Полковник Васильев
Начать рассказ о наших «командирах и начальниках» надо именно с него.
Его боялись все курсанты (да и очень многие офицеры училища).
Всегда подтянутый, властный, требовательный и жесткий заместитель начальника училища был ключевой фигурой в нем.
Спустя годы, уже став офицерами, многие из нас с благодарностью вспоминали Леонида Васильевича. Для меня и моих товарищей он был образцом настоящего офицера: строгий, требовательный к себе и другим, умеющий видеть мельчайшие недостатки и добиваться их устранения. Его знаменитый, немного скрипучий, голос был известен всем в училище. Он никогда не кричал, но все его приказания выполнялись беспрекословно и бегом. Словом, такой командирский авторитет за годы службы в армии мне встречался очень редко.
Благодаря Васильеву наш Делегат вместо первоначального «блеяния» научился сносно подавать строевые команды. Мы, однако, всё равно передразнивали Делегата и потешались над его постоянными оговорками и ошибками.
Несмотря на «кавалерийскую» кривоногость, Васильев был блестящий строевик. На его фоне Делегат на плацу смотрелся просто колхозником.
Когда до курсантов стала доходить информация, что Делегат несколько раз «зарубил» представление Васильева к присвоению генеральского звания, это еще больше добавило отрицательных эмоций в делегатский адрес.
Отношение к Васильеву было особым: его боялись, но уважали. Даже клички в курсантской среде он не имел. Называли мы его просто по фамилии. Доморощенные анекдоты о нём, и те были какие-то необидные.
«Увидел как-то Васильев курсанта, спрыгнувшего с забора и прячущегося от него в кустах.
«Товарищ курсант, ко мне!»
Тот подходит, докладывает, как положено.
Васильев: «Что вы в кустах делали?»
Курсант: «Присел по большой нужде, товарищ полковник!»
Васильев: «Пойдёмте, покажете!»
Подходят к кустам, курсант показывает на кучу.
«Так это же собачье!» – удивлённо говорит Васильев.
«А жизнь-то какая, товарищ полковник…»
Полулегендарный случай произошёл с ним в такой обстановке. Сразу после отпуска, когда народ после «гражданской» жизни пребывал еще в «расслабленном» состоянии, Васильев обходил казармы. Зайдя в одну из батарей, он не обнаружил «на тумбочке» дневального. (Это считалось грубым нарушением внутреннего уставного порядка).
Васильев сам встал на тумбочку вместо дневального, чем посеял ужас в ряды внутреннего наряда.
Предложить «сойти» ему ни дежурный по батарее, ни дневальный, так опрометчиво покинувший тумбочку, не осмелились, конечно.
Васильев стоял на «тумбочке» и образцово отдавал честь всем проходившим мимо курсантам, как это и требовал Устав ВС.
В это время в казарму примчался комбат, прослышавший, что Васильев делает «обход».
Какого же его было удивление, когда в родной казарме «на тумбочке» вместо курсанта – дневального его встретил… Васильев, подавший к тому же команду «Батарея, смирно!!!», как это и требовалось по Уставу.
Бедного комбата чуть удар не хватил. Он автоматически ответил «Вольно!».
«Вольно!!!» – браво продублировал Васильев.
Содержание последовавшей за этим их приватной беседы в канцелярии так и осталось тайной.
Однажды зимой на 1 курсе «на тумбочке» дневальным у нас стоял Вовочка Колиниченко. Он обладал удивительно тонким и пронзительным голосом, над чем все мы постоянно подсмеивались. (Потом таким, «вовочкиным», голосом стал разговаривать на сцене Е. Шифрин.)
Однажды утром, после зарядки, мы услышали истошный Вовочкин вопль: «Батарея, СМИРНААА!» Все застыли, как и положено, но тут же Вовочка заорал громче прежнего: «СМИИРНАААА!!!», а через секунду ещё и еще раз. Решив, что это старшина решил подрессировать Вовочку за какой-то «залет», мы стали с хохотом подтягиваться к «тумбочке» не обращая внимания на Вовочкины регулярные вопли. Ввиду зимы и утреннего времени все были в кальсонах. Однако вдруг всем стало не до смеха. Выяснилось, что это сам Васильев прибыл в батарею и, выслушав Вовочкин тенор, попытался добиться от него приличного исполнения уставной команды. Поняв, после нескольких попыток, что Вовочка неспособен это сделать, не вызывая общего смеха, Васильев выдал знаменитое: «Больше этого петуха на тумбочку не ставить!» и убыл из казармы.
Вовочка впоследствии пытался спекулировать этим Васильевским указанием и отбивался от назначения в наряд дневальным: «Васильев приказал!». На замкомвзвода Шура Керогаз ему быстро объяснил, что в наряде, вместо стояния на тумбочке, Шланг – Вовочка может запросто мыть «места общего пользования», петушиный голос не помешает.
Знаменитый трагикомический случай встречи с Васильевым был у курсанта 1-й батареи – Жоржа Сапрыкина.
Мы занимались автоподготовкой (практическим вождением). Инструктора были прапорщики, а машины мы осваивали раритетные – «бортовые» грузовики ГАЗ-51. Эта машина создавалась в первые послевоенные годы и имела такие особенности, как «двойной выжим» сцепления, отсутствие гидроусилителя руля, старые и маломощные аккумуляторы и т. п. Любая ошибка с «двойным выжимом» приводила к тому, что сцепление начинало «гореть», и в кабине резко пахло паленым, а машина глохла. Прапора матерились и, в воспитательных целях, заставляли нас заводить грузовик «ручкой», что было малоприятной процедурой.
Так вот, Жорж каким-то образом умудрился скорешиться со своим прапором-инструктором и очень этим гордился, рассказывая народу, как здорово они проводят часы вождения. Накануне 23 февраля Жорж с инструктором решили слегка отметить праздник и не рассчитали «дозу».
Перед обедом в парк въехал грузовик и остановился напротив будки дежурного по парку, не доехав до положенного места. Из кабины долго никто не выходил. Дежуривший майор, удивлённый этим событием, подошел к машине и открыл дверцу кабины. С места старшего машины с деревянным стуком на мерзлую землю выпало тело прапора-инструктора. Он был мертвецки пьян и даже не очухался от падения.
За рулём грузовика сидел доехавший на «автопилоте» и уснувший Жорж. От выпадения прапора он очнулся и стал выбираться на волю. Дежурный с криком: «Товарищ курсант, стойте!» устремился за Жоржем. Тот, чуя близость «залета» и неминуемой кары, наддавал изо всех сил.
Майор в отчаянном броске ухватил Жоржа за полу шинели, но тот не снижая скорости рвался из парка. Дежурный не устоял на ногах и упал на обледенелую землю, не выпуская фалду жоржевой шинели из руки. Дорога из парка была с небольшим уклоном и позволяла Жоржу развить неплохую скорость вместе с «прицепом».
Проходивший мимо парка Васильев был потрясен открывшейся картиной: из парка несся краснорожий Жорж, волоча за собой по льду дежурного майора, который при этом отчаянно голосил: «Стойте, товарищ курсант!!!»
Итогом этого катания были 10 суток ареста Жоржу. Фото героического прапорщика Демьяненко, в знак особой благодарности за науку вождения, было помещено в выпускные альбомы его воспитанников!!!
Васильев обычно ходил на службу в училище через 2-е КПП. На КПП назначался пост дежурных курсантов, одной из обязанностей которых было предусмотренное Уставом представление начальникам: «Товарищ полковник, дежурный по КПП курсант Сидоров». Несложное, на первый взгляд, действо превращалось в целый экзамен при представлении Васильеву. Он всегда придирчиво относился к внешнему виду, строевой подтянутости и умению представиться «командирским» голосом. Не у всех это получалось, Васильев порой делал замечания курсантам, чем вводил нашего комбата Веню Грабара в ужас и тоску.
Курсом младше в одном дивизионе учились курсанты, имевшие забавные фамилии: Лысый, Кучерявый и Плоскоголовый. Даже поодиночке такие фамилии вызывают некоторое оживление, а их сочетание «в одном флаконе» производило фурор. Как-то раз они оказались в одном наряде на этом КПП. Утром Васильеву неудачно «представился» курсант Лысый. Васильев сделал ему «втык», и снял с наряда. В обед Васильев шел через КПП домой, ему представлялся уже курсант Кучерявый. Получилось у Кучерявого еще хуже, чем у Лысого, и Васильев тоже снял его с наряда.
Когда он шел с обеда на службу, ему представился курсант … Плоскоголовый. Васильев, потрясенный таким удивительным перечнем, вызвал и жестоко «отодрал» их комдива за безобразную строевую выучку дежурных.
Запомнился и другой характерный эпизод.
Как-то вышла наша батарея с обеда и начала неторопливо строиться у столовой для следования в клуб на какое-то мероприятие. По такому случаю прибыли, кроме взводных, Хиль и даже Комдивка. И вдруг появился Васильев!
«Смирна!» закартавил Витя Скр.
«Батарея, СМИРНООО!!!» – заревел трубным голосом Хиль.
«Смирно!!!» – истошно завопил, подбегая к Васильеву, Комдивка.
«Ну, ещё смирней! Вольно!!!» – ответил под наш смешок Васильев. Даже нам было видно, что такого «усердия» он не любил и не одобрял.
Гиббон
Такая необычная кличка была у нашего начпо. Что явилось тому причиной, судить не берусь, однако звали мы его исключительно так.
Признаком хорошего тона считалось пошутить в его присутствии (но так, чтобы он не слышал, разумеется): «В правом углу клетки – Гиббон, в левом – гиббона мать!» Говорить это надо было голосом скучающего экскурсовода в зоопарке, смягчая на украинский манер букву «гэ».
Он имел огромную лысину, несмотря на небольшой для полковничьего звания возраст. Его «фишкой» была художественная самодеятельность, которая поднялась, благодаря усилиям Гиббона, на небывалую высоту. Мы пели, плясали, читали стихи и поэмы на всевозможные темы. Но вот с людьми Гиббон неформально общаться не умел, не выходило у него почему-то.
Забавный случай был с выходом знаменитой брежневской «Малой Земли».
Мы были в отпуске, когда сей шедевр был опубликован чуть ли не во всех газетах страны одновременно. Разумеется, никто из нас в отпуске это творение «Бровеносца в потемках» не читал.
Наш хитрый комбат Хиль мгновенно просчитал, как можно отличиться перед Гиббоном.
«Ну что, хлопцы, – сказал он на первом же построении после отпуска. – Что вы будете говорить, если вас начнут спрашивать, что вы читали в отпуске?»
Строй недоуменно загудел, в отпуске были занятия намного интереснее чтения книжек.
«Значит так, хлопцы, на этот вопрос отвечать всем: „Малую Землю“ Леонида Ильича Брежнева!!!»
Мы были потрясены таким инструктажем и поначалу решили, что это очередная хилевская шутка. Но комбат был настроен всерьез и несколько раз потренировал правильно отвечать, как отдельных курсантов на свой выбор, так и весь строй. Поначалу нам было смешно нести такую ахинею, потом стало получаться всерьез.
И, надо же, Хиль попал в «десятку»! В первый же день, в ходе следования на занятия, нам навстречу «вырулил» Гиббон. Он приказал Хилю остановить строй и громко поинтересовался у первого попавшегося курсанта: «Что вы читали в отпуске?»
«Малую Землю» Леонида Ильича Брежнева!!!» хором грянуло 120 глоток. Потрясённый Гиббон расплылся в блаженной улыбке и потом неоднократно приводил нас в пример в своих речах за правильное использование отпускного времени.
Про «Малую Землю», которой всех «достали» тогда до печёнок, у нас была сочинена песенка на мотив популярной «Остановите музыку» с припевом:
«Останови-и-и-те Брежнева!
Останови-и-и-те Брежнева!
Прошу вас я, прошу вас я:
Порвите книжку «Малая Земля!»
В другом легендарном случае общение народа с Гиббоном прошло не столь гладко.
Зимой четвертого курса в воскресный вечер Гиббон приперся в нашу казарму. День был выходной, и народ занимался своими делами: кто спал, кто смотрел телевизор, кто сидел в курилке. Гиббон, выслушав положенный доклад об отсутствии происшествий, отправился по казарменному коридору в глубину помещения. Навстречу ему из дальнего сортира летел курсант Вова Нос, прозванный так за наличие удивительно широкого шнобеля «в две трети морды». Ввиду личного времени, из форменной одежды на Носу были только тапочки, кальсоны и кальсонная рубашка.
«Так, товарищ курсант» – обратился к нему Гиббон (он был в хорошем расположении духа, но явно не знал, с чего начать «задушевный разговор»).
Надо сказать, что в каждом «кубрике» казармы, в соответствии с требованием Устава ВС СССР, висело 3 больших портрета в рамках: Л. И. Брежнева (как генерального секретаря партии и Председателя Президиума Верховного Совета СССР), А. Н. Косыгина (как Предсовмина СССР) и Д. Ф. Устинова (как Министра обороны). Три с половиной года они взирали на нас, а мы глядели на них.
Гиббона осенило: «Кто это?» – спросил он у Носа, показав на портрет Косыгина.
Нос уставился на портрет, одновременно застенчиво запахивая «мотню» на кальсонах. Пауза мучительно затягивалась…
Нос молчал, глядя на Косыгина, как баран на новые ворота.
«Громыко!!!» – вдруг выдал Нос.
Теперь уже пришел черед Гиббона уставиться на портрет Косыгина.
«Надо лучше знать портреты руководителей государства!» – строго сказал он. Вокруг беседующих таким макаром Гиббона и Носа стали собираться любопытствующие. Нос был туповат, и народ предвкушал развитие событий.
«А ЭТО кто?!» – снова и с «нажимом» вопросил Гиббон, указав на портрет Устинова. Министр обороны был сфотографирован в полной форме, в очках, и при всех звездах и регалиях.
Нос, после новой томительной паузы, вдруг выдал: «Тоже Громыко!!!»
Мы покатились со смеху.
Гиббон, обреченно махнув рукой, молча покинул казарму. Показывать на единственный оставшийся портрет Брежнева он не решился, очевидно, опасаясь, что Нос и в нем признает Громыку.
Через пять минут в казарму влетел разъярённый Хиль, вызванный кем-то из дома. Он, видимо, уже имел разговор с Гиббоном…
Построив нас, Хиль минут пятнадцать драл Носа за невиданную тупость и политическую близорукость. «За столько лет не узнал, кто перед твоей мордой вывешен! Хоть бы спросил кого!!! Ты мне этого Громыку на всю жизнь запомнишь!!!» – разорялся Хиль, едва сдерживая смех.
Нос получил свои внеочередные наряды, и инцидент был исчерпан.
Еще раз Гиббон отличился во время нашей «голодовки».
Надо сказать, что кормили нас неплохо, и все за годы обучения прибавляли в весе, а некоторые умудрялись наесть изрядные «ряхи».
По воскресеньям нам давали по два куриных яйца. Это радостное событие породило у нас дежурную шутку: «Пальцами и яйцами в солонку не тыкать!»
Однако одно блюдо вызывало практически единодушную ненависть почти всех курсантов: «рагу овощное» – мы назвали его «Рога».
Это варево из кислой капусты с мясом вызывало у меня (да и у многих) отвращение на физиологическом уровне, и мы его просто не ели. Кормили нас таким счастьем на ужин раза два-три в неделю, и это были «постные» вечера. Характерный запах из столовой разносился далеко, вызывая мрачный пессимизм. «Опять долбанные „Рога“ сварили» ворчали мы, но особой трагедии не было, большинство просто ограничивалось в такие дни чаем с хлебом. Надо отметить, что встречались и любители данного блюда, съедавшие по две-три порции, но их было немного.
В один из вечеров нам опять подали «рога». Первой перевернула тарелки с «рогами» на стол 1-я, батарея, за ней – наша и третья. Назревал скандал, и дежурный по училищу, в панике, вызвал в столовую Гиббона, который был ответственным по училищу.
Гиббон, прибыв в столовую и обозрев картину, поинтересовался: «В чем дело?»
«Жрать невозможно эти „рога“!!!» – заявил ему старший сержант Черезниченко из 1-й батареи, а мы все одобрительно загудели.
Гиббон понял, что назревает «восстание на броненосце Потемкин», и решил показать личный пример.
Приказав дежурному подать себе порцию «рогов», он начал ее поглощать на наших глазах. Было видно, что Гиббону не доставляет это никакого удовольствия, но он мужественно съел глубокую тарелку. Весь дивизион наблюдал за этой картиной.
«Ну что, очень питательно, и мяса много», – торжественно сообщил нам Гиббон по окончании процедуры.
«Может, добавочки хотите, товарищ полковник?!» – подсунул ему ещё одну тарелку Черезниченко.
Гиббон злобно зыркнул на него и от «добавочки» отказался.
Некоторое время после этого нам варили рога пореже, потом снова вернулись к прежнему порядку.
«Эх, придётся опять Гиббону „рога“ жрать!!!» – пугали мы столовских начальников новой акцией неповиновения.
Одним из самых известных «проколов» Гиббона была эпопея с «внуком политрука Клочкова».
В 1976 году среди абитуриентов училища, получивших неудовлетворительную отметку на вступительном экзамене, был некий Клочков. Он должен был бы, как и сотни других «двоечников», уехать домой и готовиться поступать в следующем году.
Но этот Клочков каким-то образом познакомился с прапорщиком Жировым, который занимал тогда должность начальника гауптвахты училища.
Жиров и посоветовал ему нестандартный приём: «Что ты нюни распустил?! С такой-то фамилией!!! Подойди к начпо училища, скажи, что ты родственник легендарного политрука, авось он и сжалится над тобой!»
Клочков так и сделал: пробился на приём к Гиббону и рассказал ему, что он – внук того самого политрука Клочкова, автора знаменитых слов: «Велика Россия, а отступать уже некуда. За нами – Москва!!!»
Для «поколения пепси» это, наверное – китайская грамота, а тогда мы все были воспитаны на подвигах героев, и Клочков был для нас – легендой.
Гиббон почему-то поверил «внуку» и дал команду принять его в наше славное училище.
Более того, по команде Гиббона внука начала отчаянно «пиарить» (говоря современными словами) наша училищная газета. Вышло несколько статей под броскими заголовками типа «Внук пошёл по стопам легендарного деда» и т. п.
Клочков стал ефрейтором и выступал на всяких училищных митингах и собраниях, призывая нас «хранить традиции отцов и дедов». Его в первых рядах приняли кандидатом в партию, весть о нём подхватили сначала армейская, а потом и окружная газеты, тоже выпустившие бравурные статьи об этом «внуке». Наконец и «Красная Звезда» тоже написала заметку о столь неординарном курсанте.
Эта-то известность и сгубила внука. Сначала в «Звезду» пришло какое-то письмо от родственников настоящего Клочкова. Чуть ли не единственная его дочь написала, что никогда не имела сына-ефрейтора. А потом и сам «внук», которого назначили каптёрщиком, позорно проворовался на этой должности.
В общем, больше о «внуке политрука» мы не слышали…
Перед выпуском солист дивизионного ансамбля «Август» Чуня написал песню про «Третий, любимый вагон» гореловской электрички, посвящённую окончанию нашей учёбы:
Гиббон, услышав про «Париж», насторожился и потребовал объяснений. После того, как музыканты убедили его, что «Париж» или «Тихий Лондон» в песне – не столицы стран членов агрессивного блока НАТО, а всего лишь названия женских общежитий в Ленинграде, успокоился и «разрешил» исполнение песни. Но каждый раз перед ней объяснял залу, про какой там «Париж» поётся.
Жора
Нашим взводом командовал Жора Черноус. Он имел капитанские погоны, красную цветущую физиономию и рыжеватые волосы. Будучи в двадцать девять лет холостяком, Жора пользовался заслуженной славой грозы всех окрестных «барышень и вдов». На груди у Жоры красовался знак об окончании среднего военного училища: овал, с красным флагом на вершине и буквами «ВУ» в середине, на белом фоне.
О, сколько пищи для армейских острословов дал этот знак! Скромная аббревиатура «Военное Училище», задуманная его неизвестными дизайнерами, расшифровывалась в армии на все лады: «Выпить Умеет», «Велосипедное Училище», «Вроде Учился», «Вечный Узник»… Именовали знак и просто «бычий глаз» за некоторое сходство. Мне больше нравился вариант «Внук Ученого».
Справедливости ради надо сказать, что готовили офицеров в таких училищах очень неплохо.
Так, Жора, несмотря на немалые, по нашему тогдашнему разумению, годы, на всех кроссах, где взводные бегали вместе с курсантами, финишировал всегда в первых рядах. При этом он успевал по ходу забега «подбодрить» отстававших курсантов: кого пинком в задницу, кого «добрым» словом. Это при том, что он курил, как паровоз, был «не дурак выпить» и вообще вел не самый спортивный холостяцкий образ жизни.
Настоящую славу и почтение у нас Жора заслужил, произнеся историческую фразу: «Здоровому – спорт не нужен, а больному – вреден!»
Однако сам он был очень сильным мужиком и недолюбливал тех, кто «хромал» в спортивных дисциплинах. Однажды, глядя, как Рома в муках «исполняет» на перекладине подъем переворотом, Жора изрек: «Романенко, ты же мой земляк. У нас на Дону однорукие калеки через двухметровые заборы с ходу перескакивают, а ты тут через перекладину свои яйца по одному перекатываешь!»
Жора в самом начале нашего обучения поразил нас, прибыв на службу на собственном мотоцикле «Днепр» с коляской, в полной капитанской форме и в красном мотоциклетном шлеме. В зубах его торчала неизменная «беломорина». Что и говорить, вид он имел колоритный…
Через некоторое время Жора прикатил в училище на этом мотоцикле с двумя младшими братьями. Все три братца были похожи, как близнецы: медноволосые, со свекольным румянцем во всю щеку. Оба младших брата были в прапорщицкой форме и чуть меньше Жоры габаритами. Жора же отличался от них капитанскими погонами, значком «Вечный Узник» на груди и «беломориной» в зубах.
Однажды, едучи по территории училища в таком виде, Жора наткнулся на полковника Васильева. Выплюнув «беломорину» Жора браво отдал ему честь приложив руку к красному шлему, тарахтя мимо грозного начальника. Васильев, отдавая честь Жоре, проскрипел: «Капитан Черноус, после развода – ко мне!» История умалчивает о подробностях визита, но после него Жора появлялся в училище на мотоцикле в исключительных случаях, когда сильно опаздывал на службу.
В ленинской комнате висела «планшетка», доставшаяся нам по наследству от наших предшественников старшего выпуска. На ней была большая фотография Жоры и историческая подпись под снимком: «Командир взвода, капитан Черноус Е. Е. постоянно интересуется: «Как дела у коммунистов?»
Жора был запечатлен фотографом с выражением лица, которое лучше всего описывается известной фразой «глядит, как солдат на вошь». В его глазах читалась любовь к водке, женщинам и полная индифферентность к «делам у коммунистов». В общем, глупее подписи подобрать было невозможно.
Свои выступления перед строем Жора неизменно начинал присказкой: «Тааак, не понял…» и дальше шла результирующая часть речи.
В зимнем карауле на 1-м курсе нашу смену подняли для заряжания оружия и следования на посты. Спать отдыхающей смене полагалось в застегнутой шинели, сапогах и ремне с подсумком, где хранились 3 обоймы к карабинам СКС, которыми мы были вооружены.
Было часа 3 ночи, все стояли продрогшие, спросонья. По команде разводящего приступили к заряжанию карабинов, Жора стоял за нашей спиной со своей неизменной папиросой.
Внезапно Ефрейтор Юрьев доложил дрогнувшим голосом: «Товарищ капитан, я патрон потерял…». В те времена это было немалым ЧП.
Жора отреагировал блистательно: «Та-ак, не понял… Яйца ты свои не потерял?! Марш в караулку искать!!!»
Юрьев, с несвойственной ему живостью, метнулся в караулку. Через пару минут он вернулся с радостным воплем: «Нашёл, нашёл, товарищ капитан!!!»
Патрон выкатился из подсумка во время сна, и теперь Юрьев нашёл его в комнате отдыха на полу. Жора вяло обматерил Ефрейтора, и мы отправились на посты нести службу.
Чувство юмора тоже оказалось не чуждо Жоре. Наша училищная газета «Политработник», за скукоту и убожество материалов, курсантами именовалась «Гальюн таймс». Одним из главных обязанностей почтальона Гроссмана было при получении очередного тиража газеты разделить его поровну и отнести в оба батарейных сортира. Там мы ее и использовали по прямому назначению, не читая.
(Впрочем такая же незавидная судьба была у армейской «Часовой Родины» («Стой, кто идет?» на нашем языке) и окружной «На страже Родины» («Настороже» по-нашему).
С окружной газеты и прорезался наш неформальный интерес к военной публицистике. Один из номеров опубликовал на 1-й станице фотографию. На ней был изображен «обветренный как скалы» пехотный старший лейтенант. Подпись гласила: «Командир взвода Сидоров несет службу в нелегких условиях Заполярья. Седьмой год подряд его взвод подтверждает славу «отличного».
Да…
Семь лет, и всё ещё командир взвода! Да ещё в Заполярье!
Про таких в армии говорят – «карьерист».
Это фото показало нам, что и армейская печать способна приносить радостные минуты своим читателям!
И вот, однажды, свой талант появился и в «Гальюн таймс».
Молодой корреспондент, лейтенант Кириллов, начал писать благостные очерки по мотивам курсантской жизни, написанные с таким щенячьим восторгом и прекраснодушием, что чуть ли не каждая фраза вызывала взрывы здорового смеха в нашей среде. Дошло до того, что мы стали ждать появления очередного опуса Кириллова и вслух читать его бредни с ядовитыми комментариями.
В одном из номеров вышла статья, с «описанием жития» неких курсантов, которые из патриотических соображений набрали в училище землицы и отвезли ее на родину в отпуск то ли живому дедушке показать, то ли на его могилку насыпать. Эта фантазия газетчика вызвала бурю наших восторгов и эмоций. Дело шло к отпуску, и мы вовсю потешались над идиотской выдумкой Кириллова.
Жора, сроду не читавший никаких газет, тоже заинтересовался причинами веселья в казарме. Прочтя опус, Жора крякнул и дал команду каптерщику: «Нартыш, а ну-ка спрячь вещмешки, а то вдруг все за землицей кинутся!»
(Если уж вспоминать о военной печати, надо рассказать и ещё про одну историю о ней. Много лет спустя, уже «на гражданке», работая в крупной московской компании, мы готовились к очередному Дню Советской Армии и ВМФ. У отдела персонала компании возникла идея – попросить офицеров запаса принести свои «военные» фотографии и вырезки из газет про свою службу. У многих такие вырезки бережно хранятся в домашних «архивах».
Их принесли и, как водится, все стали рассматривать фото и заметки 25—30 летней давности. Особенно порадовала нас заметка из армейской газеты 4-й ОА ПВО «На страже». Она была посвящена нашему товарищу Диме Чернову. В годы его боевой, «старлейской» молодости, он служил оперативным дежурным на КП бригады. Дима – воспитанник суворовского училища и, как все «кадеты», он отличался особой выправкой, статью и подготовкой. Это и решил подчеркнуть штатный корреспондент армейской газеты. Красочно описав безупречную Димину службу, он завершил свою заметку следующей фразой: «Есть офицеры, о которых говорят: „В них военная жилка заложена в каждой косточке!“ . Так в нашем подразделении говорят о старшем лейтенанте Дмитрии Чернове».
В общем – снова порадовала нас военная пресса глубиной армейской мысли!)
Наши предшественники, учившиеся под Жориным руководством 4-мя годами раньше, благоговейно хранят в памяти ещё одно знаменитое Жорино изречение. Устав бороться с самовольщиками, бегавшими по ночам к гореловским девушкам, Жора поразил курсантов знанием мужской физиологии: «Мужчине на всю жизнь природа дает только два ведра сперматозоидов!» – поведал он перед строем взвода. «А некоторые курсанты хотят их полностью расплескать за четыре года учёбы!»
Однажды Жора серьезно повздорил с Изюминкой. Дело было на новогоднем вечере. Мы справляли его в курсантской столовой. Особого веселья не было: трезвый стол, первый курс, мороз и недостаток дам не способствовали «искрометному» состоянию души.
Жора числился ответственным, и времени даром не терял. Несколько раз он исчезал из столовой и возвращался во всё более приподнятом настроении.
У нас была довольно симпатичная официантка Наташа, которой многие курсанты пытались оказывать знаки внимания. Но она была постарше нас и никому не отвечала взаимностью.
Жора в новогодний вечер с лихвой восполнил этот пробел. Оперативно вскружив девушке голову, он уединился с ней в одном из помещений для хранения уборочного инвентаря. Народ, еще не развращенный грядущей сексуальной революцией, столпился у двери, пытаясь угадать по звукам, что происходит за закрытой дверью. В это время в столовую прибыл Изюминка, для контроля за ходом праздника. Увидев толпу у двери в шваберное хранилище, он мгновенно решил, что там распивают спиртное, и попытался «накрыть» нарушителей с поличным.
Этому выводу способствовало и то, что на его вопрос: «Что тут происходит?!» группа любопытных, пытавшихся подслушать у двери, бросилась врассыпную. На стук Изюминки с требованием открыть дверь ответа не было, и он всей тушей вынес косяк двери, вломившись в «храм любви».
Через мгновение он вылетел оттуда красный, как рак, и исчез на улице.
Жора появился чуть позже, морда пылала у него ярче обычного.
«Где этот мудак?!» – спросил он у курсантов. Все поняли, о ком он, и показали на дверь.
После праздников Жору вызвали к себе Комдивка с Изюминкой… Содержание их беседы осталось в тайне. Самое удивительное, что на Наташе на 4-м курсе женился один из наших сержантов. Любовь зла…
Спорить с Жорой, когда он был не в духе, бывало опасно. Однажды Веня Грабар решил воспитать его за какую-то провинность.
Рома, рисовавший очередную стенгазету, рассказывал нам потом о «битве гигантов».
Из канцелярии долго доносились вопли, проклятия и угрозы. Периодически доносился примиряющий голос Хиля: «Жора, только без рук! Только без рук!!!»
Потом, с возгласом: «Да пошел ты на хер!!!» – Жора покинул помещение, оглушительно хлопнув дверью.
За ним вылетел взбешенный Грабар: «Черноус, стой! Смирно!!!» – заорал Веня не своим голосом.
Жора схватил двухпудовую «машку», которой мы натирали полы, и с разворота через голову хряпнул ее об пол так, что затряслись все окна в казарме. Грабар мгновенно скрылся в канцелярии и не выходил из нее до прихода батареи с занятий. Жора, проорав комбату несколько непечатных эпитетов, тоже покинул помещение.
Однажды, будучи «ответственным» по дивизиону, Жора неожиданно сводил нас в культпоход в Красное Село.
Дело было на 2-м курсе летом, Жора успел к этому времени жениться. Он прибыл в батарею с молодой женой, был весел и слегка пьян.
Приказав построить тех, кто не был отпущен в увольнении и скучал в казарме, Жора обратился к нам с пламенной речью: «Та-а-а-ак, не понял…
Кто хочет пойти со мной в культпоход на англо-франко-итальянский фильм «Сто грамм для храбрости?!»
Вызвались все поголовно. Жора отвёз нас в Красное Село в какой-то затрапезный Дом Культуры. Там мы посмотрели кино, которое оказалось весёлым и смешным, несмотря на советское, а не импортное происхождение.
Потом Жора с молодой женой уехал домой, а мы весело добрались до казармы.
«Англо-франко-итальянский» фильм запомнился нам надолго. В нём прекрасно играли Вицин, Куравлёв и Крамаров.
Жора, вскоре после женитьбы, «ушел» на повышение комбатом в соседнюю казарму.
Последний подвиг для нашей группы Жора совершил, уже будучи майором и комбатом в соседнем дивизионе.
Мы сдавали спецкурс №2 (техника ЗРВ, комплекс «Волхов»). Вел курс и принимал экзамены у нас полковник Кучминский, Кучма в просторечии.
(Вот уж гримаса истории, его однофамилец Кучма станет через пятнадцать лет президентом «Нэзалэжной…)
Кучма был строг, и экзамен шел нервно. После того, как Кучма «зарезал» кого-то из отличников, поставив «тройку», наш замкомвзвода Шура Керогаз кинулся к Жоре за подмогой.
Жора вник в ситуацию и пришёл на помощь, согласившись «подсветить» несколько билетов. Заявившись на экзамен, он пожал руку Кучме и уселся за экзаменационный стол. Нашего нового взводного Валеру Сынулина, ранее пытавшегося «просто поприсутствовать», Кучма безжалостно выставил за дверь без всяких проволочек.
Жорина красная рожа была известна в училище всем, и его Кучма допустил «поболеть за своих бывших подчиненных».
Жора блестяще справился с задачей. Спустя полчаса, подсветив с десяток билетов, он вышел к нам, якобы покурить. Экзамен шел к концу, нас осталось как раз столько человек, сколько Жора подсветил билетов. Раз десять мы спрашивали Жору, где и в каком порядке лежат билеты, пока он не нашел выход. Нарисовав мелом на доске стол, лежащие на нем билеты и пронумеровав их, во главе стола он изобразил профиль головы человека. Ткнув мелом в глаз рисунка, Жора начал инструктаж: «Вот тут это чучело сидит. Вот справа от него билеты, вот слева, подходите отсюда. Што непонятно?!» Теперь было все понятно, наглядность сыграла свою роль.
Шура Керогаз отобрал себе самый легкий билет, мы разобрали остальные и начали их лихорадочно учить. У меня до входа в аудиторию было минут пять. Быстро пробежав содержание вопросов, я вошёл в класс. Взял билет, убедился, что Жора не подвел, и приступил к подготовке. После меня еще пара человек вошло и, судя по их довольным физиономиям, они тоже взяли «свои» билеты. Все шло как по маслу.
Настал черед Вовы Колосова. Войдя жутким строевым шагом, Вова дрожащей рукой взял билет и застыл.
Кучма: «Ну, товарищ курсант, докладывайте».
И Колосов «доложил», от волнения «булькая» скороговоркой больше обычного: «Товарищ полковник, я взял не свой билет. Разрешите взять второй билет?»
Кучма смерил Жору уничтожающим взглядом, перемешал все оставшиеся билеты, добавил новых и сказал: «Разрешаю!»
Вова трясущимися руками взял билет.
«Ну, теперь – свой?!» – ядовито поинтересовался Кучма.
Колосов, выпучив глаза, сумел кивнуть.
«Садитесь, готовьтесь».
Кучма пресек попытку пунцового Жоры покинуть экзаменационный класс: «Посидите пока, товарищ майор!». После этого он сам вышел в коридор и приказал Керогазу: «Заходите все оставшиеся вместе!»
Оставшиеся курсанты, не подозревая ни о чём, дружно вошли. Выражение их лиц, когда они брали билеты и читали их номера, не поддается никакому описанию. Все эмоции в диапазоне от предвкушения удачи до «это песец!!!» отражались на них. Каждый, после того, как обнаруживал, что номер – не его, с ужасом и мольбой глядел на Жору. Тот, с кирпичного цвета мордой, ненавидяще смотрел на Колосова.
Когда Керогаз увидел номер доставшегося ему билета, он скривился так, что я стал опасаться, что его парализует.
Рассадив всех, Кучма выставил за дверь Жору: «Идите, товарищ майор, вам тут больше делать нечего!» и приступил к экзекуции.
Итогом было: куча незапланированных «троек», в том числе Керогазу. Колосов исписал мелом две доски и «булькал» минут пятнадцать. Кучма подвел итог: «Очень слабо, товарищ курсант, «два!»
Колосов обратился к нему с просьбой взять третий билет!
Кучма, не без яду напомнив, что для того, чтобы получить хотя бы «тройку», Колосов должен ответить на «пять», разрешил.
Вова взял третий билет и исписал ещё две доски. Кучма, выслушав его ответ, сообщил: «Могу вам поставить только „неуд“!»
В результате Колосов загремел вместо отпуска в «дурбат», а оставшиеся два года учёбы на все экзамены (включая государственные) ходил только первым. За этим лично следил возненавидевший его Шура Керогаз.
Хиль
Старший лейтенант Нахилюк командовал первым взводом нашей батареи. Это была – ФИГУРА!
Хиль начинал свою службу в училище лейтенантом, с бесславной прапорщицкой должности начальника гауптвахты, но быстро «вырос» до взводного, а затем сменил Грабара на должности нашего комбата, к великой радости всех курсантов.
На первом курсе мы частенько слышали, как старшекурсники приветствовали Хиля, ведущего наш строй, репликами: «О, начальник гауптвахты Нахилюк идёт!»
Хиль тоже носил значок «Внук Ученого» и был ярким выразителем лучших качеств украинского народа в армии. Умный, хитрый, любящий поучить других уму-разуму, говоривший с мягким южным «гэ», он на фоне мрачного Грабара смотрелся «лучом света в темном царстве». Будучи взводным, он докладывал комбату, немного «глотая», обычно, своё воинское звание: «Батарея на развод построена! Старший Нахилюк!» Так его сначала и звали, но потом к нему прижилась кличка «Хиль», созвучная его «щирой» фамилии.
Тем более что голос наш Хиль имел такой силы, о которой его знаменитый в те годы сценический прототип мог только мечтать.
Когда что-нибудь случалось во взводе или батарее, Хиль имел привычку построить нас и учинить словесный разнос, различной силы и интенсивности. Одним из самых любимых выражений его было «Вакханалия!!!». Мы и именовали эти соло Хиля «вакханалиями». Со временем они получили градации «Вакханалий 3-й, 2-й и 1-й степени, в зависимости от продолжительности, громкости хилевских воплей и образности используемых метафор, эпитетов и определений. В ходе исполнения «Вакханалии» Хиль краснел, как помидор, шея его раздувалась порою шире головы, и голос приобретал силу иерихонских труб. Нам казалось, что его рулады были слышны даже на гореловской платформе электричек. Пару раз за 4 года обучения мы слышали незабываемые «вакханалии экстра – класса» в его исполнении. О них стоит упомянуть.
Первая случилась по трагическому случаю. В конце первого курса в 21-й группе хилевского взвода повесился курсант Попов. Дело было так: группа сдавала рядовой зачет по английскому языку, несколько человек его с первого раза не сдало, что было обычным случаем и не грозило никакими неприятностями. Отдельные индивидуумы умудрялись сдавать зачеты по 10 – 15 раз, не теряя оптимизма и бодрости духа.
Среди не сдавших в этот раз зачёт оказался и Попов. Время было предобеденное, они опаздывали, и замкомвзвода Цыпа, наскоро построив группу, бегом отправил ее на обед.
Когда мы, пообедав, возвращались в казарму, посреди плаца батарею поджидал Хиль. Его вид не предвещал ничего доброго: багровое лицо и раздувшаяся шея говорили, что впереди нешуточная «вакханалия».
«Анциферов! – гаркнул Хиль. – Где у вас Попов?!»
«В строю!!!» – бодро ответил Цыпа.
И тут грянула буря: «Он у тебя в сортире 2-го учебного корпуса висит!!!» Дальше минут пятнадцать Хиль бушевал с неимоверной силой. Из того, что он сказал Цыпе, печатными были только предлоги.
Это была первая «вакханалия экстра – класса» в исполнении Хиля…
Выяснилось, что Цыпа не стал «считать» всех курсантов перед отправкой в батарею, а в это время Попов пошел в уборную учебного корпуса и повесился на своем брючном ремне.
Причин такому трагическому шагу не было ровным счетом никаких. Он был членом сборной училища по бегу, вел довольно свободную по сравнению с нами жизнь, частенько бывая на сборах и соревнованиях. За самых тупых «спортсменов», при крайней необходимости, «сдавали» зачеты и экзамены комбаты, договариваясь с преподавателями. Опасности для Попова от несдачи этого зачета не было вовсе. Про то, что у нас вовсе не было никаких «неуставных отношений», и говорить не приходится. Тот случай остался для всех нас загадкой человеческой психики.
Другая «экстренная вакханалия» случилась на 4-м курсе и по более веселому поводу.
Слегка «оборзев» за годы учебы, четверокурсники не ходили, обычно, на вечерние прогулки, а смотрели телевизор в казарме.
Однажды во время прогулки в казарму прибыл уже «взведенный» какой-то неприятностью Хиль. Набросившись на старшину и дежурного, он погнал нас на плац на «прогулку», нарушая неписанные традиции. Народ ворчал, но видя настрой Хиля, нехотя вышел «гулять». Построив батарею, Хиль решил, видимо, «воспитать» нас, подав команду «Запевай!». Это было уже слишком. Мы молча шагали строем вокруг плаца. Выждав два круга, Хиль остановил строй и сообщил, что «молча» мы будем гулять до самого утра. Ситуация накалялась.
«С места, с песней, шагом МАРШ!» скомандовал Хиль.
И Женя Кацер запел популярную у нас тогда песню:
«В жизни давно я понял: кроется гибель где:
В пиве никто не тонет, тонут всегда в воде!
Реки, моря, проливы – сколько от вас вреда
Губит людей не пиво, губит людей вода!!!» – грянули мы за ним в 120 глоток.
«Скажем, в работе нашей, друг незабвенный мой
Пиво всего однажды взял и развел водой.
И, улыбнувшись криво, крикнул в день суда:
«Губит людей не пиво, губит людей вода!» – снова «рявкнул» строй.
«Если душевно ранен, если с тобой беда,
Ты ведь пойдёшь не в баню, ты ведь придёшь сюда.
Здесь ты вздохнёшь счастливо, крякнешь и скажешь: «Да!»
Губит людей не пиво, губит людей вода!» – дважды самозабвенно проорали мы озорной рефрен.
Самое интересное, было то, что Хиль внимательно прослушал в нашем исполнении все три куплета, хотя мог остановить пение «неуставной» песни сразу.
Закончив петь, мы подмаршировали к Хилю. Судя по цвету его физиономии и раздувшейся шее, он оценил песню.
