Меняйленко усмехнулся, заметив, как кровь стала снова приливать к щекам Ольги. Определенно, после этого заявления администратора на душе у нее стало немного легче.

— Знаете что, — мягко сказал он ей, — на свете мало найдется людей, которые были бы способны устоять перед подобным искушением. Вы только вдумайтесь в цифру — два десятка миллионов долларов — а это ведь минимальная цена такого холста. Кроме того, картина эта считалась утерянной, а Паша был уверен — и не без оснований, — что из-за несчастного «Этюда 312» не станут поднимать слишком большого шума. Короче, он взял картину, сунул ее в захваченную с собой большую матерчатую сумку — из тех, какими пользуются разъездные торговцы — и был таков. Уехал он, скорее всего, на следующий день. Возможно, сдав сумку в камеру хранения, он даже покрутился перед отъездом несколько часов у дома, где жил швейцар. Хотел удостовериться, все ли спокойно и не объявлен ли всероссийский розыск в связи со смертью старика. Но это только мои предположения.

— Это совершеннейшая правда, — ровным голосом заявила Ольга, глядя прямо перед собой. — После того как мы с вами, Александр Тимофеевич, побывали на квартире у Ауэрштадта и вы с Аристархом отправились на открытие вернисажа, я, поговорив с жильцами дома, от нечего делать пошла гулять по городу и оказалась на вокзале. С детства люблю смотреть, как от платформы отходят поезда, — повернулась она к присутствующим, словно желая объяснить свой поступок. — Так вот, в поезде, который отходил на Москву, я разглядела в окне вагона Пашу.

Она замолчала, и в комнате установилась настороженная тишина. Ее нарушил Меняйленко, задав Ольге вполне естественный в данном случае вопрос:

— Но почему же вы раньше не сказали об этом?

Ольга помолчала, помялась, а потом ответила:

— Не сказала, потому что не была в этом уверена. Решила, что это мне привиделось.

Вдруг заговорила княгиня Анастасия Собилло, одарив администратора ироническим взглядом.

— Оставьте девочку в покое, Александр Тимофеевич. Разве вы, мужчины, в состоянии понять некоторые сверхтонкие чувства, которые иногда овладевают женщиной? Я бы на ее месте поступила точно так же — не сказала бы вам ни слова и при этом ни на волос не ощущала бы себя виноватой. Я считала бы, что сделала доброе дело: избавила своего хорошего знакомого от вашего, господин Меняйленко, пристального внимания.

Администратор поднял вверх руки, будто давая понять, что доводам княгини ему противопоставить нечего, а Ольга снова покраснела, поняв, что княгине кое-что известно о ее отношениях с Павлом Александровичем Каменевым.

Обстановка разрядилась и тут-то загалдели все разом, как бы вознаграждая себя за вынужденное молчание в течение получаса, когда Меняйленко выступал со своей лекцией.

— Но Заславский-то, Заславский как об этом узнал? — горячась, спросила Ольга, невольно повышая голос, чтобы быть услышанной.

Меняйленко вновь завладел всеобщим вниманием. Как опытный актер, он помолчал с минуту, дожидаясь, когда шум голосов уляжется, после чего произнес:

— Заславский — достаточно проницательный и вдумчивый человек. К тому же он хорошо знал Пашу. Он проработал с ним не один год, и пришел к выводу, что тот скрывает от него что-то чрезвычайно важное. В конце концов, Паша не был профессиональным разведчиком, и наверняка в общении со своим боссом допустил кое-какие просчеты. Кроме того, у Заславского имелись свои источники информации в Первозванске. В частности, небезызвестный вам, Оленька, Сенечка Кантакузен, личность в своем роде примечательная и хорошо информированная.

Тут Меняйленко счел нужным кое-что уточнить — хотя бы для того, чтобы избежать дополнительных вопросов.

