришел, принес еду. Хлеб, свежепросоленные огурцы, колбасу, рыбу горячего копчения, сахар, печенье и бутылку вина. И так же молча вышел.

Темнело. Света в комнате не было. Анюта прислушивалась к каждому шороху, страх леденил душу, она боялась темноты, вновь и вновь искала предметы, которые могла бы пустить в ход в случае насилия. В складках ковра увидела какой-то большой, покрытый серебристой краской и похожий на огромный светильник с раструбом предмет. Вытащила его на свет, стала разглядывать. Прочла надпись: «Корабельный электрогорн Сирена». От него тянулись два провода с обнаженными концами. Видно, хозяин — а он, наверное, был моряк, может быть, капитан — вставлял концы в розетку, пробовал сирену. И Анюта тут же потеряла к ней интерес. Ее, конечно, можно поднять, но размахивать ею, обороняться не будешь, — слишком тяжела.

А ночь уж плотно прижалась к окну, погрузила во мрак все предметы в комнате. «Что, если ночью выставить окно и убежать?» — думала Анюта. Но нет, переплет в раме частый, а сама рама наглухо прибита к косякам. Станешь выламывать, внизу услышат. Да и сил не хватит, чтобы выломать толстую деревянную раму.

Хотела разобрать диван, постелить матрац, подушки, но решила, что спать она не будет. Села у окна и сквозь грязные, давно не мытые стекла смотрела на лес, подступивший к дому черной стеной, и на огонек, горевший в окне боковой пристройки, примыкавшей к дому. Огонек горел рядом, в пяти-семи метрах от ее окна. И там двигались тени людей, три тени, — кавказцы устроились в этой комнате. До слуха Анны доносился и разговор, — чужая, грузинская речь, — и ругань, все громче и громче.

Но вот тени исчезли, и голоса стихли. Раздались шаги на лестнице.

Анюту охватил ужас: «Идут!..» Забилась в угол дивана, закрылась матрацем.

В коридоре послышалась возня, — может, драка. Громкие визгливые голоса. Открывали дверь, ругались все сильнее, кто-то ударился всем телом о стену. Но вот дверь распахнулась, и в свете лампочки, горевшей в коридоре, Анюта увидела всех троих. Впереди медведем ввалился толстый, его ударом в плечо отбросил к стене Бидзина. И что-то крикнул, и крик этот, похожий на рык зверя, ножом полоснул по сердцу Анны. Однако странная и почти мирная мысль осветила сознание пленницы: «Если я и выберусь отсюда живой, в волосах появится седина».

В эту самую минуту в руке толстого сверкнуло лезвие ножа. Он двинулся на Бидзину, но тот ударил носком ботинка по руке противника, и толстый завыл от боли, скорчился, злобно зашипел:

— Ай, собака! Руку сломал! О-о… рука, рука…

И мимо Бидзины, мимо паренька, стоявшего у стены в коридоре, побежал к лестнице и там застучал каблуками по ступенькам.

Бидзина подошел к Анне, прерывистым голосом проговорил:

— Не надо беспокоиться. Ложитесь спать. Я вас не дам в обиду.

И ушел. И закрыл дверь на замок.

Потеплело на сердце, страх, как раненый зверь, отполз в сторону, но не исчез совсем, затаился. Сбросила тряпье с дивана, постелила матрац, взяла подушку, покрылась каким-то грязным, пахнущим прелой травой одеялом. И скоро согрелась, но спать не могла. И не хотела. В окне пристройки горел огонек, оттуда доносились голоса, иногда переходили на крик.

Одна тень, словно маятник гигантских часов, качалась от одной стены комнаты к другой. Видимо, старый грузин, стараясь унять боль в руке, ходил по комнате.

В слабом свете, лившемся из окна, Анюта различала контуры корабельной сирены. А что если включить ее ночью или на рассвете, когда крепко спят, — вот бы перетрусили братья-разбойники! Ведь она заревет так, что крыша дома поднимется.

Мысль, однажды коснувшаяся сознания, стала обрастать плотью. Встала, нащупала рукой розетку — ее при свете видела, — подтащила сирену, подняла на подоконник. «Хорошо бы в окно просунуть». В нижнем углу оконной рамы одна маленькая секция переплета была забита фанерным листом. Потянула угол — гвоздь подался. Стала отдирать всю сторону, и другие гвозди выходили без шума. Отняла весь лист, пододвинула сирену, вставила раструб в открывшееся гнездо. Проверила длину шнура, — да, его хватает до розетки. «Подожду, когда уснут, и, может, на рассвете включу сирену. Вот, если исправная, и заголосит… Океанская, горластая…»

Радостно забилось сердце. Надежда, надежда… Не зря говорят: надежда умирает последней. Но она не умерла, она есть, моя надежда!

Потянулись часы трудного, мучительного ожидания. Если уж включать сирену, то только в часы предрассветные, в пору, когда они, наругавшись и опившись, будут спать как убитые. Являлся ей вопрос: «Вдруг не заревет, испорчена?» Тогда, думала, скажу им: «У меня денег нет, буду просить у Кости». И они изложат мне свой план. Лишь бы не приставали, не пытались насиловать.

А часы тянулись долго. И огонек напротив горел, и голоса то затихали, то возникали вновь, но брани не слышалось.

Тени остались две. Очевидно, молодой парень уснул или ушел в другую комнату. Одна тень поднялась на стол, вытянулась во весь рост, — рука ткнула форточку, и разговоры стали слышнее. «Это хорошо, мне сам Бог помогает. Сирена заревет им в ухо». И снова, и снова молила Бога, чтобы сирена оказалась исправной и сработала от тока.

Огонек потух. Голоса смолкли. Анна напрягала слух, и ей порой чудилось, что она слышит этих людей.

Откинулась на подушку и думала, думала. «Это меня Бог наказал за того грузина, которого я завлекла в водоворот». Анна не была верующей в строгом смысле слова, но и атеисткой она себя не назвала бы. Веру в Бога считала спасительной для людей: отними у них надежду на жизнь вечную, и они оскудеют духом, потеряют облик человеческий. Анна верила если не в сына Божьего Иисуса Христа, то в самого Бога, под которым почитала Творца всего сущего, незримую неведомую высшую силу, которая все сотворила, всем управляет и контролирует каждый наш шаг. Не раз слышала, как старые люди в станице говорят: «Без Бога ни до порога», «Бог многомилостив и многотерпелив», «Бог все видит, всему ведет счет. И когда придет Страшный суд, с каждого спросит».

Не наивность видит в этих словах Анна, — есть в них некий высший смысл, идущий от мудрости народной. Она и сама верит: ничто не забудется, ничто не простится.

Теперь же думала о своей вине перед Богом. Он, Тариэл, хотя и великий преступник, но судить его дано только людям.

Странное дело: о музейной старухе не вспоминала. Больно уж велик грех этой ведьмы перед миром людским. Да и насилия над ней никто не совершал.

Времени Анна не знала. Слабо лился в замутненные стекла свет, и черная стена леса грозно высилась до неба, оставляя открытой лишь тонкую полоску. Эта полоска то затягивалась тучей, и тогда в комнате наступал полный мрак, а то вновь открывалась, и тогда звезды весело смотрели с вышины и чудилось Анюте, что это сверкающие глазки добрых зверей заглядывают в окно ее темницы.

Неожиданно являлся сон, и девушка словно проваливалась в яму, забывалась, но тут же просыпалась, испуганно приникала к окну, старалась разглядеть признаки начинающегося утра. И снова тянулись минуты и часы ожидания, томившей душу тревоги и страха. «Вдруг не сработает, а если сработает — испугаются ли? Что будут делать?»

Забылась сном, — надолго, а когда очнулась, в окно веселый, туманный гляделся рассвет. Молочным покрывалом оделись кроны деревьев, то там, то здесь из тумана прорезывались и тянулись к небу шапки могучих дубов, тополей, конусообразные верхушки сосен.

Сирена, розетка — все было видно. Разорвала носовой платок, заткнула уши, — эта мысль пришла ей еще вечером, — укрепила раструб в гнезде оконной рамы, — вдруг будет трястись! — сунула в гнездо розетки один конец шнура, перекрестилась, послала молитву Богу, — и сунула второй конец. И — Матерь Божия!.. Что тут началось! Дом задрожал от страшного рева, воздух раскалывался, а рев, казалось, все усиливался. Небывалые в природе, неслыханные децибеллы сдавили голову, острая боль пронзила уши, Анна прижала к ним ладони, отскочила к двери. Но тут же опомнилась, подбежала к окну, — и ей открылась картина, ее поразившая: окно в пристройке вылетело, и из него один за другим посыпались кавказцы. Валились мешками, растопырив руки и ноги, и только один, достигнув земли, вскочил на ноги и опрометью, как заяц, метнулся в лес. «Видно, молодой, — подумала Анна, — но где другие?»

Локтем выбила одно стекло, другое, просунула наружу голову и тут увидела Бидзину и толстяка. Толстяк катался по земле, а Бидзина, прижав руку к правому глазу, бегал из стороны в сторону и то садился, то вскакивал и бежал к стене, и там валился наземь, и снова вскакивал.

Анна поняла: большой и толстый еще больше повредил травмированную руку, а тот, что спас ее от насилия, при падении повредил глаз или голову. И было несомненно: им не до нее, ей можно бежать. Но как? Дверь-то закрыта на замок!

А рев неистовый, неземной продолжался. Казалось, небо разверзлось, и оттуда валятся на землю звездные миры, и они вот-вот столкнутся и произойдет вселенская катастрофа.

Выбив все стекла, схватилась за крестовину рамного переплета и что было сил рванула на себя. И рейки — то ли уже подгнившие, то ли силы Анютины стали так велики — сломались, и открылся проем, в который можно пролезть. Схватила две простыни, связала. Один конец прикрепила к отопительной батарее, другой намотала на руку и полезла наружу. И в одно мгновение очутилась на земле. Глянула на кавказцев: Бидзина, обхватив голову, прижался к стене дома, а толстый, увидев ее, протянул руки, молил о помощи. И Анна подалась к нему, но тут же подумала: «Пистолет!.. Он выстрелит!»

Метнулась за угол дома и тут, у крыльца, увидела свою машину. Вскочила в нее, благо связка запасных ключей оказалась в кармане куртки. Секунда, вторая… — прогрела мотор и осторожно, чтобы двигатель не заглох, тронула. И уже через несколько секунд, набирая скорость, мчалась по проселочной дороге. Не знала куда, в сторону ли Питера, в обратную ли, но — мчалась. И очень скоро выехала на шоссе.

Со стороны дома, где разыгрывалась ее драма, словно раненый зверь продолжала выть корабельная сирена. Детище хитроумного изобретателя, призванное тревожить мир океана, продолжало сотрясать окрестные леса.

Минут через двадцать-тридцать была дома. Костя не спал, сидел у телефона. Подошла к нему, положила руки на плечи.

— Я здесь. Слава Богу!..

Коротко рассказала, что с ней приключилось.

Мелко и противно дрожали руки, — точно кур воровала, — а в ушах отдаленно и назойливо ревел «раненый зверь». Костя по окончании ее рассказа посуровел, заметно побледнел. Бросил только:

— Извини.

И стал звонить. Говорил кому-то:

— В избе лесника грузины. Три человека. Двое ранены. Выезжайте!

И снова, сказав Анюте «извини», бросился к двери. Через минуту он уже выезжал со двора.

Анна смотрела на руки: необычную бледность замечала на них, дрожание продолжалось.

Пошла на второй этаж, бросилась на диван, разрыдалась. И почти билась в истерике. Потеря контроля над собой, телесная слабость пугали ее, но в то же время она слышала, как из глубин ее существа истекают напряжение, муки, терзавшие ее с той страшной минуты, когда кавказцы захватили ее автомобиль. «Чего же я плачу, дурочка», — говорила себе, снова представляя момент, когда она сунула второй конец провода в розетку. Оживали картины паники кавказцев: оглушенные неземным ревом корабельного голоса, они в беспамятстве валились из окна и, покалеченные, метались у стены, не зная, что происходит и куда податься. Им, видно, мерещилась армада милицейских машин, окруживших их и включивших какие-то дьявольские сигналы.

А корабельный голос все оглушал и оглушал… «Неужели и сейчас ревет?» — подумала Анюта. И ей стало смешно и жалко грузин, над которыми она сыграла такую злую шутку.

Пригрелась Анюта под дедушкиной лисьей шубой, подаренной ему еще отцом, уснула. И проспала до вечера. А когда проснулась, первой ее мыслью было: «Где Костя?..»

Спустилась вниз, — здесь ожидала ее учительница английского языка. Было уже поздно, и Анна ее отпустила. Дедушка возился в саду, Полины не было. Анюта приготовила себе чай, сидела у окна, наблюдала за дедом. С тех пор, как ему стали регулярно делать массаж, боли в спине отошли, и он по целым дням пропадал в саду и огороде.

Анюта тоже вышла во двор, осмотрела машину. Как она любила свой автомобиль! И, слава Богу, он был в полной исправности и, казалось, ждал новых приключений.

Костя вернулся в одиннадцатом часу. Довольный, счастливый, сказал Анне:

— Твоих обидчиков взяли. Всех троих. У одного сломана нога и сотрясение мозга, другой при падении ударился головой о забор, выбил глаз. Третий, почти мальчик, чуть не умер от твоей «музыки», все штаны перепачкал. Это — последние бойцы тариэловской банды.

Наблюдая за собой со стороны, фиксируя свою речь, интонации, настроение, Анюта замечала перемены, произошедшие с ее психикой после эпизода с кавказцами. Внешне оставалась тою же, — и даже, как она боялась, седых волос не появилось, и руки перестали дрожать на другой же день, но внутри что-то оборвалось. Улетучилось облачко, соединявшее ее с детством, возле сердца поселилась тяжесть. И улыбка стала другой, — в ней теперь проглядывала легкая грусть и забота.

Никогда так много и упорно не работала. По живым следам писала главу, которую условно назвала «Аленка-заложница», назвала так, чтобы лучше представлять все подробности эпизода и не сбиться на фантазии, а писать все так, как с ней и происходило.

Анна и всегда была реалистом, держалась поближе к жизни, выводила людей, похожих на тех, которые встречались ей, которых она хорошо знала и понимала, и природу изображала донскую — ту, что видела каждый день, — и сама растворялась в ней. Теперь же еще и еще раз убеждалась в правильности своего творческого метода: все частности и детали выходили у нее как живые. И Толстой говорил о «гениальности в деталях», и Чехов пуще огня боялся в своих творениях общих мест, штампов, риторики.

Много и радостно трудилась Анюта в эти дни, и новая ее рукопись подвигалась быстро.

Звонил Костя, рассказывал, что устроил в кооперативном издательстве повесть, ищет художника, но пока еще повесть не прочитали и ничего определенного не говорят.

Вечерами штудировала английский. Читала Диккенса в оригинале. И после занятий старалась удержать преподавательницу, катала ее на автомобиле, охотно болтала с ней на английском.

Дедушка души не чаял в Аннушке. Говорил:

— Внученька моя, — умница! На чужом языке лопочешь, будто и сама не русская. И похорошела тут у нас, одежку модную справила, и все к лицу тебе, — на тельавивзоре бы тебя показывать.

Дедушка Василий хоть и остался сразу же после войны в городе на Неве, который защищал от немцев, — кончил институт, был крупным инженером, — но манера говорить у него сохранилась донская. А к старости он все больше применял обороты первородной, станичной речи, и как его ни поправлял племянник Костя, телевизор он упорно обругивал словом «тельавивзор» и много других забытых в городе русских деревенских слов запускал в свои речения. Анюта любила с ним беседовать, жадно внимала мудрой неторопливости его рассказа. И часто обнимала деда, ласкаясь к нему.

«Унылая пора…»

Уж сентябрь перевалил на вторую половину. Дожди хоть были и не часты, и не долги, но черные тучи по вечерам ползли и ползли со стороны северо-запада и поздним вечером, а то и ночью проливались пока еще робким, неутомительным дождем.

На западную сторону выходили и окна Анны: внизу, в комнате бабушки, и наверху, в кабинете деда. Здесь она наблюдала закаты, одни закаты, — восходов не видела. И это каждодневное расставание с солнцем было грустным и вдохновляющим. Ей казалось, что она видит те самые «воробьиные шаги», на которые каждый вечер убывает день, а потом, когда минет 22 декабря — зимнее солнцестояние, на те же «воробьиные шаги» день станет прибывать.

Солнцеворот времени, незримый, но до боли ощутимый бег жизни. «Увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым…», — повторяла Есенина, его она и еще Марину Цветаеву любила нежной и благодарной любовью. Томики стихов этих поэтов привезла и сюда, и лежали они всегда под рукой.

Костя получил какое-то задание, приезжал редко, и это обстоятельство прибавляло печали. Там, в станице, Анюта легче переносила одиночество. Здесь же в отсутствие Кости томилась желанием новой с ним встречи. Прислушивалась к мыслям, тайному голосу души и сердца, спрашивала себя: что же с ней происходит? Любовь отпустила, ушла. И легче становилось: нет занозы, не кровоточит рана. Новая жизнь, сильные впечатления последних дней, и сам город, такой огромный и прекрасный, и Нева, и море, и все, все, что теперь ее окружает, как бы приподнимало ее над прежней жизнью. И над всем прежним, дорогим и близким поднялась фигура Кости. Он как-то незаметно и властно заслонил всех других и, прежде всего, Олега. Костя волновал ее, она хотела его видеть. Но то ли это чувство, которое называется любовью, — вот чего не могла понять Анюта.

Думы, думы… Нет им конца и завершения, одни загадки и сомнения. И часто напевала: «Парней так много холостых, а я люблю женатого…» Если заходила в лес или гуляла в одиночестве, пела эту песню громко, в голос.

Радовал гонорар за книгу. Большие деньги позволили наладить быт: дом содержать, Полине платить, и учительнице английского, и массажисту… Денег уходило много, цены на продукты все ползли и ползли вверх. Думала о людях, страдала от сознания, что жизнь в стране ухудшается, и было неловко тратить много денег. Недавно она покупала скумбрию холодного копчения. Попросила положить четыре самых крупных. Продавщица тщательно подбирала. Анне понравились тушки, и она попросила добавить еще и еще.

Подошедшая старушка спросила, сколько стоит рыбка. Продавец молчала. Анюта назвала цену — сто девяносто семь рублей. Старушка поблагодарила за то, что ей любезно ответили. Покорно потушила интерес в своих синих глазах и пошла прочь. Прочь пошла и Анна, терзаемая болью и стыдом.

Как жить, когда близкие тебе люди так унижены и обездолены?

Но что делать, она не знала. И скорее бежала домой к дедушке. Вот кого она любила все больше и больше.

Подполковник Константин Воронин приезжал иногда в форме, погонах, входил к Анюте в кабинет, докладывал:

— Страж народа и государства и вашей личной безопасности прибыл.

Устраивали чай или кофе и долго сидели у камина. Вести о книге были неутешительными. Изданную на Волге повесть прочел председатель кооператива и не выразил особого удовольствия. С кислой миной проговорил:

— Повесть как повесть, издать можно, но вряд ли она будет пользоваться большим спросом.

Костя хотел забрать книгу, но издатель задержал.

— Печатать будем. Сказал же вам!.. Вначале дадим небольшой тираж, для пробы.

Видимо, заинтересован был в долларах, которыми расплачивался подполковник.

Кто-то сфотографировал их. Они стояли у стены типографии: Костя — в форме, рослый и прямой, издатель, напротив, — низенький бородач, «шуруп», как будет называть его Константин. И фамилия-то у издателя жуликоватая: Шугалей Алексей Ноевич.

— Что же они издают?

— Видел у них книжки — «Записки Казановы», «Валюта мира», «Анжелика и король».

«С такими книгами, — думала Анюта, — тягаться трудно. Видно, там, на Волге, и читатель другой, и запросы иные».

— Расскажете о новом задании? — спрашивала Анна.

Не сразу и нехотя Костя рассказал о новом деле, которое поручил ему генерал Старрок. Надо было последить за одной красоткой и через нее выйти на Иванова, наследника миллиардов, украденных у нашего государства и уплывших за океан.

— И вы согласились?

— Да, конечно. Дело серьезное, только очень уж трудное. Золотой Принц, или Еврей Иванов, — и так его еще звали, — живет скрытно, прячется от людских взоров, его оберегает свора лакеев, охранников, — и только жена его, молодая красавица, будто бы ведет обычный образ жизни: ходит по магазинам, ресторанам и даже своего автомобиля не имеет. Ситуация непонятная, но все данные нашей разведки говорят об этом. Нужна иная разведка, более глубокая, мне ее и поручают.

— Никогда не думала, что в стране нашей есть такие люди.

— Есть, Анюта. Как та музейная крыса тащила в свою черную сумку сокровища страны, так и отец этого самого Золотого Принца, взобравшись на высочайший пост, сгребал в свой угол миллиарды. Как он это делал, еще мало кто знает, — это тайна за семью замками, — но вот нам и поручается приоткрыть над ней завесу.

Он сказал «нам», видимо, и Анне готовил место в предстоящей операции, и Анюта это его желание услышала.

— Но Принц, — продолжал Костя, — не просто ожидает наследства, — он активно действует: продает рубли за доллары, качает за рубеж миллионы тонн нефти, сотни и тысячи тонн редких металлов. Он посредник, и от каждой сделки имеет двадцать процентов. Но есть подозрение, что посредством сложных махинаций от многих сделок все деньги текут ему в карман.

Потрясенная размахом хищений, Анюта чувствовала боль в сердце, ее особенно угнетало бессилие, невозможность чем-нибудь помочь своему народу, государству, Родине. Скажи ей сейчас: пожертвуй собой, и справедливость восстановится, — она бы и минуты не раздумывала. Но даже и ценой жизни нельзя победить зло.

А Костя продолжал:

— Генерал мне сказал: «Я тебя и в Америку за ним следом пошлю. Понял теперь, какая птица летит к нам в руки?»

Минуту или две молчали.

— Мафии тут сцепились, — объяснял Костя. — Как у нас в Питере. Вчера на Торжковском рынке разборка двух мафий была. Подъехали два десятка машин, во все двери рынка ворвалась сотня молодцов с металлическими прутьями, пятнадцать минут эти прутья свистели над прилавками. Били по арбузам, дыням, помидорам… Поднялась стрельба, одного убили. И как быстро налетели, так же быстро испарились. Милиция опомниться не успела, а их и след простыл.

Анна призадумалась.

— Костя, неужели и вы…

— Я — иное дело. Я свою мафию не знаю, она за прилавками не стоит. И Старрок видит перед собой одного человека, ну — двоих, как и я — Старрока. Но и он, и я нутром чувствуем: мы — орудие мафии, ее инструмент. Однако не на того напали: я выполню роль разведчика, буду служить государству. Ты знаешь, сколько мы с тобой у них изъяли, а много ли себе присвоили? Да ничего. Я только и думаю о том, когда придет время возвращать. И сейчас-то согласился для того, чтобы выследить украденные миллиарды.

— Костя! Ты — герой. Бери меня в свою разведку, — пойду хоть на край света.

В порыве душевного волнения и преданности Анюта поцеловала Костю.

Не было вестей от Олега, — ни звонка, ни писем. Да, признаться, Анюта и не очень ждала. В большие тиражи книги как-то не верилось, а если и пойдут они — пусть идут.

Вставала по-прежнему рано, еще затемно. В полдень, после обеда, ей хотелось спать; дедушка залезал на русскую печку, и она в его кабинете на втором этаже заваливалась на диван. И спала час, а то и полтора, и еще, валяясь на нем, читала Диккенса. Ела понемногу, пила и того меньше, — как прима-балерина берегла свой постоянный, идеальный девичий вес.

Костя приезжал часто, почти каждый день, но теперь в субботние и воскресные дни привозил Амалию. Она приехала с курорта, принимала там мацестинские ванны и заметно приглушила болезнь суставов. Была весела, много говорила и Анюту считала избавительницей от Тариэла.

Однажды Костя приехал поздно вечером, сказал, что останется ночевать, а Анну увел для «серьезного делового» разговора.

И начал без предисловий:

— Завтра начинается операция, которую надо будет продолжить в Америке. И тебе в этой операции отводится едва ли не главная роль.

— Мне?

— Да, тебе.

— Но в чем же она, эта моя роль? Я ведь могу и не справиться.

— Справишься, Аннушка. Уверен, что справишься. Это такая роль, которую только тебе и можно доверить. Завтра в одиннадцать утра в ювелирный на Невском придет одна особа, — ей лет двадцать пять, блондинка, стройна, красива, — с ней надо познакомиться.

— Но я, обыкновенно, не знакомлюсь с людьми на улице, в магазинах. Боюсь, что не сумею.

— Сумеешь, Анюта, надо суметь. Наша работа сродни театральной, нам приходится играть любую роль. Я тебе расскажу, что за птичка залетит в ювелирный магазин. Она жена Золотого Принца. Через нее мы сможем найти ход к нему, разматывать мафиозные клубки.

— Тебе с руки такое дело, ты мужчина, наконец, учился, а я… Нет, я тут не гожусь. Меня оторопь берет, меня тотчас же разгадают.

— Не трусь, Анюта, ты же казачка. Если не ты, то кто же другой пойдет со мной в тыл врага? И дядя Василий — твой дед, и мой отец, — они на фронте дрались как львы, а мы с тобой?.. Да разве мы не русские и не донские?.. Соглашайся, Аннушка, и — в путь. Вперед и только вперед!

— Ладно, Костя, уговорил! Жалко только отрываться от письменного стола, а так-то… Выкладывай свое задание!

— Хорошо, Анюта, я тебе изложу задание, но вначале хочу прочесть одно место из газеты. В Канаде живет племянник последнего русского царя — Тихон Николаевич Куликовский-Романов. Так вот к нему и его жене Ольге Николаевне пришел корреспондент и попросил у них интервью. Много важного, интересного сказали они, но замечательно обращение Ольги Николаевны к нам, казакам. Вот оно:

«Казаки!

Только ваш настоящий, исторический быт, — прямой, честный, православный, — способен стать тем ядром, примером единения, который вернет весь русский народ на исконный исторический путь. После стольких лет лихолетья вы должны прежде всего добиться возврата казачьих земель в общинное пользование. Каждый желающий должен получить в личное пользование надел земли без права продажи…

На казачьей земле живите по казачьим традициям, вместе с атаманом и казачьим кругом. Стройте в станицах церкви и школы, развивайте промыслы, рабочие артели и прочее.

Казаки всегда стояли на страже России, являлись ее щитом, за которым мирно трудился пахарь. Но они были и землепроходцами вроде Ермака, Дежнева, Хабарова и других. Открывали земли, прокладывали пути для шедших им вослед и потомства ради.

Мощный дух кроется в идее казачества!»

— Ты слышишь, Анюта? Ольга Николаевна, наша соотечественница, словно прослышала о наших сборах в разведку, напутствует нас. А теперь подробно изложу тебе план наших действий.

Операцию начали не вдвоем, как уговорились, а втроем, — взяли с собой Олега, приехавшего ночью из аэропорта. Костя поставил перед ним задачу:

— Будь моей тенью, молчи как рыба, мы с тобой — охранники важной особы.

Кивнул на Анну, которую подняла домашняя суматоха, вызванная ночным вторжением Олега.

В город ехали на двух машинах: Анна на своем «форде», Костя с Олегом — сзади на «вольво».

Костя уже знал, что книга на Волге идет все лучше и лучше, теперь ее продают и в Нижнем Новгороде, и в Самаре. Реализовано почти сто тысяч экземпляров. Издатели из многих вариантов обложек выбрали броский интригующий рисунок. Повесть с ним пошла вдвое быстрее. Олег привез десяток таких книг. И Костя решил этот же рисунок предложить своему издателю.

— Куда ты поместил Анютины деньги?

— Открыл счета в банках. Там теперь большая сумма.

Костя сегодня нарядился в «форму номер два»: приклеил рыжую квадратную бороду, надел большие затемненные очки. Но с особым тщанием наряжал он Анну. По принципу — просто, дорого, красиво. Особенно хорош у нее был кроваво-бордовый плащ с белым атласным подбоем. Его они покупали за доллары в недавно открытом французском магазине. На пальцы ей надел два перстня с крупными бриллиантами и на грудь — невообразимо дорогой и красивый кулон. «Так надо, — говорил Костя. — И не перечь».

А еще он дал ей серьги: крупные сапфиры окружены бриллиантами. И такой же перстень. И все в великолепном футляре.

Это была приманка для важной особы.

И вот они в ювелирном магазине. У прилавка уже стояла интересующая их женщина. Костя показал на нее взглядом, кивнул Анюте: «Действуй». И Анна подошла к прилавку, встала рядом с незнакомкой, — та рассматривала перстень. Женщина Анютиных лет была изящна и стройна, имела на редкость длинную шею и красивую головку с аккуратно забранными на затылке темными волосами.

— Вам нравится перстень? — спросила Анюта.

— Да, но камень… Я хотела бы изумруд или сапфир.

— Дайте посмотреть.

И пока Анна не спеша разглядывала перстень, незнакомка краем глаза окинула Анюту, оценила стиль и дороговизну одежды, как завороженная смотрела на Анютины перстни.

— Нет-нет, — сказала Анна, возвращая перстенек, — этот мне не нравится. Простенькая работа, и дешев. У меня есть гарнитур…

Достала из сумки серьги и перстень, подала незнакомке. Та, видимо, понимала в украшениях, благоговейно трогала пальчиками серьги, вынимала их из футляра, разглядывала в свете настольной лампы. Продавщица тоже заинтересовалась, машинально тянула руки то к серьгам, то к перстню, подошли две другие, но Анна неохотно позволяла вынимать изделия из футляра.

— Будете сдавать? — спросила продавщица, — она, видимо, была старшей. — Пройдемте сюда, здесь оценщик.

— Нет, туда я не пойду. Вы лучше скажите примерную цену.

— Ой, не знаю. А сколько вы просите?

— Я платила за них сто тысяч долларов.

— Сто тысяч!.. Таких цен у нас нет, — капризно оттопырив губки, сказала старшая. Но Анна пропустила ее реплику мимо ушей. Беседовала с незнакомкой. Та продолжала разглядывать украшения, примеривала, смотрелась в зеркало. Тем временем продавщица привела мужчину, — молодого, заросшего, как обезьяна.

— Дайте посмотреть! — проговорил он властным тоном.

— Я не буду сдавать.

— Но в таком случае нечего тут их показывать.

— В чем дело? Мы разве не можем поговорить между собой?

Возмутилась и незнакомка.

— Хороши у вас правила торговли: ни с того ни с сего нападать на посетителей.

— Я не нападаю, но если вы пришли покупать, — пожалуйста, мы к вашим услугам. Но как я понял, гражданка…

Произнося эту тираду, он смотрел на серьги и перстень, и постепенно тон его понижался, и слово «гражданка» он произнес почти извиняющимся голосом. И уже совсем мирно проговорил:

— Покажите, что у вас?

Анна протянула ему одну серьгу, он продолжал тянуть руку, но она сказала:

— Смотрите.

Тот понял: она боится выпустить из рук все изделие. Разглядывая его в лупу, он время от времени бросал взгляд на Анну.

— Откуда у вас… эти вещи?

Незнакомка взорвалась:

— Послушайте! Вы не прокурор и оставьте этот свой допрос!

— Да, но я должен знать…

Анна протянула руку:

— Верните серьгу.

— Но позвольте, вы же пришли сдавать. Сколько просите?

— Верните серьгу! — сорвалась на крик незнакомка.

— А вы не хозяйка, и я вас не спрашиваю.

И в этот момент к прилавку подошли Костя и Олег.

— Господин! Вы странно себя ведете, — сказал Костя.

— А вы кто?.. Вам здесь чего нужно?

Костя грозно проговорил:

— Верните серьгу.

Оценщик, хотя и тише, продолжал артачиться. И тогда Костя сунул ему под нос удостоверение личности. Тот быстро вернул серьгу и униженно залепетал:

— Они же сдавать пришли. Я оценщик, готов приобрести. Сто тысяч?.. Я готов заплатить сто тысяч, но должен посмотреть. Вы же понимаете: сто тысяч долларов — не двадцать и не тридцать рублей!

Костя сделал жест Анюте оставить магазин. Поклонился ей. И они оба с Олегом, два богатыря, вышли вслед за женщинами. Незнакомка не хотела расставаться с Анной.

— Я бы купила у вас, но у меня с собой нет таких денег. Завтра деньги будут. Только прежде я бы хотела показать их знакомому ювелиру. Вы не будете возражать?

— Признаться, я не хотела бы продавать этот свой гарнитур. Он и самой мне нравится. Но я помогу вам купить другой, — и не хуже, уверяю вас.

— И тоже сапфировый?

— Может, сапфировый, а может, изумрудный, — не такой дорогой, но тоже хороший.

— Цена меня не смущает, — проговорила незнакомка. — Мне очень нравятся ваши. Я сон потеряю, буду о них думать.

Анюта будто бы случайно распахнула полы плаща. Лайковая юбочка, кулон, вспыхнувший синим цветом, высекли в глазах незнакомки восхищение.

— Вы так красивы и так стильно одеты, — сказала незнакомка.

— Вы нашли те самые слова, которые и я вам хотела сказать, но не успела.

Подала руку незнакомке.

— Меня зовут Анна, а вас?

— Нина. Друзья зовут Нинель.

— Прекрасное имя. В нем много поэзии. Хотите, Нина, я подвезу вас домой?

Анюта раскрыла дверцу автомобиля, пригласила Нину. Та села с ней рядом, и они поехали.

— Это ваш автомобиль?

— Мой.

— Вы счастливая. Я тоже хотела бы, но не умею править.

— Водить автомобиль? Это же проще простого. Могу научить.

— Научить? И вы это серьезно? Я бы с удовольствием, но какой резон вам со мной возиться?

— Вы мне понравились. А у меня здесь в Питере нет подруг. Помните, как в детстве мы говорили: «С тобой я буду дружить, а с тобой не буду…»

Они рассмеялись.

Нина в смотровое зеркало видела «вольво», неотступно следовавший за ними. И за рулем — мужчину с квадратной бородой и в затемненных очках, — того самого, что заступился за них в магазине.

— Аня, за нами следуют те самые… два парня, что приструнили нахала-оценщика.

— Пусть они тебя не смущают. Это мои охранники.

— Охранники? У тебя есть охранники? Но Анечка, если не секрет, кто же ты такая, что тебя охраняют такие крутые парни? И сколько же они стоят?

— Я писательница.

— Писательница? — почти вскричала Нина. — О господи, час от часу не легче. Скажи мне, что ты английская королева, мне легче поверить.

Анюта достала из сумки книжку, подала Нине. Та раскрыла ее и увидела фотографию Анны.

— А-а… И правда. Вот уж никогда не знала, что в таком возрасте можно выбиться в писательницы. Но позволь, разве писатели имеют так много денег, чтобы нанять охранников? Я слышала, писатели бедствуют, как и большинство людей нынче.

— Да, верно. Бедствуют. Но я написала книгу, которая, против моего ожидания, пользуется спросом, ее покупают. Это, конечно, не значит, что умею писать лучше других, — нет, совсем не так. Но читатель находит в моей книге что-то такое, что ему нравится.

— Любовь! — воскликнула Нина. — Тут и думать нечего. «Слезы любви»! Я бы тоже купила такую книгу. А, кстати, где она продается?

— В Петербурге скоро ее будут продавать. Пока же продают в городах на Волге. Но тебе незачем покупать, — возьми на память.

— Автограф! Мне нужен твой автограф.

— Ладно. Будет и автограф.

Они подъехали к гостинице «Прибалтийская», где жила Нина. Она дала Анне свой телефон, и они договорились встретиться.

Приехав домой, Анюта переоделась в свое платье и была рада, что дедушка не видел ее в «нелюдском» наряде городских модниц. Выпив чашечку чая и съев бутерброд, она у себя в кабинете прилегла на диван и принялась за Диккенса. Но чтение не шло. Встреча с Ниной хотя и прошла спокойно и легко, даже очень удачно, — и Костя был доволен, — но все-таки она играла роль, а всякая роль требует волнений.

В Питере после операции она попрощалась с Олегом, — у него был билет на самолет, — и ей стало невыразимо грустно, захотелось на Дон в свою прежнюю жизнь. Вспомнила она, как усталая, загоревшая на ветру и солнце, забегала в церковь и снизу вверх смотрела на своего Олега, а он, примостившись на лесах, что-нибудь отделывал, поправлял, подкрашивал. Завидев ее, кричал:

— Я сейчас спущусь!

— Не надо. Я тороплюсь.

И звук их голосов, точно обрывки пения, уплывал в верхний предел колокольни и там многократно повторялся в колоколах.

Анюта садилась на мотоцикл, летела к дедушке Евгению или на хутор домой, а через час-два по тропе крутого склона снова бежала к Дону, прыгала в катер, и — как чайка, летела на волнах.

Двух месяцев не прошло с того времени, а как далеко все отлетело. И слышала Анна сердцем: нет обратной дороги на Дон, навсегда прощайте милые просторы, Дон-батюшка и все, что окружало с детства! И Олег… Уходящая любовь томит сердце печалью воспоминаний, увлажняет взор непрошеными слезами. На резвом крыле улетает молодость, так и пролетит жизнь.

Позвонил Костя. Сказал, что отвез в аэропорт Олега, похвалил за блестящую операцию. Так и сказал: «блестящую».

— Ты артистка, Анюта, и замечательно играешь роль. Я смотрел и любовался: девушки одного возраста, обе из провинции, — она из Елабуги, приехала на конкурс красоты. Призового места не заняла, но, знатоки говорят, была из всех самой красивой. И все из-за того, что не согласилась разделить ложе с каким-то мерзавцем из жюри. Но зато стала женой Иванова. Да-да, того самого типа, который нас интересует. Он работал в столичном банке, и там его прозвали Еврей Иванов. Он еврей по матери, а отец у него Иванов. Тот самый Силай Иванов, который был первой шишкой в правительстве, а потом сбежал за рубеж. Но об этом после. К нему-то мы и прокладываем дорожку. Нинель плывет к нам в сеть. Не вильнула бы в сторону. Будем заводить осторожно.

Ночевал Костя на даче. Амалия выражала недовольство долгими отлучками мужа, и он не хотел обострять с ней отношений. Но утром, за три часа до Аниной встречи с Ниной, приехал, и они долго сидели у камина, разрабатывали сценарий дальнейших действий.

— Нина — хорошая девушка, она так ясно и доверчиво смотрит… И очень красивая, и стройна как березка. Сказала, что мало ест. А я тут с вами, — укоризненно проговорила Анюта, — разъелась, негоже так. Возьмусь-таки за себя!

Вчера на ужин она съела два яблока, а нынче на завтрак — чашка чая. И все. Ни крошки до обеда!

Костя оглядел Анюту с ног до головы. Улыбнулся благосклонно:

— Тебе ничего не надо менять в диете, — твоя фигура так совершенна и так хороша, что и десять Нин с тобой не сравнятся. Если б ты приехала на конкурс красоты…

— Мне эти конкурсы кажутся оскорбительными: это как скачки, только не лошадей, а молоденьких девиц. Нет, ни за какие блага я не стала бы галопировать под взглядами похотливых ничтожеств из жюри. Красота человека — великое таинство природы, нельзя торговать дарами Бога.

— Аннушка, милая, да как же здорово ты говоришь! Я ведь и сам так думаю. Мне до боли жаль девиц, выставленных напоказ…

— Ну ладно, к делу перейдем. Скоро ехать надо. Раньше мы думали, что Нина — любовница Иванова, но теперь мы знаем: она жена ему. А это уж совсем интересно. Я говорил тебе: Иванов — крупная птица, наследует миллиарды. Известен и механизм, в котором он — главная пружина. Постепенно я буду посвящать тебя в тайны их махинаций, но сведения Старрока не полны, они в чем-то могут оказаться ложными. Хорошо бы нам знать детали, подробности.

Оставался час до встречи с Ниной. На двух машинах они отправились в город.

В гостинице «Прибалтийская» Нина занимала номер небольшой, двухкомнатный, с видом на Финский залив.

Анюту встретила радостно, словно подругу. Провела в большую комнату, где за накрытым столом сидели двое мужчин: один пожилой, с шевелюрой седых волос, и другой молодой, совсем молодой, еще юноша, с серыми, смотревшими исподлобья глазами, с усталым, отрешенным видом.

Он вяло пожал Анину руку, сказал:

— Иванов.

Пожилой тоже назвал себя, но как-то невнятно и нехотя.

— Как у вас красиво! — проговорила Анюта, оглядывая из окна морскую даль.

Старалась быть раскованной, приняла из рук Нины бокал с шампанским, но пить не стала.

— Я за рулем, извините.

Одета она была в свое домашнее, донское. Белая, отделанная шитьем кофточка, расклешенная юбка и кожаная нараспашку куртка. Просто, красиво, — без претензий на моду.

— Вы давно в Петербурге? — спросил Иванов, сохраняя строгий, совершенно неестественный для молодого человека вид.

— Нет, недавно. Еще нет и двух месяцев, как я приехала с Дона. А вы? — спросила смело.

Иванов растерялся.

— Я… Тоже недавно. Я москвич, а сюда приезжаю по делам.

— И я — по делам. А как управлюсь, махну на Дон. Словечко «махну» ввернула умышленно, для создания о себе впечатления девицы бесхитростной, казачки с Дона. И по тому, как Иванов да и этот, пожилой, слушали ее с легкой иронической улыбкой, понимала, что роль ей удавалась.

— Прочел вашу книжку, — Иванов достал с тумбочки повесть. — Здесь ваш портрет. У меня есть друг-режиссер, — мне кажется, он бы взял вас в кино на роль героини.

Анюта ловко разрезала на дольки яблоко, — оно на тарелке развалилось, образовав цветок, — и угощала вначале пожилого, затем Иванова. Оба любезно взяли по кусочку, ели. Иванов спросил:

— Вы принесли гарнитур?

— Да, вот он.

Достала из сумочки, подала Иванову. Тот раскрыл футляр, стал разглядывать вначале перстень, затем серьги.

— Где вы их взяли?

Нинель вскинулась:

— Борис!..

— Ну что особенного? Я ничего не ставлю под сомнение, просто хочу знать, где купили? На Западе такой вопрос никого бы не смутил.

— Меня он тоже не смущает. Гарнитур мне подарила мама, и я его, между прочим, не продаю. Я обещала Нине достать такой же, — почти такой же. Мне предлагал его наш волгоградский ювелир.

Пожилой господин взял сережки, прошел к окну и стал в лупу их изучать. Анна поняла: это был оценщик, он знает подлинную цену изделий. И не боялась, — была уверена: и серьги, и перстень необычайно дороги.

Оценщик, подозвав Иванова, поворачивал у него перед носом перстень, серьги и что-то тихо говорил.

Возвращая Анне гарнитур, Иванов сказал:

— Да, вы правы: эта вещь стоит денег.

Анюта, не заглянув в футляр, небрежно бросила его в сумку. Иванов воскликнул:

— Да вы проверьте: мы ведь могли сунуть туда что-нибудь другое!

— Зачем проверять? Я вам верю, — сказала Анна. И стала разрезать на тонкие лепестки другое яблоко.

Нина сидела с ней рядом, и было видно, как она все больше проникалась к Анюте теплым дружеским чувством. Обе они находились еще в том возрасте, когда подруги в жизни были необходимы, и невольно тянулись друг к другу.

— Пусть будет так, — оживился Иванов. — Ваш ювелир приедет к нам сюда и покажет свой гарнитур.

Склонился над Ниной:

— Если уж ты хочешь такие брошки, они у тебя будут.

Нина смутилась, кончики ушей зашлись огнем. Ей было стыдно за мужа, который говорил так развязно и примитивно, — и фразы строил как-то чудно, не по-русски.

Не знала она, как и не знали многие, что первородное имя Бориса — Борух и что первые десять лет он рос в доме деда-раввина, и что мама его Шейна Стелла Залмановна, — для всех неблизких Софья Захаровна, — редко выпускала сына на улицу, а все больше приглашала товарищей домой и, конечно же, друзей ему выбирала из евреев. Отец Боруха был русский — Силай Иванов. Инженер-строитель по профессии, он подолгу работал на стройках Сибири и Урала и никакого влияния на воспитание сына не оказывал. Утешался только тем, что Борюшка обличьем уродился в него, и частенько говаривал: «Ты пошел в моих дедов-вятичей, славян».

Борис не любил отца, не понимал этих его бравурных восклицаний. Мальчик нежно и пламенно любил мать и деда, и все, что их окружало. С раннего детства Боренька слушал еврейскую музыку, читал еврейские книги, изучал иврит. В этой первородной среде у него выработался своеобразный язык, отражавший суть и стиль его интеллекта.

С возрастом Борис приобретал и черты еврейские, но они столь неясно были выражены, что заметить их могли только евреи, да и то лишь заслышав речь Бориса, уловив интонации свойственного им речевого строя, оттенки типической психологии. Русским же простакам все это было невдомек, для них Иванов был русским: ну кто же другой мог иметь такую фамилию, русые волосы и серо-зеленые глаза!

Наш парень, свой в доску, — чего уж тут!..

Людям особенно нравилась его обворожительная улыбка. Откуда было знать наивным и доверчивым, что мама с младенчества внушала: «Боренька! Будь приятен людям, будь приятен людям». И дедушка-раввин говаривал: «Твоя улыбка — ключ, которым ты откроешь сердце нужного тебе человека». И за двадцать четыре года своей жизни он хорошо усвоил лишь одно средство всегдашней приятности — улыбку. И улыбался он при встрече со всяким человеком и продолжал улыбаться почти все время общения, особенно если встреча назначалась заранее и имела для него практический смысл. Впрочем, в улыбку растягивались только губы, а лицо при этом оставалось холодным, глаза суживались, становились непроницаемыми. Что-то нелюдское, сатанинское крылось в его улыбке, и будто бесы прятались за его спиной, но заметить это не каждому было дано.

Старрок о нем говорил: этот мальчик с фамилией Иванов — наследник миллиардов, уплывших за бугор с его батюшкой. Отец стар и болен, скоро отойдет «в могилевскую», и тогда этот сосунок станет одним из немногих богачей мира.

Анна от Кости кое-что знала об Иванове и его отце и сейчас, глядя ему в глаза и болтая с ним о пустяках, все время натыкалась на его странности: то на полудетскую наивность, а то на плохо скрытую недоброжелательность и даже какое-то нетерпеливое раздражение.

С серьезным видом он говорил:

— Вы сами написали рассказы, или как?.. Не скажу — хорошие, нет, вы не Кафка, не Хемингуэй, но все же рассказы, и их надо было написать. Рассказы не всегда пишут сами писатели, — я так говорю?.. А если уж не всегда умеешь, так и помогут. Я знаю: так бывает. Раньше помогали Брежневу, теперь помогают другим. Надо иметь деньги и еще надо иметь власть. Тогда будет все. И если ты захочешь, будут даже стихи.

И снова на лице его возникало выражение приятности и веселости. Он только в первый момент встречи был строг и холоден, но потом во все время беседы казался благодушным. Но бдительный взгляд Анны заметил в глазах его отрешенное и даже будто бы злое выражение. Озерная синь в них временами гасла, ее накрывала тень, словно где-то рядом проплывала грозовая туча. Жутковатое впечатление производило лицо, на котором приступы веселости появлялись в момент, когда темнели и холодели глаза.

«Он и говорит странно, — думала Анна. — А если уж не всегда умеешь…»

— Кто же мне может помочь?

— Хо! А разве нет в деревне учительницы? Или сельский врач? Он тоже может.

Анна пожимала плечами и не отвечала. Нина мгновенно улавливала возникавшую неловкость, вмешивалась:

— Борис! Ну что ты мелешь? Шел бы ты лучше по своим делам. Оценщик ушел, и ты иди.

— Хорошо, хорошо. Но ты меня не ищи. Если уж я уйду, то надолго. Может, где-то и переночую. А? Что ты мне на это скажешь? Ты не будешь возражать?..

Надел куртку, подбитую белым натуральным мехом, и взялся за ручку двери, но задержался, сказал:

— Квартиру нам не отделали. Мастерам нужна еще неделя. Ты будешь следить, да? Я это у тебя прошу. И заплатишь деньги. Да? Возьмешь со счета, заплатишь.

Хлопнул дверью. И ни тебе здравствуй, ни тебе прощай, — Анны словно тут не было. «Странный, ей-Богу! — подумала она. — Даже элементарной вежливости у него нет. Но, может, это стиль поведения богачей?..»

— Такой он, мой муженек, — сказала Нина, словно бы извиняясь.

— Он твой муж?

— Да, представь. Вначале вышла, а затем разглядела. С нашей сестрой так случается. В Москве нужна была прописка, а у него квартира, дача, отец — «шишка». Ты, верно, слышала, — Силай Иванов. Так это его отец. Он сейчас за границей отмывает грехи.

— Отмывает? А что это значит, может, замаливает?

— «Отмывает» — это их словечко. А-а!.. Их сам черт не поймет. Я с этим охламоном живу полгода, толком не пойму, что они за люди, чем занимаются. И этот… мой Иванов, и в нем ничего понять нельзя. Вот сейчас мы приехали в Питер, у него дела в порту. Задержали какой-то сухогруз с цветными металлами — медь, алюминий, титан и прочее. Тридцать тысяч тонн, — с Красноярского завода и еще с какого-то полиметаллического комбината в Узбекистане. Отправляется в ЮАР, но груз задержали. Иванов кричит по телефону: «Это же шестьсот миллионов!..» И это один транспорт! Иванов за полгода отправил шесть таких транспортов. И восемь танкеров с нефтью. Я однажды слышала, как один его дружок, сильно выпив, перечислял банки, где Иванов держит вклады. И суммы в долларах — страшная цифра!.. И отец его миллиарды имеет. А-а, черт с ними! Но ты скажи: что делаешь в Питере? Долго тут пробудешь? Если признаться, — продолжала она, не дождавшись ответа, — мне тут надоело. Хочу домой, в Елабугу. Там нет машин, больших квартир и туго с деньгами, но кругом свои люди, девочки, парни… Хочу домой!

— Родители бедствуют?

Нина вскинула на Анюту по-совиному круглые, бархатно-серые глаза.

— Бедствуют? Мои родители? Ну что ты! Мой Иванов… Мы с ним… У него много денег. Куры не клюют. У меня чеки в банке. Я послала родителям, много послала — триста тысяч. Ах, деньги! Не в них счастье.

— Да, не в них, но, однако… Хорошо, если они есть.

— У тебя, как я поняла, тоже много денег. Сколько на твоих счетах?

— Не знаю.

— Не знаешь?.. Как это можно не знать, сколько у тебя денег? Иванов тоже всем говорит, что не знает своих денег. Но я-то знаю, что знает и считает каждый рубль. Вот у него сорвался транспорт, а он на него рассчитывал. И теперь у нас затруднения, нам приходится сокращаться. Купили две машины — иномарки и здесь, в Питере, купили квартиру большую, много миллионов рублей отдали. Сейчас отделываем, потом мебель… Борис звонит отцу, а тот улепетнул из Филадельфии, живет где-то в Европе, на берегу Черного моря. Столько проблем! Но, Анна, милая, ты все-таки скажи, сколько получила за книгу? У тебя, наверное, есть миллионы, если тебя пасут два таких амбала? Ну скажи, не таись. Я же тебе говорю!

— Честное слово! Я ничего не знаю и знать не хочу. Книгой моей занимается человек, у него все расчеты. Но примерно в день продают тысячу экземпляров.

— Тысячу! — по тридцать рублей за штуку. Так это же тридцать тысяч. В один день. А в десять — триста. О-го!.. За месяц миллион! И чистенькие, не надо отмывать от грязи и дрожать как осиновый лист. Анна, ты счастливая!.. Иметь такие деньги! И не как-нибудь, а по-честному, без этих противных афер и гешефтов.

В тот день они болтали до самого вечера и ели чего только душеньке угодно. Еду самую изысканную им приносила девушка из ресторана. Анна выпила рюмку вина — поддалась уговору. И, конечно, не могла сесть за руль. Хорошо, что у выхода из гостиницы ее ждал Костя.

— Ты без машины?

— Да, но у меня есть ключи от твоего «форда». Я знал, что ты выпьешь вина, и отогнал свою в гараж. Надеюсь, ты установишь для себя правило: не садиться за руль навеселе и вообще по возможности вовсе не употреблять спиртного.

— Да, это будет правилом моей жизни, но сегодня мне надо было поддержать общий энтузиазм.

— Ну, как твой улов?

— Улов? Ах, да, улов…

Анна взглянула на Костю торжествующе:

— Я, кажется, могу играть роли. Нина завтра предлагает погудеть в ресторане.

— И что же ты?

— Я сказала, что у меня нет кавалера, а одной идти в ресторан… Представь, ей тоже не нравится положение скучающей дамы. С ее-то красотой. Будут липнуть как мухи на мед.

— Не знаю как ее, а тебя-то уж в покое не оставят. Но что же Иванов? Почему жена его одна может шляться по ресторанам?

— Иванов какой-то шалый, ей-Богу! Я его так и не поняла. Или он артист и разыгрывает простака, или в самом деле… таковой. И речь у него странная. В Волгограде есть писатель, — он забавно пародирует местечковых евреев. Вот и Иванов… И что я заметила: вопросы задает неумные и вообще — неинтересен и даже будто бы недоразвит. Как же можно с таким умом ворочать большими делами? А? Тут, по-моему, какая-то загадка.

— Об Иванове я еще мало знаю и не видел его. Надо наблюдать. Золотой Принц — наш очередной бой, и вести его мы будем на чужой стороне, в Америке. Так планирует Старрок, а с ним и все его боссы. Очевидно, нам выпала роль разведчиков или рэкетеров, и вырвать у своей жертвы мы должны не миллион и не два: тут уже счет пошел на миллиарды. Держись, Анютка!..

— А как быть с рестораном? Завтра утром я должна ей позвонить.

— С рестораном дело посложнее. Мне бы не хотелось показываться ей в роли твоего кавалера, а одну тебя отпускать… Но посмотрим, подумаем.

Они подъезжали к дому.

Дома их ожидал издатель Алексей Ноевич Шугалей. При появлении Анны поднялся с кресла, подобострастно склонился.

— Я к вам по делам книги.

— Все дела по книге… вот он, Константин Евгеньевич.

— Да, да, знаю, здравствуйте, Константин Евгеньевич. У меня к вам срочное и важное дело.

Вынул из кармана книгу в прекрасном переплете, — и обложка, и бумага, и рисунки, — все было на новом, более высоком уровне, чем издание волгоградское. Но особенно портрет автора. Он дан был на вклейке из мелованной финской бумаги, и выглядела Анна совсем юной девушкой, и была так хороша — глаз не оторвешь.

— Мы издали пробный тираж — десять тысяч экземпляров. И, представьте, книгу раскупили за неделю. «Анжелика и король» лежит, «Дневник» Вырубовой лежит, даже сенсационную «Князь тьмы», о Горбачеве, покупают вяло. Но эта книга идет. Представьте, идет!

— Хорошо, хорошо. Каковы ваши планы?

— Мои планы? Я хочу издать миллион экземпляров. Загружу типографию, «она будет печатать только «Слезы любви». Предлагаю договор.

— Договор будет, но нужен аванс.

— Аванс? Сколько вы хотите?

— Десять миллионов.

— Десять миллио-о-нов! Вы меня режете без ножа. Откуда мне взять десять миллионов? У меня нет и одного.

— Тогда книгу предложим в другое издательство, а печатать будем в типографии Ивана Федорова. Там и бумага хорошая, и мощности большие, — говорил Костя наобум.

— А у нас? — Шугалей вырвал из рук Анны книгу. — У нас плохая бумага? Вы посмотрите.

— Бумага ничего, но там лучше. Ищите десять миллионов.

Шугалей откинулся на спинку кресла. Ошалело таращил глаза то на Анну, то на Костю. Хотел обратиться к автору, но она поднялась.

— Извините, пойду к себе.

Шугалей остался наедине с Костей, который «резал его без ножа». Но Костя был неумолим. Он знал нравы нынешних дельцов, их связи, возможности. И знал также, что Шугалей не отступится, найдет деньги. И не ошибся. Издатель упавшим голосом проговорил:

— Хорошо. Сегодня в полночь я привезу вам десять миллионов.

— В полночь я имею обыкновение спать.

— Ну, если так, привезу утром.

Костя проводил издателя до калитки. Его ждала новая иностранная машина с двумя молодцами — первый признак преуспевающего дельца.

На следующее утро у калитки дома в сопровождении тех же молодцев появился Шугалей. Костя видел, как он вскинул на плечо сумку, направился к дому. Встретил его и повел наверх, в кабинет Анны. Пригласил с собой Амалию.

В присутствии женщин Шугалей высыпал на стол деньги, сказал:

— Здесь семь миллионов. Остальные — завтра. И подал Анне издательский договор:

— Нужна подпись автора.

— Но у Константина Евгеньевича есть моя доверенность.

— Хорошо, он тоже подпишет, но если вы уже здесь…

Костя для пробы разорвал несколько упаковок, посмотрел банкноты на свет. Сказал:

— Будем подписывать.

Один экземпляр договора оставил у себя, два вручил Шугалею. И протянул руку, дескать, до свидания. Но Шугалей вскинулся:

— Постойте! Есть идея. Хочу предложить вам сделку международного масштаба. Да, не удивляйтесь. Если вы дело имеете со мной, то вам придется привыкнуть к большому размаху. Вам, синьорита, — он наклонил непричесанную голову, — Шугалей будет делать мировую славу. Или вы, может быть, не согласны иметь международный имидж?.. — Он беззвучно засмеялся, обнажив мощные неровные зубы. — Да, не согласны? Тогда скажите мне, и я буду свои слова брать обратно. Молчите, значит согласны. Тогда слушайте меня внимательно. И вы, молодой человек, — повернулся он к Косте, — тоже слушайте, раз уж вы имеете полную доверенность от автора.

Шугалей стрельнул взглядом в Амалию, сидевшую на диване у окна, и, не сумев постигнуть ее места в этом сообществе, продолжал:

— Вы дайте мне доверенность на ведение дел за границей, и я буду пробовать книгу в Штатах, а потом в Англии. Если она и там пойдет, вы представляете, что мы будем иметь?

Анна и Амалия смотрели на Костю, а он старался разгадать в предложениях Шугалея подвох, который непременно тут был. Доверенность? Значит будет, как и я, полным хозяином рукописи. И будет диктовать условия. Сказал:

— Можем оформить договор, а не доверенность.

Шугалей чертыхнулся:

— С кем договор заключать? Вы знаете, кто будет переводить книгу, кто издавать, — знаете?.. Я не знаю, а вы знаете, странный вы человек.

Шугалей нервничал. И Костя видел не только это, но еще и то, что перед ним сидел делец невысокого полета: малокультурен, несдержан, и речь его пряма как палка. Про таких говорят: они умные и хитрые. Но где же тут ум, хитрость? Да…

Костя понимал, что не имеет опыта в финансовых сделках и должен быть бдительным. Оставалось одно — довериться интуиции.

— Предлагаю вам вариант, — заговорил Костя. — Берите на себя перевод, оформление, издание пробного тиража, скажем, на английском языке. Если книга пойдет, я приеду, куда вы мне скажете, и мы все оформим.

Шугалей долго молчал, в уме производил расчеты. Было видно, что вариант ему хоть и не нравится, но он от него не откажется.

И он сказал:

— Пробный тираж будет стоить денег, и немалых.

— Сколько примерно?

— Рублей будет слишком много, хорошо бы иметь доллары.

— Найдем доллары.

— Рисунки, обложку на английском мы сделаем здесь, а набирать и печатать поедем в Штаты. Нужно будет тысяч десять.

— Ну, вот на это и составляйте договор. Если же нам будет сопутствовать удача, пойдем дальше.

— Ладно, это не очень так, как я бы хотел, но раз вы упрямитесь, будь по-вашему.

Пообещал завтра же оформить все документы.

А когда он ушел, Костя, обращаясь к Амалии и простирая руки над кучей денег, лежавших на столе, сказал:

— Ты видишь теперь, чем я вынужден заниматься. Не пришлось бы мне переменить милицейский мундир на сугубо гражданский.

Амалия не могла прийти в себя от волнения при виде таких денег и от всего нового, необычного и такого важного, что здесь происходило.