«Я вам всем бл..ям, партвзыскание въе. у!!!» – издал Хиль вступительный вопль отчаяния, несколько нарушая партийную этику и демократию. И понеслось…
Раскаты его громового голоса разносились по всей округе. Минут 20 Хиль бушевал, как вулкан, осыпая нас проклятиями и коря себя за любовь к нам и мягкотелось, за которую он получил черную неблагодарность в виде этой бл… ской песни.
Потом потихоньку стал остывать.
«Научились за три года: водку жрать, в отпуск рвать и деньги воровать!!!» – срифмовал он итог своей воспитательной деятельности и наших успехов в учебе за означенный период.
(Если первых два упрека были, в общем справедливы, то воровства у нас вовсе не было, это Хиль добавил для «красного словца». Единственный случай воровства денег был в первой батарее каптерщиком Лищенко. И то он был быстро вычислен своими же товарищами и безжалостно выгнан из училища «в солдаты», несмотря на 3-й курс. Простить могли пьянки, самоволки и многие другие грехи, но не кражу.)
Впечатления от этой «вакханалии экстра-класса» остались у нас ярчайшие, а хилевское обещание «въе. ать партвзыскание» навсегда украсило наш лексикон.
Хиль вообще любил образные выражения и умел говорить с курсантами и в строю, и в неформальной обстановке.
«Папуасы!!!» – с искренним ужасом восклицал он при виде длинных, на его взгляд, причесок.
«Жизнь есть жизнь!», «Не ищите пятый угол!» – этими присказками он сдабривал свои, всегда образные, спичи.
«Не можете пить вино – мочу пейте!!!» – грозно втолковывал Хиль «залетевшим» любителям горячительных напитков.
«Кому шишки, кому пи шки, а кому и пирожки», вручал Хиль нам при «разборах полетов».
«Будем теперь считать баллы и хераллы!» – с горечью заявил он как-то, после неудачной сдачи экзамена своим взводом.
«Добросовестного курсанта – я всегда пофалю! » – как и каждому «щирому хохлу», произнести звук «хв» в середине слова ему не удавалось в принципе.
Так он нас и «фалил», а мы – не обижались за это.
Во взводе Хиля учился Сурен Маркарян. Парень он был колоритный и свободолюбивый. Обладая живым восточным характером, он частенько спорил со своими командирами и попадал «под раздачу», в результате.
На втором курсе Сурен начал ухаживать за дочкой Делегата. Впрочем, «ухаживать» – громко сказано. Проводил несколько раз дочку от клуба до КПП после «танцев». Но это, разумеется, не прошло незамеченным для командования, и Сурена вдруг зауважали начальники. Помнится, сам Веня Грабар ни с того ни с сего перед строем объявил Маркаряну благодарность за какой-то пустяк. Однако долго «роман» не продлился и ни к каким результатам не привёл.
Отчего там у них вышла размолвка – неизвестно, только «драть» Сурена стали, как и раньше.
Другой случай произошёл из-за смены фамилии Сурена. На 3-м курсе он подошел к Хилю и попросил заменить свою фамилию на Галустян, по семейным обстоятельствам.
Сама по себе просьба была довольно необычная, но Хиль «проникся» его семейной ситуацией и довольно долго хлопотал по этому вопросу в штабе училища. Изменить курсанту фамилию было не так просто: надо было поменять его военный билет, права, зачетную книжку, карточку кандидата в члены КПСС и т. д. На все документы надо было фотографироваться, и Сурен довольно активно ездил для этого в Красное Село. Наконец, после 2-х месяцев мытарств, везде, включая нашу «книгу вечерней поверки» Сурен оказался записан Галустяном. Хиль был очень доволен тем, что помог ему сменить фамилию и пару раз приводил нам себя в пример, как заботливого комбата.
На подведении итогов он красочно живописал, чего ему стоили эти хлопоты, и сколько сил и нервов он потратил, чтобы сделать Сурена – Галустяном.
«Теперь ты доволен, Галустян?!» – вопрошал он Сурена, и тот кивал, милостиво улыбаясь.
Сразу же после летнего отпуска, в начале 4-го года обучения, Сурен зашел к Хилю в канцелярию. Через некоторое время оттуда начали раздаваться всё более громкие хилевские гневные вопли.
Потом Хиль выскочил из канцелярии и дал команду «Строиться!» батарее. Было видно, что он на грани «вакханалии 1-й степени». И она грянула незамедлительно. Их хилевских проклятий нам стало ясно, что Сурен в отпуске, по какой-то неназванной нам причине, передумал быть Галустяном, а захотел стать снова Маркаряном, о чем и написал в рапорте, которым потрясал Хиль перед строем.
Но не тут-то было:
«Закончишь училище – и сам переименовывайся хоть в Маркаряна, хоть в Петросяна, хоть в Бабаяна!!!» – бушевал Хиль. «Комбат целых два месяца бегал, чтобы его Галустяном сделать по его же просьбе!!! Больше – бегать не будет, хватит, останешься Галустяном!!!» Повыступав в таком духе минут пять, Хиль дал команду отправить батарею на обед, а сам остался вести дальше беседу с Суреном, который был на удивление мрачен и неразговорчив.
Что там произошло дальше – остались только смутные легенды. Наряд, который был свидетелем дальнейшей душераздирающей сцены, хранил гробовое молчание о её деталях.
Было известно только, что после недолгого продолжения их беседы в канцелярии взбесился уже Сурен. Видимо, Хиль задел, по неосторожности, его «за живое», и горячая восточная кровь вскипела. Он начал с дикими воплями носиться за Хилем по казарме, размахивая бритвой!!! Правда, электрической, а не стальной.
Потом они помирились, а историю замяли. Только Сурена периодически «подкалывали» намёками на эту электробритву…
В середине первого курса преподаватель майор Курбыко изловил на своем занятии курсанта Веремчука за сочинением поэмы о многотрудной курсантской жизни.
Курбыко отдал конфискованную поэму Гиббону, а тот – Хилю с рекомендацией выполнить народные чаяния, изложенные в стихах.
Хиль, взбодрённый беседой с Гиббоном, изучил содержание дурацкой поэмы.
На подведении итогов месяца он поднял «народного поэта» Веремчука и вслух прочел все его вирши.
Рефреном жалостливой поэмы повторялась строка типа: «В «уволь» – не пускают, на работу – сколько хошь!» («уволь – увольнение в город на тогдашнем жаргоне).
Эта строка и взбесила Хиля: «В „уволь“ его видишь ли не пускают», – путая ударение процитировал Хиль. «А на работу, значит – больше всех!!!». Далее он провел блестящий анализ книги увольнений, а также журнала нарядов и работ, из которого выходило, что как раз «народный поэт» Веремчук больше всех ходил в «уволь» и меньше других был на работах и в нарядах.
«Я вам поправлю это соотношение, чтобы Вы писали правду в своих стишках», – зловеще пообещал Хиль бедному поэту.
Месяца три после этого на все работы Хиль в первоочередном порядке назначал «народного поэта». Больше Веремчук в стихоплетстве замечен никогда не был.
Надо сказать пару слов и про самого майора Курбыку. Он вел у нас семинары по радиотехнике, был мужиком въедливым и остроумным. В конце семинара он всегда проводил пятиминутку – коллоквиум, мгновенно оглашая результаты наших трудов. «Двойки» сыпались, как из ведра. Учитывая то, что курбыкин семинар был у нас в субботу, а с «парами» в «уволь» не пускали, его коллоквиумов боялись, как огня.
Оглашая итоги своих «коллоквиумов», Курбыко обычно еще и шутил: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день – „двойка!“, – сообщил он как-то результат Ефрейтору Юрьеву. – До встречи в эфире!!!»
Юрьев почернел лицом и возненавидел Курбыку «всеми фибрами души».
Вернёмся, однако, к Хилю. Он был любитель в часы нашей самоподготовки, проверяя группы, поговорить «за жизнь». Обычно эти беседы были полезными и наполненными жизненными примерами, каких мы не слышали на официальных занятиях.
«У офицера в году – три отпуска!» — просвещал нас Хиль. «Первый – когда начальник в отпуске, второй – когда жена в отпуске, ну а третий – когда самого в отпуск отпустят!»
Он мастерски объяснил нам смысл модной в то время фразы «опоры на актив». Это считалось обязательным при организации работы с подчинёнными, и данное указание мы часто слышали на лекциях.
«Обопрешься – тонет, вытянешь руку – воняет!» – делая красноречивый жест рукой, будто стряхивая с нее чего-то, обрисовал суть этой опоры Хиль (и жизнь многократно, впоследствии, подтвердила его правоту).
Имея среднее военное образование, Хиль заочно обучался в нашем училище. Он использовал все возможности своего комбатства, связи и знакомства среди преподавателей и, будучи сам достаточно подготовленным офицером, «шел» на золотую медаль. (Обычно «давали» одну медаль на выпуск заочников, и он был первый кандидат.)
«Хлопцы, вот для чего нужен красный диплом или медаль вам?», – любил рассуждать на эту тему Хиль, придя к нам на самоподготовку. «Во-первых, ваши начальники увидят, что выпускник – не дурак! Во-вторых, будет лучшая перспектива „роста“ по служебной лестнице. В-третьих, при поступлении в академию всего один экзамен сдавать будете. А все остальное – приложится. Диплом – первое дело, его начальники всегда смотрят. Как ты учился, такое к тебе и отношение будет».
Он заочно учился курсом старше нас, и обо всех своих успехах непременно сообщал народу, говоря о себе в третьем лице: «Сегодня комбат сдавал тактику ЗРВ! Оценка – отлично!» Приближались госэкзамены и желанная медаль, к которой Хиль шёл просто церемониальным маршем.
Но жизнь порой вносит свои коррективы в самые радужные планы…
Сдав два госэкзамена на «отлично», перед последним «госом» Хиль прибыл к нам на самоподготовку.
«Ну, хлопцы, завтра последний экзамен», – радостно поведал он. Мы выразили уверенность в хилевских силах и знаниях.
«Да и не в этом дело», – продолжил Хиль. «Экзамен-то будет принимать мой друг, я его со своего училища знаю. Он мне „пятёрку“ вообще ни за что поставил бы! Иду сейчас на встречу с ним!» – хитро подмигнул нам
Хиль и убыл готовиться к последнему «госу».
Мы позавидовали его умению жить и «решать вопросы».
Госэкзамены – закончились, а Хиль вдруг пропал, не похваставшись нам своей последней «пятеркой». Вместо него неделю батареей командовал взводный Витя Скр. Ни на какие вопросы о судьбе Хиля он не отвечал.
Постепенно, окольными путями, мы уточнили картину произошедшего.
Хиль пришел на госэкзамен и начал бодро отвечать своему другу. Все бы было по плану, но на его беду, Хиля (как без пяти минут медалиста) решили поддержать Делегат с Председателем госкомиссии и припёрлись на экзамен.
Друг, при виде двух генералов, дал слабину и захотел показать себя высоко подготовленным преподавателем, начав задавать Хилю многочисленные дополнительные вопросы. Тут уж занервничал и «поплыл» Хиль, став путаться в ответах. Генералы захотели ему помочь (не зря же пришли!) и назадавали еще вопросов, окончательно запутав бедного Хиля.
Перепуганный друг вкатил Хилю «тройку» сразу в ведомость и в зачетку…
Хиль с горя на неделю запил.
Он появился опухший и мрачный. Никто про его фиаско не спрашивал: «в доме повешенного о веревке не говорят»…
Спустя еще неделю Хиль пришел к нам на самоподготовку.
«Ну, что хлопцы… Что самое главное для офицера?!» – начал он обычную беседу. «Цвет диплома никакой роли не играет. На него и смотреть-то никто не будет. Главное – это опыт, умение работать с людьми, решать вопросы. А дипломы и медали никому не нужны!!!»
Мы поняли, что Хиль сумел оправиться от удара судьбы. (И, действительно, он впоследствии заочно окончил академию тыла и транспорта, стал комдивом, и зампотылу училища).
Во взводе Хиля учился курсант Самашный, с которым было связано несколько забавных происшествий.
На первом курсе нас как-то взбудоражило происшествие: чем-то отравился Самашный. Его ночью отнесли в лазарет на носилках, в бессознательном состоянии.
«Несло его со всех щелей, как волка», – прокомментировал обстановку дежурный по батарее, чьи дневальные убирали следы ночного кошмара. Мы не знали, что и думать, опасаясь эпидемии чуть ли не чумы.
Хиль, прибыв на службу и узнав про «ЧП», сохранил олимпийское спокойствие. Не побрезговав заглянуть под заблеванную кровать Самашного, он дал команду построить батарею.
Затем, толкнув речь про «дружбу и войсковое товарищество» и против жлобства и скупердяйства, он продемонстрировал нам обглоданный скелет курицы. Оказывается, накануне Самашному пришла посылка, которую он и сожрал после отбоя в темноте и одиночестве под одеялом. Курица, видимо, протухла, и он ей «траванулся». «Жадность фраера сгубила!» – закончил Хиль свою речь точной блатной присказкой.
В другой раз Самашный отличился в увольнении. Он пошел в баню около Балтийского вокзала, и у него там спёрли черные армейские ботинки!!! Сконфуженный необычным происшествием банщик выдал Самашному свои белые тапочки в качестве компенсации ущерба. До электрички в училище было рукой подать, но Самашный решил купить форменные ботинки в военторге на Невском проспекте.
Стояла морозная зима, и комендантский патруль был немало поражен видом курсанта, следовавшего по главной улице города в шинели, шапке, полной парадной форме и … белых банных тапочках.
«Доставать» Самашного с легендарной ленинградской гауптвахты на Садовой улице отправился Хиль. Выполнив задачу, он привез Самашного в батарею, вывел его перед нашим строем и минут 15 «разорялся» на тему того, что большего дурака в подчинении у него не было.
Но самую знаменитую историю про себя Самашный рассказывал сам.
Он долго ухаживал за какой-то девушкой и, наконец, решил на ней жениться (дело шло к выпуску, и у нас многие тогда срочно женились).
Купив цветочки и торт, он прибыл домой к любимой. Та (видимо, догадываясь о грядущей торжественной минуте) спровадила куда-то родителей и хлопотала на кухне. Самашный, вручив ей торт и цветы, отправился пока что в комнату, где был накрыт роскошный стол.
И тут – «случилось страшное»…
«Захотелось мне в этот момент со страшной силой пёрнуть», – рассказывал Самашный. «Но где? Хрущевка, сортир рядом с кухней, если в нем – звук будет слышен на кухне, неудобно же!». Он мгновенно нашел выход. Из комнаты вела еще одна дверь, в смежную комнату. От кухни она была уже далеко…
Заглянув в комнату и увидев, что в ней темно, Самашный от души пёрнул несколько раз. Потом, сняв китель, помахал им в разные стороны, чтобы развеять полученный запах и вернулся в первую комнату к столу, с чувством выполненного долга.
Невеста, закончив накрывать на стол, села рядом. Стол был накрыт на четыре персоны. «Родителей ждем!» – догадался Самашный.
«Что-то ребят долго нет», – сказала невеста. «Таня, Вова, идите к нам!» – позвала она.
К ужасу Самашного, из смежной комнаты вышла подруга невесты со своим «бойфрендом», сгибавшиеся от приступов хохота. (Они, видимо целовались в темноте, не ожидая столь оригинального знакомства с перспективным женихом.)
«Я схватил фуражку и ботинки подмышку и убежал…» – печально заканчивал свой рассказ Самашный.
Поразительно то, что он несколько раз рассказывал эту историю нам, ища сочувствия и приговаривая: «Вот невезуха-то!» К невесте он больше не ездил. После выпуска Самашный загремел на Балхаш, и следы его затерялись.
Много лет спустя, уже учась в академии, я рассказывал эту историю товарищам на самоподготовке. Только все отсмеялись, как дверь аудитории открылась, и в комнату заглянул… сам Самашный, которого я не видел десять лет!!! (Как впоследствии выяснилось, он поступил в академию на заочное отделение и искал «своих».)
Вот и не верь после этого в случайные совпадения…
Комдивка
Наш командир дивизиона был тезкой Жукова – тоже Георгий Константинович. Он закончил Оренбургское зенитно-артиллерийское училище, и обещание «Будете у меня пушку чистить!!!» наши разгильдяи слышали регулярно, когда Комдивка был в хорошем настроении. Когда в плохом – он выражался проще: «Кому не нравится – пишите рапорт!» или «Отправлю служить, туда, где будете петь «Дальневосточная – опора прочная».
День его рождения совпадал с днем Октябрьской революции – 7 ноября. Это запомнилось по легендарной «общеполковой вечерней поверке».
7 ноября 1977 года было знаменательным днем: 60 лет Советской власти.
Кроме того, в этот день парадный расчет нашего дивизиона участвовал в параде на Дворцовой площади Ленинграда, в честь этого юбилея. Нас готовили целых два месяца к этому очень интенсивно. По решению руководства страны, С. Михалков подредактировал свой старый Гимн, и вся Армия должна была его впервые исполнить на «общеполковых вечерних поверках». К этому нас тоже готовили и по вечерам мы дружно завывали в строю «Слаааавьсяяяя Отееечество…».
И в этот же день Комдивке исполнилось 40 лет. Нам он тогда казался едва ли не стариком… (Молодость жестока в оценках, но она быстро проходит…)
После успешного прохождения на параде нас привезли обратно в Горелово, в училище, где долго фотографировали и строили, изрядно испортив настроение рвущимся в обещанное увольнение «парадникам».
Отпустили уже часа в три и, мы рванули в Пушкин, домой к Юре Юшину из 1-й батареи. Нас набралось человек пять. В Пушкине с большим трудом нам удалось купить водки для празднования, и веселье закипело.
Все шло прекрасно. К Юре прибыл друг из училища им. Макарова, только что пришедший из загранплавания. Он привез джин «Гордон клуб», который никто из нас никогда не пил. На пробу «Гордон» показался нам чистым одеколоном и, отложив заморский напиток в сторону, мы принялись за родимую водочку.
В разгар праздника нас стали донимать звонками ухажеры младшей Юриной сестры – десятиклассницы. Самой ее дома, разумеется, не было, но юные ухажеры «доставали» нас своими вопросами. Ситуацию обострило то обстоятельство, что какой-то молодой Ромео, представившись Слоном, очень непочтительно поговорил с Юрой и даже «послал» его в конце беседы.
Был срочно разработан замысел ответного удара, и при следующем звонке Юра сообщил ухажерам, что сестра дома и предложил заходить, но только обязательно со Слоном.
Минут через пять раздался звонок, и Юра с Дядюшкой БАМом (оба ростом под «метр девяносто») пошли встречать гостей. Прибыло человек шесть ухажеров. Процедура была незатейлива: БАМ каждому протягивал руку и втягивал в квартиру. Юшин тут же строил «новобранцев» по ранжиру.
«Вы нам весь праздник обосрали!» – с болью в голосе начал он приветственную речь. Дальше Юшин кратко изложил свои представления о правилах вежливости и ответственности за их грубое нарушение.
«Кто из вас Слон?!» – грозно вопросил Юра. Притихшие ухажеры наперебой стали доказывать, что Слона среди них нет, он остался на улице, а они сами его готовы привести, как только мы их отпустим.
Картину усугублял БАМ, расхаживавший перед импровизированным строем с грозным видом и повторявший: «Кулачок-то маленький, а „йоднуть“ — хочется!» При этом он размахивал перед их носами пудовым кулачищем.
Чтобы разрядить ситуацию, я вспомнил про «Гордона» и предложил ухажерам выпить с нами «мировую». Они с радостью согласились и приняли по фужеру этой гадости.
Юшин, смиривший гнев на милость, инструктировал гостей: «Как увидишь курсанта – так переходи на другую сторону улицы! Как увидишь кого вот с такой курсовкой (и показывал три пальца) – так БЕГИ! Понял?» Все были понятливые, и мы расстались мирно, под их обязательство немедленно привести на расправу Слона. Ухажеры, конечно же, бесследно испарились.
Увлекшись праздником, мы поздновато вспомнили, что из-за дурацкой «общеполковой поверки» из увольнения надо прибыть на полчаса раньше. На электричках с пересадками – уже не успевали, пришлось ехать на перекладных. До Пушкина – на ментовском «уазике» (трое из нас при этом сидели в «собачнике»), потом – на каком-то автобусе. Настроение, несмотря на опасность опоздать, было великолепное, и для поднятия духа мы исполняли парадную присказку. Юшин, пародируя голос Хиля, командовал: «Старший сержант Анциферов кричит РАЗ!!! А все остальные…» – «НОГУ!!!» дружно орали мы в форточки «Икаруса».
В училище лезли уже через забор, и с небольшим опозданием влетели в казарму. По помещению метался разъяренный Хиль и гнал всех на плац, крича: «Вакханалия! Понажирались, совсем совести ни у кого нет!».
Обнаружив, что на общем фоне выглядим неплохо, мы приободрились и двинули на плац, на пресловутую поверку.
Действительно, то ли из-за пережитого стресса, то ли из-за позднего отбытия в увольнение, но в тот день поднабрались почти все «парадники» дивизиона. В строю мы чувствовали себя весело, обмениваясь впечатлениями и «остроумными» репликами. Бедный Хиль с трудом удерживал публику в рамках приличия.
Пока шла перекличка, меня терзало любопытство, кто же вместо Комдивки будет докладывать Делегату.
Наконец раздался знакомый голос замполита: «СмирнО! РОвнение на средину!», и он неуклюже затопал к трибуне.
По рассказам очевидцев, в наступившей тишине я выставил руку из строя в его сторону и во весь голос радостно сообщил окружающим: «О! Изюминка попиздюхала!», после чего первым задорно заржал.
Здоровый смех был поддержан всем коллективом дивизиона. Назад Изюминка возвращался под общий хохот, а Гиббон с трибуны отметил, что «видно праздничное настроение парадного расчета».
Еще удачнее мы исполнили обновленный гимн. Настроение позволило его петь не только громче всех остальных дивизионов вместе взятых, но и быстрее на целый куплет…
Наутро слегка разочаровал Хиль. Он всегда отличался хорошим знанием практической психологии людей и цепкой хохлятской хваткой в бытовых вопросах. А тут выдал перед строем совершенно идиотское предложение: «Тем, кто вчера был выпившим, добровольно отказаться от сегодняшнего увольнения».
«Выпившими» были практически все, но дураков – не нашлось. Хиль с досады наорал на Жиркова, который накануне был почти трезвым, и успокоился.
Комдивка запомнился нестандартным подходом к людям еще в самый первый день (точнее, поздний вечер) официального поступления в училище.
Всех поступивших (человек 400) построили на плацу. Надо было разбить нас на 3 батареи. Комдивка скомандовал: «Кто учил английский – три шага, немецкий – два шага, французский – шаг вперёд шагом МАРШ!!!» Все шагнули, а Комдивка шел и считал нас в каждой шеренге: «Первая, вторая, третья батарея!»
Самым последним стоял Ефрейтор Юрьев, не сделавший ни одного шага. Озадаченный Комдивка поинтересовался у него, почему.
«А я никакого языка не изучал!» – печально сообщил Ефрейтор.
Такого в советское время представить было невозможно.
«Почему?! – взвился Комдивка. – Хоть турецкий, да должен был изучать!»
Юрьев сообщил, что учился в сельской украинской школе, в которой все время менялись учителя иностранного, вследствие чего он пару лет учил немецкий, потом три года – английский, потом по году французский и опять – немецкий.
«И ни одного языка не знаю!» – гордо закончил доклад Ефрейтор.
Другой бы задумался, но Комдивка разобрался в запутанном вопросе Юрьевского языкознания – «на раз».
«А в аттестате у тебя какой язык записан?» – спросил он Ефрейтора.
«Немецкий».
«Значит, и тут будешь учить немецкий!» Так Ефрейтор Юрьев оказался в нашей батарее. О том, КАК он в результате учил и сдавал немецкий – своя история…
Другой фишкой Комдивки была любовь к личному участию в различных построениях. Через день он лично провожал нас на занятия:
«Строевым!!!» – орал Комдивка через весь плац.
«И с песней, с песней!!!» – трубил рядышком Изюминка.
Мы привыкли к этому, и кто-нибудь всегда передразнивал реплики дуэта, веселя курсантский строй.
Оценивал исполнение песни Комдивка всегда по одному критерию: «Хорошо поют… Громко!!!»
Однажды Комдивка «наехал» за какое-то прегрешение на курсанта Мулдафина из первой батареи, пообещав ему, что тот «будет чистить пушку». А Мулдафин был «из блатных» курсантов и, по смутным слухам, приходился чуть ли не дальним родственником члена Политбюро Кунаева Д. А.
«Ну, ничего, встретимся с тобой в степи!» – ошарашил Мулдафин Комдивку какой-то казахской поговоркой.
«Ну-ну», – только и пробормотал Комдивка и свернул «дискуссию».
Этот же казах любил проделывать еще один прикол.
Когда первая батарея следовала на занятия, в одной из строевых песен пелись слова:
«Солдат страны Советов о Родине поёт…» – и тут Мулдафин вставлял своим козлетоном: «Мой Казахстааааан!», что всегда вызывало оживление слушателей.
(Кстати, после училища Мулдафин, по слухам, в первых рядах попал в Афган, хорошо там воевал, был тяжело ранен и получил орден.)
В другой раз отличились курсанты с третьей батареи. После обеда у них был химтренаж, и кто-то, в порыве веселья, выкинул в открытое окно противогазовую коробку, с третьего этажа. Коробка чуть не угодила в Комдивку, стоявшего на плацу, который, конечно же, начал орать и требовать, чтобы виновный немедленно выглянул в окно. В результате из окна высунулась чья-то морда… в противогазе!!!
Увидев, кто орет, морда навсегда скрылась в толпе таких же «слоников».
Наибольший вред приносит вмешательство высокого руководства в повседневную жизнь. Мы готовились сдавать какой-то спецкурс, и наутро, по традиции, надели парадную форму. («Экзамен для меня — всегда праздник, профессор!», как говорил персонаж «Операции Ы»).
Совсем было собрались мы на завтрак, и оттуда сразу же – на экзамен, как в казарму пришел Комдивка.
Он был отчего-то не в духе и, увидев нашу группу в парадной форме, принялся проверять прически. Это обещало почти катастрофу.
Комдивка признавал образцовой только одну прическу – модный ныне полубандитский «полубокс». В описываемое время так постригали только ярых нарушителей дисциплины на гауптвахте.
Мы же старались, по моде, иметь чуть более приличную стрижку.
Комдивка с легким сердцем забраковал прически почти половины группы, приказав немедленно постричься. Стенания нашего замкомвзвода Шуры Керогаза, что нам пора на экзамен, еще больше его распалили. Он приказал вывести «нестриженных» из строя и переписать, сообщив, что лично проверит еще раз их внешний вид перед экзаменом. В число «штрафников» попал и я.
Комдивкина команда рушила все: схему «захода» на экзамен и наше настроение. Да и единственная парикмахерская открывалась только в 9 часов, и пока бы нас всех постригли…
Комдивка, еще раз наорав на Керогаза, закрылся в своем кабинете.
Дежурный Юра Тикицын приступил было к «переписи».
Нельзя терять было ни секунды. Человек 8 смельчаков, из «нестриженной» группы, бегом ринулись из второго этажа нашей казармы вниз по лестнице, стремясь затеряться в толпе своих товарищей и избегнуть экзекуции с подстрижкой и докладом Комдивке.
Но в дверном проеме первого этажа, спиной к нам, стоит Хиль, видевший комдивкину проверку. Он кого-то «воспитывал» на выходе, и мимо него было незамеченными не прорваться. Наверх – тоже пути нет. Оставалась одна дорога – через окно умывальника Первой батареи – на волю, смешаться с толпой, пока еще не все построились.
С топотом мы пронеслись мимо остолбеневшего дневального и влетели в умывальник Первой батареи. Как на грех, в канцелярии сидел, при отрытой двери, Паштет, комбат-1. Он был подслеповат, но очки носить стеснялся (у первобатарейцев даже песня была на эту тему «Паштанов шарит осторожно по прическе…»).
Услышав топот, и не разобрав сослепу, кто это вбежал в казарму, Паштет стал выкрикивать из канцелярии: «Быстренько все сюда! Быстренько!!!», полагая, что его подчиненные не посмеют ослушаться. Но мы уже прошли «точку возврата» и, зная, что нас ждет в случае поимки, лихорадочно рвали перекошенные рамы окон.
Паштет, продолжая орать все более грозно: «Я кому сказал, быстренько все сюда!», направился в умывальник, понимая, что происходит что-то невероятное. В это время окно открылось – и человека 4 успели спрыгнуть с подоконника вниз. Ворвавшийся Паштет поймал Мишу Федотикова в момент прыжка буквально за штаны и задержал тех, кто не успел выпрыгнуть.
Хиль, привлечённый шумом и криками, тоже ушёл из двери внутрь помещения, а мы, обежав казарму, незамеченными растворились в толпе, из которой наш старшина Зуб стал формировать строй батареи.
Задержанных потащили наверх стричь, а мы готовились отправиться завтракать и следовать потом на сдачу экзамена.
Но история на этом не закончилась.
Сначала на плац выскочил раздосадованный всем этим происшествием Паштет. Его Первая батарея строилась неподалёку от нашей.
Паштет набросился на Зуба и потребовал назвать тех, кто только что вбежал в строй нашей батареи. Надо отдать должное Зубу, он не дрогнул и не выдал нас.
Тогда Паштет переключился на своих охламонов и сделал замечание курсанту Быкову («Быне») за «разговорчики в строю». Быня неожиданно огрызнулся. Паштет разозлился уже не на шутку, вывел Быню из строя и начал «драть» его всерьёз. Дело пахло пятью нарядами вне очереди, если не арестом.
Надо отметить, что Быня был суворовцем («кадетом» в просторечии).
В нашей группе учился Серёга Полев (партийная кличка «ОбурЭл»), тоже «кадет», заканчивавший одну «кадетку» с Быней.
В Обурэле, видимо, взыграло кадетское братство, и он решил поддержать своего товарища: «Быня, пошли его на хер!» – посоветовал он из нашего строя.
Хотя эта фраза была сказана Обурэлом вполголоса, но слух у подслеповатого Паштета оказался отменным.
«Кто сказал: „Быня, пошли его на хер!“? КТО???» – обратился он к нашему строю звенящим от гнева голосом. Обурэл благоразумно молчал. Паштет ещё пару раз повторил свой сакраментальный вопрос, взывая к смелости заявителя, но безуспешно.
«Заяц!!! Трусливый заяц!!!» – выдал Паштет своё резюме. Потом он вернулся к своему стою, «ввалил» Быне пять нарядов на службу и повёл батарею на завтрак.
Зуб ядовито поинтересовался, глядя на Обурэла: «Все высказались? Ещё есть желающие выступить?!» – и тоже повёл нас на завтрак…
Из казармы вслед нам доносились вопли Хиля: «Вакханалия!!! Папуасы!!!» – это он драл наших, пойманных Паштетом, «не стриженых» товарищей.
Благодаря Комдивке всем им сделали вместо причёски – отменные«шайбы», накануне отпуска. Когда они, проверенные лично Комдивкой, прибыли, в конце концов, на экзамен, мы не смогли удержаться от смеха и дружеских подначек.
Изюминка
Замполитом нашего дивизиона был подполковник Жадров Виссарион Николаевич. Его кабинет располагался прямо у нас в казарме, и постепенно все его причуды и привычки стали нам известны. Фигура была колоритная, килограммов сто двадцать весом, разговаривал трубным басом, с характерным вОлОгОдским акцентом. Особую радость всему дивизиону доставляли иногда проводившиеся с офицерами строевые занятия. Нас выгоняли с плаца на это время, но окна казармы выходили на него, и вид пузатого Жадрова, пытавшегося изобразить строевой шаг и приёмы, доставлял всем курсантам минуты незабываемого счастья.
Дело в том, что замполит был из «пиджаков», окончил в своё время какой-то провинциальный институт культуры, стал «двухгадюшником», а потом остался в кадрах. Это прошлое наложило неизгладимый отпечаток на его строевую подтянутость. Галифе он почему-то не носил и в случае строевых занятий заправлял в сапоги обычные «прямые» брюки. В ходе шагистики они обычно «вылезали» из сапог и добавляли шарма к его комичным телодвижениям на плацу.
На кителе он гордо носил два «ромбика» о высшем образовании, и мы поначалу принимали его чуть ли не за «профэссора». Однако быстро выяснили, что один «ромбик» означал успешное окончание вышеупомянутого института культуры, а второй (с профилями К. Маркса и В. Ленина) свидетельствовал о том, что Виссарион осилил двухгодичный вечерний «университет марксизма-ленинизма». В армии этот ромбик называли: «Школа двух дедушек».
Сначала мы именовали замполита «Неистовым Виссарионом» (в память Белинского), но этой кличке он соответствовал мало, так как обладал флегматичным темпераментом и целыми днями просиживал безвылазно в своём кабинете.
Новое своё имя Виссарион получил в ходе нашей первой зимней сессии.
Встречая прибывающую с экзамена группу, он каждый раз спрашивал замкомвзвода: «КакОй экзамен сдавали?»
«Высшую математику», – звучало в ответ.
«МОлОдцы! Высшую математику сдать — это не фунт изюма съесть», – ненавязчиво шутил замполит. Экзамена было два (математика и электротехника), учебных групп в дивизионе – двенадцать. После того как все группы по два раза прослушали эту глубокую мысль, кличка «Изюминка» прилепилась намертво.
Обычно прибыв утром в кабинет, замполит в нём затворялся и спал сидя за столом до обеда. Потом дверь открывалась и заспанный Изюминка через полказармы со вкусом декламировал для стоящего на «тумбочке» курсанта: «Дневальный!!! Принеси МНЕ хОрОшую сигарету!!!»
И такая задача повторялась им раза два-три за рабочее время. Поначалу ему действительно искали что-нибудь болгарское с фильтром, потом стали давать что попроще, типа «Примы» или «Беломора», а затем он заслуженно получил репутацию «стрелка», которых не жаловали, и давать закурить ему вообще перестали: «У самих ничего нет, товарищ подполковник!» Окончательно его репутацию в этом вопросе подмочила история, случившаяся с Вини.
«Стою я на тумбочке, – рассказывал Вини, – а тут высовывается из своей берлоги Изюминка с обычной задачей насчёт «хОрОшей сигареты». «Да нет у нас, – отвечаю, – сами стреляем». Ладно, закрылся, затих. Минут через десять снова открывается дверь, он опять высовывается, а в руке вот такусенький «хабарик!» Тут Вини демонстрировал, что в том хабарике было от силы пять миллиметров. И говорит он мне: «На! ВинниченкО! ДОкури!!!» (Надо отметить, что «докуривать» за кем-то у нас было, вообще, не очень принято.)
Вини отвечает: «Да я не курю, товарищ подполковник».
«Ну, тОгда – выбрОси!!!»
История стала «притчей во языцех», и акции Изюминки в общественном мнении сильно пошатнулись.
Как-то к нему приехал старый приятель, и они, запершись в кабинете, тихо поддавали. Когда «дошли до кондиции», стали вспоминать минувшие годы, и Изюминка начал ностальгировать: «А помнишь, в Пушкине служили?! Вообще, ни хера не делали!!! А тут – бумаги! Бумаги!!!» – и начал подкидывать какой-то листок, завалявшийся на столе среди закусок. Свидетель этой сцены Рома (исполнявший обязанности писаря у Хиля и заодно у Изюминки, лично сочинявший все эти «Бумаги! Бумаги!») был очень обижен. «Да он в этих бумагах только расписывается!» – бурчал Рома, вспоминая чёрную неблагодарность «Неистового Виссариона».
Однако у него была одна способность, компенсировавшая, в глазах начальства, все его недостатки. Он имел феноменальное чутьё на спиртное и видел бутылки буквально сквозь все портфели и сумки в радиусе досягаемости своего взгляда. Об этом мы знали и обходили Изюминку в эти критические моменты десятой дорогой.
Наиболее громкий успех его на этом поприще случился на 3-м курсе с поимкой многострадального Артуши.
Дело было так: на «Ленинский коммунистический субботник», который обставлялся в училище с подобающей тому времени помпезностью и серьёзностью, нашу батарею почти в полном составе отправили на Кировский завод, где мы и наводили, в основном, порядок на территории. Группа «подвальных деятелей», в которую затесался и Артуша, была оставлена в казарме для ремонта стульев и прочих хозяйственных работ. Почти все офицеры дивизиона уехали на Кировский с нами, и контроль за теми, кто остался проходить «Школу коммунизма» в казарме, был ослаблен. Конечно же, возникла идея слегка отметить славный субботник, и Артуша вызвался «слетать» в Горелово за вином. Народ скинулся, и Артуша отправился в путь. На обратной дороге, сгибаясь под тяжестью огромного портфеля, в котором он нёс без малого ящик «Агдама», курьер был замечен и мгновенно расшифрован узревшим его Изюминкой.
«Что несёшь, Хайзуллин?» – приветливо обратился к Артуше Изюминка.
«Пирожки…» – ляпнул первое, что пришло в голову, Артуша упавшим голосом.
«Ну, открывай портфель, я тоже попробую…»
В результате, к моменту нашего прибытия с Кировского завода «курьер» уже сидел на гауптвахте, а вино было хищно конфисковано торжествующим Изюминкой. «Сам, сволочь, небось, всё наше вино выпил», – с болью в голосе вспоминал потом эту ситуацию пострадавший.
Сцену допроса Артуши по этому «залёту» опишем в главе, ему посвящённой.
Надо сказать, что, так же по вине Изюминки, на гауптвахте уж совсем безвинно оказался тишайший и добрейший «кадет» Миша Семикозлов. Это было на самом закате карьеры Виссариона Николаича, и от этого вдвойне обидно для Семикозлова, который не мог забыть такой пакости от замполита до конца учёбы.
Взвод был в наряде по кухне, а, учитывая, что мы уже были третьекурсниками, отношение к службе у всех было уже слегка расслабленное.
В столовой имелось две посудомойки: нижняя, где мыли посуду после приёма пищи одним дивизионом (350 едоков), там работало два мойщика, и верхняя посудомойка, где приходилось мыть посуду за тремя дивизионами (более 1000 столующихся), а значит – соответствующее количество тарелок, мисок, кружек, ложек, вилок, а также бачков, чайников и прочей утвари. Делать это полагалось в трёх огромных чанах с горячей водой, мылом и так далее. Работало там пять «мойщиков» из состава наряда и без дела никто не скучал, а по окончании мойки все были мокрые буквально с головы до ног. За это и за обилие воды верхняя мойка носила наименование «Балтика» и заслуженно считалась одним из самых тяжёлых нарядов. Изюминка, разумеется, не имел об этом ни малейшего представления.
В ходе несения службы, Ефрейтор Юрьев заспорил о чём-то с дежурившим по столовой прапором, дело быстро дошло до взаимных нелицеприятных личных характеристик. После обмена «любезностями» прапор почувствовал, что его начнут бить, и бегом покинул «дискуссионную площадку». Ефрейтор осуществил энергичное преследование и дважды метал вдогон улепётывающему прапору швабру, но не попал, о чём потом искренне сожалел.
Прапор, бежав с поля брани, доложил об инциденте дежурному по училищу, и для усмирения наряда в столовую был срочно вызван Изюминка. На свою беду первым, кто попался на глаза прибывшего в столовую с карательной экспедицией Изюминки, был Миша Семикозлов.
Он только что закончил мыть гору посуды, был мокрый и усталый. Миша понятия не имел ни о каком скандале, мирно курил, предвкушая душ и последующий отдых.
«ТОварищ курсант, вы откуда?» – грозно вопросил у него Изюминка.
«Балтика!» – с чувством выполненного долга ответствовал Миша, дивясь явлению Изюминки на кухню, который на ней никогда ранее замечен не был.
Замполит слабовато знал в лицо своих курсантов, но был уверен, что такой фамилии в дивизионе нет.
«Вы Откуда, тОварищ курсант?!» – ещё более грозно спросил он у Семикозлова.
«Балтика!!!» – рявкнул изо всех сил Миша, решив, что Изюминка стал глуховат к своему «дембелю».
«Как стОишь перед зам. пО пОлитчасти?! Хам!!! – заревел Изюминка не своим голосом. – ТрОе сутОк Ореста!!!» – и прямо из кухни несчастный Миша был направлен в камеру гауптвахты.
Самое смешное в этой истории, что, арестовав безвинного Семикозлова, Изюминка напрочь забыл об инциденте с метанием Ефрейтором Юрьевым швабры в прапора и убыл в казарму с чувством выполненного долга.
Другим неожиданно пострадавшим от инициатив Изюминки стал наш Андрюша Коновалов. На третьем курсе нам предстояло совершить марш-бросок на двенадцать километров в составе дивизиона. Само по себе мероприятие было малоприятным: бежать такую дистанцию в сапогах, с карабином СКС (весом в четыре с лишним килограмма), с противогазом и подсумком никому не доставляло особого удовольствия. Но надо – так надо.
Когда мы построились на плацу для последней проверки перед стартом, из казармы вдруг вышел Изюминка. Он собственноручно тащил лист фанеры размером метр на полтора, к которому была привязана «волосатая» верёвка так, чтобы его можно было надеть через плечо.
«ЭтО – пОхОдная ленинская кОмната!» – сообщил он потрясённому строю, после чего вручил фанеру Хилю, заявив, что её надо взять с собой на марш-бросок. Видимо, подразумевалось, что в перерывах марш-броска мы будем выпускать «боевые листки» и вывешивать на этой фанере.
Хиль приказал нести этот дар Изюминки Андрюше Коновалову.
Хуже всех на этом марш-броске досталось бедному Андрюше. Изюминковская фанера била его по спине и заду все двенадцать километров марша. От постоянного трения фанерой и верёвкой на бегу появились дыры в его противогазовой сумке и гимнастёрке. Чтобы не колотить этой фанерой товарищей, ему пришлось бежать сзади строя, и «походная ленинская комната» Изюминки развевалась за ним на бегу, как бурка за Чапаевым в ходе знаменитой атаки на беляков.
