«Мерседес» Меняйленко, счастливо избежав захвата неизвестными злоумышленниками, мчался по шоссе в сторону санатория «Усольцево».

— В жизни с вами больше не поеду, — ворчал Петрик, управляя машиной на широком шоссе одной рукой. Он так и норовил повернуть голову, чтобы узнать, как обстоят дела у напуганной до полусмерти Ольги. До самого последнего момента она держалась отлично, но когда преследователи неожиданно отстали, выпустив по лимузину пару пуль, разрыдалась, давая выход накопившемуся напряжению. Аристарх гладил ее, как маленькую девочку, по голове и прочувствованным голосом успокаивал:

— Все уже позади. Больше никто стрелять не будет. У злых дядек сломалась машина.

Подняв на Собилло полные слез глаза, Ольга сказала:

— Хватит тебе, Аристарх, обращаться со мной, как... как с маленькой.

Он продолжал поглаживать Ольгу по мягким светлым волосам, бережно касаясь пальцами их легких, почти невесомых прядок.

— Как ты думаешь, Оленька, не те ли это люди, что гнались за тобой вчера?

— Я уже ничего не понимаю, — отозвалась она, прижимаясь виском к шерстяному плечу Аристарха. — А кто тогда разгромил комнату Ауэрштадта? Кто, спрашивается, пил с ним позавчера водку? Кто?

Пассажиры молчали, обдумывая случившееся и пытаясь увязать недавнее происшествие с известными уже фактами. Петрик гнал машину по шоссе, будто желая оставить между своим автомобилем и «Жигулями» как можно больше покрытого асфальтом пространства.

— Как вы думаете, они поняли, кому принадлежит машина? — поинтересовалась вдруг Ольга, просовывая руку в глубокий карман пальто Аристарха, чтобы погреть заледеневшие пальцы. — Не хотелось бы, чтобы у Александра Тимофеевича из- за нас были неприятности.

— Ничего они не поняли, — довольным голосом заверил Петрик. — Уж я-то своему шефу засветиться не дам, будьте уверены. Я, на всякий пожарный, номер грязью замазал.

— Но машина-то, машина, — продолжала допытываться Ольга. — Уж очень она у вас заметная. Сомневаюсь я, чтобы в Первозванске было много шестисотых «Мерседесов».

— Да штук двадцать наберется, — сказал Петрик, прикуривая вонючую палочку «Пегаса». — Чай, не деревня здесь все-таки, а город. И между прочим, областной.

— А скажите мне вот что, Петрик, — спросил Аристарх, — если бы те люди, что гнались за нами, не отстали, как бы вы поступили?

Вопрос, что называется, был задан непростой, и Собилло отлично это осознавал.

— Я, Аристарх Викентьевич, человек маленький. А потому всегда поступаю в соответствии с данными мне инструкциями. На этот раз я получил инструкции вас охранять

— Это понятно, — согласился Собилло. — Александр Тимофеевич — милейший человек, и не забывает о своих гостях. Меня интересует, как вы собирались это делать?

Петрик выдержал паузу, что-то высматривая впереди на повороте. Потом, будто бы без всякой связи с предыдущим разговором, ткнул пальцем в сторону обочины и спросил:

— Видите дерево со скворечником? То самое, что у поворота? Уродливое такое, рогулькой?

— Ну, вижу, — ответил Аристарх, не понимая, к чему клонит шофер.

— Тогда смотрите. Внимательно смотрите. — Аристарх обнаружил в голосе Петрика вызов. — Смотрите?

— Ну, смотрю, — ответил Аристарх.

Дерево было в какой-нибудь сотне метров от лимузина. Петрик, продолжая вести машину левой рукой, нажал правой какую-то кнопку на панели под приборной доской. Панель неожиданно отъехала в сторону, открыв доступ в довольно вместительный тайник, где стоял новенький, сверкавший смазкой АКАЭМСУ — модернизированный автомат Калашникова, складной и укороченный. Петрик, по-прежнему действуя одной рукой, опустил стекло машины, взвел механизм оружия, выхватил автомат из тайника и, держа его на весу в одной руке, выпустил короткую очередь в дерево. Укрепленный на ветке скворечник разлетелся на куски, как тыква, по которой с силой врезали тяжелой дубинкой.