С тайной завистью и смутной тревогой смотрела на Анюту. Как поведет себя эта деревенская девушка, став хозяйкой миллионов? И какая судьба ожидает здесь Костю и, следовательно, ее саму?..

Чувствовала сердцем Амалия, что в жизни ее надвигаются перемены. Большие деньги несут с собой и большие заботы. И не всякий, кому они попадают, может устоять перед соблазнами, которые неизбежно явятся вслед за деньгами.

В ресторан с Ниной Анна не пошла, но в гостиничном номере они встречались еще два раза, а в третий раз Анюта застала подружку в слезах. Та в истерике каталась по кровати и на вопросы гостьи отвечала одно и то же:

— Не могу, ничего не могу сказать. Противно, отвратительно!

Наконец немного успокоилась, обняла Анюту.

— Не покидай меня, я боюсь. Не хочу оставаться с этими скотами. О-о-о… Если бы ты знала!..

Анна не просила рассказывать, не торопила и только успокаивала.

— Мы с тобой молодые, здоровые, у нас вся жизнь впереди. Ну а если кто обидел, оскорбил — расскажи мне, и мы вместе подумаем, как нам быть. Одна голова хорошо, а две лучше. Мы же с тобой казачки.

— Ты — казачка, а я… Какая же я казачка? Из Елабуги я, городок наш мирный, тихий.

— Мирный, говоришь. А девица-кавалерист Дурова откуда? В вашем городе родилась. Ваш городок когда-то был краем земли русской, а на краю, на рубежах, всегда были казаки. А ты к тому ж и лицом похожа на шолоховскую Аксинью. Выше голову, распрямись! Посмотри, какая ты красавица.

Нина обнимала Анну, прижималась к ней, увлажняла ее щеки слезами. Говорила:

— Ты чистая, ясная, — грязь тебя не касалась, не могу даже говорить тебе обо всем, что меня окружает, во что мажут меня, как оскорбляют. Аннушка, ты хотела ехать на Дон. Возьми меня с собой. Я хоть отдохну от Иванова, его друзей, — поживу у тебя недельку-другую. Возьми.

Анюте эта мысль показалась замечательной.

— А муж?.. Он тебя отпустит?

— Муж объелся груш. Плевать я на него хотела. И спрашивать не стану.

— Ну нет, так бы не следовало. Но если по-хорошему…

— Ах, ты ничего не знаешь о наших отношениях. Иванов живет на квартире, где я не бываю. Там кодло, тайный кружок каких-то темных людишек. Иногда они врываются и ко мне. И творят тут… Но нет, тебе не надо ничего знать. Гадко и противно!.. Напиваются, вкручивают синие, голубые, красные лампы, — и начинается шабаш. Коллективный секс. И меня тянут, я упираюсь, а они тянут, рвут одежду.

Анна не знала, что такое коллективный секс, но не хотела выставлять себя деревенской дурой. Да и догадывалась, что это возможно лишь с проститутками, да и то с совсем низко падшими.

Голова шла кругом от этих петербургских открытий. И хотелось ей заткнуть уши, ничего не знать, не слышать, но чудная девушка из Елабуги словно белка вращалась в чертовом колесе и не могла отвернуться, хлопнуть дверью, уйти в свой мир — здоровый, чистый, прекрасный мир, из которого она приехала на конкурс красоты.

Нина схватила Анну за руку, заглянула в глаза:

— Ты меня презираешь, да? Но поверь: я сопротивлялась, я вчера ударила Иванова, а его друга, порвавшего на мне платье, так двинула ногой…

— Но позволь, а Иванов, твой муж, — как же он позволяет друзьям к тебе прикасаться?

— Не спрашивай. У них свои нравы. Этот друг, что тянул с меня платье, нужный человек, очень нужный. Он приехал из Штатов и от чего-то спасал Иванова.

Нина вновь расплакалась и, содрогаясь всем телом, повторяла:

— Возьми меня на Дон, прошу тебя, умоляю. Я так рада, что тебя встретила. Я горжусь тобой. Всем показываю твою книгу, твой портрет и говорю: «Анна моя подруга, она писательница, и лучше ее нет в мире писателей». Они кисло улыбаются и считают меня дурой, но это их проблемы. Все они чужие и мечтают жить за границей. Только вот не все еще сделали деньги, а кто сделал миллион, хочет еще и еще. Хотят жить так, как живут в мексиканском фильме Сальватьеры. И все завидуют Иванову. Говорят: миллиардер! И слово это повергает их в трепет.

Позвонила в ресторан, пригласила официантку. Та пришла скоро. Молодая, хорошенькая, с улыбочкой на лице и покорным, почтительным видом.

— Простите, но скажите, пожалуйста, чем будете расплачиваться — рублями или долларами?

— Долларом, милочка, долларом, — ответила с раздражением Нина. Раскрыла меню, называла блюда: — Заливного судака, отварную севрюгу, копченый угорь, черную икру, красную — тоже можно. И хрен не забудьте, хрен. Принесите фрукты, хорошо бы ананас. И соки, соки обязательно.

А когда официантка вышла, пояснила:

— За доллары принесут и страусиные яйца, а вот если у вас рубли… Она бы и не пришла сюда.

Нина вынула из сумки зеркальце, повернулась к окну и осматривала лицо, — со всех сторон, каждую складку.

— На кого похожа? Господи! Мне надо бежать от Иванова. Возьму с него отступного пять миллионов долларов, и черт с ним! У меня сейчас есть на счетах два миллиона и еще даст пять — и пусть катится колбасой. А я вернусь в Елабугу. Или к тебе махну на Дон. Не прогонишь?.. Ну скажи, пожалуйста, только честно и серьезно. Я тебя полюбила как сестру. Нет, пожалуй, больше! Очень полюбила. Ты такая вся светлая. И при твоей-то красоте — книги пишешь. Да таких, наверное, и в мире нет. Ты только появись на людях — от кавалеров отбоя не будет. По себе знаю: мужики ко мне липнут как мухи. А если в ресторане кавказцы завидят, так они красавца из своей стаи выделяют. Молодого, статного и — с усами.

— Ну и ты идешь с ним танцевать?

— Иногда иду, но чаще всего — нет. Они тогда закипают, как самовары. Обидно им, значит. В другой раз скандал возникнет, но тогда с другого стола два мужика к ним подходят и тихо этак говорят: «Иди, приятель, на место, остынь».

— А кто они, ребята эти?

— Из Черного батальона. Есть такой.

— Про Черный батальон я слышала по телевидению, — Торжковский рынок громили. Но кто они, что за люди, — тоже кавказцы?

— Э-э, нет. Эти ребята наши, русские. В каждой стране есть такие, — своих женщин защищают, а у нас не было. Но вот появились. — Нина задумалась. Тихо сказала: — Мои-то защитники из охраны Иванова, но про Черный батальон я слышала… Может, и басни это, а может, и правда. Кавказцы будто как огня их боятся. Они ведь, если посмотреть на каждого, порядочные трусишки. Недаром Лермонтов их «робкими грузинами» назвал.

— А Иванов, он в ресторан ходит с тобой?

— Ну он-то уж действительно робкий, при всякой сваре сжимается от страха, речь теряет. Он потому и в рестораны редко ходит. Он, как летучая мышь, любит закоулки темные и компанию свою, избранную. Друзей ему и девиц камердинер Макс подбирает. Есть у него такой. Я его раньше не видела. Он на Литейном живет, в большой ивановской квартире. Там, говорят, много комнат и на стенах иконы, картины, мебель вся дворцовая. Даже будто бы столик жены Меншикова как-то к нему попал. Но меня туда не пускают. Однажды я пронюхала адрес, пришла, но вышел Макс, — он меня знает, — осклабился коварно и тихо проговорил: «Нина Николаевна, рад вас видеть». Поклонился до пояса, сказал: «Пускать не велено». — «И меня?» — «И вас. Я говорю вам, как мне велят от хозяина». Они, эти ивановцы, чудно говорят: вроде бы по-русски, но слова переставляют так, будто с тобой говорит инопланетянин.

— Ты жена, и тебя не пускают? Понять не могу.

— Сама теряюсь в догадках, живу с ним полгода, а знаю о нем самую малость. Человек закрытый, странный. Он всегда насторожен. Иногда ночью во сне сильно кричит и садится в кровати. Я щупаю его лоб, — думаю, температура, — но нет, на лбу холодный пот проступает. «Ты чего?» — спрашиваю. А он мне: «Ничего, ничего». И ложится.

— Но, может, он тебя не любит? Зачем жить с таким?

— Ой, нет. Разводиться не хочет. А почему — об этом я тебе потом расскажу. Тут история длинная и таинственная. Сейчас об этом не хочется. Давай-ка поедим.

Нина все больше загоралась желанием побывать на Дону, и Косте вдруг пришла мысль: «Пусть поедут! В дороге сдружатся сильнее, а там и секреты новые об Иванове узнаем. А если разводиться с ним вздумает, пусть не торопится, а выберет подходящий момент. И Анна ей в этом поможет. Половину имущества отсудить можно».

Выехали ранним утром, в шестом часу, и вечером были в Москве. Из Москвы по Ярославскому шоссе направились в Хотьково, где вблизи деревни Машино, на краю лесного массива, стояла дача Силая Иванова, переехавшего за океан на постоянное жительство. Здесь, на плоской крыше пристройки к даче, была оборудована площадка для посадки вертолета. С нее, на третьи сутки после смещения Силая с его высокого поста, безлунной ночью поднялся вертолет и перенес беглеца в аэропорт, откуда он под чужой фамилией улетал в Нью-Йорк. Дача, квартира, четыре гаража и два новеньких автомобиля остались Борису.

На даче ворота им отворил сторож, а в самой даче встретил главный смотритель всего хозяйства Феликс Арменович Кузнецов. Сюда для Нины вход был открыт, и она чувствовала себя здесь полной хозяйкой.

Хотели было пойти в лес погулять, но Феликс Арменович вежливо заступил дорогу:

— Нина Николаевна, нет охраны, а без нее не велено.

Нина покорилась и пригласила подругу осмотреть дачу.

Анна знала по газетам и по телевидению хозяина этой дачи. Он в прошлом, горбачевском правительстве ведал каким-то наиважнейшим закрытым министерством, под его началом производились и аппараты для космоса, а потом, когда на страну свалилась разрушительная перестройка, ему доверили пост еще более высокий. Неожиданно поднялся шум о ста сорока миллиардах, а потом и еще о каких-то грандиозных аферах с золотом, нефтью, лесом… Просочились слухи о подписях Иванова… Силай зашатался, но усидел в кресле. И тут случился потрясший всю страну заговор. Иванов в нем не участвовал, но после, на каком-то важном собрании, в присутствии Горбачева, вскинув кверху большой палец, сказал: мы всё знали, поскольку там был «наш человек». И выходило, будто и Горбачеву, и ему, Иванову, и другим командирам перестройки был нужен этот заговор. Силая потихоньку сместили и дали возможность подобру-поздорову убраться за кордон. И никто не вспомнил о грандиозных аферах.

Слышала Анна все это, но никогда не думала, что вот так, не во сне, а наяву, увидит хоромы Силая, будет сидеть в его кабинете, как сидит она сейчас, и увидит в освещенном углу глухого забора лежащую овчарку и тень сторожа, идущего вдоль забора с внутренней стороны.

Здесь в кабинете на полу лежал болотного цвета ковер, не толстый, с восточным орнаментом. Нина пояснила:

— Ковер иранский, ручной работы. И все тут — индивидуальные изделия искусных мастеров. И картины, — они из запасников музеев, а иные и со стен сняты, — привезены на время, да так и остались.

— Да уж, — вздохнула Анна. И не сказала, но подумала: одну музейную крысу она повидала. В музеях-то у них свои люди.

На столе лежал фирменный именной блокнот. Открыла наугад — последняя дневниковая запись кончалась словами: «Владыки, не надейтесь на отсрочку, сумейте зло в себе преодолеть».

Положила блокнот на свое место.

Из кабинета в другие помещения вели три двери: одна в туалет и ванную, другая в коридор, а третья в пристройку, где был зал для приемов и бильярдная.

На ночь расположились в комнате Нины, принадлежавшей недавно умершей жене Силая. Венецианское, во всю стену окно выходило на восток, и по утрам можно было наблюдать восходы солнца. Наверное, в ясные дни оно поднималось над кроной гигантского дуба, стоявшего часовым у дачи, и заливало комнату веселым, радующим сердце светом.

Уставшие с дороги подруги быстро уснули, а утром, выпив чаю, выехали из поселка. Ехали по улицам крошечного городка Хотьково, посреди которого на высоком холме возвышался величавый храм, — его недавно реставрировали, и сейчас заканчивались отделочные работы. Храм был поставлен на пути из Москвы в Троице-Сергиеву лавру. Русские цари, ходившие пешком в лавру, останавливались в Хотьково на ночь, молились в этом храме.

Нина рассказывала, Анна жадно ей внимала.

Свернули на кольцевую дорогу, а с нее — на Рязань и покатили дальше на Волгоград. Настроение у спутниц было хорошее: Анюта любила езду на автомобиле, а Нине было тепло и покойно с Анной.

Дорога предстояла дальняя, больше тысячи километров, но шоссе первоклассное. Они двигались по пути, по которому Александр Невский и молодой Дмитрий Донской пешком и на лошадях ходили в орду.

За день не удалось достигнуть Иловли, а затем Каслинской. В предвечерний час невдалеке от небольшого города Михайловка в придорожной чайной спутницы решили перекусить. Поставили машину на площадке перед окном, а сами вошли в чайную. И Нина стоявшему за прилавком молодому парню сказала:

— Угощайте, чем Бог послал.

Парень включил музыку, — адски-шумовую, со всполохами света, — красного, синего, с каким-то дьявольским грохотом и скрежетом железа.

Жестом подозвала парня, крикнула на ухо:

— Музыку не надо! Не надо, говорю!

Парень отошел, но музыку не выключил. И принимать заказ не торопился. Стоял за прилавком, идиотски улыбался. Подождав еще немного, Нина поднялась, стала требовать еду, но парень продолжал загадочно скалить зубы. Путешественницы переглянулись, пошли к выходу. И тут же увидели, как из посадок вывернулись две машины и из них выскочили четверо парней. Трое окружили «форд», а один, ухмыляясь, подошел к девушкам:

— Мое вам, сударыни! Куда путь держите?

И хотел было взять за локоть Анну, но Нина, отстранив подругу, обратилась к парню.

— В чем дело, приятель? Ты, верно, хочешь повеселиться, не так ли? Моя подружка замужем, а я свободна. И, между прочим, покладиста. Что ты мне скажешь?..

Парень положил ей руку на плечо, а Нина нежно похлопала его ладонью по щеке и даже как будто чуть задержала руку у его лица. Но тут случилось совершенно невероятное: парень откинул назад голову и издал душераздирающий крик: «А-а-а!..» И рухнул навзничь. К нему подбежали те трое, что стояли у Анютиной машины, и один из них, подступаясь к Нине, заорал: «Ты убила его!» — «Нет, ребята. Я его не трогала. Вот мои руки — в них ничего нет».

Женщины сели за стол, а парни тормошили упавшего. Кто-то из них крикнул: «Он жив!» Начали мять грудь, кто-то дышал в рот, — приводили в чувство. Анюта испуганно смотрела на Нину, но та сидела спокойно, и бесовские шальные зайчики гуляли в ее глазах. Буфетчик вдруг закричал:

— Милиция! К нам едет наряд милиции!

Три молодца рванулись к машинам, развернулись и по проселочной дороге понеслись к видневшейся вдалеке деревне.

Нина сделала жест рукой: сиди и не волнуйся.

Подъехала милицейская машина. Из нее вышел капитан и подошел к буфетчику. Тот ему что-то сказал, и капитан махнул рукой водителю в сторону деревни. В машине сидело несколько милиционеров.

Капитан подошел к спутницам. Взяв под козырек, попросил документы и, просмотрев их, вежливо вернул.

Нина показала на стул:

— Садитесь, капитан. Мы так испугались, что нам необходимо побыть немного с вами, под вашим крылышком.

— Они вас обидели?

— Хотели, да, видно, судьба нас берегла. Он уж, этот… — Нина показала на лежащего, — схватил меня, а те окружили нашу машину, но тут, видно, Бог за нас вступился.

Капитан лукаво улыбнулся, тихо спросил:

— Вы не помогли ему? Нина подняла руки.

— Пальцем не тронула, да и как могла бы слабая робкая женщина…

Капитан снова улыбнулся, — и было что-то дружеское, доверчивое в его глазах и улыбке.

— А если бы вы и… того… помогли ему, так мы бы вам благодарность объявили. Этот субчик — в розыске. Его фамилия Песков Николай, прозвище — Пепси-Кола. Опасный, убил двух женщин, угнал несколько машин… Сколачивал шайку из деревенских ребят.

— Но он жив, имейте в виду.

— Жив?.. Откуда вы знаете?

— А те дружки пульс щупали.

Капитан склонился над Пепси-Колой, сунул руку под куртку.

— Да, жив.

И стал опорожнять его карманы. Вынул нож, пистолет, толстый бумажник. Сложил преступнику руки и надел наручники. Прошел к телефону, стал звонить.

Потом провожал девушек к машине. Записал московский адрес Нины Ивановой, пожал им руки.

Нина, сделав жест в сторону чайной, сказала:

— Сдается мне, буфетчик тоже с ними, наводчик.

— Спасибо, — поблагодарил капитан.

С десяток километров ехали молча. Анна ждала разъяснений, но Нина не торопилась. Терпение Анюты кончилось. Набрав скорость «сто», спросила:

— Чем ты его угостила?

— Хворый он, время пришло.

— Этот верблюд-то хворый? Рассказывай сказки! Нина рассмеялась.

— Останови машину.

Анна затормозила. Съехала на обочину.

— Перстень видишь? — Нина поднесла ей к носу массивный золотой перстень с крупным бриллиантом.

— Красивый. А что?

— А то, что в нем баллончик с паралитическим газом. Я подношу его к носу и большим пальцем нажимаю вот эту кнопочку… И наступает мгновенный паралич.

— И надолго?

— На семь-восемь часов, но и потом с месяц человек ходит как чумной. Одного баллончика хватает на десять «атак». А у меня их, баллончиков таких, дюжина. Сделаны в Англии по особому заказу.

Анюта вспомнила свой плен в лесной избе, подумала: «Вот, если бы у меня был такой защитник».

— Что, завидуешь? — Нина полюбовалась перстнем. Сняла с пальца. — На! Дарю тебе.

— Ты что, — в своем уме? Такая вещь!

— Да, такая. Всякий бы резидент позавидовал, а тебе дарю. Потому что люблю тебя, вот как люблю!

И Нина схватила Анюту, прижалась к ней, целовала в лоб, щеки, волосы.

— Сумасшедшая! Обмуслякала всю. А перстень не возьму. Он и тебе нужен.

— Мне? — достала с заднего сиденья дорожную сумку, вынула из нее другой перстень, — похожий, но все-таки другой формы. И тоже массивный, с раздувшимися боками. — Видишь? Нашла, о ком беспокоиться. Бери, говорю тебе, и носи. Приспеет момент, — вот как нынешний, — вмиг уймешь кого хочешь.

Анюта взяла подарок и нежно обняла подругу. И они долго сидели так.

Счастлив человек, имеющий хотя бы одного друга!

К переправе через Дон подъехали ночью. Паром не ходил, в очереди стояло несколько машин, — одна из них легковая. Водители спали в кабинах. Молодой парень вышел из легковой, подошел к «форду».

— О, девчонки! Можно посмотреть вашу карету? Никогда еще не видел такой.

Обошел машину, поеживаясь от холода.

— Пустили бы меня к себе, замерз. Анна растворила заднюю дверцу:

— Залезай.

Парень нырнул на сиденье.

— О-о, тепло! А я свой мотор не гоняю, бензин берегу. Он сегодня дорогой… А вы, девочки, откуда?

— Из Петербурга, — отвечала Анна.

— Врешь! Скажи правду.

— И не вру совсем. Из Питера мы. Двое суток едем. А ты откуда? В Каслинской таких не видела.

— Но ты же питерская.

— А и не питерская. Я — Анна Воронина. Слышал, может быть?

— Анюта! Слышал, но встречаться не приходилось. Сергея, брата твоего, знаю. Иловлинский я, Петр Чистяков.

— А я тебя видела. В агропроме начальника возил.

— Точно! Вот история: ты меня знаешь, а я тебя нет.

— Парень-то ты вон какой заметный. Таких за версту видно.

Они громко и долго смеялись. А насмеявшись, Анна сказала:

— Ладно, ребята. Давайте спать.

И прислонилась к дверце, закрыла глаза. Парень и вовсе разлегся на сиденье. А Нина подумала: «Тут, на Дону, другие нравы. И люди другие». И тоже отклонилась к дверце, и задремала. Скоро они уже спали сном младенцев. И тогда только проснулись, когда на переправе послышались голоса, возникло движение.

Петр помогал Анне въехать на паром, бежал возле машины, командовал, куда и как рулить, где прибавить газ, где убавить.

Девушка впервые переезжала переправу, — убедилась, что дело это не такое легкое. Поблагодарила Петра, а узнав, что к обеду он вернется в районный центр, попросила заехать в милицию, разыскать там Сергея.

— У дяди Жени есть телефон.

— Есть, но до Сергея не всегда удается дозвониться.

Проезжали мимо церкви. Анна остановилась и предложила Нине зайти с ней внутрь. Их встретил сторож, — ветхий старичок в казацкой фуражке царских времен, — Григорий Федорович. Завидев Анну, поклонился ей низко, почти до земли.

— Здравствуй, доченька, Аннушка, дай тебе, Господи, счастья, жениха хорошего, и деток здоровеньких, и всяческих благ, и долгой-долгой жизни.

— К чему речь такая, дедушка Григорий?

— От мира всего тебе кланяюсь, от казаков-станичников за хлопоты твои и заботы. Церквушку-то, люди говорят, на твои денежки ставим. Посмотри-ка, что тут за два месяца мастера понаделали. Уж и окна застеклили, и пол настелили, а Олег, всему голова, и по ночам трудится: иконостас, простенки, окаем по купольному основанию — все своими руками расписывает. И все, говорит, за твои денежки, Аннушка. Да вы сюда проходите, к амвону, — вон там, в стружках и спит Олег Филиппович.

Под брезентом в пальто и в шапке спал на древесных пахучих стружках Олег. Анна не стала его будить, сказала сторожу:

— Пусть спит, а когда проснется, скажите, что я приехала.

И подруги по главной улице станицы проехали к дому дяди Жени. Гараж был открыт, и Анна завела в него автомобиль. А когда девушки вышли из гаража, их на крыльце встречал Евгений Владимирович. Выговаривал:

— Ни телеграммы, ни звонка — как снег на голову.

Двоюродный дедушка, как и родной дед Василий, любил Анну даже, кажется, больше сыновей своих. Анна родилась в его доме, росла, училась в школе… Родители ее мотались по стране: то в институте учились, то по распределению в дальних краях работали и дома своего не имели. Анна ездила с ними, но больше жила в Каслинской и Евгения Владимировича называла дядей. В его доме и комната для нее всегда была прибрана. Никому ее не отдавал Евгений Владимирович и после того, как родители Анны отстроили свой дом на хуторе. И неизвестно, где она жила больше, — у себя или у дяди Жени.

Очень понравилась Анютина комната Нине.

— Лучше всяких гостиниц! Прелесть какая! Я буду жить с тобой? Не возражаешь? И спать буду здесь, на диване.

— Э, нет! Спать ты будешь на моей кровати. У нас, казаков, такой закон: гостя сажают в красный угол и кусок ему дают самый лучший.

Нина села на кровать и стала качаться на пружинах. Из окна она видела Дон, лес на том берегу и чистое синее небо. Чуть в стороне, над лесом, занималась заря. Солнце, казалось, вот-вот выкатится из-за черты горизонта и разольет по донской стороне свою тепло-светлую благость. И лес, и Дон, и лодки рыбаков замерли в счастливом ожидании светила.

— Анюта, милая, как тут хорошо! Господи, как хорошо! И какое это для меня счастье, что я к тебе приехала.

Анна повесила подруге на плечо мохнатое полотенце.

— Пойдем в ванную, купать тебя буду.

Потом они сидели за большим дубовым столом в гостиной и ели жареную картошку с луком и салом и с солеными грибами. Дядя Женя достал бутылку вина, но ни Анна, ни Нина пить не стали. Анна заметила, — и это ей особенно понравилось в новой подруге, — Нина не пила спиртное вовсе, и даже в гостинице, когда на нее наседал Иванов, брала только слабое вино, да и то лишь пригубливала.

Впоследствии, когда многое откроется Анне, она узнает и причину такого отношения к спиртному Нины. Поначалу, когда она приехала в Москву на конкурс красоты, устроители конкурса — типы, подобные Иванову, — вечерами в номерах гостиниц и в ресторанах пытались ее напоить, а потом нахально лезли к ней. Тогда она и дала себе слово: в ресторан с подонками не ходить, спиртного не пить ни капли. И в знакомствах быть разборчивой. И сразу же заметила: ее всячески отодвигают в тень, ей заранее отвели место, далекое от призового. И она собралась уже уезжать в Елабугу, как вдруг подвернулся Иванов, — тоже не без устроителей конкурса. Про Иванова шепнули на ухо: «Отец живет в Штатах, миллиардер. Если понравишься ему, будешь жить как королева».

И сказка о богатом отце ее не пленила, и предложение Иванова покататься на автомобиле она отвергла. Иванов не настаивал, был вежлив, не назойлив, предложил сходить с ним в кино.

Встретились в скверике возле памятника Пушкину, — тут же рядом самая лживая из всех газет «Известия» и лучший в Москве кинотеатр «Россия». Словно из-под земли выскочил человек с билетами. И шофер был тут же, рядом. Иванов сказал им: «Закажите столик в театральном кафе».

Смотрели фильм. Иванов сидел смирно, руки не распускал, не цеплялся, и это тоже понравилось Нине. «Или он так скромен, — думала о нем, — или это рассчитанный ход».

Вышли из кинотеатра, и ему на ухо что-то шепнул тот же человек, что принес билеты. Иванов кивнул и предложил Нине поужинать.

Стол был накрыт, — в углу, под пальмой, и рядом стоял официант. Иванов подставил стул Нине. Ели вдвоем, никто им не мешал, и блюд было много, все самые изысканные, дорогие. Холодные закуски, рыба, салаты, икра, язык в желе. Золотом отливали ломтики ананасов, лимона, кисти винограда.

И вина были разные. Иванов спрашивал, что Нина будет пить. Она ответила: «Ничего. Совсем ничего. Я не научилась пить и не желаю учиться».

Настаивать не стал. И сам выпил самую малость. Был вечер, на улицах Москвы горели огни. Иванов попросил разрешения проводить ее, — Нина разрешила.

Подходя к гостинице, думала: «Сейчас увяжется за мной. Все такие, знаю их нравы». Но Иванов в вестибюле стал прощаться. Попросил номер телефона и адрес в Елабуге, тихо проговорил: «Если будете прятаться, найду вас. Вы мне нужны, непременно найду».

Не сразу ушел. Держал руку девушки, говорил: «А эти… которых вы боитесь… — их и надо бояться. Слякоть они, — не люди! Слякоть!» — повторил с нажимом и поклонился. И ушел.

Потом звонил. Приезжал. И Нина доверилась, — села в автомобиль. Катались по Москве. Подъезжали к университету, стояли на Воробьевых горах, откуда открывалась панорама Москвы. «Здесь Герцен и Огарев, — рассказывал Иванов, — давали клятву посвятить свою жизнь России, Родине. Я тоже люблю Россию, — не веришь?..» Нина улыбалась. Почему она должна ему не верить? Россию любят все, и она любит, но только никогда об этом не говорит. А он говорит и еще спрашивает, верит ли она ему. «Странный», — думала тогда Нина. Впрочем, далеко ее мысли не заходили. Иванов вежлив, корректен. Он, кажется, влюблен в нее.

Однажды спросила: «А правда, что ты наследник миллиардера?» — «Кто тебе сказал?» — «Сказали».

Иванов не ответил по существу, а немного спустя проговорил: «Деньги, это, конечно, вещь, но хорошо, если любят человека, а не деньги».

Нина чувствовала, как краска стыда заливает ее щеки. Решила выбраться из неловкого положения. «Не знаю, что такое миллиард». — «В школе тебя учили считать?» — «Учили, но вообразить не могу». — «И не надо воображать. Вообще, лучше, если о деньгах не думают. Я заметил одну такую вещь: если человек глупый и пустой, он больше думает о деньгах. А отец мой, когда я еще был маленький, сказал: «Кто много думает о деньгах, тот их не имеет. О деньгах не надо думать, их надо делать»». — «Делать? — спросила Нина. — Это значит, работать на заводе, в колхозе, — я так понимаю?» Иванов качал головой и улыбался: «Так, так. Наверное, так». Думал он о другом, но о чем — Нина не узнала.

И еще он рассказывал, что отца его не поняли здесь, в России, о нем стали писать гадости в газетах, отец бросил должность и уехал за границу. «Он и меня зовет туда!» Повернулся к Нине, посмотрел ей в глаза: «Ты бы хотела поехать за границу?» Нина пожала плечами: «Не знаю. Если не навсегда, то может быть… Это ведь интересно — посмотреть другие страны».

Месяц Иванов ухаживал за Ниной, на машине ездили в Елабугу, — там Иванов купил родителям Нины кирпичный двухэтажный дом с большим садом, там в церкви они и обвенчались.

И потом все шло хорошо, — они жили на даче недалеко от лавры, до тех пор пока в окружении Иванова не стали появляться те же самые наглые, противные типы, которых Нинель, — ее так теперь называл муж, — встречала на телевидении и в комиссиях по организации конкурса красоты и которых сам же Иванов называл подонками, говорил о них «слякоть». Слякоть эта все больше налипала на Иванова и на все, что его окружало, и Нина поняла, что другого-то мира у Иванова и нет.

Началась полоса отчуждения.

Вспомнила об этом Нина, лежа в ванне, оглядывая немудреные предметы туалета, тесовые стены, — мир, так не походивший на тот, ивановский, и такой близкий, родной, хорошо знакомый с детства и юности.

Еще и еще благодарила судьбу, которая свела ее с Анютой. С ней так тепло, надежно и покойно.

Они хоть и спали ночью всего два-три часа, и надо бы им отдохнуть, но Анюта ждала Олега, а Нина была взволнована новой обстановкой, долго беседовала с Евгением Владимировичем, — он поразил ее своеобычным и метким анализом происходящих в стране событий. Сказал: «Для меня была Россия — держава и остается, куда она денется, а этих американских мальчиков, что забежали в Кремль, — их скоро, как говорит бабушка Анфиса, пымают и — на Колыму, — туда, где наш казак Семен Дежнев земли новые открывал».

Пришел Олег. И Нина, подавая, ему руку, сказала:

— Мы знакомы! В ювелирном магазине вас видела… Про себя же в первую минуту подумала: «Ба! Тот амбал…». Но как только Олег улыбнулся и наклонился в почтительной позе, засомневалась: «На охранника не похож. В церкви спал, — не батюшка ли?» Олег докладывал Анне о делах:

— В церкви работают шесть человек, трудимся в две смены. Плотника и печника посылал в медпункт, — стекла вставили, двери заменили, печки поправили. И в школу дров завезли.

Теперь о книжке. Ее в Самаре, Челябинске и Сибири издают. Я юриста нанял, он денежные дела ведет.

Нина слушала, как завороженная, она лишь сейчас поняла, что можно делать с большими деньгами, но, конечно же, с чистыми, «отмытыми», как говорят в окружении Иванова. Но она еще не знала главного, и об этом главном Олег заговорил с гордостью:

— Поздравляю тебя, Аннушка: ты у нас фабрикант, владеешь двумя заводами — кирпичным и лесопильным. Оба на полную мощность заработали, и хотя прибыль пока небольшая, но больницу мы на нее обустроили. Кирпичи и доски по всем станицам и хуторам в районе развозят. На кирпичном заводе два КамАЗа приобрели, а на лесопилке — КамАЗ с прицепом. В день по два-три рейса делают. Этак, если с год поработаем, сотни новых домов, ферм, скотных дворов построим. И прибыль, конечно, наладим. Дай нам развернуться. Через год-другой мы твои затраты все вернем…

Что-то большое и важное поднималось в душе Нины. Ей и самой бы хотелось поработать и в церкви, и в школе, и в сельской больнице. Вспомнила и о своих собственных деньгах, — о тех, что Иванов давал ей на расходы. Тоже немалых! В иной месяц по пятьсот-шестьсот долларов тратила. Вот если бы на рубли их перевести да пустить на дело! Но тут сразу же обжигала мысль: «Деньги грязные! Их происхождение неведомо. Что скажут люди, если пять-десять тысяч долларов пожертвуешь на детские ясли, на школу, больницу?.. Прокурор вызовет, следователь займется».

И при этих мыслях Нина сникала, словно под холодным душем съеживалась. Нет у нее и Иванова книги, которая бы как на крыльях несла человека по жизни, — нет славы, людской молвы, какая идет по Дону вот о ней, о молодой казачке Анне Ворониной.

В открытую форточку как-то вдруг ворвался звук, похожий на гул самолета.

— Сергей мчит из района, — сказал Олег.

— Сергей?.. На чем? Уж не на вертолете ли?

— Катер у него такой, на реактивном ходу. Турбину вместо двигателя поставил.

Анюта схватила за руку Нину, побежали на берег. Встали на камень, смотрели на пролетающий мимо них катер. Анна махала платком, и Сергей увидел ее, поднял руку и круто развернул катер, — белый пенный шлейф изогнулся за кормой. Сергей причалил, замахал рукой: дескать, спускайтесь. И Анюта, увлекая Нину, побежала по тропинке к реке.

Сергей в форме милицейского капитана подавал девушкам руку, и они вскакивали на борт, усаживались на заднем сиденье, перед которым полукругом возвышался защитный козырек. На носу катера — тоже козырек, а под ним руль, рычаги управления. На бортах — имя: «Резвый».

— Сережа, тебя поздравить, — ты капитан?

— Так точно, с вашего разрешения.

— Познакомься, это моя подруга Нина.

Качнув катер, капитан подошел к козырьку, протянул через него руку.

— Надолго к нам?

— Хотелось бы навсегда.

— Так у нас понравилось?

— Очень. Я в восторге. А это правда, что катер вы сами сделали?

— Катер — нет, а двигатель — сам, или почти сам. Собирали по частям, мне ребята с детской технической станции помогали.

— А он не может взлететь, как самолет?

— Если горючего побольше да моториста хорошего, — пожалуй, может.

Они стояли друг против друга, оба смущались, но оба же и старались не показывать этого. Анюта заметила, что Сережа первый дрогнул, отвел взгляд в сторону, но отходить не торопился, ждал других вопросов. И вопрос последовал:

— Можно мне сесть с вами? Я хочу научиться управлять катером.

— Пожалуйста, это нетрудно.

Капитан подал руку, и Нина, опираясь на нее, по борту перешла в передний отсек. Парень крепко держал руку молодой женщины, и та, благодарно взглянув на него, как бы сказала: «А вы сильный, с вами хорошо».

Стройная, легкая, грациозно опустилась в кресло рядом с мотористом. Сергей багром, прикрепленным к борту, оттолкнул катер, и белоснежное, как чайка, судно — предмет неусыпных забот и гордости капитана Воронина — закачалось на прибежавшей откуда-то донской волне.

День разыгрался чудный, тихий и теплый, окруженный багрянцем и золотом лесов и полей, — такие дни бывают только на Дону в его среднем течении в конце сентября и в начале октября. Лето как бы возвращается вдруг на придонские степи, ласково улыбается людям ввиду скорого окончательного своего прощания.

Катер, покачиваясь на легкой волне, отклонялся течением к середине реки, и Сергей не торопился включать двигатель. Но вот турбина нехотя заурчала. Потом взревела, и катер, вздыбив нос, устремился вперед. И быстро набирал скорость. Сергей вывел его на стремнину реки, поставил рычаг управления турбиной на средние обороты и кивнул соседке, показывая на руль: мол, берите. Нина в первую минуту не поверила или не поняла, но потом придвинулась к Сергею, положила руки на руль. А капитан показывал ей на руль и на рычаг турбины, — дескать, это и есть все управление. Но видя, что девушка его не понимает, взял ее правую руку, положил на маленький хромированный рычажок, — вот она, турбина. И держа в своей руке руку Нины, стал опускать рычажок вниз: турбина умерила грозное рычание, а затем, кашлянув два-три раза, смолкла совсем. Катер двигался под силой инерции.

— Переходите на мое место, а я — на ваше, — сказал Нине Сергей.

Та с радостью пересела. В смотровое зеркало, сияя от счастья, кивнула Анюте.

Сергей продолжал:

— Вам надо усвоить три операции: включение, — вот красная кнопка, управление турбиной, — вот рычаг, и руль. А теперь, пожалуйста, включайте.

Нина не без робости нажала кнопку. Турбина, как испуганный медведь, взревела, и катер вновь устремился вперед, вверх по течению Дона. Справа высились отвесные стены крутого берега, и над ними вились стаи маленьких юрких птиц. Щурки зеленые, тут их еще называли пчелиными волками за то, что они на лету заглатывали пчел. В меловых скалах крылатые разбойники вили гнезда. А слева, перемежаясь полями и лугами, сверкал на солнце прощальным убором лес. И Дон, умиротворенный безветрием, стелил им навстречу искрящийся свинцово-золотой ковер. Нина уже понимала катер, он чутко реагировал на движение руля, и турбина то умеряла свой рев, то грозно набирала силу, — и было радостным для Нины это сознание своей власти, своей способности устремлять громоподобный аппарат в любом направлении.

И еще ее радовала близость Сергея. Он такой сильный, все умеющий, надежный. Сидит рядом и любуется ею. Да, любуется, потому что Нина красива, она прекрасна, и красота ее всесильна. Шальная, внезапная мысль явилась ей в эту минуту: «Я никогда никому так сильно не хотела нравиться».

«Резвый» носил их по просторам Дона. Когда они поднимались вверх, Сергей в самое ухо Нине говорил: «Там, недалеко, станица Вёшенская, родина Шолохова», а когда они мчались по течению и на большой скорости пролетали районный центр Иловлю, Сергей объяснял: «А это — наша столица, наш мегаполис». Когда же катер подлетал к Анютиному хутору, Сергей показывал Нине на шесть домиков с зелеными крышами: «Здесь живет Анюта, знаменитый писатель». И не было в этих словах иронии, в них слышалась гордость. И Нина ловила себя на мысли, что и она, как Сергей, гордится Анютой.

Когда же они причалили к берегу, Анюта сказала Нине:

— Молодчина! Ты так быстро научилась управлять катером. Он тебя, — посмотрела на Сергея, — и вождению автомобиля научит. А, Сережа? Ты поучишь Нину?

— А вы хотите? — обратился он к Нине.

— Да. И очень.

— Поживите здесь месяц, два, и мы не только научим вас, но и оформим права.

Нина не отвечала, она смотрела на Сергея с восторгом и благодарностью, и взгляд ее темно-синих глаз говорил: «Учите меня, я очень полюбила и Дон, и всех вас и готова остаться тут навсегда».

 

Книга вторая

Накануне Нового 1993 года генерал-майор милиции Старрок проводил сверхсекретное совещание. Загодя отпустил домой секретаря, дежурного офицера и закрыл на ключ приемную. Отключил все телефоны, тщательно осмотрел двери, окна. Для пущей важности заглянул в ящики стола, на книжные полки, — нет ли подслушивающего аппарата. И только тогда опустился в кресло, оглядел присутствующих. А их было трое, и все трое родственники, Воронины: подполковник милиции Константин, его двоюродная племянница, она же молодая, но уже известная писательница Анна, и его брат Сергей.

Все они были петербуржцы.

Генерал-майор недавно переведен из Санкт-Петербурга в Москву, занял важный пост в министерстве. Дело, для которого он вызвал из Питера Ворониных, начиналось еще на берегах Невы, — кое-кто из важных милицейских персон называл его делом об ивановских миллиардах.

Старрок был взволнован, не мог спокойно сидеть в кресле и говорил бессвязно, глотал слова, комкал мысли.

Положил руку на телефон.

— Сюда почти каждый день из Румынии мне звонит Силай Иванов, просит обеспечить охрану сына, его наследника.

И, обращаясь к подполковнику:

— Ничего, — да, Костя? Там, в Питере, мы бы очень хотели выйти на Силая, — хотя бы узнать, где он живет, но сбылось это только здесь, в Москве. Силай не станет звонить питерскому чиновнику, он позвонил сюда. И назвал меня по имени, будто мы с ним друзья-приятели. Слышишь, Костя? Силай-то, — по имени!.. А если б я, в недавнем прошлом кандидат наук, вздумал бы прийти к нему в Кремль, когда он там восседал в своем кресле, а? Да меня бы на порог приемной не пустили…

Анна не сводила глаз со Старрока, чувствовала и на себе его липкие взгляды. Генерал был возбужден какими-то неожиданно открывшимися обстоятельствами, присутствие красивой девушки еще больше взвинчивало его энергию, и он со все большим воодушевлением произносил свои монологи, красовался генеральским видом.

— Силай умирает, у него сердце, живет на лекарствах и думает только о сыне, наследнике его миллиардов. Но когда я его спросил, кто будет наследовать его состояние, он в трубку захрипел: «Вы тоже поверили газетной болтовне о моих миллиардах?.. Брехня все это! Я улетал спешно, и весь мой багаж уместился в самолете. Я нищий, Старрок, поверьте! Есть небольшие деньги у сына, он их заработал посредническими операциями. Я, конечно, ему помог: указал, где что лежит, дал письма к приятелям — директорам крупных заводов, нефтяных промыслов. И назвал зарубежные фирмы, которые купят нефть и самолеты. Мой Боря и выступил посредником, имел двадцать процентов от каждой сделки. В этом и вся моя вина! Скажи там дуракам из правительства и сволочам-борзописцам: не совершал я финансовых афер, не подписывал банковских бумаг, не получал взяток за Курилы и за сдачу Прибалтики — ничего такого не делал и нет у меня миллиардов. Нет, нет! Слышишь, Старрок? Я умираю и не хочу предстать перед Богом казнокрадом».

За сына боится, — слышите? А сын его в ваших руках, — в твоих, Костя, и в ваших, в ваших, — обращался Старрок то к Сергею, то к Анне.

— В моих? — удивилась девушка. — Но я его редко вижу.

— Я тоже, — пожал плечами капитан.

— Зато вы часто видите его жену, — заерзал в кресле генерал и как-то нехорошо осклабился, и засмеялся один, не поддержанный никем из собеседников. — У меня разведка пасет Золотого Принца, а вы — его Нину. У них же миллиарды! Слышите, не миллион, не десять миллионов, — миллиарды! Это он блажит по поводу нищеты, а сам бумаги подписал, взятки нахватал. Слышите? Деньги надо вернуть народу, а вот как? Затем и позвал вас. Мои мальчики не вхожи ни в номера гостиниц, ни в покои дач, ни в квартиры. Они не имеют такой пропуск, какой имеете вы.

Старрок уставился на Анну.

— Какой пропуск? — спросила она.

Генерал откинулся в кресле, капризно сжал губы.

— Ваш пропуск — ваша молодость, красота и ум. Имидж известной писательницы. Поверьте, это все дорого стоит. У вас ключи, которыми вы откроете любые двери. А, Костя? Что ты скажешь?

Но Костя, опустив голову, молчал, а заговорила снова Анна:

— Да, я с некоторых пор в дружбе с Ниной, но я не могу злоупотреблять доверием друзей.

Старрок вскинулся в кресле, будто его чем-то ударили в бок.

— Костя! — воскликнул он. — Ты слышишь, что она говорит. Скажи ты ей! Я, наконец, приказываю! Иначе она со своим женским капризом завалит нам дело особой государственной важности.

Отеческим, благодушно-ворчливым тоном генерал переводил совещание в регистр доверительной беседы.

— Но товарищ генерал… — начал Костя.

— Не товарищ, а господин, — возвысил голос Старрок.

— Господин генерал! Вы преувеличиваете возможности…

— Ты, Костя, помолчи, я не давал тебе слова. Генерал бравировал фамильярным отношением, давал понять, что они с Костей свои и что, следовательно, вся собравшаяся здесь компания составляет одну семью и должна действовать слаженно. Он таким образом оправдывал и некоторую фривольность. Генерал относился к той категории счастливчиков, которым с воцарением демократов свалились сразу и чины, и должности, и большие зарплаты. Вчерашний кандидат наук, попавший в генералы и в столичный, чуть ли не кремлевский кабинет, он еще не мог справиться с накатившим счастьем, увлекался, зарывался, выглядел иногда смешным и ненатуральным. И это особенно бросалось в глаза его слушателям, людям по своей природе далеким от всякой игры и позы.

Подполковник и капитан сидели смирно, слушали. Они, как люди служивые, готовы были выполнить задание. Сергей тоже состоял теперь в питерской милиции. Но Анна!.. Ей Старрок еще вчера по телефону предложил службу и погоны офицера, но Анна отказалась: «Народу готова служить, но мои силы малы и знаний у меня нет. Боюсь, что вы меня переоцениваете». — «А вот об этом мы поговорим завтра, и я бы хотел пригласить вас, если не возражаете».

И вот Анна здесь, на совещании. Пока она ничего не понимала: Силай Иванов болен, его сыну кто-то угрожает, но какова ее-то, Анина, роль?

— Перейдем к делу, — заговорил Старрок. — Над Золотым Принцем нависла опасность. Его могут увезти у нас из-под носа. Я еще работал в Питере, когда Малыш, глава могущественной мафии, начал «пасти» Макса — блюстителя основной и тайной квартир Иванова. Макс имеет трех сыновей и семерых внуков, — скорее всего, мафиози станут шантажировать старика, возьмут под прицел членов его семейства. Наконец, пустят в ход большие деньги, подкупят. Малыш умен, как тысяча змей, и коварен. А он, Макс, что угодно может сделать с Золотым Принцем. И тогда миллиарды семьи Иванова после смерти Силая будут заморожены в иностранных банках, а потом самым таинственным образом, как это не раз уже бывало, окажутся в кармане Малыша. Словом, нужно принять срочные меры. Какие это будут меры, можно определить там, в конкретной обстановке. Силай сейчас в Румынии, живет на своей роскошной вилле, которую он недавно приобрел у родственника румынского экс-короля Михая и назвал на наш русский лад «Шалашом». Под крышей «Шалаша» кому-то из вас — а лучше бы всем троим — и следует поселиться.

Анна слушала генерала со вниманием, но длинная витиеватая речь его утомляла. Начинало казаться, что Старрок не знает конкретного плана действий.

Анюта думала: мафия и с ней может поступить, как с Золотым Принцем, она ведь тоже «золотая принцесса» и однажды уже побывала в гостях у грузин. «Надо все свои дела обговорить с Костей, нужна конспирация, какая-то защита».

И впервые с ощутимой ясностью она поняла драму людей, живущих в слабом, разваливающемся государстве. Бедных, немощных постигает жалкое прозябание, а тем, кому засветила фортуна, угрожают воры, банды, коварные и вездесущие мафиози.

— Вы о чем-то задумались, сударыня? — привел ее в чувство Старрок. — На вас мы возлагаем особые надежды. Вы на равных с женой Иванова, вхожи всюду, куда ступает и ее нога, сможете сыграть главную роль в заключительном акте нашего спектакля.

— А если не смогу, наконец, не захочу?

— Почему?

— Потому что мы подруги.

— Вы подружки, — да, но вы, может быть, не представляете, о чем мы ведем тут речь. Силай Иванов обокрал не вас, не меня, не вот его, — он показал на Костю, — он обворовал народ, вывез за границу Братскую ГЭС или две тысячи стоквартирных домов — целый большой город! Вам этого мало? Вы не хотите вернуть все это своему государству, народу?

— Я, во-первых, не представляю, как можно эти богатства вернуть народу, а во-вторых — где гарантия, что миллиарды, которые мы отнимем, не попадут в карман другого такого же Иванова?

— Ну это, милая моя, — развел руки Старрок, — уже наша забота! Одно вам скажу, — и это вы должны запомнить: или мы накроем миллиарды Иванова, или их из-под носа у нас выдернет Малыш, а может, закордонные банкиры. Я сколотил легион, — ваш, воронинский отряд будет в авангарде. Командовать отрядом назначаю подполковника Воронина…

Совещание длилось долго, а когда Воронины вышли из министерства, Костя сказал:

— Вы оба в Москве впервые. Пойдемте-ка пешком, будем знакомиться с матушкой-столицей.

— Не знаю, как вы, — заговорил Сергей, — а я так и не понял, чего от нас хотят.

— Пока этого и он, Старрок, не вполне понимает. Идет разборка мафий, война банков, и кто тут за кем бежит, понять трудно. И что за фрукт сам Старрок, какому богу он служит — это тоже неизвестно. Но все мы знаем: Советский Союз рухнул, а Россия еще не встала на ноги, служить в наше время приходится лицам. Однако и то верно: мы ведь с вами не лыком шиты, одно слово — казаки!

Магическое это слово взбодрило Ворониных, они заулыбались и прибавили шагу.

Единственный сын и наследник умирающего Силая Иванова отмечал день рождения, — Борису исполнилось двадцать пять лет. Но именно в этот день с ним стали происходить необыкновенные, почти фантастические злоключения. И начались они с того, что за час до съезда гостей он в своей квартире на Литейном проспекте встретил гуляющих по комнатам жену свою Нину и ее подругу Анну.

— Вы?.. Здесь?.. — удивился Иванов, войдя в библиотеку и застав молодых особ у книжных полок.

— Как видишь, — улыбнулась Нина, — с вашего позволения.

— С моего?

— А чьего же? В этой квартире может появиться человек только с твоего разрешения. Я тут не хозяйка, и вообще…

— Да-да, что я говорю… — смешался Иванов и стал здороваться с Анютой, которую он несколько раз видел и которая его интересовала особенно; она нравилась ему все больше и больше, однако, памятуя усвоенную с детства манеру прятать свои мысли и чувства и всякого человека встречать одной и той же улыбкой, он и к Анне не выказывал интереса и, помнится даже, не говорил ей приличествующих комплиментов, на которые был всегда горазд.

Сейчас же Иванов забыл о своей привычке дозировать вежливость, — широко раскрыл глаза и выпрямился точно перед генералом, и что-то проговорил бессвязное, явно пораженный и обескураженный красотою девушки.

— Вы казачка с Дона. Я помню. Да-да, с Дона, — говорил он, точно столетний дед, кивая головой.

Она наклонилась к нему и говорила нарочито громко, лукаво посверкивая своими синими, как майское небо, глазами. Анюта от природы обладала чувством юмора, мгновенно улавливала смешную ситуацию и не отказывала себе в удовольствии углубить ее, привнести в нее свою долю.

— Вы не ошиблись, я жила на Дону. У нас там все казаки.

— Читал вашу книгу, — вот она. — Он прошел к письменному столу и поднял над головой книгу Анны. — Изумительная, честное слово! Я читал Шолохова, — не понимаю его, не люблю, а ваши рассказы, — он еще выше поднял книгу, — я читал их два раза.

— Два раза? — удивилась Нина. — Для тебя это очень странно, ты и вообще-то книг не читаешь, а эту — два раза!..

Нина проговорила эти слова со смешанным чувством изумления и тревоги, — взгляд ее был растерянный, и Анюта подумала: «Ну вот, еще вздумает ревновать!» Она помнила наставления Кости держаться ближе к Ивановым, и чем ближе, тем лучше. Но если возникнет ревность?..

— Вы льстите мне, мой слабый талант не заслуживает такого внимания.

И это были слова, которые, как холодный душ, остудили энтузиазм Иванова, блеск в его глазах потух, он вежливо поклонился.

— Да-да. Угу. Так, пожалуйста, милости прошу, будьте как дома.

Слова эти ничего не выражали, но Анна была уязвлена таким неожиданным завершением разговора. Она не знала, что Иванов вдруг вспомнил о необходимости держать свой характер и мгновенно набросил на себя маску. Он был убежден, что эта «деревенская дурочка», хотя она и написала книгу, никуда не уйдет, раз попала в круг его зрения. Но какую тактику избрать по отношении к ней, он пока не знал.

Иванов, хотя и был молод, — недавно вылупился из юношеской бесшабашной жизни, — однако всерьез думал, что уже вполне научился за своей улыбкой и «разоружающей», как сказал однажды его дед раввин, вежливостью прятать свои истинные намерения. Из науки деда следовало: надо научиться прятать свои истинные намерения, загонять как можно глубже в тайники души мысли и чувства, — и тогда ты обретешь силу.

— Но какие же намерения, — спрашивал он деда, — можно показывать людям?

— А те, которые им могут понравиться. Только приятные всем мысли и чувства люди должны от тебя слышать и видеть на твоем лице.

Сейчас Иванов мучительно соображал: «Когда же он разрешил Максу пустить в квартиру на Литейном Нину и Анну? Забыл!.. Что со мной происходит?..»

Едва только вышел хозяин из библиотеки, как сюда вошел молодой, атлетического склада человек и почти с порога громко представился:

— Ратмир!

Скорым шагом приблизился к дамам и без жеманства, почти развязно пожал руку Нине, а затем, пристрастно заглядывая в глаза Анне, проговорил:

— А вы Аксинья. Шолоховская Аксинья. Так я говорю?

— И совсем не так, — возразила Нина. — Ее зовут Анна, она моя подруга.

— Да, Анна. Знаю. Вон на столе у шефа ваша книга, я читал рассказы, — вы пишете лучше Шолохова, уж верьте, — это я вам говорю.

— А вы читали Шолохова? — спросила Анюта. Она уже знала, что в окружении Иванова, хотя и слышали о Шолохове, но никто его не читал, — даже «Тихого Дона», — и все его ругали. И этот завертел головой…

— Да, читал. Проходили в школе. Он написал один роман за всю жизнь. А сорок лет потом охотился, рыбачил и — пил. Шолохов — пьяница, я знаю. Но это еще грех небольшой. Джек Лондон тоже пил, и Хемингуэй. Этот говорил: «Хороший писатель — это пьющий писатель, а пьющий писатель — это хороший писатель». Да-да, я знаю. В нашей семье любят литературу. Наслышался. Теперь вот и вы… Можно сказать, лично знакомы. Впервые так близко…

— Шолохов много чего написал, — перебила Анна. — И «Поднятую целину», и «Донские рассказы»…

— Да, писал, но ваши рассказы лучше.

— Я написала повесть.

— Все равно. Девушка любит, но он женат. «Парней так много холостых, а я люблю женатого». Нет, здорово. Молодец!

Из гостиной, куда была открыта дверь, послышался мелодичный сигнал.

— Ах, гости! — всплеснул руками Ратмир. — Надо встречать.

Извинившись, ушел, а Нина о нем заметила:

— Главный человек при Иванове. Борис о нем говорит: «Ратмир — голова, он все знает и все умеет». Он и юрист, и экономист, он и охранник. А вообще-то в них не разберешься. Я только по интонации голосов и по тому, кто и как говорит с Ивановым, могу судить о степени их важности. Вначале думала, — Макс главный, но потом, присмотревшись, решила: главный — этот, Ратмир. Интересный мужик, тебе не кажется?

— Я заметила, они все молодые. Четырех, пятерых видела ивановцев, — все молодые! Кроме Макса.

— Да, у них у всех отцы были шишки. Кто в министерстве работал, кто в Госплане. Они сынам своим передали связи, и эти похваляются: «Мы знаем, где и что лежит». У каждого толстая записная книжка, карманный компьютер, и там фамилий — тьма.

— А Иванов? Ему, наверное, все шишки знакомы?

— Да. Многих отец его на должность поставил, но Иванов сам никому не звонит и редко куда ездит по делам. Все его дела другие проворачивают. Он им много платит, это для того, чтобы их не перекупили. И в других странах сидят его люди. В Америке — Фридман, в Англии — Зусманович… И названивают отовсюду: из гостиниц, от друзей и, конечно же, из этой квартиры. Тут у них главный штаб. Они потому и меня сюда не пускали.

Слушала Анна болтовню подружки, а сама думала: «Ничего такого и в помине нет у нас, на Дону. И жизнь там хотя и простая, бедная, но не в пример лучше здешней. Есть, конечно, и на хуторе хлопоты, волнения, но все там иначе, а здесь — как на пожаре или на катере, который плыл, плыл, да вдруг перевернулся».

Осматривала книги, поднималась на ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж.

— Там тоже квартира?

— Да, мы сейчас и туда пойдем.

Поднялась Нина, толкнулась в дверь и поняла: она тут не хозяйка. Видимо, был приказ допустить их только в библиотеку. О втором этаже много слышала: там кабинет Иванова, спальня, бильярдная. А еще будто бы рядом с бильярдной расположена комната для особо важных гостей. Комната сугубо интимная, она это поняла по разным ухмылкам да намекам ивановцев.

— Я и не знала, что такие квартиры бывают, — говорила Анна, спускаясь вниз.

— И никакая это не квартира, — с явным раздражением и обидой за то, что не все здесь ей позволено, отвечала Нина. — Целое крыло старого здания в два этажа оттяпали, дворцовая мебель… Где ее брали, одному Богу известно да некоему архитектору. Сама видела, как Иванов выписывал строителям чек на пятьдесят тысяч долларов. И на листке чертил, где и как в Чикаго найти банк и к кому обратиться. Там, в этом банке, дальний родственник матери Иванова. Ох, подружка, я в их дела попробовала сунуться, да скоро запуталась, как рыба в сетях. Давай лучше посмотрим, какие книги и картины понатащил сюда Иванов. Вот чем он занимается самолично, — книги да картины покупает. Рыщет по городу, а когда багажник наполнится, домой едет, книги раскладывает да картины развешивает.

Ряды книг блестели золотой вязью корешков. Были тут и прижизненные издания Пушкина, Жуковского, Карамзина, другие редкие книги. Анна сделала вывод: Иванов собирал издания старые, ценные и красивые. И еще заметила: преимущество отдается приключениям, авантюрным любовным романам.

Вошел Макс. Со слащавой коварной улыбочкой сказал Нине:

— Прошу. Покажу вам ваши комнаты.

— Поместите нас в одной.

— Извините, для вас — ваша, персональная, а вам, — повернулся он к Анне, — приготовлено жилье рядом с хозяйкой. Пройдемте, пожалуйста.

Через боковую дверь они вышли в коридор, где даже не был слышен шум из гостиной. Затем попали в небольшой холл, а оттуда в апартаменты.

Хозяйке не терпелось увидеть свою обитель, и она, получив ключ, вошла в нее. Анне же Макс сказал:

— Вы будете жить в комнате княжны Таракановой.

Открыл дверь и пропустил ее вперед.

Какой смысл вкладывали хозяева квартиры в это название, Анна не знала. Комната была мрачноватой, темно-бордовые стены, массивная мебель и сводчатое, в мелкой обрешетке окно подчеркивали сходство с крепостью или кельей монастыря, убранной для проживания опальной царственной особы. Много и других аналогий приходило на ум Анне, и все они были невеселые, даже жутковатые.

Ее и вообще с самого утра начали обуревать тревожные мысли, и думала не о себе — о Косте и Сергее. Они оба знали о намечавшемся торжестве в квартире Иванова, были весь день возбуждены, часто и надолго уединялись, и тонкое чутье Анны говорило ей, что они от нее что-то скрывают. Тревога усилилась после того, как Костя сказал, что в гостях у Иванова будет Малыш — глава самой могущественной и таинственной мафии, орудующей в Москве и Петербурге. В последнее время она наладила связи с заграницей и стала особенно опасной. Из сферы сырьевой базы она переходит в банки, грозит разладить всю финансовую систему государства. Ее стихия — ценные бумаги, валютные аферы.

— Какой он, Малыш? Хотелось бы взглянуть на него, — сказала тогда Анна.

— Представь себе, ничем не похож на злодея. Напротив, кроток и мил, белокур, синеглаз. Славится дьявольски изобретательным умом. Какой-то магнат американский после встречи с ним в Москве звал его к себе, предлагал фантастическое содержание, на что Малыш ему сказал: «Благодарю, сэр, но как раз такое предложение я хотел сделать вам». И еще добавил: «Я русский, мое место в России».