Когда мы вернулись на плац, первое, что сделал Андрюша, – закинул в канаву чёртову «походную ленкомнату». Изюминка был очень недоволен этим и что-то сердито выговаривал Хилю.
Рассказ об Изюминке будет неполным без ещё одной легендарной истории. В 21-й группе нашей батареи было два друга – Юра Солопов и Вова Мыльник. Солопёнок имел рост 155 сантиметров, субтильное телосложение, а кроме того обладал удивительным дефектом речи: вместо «Л» у него получалось «Р» и наоборот, сверх этого он не выговаривал свистящих, шипящих звуков и добрую половину букв русского алфавита. Свою фамилию он произносил: «СоРопов», а вместо «Товарищ полковник» у него всегда выходило «ТоваЛищ поРковник». Все его так и звали «ПоРковник». Мельник имел 190 сантиметров роста, гренадёрскую выправку и ничем не выделялся, кроме прилепившейся к нему клички «Глист». ПоРковник и Глист дружили, а со стороны порой было забавно видеть новоявленных Пата и Паташёна.
В один прекрасный день оба друга угодили в наряд дневальными…
Прибыв в казарму к обеду, мы обнаружили, что весь наряд был снят с дежурства. Вышло вот что: утром, после убытия батареи на занятие, дежурный сержант встал на тумбочку, а друзья отправились убирать умывальники и туалеты обеих взводов. Надо сказать, что они располагались в противоположных сторонах казармы. Солопёнок первым закончил «водные процедуры» и вышел на улицу покурить и отдышаться. Глист, справившись с уборкой своего санузла и увидев, что дежурный всё ещё на тумбочке, отправился в дальний сортир навестить друга, который, по его мнению, всё ещё валандался с уборкой.
Войдя в сортир, он обнаружил, что одна кабинка занята, и решил подшутить над приятелем.
«Сидишь, ПоРковник?!» – заорал он, стукнув по закрытой дверце ногой.
«Сижу», – угрюмо ответил действительно сидевший над очком в позе горного орла Изюминка, решивший, что попозже надо будет сделать «втык» Глисту за столь фамильярное обращение к нему.
«Ну, сиди!!!» – ухмыльнулся Глист и закрыл дверцу кабинки снаружи.
Важно отметить, что защёлка была приделана на совесть, а достать до неё с внутренней стороны, «через верх», было невозможно.
Глист с чувством выполненного долга отправился менять дежурного на «тумбочку» и радостно слушал доносившиеся из дальнего туалета невнятные вопли и проклятия, предвкушая, как он посмеётся, когда освободит друга из сортирного заточения…
Первым он увидел Солопёнка, вернувшегося с улицы после перекура…
«Кого же я запер?!» – в ужасе успел подумать Глист, и в этот момент взбешённый Изюминка выбил, наконец, сортирную дверку и вынесся на оперативный простор казармы, оглашая помещение разъярённым воем и пылая жаждой мести…
Самое трудное для Глиста потом было доказать Изюминке, что обращение «Сидишь поРковник?» относилось не к нему, а к Солопёнку. Изюминка так в это и не поверил. «Не бывает таких кличек!!!» – разорялся он на глистовский «жалкий лепет оправдания».
Уже после отсидки «на губе» Глиста долго вызывали на допросы в кабинет Изюминки. «Политику мне шьёт», – мрачно отвечал Глист на расспросы друзей.
В итоге всё для него обошлось, а его «подвиг» вошёл в золотой фонд баек нашего дивизиона.
Артуша
Курсант Артур Тамерланович Хайзуллин учился в нашей группе, и благодаря своей поразительной способности «влипать» во всевозможные истории быстро завоевал широкую известность. Он «залетал» в наряде и увольнении, на хозработах и лекциях, в строю и на отдыхе, по поводу и без повода. Артушу драли командиры и начальники всех степеней, начиная от командира его отделения Толика Улогая, который при упоминании фамилии «Хайзуллин» делал плаксивое лицо и начинал причитать со скорбной интонацией: «Опять ты, Хайзуллин, ну сколько можно тебе говорить, ну всегда ты залетаешь…» – что, впрочем, мало помогало.
«Воспитывали» Артушу за различные прегрешения и большие начальники – Делегат, Гиббон, Комдивка, Изюминка, Хиль и даже Особый отдел училища, – но всё с «нулевым» результатом. Больше всего от такого «дара» Артуши страдал его сосед по койкам и ближайший приятель Валерий Рудольфыч. Они были немного похожи – оба блондины, круглолицые, примерно одного роста и телосложения. Я, да и многие ребята их легко различали с самого начала учёбы. Но не все…
Толя Улогай, будучи командиром отделения, научился их различать к концу первого семестра (да и то постоянно путал).
Комвзвода Жора – через год учёбы, Веня Грабар – так за два года своего «комбатства» так и не смог их различить и на всякий случай «драл» обоих с особой свирепостью, именуя «Хайзуллиным» и Рудольфыча, чтобы не ошибиться. Валера очень переживал по поводу такого неудачного сходства с Артушей…
Уже на 4-м курсе у Валерия Рудольфыча родился сын, и он был отпущен по такому случаю в краткосрочный отпуск. Спустя положенное время, Рудольфыч возвращался из этого приятного отпуска в родную казарму в великолепном настроении. Мы (человек пятнадцать его приятелей по совместной четырёхлетней учёбе) стояли в курилке. Кто-то зоркий издалека увидел улыбающегося Рудольфыча, и все стали издалека ему радостно кричать и поздравлять, предвкушая положенный от молодого отца магарыч.
Тут Цыпа (старший сержант Анциферов), все время проживший с нами в одной казарме и несчётное число раз ходивший в наряды, увольнения и так далее решил сделать ему приятное: «Как сына назвал, Артур???» – приветливо заорал он.
Улыбка мгновенно слетела с лица Валеры, и он молча проследовал мимо нас, не здороваясь и не говоря никому ни слова.
«Чего это с Артуром?» – снова удивился Цыпа. И ещё больше удивился, когда мы его обложили последними словами и сообщили, что это вовсе не Артур.
Так их и путали все четыре года.
Зная за Артушей талант к «залёту», народ стал его сторониться, чтобы не «вляпаться» за компанию. Родилась поговорка, поставленная в эпиграфе, которая его, кстати, очень расстраивала.
Важно отметить, что когда Артушей овладевала какая-либо идея (что случалось регулярно), его глаза загорались характерным «безумным блеском» и остановить его было так же сложно, как сдержать «бегущего бизона и поющего Кобзона». «Безумный блеск» в Артушиных очах пропадал только после очередного «залёта».
У Тамерланыча «в миру» было два «почётных наименования»: Артуша (которое ему нравилось безусловно) и АРТУ – 1МА (Автоматизированный Радиотехнический Узел – один из видов техники, стоявший на вооружении РТВ). Этот «позывной» Артуша не любил.
Я только один раз, и то случайно, изменил правилу: держаться от Артуши подальше. И вот что из этого вышло.
Мы готовились к сдаче Спецкурса №3 (техника РТВ). Объём материала был очень большой, вся информация – секретная. Обычно готовились к таким экзаменам группами по четыре-пять человек. Один вслух читал конспект и «тащил» сигнал по схеме, остальные – слушали и кратко обсуждали. В группу, где я «солировал» затесался и Артуша, напрочь никаких конспектов не писавший, так как он предпочитал мирно спать на лекциях.
Избавиться от него не удалось, и нарушение основополагающего принципа сосуществования с Тамерланычем (как можно дальше от него) дополнительно отравляло и так нервную ситуацию с подготовкой. Надо сказать, что мирно сидеть и слушать Артуша был не способен в принципе. Он постоянно вскакивал, уносился в другие группки, спонтанно возвращался, одержимый какой-то проблемой, в общем, был в своём репертуаре.
На беду, параллельно нам готовилась к этому же экзамену группа из 3-й батареи, в которой учился Артушин друг, носивший кличку Альфонс.
(Альфонс был знаменит на весь дивизион своим детородным органом неимоверных размеров, поглазеть на который в бане обычно собирались любопытствующие.)
Так вот к нему регулярно и бегал Артуша «набраться знаний». Мы только радовались его отлучкам, так как в эти минуты можно было спокойно позаниматься.
Альфонсова группа сдавала на день раньше нас, и Артуша считал своим долгом держать нас в курсе событий у друга.
«Альфонс пойдёт на „свой“ билет», – торжествующе оповестил он нас. (Для особо «подготовленных» курсантов взводные и комбаты, присутствовавшие на экзаменах, иногда умудрялись «подсвечивать» несколько билетов.) Значит, повезло и Альфонсу.
Мы посоветовали Артуше порадоваться за приятеля и продолжить подготовку.
«Альфонс учит „свой“ билет!!!» – чуть позже с нескрываемой завистью сообщил АРТУ-1МА. И так повторялось раза три накануне альфонсовского экзамена…
Наутро была сдача альфонсовской группой экзамена.
«Альфонс взял свой билет!»
«Альфонс готовится отвечать по своему билету!»
«Альфонс отвечает по своему билету!» – восторженно оповещал нас Артуша каждые пятнадцать минут, изрядно раздражая и нервируя. Советы «заткнуться» не помогали, АРТУ находился в эйфории от успехов друга.
Спустя час, как гром среди ясного неба, прозвучали слова печального Артуши: «Альфонс взял ВТОРОЙ билет!!!»
Итогом эпопеи была заслуженная «двойка» у Альфонса. У нас же было всё – впереди.
Стояло лето, жара. Вечером, накануне экзамена, сидя в казарме, перед сном мы обсудили духоту. Между прочим, кем-то было высказано мнение, что в такую погоду неплохо бы и искупаться. Я тоже поддакнул этой идее, дескать, неплохо-то неплохо, но…
Мыслями мы все были уже на экзамене, и никто всерьёз про купание не думал. Кроме одного человека…
Ночью я проснулся оттого, что меня кто-то энергично тряс.
«Вставай, наши все уже встали!» – открыв глаза, я увидел над собой безумный блеск Артушиных глаз.
С ужасом пытаюсь вспомнить сквозь сон, когда это я умудрился загреметь с Артушей в один наряд и не могу.
«Куда вставать?! Ты что, офонарел?! Утром экзамен!!!» – вдруг осеняет меня.
«Купаться договаривались! Наши все уже встали!» – отвечает Артуша и бросается будить спящего Сил Силыча, который отвечает ему своим коронным традиционным приветствием: «Чё надо? Пшёл на хер!!!» – однако это не помогает, Артуша и мёртвого поднимет, коль ему втемяшится что-то.
Оглядываю кубрик: человек восемь сидят на койках, очухиваясь ото сна и не проявляя особого энтузиазма поддерживать Артушино начинание.
Ещё не поздно «послать» чёртова АРТУ и завалиться досыпать. Но Артуша – неудержим.
«Да вы чо?! Договаривались же ночью идти на бассейн купаться!»
Совершенно не припоминаю такого разговора и договора, но тут уже кто-то поддакнул АРТУ, и идти «в отказ» – значит струсить в глазах остальных. Приходится вставать, надевать тапочки, брать полотенце и, шаркая ногами, тянуться к выходу, мысленно проклиная и себя, и Артушу.
Он радостно наматывает круги вокруг нашей полусонной процессии, необыкновенно счастливый и гордый собой: «Щас окунёмся, с дежурным я уже договорился, Юра не выдаст».
Вспоминаем, что дежурный по батарее младший сержант Тикицын бздиловатый и ненадёжный.
«Заметут, век воли не видать, заметут», – вспоминается фраза из «Джентельменов удачи».
Выходим на улицу. Два часа ночи, свежо, градусов пятнадцать – не больше, дует холодный северный ветерок, светло как днём. Краткая дискуссия пресечена энтузиазмом АРТУ и его воплями: «Идём!!! Мы же договорились!»
Идти далековато, километра полтора, мимо свинарника на самый край территории училища. Наконец, пришли. Открытый бассейн окружён высоким (метра четыре) сеточным забором, через который ещё надо перелезть. По водной глади гуляет довольно внушительная свинцового цвета волна. Все замёрзли, купаться уже никто не хочет. Забор форсирует один Артуша, прыгает в воду и тут же вылезает.
Кроя его последними словами, бесславно направляемся в казарму. Задубевший от воды и ветра, АРТУ даже не отругивается.
Навстречу бодро катится Тикицын: «Там Жора с проверкой пришёл, вас ищет».
Жора – сроду никогда после отбоя в казарму не хаживал, тем более в полтретьего ночи.
Заложил нас ему Тикицын с перепугу. Сказав ему вкратце, что о нём думаем, направляемся в казарму, на встречу с Жорой.
Срочно нужна хоть какая-то «легенда прикрытия». Уйти самовольно купаться, да ещё ночью – грубейшее нарушение, Жора всем ввалит так, что мало не покажется.
Меня осеняет: «Скажем, что ходили в сортир ДОУПа, так как Тикицын не пустил в вымытый туалет в казарме». («Наш ответ Чемберлену» заодно.)
С нами Ефрейтор Юрьев, к которому Жора благоволит, и это даёт мизерные шансы на успех этой версии отлучки.
Взятые «для купания» вафельные полотенца компрометируют версию, мы засовываем их сзади в синие армейские трусы (в которых и осуществлялся поход).
Тикицын нас строит при входе и докладывает Жоре о прибытии отсутствовавших.
Жора (морда красная, «беломорина» в зубах, злой с похмела и от недосыпа) тянет любимое: «Та-а-ак, не понял… Где болтались?!» Наш вид в майках, трусах и тапочках никак не соответствует облику самовольщиков, и он в некотором недоумении.
Ефрейтор Юрьев: «В туалет на улицу ходили, товарищ капитан!»
Жора: «Та-а-ак, не понял… Вам что двух своих сортиров в казарме мало, что ли?!»
Ефрейтор «наносит ответный удар»: «Това-а-арищ капитан, нас в них Тикицын не пустил, говорит, что уже вымыты они».
Потрясённый Тикицын временно теряет дар речи и смотрит на нас, как баран на новые ворота.
Жора: «Идите пока спать, завтра всех накажу!»
Мы обрадованные, что так легко отделались, попрыгали в койки и радостно слышали, как Жора материл Тикицына.
После экзамена нам всем дали от Жоры по три наряда вне очереди.
Больше я с Артушей не связывался ни под каким видом.
Одним из самых знаменитых залётов АРТУ была история с организацией коллективной (!) пьянки на Всесоюзном Ленинском Коммунистическом Субботнике (!!!), о которой вкратце говорилось в главе «Изюминка».
После отсидки Артушей законных пять суток ареста встал извечный русский вопрос «Что делать?».
Лучше всего ситуацию сформулировал Хиль в своей речи на комсомольском собрании, посвящённом разбору Артушиного деяния: «Хайзуллин! По всем срокам тебя надо в партию принимать, конец третьего курса уже. А по правилам – надо из комсомола исключить и из училища выгнать».
Надо сказать, что к моменту «подвига на субботнике» АРТУ уже имел два строгача с занесением по комсомольской линии и, как в известном анекдоте, уже полагалось «Гнать его из этого грёбанного комсомола!!!»
Но перед этим собранием был допрос с пристрастием в кабинете Изюминки. Кратко о нём.
«Вызывает меня Изюминка», – рассказывал Артуша с тоской в голосе. – Как в гестапо, настольную лампу мне в лицо направил, и давай орать: «Ты мне в карман насрал!!! (Как даст кулаком по столу!!!) Признавайся, кОму нёс винО? Всех спОить хотел? Школу коммунизма разрушить! В глаза мне смОтреть!!!» И по новой, как даст кулаком по столу: «Ты мне в карман насрал!!!»
В общем, «шил» ему Изюминка организацию аполитичной групповой пьянки в такой светлый день, да ещё и самоволку (вино-то на территории училища не продаётся). Пахло серьёзными проблемами.
АРТУ геройски держался первоначальной безнадёжной версии, дескать, нёс всё для себя и пил бы все восемнадцать бутылок потихоньку вечерами в одиночку, если бы не бдительность замполита.
Убедившись, что наскоком Артушу не сломить, Изюминка сменил тактику «допроса».
«Так, Хайзуллин. Не хОчешь, значит, гОвОрить мне, представителю нашей ленинскОй партии, правды. Буду делать тебе Очную ставку с сОбутыльниками. Стань в угОл и мОлчи, пОка не разрешу гОвОрить, пОнял?» Артуша обречённо встал в угол.
По вызову Изюминки в кабинет прибыл Юра Басков, старший в подвальном хозяйстве.
«ВОт чтО, БаскОв, – задушевно начал Изюминка. – Тебя От исключения из училища мОжет спасти тОлькО чистая правда. Хайзуллин раскОлОлся!!!»
«Ничего я вам не говорил», – обиженно прогудел из своего угла Артуша.
«Ты всёе испОртил!!! Ты мне Опять в карман насрал!!!» – заревел Изюминка.
В итоге допрос кончился ничем. Перефразируя известный штирлицевский анекдот: «Артуша стоял на своём. Это была любимая пытка Изюминки». С той поры АРТУ стал Изюминке личным и злейшим врагом…
Вернёмся на уже упомянутое собрание, так удачно открытое Хилем.
«Давай договоримся, Хайзуллин», – продолжил «мягко стелить» хитрый Хиль. – Скажешь правду перед лицом товарищей – простим, не скажешь – выгоним из комсомола и училища заодно». Ситуация была патовая. АРТУ крепился из последних сил.
Хиль: «Ты в самоволку бегал за вином?»
АРТУ (перед лицом товарищей (!!!): «Нет, подошёл ко 2-му КПП (там забор из кованой решётки), дал денег мужику, попросил сбегать за вином, он и принёс.
Хиль: «Что же ты, незнакомому мужику столько денег отдал?!»
АРТУ: «А мы с ним познакомились…»
Хиль: «И как мужика звали?»
АРТУ: «Вася…»
Апофеозом экзекуции был момент, когда Хиль начал пофамильно перечислять всех известных ему Артушиных друзей и требовать ответа, стал бы тот или иной пить Артушино вино. АРТУ каждый раз говорил, что нет, так как данный товарищ непьющий в принципе, а Хиль подвергал его ответы всё большему сомнению и грозил полным остракизмом за неискренность перед товарищами. Ситуация накалилась до предела.
«Ладно, Хайзуллин, а Баннов стал бы пить???» (Надо сказать, что до этого Баннов пару раз залетал с пьянкой, и стандартные предыдущие Артушины доводы о его непримиримости к пьянству тут явно не проходили.)
Артуша почувствовал хилевскую ловушку и просветлел лицом: «Нет, не стал бы!!!» – твёрдо и искренне ответил он Хилю.
«А почему, тоже непьющий?» – изумился Хиль.
«А он денег не сдавал!!!» – сказал Артуша голосом Павлика Морозова.
Когда Хиль немного успокоился и смог говорить, он закрыл собрание, пообещав Артуше «подумать над его судьбой».
Через два месяца мы принимали Артушу кандидатом в члены партии.
Рассказ о нём будет неполным, если не вспомнить печальную историю с порнографическим журналом, припёртым им со стажировки.
Отметим, что в «годы застоя» увлечение порнографическими картинками, да ещё западного происхождения, не приветствовалось, мягко говоря, и пресекать это был обязан Особый отдел.
Артуша, проводивший зимнюю стажировку на полигоне Ашулук, ухитрился познакомиться с кем-то из стрелявших там представителей «братского соцлагеря» (немцами или чехами) и выцыганить у них роскошный порнографический журнал, который он торжественно привёз в родную казарму.
Сразу же по прибытии, АРТУ начал демонстрировать чудо западной полиграфии всем желающим. В бытовку (где Артуша проводил «презентацию») битком набились курсанты, и очередь в неё тянулась через полказармы.
Артуша, в перерывах показов, рассказывал народу, каких трудов ему стоило добыть сей раритет. Глаза его горели безумным блеском, и советы быть поосторожнее он просто игнорировал. Артуша был герой дня.
Вечером, убыв в увольнение, АРТУ отвёз чудо-журнал домой к невесте.
На следующий день прямо с первой лекции Артушу срочно вызвали в штаб, в один из неприметных кабинетов. После короткой беседы с чекистами был вызван их «уазик», и Артуша в сопровождении «бойца невидимого фронта» убыл на нём в краткосрочную командировку домой к невесте за журнальчиком. Развратную продукцию из семейного гнезда изъяли. Артуша никогда и никому не рассказывал деталей прошедшей в тихом кабинете беседы и внезапной поездки к невесте.
Кстати, ещё одна история с порножурналом случилась в Первой батарее. Там с этим злодеянием Запада был изловлен сержант Иванов. Изюминка лично конфисковал у него журнал и упрятал в свой сейф. На каком-то собрании дивизиона он взял слово и стал принародно позорить Иванова: «А в журнале-то такОе – чтО смОтреть прОтивнО!!!» (А вот, по словам Ромы, Изюминка иной раз любил «перелистнуть» глянцевый журнальчик из своего сейфа и плохо ему потом почему-то не было).
Артуша не был бы самим собой, если бы не «залетел» самым последним в дивизионе накануне выпуска.
Наш Папан позвал АРТУ на свой день рождения уже перед последним госэкзаменом. Разумеется, они прибыли из увольнения в самом прекрасном расположении духа. Глаза Артуши опять горели безумным блеском, он начисто забыл обо всех своих взысканиях, которыми был обвешен, как ёжик – иголками. Стоя на вечерней поверке, АРТУ вдруг начал звать именинника: «Папан! Папан! Папан!» Именинник, тоже изрядно выпивший, стоял в строю и благоразумно молчал. АРТУ докричался до того, что открылась дверь замполита, и майор Филиппов, заменивший на этом посту Изюминку, утащил Артушу в кабинет буквально за шкирку.
Наутро Хиль, злобно сверкая взором в сторону Артуши, сообщил нам, что: «Некоторые всё ищут на свою жопу приключений, всё им мало. Есть желание встретить выпуск на гауптвахте, наверное… Да, Хайзуллин?!»
Артуша там уже бывал и особого желания повторить визит у него, конечно, не было. Он просто угрюмо молчал. Случай замяли, грехов за АРТУ и так было с избытком.
Нечего и говорить, что «по выпуску» АРТУ загремел в самое «чудесное» место – Монголию, в состав дислоцированной в МНР 39-й Армии. Там его следы потерялись.
В 1984 году в Москве, на Всеармейском совещании, я случайно встретился с Вовой Мыльником («Глистом» в училищной жизни). Как водится, разговорились про сослуживцев, и Вова, прибывший из Монголии на это совещание, тут же вспомнил Артушу.
«Они с Вайнером соревнуются, у кого больше партвзысканий с занесением, – сообщил Вова. – Хайзуллин ведёт со счётом 3:2».
Если результатам Артушиной службы удивляться не приходилось, то такие «успехи» Вайнера – поразили.
Вайнер и особенности национального вопроса
Командиром моего отделения был Сан Палыч Вайнер. Еврей.
Надо сказать, что «национального вопроса», в его нынешнем понимании, в училище не было. У нас учились «дети» самых разных наций и народностей страны, а людей мы всегда оценивали по их делам и поступкам, и вопрос наций в любом конфликте стоял на самом последнем месте.
В нашей группе на 30 курсантов было 10 национальностей (включая столь редкие для военного училища, как цыган, еврей, латыш, и даже коми-пермяк). А уж в дивизионе были все: от поляков до якутов, бурятов, кумыков, лезгин, курдов и табасаранцев (я впервые в училище узнал о существовании такого народа…)
Были и евреи – только в нашей батарее двое: Вайнер и Игорь Гроссман (он был почтальоном у нас). Это я к тому, что стенания «диссидентов» о жутких притеснениях «богоизбранного народа» в то время – слегка преувеличены.
Единственным начальником, питавшим к Вайнеру явную антипатию, был Комдивка. Во время первой из встречи, когда Комдивка во время утреннего осмотра обходил строй нашей батареи, Вайнер решил «прогнуться» передним и скомандовал нам «Отделение, смирно!!!»
– «Вольно, небритый сержант!» – ответил Комдивка и отправил Вайнера бриться.
С этого момента их отношения нельзя было считать хорошими. Но все-таки виной тому была не столько пресловутое «еврейство» Сан Палыча, сколько его первоначальная небритость.
Вайнер обладал уникальной способностью: умением решить любой шкурный вопрос («влезть без мыла в задницу», как точно характеризовал его дар Сил Силыч).
На стажировке, в зимнем Волгограде, мы (6 курсантов) захотели сходить в кино на «Клеопатру». В кассах кинотеатров, несмотря на жуткий мороз, стояли километровые очереди на предварительную продажу билетов и висели фирменные таблички «На сегодня все билеты проданы». Вайнер с деловым видом зашел к администратору, пробыл там пару минут и вынес 6 билетов на всех нас.
Да и в целом, Вайнер «на стаже» показал себя с самой лучшей стороны, и заслужил списание всех своих прежних грехов в нашей памяти.
Но начало службы с ним на 1-м курсе было ознаменовано трагикомическим эпизодом.
Жора проводил с нами в ленинской комнате батареи теоретическое занятие по устройству ручных и противотанковых гранат. Всем было безумно интересно, т. к. он принес большой чемодан разных учебных гранат и целых и в разрезе. Большинство из нас близко видело это великолепие впервые. Вайнер, поступивший в училище из армии, всячески подчеркивал ранее, что он – сапёр.
В перерыве, когда Жора ушел в канцелярию курить, мы и устремились к сапёру с вопросами.
«Все очень просто. Смотрите и учитесь», – авторитетно начал Вайнер. «Берете лимонку (он взял в руки гранату), отгибаете усики „чеки“ и ее выдергиваете. Планку пока не отпускаем». Мы, окружив сапёра тесным кольцом, внимали его рассказу. Рассказ Вайнер сопровождал практическим показом порядка действий.
«Когда кидаешь гранату, планка отскакивает, запал срабатывает, и через 2—3 секунды граната взрывается. Она мощная, оборонительная, разлет осколков 200 метров», – продолжал поражать нас Вайнер глубиной знаний. (Вот что значит сапёр!!! Все знает! Мелькнула завистливая мыслишка)
«Характерным признаком того, что запал начал работать, служит щелчок и шипение, потом – взрыв», – сообщил Вайнер и отпустил планку. Раздался громкий щелчок и шипение. Гробовая тишина длилась долю секунды. Потом произошло то, что называется «спасайся, кто может!». В двери ленкомнаты возникла «пробка» из десятка тел, рвущихся на выход. Мгновенно перевернули все 8 круглых столов, за которыми народ искал спасения от смерти.
Краткосрочная паника была такой силы, что кто-то умудрился сшибить все накладные латунные буквы лозунга «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи», оставив на стене только «В. И. Ленин» (А цитата, надо сказать, была на высоте метра 2,5 от пола). Рухнула и планшетка с фотографией Жоры и легендарной надписью «Командир взвода капитан Черноус Е. Е. постоянно интересуется: «Как дела у коммунистов?»
Вайнер с выпученными глазами метался по ленкомнате, сжимая в руке шипящую «лимонку», порывался выбросить ее сквозь стекла на плац.
«Там люди, нельзя», – заверещал ему кто-то. Тогда Сапёр выкинул гранату в коридор кубрика, захлопнул дверь ленкомнаты, и рухнул на пол…
В это время по коридору в сторону туалета следовал Рома, которого Жора освободил от занятия для написания какой-то своей важной бумаги. Он не успел подивиться выражению лиц молча разбегавшихся из ленкомнаты курсантов, как оттуда прямо ему под ноги вылетела «лимонка». Раздался громкий щелчок. Запал сработал отлично. Сама граната была пустая и не взорвалась.
Рома с белым лицом и трясущимися ногами зашел в ленкомнату. «Какая сволочь?! Какая сволочь кинула?! – это то немногое, что можно напечатать из его образной речи, обращенной к Вайнеру.
На шум прибыл и Жора. Оглядев разгром в помещении, и понюхав острый запах пороха, он поинтересовался:
«Тааак, не понял… У какого мудака руки чесались?» Сан Палыч печально встал, ожидая кары.
«Сапёр херов», – с неизъяснимым презрением завершил речь Жора.
Карикатура на Вайнера, размахивающего гранатой, в наших выпускных альбомах увековечила эту историю.
На втором курсе, в один прекрасный вечер, Вайнер сообщил нам, что поведет наше отделение в культпоход в Ленинград. Надо сказать, что нас не слишком баловали увольнениями, и это сообщение было воспринято «на ура»!
Едва дождавшись субботнего вечера, наглаженное и подстриженное отделение было готово прикоснуться к миру прекрасного. Поехали мы в Пушкинский театр, смотреть спектакль «Жизнь Сент-Экзюпери». Мне немного портило настроение то, что это был чуть ли не единственный спектакль, который я умудрился в школьном возрасте посмотреть в этом же театре. Сюжет его я знал, и неожиданно это пригодилось на обратной уже дороге, когда мне пришлось вкратце рассказать товарищам, не уловившим сути событий в ходе бурного культпохода, «про что был спектакль».
Проблемы возникли, когда выяснилось, что день культпохода совпал с днем рождения «Дядюшки Ро» (курсант Рошковец прибыл к нам из глухой белорусской деревни Мохро, что и предопределило его кличку «Дядюшка Ро из деревни Мохро»). Шутливое пожелание: «С тебя причитается» он воспринял со всей добросовестностью белорусского колхозника.
В театр мы прибыли минут за 10 до начала спектакля. Строгая бабуля – гардеробщица, принимая наши шинели, ни с того ни с сего вопросила сварливым голосом: «А вы не будете бегать по этажам?!» Несколько удивленные этим предположением, мы заверили бабулю, что прибыли в храм искусств совсем не для этого, и торопливо проследовали в буфет. Успев заказать и принять «три по двести портвейна», зашли в зал и добросовестно просмотрели первое действие, дожидаясь перерыва. Сразу после звонка «группа захвата» бегом пронеслась мимо ясновидящей гардеробщицы «забивать очередь» в буфет.
Думаю, что театральная буфетчица долго помнила заказ Дядюшки Ро. На ее любезный вопрос: «Чего желаете?», Ро пожелал: «9 бутылок портвейна!».
«Бокалов?» уточнила пораженная буфетчица,
«Бутылак!» – рявкнул Ро, со своим белорусским акцентом, «Глухая, что лы?! И тры пырожных!» (на большую закуску у нас денег не было).
Пока буфетчица выдавала бутылки, Миша Федотиков, не разобравшись в околобуфетной толчее и суматохе, прихватил вместо маленького блюдца с тремя нашими оплаченными пирожными огромное хрустальное блюдо, еще наверное царских времен, где были красиво разложены штук 30 разнокалиберных пирожных.
Буфетчица, подсчитывая наши деньги, не сразу заметила исчезновение раритетного блюда и заголосила о нем с некоторым опозданием. Мише пришлось возвращать императорский поднос с нетронутыми пирожными обратно под хохот всей очереди. Конфликт был исчерпан, и мы принялись за портвейн.
Вайнер с ужасом наблюдал за вакханалией. Пить спиртное – нам было строжайше запрещено.
После того, как вино в рекордные сроки было выпито, мы потеряли остатки интереса к жизни Сент-Экзюпери и отправились курить в роскошный театральный туалет. Возникла оживленная дискуссия со смехом и соответствующими образными выражениями. Было очень весело. На второе действие отправился один не пивший Вайнер, мы же вели оживленную беседу на злободневные темы.
На нашу беду в туалет пришел кто-то из администрации театра и что-то проблеял о тишине. Он тут же был послан по известному адресу и ретировался. Однако через некоторое время вернулся в сопровождении ментов. Это резко изменило ситуацию, «залетать» было нельзя.
Прорвав ментовский заслон, вайнеровское отделение неслось по этажам Пушкинского театра снизу вверх, стремясь оторваться от погони.
Этаже на третьем это удалось, и тут нам путь преградила бабуля-гардеробщица: «Вы же обещали не бегать по этажам!» – воскликнула она с хорошо усвоенной театральной интонацией. Впадать с ней в дискуссию времени не было, пришлось вежливо «послать» и отодвинуть с дороги, после чего забег был продолжен до самой галерки.
Там мы смогли отдышаться, и во втором перерыве покинули храм Мельпомены, не дожидаясь окончания спектакля.
Вайнер тоже был вынужден к нам присоединиться, и повел всю компанию в «родные Пенаты», тщательно пресекая попытки наименее трезвых «культпоходчиков» пообщаться с патрулями. В электричке я коротко изложил по памяти сюжет спектакля для желающих. Общим мнением было то, что мы ничего не потеряли.
Больше нас Вайнер в кульпоходы никогда не водил.
Мусиков
О том, что существует должность освобожденного секретаря парткома факультета, мы узнали, когда в начале 2-го курса нам на построении представили невзрачного старлея в очках и мешковатой повседневной форме. Вскоре его избрали секретарем, и Мусиков стал рулить коммунистами дивизиона.
Мужик он был тихий. Без закидонов, и поначалу запомнился только одной спортивной историей.
Его жена работала каким-то начальником в управлении гостиниц Ленинграда и обеспечивала местами в гостиницах города различные московские комиссии, прибывавшие к нам с проверками. Это считалось немалым «блатом». Думаю, что одной из причин назначения Мусикова к нам и были возможности, которыми располагала супруга.
В то тоталитарное время в стране еще существовал массовый спорт, и проводилась Спартакиада ГТО Ленинграда, на которой объединенная команда грузчиков, шоферов и подносчиков багажа Управления гостиниц занимала прочное последнее место. Видимо, их начальство получило за это взбучку и, понимая полную бесперспективность своих штатных работников в спорте, решило использовать нетрадиционные формы повышения результатов через супругу Мусикова.
Он, будучи совершенно индифферентным в спортивных проблемах, вдруг начал усиленно интересоваться лучшими спортсменами дивизиона, и собрал их у себя на инструктаж.
Друг Степа, будучи КМС по плаванию, попал в число «счастливчиков» и, много позже, рассказывал про эту эпопею:
«Решил Мусиков помочь жене и сформировал сборную дивизиона из курсантов, лучших по отдельным видам многоборья ГТО. Набрал человек 10, каждому дали легенду, кем он якобы работает в гостинице, и его ФИО. Я стал подносчиком багажа Колумбековым».
Каждое утро к училищному КПП подъезжал шикарный «Икарус» с табличкой «Управление гостиниц», Мусиков с командой садился в него, курсанты переодевались в спортивные костюмы и ехали выступать на Спартакиаду.
Там царил многократный чемпион страны по многоборью ГТО, легко побеждавший на этих стартах из года в год.
Он обладал огненно рыжими кудрями и такой же рыжей мордой, держался барином и сразу вызвал личную неприязнь всех наших курсантов. Обставить Рыжего стало делом чести команды Управления гостиниц.
В первый же день на кроссе 3 км наш лучший бегун Леша Новиков (который и в сапогах-то бегал как лось) в кедах развил свою лучшую скорость и «привез» Рыжему метра 3 на финише. Остальные «псевдогрузчики», конечно, отстали от чемпионов, но бежали кучно, в группе середнячков, и команда Управления неожиданно для всех вышла в лидирующую группу.
Так продолжалось дня 3. Кто-то из наших умудрялся обязательно «обставить» лично Рыжего в очередном виде соревнований. Остальные – дружно занимали места не ниже «золотой середины». Эта тактика принесла свои плоды. Управление гостиниц вышло на первое место среди всех команд, что стало нешуточной сенсацией. Рыжий ходил, надувшись, как индюк, и о чем-то злобно дискутировал в судейской коллегии.
Руководство команды и Мусиков были в панике. Дело пахло проверкой личностей фальшивых вахтеров и шоферов. Мусиков дал команду не напрягаться и «завалить» результаты по плаванью и стрельбе, по которым соревнование еще не проводилось.
Степа вспоминал: «Как назло, мне „плылось“, да и хотелось Рыжему „сопли вытереть“. Будь что будет. В „заплыве сильнейших“ мы плыли на соседних дорожках. Сделав поворот, я заметил плывущего навстречу Рыжего».
На финише выяснилось, что подносчик багажа Колумбеков из Управления гостиниц выполнил норму кандидата в мастера спорта по плаванию.
Степу вызвали к главному судье.
– «Вы где-нибудь занимаетесь, тренируетесь? Кем работаете?» – поинтересовался рефери.
– «Да нет, просто любитель, у пляжа на „Петропавловке“ плаваю», – отвечал лже-Колумбеков. «Подносчиком багажа тружусь». Тут Степа стал показывать, как он отрывает от земли тяжеленные чемоданы на работе.
– «Побольше бы нам таких подносчиков!» — ледяным тоном произнес судья.
На этом спортивные подвиги команды Мусикова и закончились. На стрельбу ездили уже настоящие пузатые гостиничные грузчики и подносчики.
Но самая яркая страница в историю дивизиона была вписана Мусиковым на зимней стажировке.
Он был назначен старшим двух групп, следовавших в Волгоградский и Астраханский радиотехнические полки.
Перед отправкой, ставший к тому времени капитаном, Мусиков нас довольно вяло проинструктировал на предмет норм поведения и воинской вежливости и убыл с «астраханцами» на поезд. Мы были предоставлены сами себе. Старшим остался сержант Вайнер.
Дорога «туда» и сама стажировка прошли без особых приключений.
Помню только, как зимней ночью у нас кончилось спиртное, и мы с Рудольфычем, наудачу, выскочили на станции Ряжск, в привокзальный ресторан, в тренировочных костюмах.
Ресторан уже был закрыт, но мы прорвались сквозь обалдевшего швейцара внутрь.
«А водки – нет!!!» – несколько испуганно сообщила нам официантка, сообразившая, для чего мы едва не сбили с ног швейцара.
«Девушка, у Вас такие красивые глаза!!!» – плотоядно улыбаясь, парировал этот враждебный выпад Рудольфыч.
«Водки – всё равно нет, есть только коньяк!» – растаяла официантка.
«Так дайте же нам два коньяка!!!» – заорали мы в два голоса, и, расплатившись «без сдачи», успели вскочить в поезд, который уже трогался.
После этого подвига мы с Рудольфычем стали «героями вечеринки».
Дней за 15 до конца срока стажировки Вайнер, сидевший в штабе полка, начал обзванивать нас на «точках» с предложением прекратить «стаж» и приступить к отдыху. Вопросы с командованием, отзывами, документами и т. д. он брал на себя. Эта инициатива была с энтузиазмом принята. Наутро в отдаленные роты полка пришла телеграмма с предложением «обеспечить прибытие курсанта такого-то в штаб».
Через сутки все стажеры прибыли в Волгоград. (Надо сказать, что на всех нас эти отдельные радиолокационные роты, где мы пробыли по месяцу с лишним, произвели сильное впечатление).
После бурной встречи и братаний выяснилось, что Джон зачем-то прихватил с собою из своей роты нового приятеля, старлея-двухгодичника Юру, выпускника филфака Алмаатинского университета. «Вот такой парень!» — охарактеризовал его Джон.
Юра был одет в китель и галифе, солдатские сапоги и почему-то светлую парадную шинель. На его голове, несмотря на мороз и ветер, была напялена фуражка. Выяснилось, что это он не «пижонил», а просто ничего другого ему не выдали.
На нашем бравом фоне Юра являл картину «как нельзя носить военную форму одежды». Просто – находка для патруля. К счастью, в Волгограде мы патрулей почти не видели, и решили взять Юру с собой.
Вайнер блестяще решил все вопросы с местными командирами, отчетами и отзывами. На кратком военном совете было решено: как следует отметить завершение «стажа» и наутро разъехаться по домам.
Стоял изрядный мороз, денег у нас было в обрез, но, несмотря на это, мы решили «рвануть в кабак».
Для Волгограда образца марта 1979 года это оказалось не такой простой задачей. Мы проехали через почти весь вытянутый вдоль Волги город, пока нашли на берегу реки работающее «стеклянное» кафе «Якорь», где и решили обосноваться.
Поначалу нас туда не пущал швейцар: «Солдатам не положено», – угрюмо твердил он, отметая наши аргументы о курсантских погонах и лычках. Среди нас чуть не победили сторонники силового решения вопроса, но врученный деду рубль и представление ему окоченевшего двухгодичника Юры, в качестве нашего «комбата», помогло решить вопрос мирно.
В ресторации стояли столы и стульчики на железных ножках и строгая официантка.
«Мальчики, договариваемся сразу: „свое“ не пить», — сурово предупредила нас она.
Проблема была в том, что именно «свое» мы и собирались пить, из финансовых соображений. 6 бутылок водки уже были закуплены, и каждый из нас внес в ресторан по бутылке, из соображений конспирации буквально в штанах. Ледяная водка обжигала кожу, и требовалось ее срочно перепрятать.
После нашего заказа (1 бутылка водки и по салатику каждому) официантка криво ухмыльнулась и ушла на кухню. Действовать следовало молниеносно, ясно, что будет «сечь» за нами, а под столом – все видно, как на ладони.
«На подоконник ставим!» – осенило кого-то. В мгновение ока вся батарея принесенных бутылок оказалась на подоконнике, за занавеской. Снаружи, со стороны улицы, она была, конечно, видна, но внутри «стекляшки» занавеска надежно скрывало наше сокровище от враждебных глаз.
Тетка принесла нам заказанную водку и салатики, мы при ней разлили по рюмочке и «процесс пошел», как позже говаривал наш первый и последний горе-президент.
Молниеносно «раскидать» водку по стопкам, пока тетка отвлекалась – было делом техники. Настроение повышалось с каждой минутой, смех и веселье витали над нашим скромным столом.
Поначалу Юра пытался «сачковать», не допивая свою рюмку. Это у нас было не принято, и народ потребовал от «комбата» объяснений.
«Я, когда пьяный – строгий!!!» – заявил Юра в качестве оправдания. Ему со смехом сообщили, что «мы и когда трезвые – строгими бываем!», а в нашей компании не «шлангуют». Пришлось ему пить с нами наравне.
