Глава I

Басби сходит на берег

Засунув руку в карман брюк, прищурившись и слегка прихрамывая, Басби спускался по трапу четырехпалубного круизного парохода «Король Георг». Сверкающий цилиндр был лихо сдвинут на затылок. Фрак ловко облегал широкие плечи и мускулистый торс. Манишка сияла. Стрелки брюк сбегали вниз идеально ровно. Новые лаковые штиблеты пускали солнечных зайчиков. В одной руке Басби держал маленький плоский кожаный чемоданчик, в котором лежали смена шелкового белья, сложенный в несколько раз лист прозрачной бумаги, испещренный чертежами и надписями, и паспорт. Другая рука сжимала в кармане толстую пачку денег. Паспорт у Басби был свой. Все остальное, включая манишку и белье, – чужое.

В мареве нового дня проступали очертания Ялты: башенки домов, скульптуры на крыше морского вокзала и, конечно, знаменитая арка, увенчанная гигантской кинокамерой из папье-маше, – парадный въезд на киностудию «Новый Парадиз». Позади, на палубе, раздались крики и топот ног. Басби оглянулся. Ребятня из семейства князя Гагарина – двое резвых мальчуганов лет шести-семи и надменная пятилетняя особа с толстой косой – вышмыгнули из-под лестницы, что вела в капитанскую рубку, и затеяли на палубе игру в догонялки. Мальчишки дразнили сестру, распевая песенку:

Басби усмехнулся. Он сам сочинил эти куплетики, когда однажды утром услышал, как гувернантка выговаривает девочке за то, что она не желает умываться, а та, всхлипывая, картавит в ответ:

– Я крррясавица, а крррясавицы не умываются.

Куплетики подействовали. Обе – и гувернантка, и девочка – рассмеялись и отправились в каюту на водные процедуры. И вот теперь юные паршивцы дразнят сестрицу этой песенкой.

Вдруг синий мяч, которым мальчуганы отбивали ритм, отскочил от надраенных досок высоко вверх, завис на мгновение в воздухе, будто подхваченный невидимой прозрачной рукой и, повинуясь порыву ветра, полетел навстречу розовеющему городу. Басби мгновенно сорвал с головы цилиндр и поймал мяч в его дупло. Ребятня заверещала от восторга. Басби бросил мяч гогочущей мелюзге, театрально раскланялся, прижимая цилиндр к груди, и нахлобучил его на голову. На палубе первого класса стали появляться пассажиры. Поцелуи, прощальные объятья, обещания непременно встретиться. Кто-то сходил на берег, кто-то следовал дальше. Слуги выносили баулы и сундуки. «Большое преимущество – путешествовать налегке», – подумал Басби и, по-прежнему прихрамывая, сошел на берег.

Часом раньше он проснулся на полу в чужой каюте. На кровати храпел голый незнакомец. Приподнявшись на локте, Басби долго разглядывал его. Потом потряс головой, протер глаза и оглядел себя. На нем был чужой фрак, чужие брюки и чужие туфли. Рядом на ковре валялась куча скомканного белья, его собственный потертый костюм, какие-то бумаги, часы, запонки и булавка для галстука с крупным топазом. Пол каюты был усеян игральными картами и денежными купюрами разного достоинства.

Постепенно события прошедшей ночи стали всплывать у Басби в памяти. Ну, да, конечно, этот, на кровати, – безумный инженер и, как считал Басби, проходимец, – все хвастался, что везет в Россию какое-то чудесное изобретение. Американец. Все они хвастаются чудесными изобретениями, а, глядишь, после их лосьонов от облысения даже усы перестают расти. Кажется, этого зовут Сидни. В карты Сидни-американец резался напропалую. Напропалую и проигрывал. Басби не утерпел, подсел к столику. Время было позднее, почти ночь, свои обязанности на корабле он выполнил и теперь слонялся по кают-компании без дела. Как водится, карта пошла. Басби всегда везло. Пару раз, после особо крупных выигрышей, партнеры даже били его, думая, что он мухлюет. Басби никогда не мухлевал. «Зачем мухлевать, если и так в руки идет?» – резонно рассуждал он. Американец между тем наливался вином и яростным желанием отыграться. Публика начала расходиться. Партнеры бросали карты, и скоро американец с Басби остались в кают-компании одни. Как они переместились в каюту американца, Басби не помнил. Зато помнил, как тот вытаскивал из карманов мятые купюры, последовательно снимал часы, запонки, потом настала очередь одежды, потом бросился к комоду, долго дергал ящики, наконец извлек на свет какие-то чертежи и стал совать Басби.

– Wonderful! Fantastic! Revolution! – бормотал он.

Басби чертежи взял.

Когда больше ничего не осталось, американец повалился на кровать и захрапел.

Припомнив все это, Басби хмыкнул, аккуратно собрал деньги, сунул трофеи в чемоданчик, валявшийся в углу, и прошел в умывальную комнату. Приняв душ и побрившись бритвой американца, он надел его костюм, вставил булавку в галстук, подхватил чемоданчик и направился к выходу. У двери замешкался. Оглянулся. Американец спал, как ребенок, – подсунув ладони под щеку. Басби подошел к нему и положил на подушку две купюры. Подумал. Положил еще одну. И быстро вышел из каюты.

Спустившись на пристань, Басби, не глядя по сторонам, прошел сквозь толпу и двинулся по набережной к центру города. Утро разгоралось, и вместе с ним разгорался взгляд Басби. Городок нравился ему. Праздная толпа с утра фланировала по променаду. Магазины, кафе, киоски, предлагающие напрокат пляжные принадлежности… Афишные тумбы… Басби остановился возле одной. Гонки на воздушных шарах… Представление-загадка «Найди сюрприз в варенике»… Заплыв аквариумных рыбок… Соревнования по скоростному поеданию мороженого… Дефиле девственниц… Выступление заграничной джаз-банды «Десять негритят»… Басби повел носом. Он явственно чуял запах страсти к развлечениям, разлитый в воздухе. То, что нужно.

Он завернул в ближайший кабачок, чтобы пропустить стаканчик. После прошлой ночи в голове слегка шумело. Кабачок был отделан в морском стиле. Таких полно в любом портовом городе. На окнах – рыбацкие сети вместо занавесей. Раковины, морские ежи, копия картины «Девятый вал», половые в тельняшках и шапочках с помпонами разносят глиняные бутылки с вином и ромом. Облокотившись о стойку, Басби спросил рюмку коньяка.

– Не подскажете, любезный, где в вашем городе можно снять приличный номер за умеренную плату? – спросил он бармена, с прищуром разглядывая зал.

– Вперед по набережной и направо вверх. Белый дом с синими ставнями. Гостиница «Три кота». Заведение для истинных джентльменов, – бармен поставил перед Басби рюмку. – Издалека к нам?

Басби мотнул головой, что могло означать и да, и нет, и проглотил коньяк.

– По делам или?..

– Или… – Басби постучал пальцем по рюмке, и тот налил еще. – Ну, а вообще что новенького? – поинтересовался Басби.

– Господин Сердюков отмечает двадцатилетие своего банка в городском саду. Приглашено больше тысячи человек. Говорят, только воздушные шары придется надувать целых два дня. Городской парк уже неделю закрыт на подготовку, – охотно затараторил бармен.

– Что, и танцы будут? – лениво проговорил Басби, потягивая коньяк.

– Ха! – хмыкнул тот, что означало: а то! конечно будут! – Танцами интересуетесь?

– Ну что вы! – укоризненно протянул Басби. – Как вы могли такое подумать! Я пою.

«А еще рассказываю анекдоты, показываю фокусы, дрессирую собак, хожу на руках», – хотел добавить он, но промолчал.

Матушка Кло, как и следовало ожидать, оказалась редкостной сволочью. Он давно зарекся с ней связываться, а тут – поди ж ты! – оплошал, купился на ее посулы. Десять рублей за выступление. Гастроли на месяц. Два выступления в день. Это сколько ж будет? Сценки, репризы, конферанс, комические куплеты, фокусы – он сполна отработал в ее паршивой труппе, состоящей из двух сифилитиков, трех проституток и слепого пуделя восемнадцати лет от роду. Мотался с ними по всей Херсонской губернии, ночевал в клоповниках, именуемых постоялыми дворами, однажды чуть не сломал себе шею, провалившись сквозь гнилые доски на каком-то подобии летней эстрады. Когда же добрались до Одессы и пришла пора расплачиваться, Матушка Кло сложила губки бантиком и начала изображать святую невинность. У нее-де актеры работают за стол. Он схватил старую хрычовку за шкирку и стал трясти, как грушу. В необъятной груди Матушки что-то забулькало, и она разразилась диким клокочущим кашлем, за который, собственно, и получила прозвище. Пришлось отпустить ее живой. Плюнув в ее гадкую морду, он хлопнул дверью. В кармане болталась горсть медяков. Рубль с полушкой. Если бы не тот парень в белом морском кителе, которого он встретил в «Золотой рыбке», ночевать бы ему под забором, таскать мешки в порту. Парень оказался вторым помощником с «Короля Георга». «Георг» уже месяц как шел из Генуи вдоль западного берега Италии, через Грецию и Турцию. В Одессу зашел на два дня. Дальше – Ялта, Сочи, и обратно тем же маршрутом с новыми пассажирами. Все это «белый китель» рассказывал компании приятелей. Басби, сидевший за соседним столиком с единственной кружкой пива, не очень-то и вслушивался. Но тут…

– …мерзавец удрал с бриллиантовой старухой, – сказал «белый китель».

Басби навострил уши. Оказалось, на «Георге» существовала должность распорядителя торжеств, а проще сказать – мальчика для развлечения почтенной публики. Устройство танцевальных вечеров, фейерверков, любительских спектаклей и прочая, прочая, прочая. Предыдущий мальчонка – юный прилизанный красавчик-альфонс – занимался преимущественно тем, что флиртовал с богатыми старухами, и в результате сошелся в Констанце с одной из морщинистых «жаб», набитых под завязку деньгами и мучимых истерическими припадками. Больше никто его не видел.

Басби одним глотком осушил кружку, поднялся и подошел к «белому кителю».

– Я тот, кто вам нужен, – твердо сказал он.

«Белый китель» с сомнением оглядел его потертый пиджак, обтрепанные брюки и нечищеные ботинки.

– У вас есть другой выход? – осведомился Басби, глядя на него сверху вниз.

Условия на «Георге» были такие: испытательный срок до Ялты, отдельная каюта на палубе второго класса, казенная фрачная пара, манишка и бальные туфли (сдать корабельному начальству по окончании круиза), 50 рублей в неделю плюс стол. Выпивка за свой счет. Неделю, пока «Георг» шел в Ялту, Басби из кожи вон лез, по утрам играя с отпрысками именитых семейств в кегли и серсо, а по вечерам с криками: «Медам! Месье!» – дирижируя котильонами и фокстротами. И даже довел до сердечного приступа шеф-повара, когда потребовал изготовить к ужину 438 точных копий «Георга» из бисквита, крема и взбитых сливок в честь тезоименитства князя Гагарина. Полосатые корабельные трубы были сделаны из черного и белого шоколада. В каждое пирожное Басби велел воткнуть российский триколор из карамели. Публика заходилась от восторга.

Если бы не олух царя небесного Сидни-американец, плыть бы Басби до Сочи и обратно – через три моря в благословенную Италию, которая ему была совершенно ни к чему. Однако глупо пресмыкаться перед разряженными дамочками и надменными господами, когда в кармане куча денег, в галстуке – драгоценная булавка, а на плечах – новехонький фрак. И вот он на берегу в ялтинском кабачке с утра распивает коньяк.

– Как же вас звать-величать? – выплыл из дыма голос бармена.

Басби очнулся.

– Басби.

– Американец? – уважительно подался к нему бармен.

– Русский.

– Странное имя.

– Не мое, – коротко бросил Басби, вытащил из кармана купюру и положил ее на стойку.

Гостиничка действительно оказалась приличной. Просторная прохладная выбеленная комната с широким окном, закрытым синими ставнями. Кровать и комод светлого дерева, в углу – фарфоровый умывальник, расписанный розовыми цветами. Заплатив за неделю, Басби спросил, нет ли поблизости не слишком дешевой лавочки готового платья, и вскоре уже крутился перед зеркалом в маленькой примерочной. Он взял полдюжины белых шелковых рубашек, полдюжины кремовых и одну ярко-синюю под цвет глаз – для исключительных случаев. Потом выбрал два костюма: светлый полотняный, вольного кроя, и более строгий, сизого голубиного цвета, с серым кантом вдоль лацканов и карманов. Костюмы сидели изумительно – на нем все всегда сидело изумительно, даже те обноски, которые Матушка Кло брала напрокат у херсонских старьевщиков и называла сценическими. К костюмам были добавлены широкополые шляпы, белая и серая, придающие смуглому горбоносому лицу Басби с узкой полоской темных усов над дерзким смеющимся ртом несколько пиратский вид.

Отослав покупки и фрачную пару с посыльным в гостиницу, Басби в новом сизом костюме отправился на набережную завтракать. Яйца-пашот удались на славу. Барабулька была прожарена идеально. Кофе подали именно такой, какой он любил: очень крепкий, очень сладкий, с толстой коричневой пенкой. Басби сидел, развалившись в плетеном кресле, ковырял зубочисткой в зубах, разглядывал проходящих мимо дамочек и барышень и обдумывал свои дальнейшие планы. Решив, что мода 1927 года ему по вкусу – юбки стали значительно короче, – Басби поднялся и направился к городскому саду.

 

Глава II

Басби начинает действовать

Ноги вели его в городской сад, а глаза застревали на каждой витрине. Пачка купюр, удобно устроившаяся в кармане, взывала к действию. Взять в аренду шашлычную? Превратить в варьете… Или вот – радиостанции? Это ведь будущее – целые спектакли можно транслировать и рекламные стихи, конечно, внедрить.