Малыш окончил финансовый институт, работал в банке, а сейчас он и сам глава целой группы коммерческих банков. Ивановский банк тоже входит в систему Малыша. Над входом в эту квартиру вывеска: «Филиал Московского коммерческого банка «Садко»». Малыш любит русские названия. Он вроде бы патриот и частенько своим помощникам говорит: «Вы, шакалы, разграбили Россию, а я работаю на ее возрождение». Шакалы смеются, но однажды одного из них он ударил по лицу, и с тех пор шакалы слушают его с серьезным видом, и никто не может понять, что же это за человек их Малыш. Иванов тоже его не знает и — боится. Однажды о Малыше он сказал: «Бешеношвили». Я спросила, что это значит. Он ответил: «Обыкновенно, — бешеный!»

— Если Иванову миллиарды свалились с неба, а сейчас умножаются его гешефтманами, то Малыш свои дела проворачивает сам. Он дьявол, злой гений.

…Шум в гостиной нарастал, включили музыку, — ужасную, сатанинскую. Видно, уж много собралось людей, но выходить к ним Анне не хотелось. И, к счастью, ее не звали.

Погасила люстру, включила торшер у кресла, — света стало меньше, и комната казалась еще таинственней.

Подошла к окну, потрогала рукой стену возле рамы, обои были из шелковой ткани. «Это, наверное, и есть штофные обои. И орнамент явно восточный, видно, индийский или иранский. Мало у меня знаний, — думала Анюта, — вот и рисунок распознать не могу, — чей? Из какой страны?..»

Из-за крыш домов вонзалась в небо игла Петропавловской крепости, во дворе при свете льющихся из окон огней играли дети. Дворик ухожен, обсажен деревьями, под окнами много автомобилей. «Вот жизнь городская, — вяло текли мысли, — дети с младенчества не видят полей, лесов, не знают, как широко и вольно катит под луной свои воды батюшка-Дон и как луна, воспламеняя блеском холодного серебра дорогу, стелет ее с того берега к ней на хутор».

И снова задавалась вопросом: «Хорошо ли сделала, сменив свою прежнюю жизнь на нынешнюю, городскую?..» Вопрос не мучил, не давил, — являлся как бы машинально. В Питере ей открылся мир большой жизни, здесь все под стать ее самым смелым мечтаниям: гордый своим величием град Петра, его люди, дворцы, Нева… Ее лишь тревожило и томило неведомое, тайное и, главное, неподвластное ей течение всех обстоятельств.

Одно утешает: и Костя рядом, и Нина, а теперь вот и Сергей. Старрок на днях позвонил ему, поздравил с присвоением очередного звания, — он теперь майор и так же, как и Костя, назначен частным детективом. У него с Костей все больше общих тайн, даже от нее, Анюты. Тайны дразнят разум, — Анюте хочется все знать, она тоже в их игре, ей на днях снова предлагали работать в милиции, и погоны офицерские, но она отказалась. Берегла свободу, независимость, — и были моменты, когда бы очень хотелось выйти из этой игры, снова «втиснуть» себя в писательский режим.

Смотрела во двор и в каждом мужчине искала Костю. Поймав себя на этой мысли, улыбнулась. Отношения с Костей тоже непросты. Стремление друг к другу, а может быть, и зарождающаяся любовь. С ее стороны трепетная, с привкусом боли и тревоги. Наверное, такою бывает любовь материнская. Но ведь опять та же ситуация, — он женат. Неужели это ее крест?

Не слышала, как открылась дверь и на пороге появилась Нина с молодым человеком. На круглом луноподобном лице его блуждала неуместная радостная улыбка. Ему было лет двадцать шесть, но, казалось, он моложе. «Шалопай какой-то», — подумала Анна.

Она сидела в кресле под торшером, а Шалопай вялым ленивым шагом пересекал ковер, и теперь уже Анна хорошо видела его широко раскрытые немигающие глаза. Он шел и будто удивлялся: «Как это такое диво тут очутилось?»

— Ай-яй! Такая красота, а вы ее прячете. Нехорошо, не прощу Иванову.

Банальная фамильярность смутила Анну, она хотела было встать, приготовиться к обороне, но продолжала сидеть. И когда Шалопай хотел погладить ее волосы, отвела его руку, негромко, но властно проговорила:

— Садитесь, сударь!

И показала на кресло по ту сторону торшера.

Опустился в кресло, не сводя глаз с Анны. А Нина, преодолев минутную растерянность, с несвойственной для нее робостью представила:

— Моя подруга Анна Воронина. Писательница.

— О-о, это новость! В наш милый шалманчик залетают и такие птички! Но, может, молодая поэтесса только пробует силы? Я знал девчонок, которые кропают стишата. «Я какая-т не такая, ты какой-т не такой…» А?..

— Писательница! — проговорила с твердостью Нина. — Известная на всю страну. А ваш тон и ерничество неуместны. Перед вами моя подруга.

— Ну-ну, — заговорил вдруг строго Шалопай. И улыбка слетела с его лица. И в темных синеватых глазах сверкнул властный холодный огонек. И уже другим, почтительным тоном, наклонившись к Анне, продолжал:

— Я, кажется, ошибся адресом. Ладно, не буду. Поднял вверх руки. — У нас тут летают птахи одного пошиба, не мудрено и спутать. Там, в гостиной, у одного парня на коленях сидит в мини-юбочке академик. Почти Заславская, только на семьдесят лет моложе. А вообще-то мы все тут академики. Доставайте блокнотик, записывайте. Вы тут такой сюжетик увидите…

Речь его была бессвязной, глуповатой, — он не хотел круто менять своего тона, но и не мог остроумно выйти из неловкого положения, и лишь интонации голоса говорили об ином, почтительном отношении к собеседнице. Выручил его Иванов, он как-то тихо, незаметно появился в комнате. Стоял у косяка двери, роняя голову то на левое плечо, то на правое. Смотрел на Анну, но как-то так, отрешенно. Стоял недвижно, словно призрак, и молчал.

Нина подошла к нему, легонько толкнула в плечо.

— Успел уколоться? Пошел к себе на второй этаж!

— Я? Укололся? Ну нет, я чист как стеклышко. А только звон в голове. И тошнит малость. Не можешь ты мне сказать, с чего бы это тошнота в горле?

Взял Нину за руку, тихо проговорил:

— Ратмир меня кормит, а чем — не знаю. Боюсь его. Подсыплет что-нибудь.

Шалопай буркнул себе под нос:

— Скотина! Теперь и бумаги не подпишет. Все вышли, и Анна осталась одна.

В глубине квартиры, очевидно, в гостиной, где Анна не была, нарастал шум. Хрипло рычала рок-группа, раздавались смех, голоса.

Нина не появлялась. Положение Анны становилось двусмысленным: к гостям ее не звали, хозяева не приходили, — что делать?

Невольно ей приходилось играть роль капризной, обиженной гостьи, ждущей объяснений или разъяснений. Наконец, и страх заползал в душу. Что еще придумают Иванов, Шалопай?.. Пиршество только начинается, а когда они все перепьются?..

За окном сгустилась тьма, дворик опустел. Дети улетучились разом, словно их сдуло ветром. Реже въезжали и выезжали машины, торопко разбегались по подъездам женщины с сумками, мужчины с портфелями и «дипломатами». Подозрительно маячили за углами домов, гаражей силуэты парней. Они будто бы смотрели в сторону ивановской квартиры. Иногда пересекали двор, подходили к трем «жигулям», стоявшим особняком, переговаривались с людьми, сидевшими в машинах. Создавалось впечатление, что они ждут кого-то, к чему-то готовятся. Силуэт одного мужчины показался знакомым. «Костя! — пронзила мысль. И тут же: — Мне он мерещится».

Не дождавшись Нины, пошла в гостиную. Здесь царил полумрак, и никто ее не заметил. Не было ни стола, ни ковра, в натертом до блеска паркете слабо отражался подвесной зеркальный потолок. По углам к креслам и диванам прижались столики на колесах и на на них — вино, фрукты, конфеты. В блещущих золотом заморских упаковках лежали плитки шоколада. Откуда-то вывернулся Иванов, схватил ее за руку. Склонился к уху, тяжело дышал.

— Ага, вы! Я вас представлю.

Подвел к дивану и двум креслам, — на них сидели Шалопай и пожилой дядя с клиновидной бородкой, а на коленях у них девицы, — молоденькие, совсем еще девочки. Голоногие, в юбчонках с большой степенью рекламы и риска. «Негодяи! — подумала Анна. — Школьниц растлевают». Иванов, не обращаясь ни к кому в особенности, сказал:

— Анна Воронина, подруга моей жены.

Шалопай не удостоил Анну взглядом, потянул девицу за край юбки, сказал: «Бестыжая! Пошла вон!..» Пожилой с бородкой стрельнул глазами, едва заметно поклонился.

Анюта, чувствуя как от прилива крови пощипывают кончики ушей, прошла к свободному креслу и села в него. Искала глазами Нину, но той не было. И Иванов, выставив вперед руки, точно слепой, проковылял в коридор, из которого слабо лился зеленоватый свет. Анна сидела одна у стены, где полумрак почти скрывал ее от взгляда любопытных. Людей было много, они двигались словно тени, казались бесплотными, неживыми. Грудились стайками по углам, у диванов и кресел, пили, ели. Покорно и стыдливо жались друг к другу девицы, — все молодые, совсем еще юные, и одеты на один манер: в плотно обтягивающие, лаково блестящие лосины, короткие юбочки, а то и без них, расшитые люриксом, стеклярусом и бисером кофты, кожаные куртки — гладкие, тисненые и с цветным орнаментом, экстравагантные белые, зеленые, красные сапожки.

Все были заняты собой, до других никому не было дела. Спасительно-отвлекающе и оглушительно визжал, хрипел и ударял чем-то тяжелым по листам железа яростный рок-ансамбль, скорее всего заморский. Наши тоже умеют, но пока еще не научились колотить по барабану или медным тарелкам так, чтобы мозги вон вылетали.

Анюта ловила на себе взгляды «мушкетера» с козлиной бородкой, и лупоглазый Шалопай, хотя и не назойливо, не оставлял ее без внимания, поворачивал в ее сторону совиные фары, морщился, точно от зубной боли.

Хотела встать и с независимым видом проследовать в отведенную ей комнату, но как раз в этот момент в дальнем противоположном углу послышались визг девушек, возня, — там, из ярко освещенного коридора выкатилась стайка девчат и за ними мужики и парни. Они хватали девиц на руки, тащили обратно, в глубину коридора, а тех, кто оставался в гостиной, стискивали в мужичий круг, угощали вином, конфетами.

Было неловко, невыносимо оставаться безучастным свидетелем этих странных картин, — Анюта пошла к себе.

— Куда же вы?.. Сейчас начнем танцы!..

Кричала «козлиная борода». Анна посмотрела на него, но не ответила, прошла мимо.

В своей комнате хотела закрыться, но запоров здесь не было. Включила торшер, три бра, люстру, — боялась непрошеного вторжения. Походила взад-вперед по комнате, — тревога и страх нарастали. Иванов укололся. Что это значит? Наркоман? Да, они колются. И Нины нет, с ней сделали то же самое. Однажды в слезах она обронила: «Иванов хочет, чтоб я кололась, а в другой раз говорит: не давайся, не надо, оставайся трезвой и здоровой, всегда здоровой и следи за мной».

Как-то Нина расплакалась, обняла Анюту и почти кричала: «Они хотят посадить меня на иглу, мне страшно, забери меня на Дон!» А сейчас? Ее нет и нет. Не могла она так обойтись со мной, — пригласить в гости и бросить одну.

Смолкла музыка и стало как-то подозрительно тихо. Но вот раздался топот, словно бежали лошади. И визг девиц, крик: «Не хочу! Не надо!..» И вновь — тихо. Жутковато стало Анне. Слышала, как по коже бегут мурашки. «Они войдут и ко мне. Лупоглазый Шалопай, «козлиная борода» и с ними другие парни… Господи, да зачем же Костя послал меня сюда? Сказал: «Иди. Увидишь там многих. Нам надо их знать». Он что же, не знал их нравов? Что они пьют и колются?»

В гостиной она видела сгорбленную фигуру Макса. Да, это был он, ходил в тот, дальний коридор, где было много парней и девиц. А, кстати, сколько же их тут? И почему никто не общается с Ивановым и с этим… лупоглазым Шалопаем? Только один крутится возле них — «козлиная борода», и еще девочки-подростки. Хорошенькие, подобраны одна к другой. Деньги! Им платят много денег. Бедные девчонки!..

Стало вдруг страшно при свете. Потушила лампы, одну за другой. Прошла к окну в дальнем углу комнаты, встала за диваном. Жизнь во дворике замерла. Впрочем, нет, — въехала машина, одна, другая, третья, выстроились в ряд у стены. И из них высыпали и куда-то метнулись тени.

Дверь с шумом раскрылась. Включили люстру и Анюта увидела целую толпу молодых людей. Впереди Шалопай, за ним два рослых узколобых парня и сзади две девицы. Один парень держал шприц и двигался к Анне. Она в ужасе отпрянула в угол, и в тот же момент раздался истерический крик:

— Нет! Не дам!

Кричал Шалопай. Он выбежал на середину комнаты, расставил руки, заслонил Анюту. К нему подошел парень, — тот, что без иглы, пытался отстранить с дороги, но Шалопай с размаху двинул его по лицу. Парень качнулся, но устоял. Ему на подмогу выдвинулся другой, и они оба пытались унять, убрать с дороги Шалопая, но он кричал:

— Не дам, не позволю, — пошли прочь, подонки! Девчонка мне нравится, она моя, — вон отсюда, сволочи!

И в раскрытую дверь:

— Козел! Козел!.. Где ты там? Зови охрану! Вбежал дядя с козлиной бородкой. Подошел к Шалопаю, сказал, — и Анна слышала:

— Это люди Иванова. Там, в библиотеке, посадили на иглу жену хозяина, он приказал и эту…

— Позови наших людей! Я приказываю, слышишь?..

— Нельзя. Успокойтесь, закипит разборка. Нельзя допустить…

Между тем два парня, и один из них со шприцем, приближались к Анюте. Она решила, что пустит в ход свой перстень, уложит одного, второго… Потом набегут другие, но это потом, а сейчас…

И она машинально подняла к груди руку с перстнем, кровь в висках застучала. Видела, как под натиском парней, защищая ее, пятится Шалопай. Вдруг он с криком бросился на переднего, выбил из рук шприц и ударил другого. Кричал:

— Подонки!.. Не дам, говорю! Она моя девчонка!..

«Что он говорит? — метались мысли в голове Анюты. — Я его девчонка! Почему?..»

На крики и возню в комнату входили другие парни, лезли, как из щелей, девчонки в мерцающих червленым серебром лосинах, шептались, шушукались. Пять-шесть парней подковой обошли Шалопая, но никто не посмел его тронуть. И Анюта, холодея от страха, спрашивала себя: «Кто же он такой?.. Почему они его боятся?..»

То была страшная минута, и неизвестно, чем бы она кончилась, если бы именно в этот момент в квартиру Иванова не ворвались люди, — много людей, с пистолетами, автоматами. И точно гром с ясного неба раздалось:

— Сдавайтесь! Вы арестованы. Руки!.. Руки, говорят!.. Незваных гостей как ветром сдуло. Остался один Шалопай. Повернулся к Анюте:

— Не выдавай. Прошу, не выдавай меня!

И спрятался за оконную штору. Анюта, повинуясь безотчетному чувству жалости и благодарности, заслонила его спиной.

— Все в порядке? Да? Подожди, родная. Мы берем банду Малыша.

То был голос Кости. Сказал и убежал. Еще пять-десять минут слышалась в квартире суматоха, бегали люди, кто-то кому-то кричал, подавал команды. Наконец, возня прекратилась, голоса смолкли. В комнату вошел Костя. В одной руке он держал пистолет, другую подал Анне:

— Скорее!

И уже в машине сказал:

— Взяли тепленькими, почти всю охрану Малыша и его исполнительного директора. К сожалению, сам Малыш ушел. Как сквозь землю провалился.

Анна слушала Костю как во сне, она была близка к обмороку. И даже теперь еще не понимала, что спрятавшийся за шторой в ее комнате лупоглазый Шалопай, так героически защищавший ее от источавшей наркотическую заразу иглы, и был тот самый Малыш — таинственный и грозный глава международной мафии.

Потом она об этом догадается, но не скоро признается Косте.

Ничего не случилось с Анной во время ивановского юбилея, насмотрелась она кошмаров, но Бог хранил нашу героиню, — невредимой вышла она из квартиры миллиардера. Но такой же ли удачливой будет ее дальнейшая служба в милиции? Вот о чем думала она, лежа у себя в кровати.

На тумбочке горел ночничок, тут же лежала купленная недавно книжечка о Горбачеве «Князь тьмы», но она не читала, не могла читать, — смотрела в темный каминный угол, и картины юбилейного вечера, сменяя одна другую, перемежались в памяти.

Шалопай… Он оказался хорошим парнем, дрался за нее, защитил от иглы. И хорошо, что спрятался у нее в комнате. Хоть чем-то ему отдарила.

А Нина? Ее «посадили на иглу». Свалилась где-то, не пришла, не могла прийти. Господи! Вдруг над ней надругались?.. Вспомнила, как говорят казаки: «Пьяна баба вся чужа».

От мысли этой жарко ей стало. Приподнялась на локтях, хотела встать и идти, но куда, зачем?.. Звонить?.. Но нет у нее телефона ивановской квартиры.

Точно прячась от кого-то, закрылась с головой одеялом. К горлу подкатил комок, полились слезы. Вот несчастье, вот где ее поджидали и ждут в будущем беды! И нет другого пути, — не уйдешь в сторону, не отвернешься. Ведь тут Костя. Она будет с ним. Это ее жизнь.

Представилась картина: ее убили в очередной переделке, хоронят, и рядом, у изголовья, стоит Костя и плачет. И она слышит его слова: «Прости, любимая. Не уберег, не сумел, — прости, ради Бога».

В ту ночь лишь под утро заснула Анна, но долго ей спать не дали. Часу в девятом позвонила Нина. Голос чужой, хрипловатый:

— Аннушка, радость моя, солнышко незакатное, ты как там, — цела, невредима?

— Со мной все в порядке. Ты-то как?

— О, господи! Обо мне нет речи. Я дома и сейчас звоню из квартиры с Литейного. Тут целый погром учинили. Мафию брали, Малыша искали. С ума можно сойти! Я-то ничего не слышала, — я гадость какую-то выпила, ром африканский. Но ты-то, — испугалась, поди, до смерти. Прости, родная, впутала тебя.

— Не беспокойся, я была в комнате, никто не досаждал. Слышала шум в гостиной, но не вышла и ничего не знаю.

— К тебе в комнату не заходили?

— Кто-то заглянул и почти тотчас же вышел.

— И Малыш не был?

— Нет, никто не был, — соврала Анна.

Нина заговорила тихо:

— Аннушка, милая, Сереженька где? Душа моя извелась. Чует мое сердце…

— Ах, Нина! Что ты там чуешь, — вон он с дедом во дворе дрова пилит. Раз пять спрашивал о тебе: где да что, да куда запропастилась. Втюрился в тебя парень. Шельма ты приворотная.

— Говори, говори, родная. Мне твои слова — бальзам на сердце. Передай ему, скажи, шепни на ухо: так он мил мне, так его полюбила — сил моих нет.

— Тихо ты. Вдруг подслушают.

— А и черт с ними! Хоть завтра уйду от них. Не по мне их жизнь: все чего-то ждут, кого-то боятся, трясутся — точно мыши летучие шуршат в темных углах. Ну да ладно. Я звоню по делу. Иванов спешно собирается за кордон. Говорит, поедем к отцу. Он дом в Европе купил, где-то на берегу Черного моря. Я хотела, чтоб и ты, и Сергей — с нами ехали. Иванов тебя знает, а Сергей пусть инкогнито. А?.. Родная, милая, уговори Сергея. Не могу без вас, со скуки сдохну. А?.. Уговори.

— Хорошо. Звони вечером.

На том разговор окончили, и в тот же момент на пороге появились Костя с Сергеем. Усталые, счастливые, — включили камин, сели в кресла. И оба загадочно, пытливо смотрели на Анну. Она не успела одеться, сидела перед зеркалом в халате и расчесывала волосы.

Заговорил Костя:

— Страху за тебя натерпелись. Компания-то у Иванова собралась рисковая.

— Я в комнате своей уединилась. Однажды только зашла ко мне Нина, да Иванов заглядывал. Чумной какой-то, лицо блаженное… И будто бы даже слюни по щекам текли. Нина схватила его за руку, увела из комнаты.

— Кто еще заходил к тебе?

— Парень какой-то с совиными немигающими глазами да пожилой господин с клиновидной бородкой. Но они быстро ушли.

— Мы взяли там всю головку опаснейшей мафии, двадцать два человека, но сам Малыш ускользнул.

«Лупоглазый Шалопай… за шторой… — не он ли и есть Малыш? Вольно или невольно, но она — виновница такой неудачи. Надо пока молчать!..» Сказала:

— Иванов с Ниной завтра за границу летят. Силай Иванов дом в Европе купил, на берегу Черного моря.

— Где? В каком городе?

— Этого и Нина не знает. Иванов говорил, что от Варны в сторону Констанцы — шестьдесят километров на машине. Нина нас с Сергеем зовет.

Костя записал координаты ивановского дома. Сказал:

— Вы полетите с ними, а я прилечу через два дня.

— Нет, Сережа, ты посмотри: он мне приказывает, будто я его подчиненная. А если я не желаю?

— Желаешь, — сказал Сергей. — По виду твоему и по голосу слышу: желаешь. Куда нам с тобой деваться? Ты Костю одного не отпустишь, а я свою Нину не хочу оставлять с этим чертом. Летим, Анна. Пусть Костя заказывает билеты.

Вечером Анне позвонила Нина. Со спаренного телефона ее слушал и Костя.

— Роднулечка моя, солнышко незакатное, — звоню из автомата, можем говорить без опаски, — тараторила Нина. — Ты, надеюсь, согласна полететь со мной. У меня уж и билеты на руках. На тебя купили и на Сережу. Завтра вечером вылетаем на Бухарест. А там на машине до Варны или Констанцы: города эти в разных государствах, но расстояние от них до виллы Иванова почти одинаковое. Нас будут встречать три машины. Иванова охраняет бригада из американской полиции. А Сергей пусть будет твоим охранником. Я так сказала Иванову. Он долго артачился, говорил, не надо тебе никакой охраны, но я сказала: без охраны ты и шагу из дома не делаешь. Милая подружка, скажу тебе по секрету: Иванов от тебя без ума, идет на любые условия, лишь бы ты поехала. Только не думай, что я ревную, — нисколечко! Наоборот, рада, что он ко мне охладевает. Он мне надоел, я люблю Сергея, — хочу с ним на Дон. Слышишь, роднуля! Помоги мне. Пусть он будет при тебе, как пришитый. Я очень, очень этого хочу — видеть его от себя подальше. Ласточка ты моя, свет ненаглядный, люблю твоего братца до умопомрачения, сгораю, как свечка на огне. Пойми меня, помоги мне, скажи мне сразу: поедет ли он с нами? Ну что же ты молчишь? Говори скорее!..

Костя кивнул Анне: поедет, мол, пусть не беспокоится. И Анна сказала:

— Поедет. Куда ж он денется. Он ведь тоже любит тебя. А кроме того, ни он, ни я никогда не были на Черном море. А скоро пляжный сезон. Уж куда как хорошо!

И Костя снова закивал головой: хорошо, мол, говоришь, умница!

— У тебя доллары есть?

— Есть. Ты о нас не беспокойся.

— Иванов при мне велел Максу о вас позаботиться. Для тебя заказан автомобиль, — двухместный, открытый, белый, как чайка. Слышишь? У меня такого нет. Мне и за руль не разрешают садиться. Ну ладно, разболталась я. Завтра жду в аэропорту. Чао! До встречи!

Наступила ночь мучительных размышлений. Кто и чего от них хочет? Кому они служат? Что ожидает их в конце тоннеля?..

Пока было ясно одно: музыку заказывает Старрок.

Сидят у камина два молодых казака и казачка. Казакам бы шашку в руки да коня удалого — и в бой открытый, праведный за мать Россию, — но нет, не так распорядилось их судьбами время; в бой они пойдут, но не тот это будет бой, в который ходили их деды и прадеды, — не на коне и с шашкой и не в поле открытом, и не при ясном солнце, — бой им предстоит тихий, без выстрелов, будут они ужами ползти к своей цели, как тати в нощи подкрадываться к золотым сундукам, — и как их взять, открыть и куда деть добычу, если она случится, — все темно и неясно. Суворов считал, что каждый солдат должен знать свой маневр, — тогда он и страх смерти преодолеет. Эти трое своего маневра не знают, и страх смерти гнездится под сердцем, но и отступать никто из них не смеет. Нет об этом и единой мысли.

— Костя! Расскажи нам, что мы должны делать? — спрашивала Анна с наивной полудетской верой в своего кумира. Ей и в голову не приходило, что Костя, — такой умный, смелый и такой важный в своих делах человек, — может не знать предстоящего им «маневра».

— Задача наша проста и понятна: вернуть народу украденные у него миллиарды.

— Легко сказать вернуть миллиарды! Но как мы это сделаем?

Сергей, откинувшись на спинку кресла, доверчиво и сердечно смотрел то на Костю, то на Анюту; он любил их обоих, был счастлив, что судьба соединила их троих в одну тесную дружескую команду, и готов был с ними идти хоть на край света. Но еще больше он любил Нину и нетерпеливо ждал встречи с ней. И верил, был убежден: ничего плохого с ними не случится, и под руководством всесильного, всезнающего Кости они преодолеют все трудности и вытряхнут из карманов Силая Иванова украденные им миллиарды.

— А вот как, — воскликнул Костя, — я пока не знаю! Конкретные обстоятельства подскажут нам решение. Мы будем думать, думать и еще раз думать. Ты, Анюта, играй роль подруги Нины и скучающей богатой путешественницы. Пиши повесть или что ты там задумала, — роман. Все написанное оставляй на столе, — они будут за тобой шпионить, это уж точно. Ну и хорошо! Ты писательница, тебе нужны книги, — езди в Констанцу, я там остановлюсь в гостинице «Палац». Первая встреча в двенадцать часов дня в самом большом книжном магазине. Потом в городской библиотеке, в читальном зале. Тебе повесят «хвост», — научись распознавать его и сбрасывать. Но делай это так, чтобы он не знал, что ты его распознала. Для него ты — дурочка, ротозейка и должна оставаться таковой во все время игры.

— А Сережу брать в поездки?

— Смотрите по обстановке. Сами решайте.

— Но если вилла Иванова в Болгарии, а мне нужно в Румынию, в Констанцу?

— Визу или паспорт Иванов вам оформит.

— А для меня какая директива? — спросил Сергей.

— Изображай молчуна и верного охранника. Пусть думают: глупый Ваня и в расчет серьезно не берут. И уж чтоб никак не раскрыли вашу любовь с Ниной. Говорить о чем-нибудь можно только в море, во время купаний. Во всех комнатах могут быть подслушивающие устройства, и даже в машинах, — везде. Миллиардеры умеют защищать свои богатства.

В стекла балкона нежно глянул голубоватый рассвет. Костя сказал:

— А теперь — спать.

Сам же он, удалившись в свою комнату, еще долго не мог уснуть. Голову назойливо и неотступно сверлила мысль: кому служит Старрок?

В Бухаресте гостей из России ждали три машины, в одну из них, длинный комфортабельный лимузин, Иванов пригласил Анну. И никому ничего не сказав, выехал на шоссе, ведущее к Черному морю, к вилле Силая Иванова.

Три дюжих парня, очевидно охранники, предложили Нине сесть в любую из оставшихся двух машин. Нина показала на «Волгу».

— Можно, мы поедем вдвоем, — вот с ним? — кивнула на Сергея.

— Хорошо. Следуйте за нами, — на Брэнешти.

Иванов с Анной были далеко; впереди справа от шоссе Сергей увидел указатель «Брэнешти», прибавил скорость, старался не потерять из виду БМВ с парнями из охраны. Один из них с акцентом лопотал по-русски, но все они, как говорила Нина, были американцы.

Сергей испытывал неловкость и чувство тревоги: с первых же шагов на чужой земле нарушалась инструкция Кости, — он был вдвоем с Ниной. Что подумает Иванов?

— А муженек твой не станет тебя ревновать?

— А-а! Пусть ревнует. Не боюсь.

Нина сидела рядом, полуобернувшись к Сергею, и он чувствовал на себе ее взгляд, и оттого смущался, даже как будто краснел, чувствовал, как горят уши и по щекам разливается румянец. Парень не мог победить свой провинциальный комплекс: он знал, что нравится Нине, но эта молодая яркая женщина, чуть было не победившая на конкурсе красоты, для него была лучше всех тех, с которыми он видел ее на телеэкране, — он-то еще тогда присвоил ей приз первой красавицы России, и сейчас именно это обстоятельство повергало его в смятение. Еще там, на Дону, касался ее руки, но не смел привлечь к себе, поцеловать, — и дождался того, что она сделала это сама. А потом ночью, допоздна засидевшись в его комнате, осталась.

Но и после той ночи он продолжал смущаться, краснеть и не в силах был поверить, что первая красавица России принадлежала ему, готова была немедленно оставить своего мужа и уехать с ним хоть на край света.

— Ты хочешь сесть за руль?

— Да, очень! — воскликнула Нина.

Сергей поставил машину на обочину, и они вышли, чтобы поменяться местами. Стоял жаркий майский день. Нина сбросила кофту, осталась в сарафане, обнажавшем плечи, грудь и спину. Сергей обнял ее, целовал плечи, шею, шептал на ухо: «Люблю тебя, слышишь, люблю, люблю!» — «Нет, я ничего не слышу, говори громче». И он говорил, говорил, а она, задыхаясь от счастья, целовала его в губы, в лоб, прижимала к груди голову. «Не могу представить тебя рядом с Ивановым, — я убью его или украду тебя, увезу на Дон». — «Хоть сегодня, хоть сейчас. Свернем на северо-восток и махнем на Измаил, а там через Одессу и на Дон. А? Махнем или нет? Что, струсил?.. А я вот — нет, сама тебя повезу. Пусть ищут нас по проселочным дорогам. Свернем вон в ту плоско-крышую деревушку и будем жить там две недели, а когда они устанут от поисков, будем продолжать путь».

Сергей молчал. Смотрел в счастливые бирюзовые глаза Нины и не мог понять, шутит она или говорит серьезно.

— Нет уж, давай все делать по-людски, по-серьезному. Только есть одно страшное для меня обстоятельство: не могу я даже на минуту вообразить тебя в объятиях Иванова. Думать ни о чем больше не могу, по ночам не сплю.

— Дуралей ты мой, глупый и любимый мой Сереженька. Да неужели ты думаешь, я способна на такое: любить одного, а спать с другим, постылым? Нет этого, не может такого и быть. Выбрось ты из головы эти глупые мысли.

Сели в машину, и как раз в это время зазвонил радиотелефон. Парень на плохом русском спрашивал:

— Где вы есть? Мы вас потеряли.

— Едем на Брэнешти, — сказал Сергей. — Все в порядке, не беспокойтесь.

— Хорошо приятель, гони быстро, не отставай! От Брэнешти держи курс на Кэлэраши, а там — на мост через Дунай и на Силистру. От Силистры будем ехать по проселочным дорогам до города Толбухин. И там скоро выйдем к морю. Спрашивайте оранжевую виллу генерала Бурдалэску. Это дядя короля Михая. В ней теперь живет русский эмигрант Силай Иванов.

Проехали Брэнешти, у пересечения с железной дорогой, слева, выплыли из дрожащего марева невысокие дома городка Дор-Мэрунта, а за ним на порыжелом невысоком холме поднялась острокрышая нарядная деревня. Нина вдруг свернула к ней и через две-три минуты, проехав часовню с каким-то святым в нише, остановилась у высоких свежевыкрашенных ворот. И часовня, и ворота, и крыши с острыми коньками — все было нездешне, не похоже на другие деревни, которые они видели на румынской земле.

Ворота закрыты. И нет ручек, — не за что взяться, потянуть на себя. Была лишь узенькая щель, и в нее Нина крикнула:

— Эй, люди!

Не сразу и не торопясь к воротам подошел мужик с темно-русой бородой и синими молодыми глазами.

— Что вам угодно, добрые люди? — проговорил на чистом русском языке в приоткрытое оконце.

— Воды попить, — сказала Нина.

— Вода есть, но есть ли у вас сосуд?

— Сосуд? А у вас, что, и подать не в чем?

— Есть, сударыня, все у нас есть, но пожалуйте ваш сосуд.

Нина пошла к машине, достала из сумки термос. Вылила из него кофе, подала мужику. Тот сходил в ближайшую избу, набрал воды. И молча подал Нине.

— Но скажите, пожалуйста, — продолжала Нина, — почему вы не открываете ворота и не приглашаете нас в гости?

— У нас карантин, — отвечал он заученно, улыбаясь глазами, — не хотим, чтобы вы заразились.

— Но что за хворь на вас напала?

— А шут ее знает! — махнул рукой мужик и хотел было задвинуть окошко, но Нина не отпускала.

— Вы знаете русский язык и с виду русский…

— Да, сударыня, вы правы, мы русские и живем здесь по законам старообрядцев. Мы — потомки мятежных моряков с броненосца «Потемкин». Они пришли сюда с корабля и основали поселение. С тех пор мы живем здесь и веру православную храним. И русский быт, и обычаи. А больше не спрашивайте, речей лишних у нас разводить не принято. Храни вас Бог!

И оконце закрылось.

Удивленные, обескураженные, выезжали наши путники на шоссе. Солнце поднялось высоко и было изрядно жарко. Нина и Сергей опустили стекла, ехали не быстро. Нина не пыталась сокращать разрыв между ними и охранниками Иванова. Некоторое время думали о земляках, о стойкости людей, хранящих и на чужбине чистоту и святость русского духа.

— Даже посуду свою берегут от прикосновения чужаков.

— Да уж, суровы мужики. Я где-то читала, что и женятся они и выходят замуж только за своих. А посмотри: деревня-то совсем как русская.

Нина и еще говорила о русском поселении, но Сергей смотрел на бегущую обочь дороги причерноморскую степь и думал свою думу.

— О чем ты? — спросила Нина.

— Я?.. Да разное лезет в голову. И помолчав с минуту:

— Прости меня, Нина, но я понять хочу, как можно быть женой и…

— Ясно. Мне все понятно. Не продолжай, — проговорила Нина. И свернула на обочину, притормозила. А когда вышли из машины, взяла Сергея за руку, отвела в сторону. Задумчиво перебирала волосы его.

— Понимаю тебя, родной, хотела бы снять с твоей души камень, все рассказать как есть.

Снова потянула за рукав, кивнула на машину:

— Там может быть подслушивающий аппарат, а я тебе хочу рассказать нечто такое, что кроме нас с тобой никто не должен знать. А дело вот в чем: с Ивановым мы чужие. Скажу тебе больше: я подозреваю у него страшную болезнь, брезгаю, боюсь даже прикоснуться к его посуде. Быть осторожным советую и тебе. И мы бы разошлись, — он и отступные дал, перевел на меня двадцать миллионов долларов в Люксембургский банк, и я уж собиралась домой, но тут подоспела поездка в Америку, и он стал уговаривать меня поехать с ним. Там, видишь ли, мой портрет напечатали в газетах и назвали «Мисс Россией», хотя я ею никогда не была. И отец его Силай Иванов очень хотел, чтобы я приехала. И вот я в Америке. Боря все время в бегах, в кутежах, днюет и ночует в самых престижных борделях, а я — у постели больного отца. Придумала ему лечение: голод и сеансы психологического программирования по методу питерского ученого Геннадия Андреевича Шичко. Изучала его заболевание, советовалась с врачами и составила текст, стимулирующий мозг на борьбу с болезнью. Ведь поступки человека, здоровье зависят от сознания, от состояния головного мозга и надо только научиться мобилизовывать его резервы.

— Откуда ты узнала этот метод?

— О нем говорили по телевидению. В стране уже много последователей Шичко, они за десять сеансов отвращают человека от пьянства. В Москве я училась у Жданова Владимира Георгиевича. Хотела муженька отрезвить, но потом махнула рукой. Пьет — и черт с ним. Не жалко. А старика пожалела. Возилась с ним как с ребенком. Речи мои его бодрили, в них я вкладывала не только горячее желание помочь, но и уверенность в излечении.

Потом потребовала каждый вечер писать дневник-исповедь, дневник-просьбу. В дневнике он не только анализировал свое состояние, но и давал задание мозгу на предстоящие сутки, а там дальше — на неделю, месяц… А перед самым сном, как молитву, зачитывал мой текст. Ох уж! Сколько я этих текстов составила! И, представь, старику стало лучше, он повеселел, а через месяц мы с ним уж ходили по городу.

Нина замолчала, будто запнулась, уперлась в стену.

— Ну, говори же! Ведь как интересно!

— Да, ему стало лучше, а меня он крепко прикрутил. Все держал за руку, смотрел преданно и без конца говорил: «Доченька моя, душенька, радость, не уходи, не оставляй меня, я вблизи тебя оживаю, а как нет тебя, — тоска набегает, страх под кожу заползает. Пойдем обедать со мной, в библиотеку спустимся, — я тебе о жизни своей расскажу». И все за руку держал, обцеловал ее всю. Ну вот… А когда мы улетели, он сник, потух, звонил каждый день, по часу говорил. А теперь вот и сюда ждет. Когда же Борис ему сказал, что разведется со мной, Иванов-старший чернее тучи стал. И будто бы так ему говорил: «Если разведешься, все миллиарды ей отпишу». Вот и притих Иванов-младший, о разводе не заговаривает.

Помолчала Нина.

— Теперь ты знаешь все, любимый. А уж как нам поступить, мы решим вместе.

В полдень они подъезжали к оранжевому дворцу.

Километра за два до дворца Сергей попросил остановить машину.

— Я выйду здесь, — сказал Сергей, доставая из багажника свою дорожную сумку.

— Здесь? Но почему?

— Так нужно, Нина.

Огляделся по сторонам, увидел большой валун, лежавший в двадцати метрах от дороги. Показывая на него, сказал:

— Под ним будем оставлять для вас записки. Мне надо ехать в Констанцу.

— На чем же ты поедешь?

— На катере или на попутной машине, — тут до Констанцы недалеко. Устроюсь там в отеле, буду ждать Костю.

— Но зачем же тебе добираться на попутных? Садись за руль, подвези меня к вилле, а там у хозяина я попрошу для тебя машину. Скажу, что вы оба охраняете нас с Анной.

Подумав, Сергей согласился.

И через минуту они были уже у парадного въезда в виллу. Швейцар показал им путь к гаражу. А здесь у открытых ворот гаража стоял человек в светло-желтых брюках и белой безрукавке, с непокрытой седой головой. Смотрел на Нину, улыбался, тянул к ней руки. И когда та приблизилась, по-отечески обнял ее, поцеловал в щеки.

— Я ждал вас целую вечность. Теперь уж не отпущу, и не думайте, не надейтесь. Будете меня лечить только вы.

— Силай Михайлович! Вот охранник, — мой и моей подруги Анны.

— Да, я с ней познакомился. Прелестная у вас подруга, и, как я слышал, она пишет книги. О-о!.. Такая подруга делает вам честь. Ну так…

— Мы ожидаем другого человека, он приедет в Констанцу. И его надо встретить.

— Ну а я… Чем могу служить?

— Нужен автомобиль.

— О, господи! Делов-то!.. Ну а эта «Волга» — чем не автомобиль?

— А можно на ней?

— Да ради Бога!

Повернулся к Сергею спиной, будто его и не было, повел дорогую гостью во дворец. Сергею же только того и надо было. Сел в машину и хотел сдать назад, но Силай повернулся, поманил его. Подал ему свою визитную карточку.

— Если возникнут проблемы, покажите властям. Здесь телефон моего секретаря.

Нину крепко держал за руку.

Через галерею они прошли в сад, и Силай показал беседку, куда приглашал ее войти. Сам он шел тихо, трудно дышал, то и дело брался рукой за сердце, точно хотел убедиться, на месте ли оно. Нина все замечала, но держалась беспечно.

— Вы гуляете? Хорошо.

Силай показал на кресло за столиком, сам сел напротив и, превозмогая боль, с радостью и надеждой смотрел на Нину.

— Я ждал вас. Поверил в магию ваших слов. Я ведь и через океан перелетел, и вас на ногах встречаю, — все от вас, от вашего чудодейства. Надеюсь, и теперь…

Вынул из кармана таблетку, бросил в рот.

— Да, глотаю, но все-таки держусь.

— Возобновим сеансы, а таблетки — за борт, в море. Купаться будем, — вы же молодой. А? Силай Михайлович!

Глаза Силая блеснули вдруг загоревшейся надеждой, он выпрямился, откинул назад голову и смотрел на Нину так, будто в ней одной видел свое спасение и смысл жизни.

— Есть люди, излучающие свет. Неужто и вправду в красоте заключена энергия космоса? Сказал же наш пророк и провидец Достоевский: красота спасет мир. Я сейчас смотрю на вас и слышу, как по жилам моим разливается энергия. И будто бы боль сердца отступает. Часом назад приехал сын и с первых же слов испортил настроение. Я сказал: уходи с глаз долой и не показывайся. На него даже мой пес зарычал.

При этих словах поднялась большая остроухая овчарка, лежавшая до того на песчаной дорожке. Пес подошел, лег у ног хозяина. Силай ему сказал:

— Это наша Нина. Ты помнишь, как гулял с ней в Сан-Франциско? Ну вот и хорошо, вспомнил. Нина любит нас, а мы любим Нину. Очень, очень любим.

Подошел с подносом камердинер Силая — старик с архиерейской бородой и пышными усами, Данилыч, из русских эмигрантов, он же Флавий, как частенько называл его Силай, якобы ввиду его сходства с историком иудеев.

— С приездом, сударыня, — поклонился гостье и стал расставлять блюда.

— Заказал для вас рыбу, — помню, как вы любили ее там, во Фриско.

— Благодарю, Силай Михайлович. Мясо теперь и вовсе не ем.

На овальном столе из уральского малахита Данилыч ловко и эффектно расставлял тарелки из китайского фарфора, золотые вилки, ножи, лопаточки, ложки и ложечки. Излучали аромат и дразнили аппетит маринованная минога, копченый угорь в янтарном желе, байкальский омуль. В хрустальных, отделанных серебром графинах веселым разноцветьем играли соки. Было много салатов, приправ, и все это в царской, сверкавшей филигранной отделкой посуде. Изысканная сервировка отражалась гладью зеленого стола, множилась, создавая иллюзию движения, полета, и от этого натиска красоты и совершенства у Нины кружилась голова, она мысленно благодарила хозяина за устроенный ей праздник.

— Где моя подруга? Вы, верно, спрятали ее?

— Подруга ваша? Мы показали ей ее апартаменты. Она очень хороша и умна. Но и она не может сравниться с вами. Я в Штатах слышал о прихоти миллиардера Хаита, он будто бы каждую новую «Мисс Америку» — победительницу конкурса красоты — приглашал к себе на обед и за час общения платил миллион. Мне же судьба подарила радость общения с вами, и не час, не два я мог лицезреть вас, а целые дни, недели, месяцы. А теперь хотел бы тешить себя надеждой видеть вас все время. Ну, скажите, может ли что сравниться с нашим домиком? Я его назвал «Шалашом». Хорош шалашик, а?..

Он кивнул на виллу, фасадная сторона которой с крыльцом и парадным входом открывалась в просветах липовой аллеи.

— Ваши окна будут выходить на море, оно плещется у стен «Шалаша». Там тоже есть беседка. В любое время дня и ночи вы будете слышать шум моря, наблюдать движение кораблей, считать звезды.

— А моя подруга…

— Мы поселили ее рядом с вами, на той же стороне, — ей приготовили две комнаты. Борис просил их для своего секретаря Ратмира Черного, а для себя — ваши комнаты, но я их отослал на третий этаж. Там тоже хорошо, но не так. Вы всё посмотрите сами, надеюсь, вам понравится.

Иванов разлил вино, поднял свой бокал. Но Нина его остановила:

— Силай Михайлович! А вы забыли наше условие, — полностью исключить спиртное.

— Ваша воля! Я — пас.

Отставил бокал с вином, поднял над головой руки.

— Вот ваш сок мандариновый, а лучше гранатовый. Силай воодушевился, ел и пил с удовольствием.

Готовность Нины вновь избавлять его от болезни чрезвычайно обрадовала. И когда они закончили завтрак и Силай повел Нину в дом, он шел резвее и за грудь не брался, — надежда на выздоровление явилась первым импульсом той самой жизненной энергии, которой ему не хватало.

Подполковника Воронина в бухарестском аэропорту ждал комиссар констанцской полиции. Узнал Костю по внешнему описанию, представился:

— Стефан Бурлеску, имею честь сопровождать вас в наш город.

Говорил по-русски с акцентом, но довольно хорошо. Костя удивился. Но офицер сказал:

— Да-да, мне звонил из Москвы генерал Старрок, просил встретить, устроить.

Прошли в вертолет, сели на скамейку в заднем углу. Последними вошли, разговаривая по-русски, четыре парня: три молодых, плечистых, нагловатых с виду и один… «Малыш! — пронзила мысль. — Русоволосый с круглым, луноподобным лицом и размыто-синими распахнутыми глазами. Он, Малыш! Это несомненно».

Костя закрылся газетой, оглядывал салон украдкой. Насчитал восемнадцать пассажиров, из них три парня — его охрана. Они угодливо, словно больного, усаживали Малыша, цепкими взглядами ощупывали пассажиров, оценивали обстановку, — да, это был Малыш, и Костя больше не сомневался.

«Сойдет на площадке перед домом Иванова, остальные проследуют дальше, — наверное, в Констанцу, а может, в Мангалию, а то и в Болгарию махнут, — в Балчик или Варну».

Изучал лица, запоминал каждую подробность, — благо, что четверка кучно сидела на конце лавки вблизи пилотских кресел.

Через час с небольшим россыпью сверкающего серебра засветилось море. Оранжевой шкатулкой прижался к берегу дворец Иванова. С высоты километра он казался бесплотным, плыл и вращался в бесцветном мареве загоравшегося майского дня. И чем ниже спускался вертолет, тем отчетливее рисовались контуры королевской виллы, — ее еще так называли в путеводителе по Румынии: во дворце своего дяди любил бывать молодой король Румынии Михай. В этих же краях, в районе озер Ташау и Синое, в бескрайних зарослях камыша и мелководья, начинались знаменитые в Европе охотничьи угодья с утками, гусями и прочей водоплавающей живностью. В центре угодий еще с прошлого века стоял охотничий домик короля, и Адольф Гитлер, не евший мяса, но любивший охоту, даже во время войны с Россией приезжал сюда на отдых.

Все это знал Костя по рассказам и справочникам, старался увидеть с воздуха, но видел лишь море и слева по курсу в молочном утреннем тумане едва различал очертания большого портового города, — то была Констанца.

На площадке в километре от дворца высадили Малыша. Его встречали Иванов-младший и двое мужчин, которых Костя не знал, очевидно, это были управляющий делами Иванова Ратмир Черный и близкий к Малышу человек. Костя оглядывал пространство и сад перед дворцом, искал Анну и Нину, но их не было. «Молодец, Аннушка, — подумал с теплым чувством. — Знает законы конспирации».

Три парня из свиты Малыша остались в салоне. Вертолет взлетел и над берегом моря пошел на Констанцу.

На вертолетной площадке в двух километрах от Констанцы Костю и его провожатого ждал с машиной офицер городской полиции. Он был в гражданском, и машина не имела никаких знаков. Вышедшие из вертолета вместе с Ворониным малышевские легионеры не взглянули ни на Костю, ни на машину с офицерами полиции, — и офицеры на них не смотрели, из чего опытный и острый на криминальную малину подполковник Воронин сделал вывод: питерская мафия не знает Костю, а муниципальная полиция не ведает, кто к ним припожаловал. Обстоятельство это Косте понравилось, и он спокойно сел в машину.

Стефан Бурлеску еще недавно служил в румынской армии, он закончил военную академию в Москве, командовал полком, — был рад гостю из Петербурга.

— У нас с Москвой есть договор о борьбе с международной мафией. И мы готовы вам помогать.

— Мафия?.. Моя задача скромнее: я охраняю одну богатую особу, — у нас теперь тоже есть богатые.

— Знаю. Я все знаю. Особу пригласил Иванов. Вилла от нас далеко, но Бухарест и нам вменяет в обязанность поддерживать здесь порядок. Что же до Иванова-старшего, — он оплачивает бригаду из лондонского Скотланд-Ярда. Удовольствие дорогое, но фирма надежная, Иванов им верит. И если ваша подопечная у него в гостях, вам там делать нечего. Впрочем, если хотите, я сейчас свяжусь.

Из кабинета он позвонил на виллу Иванова. Ответил главный камердинер Данилыч. Уяснив суть вопроса, сказал:

— Анна Воронина — гость Силая Михайловича. О ней не беспокойтесь.

И повесил трубку. Полицейский же комиссар, кладя трубку, улыбался.

— О-о… Там режим строгий. Никто не переступит порог дворца без приглашения хозяина. А парни из Скотланд-Ярда точно духи: их никто не видит, но они все видят и все слышат. А вас… — комиссар поднялся, тронул за руку Воронина, — я проведу в «Палац» и устрою в лучший номер. Знаю, там уже живет ваш напарник, но он, видимо, не понимает своего значения, — снял скромный однокомнатный номер.

— Мы будем жить вместе.

— Да-да, пожалуйста, как будет угодно. Очутившись на улице, комиссар наклонился к уху спутника, тихо заговорил:

— Понимаю вас, — вы не хотели говорить при свидетелях. И шофер, и встречавший вас офицер — мои верные люди, но я вас понимаю: конспирация превыше всего.

Оглянулся по сторонам — нет ли кого рядом, — продолжал:

— Со Старроком у меня тесная связь, мы недавно обезвредили крупную наркомафию, плывшую на спортивной яхте в ваш портовый город Рени. А сегодня мы идем по следу Малыша… Малыш здесь, — у Иванова. Жаль, что хода у нас во дворец нет, — из Бухареста требуют особой осторожности в отношениях с Ивановым. Но все его связи с внешним миром мы будем контролировать. Держитесь к нам поближе, — отдыхайте, загорайте. Город наш курортный, его еще в древности Овидий Назон возлюбил.

Они шли по площади, на которой высоко на гранитном пьедестале стоял, склонив на грудь непокрытую голову поэт, создавший «Метаморфозы», «Фасты», «Скорбные элегии», «Письма с Понта». Есть о нем у Пушкина:

История гласит, — продолжал комиссар, — что римский император Август сослал его в местечко Томы на берегу Дуная, но по молве и преданиям Овидий любил море, подолгу живал в прибрежном поселении, от которого и пошла наша Констанца. Но вот и «Палац», дом, в котором мы вас приютим.

Сергей ожидал Костю, поднялся рано и занял удобную позицию в скверике перед гостиницей. Сидел на лавочке, читал книгу. Знал о времени прибытия вертолета. Сначала к «Палацу» подкатил «Мерседес-240» — новейшая модель. Из заднего салона вышли два амбала в не слишком узких джинсах и кожаных куртках. Разошлись по разным сторонам, оглядели пространство. «Охрана!» — подумал Сергей, кося на них глаз из-за книги. Двое оставались в машине. Шофер что-то говорил в самое ухо человеку, оставшемуся в машине. Тот нехотя слушал. Но вот они вышли и направились к парадному входу. Шли не торопясь, вальяжно. За ними устремился, впрочем, вплотную не приближаясь, один из амбалов. «Важная птица», — подумал Сергей. Одет объект внимания был просто, даже небрежно: в светло-серые брюки и защитного цвета рубашку с погончиками и карманами, — под стиль военной американской униформы. Он был лыс, толст, высок, сутуловат и будто бы с трудом волочил ноги, точно они у него были ватные. Номер ему был заказан, и он, взяв ключ у консьержа, направился к лифту. Амбал, оставшись на улице, еще некоторое время патрулировал у подъезда, а затем и он «втянулся» в здание.

Минут через сорок на нашей «Волге» с офицерами городской полиции подъехал Воронин. Сергей встретил их у входа, и они втроем прошли к директору. Костя попросил двухкомнатный люкс со всеми удобствами.

— Он стоит дорого, — заметил директор, — у нас все очень дорого. Тоже — перестройка. Третий этаж устроит? Кстати, там же мы сегодня поселили двух ваших соотечественников и одного очень богатого американца. Он один снял трехкомнатный люкс, заказал трехразовое питание при одном непременном условии — готовить пищу под наблюдением его человека. Якоб Фридман, — может, слышали?

— Нет, не слышал.

— Он зять одной знаменитой женщины. Она депутат, советник, — ее у вас будто маршалы боятся. Так пишут в наших газетах.

— Но что же он у вас делает?

Директор «Палаца» развел руками: этого знать не можем. Высказал догадку:

— Обыкновенно, туристов привлекают море, пляж, — впрочем, пляж у нас хоть и хорош, но не знаменит. Близость порта многим не нравится. Приезжают игроки в рулетку, — она у нас в Морском клубе. Вон, его из окна видно. Весь белый, как шкатулка из слоновой кости. А еще у нас охота, знаменитые угодья. Но Фридман вроде бы не из охотников.

Директор на том и окончил разговор о богатом американце, но Костя видел, что ему неймется и еще что-то сказать, но присутствие комиссара полиции его удерживает. Директор понимал, что если гости имеют такое сопровождение, значит, они важные, и ему хотелось бы быть для них полезным. И он не удержался, сказал главное:

— Тут неподалеку по берегу поселился важный эмигрант из Союза — Силай Иванов. С тех пор и к нам стали чаще залетать важные птицы.

Комиссар при этих словах крякнул, поднялся, давая понять, что информация выдана сполна, пора и честь знать. Прощаясь, комиссар, сообщил Воронину:

— Фридман имеет интерес в порту. Раньше его клиентура паслась в Прибалтике, но там им будто бы прищемили хвост, и он налаживает новые коммуникации.

На том и расстались.

После завтрака Костя прилег на диван, развернул купленную еще в Москве свежую газету. Сергей кинул на плечо сумку с пляжными принадлежностями, пошел на берег.

«Палац» стоял на небольшом возвышении в ста метрах от берега. По левую сторону от него начинался городской пляж, а по правую, вдаваясь в море, точно на высунутом языке, красовался построенный триста лет назад, увитый дивными кружевами из камня, белый, как лебедь, Морской клуб. Фасад его сверкал на солнце цветными витражами, а по сторонам, завершая ансамбль, парили, словно крылья над изумрудом волн, боковые веранды. Даже пытливый глаз не сразу различал неоднородность форм и размеров боковых частей дворца, но вместе со срединным комплексом они являли полную гармонию и смотрелись как строительное архитектурное диво. Ваятель тех далеких лет не знал теории гармонии, не ведал и тайны простых чисел, но от рождения мог понимать и видеть гармонию линий и форм. Со стороны моря вокруг дворца были набросаны бетонные квадраты — волноломы. В штормовую погоду они принимали на себя удары волн и приглушали их ярость у стен клуба. Сергей еще вчера облюбовал один такой квадрат. Расположился так, чтобы видеть сквер, где может появиться Костя. Но из гостиницы вышел Фридман, — один, без тех двух парней, его спутников. Да, Фридман шел один и курс держал на Сергея. Взойдя на квадрат, крикнул:

— Не помешаю?

— Нет, конечно. Располагайтесь.

— Мы с вашим другом летели вместе, его встречал комиссар полиции, — видно, важная он птица?

— Да, он человек официальный, его тут ждали.

— Но Констанца — небольшой город, здесь нет ни банков, ни фирм…

Фридман говорил развязно, с некоторой дозой фамильярности, будто со старым знакомым. Говорил по-русски, но с акцентом человека, который давно живет в Англии или Америке. Похоже, Фридман хотел поскорее и поближе сойтись с гостями из Петербурга. Сергей решил прикинуться простаком и охотно поддержал разговор.

— Здесь есть порт, железная дорога, наконец, близость черноморских портов.

Умышленно развешивал намеки, интриговал, — и, может быть, перехватывал через край, но продолжал игру.

Фридман поверил в простоватость собеседника, принял его за наивного, примитивного парня, — подвинулся ближе, таращил выпуклые, желто-коричневые глаза, каждой клеткой сырого, волосатого тела демонстрировал закипевший в нем интерес к Сергею.

На дорожке, ведущей к морю, появился Воронин. Собеседники почти в один момент увидели его. И Фридман, как лягушка, отпрыгнул на край камня, освобождая место для подходившего.

Костя кивнул Фридману, бросил полотенце на свободное место и вошел в море. Плавал долго, заплывал далеко, а когда вернулся, подмигнул Сергею, — дескать, будь начеку, — и растянулся на камне. Сергей к нему не обращался, не заговаривал, и эта дистанция еще больше подчеркивала важность Кости, интриговала Фридмана. Наконец, он не выдержал:

— Вы, кажется, из Питера?

Костя не шелохнулся, — делал вид, что вопрос относится не к нему, но потом приподнялся, равнодушно оглядел Фридмана:

— Вы меня спрашиваете?

— Да, вас, — мне сказали, что вы из Питера. У меня там друзья, родственники. Вы депутата Ленсовета Штыкова не знаете?

— К сожалению.

— Жаль. Он очень влиятельный человек. Мог бы помочь.

— Помочь? Мне? Но в чем?

— В чем?.. Вы, как я понял, коммерсант, а всякая коммерция держится на связях.

— Я биржевик. Моя сфера — цветные металлы: медь, алюминий, никель. Интересует бронзовый лом, кабель, фольга, и — транспорт. Морские порты, сухогрузы, большой тоннаж…

Костя врал смело, размашисто, — он расставлял для Фридмана сети, приманивал его. Украдкой наблюдал за выражением глаз собеседника, игрой эмоций на его лице.

— Депутат Штыков имеет ход к залежам цветных металлов? Если да, о кэй! Я готов пасть перед ним на колени.

— Да-да, Штыков — фигура, у него выход на Собчака и в Москве на Попова.

— Гаврюша тю-тю, приказал долго жить.

— Как?

— А так. Ему дали пинка, и он полетел. В колодец, в ночь, в небытие. Политический труп!

— О, господи! Я думал, он — того, совсем…

— Помре?.. Нет, пока нет, но веревка по нем заплакала.

— Попов — оркестр, у него такие связи, такие связи! О, вы верно плохо знаете, что такое связи. Он открывает свой талмуд и называет фамилию, укажет вам точное место, где и что лежит и как это взять, куда направить, кому и сколько дать на лапу. Попов непотопляемый и несгораемый, это, если говорить по-вашему, ванька-встанька. Нет, любезный, не хороните Попова, не умаляйте Собчака, а с ними и депутата Штыкова, — это единственно разумное и жизнестойкое, что есть в России. Вы говорите, что земля ваша держится на Иванах, но Иваны пьют, и когда они напиваются, то сами держатся за поповых и собчаков. Такова логика, мой друг, от нее вы никуда не уйдете.

Фридман был в ударе, он сиял от предвкушения удач и выгод от знакомства с Костей, — наверное, так рыбак, завидя в сетях крупную рыбу, осторожно и с радостным волнением подтягивает сеть к берегу.

— У вас есть агенты в Штатах?

— Пока нет, но агент нужен и, может, не один, — два-три. Есть кандидатуры?

— Да, поищем. Для начала могу предложить себя. Сколько у вас платят посредникам?

— Десять процентов.

— Ну, нет, мне нужна половина.

— Половина?

— Да, половина. Представьте себе.

— Нам нужен посредник, — хороший посредник, надежный. Но — десять процентов.

— Половина. И даже не одна треть.

Костя поднялся, стал делать разминку. Потом, красиво изогнувшись, прыгнул в море. Последней фразы он будто не слышал.