В результате, после нескольких рюмок, первым и начал сдавать двухгодичник. В начале вечера он блистал знанием английского и французского, произнося на них тосты и вставляя иноземные поговорки к месту и не к месту.
Рудольфыч, после очередной Юриной репризы на французском, задушевно сообщил ему: «Знаешь, Юра, мы академиев и консерваториев не кончали. Но морду – набьем грамотно!». Эта шутка была встречена дружным смехом компании.
Юра, напротив, стал тих и задумчив, и на все предложения: «Юра, ну-ка загни что-нибудь по-французски!», отвечал стереотипно «А, баловство все это!».
Вскоре на него перестали обращать внимания – начались танцы.
В перерывах между плясками мы «разливали и принимали», соблюдая все правила конспирации. Часа через полтора официантка капитулировала:
«Ребята, я не буду шуметь, пейте на здоровье. Скажите только, где вы водку прячете, понять не можем». После недолгих препирательств мы получили гарантии нейтралитета и ознакомили официантку с местом хранения своей водки. Тетка подивилась нашей находчивости и, хихикая, ушла.
Чуть позже, прямо в разгар пьянки, к нам обратился швейцар с просьбой призвать к порядку Юру.
«Вы все молодцы, хорошо гуляете, но ваш комбат нажрался – гостей материт!», – нажаловался дедуля. Выяснилось, что забытый нами Юра наклюкался, сел перед входом в зал на один стул, ноги в грязнущих сапогах положил на второй и каждого входящего в зал зычно посылал по известному в России адресу, без различия пола и возраста гостей.
Видимо, в этом и заключалась его обещанная «строгость».
С Юрой была проведена эмоциональная воспитательная беседа, в ходе которой он узнал, что мы думаем о нем и его близких родственниках. В качестве меры воздействия Рудольфыч пообещал Юре: «Выкину, как козла, на улицу». «Строгий» Юра понял нешуточность обещания, притих и весь оставшийся вечер мирно дремал в углу.
В остальном – вечер удался.
Правда, в самом конце начудил Сил Силыч.
Ввиду дефицита финансов (а на вечер все скинулись из последних сил), а также мороза и нашего нелегального положения в городе, в самом начале мероприятия был жесткий уговор, что пьем вместе и возвращаемся в полк вместе. Никаких баб и провожаний. Этот договор все свято соблюдали. Однако перед самым закрытием к коллективу воззвал Вайнер: «Вы поглядите на этого гада!» Сил Силыч сидел в компании 2-х девиц, заказал им шампанское и явно собирался завершить вечер в их обществе. Попытки воззвать к его совести натыкались на традиционное Силовское : «Чо надо?! Пшел не хер!!!» Никаких аргументов и увещеваний он не слушал.
Оставалось или применять силу, что грозило немалым скандалом при силсиловском нраве и состоянии, или искать оригинальный ход, который бы обезвредил его «основной инстинкт».
Я предложил прибегнуть к коллективизму и чувству локтя.
«Давай в гардеробе подхватим этого балбеса под руки и грянем «В жопу клюнул жареный петух!» (была у нас тогда популярная песенка на мотив «Прощания славянки»).
Вайнер, с некоторым сомнением, согласился с таким отвлекающим маневром.
Как ни странно, сработало.
Только успел Сил Силыч галантно подать своим дамам шубки, как мы энергично оттерли их от него, подхватили «нарушителя конвенции» под руки и рванули что есть мочи: «В жопу клюнул жареный петух!»
«Остаюсь на сверхсрочную слу-ужбу
И быть может, вступлю в комсомол…» браво подтянул Сил Силыч, начисто забыв о растерявшихся подругах…
Распевая удалую песню, мы вышли из питейного заведения. Чуть задержавшись, чтобы закурить, я обнаружил, что все наши садятся в какой-то «пазик». Поднимаясь в темное чрево автобуса, я поздоровался с кондуктором в фуражке.
«Да пошел ты на хер!!!» – раздалось в ответ. Это был наш Юра на кондукторском месте.
В ходе кратких переговоров с солдатом-водителем мы выяснили, что автобус идет в Капьяр (откуда я только что прибыл, и куда нам совсем не надо было возвращаться).
Оказывается, первым в автобус забрался Юра, а все остальные проследовали за ним по стадной привычке.
С выгрузкой вышла заминка. Слегка протрезвевший Юра вдруг вспомнил все обиды и категорически отказался выходить, проклиная нас на всех известных ему языках и немилосердно матеря. Пришлось «принимать меры». Решили, что мы втроем с Вайнером и Рудольфычем выкинем Юру из автобуса, а Джон с двумя другими курсантами – его поймает.
С трудом оторвав отчаянно брыкавшегося Юру от стойки, мы выбросили тело на счет «три!» в дверной проем.
Товарищи на улице не были морально готовы к столь резкому его полету и… расступились.
Юра смачно шлепнулся в масляную лужу… Светлая парадная шинель (и так не блиставшая чистотой) на Юрином животе стала черной. Фуражка укатилась под автобус.
Юра, очевидно, решивший, что его будут бить, вскочил и неожиданно резво убежал во тьму. Автобус уехал, Юрину фуражку Сил Силыч отправил в заиндивевшие кусты молодецким ударом ноги.
Ночевать в полк ехали на трамвае, весело, с песнями, около часа. «Где строгий Юра?» периодически вспоминал Джон друга. «Да пошел он на хер!» – дружно звучало в ответ.
Проснувшись утром в общаге, мы с изумлением обнаружили в нашей комнате в углу на полу спящего Юру. Он спал сидя в масляно-грязной шинели, но без фуражки. Когда его разбудили – ничего не помнил ни про вечер, ни про то, как добрался. Мы нашли ему замызганную солдатскую шапку и попрощались навсегда. Впереди была дорога домой и 10 суток незаконного «отпуска» до прибытия в стены родного училища.
Финансы у всех были на нуле. Скинулись из последних сил. Денег хватило на покупку бутылки водки, батона черного хлеба и банки консервов «сайра» на всех. Отчаянно ругая Сил Силыча за вчерашнее «гусарство» с шампанским, двинулись к вокзалу. Там выяснилось, что билетов на Москву нет – вообще никаких. Толпы народа, толкавшиеся в здании вокзала, подтверждали серьезность проблемы.
Вся надежда была на Вайнера. Он прорвался в кабинет начальника вокзала с воплем: «Я по срочному вопросу, на минутку!»
Через полчаса вышел к нам с 6-ю билетами в общий вагон. Даже Вайнер не смог добиться плацкартных мест.
Посадка в поезд обещала быть экстремальной. Мы отрядили 3-х добровольцев захватывать места, так как понимали, что битва будет нешуточная. Добровольцы отдали нам свои чемоданы и «сидора» и разминались, оглядывая море народа, ожидавшего объявления о начале посадки.
Поезд, разумеется, подали с опозданием и на самый дальний путь, до которого надо было добираться подземным переходом.
Что тут началось! Крики, вой, плач, давка у перехода, метание сотен людей вдоль состава в поисках своих вагонов. Когда мы, отягощенные вещами и «сидорами» добровольцев, протолкались к своему «общему» вагону, в его дверь пытались влезть человек 5 одновременно. Наших, из группы захвата, не было видно, значит, они уже в вагоне. Это внушало некоторый оптимизм. Проводника не было вообще, как впоследствии выяснилось, он был один на 2 «общих» вагона.
Прорвавшись в вагон, мы услышали в его конце яростную ругань. Это наши добровольцы сумели занять последнее, дальнее «купе», у сортира, и отбивались от целого цыганского табора, претендовавшего на эту же жилплощадь.
«Я те сяду!» – гремел Рудольфыч на пузатого главаря цыган. «Щас в харю получишь, рожа цыганская!»
Наше прибытие предотвратило мордобитие, и цыгане, отказавшись от силовых приемов борьбы, прибегли к правовым, притащив откуда-то начальника поезда, вставшего, почему-то, на их сторону. Это, правда, уже мало что меняло. Все 6 полок предсортирного «купе» мы уже заняли.
После долгих переругиваний и угроз ссадить нас на первой станции начальник поезда удалился со всем табором в другие вагоны. Общественность вагона была нам очень благодарна и даже подкармливала на протяжении поездки.
Это было тем более важно, что до Москвы нам предстояли сутки голодного пути. Бутылку водки мы выпили вечером, закусив её половинкой буханки чёрного хлеба. Банку «сайры» утром долго катали по столу и съели её в обеденное время с остатками хлеба. На этом всё наше питание закончилось. Рудольфыч с изумлением прочитал на стене рядом со своей полкой оставленную кем-то из наших предшественников надпись: «Сыр, сыр, сыры!!!».
«Значит не одни мы тут голодали! Кто-то о сыре мечтал!» – сообщил он нам, смеясь.
Первым на станции «Грязи» сошел Вайнер, а затем и все остальные наши товарищи. Договорились встретиться в Москве, 31 марта в 12 часов на Казанском вокзале. До Москвы доехали только мы с Джоном.
Через 10 дней, ровно в 12 часов «без замечаний и опозданий» все встретились на Казанском.
Купили билеты на поезд до Ленинграда и поехали домой к Джону, отмечать окончание стажировки. Его чудесные родители нас всех накормили и напоили.
В самом прекрасном расположении духа мы прибыли на Ленинградский вокзал и там встретили наших товарищей, стажировавшихся под руководством Мусикова в астраханском полку. По странной иронии судьбы, мы купили билеты с ними в один поезд и даже в один вагон.
«Астраханцы» были настроены мрачно, предрекали нам исключение из партии, училища и чуть ли не тюрьму.
В общем-то, самовольное убытие со стажировки (да еще на 12 дней раньше срока) было серьезным нарушением.
«Тебя он вообще убъёт!» – заявили они Вайнеру.
Вайнер источал оптимизм: «Не ссыте, я сам с ним разберусь», – сообщил он нам и «астраханцам».
Мусикова пока не было.
Пока ждали посадки, «астраханцы» рассказали нам о последних днях своей стажировки. Мусиков собрал их в Астрахани и привез в Волгоград.
Оставил на вокзале в зале ожидания, а сам поехал в полк за нами, сообщив «астраханцам» что через час приедет с нами и «покажет всем город».
«Астраханцы» прождали его ровно 12 часов, не зная, что и думать. Поздно вечером прибыл Мусиков. Он был пьян и растерян. Одно «очко» в его очках было покрыто трещинами. На все вопросы он отвечал одним словом: «ТРУБА!»
«Что с „волгоградцами“, где они?!» – допытывались взволнованные курсанты. «ТРУБА!» – мрачно отвечал им Мусиков.
«Что, пьянка, самоволка, ЧП?»
«ТРУБА!»
«Что же случилось?»
«ТРУБА!!!… Они уехали 12 дней назад», – наконец выдал Мусиков.
«Куда?»
«Не знаю, совсем уехали. ТРУБА!» – закончил речь Мусиков.
В таком деморализованном состоянии Мусикову было уже, разумеется, не до показа красот Волгограда.
Итак, спустя 3 дня мы ждали Мусикова на Ленинградском вокзале.
Объявили посадку, мы прошли в вагон и начали слегка волноваться. Руководителя все не было.
Ровно за 3 минуты до отправления поезда на перроне показался Мусиков.
В расстегнутой шинели, из кармана которой торчала бутылка водки, он вел под руки каких-то «двух швабр», по меткому определению Рудольфыча. Уже обе половинки его очков были покрыты густой сетью трещин.
Перед вагоном он начал усиленно целовать обе «швабры» поочередно и так увлекся, что мы еле успели затолкать его в тронувшийся вагон.
Мусиков не особенно удивился наличию «волгоградцев» в вагоне и сидел, блаженно улыбаясь.
«Товарищ капитан!», – обратился к нему Вайнер. «Вы мне хотели что-то сказать?»
– «Да!» – грозно ответил Мусиков. После некоторых усилий он продолжил: «Принеси стакан!»
Вайнер сходил к проводнику, взял у него стакан и принес капитану.
– «Пить будешь?!» – еще более грозно спросил Мусиков, наполняя стакан.
– «Никак нет!» – по уставному ответил Вайнер.
– «Свободен!» – завершил беседу Мусиков.
Конечно, же у нас не хватило выдержки держать эту историю в секрете.
«ТРУБА» – стала в дивизионе кличкой Мусикова до самого выпуска, до которого, впрочем, оставалось совсем недолго.
Через пару недель нас, «волгоградцев», тихо пригласили в кабинет Трубы.
«Ну, что, ребята. Меня вызывает начальник политотдела и требует отчет, как я провел вашу стажировку».
Мы наперебой стали заверять Трубу, что под присягой подтвердим его неустанную заботу о нас и то, что мы выехали вместе точно в означенный срок.
«А начальник политотдела не скажет мне, что я учу курсантов говорить неправду?!» – сумрачно поинтересовался Труба.
Мы заверили его в полной лояльности и сохранении тайны разговора. Потом, по просьбе Мусикова, написали ему реквизиты своих «точек», ФИО командиров и способы проезда к ним.
Как ни удивительно, но Труба выкрутился в этот раз и сумел навешать Гиббону лапшу на уши. Дело «замяли», и никто нас не будировал про убытие со «стажа».
А вот Труба так и не сумел выйти из пике и продолжал «поддавать» с переменной интенсивностью и успехом.
Перед самым нашим выпуском он запил всерьез и перестал появляться на службе. Ввиду того, что нам нужно было оформлять открепительные талоны и прочие партдокументы перед убытием в войска, это вызывало беспокойство у народа.
На все прямые и косвенные вопросы исчерпывающе ответил Хиль: «Мусиков тренируется. Хочет, чтобы на выпуске в него ведро входило. Пока только полведра получается, но время еще есть!»
Спустя месяца три в офицерской столовой штаба армии я случайно столкнулся с Мусиковым. Он меня не признал, пришлось представиться. Вид он имел помятый и какой-то потерянный. «В войска меня отправляют. Начальником клуба, вроде бы… ЧВС что за мужик?» – поинтересовался он.
Членом военного Совета армии был генерал Ситников (ныне покойный), который имел репутацию отличного человека и руководителя, о чем я Мусикову с радостью и сообщил. Он порадовался и пошел на беседу.
Дальнейшая его судьба неизвестна. Среди наших армейских начальников клуба Мусикова не было.
Шура
Шура Андеев обладал ослепительной «американской» улыбкой. Причем она была не вымученно-фальшивой, как у нынешних теледив, а настоящей, подаренной ему родителями. Он улыбался всегда, даже в самые трудные минуты своей курсантской карьеры. Какие бы тучи не клубились над бедовой Шуриной головой, он был неизменно улыбчив. Эта его особенность вызывала у нас здоровое чувство зависти.
Другим «пунктиком» Шуры был безупречный внешний вид. Всегда наглаженный, со свежеподшитым воротничком и в блестящих сапогах, Шура был наглядным пособием по образцовому внешнему виду курсанта.
Сапоги – это вообще была его слабость. Он таскал с собой в полевой сумке и карманах кучу щеточек, «бархоток» и кремов и начищал сапоги до невероятного блеска. При первых же признаках малейших пылинок на них Шура бросался с остервенением надраивать сапоги, используя для этого любую возможность.
На переменах все шли на перекур, Шура полировал и так сверкавшие сапоги.
Равных в этом мастерстве ему не было.
Не склонный к похвале Жора, пораженный блеском его сапог, однажды вывел Шуру перед строем, поставил всем нам в пример и объявил благодарность. «Вот, всем брать пример с Андеева!» – заявил Жора. «У него сапоги всегда блестят, как у кота яйца!».
Шура сиял улыбкой и сверкал сапогами.
В физподготовке, которой у нас придавали огромное значение, Шура не отличался особыми успехами, но зато умел делать эксклюзивный гимнастический номер: «лягушку». Он садился на пол, закидывал свои ноги себе на плечи, поднимался на руках и довольно быстро скакал на них. Вид был феерический!
Перед Новым годом на первом курсе Шура выкинул неслабый фортель. Надо сказать, что батя у него в то время был полковником, начальником политотдела чукотской дивизии ПВО. Это была большая должность, кроме того, Шурин батя хорошо знал Гиббона, что было известно нашему комбату Вене Грабару.
Однажды, Шура стоял дневальным и, по прибытию Грабара с обеда, сообщил комбату, что его искал Гиббон, а не найдя, велел передать, чтобы Грабар отпустил Шуру в отпуск на 3 дня в Ригу, т. к. туда приезжает Шурин батя.
Перепуганный Грабар и не подумал перепроверять и звонить начпо по такому вопросу, а мигом выписал Шуре отпускной, и тот убыл в Ригу. Как обычно, случилось «головокружение от успехов», и Шура опоздал на сутки.
С этим тогда было строго, и Грабар, с испугу, доложил Васильеву об опоздании курсанта Андеева из отпуска, за который просил Гиббон. Васильев мигом разобрался, что Гиббон ни о чем не просил, и «ввалил» Грабару по первое число, приказав наказать Шуру своей властью. Грабар побоялся лично связываться, и перепоручил процедуру наказания Жоре.
Жора созвал в ленкомнате комсомольское собрание, сказал маловразумительную речь о значении воинской дисциплины для всех нас и объявил Шуре три наряда вне очереди, прямо на комсомольском собрании, изрядно обогатив Устав ВЛКСМ невиданным доселе видом наказания.
С учебой у Шуры получалось несколько хуже, чем с внешним видом. Если гуманитарные предметы он сдавал, то все точные науки и спецкурсы были для него немалой преградой.
По окончании зимних и летних сессий курсантов отпускали в отпуск.
Всех, кроме тех, кто получали «двойки».
Таких оставляли в «дурбате» – команде двоечников, которые несколько дней готовились к пересдаче экзаменов, за счет своего отпускного времени, попутно выполняя различные хозработы, и снова сдавали экзамен.
Надо сказать, что я тоже имел печальный опыт нахождения в дурбате. Это произошло при следующих трагикомических обстоятельствах.
На первой сессии первого курса нам надо было сдать всего 2 экзамена. Высшую математику и электротехнику. Математику мы все страшно «боялись». Принимал её старенький отставной полковник Савченко, имевший кличку Лопиталь. Говорят, когда-то он очень любил спрашивать курсантов на экзамене правило Лопиталя, из-за чего наши предшественники и дали ему эту кличку. Нас он особенно этим злосчастным правилом не допекал, но прозвище к нему прилипло крепко, а правило Лопиталя, на всякий случай, выучили самые отъявленные двоечники.
На его экзамене у нас в группе было 4 двойки (в том числе «банан» получил и Шура). Мне удалось сравнительно легко получить у Лопиталя «четвёрку» и я был на седьмом небе от счастья.
Оставалось сдать 31 января электротехнику и убыть в долгожданный первый курсантский отпуск.
Электротехнику у нас вёл добрейшей души майор Смирнов. Мы к нему очень хорошо относились, как и он к курсантам. Кроме того, я работал на его кафедре, помогая что-то мастерить, используя свои слесарные навыки. Это всегда учитывалось при выставлении экзаменационных оценок, и все мои приятели были убеждены, что «пятёрка» мне обеспечена. Грешным делом и я так думал. Предмет знал неплохо, да и отношения со Смирновым у меня были хорошими. В общем, мысленно я уже был в отпуске…
На всякий случай, по школьной и институтской привычке, я написал шпаргалки и рассовал их по карманам кителя перед экзаменом. Рассчитывал прибегнуть к ним только в самом крайнем случае. Зайдя на экзамен и взяв билет, я сел за последний стол в аудитории, готовиться к ответу. Спиной ко мне сидел мой приятель Миша Федотиков. Он перед училищем с отличием закончил техникум авиаприборостроения, и был у нас признанным авторитетом в вопросах радио и электротехники. К нему за стол подсел подполковник Соколовский, второй преподаватель, принимавший экзамен.
И вдруг Соколовский начал «драть» Мишу, как сидорова козла, так что от него только перья летели. И я «задёргался», представив, что сдавать вдруг придётся не Смирнову, а Соколовскому. С испуга показалось, что плохо знаю свои вопросы, захотелось подглядеть в шпаргалке. Короче, я достал «шпору» и сунул руку с ней в парту. Видимо, зашуршал при этом рукавом о фанеру. Соколовский резко обернулся ко мне:
«Что у вас в руке? В столе?»
«Ничего» – отвечаю ему, понимая, что горю синим пламенем.
«Да, ладно, показывайте, на честность!» – по-отечески улыбаясь, говорит мне Соколовский. Этой улыбкой и «честностью» он меня и подкупил. Можно было спрятать шпору в парте, уйти в «несознанку», но – «на честность», так «на честность». Я вынул руку со «шпорой» и показал её Соколовскому, в душе рассчитывая на ответное снисхождение, конечно.
Тот забрал у меня «шпору» и буднично сказал: «Ну всё. Два! Свободен!».
Это всё произошло настолько буднично и быстро, «без шума и пыли», что ни Смирнов, ни Жора, сидевший с ним за экзаменационным столом и слушавшие в этот момент чей-то ответ, ничего не заметили.
Я подошел к их столу за зачёткой.
– «Уже? Так быстро? Пять?» – приветливо спросил Смирнов, готовясь поставить оценку в зачётку.
Я объяснил ситуацию.
– «Ну ты и дурак!!!», констатировал очевидный факт Жора. «Марш из аудитории!!»
Я вышел из класса к товарищам, совершенно деморализованный, разумеется. Минут через пять выскочил и Жора. Построив группу, он обложил меня последними словами и выразил уверенность, что пребывание в «дурбате» добавит мне ума.
Так и вышло. Три отпускных дня мы (человек 30 дурбатовцев «первого призыва» нашей батареи) «набирались ума».
Заключалось это в ежедневной очистке лопатами «стрелок» на гореловской ветке железной дороги (та зима была очень снежная, и вырастали огромные заносы). Вечером под руководством Вени Грабара мы, «дурбатовцы», занимались ремонтом казармы.
На четвёртый день нас отвели на пересдачу экзаменов. Смирнов, грустно улыбаясь, поставил мне «четвёрку».
«Ты же понимаешь, что „пять“ я не могу поставить в такой ситуации?!» – сказал он мне. Я это, конечно, понимал.
Положительным итогом пребывания в «дурбате» для меня стало то, что я прекратил писать шпаргалки – раз и навсегда. Стал надеяться только на свою память, и это принесло неожиданные результаты.
Все оставшиеся экзамены в училище сдавал без них и на сплошные «пятёрки», как ни странно. Вот такую пользу мне принесло пребывание в «дурбате».
Шура же был неизменным участником «дурбатов» всех 4-х зимних и летних сессий с 1-й по 2-й курс включительно.
Но он всегда был строг и последователен. На сколько бы дней его ни задерживали в «дурбате», на столько же дней он опаздывал с прибытием из отпуска, каждый раз привозя заверенную бумагу, что «была нелетная погода».
Мы к этому привыкли, Грабар тоже.
Летом на 2-м курсе Шура задержался в «дурбате» дней на 10. Но из отпуска умудрился прибыть с опозданием суток на 15. Усугубило ситуацию то, что батя его уже убыл с Чукотки, и Шура привез откровенно «левую» справку о нелетной погоде, от какого-то аэродромного штурмана.
Случай был вопиющий, и все ждали развязки.
(Надо сказать, что Шурин батяня был, как и наш Делегат, участником 25 съезда партии. Шура этим очень гордился и носил на своей гимнастерке совершенно неуставной значок, где на фоне красного знамени красовалась надпись «XXV съезд КПСС». Шурин командир отделения Толя Улогай покусился было на этот значок, заявив, что его надо снять, но получил от Шуры неожиданно жесткий отпор:
«А что Вы имеете против 25 съезда партии, товарищ сержант?!» – спросил его Шура тоном сталинского прокурора Вышинского. Толя сник и завял, потеряв к значку всякий интерес.
Остальные наши командиры, включая Комдивку, значок старались не замечать, тем более, что внешний вид Шуры всегда был безупречным).
По прибытию Шуры из этого отпуска его наскоро «вздрючили» Хиль с Комдивкой, но наказывать не стали…
После обеда Комдивка построил весь дивизион на плацу, что было крайне необычно. Внезапно с противоположной стороны плаца появился сам Васильев!!! Мы застыли в нервном ожидании. Комдивка скомандовал: «Дивизион, СМИРНО!!!» и пошел печатать шаг через весь 100 метровый плац. После доклада Комдивки Васильев, не давая команды «ВОЛЬНО!», строевым шагом вошел в середину каре дивизиона. За ним «рубил шаг» Комдивка.
«Курсант Андеев, выйти из строя на 5 шагов!» – дал команду Васильев в звенящей тишине. Шура, сверкая американской улыбкой и сапогами, образцово исполнил строевой прием.
Тут взгляд Васильева упал на значок, красовавшийся на Шуриной груди.
«Вы что, делегат 25 съезда партии?!» — проскрипел он своим знаменитым голосом (о «любви» Васильева к нашему Делегату мы знали).
«Никак нет!!!» – громко ответил Щура.
Васильев смерил презрительным взглядом Комдивку и Хиля.
«Снять немедленно!!!»
Шура молниеносно сдернул с груди свою гордость.
«За опоздание из отпуска объявляю 10 суток ареста!!! Разместить в одиночной камере! Нахилюк, исполнить наказание!»
Хиль скомандовал Шуре: «Шагом марш!» и прямо с плаца, они оба строевым шагом отправились на училищную гауптвахту.
Надо сказать, что такого яркого применения ареста мне больше видеть никогда не доводилось
Отсидев 10 суток в «одиночке», Шура вернулся к нам слегка притихший, улыбаясь меньше обычного. На наши настойчивые вопросы, как, мол, сиделось, задумчиво сообщил нам, что у него в камере был один обрывок газеты «Комсомольская Правда», который он и выучил наизусть. А также пересчитал количество различных букв русского алфавита в каждой строке, и может нам на память это сообщить. Мы, с уважением к сидельцу, прекратили расспросы.
Пока Шура «сидел», отличился Изюминка. Видимо, получив соответствующую нахлобучку от руководства, он созвал комсомольское собрание по теме воинской дисциплины в батарее. Взобравшись на трибуну, Изюминка довольно долго и тоскливо рассуждал о необходимости крепить воинскую дисциплину в Красной Армии, пока не перешел к сути.
«ВОт сидит здесь Ондеев и улыбается!» – грозно сверкая очками в зал произнес он. «И все ему дО лампочки, дО фОнаря!!! Встань, встань Ондеев!» – скомандовал Изюминка, намереваясь что-то лично сказать Шуре.
«Да он сейчас на гауптвахте улыбается!» — под смех зала сообщил ему Шура Керогаз.
Изюминка смешался и снова перешел на отвлеченные темы. Мы так и не узнали, что он хотел сообщить Шуре в тот раз…
Особые отношения у Шуры складывались с автоделом. Науке практически управлять отечественным грузовиком ГАЗ-51 нас обучал инструктор – прапорщик. Он был здоровым, рыжим и наглым.
Гонял нас этот «прапор» за малейшие ошибки в управлении капризным детищем родного автопрома, как вшивых по бане. Грузовик наш требовал умения совершать при переключении скоростей «двойной выжим» сцепления, и в случае ошибки в этом элементе – глох, или распространял отвратительный запах «горящего» сцепления на всю округу. Если машина глохла, рыжий прапор заставлял заводить её специальной «ручкой», что само по себе было малоприятным занятием. В общем, особенно в начале обучения, скучать на «вождении» не приходилось.
Шура с первых же часов своего вождения научился вводить наглого прапора в состояние тихой паники. В его руках грузовик то прыгал, как лягушка, то вставал, как вкопанный, на полном ходу.
Шура умудрялся делать или тройной выжим, или вовсе пытался «воткнуть» передачу не выжимая сцепления. Запах от «горящего» сцепления, вой движка и мат прапора сопровождали всё время Шуриного нахождения за рулём. Шура в ответ улыбался прапору своей фирменной улыбкой и уверял того, что в следующий раз «всё получится».
Рыжий прапор, отчаявшись справиться с манерой Шуриной езды, стал просить нашего замкомвзвода Сашу Керогаза назначать Шуру на вождение как можно реже и только на последнюю «пару» занятий. Объяснял он эту необычную просьбу тем, что Шуру всё равно ничему не научишь, а у него от Шуриного вождения поднимается давление и дрожат руки.
Нас, всех других своих учеников, он толком не знал и по фамилиям, зато при виде Шуры менялся в лице и говорил со смесью ужаса и почтения только одно слово: «Шура…». Для прапора рабочий день на этом заканчивался. Сразу по окончании Шуриного урока прапор уезжал домой, приходить в себя.
Как и кто сдавал за Шуру вождение в ГАИ – история умалчивает.
Грабар
Веня Грабар был нашим первым комбатом. Небольшого роста, пухловатый, с маленькими глазками майор держал нас все время своего комбатства «в черном теле». Причиной тому, как много позже мне рассказали друзья из предыдущего выпуска, было то, что они буквально сидели у Вени на шее, не обращая на прибывшего «из войск» Грабара никакого внимания.
Грабар запомнился им исторической фразой: «Это сейчас я с вами работаю, а вам-то в войсках работать – с людьми!»
Веня поддерживал у нас в батарее очень строгие порядки.
Он стремился все время заставлять нас что-нибудь делать. Что именно – не важно: мыть стены, чистить ножки стульев, убирать снег «на территории» и т. д. Читающего, даже в личное время, курсанта он воспринимал как личное оскорбление.
Тут же начинал возмущаться: «Старщина! Им что, делать нечего? Почему все бездельничают?» (Грабар разговаривал с интересным акцентом, в принципе не выговаривая букву «ш», у него всегда выходило «щ». «Направляющие: щире щаг! Щире щаг!»
Одним из самых любимых выражений Вени было: «Накажу усамым строгим образом»).
Наученные Вениной реакцией на чтение и т. п. «безобразия», мы действовали так: при появлении Грабара в коридоре казармы раздавалась команда «Грабар идет!», все бросали книжки и газеты и с деловым видом начинали изображать чистку ножек стульев, протирание пыли и т. п. труды. Грабар, видя, что все работают, проходил по коридору с блаженной улыбкой и исчезал к канцелярии.
Горе было тому, кого Веня застукивал за каким-то грехом. Однажды он обнаружил, как два приятеля Кувшинов и Капустин, разговаривая между собой, слегка раскачивались на задних ножках стульев. Что тут было!
Мало того, что Веня им ввалил по 5 нарядов вне очереди, он запомнил их фамилии!!! (это ему удавалось не всегда, к нашему счастью).
Все еженедельные подведения итогов, оба года своего комбатства, Веня начинал с одной и той же фразы: «Щинели – не заправлены, в сущилках – беспорядок, Кувщинов и Капустин – стулья ломают». Каждый раз «Кувщинов и Капустин» вставали, и Веня несколько секунд злобно буравил их глазами перед тем как сказать «садитесь».
Иногда Веня был способен на запоминающиеся заявления. Так, однажды, видимо, в лирическую минуту он посоветовал нам: «Сапоги надо чистить с вечера, чтобы утром надевать их на свежую голову!».
Физиономия Грабара всегда хранила выражение насупленного недовольства, он был мрачен и придирчив. Его любимой забавой было – «гонять» суточный наряд до седьмого пота. Если Грабар с утра оставался в казарме – дежурному и дневальным приходилось очень туго. Целый день они драили полы, мыли умывальники и туалеты, подметали и протирали всё, что можно и нельзя. Грабар был неистощим на обнаружение разных недостатков и запросто мог «снять» наряд за пару часов до законной смены. В таком случае – всему наряду приходилось «по-новой» заступать на дежурство, толком не отдохнув. Единственный раз за два года службы под началом Грабара мне удалось его увидеть весёлым и даже смеющимся.
Я стоял на «тумбочке», дневальным, а Грабар, на наше счастье – с утра отсутствовал в казарме. Как потом выяснилось, Делегат делал обход казарм, и всем комбатам тогда было приказано его сопровождать при этом процессе. Это делалось для того, чтобы они лично видели все замеченные Делегатом недостатки и потом принимали меры по их недопущению, очевидно. Один из комбатов, носивший кличку Кирпич, имел неосторожность перед этим разобрать Ленинскую комнату (для её дальнейшего ремонта и улучшения, естественно). Это вызвало большой гнев Делегата.
По словам очевидцев драмы, Кирпича драли, как помойного кота, за разгромленную не ко времени Ленкомнату. Этот процесс и вызвал приступ неудержимого веселья у нашего Грабара. В казарму он заявился в самом прекрасном расположении духа, лучезарно улыбаясь. Я истошно проорал уставное: «Батарея, СМИРНО!!!», а тут случилось – и вовсе невероятное. Веня обратился ко мне лично (первый и последний раз за всю нашу совместную службу). Речь его была коротка и маловразумительна: «Когда будешь…» – произнес Веня, продолжая сиять от счастья, – «Никогда так не делай, понял?!»
– «Так точно!!!» – браво отрапортовал я, хотя не понял абсолютно ничего. Про делегатовский «разбор полётов» в «кирпичевской» батарее мы, конечно, узнали позднее, и только тогда до меня дошел потайной смысл грабаровской «указивки».
Веня зашел в канцелярию и неожиданно высунул из неё голову: «ТуалЭт должен быть чистым!!!» – выдал он уже обычным, суровым тоном.
– «Так точно!!!» – снова ответил я комбату. Это были последние слова, слышанные мной от него в личной беседе.
Когда пришли мои друзья-товарищи с занятий в казарму, и я рассказал им про это веселье Грабара и беседу с ним – не все даже мне поверили, настолько это не вязалось с его обычным угрюмым обликом и манерой.
Старшиной нашей батареи, сначала, был Юра Куриков. Член партии, старший сержант – он являлся идеальной кандидатурой для этой должности. Его карьеру сгубила Венина бдительность.
Субботним зимним вечером Грабар отпустил Курикова и Ефрейтора Юрьева в увольнение. Приятели отлично провели время и возвращались в родную казарму в легком подпитии и прекрасном настроении. С собой Юрьев тащил портфель, в котором лежало несколько бутылок вина.
Они не учли, что ответственным был Грабар.
Веня встретил их на улице. Ощутив на морозе легкое алкогольное «амбре», Грабар скомандовал: «За мной в канцелярию Щагом Марщ! И портфель с собой несите!» – и, не оборачиваясь, пошел впереди них в казарму, до которой было несколько шагов.
Вход в казарму, да и весь плац были залиты светом многочисленных ртутных ламп, который отражался от белоснежных сугробов, выровненных правильными прямоугольниками. Спрятать портфель было решительно негде. Друзья «горели» синим пламенем…
Единственный пятачок тени давал почтовый ящик, повешенный прямо у двери казармы. В эту тень и поставил «на ходу» портфель Ефрейтор.
Поднявшись на 2-й этаж и войдя в помещение батареи, Веня обернулся на послушно следовавших за ним приятелей.
– «Где портфель?» – спросил он с некоторым удивлением.
– «Какой портфель?! Не было у нас никакого портфеля!» – сообщили ему друзья.
Веня метнулся на лестницу, выскочил на улицу – чистый белый плац, правильные сугробы, нигде не видно портфеля. (Расчет Ефрейтора оказался точен: стоящий в маленькой тени, буквально у Вениной ноги портфель был малозаметен.
Не ожидавший такой наглости Грабар бегом вернулся в казарму. Заперев проштрафившуюся парочку в канцелярии, он построил всю батарею и лично возглавил поиски. Под его командой мы вооружились лопатами и «снесли» до асфальта все правильные снежные сугробы у входа. Веня, видимо, решил, что портфель был запрятан в утрамбованных сугробах. (А «отвечала» за порядок при входе в казарму – Первая батарея, и её комбат, капитан Туча, наутро сильно пенял Грабару за произведенный нами погром на его территории).
В общем, под наблюдением Вени мы минут 30 перелопачивали все окрестности, не понимая, чего он так взбеленился. Эффект был нулевой.
В конце концов, батарея была отпущена спать, а Веня, вызвав Комдивку с Изюминкой, приступил к допросу наглецов.
Их допрашивали и порознь и вдвоем почти всю ночь. Куриков и Ефрейтор стойко держались: не было никакого портфеля, почудилось комбату.
В конце допроса Изюминка применил «секретное оружие» к Курикову: «Как коммунист, Вы можете дать нам, трем членам партии и Вашим прямым начальникам „честное партийное слово“, что не было портфеля?»
«Могу!», – бестрепетно ответил Юра. «Честное партийное слово, что не было никакого портфеля!!!»
«Грабар, может быть, и правда, не было портфеля?!» – с недоумением поинтересовался поражённый Комдивка.
Грабар опять запричитал, что видел его своими глазами.
Итогом «разбора полетов» было снятие Курикова с должности старшины. Юрьева «снимать» было неоткуда, и он не пострадал.
Интересно, что из-за поиска загадочного портфеля их прибытие «подшофе» как-то ушло в тень.
Да, забыл сообщить о судьбе портфеля.
Пока Грабар первый раз бегал на улицу и обратно, Куриков успел шепнуть нашему солдатику – каптёру, где стоит портфельчик и тот, пользуясь тем, что Веня в ходе поисков контролировал курсантов, тихонько отнес портфель в каптёрку.
Когда все утряслось, им было чем отметить снятие Курикова с должности.
Делегат
Начальником училища был генерал Елдокимов С. С. Он пришел к нам еще полковником, на место отправленного на пенсию генерал-майора Стукалова П. И.
Стукалова курсанты уважали, как фронтовика и первого начальника училища.
Помню, как на построении по случаю прощания с ним выступавший старшекурсник, без всякой бумажки, очень хорошо сказал генералу: «Могу сказать от всех своих товарищей: мы назвали Вас «батей». После этих слов строй курсантов устроил Стукалову бурную овацию, а Павел Иванович не смог удержаться от слез.
Выступавший в конце прощания Елдокимов закатил длинную пафосную речь, в которой раз пять упомянул, что он только что прибыл с 25 съезда партии, делегатом которого являлся, и какое впечатление на него произвел доклад дорогого Леонида Ильича Брежнева. Его спич мы удостоили жидкими хлопками, а кличка «Делегат» стала его полуофициальным именем среди курсантов, да и офицеров училища.
На фоне строевого командира Стукалова, и тем более своего зама полковника Васильева Л. В. Делегат смотрелся бледно. Путал команды, давал «петуха», а вместо резких строевых команд у него выходило какое-то блеяние. От его исполнения строевых команд на различных построениях мы покатывались со смеху, а доморощенные пародисты в строю их дублировали, вызывая новые вспышки смеха и злобные взгляды комбатов.
Кроме того, чуть ли не первым его распоряжением было «временное» запрещение «свободного выхода» для старшекурсников. Этого мы не могли ни забыть, ни простить Делегату.
Зато в любви к речам, докладам и выступлениям Делегату не было равных.
«Наше родное!!! Высшее!!! Военно-политическое!!! Училище ПВО страны!!!!» ревел он белугой на всех построениях, не замечая, какой эффект на слушателей производит.
Самым любимым выражением Делегата было: «Хочу выразить свое НИЗКОЕ человеческое спасибо!!!» Это «низкое человеческое спасибо» вошло в наш юморной лексикон, и было синонимом напыщенной и фальшивой фразы.
Другой его «фишкой» было собственное делегатство на 25 съезде КПСС. Он упоминал о нем к месту и не к месту на всех митингах и построениях, делая доклады и разносы, и «достал» всех до печенок. За все 3 года учебы под его началом мы так и не привыкли к его манере командовать и выступать. А слово «Делегат» было в нашей среде почти ругательством.
Однажды, когда мы уже завершали 4-й курс, нас собрали в клубе по какому-то поводу, и Делегат, взобравшись на трибуну, начал нести свою обычную околесицу. Мы прибыли прямо после обеда, в клубе было жарко натоплено, и народ начал постепенно засыпать под делегатскую речь. Минут через пять 80% зала было погружено в глубокий сон. Остальные курсанты и офицеры геройски боролись с приступами сонливости, клюя носом.
На обеде нас накормили гороховым супом, и это дало прогнозируемый результат.
В зале была благостная тишина и сопение спящих, а на трибуне распинался Делегат, которого никто не слушал.
Неожиданно, в тот миг, когда Делегат замолчал, набирая в грудь воздух для продолжения речи, раздался резкий характерный звук. Это громко пёрнул спавший Сил Силыч. Те, кто не спал – засмеялись, разбудили соседей, те тоже посмеялись небольшому происшествию. Виновнику натыкали кулаком в спину и потребовали «перестать срать» в публичном месте.
«Че надо?! Пшли на хер!!!» – отбивался Силыч от нападок товарищей.
Сидевший рядом со мной Миша Федотиков, которого тоже разбудило это происшествие, довольно громко прокомментировал инцидент: «Вот же Бабай чимкентский! Совсем культуры нет никакой! Чурбан! Надо же – пёрнул в приличном обществе!!! Сразу видно, что из Средней Азии!»
Сил Силыч привычно «послал» его в ответ. Постепенно страсти улеглись, и народ снова начал засыпать. Делегат же сделал вид, что ничего не слышал, и продолжал нести свою ахинею.
И тут снова в микропаузе делегатской речи оглушительно пёрнул уже заснувший Миша!!! Да как! Длинно и переливчато, с каким-то подсвистом в конце!
Тут уже проснулся и хохотал весь зал минуты полторы.
Делегат стоял на трибуне и не знал что сказать, пока все не отсмеялись.
Почему-то из всех речей Делегата больше всего нам запомнилась эта.
Забавная история с речами и приветствиями случилась уже после нашего выпуска, в 1984 году. После кончины Ю. В. Андропова руководство страны приняло решение увековечить его память, и одним из пунктов этого постановления было – присвоение нашему училищу имени Юрия Владимировича.
В связи с этим, по тогдашней практике, в училище состоялось торжественное построение с выносом знамени и митинг. Всё прошло гладко, кроме одного момента. Одним из выступающих на этом митинге был командующий войсками округа генерал армии С., специально приехавший на торжество. Участник войны, он был уже довольно пожилым человеком, и это, видимо, сыграло свою роль. Довольно бодро прочитав по бумажке заготовленную речь, командующий, видимо, решил в конце поприветствовать народ «от души».