— Сутенер Сенечка пользовался немалой известностью, потому что поставлял дам легкого поведения для развлечения местных бизнесменов и других заметных и значительных лиц в городе. Его проститутки слыли девушками экстракласса и их с распростертыми объятиями принимали в ночных клубах, на вечеринках и прочих сборищах, куда господа приходили, чтобы расслабиться. Но в обязанности девушек — помимо того, что они ублажали клиентов, — входила еще такая статья, как сбор информации. По этой причине Сенечка — человек, надо сказать, весьма далекий от искусства — был прекрасно осведомлен о картине Рогира ван дер Хоолта. Так вот, с помощью Сенечки — уже без посредничества Паши Каменева — Заславский провернул в Первозванске несколько крупных сделок, скупая картины у частных владельцев и выплачивая сутенеру значительный процент. Тот же Сенечка и проинформировал Алексея Витальевича о том, что Паша зачастил в город. Заславский, зная скрытный характер своего сотрудника, понимал, что тот вышел на что-то действительно уникальное. Вот тогда у Заславского и зародилось подозрение, что Паша что-то разнюхал о судьбе полотна Рогира ван дер Хоолта.

— Помню, помню, — сказала Ольга. К ней вернулась прежняя говорливость после того, как она поняла, что княгиня Собилло — ей не враг. — Шофер такси Вова упоминал, что не раз возил жриц любви в разные хорошие дома и даже к вам, Александр Тимофеевич — в ваш «Аглицкий» клуб. Как, кстати, здоровье Вовы?

— С Вовой все хорошо, — рассеянно ответил Меняйленко. Его несколько покоробили слова Ольги относительно того высокого учреждения, где он был полноправным распорядителем. — Что же касается встреч жриц любви с некоторыми членами Благородного собрания, скажу только, что это — частное дело. Люди, знаете ли, существа, по преимуществу слабые и легко поддаются соблазнам. И господа дворяне Первозванска в этом смысле не исключение. Суть, однако, в другом, — добавил он, взмахнув рукой, словно давая всем понять, что не собирается больше муссировать тему продажной любви. — Главное, что Заславский стал догадываться, что Паша ведет свою собственную игру. Он знал, сколько стоит картина Рогира, и отдавал себе отчет в том, что ради двадцати миллионов долларов можно пожертвовать даже дружескими отношениями. Стало быть, — подытожил Александр Тимофеевич, снова сделав глоток красного вина, — Заславский отправился в Первозванск не столько для того, чтобы поучаствовать в открытии вернисажа, сколько за тем, чтобы, как говорят в армии, произвести разведку на местности. Но и посещение вернисажа для него имело определенный смысл — это была самая большая художественная выставка в Первозванске за последнее время и, по мысли Алексея Витальевича, существовала вероятность, пусть и ничтожно малая, что полотно Рогира ван дер Хоолта, правда, в новом обличье, будет представлено там. «Когда могли записать полотно? — задавался, по-видимому, он вопросом и сам же себе отвечал: Скорее всего, сразу после революции, чтобы спрятать его и сохранить от превратностей судьбы». А выставка, как мы знаем, была составлена из картин, украшавших прежде дворянские усадьбы. Заславский путем логических умозаключений подошел — и довольно близко — к разгадке тайны картины Рогира ван дер Хоолта.

— Я, Александр Тимофеевич, — заволновалась Ольга, — все равно не понимаю, какое место занимала в этом деле моя скромная особа. Уж Заславский-то должен был знать, что я здесь совершенно ни при чем!