А вечером, за ужином в номере, он говорил Сергею:

— Ну, ты артист, делай и дальше вид, что я важная птица и ты при мне вроде охранника. У них такой закон: чем крупнее жулик, тем больше себя охраняет. Рэкет стал особой формой бизнеса. Рэкетир — преступник, но он себя таковым не считает. Ореол благородного разбойника, флибустьера и Робин Гуда тешит его воображение. Подсознательно, сам того не ведая, рэкетир встал на пути частного бизнеса: он вышел как бы из чрева социализма, из чувства протеста против обнищания одних и чрезмерного обогащения других. Если делец и биржевик готов продать Камчатку, Курилы, горы, леса и реки, лишь бы набить карманы, рэкетир ничего не продает и никого не предает, — он чистит карманы богачей. Оттого так и пекутся денежные мешки об охране. И пусть для Фридмана я буду богачом. Нам еще неизвестно, зачем он сюда пожаловал. Известно одно: Фридман — фигура в международной мафии, и щупальцы его тянутся к России.

Анна и здесь, как и в доме дедушки, просыпалась рано. Набрасывала на плечи халат, брала полотенце, по широкой лестнице из красного дерева выходила на мини-веранду с крышей-зонтиком. Тут садилась в четырехместную корзину, нажимала красную кнопку, и корзина бесшумно, по металлическому канату, натянутому сверху, спускалась к морю.

Берег перед дворцом справа и слева огорожен высокой прозрачной сеткой, — Анюта шла в правый угол семейного пляжа, стелила на песке мохнатое полотенце, загорала. Нина все дни проводила во дворце, возилась с больным Силаем и лишь к вечеру ненадолго выходила к морю.

За четыре дня, пока они тут жили, Борис Иванов во дворце появлялся всего только раз. Никто не знает, где он бывает, он будто бы в Варне, в роскошной гостинице на берегу моря, снимает большой номер, и там они живут с товарищем.

Анна дважды выходила за пределы дворца, искала под камнем весточку от Кости, но там ничего не было. Помнила его наказ: не волноваться, жить во дворце, писать свою повесть и наблюдать.

Дворец построен на рукотворном холме в недосягаемости от волнений моря: каким бы сильным ни был шторм или ураган, волны разбиваются о бетонные заграждения.

У ног лениво, с настойчивым веселым разнообразием плескалась вода, и также лениво и будто нехотя набегал с моря ветерок, — нежарким было утро и не томили, не припекали в эту пору лучи солнца. И думы ходили в голове неспешно, и были они о смысле жизни, о судьбах людей, о счастье. Что оно такое, — счастье? Где тот самый неуловимый и таинственный смысл жизни, к которому стремятся люди и который ускользает от них и даже самым удачливым кажется ненастоящим, эфемерным.

Вот дворец и его хозяева — отец и сын. Им обоим каким-то чудом свалились миллиарды… Самые смелые мечты не могут охватить такие богатства, самая дерзкая фантазия робко остановится перед этой громадой власти и возможностей. Но где же та радость жизни, к которой стремились эти люди? Один стар и болен, и не может даже сойти к морю, послушать плеск волн. Другой молод, здоров и полон энергии, но счастлив ли он?.. Вечно чем-то озабочен, встревожен, вечно куда-то едет. Туда, сюда… А когда реальная жизнь становится невмоготу, впрыскивает в себя наркотик, уносится в мир грез, уводит себя из той самой жизни, ради которой делал свои миллионы.

Лежа на спине, Анюта задремала и не видела, не слышала, как в лифт-корзине к морю спустились Нина с хозяином дома. Силай Иванов впервые выполз на берег, осторожно ступил босыми ногами на горячий песок, мелкими шажками направился к беседке, над которой двумя слоями был натянут белесовато-голубой тент. Одной рукой он держался за Нину, другой поглаживал Барона, который шел рядом и тянул морду к хозяину. Сердце почти не болело, оно лишь часто билось, но это, как он думал, от радостного волнения.

Нина поддерживала его, легонько подталкивала вперед, говорила, что он здоров и нечего ему бояться. И даже смеялась над ним, вполне серьезно и громко ему внушала:

— Вы только думаете, что больны, на самом же деле совершенно здоровый мужчина и только дали себя уговорить и поверили в больное сердце, и вам стало действительно плохо. Но это от вредного внушения, от глупых врачей и от лекарств, которые угнетают любой организм. А вот поверили мне, стали меньше глотать таблеток, и сами видите, — хворь отступила.

— Так, Нина, так. Вы умница, вы добрый мой ангел, а всякая мысль о врачах нагоняет тоску, и я не хочу их видеть. Но только вы меня не тяните в воду, — вот если чего и боюсь, так это холодного моря. Спазмы сосудов схватят, и сердце вновь заноет. Нет-нет, вы купайтесь, но далеко не заплывайте, там дельфины, они любят играть с людьми, — боюсь, заиграют, увлекут в море.

Нина усадила Силая под тент, а сама стала раздеваться. Сняла кофту, юбочку и осталась в той самой мини-одежде, в которой миллионы зрителей видели ее на экране телевизоров во время демонстрации конкурса красавиц. Силай понимал, что его взору открылось чудо природы, редчайшее сочетание молодости, красоты и женского обаяния, — тех самых сокровищ, перед которыми никнет любая сила, склоняется власть, слава и богатство, — одним словом, глазам его в почти обнаженном виде предстала русская красавица.

Силай потупил взор, задумался. Сердца он не слышал, бремени лет не ощущал, — он в эту минуту как-то отчетливо и ясно осознавал тщету многих своих жизненных вожделений, видел эфемерность ценностей, которым посвятил столько сил и на алтарь которых отдал столько жертв. Почти непроизвольно и негромко проговорил:

— Нина, вы так прекрасны.

И Нина без жеманства ответила:

— Вы, Силай Михайлович, в отличие от вашего сына, умеете говорить приятные слова.

— А вы бы очень хотели слышать от своего мужа комплименты?

— Нет, не очень. Я даже и совсем не желаю слышать от него комплименты.

— Вы правду говорите?

— Да, конечно. Я вам должна признаться: между мной и вашим сыном нет никаких взаимных привязанностей. Мы с ним чужие, и я не хочу от вас этого скрывать.

— Но тогда на чем же держится ваш брак?

— Не знаю. Я бы давно с ним развелась, но уступаю его просьбам.

— В чем же они, эти просьбы?

— Он говорит: не уходи, побудь со мной еще немного, это важно для моих дел. Борис возлагает большие надежды на операцию, которую они готовят с Малышом здесь, вот в эти дни. Он как-то проговорился, что финансовый кульбит даст нам пятьсот миллионов долларов.

— Что же это за кульбит?

— Операция с тремя банками: два в России и один, фиктивный, в Штатах. Там будто бы есть частный коммерческий банк, который дышит на ладан, у него в активе два-три миллиона. Сразу же после завершения пятисотмиллионной аферы банк объявляет себя банкротом, управляющего сажают в тюрьму, а деньги, переведенные из России, оседают в карманах дельцов.

— Какой же процент получает Борис?

— Сто миллионов долларов. И столько же Малыш, а остальные триста пойдут на счет какого-то Фридмана. Он — мотор всему делу, у него расписана вся операция.

Силай покачал головой:

— Фридман — жучок известный.

И больше ничего не сказал. Выражение беспечности соскользнуло с его лица, глаза сузились, устремились вдаль. Он что-то вспомнил, и это воспоминание камнем его придавило. Он даже поморщился, как от внезапной боли, — Фридмана он знал, он словно увидел его на горизонте и похолодел от предчувствия чего-то страшного, рокового.

— Ты знаешь подробности? Борис тебе рассказывает? Он ее называл то на «ты», то на «вы».

— В случае, если уколется. Не хотела вам об этом говорить, но вы должны знать.

— Знаю. Слышал.

— Не выдавайте меня… И как впрыснет в себя, становится болтливым. Боюсь, как бы не разболтал посторонним.

— Да, такая опасность есть.

Силай распрямился. С признательностью и каким-то родственным чувством проговорил:

— Ты нужна Борису, но только не знаешь зачем и почему. Я ему сказал: Нину не оставляй и не обижай. Организуй охрану и комфортную жизнь. Перечисли на ее счет хорошие деньги. Он это сделал?

— Да, в Люксембургском банке — двадцать миллионов долларов. И сказал: ты полная хозяйка, но трать с толком. Советуйся со мной.

— Ну, видишь: по меркам всего мира ты — богатая женщина. И если не секрет, скажи мне, как ты их тратишь?

— Не трачу вовсе. У меня есть карманные деньги, на них живу. И родителям купили дом, а брату машину. Вот все мои инвестиции.

— Ты умница. Деньги любят покой, а если уж движение, то быстрое и с толком, с прибылями. А пока на тебя работает процент. Тоже слава Богу!

И снова думал о чем-то, смотрел поверх волн вдаль, где у черты горизонта трепетно извивалась над морем полупризрачная кисея испарений, медленно отлетавшая от волн, но не имевшая силы подняться в небо, раствориться в бесплотной синеве, растаять, исчезнуть, как исчезают в лучах солнца белые перистые бабочки-облака.

— Он, когда уколется, ищет женщин?

— К счастью, нет. Он и вообще-то, кажется, болен. Мне его врач доверительно сказал: будем проверять, но, похоже, он инфицирован.

Сказала и испугалась, не заболит ли у Силая сердце. И действительно, он вздрогнул, но тотчас овладел собой и вроде даже не выразил особого беспокойства, только сказал:

— Большие деньги несут большие соблазны. Хорошо, когда с детства к ним привыкают. Нужна высокая культура, и воля, и принципы. Деньги — яд, на который нет противоядия. Нужно одно: родиться с сознанием своего богатства. Мы хоть и жили безбедно, — я рано вошел в обойму правящей элиты, — но все-таки… больших денег у нас не было. М-да-а… То, что вы сказали, серьезно, и надо было ожидать… Но вы… вам не опасно с ним?

Нина стушевалась, но не подала вида.

— Нет, не опасно. Врач мне сказал, что через посуду и рукопожатие эта страшная хворь не передается. Других контактов у нас нет.

При этих последних словах Нина почувствовала жар в голове, и сердце усиленно билось, но она сознательно сказала о контактах, — она чувствовала на себе грязь и одним ударом сбросила ее с себя. И ей стало легче. И, коснувшись плеча Силая, спросила:

— Как наше сердце?

— Представь себе, — я его не слышу.

— Вот это главное. Мы с вами скоро будем купаться. И поплывем далеко, — вон туда, где наша Аннушка.

Силай поднес ладонь к глазам, вглядывался в сиявшую трепетной рябью далекую полоску моря. Там, в золоте лучей утреннего солнца, чернела Анютина головка.

Нина подняла руки, давая сигнал «плыву к тебе». И не спеша, не боясь прохлады волн, грациозно покачиваясь, вошла в море.

Важный, как министр, и надутый, как футбольный мяч, камердинер Данилыч-Флавий спускался в лифт-корзине и с ним — живописный большой попугай со странным именем Микоян. Почему Микоян, никто не знал, и, может быть, потому, что имя это было всем непонятно, попугая скоро стали называть проще: Мики.

Завидев Силая, попугай оживился и пробормотал что-то похожее на «Здравствуй, хозяин».

Между тем Данилыч расставлял на плетеном столике вазы с фруктами, на серебряном подносе кубачинских мастеров располагал шоколад, конфеты и три хрустальных фужера с апельсиновым соком. Один фужер выделялся размером и формой, был украшен золотым медальоном и походил на сосуд-чару восточного владыки.

Анна вышла из моря, поправила волосы, набросила халатик и лишь затем подошла к беседке.

Силай поднялся ей навстречу, подал руку и усадил в кресло по левую сторону. По правую сидела — и тоже в халатике — Нина. Они не торопились пить или есть, смотрели, как Силай, зачерпнув из своего бокала ложечку сока, поднес к клюву попугая. Птица жадно выпила сок, затем другую ложечку, но тут вдруг повалилась на бок, опрокинулась навзничь. В первую минуту ни Силай, ни Анна с Ниной не могли ничего понять. Предполагали игру, забаву мудреца-попугая, но, видя откинутую головку, не на шутку встревожились. Силай открыл дверцу клетки, извлек попугая. Сомнений не было: он был мертв. Силай перевел взгляд на свой бокал и на два других, отодвинул в сторону поднос.

Данилыча не было. Силай не знал, как поступить и что сказать оторопевшим женщинам.

— Не понимаю… — произнесла Нина.

— Не беспокойтесь, мы все сейчас узнаем.

— Неужели…

— Нет-нет. Тут какое-то недоразумение. Я уверен. Уверен…

В корзине спустился Данилыч. Принес графин с гранатовым соком, фрукты, печенье. Увидев мертвого попугая, выпрямился, выпучил глаза.

— Мики? Что с ним?

— Принеси мне кота Тишку.

Данилыч поехал наверх и через несколько минут принес огромного кота с длинной шерстью кирпичного цвета. Силай стал поить его соком из других фужеров. Кот охотно лакал из блюдца, ему подливали из одного фужера, другого. Он вылизывал сок до дна, поднимал морду и смотрел на хозяина.

Силай понял, что яд был насыпан только в его бокал. Об этом же думали Нина с Анной. И с тревогой смотрели на Силая: как-то он выдержит этот внезапный стресс? Нина взяла его за руку, тихо проговорила:

— Не волнуйтесь. Тут несомненно какое-то недоразумение, оно выяснится.

— Да-да, недоразумение. Может быть. Дай-то Бог!

Данилыч стоял за спиной Силая и с ужасом продолжал смотреть на попугая. Силай, подавая ему свой бокал, сказал:

— Попробуй! Ты, кажется, забыл положить сахар. Данилыч спокойно принял фужер, поднес его к губам.

И в этот момент Силай выбил у него из руки сосуд.

— Сок отравлен, — сказал он.

— Отравлен? Не может этого быть! Я сам открывал банку, приготовлял для вас специально, — у меня там графин. Могу принести.

— Ты этот графин поставь ко мне в сейф. Но никому не говори. Не надо шума… Простите великодушно, мы вас напугали, — обратился он к Анне и Нине. — Пожалуйста, пока ничего не ешьте и не пейте. По крайней мере до обеда.

Силай энергично поднялся, прошел в лифт и поехал наверх. Нина смотрела на него с удивлением и радостью: ей нравилось видеть его бодрым.

Инцидент с гибелью Мики их напугал, но ненадолго. Проводив взглядом удалявшийся лифт, они улыбнулись друг другу. Нина подала руку Анне, сказала:

— Мы родились в рубашке. Пойдем загорать. Ты посмотри, какой чудный занимается день!

Силай Михайлович один, без сопровождения Нины, поднялся на второй этаж и коридором, которым ходил только он, проследовал в кабинет, — самое любимое и надежное место своего обитания. Здесь были книги, вещи, фотографии и некоторая мебель, вывезенная из Москвы и хранившая память о молодых годах, о первой жене, любовь к которой не угасла и теперь, на склоне лет. Она рано ушла из жизни, погибла в автомобильной катастрофе, не успев родить ему сына или дочь. Вторая жена родила Бориса и ввела в мир, где все было пронизано политикой и как в печке выпекались важные государственные чины, создавались институты, бюро, главки и отделы и во главе их ставились свои люди. По молодости он думал, что это и есть государственная кухня и друзья Розалии — те самые важные, умные, посвященные лица, которым и доверено назначать руководителей. Но очень скоро понял, что у них есть один общий признак — национальный, на основе которого они сбиваются в стаю, создают кусачий мошкариный клубок, и как насекомые вьются возле света или излучающего тепло тела, так и они, его новые знакомцы, скапливаются и гудят, галдят, не очень зло и не смертельно волтузят друг друга, выбивая кусок пожирнее, впрыгивая в кресло помягче и поудобнее. Ему сказали:

— Ты работаешь инженером по городским теплосетям, — пойдешь в Госплан.

С этого момента началось его восхождение. На одном месте он долго не сидел: поднимали выше и выше.

— Будешь начальником главка, — сказали однажды по телефону.

— Но я… но у меня нет опыта, — сказал он, повинуясь законам совести, которая у него, русского человека, была врожденной. Он видел вокруг себя людей более, чем он, талантливых, опытных, но двигали его. У подъезда его ждал персональный автомобиль. Перед входом в кабинет, в просторной приемной, сидели секретари, референты, он быстро привыкал к ним, и совесть, ранее терзавшая душу, замирала, а потом и улетучивалась вовсе. Розалия над ним подшучивала: «У вас, у русских, есть много пословиц. Ну, к примеру: «Горшки обжигают разве боги?»» Силай поправлял: «Не боги горшки обжигают». — «Ах! — восклицала Розалия. — Не так поставила слова, — и что? Разве смысл изменился?.. Ты помни одно — у вас в России всегда так было: чем выше должность, тем глупее человек. И если уж царь, то он совсем глупый. Разве не так? Или, скажешь, Петр Третий, который крыс казнил, — умный? А может, Николай Второй, который ворон стрелял? А Иван Грозный и ваш Петр Великий собственных сыновей убивали… Они, что ли, умные?.. Так я говорю? Или это я тебе все придумала, потому что не люблю русских? А если так, то что же тебе не идти дальше и дальше, хоть на самый верх! Иди, а я тебя подтолкну». И толкала. И он шел…

Розалия умерла тоже рано — ей было сорок пять лет. Оставила ему Бориса. Не стал он в жизни ни другом, ни опорой. Сын, а чужой. Во всем чужой. А теперь вот превратился и во врага.

Сказал Барону:

— Позови Флавия.

Пес не спеша, с достоинством члена королевской семьи, — он был из псарни люксембургского князя, — подошел к двери, мордой толкнул ее и громовым басом дважды гавкнул.

Вошел Данилыч. Сделал два-три шага, остановился. По своему обыкновению стоял с гордо поднятой головой, ждал распоряжений.

Силай сидел в кресле с высокой спинкой у раскрытого окна, читал газету. И долго читал, выражая таким образом недовольство. Потом тихо, едва перекрывая шум моря, заговорил.

— Почему умер попугай?

— Сок был отравлен.

— Ты уверен?

— Да, я напоил котенка, и он тотчас же сдох. Яд очень сильный.

— Зачем же ты подсыпал его мне в бокал?

— Я не подсыпал.

— А кто подсыпал?

Данилыч опустил голову, молчал.

— Кто бывает в комнате, из которой ты приносишь мне соки?

— Из посторонних никто.

— А из не посторонних?

Данилыч молчал.

— Говори же!

— Иногда ко мне заходит ваш сын.

— Сегодня он тоже заходил?

— Да. И с ним два незнакомца.

Силай ленивым движением положил газету на стоявший у его кресла белый с позолотой столик, устремил взгляд на море. Чудилось, что оно начинается прямо у окна и простирается во все стороны до горизонта. Эта живая, шумящая и дышащая прохладой волн картина создавала впечатление вечности и вселенского покоя. Величие и бескрайность навевали мысли о тщете мирских сует, о бессмертии духа.

— Кто-нибудь знает о происшедшем?

— Нет.

— Пусть эта тайна умрет с нами. И Боже упаси, чтобы узнал о ней Борис.

— А если спросит?

— Ты найдешь, что ему сказать. Например, у отца, то есть у меня, болела голова, но потом прошла. И еще: кухни у нас пока не будет. Уволь всю прислугу. Дай людям хорошие деньги. Отныне и закупать продукты, и готовить, и подносить будешь сам. Если не можешь, скажи. Я тогда все хлопоты возьму на себя.

— Слушаюсь. А как быть с другими гостями?

— Других гостей не будет. Долго не будет.

Данилыч не качнулся, у него оставались вопросы. И Силай, упреждая их, сказал:

— Вы имеете в виду мою невестку и ее подругу?

— Да.

— Вечером получите разъяснение.

Данилыч склонил на грудь голову и вышел.

Силай знал свой психический строй, состояние духа и тела в минуты опасности или крайнего напряжения: он как бы сжимался, словно стальная пружина, слух и зрение обострялись, он слышал, как в висках пульсирует кровь и в груди упруго стучит сердце. Он и сейчас почувствовал прилив сил. Пружинно поднялся, ладонью пригладил волосы, пошел к лифту. Входя в него, видел в беседке на берегу Нину. Каким-то глубинным и верным чувством понимал, что эпизод с ядом сблизил их, она стала ему роднее, — может быть, от сознания полного одиночества, в котором он теперь очутился. Нина — последняя гавань, островок жизни, огонек, светящийся в пути. Выходя из лифта, спросил с улыбкой:

— Вы что на меня так смотрите?

И вправду, она смотрела на него с нескрываемой тревогой.

— А ничего. Ждала вас. Хотела предложить вам купаться.

Она врала: она боялась сердечного приступа, — смотрела ему в глаза и, как опытный врач, всё пыталась прочесть во взгляде, угадать по выражению лица. Почти неделю она хлопотала над ним, совершенно забывая о себе, прогоняла тоску, уныние, пыталась вызвать из глубин организма силы жизни, — и многого добилась. Радовалась успеху, строила новые планы, и вдруг такой удар. Но Иванов, похоже, не дрогнул, не пал духом, — он будто бы даже взбодрился, готов был отражать новые атаки. Очень бы хотелось ей знать, не болит ли его сердце, но как тонкий психолог и деликатный человек делала вид, что ничего не происходит, что о его болезнях и думать не стоит. Она и здесь применяла метод питерского ученого Геннадия Шичко: программировала веру пациента, закрепляла психологические установки, которые терпеливо, шаг за шагом выстраивала в его сознании. Она и о купанье завела речь с этой целью. Но вот чего не понимал этот самозваный доктор: того, что пациент все ее «коварства» тотчас же расшифровывал и был ей бесконечно благодарен, и от этого понимания чувствовал себя еще лучше, еще здоровее.

— А что? Я, пожалуй, готов и в море.

В этот момент к ним подошла Анна, и они втроем пошли купаться. Силай — впереди, шел молодцом, не веря еще тому счастливому обстоятельству, что сердце его не болит. Усилием воли он победил и страх, что прохладные волны вызовут спазмы сосудов. Про себя твердил: «Море освежает, бодрит, и никакого спазма не будет, нет, не будет». Нина подала ему руку, и он услышал, как от этого ее прикосновения по телу разбегается новый ток тепла и энергии.

Купался он несколько минут, а потом на берегу долго, до красноты тела растирался мохнатым полотенцем. Глубоко вдыхал прохладный морской воздух, ходил возле беседки и думал: «Мне хорошо, мне очень хорошо от купания».

Так учила его Нина. И вот что удивительно и поражало его со все большей силой: ему действительно было хорошо, болезнь действительно отступала.

В зоне его домашнего пляжа появился белый, летящий над волнами «Витязь». Это был катер с его охраной. «А знает ли начальник охраны, — подумал Иванов, — историю с ядом?.. Впрочем, нет, он не может и не должен знать, что происходит в семье. За действия сына охрана не отвечает».

Анюта поплыла далеко, а Нина вернулась к Иванову. Она стеснялась тестя, накинула на плечи халатик. Минуту другую сидели молча. И первым заговорил Силай:

— Ты, наверное, думаешь о том, кто это сделал?

— Да.

— Я знаю. Приму меры на будущее. Вынужден тебе посоветовать: бойся Бориса. Не знаю, что с ним происходит, — не исключено, что он попал под влияние темных сил. Может быть, он уже полностью в их руках. Обладание большими деньгами диктует стиль жизни, образ поведения, — Борис не знал этого образа, да и я его постиг не сразу. Мне бы хотелось и вас охранить: и на вас, как на мед, может слетаться кусачее комарье, а то еще и медведи явятся. Вы меня лечите, а я вас буду учить. Ладно?

— Да, хорошо. Я согласна.

— Для начала попрошу вас с Анной поехать в Констанцу и закупить продукты. Я уволил всю прислугу, и, пока не наберем новую, будем готовить сами. Сумеем?

— Да, конечно, с удовольствием будем кашеварить.

— Есть комната с холодильниками. И запоры надежные. Шифры будем знать мы с вами, — только мы с тобой.

Он опять ее называл то на «вы», то на «ты».

Иванов доверительно и ласково улыбнулся. И предложил пройти в комнату, куда нет доступа никому, даже Данилычу.

Золото проклято миром. Желтым дьяволом зовут его все народы. И нет у людей сил, способных одолеть тягу к золоту. Есть стоики, фанатики религиозных оскоплений, борцы за верность идеалам, но и они, едва только им засветят глаза желтого дьявола, начинают трястись мелким бесом, и нет удержу золотой лихорадке.

Силая Иванова можно было бы назвать творцом самых крупных в истории человечества афер и махинаций. Свои семь миллиардов он сделал, не прикоснувшись к ним рукой, без каких-либо усилий и риска, он даже и не искал их, не желал, — ему поднесли бумаги, и он их подписал. Именно они, эти невинные с виду бумаги, подложили мину под наш рубль, запустили в него вирус неизлечимой болезни. Рубль стал хиреть, а доллар, которому те же три бумаги открыли двери в Россию, стал в сравнении с рублем возвышаться до небес, до беспредела, до того состояния, когда рубль, ослабевший вконец, перестал питать промышленность, а Россию, еще вчера гордую и могучую, шагавшую впереди всех народов и государств, поставили на колени.

Нет, конечно, не один человек сотворил это библейское злодейство, — он был всего лишь марионеткой в руках бесовских сил. Но три бумаги он подписал. Своей рукой, самолично. Уж так устроена природа нынешних «монголов»: удары по России они наносят руками ее же сынов и тех молодцов, которые, хотя и не были ее сынами, грелись у ее очага, сосали грудь чужой матери и в душе копили злобу и коварство. Россия, сама того не подозревая, взрастила сонм предателей, и они, улучив свой шанс, выбежали на арену.

Силай Иванов стал символом предательства. Жить в России ему стало невмоготу, — земля воспламенилась под ним, всеобщая ненависть жгла его, и он ночью на подготовленном для него самолете поднялся в воздух и полетел за океан. Там в престижном банке на его счету лежали семь миллиардов долларов. Это были тридцать сребреников, кинутые ему за Россию.

«Шалаш» — золотая клетка, в которую попал Силай Иванов. И теперь он бессильно бьется, мучительно страдает, ища выхода, но клетка наглухо закрыта и выхода из нее нет.

На третьем этаже в левом крыле виллы в трех комнатах с видом на море и с обширным балконом жил второй пленник, в клетку еще не попавший, но уже ступивший на дорожку, по которой не идут, а скользят, и со скоростью все нарастающей, и без тормозов, без оглядки по сторонам, без минутного даже роздыха.

Силай подписывал документы, у этого работа посложнее: одни документы он подправляет, другие изготовляет заново. На этот раз он два документа подправлял и один выписывал на белой бумаге. Операция банковская проворачивалась в узком кругу заинтересованных лиц. И времени на нее отводилось месяц, но Малыш — а это был он! — имел здесь прекрасные условия, большой набор красок и инструментов, — в десять дней он уже заканчивал дело. И хорошо, что напоследок оставил дела попроще, не требовавшие такого душевного спокойствия, как иные, — дела, давшие ему время для досуга. Было и еще одно счастливое обстоятельство во все дни его напряженной работы: из открытого окна своих комнат он все время видел Анну. Она купалась и загорала в одиночестве и лишь изредка подходила к беседке, где были Силай и Нина.

Каким-то чутьем уловил он случившееся в беседке, — по суете, напряжению, изменившемуся ритму в движениях Данилыча. «Что-то произошло, — думал он. — Да, там что-то случилось». Но… продолжал работать.

Данилыч имел от молодого хозяина задание обеспечить покой Малышу и после команды Силая уволить всю прислугу бесперебойно обслуживал гостя, подчас и сам подключаясь к роли официанта.

Данилычу нравился Малыш, но вот за что — сказать бы не мог. Еще там, в Штатах, в Сан-Франциско, хозяин ему однажды сказал: «У нас будет важный гость, очень важный, создай ему самые лучшие условия». И потом сын хозяина Борис с нетерпением ждал этого гостя, готовил яхту, роскошный автомобиль, инструктировал охрану. Говорил и Данилычу: «Приедет мой друг, его зовут Малыш, — не дай Бог, если ему у нас не понравится!» И требовал назначить к нему горничную, официантку, — из молодых, красивых. А уж что до комнат — сам проверял убранство, ванную, спальню…

Интерес Данилыча распалялся по мере того, как приближался день появления Малыша. Он ожидал увидеть громадную фигуру с надменным видом, а из машины выпрыгнул и просеменил в свои комнаты молодой парень со всклокоченной прической и в потертых джинсах.

По всему дому пронеслось и хозяину доложили: прибыл Малыш. От обеда он отказался, велел принести кофе к нему в кабинет.

Данилыч сам нес серебряный кофейник с только что сваренным дымящимся кофе. Сладости разные и фрукты, и вино, и коньяк несла официантка — восемнадцатилетняя девушка, работавшая в первоклассном ресторане и на время нанятая для обслуживания гостя.

— Меня зовут Малыш, а вас как? — обратился к старику.

— Данилыч, — важно ответил камердинер хозяина.

— А вас? — повернулся к девушке. И все по-английски.

— Кэт. По-русски — Катерина. — Она обольстительно улыбнулась.

Малыш, оглядев ее, сказал:

— Вы очень красивы! И молоды. Вам тут нравится?

— Очень.

Малыш кивнул. И, взяв шоколад, стал пить кофе. Данилыч, отступивший в сторонку и кивком отославший Кэт, продолжал разглядывать гостя. Ничего важного и примечательного в нем не находил, наоборот, — удивляла простота и даже простоватость парня из России, его наивно-глуповатый вид. Правда, в кресле он сидел вальяжно и пил-ел неторопливо. Временами устремлял на Данилыча круглые синие, как мартовское небо, глаза, — они светились почти детским любопытством, но в то же время искрились огоньками воли, власти над людьми и каких-то затаенных, напряженных дум.

— Вас зовут Данилыч? Вы русский?

— Да, я русский.

— А еще, я слышал, вас называют Флавием. Зачем? Почему? И что такое Флавий?

— Иудей какой-то. Я будто на него похож.

— Иудей? Он где? Кто таков?

— Историк. И жил давно, во времена Иисуса Христа.

— Ого! Две тысячи лет назад. Но как же узнали, что вы на него похожи? Тогда не было фотографий и художников путевых не было. А? Чепуха какая-то!

— Да, может быть. Но так назвал хозяин. Я не возражаю, — Флавий так Флавий.

— Ваш хозяин умный человек. И много знает. Очень много. Да. А теперь покажите, где я буду спать. И скажите, чтобы до завтра меня не будили.

Потом он куда-то исчез и в «Шалаш» заезжал два-три раза, и ненадолго. Данилыч так и не понял, что он за птица и почему вокруг него мелким бесом ходит сын хозяина и так почтителен сам хозяин. И только позднее из отрывочных реплик и разговоров уловил, что Малыш владеет миллиардами и что его охраняют американцы.

Продолжал лично его обслуживать. Дивился его трудолюбию, трезвому образу жизни и уважительному обращению с прислугой.

На третий день после эпизода в беседке Малыш спросил Данилыча:

— Что там происходит?

— Где?

— Не прикидывайтесь простаком. Не на луне же, а здесь, в доме.

— Ничего. Почти ничего.

— Вот именно, — почти. Я же вижу. Говорите.

— Вам нельзя волноваться.

— Главное сделано. Теперь можно.

— Кто-то хотел отравить хозяина. Силай Михайлович напоил из своего бокала попугая, и тот сдох.

— Кто же может отравить хозяина, кроме…

— Вы хотите сказать: кроме меня?

— Вот именно. Из ваших рук он получает еду. Как и я, впрочем.

— Хозяин мне доверяет, он велел мне выпить отравленный сок…

— И вы?

— Я спокойно поднес к губам…

— Вот именно, — спокойно. Вы артист, Флавий. Недаром вам дали имя еврейского мудреца. Вы кого угодно отправите на тот свет. И меня можете…

Посмотрел в окно, — далеко в море, в волнах, то пропадая, то появляясь, чернела голова Анны. «Бедовая, — подумал Малыш, — еще утонет». Подумал с тайным страхом. Ловил себя на мысли, что небезразлична она ему. Повернулся к Данилычу:

— Боюсь вас, — говорю откровенно. И отныне вы будете при мне пробовать все, что мне подаете. Если что, — то как тот попугай… Кверху лапками. А? Что скажете, Флавий?

— Ладно, — глухо проговорил Данилыч. Слышал игривое настроение Малыша, понимал: шутит.

— Где Борис?

— У себя… Спит.

— Вчера тоже был синий?

— Да, он каждый день… синий.

— Идиот! Как проснется, дайте мне знать. Я не пущу его в Варну. Он мне нужен.

Данилыч поклонился и хотел выйти, но Малыш его остановил:

— Данилыч, не обижайтесь на меня. Я верю вам как самому себе. А этого прохвоста, который хотел отравить хозяина, мы найдем. Спасибо вам. Вы тоже можете рассчитывать на меня. Я умею ценить друзей.

Поздним вечером, когда Малыш заканчивал подправлять последний, третий по счету, документ, к нему вошел Борис, — заспанный, вялый, с желтым, одутловатым лицом.

— Садись! — встретил он Иванова приказным тоном и показал на кресло в глухом, противоположном от окна углу. И с лупой, вправленной в глаз, как у часового мастера, продолжал выводить буквы по окружности печати Центрального банка. Справа лежал документ с подлинной печатью, — Малыш косил глаз на него, сверял с ним малейшую деталь каждой буковки.

Финансово-криминальный мир знал необыкновенные способности Малыша: таких талантов графика, чертежника и художника, подаренных природой одному человеку, не отмечалось ни в одной стране мира. Ставка нынешнего, исполняемого им с особой тщательностью заказа определена в сто миллионов долларов. Но Малыш не был бы главой крупнейшей международной банковско-биржевой мафии, если бы он удовлетворялся малым, останавливался на полдороге. Он был дерзок и смел до безрассудства, умел достигать целей, которые другим казались фантастическими.

Не поворачиваясь к Борису, заговорил.

— У твоего отца есть список агентов влияния в банках Москвы и Петербурга.

— Откуда ты знаешь? Я этого не знаю.

— Ты сам мне говорил. И назвал десяток фамилий, — я их записал.

— Не помню.

— Чего не помнишь?

— Того, что тебе говорил.

— В здравом уме не говорил, а глотнул какую-то гадость или укололся — все и разболтал.

— Ну, если у тебя есть фамилии…

— Есть, да не те. Мне нужны клерки из международных отделов. Срочно нужны! Ты должен достать.

— Отец не желает меня видеть.

— Это еще почему?

Малыш широко раскрыл свои и без того большие синие глаза.

— Фокус какой-то! Отец не хочет видеть!

Знал причину, но пытал, лез в душу. И жалел, что именно сейчас Борис не находился в полудремотном наркотическом состоянии.

— Да, не хочет. Ни в какую. Флавию сказал, что будет лучше, если Борис уедет.

— А наша операция? Я десять дней корпел и днем, и ночью, — напрасно, что ли?

— Но при чем тут отец? Он в нашей операции не участвует. По нужному следу нас ведет Фридман. Он вчера был у меня, спрашивал, когда ты закончишь.

Малыш хотел сказать: а зачем нам Фридман, посредник, кладущий себе в карман львиную долю — триста миллионов! Но удержал себя, промолчал. Борису он не доверял, особенно с тех пор, как тот потерял над собой контроль из-за наркотиков. Такой-то он опасен, может в любую минуту сделаться добычей ловких удальцов и тогда станет раскрывать проделки прошлого, выведет на отца своего, а там и на Малыша свору алчных и жестоких ловкачей. Уж Малышу не однажды являлась мысль: а не прервать ли эту порочную и опасную для всех на свете жизнь?

Борис упавшим голосом проговорил:

— Возле отца Нина, моя жена. Ей он теперь доверяет.

В Варне, в гостинице, жил главный помощник Малыша американец Стив. Малыш позвонил ему:

— Чем занимаешься, — пьешь-гуляешь? А нужно работать, мой друг. Да-да, — в поте лица. У нас, у русских, есть пословица: как потопаешь, так и полопаешь. А я тобой недоволен. Ну-ну! Поговори мне еще! Я ведь шуток не люблю, контракт наш помню. Отработаешь год хорошо — получишь всю сумму. Нет — пеняй на себя, не прогневайся.

Малыш и вправду был недоволен Стивом: он платил ему большие деньги, а тот бессовестно филонил. Малыш не прогонял его, но и не подпускал близко, разговаривал с ним бесцеремонно, не гнушался грубостей. С будущего года решил избавиться от услуг американца. Но пока выжимал из него все соки, — знал о дружбе Стива с Фридманом, выпытывал связи.

— Садись на телефон и делай мне список всех наших, сидящих в московских и питерских банках, и в Министерстве финансов России. Найдешь выход на Казахстан, Узбекистан — тоже хорошо. Нужна рублевая зона. Понял? Ну все. Действуй. И вот еще что: мне нужно знать, где остановился Фридман, с кем встречается, что замышляет. Даю неделю — подготовь подробную справку. С нами Бог! Привет!

— О Фридмане могу тебе сказать, — оживился Борис, ободренный тем, что хоть чем-то может быть полезен. — Он в Констанце проворачивает операцию с леями. Куда-то в Африку гонит танкер из Одессы с русской нефтью.

— Может быть, — в раздумье согласился Малыш. — Но это попутно, а главное для него — наша операция. Он ее замыслил, рассчитал, подготовил, ждет мои бумаги. Но у меня подозрение: он уж о том думает, как нас с тобой оставить с носом. Вплоть до физического устранения.

— Мне перечислил предоплату.

— Сколько?

— Десять миллионов.

— Слезы! Мне — тоже, но за это при твоей помощи и через твоего папашу вышел на всех нужных людей, даже на посла. И завтра мечтает заполучить вот эти бумаги.

Малыш поднял над столом изготовленные с таким трудом документы.

— Но шиш ему! Накось, выкуси!

Малыш выбросил вперед руку со сложенным в кулаке кукишем. Из глаз посыпались голубые искры. Борис съежился, он знал страшную силу этого человека. По его банде в Питере нанесли сильный удар. Банда качнулась, но уцелела. Взяли многих, могут расколоть еще столько же, но остальные…

Малыш, в прошлом банковский работник, выпускник финансово-экономического института, мафию свою строил по системе масонских лож — клетками, ячейками. Одна клетка не знает о существовании другой, взяли одну — остается другая. И в каждой — глава, пастух. Имена их в голове Малыша. В Питере расколошматили одну ячейку, только одну.

Борис тоже в мафии Малыша. Рядовой боец. Почетный, элитный, но — рядовой. И он знает: законы мафии жестоки. Вильнешь в сторону — убьют. Борис трепещет под голубым огнем совино-круглых глаз Малыша, этого тамбовского волка. Дядя Бориса по матери, Моисей Саулович Браиловский, в прошлом важный чин в Госплане СССР, поговорил о каком-то деле с Малышом, сказал Борису: «Твой дружок — сущий дьявол, ты его ко мне не приводи, у меня от общения с ним понос открылся». Борис и сам долго не может выдерживать общества Малыша: в его синих, темнеющих от злости глазах он видит одно презрение и на лице — такую мину, словно тот нечаянно раздавил лягушку.

Малыш однажды сказал Иванову: «Борис, смени фамилию! Это наша, тамбовская фамилия. У меня мать Иванова». Обиду эту Борис помнит и никогда не простит.

Иванов пошел на свою половину. Его комнаты находились в правом крыле третьего этажа.

Июньский день набрал полную силу. На пляже, в дальнем правом углу, лежали на песке Нина и Анна. И поначалу Борис хотел пойти с ними загорать, но сейчас желание развеялось, он протащился на балкон, лег здесь на деревянный диван, бездумно смотрел в небо. Настроение было скверным, он не знал, что хотят от него и чего хочет он сам, и вообще зачем он живет на свете. Малыш хочет вывести из дела Фридмана, — может быть, устранить физически. Сказал это просто, как о каком-нибудь пустяке. И вот так же он однажды скажет Стиву: «Бориса Иванова уберите».

«Малыш может и меня устранить, и отца, и кого угодно, а я вот не могу. И отец, несмотря на свои миллиарды, тоже не может. Не хватает характера. У Малыша есть характер, у меня — нет. На меня сейчас думают, что яд подсыпал отцу, но я не подсыпал. А кто это сделал? Может, один из тех ребят охраны, кто со мной на кухню заходил? Но кто и зачем? Отец не так прост, как они думают. Он напоил попугая, а теперь грешит на меня. И прав. Я ведь их привел за собой в буфет. Надо уезжать и никогда больше с отцом не встречаться. Гадко! Но Малыш не позволит, надо каждый шаг с ним обговаривать. У Малыша в дипломате радиотелефон, и неизвестно, с кем он говорит, сколько охранников таскает за собой и какую он завел систему. Кто-то говорил, что его «пасет» бригада из английской разведки. Сколько их числом, где расположены, сколько они стоят ему ежегодно — вопросы за скобками, и нет на них ответа. Два-три года назад Вася Лыков, мой сокурсник по институту, сидел клерком в главном хранилище денег и славился умением «нарисовать» любой документ, любую купюру. И делал это из спортивного интереса, ради потехи. Но однажды на него вышел Фридман, сделал тайный заказ, и Вася в одночасье стал миллионером, а затем и Малышом». И с тех пор Малыш — любимейшая игрушка в руках Фридмана, и не одного только его. Малыш качал миллионы, наладил мощный дьявольский механизм растаскивания богатств России, он был, как и Силай Иванов, как и Борис, величайшим преступником и, понимая это, все глубже уходил в подполье, а после разгрома в питерской квартире Бориса Иванова в ту же ночь вылетел за кордон и осел здесь под тройной охраной. Чутьем волка улавливал, что здесь опасности не было. Иванов-старший болен, ему уже ничего не надо, а младший — кисель, ни на что не способен. К тому же жаден и качает через Малыша миллионы. Оставался Фридман — страшный, коварный Фридман, но этот держится за Малыша, как за собственный кошелек. Другого такого «гравера» он не знает.

Лениво текли мысли Иванова-младшего. Под сердцем копошилась тревога. Он лежал на твердом, деревянном диване и видел отца в беседке. К нему спустился Малыш. Они сидят за круглым столиком и мирно беседуют. Даже, кажется, что-то пьют. Данилыч наливает им, и они пьют. Теперь без опаски, без тревоги. Флавий принял меры, и в буфет к нему теперь уже не войдешь. Там замки без ключей, открываются набором цифр. Таких комнат во дворце несколько. Есть потайная комната в гараже. И спальня отца на особых запорах. На ковре у кровати лежит Барон. Из спальни есть секретный ход, — кажется, это люк в полу, и в гараже, кроме тайной комнаты, от которой есть ключи у Бориса, есть еще секретное помещение, — то ли за ее стеной, то ли, как и в спальне, под полом. И будто бы подземным переходом они соединены, но все это известно одному лишь Силаю.

«Странно, — думал Борис, наблюдая за отцом. — То он болел и уж собирался умирать, — и врачи отступились, а тут вдруг ожил. Ходит один и на сердце не жалуется…».

Не было радости по этому случаю, как не было и жалости к больному отцу. Странно он был устроен, Борис Иванов. Он никого не жалел, ни к кому не испытывал любви. И Анна, — он к ней было потянулся, — вдруг перестала его интересовать. Еще недавно мечтал о деньгах, спал и видел себя богатым. Теперь деньги есть, много денег, но он решительно не знает, что с ними делать. Помнит, как вспыхнула любовь к Нине. И весь мир тогда, вся жизнь его засветилась яркими красками, — и как раз в это время потекли в его карманы большие деньги. Он стал посредником в перекачке нефти в страны Балтики, вошел в малое предприятие по сбыту леса в южную Африку, а тут провернул две финансовые аферы с Малышом…

Жизнь катилась колесом, и не его жизнь, а чья-то чужая, — накатывалась, мяла, давила. Было вино заморское, терпко-горькое, разливавшееся огнем по телу, ударявшее в голову, заслонявшее все — и свет, и воздух, и людей. Рядом оказывались девчонки, сидели на коленях, обнимали, ласкались, а он вяло отстранял их, мотал головой. Потом пошли наркотики, они уводили в мир, где было и легко, и приятно, но только там не было людей. Он видел лица, слышал голоса, но не мог понять, почему они возле него и вообще зачем они…

Не помнил когда, где и с кем засыпал, а пробудившись, всегда видел рядом девочку, — совсем юную, очень красивую, иногда затевал любовные игры, но чаще смущался, чувствовал себя опустошенным.

«Это и есть жизнь миллионера? — спрашивал он себя. И в ответ покачивал головой, смирялся. — Да, такая она и есть, жизнь миллионера».

Были попытки переменить быт, найти другие дела, другие занятия. И кое-что он предпринимал практически: то новую квартиру покупал и принимался ее обставлять, то приобретал в Москве особняк в стиле барокко и мечтал его отреставрировать. Но быстро остывал и соскальзывал на прежнее.

Борис хотел спуститься вниз, позагорать с Ниной и Анной, — делал усилия, чтобы побороть тягу к очередной дозе, но не смог, достал трубку и жадно, большими затяжками стал курить. Голова быстро закружилась, он загасил и спрятал трубку, вошел в комнату, зачем-то обошел вокруг стола, пытался вспомнить о своем намерении идти к морю, но тут же подумал: «Зачем?.. Там жарко и будет болеть голова».

Некоторое время ходил из комнаты в комнату, чего-то искал, чего-то ждал, но чего?.. Вопросы, едва коснувшись сознания, тут же испарялись, как испаряются белые облака в вышине неба.

Он не понимал, что с ним происходит.

Нина держала втайне свои отношения с Сергеем, не хотела до поры обнажать окончательного разрыва с Борисом. И, сверх того, знала, каким ударом для Силая оказалось бы невнимание невестки, ослабление курса лечения, основным элементом которого и являлись их общение, постоянные беседы, — теплое, сердечное отношение к больному. Силай ухватился за нее, как утопающий за соломинку.

Утром завтракали всяк по своим углам: Силаю приносили чай или кофе в постель, Нине накрывали три прибора в ее гостиной, — она звала Анюту и Сергея, а Малыш питался в одиночку.

Бориса по несколько дней не было в «Шалаше», никто не знал, где он пропадал, да никто его об этом и не спрашивал. Потом к вилле вдруг подкатывали три-четыре машины, он выходил из одной из них и нетвердой, шатающейся походкой проходил к себе. Там он спал, ненадолго спускался на пляж, час-другой загорал, купался и — исчезал снова на два-три дня.

К нему были равнодушны: Силай окидывал его презрительно-недовольным взглядом, Нина и вовсе не удостаивала вниманием. Борис укладывался рядом с Анной и Малышом, — а они всегда были вместе, — и задавал дежурные, незначащие вопросы, вроде «Ну, как вам отдыхается?» или «Вам хорошо тут, у нас?»

Иногда отходили в сторонку с Малышом, несколько минут беседовали. О чем — никто не знал, и даже Анюта никогда не слышала их разговоров.

Телом Борис был рыхл, он полнел, талия сравнялась с бедрами, а ноги будто бы становились тоньше и слабее, и сзади он все больше походил на пожилую, нескладную и болезненную женщину. Нина однажды сказала Силаю:

— Полечить бы Бориса.

— Бесполезно, — ответил Силай. — Такие люди знают одну цель в жизни — деньги. Этой цели он достиг, других у него нет и не будет.

И махнул рукой. И была в его словах и в этом жесте выстраданная безысходность.

В другой раз Нина, сидя с Силаем в беседке у моря, заговорила о Малыше, как-то вскользь проронила: «Не похож этот парень на преступника».

— Преступника? — удивился Силай. — Кто тебе сказал, что он преступник?

Нина смутилась, поняла свою оплошность.

— В Питере его все так называют. Говорят еще, что он глава какой-то страшной международной мафии. Ему только стоит пальцем шевельнуть, и человека убивают. И еще многое о нем говорят.

— В Питере, наверное, и обо мне говорят. А? Может, слышали?

— Нет, о вас ничего не слышала, — соврала Нина. Сказала бойко, решительно, — так, чтобы не было сомнений.

Силай склонил свое тело на поручень плетеного кресла, устремил взгляд на набегавшую и таявшую на песке волну. Смотрел долго. И думал.

— Малыш сделал деньги, — очнулся он от размышлений. — Большие деньги. Очень большие! Сейчас все в России бросились делать деньги. Ты ведь тоже сделала деньги. Сама сказала: двадцать миллионов долларов! Так что же теперь, — называть вас преступниками? А я вот, например, и не знал, что делаю деньги. Поддерживал систему частных банков, каких-то фирм смешанных. Разрешил в Москве продавать землю вместе с домами, магазинами, институтами. В Вашингтоне тоже продают. И в Токио, и в Рио-де-Жанейро. И не знал, что за это на счет в Манхеттен-банке мне закладывают крупные суммы. В канцелярии у меня работал Яков Фридман, дальний родственник моей второй жены. Он с Борисом и прокручивал многомиллионные операции, а потом к ним Малыш подключился, мастер по фальсификации банковских документов. Счет пошел на миллиарды, но и об этом я тогда не знал. А когда мне вручили чековые книжки с указанием банков и счетов на мое имя, было поздно сопротивляться, протестовать. Я смирился, вышел из игры. А теперь России нет, банки там частные, и некому возвращать миллиарды. Я ведь знаю новую власть в лицо: это настоящая саранча, готовая сожрать все, что встретится ей на пути.

— А как же быть? Что вы собираетесь делать?

Силай сощурился, заглянул ей в глаза.

— А вы что собираетесь делать со своими деньгами? Тоже ведь миллионы!

— Я? — растерялась Нина. — Я уж приняла меры: я, как Анна, строю кирпичный завод на родине, реставрирую церковь и послала деньги на строительство детского сада в райцентре. И еще что-то придумаю.

Улыбка соскользнула с лица Силая. Облокотился на стол, нахмурил побитые сединой брови.

— Как Анна? А что Анна? У нее тоже есть деньги?

— Да, она получает за книгу. Ее в России и во всех бывших республиках печатают. А теперь вот Малыш типографию в Штатах купил, Анну на многих языках издавать будут.

— Малыш? Типографию?..

— Да, он говорит, книга полезная, пусть служит людям.

— Так она… кирпичный завод…

— Несколько иностранных линий купила, здания под них строят. И всю прибыль требует на рабочих тратить и на развитие производства. Ей самую малость отчисляют, — кажется, десять процентов. Я тоже, как она, хочу землякам помогать.

Силай Иванов в тот день больше ничего не рассказывал о себе Нине. Он был задумчив, озабочен. А к вечеру сказал:

— Хотел бы искупаться. Но только с вами. Не возражаете?

Нина заметила, что после той беседы Силай Иванов чаще заговаривал о себе, о своем прошлом, о молодых годах, но как бы невзначай, не назойливо, недолго останавливаясь на своих рассказах. Молодая женщина чувствовала стремление Силая подать себя в выгодном свете, вызвать интерес, сочувствие, — рассеять подозрение в его преступности, в нечистом происхождении его миллиардов.

— Судьбе угодно было превратить меня в сейф, в котором до времени она спрятала народные денежки.

Брал Нину за руки, смотрел в ее ясные, чистые глаза.

— Ты ведь поможешь мне сохранить народные денежки? А?

Нина не знала, что ответить, растерянно пожимала плечами. А однажды он попросил у нее паспорт и долго, тщательно списывал все данные. И вернул, ничего не сказав. А дней через десять вручил ей чековую книжку на имя Нины Николаевны Ивановой, урожденной Кособоковой, со вкладом в триста миллионов долларов в Манхеттен-банке. И снова Нина стушевалась, да так, что и не знала, что сказать Иванову, как благодарить его за такой подарок.

Силай прочел эти ее мысли:

— Это не подарок. Я возвращаю часть наших советских народных денег и надеюсь, что ты, Нина, со своим умом и чистым сердцем и с такой своей мудрой и благородной подругой, как Анна Воронина, употребишь эти деньги во благо нашим людям.

Силай говорил взволнованным голосом и, несколько запнувшись, сказал:

— Я вам изрядно надоел, пойду-ка к себе, почитаю. Мое сердце — молодец, совсем меня не беспокоит. — Наклонился к Нине, коснулся щекой ее волос: — Вам обязан таким своим счастьем.

И пошел на свою половину.

Обедали все вместе. Силай Иванов повернулся к сидевшей слева от него Анне:

— Во второй раз прочел вашу повесть. И снова побывал у себя на родине, в своем родном селе. Ваши герои молоды, они и мне напомнили мою юность. И Дон, и станица, и вся природа у вас дышат поэзией. Вы очень талантливы, и я рад встрече с вами.

— Благодарю вас, Силай Михайлович, но право…

— Нет, нет, не возражайте. Я много читал, всю жизнь собирал библиотеку, — прошу вас оставить автограф.

Он подал ей книгу.

— Я с удовольствием, но подарю вам свою книгу. Сегодня же.

Вечером Анна пригласила Силая к себе, и тут они с Ниной на балконе угощали его сделанным Анной по казацким рецептам кислым молоком с каймаком.

— Я слышал о каймаке, но пробовать не приходилось. Кстати, ничего нет вкуснее.

Анна подарила ему книгу с надписью:

«Силаю Михайловичу Иванову.

В память о счастливых днях, когда Вы щедро дарили нам свое гостеприимство. Анна Воронина».

Фридман прибыл к «Шалашу» с моря. Подплывал на адмиральском катере, сиявшем отдраенной бронзой, позолотой и поражавшем всех отделкой из слоновой кости.

Как раз в этот момент Малыш подошел к Анне, загоравшей как всегда в правом углу семейного ивановского пляжа.

— Можно к вам? — обратился Малыш, присаживаясь на камень. Он был в шортах, голубой безрукавке, с мохнатым полотенцем через плечо.

Анна не ответила.

— Простите меня, — продолжал Малыш с некоторым напором, — вы такая интеллектуалка, а позволяете себе невежливость.

Анна приподнялась на локоть, смотрела на приближающийся к дощатому причалу катер. Такого красивого она никогда не видела, даже не предполагала, что такие есть. Вспомнила Дон, свой катерок, — тень ностальгической печали осенила лицо.

— Я слышал, — говорил Малыш, не обращая на катер никакого внимания, — у вас на Дону тоже была посудина.

— Посудина?

— Ну катер. Не такой, конечно, но с мотором и со всем, что полагается.

Он был рад, что Анна ему ответила.

— Почему был? Он есть у меня. Вот скоро вернусь на Дон и буду кататься.

— А на этом? Не хотели бы прокатиться?

— Прокатиться — нет, я хотела бы сама его вести.

С катера по трапу сошел на причал толстый дядя лет пятидесяти и подходил к загоравшим. Тянул руку, но Малыш ее будто не замечал. Обращался к Анюте.

— Сама? Отлично!.. Махнул рукой мотористу:

— Эй, парень! Иди сюда!

Тот подошел и почтительно встал в отдалении. Продолжал выжидательно стоять и Фридман. Но Малыш, как принял его холодно, так и сейчас не удостаивал взглядом. Мотористу сказал:

— Вот моя сестра, научите ее управлять катером. Вам понятно?

— Да, сэр. Понятно.

— У вас рация есть?

— Есть.

— Если что случится, — не дай Бог! — дайте сигнал.

— Так точно. Я понимаю. Малыш улыбнулся Анне:

— Пожалуйста. Желаю успеха.

Анюта в нерешительности поднялась, набросила на плечи халат, сунула ноги в тапочки, — смотрела на Малыша с чувством радостного изумления и с некоторым недоверием.

— Это ваш катер? — спросила она непроизвольно и тотчас поняла, что вопрос излишний и ей бы не следовало его задавать.

— Конечно. Но если он вам понравится, я вам его подарю.

Все походило на сказку. Анюта с радостью взбежала на палубу. Через минуту она сидела рядом с мотористом, жадно наблюдала за каждым его движением.

Тем временем Малыш, не поднимая взгляда на Фридмана, ледяным голосом произнес.

— Слушаю вас!

— Мы хотели бы… Мой шеф…

— Я знаю, чего бы вы хотели и чего хочет ваш шеф, но вам важнее знать, чего я хочу. А я хочу сыграть свой водевиль один, без посредников.

Фридман опустился на песок, сбивчиво заговорил:

— Но есть правила игры, вы знаете наши связи, — они везде… наши люди и в министерствах, и в банках, и там, куда поступят документы… Все хотят жить.

— Сто миллионов отстегнул. Хватит.

— Но я надеюсь, Борис Иванов…

— А этот… ничего не получит. Он погряз в разврате, наркотиках, — его нет, он труп.

— Да, но есть Силай Михайлович. Можно перевести на его счет.

— Силай хворый, на ладан дышит.

— Я могу с ним встретиться?

— Нет.

— Но я бы хотел.

— Но я не хочу!

Фридман осекся, губы его дрожали. У него из-под носа уплывали миллионы.

— Вы это напрасно, Василий…

— Я вам не Василий, а господин Малыш.

— Ну так, пожалуйста. Мы раньше играли по-хорошему, вы знали, чего мы можем, мы знали, чего вы хотите.

— Короче. Сто миллионов получите — рассуете во все лапы. Больше ни цента!

— Но позвольте, господин… Малыш. Наши люди могут помешать. Нам стоит…

— Вы не будете мешать. Если бы даже вам светили сто долларов, вы ползли бы за ними на брюхе. А сто миллионов!.. Он еще будет мешать! Да вы зубами вцепитесь, Фридман! Вы лично и ваш шеф у меня в кармане. Пока вы чесали ваши жирные зады, я создал легион крутых парней. У меня только в Москве и Питере триста бойцов да здесь… И плачу я им впятеро больше, чем они получали в КГБ и Скотланд-Ярде. Так-то, мой дорогой, и зарубите себе на носу: музыку заказываю я, а вы успевайте поворачиваться. А вздумаете перечить — шевельну пальцем.

Фридман терял самообладание, голова его свесилась на колени, подбородок дрожал. Малыш его не щадил:

— Смотрите! Вы видите?

Он поднял над головой указательный палец.

— Шевельну им, и вас с шефом не будет. Всех на распыл. И племя ваше чертово — тоже! У-у! Христа продали, а теперь — Россию разорили.

— Россию?.. Кто разорил?.. Не понимаю.

Хотел добавить: «Тоже мне… патриот нашелся!» Но промолчал. Над ним точно из-под земли вырос двухметровый дядя, бывший чемпион по боксу. Сказал на едва понятном русском языке: «Мы будем ходить туда, вперед».

Оставшись один, Малыш устремил взгляд на удалявшийся катер.

«Назон» явился тем магическим ключиком, которым Малыш открыл доступ к сердцу Анюты. Она весь день училась управлять катером, раз двадцать причаливала и отчаливала, — маневр, основной для искусства капитана. И вечером, на закате солнца, высадив на берег моториста, сделала круг диаметром километров в пять в акватории «Шалаша». Она шла этот круг на большой скорости, знала, что с берега наблюдают за ней и даже видела Малыша. Шла красиво, грациозно, точно летящая над морем чайка. Это был миг блаженства, упоения сознанием своей силы, дерзкой удали и неженской отваги. Катер был достаточно велик, — почти военный сторожевой корабль, — и управлялся из рубки одним человеком. И само судно, и двигатель, и приборы, включая радиопередатчик, — все было под руками, и Анна, умевшая управлять автомобилем, мотоциклом, катерами на Дону, в один день подчинила себе и этот прекрасный мини-корабль.

Вдалеке от причала выключила двигатель, описала изящную дугу и мягко, без толчков подвела «Назон» к резиновой прокладке. Встречавшие ее Нина и Малыш поздравили с приобретением сразу трех новых профессий: капитана, моториста и штурмана. Анна едва сдерживала радостное возбуждение. Сходя по трапу, подала руку Малышу, сверкая глазами, сказала:

— Ваш «Назон» — прелесть. Я очень вам благодарна. Посмотрела ему в глаза и сдержанно, смущаясь, проговорила:

— Не знаю, как мне вас называть?

— Если можно, называйте меня по имени — Вася.

К нему подступилась Нина:

— А я… а мне… — можно вас так называть?

— Со временем — да, может быть, но… со временем. А пока такое право даю только ей.

Василий проговорил это кротко и тихо. Нина недовольно поджала губки, сказала:

— Странный вы человек, ей-Богу!

— Да, меня не все понимают. Но я этого и не хочу. Подал Анне ключ:

— Вот вам ключ, а вон там, на причале, цепь и замок. Закройте катер и оставьте ключ у себя. «Назон» ваш, вы на нем поедете на Дон, а я, если вы позволите, в этом путешествии буду вас охранять.

Попрощался и пошел в беседку, где чаевничали отец и сын Ивановы. Подруги переглянулись.

— Катер… мой?