«Поздравляю командование, профессорско-преподавательский состав, всех офицеров, прапорщиков, курсантов и солдат училища с присвоением ему имени.. (тут он неожиданно запнулся и после некоторой паузы выдал): Леонида Устиныча Андропова!!!»
«Урааааааа!!!!» – дружно заорали поздравляемые, тоже после некоторой паузы.
Ещё один курьёзный случай произошёл во время «войны хлястиков».
Дело в том, что шинель имеет так называемый «хлястик». Те, кто служил – знает, что это такое, а не служившим объяснить вид и назначение детали в двух словах будет непросто, да и нет особой необходимости.
Достаточно сказать, что хлястик имеется на каждой армейской шинели, носится он на двух пуговицах, в районе талии, как бы стягивая саму шинель.
Как показали дальнейшие события, без хлястика шинель приобретает вид сиротский и жалкий, а сам военнослужащий в такой шинели становится моментально похожим на «окруженца», чудом избежавшего плена.
С чего началась «война хлястиков» – точно сказать сложно. Помню, что мы были курсе на третьем. Осенью, когда пришла пора надевать шинели, провисевшие всё лето без дела, выяснилось, что у кого-то не хватает хлястика на ней. Пострадавший, недолго думая, снял хлястик у соседней шинели, и… «процесс пошёл», как любил выражаться, впоследствии, незабываемый «лучший немец года».
Кто-то взял хлястик товарища «про запас», кто-то, может быть, и действительно умудрился его где-то потерять, в общем, из этой мелочи выросла нешуточная проблема. Хлястики вдруг стали дефицитом, их начали снимать со своих шинелей и носить в карманах, подписывать шариковыми ручками на обратной стороне свои ФИО и номер военного билета, но ничего не помогало.
Проблема распространялась с удивительной скоростью. Скоро в строях можно было видеть немалое число курсантов в шинелях без хлястиков, что вызывало законный гнев наших командиров и начальников.
Ситуацию усугубило распоряжение Делегата о запрещении передвижения по территории училища «одиночек». Им предписывалось, в самом крайнем случае, передвигаться по огромной территории «партийного вуза» бегом, а по плацу – шествовать только строевым шагом.
Понятно, что поначалу на такую глупость никто особого внимания не обратил. То, что хорошо для сержантской 6-ти месячной «учебки» и 18-ти летних новобранцев, не всегда подходит для 4-х лет военного училища и курсантов, некоторым из которых было по 23—25 лет в момент обучения.
Грабар на одном из своих «подведений итогов» так выразился по этому поводу:
«Выглянул я в окно, а по плацу одиночки – толпами ходят!»
Однако для контроля за выполнением этого распоряжения Делегат приказал привлечь офицеров-заочников, которые в немалом количестве приезжали «из войск» сдавать экзаменационную сессию в училище.
Это сразу же обострило ситуацию.
Патрулям заочников давали план по поимке и «записыванию» одиночек. Записанных стали привлекать к дополнительным занятиям по строевой подготовке (в субботу, под руководством коменданта училища), да и комбатов, у кого больше всего было поймано подчинённых «одиночек», драл лично Делегат на совещаниях.
Курсанты, в ответ, начали «тырить» хлястики у заочников. Благо, в учебных корпусах шинели заочников никто не охранял во время занятий.
Это оказалось «несимметричным» и действенным ответом.
Курсант без хлястика выглядел, конечно, плохо, но для похода в увольнение мы всегда могли занять хлястик у товарища, и это не было неразрешимой проблемой.
А вот отсутствие хлястика у офицера делало его просто смешным и совершенно исключало возможность посещения им Ленинграда.
Появились «ходоки» от заочников к нашим комбатам с предложением прекратить «войну» на паритетных условиях. Они прекращают особо стараться с «переписью одиночек» и будут записывать минимум разгильдяев, а курсанты – прекратят снимать их хлястики и вернут уже «спёртые», по возможности.
Хиль, после такого «визита парламентёров» разъяснял нам вред порчи отношений с заочниками:
«Хлопцы! Вы ещё со многими из них в войсках встретитесь, они же начальниками вашими будут там! Еще припомнят вам эти хлястики!».
Но войну закончили не увещевания, а несколько необычное происшествие.
Во время собрания в клубе, на котором присутствовал сам Делегат, какой-то безвестный герой умудрился спереть хлястик с его шинели. Делегатский, генеральский хлястик перевесили на место обычного офицерского на соседнюю шинель, а тот, офицерский – прицепили на шинель Делегата.
Вышел серьёзный конфуз, к поискам ловкого злоумышленника подключили чуть ли не «особистов», и «хлястиковая война» постепенно пошла на убыль, а потом и совсем прекратилась.
Этому способствовало и то обстоятельство, что для курсантов пошили и раздали в батареи множество дополнительных хлястиков из старых шинелей.
Они прекратили быть «дефицитом», их перестали прятать, и весь ажиотаж вокруг хлястиков закончился.
«Жизнь есть жизнь!»
Этой любимой присказкой Хиля можно кратко охарактеризовать происходившие с нами процессы. В каждом мгновении училищной жизни – от подъема до отбоя, да и после него, было место и подвигу и юмору и разным драматическим происшествиям. С подъема жизнь начинала крутиться с бешеной скоростью. Туалет, зарядка, умывание, заправка коек. Все и всегда были не выспавшимися и хотели спать. Почти все умели спать сидя на занятиях, некоторые умудрялись слегка вздремнуть и стоя в строю. Отдельные индивидуумы научились спать на занятиях с открытыми глазами, сжимая в руке авторучку.
Помнится, однажды Вова Титьков, обладавший таким даром, до полусмерти напугал подполковника, преподавателя автодела. Тот расхаживал по аудитории с указкой и, показывая на стенды, рассказывал нам про устройство ЗИЛ – 131. Вова мирно спал с открытыми глазами, сидя под одним их стендов. Видимо, голос преподавателя его разбудил, и Вова спросонья подскочил под вытянутой рукой, едва не выбив башкой указку из рук подполковника.
«Курсант Титьков!» – представился Вова по уставному.
Преподаватель шарахнулся от него, с перепугу, метра на полтора. Потом, оправившись от неожиданности, выгнал Вову из класса, да еще и Грабару сообщил.
Очень оригинально отходил ото сна Сил Силыч. От подъема и до завтрака он обычно пребывал в пресквернейшем расположении духа. В это время Сил смешно почесывался и на любой обращенный к нему вопрос давал стереотипный ответ: «Чо надо?! Пшел на хер!». Лучше было его не трогать в эти мрачные минуты. В остальном – Сил был прекрасным человеком и товарищем.
Своеобразно и нестандартно действовал наш Фил, сменяясь с наряда. Для всех обычных курсантов «сдача» наряда не обозначала ровным счетом ничего. Просто ты становился в общий строй и действуешь по распорядку дня со всеми вместе. (Я, к примеру, дважды имел счастье стоять по 5 нарядов «через день» от Жоры, и мне в голову не приходило выпрашивать себе какие-то послабления после смены).
Фил на протяжении 4-х лет функционировал по одной схеме. Он «заболевал». Едва «сдав» наряд, Фил шел к своей кровати. На лице его была написана такая нечеловеческая мука и усталость, что было страшно смотреть. Он медленно раздевался, несколько раз оглушительно встряхивал свои знаменитые портянки, приводя окружающих в ужас жутким запахом. Мы называли этот аромат «филовские духи «вот солдаты идут».
Потом ложился и мгновенно засыпал. Ни Вайнер, ни Керогаз ни разу не осмелились ему сказать в эти минуты ни слова. Все знали – раз Фил сменился с дневальства – значит болеет.
Фил всегда любил слегка «попижонить» и был ярым нарушителем уставной формы одежды, стремясь ее «улучшить». Укоротить шинель, нагладить поперечную стрелку на спине гимнастерки, подшить воротничок «дембельским стежком», расклешить парадные брюки – были его любимыми забавами. В этих вопросах он шел в первых рядах наших батарейных «законодателей мод». В то время очень модно считалось носить обувь на высоком каблуке. В училище это делать было решительно невозможно, но были любители носить форму (и такие ботинки) в отпуске.
Фил однажды притащил из увольнения черные форменные ботинки на умопомрачительно высоких каблуках. Они вызвали небывалый ажиотаж у любителей пофорсить.
«Знаю армян – сапожников. Могут пошить такие же за 35 рублей» – важно сообщал Фил окружающим. По тем временам это были немалые деньги (на 4-м курсе курсант получал 15 рублей 80 копеек). Нашлись и желающие. Был среди них и наш Рома, поступивший в училище из захолустной станицы Ростовской губернии. Он весь отпуск ходил на танцы исключительно в форме, и ему, имевшему рост 160 см, ботинки на таких роскошных каблуках были нужны как воздух.
Фил отвез армянам деньги и потом раза 3 ездил к ним за готовыми заказами. Желающих было немало.
Рома тоже получил свою вожделенную пару и вскоре уехал в отпуск, везя драгоценные ботинки с собой в чемодане.
Он вернулся из отпуска и долго скандалил с Филом, требуя вернуть деньги.
Выяснилось, что прибыв в отпуск, Рома нацепил филовские ботинки и «почапал» в них в соседнее село на танцы. Тут пошел дождик, и бумажные армянские подметки отклеились вместе с роскошными каблуками.
«Я из-за тебя 7 километров босиком по грязи под дождем шел!!!» – орал Рома, нещадно матеря Фила. Тот выражал свое сочувствие, но никаких денег не вернул.
25 лет спустя мы встретились отметить годовщину выпуска.
Первое, что вспомнил Рома Филу – это были злосчастные ботинки.
Эта юбилейная встреча в Питере вышла очень весёлой. Мы все собрались на квартире Папана, где знатно отметили юбилей, к ужасу его супруги. Фил, занимавший должность начальника отряда спасателей МЧС в столице, приехал последним, когда публика была уже хорошо разогрета.
Для того, чтобы слегка «козырнуть» значимостью своей новой должности, он привёз нам свой месячный отчёт для префектуры о совершённых отрядом подвигах. В нём дотошно перечислялось, сколько было выездов и по каким поводам (пожары, самоубийства, утопленники, утечки газа и т. д.) Всё это очень впечатляло и, если бы мы все были трезвыми, прошло бы рутинно.
Но тут, кто-то из празднующих заметил в отчёте графу «Выезд по поводу «неизвестного запаха»!!!
Это привело собравшихся в восторг.
Все два дня праздника кто-нибудь регулярно восклицал: «Тревога!!! Чувствую неизвестный запах!!!»
– «Вызывай Спасателя!!!» – тут же требовал Шура Андеев.
В общем, этим «неизвестным запахом» бедного Фила затерроризировали.
Мораль: не выпендривайся перед нетрезвыми товарищами!
В первый раз солдатская смекалка, внезапно, проснулась у меня в училище. Мы выходили на плац на какое-то построение. Я не имел и не имею привычки плеваться без крайней необходимости, а тут вдруг меня какой-то чёрт дернул, и я плюнул неожиданно для самого себя. Да как-то неудачно, через плечо, норовя попасть в большую железную урну, стоявшую у входа в казарму. В результате – чудом не попал в… Комдивку, который, оказывается, мирно шел сзади меня.
«Верблюд!!!» – взъерепенился Комдивка, наливаясь гневом (совершенно справедливым, подчеркну), глядя на меня злыми глазами.
«Таааак Точно!!!» – громко, с интонацией начальника почётного караула поддакнул я Комдивке.
Он сразу смягчился: «Больше так не делай!». Гроза миновала.
Зачастую армейская служба помогала по-новому раскрыться возможностям человеческого организма, особенно в стрессовых ситуациях.
У нас были два курсанта: латыш Нартыш (имевший необычное слово-паразит «также самое») и русский БАМ (имечко его пошло от популярной магистрали и абревиатурвы заглавных букв Богданов Александр Михайлович). Они были чуть похожие – одного роста, очень здоровые физически, немногословные и спокойные. Мы их звали за толстокожесть и мощь «Два слона». Кроме всего прочего, они были нашими «секретчиками» – таскали чемоданы с секретной литературой и тетрадками. Нартыш к тому же был и каптёрщиком и имел свой «кабинет», что для казарменной жизни было немалой роскошью.
На улице, у курилки нашей казармы со времен последнего ледникового периода нашла вечный покой огромная глыба гранита. Она на три четверти находилась под землей и никому не мешала. Даже ее торчащий кусок внушал почтение к ее размерам и весу.
Однажды Комдивка, будучи в дурном настроении, пришел в курилку. Ему еще и несвоевременно подали команду: «Смирно!»
Комдивка, узрев (словно впервые) глыбу, вызвал Грабара и дал команду ее выкопать и убрать от казармы. За территорию курилки отвечала наша батарея, и эта глыба стала наказанием для всех нас. Целый год мы ее выкапывали в свободное от учебы время. Чем глубже мы вгрызались в землю, тем больше поражала глыба наше воображение своей мощью, уходя трапецией в глубины земли. Казалось, работе не будет конца…
Весной мы сдавали какой-то зачет, и сдавшие отправлялись в казарму, готовиться к обеду. В первых рядах сдали и ушли от нас «два Слона».
Когда остатки группы Керогаз привел в казарму, нас ждало сенсационное зрелище. У курилки на земле лежала выкопанная и вывернутая на поверхность глыба исполинских размеров.
Выяснилось, что наши «Слоны» прибыли в казарму и начали в каптерке варить чай, используя в качестве кипятильника самопальный нагреватель из безопасных бритв, что было строжайше запрещено.
За этим занятием их и застукал Комдивка. Наорав на «Слонов», он, в качестве искупления их вины, приказал им выкопать несчастную глыбу. И «два Слона» с перепуга за час выкопали и вывернули на поверхность эту каменюку, с которой вся батарея мучилась целый год. Да еще и яму заровняли!!!
Глыба потом еще долго лежала на земле – не могли найти грузовика, который бы выдержал ее тяжесть, и крана, чтобы оторвать ее от земли.
С БАМом была еще одна веселая история перед самым выпуском. У нас было принято тогда ходить в увольнения в новые общественные бани на проспекте Ветеранов. Там был дедок банщик, который за рубль предоставлял нам свою «кандейку» в качестве отдельного кабинета, в котором можно было уютно посидеть и выпить в перерывах между помывками.
В один прекрасный вечер в баню отправилась компания любителей пара, среди которых были Ефрейтор Юрьев и БАМ. Они и стали героями мероприятия. «Дозу», видимо, рассчитали плохо. Вначале Юрьев грохнулся в парилке в обморок, всех изрядно перепугав. Несколько ушатов холодной воды привели его в чувство.
БАМ же держался до самой казармы молодцом. «Сломался» он, уже переступив порог родной батареи. Все уже спали. Войдя в кубрик, БАМ включил весь свет в кубрике и заорал молодецким голосом: «ПОДЪЕМ!!!! Какого хера спите???!!!», изрядно ошарашив нас такой выходкой (он всегда был очень спокойным и выдержанным, «Слон», одним словом).
Затем он уселся на свою койку и начал громко икать каждые 10 секунд. В перерывах между иканиями БАМ пытался рассказать разбуженным товарищам о своей замечательной помывке, повторяя, как заклинание: «Вы не подумайте, я не пьяный… Я просто отравился колбасой! Двести пятьдесят грамм краковской колбаски!!!», и заливаясь идиотским смехом.
Напротив него была койка Артуши, которого БАМ разбудил самого первого, просто сев на него спьяну. Артуша, поняв, что БАМа быстро не успокоить, взял в каптерке свой «выпускной» чемодан и начал раскладывать и перекладывать в нем разные вещи и подарки, приготовленные к окончанию училища для родни. Потом он отошел зачем-то в сторонку.
И именно в этот момент БАМу «сплохело», и он кинул мощнейший «харч» прямо в раскрытый Артушин чемодан, наполнив его едва ли не до краев. Бедный Артуша в ужасе унесся с чемоданом в умывальник спасать содержимое, хотя нам было видно, что это – пустая затея.
БАМ снова повторил свою сентенцию про «краковскую колбаску» и еще пару раз «кинул харч» уже на Артушину койку, а затем – просто на пол.
Потом БАМ просветленным голосом поинтересовался: «А кто завтра уборщик?!» – снова захохотал, плюхнулся на свою кровать и уснул сном младенца. Уборщиком был Ефрейтор Юрьев, лежавший на своей койке с мокрым полотенцем на голове. Его матюги БАМ уже не слышал…
Просто необходимо кратко сказать и об увольнениях. Это было не просто мероприятие. Это было – счастье. Ему предшествовал целый ритуал: нужно было иметь хорошие спортивные показатели (тех, кто не укладывался в нормативы физподготовки, месяцами не выпускали в город), не иметь «неудов» и «залетов» в дисциплине. В увольнение отпускали на строго определенное время, и только по субботам и воскресеньям. Ни о каких нарушениях дисциплины, порядка, правил ношения формы одежды и отдания воинской чести не могло быть и речи.
«Что должен делать курсант, чтобы не принести из увольнения замечания от патруля??» – задавал на инструктаже «увольняемых» Хиль свой сакраментальный вопрос.
И сам же отвечал: «Плакать, проситься и убегать!!!»
«Увольняемых» тщательно проверяли на предмет соответствия внешнего вида и прически уставным правилам. Делал это ответственный офицер в батарее и дежурный по училищу. Иногда в процесс вмешивалось и высшее руководство училища, и это порой приводило к неожиданным результатам. Курсе на 4-м нас привели на проверку внешнего вида к дежурному по училищу перед увольнением. Неожиданно из штаба вышел полковник Анненков, начальник учебного отдела, и тоже включился в процесс.
Все шло нормально, пока он не дошел до Миши Федотикова, перед которым Анненков остановился. Они уставились друг на друга. Анненков смотрел на Мишу, тот «поедал глазами» начальство.
Оба были немного похожи внешне: высокого роста, оба в очках с золотой оправой. Молчание затягивалось.
«Вы когда в последний раз чистили пуговицы на шинели?!» — вдруг «выдал» Анненков.
Мы все, кроме Миши прыснули от смеха. Дело в том, что пуговицы у всех нас изначально были анодированные, они блестели сами по себе, и мы их не чистили НИКОГДА! Да и не положено это было делать, только испортишь.
Видимо, Анненков вспомнил что-то из своей курсантской юности про чистку пуговиц.
«Сегодня утром!!!» – без тени смущения соврал Миша.
«Надо чаще это делать. Почистить еще раз и доложить дежурному», – по-отечески пожурил его Анненков, и ушел, не придираясь больше ни к кому.
Миша отошел в сторону, постоял и через минуту доложил дежурному о выполнении приказания под наш смех.
Улыбавшийся дежурный благословил нас на выход в город, и мы бегом рванули к платформе. От штаба до платформы электрички было расстояние километра 2, и если бы кто-нибудь догадался засекать время его преодоления курсантами, бегущими в увольнение – были бы зафиксированы рекордные результаты…
Самый замечательный отдых был, конечно, во время отпусков. Чего только не творили наши ребята за время своих каникул…
Всего и не упомнишь, и не расскажешь. Кто-то чудил, кто-то совершал добрые дела в тимуровском духе. Помню, что один курсант в отпуске спас утопающего, и его даже наградили медалью за это. С нами учился Володя Кибернетик. Он был знаменит тем, что каждый раз после отпуска в курилке говорил народу усталым голосом: «Ребята, а я в отпуске подвиг совершил!»
После этого он излагал какую-нибудь удивительную историю своего очередного героизма. К этому мы привыкли, и спокойно выслушивали его рассказ об очередных похождениях героического отпускника. Наиболее правдоподобной историей был рассказ о том, как он с друзьями, в нетрезвом виде, справил малую нужду с плотины Днепрогэса.
Я в отпуске обычно жил дома, в Ленинграде и частенько отдыхал в компании со Стёпой и Юрой Юшиным. Почему-то так случалось, что именно эти дни запоминались каким-то бесшабашным весельем, забавными посиделками и приключениями. Надо сказать, что ребята мы были спокойные и неагрессивные. Будучи довольно высоким (185 см) молодым человеком, я был самым малорослым в нашей компании. Так что выглядели мы довольно внушительно, и все наши приключения носили исключительно мирный характер. Мы никого не трогали, и нас никто не трогал, как говорится.
А вот смеха, взаимных подначек и весёлых воспоминаний от отпуска оставалось много.
Однажды мы гуляли по Кировскому проспекту летним ленинградским вечером. В «гражданке», конечно (в отпуске курсантскую форму мы не одевали, хотя это и было нарушением уставных правил в то время).
Днём немного выпили, для настроения, но к вечеру хмель выветрился, хотелось «добавить». Водки после 19.00 тогда не продавали, а вот сухого вина или шампанского можно было свободно выпить в любом кафе-мороженом, которых было довольно много. Кафе эти работали обычно до 23.00, и вход в них был совершенно свободным, без швейцаров. Винцо там продавали с приличной наценкой, считалось – дорого, поэтому народу в кафе обычно было немного, а пьяницы и алкоголики в них не хаживали.
Зашли мы пару раз в разные «кафешки», «дёрнули» по стаканчику – и наши деньги закончились.
Да, вино в этих кафешках разливали в обычные гранёные стаканы. Скромненько, конечно… Зато никому ещё в голову не приходило его разбавлять (в худшем случае – могли недолить), и уж тем более – торговать из-под полы «палёной» водкой. Этому искусству обучились только в конце «эпохи Горби».
Поняв, что деньги на исходе, мы опечалились. Пора было уже и расходиться, но на такой грустной ноте расставаться не хотелось. После тотального поиска остатков мелочи по всем карманам мы набрали медяков еще на 200 граммов «Алиготе». Решили зайти в ближайшее кафе и выпить на прощанье.
Зашли, купили стакан вина и подошли к стойке у выхода, чтобы его «употребить». Рядом, за столиком, сидели два каких-то поддатеньких мужичка. И тут Юшин отчебучил незабываемый номер.
Я глотнул свою «норму» из стакана, Стёпа отпил свою и передал остаток – Юшину.
Юра, увидев, что перед мужичками стоят два полных стакана с вином, подошел к ним. Поставив свой «бокал» на их столик, он покровительственно приобнял одного из мужичков:
– «Ну, мужик, тебя как зовут-то?!» – поинтересовался у него Юра задушевно-покровительственным тоном. Мы со Стёпой с изумлением таращились на эту мизансцену.
– «Кеша!» – как-то радостно ответил Юре мужичок.
– «Ну, Кеша, твоё здоровье!!!» – торжественно провозгласил Юшин, взял со стола полный стакан Кеши и выпил его единым духом.
Собутыльник Кеши, видимо, опасаясь, что Стёпе тоже захочется выяснить, как его зовут, молча, в мгновение ока, тут же выпил свой стакан!!!
Кеше ничего не осталось, как залпом выпить остаток вина из Юриного стакана, после чего мы с хохотом покинули кафе, поражаясь находчивости приятеля.
После этого Юрина фраза: «Ну, Кеша, твоё здоровье!!!» – долго была дежурной в наших дружеских застольях.
Силу коллектива тоже лучше всего узнаешь в суровых армейских условиях.
Курсе на третьем у нас вошел в моду коллективный ответ в строю.
Обычно было 4 варианта выражения коллективного мнения:
1. По какому-нибудь грустному поводу. Из строя кричал один из курсантов: «Взгрустнем, товарищи!!!». И 120 человек дружно отвечали: «Эх, бля!!!»
2. Выражение неудовольствия кому-то из посторонних. Так однажды мы «поприветствовали» майора – заочника начальника патруля, придравшегося к нашему старшине по поводу дисциплины строя.
«Сколько лет этому майору до дембеля?!» – громко задал вопрос Женя Кацер. «ВЕЕЕЧНОСТЬ!!!» – ответила батарея, изрядно удивив заочника таким прогнозом, судя по выражению его лица
3. Выражение «общественного презрения» кому-либо. Один из наиболее популярных у нас приёмов. Кто-либо выкрикивал из строя: «Товарищи! Выразим общественное презрение дежурному по столовой!». И весь строй дружно и угрюмо тянул: «Ууууууу, суууука!!!!»
4. Самым ярким, безусловно, был четвертый вариант выражения общественного мнения. О нем стоит рассказать чуть подробнее.
Преподавателем кафедры тактики ЗРВ в училище служил знаменитый полковник Пишикин. Он имел маленький рост, но обладал очень громким металлическим голосом, а кроме того был исключительно въедливым, принципиальным и строгим офицером. Его дочь вышла замуж за училищного курсанта. Ходили легенды, что Пишикин проверял у мужа дочери наличие увольнительной записки прежде чем пустить его на порог. Когда он звонил домой, представлялся так: «Доченька, это дежурный по училищу, полковник Пишикин звонит!»
За принципиальность, «упертость» и идейность он имел кличку КВС («Коммунист Вооруженных Сил»). «КВС» – так назывался также довольно занудный журнал, в котором Главпур публиковал материалы к очередным темам политподготовки.
Хуже КВС – Пишикина дежурного по училищу не было. Он образцово нес службу и «доставал» всех «нарядчиков» своей требовательностью.
И вот КВС заступил в очередной раз дежурным, и прибыл после отбоя в нашу казарму. Найдя, как обычно, кучу недостатков, он начал распекать за что-то дежурного по батарее. Его металлический голос гремел под сводами казармы и изрядно нас раздражал, мешая уснуть. Несколько раз КВСу выкрикнули «Потише!», на что он не обратил ни малейшего внимания.
КВС, в центре казарменного коридора, продолжал делать «втык» нашему дежурному.
И тут: «Где мы видели этого полковника Пишикина?!» – раздался чей-то звонкий голос.
«В ЖОООПЕ!!!» прогремело в ответ.
Потрясенный КВС, впервые услышавший о своем месте в курсантских глазах, впал в экстаз, и вызвал Хиля в казарму.
Прибывший из дома Хиль, не очень разобрался в инциденте, но поднял с коек всех сержантов и долго драл их в канцелярии. «Вакханалия!!! Самого Пишикина в жопу послали!!! Совсем обнаглели!» – сквозь сон слышали мы хилевские вопли.
Несколько слов о спорте. У нас его было с избытком. Каждое воскресенье – какой-нибудь кросс, или гимнастика, или гири, или другой «спортивный праздник».
Бега обычно назывались «кросс на приз имени Александра Матросова». Сколько раз мы бегали – не счесть, но приза этого никто так и не увидел, что давало повод к разным злым шуткам. Обычно после кросса тех, кто «уложились» в норматив и были внесены в списки очередников, отпускали в увольнение в город. На эту тему у нас была даже сложена песенка про комбата:
«…Он говорит, что трое лыжников из ста пойдут, быть может, скоро в увольнение. Пойдут, конечно, но когда растает снег…»
Да и настроение после «пробежки» в 10 км у нас часто было неважным…
Однако бегали все, включая взводных и комбатов. Во главе всего этого спортивного великолепия стоял полковник Васильев, который лично присутствовал на финишах и следил за результатами участников. Нечего и говорить, что увольнения в город и отпуска находились в прямой зависимости от спортивных успехов. Не укладываешься в норматив – про увольнение забудь. Строго, но эффективно.
Особенно кисло на лыжне приходилось «бабая м». Так мы называли ребят, поступивших в училище из республик Средней Азии. Они, кстати, не обижались, и слово «баба й» было у них типа шуточной самоидентификации. Порой в казарме была слышна неуставная команда: «Бабаи – в ленкомнату!!!» Мы не удивлялись – значит, что-то обсуждают между собой наши среднеазиатские братья (которые у нас на 80% были славянского происхождения, кстати).
Нормальному – то человеку «сплохеет» после пробежки 10 км в сапогах и на тех дровах, которые нам выдавали в качестве лыж. Что и говорить о ребятах, увидевших снег впервые в училище…
Гоша Ищенко (уроженец хлебного города Ташкент и цыган по крови) бегал на лыжах особенно смешно. Сначала он пытался просто бежать по снегу, держа лыжи и палки «в охапке». Когда же убедился, что это невозможно делать, стал героически изображать бег, падая через каждые 10 метров. Вместо 58 минут по нормативу, он передвигался с лыжами 2,5 – 3 часа. Помню, курсе на 3-м я встречал его на финише. Гоша был весь покрыт ледяной коркой и абсолютно счастлив. Он покрыл дистанцию менее чем за 2 часа. «Только 67 раз упал!!!» – восторженно прокричал он мне, финишируя.
Ещё несколько слов о «национальных кадрах». Среди них попадались очень яркие индивидуумы.
Во время «курса молодого бойца» у нас в батарее был здоровенный парень Магомэд. По-русски он говорил очень плохо, приняли его (условно) как национального кадра и кандидата в мастера спорта по борьбе. В редкие свободные минуты курса мы пытались с ним разговаривать, и это всегда вызывало у участников приступы весёлого смеха. Выяснилось, что Магомэд был уверен, что в училище готовят … милиционеров. Как он объяснил, где-то в горах враги (!!!) зарезали его лучшего друга, который скончался на руках Магомэда. «Он минэ сиказал: Магомэд, атамсты!!!» – эту последнюю фразу зарезанного друга Магомэд всегда орал душераздирающим голосом, веселя слушателей до слёз. Он долго нам не верил, что училище не готовит милиционеров, а когда понял это – пришел к Комдивке и потребовал, чтобы его отчислили. Что и было сделано. Даже присягу он не принимал.
Другим необычным курсантом был курд Мамед. Он прославился на 1-м курсе, в первом же своём наряде. Будучи дневальным второй смены, он должен был бодрствовать с 1 до 4 ночи. Он уснул вместе со всей батареей, после отбоя, а вот поднять его через 2 часа для несения службы оказалось нелёгким делом. Ничего не соображая, спросонья, он категорически отказывался просыпаться и вставать с койки:
– «Вставай, ты же дневальный!!!» – яростно командовал ему дежурный сержант, тряся Мамеда за плечо и пытаясь достучаться до его сознания.
– «Я кУрдец, а не дневальный!!!» – гордо отвечал ему Мамед, отчаянно отбиваясь.
В общем, пока его подняли для несения службы, разбудили полбатареи. А его фраза: «Я кУрдец, а не дневальный!!!» – стала «притчей во языцех» нашего дивизиона.
Вернёмся к спортивной тематике.
У нас встречались индивидуумы не способные к спорту в принципе.
В начале второго курса в первой батарее появился замечательный курсант. Под 2 метра ростом, худой и удивительно нескладный внешне. Это был Гена Демьянович. Он перешел к нам в училище с 3-го курса Ленинградского Государственного Университета. Сейчас в это невозможно поверить, но тогда такие случаи не были особой редкостью, престиж военной профессии стоял высоко.
Помог, конечно, Гене перейти в училище и его батя, полковник с кафедры ЗРВ. Мы называли эту кафедру «черными полковниками» за цвет петлиц и суровое отношение к курсантам в ходе учебы. На кафедре выделялись два друга-полковника: Демьянович (Генин папаша) и Алексеев. Оба высокие, худые, с вытянутыми «лошадиными» (как у Б. Пастернака) лицами, они были даже похожи внешне, а так как еще и дружили, то частенько ходили по училищу парой, представляя довольно забавное зрелище. По аналогии с боевыми наименованиями американских ракет класса «воздух – земля», за знание ТТХ которых они нас нещадно «гоняли», эти полковники имели клички «Дядюшка СРЭМ» и «Папаша ХАУНД ДОГ».
Так вот, Гена Демьянович был сыном как раз Дядюшки СРЭМа. Гена прекрасно у нас учился, был замечательным человеком и отличным товарищем, но полным «нулем» в спорте и строевой подготовке и вообще совершенно невоенным, по складу души и характера, человеком.
Началось все с того, что Гена имел 49-й размер ноги и с неделю ходил в батарейном строю в форме, но в домашней обуви (пока ему персонально с окружных складов не привезли сапоги такого гигантского размера). За столь необычный вид он сразу же получил кличку «Дембель», которая к нему намертво прилипла.
Строевые приемы в Генином изображении в течение первого года его учебы вызывали у всех зрителей приступы неудержимого веселья. Но самое главное Дембель творил в спорте.
Одной из ведущих дисциплин в физподготовке у нас был кросс на 1 км. Норматив жесткий – 3 минуты 20 секунд – «отлично», 3 м. 35 сек. – «хорошо», 4 м. 05 сек. – «удовлетворительно». Гена первый год не мог выбежать из 6 минут, к выпуску «укладывался» в 5. Причем он не «сачковал», а старался изо всех сил, буквально «умирая» на дистанции.
Вид финиширующего «Дембеля» был незабываем: «лошадиное» лицо смертельно белого цвета, широко открытый рот и выпученные от напряжения глаза. Поразительным был стиль «дембельского» бега. Он бежал, как кенгуру, совершая скачки невероятной длины, но довольно редкие. На это зрелище всегда собиралось много зевак.
Самый зоркий курсант кричал: «Дембель бежит!!!» И все зрители начинали скандировать: «Дембель, давай! Дембель! Давай!» На финише Гена падал в полном изнеможении на асфальт.
Комбат 1-й батареи капитан Туча, впервые увидевший такой незабываемый бег подчиненного, произнес сакраментальную фразу: «Ох уж мне эти студенты!!!»
Васильев смотрел на Генины спортивные телодвижения с выражением лица человека, которого только что «хватила кондрашка», но он еще этого не осознал. Поняв, что из Гены стайер не получится ни при каких условиях, Васильев дал команду ставить Гену в наряд на все официальные состязания и проверки.
Характерной особенностью тех славных лет была привычка к проведению митингов и собраний на различные темы. Чаще всего они проводились «для галочки», не давая ничего для ума и сердца участников. Редкие исключения только подчеркивали справедливость этого правила.
А раз были частыми митинги, нужны были и выступающие на них. У нас в дивизионе был завзятый и записной выступающий на любых митингах, торжественных собраниях и встречах. Это был Вова Сидоренко, «Сидор Лютый» по-нашему. Вот кто был настоящим любимцем Изюминки!
Сидор мог выступать по любому поводу и говорить долго и красиво, как по-писанному, но без бумажки, экспромтом. Нас поражала его способность нести ахинею на любую тему, выступать вдохновенно и эмоционально, словом, оратор он был прирожденный.
Только один разок его «занесло». Была встреча с ветеранами, в честь очередной годовщины Победы. Как водится, в клуб привезли ветеранов (человек пятнадцать), посадили их в президиум, с ними рядом уселись Делегат с Гиббоном, и мероприятие пошло своим чередом…
Ветеран ветерану – рознь, и наряду с действительно героическими людьми и интересными рассказчиками встречались любители прихвастнуть своими подвигами или ораторы, которых было невозможно стащить с трибуны.
И в этот раз нам «повезло», и какой-то ветеран занял трибуну «надолго и всерьез». Он сначала усыпил всех присутствовавших в клубе занудным голосом. Когда время его пребывания у микрофона превысило все разумные пределы, Гиббон на разные лады стал намекать разошедшемуся докладчику на «регламент», но помогало мало, и ветеран только еще больше «расходился». Мы с тоской смотрели на остальных ветеранов, которые тоже были не прочь что-нибудь нам рассказать, а пока нестройно призывали оратора «слезть с трибуны». Мероприятие грозило затянуться до немыслимых временных пределов.
Наконец Гиббон буквально за руку увел упирающегося ветерана с трибуны в президиум и сделал «ход конем», предоставив слово Сидору Лютому.
И Сидор не подвел. Он закатил грандиозную речугу о роли ветеранов в воспитании подрастающего поколения (т. е. нас).
Завершил свою речь Сидор блестящим ораторским приемом.
«Вас остается с каждым годом все меньше и меньше…
Редеют ряды ветеранов! Смерть косит вас беспощадно. Вы тоже скоро все помрете!!! Но ваше дело – в наших надежных руках!!! И мы высоко понесем знамя, которое выпадет из ваших ладоней!!!» – тут Сидор замолчал, не понимая, почему на лицах ветеранов президиума написан неподдельный ужас, а вся аудитория весело смеется от его пророчества.
Больше желающих выступить среди ветеранов не нашлось.
Воспоминание о Сидоре невольно приводит к другой тесно связанной с ним теме. После выпуска (лет через 10) прошел слух, что Сидор уже в войсках оказался «голубым»…
Эта тема требует отдельного разговора. Дело в том, что во времена «мрачного тоталитаризма» этой проблеме не уделяли такого большого внимания как сейчас. И это, наверное, очень плохо…
Мне лично кажется, что единственное действительно достойное слово, которое сказал Никита Сергеевич Хрущев за все 10 лет своего правления – было его блестящее определение художников-авангардистов на знаменитой выставке в Манеже: «Пидарасы!!!»
Именно так мы и называли любителей содомского греха. Подобное же определение: «педерастия» было в статье УК РСФСР, и никто тогда не считал данное слово ругательством.
Откуда взялись в русском языке политкорректные «голубые» для их определения – загадка.
Почему для определения древнего хобби жителей Содома и Гоморры ныне избран этот красивый цвет???
Аристократы веками с гордостью говорили о том, что в их жилах течет «голубая кровь».
Мы часто пели известную песню Дольского с припевом:
И никому в голову не приходили ассоциации с педерастическим уклоном при этом.
В те годы, в армии во всяком случае, этот цвет для определения «сексменьшинств» был совершенно не популярен и не применялся. Помню, как в конце 80-х, когда я уже в Москве учился в академии, мне старый друг Рудольфыч сообщил, между прочим, что популярный кучерявый певец, скакавший тогда часами по телеэкранам – «голубой». Я, совершенно не зная о таком новомодном определении «пидарасов», подумал, что певец из бывших десантников, и выразил сомнение приятелю, что сей «попрыгун» вообще служил в армии.
Рудольфыч со смехом просветил меня в новом значении этого цвета.
В училище же мы вообще в массе своей считали, что данное отклонение существует на развращенном Западе и у нас в тюрьмах, среди уголовников. Такие мы были «моральные уроды», по нынешним понятиям.
Валера Самосвалов однажды вернулся из увольнения раньше срока и очень мрачный. После долгих расспросов он рассказал, что стряслось. К слову, он был небольшого роста, но штангист, и очень силен физически.
«В сортире Балтийского вокзала один придурок на меня уставился», – поведал Валера. «Потом он мне предложил такое…» – после чего Валера снова потрясенно замолк. (Он кстати, так никогда и не рассказал нам, что конкретно сказал ему туалетный гей-любитель).
«Ну я и йоднул ему разок так, что эта сволочь дверку сортирной кабинки проломила и на толчке успокоилась», – закончил рассказ о первом в жизни знакомстве с представителем гей-культуры Валера.
Мы тоже были немало потрясены наличием таких негодяев на свободе. Раздавались даже призывы отправиться в «самоход» на Балтийский вокзал, чтобы «замочить в сортире» недобитого Валерой извращенца. Такое было отношение к данному явлению.
Этой темой мы просто брезговали. Не было ни популярных ныне шуток, ни многочисленных анекдотов на «пидарастические» темы. Слишком назойливое ерничание по этому вопросу вызывало неприятие и жесткую реакцию у нашей аудитории.
Сейчас когда своей «ГОЛУБИЗНОЙ» стало принято «козырять», телевизионный экран стал воистину «голубым», а попасть туда стало возможно в основном «через папу, или через попу» – это, наверное, кажется диким.
«Здравствуй, племя „голубое“, незнакомое!» – порой хочется повторить вслед за поэтом, глядя на экран «волшебного ящика». «Здравствуй – и до свидания!».
«Новые песни придумала жизнь», и далеко не всегда мне эти песни по душе.
То ли дело – девушки!!! Отношение к прекрасному полу в военных училищах всегда было и будет особым. Девушек боготворят и ими любуются, любую женщину от 15 до 70 лет строй всегда провожает обжигающими взглядами.
Танцы в училище – всегда праздник.
«Отчего обмелело Гореловское озеро?» – была у нас популярная шутка.
«Оттого, что все крокодилы ушли на танцы в училище!» – гласил ответ.
А где танцы – там и любовь и свадьбы.
Первым в дивизионе у нас женился Винни Пух (из Первой батареи), чуть ли не в сентябре, на первом курсе. Ему едва стукнуло 18. (Он действительно «смахивал» на Винни Пуха из мультика, такой же круглолицый, пухлый и задумчивый).
Как-то в выходной день на училищное КПП к нему приехала молодая жена, и Пух пригласил нас «на смотрины». Жена Пуха произвела на нас тяжкое впечатление. «Молодая» курила одну «беломорину» за другой, лихо сплевывала сквозь зубы, громко разговаривала боцманским баритоном и ржала на все КПП так, что окружающие вздрагивали. В довершение ко всему, она еще и изредка материлась, что тогда для приличных девушек (а не привокзальных шалав) было совершенно немыслимым, в мужской компании во всяком случае. Внешне виннипуховая жена напоминала колхозную бригадиршу-орденоносца. Что в ней нашел Пух, чтобы связать себя узами Гименея, оставалось тайной. Как венец всего, на голове у пуховой супруги красовался меховой головной убор, замысловатого фасона. Друг Стёпа обычно именовал такие шапки коротко, но ёмко: «Малахай старого киргиза!»
Мы ничего не сказали Пуху, но по выражениям наших лиц он понял, что мадам нам «не глянулась».
Надо отдать Винни Пуху должное – первым он у нас женился, первым через месяц и развелся, что тоже было не так просто сделать.
До самого четвертого курса свадьбы были довольно редким явлением, и многие из нас были «девственниками» до самой свадьбы.
Степа вспоминал, что когда он женился (уже на 4-м курсе) и приехал из увольнения после брачной ночи в училище, человек 15 приятелей из его батареи подходили и спрашивали: «Ну, как?!», заглядывая ему в глаза.
«Что мне было им отвечать?!» — злобно интересовался Степа.