Однако семейное воспитание брало верх. Мамаша его и папаша всю жизнь провели в бродячей театральной труппе. Зимние гастроли. Летний ангажемент. Кроваткой сынишке служил деревянный ящик с костюмами и париками – весь первый год своей жизни он сопел среди бархатных накидок и шелковых масок. Бубенчик с кривой шляпы клоуна из «Принца Гамлета» Басби потерял всего год назад.

Он шагал по набережной. Весело вздымались брызги – волны становились все сильнее и сильнее, и день из солнечного превращался в мглистый. Не развернуть ли самому какую-нибудь антрепризку в этом уютном сливочном городке, с иголочки отстроенном? Однако дело это серьезное. Нужны сподвижники. Одному, пожалуй, не потянуть. Он не может рисковать. Выигрыш у безмозглого Сидни-американца – это его первый по-настоящему крупный выигрыш в жизни. А может быть, и главный. Ну и что, что ему всегда шла карта и кости ложились, как на заказ. Ну и что, что «ночные бабочки» бесплатно пускали его переночевать, а когда он оказывался на мели, всегда подворачивалась подходящая антрепризка! Все это – мелочи, не более того. Жизни на них не построишь. И вот сейчас, в 32 года, он получил первый шанс. В кармане – деньги. В галстуке – драгоценная булавка. В манжетах сорочки – золотые запонки. Басби бросил взгляд в зеркальную витрину магазина. Безупречен. Он не станет транжирить богатство направо и налево. Он воспользуется им как рачительный хозяин. Спокойно, не торопясь, будет искать способы осуществить свою мечту. Пока есть деньги – есть время. И праздник в саду этого чудного городка – первый шаг на пути к мечте.

Крашенные веселенькой розовой краской ворота городского сада были закрыты на замок.

– Не велено никого пущать, милостивый государь, – важно заявил сторож, перегнувшись через окно деревянной будки. – Мы нынче на особом положении-с.

– Ты что, любезный, не признаешь? Я от правления купеческого союза. Сколько раз сегодня телефонировали, просили непременно явиться – и вот, пожалуйста… – недовольно буркнул Басби.

Замок взвизгнул, ворота со скрипом распахнулись.

– Господа заседают у летней сцены, – уткнулся ему в спину запоздалый возглас сторожа, а навстречу уже плыл терпкий запах гортензий, приветственно склонивших банты белых цветов. Дальше – розарий. Хоп – и кремовая головка вставлена в петлицу пиджака. Вперед, вперед – мимо застывшей карусели, креслица которой похожи на открытые рты. Мимо тира, заставленного метровыми плюшевыми медведями. Мимо спящих гигантских шагов. К хрупкой деревянной сцене – вон она виднеется за кокетливыми узкоствольными акациями. Туда, где по некрашеным доскам эстрады расхаживает полнотелая дамочка, завернутая в тогу, напоминающую рыболовную сеть.

Хриплым контральто она выводит сомнительную мелодию. В первом ряду, в плетеном кресле, располагается дородный господин, видимо, заказчик. Рядом с ним на краешке стула раскачивается в такт арии секретарь.

В ожидании развития событий Басби пристроился на деревянную лавку в последнем ряду.

– У церкви-и кареты-ы стоя-яли, Там пышна-ая свадьба-а была-а, – гундосила певица. Басби передвинулся на несколько рядов вперед. – Вся жи-изнь – игра-а… – залилась вокалистка и, приподняв подол, стала ловко закидывать ноги в самодеятельном канкане.

«Даже так?» – произнес про себя Басби и перебрался во второй ряд.

Дородный господин, банкир Сердюков, встал и стал махать перед собой руками, будто пытался отвязаться от неприятного видения. Кыш его! Кыш! Певица замерла.

– Госпожа Лопатова, что происходит? Зачем вы так со мной! Так с порядочными людьми не поступают! – орал Сердюков. Ножки, поддерживающие его круглый животище, нервно двигались взад-вперед.

– Будут еще шары, господин Сердюков! И транспаранты с рекламой вашего банка! И целая серия моих вокальных номеров в сопровождении скрипки! Позвольте заметить: я выступала на лучших губернских сценах. Помню, в Таганроге… – и госпожа Лопатова – круглые щеки, нос пуговкой – уселась на край сцены, картинно разложив белые руки и закинув ногу на ногу. В собственном представлении она являла собой соблазнительную картину.

Сердюков поморщился, отер платком лицо и кивнул секретарю. Тот быстро залопотал фальцетом:

– Однако мы ожидали большего, определенно большего. Вам же говорили – будут гости из обеих столиц. Надо их удивить.

Дамочка переложила левую ногу на правую и на несколько сантиметров приподняла край юбки. Других предложений у нее явно не было. Секретарь озирался в поисках помощи.

И тут из-за плеча банкира вынырнул Басби.

– Пара ножек, отбивающих канкан или чечетку, хороша, но что, если выстроить на сцене лестницу и расположить на каждой ступеньке по десятку пар таких же дивных ножек? Простая арифметика, казалось бы, но эффект – поистине сокрушительный. Танцовщица на вершине пирамиды держит эмблему вашей конторы. Нет, пожалуй, всем красоткам дадим эмблемы из папье-маше. И золотой краской покрасим туфельки. Фейерверк, гимнасты на ходулях – да, старомодно, однако почему бы не использовать? И конечно же, огненное шоу. Человек, выдувающий изо рта огонь, сальто-мортале сквозь горящий обруч. Хорошо бы пустить над набережной аэроплан и прикрепить к серебряному крылу хороший отрез шелка с нашитой эмблемой банка – это горожанам и почетным клиентам банка будет знак свыше!

Сердюков мигнул секретарю – тот перевернул страничку блокнота и застрочил, угодливо поглядывая то на Басби, то на хозяина. Круглощекая матрона метнула в сторону Басби взгляд, полный яда и меда одновременно.

– Кстати, что вы думаете о танцевальном номере «Веселый рубль»? – спокойно продолжал Басби, глядя банкиру в глаза. – Мне видится дуэт: танцовщик в золотистом трико и воздушная партнерша, символизирующая, так сказать, мир идей. Он подбрасывает ее все выше, и выше, и выше… Метафора, с вашего позволения! Столичные гости оценят.

Сердюков вопросительно посмотрел на госпожу Лопатову, директрису сада.

– С кем имею честь?

Распорядительница приосанилась и важно произнесла:

– Это наш рэжыссор по эффэктам. Прошу любить и жаловать!

Басби раскланялся.

Сердюков вдруг захохотал. Секретарь, вторя ему, стал повизгивать.

– Так это вы, Дарья Петровна, мне тут целый спектакль разыграли? Набивали цену! Понимаю, понимаю. Песни ваши гадкие специально выводили – для контраста! Хитро придумали, – хохотал банкир, с удовольствием разливаясь на разные лады. «Рэжыссор» радушно улыбался в ответ. Вытерев вспотевшие щеки и как бы спрятав хохот в платок, Сердюков наклонился к его уху:

– А помните, в пору нашего детства был такой номер – «Всемирно известная татуированная женщина», – круглые глазки банкира горели, а реснички кудрявились.

– Матильда Федоровна! – воскликнул Басби, разом припомнив и ярмарку в Бережках, и шелковый плащ, скрывающий грузную фигуру, и хозяина аттракционов рыжего силача Милетина, кричащего на всю площадь: «Матильда Федоровна имеет на своем теле патреты всех великих амператоров!»

– Матильда Федоровна прожгла огнем собственные телеса, дабы навечно сохранить их изображения, – с наслаждением вторил Сердюков.

– Матильда Федоровна, предстаньте перед публикой! На ентой руке у ей амператор Наполеон! А на ентой… – скандировали они хором. Сердюков снова хохотал и лез целоваться к «рэжыссору». Лопатова слезла со сцены и следила за блокнотом секретаря, на расчерченных страницах которого уже готовы были запрыгать циферки праздничного бюджета.

– Нельзя ли нам сейчас эдакую Матильду? – булькал Сердюков. – С Наполеоном на ентой руке?

– Да отчего же нельзя? – пожимал плечами Басби.

– И пусть она на телесах своих разные купюры выжжет! – не унимался банкир, притоптывая ногой.

Басби с вежливой улыбкой наблюдал за его «танцем», а через мгновение вскинул правую руку и дирижерским жестом разом срезал веселье в кулак. Стало тихо. Секретарь хмыкнул.

– И все-таки, господин Сердюков, не надо Матильды, – серьезно проговорил Басби. – Столичный гость испугается.

– Верю, – грустно и так же серьезно ответил банкир. – Значит, лучше аэроплан?

Басби кивнул. И для верности развел руками – дескать, жизнь сильнее нас. Через минуту циферки бойко скакали по мелованной бумаге, подгоняемые пером, которое секретарь извлек из серебряного футляра. Мадам Лопатова то и дело поправляла шелковый бант на груди – а ну как не подпишет, а ну как одумается? А ну как этот бойкий рэжыссор все отхватит! Как ловко он выставляет Сердюкову счет за услуги! Ну и гонорарчик! Таких гонораров в ее саду ни один наглец еще не получал. Наконец прыткое перо замерло, обрисовав последнюю циферку. И заносчиво отчеркнуло строгой линией многообещающие закорючки. Под ней – белое поле листа.

Молчание.

– Александр Симеонович, – вкрадчиво произнес Басби, первый раз назвав заказчика по имени-отчеству, которые углядел на оттиске, украшавшем кожаную папку. – В самый раз приписать к этой циферке нолик. Праздник затевается нешуточный. Одними танцорками, сами понимаете, не обойтись. Потребуются павлины и другая райская птица. Ну, и оркестр, конечно. Как ни крути, а хоть по одной скрипке музыкантам в руки дай, вот и набегает.

Сердюков, явно разнежившийся от этой беседы, снова захохотал. Стало ясно: дело сделано. Заказ получен. Виньетка подписи. Еще одна. Подушечка промакивает блестящие чернила. Белый лист взлетает в воздух – и скользит прямо в папочку. Папочка – в портфель. Портфель – под мышку секретаря. Сердюков раскланивается с почтенной публикой.

– Увидимся накануне праздника. Приду проверю, как тут обстоят дела с павлинами, – он еще раз хохотнул и удалился.

Басби остался наедине с мадам Лопатовой. Та, с трудом взяв себя в руки, исподлобья глядела на него с таким чувством, будто ее только что обвели вокруг пальца. Вот прохвост! И откуда взялся? Выскочил, как черт из табакерки. Прямо наваждение какое-то! Околдовал, ей-богу, околдовал. Впрочем, может быть, и не прохвост. Костюм приличный, даже очень. Красивый, черт. Похож на пирата. Танцорок ему подавай! Мадам Лопатова поджала губы.

– И где вы, позвольте узнать, собираетесь брать павлинов? – сухо осведомилась она.

– В зоосаде, – коротко ответил Басби.

– И танцорок там же?

– Отчего же? Танцорок наберем в ближайшем варьете. Их тут у вас, вероятно, на каждом углу с десяток.

– У вас? – подозрительно переспросила мадам. – Вы нездешний?

– Два часа как с «Короля Георга».

– Путешествовали?

– Можно и так сказать. Занимался примерно тем же, чем здесь, – Басби обвел руками сад. – Устраивал праздники и торжества.

– И паспорт у вас имеется?

Басби вытащил из кармана паспорт и протянул мадам Лопатовой. Та долго изучала его фотографическую физиономию с размытыми чертами. Затем вздохнула, кивнула, отдала Басби паспорт и тяжеловесной баржей двинулась в сторону хорошенького деревянного домика, выкрашенного в веселый салатовый цвет, в котором располагалась контора городского сада. Басби, едва заметно приволакивая правую ногу, направился к выходу.

«Что ж, неплохое начало», – думал он, усаживаясь обедать в маленьком кафе, устроенном на моле, что выдавался далеко в море – казалось, что столик стоял на палубе корабля. Чуть не задев его крылом, метнулась чайка, пробормотав что-то на своем резком языке, и Басби с содроганием вспомнил, как фальшивила госпожа Лопатова. Сам он обладал абсолютным слухом, и от любого нарушения гармонии к горлу подступала тошнота. Ветер разогнал облака, и день опять засиял. Блеснул глаз камбалы, жаренной на гриле. Запотевший бокал вина. Да, день безоблачный, совершенно безоблачный. Море ластилось к деревянным сваям мола, а если повернуться к нему спиной, то белый городок казался уютным амфитеатром, все зрители которого устремили свои очи… Эх!

Из кафе он отправился в варьете, которое располагалось в старом театрике на бульваре: спящие липы, автоматы с газированной водой, степенный мороженщик в кителе с медным рупором: «Кому фисташковое с кремом! Кому сливочное с засахаренными ягодами!» Афиши обещали «шикарную ночь» под названием «Русский галоп» и оперетту «Брызги слез». Не сбавляя шага, Басби открыл массивные двери и прошел в темную прохладу театра. Потертый бархат банкеток. Паркет узорчатой кладки – верно, по нему босиком бегали еще крепостные певуньи-наложницы. Басби кивнул прошмыгнувшей мимо актерке, что остановилась поправить сползающий шерстяной чулок и стала жаловаться на сквозняк в гримерной – все всегда принимали его за своего, – и прошел в небольшую ложу над сценой.

Шла репетиция. «Русский галоп», судя по маневрам полутора десятка провинциальных шансонеток, представлял собой пародию на парижский кафешантан с той лишь разницей, что на головах у танцовщиц гремели кокошники. Ноги вскидывали азартно, но не совсем попадали в такт. Басби поморщился – да что ж такое! В этом славном городке медведь наступил на ухо буквально каждому! Смилуйся, Господи! И Господь, как обычно, смилостивился. Из правой кулисы наперерез танцовщицам неожиданно выкатился громадный надувной шар. Его равнодушное пузо едва не сбило с ног трех крайних танцорок, остальные бросились врассыпную. Начался гвалт. Появился худенький подросток в трико. При помощи липучки на веревке он пытался заарканить своего надутого «дружка» и увести со сцены. В темноте зрительного зала хохотали. На сцене орали. Басби расплылся в улыбке. Будто четверть века улетучились через разноцветные стеклянные окошки потолка, и он снова оказался в «Трехкопеечном карнавале Ивана Визга», как звалась передвижная труппа его папаши. Дурацкий псевдоним, но публике нравилось. Мальчик на шаре… Коронный номер! А какими необыкновенными заплатками они с мамой украшали надувного монстра, с которого он – «приветствуйте малыша Визга!» – не раз летел головой в оркестровую яму или прямо на зрителей. Воспоминания растаяли, шар был наконец приручен и покорно уплыл за кулисы. Тапер ударил по расхлябанным клавишам, танцорки завизжали и кинулись в пляс. Басби вышел из ложи.