— Господи, да что ты удивляешься! Что она стоит для Малыша, эта посудина! Он однажды увидел его на море, спросил у Силая: «Чей катер?» — «Ихнего адмирала». Позвонил своему человеку в гостиницу: «Купите катер… вместе с мотористом». Назавтра «Назон» стоял у нашего причала.

— Но я не могу принять от него такой подарок.

— Ну и дура! Подумаешь, не может принять подарок. Бери, если дали!

— Сегодня возьму подарок, а завтра…

— Завтра ничего не будет, — парировала Нина. — Приставаний, что ли, боишься? Не будет он к тебе приставать. У него гарем самых лучших, ослепительных красавиц. Они в Варне под наблюдением мамок и врачей. И мой слюнявый Борис, и Малыш сверхдорогие номера за собой держат. В этих номерах по пять-шесть комнат, дорогая обстановка, штат обслуги, — по пятьсот долларов в сутки за них берут. Вчера Борис, оглушенный гашишем, проболтался. Там девочки шестнадцатилетние, семнадцатилетние — нецелованные на коленях у них сидят. Не бойся за свою невинность, запирай катер и прячь ключи подальше.

Анна хотела спросить, почему же он делает этот подарок, но решила не пускаться в щекотливые расспросы. Завтра она снова выйдет в море, а там видно будет.

Эпизод с отравленным соком сильно повлиял на психику Иванова-старшего, он заметно помрачнел, меньше разговаривал, и только завидев Нину, оживлялся. К Анне он почти так же привязался, как и к Нине. Отметил в ней одну особенность: ее красота, хотя и была несомненной, не так бросалась в глаза, как демонстративная яркость Нины. И фигура ее не была классически совершенной, но стоило к ней приглядеться, узнать ее поближе, и вы подпадали под сильный магнетизм ее обаяния. Вы даже удивлялись, что не сразу ее поняли и разглядели. Ее лицо хранило черты детской простоты и наивности, а ямочки на щеках при каждой улыбке резко обозначались, воспламеняя в глазах и на лице приметы сердечной доброты и нежности. В ее фигуре, слегка полноватой, не было изящной легкости, но все дышало необыкновенной женской прелестью. С ней было интересно разговаривать: знание простонародной жизни причудливо сплеталось в ее речи с неожиданностью и остроумием своих собственных суждений.

Силай Иванов изъявил желание прокатиться с ней на катере. Хотел было пойти в кают-компанию, но Анюта сказала:

— Садитесь со мной в рулевую… Если хотите.

— Но разве с нами никого не будет?

— Нет, мы поедем вдвоем.

Силаю это очень понравилось, и он с радостью занял место в рулевой кабине.

Анна точным маневром на тихом, почти бесшумном ходу вывела катер из канала и взяла курс на северо-восток, в сторону Констанцы и России, отвернув катер от солнца, чтобы красные утренние лучи его не били в глаза и не мешали созерцать золотую рябь тихого моря, необычно глубокую даль горизонта, не подернутого еще тонкой кисеей полдневных испарений.

— Идем домой, в Россию, — сказала Анна, показывая на компас.

— Вы уже соскучились по дому?

— Да, очень.

— Дома еще наживетесь. Поживите тут, у нас, около моря.

Они помолчали. Было очень тихо, глухой рокот мотора почти не достигал закрытой кабины. Силай смотрел на руки Анюты, лежавшие на полумесяце руля и думал: «Как легко ведет она катер». Он думал также о Родине, которой нет у него и которая есть у нее, этой простой и умной, и очень красивой девушки. Завидовал Анне: свобода, свобода… Что может быть тебя дороже?

— Что бы вы делали, если бы у вас было много денег?

— Не знаю, — простодушно ответила Анна. И повернулась к Силаю. Взоры их встретились. Серебристо-серые лучистые глаза Анюты! Не один парень сжег свои крылышки в их ослепительных лучах. И Силай, встретившись с ними так близко, словно заглянул в колодезь, где жила тайна всесильной женской красоты.

— Что с вами? — совсем уж с детской наивностью спросила Анна, видя минутное замешательство Силая.

Он улыбнулся. Отвел взгляд.

— Ничего, Аннушка. Я вспомнил свою родину, — я ведь тоже в некотором роде казак, жил на Хопре между Ртищевом и Беково.

— Да? Как здорово! Это ведь совсем недалеко от нас, — поедемте к нам на Дон, а там я вас повезу на автомобиле к вам, на родину. Я очень люблю путешествовать!

Вспыхнула как искра в груди Силая мечта о таком путешествии, но и тут же погасла. Уронил на грудь голову, задумался.

— Что же вы молчите? Я приглашаю вас. Мой дедушка будет рад вам, поживете у нас, а потом и к вам поедем!

Голос Анны был полон энтузиазма, в нем кипел молодой задор, энергия. И щеки ее разрумянились. И ему передался ее порыв. И он бы готов полететь с ней на крыльях, — хоть сейчас, в ту же минуту. Но сказал глухим, упавшим голосом:

— Спасибо, милая Аннушка. Я и рад бы, но не могу. — И неожиданно вырвалось: — Я ведь преступник…

Анюта вздрогнула, как от удара. Повернулась к нему.

— Чтой-то вы на себя наговариваете? Вы не похожи на преступника, да и, как я слышала, вы не поладили с нынешним правительством. И только! Вы больше так не говорите, Силай Михайлович. Мы с Ниной очень вас любим, как родного, а что до нынешнего правительства, так его в России все честные люди проклинают.

Силай взял ее руку и прильнул к ней щекой. И долго не отпускал. И слезы радости и благодарности к этой прекрасной девушке лились у него по щекам. И он не стыдился своих слез. А только тихо повторял:

— Спасибо, Анюта, спасибо тебе, родная… — потом отпустил руку, справился с волнением. — Вы мало чего знаете о моих делах, но ваше сердце вас не обманывает. Я действительно никакой не преступник, а по доброте своей и простоте сделался игрушкой в руках могущественных темных сил. Я только здесь узнал, что на мое имя в иностранных банках положены миллиарды. Но я найду способ вернуть их моему народу. Мне не нужны большие деньги, и я не хочу умереть преступником.

— И верно! Я на вашем месте поступила бы точно так же. И не казните вы себя, дорогой Силай Михайлович. Не удастся вам уронить себя в моих глазах и в глазах Нины. А уж она-то любит вас как отца родного.

— Спасибо, спасибо. Какое счастье для меня, что вы ко мне приехали. Одного боюсь: что бросите меня, уедете.

— А мы вас не бросим. И не уедем. Хотите прокатиться на скорости?

— Очень хочу! Какой же русский не любит быстрой езды!

Анна подала вперед ручку газа, мотор ровно, но быстро набирал обороты, и катер, точно подхваченный невидимым богатырем, в считанные секунды набрал скорость.

— Не страшно вам? Хотите быстрее?

— Хочу, Аннушка, хочу! — кричал ей в ухо. Включила турбину. И дала ей большие обороты.

Катер подрагивал, будто по днищу кто-то ударял его палкой. Нос поднялся высоко. Лишь задней своей полоской «Назон» касался воды.

— Бог мой! Какая же это скорость? — бормотал Силай, но Анна его не слышала. Всем существом своим она слилась с катером, улавливала все его движения, слышала ход и вовремя снимала опасные напряжения, — и довела его до той черты, где уже не было видно, несутся они по морю или летят по воздуху, — по сторонам тянулись полосы неясного происхождения, — то ли морских испарений, то ли мельчайших капель, вздымаемых гонимой «Назоном» воздушной волной, — звуки, скорость, пространство — все слилось в единую песню движения, и сердце, слушая ее, сладко замирало.

Анна стала сбавлять ход, выключила турбину, а затем и мотор поставила на малые обороты. Стало непривычно тихо, и Силай почувствовал себя так, будто он долго находился в космосе, летал там с огромной скоростью и вдруг опустился на землю.

— Извините, — сказала Анна. — Я вас напугала.

— Ну что вы, Аннушка, девочка из сказки, — я так вам благодарен.

Смотрел вдаль прямо перед собой. И потом проговорил серьезно:

— Да, я вам благодарен. И не только за прогулку.

Анна развернула катер и взяла курс к причалу.

Нина с Анной любили плавать, заплывали далеко и не возвращались долго — по часу, а то и больше.

Силай просил Нину не удаляться так от берега, пугал дельфинами, аквалангистами, и Нина обещала, но каждый раз устремлялась за Анной.

Сегодня у них была особая причина уплыть далеко и надолго: они обсуждали план своих дальнейших действий. Нина не хотела больше жить на вилле, она мечтала поехать с Сергеем на Дон и к себе в Елабугу.

Анюта твердила свое: «Мы должны, обязаны, ну как теперь бросишь старика Иванова?..»

— К черту долги и обязанности, я давно со всеми расплатилась и хочу только одного — обнимать и целовать Сергея. Слышишь ты, сухая вобла! Ты не любишь Костю, и тебе все равно, где жить…

Прилив игривого настроения вдруг погас.

— Но и Силая жалко, — призналась Нина. — Один останется, во всем мире один, и никакие деньги нас ему не заменят.

— Я тоже к нему привыкла, — не знаю, как и быть теперь.

— Ты дважды ходила к камню — ночью и днем. Неужели псы сторожевые так плотно нависают?

— Да, вначале днем… Подхожу к камню и боковым зрением вижу: одна машина мчит со стороны Варны, а другая — с моря, из-за виллы. Я прошла мимо камня, и тут же ко мне подкатывает немецкий «бенц». Выходит дядя лет сорока, спрашивает: «Вам куда, сударыня? Садитесь, пожалуйста, подвезем». Я сказала: «Мне в Констанцу». — «Будьте любезны, подвезем с удовольствием». Я села. Их в машине было трое, и все молодые, сильные, будто спортсмены.

— Не испугалась?.. Изнасилуют, привяжут камень и бросят в море.

— А что изменится, сяду я к ним или не сяду? Место там пустынное, от виллы далеко, с одной стороны море, с другой — степь. Захотят, так схватят и толкнут в машину. Но у меня ведь перстень, — вот он, твой подарок. Кстати, а с ним можно плавать?

— Не беспокойся, перстень герметичен. Не расставайся с ним никогда.

— Ну вот… Едем в Констанцу, они ведут себя пристойно, говорят на английском, — я поняла: охрана! Только чья, — не знаю.

— Да уж, мальчиков нанимают ненаших. У них, у крезов, охрана — ой-ёй!.. Что им жалко, что ли, десять миллионов отстегнуть на свою безопасность? Да они и сотню не пожалеют. Это на вилле мы никого не видим, — там Флавий за все в ответе, а ступи за порог — и тотчас за тобой хвост. Они все должны знать: что за человек допущен к хозяину, что у него на уме. А может, и тебя должны охранять. Мы же не знаем их договоренности. Упади с тебя хоть один волос, и они лишатся жалования. Я так думаю. Я это на себе ощутила: чем больше у моего муженька денег, тем старательнее меня пасут. И стоит кому прилипнуть ко мне, так тотчас же получает по носу. А и ладно: я не прочь, — пусть охраняют от всякой вшивоты.

Анюта улыбнулась. Ее при подобных словечках всегда коробило, но вида она не подавала, боялась прослыть чистоплюйкой. К тому же и не хотела очищать язык подруги от ядреных, смачных словечек, вынесенных ею из детства, из среды простых русских людей, чей ум не заморочен условностями больших городов, где дух космополитизма выветривает из сознания земной национальный колорит.

— Подвезли меня к гостинице, — продолжала Анна, — а я и думаю: выследят меня и Костю с Сергеем засветят. Хорошо ли это? Нет… фигушки вам. И не выхожу из машины, а они смотрят на меня и не поймут, что же мне надо. «О кэй! — сказал тот, что за рулем, — он, видимо, у них старший. — Вы просили «Палац»,— вот он, перед вами». — «Зачем мне «Палац»?» — делаю наивные глаза. А парни переглянулись: вот, мол, малахольная. «Вы же нас просили». — «Нет, не просила, — говорю, как ни в чем не бывало. — Я плохо владею английским, хотела посмотреть на «Палац». Ну вот, посмотрела. И еще хочу в порт проехать, по набережной. Если можно». — «Да-да, конечно. Мы с удовольствием».

И повезли меня по городу. Ну, город как город. Гавань небольшая. Может, оттого и порт невелик, но причалы хорошо устроены, много техники — краны всякие, машины бегают, электрокары. И тут же недалеко Морской клуб и в нем ресторан. А дальше, на площади памятник Овидию. И от него в разные стороны разбегаются улицы. А домики небольшие, аккуратные, у многих крыши плоские и на них солярии, площадки, значит, для загорания. Полотняные грибы на них и зонты оборудованы. Посмотрела город и говорю: «А теперь домой везите». Улыбнулись парни, привезли. И я поняла: охрана и за нас в ответе.

— Да, да, похоже.

На берегу их встретил Данилыч. Анне сказал:

— Вам звонил молодой человек с Дона, из вашей станицы. Вот тут его координаты.

Подал листок со словами: «Звонил Олег, остановился в Констанце, телефон 12–14».

Полежали с полчаса на солнце, обсохли, прокалились и пошли в «Шалаш». Тут на площадке лифта их ждал Силай Михайлович.

— Что с вами? — взяла его за руку Нина.

— Ничего, ничего. Сегодня жмет сердце, видно, к непогоде, но не волнуйся, пройдет. Мы сейчас пойдем обедать.

И к Анне:

— Я просил пригласить вашего земляка, ему звонил Флавий, послали машину. Вы не возражаете?.. Я распорядился по своей воле. Он ведь с Дона, почти и мой земляк. Ну ладно, теперь двенадцать, а к часу прошу в столовую, в большую столовую.

И снова осекся. Страдание исказило черты его лица, и он, старчески сгорбившись, двинулся по коридору в кабинет. Нина взяла его за локоть, пошла рядом.

— Я знаю, какая погода жмет ваше сердце, — корила по-матерински. — Вы утром говорили с этим разбойником Малышом. Опасный он тип, будто с камнем за пазухой ходит. Я его в Питере боялась, — где он появится, туда и беда бежит.

— Ах, Нина, не могу с тобой лукавить: одна ты у меня близкая, добрая. Не видел я их пять дней, и сердце не болело. Обрадовался я, свет жизни увидал. Но вот поговорил и — засосало. Так и кажется — инфаркт или инсульт хватит.

— Говорила я вам: удалить от себя все внешние раздражители, выкинуть из головы, из сердца, открыть душу для новых мыслей, — полюбить, наконец. Ну что для вас, женщин мало? Вы пальцем поманите — любая красавица побежит. И не мои это мысли и советы, — все у питерского ученого вычитала. Он алкашей запойных, и тех на ноги ставил. Я и сама трех алкоголиков из пьяной ямы вытащила. А сейчас книги накупила и, как наберусь ума, тоже стану помогать людям.

— У тебе здесь они, книги?

— Нет, я их родителям отослала. Скоро туда поеду, там читать буду.

Силай встревожился, неуютно ему стало, нехорошо. Не хотел бы он отпускать от себя Нину. Многим он нужен был в этой жизни, а к его сердцу никто не прикипел. Вот только невестка, Нина.

Приступ откровения напал на него, — надо было опростать сердце от тяжких неизбывных дум.

— Я теперь не принимаю людей, — сказал Данилычу, — никого не хочу видеть, пусть ждут.

— Что же это за люди? Как я понимаю, вы не служите, могли бы и отдохнуть.

Силай невесело улыбнулся, пристально посмотрел в темно-синие с зеленоватым нимбом глаза Нины. Порывисто взял ее голову, привлек к себе.

— Дитя ты мое ненаглядное. Не было у меня ни детей, ни внуков, а вот теперь появилась. Одно меня смущает и покоя не дает: злодея ты во мне видишь, похитителя народной казны. И так весь мир обо мне думает, — все, кто не знает правды моей жизни и особенно последних лет. Да, так, да и Бог с ними.

Силай замолчал, устремил взгляд своих умных серых и совсем еще молодых глаз в уходящую за горизонт даль моря. Лицо его просветлело, разгладилось, — он сейчас походил на человека, творящего молитву и горячо верившего в милость Бога.

— Да, то верно, — я подвинул Россию к пропасти и мог бы сказать людям: вы мне доверились, и я хотел повести вас верной дорогой, но обстоятельства оказались сильнее меня. Так-то вот, моя милая, прелестная, очаровательная девочка. И если уж судишь ты меня, старого, немощного человека, то не преступления вменяй мне в вину, а недостаток мужества и силы. Не герой я, не Геракл и не Илья Муромец, — вот в чем штука, моя прелесть. Ну, а насчет моих денег, — очень больших, почти фантастических, — да, они у меня есть, и не зарабатывал я их в поте лица, — все так, но я найду способ вернуть их. Но об этом, голубушка, позднее, а сейчас налей мне сердечных капель и включи музыку, что-нибудь из Чайковского, — Петр Ильич мне всегда помогает.

Обедали в большой столовой, — здесь Нина и Анна никогда не были. Она открывалась автоматически, фотоэлементом, он реагировал только на два лица: хозяина и Данилыча.

Сидели за длинным черным зеркальным столом. Силай Михайлович восседал в кресле чуть повыше других, под огромной картиной на библейский сюжет, а справа и слева от него располагались гости. На этот раз их было четверо: Нина с Анютой, Олег и рядом с хозяином — Малыш. У поручня Силаева кресла сидел пес Барон. Он оказался по соседству с Малышом, который, очевидно, ему не нравился. Он хотя и сдержанно и не все время, но грозно и таинственно рычал.

— Не хочу сидеть с этой… образиной, — сказал Малыш и в торжественной, почти неестественной тишине попросил Анюту сесть на его место, а сам перебрался на место Анны.

Силай Михайлович сделал вид, что не заметил движения за столом, — обращался к Олегу:

— Ну, что там на Дону? — рассказывай, Олег, я хоть человек столичный, но и в ваших краях бывал, знаю…

— Может, и в Каслинской бывали и церковь нашу помните?

— Как не помнить, знатная церковь, на высоком холме стоит и далеко окрест видна. А колокол по утрам и вечерам во многих хуторах слышен был, до самых гор Эрдени звоны катил. Эх-ма! Побывать бы там, да теперь-то уж…

— Церковь разрушена. Одна колокольня осталась, но мы ее восстанавливаем. Владыка Пимен, архиепископ наш, десять тысяч дал, и остальные прихожане бы должны, да где им взять, прихожанам. Бедные нынче казаки. А теперь-то и вовсе обнищали, со своих огородов люди живут. Хлеб и тот перестали в хутора и станицы завозить, голода боимся, — не столько за себя, сколько за деток малых.

— У вас тоже дети есть?

— Двое у меня, да я, слава Богу, зарплату получаю. Машина есть, по районам мотаюсь, в городе бываю, — то в Ростове, то в Волгограде. Мне полегче.

— Если не секрет, кем вы работаете и какая у вас зарплата?

Олег смешался, метнул смущенный взгляд на Анну, — Силай перехватил этот взгляд.

— Вы можете не отвечать на мой вопрос, — предупредил хозяин, — извините, я не хотел вторгаться…

— А я бы хотел знать, — вмешался Малыш, и в тот же миг Барон, повернувшись к нему, рыкнул, и глаза собачьи нехорошо блеснули. Малыш поежился. Он сатанел от странной реакции королевской псины и готов был влепить ему пулю в лоб, и ниже склонился над тарелкой, прячась за Анюту. — Да-да, я хотел бы знать. Если можно, Олег, расскажи нам.

Называл донского гостя на «ты», подчеркивая то ли свое превосходство, то ли возрастную близость, и не замечал, не хотел замечать реакции на такую фамильярность хозяина и Нины. Олег же продолжал молчать и лишь растерянно бросал взгляды на Анну. А та, видя его затруднения, сказала:

— Рассказывай, Олег. Наши дела нехитрые.

И, сказав это, сама стушевалась, упоминание о хитрости ей показалось невежливым, звучавшим намеком на другие дела, хитрые, темные, о которых не очень-то и расскажешь. Олег ее выручил:

— Я состою распорядителем… ее вот денег.

Он кивнул на Анюту и теперь совсем уж потерялся, находя себя неловким, неуклюжим и даже неумным. Его, деревенского человека, все тут смущало, начиная от хозяина, его гостей, золотой посуды, о существовании которой он и не подозревал, особенно в таком количестве. «Вот бы в церковь…» — была первая мысль, когда он увидел все это великолепие: и стол, и картины, и особенно золотые приборы.

Все понимали, о каких деньгах говорит Олег, — и Нина, и Малыш знали о больших гонорарах Анны, не знал только Силай Михайлович. И был крайне удивлен, и даже есть перестал от изумления. Смотрел на Анюту и думал: откуда у нее деньги? И, видно, немалые, коли есть распорядитель. Не мог скрыть любопытства:

— Вы бизнесмен, Анюта? Как я понимаю, с гонораров заводы не построишь?..

Силай наклонился к девушке.

— Нет, это он бизнесмен. Я заработала деньги случайно. Я и теперь не верю, что они у меня есть.

— Вы прочли книгу, — вступилась за подругу Нина, — она вам понравилась? Так ведь? Вы сами сказали.

— Да, книга удивительная. Я только в толк не возьму, как Анюта при своей молодости могла соорудить такое правдивое высокохудожественное произведение.

— Ну так вот, — продолжала Нина, — книга ее и другим нравится, ее издают и покупают, — помнится, я уже говорила вам, — по всей России и в республиках бывших… — повернулась к Олегу. — Олег, сколько уж издано?

— Теперь — много, больше миллиона будет.

— А сколько она стоит?

— По сто рублей продаем.

— А теперь прикиньте. — Кивнула Малышу: — У тебя есть компьютер? — Посчитай.

— Тут и компьютер не нужен. Сто рублей умножить на миллион экземпляров, и получим кругленькую цифру: сто миллионов.

Цифры оглушили всех, несколько минут сидели молча, и пес Барон не рычал и не сверкал глазами, — очевидно, и он переваривал неожиданную новость.

— Ну а теперь скажите, пожалуйста, — повернулся к Олегу Силай Михайлович, — как же вы распоряжаетесь такими деньгами, если, конечно, это не составляет коммерческой тайны?

— Тайны у нас никакой нет, — сказала Анна. — Я просила Олега купить два кирпичных завода и две лесопилки. А он… — она любовно взглянула на Олега, — …он купил целых пять заводов и четыре лесопилки. И две церкви реставрирует. И все это в нашем и в соседнем районах.

— И еще одну подглядел. В Качалинской колокольня сиротливо стоит без креста и крыши, и колокол сбросили. А построена она, как и церковь в Каслинской, по велению царя Петра. Он и на нее пятьдесят рублей дал из своего кармана. Вот и туда еще деньги вложим.

Вопросительно посмотрел на Анну: хорошо ли это он один задумал, без совета с хозяйкой? Решил поправиться.

— Из своих собственных выделю, из зарплаты.

Низко опустил голову Силай Михайлович: колокольня-то в станице, где тетя его жила, а этот… простец-молодец — из своей зарплаты… И невдомек ему, какую больную струну задел он в сердце Силая.

И в голове Малыша бурю всяких мыслей высекли они с Анютой своим бесхитростным рассказом.

Олег торопился: Костя велел возвращаться засветло, видимо, кого-то опасался. Провожавшей его до машины Анюте сказал:

— Костя просил тебя пожить еще в «Шалаше». Звонить ему не надо.

Хотел сказать, что за ними следят, но не стал тревожить. Пусть спокойно живет и отдыхает. Усаживаясь в машину, оглядел виллу, покачал головой: «Надо же, какую красоту соорудили!» Грустно посмотрел в Анины глаза, невесело проговорил:

— Совсем ты, девка, от рук отбилась. Мотри у меня.

И поехал.

В том месте, где дорога приближалась к берегу моря, увидел стоящих посреди шоссе двух парней. Третий лицом вниз лежал на песке. Двое показывали на него, просили остановиться. Олег притормозил, поставил «Волгу» на обочину. И вышел.

— Надо парня свезти в больницу, — сказал один на плохом русском языке.

— Да, конечно, я — пожалуйста.

И они втроем пошли к лежащему, и Олег нагнулся, но как раз в этот момент ему в нос прыснули каким-то газом. Он выпрямился, шагнул к машине, но сознание его помутилось, он выбросил вперед руки, сделал еще два шага и упал. Пытался что-то сказать, но язык не ворочался, последней мыслью было: «Ну вот и я, как этот… на песке».

Очнулся он ночью. Открыл глаза и увидел небо. Слева в вышине плыл месяц, почти полный, и звезды бежали за ним дружной стайкой. Внизу плескались волны, пахло морем, а совсем рядом, в ногах, раскачивался на ветру огонек. Рядом сидели трое. «Они!.. Те самые. И тот, что лежал, тоже здесь». Сделал движение, под ним что-то качнулось. «Лодка! Я в лодке».

Раздался голос… Тот, с сильным акцентом.

— Ну ты, медведь, не качай лодку!

Голова сильно болела, словно от удара. Обхватил ее руками, тер лоб, а голос продолжал:

— Говорить можешь? Отвечай.

Олег молчал. Голова прояснялась все больше, но боль не отступала.

— Чего надо? — проговорил строго, с оттенком угрозы.

— Отвечай. Силай делает русскую бригаду?

— Чего-о?

— Ну как сказать… Новая охрана. Вас позвали из России? Нам будут показывать дверь, а вас нанимать? Какую плату назначил Силай?

Олег начинал кое-что понимать. Подтянулся на руках и сел на дне лодки. Огляделся. Лодка большая, целый катер, на дне — весла. Подумал: «Веслом бы их…» Но, очевидно, о том же подумали и три мушкетера. Последовал приказ:

— Садись дальше, — туда, к носу. И хорошо отвечай. Силай нам не доверяет? Уволил прислугу, а теперь и нас, — так я говорю?

— А черт вас разберет, о чем вы толкуете. Право слово, не понимаю. Я с Дона, навестил землячку, а больше ничего не знаю.

— Нина — ваша землячка?

— Нет, Анна. Нина — жена молодого хозяина.

Голова светлела. Морской ветер бил в ноздри, выдувал всю мерзость, и это Олега радовало. Он только не мог еще понять, чего от него добиваются эти три амбала и каковы их намерения. Уж не собираются ли они его бросить в море, как Стенька Разин княжну-персиянку. Ну уж нет, он за себя постоит.

— Говорите толком, чего вам надо?

— Скажи правду, и не станем тебя утопить в море. Повезем на берег и отпустим. Кто вас нанимает: наш Борис, старый хозяин или этот… молодой козел, Малыш? Говори правду. И сколько дают денег?

Теперь Олег понял, о чем пекутся эти пираты. И каким-то собачьим чутьем уловил, что они-то служат у Бориса Иванова, — видимо, немалые деньги гребут за его охрану. Боятся потерять место. «И если меня на дно пустят, — размышлял невесело, — там и за Костю с Сергеем примутся». Решил говорить им правду.

— Вы все перепутали, ребята. Мы действительно охрана, но только Анны Ворониной, нашей знаменитой писательницы, — ну той самой… подруги жены молодого хозяина.

— Допустим, это так. Но зачем тебя звал старый хозяин?

— Он наш земляк. Просил рассказать, как живем.

— Хорошо, пусть так, но еще один вопрос: охрана — дорогая роскошь, а писатели бедны. Откуда деньги у вашей молодой и такой красивой особы? Она совсем девочка.

— Да, верно, молодая. А деньги у нее от книги, она написала хорошую книгу. Вот, посмотрите.

Вынул из кармана прекрасно изданную в Алма-Ате Анину повесть, подал пиратам. Подавая ее, качнул катер, — и как раз в тот момент, когда в борт ему ударила волна. Катер наклонился, и сильно, и Олегу пришла шальная мысль: этак вот опрокинуть бы посудину, а уж в море-то он бы с ними поборолся. Пловец он отменный и может под водой находиться полторы минуты, за это-то время перетопил бы их, как котят.

Пираты, подставив книгу под свет фонаря, разглядывали обложку, портрет автора. Качали головой: «Хороша, чертовка!» Они видели Анну и узнали ее. И это обстоятельство убедило их в правдивости Олеговых доводов. Но вот задача, которую они, глядя на Олега, мучительно решали: отвезти его на берег или оставить здесь, утопить. Если отвезти, он обо всем расскажет, и их тогда ждут большие неприятности. Конечно же, уволят, и безо всякой платы. Но есть другой выход…

И снова Олег своим чутьем понял, что сейчас кто-то из них вынет пистолет и выстрелит. Им, конечно, легче спрятать концы в воду, чем оставить его на свободе.

Ветер становился сильнее, вздымал большие волны, и они бились о борт катера. Мотор не включали, весла лежали на дне лодки. Схватить бы весло да шарахнуть по головам, но не успеет, пистолеты у них лежат ближе. Однако времени для размышлений оставалось все меньше. Почувствовав момент удара очередной волны, Олег схватился за борт, изо всех сил качнул катер и сам полетел в воду. Пираты ахнуть не успели, как катер перевернулся, и они забарахтались в воде, а русский медведь растворился в темноте. Они подплыли к корме, а Олег укрылся за носом. Раздались выстрелы, один за другим, четыре. Стрелявший его не видел, палил наугад, но Олег струхнул и нырнул под воду. Глаза не закрывал. Видел под водой бледное пятно от света фонаря. Катер хотя и завалился на бок, но совсем не перевернулся: фонарь на корме качался над водой, освещал немалое пространство и под водой. Олег ясно различал три темные фигуры, они болтали ногами, а одна, — это, видимо, стрелявший, подвигалась по борту к нему. Мгновенно возник план: схватить его за ноги, утопить. Вынырнул из воды, набрал воздуха. И тут увидел, как у борта над водой подвигается рука с пистолетом. Затаился. И когда рука приблизилась на расстояние прыжка, кинулся на пирата. И вырвал пистолет, и с силой огромной, сравнимой разве с медвежьей, насел на обидчика, толкнул под воду. Почувствовав, как обмяк, ослабел противник, Олег взгромоздил ему на плечи ноги и с силой толкнул в глубину. Подумал: «Если и всплывет, то долго не очухается». Но двое оставшихся, видимо, услышали возню, притихли. «Начнут палить», — пронзила мысль Олега. И решил выстрелить первым. Нажал курок, но раздался щелчок, — патронов не было. Олег бросил оружие и вновь погрузился под воду. В молочном круге болтались две тени. Олегу стало ясно: пираты напуганы, ждут своего приятеля. Они бы, может, и стреляли, но не видят цели. «И я им не покажусь», — думал Олег, и это ему прибавляло уверенности. Они, видимо, и не подозревали, что можно действовать под водой. Вот только как бы к ним подобраться поближе, чтобы сполна использовать свои боевые полторы минуты. И надо успокоить дыхание. И вообще успокоиться.

Мелькнула у Олега и такая мысль: пощадить этих двоих, не брать грех на душу. Но тут же подумалось, что они-то его не пощадят. Не он им навязал эту борьбу, не ему и терзаться совестью.

Подвигаясь к корме, нырял под воду, все ближе и ближе видел силуэты людей. Теперь он различал их ноги, болтавшиеся, точно у повешенных. Страшило опасение: потянешь его за ноги, а он будет стрелять. И решил нырять глубже и тянуть не вниз, а под борт катера.

Но вот… ноги висят совсем близко. Олег набирает полную грудь воздуха, ныряет. И хватает за ноги одного, тащит под катер. Под водой булькают выстрелы. Один, второй, третий… Олег дергает за ноги, и рука с пистолетом повисает. Он видит ее, захватывает пистолет. И повторяет уже испытанный маневр: ноги на плечи противника и сильный толчок в глубину.

Выныривает. И тут слышит раздирающий душу крик: «Стенли! Стенли!..»

Трудно стрелять в человека, но что же делать? Мирный человек, наш Олег, и никакую животину сроду не обижал, а тут — убивать человека?.. Поднимает пистолет, целится… Нет! Не может! Не война же теперь, не в бою встретились. Парни молодые, у них матери, жены, дети, — нет, не может он убивать.

Набрал полную грудь воздуха, нырнул под воду. И этого схватил за ногу и пистолет вырвал. Уперся ногами, толкнул вниз…

И поплыл вдоль катера. Фонарь высвечивал волны, где только что были люди, но никого там не видно. Олег нырнул под воду, увидел удалявшийся с волной силуэт человека. «Жив ли, нет ли, — непонятно».

На небе светила луна, сияли своей холодной равнодушной вечностью звезды, и, кажется, совсем недалеко светился огнями берег.

Тошно и тоскливо было Олегу, не хотел он этой трагедии, ох, не хотел!..

Полумрак лунной ночи, монотонный плеск волн — все теперь было страшным, навевало мистический ужас. Олег дрожал, и дрожь его усиливалась не от холода, — вода была теплой, — он дрожал от напряжения всех сил, от волнения, вдруг его охватившего. То ему чудилось, что утопленные им парни тянутся из глубины и вот-вот схватят его за ноги, то, что сейчас кто-то вынырнет и начнет стрелять в него, — и волны моря, и сам воздух ночи плакали и стонали, звали кого-то на помощь. «Так можно и с ума спрыгнуть», — подумал он, оглядывая катер и море вокруг него, и тут вдруг заметил, что огня на корме нет, огонь потух: или его кто-то выключил, или в батареи затекла вода.

Вода, набравшаяся в катер, выровняла его, и он с борта перевалился на киль и задрал нос. Олег с кормы залез на катер и тут увидел человека. Он сидел на лавочке по пояс в воде. Олег было испугался, но вспомнил, что все три пистолета он отобрал.

— Где ваши товарищи? — спросил Олег.

— Не знаю.

Англичанин сидел мирно, дрожал от страха и холода. Олег достал со дна весло, стал грести. И тут раздался крик:

— Вон, вон!..

В слабом лунном свете виднелись две головы. Олег развернул к ним катер, приблизился. Подал руку — одному, второму… Усадил их на лавочке рядом с первым. Один из них стонал, качал головой. Олег силился вспомнить, когда и каким образом он зашиб его. Но нет, слава Богу, цел!..

Налег на весла, греб к берегу.

Земля приближалась. Олег отчетливо видел остов многоэтажного дома, — то ли санатория, то ли гостиницы. Вспомнил, что «Волгу» свою он остановил чуть дальше него, немного проехав по берегу в сторону Констанцы. И еще припомнил телефонную будку, — машина стоит от нее в нескольких шагах. «Должна стоять, — поправился в мыслях, — если ее не увели. Дверцы-то не закрыты, и ключ зажигания остался в гнезде».

Мысли эти возвращали его к жизни. Он меньше дрожал, — перестали стучать зубы и не сводило судорогой ноги, как несколько минут назад. Еще радовала ясность в голове. Она не болела, и он не чувствовал тошноты, — он цел, не пострадал, ничего с ним не случилось. И эти целы, все целы, — слава Богу!

Под днищем зашуршал песок. Берег был далеко, а катер уж на мели.

Помог англичанам сойти в воду, пошел впереди, они за ним. И когда вышли на берег, подошли к «Волге», Олег сказал:

— Садитесь. Вам куда? Подвезу.

Парень, что был повыше других, замотал головой, показал в сторону от дороги:

— Вон… наша машина.

— А-а… Ну-ну, тогда бывайте.

— Англичанин подошел к нему, подал руку:

— Прости нас, приятель.

— Бог вас простит. Бывайте.

Открыл дверцу. Ключ торчал на месте. Завел мотор и хотел уж рвануть со злополучного места, но, взглянув на телефонную будку, решил позвонить Косте.

— Костя, ты? Это я, Олег. Пожалуйста, возьми для меня сухую рубашку и выезжай на шоссе в сторону «Шалаша».

— Сухую? А у тебя что, — мокрая?

— Ничего не спрашивай. Выезжай. И поскорее. Через полчаса он уже встречал Костю.

Костя долго думал, как им поступить, а потом сказал:

— Машины оставим на площади перед гостиницей, а сами пойдем на мою квартиру.

«Его квартира» — это явочное гнездышко, которое он предусмотрительно снял в Констанце на подобный случай.

Костя обладал редким чутьем сыщика и конспиратора, он чудным образом объединял в себе интуицию Шерлока Холмса, выдержку Кузнецова и мужество партизанского вожака Медведева. Из рассказа Олега он понял, что боевики из охраны Силая хотя и доки в своем деле, но на этот раз попали в лужу. Ребята из американской или английской полиции, работают по контракту, — несомненно, за большие миллионы, — и решили, что хозяин хочет заменить их на русских. Сигнал получили от Фридмана из гостиницы «Палац», может быть, от начальника констанцской полиции, действующего с ними в связке, но догадка оказалась ложной и чуть не стоила трем парням жизни. И не одолей их Олег, они бы убрали его, а затем и Костю с Сергеем.

Первая схватка выиграна. Но это лишь начало. Не сегодня-завтра последуют новые разборки. Надо что-то делать? Но что?

И Костя решает: Олега срочно отправить домой, и там некоторое время он будет жить в разъездах по делам Анютиной книги. Сам же он как ни в чем не бывало будет жить в «Палаце». И держать нос по ветру.

Позвонили в порт. Там, на их счастье, стоял небольшой теплоход, отправлявшийся в Измаил. Олег попросил оставить для него место. А в двенадцатом часу, когда Костя с Олегом сидели в ресторане и обедали, к ним подошел комиссар городской полиции. Он был в форме, улыбался и изъявил желание закусить и выпить.

— Вы сегодня в форме и веселый, — беспечно заговорил Костя, — кого-нибудь поймали?

— А вы что-то уже узнали?

— Да нет, ничего, но это «что-то» на вашем лице. Вы как будто смотрели в воду и увидели там кое-что веселое.

— Да, я увидел лодку, а в ней трех англичан и русского.

Бурлеску кинул на Олега лукавый взгляд, и Олег понял: комиссар все знает.

— Не говорите загадками, Стефан, — улыбнулся Костя.

— В море отправился катер, и в нем три англичанина и один русский.

Стефан снова оглядел Олега. Одобрительно заметил:

— Видно, повздорили там. Искупались.

Олег ниже склонился над тарелкой. Теперь уже было ясно, что полиция была в курсе замышлявшейся драмы, а, может, и трагедии. «Знали, и ничего не предприняли», — думал Олег. И о том же с горечью и недоумением размышлял и Костя. И Бурлеску, словно извиняясь, сказал:

— Нам стало об этом известно, но мы опоздали.

Смотрел на Олега и ждал, когда тот заговорит, но Олег и не думал раскрывать карты. Напротив, считал комиссара чуть ли не соучастником проделанной с ним экзекуции, готов был врезать ему по физиономии или опрокинуть на него стол.

Комиссар понял его состояние.

— Они, эти парни из охраны Ивановых, нам не подвластны и действуют по своим законам. Одни американцы, другие — англичане, и давно между собой конфликтуют. А что делят — нам неизвестно. Мы только ночью увидели у телефонной будки вашу «Волгу».

Бурлеску наклонился к Олегу. Примирительно тронул его за локоть.

— И поняли: с вами что-то случилось. Выслали катер, но было поздно. Так что… виноваты. Я приношу извинения.

— Ну, ладно, Стефан, — сказал Костя, — мы тебя понимаем. Случай дикий, — кто мог ожидать? Тут и я прохлопал, но особенно — Иванов-старший. Он же пригласил Олега.

— Силай выслал сопровождение, но они замешкались и тоже опоздали. И кинулись не к морю, а в Варне стали искать Олега. И в Констанце. У меня спрашивали. Это такой для них ляп, — Силай, если узнает, всех разгонит.

В кармане у комиссара зазвонил телефон.

— Да, это я, господин Иванов. Ваш гость Олег Филиппович жив и здоров, но, кажется, на него было нападение. Подробности? Позвоню вам вечером. Мы изучаем. Олег?.. Ему обеспечена охрана. Не беспокойтесь.

Сунул телефон в карман, смотрел то на Костю, то на Олега. Комиссар был растерян, не знал, о чем говорить.

— Неприятность. Большая неприятность. Мы ведь тоже получаем от него деньги. Половина нашего бюджета — от него. И в Бухаресте получают. А теперь… Силай взбешен. Требует объяснений.

Костя и Олег переглянулись. Стоит ли сообщать подробности? Зачем?

Бурлеску схватил за руку Костю, взмолился:

— Костя! Ты ведь мне веришь. Это ужасный случай! Хлопал ушами, — так у вас говорят? Теперь мне нужны подробности, иначе Силай перекроет кислород. И тогда… скинут с должности, уволят многих ребят. Помогите нам.

Олег тронул комиссара за плечо.

— Ладно, комиссар. Расскажу, как было дело.

И стал рассказывать. Комиссар слушал, качал головой, пожимал в недоумении плечами, восклицал:

— Жалеть негодяев! Да я бы их!

Костя отклонился на спинку стула, смотрел на комиссара. Смотрел пристально, открыто, стараясь понять, друг он или чей-то агент в нашем лагере? И все-таки Косте хотелось верить комиссару. Привык он к Стефану и даже полюбил румына. А любовь, как известно, не обманешь, она всегда взрастает там, где вера, доброта, сердечность. Любовь — родная сестра дружбы, а дружба идет от сердца.

— А вы знаете, зачем я к вам явился? — вставая, заговорил комиссар.

— Скажешь — узнаем.

— У вас, русских, в этих случаях говорят: надо плясать.

— Давай письмо, — спляшу.

— Есть телефонный звонок из Москвы, приятный для вас: завтра здесь будет ваш генерал.

— Старрок?

— Да, он самый. И для меня эта новость приятна: я знаю Старрока и очень его уважаю.

Костя при этом известии особенного удовольствия не выказал, его мозг мгновенно включился в разгадку тайны визита генерала. Несомненно, в этом есть какая-то тайна. Веревочка судьбы накрепко связала Костю со Старроком. Теперь концы этой веревки затягивают Сергея и этого румына в одну тугую связку.

Анна поднялась в начале шестого. Приняла душ, приготовила чай. Она и здесь старалась наладить режим дня, принятый еще там в Питере, у деда.

Анна писала новую повесть. Условно назвала ее «В шалаше без милого». Ту повесть, которую начала в Питере, она положила в стол, считая ее сырой, несделанной, — можно вернуться к ней через год, два, когда настолько от нее отдалится, что будет читать заново, как бы посторонним взглядом. Так делал Тургенев, так же поступал со своими вещами Лев Толстой, так будет относиться к делу и она, Анна.

Вечером, перед сном, гуляли с Ниной по берегу, и Анюта шепотом, боясь и там подслушивающих устройств, сказала, что каталась на автомобиле и по дороге сумела позвонить Косте.

— Болтали о пустяках, разговаривали намеками, но я поняла: сидеть нам тут и сидеть, — у него теперь новое задание, и он будет жить в Констанце еще долго. И заключила:

— Вот так, дорогая, мы с Сергеем попали в твою золотую клетку. А ты нам не откроешь дверцу, не выпустишь нас на свободу?

Нина схватила ее за шею, стала душить.

— Анна, черт! Не дури! Не смущай Сергея. Чем вам тут не жизнь? В гостинице, что ли, лучше? Ты каменная, никого не любишь, — живешь тут спокойно и живи. Пиши свою книгу и катайся на катере. Вон Малыш заходил возле тебя кругами, — пофлиртуй с ним, сделай из него человека. Может, и влюбишься. А воду тут не мути. Я не могу без вас. Люблю Сергея и хочу его видеть каждую минуту.

Прижалась щекой к щеке Анны, заговорила тише.

— На Дон бы поехала, к вам на родину, но раз Косте надо, будем жить здесь. Только и Сергея держи возле нас, не отпускай.

Потом она успокоилась и говорила о Силае.

— Жалко старика. И никакой он не преступник, подмахнул сдуру бумаги, а ему за них в банки миллиарды насыпали. И сказали, что он у них в кармане, и понесли другие бумаги. Тут и золотой запас, и бросовые цены на нефть, газ, лес пиленый. Попал, как кур в ощип. Или во щи. Не знаю, как правильно. А теперь…

Нина взяла Анну за руку.

— Больной он: и сердце, и легкие… Но, главное, кишки у него истончились. Мне врач доверительно сказал. Кто-то медленно уводил его из жизни: сыпали в пищу какой-то порошок, и тот съедал слизистую оболочку в желудке и кишках. В любой момент они лопнут, и — крышка.

Нина жалела Силая, жалела до боли, ведь она столько сил вложила! Ему недавно исполнилось шестьдесят, — жить бы да жить мужику. Миллиарды в банки положили, а здоровье отняли.

Анна думала обо всем об этом, сидя на балконе и любуясь «Назоном». Катер стоял у причала в искусственной бухте, куда не доставало волнение моря. И все-таки «Назон» слегка наклонял нос, приветствуя хозяйку.

Вчера моторист водил ее в пассажирский салон, в кают-компанию и маленькую каюту капитана. С виду «Назон» небольшой, весь подобранный и компактный, но сколько в нем помещений, площадки на носу и на корме, дорогая художественная отделка, резьба, позолота, ковры, картины.

Вошла в комнату, взяла со стола ключи, — от цепи, от зажигания, от капитанской рубки и каюты капитана. «Вернуть ключи Малышу или принять подарок?.. Но если приму, какие у меня возникнут обязательства? Что скажет Костя?»

Для себя она решила еще вчера: подарок возьмет и на катере своим ходом пойдет через Черное море к Ялте, а там через Керченский пролив выйдет к Дону и поднимется вверх к Каслинской. И, конечно же, пойдут они все вместе, вчетвером. То была мечта, воздушно-розовая греза, прекрасная синяя птица. И эту птицу она держала в руках. Вот они, четыре ключа! Они лежат на ладони, и никто их у нее не отнимет.

У нее вчера же мелькнула мысль, что «Назон» — дар Малыша за тот эпизод в питерской квартире Иванова. Она не выдала Малыша, и он ей обязан… Может быть, даже жизнью. Но тут же являлось и сомнение. Малыш бы сказал об этом, но он широким жестом вручил ключи, и — все.

На столе лежала тетрадь с начатой повестью, рядом — стопка чистых ученических тетрадей, — она писала только на них, — но работать ей не хотелось. Над морем уже высоко поднялось солнце, и Анна видела ту незримую кривую, по которой оно уже миллионы лет летит и летит в зенит, чтобы там, в центре вселенной, зависнуть на мгновение и вновь покатиться вниз. Кто начертал эту трассу? Кто так надежно и уверенно направляет полет солнца и всех видимых и невидимых светил? Законы физики, механики?.. Но эти законы от кого? От Бога, все от Бога! — скажет мудрец. И как же иначе утолить жажду человеческого разума, который, подобно малому дитяти, задает все новые вопросы?

Дважды присаживалась к столу, склонялась над тетрадью, но рука, обычно так резво низавшая строчки, ныне не слушалась, точно онемела. Как всегда в такие минуты, вспоминала Пушкина, — для творчества ему нужно было спокойствие. У нее такого спокойствия сейчас не было. И вряд ли она бы могла сказать, что взбудоражило душу, — вроде бы и не случилось ничего особенного. Но из глубины сознания ползла тревога, неясное предчувствие каких-то событий, способных переменить ход жизни.

Вышла к лифту и спустилась на берег. Слева от беседки, раскинув ноги и руки, лежал на песке Малыш. Анна пошла в сторону катера. Бросила на песок халатик и полотенце, вошла в прохладную воду, поплыла. И плыла долго и все от берега, и видела, как Малыш, некоторое время смотревший на нее, тоже вошел в воду и поплыл к ней. Плыл быстро, словно она тонула и звала на помощь. Анна знала, что он действительно беспокоится за нее, и было ей это приятно, и так же приятно было пугать его, и она забирала все дальше и дальше от берега.

Малыш ничего ей не говорил, не преследовал, не досаждал, — случалось, они купались вместе, и он запросто обращался с Ниной, брал ее на руки, учил нырять, но к Анне не прикасался.

Малыш был отлично сложен, — истинный Аполлон! — и русые волосы, синие глаза завершали в нем образ русского ладного парня, но не богатыря, не атлета и даже не взрослого еще мужчины. В свои двадцать восемь лет он оставался студентом, и только в редкие минуты деловых забот и тревог губы его плотно сжимались, глаза темнели: он весь дышал решимостью, неукротимой волей.

Он был хотя и простоват, но хорош собой настолько, что на него невольно и неотрывно хотелось смотреть. И Анна часто ловила себя на мысли, что смотрит на него, как девочка-театралка на знаменитого тенора. А Нина с характерной для нее открытостью говорила: «Дьявол он, а не парень! Помани он меня пальцем, и я поползу к нему, как лягушка к удаву. Закрою глаза и поползу».

Подплывая к Анне, Малыш сказал:

— Зачем вы нас пугаете?

— Я? Вас? — но тут же осеклась. — Извините, больше не буду.

Покорно повернула, и до самого берега не сказала больше ни слова. Анне казалось, о чем она ни заговори — все будет некстати, неловко и несерьезно. Но почему молчал он, Анюта не знала. Впрочем… догадывалась. И эта догадка грела ей душу.

На берегу он спросил:

— Где вы сегодня завтракаете?

— Не знаю. Обычно ко мне приходит Нина и ведет меня на завтрак или на обед, на чай. Если хотите, я попрошу кофе ко мне в гостиную и для вас.

Последние слова произнесла с трудом и слышала, как запылали ее щеки, кончики ушей.

— Благодарю вас, если это вас не затруднит. Нина, выслушав просьбу Анны, сказала:

— Конечно, конечно. Ради Бога!.. Потом, смеясь, добавила:

— Он хотя и дьявол, и разбойник, но парень хоть куда.

Про себя она, очевидно, думала: клюнула девка! И то сказать, после такого подарка любая растает. О Косте Анна не вспомнила.

Малыш явился к Анне не один, с ним были еще двое: молодой, лет тридцати мужчина и седенький с клиновидной бородой старичок. Этот не сводил глаз с Анны, улыбался и кивал головой. Анна в первую минуту растерялась, но быстро вошла в роль хозяйки. Показывала на кресла, диван, просила садиться.

— Мы на одну минуту, у нас к вам дело, — заговорил Малыш, присаживаясь к столу и приглашая гостей сесть рядом.

Попросил Анюту не хлопотать с кофе.

— Для начала хочу спросить: вы не возражаете, если вашу книгу «Слезы любви» будут издавать в Америке, Англии и Японии?

— Нет, не буду возражать, — без церемоний ответила Анна.

— Отлично. Позвольте представить вам управляющего моей типографией мистера Джекоба и юриста Антонио Клонди.

Гости поднялись, поклонились. Целовали руку Анюты, были подчеркнуто вежливы, даже подобострастны.

Джекоб, пожилой с бородкой, обратился к Малышу, старательно выговаривая по-английски:

— Передайте миссис…

Анна обратилась к нему на английском:

— Прошу, пожалуйста. Я не ахти как говорю на вашем языке, но понять вас сумею.

— О-о!.. Прекрасно! Это упрощает дело. Мы напечатали пробные экземпляры на английском и русском…

Достал из портфеля книги — ее повесть… Обе изданы с портретом автора, в белой обложке с золотым тиснением.

— Уже!.. Так скоро? — воскликнула Анюта.

— Да. Через две недели будет пробный тираж на японском. У нас в Токио филиал, маленькая типография. Вот мистер…

Он посмотрел на Малыша.

— Мистер Малыш приказал Клонди, и он туда ездил, все купил, оформил. И вообще, если не возражаете, он будет вести ваши дела.

— Я буду, рада, но мои финансовые возможности ограничены, — тем более в долларах…

Малыш улыбался. Коснулся руки Анюты, прося ее не беспокоиться.

Сказал Джекобу на очень дурном, почти невозможном английском:

— Давайте бумаги. Она подпишет.

Перед Анной легла стопка бумаг. Договоры, доверенности…

Малыш снова коснулся ее руки. Загадочно улыбался:

— Не надо читать. Это долго. Я лучше скажу вам на словах. Вы поручаете мистеру Джекобу печатать вашу книгу, — на любых языках, в любых количествах. Ставите условие: половина выручки от продажи поступает на ваш счет. А господину Клонди доверяете представлять ваши интересы. Он же является вашим секретарем: обеспечивает поездки, билеты, гостиницы.

— Но мои обязательства: что и кому я должна платить?

— Им под залог в кредит выдана нужная сумма: пять миллионов долларов. С вашего позволения я эту заботу взял на себя.

— Но, положим, книгу они выпустили, а ее не покупают…

И снова Малыш смотрел на нее, как на малое дитя, снисходительно улыбался.

— Не беспокойтесь, пожалуйста. Мистер Джекоб — опытный издатель. Он вашу книгу оценил и все варианты просчитал загодя.

Анна взяла стопку бумаг, стала читать. Документы были написаны на двух языках — английском и русском. Анюта читала долго, въедливо, — запоминала основные пункты договоров и поручений. Печати, подписи — все было в порядке, от нее требовалось лишь одно: согласие на издание ее книги и на расчеты исполу, да и то в том месте, где речь шла о доходах.

Ей было неудобно задерживать гостей, но она с неослабным вниманием изучала документы, чем вызывала невольное уважение и гостей, и Малыша.

Подписав документы, всем троим вручила свои визитные карточки. И пригласила гостей к столу, где их ожидал кофе.

Ночью сквозь сон Анна услышала тихий настойчивый зов: «Вставайте, прошу вас…» Открыла глаза, смотрела в потолок. Еще не вполне сознавая, где она и который теперь час, подумала: «Сон приснился. Странный, тревожный…» Но зов повторился: «Вставайте, но не пугайтесь, у меня нет дурных намерений».

Повернулась. За письменным столом, склонив голову над ее рукописью, сидел человек.

— Кто вы? Что вам угодно?

Анна приподнялась, закрыла грудь одеялом. На фоне ночного полумрака и звезд, глядевшихся в окно, отчетливо был виден силуэт мужчины. Вроде бы знакомый.

— Я, Малыш. Не пугайтесь, не вздумайте кричать. Мы оба в опасности.

— Как вы сюда попали?

— Это для меня несложно, — я от всех комнат имею ключи.

— Мы в опасности?

— Да, Анна. Смертельная опасность.

— В чем же дело? Кто нам угрожает?

— Хозяин дома умер, нынче вечером.

— Умер? Силай Михайлович?

— Да, Силай Михайлович умер. Его сын в Варне, в состоянии наркотического шока. В дело вмешались иностранные разведки, — через охрану, нашу охрану… Англичане нас переиграли, они взяли верх и решили нас с вами изолировать от мира.

— Нас с вами? Но я при чем?

— Не спрашивайте, у нас мало времени. И остался один путь — к морю. Все другие заблокированы.

Сознание Анны стало проясняться, мысль работала быстро и четко, она старалась понять, правду ли ей говорил Малыш. И если правду, — чего он хочет.

— Я знаю, — заговорил он, упреждая ее догадки, — вы мне не верите. Но подумайте: если бы я имел дурные намерения, зачем бы мне вас будить? У меня есть средства усыплять, ввергать в шоковое состояние, и мои люди доставили бы вас куда угодно. Но все обстоит иначе, — к сожалению, иначе, — и наше с вами положение плачевно.

— Но почему наше, при чем тут я?

— Да, это вам, Анюта, трудно понять. Им нужен я, мои деньги и мой талант изготовлять банковские документы. Но я имел глупость однажды сказать: «Моя судьба решена, жить буду там, где живет Анна Воронина». И вот теперь вместе со мной они хотят прихватить и вас, так сказать, для полного комплекта. Чтобы я не волновался и делал им нужные документы. Это сработал Фридман по наущению Бориса Иванова.

Малыш добавил:

— Пожалуйста, не включайте свет. Скорее одевайтесь — и пойдем.

Анна решилась:

— Отвернитесь.

— Да-да, я не смотрю.

Он повернулся лицом к окну. Вдалеке, в пяти-шести милях от берега, он видел две светящиеся точки — это сторожевые катера, бороздящие волны на траверзе кораблей, их поджидают. А где-то у берега, недалеко от «Шалаша», приготовлен небольшой катерок. На нем решено доставить «двух русских» на борт сторожевого военного корабля.

Анна оделась быстро, побросала в дорожную сумку весь свой багаж, и они на лифте спустились к беседке, а оттуда — к причалу.

Анна вошла в кабину «Назона», Малыш натянул цепь, повел катер вдоль причала, вывел его из канала и, садясь на корму, с силой оттолкнулся. «Назон», покачиваясь на мелкой ласковой волне и увлекаемый ею, удалялся от берега. В кабине, заняв место пассажира, Малыш облегченно вздохнул.

— Слава Богу. Ушли из-под носа. Они думали, мы спим и сами задремали.

Анна повернулась к нему и в темноте, в едва мерцающем свете звезд и фосфоресцирующих приборов, увидела его большие, казавшиеся тут жутковатыми глаза.

— Вы мне доверились, спасибо вам, Аннушка. Я буду предельно откровенен. В наших делах много тайн, но вам я буду говорить всё, всё без утайки.

— Но мы во власти волн. Когда включать двигатель, куда пойдем?

— Включать не надо. Пока не надо. Они нас упустили. Не знали, что я знаю об их намерениях.

— Но как вы узнали?

— О-о… Мои англичане — молодцы: и в охрану Силая, и в охрану Бориса своих людей внедрили.

Катер почти перпендикулярно удалялся от берега, но все-таки волна отклоняла его и вдоль берега, в сторону Варны. Малыш всматривался в береговую черту, пытался обнаружить катера, приготовленные для погони за ними. Но катеров не было, и огоньки в море не появлялись. Малыш уже начинал думать, что в расчеты его противников не входила операция на море. Моторист был у них на виду, видимо, за ним установили слежку, а о том, что Анна тоже умеет управлять катером, — об этом они не подумали. И все-таки за берегом наблюдал, и в даль морскую поглядывал.

— Но ведь ваша охрана… Я слышала, она сильная, самая сильная.

— Да, верно. Денег на нее я не жалел и нанял в Англии, как советовали умные люди. Но недавно в Москве и в Петербурге сильно потрепали моих молодцов, разгромили две группы. А теперь прибыл в Констанцу генерал. На двух самолетах привез омоновцев. Его наводят Борис Иванов и Фридман. О-о, это страшные люди, они всех предают, недаром же Христа предали… Но погодите, я до вас доберусь!..

«Назон» плыл по течению, и, когда огни берега стали похожи на слабые звездочки, Малыш достал из походной сумки радиотелефон, позвонил начальнику своей охраны.

— Что вы решили?.. Так, так. Скажите поточнее координаты, — куда мы должны подойти. И еще: где находятся братья Воронины?

Анна встрепенулась. Он все знает, он спрашивает о них. А Малыш продолжал:

— За их безопасность отвечаете головой. Не забудьте сказать им о Фридмане и Старроке.

Едва он закончил, Анна спросила:

— Вы знаете Костю и Сергея?

— Я знал их еще в Питере: подполковник Воронин руководил налетом на моих ребят, там они нас крепко пощипали, — а я… Слава Всевышнему, он для моей охраны послал своего лучшего ангела.

Откинувшись на спинку правого сиденья, он смотрел в сгустившийся над морем мрак, а она не сводила глаз с его профиля, ждала новых откровений. Костя и Сергей в опасности! Что с ними? Как им помочь?

Сердце колотилось испуганным воробьем, на висках, на лбу проступил пот, ей было душно.

— Ты взволнована? Ты готова расплакаться? — он стал говорить ей «ты». — Успокойся, с ними ничего не будет. Борису Иванову они не нужны, а своим ребятам я дал наказ: не трогать! Мою братию они пощипали, но сегодня из Англии придет подкрепление. Взяли восемнадцать человек, — экая потеря! В моей команде триста человек. Половина из них — бывшие работники КГБ, я плачу им впятеро больше, чем они получали. Завтра же полсотня человек вылетит из Москвы сюда, к нам.

Анюта внимала каждому слову, старалась унять волнение, знала, что в этой ситуации она должна сыграть не последнюю роль, и ей нужны спокойствие, холодный расчет. Ей от природы, от вольной казацкой стихии, где она родилась, были даны не знающая границ отвага и неженская жажда битвы и азарт борьбы.

— Ты плачешь? Тебе жалко братцев? Ведь оба они твои братья, — один родной, другой двоюродный. Кто из них родной, а?

— Оба родные, — ответила уклончиво. — А плакать я не собираюсь.