— Ошибаетесь! — сказал, словно выстрелил, Меняйленко. — Но обо всем по порядку. Итак, «Этюд 312» похищен швейцаром. Потом им завладевает Паша и, обремененный бесценным грузом, уезжает из Первозванска в Москву. Что же происходит в это время с нашим проницательным Заславским? Он, как и намеревался, прибывает в город к открытию вернисажа и, как все приглашенные, бродит по залам, разглядывая экспозицию. В этот момент у него, что называется, ушки на макушке — он куда больше слушает, нежели смотрит. Надеется извлечь из разговоров гостей хотя бы обрывки сведений, которые могли бы оказаться для него ценными. И, что самое поразительное, такие сведения он находит. Как мы ни старались держать в тайне случай с пропажей «Этюда 312», слухи об этом, конечно же, просочились и стали распространяться с быстротой звука. Как это произошло? — Меняйленко оглядел гостей, и его глаза лукаво блеснули. — Да как это обычно всегда происходит. Проболтался кто-то из рабочих. Место-то под этюд было ведь уже отведено, а его все не несли и не несли. Извините за дурной каламбур, вместо картины — пустое место. А тут еще смерть швейцара. Народная молва мгновенно увязала пропажу картины с его смертью. — Меняйленко усмехнулся и театрально понурил голову. — Вот ведь что получается, когда привыкаешь все усложнять. Оленька Туманцева — как истинный представитель народа — сразу же протянула нить между этими двумя событиями, а я все отказывался в это поверить. Каюсь. Ну, мне никак не хотелось принимать эту версию, поскольку не мог я понять, зачем девяностолетнему швейцару этюд в стиле супрематизма. Ну был бы это портрет генерала Скобелева или Государя императора — тогда еще куда ни шло. Но «Этюд 312»? Это было выше моего понимания! Связь между пропавшей картиной и смертью швейцара казалась мне слишком поверхностно-очевидной, натянутой, а оттого и глупой. Как, примерно, между дождем и внезапно взбесившейся собакой. Не оттого же, в самом деле, сбесился пес, что пошел дождь. Потом, правда, мои добрые друзья, — тут Меняйленко улыбнулся имениннику и его подруге, — ткнув мне под нос оберточную бумагу, в которую были запакованы картины, напомнили мне простую истину — «что охраняешь, то и имеешь». Но я сейчас не о том. Давайте снова вернемся к Заславскому, — администратор сделал широкий приглашающий жест рукой, так что можно было подумать, будто антиквар сию минуту явится перед собравшимися. — Видимо, у Алексея Витальевича были те же проблемы, что и у меня. Он отлично уяснил себе, что в Благородном собрании пропала какая-то картина, но известие об исчезновении и внезапной смерти швейцара не произвело на него никакого впечатления. Ну да это объяснимо, — с приятной улыбкой продолжал Меняйленко, — ведь Заславский думал тогда только об одном человеке — о Паше Каменеве. У антиквара мгновенно возникла в голове логическая цепочка: внезапное исчезновение из Москвы Паши и пропажа картины из зала Дворянского клуба. В свете того, что он прежде думал, эти два события отлично укладывались в его схему. Когда он покинул вернисаж и направился к Сенечке за дополнительной информацией, он был уже почти уверен в том, что Паша нашел-таки картину Рогира и похитил ее. Правда, он считал, что все это произошло буквально перед самым открытием вернисажа, а не за день до того. Сенечка только подлил масла в огонь, потому что, когда Заславский явился на площадь, тот, по-видимому, сообщил ему, что видел в городе Пашу и более того — разговаривал с ним.

— Странно, — протянула Ольга, задумчиво сводя брови на переносице, — зачем Паше было разговаривать с Сенечкой?

— Перефразируя слова героя одного фильма Альфреда Хичкока, можно сказать так: неизвестно, когда тебе вдруг может понадобиться сутенер, — заметил Меняйленко даже без намека на улыбку. — Вы, Оленька, должно быть, упустили из виду то, что я говорил раньше. Агентуру Заславскому вербовал именно ваш скромный друг и по этой причине он познакомился с Сенечкой еще до Алексея Витальевича. Это потом Заславский подмял ларечника под себя — все потому, что платил ему немалые деньги, а Паша словно бы отошел в сторону. Но это не значит, что Каменев не приходил к нему за информацией, когда оказывался в городе. Паша пришел к нему в ларек перед самым отъездом из города, чтобы убедиться, что все тихо и никто похитителя «Этюда 312» не разыскивает. Это было важно по двум причинам — для собственного успокоения, и для того, чтобы наметить план дальнейших действий. Согласитесь, что действовать в условиях, когда на тебя объявлен всероссийский розыск — одно, и совсем другое, когда выясняется, что ты никому со своим трофеем не нужен.

Ольга кивнула головой в знак того, что мысль администратора ей понятна и она вполне ее разделяет.