Сигара. Густой армянский кофе. Отчего-то разболелась нога – наверное, все-таки к вечеру будет дождь. Итак, этих пигалиц к делу не приставишь – школы никакой, форсу и разгону тоже. Он-то видел настоящий танец. В струйке сигарного дыма возникла такая же старенькая сцена, такие же пыльные кулисы и номер, который делали его родители с другом отца, поляком-гастролером. Мама – на саксофоне. Отец – в лучших традициях своей клоунады – мешает ей, а также дирижеру и распорядителю. А Басби Кинг, Басби Король, льется по сцене, будто он не низкорослый поляк, а кусок растопленного масла. Чечетка, подскоки, переворотцы на пятках… Боже, как его масляные пируэты завораживали публику! Абсолютная тишина – и гром аплодисментов! А через минуту волна хохота – отец пытается повторить чечетку: путается в длинноносых ботинках, начинает с ними войну, уворачивается от шнурков. Да-с… Золотые времена…

А этим крашеным блондинкам новые ножки за неделю не пришьешь. Значит – отказаться от пирамиды с золотыми туфельками? «Отказаться – нет такого слова в нашем лексиконе», – говаривал приятель Басби. Если девицы не в состоянии вертеться, надо, чтобы вертелась сама конструкция. Должен же быть в этом городке толковый инженер! Подшипники, рельсы – и поедут золотые туфельки, и помчатся. Превратить сцену в железнодорожную развязку! Игра стоит свеч.

– Милейший! – крикнул Басби официанта. – Можно городской справочник?

Пухлая книжица пестрела рекламой. Особенную пользу хотели принести «кудесники лица» и «массажисты-не-дилетанты». Рекламировали себя и механики автомобилей – особенно старался синдикат «Колесо фортуны». Наверное, среди них и обретается тот, кто нужен – винтик, шпунтик, чертеж, макет. А вот и стопроцентное попадание: рисованный человечек с большой отверткой в руке прилаживает пропеллер к аэроплану, на крыле которого другой рисованный человечек вскидывает каблуки в предполагаемой чечетке. Басби рассмеялся – ну разве не дивное название для конторы: «Гвоздь и крыло»? То, что доктор прописал. И аэроплан для Сердюкова найдет, и толкового механика. Если у них железо летает по воздуху, что им стоит запустить рельсы на сцене!

Пыхнул таксомотор. Брошена многообещающая улыбка смуглой красавице, покидающей авто – хотя… хотя, кажется, она была непрочь прокатиться дальше с новым попутчиком.

Замелькали редкие пальмы, кипарисы, коралловые стволы земляничных деревьев склонились над дорогой в позе просящих милостыню, и скоро улицы остались позади. Еще поворот – и открылось небольшое плато. Стайка аэропланов. Росчерк воздушного змея в воздухе. Деревянный павильон – на крыше шест с полосатым колпачком. Металлический ангар. Автомобиль подрулил ко входу в контору.

– Подождите, я ненадолго, – бросил Басби шоферу и вошел в ангар.

Через минуту его окружили три бородача в синих фирменных халатах с вышитой на кармашках эмблемой «Гвоздь и крыло», зацокали языками, потащили Басби к кульману – скатертью лег лист белой бумаги, выстроились на изготовку отточенные карандаши.

– Хотите, дорожка будет двигаться змейкой?

– Прекрасно, господа. Тогда аудитория сможет рассмотреть наши живые статуи со всех сторон.

Бородачи кивали, что-то отмеряли, прочерчивали, шли гурьбой рассматривать хитрый подшипник. Наконец угомонились.

– Подходите к концу недели. Должно срастись, – буркнул один из них.

– Восхищен! Мне бы еще аэроплан в аренду на один вечер. Это к кому?

– Это к хозяину, к Антон Палычу, – бородач кивнул в сторону механика, зависшего около стеллажа с подшипниками. Басби приподнял брови – нечасто увидишь владельца таких технологических сокровищ среди рабочего люда.

– Выбирайте, – бросил ему Антон Павлович. – Вон на поле пять наших ангелочков. Мой кабинет на втором этаже – там оформите аренду. Кстати, а какова цель – хотите барышню удивить?

– И не одну, – ответил Басби.

Теплый ветер гнал вдоль взлетного поля аромат полыни и мяты. Металлические «ангелочки» напомнили Басби выставку современной скульптуры, на которую, кажется, в Харькове, завел его кто-то из антрепризы Матушки Кло. У выставки было престранное название «Доисторические животные, пережившие конец света», а на лужайке были выставлены пятиметровые железные страшилища с обиженными выражениями на мордах, сложенных из стекляшек. Здешние крылатые чудища, впрочем, глядятся повеселей. И смотрите-ка – на борту каждого аэроплана начертано имя. Басби хохотнул: чувствуется литературный уклон – недаром владельца зовут Антон Палыч. Первый справа аэроплан, выкрашенный в синюю краску, звался «Лермонтов». Дальше – алый «Веселый Уильям». Сбоку притулился «Гоголь», покрашенный в зеленый. «Не хватает дирижабля «Лев Толстой», – подумал Басби и передвинулся к совсем крошке (одно креслице для пилота и хрупкие этажерки крыльев), названной по имени поэта, сколь комичного, столь и несчастного. На серебристом боку было написано «Велимир Хлебников». Смелое решение – дать воздухоплавательному аппарату, даже такому тщедушному, имя мечтателя, заблудившегося в Кавказских горах, – ведь поэта так и не нашли. А две его пьески так и остались шлягерами в антрепризе старухи Кло. Еще и даром ей достались! – автор-то выбыл с этого света. Пожалуй, именно на крошке «Хлебникове» стоит остановиться. Басби, будто кошку, погладил серебряный бок самолетика.

В этот момент неведомо откуда – из ветра, из пыли – появились пилоты в кожаных куртках и шлемах. Деловито навалившись на крошку-аэроплан, сдвинули его в сторону, освобождая соседу дорогу к взлетной полосе. Минута – и пропеллер «Веселого Уильяма» уже крутился, разгоняя бабочек и лепестки белых колокольчиков, а от ангара к нему шла компания с плетеными корзинами. Из-под крышек весело выглядывали длинные французские багеты и заткнутые тряпками стеклянные горлышки бутылей с домашним вином. Мужчины приподняли шляпы, приветствуя летный люд и Басби. На солнце блеснули золотистые волосы единственной дамы в компании – она кружилась, пританцовывая, и, видимо, взахлеб рассказывала спутникам какую-то историю. Копна льняных волос сияла. Басби прищурился: «Вот и настоящий ангелочек появился на летном поле с золотым нимбом вокруг головы». Шумная компания угнездилась в самолет, золотой нимб растаял, и «Веселый Уильям», покачивая крыльями, выехал на взлетную полосу. Столп пыли, быстрый разгон – и махина легко взмыла в воздух.

– Что за люди улетели на «Уильяме»? – поинтересовался Басби, подписывая у Антон Палыча бумажки на аренду самолета.

– О, это физики. И математики. В общем, теоретики. Хорошие ребята. У них тут научная станция.

– Теоретики… – удивленно повторил Басби.

 

Глава III

Лидия Збарски отчаивается

Портьеры на окнах были наглухо задернуты. В воздухе стоял отчетливый запах валериановых капель. Откинув голову, Лидия полулежала в кресле с закрытыми глазами и мученическим выражением на лице. Темные широкие брови сдвинуты. Крупный рот сжат. Теплый фланелевый халат плотно запахнут. Волосы стянуты в тугой учительский пук и перехвачены тесемкой, оторванной от ворота ночной рубашки. На круглом одноногом столике, примостившемся у кресла, стоял чайный поднос – серебряный чайник, молочник, чашка с нетронутым чаем, печенье с надкусанным краешком. В ногах у Лидии на маленькой скамеечке лежала остывшая грелка, на лбу – пузырь с полурастаявшим льдом. Лидия застонала и, стараясь не шевелить головой, прижала пальцы к вискам. Что за ужасный день! Голова раскалывается. И это предчувствие… нет, уверенность… она точно знает – не надо им сегодня ехать, не надо. Дороги так опасны. А этот их шофер… как его… Василий… вечно ухмыляется дурацкой ухмылкой: «Да что вы, барыня! Не извольте беспокоиться! Доставлю в лучшем виде!» Как же, в лучшем. Перед мысленным взором Лидии предстала картина: извилистая горная дорога. С одной стороны – отвесный склон. С другой – отвесный скалистый обрыв. Далеко внизу плещется море. По дороге мчится их лимузин. Вдруг лимузин подскакивает на камне, заднее колесо отрывается и летит в пропасть. Вслед за ним отскакивает второе колесо, ударяется о склон и тоже летит в пропасть. Визжат тормоза. Авто заносит. Оно идет боком, взрывая пыль и песок, потом начинает бешено крутиться на месте и падает в пропасть вслед за колесами. Медленное падение. Авто парит в воздухе. Белый шарф, вырвавшийся из окна, бьется на ветру, словно крыло птицы. Но вот происходит неотвратимое – авто падает на скалистый утес. Долю секунды царит гробовая тишина. И – взрыв. Пламя вспыхивает и в одну секунду сжирает автомобиль вместе с пассажирами.

Лидия начинает задыхаться. Сердце колотится в груди. Тошнота подкатывает к горлу. Тело покрывается липким потом. Лидии кажется, что стены надвигаются на нее. Все ближе и ближе, ближе и ближе. Ей не выбраться! Сейчас ее раздавит. Лидия судорожно цепляется за подлокотники. Скрипит дверь. Лидия приоткрывает глаза и видит, что солнечный луч из ярко освещенной гостиной пробрался в узкую дверную щель. Сразу становится легче. Лидия начинает дышать свободней.

Стараясь двигаться бесшумно, в комнату на цыпочках входит горничная. Подойдя к креслу Лидии, она меняет грелку и пузырь со льдом. Лидия непроизвольно съеживается. Прикосновения горничной ей неприятны. Она вообще старается как можно меньше пользоваться помощью прислуги. Одевается и раздевается сама. Сама готовит себе ванну. Самое мучительное – это пойти на кухню и сказать кухарке, что к ужину ожидаются гости и надо приготовить два лишних блюда. Или выговорить за то, что говядина слишком жесткая, а расход сахара непомерно вырос. Нет, выговорить, отчитать, выказать недовольство – решительно невозможно. Как невозможно отказать, когда садовник третий раз за неделю просит выходной. В таких случаях Лидия чувствует страшную неловкость, покрывается красными пятнами и, стараясь не смотреть прислуге в глаза, бормочет что-то вроде: «Да, да, конечно, извините».

– Какие у тебя странные отношения с прислугой! – говорит муж. – Кажется, что ты ее боишься.

Лидия жмется и виновато улыбается.

Горничная забирает поднос с нетронутым чаем и идет к двери. На ходу оборачивается:

– Что-нибудь еще нужно, барыня?

– Нет, нет, иди, – слабо машет рукой Лидия.

Она мечтает, чтобы горничная поскорее скрылась из глаз.

На столике остается пачка мятых газет. Лидия берет верхнюю. Может быть, чтение отвлечет ее от мрачных мыслей. Московские «Ведомости». Лидия долго разглядывает первую полосу, будучи не в силах сосредоточиться. Ах, какие мелкие буковки! Так и прыгают перед глазами! Она делает усилие и принимается читать. Осенью в обеих столицах пройдут грандиозные празднества по случаю десятилетнего юбилея подавления большевистского бунта. Государь с семьей примут участие во всех торжественных мероприятиях. Боже мой, что ей за дело до юбилеев! Их с мужем приглашали, но они, разумеется, не поедут. Толпа, скопление народа, давка – слишком опасно. И путь неблизкий. Что еще? Открытие памятника героям обороны Зимнего. В театре Мейерхольда дают премьеру. Под Манежной площадью археологи обнаружили развалины древнего города. Она переворачивает страницу. Ее глаза, скользящие по газетным столбцам, непроизвольно ищут среди заметок те, в которых описываются какие-нибудь ужасы. Князь Лиговской упал с лошади во время традиционных июльских скачек и сломал себе шею. Ни князя, ни лошадь спасти не удалось. Пожар в Мерзляковском переулке унес пять жизней, среди жертв были два кота и один ручной хомяк. На севере Москвы установлен грандиозный памятник пролетарию и свободной крестьянке скульптора-женщины Муриной. Во время монтажа у пролетария откололось орудие производства и упало на голову рабочему, производившему монтаж. Рабочий помещен в 1-ю Градскую больницу. Чужие несчастья несколько успокаивают Лидию. На лице ее появляется некое подобие улыбки. А тут что? Новости синема. Лидия начинает читать внимательней. «В берлинском Дворце кино «Альгамбра» состоялась премьера экспериментальной фильмы «Поджигатель» по пьесе голландского писателя Хейерманса. Необычность фильмы состоит в том, что зрители слышат, как говорят актеры. Звук записывается на пленку и воспроизводится при помощи специальной электрической машины. Однако успеха у публики фильма не имела. Звук сильно запаздывал и иной раз реплики актеров слышались, когда самого актера давно не было на экране. Некоторых реплик не было слышно вообще. К концу сеанса публика пришла в неистовство и забросала экран гнилыми помидорами и яйцами».