Но были и исключения. Редкую активность на ниве семейной жизни проявил наш Миша Рудько. Он имел такую фигуру, что популярный впоследствии Шварценеггер мог бы повеситься от зависти. Упражнение на перекладине «подъем переворотом» нам требовалось на «отлично» исполнить 6 раз; Миша легко крутил эти перевороты по 150 – 200 раз без видимого напряжения.
Первый раз он женился на 2-м курсе по «залету» подруги. Едва та родила, как Миша нашел новую любовь, и его подруга №2 прибыла в училище с огромным пузом требовать развода с первой женой и новой женитьбы Миши на ней. Был неслабый скандал, т. к. первому ребенку не исполнилось и года, и закон запрещал развод. В конце концов все утряслось, но на 4-м курсе на беседу к нашему замполиту Изюминке прибыла очередная беременная пассия Миши вместе с мамашей. Две представительницы прекрасной половины человечества закатили Изюминке с Мишей жуткую истерику, стращая их всевозможными карами за совращение девушки.
Тут Изюминка проявил незаурядный дипломатический талант. В разгар воплей и стенаний о невинно загубленной Мишей девичьей чести он вдруг обнаружил на кителе оторванную пуговицу и захотел ее немедленно пришить.
Изюминка долго вставлял в нитку иголку, это никак у него не получалось.
«Совсем я слепой стал, помогите, пожалуйста!» – попросил он мамашу Мишиной жены №3.
Та стала «тыкать» ниткой в ушко иголки, которую держал Изюминка, тоже ничего не выходило.
«Помоги хоть ты, голубушка, у тебя глаза молодые», – обратился он тогда к зареванной Мишиной подруге.
Та стала «тыкать» ниткой в ушко иголки, стараясь попасть в него, но Изюминка в последний момент незаметно отодвигал иголку в сторону.
«Вы же ушко отодвигаете!!!» – капризно заявила претендентка на Мишину руку и сердце.
«Так ведь без обоюдного желания и нитку в иголку не вставишь!!!» – хитро ответил ей Изюминка.
Это была, пожалуй, его самая мудрая мысль за все годы нашего знакомства.
Рассказ о наших ратных буднях будет неполным без упоминания о несении караульной службы. Караул в училище был большой, постов 8—9, и заступала в него целая группа во главе с командиром взвода. В нашем последнем карауле взводным был старший лейтенант Валера Сынулин, под чьим руководством мы и отправились выполнять боевую задачу.
Ввиду того, что мы уже заканчивали 3-й курс, и все были опытные воины, случилась небольшая «расслабуха». После завтрака и смены постов вся караулка во главе с Сынулиным завалилась спать. И тут, на свою беду, приперся нас проверять дежурный по училищу – начальник физподготовки подполковник Бадюля. (Это у него такая фамилия была, легко рифмовавшаяся с неприличным словом).
(Вообще-то необычных фамилий у нас было – хоть отбавляй. Кроме уже упоминавшихся Лысого, Кучерявого и Плоскоголового, можно вспомнить курсантов Жмань, Ерей (кличку даже угадывать не надо), Носочкова, Семикозлова, Чоботова и Хоботова, в хилевском взводе была небольшая эскадра в составе «Крейсера «Стогул» и «Канонерской лодки «Корейко», ну а бесспорным лидером среди оригинальных ФИО значился курсант Цибикдоржиев Дашу-Нема Догбаевич. Его, для простоты, звали Цибиком, а сам себя он именовал Димой).
Однако я отвлекся от темы, вернемся к описываемым событиям.
Прибывший с проверкой Бадюля был удивлен тем, что на 2-м посту (склады у караулки) никого не было, и он беспрепятственно дошел почти до входа. Тут его внимание привлек какой-то караульный, который носился по полянке у складов с карабином наперевес и пытался заколоть штыком прыгающего перед ним суслика. Это был, конечно же, Артуша. Ему не спалось, и он вышел «на охоту» за сусликом, нору которого приметил с вечера. Увлеченный охотничьим азартом Артуша оглашал окрестности индейскими боевыми воплями и русскими комментариями шустрости суслика, в которого он никак не мог угодить штыком.
Бадюля принял Артушу за часового и принялся призывать его к порядку. Артуша понял, что опять «залетел», и сник, угрюмо глядя на Бадюлю.
«Стой, стрелять буду!!!» – вдруг раздался грозный уставной окрик, Бадюля обернулся и увидел наведенный ему в лоб ствол карабина. Это проснулся настоящий часовой Вова Колосов, который прикорнул за складом. Он очнулся от воплей Бадюли и спросонья перепутал уставные команды.
На счастье Бадюли из караулки выскочил заспанный Валера Сынулин и успокоил Вову, который смотрел на Бадюлю взглядом знаменитого пограничника Карацупы и, с испугу, мог действительно стрельнуть.
Взбешенный Бадюля проследовал за Сынулиным в караулку, и там состоялся их знаменитый диалог.
Бадюля пообещал Сынулину, что немедленно доложит о вскрытых в карауле безобразиях Делегату, и потребовал постовую ведомость, чтобы записать эти неслыханные нарушения.
Валера, сохраняя ледяное спокойствие, парировал Бадюлин наскок, заявив ему, что он в таком случае САМ доложит Делегату, что Бадюля ночью караул не проверял, хотя это была его обязанность, а запись о проверке сделал утром, когда ему Валера принес в дежурку ведомость (что и было в реальности).
«Это не партийный подход!» – заявил Бадюля, пораженный такой наглостью.
«А меня это – не (и тут Валера применил короткий русский глагол, который переводчики в американских фильмах ныне заменяют унылым выражением «заниматься любовью»)!!!!
На этот аргумент Бадюля не нашелся, что ответить, и бесславно покинул караулку.
Нечего и говорить, что акции Валеры в наших глазах после этого подвига резко пошли вверх, а Бадюля стал злейшим врагом нашей группы.
В другом случае активность и принципиальность дежурного по училищу едва не привела к трагедии.
На кафедре военной топографии служил полковник Блинов. Из бывших моряков, попавший в ЗРВ по хрущевскому сокращению флота (таких офицеров у нас было, кстати, немало), он ничем особенно не выделялся до поры до времени…
В одну прекрасную ленинградскую белую летнюю ночь Блинов, будучи дежурным по училищу, отправился проверять караул, в котором стояли курсанты младшего курса.
У нас имелся удаленный пост на полигоне, до которого надо было идти километра 2 по дороге через военный городок летчиков гореловского аэродрома. Там же квартировали и стройбатовцы.
И вот, Блинова черт дернул отправиться поверять смену этого отдаленного поста. Взяв с собой сержанта разводящего и пару караульных, он следовал через ночной городок.
Навстречу им попалась группа пьяных солдат – стройбатовцев в ночной самоволке. Разумеется, никакой «чести» они не отдали.
Другой бы промолчал, но в Блинове взыграла морская выучка, и он сделал замечание самому здоровому и наглому строителю, после чего был тут же грубо «послан» под хохоток остальной стайки самовольщиков.
Далее события развивались стремительно.
«Взять его!!!» – приказывает оскорбленный в лучших чувствах Блинов сержанту – разводящему.
Тот, глупо улыбаясь, подходит к громиле – стройбатовцу и говорит ему: «Ну, пойдем!», – после чего получает от того ослепительный удар в доброе лицо.
Стройбатовцы бросаются врассыпную, но сержант, не говоря больше худого слова, сдергивает с плеча карабин и открывает огонь по улепетывающему громиле. Ведет интенсивную стрельбу: сначала стоя, а потом и с колена. Стройбатовец, услышав свист пуль над ушами, стал делать удивительные по мощи и разнообразию прыжки в разных направлениях, не давая сержанту как следует прицелиться.
После пятого выстрела, поняв, что его дело – швах, громила без всякого разбега перепрыгнул 3-х метровый забор и скрылся из сектора стрельбы!!!
Сержант выпустил по нему еще три пули «влет», после чего встал с колена, хряпнул прикладом карабина об асфальт и с досадой выкрикнул:
«Эх, ушел!!!».
Чувствовалось, что если бы не уникальный прыжок, он бы все же уложил громилу наповал.
Блинов на протяжении всего короткого инцидента стоял, как громом пораженный, утратив дар речи.
Наутро построили все училище, и Делегат с Гиббоном долго и занудно вещали нам о ценности человеческой жизни. (Тогда еще никому и в голову не могло прийти, что через десяток лет безо всякой мировой войны человеческая жизнь на территории многих регионов страны будет стоить копейку и даже меньше…)
Блинова навечно отстранили от несения службы дежурным по училищу. Громила – стройбатовец остался невредим и отделался нервным срывом.
«Несение караульной службы – есть выполнение боевой задачи!» УГ и КС.
Извилины стираются
Нас учили прекрасные преподаватели, многие из которых были настоящими специалистами, энтузиастами и мастерами своего дела.
В этих строчках речь пойдет о тех из них, кто выделялся чем-то неординарным и оставил в памяти веселые воспоминания о себе.
Учиться надо хорошо, но без фанатизма. Эту известную истину исповедовало большинство курсантов
«На хер нужен лишний балл, лишь бы отпуск не пропал!» – была популярной в нашей среде поговоркой.
«Лучше иметь красную рожу и „синий“ диплом, чем синюю рожу и „красный“ диплом!» – лучшим наглядным подтверждением справедливости этой истины являлась для нас красная рожа и цветущий вид Жоры.
Вред слишком добросовестного отношения к учебе продемонстрировала история, приключившаяся с Мишей Гладким. (Это, кстати, была не кличка, а его реальная фамилия).
Делегат, заступив на должность начальника училища, стал в своих речах регулярно пугать нас введением практики написания курсовых работ.
Года полтора это было на уровне разговоров и благих пожеланий о важности данного мероприятия для нашего идейного роста. Никто ничего не писал.
Но Делегат, в итоге, прибегнул к наиболее эффективному способу убеждения, заявив, что те, кто не напишет курсовую – не поедут в отпуск.
И работа закипела. Нашлись руководители, темы, и все: кто лучше, а кто хуже – написали и стали «защищать» и «сдавать» свои курсовые.
В первой батарее уже 3 года учился Миша Гладкий. Тихий, спокойный и незаметный курсант – ленинградец. Его отец был военным моряком и часто «плавал». Как-то в отпуске, у Миши дома, мы организовали неслабый журфикс, в ходе которого Юра Юшин воткнул офицерский кортик Мишиного бати в его же полированный стол так, что его потом еле вытащили.
Так вот, Миша прибыл на училищную почту и вручил тёткам – почтальоншам запечатанный увесистый пакет, на котором каллиграфическим почерком было написано: «Москва. Кремль. Леониду Ильичу Брежневу».
На вопрос тёток о содержимом пакета Миша сообщил им, что это не их дело и строго потребовал отправить пакет как можно скорее. После чего убыл с почтового отделения.
Тетки, видимо, проинструктированные о порядке действий в нештатных ситуациях, пакет «тормознули» и доложили руководству. Вскоре весть о том, что курсант 1-го дивизиона М. Гладкий отправляет пакет самому Брежневу, доложили Делегату, повергнув его в немалую панику.
Делегат тут же дал команду Комдивке немедленно представить ему Мишу пред светлые очи. Удивленный Комдивка передал срочную команду комбату-1 Паштету, а тот отправил дневального в класс самоподготовки, где и занималась Мишина группа, за Гладким.
Тут и выяснилось, что Миши на самоподготовке нет, т. к. он «отпросился в кафе» у замкомвзвода, что вообще-то запрещалось делать в часы самоподготовки. Эта печальная информация «по цепочке» дошла до Делегата, вызвав его нешуточный гнев и «наезд» на Комдивку с требованием НЕМЕДЛЕННО найти Гладкого и доставить в делегатский кабинет ЛИЧНО.
Оплодотворенный Делегатом, Комдивка всерьёз «вздрючил» Паштета, и штаб поисков Гладкого заработал со страшной силой.
Первым делом «строгача» получил замкомвзвода, отпустивший Мишу в кафе.
Потом были направлены посыльные в кафе, учебные корпуса, столовую и даже на КПП, на всякий случай. Гладкого не было нигде!
Тем временем Делегат затребовал с почты Мишину бандероль и вскрыл ее самолично. В ней находились 2 «толстые», 96 страничные тетради, исписанные аккуратным почерком Гладкого. Это была его курсовая работа. Она была посвящена практике построения… коммунизма в СССР. По содержанию труда выходило, что если строго следовать указаниям Миши, то коммунизм в нашей многострадальной стране можно было построить ровно за 2 недели!!!
Работа была переполнена ссылками на труды классиков марксизма-ленинизма, теоретическими выкладками и формулами типа «Маркс + Энгельс + Гладкий + энтузиазм масс = коммунизм». Делегат, бегло пролистав труды Гладкого, все понял. Он позвонил Комдивке и поинтересовался ходом поисков.
Узнав, что Миша «пока не найден, но вот-вот найдем», сообщил Комдивке: «Твой Гладкий, похоже, свихнулся. Какую-то ахинею Брежневу послать решил. Срочно ищи его, бери курсантов поздоровей и тащи в санчасть, надо его в психбольницу Скворцова – Степанова везти».
Комдивка организовал прочесывание территории училища всеми наличными силами, но безуспешно. Миша как сквозь землю провалился. Ситуация накалялась до предела…
Тем временем в приемной Делегата скромно сидел курсант Гладкий. Он хотел ознакомить начальника училища со вторым экземпляром своей бессмертной курсовой работы. Дежурный его не пускал, т. к. «начальник училища сейчас очень занят». Миша терпеливо ждал в приемной, где вообще-то курсанты были редкими гостями.
Наконец Делегат, раздраженный долгими поисками Миши, вышел из кабинета и увидел в приемной незнакомого курсанта.
«Вы что тут делаете?» – строго поинтересовался он у посетителя.
«Курсант Гладкий. Разрешите обратиться?» – вежливо ответил Миша.
Радости Делегата не было предела: «Миша!!! Заходи в кабинет, скорее, жду тебя!».
Краткая беседа с Мишей еще раз убедила Делегата, что его первоначальный диагноз верен. Но как в глаза сказать человеку, что у него «не все дома», да и реакция может быть непредсказуемой…
«Вот что, Миша. Курсовая у тебя отличная, надо ее показать начальнику кафедры философии полковнику Наздрачеву. Иди, а я ему позвоню».
Обрадованный Миша отправился в первый корпус на кафедру философии, а Делегат дал команду Комдивке лично возглавить операцию по обезвреживанию спятившего Гладкого, на кафедре марксистко-ленинской философии.
Миша пришел в учебный корпус и выдернул Наздрачева прямо с заседания кафедры, безаппеляционно заявив, что прибыл по личному поручению Делегата.
Пока два «философа», уединившись в кабинете, приступили к ознакомлению с Мишиными открытиями, на кафедру примчались Комдивка, Паштет и насколько курсантов для того, чтобы «повязать» Мишу в случае его сопротивления. С ними был и начальник медчасти училища подполковник Конников.
Комдивка быстро выяснил, где скрылись Гладкий с начальником кафедры, и вызвал главного философа в коридор: «Товарищ полковник, не слушайте Вы его, он свихнулся!», – сообщил Наздрачеву начмед.
«А-а-а… Я-то и смотрю, что он мне все херню какую-то про коммунизм порет!», – просветлел лицом Наздрачев и пригласил Мишу выйти в коридор.
Конников, пристально глядя в Мишины глаза, сообщил ему: «Миша, у меня есть знакомый специалист. Доктор наук, как раз по теме твоей курсовой работы».
«А когда я могу его увидеть?» – поинтересовался Миша.
«Да прямо сейчас!»
Обрадованный Гладкий спокойно прошел в поданную к учебному корпусу санитарную машину и убыл к обещанному доктору наук.
Больше он с нами не учился.
В день выпуска кто-то из зорких новоиспеченных лейтенантов разглядел в толпе гостей Мишу.
«Гладкий!!! Гладкий приехал!!!» – разнеслось в строю. Это была сенсация. Действительно, Миша скромно стоял среди многочисленных гостей и тихо улыбался.
После торжественного прохождения в конце церемонии любопытствующие бросились к Мише. Выяснилось, что он перешел в ЛГУ и учится на одном из университетских факультетов.
«Миша, ну а как там в дурдоме-то было?!» – задал кто-то из смельчаков интересовавший всех вопрос.
«Там столько людей… и у каждого – своя теория!!!» – задумчиво выдал нам Гладкий.
Среди плеяды ярчайших представителей профессорско-преподавательского состава особо выделялся старший преподаватель истории войн и военного искусства полковник Вавилов. Это был уникальный кадр. Наше счастье, что по его предмету надо было сдать всего лишь зачет без оценки!
С первого раза его не сдавал практически никто. Сдача с третьей-четвертой попытки была за счастье. 7—8 раз – нормой. Отдельные «счастливчики» сдавали этот несчастный зачет по 20—30 раз. Страшно подумать, что было бы, принимай он зачет с оценкой или экзамен!!!
Вавилов был строг на своих занятиях и не прощал попыток сна в ходе лекций. Наш Гоша Ищенко попался с этим и сдавал зачет Вавилову раз сорок. В конце концов у них состоялся памятный диалог:
«Хорошо, тов. курсант, ничего вы по предмету не знаете. Скажите мне, что за день 7 Ноября, и я поставлю вам зачет!» – предложил Вавилов «сделку» Гоше, видимо, тоже устав от его исторических изысков.
«Победа!» – угрюмо молвил деморализованный бесконечными незачетами Гоша.
«Какая победа?!» – вопросил Вавилов с искренним недоумением. «Кого?! Над кем?!»
«Народа!!!» – мрачно выдавил из себя Гоша и прекратил отвечать на другие его вопросы.
У Вавилова был помощник. Прапорщик Швец был у него в роли киномеханика и крутил нам отрывки из различных кинофильмов в ходе вавиловских лекций.
Этот Швец и рассекретил историю танца Вавилова с прекрасной дамой.
Ко всем прочим своим достоинствам, Вавилов был холостяк и не прочь приударить за представительницами прекрасного пола на разных училищных танцах и праздниках. В ходе какой-то вечеринки захмелевший Вавилов пригласил пришедшую незнакомку потанцевать и вел с ней светскую беседу.
Дамочка была моложе его и решила «отшить» староватого и лысоватого полковника.
«А какое у вас звание?» – поинтересовалась мадам у Вавилова в ходе танца.
«Старший лейтенант!» – вальяжно пошутил Вавилов, надеясь, что такое звание сделает его моложе в глазах незнакомки.
«У моего дедуси – такие же погоны, но он полковник!» – заметила партнерша Вавилову, с некоторым намеком на его возраст.
Звучали последние аккорды музыки, тут Вавилов нанес ей «ответный удар»:
«В отличие от вашего дедуси – я ещё ебуся!!!» – и покинул потрясенную даму.
Очень необычным преподавателем был специалист по защите от ОМП подполковник Келлер. Он носил очки в золотой оправе и имел классический внешний вид какого-нибудь штурмбаннфюрера СС в советских фильмах военных лет. Мы звали его «Папаша Келлер».
Любимой темой папаши Келлера в ходе лекций и практических занятий были … яйца. Дежурной шуткой служил вопрос: «Для чего в сторону ядерного взрыва надо ложиться ногами?»
Ответ был прост и незамысловат: «Чтобы видно было, куда яйца полетят!»
Ходила хохмочка, что когда папаше Келлеру присвоили звание полковника, между ним и его супругой состоялся такой диалог:
«Ну, жена, мне наконец-то „полковника“ дали!»
«Лучше бы тебе дали капитанские яйца!!!» – достойно ответила ему дражайшая половина.
Очень уважаемым человеком был преподаватель советского военного законодательства майор Татаркин. Мы все его искренне любили за душевность и мягкий характер. Он имел кличку Татар Майоркин и оставался им, даже став полковником. У Татара Майоркина была одна слабость. Он сам был из суворовцев («кадетов», как мы их называли) и требовал, чтобы знак об окончании суворовского училища у кадетов был начищен до ослепительного блеска. Если кто-то из них рисковал попасться ему на глаза с потемневшим знаком, то всерьёз расстраивал добрейшего Татара Майоркина.
Ещё одна курсантская легенда хорошо характеризует наше отношение к Татару Майоркину.
Шёл он как-то на Балтийском вокзале вечером к «гореловской» электричке. Уже имея звание полковника. Однако был крепко выпивши, и поэтому следовал в расстёгнутой шинели, папахе набекрень и держа руки в карманах, пребывая при этом в прекраснейшем настроении. За ним шёл подполковник, начальник комендантского патруля с двумя лейтенантами – патрульными. Начальник патруля периодически обращается к Майоркину: «Товарищ полковник! Остановитесь! Предъявите документы!»
Майоркин следует своим курсом, не обращая на это ни малейшего внимания.
Сзади за ними идёт стайка курсантов, следящих за развитием событий и готовых, при необходимости, вмешаться на стороне Татаркина в назревающий конфликт. Однако Татаркин и сам великолепно «разруливает» ситуацию.
Перед самой электричкой он резко оборачивается к начальнику патруля и строго говорит тому совершенно трезвым голосом: «Товарищ подполковник! Обратитесь, как положено к старшему по званию!!!»
Ошарашенный этой метаморфозой, начальник патруля говорит то, что положено: «Товарищ полковник! Разрешите обратиться?»
«Не разрешаю!!!» – блестяще завершает разговор Татар Майоркин и входит в вагон электрички под восторженный смех курсантов.
Немая сцена в исполнении комендантского патруля.
Отдельного рассказа заслуживает преподаватель исторического материализма капитан Ершов.
Он был маленького роста, совершенно сед и обладал лысиной грандиозных размеров, которая была видна даже из-под фуражки. Внешне он выглядел, несмотря на довольно «молодое» звание, лет на 60.
Если бы его поставить рядом с капитаном Жорой, то Ершов годился ему даже не в отцы, а в дедушки.
Почтенный возраст Ершова подчеркивало то обстоятельство, что заступая помощником дежурного по училищу, он подавал команды по Уставу 1947 года: «Для встречи справа, СЛУШАЙ на кра – УЛ!!!», чем немало нас веселил.
Это ершовское «СЛУШАЙ» отменил еще Устав, утвержденный в 1961 году.
Кроме этого, Ершов не выговаривал шипяшие и свистящие звуки, а самое главное – совершенно не мог сказать звук «Э» в начале слова, у него всегда получалось «Е». (Думаю, что виной тому была его фамилия, начинавшая на «Е»).
Единственное слово, начинавшееся с «Э», которое он каким-то чудом говорил правильно – была фамилия классика: «Энгельс». Со всеми остальными – была беда. Как на грех, в его науке таких слов было изобилие, и он изрядно «доставал» нас своими: «Економическая Епоха», «Економика», «Елита» и тому подобными словечками. С «елитой» был забавный случай. Ершов, читая свою лекцию «споткнулся» на этом слове и оторвался от текста.
«А знаете ли вы, что обозначает слово „елита“?» – поинтересовался он у аудитории. Мы заинтригованно молчали.
«Елита – это сорт коров!» – порадовал нас Ершов своей эрудицией.
При этом на груди героя гордо висел знак об окончании академии, а не какой-то паршивый «бычий глаз» «вечного узника»…
В нашей среде жила легенда, как Ершов умудрился попасть в академию, будучи в таких «преклонных» годах.
Служил он, дескать, долгие годы на каких-то отдаленных северных островах. Нажил немало добра. Пришел срок, прилетела к нему на остров высокая комиссия, а ему подошло время «замены» на материк. Загрузили в транспортный самолет все ершовское добро, нажитое за долгие северные годы, самого Ершова с семьей и всю комиссию, с генералами во главе.
Взлетел самолет, и полетели они на материк.
И забарахлили моторы у самолета, и стал он терять высоту над студеными водами. Подошел командир экипажа к генералам комиссионным, пошептался с ними о чем-то, и – полетело все ершовское барахло в Северный Ледовитый Океан.
Облегченный самолет дотянул до берега, а главный генерал сказал Ершову: «Чего нюни распустил, капитан?! Хрен с ним, с барахлом твоим, главное – долетели! А чтобы ты не очень убивался – в академию тебя определим!»
Так и поступил будущий знаток истмата в академию…
Однажды в один день Ершов сменил три воинских звания сразу. Утром – пришел на службу капитаном. А тут и сообщили, что Главком присвоил ему долгожданное звание «майор». Обрадовался Ершов, срочно собственноручно пришил к своему кителю заветные майорские погоны и долго любовался собой перед зеркалом в преподавательской, веселя товарищей своей сияющей физиономией.
А вот перед обедом была назначена сдача нормативов по бегу для офицеров – преподавателей училища.
Наш строй, который Саша Керогаз вёл с занятий на обед, обогнала группа преподавателей, бежавших кросс 1 километр. Все они были в полевой форме и с номерами на груди.
Среди бегущих особо выделялся Ершов. Он бежал с мертвенно-бледным лицом, жутко выпученными глазами и с погонами… старшего лейтенанта. Видимо, на полевой форме погоны он не перешивал с незапамятных времён, и так и вышел «старлеем» на старт.
Мы подбодрили Ершова на дистанции свистом и криками…
Рассказ о наших ученых будет неполным, если не вспомнить, хотя бы вкратце, еще несколько легендарных имен.
Спецкурс-4 нам читал майор Безниско. Маленький, толстый, с вечно опухшей физиономией, он был похож на хомяка. Мы звали его «Толстый Бизнес». Бизнес читал свои лекции зимой, в теплом классе, и умел тихим монотонным голосом усыпить всю аудиторию в самом прямом смысле этого слова. Причем в считанные минуты. Его занятия мы любили, Даже была присказка: «ну ничего, на лекции Толстого Бизнеса отосплюсь».
Это вышло боком на экзамене. Во-первых, ни у кого в группе не оказалось лекций, так как все попытки записывать за Бизнесом приводили к засыпанию и каракулям вместо конспекта. Ну и Толстый Бизнес дал на экзамене «прикурить» всем нашим отличникам! Мало не показалось.
Устройство ракеты зенитного ракетного комплекса «Нева» читал нам подполковник Иванов. Небольшого роста, сухощавый, желчный мужичок, он всегда был строг и придирчив к нам. Курсанты его недолюбливали и побаивались за специфику характера. Он получил кличку: «Силуэт», и после полковника Пишикина это был один из самых въедливых и придирчивых дежурных по училищу.
Однако свои занятия Силуэт вёл интересно, умело применяя различные мнемо-приёмы для закрепления в нашей памяти сложных технических терминов.
«Вот здесь расположены серводвигатели рулей ракеты. Обратите внимание, товарищи курсанты, не „стерводвигатели“, а СЕРВОДВИГАТЕЛИ, прошу на экзамене не путать!!!».
После этого образного примера этот термин намертво запоминали самые безнадёжные двоечники.
«У ракеты имеются следующие датчики: ПВД (приёмник воздушного давления) и ПСД (он всегда особо выделял это голосом: „Пэ-Эс-Дэ!!!“), приёмник статического давления. Почему все курсанты помнят про ПСД и начисто забывают ПВД?!»
Благодаря такому творческому подходу Силуэта его ракету все мы знали очень неплохо
ТСП вел подполковник Буслейкин, которого мы прозвали «Гусейн Гуслия», как персонажа повести о Ходже Насреддине.
Он умудрился поссориться с нашей группой в целом и Шурой Керогазом лично накануне своего зачета.
У нас и раньше не складывались с ним отношения. Накануне зачета мы готовились к нему в классе Гусейна Гусли, изучая всякие киноаппараты, магнитофоны, радиоприемники и фотопринадлежности.
Гусейн где-то болтался и появился перед самым окончанием самоподготовки. Он был не в духе и начал придирчиво проверять наличие многочисленных фотоаппаратов и прочего инвентарного барахла.
Внезапно Гусейн объявил, что не хватает какого-то дорогого фотоаппарата и в истеричной форме потребовал его «немедленно вернуть».
Шура Керогаз довольно презрительно сообщил Гусейну, что «у нас воровать не принято» и «за 3 года в казарме куска мыла никто чужого не взял, не то что паршивый фотоаппарат».
Гусейн тут же «взвился» и объявил, что «никто из класса не выйдет, пока мы не вернем фотоаппарат», что вызвало наш смех и подначки в адрес Гусейна. Через полчаса веселого ожидания Керогаз сказал Гусейну, что группе пора на ужин и «если мы опоздаем – будет большой скандал, виноват в котором окажется Гусейн Гуслия»!
Гуслия понял, что действительно, будет фиаско с этим его начинанием. Тогда он потребовал личной проверки наших командирских сумок на отсутствие в них несчастного фотоаппарата. Керогаз тоже «завелся» и заявил Гусейну, что не может приказать нам это сделать, и мы можем только добровольно показать свои сумки Гусейну. Мы это и сделали с соответствующими комментариями в адрес заглядывавшего в сумки Гусейна и советами ему искать «тщательнЕе».
Нечего и говорить, что его поиски ни к чему не привели, и раздосадованный Гуслия в запале объявил, что «пока мы фотоаппарат не вернем, никто зачета не получит»!
Наутро Керогаз привел группу «на зачет» к учебному корпусу и распустил нас. Мы уселись на траву и принялись за «перекур», невзирая ни на какие звонки.
Минут через 5 на улицу выскочил злобный Гусейн Гуслия и строго поинтересовался у Керогаза, «почему группа не представлена к сдаче зачета?»
Шура спокойно ответил ему, что поскольку фотоаппарат не найден, то и на зачет ходить незачем, все равно «никто его не получит!»
Гуслия оказался «в нокдауне» и унесся обратно в учебный корпус. Мы продолжали мирно покуривать, лежа на травке.
Через 20 минут вышел начальник кафедры ППР полковник Александров, которого мы очень уважали за ум и доброжелательное к нам отношение. Он был в сопровождении поникшего Гусейна Гуслии.
Выслушав рассказ Керогаза, Александров извинился за своего преподавателя и попросил Шуру отправить группу на зачет, сказав, что он гарантирует, что все зачет получат. На Гусейна в эту минуту нам было жалко даже смотреть.
Все зачет получили, как и обещал Александров. Даже те, кто совсем ничего не говорил деморализованному Гусейну.
Да, фотоаппарат, как выяснилось, Гусейн накануне сам запер в свой сейф и забыл об этом.
Кафедру ППР (партийно-политической работы) преподаватели других дисциплин именовали в шутку «кладбищем слонов» за большое число служивших на ней снятых с должности бывших начальников политотделов…
Серьёзным предметом была история КПСС. Требовалось знать множество работ классиков марксизма-ленинизма, а главное – повестки дня и решения многочисленных съездов, конференций и пленумов ЦК КПСС. Это было совсем непросто. Но был один вопрос, ответ на который знали самые отпетые «двоечники» и самые далёкие от истории нашей партии курсанты.
Вопрос этот был про знаменитую группу «Освобождение труда». Созданная Г. В. Плехановым в Петербурге в конце далёкого 19 века, она ничем особым себя не прославила, за исключением своего персонального состава. Его знали абсолютно, поголовно все курсанты и могли легко перечислить его хоть днём, хоть разбуженные среди ночи:
Плеханов, Игнатов, Засулич, Дейч, Аксельрод!!!
Именно в таком порядке их и перечисляли на экзаменах и семинарах торжествующие знатоки истории. Ошибки никогда не было и быть не могло!
Не знаю уж, злобные агенты царской охранки придумали сей коварный мнемоприём, или уже после революции, в стране победившего социализма нашелся острослов, но вся эта группа просто «отскакивала» от наших зубов. Перепутать, забыть могли кого угодно от Троцкого до Хрущёва с Брежневым, но только не «плехановцев». С ними – никогда не было ошибок и сбоев в ответах!!!
Замечательный случай произошел на семинаре по военной психологии. Мы изучали проблемы казарменного хулиганства (в те времена это явление еще не додумались наименовать «неуставными отношениями»). Неожиданно, перед семинаром, Ефрейтор Юрьев вызвался стать докладчиком по теме, чем немало нас поразил. Обычно он не очень любил проявлять активность в учёбе, а тут – на тебе, доброволец! Впрочем, резон у него был, т. к. Юрьев был старше нас по возрасту, он поступил в училище, отслужив 2 года в армии и уволившись в запас, уже с «гражданки». Соответственно, и тему всяких армейских безобразий он знал лучше всех нас.
Ефрейтор выступил блестяще. Глубокое знание предмета позволило ему детально ознакомить нас с психологическими особенностями жизни воинов всех периодов службы.
Особенно ярко он клеймил «дедушек»: «И тогда, после выхода приказа Министра обороны, они начинают заявлять так: «Дембель в маЮ – всё…» – тут Юрьев слегка запнулся, поглядел на преподавателя и смущённо закончил: «нипочём!» . Мы, успев мысленно срифмовать поговорку, ему даже поаплодировали.
Эта фраза стала своеобразной визитной карточкой Олега, на все 4 года учёбы.
Одним из самых запоминающихся экзаменов была литература. Курс русской, советской и зарубежной литературы в училище читали несколько женщин бальзаковского возраста. Все они, как на подбор, были холостячками, все курили в ходе своих лекций (что было очень необычным для женского поведения тогда вообще, а уж на занятиях – в частности), и все были влюблены в свой предмет.
Сдавать им литературу было непросто. Отличники и командиры плавали на их экзамене наперегонки, а «дурбат» был полон «пострадавших за Пушкина, Лермонтова и Маяковского», не говоря уж о менее известных сочинителях.
Курс был очень большой, требовалось знать огромное количество произведений «инженеров человеческих душ».
Училищная жизнь, спрессованная по секундам, не очень-то располагает к чтению и размышлениям о рефлексиях «лишних людей», «потерянных поколений», «отцов и детей» и прочих литературных героев.
Тот из нас, кто любил читать до армии – чувствовал себя более – менее спокойно, а вот наши спортсмены и те, кто в школе больше девочками интересовался, чем Базаровыми и Рахметовыми (а таких было большинство) – вертелись перед экзаменом, как ужи на сковородке.
Для решения проблемы «недопрочтения» некоторых малоизвестных произведений мы применяли силу коллективного разума. Тот, кто умудрился прочитать какой – нибудь «Цемент» Гладкова, рассказывал остальным вкратце сюжет, основных героев, и мораль произведения, и мы считали, что сможем что – нибудь наплести на экзамене.
Особый ужас вызывали произведения некоторых «классиков» советской литературы. Так выяснилось, что никто из 30 курсантов нашей группы не читал НИЧЕГО из бессмертной трилогии К. Федина: «Костер», «Необыкновенное лето» и ещё третью её часть, название коей уже не помню. Ходил слух, что в первой батарее кто-то есть, читавший этот опус, но найти эрудита не удалось. После некоторых размышлений было решено, что кому Федин достанется – того «Бог убил!».
Примерно такая же ситуация сложилась с «Русским лесом» Леонова, произведениями Паустовского и Тихонова. Да и с известными классиками и произведениями тоже, как показал экзамен, было не все гладко…
Существовала легенда, что «литераторш» на экзамене, в случае получения «тухлого» билета, можно было попробовать «ввести их в экстаз».
Для этого, дескать, следовало предельно эмоционально излагать то, что знаешь, отчего они должны были «замлеть» и поставить «тройку» вводящему их в экстаз.
Проверить справедливость гипотезы первому выпало Гоше Ищенко. Ему достался Леонов, про книгу которого он не мог бы сказать ни слова.
Вся надежда была на «введение в экстаз» по первому вопросу о Пушкине. Гоша старался как мог, прочтя преподавательнице чуть ли не все стихи Пушкина, что помнил. Он кричал, шептал, проклинал Дантеса и кровавое самодержавие, в красках изображал Пушкина на дуэли и смертном одре. Помогло слабо. Литераторша попросила его «не кричать» и перейти к Леонову. Гоша, продолжая слабо надеяться на то, что ввел тетку «в экстаз», сообщил, что Леонов «великий советский писатель» и замолк. Это было все, что он знал по второму вопросу. В результате неудачной попытки «введения в экстаз» Гоша получил «двойку» и составил компанию Шуре Андееву в «дурбате».
Единственным кому на нашей памяти удалось «ввести в экстаз» литераторш, оказался Миша Федотиков. Ему достались Ги де Мопассан и Маяковский со своим «Облаком в штанах». Поэта революции Миша не читал в принципе, и понятия не имел, почему у него облако надело штаны.
Вся надежда была на эротические мотивы в творчестве французского классика. И Миша использовал свой шанс на все 100%.
Взяв за основу своего ответа совет Остапа Бендера: «Ближе к телу, как говорил Ги де Мопассан!», он стал напирать на пикантные детали произведений великого француза.
Жора, присутствовавший на экзамене, от изумления перед Мишиной речью отвесил челюсть и с тревогой смотрел на литераторшу. Та – цвела, как майская роза и повторяла: «Прекрасно, прекрасно!».
По второму вопросу Миша нёс сущую ахинею о роли Маяковского в революции. «Введённая в экстаз» литераторша поставила ему таки «четверку», чем поразила и Мишу (мечтавшем о «тройке») и Жору, который был уверен, что отличник Миша заслуживал «пятерки», а оценку ему снизили за слишком смелый рассказ.
Классическая история случилась с Глистом на литературе. На первом экзамене ему достался Федин со своей несчастной трилогией, и Глист капитулировал бесславно, как Ф. Паулюс в Сталинграде.
Получив «пару» и проведя в «дурбате» законные 3 дня, Глист прибыл на пересдачу. Экзамен снова принимали те же две литераторши, от чьих рук Глист пострадал. Он их уже ненавидел, но делать было нечего.
Ему попался Лермонтов (что-то о гражданской позиции поэта) и Маяковский (сатирические произведения Клоп и Баня, так было написано во втором вопросе билета).
«Первый вопрос я знал неплохо», – рассказывал впоследствии Глист.
«На него и была вся надежда, так как ни про какие произведения Маяковского я и слыхом не слыхивал. Думал, может, пожалеет, зараза, поставит троечку…»
«Прочел я этой вобле сушеной «Белеет парус одинокий», рассказал про дуэль лермонтовскую, обложил Николая 1-го с Бенкендорфом разве что не матом. Что ей ещё-то надо?! Нет чтобы тройку поставить…. Говорит, «ну, по первому вопросу – очень слабо, переходите ко второму!»
Из сатирических произведений Маяковского Глист твердо знал, по его собственным словам, только бессмертное четверостишье:
После некоторого размышления Глист решил воздержаться от этой цитаты и попытаться сказать «по второму вопросу» что-нибудь «юморное», раз уж произведение – сатирическое, а он его совершенно не читал и понятия не имеет о чем там речь.
«Главная мысль этого сатирического произведения,» – начал Глист свою речь, даже не представляя что, вообще-то, произведений два – «Клоп» и «Баня», —
«Это: мойтесь в бане – клопов не будет!!!»
И тут литераторша «впала в экстаз» и затряслась в неудержимом смехе. Глист, пораженный реакцией на свою не самую оригинальную шутку, подхалимски подхихикивал, размышляя о причинах столь удивительной реакции.
Литераторша периодически успокаивалась, потом – смотрела на свою подругу, которая сидела чернее тучи, и опять начинала хохотать. (Потом выяснилось, что подруга полжизни писала и недавно защитила кандидатскую диссертацию по влиянию как раз этих произведений поэта на моральный облик строителей коммунизма).
Окончательно успокоившись, литераторша поставила Глисту «тройку за находчивость», к его великой радости.
Маяковского у нас почему-то особенно любили. Широко цитировались такие его строчки:
Или слегка переделанный диалог:
Классовое чутьё поэта революции демонстрировали другие его популярные строки:
Полное недоумение вызывали у нас также и строчки Льва Ошанина, песню которого нас, с подачи Гиббона, заставляли разучивать и петь:
Мы посмеивались над этими странными словами уважаемого поэта.
В соседней группе нашего взвода сдавал литературу курсант Бажов. Это был здоровенный кряжистый парень, внешне похожий на артиста, игравшего заряжающего экипажа гвардии лейтенанта Малешкина, в замечательном фильме «На войне, как на войне». Только моложе, конечно, был наш Шура Бажов.
Здоровья у него было – хоть отбавляй. Бажов легко несколько раз подтягивался на перекладине, вися на одной руке и держа в другой двухпудовую гирю. Ещё он прекрасно играл на баяне «Брызги шампанского», отлично фотографировал и вообще был хорошим парнем. Деревенское детство Шуры и армейская юность (а он поступил в училище из армии, солдатом) плохо повлияли на его эрудицию и начитанность. Литература была для Бажова непреодолимым препятствием. На экзамене ему достался «Вишнёвый сад» А. П. Чехова. Разумеется, Бажов не имел ни малейшего представления о содержании этого шедевра.
К ответу Шура подошел нестандартно. Зачитав вопросы билета, он тяжело и надолго задумался.
«Отвечайте, товарищ курсант!» – прервала литераторша затянувшуюся паузу.
«Я в армии служил!» – угрюмо сообщил ей Бажов и снова погрузился в свои тяжкие думы.
Литераторша, поняв, что больше Шура ей ничего про «Вишнёвый сад» не скажет, поинтересовалась: «Ну, хорошо, вы вообще-то у Чехова что-нибудь читали?!»
Бажов посмотрел на неё затравленным взглядом («вот же привязалась стерва!») и вдруг встрепенулся. Лицо его озарила счастливая улыбка: «Читал, читал! Про собачку! Название только не помню!» – и, не дав литераторше опомниться, начал торопливо пересказывать ей содержание тургеневского рассказа «Му-му».
Не выдержав этого надругательства над классиками отечественной литературы, экзаменаторша не только вкатила ему «двойку», но и затаила злобу на «служивого».
В «дурбате», куда и загремел Бажов после этого, он пробыл дольше всех, осуществив несколько бесславных заходов на пересдачу экзамена. В конце концов, при помощи Жоры, лично прибывшего на поклон к литераторшам, ему поставили заветную «троечку».
С Бажовым был ещё один знаменитый случай. Несмотря на своё исполинское здоровье, он частенько числился больным. А может, и была у него какая-то «нутряная» болезнь, судить не берусь. Внешне это никак не было заметно. В народе о таких мужиках говорят: «О лоб его можно молочного поросёнка бить».