— Потерпите немного, Оленька, — сказал между тем Меняйленко, — скоро уже и до вас доберемся. Ведь вам не терпится узнать, отчего вас хотели пристрелить, верно?

— Верно, — коротко ответила Ольга.

По мере того, как рассказ администратора приближался к описанию не слишком приятных событий, участницей которых ей довелось быть, настроение у нее портилось — слишком живы были еще воспоминания о смертельной опасности. Тем не менее, она чувствовала, что просто обязана понять суть того, что с ней произошло в Первозванске. Понять и сделать соответствующие выводы. В противном случае, какая из нее, к черту, получится журналистка? Ольга любила свою профессию и верила, что журналист должен уметь докапываться до скрытых причин явлений современного мира. В этом смысле поездка в Первозванск — пусть даже она и была сопряжена с риском для жизни — явилась для нее бесценной школой жизненного опыта и источником познания сильных и слабых сторон своей души.

— Итак, — произнес Меняйленко, — мы остановились на том, что Алексей Витальевич Заславский, переговорив с Сенечкой, уверился в том, что картину Рогира украл Паша — это, в каком-то смысле, соответствовало истине — и что он сделал это непосредственно перед открытием вернисажа. Последний вывод Заславского был ошибочным и повлек за собой еще одно неверное предположение — что Паша по-прежнему находится в городе.

Иногда бывает, что и на умного человека нисходит затмение и он делается рабом какой-нибудь одной навязчивой идеи, — продолжал администратор. — А все потому, что он отказывается видеть слабые стороны своих теорий, то есть лишает себя возможности непредвзято оценивать события. Вот и Заславский — внушил себе, что Паша в городе — и шабаш. А раз так, то, стало быть, Пашу надо найти, отобрать у него картину и как следует наказать за предательство — то есть, попросту говоря, убить. Никак не меньше — прошу иметь это в виду! — громко выделил Александр Тимофеевич и, чтобы придать своим словам больше весу, намеренно сделал паузу и оглядел слушателей.

Радоваться тут, конечно, нечему, но таковы приметы нашей нынешней жизни, — произнес он чуть погодя печальным голосом. — Сейчас могут убить за пятьсот и даже за триста долларов, чего же тогда удивляться, что Заславский задумал рассчитаться с Пашей, когда речь шла о двадцати миллионах долларов, а за эту сумму Алексей Витальевич готов был не то что ухлопать одного неверного друга, но и — при необходимости — спалить весь Первозванск. Будто заранее предчувствуя, как сложатся события, антиквар вытребовал себе в качестве подручных парочку громил, снаряженных пистолетами с глушителями системы ТТ. Эти два киллера были не местные и прибыли из Усть-Волжска, где у Заславского имелись знакомства в среде местных авторитетов. В случае, если бы пролилась кровь, на него не должна была упасть даже тень подозрения — Алексей Витальевич чрезвычайно дорожил своей репутацией и положением в обществе.

Так вот, — Меняйленко перевел дух и продолжил свое повествование, — оказавшись в «Первозванском трактире», где у него была назначена встреча с его ландскнехтами, Заславский неожиданно наткнулся на Ольгу Туманцеву. А он знал, что она была подругой Паши. И тут с ним опять сыграла дурную шутку засевшая в его голове идейка. Раз девушка здесь, значит, и Каменев неподалеку.

— Но ведь я — еще до того, как уехать в Первозванск, — сама ему позвонила и сказала, что Паша пропал. Хотела у него узнать, где он, — вступила в разговор Ольга.

— Так Заславский вам, Оленька и поверил, — с усмешкой бросил администратор. — Я же говорю, что он оказался в плену навязчивого представления, что вокруг него организован самый настоящий заговор для того, чтобы лишить его драгоценной картины Рогира. Он был уверен, что вы с Пашей работаете заодно, а ваш звонок — не более чем отвлекающий маневр. Вы, по мнению Алексея Витальевича, являлись человеком, которому Паша должен был, что называется, «сбросить», передать украденную картину, поэтому ему нужно было установить, где вы поселились в Первозванске. Вы же ему об этом не сказали?