Лидия откладывает газету. Некоторое время она сидит неподвижно, и вдруг слезы начинают течь из глаз, будто кто-то внутри нее открыл невидимый кран. Лидия пытается остановить поток, прижимает пальцы к векам, но слезы льются все сильней и сильней, и скоро громкие рыдания оглашают комнату. Лидия давится рыданиями, кашляет, икает, закрывает рот руками и, не выдержав, неожиданно издает птичий крик. Руки и ноги сводит судорога. Дверь распахивается. В комнату быстро входит немолодой светловолосый человек с короткой седеющей бородкой.

– Что ты, детка, что ты! Опять? – испуганно спрашивает он.

– Збышек… Пойди сюда, Збышек… Скорей… – говорит Лидия очень низким, почти мужским, голосом и тянет к мужу холодные бледные руки.

Збигнев Збарски берет ее руки в свои ладони, подносит ко рту и пытается согреть дыханием, одновременно поглаживая и разминая пальцы Лидии.

– Ну, успокойся, успокойся, – приговаривает он, обнимая и целуя ее. – Что тебя напугало, скажи!

Лидия кивает на ворох газет. Збарски берет верхнюю и начинает проглядывать заметки.

– На… пос… следней… стр… анице… – с трудом выдавливает Лидия.

– Что? Вот это? – Збарски читает заметку о неудавшемся киносеансе в берлинском дворце «Альгамбра» и смеется несколько деланым и излишне громким смехом. – Какая глупость! Ты же видишь, здесь ясно написано: «Публика пришла в неистовство». Чего тебе бояться? Это всего лишь фокус, трюк!

– Ты не… не понимаешь, – стонет Лидия.

Она хочет еще что-то сказать, но муж прижимает ее голову к своему плечу и начинает укачивать, как ребенка. Тише, тише, тише… И Лидия постепенно затихает, обмякает в его руках. Он что-то еле слышно нашептывает ей. Она кивает и даже пробует слабо улыбнуться.

– Вот и хорошо, вот и славно, – говорит Збарски. – Сегодня вечером у Сердюкова ты будешь самая красивая. Наденешь мое любимое…

Он не успевает закончить фразу – Лидия вскидывается, вырывается и – вот она уже как натянутая тетива. Глаза горят. Скулы полыхают лихорадочным румянцем.

– Нет, нет, нет! – почти кричит она и продолжает неистовой захлебывающейся скороговоркой: – Мне было видение… видение… только что… мы в нашей машине… ехать нельзя… пойми, нельзя… авария… будет авария… машина сгорит… и мы… мы… – и она снова заливается слезами.

– А на прошлой неделе, помнишь, ты говорила, что нельзя ехать на морскую прогулку, – по-прежнему спокойно, ласково и очень серьезно говорит Збарски. – Что на яхту нападет бешеный дельфин. Однако он проплыл мимо. Мы его даже не увидели.

– Надо срочно вызвать спиритку, – рыдает Лидия. – Пусть вызовет духа и спросит… Пошли кого-нибудь к фрау Дагмар.

– Лучше я позову Марысю.

– Да, да, позови!

Збарски выходит из комнаты. Лицо его, когда он отворачивается от Лидии, на секунду принимает страдальческое выражение, и он украдкой потирает пальцем лоб. По дороге ему встречается испуганная горничная. Збарски делает ей незаметный предупреждающий жест, мол, к хозяйке не входите, но оставайтесь подле дверей. Горничная понимающе кивает. Слуги знают, что у хозяйки часто бывают «состояния». Тогда в доме царит тишина, горничная держит наготове холодные компрессы и капли, а швейцар в любую минуту готов бежать за доктором.

Збарски пересек вымершую гостиную и по узкой винтовой лестнице «для своих» поднялся в детскую – просторную светлую комнату с полукруглыми окнами, заваленную игрушками. За низким детским столиком сидела Марыся шести лет от роду в пышном «принцессином» платье, перехваченном в поясе огромным розовым бантом, и деловито раскладывала пасьянс. Збарски опустился на детский стульчик – колени выше плеч – и устало вздохнул. Марыся подняла польские отцовские глаза – светло-карие с сильной прозеленью.

– Что, папочка, мамочка?..

– Да, детка.

Марыся встала, подошла к отцу, погладила по голове, обхватила за шею и прижалась щекой к его щеке.

– Надо погадать маме, Манечка, – тихо попросил Збарски.

– Что нагадать, папочка? – спросила Марыся, глядя на отца ясными глазками.

– Нагадай, что сегодня не будет автокатастрофы.

– Хорошо, папочка. Что-нибудь еще?

– Да, детка. Надо, чтобы она вечером обязательно поехала на прием к Александру Симеоновичу. А то неудобно – обидится. Ты уж придумай что-нибудь.

Марыся чмокнула отца в щеку, собрала карты и, махнув рукой, мол, не беспокойся, все будет, как надо, пошла к матери. Оставшись один, Збарски сгорбился на детском стульчике и замер, опустив лицо в ладони. Как тяжело! Десять лет… Десять лет их с Лидией браку, а он так и не смог привыкнуть к этой ее всегдашней готовности к катастрофе, постоянному ожиданию чего-то ужасного. Мука – видеть ее искаженное страданием лицо. Мука – знать, что любимому человеку плохо. Он бы все отдал, чтобы облегчить состояние Лидии. Но что он может сделать? Лишь пригласить врача. Збигнев застонал и ладонями сильно растер себе лицо.

Прежде чем войти к матери, Марыся подошла к зеркалу в гостиной, оправила платье, перевязала бант и несколько раз улыбнулась безмятежной улыбкой, обнаружив на круглых яблочных щеках очаровательные ямочки. Затем, не спуская улыбки с лица, толкнула дверь и стремительно вбежала в спальню.

– Манечка! Девочка моя! Родная! Ну, поди же, поди же ко мне скорей! – говорила Лидия своим протяжным мужским голосом и тянула к Марысе руки, и вот уже целовала ее льняные волосики, и щечки, и крутой лобик, и нежную шейку, и отстраняла от себя, чтобы налюбоваться всласть этим совершенством – собственной дочерью. В ласках ее было что-то истерическое, какая-то экзальтация, которую Марыся не могла еще понять, но уже могла почувствовать. – Как ты себя чувствуешь? Как прошло утро? Тебе дали на завтрак молоко? – между тем скороговоркой спрашивала Лидия, словно боясь, что не успеет задать все вопросы – Марысю унесет морской бриз.

– Все хорошо, мамочка. А как ты? Хорошо спала?

– Ужасно, девочка моя, ужасно! – Лидия поднесла было к глазам платок, но Марыся опередила ее.

– Хочешь, мамочка…

– Хочу, Манечка, хочу! Мне было видение…

– Не надо, мамочка. Карты все покажут.

Марыся скинула со столика газеты, подтащила стул, забралась на него с ногами и, сдунув прядь волос со лба, так же деловито и по-взрослому, как десять минут назад раскладывала пасьянс, раскинула карты.

– Даму под Короля, Туз скидываем, восьмерку к восьмерке, черви на пики, – забормотала она. – А вот и твое видение, мамочка. Смотри – пиковый Валет с трефовой Дамой. Тебе привиделось, что наша машина разбилась, правда? – Лидия закивала. На лице ее было выражение крайнего напряжения. Она инстинктивно кусала платок, не сводя глаз с Марыси. А та продолжала перекладывать карты. – Посмотрим, посмотрим… А-а-а! Червовая Дама накрыла бубнового Валета. Не хочу тебя расстраивать, мамочка, но катастрофы не будет. Дорога совершенно безопасна. Давай посмотрим, что тебя ждет вечером.

– Давай, – прошептала Лидия. Маска напряжения спала с ее лица, и оно, расслабившись, неожиданно стало моложе и светлее.

– Вижу, вижу… Вижу, вижу… – бубнила Марыся, как записной медиум. – Ой, мамочка, вижу тебя в зеленом платье, том самом, папином любимом! Много людей, огоньки… Ой, шарики воздушные! А ты самая красивая, мамочка! Так… так… Кажется, ты с кем-то встретишься. Очень-очень приятным. И тебе будет так хорошо, мамочка, как будто ты съела пять порций клубничного мороженого!

Лидия засмеялась и притянула дочь к себе.

– Но что это значит?

– Не знаю, – пожала плечами Марыся, глядя на мать невинными глазами. – Может быть, праздник какой-то? А вы с папой никуда не собирались?

– Александр Симеонович звал… – недовольным, вмиг потухшим голосом произнесла Лидия. – Но…

– Ну, конечно! Конечно, Александр Симеонович! – закричала Марыся. – Вот же он, смотри – Король пик. А встреча у тебя будет очень важная, ну, просто очень! Надо идти, мамочка. Карты не врут. Давай, давай, собирайся, я тебе помогу.

Лидия поморщилась, неохотно встала и, волоча за собой полы длинного халата, уныло побрела к ванной. Марыся выбежала из комнаты. Отец уже ждал ее за дверью.

– Все в порядке, – с заговорщицким видом шепнула Марыся, слегка дотронувшись до его руки.

Через час Лидия в зеленом струящемся платье, с изумрудным колье на шее и заколкой-бабочкой с крупным изумрудом и россыпью мелких бриллиантов в темных распущенных волосах стояла перед Марысей и мужем. В руках она сжимала шелковую сумочку, усеянную хризолитами и хризопрасами. На ногах посверкивали змеиной кожи башмачки цвета весенней травы. На носу у Лидии красовались огромные очки с толстыми стеклами в черной роговой оправе. Глаза за стеклами казались неестественно выкаченными, как будто Лидия страдала базедовой болезнью. Марыся укоризненно покачала головой, подошла к матери, приподнялась на цыпочки и сняла очки.

– Ты же обещала, мамочка, эту гадость не надевать, – с легким раздражением сказала она. – Сядь!

Лидия послушно села. Марыся подхватила с туалетного столика золотые флакончики и тюбики и принялась колдовать над лицом матери. Легко провела карандашиком помады по губам, подчернила брови и веки, растушевала светлые румяна, пощекотала пуховкой лоб и щеки. Лидия, закрыв глаза, тянула к ней лицо, крупные, тяжеловатые черты которого под рукой Марыси приобретали печальную томную прелесть. Наконец Марыся отступила на шаг, прищурилась, оценила свое художество и осталась довольна.

– Можете идти, – разрешила она. – А то мне еще надо зайцу ухо пришить.

В городе царило лихорадочное веселье. Толпы зевак запрудили набережную, над которой кружил аэроплан с длинным шелковым хвостом. На хвосте была вышита огромная эмблема банка «Справедливый». Пилот в летном шлеме и круглых стрекозиных очках выглядывал из окошка, приветствовал толпу кожаной пятерней и скалил зубы. Его помощник разбрасывал пригоршни золотого и серебряного конфетти. Казалось, над городом идет денежный дождь. Толпа хлопала в ладоши, визжала от восторга и улюлюкала. Шофер Василий жал на клаксон, пытаясь пробиться сквозь затор машин.

Когда Збарски и Лидия подъехали к городскому саду, праздник был уже в самом разгаре. Не успела Лидия выставить из авто ножку в змеиной туфельке и показать лицо, как раздались истошные крики:

– Мадам Збарски! Мадам Збарски!

Десятки репортеров местных, губернских и столичных газет окружили машину, наставив на Лидию дула камер. Лидия отшатнулась, метнулась обратно в спасительные недра авто и забилась в угол сиденья. Мужская рука ухватила ее за рукав и вытянула из кожаной пасти машины. Муж крепко держал ее за локоть. Репортеры щелкали камерами, сыпали вопросами, перекрикивали друг друга:

– Еще минуточку, мадам Збарски! Пожалуйте в профиль! Последний кадр! Развернитесь к мужу! Сколько стоило ваше колье? Правда ли, что вы покупаете обувь на размер меньше? Не продемонстрируете ли ножку?

Лидия глядела на бесчинствующих газетчиков, не мигая – укоризненно и недоуменно. Именно за этот трагический взгляд непроницаемых темных глаз, за это выражение мучительного страдания, не покидающее ее мрачное лицо, Лидию обожала публика, а критика писала, что она – «единственная дива синема, способная сыграть греческую трагедию». Никто не знал, что на экране Лидия всего лишь принимает позы, изображая саму себя.

Наконец Збарски протолкнул ее ко входу в сад. Лидия подняла на него умоляющие глаза – может быть, домой? – но он покачал головой и, погладив ее плечо, прошептал:

– Всего на полчасика.

Павлины разворачивали хвосты и кричали резкими голосами. Сияли огни. Ракеты и петарды взрывались над головой. Гремел духовой оркестр. Какое-то время они шли, прижавшись друг к другу, но вот толпа оттеснила Лидию от мужа, засосала, вовлекла в свой водоворот и пустила кружить по неведомым траекториям. Лидия растерялась. Озираясь, она пробиралась вперед. Кто-то здоровался с ней, останавливал, целовал руку. Человек на трехметровых деревянных ходулях чуть не сбил ее с ног. Потом в руках у нее появился невесть откуда взявшийся бокал шампанского, и она очутилась у летней эстрады, на которой крутилась пирамида, похожая на именинный торт. На пирамиде ярусами стояли девушки в золотых туфельках. Ветер раздувал короткие юбки, обнажая ноги почти до круглых крепких попок. Лидию затошнило от грохота, блеска и множества голых ног. Она бросилась на боковую дорожку, показавшуюся ей свободной. Там, дальше – она знала, – есть маленькое искусственное озерцо со скамеечками на берегу. Можно передохнуть. Она брела по узкой темной тропинке, вдыхая запахи вечерней травы и наслаждаясь одиночеством. Праздник громыхал за спиной. Изредка влюбленные парочки пробегали мимо, толкая ее. Сзади раздались неровные шаги.