Петрик сунул автомат в тайник и задвинул панель.

«Мерседес» проехал мимо уродливого дерева рогулькой.

Ольга, прикорнувшая было на плече у Аристарха, услышав стаккато автоматной очереди, испуганно вскинула голову, и в тревоге устремила на соседа взгляд египетских глаз.

— Что это было?

— Ничего особенного. Наш бравый возница хотел показать нам, как он умеет стрелять.

Если бы кому-нибудь пришла в голову блажь подсчитать, сколько времени спала Ольга за истекшие трое суток, набралось бы немного — каких-нибудь пять часов. А если бы этот кто-то приплюсовал к вынужденной бессоннице напряжение последних дней, то он догадался бы, что она с ног валилась от усталости и мечтала только об одном — поскорее добраться до узкой, «девичьей» кроватки в Усольцеве и уснуть сном праведника, по возможности, без сновидений.

Отказавшись от ужина и рассеянно пожелав «спокойной ночи» Аристарху, Ольга, слегка покачиваясь на каблуках и цепляясь рукой за перила, побрела к себе в номер на второй этаж, чтобы, постояв несколько минут под горячим душем, юркнуть под одеяло и смежить, наконец, покрасневшие и чуть припухшие веки.

Повернув в замке ключ, она открыла дверь и несколько секунд постояла в дверном проеме, отчего-то не решаясь войти в комнату — из освещенного коридора она казалась черным пятном, провалом в пространстве. При наличии воображения его можно было принять за вход в иное измерение, другой, параллельный мир, населенный бесплотными сущностями.

Наконец Ольга вошла и включила свет. В следующую же секунду ноги отказались ее держать.

Она привалилась спиной к стене и медленно съехала по ней на пол: в небольшом помещении царил тот же кромешный хаос, что и в комнате Ауэрштадта. Казенные стулья и тумбочка валялись на боку, стол был сдвинут с места. Ольгины белье и одежда, столь тщательно разложенные прежде по полочкам встроенного шкафа, были безжалостно выброшены наружу. На полу около кровати белели сорванные с матраса и подушек простыни и наволочки. Оказавшаяся под столом печатная машинка «Юнис» — любимая игрушка Ольги — также являла собой печальное зрелище. Футляр и крышка с нее были сбиты, и машинка, тускло отблескивая металлическими внутренностями, напоминала скелетик небольшого зверька. Даже обои во многих местах были сорваны.

Все выглядело в точности так, как и в комнате покойного швейцара — с той лишь разницей, что пол и валявшиеся на нем вещи не были покрыты слоем перьев и пуха: в отличие от тюфяка Ауэрштадта выданные Ольге во временное пользование подушки и матрас были изготовлены из поролона. Впрочем, и их тоже весьма основательно покромсали.

Ольга ощутила безмерное утомление. Тайны начали ее тяготить. Ей не было жаль разбросанных вещей, порушенного казенного уюта, планов отоспаться, которым, по-видимому, не суждено осуществиться. Она жалела о том, что вообще влезла в это дело и положила на него ровно столько сил, сколько понадобилось бы ей, чтобы восстановить утраченное душевное равновесие. Ведь именно за этим — и ни за чем другим — она приехала в Усольцево. Но прошло совсем немного времени, и ей захотелось перемен. И вот тогда-то судьба ненавязчиво дала ей понять, что события этой быстротекущей жизни суть тлен и суета сует и заботиться следует, прежде всего, о душевном покое.

Она расплакалась. Сидя на полу в разгромленной комнате, она сотрясалась от рыданий, пытаясь вместе со слезами освободиться от нахлынувшего на нее чувства потери и душевной пустоты. Для того чтобы опять наполнить смыслом свое существование, ей требовалось участие другого человека — доброго, сильного и любящего, способного оградить ее от мерзости жизни, сжать в крепких надежных объятиях. И Ольга такого человека знала.