— Не сказала. Более того, я вела себя вызывающе и отказывалась отвечать на все его вопросы, касавшиеся нас с Каменевым.

— Вот видите, — подчеркнул Меняйленко, — а еще удивляетесь, что Заславский вас невзлюбил. Впрочем, антиквар повел себя весьма тонко. Чтобы контролировать каждый ваш шаг, а самому остаться в тени, он решил использовать Сенечку. Когда вы вышли из ресторана и побрели по улице в поисках такси, он сначала медленно ехал за вами в своем «Вольво», а потом, убедившись, что вам так или иначе придется тащиться к площади у драмтеатра, обогнал вас, подъехал к ларьку, где Сенечка торговал, и, дав ему описание вашей внешности, попросил усадить вас в такси и проследить за тем, куда вы поедете. Оттого-то Сенечка и кинулся с таким энтузиазмом на поиски машины.

— Да я с самого начала сказала этому Сенечке, что живу в Усольцеве, — промолвила с недоумением Ольга, чуть пристукнув по столу фигурной ножкой высокого венецианского бокала, — он мог сразу сообщить об этом Заславскому.

— Сенечка тоже не ребенок, — произнес Меняйленко, — где у него, спрашивается, гарантия, что вы говорите правду? Предположим, вы сообщили ему, что живете в Усольцеве, а шоферу потом назвали совсем другой адрес — вот он и остался с носом.

— Да. Я помню, как он настоятельно вдалбливал Вове, чтобы он проводил меня прямо до двери. Но если все так просто, зачем каким-то типам нужно было гнаться за нами по шоссе да еще и стрелять по машине?

Рассказ Меняйленко стал постепенно превращаться в диалог между ним и Ольгой, но присутствующие не выказывали недовольства и слушали с неослабевающим интересом.

— А затем, что Сенечка нужен был Заславскому как прикрытие. Наверняка было множество свидетелей. Они могли видеть, как Сенечка сажал вас в такси. Стало быть, случись что — виноват кто угодно, но только не Заславский. На самом же деле милый антиквар послал вслед за вами своих громил. У них было задание остановить вашу машину на шоссе, основательно вас обыскать и выяснить всю подноготную — узнать не только ваш адрес, но, по возможности, и адрес Паши, а главное — где вы с ним прячете картину. Заславский не исключал возможности, что холст мог находиться при вас. Вы могли, скажем, вырезать его из рамы, сложить пополам и зашить в подкладку пальто. Не так уж она и велика — всего 48 на 50 сантиметров.

Ольга с минуту размышляла, потом потерла ладонью лоб и жалобно посмотрела на Меняйленко.

— Должно быть, я тугодумка, поскольку никак не уясню, зачем в таком случае Заславскому потребовалось убирать свое прикрытие — то есть отправлять на тот свет Сенечку?

Меняйленко пожал плечами.

— Наверное, тому несколько причин. Прежде всего, громилы из Усть-Волжска слишком уж наследили — открыли стрельбу, спровоцировали аварию, в результате чего пассажиры получили увечья. Дело стало завариваться нешуточное. В каком-то смысле те двое даже растерялись — не знали, как быть дальше. Они связались по мобильному телефону с Заславским, тот, вероятно, сразу просчитал возможные последствия инцидента и пришел к выводу, что ниточка может потянуться к нему. Поэтому он, обругав предварительно своих подручных олухов, потребовал, чтобы они, отъехав от места аварии подальше, обыскали вас как следует, а потом оставили на обочине.

— Так вот почему я очнулась в чистом поле, — с улыбкой произнесла Ольга, — а я уж было решила, что попала на тот свет. Сколько же я тогда пролежала? Наверное часа три или даже четыре — никак не меньше. Даже небо стало уже как будто голубеть и все вокруг казалось таким призрачным, расплывчивым...

— Это потому, что они вам дали понюхать эфира — чтобы вам лучше спалось. Потом, когда вы пришли в себя, с вами начал происходить довольно неприятный процесс. Он именуется «отходняком». Оттого-то у вас болела и кружилась голова, а перед глазами все расплывалось.