– Пардон, мадам! – произнес низкий мужской голос, и кто-то попытался протиснуться между Лидией и кустом жимолости. Она съежилась, стараясь стать как можно меньше, чтобы не коснуться незнакомца, как вдруг – она не поняла, что случилось, будто ее, словно рыбу, подцепили на леску, – что-то потащило ее вперед. Ноги разъезжались по сырой земле. Лидия пыталась остановиться, затормозить, нащупать рукой то, что ее тянет, но в темноте лишь хватала в кулак воздух. Почувствовав, что падает, она закричала в голос. Чья-то рука подхватила ее и поставила на ноги.

– Что ж вы так кричите? – произнес тот же голос.

Лидия подняла глаза. Сверху на нее глядело горбоносое смуглое лицо. Темная прядь на лбу. Синие дерзкие глаза. Ухмыляющийся рот. Узкая полоска усов. Фат. Лидия ненавидела фатов. Она перевела взгляд ниже. Фрак. Бутоньерка. «Пардон, мадам!» Пошляк. К пуговице белого жилета примотана ниточка, на которой болтается воздушный шарик с дурацкой рожицей, нарисованной на резиновом боку. Лидия проследила глазами за ниткой. Так и есть – зацепилась за одну из мелких пуговок, которыми расшито ее платье. Вот что ее тащило… Неожиданно незнакомец схватил ее за грудь. Лидия опять вскрикнула:

– Что вы себе позволяете! Немедленно отцепите меня! – И она непроизвольно ухватила его за лацканы, пытаясь оттолкнуть.

Незнакомец с интересом поглядел на нее.

– Именно это я и пытаюсь сделать, мадам! А вы всегда говорите мужским голосом или только в минуты душевного волнения?

Лидия хотела было ответить хаму, но…

– Мадам Збарски! Вот так удача! Какое пикантное положение! Всего один снимок! Умоляю, взгляните в объектив!

От неожиданности Лидия и незнакомец вздрогнули и одновременно обернулись на крик. Щелчок камеры. Вспышка магния. Репортер снимает кепи и дурашливо раскланивается:

– Мерси, мадам! Вы, как всегда, неподражаемы! Это будет лучший снимок за всю историю нашей газеты!

Наутро у нее раскалывалась голова. Завтрак остался нетронутым. Лидия уныло проглядывала газеты – отчеты, отчеты, отчеты о празднике у Сердюкова. Боже, какая ерунда! – как вдруг… Ее изумленное лицо. Рядом – столь же изумленное лицо незнакомца. Их руки протянуты друг к другу так, будто появление ушлого репортера прервало любовные объятия. Внизу – подпись: «Безупречная Лидия Збарски, которую называют главной недотрогой российского синема, редко посещает светские рауты, однако делает исключения ради романтических встреч». Далее шел текст заметки: «Вчера во время празднования юбилея банка «Справедливый», устроенного господином Сердюковым, в самой дальней и темной аллее городского сада мадам Збарски была замечена нашим корреспондентом в весьма двусмысленном положении. «Потеряв» в толпе мужа, она отдавалась объятиям…»

Лидия отложила газету и залилась слезами.

 

Глава IV

Басби встречает старого знакомого

Басби проснулся, как обычно, в хорошем настроении. Совершил утренний заплыв и в махровом халате алчного алого цвета уселся на набережной пить кофе. Мальчишка-газетчик, ухмыльнувшись, положил перед ним «Ялтинский листок» и побежал дальше. Его вопль несся вдоль морского берега: «Сегодня дума выносит решение о строительстве аэродрома в Сибири!» «Первая и последняя премьера жгучей драмы «Охота на слезы»!» «Лидию Збарски пугает незнакомец!» Басби не без брезгливости отодвинул газету на край стола, но внутренний голос пробормотал ему что-то невнятное. И вот, пожалуйста – через секунду он лицезрел собственное фото рядом с залитым слезами лицом кинодивы.

«Эх, если бы папаша Визг увидел эту фотку!» – сентиментально улыбнулся Басби и в светлом облачке воспоминаний увидел, как старший Визг проделывает на сцене тот же трюк – веревочка воздушного шарика, гордо приколотого к лацкану пиджака, цепляется за мамину сумочку, обшитую бисером, и ее грациозное тело таскается за отцом из конца в конец дощатой сцены. А Король-Басби пускается в погоню за своей дамой сердца, выделывая танцевальные па. Да-с, волшебные времена. Что-то происходит – занавес явно поднимается над этим городком. Что-то часто здесь появляются тени стариков Визгов, вот в чем дело.

Он вернулся в отель и у входа столкнулся с пожилым господином маленького роста.

– Господин Басби… Прошу прощения, не имею чести знать вашей фамилии, а имя мне сообщила госпожа Лопатова, директорша городского парка. Позвольте отрекомендоваться – директор городского театра драмы и комедии Полуэктов Алексей Никитич. У меня к вам предложение.

– Простите, я только что из купальни.

– Ах, что вы, что вы! Ничего страшного! – замахал руками старичок, и они устроились в холле гостиницы.

Между тем, подбираясь к разговору, старичок внимательно вглядывался в сидящего перед ним уверенного в себе джентльмена, будто стараясь что-то в нем разглядеть…

– Однако к делу, – перебил он свои мысли. – Мне очень понравилось, как вы организовали сценическое представление в парке. Крутящаяся конструкция, торт из блондинок – это должно понравиться зрителям. В последнее время американские театры разбогатели на так называемых мюзиклах. Не слыхали?

– Еще бы не слышать! Я ле-лечу к тебе, прэлэстное дитя, и не счесть волшебных звезд вокруг… ля-ля-ля-ля-ля – друг! Самодеятельный перевод – слышал пластинки. И танец! Танец должен струиться. Но сила такого шоу не в солисте. Солист – лакомство для избранных. Кордебалет! Вот где кроется ваш доход. Вымуштрованный кордебалет. Послушайте, – Басби переместился к фортепиано, скромно притулившемуся в углу, открыл крышку – и пальцы его забегали по клавишам. Старичок кивал.

– Ну что ж, мы готовы нанять вас для постановки музыкального спектакля. Условия, если не возражаете, обсудим в театре. Я хочу познакомить вас с драматургом.

Басби пытался сохранять спокойствие и не подавать виду, в какое возбуждение привело его предложение старичка директора – хоть вскакивай на старенькую крышку фортепиано и танцуй джигу. Ему предлагают ставить мюзикл! Мог ли об этом мечтать малыш Визг! Пригласить на премьеру Мамашу Кло, чтобы она своими нечистыми манжетами утерла слезы зависти!

Через минуту меланхоличный бармен открывал бутылку новосветского шампанского.

– За мюзикл! – восклицал Басби.

– За мюзикл! – задумчиво вторил ему старичок-директор. – Но скажите мне, юноша, малыш Визг, которого швыряли по всем водевильным сценам Империи, это случайно не вы? Я помню, как он с лету повторял любую песенку, которая раздавалась из зала, а к инструменту была приставлена лесенка, чтобы он мог достать до клавишей.

Грандиозный аккорд.

– Вы видели шоу Визгов?!

Старичок улыбнулся.

– Кто же из старого театрального люда не помнит шоу Визгов! – Из кармана его бархатного пиджака полез большой скомканный платок. А из глаза – слеза. Залпом – бокал шампанского, услужливо налитый Басби. Старичок шумно высморкался. – Вы видели наш новый театр? Со слонами у входа? Я расскажу вам как-нибудь историю этого здания. Ну, идемте, идемте, – ноги его пританцовывали.

– Я ненадолго в номер – переодеться, – Басби смущенно развел руками и кивнул на свой алый халат.

Через десять минут Алексей Никитич тащил к выходу с иголочки одетого Басби. У двери старичок-директор от полноты чувств подскочил в старомодном балетном антраша.

Гипсовые слоны смиренно стояли по обе стороны лестницы, которая вела в особняк, целиком состоящий из архитектурных излишеств. Волнистые изгибы окон. Овалы портиков. «Ах, какие мы изнеженные», – буркнул Басби слонам и быстро взбежал по ступенькам. Внутри стены были испещрены росписью, главным сюжетом которой стали неведомые животные: то ли утконосы, то ли духоглазы, самый простецкий, – отметил про себя Басби, – жираф, чья шея тянулась на весь коридор. Зал оказался просторным, с зеленоватыми, обитыми шелком стенами, тоже разукрашенными изображениями волшебного зверья. Барельефы с физиономиями пантер и слонов, чьи хоботы обвивали ложи первого яруса, украшали балконы.

– Здание строилось по заказу купца Власова. По мотивам его африканских путешествий, – говорил старичок-директор, водя Басби по театру. – Потом произошла страшная драма: в прериях на его супругу напало безобидное, как говорят, существо – полосатая зебра. Это так подействовало на господина Власова, что он никогда больше не переступал порога этого дома и театральной залы.

– Душераздирающая история, – равнодушно заметил Басби. – Но где же господин драматург?

А Алексей Никитич уже увлекал его дальше, в театральный буфет, уставленный круглыми мраморными столиками и зелеными бархатными диванами, с изогнутой стойкой красного дерева. Там, за дальним столиком в углу перед толстопузым бокалом коньяка сидел человек с львиной головой и сумрачным лицом: тонкие желчные губы, выдающийся вперед подбородок, длинный, странной формы нос, нависающий над верхней губой, и глубоко запрятанные под кустистые брови недобрые глаза. Широкие плечи и крупная голова предполагали в нем гиганта.

– Позвольте представить, – суетился директор, подводя Басби к столику. – Наш автор – Юрий Карлович. А это – постановщик шоу…

– Просто Басби, – Басби протянул Юрию Карловичу руку. Тот поднялся. Басби в удивлении вздернул брови. Юрий Карлович оказался ему по плечо. Мощный торс удерживали коротенькие ножки.

Уселись. Алексей Никитич кивнул официанту, и перед ним с Басби тотчас появились бокалы с жидкостью цвета мореного дуба.

– Гениальная идея! История, достойная пера Шекспира! – восклицал Алексей Никитич. – Юрий Карлович, прошу вас, изложите нашему другу ваш удивительный сюжет.

Драматург достал из кармана мятый листок и откашлялся.

– «Сбежавшая кукла», – с угрозой в голосе хрипло начал он и обвел присутствующих своим недобрым взглядом. – Три брата-короля правят волшебной страной. Каждый вечер в своем роскошном дворце на берегу озера они дают балы, устраивают праздники и фейерверки. Благодарный народ обожает своих веселых и щедрых правителей.

– Великолепно! – воскликнул Басби, перебивая драматурга, метнувшего на него злобный взгляд. – Сцена грандиозного великосветского бала постепенно затемняется, и мы оказываемся на городской площади среди ликующего народа. Джига сменяет менуэт. Пейзане в массовой пляске делают королям свои нехитрые подношения. Танец маленьких поросят. Вальс пернатых. На сцену сыплется снег из перьев. Торжественное шествие хлебов и плодов.

Алексей Никитич, жмурясь, прихлебывал коньяк и благостно кивал в такт словам Басби. Драматург продолжал.

– У братьев есть приемный сын – наследник трона. А у наследника – любимая кукла, похожая на живую девочку. Кукла умеет ходить, танцевать и петь.

– Изумительно! – снова перебил Басби. – Танец куклы… танец куклы… да, именно так: на день рождения наследника к нему в гости приводят детей именитых горожан. Детские шалости сменяются танцами, и наследник теряет куклу в толпе – ведь она совершенно как живая. В поисках куклы он мечется среди танующих пар. Сцену завершает парный танец наследника и найденной куклы.

– Однажды кукла ломается, – зыркнув глазом, с трудом вклинился в этот поток слов Юрий Карлович. – От отчаянья наследник заболевает. Куклу отдают в починку кукольных дел мастеру, но тот, понимая, что починить ее невозможно, в страхе бежит из страны. Выздоровевший наследник тайно покидает дворец и отправляется на поиски куклы. Он путешествует инкогнито со своим старым верным слугой. Вереница кукол разных стран и веков проходит перед ним. В кукольных магазинах, мастерских, музеях, кукольных театрах, лавочках, где изготавливают маски, куклы танцуют и поют, пытаясь его очаровать. Но он ищет свою единственную.

– Вижу, вижу, – словно в забытьи, шептал Басби. – Вижу танец множащихся кукол – их все больше и больше, они отражаются в зеркалах, и принц начинает путаться: где настоящие куклы, а где отражения.

В ажитации он схватил бокал и залпом выпил коньяк. Драматург перевернул страницу.

– Второе действие. Наследник разочарован. Он решает закончить путешествие и возвращается домой. Пересекает границу и в первом же городке попадает на праздник, который горожане устроили на главной площади. Балаганчик циркачей, канатоходцы, жонглеры, силачи, шпагоглотатели, фокусники, дрессированные пудели. Каждый демонстрирует свое мастерство. Из балаганчика выскакивает девчушка в бедном самодельном платьишке. Она поет забавную песенку и собирает деньги, обходя зрителей по кругу со шляпой в руках. «Да это же моя кукла!» – восклицает принц. Девчушка действительно как две капли воды похожа на куклу. Наследник подходит к ней и предлагает ехать с ним во дворец, но та отказывается. Дух свободы ей дороже золотых оков. И тогда наследник решает навсегда остаться в балаганчике.

– Это превосходно! Просто превосходно! – Басби вскочил и теперь в возбуждении метался по театральному буфету, время от времени подскакивая к драматургу, хватая его за руку и встряхивая изо всех сил. – Сколько возможностей в одном простом сюжете! Танец изрыгателей огня, балет на канате. А что вы скажете, Алексей Никитич, если мы вспомним несколько трюков и реприз из практики семейства Визгов? Для балаганчика весьма недурно.

– Что пожелаете, мой юный друг, – промурлыкал Алексей Никитич.

– Но мы не обсудили главного! Есть ли у вас кордебалет? Массовые сцены невозможны без кордебалета! – спохватился Басби.

– Увы! Как раз его-то вам и придется собрать.

– И где же?