Голос выдавал ее волнение, а глаза застилали слезы. За бортом «Назона» звонко шлепались волны, море недовольно урчало, и катер сиротливо качался, ожидая, когда в него вдохнут энергию полета. Обостренным зрением Анюта прошлась по рычагам и кнопкам, — все она помнила, достала из кармана куртки ключ зажигания, вставила в гнездо. Знала: вот сейчас повернет вправо и кабина наполнится светом, приборы оживут и сзади, точно проснувшийся зверь, зарычит двигатель. Там же, в корме, герметически скрыта турбина, а прямо перед ней, на панели, — миниатюрное красное колесико реактивной тяги. Малыш словно подслушал ее мысли:

— Турбиной управлять научилась?

— Да, включала, но на большую скорость не выходила. Моторист сказал, что большая скорость опасна, катер может перевернуться.

— Может и кульбит в воздухе сотворить, вроде петли Нестерова. Но нам с вами большая скорость может понадобиться. Вы же казачка, в повести я читал, как любите скакать на коне.

Он опять обращался к ней на «вы».

— В повести не я, а моя героиня.

— Все авторы, наверное, так говорят, а на самом деле пишут о себе.

— Где находятся Костя и Сергей? Я хочу знать: все ли у них в порядке?

— Да, пожалуйста, — вот телефон, звоните. Если, конечно, вам не жалко их будить. Хотите, наберу номер?

— Да, хочу.

Ответил Костя. Ясно, четко, будто он был здесь, в кабине, сидел рядом.

— Костя, ты? — заговорила Анна, боясь, как бы от радости не лопнуло ее сердце.

— Ты откуда?

Малыш вырвал трубку, зажал ее и зашептал:

— Говорите, что вы в «Шалаше», ничто вам не угрожает, но звонить вам нельзя. Слышите?..

Анюта кивнула и, взяв трубку, продолжала:

— Костя! Извини, что-то с телефоном. Ты где?

— В королевском охотничьем домике. Мы тут охотимся. Так надо. Все идет по нашим планам. Как там Нина? Вот тут рядом Сергей. Он приехал ко мне вчера вечером, привет от него. С нами все в порядке.

— Королевский домик? Но где это? Далеко от Констанцы?

— Километров семьдесят или восемьдесят. Тут есть село, называется почти по-нашему — Журилофка, это на берегу озера Разим. Так от него, если идти в сторону шоссе, километра четыре будет.

— Ну, ладно, Костя, я не могу больше говорить. Здесь не принято связываться с внешним миром. Потом расскажу. Будьте здоровы. Привет вам от Нины, скажи Сергею, — она очень скучает. Я тоже. Целую. До свидания.

Анюта просияла. И глаза вновь наполнились слезами, но теперь уже это были слезы радости.

— Мы не знаем, куда нас несет, — сказала, стараясь заглушить волнение сердца.

— Нам некуда торопиться. Шум мотора могут услышать на берегу, а, кроме того, в пяти-шести милях от берега я видел сторожевые катера, — может быть, это даже военные, и не исключено, что они охотятся за нами. У меня еще нет плана действий. Мы должны подумать.

— У нас нет карты?

— Почему же? А вот.

Малыш отдернул штору на стене кабины.

— Вот карта побережья Румынии, Болгарии и нашей одессчины.

Анна коснулась пальцами глянцевой поверхности, обрадовалась.

— Здесь есть и район…

— Королевского домика? Все есть. Все. Но мы с вами должны улизнуть от погони. Нам сейчас это важно.

Молодой месяц соскользнул в море, точно утонул, и звездочки на небе засветились веселее. Они не освещали ни землю, ни небо. Наоборот, небо потемнело, а море и вовсе превратилось в черную, недовольно урчащую массу, без устали колотящую в борта катера незримыми молотками.

Анюта о многом бы хотела спросить Малыша, — и о том, как и почему очутились Костя с Сергеем в охотничьем домике румынского короля Михая, который, кстати сказать, как раз в эти дни собирался приехать из Англии на родину, и о тайных целях иностранных охранных команд, затеявших возню у изголовья только что умершего Силая Иванова. Но только спросила:

— Почему вас охраняют иностранцы?

— У них эта служба налажена, мы имеем дело с государством, а у нас государства нет.

Малыш помолчал, а потом заговорил сам:

— Я обещал быть с вами откровенным, — ведь вы считаете меня главой мафии, величайшим злодеем, а я, между прочим, и пальцем никого не трогаю, и чужого не беру, и думаю только о том, как бы объегорить действительных злодеев, качающих за границу деньги из наших банков. Они крадут миллионы, а я кладу их себе в карман, чтобы затем вернуть моему народу. Да, я разбойник, но благородный.

Малыш обрадовался случаю неспешно поведать Анюте свою историю. Ему хотелось говорить и смотреть ей в лицо, но даже силуэта ее он почти не видел.

— Жаль, что мы с тобой не можем включить двигатель.

— Почему?

— Что почему?

— Не можем включить двигатель.

— Огни зажгутся. Сигнальные огни.

— Их можно не включать. Будет гореть только подсветка приборов, да в кают-компании загорятся два ночника, у кресла капитана и возле холодильника.

— Ну, если так… включай двигатель.

Анна повернула ключ и нажала пусковую кнопку. Двигатель мягко, почти беззвучно заработал, вспыхнули лампочки, освещающие шкалу приборов. Анюта взглянула на карту, — сразу нашла и озеро Синое, и Журилофку, и пролив Портицу, в который надо войти, чтобы затем отыскать домик короля.

Малыш ей не мешал, знал, что она сейчас думает о братьях.

Встретились взглядами. Малыш подумал: как же она прекрасна, Анне пришло на ум другое: наедине с ним, а не боюсь.

И не взглянула на грозный перстень, сиявший синим бриллиантовым глазом. Чутье ей подсказывало: Малыш ей друг, и Косте, и Сергею он будет помогать.

— Как думаете, нас не видно?

— Боитесь? — кольнула Анюта.

— Не боюсь, но не хочу, чтобы раньше времени нас обнаружили и организовали охоту на море.

— Но, может, нам раньше уйти подальше?

— Куда?

— В охотничий домик.

— Я думал об этом, но вон, видишь, два огонька. Мне кажется, они поджидают нас. Знают, что у меня есть катер. Но знают также, что в их команде может быть мой человек, который обо всем меня предупредит.

Малыш подумал с минуту.

— Не хотел пугать тебя, да должен сказать: мы же бойцы и обязаны их победить. А пока, может статься, нам придется от них скорехонько драпать.

— Что ж, скорость у «Назона» большая. Если надо, включим турбину.

— Посмотрим. Будем решать по обстановке. В наши, российские воды нам путь заказан, — там военные сторожевые катера, я бы не хотел попасть в лапы военных. В сторону Болгарии тоже не разбежишься, они свою акваторию охраняют. Остаются Турция и Грузия, — они-то уж и совсем не светят. Да к тому же, как я понимаю, ты бы не хотела оставлять здесь братьев.

— Да, это так. И с Ниной получилось не очень складно: бросили ее в трудную минуту.

— О Нине не беспокойся, я послал к Данилычу юриста, врача и человека из Бухареста, они обо всем позаботятся и все документы оформят.

— Интересно, кому достанутся деньги Силая, — неужели сыну?

— Не знаю. Вот этого никто не знает.

— Но может ли Борис Иванов смухлевать, то есть все подделать в свою пользу?

— Теоретически возможно, однако — трудно. Силай есть Силай, он-то уж все должен был предусмотреть. И в завещании все расписать, — что, кому, когда и на какие цели. И, надо думать, бумаги его хранятся не в одном месте, а в нескольких, и очень надежных.

— Но он не собирался умирать.

— Я тоже не собираюсь умирать, но завещание свое оформил давно и как следует. И недавно дополнение к нему послал.

— Куда послали?

— А туда… где до времени будет храниться завещание: в юридическую контору, в банки и положил к себе в сейф.

— А разве у вас есть сейф?

— А как же?

Малыш откинул голову на кресло, захохотал.

— Ты что же думаешь, у меня и дома своего нет, я бродяга какой? А у меня и мама есть, и брат, и сестра. И тоже, как ты, в деревне живут. А кроме того, и свой дом есть. Только далеко, на Канарах.

— На Канарах? А где это? Ах да, на Канарских островах. Там будто бы вьют гнезда все наши…

— Горбачевы и прочая сволочь, — ты хотела сказать, да? И я с ними? А?..

И он снова расхохотался.

— Думай как хочешь, а только в дополнении к завещанию речь идет о тебе.

— Обо мне?

— Да, о тебе. Я приказываю, в случае моей гибели, — я не говорю — смерти, умирать мне рано, а в случае гибели — перевести пятьсот миллионов долларов на счет вашей милости в Швейцарском банке.

— Не понимаю.

— А что ж тут понимать! На ваш счет, сударыня.

— Но у меня нет счета в Швейцарском банке.

— Да, еще недавно не было, но теперь появился. Туда потекут доллары от продажи твоей книги на иностранных языках. И скоро ты получишь все нужные документы.

— Но зачем мне так много денег? Что я буду с ними делать?

— Твой Олег найдет им применение: закупит у чехов автобусы, проложит в придонских станицах дороги, построит школы, больницы, заново храмы восстановит… А?

— Ну если так… Тогда спасибо. Я от таких денег и от таких забот не откажусь.

Наступила тишина. Словно глаза затаившихся в кабине зверьков мигали лампочки подсветки, дробно стучала под килем волна. И в этой тишине вновь раздался голос Малыша:

— Спасибо тебе, Анна. Я до встречи с тобой жил как в бреду, крутился в каком-то дьявольском колесе, а теперь… Я вижу цель жизни, хочу употребить деньги на пользу людям, — и как можно скорее. И еще важно: я хочу жить, боюсь потерять тебя. Я люблю тебя, Анна. И тут уж ничего нельзя изменить. Если будешь прогонять меня, — не уйду, не надейся. Буду жить рядом, на Дону, в твоем хуторе. Я должен видеть тебя каждый день, постоянно.

Анна молчала. Выключила двигатель и лампочки погасли.

— Выйдите на палубу, осмотритесь вокруг. Может, уж и подадимся к охотничьему домику?

Малыш прошелся по борту катера, затем по другому, — вдалеке волчьими глазами мерцали два огонька. Очевидно, сторожевые военные катера. Фридману ничего не стоит нанять и военных. Вернулся в рубку, сказал:

— Вот мое решение: попытаемся переиграть своих врагов на этом румынском пятачке. Значит, до утра дрейфуем. А с утра по морю заснуют большие и малые суда, лодки, катера. Мы среди них затеряемся. И когда убедимся, что нет погони, махнем к домику короля. Ну а теперь в кают-компанию! Надеюсь, там в холодильнике есть у нас кое-что вкусное.

И по узкому коридорчику они потянулись в кают-компанию.

Была полночь, в кают-компании слабо мерцали два голубоватых ночника, иллюминаторы были зашторены. Малыш показал Анне вделанный в стену холодильный шкаф. Энергия шла от батарей и не зависела от двигателя. На столе появился лимонад, конфеты, печенье, фрукты.

— Но если ты хочешь ужинать?

— Нет-нет. Я выпью, лимонад и съем плитку шоколада.

Они сидели по-домашнему и оба забыли об опасности, и не слышали, как бьются волны о борта катера.

— Не перестаю удивляться красоте и совершенству «Назона». Чудо какое-то! Спасибо вам за подарок. Это такая радость — слов не нахожу.

Хотела спросить, сколько он стоит, но вовремя погасила свое любопытство. Дала себе слово не задавать вопросов о ценах, вкладах и вообще о деньгах.

О главном же решила спросить:

— Что нам угрожает, — в худшем случае?

— Дворец или замок на каком-нибудь острове, или в Мексике, Бразилии.

— Судьба попугаев в золотой клетке?

— Вклады мои присвоить невозможно. Они постараются сделать все так, чтобы мой капитал осел на Западе. А поскольку речь идет о миллиардах, они не остановятся ни перед чем. Ну, к примеру, вот эта нынешняя операция, — во сколько им обойдется? Как ты думаешь? Не ломай свою очаровательную головку: ну, пятьдесят, сто тысяч долларов. И что же? Это для них разве сумма? А если учесть, что я за две недели жизни в «Шалаше» сделал пятьсот миллионов долларов? Можешь представить, как они заинтересованы взять нас в плен со всеми потрохами.

— Но я не понимаю… Вы ведь и так на них работаете.

— На них работаю? Я? Из пятисот миллионов они хотели иметь четыреста, а я им, как кость собакам, бросаю сто. А теперь вот новая акция, ее планирует приехавший сюда супераферист Фридман, гражданин мира, советник всех сущих на земле президентов. Новая афера вытянет из России полтора миллиарда рублей, и без меня она состояться не может.

— И какие же предлагают условия? — Анюту увлекла грандиозность афер.

— Фридман — жох, он говорит: сто миллионов — мне, остальное ему. А я ему: «Вы получите триста миллионов, остальное — мне». Фридман задохнулся от возмущения, спрашивает: «Послушай, парень, ты понимаешь, что ты говоришь?» — «Да, я хорошо понимаю, что я говорю: миллиард и двести миллионов — мне, а триста миллионов — вам. Запомните: отныне условия буду диктовать я». — «А это что, угроза?» — «Если хотите, — да. С волками жить — по-волчьи выть».

— И что же Фридман?

— Фридман? Он много думал, но ему нечего делать. Во-первых, кроме меня все нужные ему документы никто не «нарисует». А во-вторых, он знает: слишком строптивых я убираю.

Последняя фраза прозвучала жестко, и Малыш услышал в ней эту нотку. Решил пояснить:

— Фридман тоже денежный мешок, и многие мои компаньоны успели за время перестройки нахапать миллионы, но они жлобы и не позволяют себе тратить много денег на охрану. У них в охране три-четыре, от силы семь молодцов. Я же на охрану денег не жалею. Но здесь… Вышла особая ситуация, на нас с тобой брошены силы, и, кажется, не одного государства. Но и здесь мы им покажем кузькину мать. Ударный отряд боевиков уже в полете. К утру они вступят в дело.

В ту ночь не гасли огни в «Шалаше». Из Констанцы и Варны приехали машины с красными крестами, несколько минут было замешательство: какой из них и куда везти покойного Силая Иванова. Нина находилась в его кабинете — угловой комнате: одно окно и балкон выходили на море, другое окно и тоже балкон — во двор, где в эту минуту у главного входа и стояли машины и в кучку сгрудились секретарь Бориса Ратмир Черный, камердинер Силая Данилыч, комиссар полиции из Констанцы и толстый, почти квадратный человек, которого Нина видела раза два в Питере, но не знала. Это был вынырнувший словно из-под земли советский американец, гражданин мира Фридман.

В кабинете на диване, прикрытый пледом, лежал покойный Силай Михайлович Иванов. Тут же на подоконнике стояла клетка — пустая клетка Мики, а у изголовья каменно неподвижен был пес Барон. Он не проявлял никакого беспокойства, не выл, не скулил, как иногда делают собаки возле мертвого хозяина, — сидел спокойно и отрешенно смотрел куда-то в угол.

Все близкие существа, любившие Силая, и те, которых он любил, были рядом, но судьбу его, как и прежде, когда он был живым, решали другие.

Нина смотрела на людей, суетящихся у машин, и думала: почему они должны увезти Силая? Пусть привезут гроб и она сама приготовит покойника. Молодая, еще не знавшая в своей жизни подобных церемоний, она в трудную минуту, повинуясь инстинкту предков, готова была соблюсти весь нужный в подобных случаях печальный обряд. Сошла вниз, взяла за руки Данилыча, отвела в сторону.

— Куда повезут покойного?

— В морг. Решили в Констанцу.

— Силай Михайлович — русский, православный. Мы должны сделать все, что нужно, сами приберем, оденем. А вы закажете гроб.

— Но… они решили, — кивнул он в сторону собравшихся у машин.

— Кто они? И почему решают? Мы с вами хозяева! Подошла к комиссару полиции, строго сказала:

— Пусть привезут нам гроб, а мы сами приберем покойника.

Комиссар Бурлеску поклонился и с едва заметной улыбкой проговорил:

— Хорошо, госпожа, воля ваша, но покойнику нужен холод. Надо решить, в какой стране будете хоронить, в каком городе, когда и на каком кладбище. Из Бухареста пришел приказ: произвести экспертизу, вскрытие. Процедура сложная, требуется время.

Нина подумала и согласилась:

— Хорошо. Я повинуюсь.

Через несколько минут тело Силая внесли в машину с румынскими номерными знаками.

По этажам и комнатам в сопровождении Данилыча и Ратмира Черного с озабоченным хозяйским видом расхаживал Фридман.

Беглецы выпили в кают-компании по чашечке холодного кофе, Анна съела плитку шоколада и яблоко. В новой романтико-приключенческой обстановке она освоилась и совсем не боялась «страшного» человека, о котором в Питере слышала почти фантастические рассказы. Чувствовала на себе его ласковые, нежные взгляды, — теперь уже знала, что нравится Малышу, и даже больше: он ее любит и будет за нее бороться. Но, может быть, от того, что эти думы ее были так серьезны, она все реже поднимала глаза, старалась не встречаться с ним взглядами.

— Куда нас несет?

— Не беспокойтесь. Мы отклонились к Варне, но не намного. Вон в иллюминаторе я вижу маяк.

Малыш открыл дверь, поднялся на три ступеньки. Берег тонул во мраке ночи, редкие огоньки слабо мерцали. Два движущихся огня, словно спутники, летели по небу. Не катер ли это?.. И тут же увидел в противоположной стороне моря тоже два огня. И не успел сообразить, что же это за огни, как в нагрудном кармане раздался резкий писк радиотелефона. «Шеф, они знают, что вы ушли в море. Выслали катера. Фридман приказал преследовать до тех пор, пока у вас не кончится горючее. Будут предлагать вам помощь. Хотят взять обоих и увезти в Турцию. Все. Передал Седьмой». Малыш спросил: «Пришла ли из Москвы подмога?» — «Двенадцать человек в полете. Еще группа вылетит утром». — «Хорошо. Держите меня в курсе дел. Горючего у нас много. Мы будем водить их за нос, а вы тем временем организуйте на берегу поддержку и укажите нам место причала. Постарайтесь обойтись без крови». — «Так, шеф. Понятно».

Малыш умышленно не сказал, что высадятся они в районе охотничьего королевского дома, — на случай, если «седьмой» служит двум хозяевам. Входя в каюту, с радостью сообщил:

— Теперь мы знаем, что делать. Надо ждать сигнала с берега. Нам укажут час и место, и мы пристанем. Наш «Назон» легко выносится на песок, — причала не требуется.

— Я слышала, вы с кем-то говорили.

— Вот! — показал ей телефон. — У нас надежная связь. Чтобы выйти на нашего человека, надо набрать три тройки. Запомните, пожалуйста.

Он посмотрел на часы.

— Ложитесь спать. У вас есть три-четыре часа.

— А вы?

— Я пойду в рубку, стану на вахту.

Анюта хотела возразить, но он поднял руки:

— Никаких разговоров! Вам придется весь день работать, а сейчас… вот диван, подушка…

Взял ее за руку, подвел к дивану и легонько толкнул на подушку, и затем укрыл пледом, лежавшим здесь же на диване.

Анюта закрыла глаза. Ее не смущал стоявший рядом молодой человек. С ним ей было покойно и хорошо.

Анюта уснула в кают-компании на диване. Малыш недолго стоял на вахте, сон и его сморил, он сладко спал, облокотившись на руль в рубке. И спали они до восхода солнца. А на восходе, когда море было тихим и сверкало миллиардами изумрудов, а с высокого июньского неба незримо и неслышно валилась господня благодать, Малыш, явственно услышал трубный глас, будто посылал его архангел Гавриил:

— Малыш, просыпайся!

Малыш открыл глаза: их золотисто-белый, похожий на крыло чайки «Назон» со всех сторон был окружен черными военными катерами. Малыш вышел и поднял руку:

— Привет, шакалы!

— Ладно, ладно, господин Малыш. Мы не сделаем вам ничего плохого. Наоборот, мы ваш почетный эскорт, боевая охрана. А на суше вам грозит опасность. Итак, поднимайтесь к нам на борт. Спускаем трап-лестницу.

Малыш оглядывал катера, людей, стоявших по бортам, кричавшего. Знакомых не увидел.

Причесался, пригладил волосы и пошел в кают-компанию. Анюта, раскинув свои прекрасные руки, безмятежно спала. Он встал перед ней на колени, наклонился к руке и нежно прикоснулся губами. Она открыла глаза, улыбнулась и машинально провела рукой по его волосам.

— Вставайте. Мы окружены катерами, но вы не волнуйтесь. Они не сделают нам ничего плохого. Мы должны от них уйти. Попробуем, а?..

Анна все поняла. И сжалась, как стальная пружина. Вспомнила, что обучавший ее моторист сказал: у «Назона» самолетная скорость. Догнать его никто не может. Советовал соблюдать осторожность со включенной турбиной, — можно перевернуться.

Заняла место за рулем. Впереди покачивались на якорях два военных сторожевых катера, — у них тоже большая скорость; в зеркале видела два катера небольших, — они замыкали кольцо сзади. И все четыре стояли плотно: не развернуться, не проскочить.

С военного катера человек в переговорную трубу кричал:

— Малыш! Будь благоразумным. Поднимайся со своей дамой на борт нашего катера. На берегу закипела свара трех охран. Твои ребята вступили в неравную борьбу: их мало, им придется убраться в Англию. А за тобой прибыл с командой милиционеров генерал Старрок. Поднимайся. Раздумывать нечего.

А Малыш, сев рядом с Анютой и открыв козырек капитанской рубки, — так, чтобы их все видели, негромко говорил Анне:

— Включи двигатель. Держи наготове. И думай, как можно улизнуть.

Поднялся в рост, крикнул человеку на катере:

— Какую жизнь вы нам предлагаете, жалкие крохоборы?

— Денег твоих не требуем. Ты делаешь нам завещание Силая Иванова, и мы тебя отпускаем.

— И все?

— Если захочешь, отвезем в Турцию. В России тебе жизни не будет. Там твоя малина кончается, демократы дышат на ладан.

— Хорошо, я буду думать.

— Не пытайся улизнуть. Военные катера имеют скорость и пушки. Не делай глупостей.

— Не надо нас пугать. Мы будем думать.

Анна дала чуть заметный ход, и «Назон» заскользил у бортов катеров. Скорость прибавляла. Сделала круг — один, другой. Поняла, что и на скорости «Назону» хватает места для скольжения по кругу. С катера что-то кричали, махали руками, но Анна подавала рычаг скорости вперед. И когда в зеркале увидела у себя под кормой похожий на жука катерок, включила турбину. «Жука» отбросило горячей волной газа, а «Назон», описав остаток круга, ракетой влетел в образовавшийся проем. И тут Анна увидела, что нос «Назона» задирается кверху, — сбросила обороты турбины, и катер, почти не сбавив скорости, плавно заскользил по глади морской. В зеркальце она видела, как неуклюже разворачиваются катера в их сторону.

— Бог мой! — кричал ей на ухо Малыш. — Анюта! Ты же гений! Ты чудо-девка, моя мечта!

Прильнул к ее руке и жадно, исступленно целовал.

Они шли в трех-четырех милях от берега в сторону болгарской границы.

— Вон, видишь, впереди стайка белых многоэтажных домов? Под ними клубится марево, и потому кажется, они, точно гуси, летят в воздухе. Это Мангалия. В этих местах служил в армии русский поэт Недогонов, так он писал:

— Бадега?.. Что такое бадега?

— По-нашему, трактир, пивная, — забегаловка.

— От Мангалии далеко до болгарской границы?

— Километров пять-шесть. Там прекрасные пляжи.

Анна отключила турбину и шла на винтовом двигателе. Скорость держала среднюю, прислушивалась к работе поршневой группы, пробовала действие рулей, на ходу постигая искусство управления катером. Она влюбилась в «Назон» с первого взгляда и сейчас видела, что любовь их взаимна. Не знала его предельной скорости, но даже на винтовом двигателе без особого напряжения он шел ненамного медленнее, чем военные катера. Последние выстроились в кильватерную колонну, набирали ход и сравнительно быстро и заметно приближались. Анюта подала вперед ручку оборотов, — «Назон» задрав нос, начал дрожать от напряжения. Ручку еще вперед, — звон двигателя стал пронзительней; передний катер тоже, видимо, включил все пары и — приближался. Придется все-таки использовать турбину. Вот только справиться бы с управлением. До болгарской границы оставалось три-четыре километра, Анюта видела в зеркальце, как торопится флагманский сторожевик. Скоро он перережет «Назону» путь, и следующий за ним сторожевик, и два маленьких катера, — они, кстати, заметно отстали, — начнут прижимать «Назон» к берегу. Видимо, в этом и заключался их маневр.

Поняла их замысел и Анна. Когда флагманский сторожевик уже почти поровнялся с «Назоном» и оттуда замахали флажками, Анюта включила турбину, дала ей большие обороты, и «Назон», вставший на дыбы, как породистый конь, повернул в сторону флагмана, стал описывать дугу перед его носом. На флагмане ахнули, и Малыш затаил дыхание, увидев летящий на них нос сторожевика. Екнуло сердце и у Анюты, и она о себе успела подумать: «глупая девка» и еще чуть прибавила газа, и, кажется, совсем оторвалась от воды, и на глазах у пораженных матросов и капитана флагмана вывернулась из-под носа сторожевика, и положила свой катер на курс домой, к «Шалашу».

Четверка катеров еще не успела сообразить, что же произошло, на всех парусах продолжала мчаться к болгарскому берегу. И там уж им навстречу вышли болгарские катера, потребовали остановиться, но этого Анюта с Малышом не видели.

«Назон» продолжал идти на двух двигателях, и приборы показывали скорость, близкую к самолетной. Редкие и легкие шлепки волн о днище напоминали, что «Назон» не самолет, а катер.

Взглянув в зеркало, Анна не увидела своих преследователей. Но ход не сбавляла. Решила так оторваться, чтоб преследователи из виду их потеряли.

Малыш смотрел на нее серьезно и — ничего не говорил.

В нагрудном кармане заверещал радиотелефон. Малыш слушал: «Шеф! Мы в королевском охотничьем домике. Я высылаю людей к железнодорожной станции Бая, это южнее Журилофки. С моря свернете в пролив Портица и следуйте прямым курсом к лодочной станции. Здесь вас ожидают люди и машины. Все. Седьмой».

Пока Седьмой говорил, Малыш через голову Анны смотрел на карту. И когда Седьмой закончил, наклонился к Анне и, хотя катер не производил большого шума, громко сказал:

— Следуйте к проливу Портица. Нас ожидают в охотничьем домике.

Сердце Анны застучало сильнее, чем поршневая группа «Назона». Еще час-другой и она увидит Костю и Сергея. И сразу же позвонит Нине.

Посмотрела в зеркальце — катеров не было видно. Над морем и берегом вспучилась светло-синяя дымка, со стороны Констанцы, запутавшись в клювах башенных кранов, продиралось к розовым облакам светило.

— Нельзя ли позвонить моим ребятам?

— Можно, но не стоит. Мы явимся внезапно.

— А Нине я могу позвонить?

Малыш набрал номер Нины и приложил трубку к уху Анны.

— Нина, ты? Радость моя, твой ли я голос слышу?

— Мой, мой! Где ты, откуда? Я только сейчас прочла твою записку и глянула в бухту. Там нет «Назона». Ты с Малышом? Где вы? Когда вернетесь?.. Силая увезли, а здесь столпотворение. Приехал из Москвы генерал Старрок, а с ним люди, но всеми командует противный толстяк из Америки, Фридман. Борис укололся, сидит в кресле, таращит на всех глаза и лыбится. Идиот!. А Фридман и Старрок вызвали сварщиков, вскрыли сейф и нашли завещание. Я поняла: они хотят его переписать, но для этого им нужен Малыш. Флавий мне на ухо шепнул: копии завещаний хранятся в банках и в двух нотариальных конторах. Фигушки им, мерзавцам! Все перейдет его сыну, а сынок его — мой муженек. Смекаешь?.. Ах, ты, милая Аннушка! Я боюсь за вас, за вас за всех, — и за Сергея, за Костю. Где они, ты знаешь? Но сюда идут. Я не могу говорить.

И в трубке раздались гудки. Анна, отклоняясь от трубки, сказала:

— В «Шалаш» прибыл генерал Старрок и с ним люди. Ищут вас. Им надо, чтобы вы переписали завещание умершего.

— Я знал, что я им для этого понадоблюсь. Но борьба за миллиарды Иванова только начинается. В Америке, в Англии, а может, и в других странах созданы оперативные группы из финансовых стратегов для разработки операции «Миллиарды Иванова». Их ведь много — восемь или девять. Но пусть они знают, что об этом думает и Малыш. И, в конце концов, вот эти руки… В конце концов они вот решат судьбу ивановских миллиардов!

Нетерпение капитана передавалось «Назону», он как чуткое живое существо с благодарностью принимал энергию двух двигателей и, чудилось Анне, с радостью и задором поднимал нос и летел все быстрее и быстрее.

Стрелка скорости, нервно подрагивая, все хотела коснуться предельной цифры, но не могла туда дотянуться, словно ее кто-то придерживал тончайшей, невидимой глазу ниточкой. Рычаги скорости далеко были от линии упора, но Анна сдерживала своего любимца. И тихо, ласково, словно живому существу, говорила: «Ну, ну, родимый, — ну, хороший…» Нажми она рычаг дальше, непременно бы последовал или смертельный кульбит, или переход «Назона» в состояние свободного полета по воздуху.

Проходя мимо Констанцы, увидели удалявшийся русский теплоход «Михаил Лермонтов» и на палубах — стайки нарядных людей. «Туристы», — подумала Анюта и подняла руку, чтобы помахать им, но струя воздуха отбросила руку назад, до боли в плече, и Анна поспешно отдернула ее, словно от огня. Скорость была нешуточной.

Анна, не сбавляя скорость, все ближе жалась к берегу, кидала взгляды в зеркальце. Катеров не видела, и сердце ее хотя и успокоилось, но в предчувствии скорой встречи с Костей и Сергеем билось радостно, и, может быть, это обстоятельство, а может, скорость катера были тому причиной, но сосед ее присмирел, и казалось, легкое облачко грусти опахнуло его лицо. Он задумался. Смотрел вправо и вперед и, казалось, не видел проносящихся мимо волн, а был в своих думах где-то далеко, и не было в этих думах ничего веселого.

Он не спрашивал, была ли Анна замужем, вначале не возникал такой вопрос, но затем он вонзился в сердце больной занозой, — настолько больной, что боялся к ней прикоснуться. Пожалуй, сегодня у него окончательно созрел вывод, ему стало ясно: без Анны он жить не может, она заслонила весь прежний мир, отняла, смахнула рукой, как смахивает с доски фигуры шахматист, получивший мат.

Еще вчера у него были знакомые, были хорошенькие девочки, вино, приятели, четырех- и пятикомнатные номера в лучших отелях, были деньги, охота за ними, — был целый мир, а сегодня его не стало. Есть вот она, такая красивая и умная, смелая и обаятельная, такая нежная и неприступная…

Он вспоминает тот миг, когда он в Питере, в ивановской квартире, впервые ее увидел. Девушка как девушка. «Провинциалка», — подумал он с большой дозой самодовольства. Но, встретившись глазами, дрогнул, поспешил удалиться. Прошел в зал, где были девочки, — его девочки, приглашенные для него и для Иванова. Они смотрели робко и жадно, думали об одном: хорошо, если выберет ее, посадит на колени. «А ту, — думал он об Анне, — на колени не посадишь. Вот ведь… провинциалка, а поди-ж ты… — не подступишься».

Пролив Портица открылся не сразу. Вначале прямо по курсу выросла громада языка, высунутого в море. Анна отклонила катер, пошла правее, — это был большой, километров в тридцать длиной остров Китук, а уж за ним, километрах в пяти-шести, открывалась спокойная зеленая гладь воды, похожая по контуру на горло от бутылки шампанского. Из чрева бутылки выползал черный буксир, таща за собой баржу с краном.

Анна сбавила скорость, обогнула буксир и, словно проваливаясь, полетела в горловину. Там, дальше, берега с обеих сторон отодвигались, и вновь открывался простор, но уже не морской, и это было видно по тому, что и справа, и слева, и спереди виднелись берега и на них селения. «Назон» скользил по водам самого большого озера Румынии Разим, от которого рукой подать до прославленного Суворовым Измаила, а там и до берега другого большого озера Ялпуг, на берегу которого губернатор Бессарабского края генерал Инзов вместе с Пушкиным, отбывавшим в Кишиневе ссылку, выбрал место для города Белграда.

На берегу Малыша и Анну ждали три машины. Катер они поставили на прикол у причала лодочной станции под присмотром сторожа и его рыжего пса.

Минут через десять их уже встречали у главного подъезда охотничьего дворца короля.

Охотничий домик румынского короля, построенный незадолго до войны, не представлял собой ничего особенного: квадратный двухэтажный особняк со скромным крыльцом и подъездом. В нем находилось много молодых парней и мужчин, — все были взволнованы и, казалось, чего-то ждали… Но Малыш сохранял спокойствие. Ни с кем не поздоровался, проводил Анну на второй этаж в назначенные для нее две комнаты. Прощаясь, подал ей радиотелефон и листок с номерами — его, Нины, Бориса Иванова и еще несколько.

— Я хочу видеть Костю и Сергея.

— Их во дворце нет.

— Но где они? Я же говорила с Костей.

Анна испугалась, чувствовала, как бледнеет, как стучит кровь в висках.

— Аннушка, ты умница, — будь, пожалуйста, спокойна, нам нужна выдержка. Три вооруженных до зубов команды — моя, Бориса и Силая — сцепились в мертвой хватке. Нам с тобой и твоим ребятам ничего не угрожает, борьба идет за деньги Силая. Я только не могу понять расклада сил: кто и кому служит, кто из моей охраны перекуплен, а кто остается верным. Нет моего главного человека — Стива. Я сейчас пойду вниз и буду разбираться. Он поднялся и хотел идти, но в этот момент в коридоре раздались шаги.

— Шеф, вы где?

— Я здесь, Стив!

В комнату вошел дядя лет пятидесяти, одетый просто, без претензий.

— Стив! — сказал Малыш, подводя его к Анне. — Отныне вы прежде охраняете ее, а уж потом меня. Слышите?

— Да, сэр. Я слышу.

Он подошел к Анне, поклонился.

— Я рад служить вам, сударыня. У вас в руках телефон, — вы наберете три единицы, и я предстану перед вами, как джинн из восточной сказки.

— Здесь были два русских парня.

— Не знаю. Не видел. Я только что сюда подъехал, — был в «Шалаше» и видел там очаровательную Нинель; я догадываюсь, она ваша подруга, а вы та самая Русалка, которая увлекла нашего шефа в море.

Стив неплохо говорил по-русски, хотя и с заметным английским акцентом.

Они оба откланялись и удалились, а на их месте почти тотчас неведомо откуда явилась девица, совсем молодая, привлекательная, — ей, казалось, не было и семнадцати. Не поздоровалась, стояла молча и загадочно, ехидно улыбалась.

— Новый кадр, да?

— Что значит, — кадр? — не поняла Анна.

— Не ломай Ваньку, а лучше скажи: где тебя подцепили? Чья будешь, — Малыша или Стива? Если Малыша, то побеседуем начистоту. Я соперниц не терплю.

Подошла к зеркалу, встряхнула головой, поправила прическу.

Анна приняла ее тон:

— А тебя где подцепили?

— В Измите была, в Турции, на заработках, да вот… сюда на барже приплыла. Капитан взял, — месяц у него в каюте жила. А потом в Варне с матросом бежала.

— Но ты же русская? В России где жила?

— А-а, где жила, там меня нет. Маме деньги посылаю, каждый месяц по сто долларов. Там теперь это — деньги. Но ты мне зубы не заговаривай, скажи сразу: Малыш тебя подцепил или этот… Стив противный?

— Ничья я, не беспокойся.

— Ничья-я?.. Не-е-т, тут ничьих не бывает. Тут так: если не Малыша, то общая. Кто сгреб, того и люби. А будешь Ваньку ломать, так и схлопочешь. Да что тебе объяснять, сама все знаешь.

— Тебя как зовут?

— Вера, а тебя?

— Анна.

— Кукла, — продолжала Вера, — живая говорящая кукла для твоего спутника. Недаром его Малышом прозвали, он в куклы играть любит. Их у него много. Я одна из них. Всегда при нем.

Пытаясь уязвить Анну, выплакивала чувства ревности и вечной обиды. Анна подсела к ней, обняла за плечи. И заговорила сердечно, ласково, как с младшей сестрой.

— Я Малыша не знаю, почти не знаю. Везла его на катере.

Хотела сказать: «У меня есть муж, и я его люблю», но передумала и сказала другое:

— Тут были русские ребята — Костя и Сергей. Ты их не видела?

— Видела. Они мне очень понравились, — добрые такие и меня защищали.

— Где они теперь?

Вера с опаской посмотрела на дверь. Потом вышла, оглядела коридор, прошла в соседние комнаты и там все оглядела, а когда вернулась, сказала:

— Я знаю, где они. В тайной комнате гаража. Есть такая. Вон, смотри.

Анна подошла к окну. В ста метрах от дворца, в окружении густо-зеленых кленов, виднелась кирпичная постройка — конюшня или гараж. У входа на камне сидел человек.

— Они там. Их поместили по приказу Фридмана и генерала из Москвы. Это чтобы оградить от потасовки, тут большая свара ожидается, — со стрельбой.

— Генерал из Москвы? Старрок его фамилия?

— Да, только ты тише. Я носила им еду, там хорошо, и ты не беспокойся. И я знаю, у кого ключи. Билл-весельчак его зовут. Он нынче ночью до утра меня не отпускал, говорит, что Малыша не боится. Он как увидит тебя, приставать начет. И на ночь к себе потащит. От него не отвертишься. Вот погоди, покажу его тебе. А пока прибирайся тут, я пойду на кухню, — еду для тебя попрошу. О-о, здесь так хорошо кормят, и так всего много. Раньше везде был главным Малыш. Теперь — не знаю, не пойму, что у них происходит. Ну да ладно. Я пошла.

Анна, потрясенная увиденным и услышанным, стояла у окна и думала об одном: как вызволить Костю и Сергея?

Вера долго не приходила. И Малыш не появлялся, и никто не ходил по коридору и холлам второго этажа. Тишина тревожила, казалась подозрительной. Анна почувствовала усталость, ноги, руки затекли, в мышцах спины слышалась непривычная боль. Бессонное бдение за рулем катера, лихорадка быстрой езды утомили ее, взвинтили нервы. Она прилегла на диван и уснула. И проспала час, может, два, а когда проснулась, увидела стол накрытым, а в ногах у нее сидела Вера. Вид у нее был потерянный, виноватый.

— Вы, должно быть, сердитесь на меня. Простите, наболтала вам всяких глупостей. Вон завтрак вам принесла.

— На «вы» меня зовешь, вежливая стала. Что с тобой? Анна подошла к зеркалу, поправила волосы.

— Мне Вася о вас рассказал, он боится вас.

— Вася? Какой Вася?..

— Ну, Малыш. Его Васей зовут. Вася Лыков он, из тамбовской деревни, а почему Малышом прозвали, — не знаю.

— Вася Лыков? Хорошее имя. Но почему он меня боится?

— Боится и стесняется. Не велит вам ничего рассказывать, а я уж целый короб наболтала. Не выдавайте меня, пожалуйста.

Анна села за стол, глаза ее разбежались: перед ней лежал жареный цыпленок со сложным овощным гарниром, холодные закуски, фрукты.

— Тут были девочки-хористки, катались на байдарках, велосипедах. Малыш дал им по тысяче долларов и отправил домой.

— Хористки? Они что тут, — пели?

— Малыш любит женское общество, но не терпит проституток. А нынче сказал Стиву, чтоб никаких девиц возле него не было. И эту… — он показал на меня, — отправьте домой, в Россию. И приказал выдать мне десять тысяч долларов.

— Ну, и ты поедешь?

— С радостью. В России десять тысяч — целое состояние! А у меня там мама и сестренка с братиком.

— Когда же поедешь?

— Стив сказал, что через неделю. И еще сказал, что с Биллом больше не буду. Стив, верно, к себе в номер возьмет. А сейчас вы ешьте, я потом уберу и пойду на охоту.

Вера вынула из-за шкафа одноствольное, отделанное серебром ружье и красные сапожки. Из шкафа же извлекла патронташ с широким ремнем. Подошла к окну, показала:

— Вон там буду охотиться. Видите, островок камышовый. Стрелять никого не стану. Жалко, а пальнуть раз-другой — с удовольствием.

Стояла у окна, оглядывала охотничьи угодья. Здесь во все стороны тянулись плавни и камышовые заросли. На это ровное, как стой, плато в весеннее время затекала вода с озера Синое и затем, постепенно высыхая, стояла все лето и оставалась на зиму, создавая благодатные условия для камышовых зарослей и для гнездовий разных пород водоплавающей птицы. В конце лета и осенью сюда слетаются и журавли. Они долго кружат над синойским зеленым царством и, облюбовав сухие островки, опускаются на них стаями, сотрясая все вокруг характерным горловым клекотом.

Здесь царство уток, излюбленные места белых лебедей, и, хотя и редко, встречаются лебеди черные.

Аборигены вам скажут: в Европе нет другого такого места для охоты. И поведают, как в годы войны сюда прилетал Гитлер.

Вера закончила экипировку и в красивых, с высокими козырьками сапожках, затянутая поясом-патронташем, вначале долго вертелась перед зеркалом, потом подошла к окну и увидела трех мужиков, которых она избегала. Подозвала Анну:

— Вон первый, высокий, в белой шляпе, — он и есть Билл. Он всегда ходит вон по той тропинке, — к острову, где приземляется вертолет и что-то для них привозит. У них там мотоцикл под грибком стоит. Ключи от тайной комнаты он держит в бумажнике. А прежде чем открывать дверь, надо нажать на верхний косяк. Я видела…

Трое мужчин неспешно направлялись по вьющейся в зарослях камыша тропинке к небольшому выгоревшему на солнцепеке острову в плавнях. Вера продолжала:

— Боюсь только его. Однажды я загорала на острове, — там есть место для купанья, — так он схватил меня и разорвал купальный костюм. Потом подозвал тех двоих и они тоже… Я потеряла сознание.

— Ты бы кричала.

— Вы думаете, я молчала? Да что толку! На него нет управы.

Анне вдруг пришла в голову шальная мысль. Схватила за руку Веру.

— Дай мне костюм.

— Какой костюм?

— Твой, вот этот, охотничий, и ружье. На пару часов дай. Прошу тебя. Ну хочешь, я деньги дам, пятьсот долларов? Ты домой едешь, нужны будут.

— Не надо мне денег, я и так… Ну пожалуйста. Но подойдет ли?

Анна сбросила с себя все — до купальника, стала одеваться. Да, конечно, она была полнее Веры, но не намного. Кожаная юбка была тесноватой и коротка сверх всякой меры. Даже Вера покачала головой. И стянутая широким ремнем талия еще резче выделяла рельеф ее форм, но то были формы соблазнительные, те самые, которые в наши дни любят показывать на экранах и сценах.

— Ну и ножки у вас! — воскликнула Вера, глядя, как Анна натягивала купленные Верой в Турции сверкающие черные лосины. — Ну и ну! Турки бы за такие ноги полмира отдали и Стамбул в придачу.

— Эти, твои мужички, тоже не останутся равнодушными, — кивнула в их сторону Анюта.

— Туда пойдете? С ума сошли! Да они весь этот костюм на клочки разорвут, а из вас отбивную котлету сделают.

Анна положила руки на плечи Веры, заговорила серьезно:

— Просьбу мою можешь выполнить? Никуда не выходи из комнаты, — пусть думают, что это ты пошла на охоту, а не я. Ложись на диван и читай книгу. А если кто придет и спросит меня, скажи: «Не знаю, не видела». Это очень важно. На тебе пятьсот долларов, — Анна отсчитала деньги, подала Вере, — и побожись просьбу мою выполнить.

— Вот те крест! За такие-то деньги! Я в Турции за полгода пятьсот не заработала. Ладно, идите. Да ружье не забудьте. И вот еще, — далеко не уходите, а так… чтобы я вас из окна видела.

— Не надо смотреть в окно. Не думай и не беспокойся. Слышишь? Ты обещала.

— Ну ладно. Ни пуха ни пера!..

Анюта вышла. Она знала, что идти ей надо не через главный подъезд, а через дверь боковую, — ту, что служит здесь для челяди.

Ни во дворце, ни на выходе никто Анну не встретил. Несколько пар мужских глаз из окон первого этажа видели обворожительную девичью фигурку до тех пор, пока она не затерялась в зарослях камыша. И можно без труда представить, о чем думали пристрастные наблюдатели, — некоторые, наверное, и о том, что русскому миллиардеру подвластно все, — даже красота. О том, как расправился однажды Билл с русской девушкой, никто, конечно, не подозревал.

Тропинка привела Анну к острову, — он открылся сразу, окруженный со всех сторон изумрудно-прозрачной водой: тропинка, нырнувшая под воду, хорошо просматривалась и на дне. Анюта, дойдя до воды, замешкалась на минуту, хотела снять сапожки, но с той стороны раздался голос:

— Верочка! Я вас перенесу.

И в три прыжка, как молодой олень, к ней подлетел Билл, — тот самый страшный Билл, который не боялся Малыша и был так ненавистен Вере.

Одно мгновение, и Анна очутилась у него на руках, а он, прижимая ее медвежьей хваткой и в то же время отстраняя голову, чтобы рассмотреть получше, вдруг растерянно, почти испуганно проговорил:

— Святая Мария!.. А вы не Верочка!

И, ступив на горячий песок и кинув взор в сторону грибка, под которым стоял мотоцикл и лежали два его товарища, осторожно выпуская из объятий Анну, повторил:

— Вы… не Верочка.

— А разве я вам сказала, что я — Верочка? — проговорила она на английском языке.

Анна пошла вдоль берега, — в сторону от беседки. И отошла на тридцать-сорок шагов, и здесь стала раздеваться.

Медленно подвигался к ней и Билл. Он еще не знал, что произошло, почему в одежде амазонки, принадлежавшей Вере, явилась другая, говорит по-английски… И, кажется, еще лучше, ярче. И, наверное, так же, как Вера, принадлежит Малышу.

Церемоний он не любил, — особенно с милашками, которых поставляли на утеху богачам. Наоборот, ему нравилось брать их с ходу, если они подворачивались под руку. А эту… Ну, ее-то он не упустит. Сама ведь пришла.

Анна, сложив одежду возле камня, прижав ее ружьем, не оглядываясь, не видя и не желая видеть идущего к ней Билла, входила в воду. И уж была по грудь в ней, когда Билл внезапно обхватил ее сзади.

— Надеюсь, милочка, мы не будем кричать.

— Нет, не будем, но вы сделали мне больно. Не умеете ухаживать за дамами.

— Ухаживать? — он разъял руки и со смехом раскинул их. А Анна, уставившись на него, сказала:

— У вас чем-то вымазан нос. Позвольте…

И потянулась рукой к его лицу, и под носом прыснула из перстня. Билл задохнулся, вытаращил глаза и повалился навзничь. Анюта его поддержала. Крикнула по-английски:

— Эй, люди! Ваш приятель умирает. Помогите!

Парни подбежали.

— Умирает? Но что с ним?

Тащили Билла на берег, Анна помогала им и, когда его вытащили на сухой песок, улучила момент и сунула перстень под нос еще одному. Тот захрипел, схватил за руки третьего, и в тот миг, когда этот третий выпучил глаза от ужаса, угостила и его за компанию. Разложила витязей по порядку, кинулась к их одежде. Вынула из карманов все документы, бумажники, пистолеты, газовые баллончики английского производства, две гранаты. В бумажнике Билла нашла ключи от тайной комнаты и ключ от зажигания мотоцикла.

Наскоро оделась. К ее радости часового у входа в гараж не оказалось, ворота были открыты, и она быстро растворила дверь тайной комнаты.

Посредине увидела стол с объедками и полупустыми бутылками. На одном диване спал Костя, на другом — Сергей. Тихонько, чтобы не испугать, разбудила Костю.

— Анюта? Ты?.. Глазам не верю!

Кинулись друг другу в объятья. Анна расплакалась. И плач ее разбудил Сергея. Он подлетел к ним и стал обнимать их обоих. Целовал Анюту в шею, в волосы и тоже чуть не расплакался.

Потом они сидели за столом. Анна спросила:

— Вы в опасности?

Ответил Костя:

— Думаю, нет. Иначе, зачем бы им надо было нас прятать? Они могли отравить, усыпить, пустить пулю в затылок, да что угодно могли с нами сделать. Их много, а мы вдвоем, мы на чужбине, ничего не понимаем, что тут происходит. Их сам черт не разберет.

— В другой раз нам кажется, — вступил в беседу Сергей, — что нас подслушали, узнали, что мы братья, а Нина… Словом, Нина — моя. И эту информацию передали молодому хозяину, — он ведь теперь наследник всем миллиардам. Ну он и упрятал нас сюда вот.

— Но зачем, для какой цели?

— Тайна какая-то. Скорее бы узнать ее.

— Я сейчас с Ниной поговорю.

Из дорожной сумки, снятой с багажника мотоцикла, она достала радиотелефон и позвонила. Нина сразу ответила, — видно, ждала звонка.

— Анютка, черт! Ну; что не позвонишь, душа изорвалась. Где ты, откуда? Где Сергей?

— Тут мы, в охотничьем домике короля.

— Где-е?

— Ну домик такой, охотничий. На озере Синое. Все в порядке, мы все живы и здоровы. И Сергей твой…

Но тут Сергей вырвал трубку, закричал:

— Ниночка, свет мой! Как ты там?

— Вы можете ко мне приехать. Встречать буду. Туда, к камню выйду.

— Боюсь за тебя.

— Не надо бояться. Мое положение упрочилось. Я на коне, приедете — расскажу.

— Ну, ладно. Мы попробуем. А не получится — дадим знать. Таскай с собой радиотелефон.

Нажал кнопку отбоя — и она щелкнула, как пистолетный выстрел. Оба они, Костя и Сергей, смотрели на Анюту и ждали, что она скажет.

— Пойдемте, — предложила Анна. — Открыла дверь.

— Но нас пасут… неотрывно, всюду висят на хвосте, — сказал Костя. — Три амбала и Билл у них старший. Видно, чье-то задание.

— Три амбала во главе с Биллом уже не пасут. Я их выключила из игры часов на восемь. Выходим смело!

И вышли. Часового не было, — видно, доверял запорам. Или еще что-то случилось. И будто бы из окон никто не смотрел. Анюта шла впереди, увлекая за собой парней. И по-прежнему патронташ стягивал ее талию, и ружье было небрежно вскинуто на плечо, — она охотилась. На острове показала трех героев, валявшихся снопами на песке. Костя и Сергей глазам не верили.

— Ты их?

— Угу. Нокаутом.

Костя нагнулся к каждому, — дышат.

— Газовым пистолетом? У тебя есть?

— Говорю, нокаутом. А вот их документы, оружие. Я лишь деньги и кольца не взяла, остальное — мой трофей. А вон мотоцикл. И ключ от зажигания.

Пошли к мотоциклу. Горючего полный бак, завелся сразу.

— Хороша машина. А ты?

— Я? Пойду в домик. Там Малыш, я привезла его на катере. На своем собственном. Да, Костя, у меня есть катер, — и какой! Мне его Малыш подарил.

Костя погрустнел. Тревога ворохнулась над сердцем.

— Чего ты… закручинился? — засмеялась Анна.

— Да ты не тревожься, с вашей Анюткой ничего не сделается. Вон те молодцы очень было разохотились. А что получили? Восемь часов покоя. А когда очухаются, у них много будет проблем. Я им не помощница. Я сейчас об их художествах доложу Малышу.

Анна поцеловала обоих, перекрестила:

— С Богом!

Осторожно и тихо спускались они к броду. Костя сидел за рулем, мотоцикл, как и машину, он водил мастерски.

Нина ждала их у камня. Удивилась, когда подъехали на мотоцикле. Бросилась к Сергею и замерла в его объятьях.

В «Шалаше» не было Бориса, Нина была единственная хозяйка. Интересная и пока еще непонятная даже для нее деталь: все близкие Силаю Иванову живые существа не Бориса признали хозяином, а Нину. Камердинер Флавий явился к Нине, покорно склонил седую голову, сказал:

— Сударыня, если будет угодно, готов служить вам, как служил покойному Силаю Михайловичу.

— С вами мне хорошо, Данилыч. Я буду рада.

— Тогда позвольте, я покажу вам комнаты хозяина, его потайные сейфы. Там, я думаю, лежит завещание.

— А Борис?.. Может быть, нам вместе?..

— Борис уже рылся тут. Покойный еще лежал в доме, а они с Фридманом обшарили все столы, вскрыли сейф, подступались ко мне, грозились убить, но я твердил одно: здесь все бумаги, никаких тайников не знаю, а завещание в юридической конторе. И, действительно, приходил юрист, вручил им копию завещания, и они с ним тотчас же куда-то уехали. Но подлинник завещания и ценные бумаги, о которых говорил мне Силай Михайлович, лежат в потайных сейфах. И вот вам ключи. Он так мне повелел незадолго до кончины: «В случае моей смерти ключи отдай Нине, и вы вместе откройте сейфы».

Сейфы оказались в стене над изголовьем кровати. Кровать крепилась к полу намертво, не передвигалась, и гнездо для ключей находилось в спинке кровати и было плотно задвинуто металлической крышкой, сдвинуть ее можно было набором определенных движений. Данилыч показал их и открыл оба сейфа. В одном были драгоценности, принадлежавшие жене Силая, а в другом — завещание, письма и поручения банкирам. Данилычу за верную службу был выписан чек на пять миллионов долларов, сыну Борису по завещанию отходил миллиард, Нине, жене Бориса, — два миллиарда, пять миллиардов выделялось в Ивановский фонд помощи детским домам России, детским садам и яслям. Распорядителем фонда назначалась его невестка Нина Николаевна Иванова.

Остальные деньги, — а всего было десять миллиардов, — скрупулезно расписывались по разным статьям. Был перечислен штат юристов, призванных наблюдать за точностью исполнения завещания, каждому определялось денежное содержание.

Два дома — в Париже и Нью-Йорке — передавались сыну Борису Силаевичу Иванову, дом в Женеве и вилла в Румынии («Шалаш») завещались невестке.

Много и других подробностей перечислялось в письмах. В отдельной шкатулке лежали чеки, ценные бумаги.

Нина водворила все документы в тайники, закрыла их и осмотрела место, где стена раздвигалась. Подивилась искусству мастеров: место стыка даже в лупу не удалось бы разглядеть. Ключи положила в сумочку, а когда осталась одна в своих комнатах, сунула их в углубление своего лифа.

Зайдя к себе в спальню, увидела Барона. Он лежал на ковре у кровати и печально, просительно смотрел на Нину. «Не прогоняй меня, я хочу тебе служить», — говорили его глаза. Нина склонилась к нему, обняла за шею и заплакала. Как и псу, ей было жалко хозяина, и чувство благодарности к Силаю переполняло сердце, — она искренне, как кончину родного отца, оплакивала его смерть.

Теперь на правах хозяйки дома вела к себе Костю и Сергея и очень хотела рассказать о завещании, но сдерживала себя, — для солидности и приличия.

Только сейчас, проходя по лестницам на второй этаж, вдруг увидела, что в коридорах и холлах нет молодых ухмыляющихся людей, — охрану, столь многочисленную и назойливую, точно ветром сдуло. «Надо спросить у Данилыча, в чем дело? Разве теперь нас никто не охраняет?»

Держала за руку Сергея, с нетерпением ждала момента, когда скажет ему о завещании и о том, что в этом прекрасном большом и таком богатом доме они с Сергеем теперь хозяева. О Борисе Иванове и о том, что он ее муж, она совсем забыла.

Братья Воронины изрядно намаялись, изнервничались, они хотели отдохнуть, но прежде попросили еду.

— Вы все получите, мои милые, хорошие. Только одно условие: до моего особого разрешения никуда не выходить, не купаться, не загорать, — валяйтесь тут на диванах, читайте книги, слушайте музыку.

Нина говорила своим особенным, шутливо-ироничным тоном, но нельзя было не заметить и нотку властности, вдруг появившуюся у нее в одночасье.

Вошел Данилыч и доложил:

— К вам юрист. Позвольте?

— Пусть войдет.

Вошел начальник ивановской юридической конторы, поздравил с вступлением в наследство.

— Все оформлено, заверено в Бухаресте. Вы хозяйка этого прекрасного дворца и отныне самая богатая женщина Румынии и… кажется, всей Европы. Вот документы.

Раскрыл синюю, с золотой окаемкой папку, положил на стол. Стоял навытяжку, как солдат.

И Костя, и Сергей сидели в креслах оглушенные.

— Сколько сотрудников у вас в конторе?

— Три человека.

— И вы справляетесь со всеми делами?

— Да, сударыня. Но нам трудно, мы имеем дело с банками в нескольких странах в Европе и Америке.

— Как много вам платят?

— Я получаю пятьдесят тысяч в год, а юристы — по двадцать пять.

— Хорошо. Разрешаю вам нанять еще одного работника. За верную службу и в память о Силае Михайловиче премирую всех суммой в размере годового жалования. И, кроме того, в конце года всем сотрудникам будет начисляться премия в два месячных оклада.

— Благодарю, сударыня. Завтра подготовим бумаги.

— А документы по наследству… Садитесь, садитесь, пожалуйста. Надеюсь, у вас есть копии на случай утраты?

— Да, сударыня. Все важные документы мы готовим в нескольких копиях. Используем самую современную систему хранения и подстраховки. Она засекречена, но если вам угодно…

Юрист метнул настороженный взгляд на Ворониных.

— Подробности вы потом расскажете ему, — показала она на Сергея. — Важно, чтобы ваша система была надежной.

Юрист, сияя от радости, вышел.

А Костя, подсчитав в уме расходы, проговорил:

— Не слишком ли вы щедры, сударыня? Этот жест вытряхнет из вашего кармана сразу около ста пятидесяти тысяч долларов.

— Мама моя говорила: «Рука дающего не оскудевает». По этим законам она и живет. Ну а я ее дочь. И еще я слышала, что скупой платит дважды.

Нина подала братьям два документа: один на право владения виллой, другой — на два ивановских миллиарда. Костя и Сергей, прочитав бумаги, ничего не могли выговорить, смотрели на Нину, как на нечто упавшее с летающей тарелки.

Сергей поднялся, стал поздравлять. Сказал:

— Боюсь за нашу любовь, — не задерешь ли ты теперь нос, моя дорогая?

Нина засветилась широкой улыбкой:

— Сереженька, милый, родной мой… Один у меня есть бриллиант, — это ты, мой хороший. И любить я тебя буду до конца жизни. Слышишь, глупышка ты моя? И об этих противных деньгах больше мне ни слова. Твоя сестричка Анюта тоже имеет деньги, и ты знаешь, как она ими распоряжается. А мы с тобой разве не найдем им достойного применения?

— Да, это так, — поднялся Костя и стал ходить по ковру. — Но верно и то, что деньги — вещь коварная. Их украли у народа, но вернуть ему его же богатства не так просто. На каждом шагу подстерегают акулы. Они хватают на лету лакомый кусок и мгновенно заглатывают.

— Ты умница, Костя, и мы с Сергеем будем с тобой советоваться. И наша Анна… Люблю ее больше, чем вас, чертей. А ну-ка, звони ей.

Анюта ответила:

— Охрану «Шалаша» и всех нас взял на себя Малыш. Охрана Силая почти в полном составе перешла к нему. Он просит Нину и всех нас довериться ему. Я же могу за него поручиться. Сейчас прилетим на вертолете.

Нина, выключив телефон, проговорила:

— На Бога надейся, да сам не плошай.

— Ты о чем? — спросил Сергей.

— Попроси Данилыча, пусть он пригласит сюда начальника охраны Силая. И мы все вместе наметим план своей безопасности. Впрочем, не будем отказываться и от услуг Малыша.

В тот же день Нина провернула и другую важную операцию. Позвонила в Констанцу начальнику полиции Стефану Бурлеску.

— Я прошу вас приехать. Да, сейчас, немедленно.

Бурлеску явился через полчаса.

— Я теперь хозяйка этого дома, — сказала Нина и подала комиссару полиции документ.