Во всяком случае, Шура постоянно получал так называемое ДП: «доппитание» – кусочек масла (20 грамм) и 100 граммов молока на ужин. Это вызывало здоровое чувство зависти у окружающих, и особенно у тех, с кем он сидел за одним столом. А сидели мы в курсантской столовой комфортно: за столиками на четверых. В столовой счастливчики, получавшие доппитание, подходили за ним самостоятельно к «амбразуре» выдачи и возвращались за свои столики, к остальным товарищам, ужинать.
В один прекрасный вечер Бажов прибыл на ужин и пошел за ДП. По какой-то причине им поначалу выдали только кружки с молоком, предложив подойти за маслом попозднее. Шура поставил кружку со своим молочком на стол, скушал ужин и пошёл обратно к амбразуре за маслицем. Он любил завершить свой ужин, запивая молоком кусок белого хлеба с законным дополнительным маслом!
А сидел Шура за одним столиком со своими товарищами: заместителем командира взвода сержантом Васей Жиляевым и курсантом Мишей Семикозловым.
Глядя на Бажова, отправившегося за маслом к раздаче, Миша Семикозлов стал рассуждать о том, как несправедливо устроен мир. Такому здоровому бугаю, как Бажов, положено ещё и ДП, а нормальным курсантам (а Миша был довольно субтильного телосложения) – хрен от Петра Великого.
Вася, слушая это стенания Семикозлова и будучи большим шутником по складу характера, вдруг предложил Мише: «А ты – возьми, да выпей его молоко. Хватит ему на сегодня и одного масла!» Сказано это было в шутку, но Миша воспринял её как приказ командира, и залпом выпил бажовское молоко.
Тут и Шура вернулся. Сев за стол, и намазав масло на свой кусок белого хлеба, Бажов откусил пол-ломтя и взял кружку, чтобы запить ДП молочком, как он привык. Да не тут-то было.
Убедившись, что кружка пуста, Бажов проглотил всухомятку хлеб и грозно спросил у товарищей: «А где моё молоко?»
Повисла гнетущая тишина. Шура повторил вопрос, сверля взглядом каждого.
«А я его выпил!» – с наигранной бодростью сообщил Семикозлов.
«Как выпил?!! Оно же моё!!!» – спросил Миша с неизмеримой скорбью в голосе.
«Взял да всё и выпил! Мне Жиляев разрешил!» – предъявил Миша главный козырь.
Бажов не обратил на него никакого внимания: «Так значит, моего молока больше нет?!»
«Нет!» – подтвердил Семикозлов.
«Ну, тогда я его из тебя вылью!!!» – взревел Бажов. В мгновенье ока он вскочил из-за стола, схватил Мишу за ремень, перевернул его вверх ногами и начал трясти с таким остервенением, что если бы не подоспевшие товарищи во главе с Васей Жиляевым, то Бажов вытряхнул бы из Миши не только молоко, но и душу.
После того, как инцидент был исчерпан, страсти постепенно улеглись. Однако никто и никогда больше не прикасался к Шуриному ДП.
На экзаменах бывали и совсем тяжелые случаи.
Толя Улогай сдавал политэкономию и тонул безнадежно, как торпедированный фашистский лайнер «Вильгельм Густлов».
Ему занесли «бомбу», т. е. написанные кем-то ответы на вопросы билета.
Толя оживился, прочел полученную «сокровищницу мыслей» и отправился отвечать.
Экзамен принимал начальник кафедры политэкономии полковник Темиров, мужик умный и строгий.
Толя зачитывал текст «бомбы» со своей характерной «плачущей» интонацией. Темиров угрюмо его слушал, понимая, что от этого сержанта открытий в политэкономии ждать бесполезно.
Толя, читая какое-то длинное предложение, вдруг упомянул «рыбочные цены».
«Какие – какие цены?!» – изумился Темиров.
«Рыбочные!» – твердо повторил Толя, чувствуя, что этот вопрос не к добру.
Тогда мы еще не знали трудов великих политэкономов «гайдаровского разлива», поэтому словосочетание «рыночные цены» ассоциировалось в народе в основном с ценами на колхозном рынке и было малопопулярным. Бедняга Улогай о таких ценах – вовсе не слышал и думал, что речь в билете идет о ценах на рыбу.
«КАКИЕ ЦЕНЫ???» – уже грозно переспросил Темиров, чувствуя глумление над любимым предметом.
«Рыбочные…» – снова сказал Толя дрожащим голосом и, видя реакцию Темирова, выдал плаксиво: «Здесь так написано!!!».
Очень оригинально сдал немецкий язык Ефрейтор Юрьев. За два года учебы он освоил, с грехом пополам, «гутен таг и зер гут». Идти с таким багажом знаний на экзамен было бы самоубийством, и Юрьев кинулся в ноги Жоре, который ему почему-то симпатизировал. Однако это не мешало Жоре регулярно «подкалывать» Ефрейтора, имевшего небольшое брюшко: «Юрьев! У тебя – начинается „зеркальная болезнь“!!!» на каждой физподготовке.
Жора зашел вместо Ефрейтора на экзамен последним и о чем-то долго смеялся с «немкой». Мы решили, что они вспоминают подвиги юности. Потом вызвали на экзамен Ефрейтора. Через минуту он вышел, исчерпав, видимо свой словарный запас.
Еще минут через 15 вышел Жора.
«Дааа, Юрьев… Я и не знал что ты такой болван в немецком!» – молвил он принародно.
«На твою зачетку! Это она МНЕ тройку поставила, понял?! Всегда мне женщины „пятерки“ ставили, а тут еле тройку выпросил!» – сообщил он нам и убыл восвояси. Ефрейтор был на седьмом небе от счастья.
Лучшим завершением главы, посвященной учебе, служат слова, сказанные неизвестным летчиком на зачете по марксистко-ленинской подготовке (была такая наука для офицеров, некогда).
Сдавал «летун» зачет и показал нулевые знания, ну ничегошеньки сказать не смог. «Двойки» ставить было не принято, старались «натянуть троечку» всем.
Стала ему комиссия намекать, вспомни, мол, хоть какие работы дедушки Ленина ты изучал и знаешь.
«Летун» тоже не хотел неприятностей, поднапрягся, и его осенило: «Вспомнил! Вспомнил работу Ленина, которую изучал недавно!!!»
«Ну-у-у! Называй!» – повеселела и комиссия.
«Друзья! Что вы делаете с народом!!!» – блеснул летчик знанием трудов классика.
«Этот стон у нас песней зовется…»
Велика роль песни в армейской жизни! Песни бывают разные: грустные и шуточные, лирические и военные, блатные и романтические. Но больше всего у нас ценились – весёлые. Испокон веку строгость армейских порядков смягчали песней.
Впервые нам спели песенку еще «на абитуре», в ходе нашего поступления в училище. Она почему-то оставила заметный отпечаток в памяти. Мы сдали очередной экзамен, как ленинградцы, были «пока что» отпущены домой, и шли к электричке. Настроение у всех было разное, в зависимости от полученных баллов.
И тут Валера Ямченко увидел у кого-то на КПП гитару, выпросил ее и спел нам один куплет, яростно вращая глазами:
После чего отдал гитару владельцу и удалился с чувством выполненного долга, оставив нас в немалом изумлении… Судьбы несчастных соседей мы так и не узнали.
Валера получил после этого исполнения почетное наименование «Акакунас».
Мы тогда много пели: в строю, в курилках, в компаниях, на вечеринках. Всегда и везде песня имела свою прелесть и играла свою роль.
Были официальные, исполняемые строем по команде песни. Они быстро надоедали и «набивали оскомину», хотя под настроение и их пели красиво.
Помню как лихо выводила Первая батарея:
Звучало здорово.
Мы неплохо пели «Ладогу» и песню про панфиловцев:
Немудреные слова этой песни в хорошем исполнении «трогали за душу» (тех, конечно, кто любил песни и умел их слушать…).
Был в училище и полуофициальный гимн – песня, сочиненная во время нашей учёбы, подполковником, преподавателем с какого-то спецкурса.
Слова в ней были неплохие, но очевидность «госзаказа» ее написания и то, что нас, по команде Гиббона, заставляли ее разучивать, плохо сказались на ее популярности в курсантских рядах в то время.
Да и некоторые слова резали слух:
Ни с какими «конспектами в руках» мы вовсе не ходили. Тетрадочки с конспектами носили не в руках, а в полевых сумках.
Мы пели эту строчку так:
Вот это – было святой правдой: копать и строить приходилось очень много. И строи батарей с лопатами на плечах были повседневным явлением.
Существовал даже анекдот на эту тему:
«Выпускник училища прибывает «в войска», где его радостно встречают начальники.
«Ну, лейтенант, училище окончил, молодец! Что умеешь делать?»
«Могу копать…» – отвечает выпускник мрачно.
«Хорошо… А что еще можешь?!»
«Могу не копать!!!»
Куда большей популярностью в наших кругах пользовалась песня «ГореловО» неизвестного автора.
Она исполнялась на мотив знаменитой песни Ю Визбора «Охотный ряд»
Вот ее – мы любили, и именно она и была реальным гимном училища в курсантской среде:
И сейчас, спустя 25 – 30 лет после окончания училища, ее поют «гореловцы» на своих вечеринках…
Очень широкую известность имела и песенка про «Стаж» – так мы называли стажировки в войсках. Её исполняли на блатной мотивчик из «Джентельменов удачи»:
Авторство этих песен молва приписывала (не знаю, насколько обоснованно) уникальному курсанту Мише Вепринцеву. Он славился тем, что был очень талантлив («и поэт и художник и музыкант», как в известной песенке говорится), но являлся жутким разгильдяем, «самовольщиком» и любителем женского пола. Ему многое прощали за его таланты.
У Миши, на четвертом курсе, был роман с пионервожатой из гореловской школы. Однажды рано утром Миша возвратился из «самоволки» в родное училище, прихватив, для смеха, знамя школьной пионерской дружины.
На завтрак батарея шла под этим знаменем, которое впереди строя гордо нес Миша. И надо же, как раз мимо нее проезжал на службу генерал Стукалов (первый начальник училища).
Старшина батареи, при виде генеральской «Волги» скомандовал: «Смирно, равнение налево!!!» и батарея пропечатала шаг мимо остановившегося генерала.
«Что за знамя?» – спросил потрясенный Павел Иванович.
«Гореловской пионерской дружины!!» – бодро отрапортовал Миша.
«Кто знаменосец?!» – грозно поинтересовался Стукалов.
«Курсант Вепринцев!!!» — представился Миша по всей форме.
«Старшина, комбата – ко мне в кабинет!» – махнул рукой генерал и уехал в штаб.
Большой популярностью пользовалась ещё одна «переделка» популярной тогда песни:
В курилках в большой моде были, как ни странно для «партийного ВУЗа» – (еще одно любимое выражение Делегата), белогвардейские песни.
Уже в 75-м году была широко известна у нас песня про поручика Голицына, у которой существовало несколько вариантов слов.
(На ее авторство претендует господин Звездинский, распевавший ее якобы, в кабаке для «золотой молодежи» тех лет… Не берусь спорить с этим вариантом авторства, знаю только что в таких кабаках никто из наших не бывал, но мы уже тогда пели несколько куплетов, которых ни Звездинский, не Малинин не исполняют по сию пору):
Или еще:
Меня всегда удивляло в исполнении Звездинского: «Корабль „Император“ застыл как струна» неудачное сравнение корабля с застывшей струной.
Было что-то в этих «белогвардейских» песнях настоящее, утраченное с крахом старой русской армии, о чем тосковали наши души.
Честь превыше жизни, верность, благородство – не пустые слова для военного сердца. И тут идеология отступала перед красотой слов и мыслей.
Вот несколько куплетов из тех песен, что бередили наши души:
Даже сейчас мороз продирает по коже от таких слов…
Потом мы узнали, что написал Городницкий, а что – Окуджава, а тогда это все была для нас «белогвардейская тематика».
Пелось это все совершенно открыто, и никто нас за такое увлечение не ругал, как ни странно.
Широкой известностью пользовалась и слегка переделанная старая песня суворовцев:
Никогда потом я её не слышал…
Но, вернемся к забавным случаям с песнями.
В училище было строго-настрого запрещено носить усы даже офицерам (про курсантов – вообще речь не шла).
За этим запретом лично следил Васильев, и он выполнялся неукоснительно.
По приезду из летнего отпуска на 3-й курс нас ждал сюрприз: комбат Первой батарей старший лейтенант Паштет прибыл из отпуска с усами!!! Это было настолько необычно, что весть об этом облетела весь дивизион и стала основой различных слухов и пересудов в нашей среде. Паштета вызывали Комдивка с Изюминкой и о чем-то разговаривали в кабинете на повышенных тонах, но он вышел от них с усами и гордо поднятой головой.
Затем Паштет, впервые построивший свою батарею после отпуска, захотел было объясниться со своими «орлами» на эту тему и задал перед строем вопрос: «Вы, наверное, хотите знать, почему у комбата усы?!»
Но первобатарейские «орелики» еще не отошли от отпуска и зашумели из строя, требуя отправки на обед. Паштет как-то смутился и не стал объясняться с подчиненными по столь деликатному вопросу.
У столовой строи батарей встречал сам Васильев!!!
Увидев усатого Паштета, он изменился в лице и дал команду: «Старший лейтенант Паштанов, бегом КО МНЕ!!»
Паштет «рысью» подлетел к полковнику. Расстояние было большое, и деталей короткой беседы мы, к сожалению не слышали.
Паштет отдал честь и опрометью метнулся куда-то от Васильева.
Мы пошли на обед.
После обеда было дивизионное построение. Второй сенсацией дня было то, что на него Паштет прибыл уже БЕЗ усов!!!
Его мы встретили свистом и смехом.
Паштет сделал вид, что такая реакция к нему не относится.
«Вы, наверное, хотите узнать, почему комбат сбрил усы?!» – снова обратился Паштет к своим балбесам. И снова их реакцией был общий гомон и шум, лейтмотивом которого было, что всем, мол, «до лампочки» твои сбритые усы.
Паштет снова смутился и не стал развивать скользкую тему.
Комдивка дал команду отправить людей на самоподготовку.
«Строевым!!!» – традиционно подстегнул он комбатов.
«И с песней, с песней!!!» – также ожидаемо затрубил Изюминка.
И тут первобатарейские охламоны дали песню!
«Безусые комбаты ведут своих орлят!!!» – грянули паштетовские подчиненные под наш хохот.
Надо все же сказать несколько слов про Первую батарею и ее комбатов. Вход в наши батареи был общим, и мы были с ними как-то ближе, чем с Третьей батареей, которая жила на 3-м этаже и имела «свой» вход.
Первым комбатом Первой батареи был капитан Туча. Любимым словом, которым он любил охарактеризовывать состояние внутреннего порядка в батарее было: «срача».
Это было созвучно его знаменитой (по «Небесному тихоходу») фамилии, и Туча получил кличку «Капитан Срача».
Срача прокомандовал батареей около года, и убыл в Москву. За него остался молодой лейтенант Прокофьев, полностью разложивший в ней дисциплину. К началу второго курса Первая батарея была слабоуправляемой и фонтанировала различными нарушениями.
Для того чтобы «подтянуть галстук» срачевской вольнице, к ним и назначили комбатом Паштета. Он очень старался, но до конца вышибить дух анархии из своих махновцев не смог.
Мы Паштета уважали. Он был отличный спортсмен, строевик и неплохой мужик, не чуравшийся черновой физической работы. Когда зимой мы убирали снег, единственным комбатом, который сам таскал огромные снежные кучи вместе со своими курсантами по плацу – был Паштет.
Однажды он чуть не пал смертью героя из-за своей привычки показывать личный пример.
На зарядке, которую он тоже любил проводить вместе с батареей, Паштет решил показать народу технику метания ручной гранаты на дальность (был тогда такой норматив). Для тренировки этого упражнения в спортгородке стоял тренажер, представлявший собой две трубы (маленькая и высокая), между которыми под углом градусов в 50 был натянут стальной трос, а к нему на «ушке» приделан макет гранаты, граммов 400 весом.
Суть упражнения была в том, чтобы швырять по тросу гранату вверх. Если хорошо кинуть, граната должна удариться о верхний конец трубы и съехать по тросу вниз к маленькой трубе.
Это сделать было не так просто. Тяжелая граната плохо скользила по тросу. До самого верха ее могли добросить единицы. Вниз же она съезжала исправно и громко била по нижней трубе.
Паштет решил показать своим, «как надо» бросать гранату на этом чудо-тренажере. (Он действительно ловко это делал).
Построив батарею, он раза три легко добросил гранату до верха.
Однако первый же вызванный им курсант не справился с заданием.
Паштет разозлился.
«Смотрите все внимательно, показываю ПОСЛЕДНИЙ раз!!!» – произнес он сакраментальную фразу, не подозревая, что недалек от истины.
Паштет снова сделал резкий бросок, граната звякнула о верхний край трубы и заскользила вниз, набирая скорость.
Паштет развернулся к строю и не сделал шаг от троса, как бы следовало…
«Все видели?!» — спросил Паштет.
А вся батарея в этот момент, как завороженная, смотрела на гранату, скользившую по тросу прямо на лысую паштетскую голову.
«ХРЯСЬ!!!» – раздался сухой стук, и Паштет, как подкошенный, рухнул на землю.
Тут, конечно, все забегали и запричитали, Паштет был торжественно отнесен в санчасть и перевязан. Голова комбата оказалась крепкой. Он отделался здоровенной шишкой, небольшим рассечением кожи, и ходил дней 5 с перевязанной бинтами головой.
Очень популярной тогда, на некоторое время, у нас стала старинная революционная песня про Щорса:
Самозабвенно ревели курсанты, исполняя её.
Мы любили петь старые солдатские песни из бессмертной книги про бравого солдата Швейка, особенно когда попадали в кухонный наряд на «Балтику».
Для поднятия духа при виде гор алюминиевых мисок, кружек и бачков, которые надо было вымыть в тех водах, кто-нибудь солировал :
И помогало, работать становилось веселее.
Другая «швейковская» песня была очень популярной среди официанток столовой, которые приходили послушать наши «концерты»:
Честное слово, сравнивая эти слова, которые тогда считались слегка хулиганскими, с нынешними «текстами» песен, звучащими день и ночь по всем радиоканалам, дивишься их остроумию и целомудрию.
Сравните, к примеру: «ты целуй меня везде, я уж взрослая уже», что поет здоровенный толстый мужик, или «гуляй Россия и плачь Европа, у меня самая красивая попа», исполняемая молодой мамой. И это – далеко не самые «крутые» слова, исходящие в эфире от нынешних шоу-бизнес деятелей.
В целом, музыкальные способности и голоса большинства современных «звездунов и звездулек» эстрады исчерпывающе оцениваются популярной, в нашей юности, фразой: «с таким голосом – сидеть на „очке“ и кричать „ЗАНЯТО“!!!»
Как красиво умел петь песни Володя Овсянников! Звучный мужской голос, отточенная манера исполнения всегда приносили ему успех.
Очень здорово у него получалась шуточная курсантская песня (переделанная из какой-то студенческой на наш лад) Речь в ней шла от имени жены курсанта к их сыну:
Дети и семьи, особенно на младших курсах, были редкостью, но песенку эту всё равно любили:
Умение, при необходимости, мгновенно засыпать, осталось у многих из нас на долгие годы, как память нашей курсантской юности.
Были в нашем репертуаре и более разудалые песенки, пришедшие в него из дворовой юности:
(Давно мне кажется, что второй куплет этой песенки очень точно характеризует многолетний способ управления нашей страной.)
Очень известной тогда у нас была песенка, исполнявшаяся на мотив «Голубого вагона», из популярного в те годы мультика:
Последняя строчка всегда исполнялась с особым напором и настроением под смех слушателей.
Интересную переделку известной песни времён гражданской войны, спустя несколько лет после окончания учёбы в училище, сообщил мне мой друг Сашка Хроничев. Он был адьютантом Члена Военного Совета Армии, и был поражен тем, что супруга Члена в подпитии любила исполнять легендарный «Марш кавалеристов» в такой редакции:
А вот самую замечательную песенку – переделку исполнял Коля Рогожин. На мотив народной «Вот мчится тройка удалая» он пел незабвенное:
Успех у этой песни всегда был потрясающим.
Вообще-то у нас был в моде юмор и Швейка и Козьмы Пруткова:
«Удивляется вся Европа, какая у Вайнера обширная шляпа» – регулярно сообщали мы сержанту Вайнеру, у которого «шляпа» действительно имела грандиозные размеры. Он злился, но против классика не попрёшь…
«Ай, фирли фить, тюрлю тю-тю,
А у нашего майора задница в дегтю!» — звучало в адрес Грабара (но так, чтобы он не слышал, конечно).
«При виде исправной амуниции – как презренны все конституции» – Эта мысль К. Пруткова в год принятия брежневской конституции звучала злободневно и остро.
Друг Стёпа
Мы учились с ним еще в школе. Только об этом можно было бы написать целую книгу…
Стёпин отец был по национальности якутом. Он умер, когда Стёпа был совсем маленьким. От него Стёпа унаследовал характерные монголоидные черты лица. А от многолетних занятий плаваньем – рост 193 см, атлетическую фигуру и выполненный норматив кандидата в мастера в 9-м классе, после чего плаванье Стёпа забросил.
Наша 91-я ленинградская школа имела торговый уклон. Это значит, что в 9 и 10-ом классе у нас был теоретический курс «Правила советской торговли» и практика в продовольственных магазинах Петроградского райпищеторга. По ее завершении нам давали свидетельство о получении квалификации «младший продавец» и право работать в торговле.
Как мы этого стеснялись, особенно мальчики!!! Профессия продавца в то время в нашей среде была совсем не престижной. Почти никто не применил в жизни навыки, полученные в школе.
Помню, как в конце 10-го класса к нам в класс пришел кадровик из Ленинградского института советской торговли, и битый час уговаривал приходить к ним «поступать», обещая принять мальчиков вне конкурса (в институте тогда, по его словам училось 90% девочек). НИКТО не пошел из всего класса!!!
Кто бы мог подумать, что 10 лет спустя этот самый институт (который даже не имел военной кафедры!) закончит скромный продавец секции мебельного магазина А. Сердюков. А еще 20 лет спустя – он станет министром обороны нашей страны!!! Вот где была кузница полководцев, оказывается…
В училище мы поступили вместе со Стёпой. Благодаря комдивкиной незатейливой методике распределения по батареям, оказались в разных – он в 1-й, а я во 2-й.
Ходили мы даже к Изюминке с просьбой воссоединить нас в любой из них, но тот прочел нам дурацкую лекцию о необходимости стойко преодолевать трудности воинской службы и ничего не сделал. Может, и к лучшему. Вместе мы могли бы и не доучиться, по нашей юношеской дури.
Стёпа, как КМС по плаванью, был сразу взят на учет начальником физподготовки майором Бадюлей и включен в сборную училища.
«Сборники» – были «белые» люди. Члены сборной по 2—3 раза в неделю ездили в Ленинград на тренировки и вели довольно привилегированную жизнь.
Это быстро испортило Стёпу.
Перед новогодними праздниками на 1-м курсе нас поразило известие, что Стёпа сидит на «губе» за пьянку.
По освобождении он рассказал мне об этом ЧП.
«Вместо тренировки поехал я в „Пушкарь“, пивка попить», – излагал Стёпа. (Он славился на весь наш Петроградский район умением влить в себя пол-литровую кружку пива за 2 секунды). Даже делал это порой «на спор», когда было плохо с деньгами.
А с деньгами у Стёпы было плохо всегда.
Другим ярким талантом Стёпы была способность «на спор» же выкурить до бумаги «беломорину» за две затяжки, а длинную сигарету до фильтра – за три! Легкие для этого нужны очень сильные. (Курильщики могут попробовать повторить и оценят такой дар по достоинству).
«Хорошо так посидели, водочки тоже попили, и поехал я на Балтийский вокзал. Там у меня чего-то ноги и отказали. Стоять – могу, голова – работает, а идти – не получается. Стою „прислонютый“ к расписанию электричек, с силами собираюсь. Тут патруль морской меня к себе подзывает. А я и говорю начальнику, мол, ноги отказали, не могу идти! Меня в кутузку комендантскую, и в училище позвонили. Хорошо хоть на Садовую не отвезли».
За Стёпой Комдивка отправил ВРИО их комбата лейтенанта Прокофьева.
Прокофьев так описывал процедуру изъятия Стёпы из привокзальной комендатуры: «Приезжаю – вижу: сидит Степенов, нога на ногу и хамит начальнику патруля капитану 3-го ранга. Тот стоит, Стёпа перед ним сидит и через слово обещает навесить мореману «трендюлей»!
Взял я такси, ходить-то Степанов не может, везу его в училище прямиком на гауптвахту. А таксист и говорит мне: «Что – то уж больно богато живут ваши курсанты. Второй раз везу этого китайца в Горелово и оба раза – пьяного!!!».
После «залета» Стёпу на полгода исключили из сборной, о чем он очень жалел.
Самая знаменитая пьянка у нас случилась осенью на 4-м курсе.
Перед самым увольнением к нам в казарму пришел Стёпа и предложил «выпить».
Надо сказать, что отношения с деньгами у Стёпы были сложные.
Как уже говорилось, его матушка растила сына и Степину старшую сестру одна, работая фельдшером на «Ленфильме», так что жили они небогато, мягко выражаясь.
Когда у Стёпы появлялись деньги, он тратил их легко, быстро и бесшабашно. Но это случалось редко. Обычно у него в кармане была мелочь от 5 до 30 копеек, остальное приходилось финансировать его друзьям.
«У меня всё есть, кроме денег и совести!» – это была одна из любимых поговорок друга Стёпы.
Я подумал, что и в этом случае Стёпа рассчитывает на мои финансы, и сообщил Стёпе о том, что денег у меня нет.
«Ты меня всю жизнь поил, теперь я хочу тебя угостить!» – торжественно сообщил мне приятель и продемонстрировал купюру достоинством 100 рублей. По тем временам это были умопомрачительные деньги. Мы получали в месяц на четвёртом курсе 15 рублей 80 копеек.
«Мать дала!» — гордо сказал Стёпа. Это был второй (и последний, насколько мне известно) случай, когда Стёпина мать давала ему сторублевку. Видимо, ей выписывали на работе премию и она, движимая материнской любовью, вручала её Стёпе. Первый раз она его так профинансировала в честь поступления в училище, и мы неслабо тогда отметили это событие.
«Я всегда был твой должник. Сегодня я угощаю. Бери с собой кого хочешь, и поехали в кабак!», – Стёпа сиял от счастья, и отказаться было невозможно.
Мы позвали с собой Рому, маявшегося от безделья, и уже на гореловской платформе уговорили БАМа составить нам компанию.
БАМ ехал в увольнение в Выборг, где жили его жена и маленькая дочка. Поэтому он согласился заехать с нами в кабак «на часочек».
Вчетвером мы прибыли в шашлычную у Сытного рынка.
Заняли столик, и Стёпа сделал заказ: «4 шашлыка, бутылку лучшего коньяка и 5 бутылок „Агдама“!».
Я понял, что шансы БАМа увидеть в этот вечер семью равны нулю.
Мы отлично отдыхали. Шашлычная считалась безопасной в том смысле, что патрули в неё обычно не заходили. За соседними столиками сидело несколько компаний курсантов из ЗРКУ, у которых был какой-то юбилей училища. Мы с ними весело общались на общие темы.
И тут в шашлычную принесло морской патруль! Соседи позорно бежали через кухню. Сбежали бы, наверное, и мы, но во-первых, мы уже были четверокурсниками, и это было несолидно, а во-вторых, выпито уже было немало, и это добавляло смелости.
Тем более что начальник патруля не проявлял к нам никакой агрессии, а просто усадил всех патрульных перекусить.
«Если мореманы дернутся, я вырубаю начальника патруля, а вы его патрульных!» — довольно громко распределил роли Стёпа на случай форс-мажора и рассмеялся своим «бодрящим смехом».
К общей радости патруль поужинал и спокойно удалился, не обостряя обстановки.
Вернувшиеся «из бегов» зрку-шники были в восторге от нашей храбрости, и мы стали «героями праздника». Вино лилось рекой, и тосты следовали один за другим.
Посредине вечера Рома заблажил, что он пьян и один в училище не доедет. Мне было до дома рукой подать, можно было спокойно переночевать, но черт меня дернул сказать Роме: «Не ной. Я тебя довезу до казармы».
Рома повеселел, а я пожалел о сказанном, да слово – не воробей.
Астрономические объемы выпитого вина привели к тому, что окончание вечера память сохранила выборочно, запомнилось прощание с БАМом на трамвайной остановке (он пытался уехать к Финляндскому вокзалу, чтобы убыть в Выборг к семье), мы чуть ли не рыдали, расставаясь с ним.
Герои вечеринки провели остаток вечера и ночь так:
БАМ: проснулся в электричке в тупике железнодорожного депо в Выборге оттого, что его растолкали менты. Время было 5 утра, как раз пора было ехать обратно в училище, что он и сделал.
Стёпа пришел в себя на кухне совершенно незнакомой квартиры. «Сижу я рядом с какой-то бабой, пью чай, беседую», – вспоминал Стёпа. «Рядом нервно ходит какой-то незнакомый мужик в рваных тренировочных штанах (муж её, как выяснилось) и волком смотрит на меня, хотя я веду себя совершенно корректно. На часах – 3 ночи. Пришлось пить чай до утра и ехать в училище на первой электричке».
Самый тяжкий путь выпал нам с Ромой.
После прощания с БАМом мы отправились в метро. На свежем воздухе Рома ещё как-то держался. А в теплом метро начал стремительно сдавать. В вагоне он принялся громко икать и «уходить в себя» взглядом.
Опасаясь, что он чего доброго «кинет харч», я решил его отвлечь и принялся рассказывать Роме анекдоты посмешнее.
Роме это мало помогло, он продолжал икать, но пока обходилось без серьезных эксцессов. А вот анекдоты я, наверное, рассказывал слишком громко.
Перед станцией «Балтийская», куда мы и стремились, в вагоне меня слегка толкнул благообразного вида капитан третьего ранга и строго потребовал «прекратить ругаться». Он был с дамой, и я тут же искренне извинился перед ним, сообщив, что отвлекаю товарища от вредных мыслей таким способом. Инцидент был вроде бы исчерпан, но тут ожил Рома, уставившийся на кап-три ненавидящим взглядом.
Когда мы вышли из вагона и пошли к эскалатору, Рома, которого я всю дорогу вел «под руку», вырвался и подскочил к мореману, шедшему впереди. Недолго думая, Рома нанес по его спине такой могучий удар, что у моремана фуражка съехала назад.
«Вы что себе позволяете?!» – взбеленился на нас кап-три. Я пытался что-то пролопотать в виде извинения, но Рома был страшен в гневе:
«Чтоооо? Да пошел ты на херрр!!» – заорал он громовым голосом на всю станцию.
Дальнейшие переговоры потеряли смысл, я подхватил Рому под руку и понесся к эскалатору. На наше счастье, кап-три не стал нас почему-то преследовать. Рома, которого я тащил за руку, через плечо продолжал проклинать своего врага.
Когда я уже на следующий день спрашивал Рому о причинах его агрессивного поведения, он сообщил, что принял доблестного моремана за лесника. «Будет еще мне какой-то лесник замечания делать!» – спесиво высказался Рома.
Последний всплеск агрессии в этот вечер у Ромы случился в электричке. Увидев наших младшекурсников, мирно беседующих с каким-то мужиком, Рома бросился на него, голося: «Что вы на него смотрите, в морду ему!!».
Потом он, наконец, успокоился и всю дорогу мирно простоял в тамбуре, периодически «кидая харч» в форточку…
При виде нас с Ромой стоявший на тумбочке Роберт чуть не упал.
Рому положили на кровать, и он проспал всю ночь в шинели, ремне и ботинках.
Утром – «случилось страшное». Нашу батарею отправляли на сбор брюквы в подшефный совхоз. Само по себе малоприятное занятие осложнялось тяжелейшим бодуном.
Рому поднять долго не могли, и к жизни его возвратили только вопли Хиля, прибывшего на подъем.
На брюквенном поле Хиль лично разбил батарею на рабочие бригады. Меня назначил одним из бригадиров (в первый и последний раз за все годы учебы), а Рому, стоявшего в строю с видом великомученика, включил в мою бригаду.
Работник из Ромы был никакой, и он весь день провалялся в канаве с отсутствующим видом. Хиль ходил между бригадами по полю и, подходя к нашей, всегда злобно-сочувственно советовал Роме «пить мочу, раз он не умеет пить вино». Это, правда, никак не сказывалось на Роминой работоспособности.
Я обнаружил, что потерял свои часы, о чем очень сожалел, так как они были мне подарены роднёй на 18-летие, да и вообще в армии без часов, как без рук. Неделю спустя пришел Стёпа и торжественно вручил мне пропавшие часы. «Шинель свою одевал, они откуда-то и выпали», – объяснил он. Мы решили, что я как-то умудрился с ними расстаться во время процедуры прощания на вечеринке, которую никто из нас не помнил.
Интересные события, в которых косвенно участвовал Стёпа, случились весной уже перед выпуском.
Прибыв с последней стажировки, мы обнаружили среди корреспонденции письмо, адресованное «веселому курсанту», отправленное из Усть-Каменогорска.
Довольно долго оно валялось на подоконнике не открытым, пока однажды на самоподготовке мы с Папаном его не распечатали.
Неизвестные девушки написали письмо с жуткими орфографическими ошибками, предлагая дружбу по переписке и намекая на возможное дальнейшее более тесное знакомство. Просили фото от «веселого курсанта». Рассудив, что веселее нас никого не найти, мы решили вступить с ними в переписку, составляя письма в дурацких стихах без рифмы и размера и пародируя грамматические ошибки девушек. Проблему с фото решил Стёпа, дав свое, где он был запечатлен в компании двух симпатичных курсантов – блондинов с его батареи.
Мы их подписали как Герасима Порфирьевича Ржевского и Ваню Крузенштерна, а самого Стёпу нарекли Ибрагимом-Шалы Маслыевым.
И переписка закипела, внося живую струю в нашу жизнь.
Ударным моментом первого письма, кроме фото и стиха, был конверт, который откуда-то припёр Папан. На нём был нарисован юный Пушкин рядом с Натали, и цитата из его письма князю Вяземскому «Судьба моя решена, я женюсь…».
Это так потрясло наших казахстанских заочных подруг, что письма Герасиму Ржевскому и Ване Крузенштерну стали приходить чуть ли не каждый день, переполненные признаниями в любви и верности, стихами и готовностью немедленно прилететь в Ленинград для очной встречи. Мы не успевали строчить ответные письма и стихи. В каждом своем письме мы все более настоятельно просили найти подругу и для одинокого Ибрагима-Шалы Маслыева, который очень скучает.
Не помогало. Видимо, Стёпина восточная внешность не находила отклика в сердцах казахстанок.
Пришлось усилить интригу и сообщить, что у Ибрагима-Шалы есть братья – близнецы Ибрагим-Оглы и Ибрагим-Берды Маслыевы. Они тоже мечтают познакомиться с прекрасными усть – каменогорскими дамами. Для подкрепления аргументов мы выслали еще 2 фото Стёпы в других ракурсах, в качестве фото его братьев Оглы и Берды.
После довольно долгой паузы в письмах Герасиму и Ване девушки стали передавать сухие приветы для друга Ибрагима.
Дело шло к нашему выпуску. Времени для переписки оставалось все меньше. Фотографии девушек (а их был уже не один десяток) особого впечатления ни на кого из нашей батареи не произвели.
Последним аккордом переписки было получение нами группового фото на котором были запечатлены штук восемь тёток в ватниках, сидевших за дощатым столом где-то в бескрайней степи. У доброй половины из них были видны золотые (или стальные) зубы и наколки на натруженных руках.
Игривая подпись гласила «Мы с девоньками играем в шамайку».
После этого фото все их последующие письма Герасиму с Ваней остались безответными.
Степа, сначала посмеивавшийся над нашей перепиской, потом очень обиделся, что ему (точнее Ибрагиму Шалы-Маслыеву) казахстанки не пишут.
Дело в том, что в реальной жизни девушки Стёпу любили, несмотря на несколько необычную его внешность.
Он никогда не дарил девушкам никаких цветов, да и вообще не баловал их подарками и иными изысканными знаками внимания. На слишком настойчивые намёки и вопросы к нему насчет того «Что же ты мне подаришь?» Стёпа всегда стереотипно отвечал: «Я подарю тебе свою улыбку!». А улыбка у Стёпы была знатная! Кто хоть раз видел, как Стёпина круглая физиономия «щерится» в фирменной улыбке, не забудет этой картины до конца своих дней. Однако это скорее привлекало, чем отпугивало от него самых симпатичных девиц.
Он и женился на очень красивой девушке – отличнице, умнице и без 5 минут аспирантке ЛГУ. У неё был только один недостаток. Она, воспитанная в ленинградской профессорской семье, понятия не имела, что такое быть женой офицера. Поехав к Стёпе в крупный областной центр, она не прожила там и месяца, укатив домой к родителям и в аспирантуру.
Эта любовь и сломала Стёпину жизнь. Он начал увольняться из армии, чтобы быть ближе к жене. Это было тогда не так просто сделать, и процесс увольнения занял у него почти год. Комиссованный по плохой статье, Стёпа прибыл домой, «на гражданку» и поехал мириться с любимой. Они уже успели поссориться, живя врозь. Впрочем, разлука не шла на пользу ни одной семье.
Для процедуры «восстановления дипломатических отношений» Стёпа надел парадную лейтенантскую форму, хотя и был уволен «без права ношения». Но в форме-то он смотрелся «орлом»!
На весы примирения Стёпа также бросил роскошный букет цветов (жене), торт (теще с тестем) и свою самую очаровательную улыбку для всех.
Сначала всё шло хорошо. Стёпу встретили и усадили за праздничный стол. Выпив с тестем, который имел имя Аэронир, по моде 30-х годов, Стёпа перешел к переговорам. Тут начались проблемы. Выяснилось, что намечавшийся ребенок, который был основным аргументом в принятии им решения об увольнении «из рядов» пока был только в письмах и словах…
Стёпу это сильно напрягло, и переговоры перешли в острую фазу.
Он стал эмоционально убеждать жену, что так с любящим мужем поступать не принято.
«И тут влезла эта дура – теща, которая всегда меня не любила», — рассказывал Стёпа впоследствии.
«А я ей и говорю: закрой рот, ребёнка простудишь!!! И вообще молчи, старая сука!» – по этой его реплике можно было догадаться, что Стёпа «впал в тоску». «А я в тоске – опасный!!!» – он любил цитировать эту строчку Высоцкого.
Тесть Аэронир не знал зятя как следует, и вместо того, чтобы свести диспут к шутке, «полез в бутылку».
«Вы в моём доме, давайте вести себя прилично, молодой человек!!!» – воззвал он к Стёпе с интонациями дореволюционного профессора.
«Если каждому давать – то сломается кровать!!!» – порадовал Стёпа тестя старой снетухиной поговоркой.
«И тут этот козёл – Аэронир на меня „прыгать“ начал» – вспоминал Стёпа. «Ну, я его уже „послал“ как полагается. А он, гад, мне погон чуть не оторвал!!!»
Это действие и стало роковой ошибкой Аэронира. Стёпа нешуточно осерчал на него за поруганную честь мундира и начал бить тестя всерьёз.
«В сортире от меня хотел спрятаться! Так я вынес дверку вместе с косяком и загасил гада на „очке“!!!» — Стёпа всегда вспоминал этот акт сатисфакции с гордостью.
Пока он «гасил» тестя, тёща по телефону вызывала милицию, пожарных и скорую одновременно. Жена, как выяснилось чуть позже, тоже времени не теряла…
Разобравшись с тестем, Стёпа гордо покинул «поле брани»:
«Хлопнул я входной дверью на прощание так, что у них там вся штукатурка обвалилась, и вышел на улицу. Иду, все погон пытаюсь к плечу приладить. Тесть его чуть совсем не оторвал. На одной нитке погон болтался. Тут ко мне какой-то мужичок подскакивает: „Разрешите обратиться, товарищ лейтенант?“ спрашивает по-уставному». (Видимо, выражение лица только что закончившего битву Стёпы настраивало окружающих на серьезный лад).
«Чего тебе?» – спрашивает Стёпа.
«У вас в спине вилка торчит!!!» – почтительно докладывает мужичок. «Какая еще вилка?! Шутить со мной вздумал?!» – взъелся на него Стёпа. «Разрешите, я её выну?» – говорит мужичок и выдергивает у Стёпы из спины вилку от тещиного столового набора. Он только тогда боль от неё и почувствовал.
Видимо, пока Стёпа «гасил» тестя, жена била его вилкой в могучую спину. Потом он насчитал с десяток характерных «вилочных» ударов в зеркале на своей спине.
Разводились они заочно, благо детей не было.
То, что Стёпа неординарная личность, говорит и его поездка на комсомольский слет одного из райкомов Ленинграда. Дело было зимой, и мы отправились на учебу за город, разместившись в каком-то пансионате. Я пригласил с собой «за компанию» Стёпу, который как раз тогда не работал, в качестве армейского ветерана. Мы очень мило посидели и разошлись по номерам спать. Вдруг среди ночи началось паническое оставление комсомольским активом третьего этажа, где спал Стёпа. (Хорошо ещё, что пансионат был четырехэтажный, и мест хватало всем). Причиной эвакуации был жуткий запах, появившийся на этаже. Проверили канализацию, мусорные ведра – все было в норме. Буквально «по запаху» обнаружили его источник.
В одном из номеров богатырским сном спал Стёпа, а отравляли атмосферу – его шерстяные носки!!! В ботинках все было в норме, но когда он их снял перед сном – началась нешуточная газовая атака.