– Можно, конечно, поискать по местным варьете, но там, как вы понимаете, не лучший товар. Можно поехать в Симферополь – там оперный театр, балетная труппа и даже неплохая школа. Но, думается, надо начать с «Нового Парадиза» – стаи длинноногих девчушек слетаются туда со всей Империи, мой милый малыш Визг, – и платок снова сам собой полез из кармана старика, будто это не кусок тряпки, а специально обученный шелковый бурундук.

Неплохое начало дня. Очень неплохое. Фото в газете – праздник в буфете. Вихри на паркете. Глупые рифмы неслись в голове у Басби, а сам он несся по набережной на таксомоторе лимонного цвета в сторону знаменитого «Нового Парадиза». Монета охраннику – и желтая машина уже катит по студийным улицам. Вот, значит, как они тут устроились: перед удивленным взором Басби прогалопировали казаки с шашками из папье-маше, в их стройную колонну едва не въехал грузовик, увенчанный грандиозным макетом корабля с тревожной надписью «Титаник» на борту, промелькнула стайка девушек в восточных одеяниях – шаровары, шелковые платки на лицах.

– Останови-ка, любезный, тут, – сказал шоферу Басби, когда они поравнялись с красотками. Однако группа шмыгнула в дверь, на которой висела табличка «Павильон № 3. Будни похищенного принца». На двери рядом красовался и указатель поменьше: «Контора. Отдел массовки и сценического движения». Куда идти? В гарем к похищенному принцу или в отдел массовки? Басби сделал два шага в сторону конторы и приостановился. Навстречу шел человек, чьи нервные движения показались Басби знакомыми. И вообще, было в этом чудаковатом поистрепавшемся малом что-то приятное, относящееся лично к нему, к Басби. Малый тоже поднял глаза на Басби и… застыл, будто его мгновенно загипнотизировали. О, он увидел! Он увидел дорогое сердцу мерцание дымчатого камня в родной булавке. Подарок… Несостоявшейся дамы сердца… Когда-то давно… В пыльном городке… Булавка украшала шикарный шелковый галстук его визави. И Басби тоже застыл, в изумлении разглядывая свои любимые клетчатые штаны – хорошенько вытянутые на коленях, с двойными удобнейшими карманами, фланелевые. Мечта театрального батрака – в них и спать, и жонглировать! Воцарилась пауза. Мужчины не сводили друг с друга глаз – точнее, с деталей туалета, – стоя посреди улицы с открытыми ртами. Раздался громкий хохот, и оба, вздрогнув, одновременно обернулись – на них любовался великий печальный комик Кторов и от души смеялся. Они в недоумении поглядели на него и опять уставились друг на друга.

– Ши-кар-ный Бас-би обны-ма-эт нэ-бо-склон, – нарушив тишину, нерешительно пропел по складам человек в клетчатых штанах. – Ши-кар-ный Басби вам за-водэт пу-тэфон!

– «Георг Пятый»?! Партия в покер?!

– Маэстро Басби – су-кэн сан?!

– Сидни-изобретатель?! Я – сукин сын? Позвольте, игра была честной. Вы сами требовали продолжения! Кто ставил на кон смокинг, котелок, чертежи? Но что вы тут делаете?

– Искать работа. No job – no money.

– Значит, «Георг Пятый» вернулся?

– Oh, yes! Back from Сотши.

– Ну, что ж, рад вас видеть, дружище. Что предлагаем синематографу? Средство для раскрашивания пленки? Летающую кинокамеру? А дайте я вас обниму! Что за игра была! Что за игра… – Басби полез обниматься и, как ни странно, Сидни с ним не спорил. Он что-то лопотал и паясничал, изображая свой проигрыш. – Ах ты боже мой! Я ж тут по делу! – спохватился Басби. – Вот что, Сидни, ждите меня здесь, никуда не уходите.

Сидни растерянно кивнул и присел на деревянный топчанчик.

Дверь в контору оказалась закрытой, и на стук никто не отзывался. Басби толкнул дверь павильона № 3 и оказался в темном коридоре. Дощатый пол. Запах машинного масла. Метрах в двухстах впереди – белый квадрат освещенной съемочной площадки, туда Басби и направился. Когорта девушек возлежала на фоне задника: два грустных верблюда, три песчаных бархана и сомнительного вида птицы, издали похожие на павлинов. Режиссер бродил между девицами – то одну покорную головку развернет, то другую опустит. Басби огляделся: исполнительница главной роли дремала в кресле поодаль с вязаньем в руках, видимо, расстановка массовки шла уже давно. Неожиданно режиссер визгливым голосом закричал: «Камера готова? Мотор!» Съемочный агрегат услужливо застрекотал. Девушки стали поводить руками и вскидывать головы в деланом испуге, а актриса, отложив вязанье, спокойно продефилировала из одного конца площадки в другой и застыла. Прозвучала команда: «Стоп!» – съемочная буря стихла столь же быстро, как и началась, и режиссер снова стал меланхолично раскладывать пасьянс из своих наложниц.

Басби хмыкнул – темпы работы малообещающие, да и девчонки, судя по всему, так и будут валяться на коврах до вечера. Поклонившись постановщику и оператору – те ответили ему кивками, – Басби прошелся по съемочному просцениуму, деловито похлопал по картонам передвижных декораций, толкнул один из модулей, и часть арабского селения, стоявшая в стороне от мизансцены, послушно поехала в угол, повинуясь его руке. Оглянувшись, он быстро оторвал небольшой кусок картона, окинул взглядом площадку и сразу нашел то, что искал: ведро с краской. И вот уже подзасохшая кисть выводила на оторванном картоне: «Объявляются пробы для участия в мюзикле «Сбежавшая кукла». Самая громкая премьера России. Сбор в 15.00 в знаменитом Театре на набережной. У двух слонов». Отошел – присмотрелся к надписи и, разорвав картон пополам, сделал еще одно объявление. Подозвал рабочего сцены – тот принес молоток и гвоздь, и через пять минут объявление красовалось на стене павильона. Басби удовлетворенно оглядел плоды трудов своих и вернулся к Сидни.

– Пойдем, дружище, сегодня мы достаточно потрудились. Минуточку, молодой человек, – бросил он рабочему. – Дайте-ка молоток и пару гвоздей. Через четверть часа я пришлю вам его обратно с ассистентом.

На центральной площади студийного города Басби подошел к афишной тумбе и прибил к ней копию объявления. Он и не заметил, что закрыл ею афишу фильмы «Следы на песке» с испуганным лицом дивы Верде.

А скоро маэстро Басби вместе с Сидни уже сидели на веранде ресторана – в знаменитом «Мезонине Мозжухина», что нависал над морем. Крышей заведению служили ветви старых пихт. Владельцем же был сам прославленный актер. Притча во языцах: так испугался бунта семнадцатого года, что сбежал во Францию. Однако вернулся с триумфом: его тамошний фильм про английского трагика не сходил с европейских экранов несколько лет. Но приятели не обращали внимания ни на хозяина, томным взглядом окидывающего свои владения, ни на изнеженную Иду Верде, что скандалила за столиком у обрыва, ни на знаменитое семейство брутального героя-любовника Николая Баталова. Ибо Сидни рисовал перед «маэстро Басби» фантасмагорические картины.

– Мои бумаги. Чертежи. That is – миракл! Revolution! Синема can speak! Sound! Звук, you see? Everybody говорить!

– Ну, конечно, – скептически улыбался Басби. – Мотор авто рычит! Обманутый муж кричит! Зрители падают в обморок, да?

– Oh, yes! – Сидни перемахивал с английского на ломаный русский, возвращался к родному языку и, вонзив вилку в поджаристую корочку цыпленка «табака», размахивал в воздухе распятой птицей. На них оборачивались. Басби делал извиняющиеся жесты – «однако бывает», «празднуем ангажемент-с», «заморский турист». Подошел обеспокоенный распорядитель. Басби сунул ему купюру, и тот, благосклонно кивая, двинулся дальше вдоль столиков – то ручку поцелует, то потреплет дитя по льняной головке, то шаркнет ножкой. Басби исхитрился поймать цыпленка, сорвавшегося с вилки и готовившегося спланировать на пышные локоны дамы за соседним столиком. Оп! И оторвано хрустящее крылышко. Оп! И подхвачен стаканчик с местным терпким вином.

– Сидни, дружище! Люблю тебя как брата, потому что ты брат мне по воображаемому миру. В нем мы танцуем вдоль бульваров, а продавщицы кренделей поют нам приветственные куплеты. Но, милый мой, твое изобретение совершенно лишено смысла. Синематограф прекрасно обходится без звука. Придумай-ка мне лучше несколько механизмов для театральной сцены – я, знаешь ли, нанят постановщиком. Мюзикл! А хочешь заняться звуками – давай сочиним симфонию гудков! Разложим оркестровку на автомобильные гудки, паровозы подключим – весь городок вздрогнет от эдакого концерта! Андестэнд?

Сидни сокрушенно качал головой, хотя было видно, что идея с автомобильными гудками пришлась ему по вкусу. А раскрасневшийся Басби смотрел на морской ковер, что расстилался внизу, на автостраду, лентой вьющуюся вдоль берега и уходящую в горы, где уже зажигались огни на виллах, и все насыщеннее синело безмятежное небо. Он оглянулся на посетителей ресторации – жемчуга в женских прическах, золотые булавки в галстуках, музыканты дразнят звуками изнеженного танго. Никто, никто из завсегдатаев пока не знает его. Но пройдет совсем немного времени… Ему показалось, он слышит голоса – все окликают его, ласкают комплиментами, розы в вырезах девичьих платьев, летают смычки скрипок. А Сидни тихо-тихо и без остановки лопотал что-то по-английски, то жмурясь от неведомого удовольствия, то хмурясь на неведомые нападки. Он сидел спиной к обществу, опершись подбородком о руку. Он не видел ни моря, ни зажигающихся огней, ни блеска бриллиантовой пыли, которой дамы обсыпали свои платья. В голове у него крутились шестеренки звукозаписывающего устройства, сходились и расходились магнитные волны.

Совсем стемнело, и двое приятелей шли по песчаной полоске пляжа, напевая песенку, которой маэстро Басби собирал, бывало, обитателей лайнера «Георг Пятый» на танцы. «Шикарный Басби обнимает небосклон! Шикарный Басби вам заводит патефон». Маэстро снял изобретателю номер в своем отеле – у самого Сидни не было ни гроша.

 

Глава V

Лидия испытывает незнакомые ощущения

– Ну, милая, ну, попробуй сделать то, что советовал доктор Ман! Расслабься, прислушайся к своим ощущениям. Он предлагал неможко вывернуть наружу ступни и колени. Пожалуйста! – Збигнев Збарски лежал на жене. Он заботливо подоткнул пуховое одеяло, чтобы противный холодный воздух не проник к ее вечно тревожащемуся телу. И успел вовремя сдвинуть с пяток краешек – а то она «ими задыхалась». И… Да разве сложно для любящего человека производить все эти милые ухищрения? – Подумай, детка, о чем-нибудь приятном, – нежно ворковал он на ухо Лидии, целуя ее белое плечо, ухо, жесткие волосы. И, опираясь на руки, пытался удержать свой вес в воздухе. Однако на этот раз фокус не удался. Его обожаемая Лидия заныла:

– Ты так давишь, что у меня начинается клаустрофобия! Ах, боже, я сейчас задохнусь, – она принялась глотать ртом воздух. – Скорей отодвинься! Скорей же!

Збышек откинулся на подушку. И приказал себе сохранять спокойствие. В сущности, он был очень уравновешенным человеком. Среди мятых простыней он нащупал журнал – любимый Лидией «Вестник домашнего спирита» – и стал обмахивать жену. Безмятежность – его девиз. Только так можно пережить будни его неги. Неги страсти.

Лидия тяжело дышала, широко открыв рот. Но, увидев кроткую улыбку мужа, тут же почувствовала себя виноватой.

– Ну, прости меня. Давай попробуем еще раз. Я готова. Только не дави, ладно? Ты же мой любимый…

– Давай! – как ни в чем не бывало сговорчиво отозвался Збышек, и через мгновение два тела, соединившись, уже опять мерно покачивались. Збышека подхватила волна наслаждения, и он отдался ей и плыл, и доверчиво целовал мягкую шею, пахнущую любимым фиалковым запахом, и…

– Как ты громко дышишь! – буркнула Лидия. – Так о чем же приятном думать?

– Подумай, о чем мне давеча рассказывала – о хризантемах в лунном свете. Ведь тебе было приятно на них смотреть? Ты сама говорила, что так и таяла. А? – с надеждой спросил он. И попытался возобновить свой сладостный путь, пока волна не остыла.

– Хризантемы… – задумчиво повторила Лидия, и действительно что-то в ней ослабло, она откинула голову, взгляд ее из тревожного сделался задумчивым, рука поглаживала слегка вспотевшую раскачивающуюся мужнину спину. – Ах, дорогой, все равно я никак не могу сосредоточиться. Ничего не получится! Никакого оргазмуса не будет. Да и какая от него польза для моих нервов, не понимаю!

– Получится… получится, – задыхался Збышек. «Если сейчас капнет слеза, пиши пропало! Но, может быть, обойдется», – мелькнула мысль в его затуманенной голове, а сладкий жар неостановимо гнал к волшебным мгновеньям. – Ты, моя радость, – голос растаял, и слова превратились в стон.

Через минуту он спохватился и уже смотрел Лидии в глаза, и целовал их, и благодарил Создателя за то, что слезы все-таки не потекли по ее знаменитым щекам. Маневр с хризантемой! Получилось!

– Однако, детка, это действительно очень полезно для нервов. – Збарски привлек к себе надувшуюся жену. – Доктор Манн – светило. Мы должны следовать его методике и делать все упражнения, которые он рекомендовал. Давай еще раз прочтем список.

Збгнев понял, что со списком немножко переборщил и слез не миновать, но было поздно. Скоро он уже вытирал мокрое плечо краешком простыни и наливал минеральную воду в хрустальный стаканчик.

– Я ничего не чувствую, ничего не чувствую, ничего! – в отчаянии шептала Лидия.