Поднявшись на ноги, она прошла в ванную комнату — единственное место в номере, оставшееся нетронутым. Там, сбросив на кафельный пол одежду, она встала под душ и с наслаждением отдалась ласке горячих упругих струй. Насухо вытерлась, тщательно почистила зубы и расчесала волосы. Вернувшись в разгромленную комнату, Ольга подняла с пола джинсы и бледно-сиреневую футболку, натянула их на себя. Потом облачилась в туфли из мягкой кожи на низком каблуке, бросила напоследок взгляд на свое отражение в зеркале и, переступив через груду валявшихся вещей, вышла из номера, прикрыв за собой дверь.

Аристарх сидел у себя в номере-люкс, пил кофе и рассеянно посматривал на экран телевизора. Временами его посещали любопытные мысли по «делу Ауэрштадта», но обсудить их было не с кем — Ольга ушла спать, а об администраторе Меняйленко не было ни слуху, ни духу. Тем не менее, он сознательно заставлял работать свой мозг, создавая длинные цепочки умозаключений, а потом, будто играя, рассыпал их на составляющие элементы, чтобы через минуту снова взяться за изобретение очередной головоломки. Без этой своеобразной гимнастики ума Аристарх заскучал бы еще больше — не так, совсем не так, по его мнению, должен был закончиться этот вечер.

И вдруг он вспомнил об Ольге. Сегодня они перешли на «ты», и от этого его охватила легкая элегическая грусть — начало романа настоятельно взывало к продолжению. Признаться, Аристарх с детства терпеть не мог детективов и ничего в этом жанре кроме Артура Конан-Дойла не читал и, если бы не Ольга, давно бы уже оставил сюжеты с похищением картины и загадочной смертью Ауэрштатда на попечение Меняйленко и укатил бы после открытия вернисажа домой в Москву.

— Ну, и что же мне помешало? — вслух произнес Собилло. Поднявшись с кресла, он прошелся по комнате, чтобы задернуть шторы и налить себе из пузатой бутылки рюмку любимого коньяку «Фунтадор». — Неужели влюбился? Ха-ха-ха, ваша светлость, вы делаете успехи, — обратился он к себе в третьем лице. — Влюбляетесь в первую же попавшуюся хорошенькую девушку. Как-то это легкомысленно, вы не находите? Тем более, для Главного герольдмейстера. — Аристарх плюхнулся на диван и бездумно уставился на кремовую штору.

В его душе совершалась трудная работа. Привычный мир — такой комфортный и устроенный во многом в соответствии с его желаниями, — неожиданно подвергся атаке извне, причем с той стороны, откуда нападение не ожидалось. Пережитая в юности трагедия, когда из-за одного неосторожно сказанного им слова выбросилась из окна его однокурсница, стала для Аристарха своего рода прививкой от влюбленности. Прививка эта действовала на протяжении вот уже почти пятнадцати лет и надежно оберегала покой Собилло от покушений со стороны тех женщин, которые в него влюблялись.

Ольга, правда, о любви с ним не заговаривала. Казалось, она сама вполне сознательно сторонилась подобных тем и предпочитала рассуждать не о нежных чувствах, а о ходе расследования. Но это-то как раз больше всего и задевало его.

Подобный феномен требовал объяснения, и Аристарх, взявший себе за правило всегда смотреть в лицо правде, какой бы горькой она ни была, вынужден был признать, что «прививка от влюбленности» не оказала своего привычного действия и он испытывает к Ольге далеко не дружеские чувства. Или, скажем так, не только дружеские. После долгого разглядывания шторы Аристарх окончательно укрепился в этом выводе, о чем во всеуслышание заявил:

— А ведь верно, я в нее влюбился. Остается только узнать, насколько серьезна эта болезнь и долго ли она протянется?

Поставить себе окончательный диагноз ему так и не удалось, потому что в дверь постучали. «Уж не Меняйленко ли?» — с удивлением подумал Аристарх и, запахнувшись поосновательнее в шелковый стеганый халат со шнурами, пошел открывать.