Тот, прочитав, сказал:

— Я знал об этом еще при жизни господина Иванова.

— Даже так!

— Я встречался с вами с удовольствием. Вы изволили называть меня просто Стефан. Был бы рад, если бы и впредь…

— Вы достаточно молоды, и я с удовольствием буду называть вас по имени.

— А кроме того, — поклонился Стефан в сторону Кости, — мы с Костей большие друзья, — так что считайте меня своим человеком, почти членом семьи.

— Хорошо. Теперь о деле. Мне нужна охрана. Новая, надежная. Абсолютно надежная, если таковая существует в природе.

— Надежность зависит от оплаты. Если хорошо платят, ее труднее перекупить. И, конечно, от количества людей.

— Сколько людей охраняют моего суженого, Бориса Иванова?

— Не знаю. Они это держат в секрете.

— Кто они? Что за люди его охраняют?

— Я и этого не знаю, но, думаю, его охрана, как и охрана Малыша, состоит из двух команд — русской и английской. Они не все сюда прилетели, не могу судить о количестве. Но, полагаю, они стоят ему не один миллион.

— А сколько нужно платить вашим людям?

— Мне нужна команда человек в тридцать. Полагаю, что по тридцать тысяч в год будет достаточно.

— Ну, положим, команда в тридцать человек вроде бы и ни к чему. Но воля ваша… Да если еще вам назначить жалование в сто тысяч… Охрана мне обойдется в миллион. Деньги от меня будете получать вы. Нанимать команду, оплачивать, поощрять — это ваши заботы.

Стефан поклонился.

— Ваша щедрость сродни королевской.

— Охрана нужна немедленно, сейчас же. И без моего позволения в дом никого не пускать.

— Поставлю временный караул, — два полицейских уже стоят у входа, — а команду постоянную сколочу через два дня.

Он позвонил в городскую управу, приказал срочно выделить наряд из восьми полицейских и трех офицеров. На сборы и на дорогу отвел два часа.

Нина выписала чек на триста тысяч долларов.

— Это аванс. Остальное получите при условии, если со мной, моими друзьями и виллой ничего не случится.

— Хорошо, вы дадите мне список лиц, подлежащих охране.

— Их всего четыре: троих вы видите, а четвертая — Анна Воронина, их сестра.

— Все понял. И смею вас заверить: румыны в подобных делах не уступят Скотланд-Ярду. Мы умеем ценить дружбу и тех, кто нам доверяет.

Удаляясь, Стефан многозначительно посмотрел на Костю, — дескать, вон ты как высоко летаешь.

Для полиции «Шалаш» был особо важным объектом: всякое происшествие тут немедленно аукнулось бы и в правительстве.

Вошел Данилыч и пригласил всех на обед. Нина, вставая, сказала:

— Завтракать, обедать и ужинать будем внизу, в столовой.

Ни Костя, ни Сергей никогда не были в столовой, — тут обыкновенно собирались только по желанию Силая, — и теперь, войдя в нее, были поражены ее необычным, торжественно-величавым видом. В огромном помещении, где разместилась бы большая трехкомнатная квартира, царил полумрак, и только зеркально-черный стол и расставленный на нем веймарский сервиз — кобальтовый с золотом — освещались двумя бронзовыми люстрами с хрустальными подвесками. Перед каждым прибором стояло черное, обитое бордовой кожей кресло с высокой спинкой. Во главе стола кресло было заметно выше других, оно оставалось свободным, а Нина опустилась в кресло напротив. Справа от нее с салфеткой в руке стоял Данилыч, слева сел на задние лапы и величаво задрал голову пес Барон. Нина показала кресло по левую руку Косте, справа от себя посадила Сергея. Глаза ее торжественно блестели, в углах губ блуждала детская шаловливая улыбка.

Как-то незаметно вошел в столовую и словно бы подкрался к столу заспанный, помятый и нечисто выбритый Борис Иванов. Косо оглядев всех, буркнул: «Здравствуйте!» И не понимая значения пустого кресла отца, плюхнулся в него.

Борис видел Костю раза два в Питере, знал, что он брат Анны, — посмотрел на него не так зло, как на Сергея.

— Разрешите вас познакомить: это мой муж Борис Силаевич Иванов, а это братья Воронины — Константин и Сергей.

Борис, заслышав слово «братья», повеселел, кивнул обоим и взял в руку вилку. Поднял взгляд на Данилыча, буркнул:

— Ну, что там?

Данилыч, чуть склонил голову, ответил суховато:

— Сейчас подадут.

Как раз в этот момент в раскрытое окно ворвался железный клекот вертолета, на поляне, прямо перед окном, приземлилась тупорылая птица, и из чрева ее, точно горох, посыпались люди. Их было семь человек. И все они тесной гурьбой устремились к главному входу, но тут им путь преградили полицейские.

— Извините, мы сейчас доложим.

Телефонную трубку взял Данилыч, отвечал не спеша и держал позу премьер-министра.

— Хорошо, я доложу госпоже. Подошел к Нине и стал говорить на ухо.

— Какого черта! — вскинулся Иванов. — Кто тут хозяин? Пусть все проходят.

Данилыч лишь на мгновение поднял на него взгляд, но Нина потянула его за воротник, что-то шепнула на ухо. И Данилыч ушел. И пропадал долго. В это время две женщины принесли огромную суповую чашу и два подноса: один с хлебом, другой с холодными закусками. Поставили на стол и ушли. Еще Силай Иванов завел порядок: суп разливают сами.

А тем временем вернулся Данилыч и сказал: пятеро уехали в Констанцу, а двое…

Подал визитные карточки.

Нина, прочитав их, сказала:

— Малыш и с ним генерал русской полиции Старрок. Чьи это гости?

— Ну, что комедию ломаешь! — вскипел Борис. Повернулся к Данилычу:

— Приглашай к столу!

Данилыч и усом не повел: это был миг, когда и Нина, и он, ее камердинер, должны были утвердиться в своих новых правах.

И они стойко выдерживали характер.

Нина с достоинством проговорила:

— Зовите.

Нина оставалась в четырех комнатах с двумя балконами, выходившими один на море, другой — на Бараганскую степь. Ее спальня помещалась в дальней комнате, в соседней, смежной с нею, на диване укладывался на ночлег Сергей, и еще в одной, той, что примыкала к лестничной площадке, на коврике у двери лежал Барон. Он хотя и страдал от потери хозяина и не ел несколько дней, но стоило появиться Нине и он оживлялся. При виде же Бориса опускал голову, отворачивал глаза и начинал глухо урчать. Нина однажды сказала Сергею: «Силай умер не своей смертью, и пес чувствует, кто его уводил из жизни».

Двери во всех комнатах на ночь закрывались, а пока они еще не были закрыты, на женской половине появился Борис.

Пес рыкнул на него, но шума большого поднимать не стал, лишь вяло поплелся за ним, словно бы хотел удостовериться, за каким лешим он сюда пожаловал. Борис боковым зрением видел сопровождающего, ускорял шаг. В комнате Сергея остановился на минуту, Сергей сидел в кресле, читал книгу. Борис не нашел, что сказать, в недоумении пожал плечами и прошел в комнату жены.

Дверь открыл ногой. И тотчас, опережая его, в комнату скользнул могучий пес и занял боевую позицию возле хозяйки. Нина сидела перед зеркалом на круглом мягком пуфе, обмакивала вату в ароматную жидкость, протирала шею, лицо.

— Так поздно? — спросила, не поворачиваясь.

— Представьте, решил навестить. Ваш казачок, обосновавшийся в соседней комнате, слава Богу, не задержал. В смысле охраны у вас есть чему поучиться.

— Вы уверены, что вам нужна охрана? — говорила Нина, продолжая заниматься туалетом.

— Вам нужна, а мне не нужна! Странная, чисто женская логика.

— Я женщина молодая и, как вы не однажды замечали, не совсем уродлива, — вынуждена остерегаться.

— Кого же? — продолжал Иванов с нарастающим раздражением. — Не того ли, что в соседней комнате? Или, может, меня?

— И вас в том числе, если вы, как вот сейчас, вздумаете навещать меня в неурочное время.

— Ну, хватит, Нинель, препираться. Я тебе муж и не ради ссоры к тебе явился.

Подошел сзади, положил руки на плечи жены. Она деликатно, но настойчиво увернулась. Проговорила:

— Мы тут живем две недели, я тебя не видела на твоей половине, а сегодня вдруг заявился. А где ты был вчера, позавчера и все эти дни? С кем спал, гулял, веселился? Уж не думаешь ли ты меня включить в список своих куртизанок?..

— Нинель, о чем ты?

Нина повернулась к нему. Смотрела прямо в глаза. И произнесла не своим, металлическим тоном:

— Иванов! Не хочу разводить лишних прений: между нами давно нет любви и нет чувств, располагающих к близости. Идите к себе и хорошенько подумайте, как быть с нашим браком. А завтра мы вернемся к этой теме и все порешим к обоюдному удовольствию.

Подошла к двери, широко растворила ее. Иванов постоял с минуту, помычал что-то себе под нос и удалился. Дверь за Борисом звонко защелкнулась, и Нина закрыла ее изнутри.

Барону был постелен коврик у порога средней комнаты, — там, где на диване расположился и Сергей, — и пес контролировал все пространство.

Обнимая ее, Сергей сказал:

— Не слишком ли ты с ним?

— Он из той породы, которые любят плеть. Она им во благо.

Утром Нина встала позже других. Данилыч доложил, что гости пили кофе и уехали на катере. В беседке ее ожидает Борис Силаевич.

Спустилась к нему в сопровождении Барона. Иванов, приветствуя ее, поднялся и галантно поклонился. Такого почтения к ней со стороны мужа никогда не было, но она сделала вид, что ничего не замечает, ничему не удивляется, больше того, сохраняла на лице строгость, что, впрочем, тоже было новым в ее отношении к Борису. Он спросил:

— Как вам спалось?

— Слава Богу, спала хорошо. Мне никто не мешал. А вы?

— Я тоже спал крепко.

— Нина разлила по чашечкам кофе и ждала, когда он начнет пить. Борис заметил это, улыбнулся.

— В своем доме ты никому не доверяешь.

— Твой батюшка доверял, но ты знаешь, чем это кончилось.

— Ты до сих пор думаешь, что это сделал я?

— Но, может быть, ты мне скажешь, кто это сделал? Борис молчал. Отпив глоток кофе и откусив дольку шоколада, он начал так:

— Как деловой человек, я хочу предложить тебе джентльменское соглашение: не расторгать наш брак, ничего не менять в укладе жизни, — будем жить, как жили.

— Да, в твоем положении этот вариант наилучший и, пожалуй, даже единственный.

Она пила кофе, но ничего не ела. Взяла себе за правило до двенадцати часов не есть и ничего не брать в рот после семи вечера. Она всерьез полагала, — и была права в этом, — что ее красота и совершенные формы — капитал, принадлежащий не только ей. Всюду, где бы она ни была, в особенности на пляже, она ловила на себе восхищенные взгляды, дарила людям радость общения с прекрасным и потому решила, что не вправе портить, разрушать то, что создала сама природа.

Борис не знал этого и думал, что воздержание в еде означает лишь то, что она очень хочет кому-то понравиться. Уж не тому ли казачку, что поселился у нее в соседней комнате? Это обстоятельство больно задевало его, но он целую ночь думал о том, что любовь их уж никогда не возродится, и ему для обеспечения своего собственного стиля жизни нужно налаживать с Ниной новый модус взаимоотношений. Он в данном случае поступал так, как, по рассказам матери, поступила его тетушка Розалия. Однажды ее муж Ефим, пряча глаза куда-то в сторону, сказал:

— Роза, мне нужен развод.

— Ты кого-то полюбил? Да? Это новость. Я не знала, что ты можешь кого-то любить. Но скажи мне, пожалуйста: кто та несчастная женщина, которую ты полюбил?

— Люся, ты ее знаешь.

— Ах, Люся! Та, что в третьей лаборатории моет колбы, за всеми убирает и получает за это гроши. Люся! Ее можно любить? Новость. Что же ты в ней нашел такого, что уже можно полюбить? Ну ладно. Это неважно. Раз полюбил, таки уже полюбил. Для одних любовь — счастье, для других — черт знает что! Ты полюбил, и тебе уже не поможешь. Слава Богу, я никогда никого не любила. Но что же ты хочешь от меня?

— Я же сказал: развода.

— Ах, да, развод. Это надо собирать бумаги, куда-то идти? Зачем? Разве нельзя так… Полюбил — так и иди, живи ты со своей Люсей. Будет тебе хорошо, живи дальше. Но если Люся не умеет делать рыбу-фиш, а? Что ты будешь есть? Тогда ты захочешь снова вернуться домой. И что? Мы опять должны писать бумаги?.. Ты этого хочешь, да?

— Я ничего не хочу, но мне нужен развод! — Фима начинал выходить из себя. — Есть, наконец, правила, порядок!

— Правила? Их пишут для дураков, а мы с тобой — что? Дураки? Ты — может быть, но я?.. Зачем мне развод? Разве я тебя держу? Живи сколько хочешь, а когда надоест тебе Люся, ты придешь домой. И никаких бумаг! Все ясно и просто.

Фима подумал-подумал и решил: его Роза, как всегда, говорит дело. Взял чемодан и пошел к Люсе. Но через два месяца он вернулся. Стоит у двери, и Роза на него не смотрит. Сидит за столом и что-то шьет.

— Роза, я пришел, — подал голос от дверей Фима.

— Пришел? И что же? Я должна смеяться или плакать?

— Я пришел домой. И навсегда.

— Домой? У тебя есть дом?

Роза хотела спросить: «А любовь?», но решила промолчать и продолжала сидеть так, будто ничего не случилось. Она слышала, что к Люсе вернулся муж из заключения, двинул по шее Ефиму и выбросил за дверь его чемодан, но и об этом решила поговорить позже. Сказала:

— Стоишь у двери, как столб. Проходи.

Одела спортивную форму, вскинула за плечо сумку и пошла.

— Ты куда? — встрепенулся Фима.

— Я? На стадион. Я теперь занимаюсь в спортивной группе. А что? Тебя так долго не было, я наладила новую жизнь. Послезавтра поеду на курорт. Привыкай.

И громко хлопнула дверью.

Эту давнюю семейную историю Борис вспомнил сейчас. У него положение похуже, чем у бедного Ефима. Он «ходил замуж» не месяц, не два, а каждый день вот уже два года. И любил он не одну «Люсю», а каждую, кто вспрыгивал ему на колени. И врач ему однажды между делом сказал: «Бойтесь простуды, гриппа, какой-нибудь пустячной болезни». Борис в одну секунду почернел. «Я подхватил СПИД, доктор?» — «Ну, СПИД — не СПИД, его определить трудно, но вам теперь надо беречься».

Нине доктор сказал определеннее: «Ваш муж, кажется, инфицирован».

Развод он затеять не может: Нина в суде потребует раздела его капиталов, назовет банки, счета, — она все видела, все знает. Страсти выплеснутся на страницы газет, дойдут до Москвы, а там теперь нет защитников. С уходом в лучший мир отца оборвались и связи в министерствах. Расплодилась оппозиция, у нее клыкастые лидеры. А в Питер недавно приезжал какой-то тип и объявил о создании партии радикализма. И заявил: «Мы будем не говорить, а действовать». Создается партия действия. О-о…

Представил, какой шум по поводу ивановских миллиардов поднимет оппозиция. Банки перетрусят, заморозят авуары, а российская разведка пришлет людей, организует на него охоту.

Борис, в отличие от его отца, был слаб нервишками, и его фантазия закипала от малейшего пустяка. Дорогу перебежала черная кошка, над головой каркнула ворона, во сне покойник погрозил пальцем… Борис вскакивал в холодном поту и затем неделю не мог прийти в себя. Покой и беспечность возвращали наркотики, в другой раз — девочки. Но внезапная смерть в Париже танцора Нуриева отшибла его и от девочек. А радио, газеты галдели: Нуриев умер от СПИДа, от СПИДа… Молодой мужик — и умирает…

Борис перестал спать. Страх смерти повис над ним, стыла кровь в жилах. Он на все смотрел теперь сквозь туман зависти и раздражения. Жизнь становилась пыткой.

Точно мяч резиновый отскочил он от дорогих номеров в Варне. И наркотики не принимает, — вот уже третий день. И давно заметил: общение с Ниной гасит в нем жажду наркотиков. Остается тяга к вину.

Жить с ней рядом — это для него вариант лучший. Своим острым, расчетливым умом просчитал все плюсы и минусы и решил: этот вариант для него действительно самый лучший. Нетвердым голосом проговорил:

— Хочу переменить жизнь, заняться делом.

— Каким?

— Вложу деньги в предприятия.

— На Западе? Но какое право у тебя вкладывать наши, российские деньги в развитие западной промышленности? Ты станешь предателем, преступником, — тебя найдут русские патриоты и рассчитаются с тобой. Где бы ты ни был! О тебе уж писали.

Знала слабое место Бориса и жала, жала…

— Хорошо. Я буду думать, но только ты меня не прогоняй. Запри в моих комнатах и не пускай. Никуда, — ни в город, ни на пляж. Я буду читать книги и думать.

— Читай и думай, но закрывать я тебя не стану. Не нянька я тебе, надоело!

— Боюсь, что со мной у тебя возникнут неудобства.

— Какие же?.. А-а… Ты вот о чем. Но давай договоримся раз и навсегда: наш брачный союз распался, и ты покорно примешь любые варианты моей личной жизни. И другое условие: ты переведешь на мой счет половину своих капиталов, — как это сделал бы и суд.

— Половина?.. Но, Нина, зачем тебе такие деньги?

— А тебе они зачем?

— Но я их сделал. Они мои. И я об этом как-то не задумывался.

— Твои вклады нечисты, их в любой момент могут вернуть в Россию, а тебя объявят преступником. И потребуют к суду.

— Мои деньги добыты честным трудом, — я совершил ряд посреднических операций, получал по двадцать процентов от каждой сделки. Есть законы.

— Сегодня законы одни, а завтра — другие.

— А ты? Ты ведь тоже…

— Я чистая, аки стекло. Мне денежки достались по наследству. И я полмиллиарда перевела в Москву в Фонд ветеранов Отечественной войны, — людям, которым и ты, и я обязаны жизнью. И много задумала других благих дел. Словом, вот тебе мое условие: ты будешь жить в моем доме как у Христа за пазухой, и вообще со мной, где бы я ни была, но только половину вкладов переводи на мой счет. Кажется, это будет полтора миллиарда долларов.

— Откуда ты знаешь?

— От твоей милости. Ты в Москве и Питере не просыхал от наркотиков и в этом состоянии выболтал все: и банки, и банкиров, и номера вкладов, и фамилии лиц в министерствах, которые тебе помогают. У меня память цепкая, — запомнила.

Борис уронил голову, к переносице собрались морщины, глаза сузились, — он походил на старичка. Проговорил:

— Даже если ты затеешь развод, не получишь от меня ни копейки. — Тяжело поднялся и, как-то болезненно припадая на свои слабые ноги, вышел.

На сороковой день после смерти Силая Иванова в «Шалаше» давали поминальный обед. На месте хозяина, во главе стола, в высоком кресле, сидел Борис Иванов, сильно подвыпивший. Справа, на краю стола — хозяйка «Шалаша» Нина и возле нее пес Барон.

Робко, сбивчиво, и как будто кого-то опасаясь, говорили короткие речи об ушедшем в лучший мир. Борис и Малыш ничего не сказали. Борис с утра пил вино и принял небольшую дозу наркотика, — пучил остекленелые глаза, со странным, пугающим любопытством оглядывал Костю, Анну, Сергея, других гостей. Их было много. Только один прибор из двенадцати оказался незанятым.

Были тут человек от Бориса, человек от Малыша, начальник полиции Стефан Бурлеску, Фридман, генерал Старрок и розовый, как поросенок, мальчик-«сирота» из Турции, сидевший рядом с Борисом и жавшийся к нему, как к матери. Ему было лет четырнадцать, и Борис, представляя его Нине, говорил: «Вот… усыновил, чтоб не было скучно». И добавил: «У нас теперь есть наследник».

Нина и Анна пожимали плечами, не могли оценить высокого порыва страждущего сердца.

Что же касается Фридмана, Кости, Стефана Бурлеску и других многоопытных мужей, — они понимали и в силу отпущенной им природой индивидуальной фантазии могли оценить и розовые щечки, и округлые формы заморского херувимчика.

После обеда все двинулись на катер, но прежде чем Анна села за руль, Малыш предложил зайти в кают-компанию и выслушать доклад агента из Англии.

Агент, прежде чем начать говорить, достал из дипломата пачку книг и вручил Анне, поклонившись в пояс. Книг было шесть: три — на английском языке, две — на испанском и одна — на французском. На обложках красочно и крупно подавался портрет автора — Анны Ворониной. Агент сказал:

— Книги печатаем в Америке, Англии, Японии и Франции, в шести городах. Отовсюду имеем информацию: книги идут ходко, по цене, в три раза превышающей затраты на издание. Если автор не возражает, будем налаживать выпуск книги в Германии, Бразилии, Аргентине.

Анна, сдерживая прилив радости, улыбалась. Поблагодарила Малыша. Хотела вернуть книги, но агент сделал предупреждающий жест.

— Это вам. Укажите адрес, мы будем высылать все пробные экземпляры. — Протянул три чековые книжки. — Тут указаны банки и номера ваших счетов. На них пошли гонорары.

Анна не стала их разглядывать. Поднялась.

— Еще раз спасибо. А теперь я пойду в рубку. Прокачу вас.

Агент поклонился.

— Если позволите, я пожелаю вам счастливой прогулки. — Посмотрел на часы. — Скоро мой самолет.

С ним удалились Стефан Бурлеску, Костя и Сергей. Малыш проследовал в рубку и сел рядом с Анной. Борис, Фридман и человек Бориса остались в кают-компании.

Фридман сел на краю стола, удаленном от стенки капитанской рубки, окинул взглядом каюту, дверь. В левом иллюминаторе проплыл угол дощатого причала, от которого удалялся «Назон». Двигатель работал бесшумно, и только внизу, под днищем едва слышно вскипал бурун от работающего винта. Анна, как опытный машинист локомотива, и трогала, и вела катер так, что чай в стакане не плескался.

— Нас тут не слышат? — спросил Фридман.

— Нет, — заверил Борис.

— Тогда начнем. Только скажите мне, господа хорошие, вы готовы делать серьезное дело? Оно потянет на миллиард. Готовы или нет? Скажите сразу.

И оба они, — и Фридман, и человек с землистыми щеками и пылающим взором, — смотрели на Бориса: готов ли?

Борис непроизвольно растягивал губы в улыбку, преданно заглядывал в глаза Фридмана. Он, конечно же, готов был принять любые предложения.

Жадные глаза американца метали черные искры. Он выказывал нетерпение. Скорее, скорее!.. Какого черта тянешь, Фридман!

— Сэм! — обратился Фридман к американцу. — Твой дядюшка пойдет на пятьсот миллионов?

— Пойдет, если подпись на всех документах заделает Малыш. Все другие подделки завернет с ходу. У него дьявольский проектор для контроля. Он не берет только Малыша, его мистификации вообще никто не берет даже на нюх. Это вы способны понять?

— Да, способны, — взмолился Фридман. — Не кричи, если можешь. Но Малыш требует такую долю — живьем сдирает шкуру.

— У вас нет средств на него? — не очень ясно выразился Сэм.

— Средств? Ты хочешь сказать: средств приструнить? Но каким образом?

Фридман повернулся к Борису.

— Ты можешь…

— Да, можем. Мы все можем. Но вы скажите, какова моя доля? Если мизер — не стоит, валяйте без меня. А вообще-то — я ничего не слышал, а вы не говорили. Я хочу спать. Вот здесь, подвиньтесь. Я лягу.

И он растянулся на лавке, служившей сиденьем и спальным диваном. Солнце нагрело крышу катера, жара усиливала действие наркотика, — Бориса сморило.

— Зовем Малыша, — предложил Фридман.

И вышел из кают-компании, шагнул к рулевой рубке. Потянул за руку Малыша, кивнул в сторону кают-компании. Малыш последовал за ним и, не взглянув на Бориса и его американского агента, уселся в кресло капитана, — у самой стенки рулевой рубки. Сидел так, что спина Анны касалась бы его спины, не будь между ними тонкой перегородки.

— Слушаю вас, умельцы!

Фридман выпучил желтые, заплывшие жиром глаза:

— Тише, если можно. Очень тише.

— Мне некого стесняться. Выкладывайте ваш гешефт.

— Гешефт? — втянул шею в плечи Фридман. — Если то, что мы имеем предлагать, будет гешефт, то я тогда не знаю, что будет банковская операция. Я в банке не работал, а ты работал, тебе виднее. Скажи тогда, пожалуйста, если Силай Иванов еще при жизни выписал чеки, — три чека, — на крупные суммы, то после его смерти эти чеки имеют силу?

— Имеют, если их выписал именно тот человек, который имеет вклады в банках. И, конечно же, если там нет никакой туфты. Но если в дело замешан американский гражданин советского производства… то есть вы, господин Фридман, то такое дело сильно пахнет аферой.

— Ну, ладно, Малыш, вы свои шуточки оставьте до другого раза.

Малиновые губы Фридмана обиженно вспучились. Он продолжал:

— Один есть чек на двести миллионов, другой — на триста, и еще один — на четыреста. Что вы скажете, Малыш?

— Если у вас, господин Фридман, есть один из этих чеков, я вас поздравляю.

— Снова шуточки. Вы, наверное, долго жили в Одессе.

— Я там никогда не был. Но ближе к делу: что вы от меня хотите?

Фридман весь потянулся к нему и так выпучил глаза, что они вот-вот готовы были лопнуть.

— Понимаю, — закивал Малыш. — Нужна моя помощь. А смазку в банках обеспечит он, — кивнул Малыш в сторону агента из Америки. — Вы приделаете бумагам ноги, и они побегут сами…

Фридман, точно мерин, согласно мотал головой. «Да, да, Малыш, смазку аферам и ноги бумагам мы приделывать умеем, У нас опыт… тысячелетний».

А Малыш тем временем прощупывал взглядом собеседников, словно прожигал пламенем своих синих тамбовско-пензенских глаз, — он родился на границе двух этих срединных русских областей, — и грустно повторял: «Мотор-бициклы, мотор-бициклы». Это присловье пошло у него из Венгрии; однажды он в Будапеште по наущению Фридмана и двух его венгерских банкиров заделывал подписи и печати под важными документами, а под окном гостиницы тарахтел мотор. И венгры говорили: «Мотор-бицикл, мотор-бицикл», что по нашему значило — маленький мотоцикл, или моторный велосипед. С тех пор Фридмана и его коллег Малыш называл мотор-бициклами.

— Давайте ваши чеки, — протянул руку Малыш. — Живее, а то раздумаю.

Фридман подал три чека. Малыш просмотрел их на свет, и так повернул, и этак, а потом, подняв над головой четырехсотмиллионный, сказал, как в бочку бухнул:

— Триста пятьдесят!

— Четыреста, — прохрипел вдруг осевшим голосом Фридман.

— Триста пятьдесят! — повторил Малыш.

— Что триста пятьдесят, черт возьми? Не понимаю. Ага, нам триста пятьдесят, а тебе пятьдесят?

— Наоборот! — выстрелил Малыш.

— А-а? Не понимаю.

— И понимать нечего, вам полсотня миллионов, — мне остальное.

Наступила тишина. И участники дискуссии превратились в истуканов, сидели, как восковые фигуры. Их не покачнул и маневр катера, который как раз в это время по прихоти Анюты разворачивался в сторону от берега. Анна, видимо, забывшая о коллоквиуме, происходившем у нее за спиной, включила турбину и на большой скорости устремлялась в открытое море.

Глухо и невнятно, пропитым или простуженным голосом Фридман возразил:

— Вы, Малыш, не надо нам шутить. Мы знаем цену вашего труда, называйте реальную цифру. Если вам пятьдесят, то это много, но еще можно…

Малыш поднял над головой трехсотмиллионный чек, снова выстрелил, как из пушки:

— Двести пятьдесят!

— Опять?.. — сорвался на детский противный писк Фридман.

— Ну и ну! — мотал головой Борис. Сквозь наркотический дурман он начинал продираться сознанием к значению произносимых тут слов.

А Малыш вертел у носа третий чек. И уже тише, но уверенно говорил:

— И от этого… полсотню готов вам отстегнуть.

— Все это похоже на дурной сон, — вновь сипло просвистел Фридман.

Малыш поднялся.

— Ущипните себя и проснетесь. А я сказал все. И затевать дискуссий не намерен.

Оставил их и подсел к Анне. Она взглянула на него, — тепло, приветливо. Достала из-под сиденья свою книгу на английском языке, — из тех, что сегодня ей вручил издательский агент, протянула Малышу:

— Хотела бы вам подарить.

Малыш раскрыл книгу и на титульном листе под заглавием прочел автограф: «Милый Вася! Дарю тебе с любовью и признательностью. Анна».

Осторожно, точно стеклянную, закрыл книгу, устремил взгляд перед собой, — в синюю даль, куда быстрокрылой чайкой летел «Назон». На Анну не смотрел, — боялся выдать накатившую волну радости.

Быстроходный турецкий клипер стоял на якоре в двадцати милях от румынского берега, поджидал катер с тремя пассажирами. Катер с надписью «Полиция» на борту вел по заданному маршруту Константин Воронин. Курс по компасу указал ему Фридман. Сам же Фридман со своим агентом из Штатов Сэмом и с генералом русской милиции Старроком уединились в кают-компании и жарко, нетерпеливо, со злобным раздражением обсуждали эпизод с тремя чеками. Чеки были в кармане Фридмана, и не далее чем завтра-послезавтра в стамбульском банке они получат первую сумму по одному из них — пятьдесят миллионов. Сумма немалая, но еще недавно они были уверены, что только по одному чеку в Стамбуле получат двести пятьдесят миллионов, и такие же суммы на их счета переведут в Вене, а затем и Лондоне. Вышло же все наоборот: планируемые суммы получит Малыш, они же удовольствуются малыми частями от ивановского миллиарда.

— Какая муха Малыша укусила! — простуженно хрипел Фридман. — Какой-то бешеный стал, ненасытный!

Старрок с уверенностью знающего человека проговорил:

— Малыш в силу вошел, он теперь условия диктовать будет. Вы слышали, два трупа волной на болгарский берег вынесло, — его мальчики их порешили. А те, что возле охотничьего домика пластом на весь день улеглись? Малыш на них пальчиком показал. И так с каждым будет. Не вздумайте нечистую с ним играть. У него такая сейчас охрана, — мгновенно приговор исполнит.

— Боже сохрани! — вскинул руки Фридман. — Он ведь даже расписок с нас не берет. Знает: все в точности на его счет переведем. Как уговорились.

Сэм в дискуссию не встревал, он был бледен, взгляд его отрешенно блуждал по углам каюты. Он будто бы и не слышал того, что тут говорилось.

— Дайте чеки, надо посмотреть, — сказал, повернувшись к Фридману. Тот из дипломата достал аккуратно сложенные чеки. Американец долго их разглядывал, потом встал из-за стола и со словами «Надо посмотреть в лупу» пошел к двери, где на вешалке висела его дорожная сумка. Там он долго рылся и вдруг одним прыжком подлетел к Фридману и с размаху ударил его по голове чем-то черным, похожим на тренировочную гантель. И зажал рот Фридману, а обезумевшему от страха Старроку сделал знак: тише!.. И затем, оглядевшись по сторонам, сказал:

— Так надо. Помогите!

И они поволокли оглушенного или уже мертвого Фридмана из каюты. Вытащив грузное, семипудовое тело на дощатый настил палубы, Сэм схватил заранее приготовленную капроновую бечеву с увесистым якорем на конце, затянул узел другого конца на руках несчастного и свалил Фридмана за борт. Ему же на голову бросил и якорь. И как раз в этот момент на палубе появился Костя.

— Что тут происходит? — проговорил он растерянно. Он стоял на краю палубы, как раз напротив открытой дверцы в защитной ограде. Сэм повернулся к нему и выстрелил в упор. Пламя опахнуло лицо Кости, он откинул голову, повалился в воду. Падая, сообразил, что ему как можно дольше следует продержаться под водой, иначе американец выстрелит в него снова. Вспомнил, что ход катера он поставил на самый малый, но все-таки катер идет и, судя по тому, как он падал, удаляется. Он еще подумал: «Я жив и, кажется, не ранен. Да, жив, жив… Только в правой щеке что-то печет».

Потрогал рукой: голова, щека целы, но ухо… Да-да, ухо задето. Наверное, идет кровь и — печет.

Глаза не закрывал. Катер вначале чернел в стороне, потом растворился, и шума двигателя не было слышно. Очевидно, он уже далеко. И воздух в его легких кончился. Задрал голову, одним носом забрал воздух и — снова под воду.

Погружаясь под воду, увидел рядом черный предмет. И веревку. Она извивалась, как белая змея или большой червь. Шарахнулся в сторону, думал, катер, но нет, — над головой руки, они связаны, и от них тянется веревка. И болтаются ноги. Человек!.. Веревка тянется вниз, увлекая тело в глубину.

Спазмы удушья перехватили горло, Костя вынырнул. И увидел катер. Он был уже далеко и удалялся к клиперу, который хорошо был виден у горизонта.

Набрав полную грудь воздуха, Костя огляделся. Берег был виден, но очень далеко, до него не добраться.

Вспомнил, что молод, здоров, хорошо умеет плавать. Приободрился. Разорвал и снял рубашку, вылез из штанов — почувствовал в теле легкость. Ухо не пекло, притерпелось. Лег на спину и увидел небо. Синее-синее, без единого облачка.

Плыл на спине, дышал ровно. Решил экономно расходовать силы.

На спине плыл долго. Прислушивался к сердцу, ко всему телу, — в них была бодрость и сила. Раза два тронул пальцами болевший кончик уха, — нащупал ранку, но она была небольшой и кровь из нее не сочилась. В рубашке родился. Надо же! Стрелял в упор и не попал. Видно, рука дрожала. Сильно дрожала. Зачем я им нужен? В делах последних с ними не замешан, а те, музейные, что со Старроком, — они позади, на них давно крест поставлен. Ну, Старрок, мерзавец! Чуяло мое сердце, опасался его, да вот, наша доверчивость…

И еще являлись мысли: Старрок нынче в мафии международной. Служил у Силая Иванова, а теперь переметнулся к Малышу. И какой-то миллиард рвут на части. Миллиард! Легко сказать!.. Ну ничего, со Старроком я рассчитаюсь. Мне бы на берег выбраться, а там… под землей найду. Но что это? Будто бы шум мотора!

Перевернулся со спины и увидел, что прямо на него катер несется белый, с летящим над волной носом.

— Эй, эй!.. — закричал что есть мочи и вскинулся по грудь из воды, замахал руками.

— Эй, эй!..

Катер летел на него. И когда приблизился, подставил бок, на котором красовалось имя «Назон». Костя еще выше вскинулся, но вдруг почувствовал боль в груди, дыхание перехватило.

С борта Анюта тянула руки, она сердцем почувствовала беду, рванулась к нему наудачу и вовремя поспела.

С работающим на холостом ходу мотором «Назон» безвольно болтался на волнах, и не было вокруг ни белого пассажирского лайнера, ни одинокого паруса, ни чернеющей на горизонте ладьи. Лишь тонкая полоса берега с игрушечными домами рисовалась вдали. Костя, взбираясь на борт, взглянул на берег, и щемящая душу мысль мелькнула в сознании: «Не доплыл бы…».

— Что произошло? — встретила его Анюта вопросом. — Как ты очутился один в море?

— А так. Купался и вот заплыл.

Почувствовал озноб в теле, мелкую дрожь и подступившую к горлу тошноту. Оглядел себя: будто бы все цело, не ранен, не ушиблен. А дрожь усиливалась. И голова гудела, словно колокол.

Анна провела его в свою каюту, укрыла лежавшим на диване пледом, обняла, словно маленького. Ей было страшно, она поняла: могла потерять Костю, спасла его случайно.

— Говори быстрее. Не мучь меня!

Костя стал рассказывать. И, рассказывая, успокоился, согрелся, — и дрожь прошла, и тошнота. Все куда-то исчезло.

— Мне бы чаю, — крепкого, горячего.

— Пойдем в кают-компанию. И, кстати, ты мерзнешь, а на дворе солнце и жара под тридцать. Распрямись, согрейся и посмотри, как прекрасно море!

Костя, помешивая чай, продолжал свой рассказ:

— У них идет разборка. Они убрали Фридмана, а заодно и меня, как свидетеля. Эти филины не любят посторонних глаз. Но вот Старрок… Ну, гнида. Я понял: он теперь в мафии Малыша служит. Он Малышу нужен для связи с Москвой, Питером, Россией. Для меня у них не нашлось места, а может, не доверяют. Черт их разберет!

— Ты думаешь, и здесь Малыш замешан? — с грустной ноткой проговорила Анна. Не верилось ей в такое его злодейство, душа противилась.

— Я точно не могу сказать. Мы еще очень мало знаем. Неведомо, зачем приезжал Фридман, что за человек этот Сэм? И, наконец, какое новое дело они здесь затевают? Мафия умеет хранить свои секреты. Она в этом плане может поспорить с любой разведкой.

— Я попытаюсь узнать, — робко заметила Анюта.

— Узнать? Но как? Привлечешь к этому Нину?

— Я попытаюсь. И через два-три дня тебе доложу. Костя подумал о Малыше: она надеется выведать у него, они часто бывают вместе… И эта догадка ножом резанула сердце. Малыш молод, хорош собой. В их отношениях может возникнуть симпатия, может, уже возникла! Костя умен, сдержан, умеет владеть собой. Заговорил спокойно:

— Попытайся узнать. Нам это очень важно. Но теперь мне нужен твой радиотелефон.

Костя позвонил Стефану Бурлеску.

— Стефан, это я, Костя, Я чуть не попал в преисподнюю, но об этом потом. Прошу тебя: никому не говори о моем звонке. Возьми брюки, рубашку, ботинки и поезжай к рыжему камню. Мы там загорали с Фридманом.

— Через двадцать минут я буду там.

Костя, водворяя в гнездо антенну и, разглядывая радиотелефон, сказал:

— Хорошая штука. Мне бы такой.

— Возьми.

— Хорошо, я возьму, а если потребуется — скажешь, верну тебе.

И снова его кольнула ревность. Она теперь в таком мире, где все возможно. Да и сама… А, кстати, каковы теперь ее собственные капиталы?

Подумал об этом, но не спросил. Чем больше у Анны становилось денег, тем реже Костя о них заговаривал. Им бы нужно поменяться ролями, но судьба распорядилась иначе.

В иллюминаторе они видели море, по-прежнему вокруг никого не было.

Высаживаясь у камня, где ожидал его Стефан Бурлеску, Костя негромко просил Анну:

— Скажи Малышу, что Фридмана и подполковника Воронина больше нет, они погибли в какой-то разборке.

— А если он захочет знать подробности?

— Ты ему скажешь: звонил аноним, сообщил только это.

На том они расстались, и Анна скоро вернулась в «Шалаш».

В конце прорытого для катера канала, в сторонке от причала, где она закрывала на замок свой «Назон», появилась защитного цвета палатка, и возле нее с породистой овчаркой сидел молодой парень и робким улыбчивым взглядом встречал Анну. А когда она выбирала с кормы цепь, подскочил к ней и на английском спросил:

— Не помочь ли вам, миссис?

— Благодарю вас, я все делаю сама, — ответила Анна на его родном английском.

— Вас ждет обед. Пожалуйте, сударыня.

Взял ее под руку и повел к беседке, где был накрыт стол и стояли с салфеткой на руке Данилыч и незнакомая, очень милая официантка.

Подставляя Анюте плетеное кресло, Малыш повелительно сказал Данилычу:

— Вы можете идти.

И дал знак официантке: удалитесь.

В противоположной от причала стороне Анюта заметила вторую палатку и возле нее парня с овчаркой. Сказала:

— Тут целый палаточный городок появился. С чего бы это?

— Я принял дополнительные меры. На этот раз включил и вашу персону в объект охраны. Вы позволите?

Анна повела плечом, — дескать, мне все равно. Вид у нее был печальный, озабоченный, она лениво перебирала еду, глаз на собеседника не поднимала. Была уверена, что эпизод на море — дело рук Малыша, и не могла понять, как в этом с виду мирном и таком милом парне, в сущности юноше, уживались обходительный галантный кавалер, обладатель несметных богатств и расчетливый убийца, — подчас неповинных, непричастных к их аферам и гешефтам людей.

— Вася, сколько вам лет? — тихо спросила Анна.

— Двадцать восемь.

— Вы были женаты?

— Нет.

— А как вы начинали свои операции? Как ступили на такой путь?

Малыш задумался, лицо его покрылось заметной бледностью, он давно не слышал своего первородного имени. Для всех окружающих его людей он был Малышом, тем самым Малышом, который внушал страх и почтительность, имя которого повергало одних в неописуемый ужас, других принуждало молчать и смиряться. Все темные субъекты, попадавшие в орбиту афер с участием Малыша, знали, кто тут заказывает музыку и кому следует беспрекословно повиноваться. Если кто-то, зазевавшись, становился на его пути, его убирали, — быстро и жестоко, как сегодня убрали Фридмана и чуть было не убрали Костю. Одно только было не до конца ясно Анюте: все ли эти страшные дела творились по указу Малыша и с его ведома? Или, может быть, его «империя» уже так разрослась, что он, как большой воинский командир, предводительствуя битвой, не знал и не видел всего, что вершилось на поле боя. Не знала этого Анна, но ей теперь захотелось проникнуть в тайны жизни этого удивительного молодого человека. Она во второй или в третий раз назвала его Васей, как называла Малыша мама и все друзья детства, и видела в глазах его чувство признательности за эту домашнюю, может быть, любовную доверительность.

— За всем, что происходит со мной и в моей жизни, — начал он свой рассказ, — стоит Борис Иванов.

Малыш склонился к Анне, взял ее руку и нежно провел по ней ладонью. Потом коснулся губами поверх кисти. И поднял на Анюту свои большие выразительные глаза, — она отвела взор, не могла долго выдерживать его взгляда. Ей казалось, что на нее смотрит ребенок, ее собственный ребенок, — так они искренни и проникновенны были, его глаза.

— Мы с Борисом учились вместе в институте. И он предложил мне по окончании учебы работать с ним в московском банке, — мне, провинциальному парню со слабым дипломом. Я плохо учился и меня едва выпустили. Я, конечно, с радостью согласился, испытывал горячее чувство благодарности к своему покровителю. А он все мог, его боялись и вскоре назначили начальником отдела. Отец-то его — вон кто! И директор банка гнулся перед ним, как лакей. Ну, а потом… Союз развалился, а его отец вознесся к вершинам власти в России. Начались операции с долларом. Дела эти сложные, хитрые, — тут и мы не все понимали, но нас поражал размах сделок: счет шел на сотни миллионов, даже на миллиарды. Рубль слабел, доллар набирал силу, рубли выкачивались увесистыми тюками, доллар к нам тек слабым ручейком. Мы, банковские работники, первыми почуяли неладное: незримый и могучий действовал враг, ослаблял, рубил под корень финансы России, основу хозяйства страны. Силай Иванов, отец Бориса, ставил подписи под страшными документами. Я однажды намекнул Борису: дело нечисто! Он сказал: молчи, иначе задымишься синим пламенем. Отец, мол, не волен в поступках, он сам игрушка в руках могущественных сил. На арену вышли органы тайных разведок. Началась бесшумная война, — пострашнее той, с немцами.

Однажды директор банка заметался, — не хватало одной подписи на бумагах. Все подписи были, а одной нет. Важный чиновник внезапно умер, а подпись нужна была только его. Речь шла о миллиардах. На столе у Бориса я увидел эти важные бумаги и пустые графы без подписи. Он показал мне подпись того чиновника на других бумагах. И сказал: «И нельзя подделать». Я спросил: «Почему?» — «Документы так важны, что проходят экспертизу там, в Америке», — сказал он.

Я сел с краю его стола и шутя начертил подпись того чиновника. Борис удивился: так она была похожа. Побежал к директору банка. Тот позвал меня, предложил чистый лист, попросил несколько раз расписаться — за того чиновника. Я это сделал. И он долго разглядывал мои подделки — и в лупу, и на свет, и через объектив специального прибора. Потом ушел куда-то и его долго не было. Вернувшись в кабинет, куда-то звонил, долго убеждал в том, как это здорово у меня получилось. Несколько раз повторил: «Талант поразительный!»

Бумаги я потом подписал. И они успешно выдержали все экспертизы. Миллиардная сделка состоялась. И директор однажды пригласил меня и выдал чек Филадельфийского банка. Там значилась сумма в пятьдесят тысяч долларов. Директор сказал: «Это твой гонорар, но ты должен молчать как рыба». Так началась моя новая жизнь. Гонорары удваивались, утраивались, а однажды я сам назначил сумму гонорара. Мои клиенты вскинулись, но я сказал: «Отныне так будет всегда. Не хотите — поищите другого».

Я знал: замены мне не найдут, они сами об этом не раз говорили. Знал я и другое: моя жизнь в безопасности, я нужен всем темным силам. И все-таки принял меры, нанял охрану. В Англии, в конторе частных детективов, — ребят, которых разве дьявол один может перехитрить. Они мне стоили денег, но я к тому времени имел уже миллиарды. И знал, что больше меня имеет один Силай Иванов. И сын его имеет немало, но он слаб, подвержен алкоголю, а теперь еще и впрыскивает в себя всякую гадость. Борис — слякоть, не человек, но у него связи, он мне нужен. Такие люди опасны, но я ему нужен больше, чем он мне, и наши охраны автономны, действуют независимо друг от друга. И даже я не все знаю об их тайных пружинах. Одно лишь служит гарантией безопасности моей персоны, а теперь и твоей: семьдесят процентов платы от меня они получают в конце года. Так что… — если хочешь жить, исправно служи хозяину.

— А почему русских не берете в охрану? Храбрость наших парней известна, и силой физической англичан превосходят.

— Оно так, да вот Ленин-то не доверял русским. Он, как известно, латышей в охране имел да азиатов разных, а русских побаивался. И все потому, что родной-то наш Ильич не русскому народу служил. Командоры нынешних мафиозных банд тоже не во благо русским Россию растаскивают. Вот и рыщут по заграницам, ищут там себе защиту. Англичанину-то все равно, кто кого у нас тузит, лишь бы денежки получать.

Малыш взял Анюту за обе руки и, глядя ей в глаза, добавил:

— Я иногда думаю, что ты разведчик и служишь Родине, нашей Родине, России. И, наверное, заметила, что и я с некоторых пор начал служить России. А вот как это я делаю, — расскажу в другой раз. Ладно?

Анна кивнула. И улыбнулась, и заглянула ему в глаза с прежним чувством признательности за все, что он для нее делает.

Для Нины наступили золотые дни. С ней был обожаемый, горячо любимый Сергей. И никого в мире она не замечала, не знала и не хотела знать, кроме, может быть, своей задушевной подруги Аннушки. Встречая ее утром на пляже, она кидалась ей на шею, целовала и все повторяла: «Ты подарила мне Сергея, — благодарю тебя дорогая, самая красивая в свете Анна!»

— Так уж и самая. Я что ж, красивее тебя?

— В двадцать раз!

И они шли в море, — две юные женщины, две русские красавицы, и самый тонкий ценитель не мог бы определить, кто из них лучше. Нина — высокая, гибкая, с длинными ногами, длинной шеей и талией в рюмочку, Анна — тоже стройная, но с оттенком славянской полноты и скрытой казачьей силы, — и сзади, и сбоку, и спереди они казались эталоном совершенства. А если учесть, что красивее женщин в природе нет созданий, то можно утверждать, что героини наши являли собой венец поднебесной божественной симфонии.

Малыш, приходивший на пляж на час раньше, любил наблюдать этот их торжественный выход к морю. Не окликал, не стремился попасть на глаза, — тихо, ритуально любовался ими.

Они медленно входили в прохладную бодрящую воду и уплывали далеко, — иногда так, что головки их, точно резиновые мячики, едва виднелись в бирюзовых волнах, — тогда Малыш начинал беспокоиться, смотрел по сторонам, ища средств помощи на случай беды, и не находил, и жалел, что нет у него ключей от «Назона» и что в случае надобности не сможет тотчас же прийти им на выручку. И когда они возвращались и, усталые и счастливые, выходили на берег, он встречал их выговором, — причем, нешуточным и раздраженным.

Анюта в ответ смеялась, а Нина с излишней бесцеремонностью трепала его за шею, говорила:

— Ворчишь, как старый дед, — нет бы приказал накрыть в беседке завтрак.

Малыш бежал к беседке, нажимал кнопку переговорного аппарата и распоряжался насчет завтрака.

Он с некоторых пор не летал в Бухарест, как раньше, не ездил ни в Варну, ни в Констанцу, неотлучно находился в «Шалаше» и, если и не торчал возле Анны, был где-то рядом и всегда готов был устремиться с нею то на прогулку по морю, то на автомобиле по дорогам Бараганской степи, где справа и слева от шоссе краснели черепичными крышами дома русских староверов, расселившихся здесь с незапамятных времен.

И на катере, и на автомобиле Анюта каталась каждый день, — и не было для нее более счастливых, блаженных часов. Катания теперь неизменно происходили в обществе Малыша, — они, эти прогулки, с каждым днем становились все продолжительней.

Анна не могла уже лукавить с собой: она тянулась к Малышу и боялась, как бы судьба не прервала их каждодневные встречи. Ей нравился Костя, но он был женат, принадлежал другой, — наконец, Костя — родственник, близкий человек, она любит его и будет любить всегда, но любовь эта совсем иная, не то, что ее любовь к Малышу. Так она в мыслях своих и в сердце провела ту незримую грань, которая делила мир на две половины: с одной стороны Малыш, с другой — все остальные. Малыш один, стоит особняком, и рядом с ним никого быть не может, а по другую сторону тоже дорогие люди, но там их много: и Костя, и Нина, и Сережа, и другие. Костя ей нравился и как человек, и как дядя, и как мужчина, она постоянно думала о нем, но ее стремление видеть Малыша, слышать его, говорить с ним становилось фатальным, и она все чаще ловила себя на мысли, что думы о Косте непроизвольно превращались в мечты о Васе. Сердцем уж поняла: Малыша любит и любовь с каждым днем все глубже ее затягивает, поглощает всю без остатка. Вот, кажется, протяни он руки, обними ее, и она замрет от блаженства. Но Малыш сидел тихо, покорно предавался своей любви, а она для него была теперь единственным смыслом жизни, светящейся вдалеке яркой точкой, к которой теперь он будет идти и идти, и если не достигнет ее, то умрет, — и без сожаления, потому что тут теперь и слились для него все радости жизни.

Борис Иванов по каким-то делам срочно летал в Англию. И вернулся через две недели развинченный и пустой, с синеватыми пятнами на лице.

Пытался пройти на половину Нины — его не пустили. Не устроил шума, уронил на грудь голову, оперся на сопровождавшего его всюду Ратмира Черного. Нину встретил у лифта, схватил за руку, запричитал:

— Нам надо поговорить. Пожалуйста, прошу тебя. Она открыла дверь в свою половину, кивнула:

— Проходи!

С ними устремился Черный, но Нина строго на него посмотрела:

— Вы идите… на его половину.

Не пригласила ни в беседку, ни на пляж, — помнила высокомерные реплики Ратмира в питерской квартире Иванова, наглые, оскорбительные ухмылки. Указала ему место лакея.

Бориса провела в холл, предложила кресло рядом с журнальным столиком у растворенного балкона. Сама села напротив.

— Нина, не гони меня. Прошу тебя. Я болен, меня окружают подонки, злые, коварные люди. Я был в Лондоне, устал, еле вырвался, — не надо мне денег, не хочу их никуда вкладывать. Фирмы разоряются, объявляют себя банкротами, деньги мои ухают словно в трубу. Кругом прохиндеи и ловчилы, грязная сволочь! Не хочу, не гони меня, — и не пускай в Варну. И Черного удали. Он тоже подлец, как и все. Слышишь? Возьми под свою охрану, помоги.

— Я готова, но ты обещай слушаться меня, повиноваться.

— Делай, что хочешь, но только не пускай. Я хочу завязать: кончить пить, колоться. Черного боюсь. Запри меня.

— Хорошо! — сказала Нина, вставая. — Вижу, дошел до ручки. Приму меры.

Борис встал, глаза засветились огоньком радости и надежды.

— Нина, родная моя! Делай, что хочешь, но только спаси.

— Ладно, следуй за мной.

Пошли на половину Бориса. Подозвала Черного:

— Вы где живете?

— В Варне. В отеле.

— Хорошо. Поезжайте к себе и до моего звонка здесь не появляйтесь.

Черный — к Борису, схватил его за руку. Тот отстранился.

— Слушай ее. Она моя жена.

— До свидания! — строго сказала Нина и кивнула на дверь. Сама же позвала Данилыча, наказала пригласить врача. Провела Бориса в его кабинет, — это была угловая комната с дубовой двухстворчатой дверью, — подтолкнула Иванова к дивану, властно приказала:

— Постарайся уснуть. И смотри у меня, чтоб этого, — сделала жест, которым Борис укалывал себя через штаны, — больше не было. Хочешь жить — слушайся меня.

— И ладно, Нинуш, и хорошо. Я повинуюсь, только спаси, не пускай меня к ним.

Позвонила Данилычу. Дала ему указание:

— Борис Силаевич нездоров, ему нужен полный покой. Никого к нему не пускать, и его самого…

Вопросительно посмотрела на Бориса. Тот с покорностью воспринимал ее приказ.

— …без моего ведома не выпускать из его половины. Борис кивал головой: так, Нинуш, так, — не надо меня выпускать.

А она, поднимаясь, тоном прапорщика заключила:

— Будешь бунтовать — отпущу на волю. Пропадешь!

Он кинулся к ней, обхватил талию, упал на колени:

— Ниночка, любимая! Мне страшно, я боюсь, я не хочу умирать. Жизнь только начинается и — умереть! Нет, — не хочу. И охрану мою — удали. Они недавно убрали двоих парней, потом Фридмана и Костю вашего, подполковника Воронина.

Нина вздрогнула. Костю? Набрала номер телефона, его номер, Костин. Тот ответил. И повторил: «Я вас слушаю, что же вы молчите?..» — «С вами все в порядке?.. Да? Хорошо. Очень хорошо. Ах, извините. Ложная тревога случилась. Но я потом вам позвоню. Извините. Потом».

Борис, ничего не поняв, продолжал:

— Идет разборка. Кто и кого теснит, за что, и какие силы действуют — не знаю, но я никому не верю. Черного пошли в Москву. Там у него семья, пусть живет, а то и его… Потом меня. И всюду — Малыш, его тень, его страшная сила. Хорошо бы и его удалить от нас. Можно это? Скажи. Ну не сейчас, так потом. Верю одной тебе и Анне, подруге твоей, верю Данилычу, а больше никому.

— Ну ладно. Не впадай в истерику. Вон подошла машина, — идут врач и сестра.

После тщательного осмотра Бориса, длительной беседы с ним врач выписал рецепты, назначил строгий режим, — надолго, на все лето.

Со смешанным чувством жалости к Борису, желанием помочь ему и тревоги за их отношения с Сергеем Нина спустилась на лифте и прошла на пляж. Ей было интересно знать мнение друзей, и она, снимая с себя платье-халат и усаживаясь на углу Анютиного коврика, сказала:

— Был врач, буду лечить Бориса.

— Давно пора! — отозвался Малыш. — Его нельзя пускать в Варну. Запереть бы в «Шалаше» и отсечь всех друзей.

— Но кто же вправе лишать человека свободы? — возразила Анюта.

— Свободы? — возразил Малыш. — Отравляться наркотиками — это вы называете свободой? Если мы настоящие друзья Иванова и видим, что человек попал в беду, должны помочь ему, что и делает Нина. Он должен благодарить судьбу за то, что имеет такую супругу. Я давно хотел поговорить с тобой, Нина, но ты сама делаешь то, что надо. Только будь построже: установи для него режим и не выпускай из «Шалаша». Ни на час и ни на шаг. Пусть живет, как попугай в клетке. Он того заслужил и должен быть доволен.

В интонациях голоса Малыша слышались власть и воля, он, видимо, тревожился не за судьбу Бориса, к которому был равнодушен и даже будто бы презирал его. Малыша беспокоили ивановские миллиарды, лежавшие в иностранных банках. Он не однажды то ли в шутку, то ли всерьез говорил о больших суммах рублей, переведенных нашими соотечественниками за границу и обращенных там в доллары, иены, марки, франки, и как бы мимоходом замечал, что недалеко время, когда Россия вновь станет могучей державой, и тогда она стукнет кулаком и скажет: «А ну-ка, президенты и премьеры! Верните нам всех жуликов-миллионеров, мы им поскребем спинку!» И тогда Иванова выдадут первым.

— Это если бы он был гражданином России, — заметила ему однажды Анюта, на что Малыш скороговоркой выпалил:

— Неважно, чей он гражданин! Важно, что он преступник, и очень большой. А по поводу преступников есть конвенция и не выполнить ее можно в случае, если дело имеешь с Эфиопией или Дагомеей, но если это Россия, — извини! С Россией шутки плохи.

Нина с Сергеем пошли в море, а Малыш в порыве красноречия и, очевидно, взволнованный какими-то иными, неизвестными Анне обстоятельствами, продолжал:

— Его надо запереть покрепче. Это очень важно.

— Да зачем он вам? Я не понимаю, — сказала Анюта, подкладывая под голову резиновую подушку и занимая край коврика, словно бы приглашая на другой край Малыша.

Малыш подсел к ней.

— В коммерческом мире, и особенно в финансовом, тайны хранятся крепче, чем военные, но, милая моя девочка, прекрасная Аннушка, нет у меня от вас тайн, нет и не хочу их иметь.

Оглянулся вокруг, прильнул к ее уху, зашептал:

— Хочу потрясти его кошелек.

— Да зачем вам?

— Т-с-с!.. — Малыш приставил к губам палец. И снова оглянулся.

— Да что это вы, в самом деле! Мы же тут одни.

Но Малыш — снова палец к губам. И — на ухо:

— Есть приборы. Они слышат.

Анна распахнула небесные глаза.

— Приборы?

— Да, есть такие. А то, что я вам скажу…

— Но если это так, если уж это такая тайна, не надо мне говорить.

— Надо! — настаивал Малыш. И снова приблизился к ней, говорил на ухо:

— Мне нужна ваша помощь. Вы — патриотка, поймете меня, будете помогать. Я уверен.

— Помогать? Но в чем?

— Надо исподволь внушать Борису и Нине, что деньги у них грязные, они не принесут счастья. За них рано или поздно придется отвечать. В России вакханалия подходит к концу, чикагские мальчики из министерских кабинетов будут вышвырнуты и тогда каждого, кто урвал из казны миллионы, поставят к стенке. Надо внушать, надо пугать, надо сделать их психами.

— Кого?

— Ах, Боже мой! Ну, их, их — Ивановых! Бориса и Нину! Иванов жаден, из него деньги надо выдирать клещами, — но его…

Малыш наклонился к Анюте:

— Его я возьму на себя. Я знаю, чем пронять, — страхом. Так испугаю, что сон потеряет, челюсть отпадет, — банковские сусеки сам вычистит, а вот Нина… Эта штучка похитрее, с ней работа ювелирная нужна, тут без вашей помощи не обойтись.

— Сколько же у них денег?

— По моим подсчетам, — предварительным, конечно, — четырнадцать миллиардов будет. Это в долларах. Силай-то Иванов, да и Борис рубль тасовали, когда он еще в силе был.

— А в России о таких суммах знает кто-нибудь?

— Если и знают, то только разведчики. Да и то вряд ли. И мои знания приблизительны. Мне Фридман сведения давал.

— Фридман?..

Анна хотела сказать: зачем же вы убрали Фридмана? Но вовремя одумалась. В эти страшные дебри ей лезть не хотелось. Однако думала: а что же о себе понимает Малыш? У него, что ли, эти миллиарды чистенькие?

Но, как часто это бывает, Малыш провидел ее тревоги. Сказал:

— Вы, Аннушка, за меня не беспокойтесь. Я не преступник, а жертва чрезвычайно редких и безвыходных обстоятельств. Со своими деньгами я знаю что делать. Вот недавно провернул одно дельце, — оно хоть и невелико, но вы его должны одобрить.