– Пожалуйста, успокойся, детка. Найдем другого доктора. Если ты не устала, позволь мне… – он нырнул под одеяло.

– Ах, нет-нет, устала! Ты даже не представляешь, как я устала! Лучше капли, – белая рука указала на шеренгу флаконов. – Не те. Вот эти, да!

По комнате разлился запах лаванды и апельсинового масла.

– Это успокоительный сбор номер три? Что написано на сигнатуре, милый?

Утром Лидия выехала из дома в растрепанных чувствах. Растерянность владела ею уже несколько дней и даже отчасти победила панические атаки. Раньше она просыпалась ночью в одно мгновение, будто от укола, и ее охватывал тихий ужас, в полусне казавшийся серым туманом, где пряталось чудовище. Страх находил себе разные причины: вдруг на съемках порвется платье или рухнет декорация, или… – этой мысли Лидия не подпускала, обороняясь на расстоянии, – няня Марыси не уследит, и на маленькие белые ручки прольется горячее какао! Нынче же страхи временно уступили грезам, причем непонятного происхождения. Некто невидимый слонялся по ее снам. Некто неслышимый что-то нашептывал. Случались приступы головокружения. А Збышек все свое – про доктора Манна и упражнения! Господи, что интересного в том, чтобы непрестанно ее гладить и жать – казалось бы, можно еще чем-то увлечься, например, коллекционированием картин. Столько художников приезжает в Ялту на вакации! Среди них попадаются весьма недурные. Занял бы и время, и мысли. А он все вьется, вьется вокруг нее, суетится, опекает, кудахчет, как курица, раскидывает над ней крылья, стараясь укрыть от… Лидия задумалась – от чего же? Да от всего. Збышек пытается укрыть ее от всего на свете. Дай ему волю – укутал бы в ватное одеяло и ни на минуту не выпускал из дома. Боится за нее. Смертельно боится. Она ему благодарна. Он ее самый близкий, самый родной человек, но… Но его трепыхания как будто дают право на существование ее страхам, придавая им статус реальности.

Автомобиль – кремового цвета «Бьюик» – нес Лидию вдоль набережной. Она увидела промелькнувшую знакомую вывеску и успела подумать, что пора наведаться к спиритичке фрау Дагмар, у которой старалась бывать не реже, чем раз в неделю. Но машина свернула в маленькую улочку, едва протиснулась меж стен старых домов и лавок зеленщиков, в неположенном месте пересекла торговую авеню – и вот шофер уже подруливал к театру, где Лидия предполагала встретиться с писателем, у которого студия покупала для постановки новую повесть «Строгий дедушка», – с господином Олешей.

– Лидия Павловна, смотрите, что происходит. Не знаю, право слово, как вас удачнее высадить, – озадаченно сказал шофер, указывая на скопление юных особ, запрудивших пространство перед входом. Автомобиль медленно продвигался сквозь толпу. Лица девушек – одно посмазливей, другое пострашней, – были устремлены к двери, из которой на мгновение высунулась вихрастая юная мордашка и провизжала:

– Пожалуйста, барышни, с шестидесятого по девяностый номер!

Лидия вжалась в сиденье, надвинула поглубже шляпку и опустила вуаль – толпы она боялась. Однако ее разбирало любопытство. И вопрос: как все-таки войти в театр – не сквозь же строй алчущих девиц? Шофер между тем ловко вывернул руль и подъехал к служебному входу. На звук клаксона выглянул дворник и, узнав «слезы нации», как назвала недавно столичная газета Лидию Збарски, поспешил открыть ворота. Машина въехала во двор, и ворота стремительно закрылись – покуда девицы не успели подвергнуть их атаке.

– У нас тут пробы к новому представлению. Алексей Никитич говорит – «музыкальное предприятие». Такого еще не бывало. Уж не знаем, куда девать девчушек – налетели чисто мошкара! Который час гоняют бедолаг! – приговаривал дворник, помогая Лидии вылезти из автомобиля. Лидия подняла брови. Музыкальное предприятие? С таким размахом? Что сие значит, любопытно… – Пожалуйте роспись для малолетней дочери. Осчастливите-с! – и он протянул Лидии, вытащив из кармана фартука, сомнительный клочок газеты, сложенный в несколько раз. Это оказалось ее фото из «Солнечной бури» – с ложбинкой через весь лоб от газетного сгиба. Перечеркнув соседствующее известие о перелете отважной крестьянки на воздушном шаре через озеро Селигер, Лидия расписалась на боку шара.

Быстрыми шагами она прошла в театр. В холле первого этажа никого не оказалось, и, постояв секунду в раздумье, Лидия зашла в ложу. Этот театр она не любила. Всякий раз, увидав пасти сказочных зверей на шелку, она с содроганием представляла, как существо с липкими желтыми глазами нападает на несчастную владелицу этого странного дома и как горюет ее неутешный муж. Еще сильнее ее передергивало от воспоминаний о том, как она была осмеяна на этой сцене. Ей дали роль Джульетты – и едва она начала произносить скачущие строчки своим басовитым голосом, режиссер разразился омерзительным смехом. И хохотал, мерзавец, пока она не выбежала вон из зала по той ковровой дорожке. Это случилось десять лет назад. Они со Збышеком только приехали в Ялту после свадьбы. Он получил хорошее место в Крымском отделении своего банка. Она же, прослушав в Москве несколько лекций на курсах Художественного театра и попытавшись войти в труппу Малого, пришла в местный городской театр. И сразу же… Сразу… Лидию передернуло. Сколько лет она рыдала, вспоминая об этом позоре! Сколько лет отказывалась считать себя актрисой!

Все изменилось, когда на черноморских берегах вырос студийный город «Новый Парадиз». Синема не говорит! Никто не услышит ее голоса! Какое счастье! Лидия робко отнесла свои фотографии в студийную картотеку. Скоро ее вызвали для съемок в массовке. Збышек не возражал – пусть делает что хочет, лишь бы не лила слезы. Ведь это увлечение – ничего больше. В массовке Лидия пробыла с год. До тех пор пока камера случайно не выхватила крупным планом ее лицо. Снимали сцену похорон, и статистам велено было рыдать и заламывать руки. Лицо Лидии было искажено такой страстной и искренней мукой, что режиссер, просматривая рабочие материалы, присвистнул:

– Кто такая? Быстро досье!

Лидию извлекли из небытия. Еще через год ее уже называли «дивой». И никто не догадывался, что мука, написанная на лице «божественной Збарски», была вовсе не игрой, а его истинным выражением.

С трудом отогнав воспоминания, Лидия оглядела зал: одиноко горит лампочка у режиссерского пульта, однако за столом никого нет. Она перевела взгляд на сцену. Там топталось десятка два разномастно одетых танцовщиц. Кто – в репетиционных шароварах, кто – в нарядах из старых спектаклей, две – в балетных пачках. Какой-то человек, чуть прихрамывая, вошел в зал с бокового входа, уселся в режиссерское кресло и взмахнул рукой – начинаем! Раздались звуки фортепьяно – и весь выводок девиц понесся из одного угла сцены в другой, как будто включили ветродуй.

Человек в режиссерском кресле хлопнул в ладоши, перекрыв пианиста. Наступила тишина.

– Не так! – раздался оглушительный рык.

«Знает акустику, чертяка!» – подумал концертмейстер. Слова были внятно слышны повсюду – от колосников до пыльных кресел четвертого яруса.

– Девушкам разбиться на четверки! – последовал жесткий приказ, сопровождающийся резкой отмашкой, будто режиссер разрезал шеренгу танцовщиц на части. – В три ряда. Лишние за кулисы. Задний ряд на авансцену! – раздавалось из темноты зала. Сполох спички, красный краешек затлевшей сигареты… Но кто это? Голос… Чем-то он показался Лидии знакомым.

Девушки рядами выстроились на сцене. Режиссер встал с кресла, запрыгнул на сцену, прошелся взад-вперед, грубовато тыча линейкой кому в колено, кому в плечо, и наконец кивнул пианисту. Тот легко обрушил бравурный пассаж. Девчушки заскакали.

– Стоп, стоп! – снова раздался крик. – Вот вы, лебединое озерцо, – он обратился к крайней девушке в балетной пачке и мужском свитере. – Если вы, милая, предполагаете и дальше так жеманиться, то мы можем вас буфетчицей устроить. Будете заведовать ватрушками и помыкать кренделями. Хотите?

Балерина замерла.

– А вы, красные шаровары, – продолжал режиссер. – Слушайте фортепиано, а не свой внутренний голос. У вас там сумасшедший авангардист такты отбивает. – «Штаны» моргнули, чтобы спрятать испуганную слезу. – С четвертого такта еще раз – и пусть первая и вторая линии поменяются местами! – гаркнул режиссер. – Да что ж это такое! Вас не учили, что во время танца надо поднимать ноги? Резче! Резче! Выше!

– Может, вы сами покажете? – раздался из заднего ряда дерзкий голосок.

– Увы! – режиссер постучал линейкой по своей правой ноге.

– А что у вас с ногой? – не унимался голосок.

– Война, – коротко бросил режиссер.

Теперь он снова переместился в кресло и принялся перебирать листы с актерскими резюме. Поблескивала эмульсия фотографий на анкетах.

– «Красные шаровары», вы где раньше танцевали? Нет-нет, не останавливайтесь и, если можно, напойте нам ответ.

– В а-ант-репри-изе Салтыко-о-ова ле-етом в Се-вас-то-по-ле, – послушно пропели «штаны».

– Вот это чудесно! – зааплодировал сумасшедший режиссер. – «Зеленое трико», а вас откуда принесло? Пойте, милая!

– Ва-арье-те в Ха-арь-ко-ве!

– Дивно! «Черная пачка»? Не молчите, Одиллия!

– Шко-ола Одо-до-до-евцой! – пропела «пачка».

– И где же?

– В Си-си-симферо-роро-поле!

Прихрамывая, режиссер снова поднялся на сцену. Захватил кулаком фортепьянную трель. Наступила тишина. Все глаза выжидательно уставились на него.

– Дорогуши, кто-нибудь из вас когда-нибудь посещал музеумы?

Девушки потупили взоры. «Пачка» – не черная, а белая – помахала приветственно ладошкой: «Я!» Два вьюна в спортивных трико подняли руки.

– Портрет такой толстушки – мадам Самари – из коллекции господ Морозовых не видали, случайно? Жанна Самар, актриса, сидит вполоборота и едва улыбается – вся розовая, и каждым лепестком платья и улыбки притягивает к себе взгляды. Это полотно, милые дамы, зрители вдыхают, как цветок, как розу или даже, с позволения сказать, пион! Вдыхают! – режиссер явно вошел во вкус, и ему импонировало, что он так легко завладел аудиторией.

Девушки распрямили спины и приподняли подбородки – им показалось, что рассказ каким-то образом связан с ними.

– Вы, дорогуши, должны ласкать взгляды зрителей. Идеальное владение чечеткой и пируэтами пасадобля – само собой. Но тешить взгляд – вот где хитрость. Вот вы, – он остановился перед худенькой стриженой брюнеткой в шерстяных чулках и длинной мужской рубашке. – Вас когда-нибудь нежили? Вы знаете, что это такое? – слова его гулко раздавались в тишине.

Девушка вспыхнула.

Лидия, зачарованная «спектаклем», откинулась на спинку кресла.

– Понятно, – заметил режиссер. – Следующая. Ну, а вы знаете, что такое нежить и тешить? – обратился он к полногрудой особе в цветастом балахоне.

– Знаю, – неожиданно твердо ответила та. И повторила с вызовом: – Знаю! – Возникла пауза. Пианист простучал несколько нот в верхней октаве: соль-ля-си – си-ля-соль, вверх-вниз. Обычный трюк, чтобы снять напряжение на сцене.

– Кузнечик? Серафима по прозвищу Кузнечик? – выдохнул вдруг режиссер. И сразу пошел в атаку. – Ты, ветреная, сбежала от меня к Провоторову! Бросила в океяне тоски! Я, как дурак, мотался по всему Харькову и чуть не убил Мамашу Кло, которая скрывала, где ты! Неверная!

– Прошло десять лет, – улыбнулась Серафима по прозвищу Кузнечик, страшно довольная вызванной реакцией и тем, что оказалась в центре внимания.

– Десять лет! – ахнул режиссер, сжал голову руками и упал как подкошенный. Пауза. Пауза длится. Одетта и Одиллия неуверенно зааплодировали. Аплодисменты подхватили – и хлопки радостно понеслись над сценой. Режиссер встал и поклонился.

– Спасибо, дорогие. Тогда попробуем фокстрот?

Девушки закивали. Пианист приосанился. Режиссер на секунду приостановился на краю сцены, будто зал, темный и тихий, загипнотизировал его. Вдруг вспыхнул луч прожектора и, неподконтрольный осветителю, запрыгал по сцене, выхватывая то чей-то растерянный взгляд, то кусок декорации, то разношенные туфли. Скользнул по лицу режиссера – и замер. Вместо того чтобы отмахнуться, тот поднял подбородок и прикрыл глаза, жмурясь и греясь, словно в солнечном свете. Ведь он родился практически за кулисами! Он, крошка Визг, топал по дощатому полу с погремушкой – мешал актерам и выводил из себя родителей. Лет до пяти он был уверен, что за краем сцены – обрыв, там плещется гулкое темное море: так мама хитрила, чтобы он не свалился в зал во время репетиций.