Он удивился еще больше, когда обнаружил за дверью предмет своих вечерних грез, легкомысленно облаченный в джинсы и просторную футболку, под которой не угадывались признаки белья.

— С кем это вы говорили? — с порога спросила Ольга. — Я слышала в вашей комнате голоса. Я не помешала?

— Ты не можешь мне помешать, Оля, — сказал он, намеренно делая ударение на обращении «ты» и пропуская гостью в номер. При этом он обратил внимание на непривычную бледность ее лица и встревожился, хотя и не подал виду. — Тем более, я пребывал в полнейшем одиночестве. У меня, знаешь ли, есть глупая привычка рассуждать вслух.

— Правда? — с отсутствующим видом переспросила Ольга, усаживаясь на диван. — И у меня тоже такая привычка есть, только я не считаю ее глупой. — Она помолчала, жалобно посмотрела на Аристарха и выпалила: — У меня был обыск. Разгром учинили почище, чем у Ауэрштадта. Я только что оттуда.

Аристарх от изумления разинул рот. Должно быть, выражение лица в тот момент у него было чрезвычайно глупое, поскольку Ольга улыбнулась, хотя и через силу.

— Я закрыла комнату на ключ. До приезда Меняйленко ничего не хочу трогать. Пусть полюбуется. И на разгром, и на то, что я нашла в комнате швейцара.

Аристарх не знал, что и сказать. Потом ему пришло на ум, что Ольгу следует подбодрить, и он налил ей и себе «Фунтадора». Она вцепилась пальцами в пузатую рюмку, но пить не стала.

— Что все это значит, Аристарх?

— Это значит, что все что-то ищут. Мы вломились в комнату швейцара, кто-то вломился к тебе. Ничего особенного. Главное выяснить, что ищут. Что искали у тебя, не знаю, что ты искала у Ауэрштадта — тоже. Но вот что искали у Ауэрштадта те люди, которые побывали у него до нас, — догадываюсь.

— Больше ни слова об этом, Аристарх. Если ты еще раз вернешься к этой теме, я закричу. Я пришла совсем по другому поводу. Переночевать.

Лицо Собилло снова обрело глупое выражение. И Ольга снова заулыбалась, но уже без прежнего напряжения.

— Только не истолковывай мой поступок превратно. Надо же мне где-то ночевать, верно?

— А я и не истолковываю. Превратно, — ответил Аристарх и чуть ли не залпом проглотил пахнувший дорогим шоколадом «Фунтадор». — Я как надо это истолковываю. Ты пришла, чтобы у меня переночевать. Что тут особенного?

— Сегодня тебе, видно, море по колено. Все тебе «ничего особенного». А что тогда «особенное»?

Аристарх пересел к Ольге на диван, положил руку ей на плечо и, воткнувшись в нее сапфировым взглядом, сказал:

— Особенное ты, например, и твое появление здесь. Если бы я знал, что для этого надо разгромить твою комнату, то давно бы уже это сделал.

Ольга фыркнула.

— Это все светские комплименты, сударь. Скажи лучше, ты не станешь меня презирать из-за того, что я к тебе пришла? Что думает по этому поводу живущий в тебе Главный герольдмейстер? Только серьезно?

Присутствие Ольги и ее легкий наряд пьянили Аристарха. Он чувствовал запах ее тела, аромат чистых, промытых волос и в первое мгновение не смог ничего ей ответить — у него перехватило горло. Когда же его голос наконец зазвучал, в нем отзывалась легкая хрипотца.

— Здесь нет Главного герольдмейстера. Есть только мужчина, к которому пришла женщина. И женщина эта ему очень нравится. Разве мужчина может осуждать милую его сердцу даму за то, что она его навестила?

Аристарх обхватил Ольгу за плечи, притянул к себе и крепко поцеловал в губы. И — о радость! — почувствовал, что ее губы ему ответили. Но этого ему уже было мало: завоеванные позиции требовалось укреплять. А для этого нужно было преодолеть сильное внутреннее сопротивление, которое он ощутил в ней с первого дня их знакомства. Барьер, преграждавший доступ к ее душе, был крепким и высоким.