— А что было дальше?

— Дальше? — Меняйленко нахмурился. — Приблизительно в это же время — на рассвете — к площади у драмтеатра подъехал синий «Сааб», из него вылез человек, подошел к ларьку, где торговал Сенечка, и хладнокровно его пристрелил. — А знаете ли вы, что к его смерти косвенно причастны и мы с вами?

— Как же, знаю, — промямлила в ответ Ольга. — Заславский думал, что я пойду в милицию и расскажу про Сенечку. Его вызовут на допрос, он там расколется и выложит все о поручении, которое дал ему антиквар на мой счет.

Меняйленко неопределенно хмыкнул.

— В ваших рассуждениях, несомненно, есть рациональное зерно, но все далеко не так просто. Мысль ликвидировать Сенечку окончательно созрела в голове у Заславского в ту самую минуту, когда парни из Усть-Волжска сообщили ему, что обнаружили в вашей сумке, помимо ключа с биркой санатория Усольцево, мою визитную карточку. Я, конечно, человек не слишком заметный, но кое-какие связи у меня есть. Если вы примете во внимание должность, которую я занимал в Первозванске прежде, то поймете, что меня Заславский боялся ничуть не меньше, а может даже и больше, чем официальные органы. В милиции, подчас, дела месяцами лежат без движения, а служба безопасности Дворянского клуба действует решительно и быстро. Алексей Витальевич понял, что стоит мне добраться до Сенечки, как тот мигом все расскажет.

— Выходит, разделавшись с Сенечкой, Заславский окончательно осмелел, поскольку знал наверняка, что в городе нет больше ни одного человека, который мог бы увязать происшествие на шоссе с его именем? — произнес Аристарх, решивший, наконец, внести в разговор свою лепту.

— Получается, что так, — сказал администратор. — Более того, утром — сразу же после убийства Сенечки — он укатил в Москву, чтобы обеспечить себе алиби, дав перед этим строгие указания своим громилам, как действовать дальше.

— И они — с его благословения — разгромили комнату Ауэрштадта и мой номер в Усольцеве? — мрачно произнесла Ольга, не то вопрошая, не то утверждая.

— Что ж поделаешь? Полотно Рогира искали, где только можно. Перед отъездом Заславскому, правда, с опозданием на двое суток, пришла в голову новая мысль — абсолютно, надо сказать, верная. Он догадался, что Паша был связан с Ауэрштадтом и, возможно, даже полагал, что его бывший приятель убил старика из-за картины.

— Но если убил, то, стало быть, картину унес он? — грудным, глубоким голосом проговорила княгиня Анастасия Собилло и с помощью экономки принялась разливать чай. Именинный торт, приготовленный на заказ, был великолепен и походил на крохотную модель Первозванского кремля. Ольга догадалась, что это был сюрприз администратора.

— Может да, а может и нет. Заславский, знаете ли, не хотел рисковать и решил не упускать даже самой ничтожной возможности отыскать полотно. Он вполне резонно предположил, что лучшего места для его временного сокрытия, чем опечатанная комната, не придумаешь. Когда же его громилы полотно у швейцара не обнаружили, им ничего не оставалось, как наведаться к Оленьке в номер, — развалившись на стуле, сообщил Меняйленко и стал тыкать позолоченной ложечкой в торт. Проглотив кусочек, он склонил голову набок, будто прислушиваясь к тому, как торт совершает свое путешествие по пищеводу, после чего удовлетворенно кивнул и добавил: — Не разучились еще делать, подлецы. Только вот, по-моему, рому малость пожалели.

— Да нет, Александр Михайлович, рому, по-моему, в самый раз, — заметила хозяйка дома. — Вы уж так нам угодили, так угодили. Десерт, можно сказать, уникальный.

— Да погодите вы, мама, с десертом, — несколько раздраженным голосом сказал Аристарх, отодвигая в сторону свою тарелочку с шоколадной башней. — Пусть господин администратор ответит, зачем Заславскому нужна была смерть Ольги.