— Ну-ну, что за дельце?

— В разных странах купил пять типографий, — небольших, книжных, но отлично оснащенных. В них уже напечатаны первые партии книг, на пяти языках, тиражом в четыре миллиона.

— Ой-ёй! Вот тираж! Но что за книги там печатают?

— Книга одна. Ее написала очень красивая, умная и чрезвычайно талантливая девушка. Она живет на Дону…

Кровь бросилась к вискам, щеки заалели, как маков цвет, Анюта прижалась к Малышу, с минуту лежала притихшая, потом обняла и поцеловала.

— Спасибо, Вася, — глухо сказала она, — ты ко мне так добр. Я, право…

Василий зажал ей рот.

— Тебе спасибо за то, что ты есть, что не гонишь меня, не презираешь. И еще за то спасибо, что зовешь меня Васей и на «ты» перешла. Можно и мне называть тебя на «ты»? Позволь.

— Конечно, конечно. Ты же старше. И умнее, и сильнее. Ты, Вася, настоящий рыцарь, и я боюсь, как бы в тебя не влюбиться.

— А ты не бойся, Аннушка!.. Полюби меня.

— И что будет?

— А то и будет: мы с тобой обнимемся крепко-крепко. У нас вырастут крылья, и мы полетим к звездам.

— Без парашютов?

— Без.

— Не согласна. Вдруг крылья обломятся, и мы станем падать. Вот если в море, — не боюсь. Поплывем, Василий.

Подала ему руку, и они направились к морю.

Прошла неделя интенсивного лечения Бориса Иванова. Каждый день к нему приезжал врач, осматривал, прощупывал пульс, измерял давление. Следил за правильностью приема лекарств. А лекарства, как понял Иванов, состояли из настоек валерьяны и небольших доз снотворного. «Интенсивность» лечения заключалась в абсолютном исключении спиртного и наркотиков. В первые дни он много спал, поднимался почти в полдень и час или два приводил себя в порядок — брился, принимал душ, пил чай, а затем и завтракал.

Чувствовал он себя скверно: его мутило, подташнивало, он даже, будто от ветра, шатался и готов был в любую минуту упасть. Часто присаживался в кресло в углу комнаты, подолгу смотрел в одну точку на ковре. Во всем теле не было сил. Будто бы они недавно были, но за ночь все вышли. И осталась пугающая пустота. «Наверное, так умирают», — думал он, продолжая бессмысленно смотреть в одну точку.

Головокружение и рвотные позывы усиливались, становились нестерпимыми, — он инстинктивно шарил по карманам, в ящиках стола, на полках шкафов, — искал шприц и спасительную жидкость. Но ничего не было.

Он жил в левом крыле «Шалаша», на третьем этаже. Это крыло имело форму полукруга и со стороны моря сильно напоминало прилепившееся к вилле ласточкино гнездо. Часть окон и два балкона выходили на море, другая часть окон и загибающихся полукружьем балконов — на левую сторону усадьбы. А на усадьбе в одном углу стоял чистенький двухэтажный, выкрашенный охрой домик, — там Борис по уговору с покойным отцом держал свою коллекцию картин, изделия из китайского фарфора и чешского хрусталя. Там жил и хранитель коллекций — одинокий ветхий старичок, работавший когда-то в Бухарестской картинной галерее. В другом углу располагался старый гараж на четыре машины, им теперь не пользовались, но там была секретная комната, обставленная в стиле русского боярского погребка, в которой Борис любил уединяться с друзьями. Там в холодильных шкафах есть и вина, и коньяки, и эта вожделенная спасительная жидкость. Нина знала об этом и после смерти Силая потребовала у Бориса ключи. Он был в тот момент «мокрый», а в этом состоянии готов был отдать все. Отдал и ключи. Теперь он, глядя в сторону гаража, об этом жалеет.

Так он думал, переходя от одного окна к другому, затем вышел на балкон и увидел картину, которую можно было наблюдать каждый день: Анна с Малышом загорали, а Нина с Сергеем сидели в беседке.

Кто он такой, Сергей? Почему все время торчит возле Нины и она так оживленно с ним беседует, так заразительно смеется? Помощник? Секретарь? Охранник? А может, он?..

Однажды жестко спросил у Нины:

— Кто он тебе, этот Сергей?

Это уже было после смерти отца, через два-три дня после того, как на счета Нины по завещанию была оформлена большая часть отцовского капитала.

Нина взяла его за плечи, сказала:

— Садись. И давай поговорим еще раз, теперь уже последний. Больше я к этой теме возвращаться не намерена.

И серьезно, решительным тоном продолжала:

— Ты помнишь, я тебе еще в Питере сказала: твои гульбища, оргии в притонах, растление несовершеннолетних, вообще весь строй твоей жизни подвели черту в наших отношениях. Жить с тобой не стану. И потребовала развод. «Нет! — вскричал ты тогда. — Только не развод! Живи, как хочешь, заводи любовников, пей, гуляй, но… только не развод!»

Борис в то время проворачивал крупные операции с продажей в Москве и Питере земель, а также дворцов, кварталов и целых улиц; ему на счета за одну лишь подпись отца или его заместителя текли десятки и даже сотни миллионов долларов, — он как огня боялся, как, впрочем, боится и сейчай, шума, внимания газет, а пуще того судебных разбирательств. И Нина быстро уловила ахиллесову пяту своего муженька и наладила свою жизнь. Он уже тогда, в пору пребывания отца у власти, несколько раз переводил на ее счета порядочные суммы, но, слава Богу, она не требовала все новых и новых, не шантажировала. Борис боялся ее бунта, — любой ценой старался избежать свары, скандала, размолвки. Особенно страшился развода: в этом случае она могла потребовать свою долю.

С грустью смотрел он на воркующих в беседке Нину и Сергея, но был бессилен помешать развитию событий. Старался одолеть душевную боль, нарастающую ревность. Как тяжело больной смиряется с неизбежностью скорой смерти и уж не страшится неотвратимого конца, так и Борис спокойно смотрел из окна или с балкона на эту неразлучную пару и даже приветливо подымал руку, если они его замечали.

Сегодня, на седьмой день лечения, ему было лучше. В ногах слышалась упругость, голова не кружилась, не тошнило, он не валился мешком в кресло или на диван. Нетерпеливо посматривал на дверь, — ждал Малыша или Анну, а может быть, обоих сразу. С полчаса назад они поднялись на половину Анны и вот-вот могут прийти к нему. Всю эту неделю он не выходил на пляж, не появлялся во дворе. Сегодня, может быть, ему разрешат.

Подошло время принять микстуру. Он уже налил себе в стаканчик, хотел выпить, но — отставил. Он заметил, что если не выпивал эту микстуру, сильно пахнущую валерьяной, энергии прибавлялось, — он мыслил живее, чаще подходил к окну, ждал гостей, особенно Анюту, с которой было легко и приятно. В беседах она не касалась гешефтов, афер, не пугала рассказами о бушевавших в России политических бурях. И не было никаких намеков на его болезнь, на все, что было связано с миром его друзей, среди которых еще недавно так рискованно и беспорядочно проходила его жизнь. Смущало одно обстоятельство: зачем она к нему заходит? Из одного ли милосердия и внимания к больному человеку или ею движет профессиональный интерес литератора, изучающего природу любопытного персонажа? А может, ее посылает Малыш?

Вчера он сказал Анне:

— Вы, наверное, ходите ко мне, как в зоопарк: подойдете к клетке и разглядываете, точно барса или пантеру.

— Но почему же барса? А может быть, вы напоминаете мне австралийского ленивца.

— Ленивца? Вы это правду говорите? Во мне есть что-то похожее на этого благодушного сибарита?

— Не знаю. Но и на барса вы похожи мало.

— Я вижу, вам весело живется в «Шалаше», — сказал он, намекая на их отношения с Малышом.

— К такому заключению вы пришли, глядя из окна?

— Да. И с балкона. Я как немощный старик выползаю иногда на балкон, но это и все, что мне разрешают.

— Разрешают? Но кто же устанавливает вам такой режим?

— Нина. И врач.

— Но, может быть, они разрешат вам покататься на катере?

— С вами?

— Да, со мной.

— Вдвоем?

— Можно и вдвоем, если вы этого пожелаете. Но если и еще кто напросится, мы не станем возражать?

— Нет, не станем, но я бы хотел покататься с вами вдвоем.

Анна повела плечом.

— Пожалуйста.

Борис позвонил Нине. Они сидели с Сергеем в беседке, и Борис видел, как она взяла со стола телефон.

— Нинель, позволь мне покататься на катере.

— С Аннушкой?

— Да, с Аней.

— Но как ты себя чувствуешь?

— Ничего, неплохо.

— Ну пожалуйста.

Борис торжествующе взмахнул трубкой телефона и по-военному доложил:

— Разрешение получено. Когда прикажете?

— Да хоть сейчас.

Борис засуетился, достал из шкафа кожаную куртку, положил в карман маленький хромированный пистолет, взял приемник-магнитофон.

— Да зачем вам все это?

— Мало ли? И куртка нужна. Вдруг дождь пойдет, а мне простывать нельзя, организм ослаблен.

— Ах, да, я забыла, вы же все-таки хворый.

— Я уже не хворый. Здоров. Вполне здоров. Повертел перед носом радиотелефон, маленький, изящный, с красными кнопками.

— У вас есть такая игрушка?

— Нет.

— Ну так вот вам. И еще один дам, запасной. Прекрасная штука! Мне доставили дюжину из Японии. Дальность действия — триста километров. И слышимость хорошая. Берите. Мне хочется сделать вам что-нибудь приятное. — Он снова засуетился, полез в стол, в шкаф. — Вот еще… — он вынул из письменного стола другой аппарат, тоже маленький и очень красивый. — Это приемник мощный, многоволновый и в нем же магнитофон двухкассетный. Тоже новинка. Самый-самый… Возьмите, пожалуйста.

Анюта не стала упрямиться, взяла и приемник. Они пошли к лифту.

Борис говорил без умолку, был восторжен, не скупился на комплименты.

— Вы меня перехвалите.

— Нет, не перехвалю. Я давно хотел, очень хотел, — вот так, поближе, дружески.

— Кто же вам мешал?

— Никто не мешал, но жизнь… вы же видите: не знаю ни дня, ни ночи. Перед глазами калейдоскоп. Вечно куда-то несет и нет минуты покоя. Вот только теперь… Смотрю в окно или с балкона и вижу, как вы хорошо, и умно, и, должно быть, интересно живете. Вы отличный пловец, катаетесь на автомобиле, на катере и, говорят, мастерски его водите. У вас есть ваша станица и там родные люди, там Дон, леса… А скажите, у вас есть домик? Или у отца, у матери, — домик, родной, теплый, свой? Не такой вот «Шалаш», — чужой, большой, неуютный. А? Есть домик?

— А как же без дома? Есть, конечно. И стоит на крутояре, над Доном.

— О, счастье! А я никогда не имел домика. Такого домика, как у вас. Были квартиры, дачи, — и сейчас есть, но домика, теплого, уютного, с печкой и маленьким окошком — не было. Нет-нет, я не хочу жить по-старому. Я не поеду ни в Варну, ни в Питер, ни в Америку, — везде я чужой, никому не нужный, непонятный. И мне все чужие. Вы покатайте меня, Анечка.

— Пожалуйста, я с удовольствием.

Проходили мимо Малыша, — он лежал на коврике, загорал.

— Борис Силаевич хочет покататься, — словно извиняясь, сказала Анюта.

Борис, увлекая ее, добавил:

— Да-да, Аня меня покатает. Мы скоро вернемся. Малыш тоже был не прочь покататься, но знал: Борис влезет в рулевую кабину, сядет с Анной. Он всегда говорил: «Только здесь, я хочу рядом с капитаном».

Малыш сказал себе: «Пусть покатаются, а мы с Аннушкой поедем потом, — далеко поедем, на весь день». И завалился на спину, закрыл глаза.

Анна оттолкнула катер, вспрыгнула на борт. На малых оборотах выходила из канала. И затем, на просторе, взяла быстрый ход, устремила «Назон» в открытую прибрежную зону. Хотела идти на Констанцу, но подумала: «Увидит Костя, будет ждать, а я не причалю».

Круто развернулась, взяла курс на Варну. Знала, что недалеко отсюда пограничная полоса, но сторожевые катера редко кого останавливают, — граница по морю символическая, в сущности, не охраняется.

Борис, наклоняясь к Анне, что-то говорил ей на ухо, но работающий на больших оборотах двигатель заглушал его голос. Анна прибавляла ход. Ей сегодня хотелось испытать катер на почти предельной нагрузке обоих двигателей. Погода стояла тихая, день был безоблачный, волна, хотя и рябила в глазах и дробно стучала о днище катера, но скольжению не мешала.

Выбрав мощность поршневой группы, Анюта включила турбину, и катер потянуло вперед, словно невидимая могучая рука приподнимала его над морем. И «Назон» вздыбил нос, волна уже не стучала по катеру, а разлилась по корпусу мелкой дрожью, хватала за нижний край палубной обшивки. Анюта вывела турбину на половину мощности, — дальше рычаг никогда не подвигала, катер и без того несло со страшной, пугающей силой. «Назон» все выше задирал нос, точно хотел встать на край кормы, волны по сторонам погасли, катер все реже касался воды и глухо, надсадно стонал. Анна изучала гидрологию, знала коварство гидродинамических ударов и опасалась дальше прибавлять скорость, но бес озорства и любопытства подзуживал ее увеличить обороты турбины. В зеркало видела растерянное лицо примолкнувшего Бориса, — и его еще хотела припугнуть.

Медленно подвигала рычаг оборотов вперед, и турбина свой обычный воркующий рокот меняла вначале на прерывистый стон, а затем — на ровный звенящий гул, удары под кормой становились резче, но реже. И вот что было ей любопытно и что она не могла объяснить: нос «Назона» перестал задираться, наоборот, он будто бы сник, припал к поверхности моря, и катер, точно скаковая лошадь на последних метрах дистанции, вытянулся в струнку, птицей летел по воздуху.

Анюта почувствовала боль в руке, обернулась и увидела припавшего к ней Бориса, — он как клещами вцепился ей в руку, словно боясь вылететь из кабины. Анна сбавила обороты и, любовно оглядывая приборы, думала о «Назоне»: а если турбину его вывести на предельные обороты? Он, наверное, взлетит на воздух, но вот опуститься плавно и на всю площадь днища не сумеет. И тогда, как говорят станичники, не соберешь дров. Взглянув на Бориса, сделала вид, что страха его не замечает. Развернула «Назон» и они уже на меньшей скорости пошли к «Шалашу».

Вряд ли теперь Борис захочет когда-нибудь вновь с ней покататься. Подумала об этом и улыбнулась. Ее женское честолюбие торжествовало. Она любила себя в такие минуты.

Прогулка на катере встряхнула Бориса, он ожил, взбодрился, он словно на экране увидел иную жизнь — яркую, необыкновенную. Это был миг, но миг полета, миг страха, риска и вместе с тем сладостного ощущения победы над силами, которые составляют суть природы, ее тайну.

Сходя на причал, он вежливо поблагодарил Анну, но ничего не сказал о своем восхищении искусством ее вождения, о том, что он испытывал. Грудь переполнялась восторгом, вдруг проснувшейся жаждой жизни. Он выбрал пустынный клочок пляжа, лег на спину, стал смотреть в небо. Думал об Анне, только о ней. Он часто видит ее с Малышом, но значит ли это… Приподнялся на локтях: ни на пляже, ни в море, ни в беседке никого не было. «Что они делают? Чем заняты?»

Краем уха он слышал, что Малыш купил несколько типографий, там печатают Анютину книгу. Книгу?.. На разных языках? И, наверное, печатают в немалых количествах. И продают недешево!

Мысль эта точно толкнула в грудь. Бизнес! Это же бизнес! Чистые деньги! Где хочешь храни, на что хочешь расходуй. И никто не спросит, не станет придираться.

Почувствовал жар в голове, по телу пробежал озноб. Его обошли! Из-под носа увели такое дело. Ведь он знал Анну раньше Малыша и читал ее книгу. И еще думал: «Совсем юная девушка, а как написала!» А один его приятель из Америки, увидев Анюту, сказал: «У меня есть в Голливуде знакомый режиссер. Мы можем ее продать». — «Кого продать?» — не понял Борис. «Ее продать, подружку твоей жены. Ты посмотри, какая фактура!»

Борис тогда сказал приятелю: «Она писательница. Не продается». На что приятель, а он был циник, как все приятели Бориса, заметил: «Люди все продаются. Писатели — тоже. Но чтобы я поверил, что эта краля — писательница, — извини, ты об этом скажи кому-нибудь другому».

Борис не стал уверять приятеля и искать «кого-нибудь другого» тоже не стал; он знал своих друзей — и тех, кто живет в Союзе, и тех, кто уехал и живет в другой стране, — знал их агрессивный нрав, ядовитый скепсис и врожденный цинизм: они ни во что не верили, всех презирали, даже близких друзей, и на все доводы о наличии чего-нибудь святого и высокого в другом, особенно если это был гой, отвечали: «Не делай из меня дурака, я знаю гоев, они все скоты». Иванов в таких случаях замолкал, в нем вздымалась волна негодования: отец-то его, Силай Михайлович, был гой, и, следовательно, он, Борис, тоже был наполовину гой, и оскорбление гоев он принимал и на себя, готов был ответить грубостью, но в нем жила и половина от матери, эта половина вдруг поднималась из глубин его существа, ласково улыбалась, говорила: «Умерь свой пыл, Борюшка, я твоя мать, а человека в нашем мире судят по матери. Вот если меня оскорбят, ты уж тогда постой за меня. Таким оскорбителям спуску не давай».

Гладит его по голове эта материнская половина, и он скоро приходит в себя. И успокаивается, и ему снова становится весело и приятно жить на белом свете.

Малыш для него был гоем, а если гой, то, значит, неумен, неловок, ленив и ни к чему не способен. Гоя легко опередить, обмануть, обвести вокруг пальца. Но как же случилось на этот раз? Он, Борис Иванов, сын своей мудрой матушки и внук еще более мудрого дедушки, — как же это он так банально и нелепо опрокинулся, позволил гою увести из-под носа такую добычу?

Мозг его лихорадочно работал. Он искал пути исправить положение, перехватить в свои сети уже пойманную другими огромную драгоценную рыбину.

Нетерпение подняло его на ноги, он пошел к лифту. И, поднявшись, позвонил на половину Нины.

Дверь открыл Сергей. И стоял на пороге, не давая возможности пройти.

— Вы к кому?

— Я к жене! — содрогаясь от ярости, проговорил Борис.

— Нины Николаевны нет. Она у Василия Васильевича.

— Кто это? Ах, да, — Малыш. А где он? Да-да, у себя. Василий Васильевич… Его никто так не называл.

Малыш и Малыш, а так… Никому не позволялось. Да и мало кто знал. А этот знает.

Апартаменты Малыша располагались на втором этаже и были точной копией Борисова крыла. Здесь тоже была большая комната метров на сорок, окна из нее выходили на море и на левую часть двора, и с этих двух сторон крыло опоясывал балкон, часть которого была наглухо закрытой и отводилась под зимний сад. Из комнаты шел коридор, а там ванная, туалетное помещение и ходы в четыре других комнаты: спальню, кабинет и две комнаты для гостей. Обстановка и мебель, как и у Бориса, изготовлены на лучших фабриках Румынии и Болгарии, многие вазы, скульптуры, картины хранили черты старины и даже древности, приобретались предками бывшего хозяина виллы — родного дяди юного короля Михая.

В небольшом холле у дубовой двери дежурили два румына, один из них попросил Бориса подождать и впустил его только после того, как неспешно скрылся за дверью и испросил там разрешения. Борис вошел возбужденный, взволнованный нелюбезным церемонным приемом, подошел к большому круглому столу, за которым чинно и деловито сидели Малыш, Нина, Анна и незнакомый пожилой мужчина, одетый по-дорожному — в куртку и рубашку с цветным воротником. Нина показала Борису на кресло, — садись, мол, и не мешай.

Незнакомец обратился к Анне по-английски:

— Голливудская студия предлагает вам сыграть роль главной героини. — И назвал гонорар.

— Ого! — вскинулся Малыш. — Такая сумма и слава кинозвезды! А? Что вы скажете? Нет, мы подождем, когда они войдут во вкус и раскошелятся на сумму в десять раз большую. Уверяю вас, поступит и такое предложение. Эффект-то каков: казачка с Дона, автор книги, она же исполнительница главной роли. — Малыш повернулся к англичанину. — Мы будем думать.

Тот поднялся, склонил на грудь голову. Попрощался. Малыш взял за руку Бориса, повел к выходу.

— Ну как, старина? Мы с тобой плаваем в финансовом море, точнее в грязном болоте банковских афер, а тут вон какое дело раскочегарили! И сколько в нем рыцарского благородства, нравственной чистоты. Тебя не колотит лихорадка от зависти? Я в этот святой костер кинул уж немало миллионов. И на душе ангелы в трубы играют. Вот бы и весь наш капитал на такие дела пустить! Подумай об этом, у тебя голова всегда варила.

Они шли в столовую, где их ожидал обед. Малыш сел рядом с Борисом, напротив Нины и Анны, и, прежде чем склониться над тарелкой, шепнул ему на ухо:

— Говорят, о нас в газетах пишут.

— В каких газетах, что пишут? — спрашивал Борис, не умея скрыть нетерпения. Анна слышала его тревогу, но вида не подавала. Нина, словно глухарь на току, насторожилась.

А Малыш, ужалив Бориса в самое сердце, молчал. Аппетитно ел, нахваливал повара.

— Что пишут? Где? — шипел на ухо Борис.

— А черт его знает, что пишут. Одно знаю: пишут! Там у нас, в бывшем Союзе. Где же больше? Там ждут диктатора. Он-то уж нас достанет! Мы с тобой вроде капитанов Медельинского картеля. На нас, как на волков, охота будет.

Картину рисовал мрачную, страхи раздувал безмерные. Знал Малыш, как боится его дружок Боренька возмездия за дела покойного батюшки да и за свои собственные, — знал и умышленно, с торжествующей радостью нагнетал страхи.

В начале своего рискованного пути у него была горячка побед и успехов, он, как азартный игрок, раз сорвавший банк, воспламенился страстью играть и выигрывать. Но с весны нынешнего года в его сердце стал остывать жар преступной игры, он с появлением Анны и ее друзей стал задумываться о смысле всего, что с ним происходило. Поразил его прилетавший к Анюте управляющий ее делами русский богатырь Олег. Он ставил на донской земле кирпичные заводы, — на те крохотные, жалкие суммы, которые Анна получала в счет гонорара.

Он увидел иных людей, — чистых, светлых, благородных. Сравнил себя с ними и ужаснулся: да он всего лишь жулик! Мелкий ли, крупный — неважно, жулик — и всё тут! А зачем, ради чего он выкачивает из своей страны деньги и накладывает в иностранные банки миллионы, а теперь уж и миллиарды?

Стал по-иному смотреть на Бориса Иванова. Вначале под сердцем вызрела неприязнь, а затем и глухая ненависть к этому человеку. И не за то, что тот втянул его в преступную игру, а за то, что Иванов — другой, не такой, как они вот, молодые казаки с Дона, — ему не надо ничего строить, ничего обихаживать, ни о ком заботиться. Иванов — чужой, чуждый, враждебный всему, что дорого Анне, Сергею, Олегу и тому серьезному, умному Косте, который где-то рядом и близость которого все время ощущает даже он, Малыш.

Как специалист по финансам Малыш зримо представлял движение денег и превращение рублей в доллары, знал, зачем в российских банках взявшие там ключевые позиции «демократы» обесценивают рубль, взвинчивают силу доллара, творят «дьявольскую игру», за которую хозяева доллара платят им миллионные взятки. Он не знал высших целей мировой политики, но хорошо видел все внутренности коварной финансовой машины, знал ее разрушительную силу и теперь уже видел, что и он, и особенно люди, подобные Борису и его отцу, крутят это страшное колесо. И думал так: «Я-то из этой игры выйду, я пушу свои деньги на пользу России и не стану предателем, а вот он…»

Смотрел на Бориса. «Я потрясу его капиталы». И, как всегда, он мыслил и поступал решительно. И дела его отличались удалью и размахом.

Малыш не читал газет, но радио слушал. И недавно узнал, что девять «крутых парней» из какой-то русской партии поехали в Ирак — защищать честь дружественной страны. И кто-то из них сказал: «Нас было бы больше, но денег нет». На следующий день, во время завтрака, который Нина стала давать для всех в столовой, Малыш демонстративно громко, так, чтоб слышали все, сказал Борису:

— А не снарядить ли нам с тобой три батальона?

Борис опустил на тарелку золотую вилку, посмотрел с недоумением.

— Ну, чего молчишь? — наседал Василий.

— Какие батальоны?

— Ты не читаешь газет, не слушаешь радио, — ничего не знаешь о русских парнях, едущих в Ирак, в Приднестровье, в Сербию. Их нужно одеть, снабдить оружием, — нужны деньги.

Повисла над тарелкой вилка Сергея, уставились на Малыша Анюта с Ниной, и Борис приоткрыл рот от изумления. А Малыш смотрел на него и ждал ответа.

— И что?.. — мычал Борис.

— А то. В Ирак отправились девять парней, — ну что они там могут сделать? Охотников-то больше, да денег нет. Дадим им деньги. Снарядим батальон. И нужно-то два-три миллиона.

Борис пожал плечами. Принялся за еду.

— Не хочешь в Ирак, — ладно! — шумел Василий. — Ты пошли батальон в Сербию, а я — в Ирак и Приднестровье. Дадим ребятам хорошее содержание, чтоб дело делали и деньги заработали. Тоже ведь… семьи у них.

Наступила пауза, в течение которой каждый обдумывал предложение Малыша. Борис энергично орудовал ножом и вилкой, рвал на куски бифштекс.

— Ну так как? Чего молчишь?

— Да зачем они, батальоны?

— Как зачем? Помогать друзьям. Ирак — дружественная страна, сейчас на него весь свет навалился, а мы где, русские? Сербия опять же. Приднестровье. Там братья-славяне живут. Туда казаки едут, добровольцы со всех концов. И мы с тобой… Хотя бы деньгами!

Борис молчал. И за все время завтрака не проронил больше ни слова. А позавтракав, ни на кого не взглянул, пошел к себе на третий этаж. Василий шел рядом.

— Как в рот воды набрал, — скажи хоть что-нибудь!

Борис остановился. Проговорил тихо, зло:

— Авантюры меня не интересуют.

— Да ты патриот, черт бы тебя побрал, или так, кисель в стакане? Хоть бы подумал: а как в России власть переменится, какой-нибудь генерал Жуков на трон сядет, таких, как мы с тобой, по всему свету отлавливать будет и стрелять, как бешеных собак, потому как Русь-матушку такие-то вот удальцы до нитки обобрали, детей и стариков по миру пустили, заводы остановили. Рабочим-то платить нечем, денежки в иностранные банки мы с тобой перекачали.

Борис все крепче сжимал толстые малиновые губы, щеки его бледнели, а в глазах клубилась ледяная стужа. Сквозь зубы цедил:

— Сербия, Приднестровье, батальоны… Да пошел ты!.. И взялся за ручку двери.

— Ладно, ладно, Боренька. Два-три миллиона у меня найдутся и даже десять, двадцать отстегну, но когда в правительство страны твоего проживания запрос придет и тебя как великого преступника для суда затребуют, ты ко мне ручки не простирай, я в твою защиту и слова не скажу. Так что, валяй, сиди на своих миллиардах. А у тебя их… пожалуй, уж полдюжины наберется.

— Кто считал? — вскинулся Борис.

— Нашлись люди, — посчитали. И другие найдутся, — теперь много таких. Им только сигнал подай.

И пошел прочь. И запел:

Он эту песню от Анны слышал.

Минут через двадцать Малыш вступил на борт катера, — они с Анютой ехали на прогулку. От беседки бежал Борис и махал руками.

— Можно с вами… покатаюсь?

Малыш подал ему руку, и тот, когда поднялся на палубу, тяжело дыша, спросил:

— Сколько надо… на твои батальоны?

— Сто миллионов!

— Ого! Говорил же два-три, ну, десять, двадцать.

— А теперь говорю — сто! А если еще потянешь, будет двести.

— Ну ладно, черт с тобой. На чье имя деньги выписать?

— На мое. И сейчас же.

Борис выписал чек на сто миллионов долларов. Принимая чек, Василий сказал:

— Такую сумму по одному чеку не дадут.

— Напишу письмо в правление банка, заверю у юриста. Наконец, пошлю доверенного, — переведут на твой счет.

— Хорошо, но делай все это сегодня же.

Борис остался на палубе, а Малыш пошел в капитанскую рубку.

Анна взяла курс в открытое море.

В полдень Борис Иванов оформил все документы, и его доверенный вылетел на вертолете в Вену. А вечером он уже сообщил, что операция по переводу денег на счет Малыша завершена. Но еще раньше Малыш позвонил в Стамбул, где находился его управляющий Стив, и приказал ему лететь в Москву, связаться с нужными людьми и вместе с ними снарядить три батальона добровольцев.

Особо наказал: каждой семье добровольца выплатить двадцать пять тысяч долларов. И месячное содержание бойцам определить в пять тысяч долларов, командирам — в десять тысяч.

Подсчитал: годовое содержание трех батальонов примерно и составит сто миллионов долларов, как раз — вклад Бориса Иванова.

Поздним вечером, после ужина, Нина и Сергей вышли с Бароном гулять во двор. Прошли в домик, где жил хранитель коллекций. Старик уехал в Бухарест, все комнаты похожи были на склад, — картины свалены по углам, хрусталь и фарфор упакованы. Зачем все это покупалось, для какой цели предназначено?

Пес бегал по комнатам, все вынюхивал, — проявлял необычное для него беспокойство. И во дворе далеко отбегал от хозяйки, обнюхивал все тропинки и все отклонялся к гаражу, увлекая за собой Нину и Сергея.

Возле гаража заметался у двери, заскулил. Нина открыла дверь в воротах — пес опрометью кинулся в проем между машинами, подбежал к дверям потайной комнаты, стал царапать когтями. Сергей с Ниной подошли, и тут Нина тронула край секретного кирпича, — его незадолго до смерти показал ей Силай.

— Нажми его.

Кирпич повернулся, и Сергею открылась ужаснувшая его картина: за столом, откинувшись на спинку кресел, запрокинув головы, недвижно сидели Борис Иванов и молоденькая девушка, совсем еще подросток. Они казались мертвыми. В правой руке Иванов зажал шприц.

— Что там? — спросила Нина. И припала к проему. Отпрянула в угол. Но тут же снова глянула в проем, вскрикнула, схватила Сергея и они побежали прочь, к «Шалашу».

В беседке у главного входа, где в летние дни любил сиживать за чаем или чашкой кофе Силай Иванов, увидели Анюту, Костю и с ними незнакомую женщину. Костя сказал:

— Познакомьтесь. Моя жена Амалия.

Нина машинальным движением поправила прическу и так же растерянно и бессмысленно улыбнулась:

— Рада видеть. Но сейчас… Извините. У нас беда.

Сергей потянул за рукав Костю:

— Пойдем. Скорее. — И уже по пути сообщил: — Там Иванов. По-моему, мертвый. И не один.

— Мертвый?.. Как? Что произошло?

— А вот сейчас увидишь.

В гараже Костя прильнул к проему в стене и увидел ту же картину: Борис и девушка, как заколдованные персонажи из страшной сказки, недвижно сидели в своей последней прижизненной позе. Подошел Малыш, смотрел долго, а отходя от стены, сказал:

— Этого надо было ожидать.

Дольше других стоял у проема Костя. И, отклоняясь от стены, внимательно и с пристрастием оглядывал дверь, ощупывал запоры, вращающийся на оси кирпич. Властно проговорил:

— Надо звать медиков и полицию.

Все повернулись к Нине: она тут хозяйка, от нее ждали распоряжений. А она обратилась к Косте и Малышу:

— Прошу вас, сделайте все, что нужно.

Костя посмотрел на Малыша, он впервые видел его вот так близко. Знал его компетентность, силу, понимал, наконец, что раз Малыш увидел все своими глазами, с ним надо действовать в согласии.

— Ну что, будем вызывать полицию?

— Да, конечно, — согласился Малыш.

Костя набрал номер радиотелефона.

— Стефан! Слушай меня внимательно. И запоминай все в точности. Я в «Шалаше», тут два трупа. Прошу тебя срочно сюда приехать. Захвати машину скорой помощи, врачей, судмедэксперта. Посоветуйся с прокурором: возможно, придется ломать дверь, хорошо бы иметь санкцию.

— Выезжаю немедленно! — раздался в трубке взволнованный голос Стефана.

Врачи, осматривая Бориса и девушку, обнаружили едва теплившуюся в них жизнь. Приняли срочные меры, и молодые люди почти одновременно открыли глаза.

Бориса отвели на его половину, приставили к нему врача и двух сестер, а девочку Нина просила отвезти в больницу. Но тут оказалась Анна, — она взяла за руку бедняжку, повела к себе. Велела умыться холодной водой, дала крепкого чаю. И девушка ожила. У нее на щеках даже заиграл румянец.

— Тебя как зовут?

— Дарья.

— А сколько тебе лет?

— Скоро будет пятнадцать.

— Где твой дом?

— В Тосно, под Петербургом.

— А как ты попала в Румынию?

— Нас, трех девочек, привез сюда американец Стив. Для Малыша.

— Малыша? — вырвалось у Анны.

— Да. Но я его не видела. Нам сказали, что он женился и мы ему не нужны. Передали Ратмиру Черному.

— Черному?

— Он тоже привез трех девочек, — для Бориса Иванова. Теперь и меня к ним прибавили. Мы живем в Варне, в «Сирене», — частный небольшой отель такой есть.

Пришел врач и еще раз осмотрел, прослушал Дарью. Дал ей лекарства, посоветовал уснуть. Анюта постелила ей на диване, задернула шторы и велела спать.

Девочка повиновалась и скоро уснула. Спала она долго, до утра следующего дня. А когда проснулась, Анна заказала для нее завтрак. Сама спустилась в столовую.

После завтрака обитатели «Шалаша» решили выехать в море, освежиться, глотнуть вольного морского воздуха.

Малыш с Костей и Амалией зашли на половину Анны посмотреть на девочку, узнать, как она себя чувствует. Дарья встретила их смущенной улыбкой, сидела в кресле, неловко ежилась, безуспешно пытаясь натянуть края юбочки на ноги, хотя бы на самую верхнюю их часть. Но юбочки не хватало, она едва скрывала даже ту часть тела, которую и на пляже-то стараются прикрыть от постороннего глаза. Дарья вполне оформилась как женщина, она соблазнительной полнотой всех форм, дородностью стати сильно походила на Анну. Малыш, не скрывая восторга, воскликнул:

— Аннушка! Да это ваша младшая сестра!

— Да, вы находите? — подошла к ней Анюта. — И в самом деле! Только она молодая, а я уж старушка.

Дарья зарделась маковым цветом, ее голубые, с зеленым окаемом глаза блестели, она, как кукла, поворачивала голову то в одну сторону, то в другую, не знала, что делать и с ногами, которые нечем было прикрыть, и с грудью, высоко поднимавшейся от волнения и готовой выпрыгнуть из выреза серебристо-блестящей блузки.

— Ты как попала сюда, в Румынию? — строго спросил Малыш.

Дарья не отвечала, лишь краснела еще больше.

— Питерская, что ли?

— Да.

— Родители есть?

— Папа ушел от нас, а мама пьет. Я жила с бабушкой. И еще две сестренки и братик.

— На что ж они живут?

— Бабушка получает пенсию.

Малыш поднялся, подошел к окну. Амалия и Костя погрустнели, задумались. Анюта стояла в дверях своей спальни, слушала. Но вот она подошла к Дарье, положила ей руки на плечи. Дарья, тронутая лаской, заплакала.

— Ну-ну, — будет плакать. Пойдем со мной, я помогу тебе одеться.

Повела ее в спальню и там приказала снять юбку. Бросила ее на дно шифоньера, сказала:

— Носить ее ты не будешь.

И подала свой пляжный халатик. И дала ей сумку с полотенцем, ковриком и предметами пляжного туалета.

Дарья надела халат и преобразилась. Смотрелась в зеркало, видела за спиной Анну и счастливо улыбалась.

— Спасибо. Мне очень нравится.

— И славно.

Взяла ее за руку, и они вышли из спальни. Анна привлекла к себе Дарью, сказала:

— Ну как, чем вам не сестра?

— Удивительно! — воскликнул Малыш. — Это просто поразительно, как вы похожи.

— А теперь — на прогулку, — подняла всех Анюта.

Она не отпускала руку Дарьи, — вела ее к лифту.

Нина с Дарьей, а с ними Стив зашли в кают-компанию, Костя, Амалия и Сергей, держась за поручни, стояли на палубе, Анна сидела за рулем, а рядом с ней, как всегда, был Малыш.

«Назон» скользил плавно, двигатель урчал где-то под днищем. Малыш, не поворачиваясь к Анюте, тихо проговорил:

— Анна, я люблю тебя.

Анюта улыбнулась, и глаза ее засветились счастьем. Малыш не увидел этих глаз, но по той тишине, которая красноречивее всех слов, понял, что надежды его сбываются, он близок к цели, к своему причалу, к тому заветному берегу, где человек обретает покой и все те жизненные сокровища, которые и называются счастьем.

Он приник губами к руке Анны.

И как раз в этот момент в кабину заглянули Костя и Амалия. Костя грустно, но со светлой улыбкой подумал: «Я теряю Анюту, но во второй раз нахожу Амалию». И повернулся к ней. И неожиданно для нее поцеловал подругу своей жизни.

К Малышу подошла Дарья. Сказала:

— Нина Николаевна приготовила кофе, просит всех к столу.

Анна выключила двигатель, и они вслед за Костей и Амалией потянулись в кают-компанию. Кофе разливала Нина, подавала его с мороженым. Дарья помогала хозяйке и не думала садиться к столу, но Малыш показал ей место на лавке.

— Садись, красавица, — сказал голосом, в котором слышались и покровительственный тон, и некоторое раздражение ее присутствием.

С минуту молчали. Все понимали, что напрасно Анюта привела ее на катер, каждому было неловко и за Дарью, и за себя, но особенно за того, кто был главной причиной ее появления в «Шалаше», — за Бориса, лежавшего в спальне и еще не пришедшего в себя.

Больше всех стыдился ее присутствия Малыш. В сущности, он ведь еще недавно искал общества таких вот девиц, знал им цену, презирал за продажность, но утешался их любовью, а иногда еще и хотел нравиться.

— Домой надо, домой ехать! — говорил он ей строго.

— Поеду. У меня уж билет на послезавтра.

— Ну вот и поезжай. Денег-то много привезешь бабушке?

— Сто долларов дали.

— Кто дал? — Малыш выпрямился.

— Борис Силаевич.

Наступила тишина, — долгая, гнетущая. Малыш поднялся, достал из шкафчика радиотелефон и не вернулся к столу, а сел на диван. Набрал номер.

— Это я, как ты себя чувствуешь? Ничего? Ну слава Богу. Считай, что родился в рубашке и благодари Сергея Воронина, это он первым вас заметил, а не то кипеть бы тебе на раскаленной жаровне в аду. Ну ладно. Хорошо ли ты обеспечил свою подружку, Дарью? Она послезавтра домой улетает. А? Нормально? Сто долларов — это, по-твоему, нормально? А тех, кто там, в гостинице, так же щедро одаришь?.. Ну, ты не кипятись. Я спрашиваю, а ты отвечай. Позови Черного и прикажи всех русских девочек отправить домой. Немедленно всех отправьте и вручите каждой по десять тысяч долларов.

Малыш стукнул кулаком по валику дивана и, будто тут никого не было, прокричал:

— Вы будете делать так, как я требую! И скажи Черному и этому подонку в генеральских погонах: немедленно всех отослать и снабдить деньгами. Ну, всё. Мне плевать на твое самочувствие! Потрудись все исполнить в точности.

Выключил телефон и оглядел сидящих за столом. Дарья тряслась от страха, Анюта обняла ее, прижала к себе. Нина и Амалия, пораженные, смотрели на Малыша, и лишь Костя и Сергей продолжали пить кофе, отвлекая всех от разыгравшейся сцены.

Только теперь им открылось могущество Малыша: если он с Ивановым так разговаривал и так честит генерала, что же должны ждать от него мелкие сошки незримой империи, которая на языке стражей порядка называется международной мафией…

Малыш был разгневан и метал молнии. Вернувшись с прогулки, он застал в беседке Бориса Иванова, Старрока, Ратмира Черного и еще двух незнакомых мужчин. Стив подошел первым и что-то негромко им говорил. Нина с Анной, Амалия и Дарья хотели проследовать мимо, прямо к лифту, но Малыш раскинул руки:

— И вы пройдите в беседку, продолжим наш разговор, он касается нас всех.

Борис Иванов, напротив, хотел говорить в узком кругу, без свидетелей, и вышел навстречу, загородив дорогу, но Малыш отстранил его и попросил всех рассаживаться. Он только Дарье сказал:

— А ты, голубушка, позагорай, искупайся. Но далеко не заплывай, иначе утонешь и тогда вот ему… — показал на Иванова, — придется за тебя отвечать.

В голосе Малыша зазвучали стальные нотки:

— Повторяю: каждой из них выдать по десять тысяч долларов.

— Но это же сумма…

— Да, сумма. И вы ее будете платить, Борис Иванов. Я сказал все. Но это лишь начало. Я открываю фонд «Возрождение казачества», и каждый из вас зачисляется в него сотрудником. И я вас не спрашиваю, хотите вы того или нет. Дисциплина военная. И больше чем военная. Малейшее ослушание может стоить жизни. Фонд будет служить России. Вам, Стив, проследить за исполнением приказа и докладывать мне каждый день вечером в восемь часов.

— Но, шеф, я не знаю такого фонда.

— Через два-три дня узнаете: я звонил в Москву, распорядился учредить его.

Посторонние разошлись, остались лишь обитатели «Шалаша». Незамеченным ушел и Борис.

Малыш, словно извиняясь, обратился ко всем сразу:

— Не судите меня строго. Я хочу, чтобы все вы, друзья, знали о моих делах. Я больше не намерен их скрывать.

Подошел к Косте:

— Вас просил бы стать исполнительным директором фонда. И вас, Сергей, — его заместителем.

Рядом с ним сидела Нина. Малыш сказал ей:

— У вас есть основания на меня обижаться, — я грубовато обошелся с вашим мужем. Но дела у нас с ним общие, и разборка между нами только началась. Если я вам неугоден, могу удалиться из вашего дома, хотя, честно говоря, мне бы не хотелось.

Нина поднялась, сказала:

— Вася, дорогой, не мне вас судить. А тон и стиль ваших отношений меня не касается. Пойдемте обедать.

Вечером по «Шалашу» разнеслась весть: пропал Иванов. Малыш позвонил Стиву и Старроку. Нет, они его не видели. Тогда Малыш вызвал их и приказал разоружить охрану Иванова.

А уже на следующее утро Старрок докладывал: четыре командира ивановской охраны вместе с дюжиной верных молодцов охотно приняли условия, которые предложил им Стив. Оказалось, Борис мало им платил. Крылатая фраза оказалась справедливой: жадность фраера сгубила.

На службу к Малышу просился Ратмир Черный, но Стив ему сказал, что через двенадцать часов он должен покинуть берега Черного моря.

— А это вот напрасно, — в раздумье проговорил Малыш. — Ратмир мне понадобится. Где он сейчас?

— В Бухаресте, в аэропорту.

— Хорошо.

И Малыш позвонил Черному.

— Вы нас покидаете?

— Да, шеф. Просился к вам на службу, но Стив глуп, не понимает моих возможностей. Я бы служил вам, как пес Барон служит Нине Николаевне.

— Я ваши возможности понимаю. Оставайтесь.

— Рад безмерно! Какие будут распоряжения?

— Снимите номер в Бухаресте и ждите моих сигналов. Борис Иванов исчез. Постарайтесь его найти. Объявите ребятам: Иванов нужен живым. Кто найдет — получит гонорар.

Бориса привезли ночью, — он, как всегда, не вязал лыка и его почти бесчувственного на руках отнесли в спальню.

Работали они в этот день до полуночи. И Костя, и Сергей, и даже сам Малыш были немало озадачены, когда перед ними приоткрылась завеса только над частью мафиозно-гангстерской империи Малыша. И каких только темных лиц в ней не обреталось: и группы управления московскими, ростовскими, красноярскими рынками, и фирмы «Экспортлес», «Экспортгаз», «Экспортуголь», и чеченские банды, армянские боевики, еврейские бейтаровцы… И никому их не выдашь, — они, как Старрок, в государстве и над государством, они в Кремле и горбачевском фонде, они, как крысы, расплодились в завалах порушенного дома. Борьбу с ними Малыш брал на себя. И верными его союзниками должны стать его миллиарды и вот они, эти славные русские парни Костя и Сергей.

С того дня, когда Малыш круто перемерил свои дела, перешел от накопления капитала к его разумному помещению, жизнь в «Шалаше» так же круто и бесповоротно изменилась. Женщины словно осиротели: они после завтрака, одна за другой, втягивались на половину Малыша, пытались увлечь мужчин на пляж, на морскую, автомобильную прогулку, но тщетно… Особенно упорно работал Малыш.

Нина подсаживалась к Сергею, тихо предлагала:

— Пойдем загорать.

Он на минуту отрывался от дел.

— Извини, некогда. — Целовал ей руку, просил не обижаться и показывал на Анюту.

— Позагорайте одни.

Амалия уехала на машине вначале в Констанцу, а потом в Варну. Она любила ходить по магазинам, покупать красивые вещи.

Дольше других в апартаментах Малыша задерживалась Анна. Он при ней воодушевлялся, команды отдавал краткие и решительные. Въедливый, проницательный ум литератора помогал Анюте схватить суть дела, увидеть разворачивающуюся перед ней громаду малышовской империи, власть и силу денег.

Вчера вечером из Москвы поступила информация: в четыре российских банка, принадлежавших Малышу, поступили восемьсот пятьдесят миллионов долларов от операции с тремя чеками. И Малыш сказал в трубку:

— Процентная ставка двадцать!

Это значило, что больше двадцати процентов годовых с клиентов-соотечественников не брать. Другому приказал:

— Операции с оружием прекратить.

Третьему, видимо, очень важному лицу, дважды повторил:

— Проверьте, нет ли операций с наркотиками. Это надо пресечь решительно!

Анюта, улучив паузу, спросила:

— Ты знаешь всех?

— Кого?

— Ну тех, кто делает операции с оружием, наркотиками?

— Нет, конечно, — распрямился над столом Малыш. — Мафия разрослась помимо моей воли: фонды, кооперативы, малые предприятия, ассоциации и разные фирмы, как поганые грибы, растут на деньгах. Берут в наших банках заем, ценные бумаги и разные поручительства, деньги делают новые деньги, фирмы плодятся, и никто ничего не производит: в одном месте возьмут, в другое — доставят. Это посредники, торговцы, а точнее, грабители. Власти числят их под моей крышей, а я ничего не знаю. Ох, родная моя! Не тревожься, подожди, — я им хвост прищемлю. А деньги? Их, конечно, жалко, они народные, и я постараюсь вначале сгрести их в одну кучу, а уж потом возвратить на Родину, они будут вкладываться в производство.

Косте и Сергею Малыш верил как себе самому. Он как-то быстро их полюбил и готов был вверять все свои тайны. Ведь они были братья Анюты.

Костя получил телеграмму от министра: «Вам присвоено звание генерал-майора внутренних войск». А Сергею позвонил генерал Старрок и сообщил, что ему за выполнение важного задания в виде исключения присвоено внеочередное звание полковника.

— У вас есть форма? — спросил Малыш.

— Есть, конечно.

— А погоны генерала и полковника?

— Будут, — пообещал Костя, надеясь на Стефана.

— Хорошо. Спустимся на пляж, и я скажу вам кое-что важное.

На пляже в беседке они втроем пили кофе, и Малыш сказал:

— Мне в голову пришла отличная идея…

Нина получила из дома телеграмму: «Мама опасно больна. Приезжай». Анна вызвалась сопровождать подругу. Они заказали билеты и улетели.

Борис, оставшись без опеки, хотел было поехать в Варну. Его задержали на выходе из «Шалаша». Он возмутился, стал кричать. Румынский офицер на дурном английском сказал, что таково распоряжение хозяина.

— Что еще за хозяин? Кто он таков?.. Это дом моей жены, и пошли вы все к черту!

Борис вырвал у румына радиотелефон, позвонил Ратмиру Черному. Тот трагическим голосом проговорил:

— Успокойтесь. Поднимитесь к Малышу, — он, кажется, арестован.

— Арестован?.. Кто? Кем? Как смели? Где, наконец, охрана?

— Еще раз говорю вам: успокойтесь. Не доверяйтесь радиотелефону, нас подслушивают. Поднимайтесь к Малышу, — он все расскажет.

Борис метнулся наверх, влетел к Малышу. Тот в беспокойстве ходил по комнатам.

— Что происходит? Меня не выпускают из дома.

— Меня тоже.

— Тебя? Но почему?

— Сядь, остынь. Мы с тобой, кажется, попали в ловушку. Охрана снята или перекуплена, у нас остался один Стефан и, кажется, Костя с Сергеем, но что они смогут сделать, если к операции подключен десантный российский полк?

— Да какой полк? Какой десант? Что ты буровишь?

— Отойди, в окна могут стрелять. Ты мне мешаешь. Набрал номер и, крепко зажав ладонями трубку, негромко заговорил:

— Вы должны нас спасти. Мы с Борисом перейдем в старый гараж. Там стоят «Волга» и открытый «форд». Будем вас ждать в секретной комнате.

— К черту эту комнату! Я ее боюсь.

— Я тоже боюсь, а что делать? Ты хочешь, чтобы нас взяли здесь? Я этого не хочу.

— Малыш! Скажи, кто нас должен брать, по какому праву?

Малыш подошел к нему и ледяным голосом раздельно произнес:

— Я тебе больше не Малыш, а Василий Лыков. Я не хочу получить вышку или пятнадцать лет и корчевать лес в лагерях строгого режима.

Потушил люстру, принес из спальни чемодан и при слабом свете звезд стал складывать вещи.

Борис чувствовал во всем теле слабость. Он привык повиноваться сильному и смелому Малышу. Сейчас же Малыша как подменили: он тоже не знал, что делать. И Борис, глядя на него, совсем растерялся.

— Где братья Воронины?

— Поди знай, где они! — буркнул Василий. — Может, перебили. Провели нас как последних идиотов. Ну ладно, ты — блаженный, всосешь свою дозу — и язык на плечо, но я-то, я-то… Проглотил наживку и болтаюсь на кукане, как последний дурак! Ну ладно, пойдем к тебе, собираться надо.

Поднимаясь на третий этаж, Малыш продолжал:

— Чековую книжку не забудь. Банковские документы, печать, ручку… Нам надо все бумаги оформить.

— Какие бумаги?

— А-а, иди быстрее. Он еще спрашивает! — восклицал Малыш на еврейский манер.

На своей половине Борис пытался включить свет, но Малыш остановил его.

— Ты что, не видишь, — нас уже с моря окружают!

Как раз в это время к ивановскому пляжу, словно водяные жуки, подходили два катера. Борис метнулся к окну, и в глаза ему ударил ослепительный свет: оба катера синхронно включили фары и навели их на окна виллы. Он отпрянул, сердце его колотилось, словно у зажатого в кулак воробья. А внизу послышались крики, беготня.

— Скорее собирайся! Бери секретные документы, деньги, золото. Не забудь списки агентов. Сюда ты больше не вернешься.

— Каких агентов?

— Не ломай дурака! Наши агенты. Их нам твой отец написал, — адреса, телефоны.

Толкнул его в спальню.

— Собирайся, живо!

Дверь в спальню была открыта, Малыш нарочито громко кричал в трубку телефона:

— Где Стив? Ратмир Черный? Арестован? Ратмир арестован? Ах, Стив. Один Стив? А русские парни? Вчера прилетели двадцать человек. Вооружены автоматами, гранатами, в конце концов, они могут вступить в бой с десантом. За что-то я плачу этим скотам?

Из спальни с чемоданом и в кожаной куртке вышел Борис.

— Я готов!

— Сядь, сядь здесь и не возникай!

И опять в трубку:

— Мы идем в гараж, в секретную комнату.

Подхватил чемодан и вместе с Борисом рванулся к двери. С катера взвились две ракеты, море осветилось, и в комнате стало светло как днем. Борис привалился к косяку, стоял ни жив, ни мертв. Увлекая его, Малыш побежал вниз. И как только они вышли во двор, откуда-то с неба раздался звук, словно глухой рокот грома.

— Вертолет! — крикнул Василий и пустился рысью через двор к гаражу.

За ним — Борис. Летел как на спортивной дистанции. Перегнал Малыша и уже близко был к воротам, но сзади раздались выстрелы. Борис упал. И с ним Малыш. Потом в два прыжка они подбежали к гаражу, вломились в полураскрытую дверь.

— Чемодан! — закричал Борис. — Там, на цветочном газоне. Там деньги, золото. Пойди, возьми.

— Пошел к черту со своим золотом! За твое золото получить дырку в черепе? Сам иди!

Влетели в комнату и здесь закрылись на все замки. Свет не включали. Борис стоял у крохотного оконца с видом на въездные ворота и на беседку посреди усадьбы. Громовой рокот с неба приближался. Над виллой завис вертолет, и вся округа раскалывалась от его дьявольского шума. Вертолет включил нижние фары, и свет от них грянул на усадьбу.

— Смотри, смотри! — показал Малыш. — Генералы!.. Борис увидел подъехавшие к воротам машины. Возле головной стояли два военных, — форма генеральская, и еще офицеры, и милиционеры, и штатские.

— Тут есть еще одна комната, — не своим голосом прохрипел Борис.

Надавил нужное место: замок щелкнул и наглухо заделанная в стене дверь отворилась. Вошли, включили свет.

— Здесь можно, тут нет ни окон, ни щелей, — сказал Борис. Он был бледен, голос его прерывался. — Чемодан! Мой чемодан. Там ценности и вещи.

— Вещи! Ему нужны вещи! Не чуди, Борис. Подумай о том, как сохранить голову.

— Почему так все внезапно и никто не предупредил?

— В России переменилась власть, пришел диктатор. Нас приказал взять первыми. Будут судить, расстреляют.

— Но за что? Что я сделал?

— Деньги сделал! Перевел в западные банки.

— Деньги законные. Я получил по договорам.

Вертолет над виллой поднялся, стал удаляться. А за стенами слышались крики людей.

— По договорам? А по моим рисованным картинкам сколько тебе перечислили? А миллиарды из батюшкиного наследства, — они, что ли, обошлись без моей живописи?

— Что будем делать?

— Переводи деньги в фонд «Возрождение казачества».

— А это что за фонд?

— Пиши быстрее чеки. И подписывай задним числом. Я тоже туда переведу.

— Ну что это за фонд? Что он нам даст?

— Спасенье даст, вот что! Фонд благотворительный, там инвалиды, матери-одиночки, многодетные семьи… сможем сказать: наши денежки народу служат. А кроме того, я в этом фонде главный учредитель и, когда ты захочешь, любую сумму выдам тебе.

Иванов колебался. А Малыш выписывал чеки на правление фонда. Крикнул:

— Пиши, а то будет поздно!

— Но кто же передаст наши чеки?

— А это моя забота. Не все нас предали!

Борис вынул чековую книжку и, как указал Малыш, написал четыре чека.

— Ну вот, — сказал Василий. — Это уже кое-что. Но у тебя остаются еще деньги.

— Сосчитал в чужом кармане.

— Борис! — стукнул по столу кулаком Малыш. — Деньги наши грязные, их все равно возьмут, но если мы отдадим их сами, нам сохранят жизнь. Пиши чеки!

— И все на фонд?

— Только на фонд. Я тебя подводил когда-нибудь?

Все знали, и Борис тоже: слово Малыша железное. И все чеки, и все другие нужные документы были выписаны и оформлены. Не знал, не ведал, конечно, Борис, что магический благотворительный фонд был только вчера открыт и утвержден властями и единственным учредителем и распорядителем всех его средств был гражданин России Василий Васильевич Лыков.

Малыш за руку вывел Бориса в гараж и здесь почти бесчувственного втолкнул в «Волгу». И, показывая на сидевшего за рулем человека, сказал:

— Костя доставит тебя в безопасное место.

Костя на скорости вылетел со двора.

…Борис Иванов, проснувшись утром в комнате на конспиративной квартире Кости Воронина, обнаружил, что правая щека у него как бы стронулась с места и куда-то плывет. Подошел к зеркалу и увидел, как лицо его дернулось один раз, второй, и через равные промежутки времени, будто его же и передразнивало. Прижал рукой, — оно дергалось под ладонью. Опустил руку, с минуту было спокойным, но затем снова продолжился тик. И так мерзостно, так противно, — вместе со щекой вскидывается верхняя губа, приоткрываются зубы. Помнится, так он в детстве дразнил мальчишек, а бабушка Катя, мать отца, приезжавшая в Москву из Тамбовской деревни, говорила: «Будешь косоротиться, навсегда останешься таким». Неужели навсегда?..

Жутковато стало Борису. Сел он в кресло, обнял голову, застонал. Когда же это и почему с ним случилось? Наверное, от страха и волнения или от осознания того ужасного обстоятельства, что прошлой ночью он в одночасье перестал быть богатым.

Пришел из кухни Костя, принес дымящийся кофейник, печенье, конфеты, горячие булочки с маслом.

— Садитесь, Борис Силаевич, вы здесь в безопасности. Но только одно условие: на улицу носа не показывать.

Борис подсел к столу, потрогал щеку, смущенно проговорил:

— Да вот, — с лицом что-то неладно, нервный тик появился.

— Ничего, это бывает. У нас ребята как в свару со стрельбой попадут, так наутро он непременно привяжется, тик этот самый. То бровь дергается, то щеку куда-то тянет.

— Правда? У всех?..

— Почти у всех, — врал Костя. — Но потом проходит. Отлежится, отоспится человек, — он и отступит. Чепуха это, бросьте думать.

Борис повеселел. Придвинулся к столу, налил кофе.

Главным сценаристом ночного спектакля со стрельбой, вертолетом и катерами был неутомимый выдумщик Малыш, режиссурой занимался Костя Воронин.

Они позаботились, чтобы женщины, когда они приедут, ничего о спектакле не узнали.

Борису Иванову Стефан сделал паспорт на имя гражданина России Семена Семеновича Загоруйко и под этим именем отправил в Лондон. Малыш вручил ему чек на сто тысяч долларов, — на первые месяцы безбедной жизни в небольшом двухэтажном особняке, купленном в столице Англии его отцом за год до смерти.

Хотел выписать миллион, да подумал: «Денежки народные, я обязан их беречь».

Нина, появившись в «Шалаше», спросила:

— Где Борис?

— Уехал в Англию, — ответил Василий.

Других вопросов она не задавала. Была печальна и носила траур, — дома, на родине, она похоронила маму. Сергей неотступно находился при ней.

Обитатели «Шалаша» разъезжались. Первыми улетели в Питер Костя и Амалия. Анна готовилась к дальнему путешествию на катере, — они с Малышом решили прямым ходом идти до станицы Каслинской.

Наконец, настал и этот день. Нина, расставаясь с Аннушкой, плакала.

— Не могу я без тебя, вот как привыкла.

— И мне грустно, да мы ведь расстаемся ненадолго. Поживите тут недельки две, — и к нам, на Дон.

Сергей стоял на причале важный, торжественный. Жизнь его за эти месяцы круто переменилась, он смело и уверенно смотрел в будущее.

Вода под «Назоном» вскипела, катер качнулся, вышел на середину канала. Он тоже прощался с местом, где обрел нового хозяина и куда уже больше никогда не вернется.

В последний раз, повернувшись к стоявшим на причале Нине и Сергею, помахав им рукой, Анна и Василий устремили взгляд в расстилавшееся перед ними и горевшее в лучах утреннего солнца море.

Анюта выводила катер на траверз кораблей, на северо-восток.

Впереди по курсу была Россия.