У нее был любимый человек, догадался Собилло. Вполне возможно, она любит его до сих пор. Наверняка это тот самый компьютерщик, о котором она с такой неохотой рассказывала...

Это открытие болезненно поразило Аристарха, но сделало желание преодолеть барьер в душе девушки еще более стойким. А для этого надо было атаковать, не оставляя ей времени на рефлексии. Совесть Аристарха в данную минуту молчала — князь знал: если бы он казался девушке совсем уж неприятным субъектом, вряд ли бы она к нему пришла. Его рука перекочевала с плеча на грудь Ольги, и он почувствовал, как под его прикосновением она содрогнулась всем телом. В глубине души Аристарх ожидал, что его остановят, и потому был настойчив.

Ольга ощущала нетерпение князя и понимала, что теперь слово за ней.

«А ведь он, пожалуй, решил, что я непробиваемая и железобетонная, — подумала она. — И торопится, как десятиклассник, которому впервые представилась возможность свободно потрогать девочку. Бедняга. Вовсе я не такая — просто мы познакомились с ним в неудачное время. Я все еще несвободна... Несвободна? А так ли уж я несвободна?» — Эта мысль ее заинтересовала до такой степени, что когда Аристарх снова прикипел к ее шее поцелуем, она отмахнулась от него, как от назойливой мухи.

Собилло, однако, истолковал это по-своему. Ему показалось, что его продвижению к прелестям Ольги поставлена преграда, и он, сделав обиженное лицо, от нее отстранился.

«Я же говорю — десятиклассник, — сказала себе Ольга. — Да нет, какое там, он совсем еще маленький. Зрелые мужчины подчас напоминают маленьких детей, у которых отобрали шоколадку. На самом деле я знаю, что мне мешает и отчего я противлюсь судьбе. И дело здесь не в Паше. Просто я до ужаса устала; так устала, что мне сейчас не до ласк и не до радостей плоти. С другой стороны, и мальчика обижать не хочется».

— А знаешь, Стасик, — довольно развязно произнесла она, закидывая ногу за ногу и придавая лицу выражение девушки с прошлым, — мы вот с тобой называем друг друга на «ты», но на брудершафт еще не пили. У тебя шампанское имеется, в этом твоем вертепчике?

Собилло сглотнул. Его не столько поразила эта трансформация — перерождение из робкого, испуганного существа, прибежавшего к нему за помощью и сочувствием, в великосветскую кокотку, сколько обращение «Стасик». Так, помнится, его не называла даже мать. У нее имелось секретное ласковое имя, которым она временами именовала сына, но это было именно тайное, секретное прозвище. О нем не знал, кроме сына, никто. С другой стороны, и непривычное обращение, и предложение выпить на брудершафт сулили приятное продолжение вечера, и Аристарху оставалось одно — принять его. Во всяком случае, можно было сказать, что он воспрянул духом и кривая его настроения устремилась вверх.

— Как же не быть шампанскому, — несколько игриво сказал мужчина. — Конечно, есть. Меняйленко снабжает меня отлично. Не знаю только, где он сейчас?

— Ничего, Александр Тимофеевич рано или поздно объявится. В этом можешь не сомневаться. Просто он ведет собственное расследование, причем, наверное, в тех сферах, куда ему по тем или иным причинам не хочется нас допускать. Ничего удивительного — нынче у всех имеются тайны и собственные источники информации. Это я тебе как журналистка говорю. Так где же шампанское?

Аристарх прошел к бару, где хранились значительные запасы экзотических спиртных и неспиртных напитков. Считалось, что их в любой момент мог потребовать капризный столичный гость.

— «Абрау-Дюрсо». Абсолютно сухое. Лучшее, что можно найти за деньги. Так, во всяком случае, мне говорил Меняйленко, — обратился он к девушке.