— Да, почему он хотел меня убить? — подхватила Туманцева, глотнув чаю из чашки с золотым ободком. — Меня, знаете ли, почему-то особенно занимает этот вопрос.

— Заславский, как вы понимаете, на этот вопрос отвечать не станет, — Меняйленко поднялся с места, обошел вокруг стола и по-дружески приобнял Ольгу за плечи. — Дело в том, что улик против него нет никаких. Парни-то из Усть-Волжска легли на месте, а трупы, как известно, молчат. Могу лишь высказать предположение, — тут администратор чуть повысил голос, обращаясь ко всем: — Мне кажется, что таким образом он хотел объявить Паше, что начинает против него войну. Не забывайте, что жива еще Пашина мать. А выстрелы у почтамта, на мой взгляд, надо было понимать так: трепещи, предатель — если не принесешь картину мне в зубах, виляя хвостом, как побитый пес, за твоей подругой на тот свет отправится твоя мамаша!

Администратор вернулся на свое место, но не сел за стол, а принялся расхаживать туда и обратно по столовой, заложив руки за спину.

— Вот что я хочу вам объявить, — начал он. — Большая часть того, о чем я вам говорил сегодня — не более чем мои предположения, фантазии, если вам угодно. Привлечь Заславского можно пока только за попытку кражи картины из комнаты на Таганке. Как все обстояло на самом деле, мы, возможно, не узнаем никогда. Тем не менее, — Меняйленко остановился на месте, воткнувшись взглядом в «Этюд 312», находившийся на стуле рядом, — тем не менее, — повторил он, — мне кажется, что мой расчет был, в основном, верен. В противном случае, такой осторожный человек, как Заславский, вряд ли бы приехал ночью в чужую квартиру, где мы на вполне законных основаниях смогли его арестовать. Отпереться он не мог — у нас имелась видеозапись.

— Так расскажите же скорее, Александр Тимофеевич, как вам удалось его туда заманить? — оживилась Ольга, забывая разом и про чай, и про торт.

— Очень просто, — самодовольно произнес Меняйленко, горделиво выпячивая вперед грудь или, вернее, живот. — Я послал ему телеграмму на адрес магазина «Аэлита»: «Портрет старой квартире. Забери ночью. Раскаиваюсь. П.»

— И что же, такой прожженный тип, как Заславский, клюнул на эту писульку? — хмыкнул Аристарх, знаком предлагая экономке наполнить его чашку. — Сомнительно как-то.

— Клюнул, однако ж, — сказал администратор, усаживаясь на стул и начиная поединок со второй порцией торта. — Я привык все усложнять, но на этот раз решил воспользоваться самым простым способом. А почему? — Меняйленко воздел вверх позолоченную чайную ложечку. — Да потому что моя телеграмма отлично легла в схему, которую выстроил себе Заславский. Он решил, что его столь недвусмысленно выраженная угроза подействовала и Паша сдался. Другими словами, испугался смерти — и собственной, и своей матери.

— А где, кстати, Каменев сейчас? — поинтересовался Аристарх с весьма кислой миной на лице. За минуту до того этот вопрос хотела задать Ольга, но удержалась, хотя ей это стоило немалого труда.

— Кто ж его знает, — равнодушно промолвил Меняйленко, запивая торт чаем. — Бегает, должно быть, где-то. У нас против него ничего нет. Он даже «Этюд 312» вернул, правда, довольно необычным способом. Приехал втихаря на Таганку, когда Клара Альбертовна изволила почивать, и повесил его на стену под видом репродукции с картины Васнецова.

— Что же это он отказался от Рогира? — ехидно осведомился Аристарх. — Заславского испугался? Или совесть замучила?

— Да нет там никакого Рогира ван дер Хоолта, — хладнокровно изрек Меняйленко, но потом вскочил, как ужаленный, со стула, всплеснул руками и вскричал: — Бог мой, да я же вам самого главного не сказал! Вся эта гонка за «Портретом молодого человека с молитвенно сложенными руками» кисти великого Рогира ван дер Хоолта, оказалась никчемной суетой. «Этюд 312» — всего только «Этюд 312» и ничего больше. О чем — если вы, Оленька, помните — я вам всегда и говорил.