Разбудить Стёпу было невозможно, и мы открыли в его номере и в коридоре этажа все окна, несмотря на мороз. Помогло слабо, на этаж никто так и не вернулся. Утром Степа, проспавший всю ночь с настежь распахнутым окном, страшно закоченел и пришел к нам, в штаб слёта, с претензиями на сей счёт. Но когда мы ему сообщили о причине экстренного проветривания, он успокоился и был очень смущен.
Лет через 20 после этих событий мы встретились с Сашей Грушевым, тоже участником памятного слета, за дружеским столом. Речь зашла о Стёпе.
«Носки!!!» – сразу вспомнил Саша.
После Стёпиного увольнения в запас мы продолжали с ним встречаться, по старой памяти. Когда позволяли обстоятельства и средства – выпивали и довольно весело проводили свободное время.
Однажды произошел необычный случай. Мы со Стёпой, в компании Папана и Михалыча встретились, выпили в честь этого и разгуливали по вечернему Ленинграду. Настроение у всех было самое весёлое и добродушное.
Внезапно Стёпе приспичило позвонить какой-то своей очередной подруге. Это было не таким простым делом.
Про те телефоны-автоматы надо сказать несколько слов. Мобильных телефонов в то время ещё не изобрели, и для того, чтобы позвонить с улицы кому-то, нужно было иметь 2-х копеечную монету и исправный телефон – автомат. Если с монеткой особых проблем не возникало, а в крайнем случае можно было использовать вместо «двушки» – «гривенник» (10-копеечную монету, которая была одного размера с 2-х копеечной), то с телефонами дело обстояло намного сложнее.
Во-первых, их было не так и много на улицах города;
Во-вторых, тогдашние уличные хулиганы имели привычку ломать эти многострадальные аппараты. Наиболее популярными случаями были – срезание телефонных трубок (их мембраны юные Кулибины использовали для каких-то своих поделок). Кроме этого – малолетние балбесы запросто разбивали сами диски с номерами. Ну а высшим пилотажем – считалось умение извлекать из автоматов мелочь. В щёль возврата монет жулики вставляли кусок поролона, спустя несколько часов его вынимали специальным крючком, и все 2-х копеечные монеты, опущенные теми, кто пытался за это время «позвонить», ссыпались в жадные руки негодяев. Нечего и говорить, что на работоспособность телефонов эти криминальные опыты влияли самым пагубным образом.
Были и уж совсем брутальные приёмы ограбления телефонов. Упоминавшийся уже наш одноклассник Саша Завалкин («Зона»), был пойман милицией, когда нёсся от неё по улицам любимого города в обнимку с оторванным от будки телефоном – автоматом. Видимо, у него не получилось извлечь из «своего» телефона мелочь в полевых условиях, и он решил спокойно поработать с ним в укромном уголке. Однако был засечён нарядом милиции и после довольно продолжительной погони пойман. Очевидцы рассказывали, что зрелище поимки Завалкина было незабываемым: Зона мчался быстрее ветра, прижимая к груди довольно массивный телефонный агрегат. Из его карманов высыпались 2-х копеечные монеты, извлечённые из других автоматов. За ним наддавали пузатые милиционеры, отчаянно свистя в свои свистки. Зона в конце концов запнулся о телефонную трубку, которая болталась у него под ногами, и рухнул на асфальт. После ожесточённого сопротивления менты повязали Зону и отправили в КПЗ. В стенах «казённого дома» зонины следы впоследствии и затерялись.
Впрочем, это – присказка, рассказанная для того, чтобы было понятно, что тогда позвонить с улицы кому-то было далеко не всегда простым делом.
Мы прошли несколько кварталов в поисках исправного телефона-автомата. Все телефоны, что нам попадались, как на грех, были неисправны, или испорчены народными умельцами.
Наконец, на улице Куйбышева мы обнаружили телефонную будку, в которой стоял какой-то мужик и довольно громко разговаривал.
Просияв от такой удачи, Стёпа встал к этой будке, и мы начали ждать, когда мужик закончит своё телефонное общение. К слову сказать, продолжительность телефонного разговора из уличного аппарата не должна была превышать 3 минуты, о чем в каждой будке имелась специальная табличка.
Мужик же, явно не спешил заканчивать свою беседу и освобождать аппарат. Прождав минут 5, Стёпа начал терять терпение. Сначала он вежливо постучал в окошко, показывая мужику, мол: «Цигель – цигель, ай-лю-лю».
Мужик презрительно отвернулся к Стёпе спиной. Подождав ещё пару минут для приличия, Степа открыл дверь в будку и указал мужику на табличку с указанием лимита времени на разговор. Мужик злобно захлопнул дверь перед самым Степиным носом так, что из неё чуть не вылетели стёкла, и продолжил свой неторопливый разговор.
Это вывело Стёпу из себя. Рывком распахнув дверь будки, он уже сердито посоветовал мужику «закругляться». Мужик с апломбом ответил: «Когда закончу говорить – выйду и оборву всем вам уши!!!», – и снова с силой захлопнул дверь, продолжая своё общение со своим абонентом.
Это его обещание переполнило чашу терпения. После короткой дискуссии было решено «обрывателя ушей» всё же не бить, а только проучить.
В мгновенье ока Стёпа опрокинул будку, вместе со стоявшим в ней «обрывателем», на землю, причем будка оказалась лежащей на двери. Мы слегка придержали будку в момент её опрокидывания Стёпой, и она легла на асфальт аккуратно, даже стёкла не разбились.
Мужик замолчал, лёжа в будке на спине и судорожно сжимая в руках трубку. Он, похоже, был в шоковом состоянии. (Наверное, ему показалось, что мир внезапно перевернулся на 90 градусов!)
Стёпа заботливо поинтересовался у мужика, осталось ли у него ещё желание обрывать уши и предложил выпустить его для этой цели «на волю».
Мужик ошарашено молчал не подавая признаков активной жизни.
«Ну, тогда – полежи, остынь маленько, а то уж больно ты горячий!» – выдал ему Стёпа прощальный совет и мы степенно удалились от поверженной будки с молчащим мужиком в ней.
Звонить Стёпе – расхотелось.
Это происшествие имело неожиданное продолжение.
Некоторое время спустя Михалычу тоже вдруг захотелось кому-то позвонить. Мы нашли свободную телефонную будку, и Михалыч приступил к переговорам. Мы же, скучая, стояли неподалёку. Возникла дискуссия о том, какой ущерб был нанесён городской телефонной связи при опрокидывании будки с обрывателем ушей. Стёпа уверял, что ровным счётом – никакого, так как провода при опрокидывании не оторвались, мы же с Папаном настаивали на том, что провода не могли не оборваться.
Практика – критерий истины, и было решено качнуть слегка будку с разговаривающим Михалычем и выяснить, случится ли обрыв разговора при этом.
Сказано – сделано, и будка с Михалычем, под нашим напором, начала энергично раскачиваться в разных направлениях. При этом мы настойчиво интересовались у него, есть ли ещё связь с абонентом, или уже прервалась. Связь, что удивительно, – была, но Михалыч в будке был не рад такому эксперименту и голосил «дурниной», призывая все несчастья на наши пустые головы.
И проблемы не заставили себя ждать. Сзади нас на проезжей части затормозил уазик ПМГ, и вышедшие из него менты хмуро поинтересовались, что тут собственно происходит?!
Ситуацию спас мой находчивый ответ: «Так вот, телефон неисправен, контакта нет. Монтёр пытается починить – попросил нас помочь, пошевелить будку, чтобы найти, где обрыв провода».
«Монтёр» Михалыч таращил из будки глаза то на нас, то на ментов. Положение усугубляла напяленная на его голову армейская фуражка Папана.
Менты оказались ребятами с юмором, мой ответ их развеселил, и они уехали, посоветовав нам быть поосторожнее.
Мы вняли их мудрому предостережению и больше никогда не проводили такого рода эксперименты с телефонными будками
У Стёпы был один любимый анекдот про политзанятия:
«Проходят в роте политзанятия. Замполит читает текст по конспекту, солдатики – слушают. Тут его вызывают срочно в штаб.
Он зовёт старшину и говорит: «Иван Палыч! Вот прочитаешь отсюда – до сюда. Если вдруг будут вопросы – в дискуссию не вступай. Отвечай уклончиво!»
«Понял. Всё будет в порядке, не беспокойтесь!»
Приходит через час замполит из штаба и спрашивает старшину, как дела.
«Всё нормально!» – отвечает.
«Вопросы были?»
«Был один вопрос. Сидоров спросил, что больше – Луна, или Солнце?»
«И что же ты ему ответил?!» – удивляется замполит.
«Ответил уклончиво, как вы и учили!» – отвечает старшина.
«Ну а что именно?!» – не отстает замполит.
«Сказал ему: Сидоров! Да пошел ты на хер!!!»
Ещё одну быль про случай на его политзанятиях Стёпа частенько вспоминал: «Был у меня здоровенный туркмен Турсункулов. Тупой, злобный и почти не говоривший по-русски. На итоговой проверке комиссия пыталась добиться от него чего-нибудь вразумительного.
Туркмен угрюмо молчал, глядя на проверяющих ненавидящим взглядом. «Ну, ладно, Турсункулов, чем ты в армии-то занимаешься, скажи нам», – говорит старший проверяющий, надеясь, что воин вспомнит что-нибудь про «защиту Родины», и общие мучения закончатся.
«Подчиняюсь…» – выдавил Турсункулов.
В последний раз при нашей встрече Стёпа сообщил мне, что его снимает сам Герман!!!
Стёпа имел блат на «Ленфильме» и иногда снимался в эпизодических ролях в сериалах. Благодаря колоритной внешности и фигуре (он раздобрел и весил килограмм 160 на вид) Стёпа изображал то бандюка какого-нибудь, то охранника…
Заинтригованный такой «звездной» Степиной карьерой, я стал допытываться, что же снимает Герман, и какая роль досталась приятелю у легендарного режиссера. Стёпа долго рассказывал, как обстоятельно снимает гений каждую сцену своих нетленных фильмов, и наконец сказал:
«Вообще-то он не совсем меня снимает. Он жопу мою снимает!!!»
Я представил себе картину с ролью Стёпы и «выпал в осадок».
Витя СКР
Витя возглавил первый взвод после того, как Хиля назначили нашим комбатом. Если Хиль справлялся со своими воспитанниками без особого труда, то Вите пришлось туговато.
Сыграло свою роль и то, что лейтенант Цукатов (это Витина фамилия) был новоиспеченным выпускником, и всего на пару лет нас старше, и то, что мы повзрослели и «оборзели» слегка, и то, что на фоне колоритного Хиля Витя смотрелся бледно во всех отношениях.
Витина нижняя челюсть была заметно выдвинута вперед, что давало повод при нем вспоминать анекдот про двух обезьянок, сидевших на пальме под тропическим дождем:
У первой нижняя челюсть торчала вперед, и она спрашивает у соседки:
«Тебе вода в рот не затекает?»
У второй вперед выступает верхняя челюсть, и она отвечает:
«А с чего бы ей затекать?!»
Эту несчастную воду, затекавшую в челюсть, бедному Вите вспоминали не раз…
Само знакомство его со своим взводом началось с того, что он решил то ли скомандовать «Равняйсь, Смирно!», то ли что-то сказать, но получилось: «СКРРР!», после чего Витя смутился и замолчал.
Это слово «СКР» и стало его кличкой.
Он не всегда выговаривал букву «р», как следует, и многие его слова нас изрядно смешили.
Первое представление нового командира своим подчинённым в армии вообще играет большую роль. Офицер может произвести благоприятное впечатление на своих подопечных, или «сесть в лужу» неожиданно, основательно и надолго.
Серёга Мечнев рассказывал, как им уже на 3-м курсе представляли нового командира взвода, прибывшего в училище «из войск». Курсанты к тому времени уже год были без своего взводного командира (который ушёл в другую батарею, на повышение) и изрядно «подразболтались», разумеется.
Видимо, вышестоящие командиры рассказали это новому взводному, и потребовали от него как следует «закрутить гайки». Взводный и подошёл к своему вступительному «спичу» с «усердием не по уму».
Серёга рассказывал: «Мы уже привыкли к вольной жизни, конечно. Тут нам сообщают, что из войск прибыл наш новый взводный командир. Все, конечно, поднапряглись, что это за человек, чего от него ждать и с чего он начнёт свою полководческую деятельность.
Построили нас, как полагается. Замкомвзвода доложил комбату, радом с которым стоял коротышка – лейтенант со значком «Внук Ученого» на груди.
Комбат представил его в качестве нашего командира взвода, назвал его труднопроизносимую татарскую фамилию, потребовал «любить и жаловать» и удалился в канцелярию.
Мы смотрим на взводного, он уставился на нас.
Потом как выдаст: «Я вас всех в баганий гог свегну!!!»
(Новоявленный коротышка – взводный неожиданно оказался ещё и картавым, как и наш Витя СКР).
Хохот был такой, что комбат даже выскочил из канцелярии посмотреть, что случилось.
Нечего и говорить, что этот «баганий гог» взводному вспоминали когда надо и не надо, при каждом удобном случае…
Тогда Делегат потребовал, чтобы строи батарей ходили по училищу только под барабанный бой, что вызывало у нас страшное недовольство.
Чуня, которого Хиль назначил барабанщиком, старался под разными предлогами «забыть» барабан в казарме.
СКР, когда это замечал, очень смешно причитал: «БаДабан!!! БаДабан забыли!!!» Одно время мы его и звали «БаДабаном», но «СКР» оказалось короче и привычнее.
Как – то раз Комдивка наорал на «СКРа» за какое-то прегрешение его подчиненных и пообещал, что Витя получит «старлея», когда фикус в кабинете Комдивки вырастет до потолка. Это стало «притчей во языцех».
Когда надо и не надо Вите советовали чаще поливать комдивский фикус, чтобы он скорее вырос до потолка.
«Вот, через год стаДлея получу…», – неосторожно помечтал Витя, и стал «стаДлеем» в устах подчиненных на некоторое время.
Взвод у Вити был не простой: и если одна группа (21-я) состояла из обычных курсантов, то вторая (22-я) группа его взвода на 2/3 была укомплектована «позвоночными» (по меткому хилевскому выражению) ребятами, имевшими «блат» (пап и иных родственников) различного калибра. Даже Хилю было непросто иметь с ними дело, а уж Вите СКР – и подавно.
«Блатники» традиционно ездили в дополнительные отпуска в Москву (папы их все служили там в основном) на Новый год и 1-е Мая. Отпуска были короткие (дня 3—4), но все равно, конечно, вызывали нашу зависть.
На четвертом курсе часть «блатников» откровенно «села» Вите на шею. Он пытался героически бороться с этим, но получалось плохо.
Как-то раз у них возник неслабый конфликт с Женей Кацером, в ходе которого Женя задушевно «послал» Витю по известному в нашей стране адресу.
Витя «взбычился», дал Кацеру 5 нарядов вне очереди, после чего был «послан» им еще разок, более основательно.
А время как раз шло к 1-му Мая, и СКР, оскорбленный до глубины души, публично пообещал Жене, что тот не поедет в отпуск.
«Поеду!!!» – так же публично пообещал и Женя.
На карту был поставлен Витин командирский авторитет, и он решил не отступать.
Когда вскоре дело дошло до списка краткосрочных отпускников, и СКР увидел в нем Кацера, Витя бросился к Хилю.
Мудрый Хиль посоветовал Вите «не ссать против ветра», но тот уже закусил удила и требовал вычеркнуть своего врага из списка.
Хиль, как Понтий Пилат, умыл руки и предложил СКРу идти «искать правду» к Гиббону.
Витя, сохраняя юношескую веру в торжество справедливости, умчался на беседу к начпо «за правдой».
Вкус «правды» оказался горьким, и СКР вернулся от Гиббона грустным и задумчивым. По «народной легенде», Гиббон выслушав Витины претензии, показал на портрет кого-то из членов Политбюро и сказал:
«Вот, от него звонили и просили за Кацера. Хочешь – бери телефон, звони ему и рассказывай, кто, за что и куда тебя послал. Я этого делать – не буду».
Так Витя СКР разочаровался в торжестве справедливости, а Женя уехал в отпуск.
«Блат выше наркома!» – говорил мой отец в таких случаях довоенную поговорку…
Последнее происшествие случилось с Витей за месяц до нашего выпуска. Его взвод отправили на ремонт ограждения нашего открытого бассейна.
Вообще-то – удивительно, кому пришла в голову идея построить открытый (!!!) бассейн в нашем климате. Единственные 2 месяца, когда погода, с грехом пополам, допускала купание в нем, приходились на сессию и отпуск.
Все 4 года обучения мы его строили и совершенствовали и не искупались ни разу, не считая ночного купания Артуши, о чем речь уже была.
Вот и теперь Витин взвод послали заменять здоровенные сетчатые ограждения, выставленные вокруг дурацкого бассейна, чтобы кто-нибудь в нем сдуру не утонул.
СКР решил показать личный пример и взялся таскать эти ограждения со своими подчиненными. Урок Паштета, получившего гранатой по башке при демонстрации личного примера на физзарядке, его ничему не научил.
Ограждения были длинными и неудобными, а бортики вокруг бассейна, где их приходилось таскать – очень узкими.
Как-то так вышло, что СКР в полном обмундировании свалился в бассейн. Это был второй (и последний) человек, кто в нем искупался на нашей памяти…
Мы сидели в столовой и обедали, когда в нее ворвался кто-то из Витиного взвода: «СКР утоп!!!» – заорал он ликующим голосом, вызвав бурю восторга.
Правда, при расспросе его выяснилось, что Витя не утоп, а лишь упал в бассейн, всё равно все были очень довольны…
Родилась даже песня (на мотив «Синего платочка»):
«Скромный товарищ Цукатов
Падал в открытый бассейн…»
Её неоднократно исполняли тогда Вите его воспитанники.
(20 лет спустя, на встрече в честь 30-летия училища, мы увидели Витю СКР. Он был совсем седой, подергивал головой и никого из нас не узнавал…
Военные пенсии платят совсем не даром тем, кто до них доживает… И долгая работа с «любимым личным составом» – никому еще здоровья не добавляла).
Вспоминая наших взводных командиров, нельзя не упомянуть знаменитого Балбеса с Третьей батареи. Так звали старшего лейтенанта Банданова, их комвзвода. Он тоже имел знак «Выпить Умеет», отличался скверным характером и изрядной «тормознутостью», из-за чего его кличка и произошла.
Курсе на втором в училище завелась здоровенная дворняга, которую тоже окрестили «Балбесом», за схожесть характеров со взводным командиром.
Все бы ничего, но собачий Балбес взял странную привычку.
Каждый понедельник у нас было общеучилищное построение на плацу.
Васильев подавал соответствующие команды и шел, печатая шаг, через весь плац, навстречу Делегату. Все это происходило под музыку училищного духового оркестра, исполнявшего «Встречный марш», и смотрелось очень неплохо, особенно, когда Делегат научился сносно ходить строевым шагом. В середине плаца они встречались, Васильев докладывал, и дальше – шел рутинный развод на занятия.
Так вот, Балбесу – собаке, почему-то понравилось это мероприятие, и она, на этих построениях, стала трусить следом за Делегатом метрах в пяти, вызывая всеобщий смех и восторг.
На третий раз это разозлило Делегата. Была дана команда – не пускать Балбеса на построения. Балбес как чувствовал это, и умело где-то скрывался, но пулей вылетал из укрытия и важно пристраивался за Делегатом при первых звуках «Встречного марша».
Ждали какую-то очередную комиссию, допустить такой позор при ней было невозможно, и была дана команда радикально решить проблему.
На роль собачьих терминаторов назначили двух добровольцев с Третьей батареи – Альфонса и Соколу, а в помощь им вызвался друг Альфонса наш Артуша.
Задача поимки и уничтожения Балбеса оказалась не такой простой. Дня 3 охотники – любители провели в тщетном поиске. Балбес как сквозь землю провалился. О задаче стали забывать все, кроме этой троицы…
Однажды перед обедом дневальных и дежурных нашей и Третьей батарей ждал сюрприз.
Прибывшие с занятий пораньше Альфонс, Сокола и Артуша стали угощать товарищей удивительно вкусным шашлыком. На вопросы «откуда такое счастье взялось», они лишь загадочно посмеивались. Угостились и другие любители жареного мяса, кому его хватило…
После обеда наш дежурный при выносе мусора обнаружил за свалкой свежеободранную собачью шкуру, скелет и остатки костра.
В шкуре угадывались знакомые черты Балбеса… Когда эта весть разнеслась по дивизиону, кто-то хохотал, а многим любителям шашлыка стало по-настоящему плохо… Трио «терминаторов» чуть не убили.
Так у нас остался только один Балбес. Комвзвода Третьей батареи.
Саша Керогаз
Нашим замкомвзвода был младший сержант Александр Коротаев. Будучи немногим старше нас, он держал группу в уставной строгости. Весь первый курс мы вообще были с ним на «вы».
Конечно же, поначалу мы обижались на него. Требовательность замкомвзвода часто казалась нам чрезмерной, замечания – придирками.
Он получил за это кличку Керогаз. Сейчас, спустя 30 с лишним лет, понимаешь, что всё он делал правильно, и обижались мы на него почти всегда зря, по юношескому максимализму оценок.
С «высоты прожитых лет» осознаёшь, что 4 года, которые мы провели в казарме, принесли нам немалую пользу в плане воспитания характера, привития чувства коллективизма и взаимопомощи. И это – не просто дежурные слова. В армейских условиях ты всё время на виду. Все твои недостатки и положительные стороны становятся заметны. И если в подразделении порядок (а порядок у нас был отменным) и нет уголовных традиций издевательств над слабыми и младшими, то люди в здоровой среде стараются быть лучше, душевнее, проще.
Наглецов, эгоистов, жмотов и шкурников у нас не любили, и такие качества личности в курсантской среде не были популярны.
«И я борюсь: давлю в себе мерзавца…» – Высоцкий, в своё время, тоже не случайно написал эту фразу.
Немалую роль в этом процессе, как я теперь, спустя годы, понимаю, сыграл и Саша Керогаз.
Некоторые черты его поведения нас веселили и запомнились надолго.
Своеобразную команду Керогаз всегда подавал на утреннем осмотре:
«Снять ремни, показать наличие начищенных блях !»
Угрожая нам возможными взысканиями в случае каких-то нарушений установленных правил, Саша любил приговаривать: «Я всегда иду навстречу!».
Если не помогало, давал наряд, или лишал увольнения. Фразу эту и я слышал частенько, и она запомнилась на всю жизнь.
Курсе на втором Валера Самосвалов спел нам в курилке довольно популярную тогда студенческую песню:
Весёлая песенка как-то перекликалась с нашей будущей судьбой, и её незамысловатые слова понравились.
Весь текст её я не помню, но строчки, особенно поразившие Керогаза, запомнились:
Саша, будучи в хорошем настроении любил их цитировать:
«Ты что, «чувак», тоже, что ли, «жУвал резину?»
Обращался он таким образом к какому-нибудь «борзанувшему» подчинённому.
И очень веселился от того, что песенный чувак «пил, жрал самогон сквозь соломИну». Керогазу, выросшему на ярославской земле и хорошо знавшему вкус и крепость тамошнего самогона, сама мысль о возможности его пить через «соломИну» казалась невероятной.
Как и все ребята, поступившие в училище из армии, он испытывал проблемы с учёбой, особенно в высшей математике, электро– и радиотехнике, спецкурсах и других точных науках. Помогал ему Жора там, где мог, да и сам Керогаз старательно грыз гранит науки.
После памятной истории с Кучмой и взятием Вовой Колосовым «не своего билета», Керогаз, получивший на этом спецкурсе «тройку», возненавидел Вову «всеми фибрами души».
Распределяя очерёдность нашего захода на экзамен или зачёт, Керогаз был строг и непреклонен:
«Колосов – первый, а кто желает идти вторым?!»
Почему-то именно в первых рядах у нас никто не любил ходить на экзамены, и Вова всегда заполнял первую вакансию, по решению Керогаза.
Робкие попытки Колосова протестовать на этот счёт Керогаз отклонял холодно и безоговорочно: «Ты уже взял „не свой билет“, хватит. Теперь будешь брать только „свои“!».
В училище было принято тщательно готовиться к семинарам, заранее распределять «выступающих» (по 2—3 человека) по запланированным вопросам, готовить «фиксированные сообщения» и т. д.
Почему-то у нас в группе этот энтузиазм не прижился, и обычно на самоподготовке перед семинаром Керогаз с трудом назначал по 1 «солисту» на каждый вопрос. Так уж сложилось, отчего-то.
Некоторые преподаватели поначалу дивились «слабой активности» группы, и пеняли за это Керогазу, но потом привыкали.
Необычный инцидент произошел у нас на семинаре по философии.
В начале 2-го курса нам представили совсем юного майора (бывшего выпускника нашего училища), который закончил ВПА и прибыл к нам в «партийный ВУЗ» преподавателем философии. Он должен был вести у нас семинары по диалектическому материализму.
Майор был переполнен знаниями, энтузиазмом и фонтанировал диковинными новациями.
Перед первым семинаром он пришел к нам на самоподготовку и изложил своё «вИдение» организации семинара.
«Если я на семинаре увижу меньше пяти поднятых рук – буду вызывать отвечать не желающих, а любого курсанта из списка. Если меньше 3-х рук – отвечать будет сам замкомвзвода!» – озвучил нам розовощёкий майор свои драконовские требования.
Мы приняли это к сведению, без особого удивления и обсуждения. Керогаз попытался было записать хотя бы по 2 желающих выступить по каждому вопросу, но таковых не оказалось, да и он особенно не стал настаивать.
На семинаре майор огласил первый вопрос и поинтересовался желающими отвечать. В аудитории он увидел одну сиротливо поднятую руку.
«Так, значит, не поняли моих требований. Вызываю по списку, как и предупреждал. Ефрейтор Юрьев будет отвечать!» – зловеще улыбаясь, заявил майор.
Если бы он вызвал кого-то другого, тот, может быть, и попробовал бы «помучиться». Ефрейтор же с олимпийским спокойствием сообщил ему:
«А я не готов отвечать по этому вопросу, товарищ майор!»
«Вам двойка, товарищ Юрьев!» — был ответ майора. И он зашел с другой стороны списка группы:
«Вызывается курсант Андеев!»
«А я тоже не готов отвечать по этому вопросу!» – ответил ему Шура, сияя своей фирменной «американской улыбкой».
Майор перестал источать энтузиазм, тускло влепил «пару» Шуре, и вызвал к доске единственного желающего.
Выслушав его ответ, майор похвалил выступавшего и сообщил, что пошел нам навстречу по первому вопросу, но уж по второму-то спуску никому не даст и выполнит все свои обещания насчёт трёх и пяти рук.
Огласив второй вопрос семинара, он уставился взглядом в аудиторию.
Опять же торчала одна рука желающего поделиться своими знаниями.
«Опять нет пяти рук?! Даже трёх нет?!» – поделился он с нами своими наблюдениями.
«Как я и предупреждал: отвечать будет замкомвзвода младший сержант Коротаев!»
И тут Керогаз не подкачал. Злобно глядя на майора, он заявил:
«Я не готов отвечать по этому вопросу, товарищ майор!»
После чего произошло и вовсе неожиданное: юный майор молча быстренько собрал свои конспекты, другие «манатки» и почти бегом покинул аудиторию.
«Вешаться побежал!» – прокомментировал ситуацию Ефрейтор Юрьев, обидевшийся на него за полученную «двойку».
Минут 20 никто к нам не приходил, и мы начали высказывать опасения, что пророчество Ефрейтора о самоповешении преподавателя исполнилось.
Потом дверь открылась, и в аудиторию прибыл лично начальник кафедры философии полковник Наздрачёв. Он минут 30 беседовал с нами о трудностях преподавательской работы, о том, что молодым свойственно ошибаться, а мы должны это понимать и поддерживать начинающих преподавателей философии.
Видимо, юный майор принял нашу реакцию на его требования за демонстрацию, и убежал жаловаться руководству.
После длинной беседы и перерыва Наздрачёв снова привёл нам майора-философа. Тот был каким-то «потерянным», и от былых требований не осталось и следа.
Он искренне радовался при виде одной поднятой руки в аудитории и никого уже принудительно «вызывать» не пробовал.
Потом целый год мы с ним успешно учились, уже без всяких фокусов с его стороны.
Случай с майором Яблонским
Интересная история случилась во время копания траншеи нашей группой на 2-м курсе. На протяжении всех лет нашей учёбы, курсантов частенько привлекали для различных «земляных» работ на территории училища. Регулярно требовалось то канаву выкопать, то территорию «спланировать», то еще какие-нибудь малоприятные работы выполнить. Мы получали в подвале казармы БСЛ (Большие Сапёрные Лопаты) и браво маршировали с ними работать землекопами. Никакого восторга это, понятное дело, не вызывало, так как необходимость в этих работах возникала обычно во время самоподготовки, а зачастую и в выходные и праздничные дни. Анекдот про ответ выпускника училища на вопрос «чего ты можешь»: «Могу копать, могу не копать», – наши курсанты сочинили не от хорошей жизни.
В один прекрасный день нас, вместо самоподготовки, отправили за БСЛ, а затем отдали в распоряжение («в рабство», как мы посмеивались) какого-то мрачного майора с ДОУПа.
Офицеры ДОУПа (Дивизиона Обеспечения Учебного Процесса) даже внешне разительно отличались от блестящего комсостава курсантских дивизионов, несмотря на то, что жили в одном гарнизоне, и носили одинаковую форму одежды. Как правило, ДОУПовцы выглядели заметно старше (при равных чинах с курсантскими командирами), их шинели и мундиры были зачастую какими-то замызганными и зачуханными. Конечно, это относилось не ко всем ДОУПовцам, но тенденция была и разница в глаза бросалась.
В ДОУПе вообще были легендарные личности, типа лейтенанта Рабешко. Мне довелось нести с ним службу в гарнизонном новогоднем патруле, встречая Новый 1976 год на пустынных ледяных улицах Красного Села. Мужик он был неплохой, но как офицер выглядел комично. Пузатый, маленького роста, он был похож на шарик в лейтенантской форме. На его груди красовался знак «Внук Учёного», а служил Рабешко так, что за время нашей 4-х годичной учёбы он успел побывать лейтенантом, старлеем, затем снова лейтенантом и «мамлеем» (младшим лейтенантом). Это звание тогда вообще было большой редкостью в войсках и совершенно уникальным явлением в военном училище.
(Но это я отвлёкся от рассказа про мрачного ДОУПовского майора).
Керогаз браво доложил майору о прибытии группы в его распоряжение. Майор (старый, с огромной лысиной, в засаленном кителе, со значком «Выпить Умеет» на нём) нам почему-то сразу не понравился.
Антипатия усилилась, когда он поставил нам какой-то совершенно невообразимый «фронт работ» (по старому армейскому принципу: «Копать от меня и до следующего столба!»), строго приказав Керогазу: «Группу в казарму не уводить, пока я не приму работу!».
Керогаз, презрительно глядя на зачуханного майора, поинтересовался его фамилией.
«Майор Яблонский!» – недовольно бросил ему ДОУПовец.
«Как-как ваша фамилия?!» – уже с искренним недоумением переспросил наш Саша.
«Майор Яблонский!!! Вы что, глухой, товарищ сержант?!» – повысил голос майор. (Надо сказать, что оба раза он слегка «глотал» свою фамилию и она звучала не слишком-то чётко).
Керогаз ещё раз с недоумением посмотрел на ДОУПовца и дал нам команду: «Приступить к работе!».
Часа 3 мы копали канаву. Впрочем, делали это без особого энтузиазма, так как объём работ был явно невыполним, а «как задача ставится, так она и выполняется», в армии этот принцип универсален.
Майор разок появился, был явно недоволен скоростью нашего копания, и пригрозил Коротаеву, что оставит нас без ужина. Плохо он знал Сашу!
Когда пришла пора отправляться на ужин, Керогаз нас построил и повёл в казарму, даже не подумав дожидаться Яблонского и «сдавать» ему нашу канаву. Мы и так слегка опоздали на построение батареи.
После ужина в казарме нас неожиданно встретил Жора. (Видимо, он уже имел разговор с ДОУПовским майором):
«Коротаев! Ты почему увёл группу с работы без разрешения?!» – довольно резко обратился он к Керогазу. Видно было, что Жора «взведён» и готовится «ввалить» ему за дерзость.
«Товарищ капитан! Майор Заеблонский дал нам невыполнимый объём работ и сказал, что оставит группу без ужина. Я действовал строго по распорядку дня!» – четко отрапортовал ему Саша.
«Какой майор?!» – спросил поражённый Жора.
«Майор Заеблонский!!!» — ещё раз повторил ему Керогаз. (Он был уверен, что это – истинная фамилия злобного майора).
Жора, уже не сдерживаясь, заржал в голос. «Нет там такого майора, Коротаев!», махнул он рукой и, продолжая хохотать, покинул казарму.
Гроза миновала.
Керогаз с недоумением смотрел то на смеющуюся группу, то на удалявшегося и хохотавшего Жору. Он явно не понимал причин всеобщего веселья и был очень смущён потом, когда мы растолковали ему, как должна правильно звучать фамилия угрюмого майора.
История это вспомнилась спустя много лет, когда на политическом небосводе страны стремительно взошла звезда кучерявого Г. Явлинского. Его счастье, что Саша Керогаз не был с ним знаком!
Еще одна замечательная история с участием Саши Керогаза случилась на 4-м курсе. Весной у нас проходили выборы в Верховный Совет СССР. Это считалось большим праздником, и день выборов был, как бы – праздничным. Нас в этот день хорошо кормили (давали яйца и какао на завтрак, печенье и конфету на обед, как доппаёк), одевали в парадную форму одежды, в клубе крутили какие-нибудь комедии, в общем – мы жили по распорядку выходного дня, но без спорта и «бегов».
Все были искренне рады такому «торжеству демократии» на армейский манер. Само голосование проводилось в клубе училища. Нужно было в него прийти, получить бюллетень, опустить его в урну – и всё! На этом – процедура и заканчивалась. Потом можно было идти смотреть кино, рядом в зрительном зале.
Казалось бы – всё просто. Так мы пару раз (за 4 года обучения) уже кого-то выбирали в местные и городские Советы.
Тут же уровень выборов был высоким. Что и вызвало нездоровый ажиотаж у начальства.
По закону, избирательные участки открывались рано утром, кажется в 7.00. Считалось, что весь советский народ с утра пораньше первым делом спешит исполнить свой «гражданский долг», т. е. проголосовать. Так на «гражданке» и было, многие люди завтракали, и утречком шли на участки, голосовать. Но там основной поток голосующих начинал подтягиваться на участки часов в 9—10.
В армии же – всё было сложнее и проще одновременно. Командиры и политработники всех степеней организовывали «типа соревнования» за то, «чья часть первой проголосует». Это строго отслеживалось и оценивалось «наверху». Срок окончания голосования в части сокращался всеми возможными и невозможными средствами. В первую очередь ранним началом голосования.
Официальный подъем по распорядку дня у нас тоже был в 7.00 утра. Если бы мы встали, как обычно, умылись, заправили кровати и пришли к клубу, прошло бы минут 15—20, и к началу голосования мы бы не успели. Это было совершенно недопустимо.
Раньше «подъёма» в приказном порядке будить нас не разрешалось по формальным показателям. «Торжество демократии» подразумевало то, что ВСЕ добровольно сами встают пораньше и дружно приходят «в первых рядах исполнить свой гражданский долг».
Для стимулирования активности использовалось несколько нехитрых приёмов.
Во-первых, вечером Хиль довольно грозно предупредил нас, что лично разберётся с теми, кто будет залёживаться в койке после начала праздника, несмотря ни на какую «демократию».
Во-вторых, очень оригинально была организована наша «побудка». В это радостное утро ровно в 6.30 утра на улице загремели, на полную мощь, бодрые марши и песни типа «Нас утро встречает прохладой».
В дополнение к ним, в казарме наряд включил радио на полную громкость и, кроме этого, запустил катиться вдоль казарменного коридора одну за другой 3 двадцатичетырёхкилограммовые гири. Они, перемещаясь по коридору, издавали душераздирающий грохот.
Народ, отчаянно матерясь, начал вставать и одеваться. Я же, как на грех, накануне только сменился с наряда и ужасно хотел спать, поэтому грохот музыки и гирь меня не очень-то взбодрил. Я продолжал дремать, мысленно проклиная чёртовы выборы с их ранним подъёмом.
Но утро встретило вовсе не песенной прохладой, а трубным воплем Хиля, который при виде меня лежащего в койке заорал своё знаменитое: «Вакханалия!!! Совсем обнаглел!!! А ещё коммунист!!!» Дальше он кратко, но очень громко и доходчиво объяснил мне, перемежая свою речь непарламентскими выражениями, что будет, если он и у клуба увидит меня в последних рядах.
Звуки хилевской «вакханалии» мгновенно развеяли сонливость, и я оделся с такой скоростью, которой не достигал с момента окончания «курса молодого бойца». После чего пришлось трусить к клубу, стремясь обогнать кого-нибудь из таких же сонных разгильдяев.
У входа в клуб клубилась огромная толпа курсантов со всех 4-х курсов, да ещё и солдат из ДОУПа, тоже стремившихся «исполнить долг в первых рядах». Хиль, уже торчавший там на лестнице, свирепо зыркнул на меня. Но ничего не сказал, и это – было самое радостное моё впечатление на этом празднике.
Время подходило к 7.00, когда должны были изнутри открыть стеклянные двери клуба и запустить страждущих проголосовать к заветным столам и урнам.
Гиббон тоже стоял в группе офицеров и любовался толпой энтузиастов. Он был счастлив и сиял, как медный чайник. Неожиданно Гиббон очень громко и радостно прокричал всем, что в 7.15 в зрительном зале начнётся показ новой французской комедии!!!
Это ещё более распалило энтузиазм народа. Надо было успеть проголосовать до начала фильма! У двери началась нешуточная давка. Как только часы радиотрансляции «пропикали» 6 раз, толпа ломанулась к дверям.
Раздались отчаянные вопли, многоголосый мат и громкий звон разбитого стекла. Первым у двери был зажат толпой Саша Керогаз, и именно им, как тараном выбило обе створки толстенной стеклянной двери. Толщина стекла была не меньше двух сантиметров, но под напором сотен тел оно лопнуло на множество осколков.
Просто чудо, что Керогаза не порезало при этом осколками стекла на куски. Он отделался только несколькими царапинами и изрезанным, буквально на полосы, парадным мундиром.
Кроме Саши, при этом штурме пострадал начальник клуба майор Милетичев. Он как раз подошёл к двери, чтобы открыть её изнутри. Тут дверь лопнула, одуревшая толпа сбила майора с ног и едва не затоптала.
Гиббон в это время смотрел на эффект, произведённый своей речью, с неописуемым изумлением.
Больше на тех выборах происшествий не случилось.
Потом Керогаз довольно долго носил повязку на голове, на манер Щорса, а Хиль, подводя итоги выборов на следующее утро, поставил его нам всем в пример и объявил благодарность. «Пока некоторые наглецы (тут Хиль грозно уставился на меня) спали, сержант Коротаев в первых рядах прибыл к клубу выполнить свой воинский и конституционный долг!!!» Мы потом смеялись, что Керогаз пролил свою кровь за депутатов «нерушимого блока коммунистов и беспартийных» на выборах, и едва не был раздавлен «волной народного энтузиазма».
Последний раз в армии я встретил Сашу Керогаза в Кубинке, среди абитуриентов при поступлении в академию. Керогаз поступал на заочное отделение и был настроен оптимистично:
«Поступлю – хорошо, не поступлю – еще лучше! „Полосатый рейс“, и домой в Севастополь!!».
В Севастополе была часть, в которой Саша служил тогда.
«Полосатым рейсом» (по аналогии со знаменитой комедией) в шутку называли попытку неудачного поступления в академию.
Приехал в лагеря, получил полосатый матрас на складе, отнёс в палатку. «Завалил» экзамен, отнёс полосатый матрас на склад, уехал домой. Совершил «полосатый рейс»!
Через несколько дней я увидел Керогаза, тащившего на плече матрас.
«Всё, „полосатый рейс“, и домой!» – весело прокричал мне Саша.
Спустя почти 30 лет после выпуска мы с Сашей снова нашли друг друга, благодаря Интернету. Он рассказал мне про финал своей службы. Севастополь, благодаря решениям, принятым на знаменитой попойке в Беловежской Пуще, внезапно оказался не «городом русской славы», а чужим, «нэзалэжным» портом. Россия, на птичьих правах, арендовала в нем часть бухт и флотских сооружений, и то на время. Про объект ПРН (Войск предупреждения о ракетном нападении) никто из наших власть имущих, понятное дело, и не вспомнил.
«Подарили нас Украине с потрохами и семьями, даже не спросив нашего согласия. Так один помещик дарил другому крепостных крестьян в 18 веке» — рассказывал Саша. «Спустя некоторое время вызывают меня в Киев на беседу в Министерство обороны Украины.
Там сидят три наших бывших выпускника. Не буду называть их фамилии, кстати, русские. Они, исключительно на «державной мове», предлагают мне принять новую присягу на верность украинскому народу и его государству.
Я им по-русски объяснил, что два раза офицеры не присягают, если они не шкуры продажные, и послал их на родном языке, куда полагаются. Поняли, как ни странно, хотя они уж очень мне демонстрировали, что русский язык – напрочь позабыли. Написал я заявление «по собственному желанию» из рядов той армии, в какую меня Ельцин без меня записал, и уехал в Россию.
Демократическая Родина тоже встретила неласково. В штабе армии предложили пару капитанских должностей либо в Печоре, либо на Дальнем Востоке. А когда я сказал им, что за Полярным Кругом уже 2 года отслужил – предложили уволиться, что я и сделал.
Пришлось в 38 лет, имея 20 лет выслуги в армии и звание «подполковник», начинать жизнь с «нуля».
Ничего, справился».