Шампанское дало высокую устойчивую пену, словно подтверждая тем самым свое качество. Ольга и Аристарх сплелись локтями и пригубили холодный, покалывающий язык напиток любви, после чего Ольга, поставив бокал на стол, обняла Собилло за шею и поцеловала в губы. Это был крепкий, едва ли не мужской поцелуй. Но ответный поцелуй Аристарха оказался еще более крепким и откровенным. Он был напитан чувственностью и ожег Ольге рот, вызвав у нее приступ озноба, который горячей волной прокатился по телу.

«А мальчик-то ожил, — подумала она. — Да еще как! Ощущается нерастраченный запас, что свидетельствует о весьма умеренном образе жизни. Но ведь это хорошо — в том смысле, если из нашего сближения выйдет что-нибудь путное». Сознание Ольги отстраненно и ехидно регистрировало происходящее. Но ее тело было мудрее и отзывалось на ласки герольдмейстера, подобно хорошо настроенному музыкальному инструменту. Тело Ольги, невзирая на трезвые оценки сознания, последовательно стало освобождаться от покровов. Неизвестно куда исчезла сиреневого цвета майка, обнажив красивые, похожие на полные чаши, груди. Чего скрывать, Аристарху приходилось и прежде видеть женские прелести — при самых разных обстоятельствах. Но если придерживаться истины, большей частью он созерцал их во время сеансов стриптиза в дорогих ночных клубах. Туда зазывали его приятели по дворянскому цеху или кандидаты в дворяне, которым Аристарх Викентьевич составлял шитые золотой канителью гербы и выдумывал девизы, типа «фон Боков не устрашит даже дракон, охраняющий чашу Грааля», и тому подобную чушь. Груди же, которые демонстрировались Аристарху прежде, пожалуй не были столь соблазнительными, как прелести Ольги. Как правило, они являлись собственностью дам не столь юного возраста, пожалуй более образованных и светских, нежели корреспондентка газеты «События недели».

Однако груди Ольги потрясли его воображение и требовали самого пристального внимания. Его нежные, сильные руки охватили эти чаши и принялись их ласкать...

Сознание Ольги продолжало каркающим голосом напоминать о последствиях этого сближения: «Он отбросит тебя как ненужную ветошь, — говорило оно, — даже с большей легкостью, чем это сделал Паша».

У Собилло, однако, появился защитник — тот самый внутренний голос, с которым Ольга имела обыкновение спорить. Он твердил ей, причем весьма настырно: «Дурында, не упускай своего счастья». В результате этой внутренней дискуссии с Ольгиных бедер неизвестно куда улетучились джинсы «Вескотт».

Удивительное дело, сознание Ольги, при всей его трезвости, отметило исчезновение джинсов куда позже, чем пропажу футболки, и теперь, отойдя в сторону, наблюдало за ее телом, которое было защищено одними только крохотными сиреневыми трусиками из серии «что они есть, что их нет». Но те исчезли совсем уж незаметно.

Ольга выгибалась под ласками герольдмейстера, чувствуя, как между ним и ею совсем не остается препятствий. В следующую минуту она ощутила, как он решительно проникает в нее. И что примечательно, ее организм, независимо от того, что она там себе думала и говорила, отозвался на эту атаку полнейшей заинтересованностью и согласием.

Когда Аристарх вошел в нее, она выкрикнула что-то вроде обыкновенного деревенского — ох! Так, наверное, кричала ее прапрабабка, когда мужик проникал в ее влажное нутро. Потом, правда, выложилась модель поведения, обретенная женщинами в процессе борьбы за свои права и удовольствия. Недаром, ох недаром поколения суфражисток и феминисток выходили на демонстрации в светлый праздник 8 марта! Чувственные хриплые стоны «Хорошо! Глубже! Сильнее! Еще!» позволили Аристарху адаптироваться в этом урагане страсти. Последнее «Еще!» и Ольга дугой выгнулась в его объятьях. Аристарху показалось, что его орудие объято огнем, и в ту же секунду из него выплеснулась ответная лавина жара — струя испепеляющего напалма.