Ольга едва не задохнулась от волнения и печали.

— Значит, все эти обыски, гонки среди ночи, убийства и даже ранение Аристарха — все зря?

— Ну почему же, — оскорбился Меняйленко, — в смысле обретения жизненного опыта для молодого журналиста это было небесполезно. Да и во многих других смыслах тоже. Нам в клубе, во всяком случае, придется отлаживать новую систему охраны.

Ольга понурилась и принялась нервно кусать губы.

— И никакого «Портрета молодого человека с молитвенно сложенными руками» в реальности не существует?

— А вот на этот вопрос вам даст более авторитетный ответ Владимир Александрович, наш искусствовед. Прошу вас, профессор! — Администратор вежливо поклонился, уступая свое место около «Этюда 312» почтенному седому человеку в очках с тонированными стеклами. Тот встал из-за стола, подошел к картине и сказал:

— Нам на экспертизу было представлено два полотна, выполненных в начале века в стиле новейшего тогда течения супрематизма. Путем рентгенологического исследования, спектрального анализа, а также с помощью других методов было установлено, что обе картины выполнены рукой одного и того же художника. Под красочным слоем картины большего размера была обнаружена другая работа, которую мы датировали XVI веком. После расчистки верхнего красочного слоя нами был обнаружен «Портрет молодого человека» кисти Рогира ван дер Хоолта, одного из основоположников голландского Возрождения, считавшийся ранее бесследно утраченным. Картина в мировых каталогах носит название «Портрет молодого человека с молитвенно сложенными руками». Иногда, впрочем, ее называют «Портрет молодого человека в голубом». Это признанный шедевр живописи мирового класса, стоимость которого определить невозможно. Она бесценна. Тем не менее, существующая практика страхования мировых шедевров такого уровня позволяет установить ее страховую стоимость в размере, примерно, сорока миллионов долларов.

— Вот видите, Оленька, какое сокровище вы, сами того не зная, привезли из Первозванска. Мы все обязаны вам открытием этого шедевра, — торжественно обратился к Туманцевой Меняйленко. — Отныне во всех каталогах рядом с именем великого Рогира ван дер Хоолта будет указано, что картина возвращена людям усилиями госпожи Туманцевой О. П.

Ольга не то что покраснела, а побагровела: ей показалось, что Меняйленко над ней издевается.

— А как же быть с размерами, Александр Тимофеевич? — потупив взгляд, тихо спросила она. — Евлампий говорил, что размеры полотна Рогира 48 на 50 сантиметров — точь-в-точь, как у «Этюда 312».

— Да не слушайте вы этих стареньких романтиков, Оленька, — промолвил администратор. — Откуда Евлампию было об этом знать, когда он холст Рогира никогда и в глаза не видел? Да и в каталогах встречаются ошибки. Иногда, кстати, их делают намеренно. — Помолчав с минуту, чтобы Ольга лучше ощутила торжественность момента, он добавил: — Помните, милая, я обещал, что привезу вашу картину на именины к князю Аристарху? К сожалению, этого я сделать не смог. Картина Рогира — национальное достояние и в настоящее время находится на реставрации, после чего будет выставлена в соответствующем зале Пушкинского музея. Тем не менее, я попросил знакомого фотографа сделать с шедевра цветную фотографию, имеющую точные размеры оригинала, потом велел вставить ее в раму и вот теперь хочу преподнести ее вам в подарок. Надеюсь, глядя на нее, вы будете вспоминать несколько дней, проведенные в Первозванске, — и не всегда ругательным словом. Ну и, конечно, не забывайте людей, с которыми вы там познакомились и, надеюсь, подружились.

Ольга обвела глазами всех, кто сидел за празднично украшенным столом, встретилась взглядом с сапфировыми, полными любви и нежности глазами Аристарха и, ослепительно улыбнувшись, сказала:

— Вот уж это, дорогой Александр Тимофеевич, я вам могу гарантировать.