Он стоял, с наслаждением подставляя лицо свету и медленно поворачиваясь вслед за движением прожектора до тех пор, пока полностью не открылся Лидии. И, вздрогнув, она наконец узнала его. Дерзкий флибустьер, который пристал к ней на празднике в парке. А теперь по его надменной физиономии бродит нежная улыбка. И его рассказ про лепестки пиона и про то, как танец нужно вдыхать, словно цветок… Лидия едва слышно охнула. Пальцы ее бродили по губам, шее, теребили серебряный медальон на груди. Луч прожектора погас так же неожиданно, как зажегся. Фокстрот сменился танго, тягучая мелодия которого то и дело прерывалась неожиданными акцентами. «Акцент! Акцент! Взлет! Открыться!» – голос «флибустьера» звучал приглушенно, все происходящее на сцене уплывало, таяло. Пальцы Лидии бродили по шелку платья, цвет которого всегда казался ей калейдоскопом солнечных зайчиков, сполохом лепестков, перемешанных в солнечном свете и сметане. Ах! – выдохнула она, и теплая волна разлилась по телу. «Нега, услада, утеха – дайте, дамы, конфетные улыбки, и фокус будет сделан!» – «флибустьер» из темноты зала дразнил, но она не понимала слов. Лепестки растаяли – и она вместе с ними. «Бог мой, что же это…» – шепотом простонала Лидия.

Через несколько минут, как в тумане, преодолев фойе, она спряталась в автомобиле.

– Откройте окно, пожалуйста, и скорей домой, – прошептала Лидия шоферу, напрочь забыв о назначенной встрече с писателем.

 

Глава VI

Басби и Сидни торгуются

– Нет, нет и нет! То, что вы предлагаете, господа, нас совершенно не интересует! – человек, сидящий за столом, рубанул кулаком воздух.

Басби, развалившись в кресле и попыхивая сигаретой, наблюдал за ним. Щетка рыжеватых усов топорщилась и прыгала на худом подвижном лице, и абсолютно симметрично усам поднимались и опускались круглые очки без оправы на костистом носу. Василий Чардынин, ближайший друг, правая рука и партнер всесильного владельца киноимперии «Новый Парадиз» Александра Ожогина, согласился принять их после недели многочисленных униженных просьб Сидни и бесконечного высиживания в приемной. Высиживания, однако, не дали желаемого результата. Басби перевел глаза на Сидни. Тот сидел на краешке стула, вытянувшись в струнку и не мигая, уставившись на Чардынина. На лице его дрожало мучительное выражение – он, очевидно, не мог понять, что говорит Чардынин. Басби вздохнул – вот же бедняга! – и обвел взглядом комнату. Со стен на него укоризненно смотрели портреты звезд синема. В центре – над головой Чардынина – висела фотография великой дивы Лары Рай, первой жены Ожогина, несколько лет назад покончившей с собой. Белокурый красавец Жорж Александриди. Дурашливо улыбающийся Иглинский. Томный Милославский. Синеглазый Николай Баталов с открытым лицом «своего парня». Мозжухин с презрительным прищуром пронзительных серых глаз. Печальный комик Борис Кторов с неподвижным лицом, состоящим из параллельных и перпендикулярных прямых. Прозрачная Ида Верде. Волоокая Варя Снежина. Сумрачная Лидия Збарски. Басби усмехнулся, глядя на портрет Лидии. Почему-то ее лицо с крупными тяжелыми чертами и мрачным взглядом темных глаз показалось ему комичным – будто она нарочно придает физиономии плачущее выражение. Басби затянулся, выпустил кольцо дыма и повернулся к Чардынину.

– Почему? – спросил он.

Чардынин, в этот момент раскуривавший трубку, поперхнулся и закашлялся.

– Что «почему»? – хрипло пролаял он.

– Почему вас не интересует то, что мы предлагаем?

– Но, помилуйте, господа, это же совершенно очевидно! Кино не может говорить! Никогда не говорило, не говорит и не будет! И недавний провал в Берлине говорящей фильмы «Поджигатель» – тому подтверждение. Вы, вероятно, читали, что публика забросала экран помидорами и яйцами. Нет, зритель не в состоянии воспринимать одновременно изображение и звук! Если фильму будут слушать, ее не будут смотреть. Звук отвлекает от главного – от лиц звезд. Увы – такова человеческая природа. Придется вам с этим смириться! – закончил Чардынин, взмахнув трубкой, из которой на стол выпрыгнул игривый огонек.

Басби вскочил. Рот его беззвучно открылся, потом закрылся и снова открылся. Глаза закатились. Тело изогнулось, наклонившись вперед. Он прижал руки к сердцу, протянул их к Чардынину, покачнулся и схватился за голову. Губы вытянулись в трубочку и тут же скривились, как от боли. Басби рухнул на стул. Чардынин и Сидни с недоумением глядели на него.

– Надеюсь, вы меня поняли, – спокойно сказал Басби, обращаясь к Чардынину и затягиваясь сигаретой.

– Понял. Вы сумасшедший.

Басби расхохотался.

– Ничуть! Это была сценка из вашей же фильмы «Жемчужные слезы разлуки». Так вы ничего не поняли? Странно. Я думал, все зрители уже научились читать по губам. Выходит, не все. Вы бы предпочли, чтобы я издавал какие-то звуки, или достаточно пантомимы? Тогда вам следовало родиться глухонемым.

Настала очеред Чардынина хохотнуть.

– Остроумно! Очень остроумно! Прекрасная иллюстрация недостатков немого кино! Однако…

– Однако я читал также, что во время берлинского сеанса публика рассердилась не на сам звук, а на то, что он не успевал за изображением, – перебил его Басби. – На несовершенство аппаратуры.

– А ваша аппаратура совершенна? – быстро, словно подхватив теннисный мячик, спросил Чардынин и, повернувшись к Сидни, повторил вопрос по-английски. Сидни, по-птичьи вертевший головой то вправо, то влево – от Чардынина к Басби и обратно, – силясь уловить нить разговора, бешено закивал головой.

– Perfect! Perfect!

– Ну, предположим, предположим, предположим! – Чардынин обеими руками хлопнул по столу, встал и заходил взад-вперед по кабинету. – Предположим, ваше изобретение – перфект! Мы, конечно, все проверим, прежде чем подписывать купчую, но… Но на черта оно нам, ваше изобретение? А? Скажите на милость!

Брови Басби полезли вверх.

– То есть?.. – только и сумел вымолвить он.

– А то и есть, что мы продаем нашу фильмовую продукцию во все страны Европы. И даже в Америку. Да, да, господа, на Холливудских холмах смотрят фильмы, сделанные в «Новом Парадизе»! Так на каком, интересно, языке должны говорить актеры, чтобы их понимали и в Британии, и в Испанском королевстве, и во Французской республике? Вот и получается, что ваше предложение – совершенно неприемлемо. Оно нам просто не нужно. Засим, господа, разрешите откланяться. Прошу прощения – занят.

Чардынин наклонил голову в знак того, что визит окончен, и уселся за стол. Басби поднялся. Ничего не понимающий Сидни оставался сидеть.

– Давай, давай, поднимайся! – тихо сказал Басби, подталкивая его под локоть.

Сидни умоляющим жестом вскинул руки.

– Но такого нигде не бывать! – крикнул он в последнем усилии отчаяния.

– Вот именно, не бывать, – процедил Басби сквозь зубы, стаскивая его со стула.

Чардынин проводил покидающую кабинет парочку задумчивым взглядом. Прохвосты, конечно, но… Этот, горбоносый… Интересная фактура. Неплохо бы с ним поработать. Хромает, однако на экране будет незаметно. Зато лицо! Все в движении. Каждую секунду – каждый мускул. Все играет. Поднимает ли он брови, улыбается или кривится – оно просто завораживает. Как будто всасывает в себя собеседника. Поразительное обаяние. Даже когда он просто сидит на стуле и попыхивает сигареткой, кажется, что сигарета прямо на глазах взорвется фейерверком, а у курильщика из рукава выскочит букет цветов. И как уморительно он спародировал сценку из фильмы! Надо бы его вернуть… У Чардынина возникло неприятное ощущение, будто он что-то упустил, попросту говоря – проворонил. Но не прохвоста же с пиратской физиономией. Звезду из него сделать несложно. Вопрос – стоит ли браться? Субъект, очевидно, с гонором и неглуп, что для звезды – большой недостаток. Нет, не в прохвосте дело. Изобретение. Перфект! Эта наивная и совершенно непробиваемая убежденность американца (Вот уж нелепое существо! И костюм вроде приличный, а сидит – мешок мешком!), что кино обязательно заговорит – благодаря его изобретению. А если… Если это изобретение и есть то, что он, Чардынин, старый пес с отменным нюхом, проворонил? Чардынин поднялся было с места, но тут же опустился обратно. Тьфу, тьфу! Глупости какие! Дел невпроворот, а он о ерунде… Надо писать запрос в Петербург, в музей транспопрта, просить, чтобы дали в аренду паровоз, на котором Николай I катался в Царское Село. Утром пришел фургон с орловскими рысаками. Вместо шести лошадей прислали пять. Придется телефонировать заводчику, скандалить. Все для экранизации «Анны Карениной», которую будет играть плакса Збарски. И Чардынин забыл о двух неудачливых продавцах сомнительного изобретения.

Басби вышел из приемной Чардынина в коридор. Сидни вился сзади. По его шумному дыханию Басби понял, что тот готов расплакаться.

– Ничего, ничего, – проговорил Басби, останавливаясь у окна. – Не реви. А я тебе говорил, что нечего соваться! – с неожиданной злостью выкрикнул он.

Да, он был зол. Полдня пропало даром. Репетиции «Сбежавшей куклы» шли полным ходом. Премьера была назначена на конец октября. Сегодня он должен был отсматривать цирковые номера и репризы для городского праздника во втором действии. А он вместо работы торчит на этой чертовой студии! И все по милости этого идиота Сидни! Засунув руки в карманы брюк и покачиваясь на носках, Басби глядел вниз, на суету студийного города. Люди бессмысленно и хаотично носились по дорожкам, что злило Басби еще больше. Он ни на йоту не верил в бред Сидни про «говорящий» аппарат, с помощью которого можно записывать звук на съемочной площадке. Басби оглянулся на американца. Жмется в углу. Боится подойти. Так ему и надо. Нет, конечно, в своем роде он незаменим. Механик. Электрик. Инженер. Выдумщик. Как-то Басби спросил, кем был Сидни на родине, как попал на «Георга Пятого» и откуда взял столько денег. Оказалось, работал инженером на большом заводе. Был уволен за пьянство. Деньги – выходное пособие, весьма солидное, что обуславливалось контрактом. После увольнения сразу сел на «Георга» и поплыл в Россию, чтобы осуществить свою мечту – пустить в дело говорящий сине-аппарат. В России, мол, рынок большой, а техника хромает.

Басби ни разу не пожалел о том, что месяц назад пригрел Сидни – снял ему номер, накормил, напоил, одел, обул и оставил при себе. Сидни придумал и смастерил потрясающую систему зеркал, отражающую и «размножающую» кукол на сцене. И волшебный ящик, куда входили танцовщицы в обычной одежде, а через минуту появлялись в костюмах кукол. И адскую машинерию, которая двигала сцену, перемещая принца из одного конца света в другой. Но его идея фикс… По вечерам Сидни являлся в номер к смертельно усталому Басби, и начиналось нытье о гениальном изобретении, которое сделает переворот в синема и озолотит их обоих. Бывал он обыкновенно пьяноват. Просил отдать проигранные чертежи. Над ними, мол, надо еще поколодовать. Басби смеялся, раздражался, отмахивался, отправлял Сидни восвояси, но чертежей не отдавал. Им владело какое-то суеверное предчувствие. Слишком удачно все складывалось с тех пор, как он тогда выиграл в карты. Слишком легко сходился пасьянс с тех пор, как он сошел на ялтинский берег. Одна козырная карта, другая, третья… Как будто вся колода его жизни состояла теперь исключительно из тузов и джокеров. Расстаться с частью выигрыша? Отдать обратно? Ну уж нет! А вдруг фортуна рассердится и перестанет подкидывать козыри? Пусть рискуют другие. И потом… Ерунда, конечно, но что, если изобретение Сидни – еще один туз?

Он оторвал взгляд от окна. Ага, туз! Пока что с этим тузом их чуть не взашей выгнали из кабинета Чардынина. Пора возвращаться в театр. До конца дня он еще успеет посмотреть шпагоглотателей и канатоходцев.

Впереди хлопнула дверь. Потом другая, из которой выбежала худенькая девушка, причитая:

– Чем я ее обидела? Что такого я сказала? И подол еще не подшит! – Она вбежала в соседнюю дверь, тут же выбежала и стала метаться по коридору, стукаясь, как мячик, о двери, с криками: – Госпожа Збарски, где вы? Где вы, госпожа Збарски? – Вся в слезах, девушка пронеслась мимо Басби. Он обернулся худышке вслед: «Забавная фигурка – скачет, как карандашик». Взволнованные крики стихли за поворотом коридора.

А в кладовке, мимо которой шагали Басби с его насупленным приятелем, затаившись, стояла госпожа Збарски. В темноте мерцал бриллиант величиной с пуговицу, что устроился в разрезе бального платья Анны Карениной, открывающего белые скульптурные плечи Лидии. Она никогда не носила подделок и свято верила, что настоящие драгоценности приносят на бледный экран магический свет. Она выбежала из примерочной, узнав, что Чардынин так и не отменил завтрашнюю съемку на корабле – а ведь «Ялтинский листок» обещает шторм! И вздыбится черная волна, и превратится в ледяную лапу, и подхватит ее с палубы, подкинет к серому небу, сожмет горло… Однако должна же у Василия Петровича быть совесть – и к этой совести следует воззвать! Подхватив недошитый шелковый подол, она оттолкнула помощницу и решительно направилась в кабинет Чардынина. И еще из коридора через приоткрытую дверь приемной увидела… Сразу что-то ослабло в груди. Беспомощная улыбка растаяла на губах. Там, в кабинете – невозможно поверить! – стоял, размахивая руками, «ее флибустьер». Совсем недавно, в театре… Закрыв руками пылающее лицо, она метнулась в первую попавшуюся дверь – и забилась в угол между шваброй и башенкой из мусорных ведер. Зачем он здесь? Преследует ее? Как объяснить Збышеку? Лидия вытерла испарину со лба и вжалась в стену, услышав заполошные крики ассистентки. Люди поймут! Все поймут! Господи, при чем тут Збышек?! И что поймут люди? Ведь никакой измены не было – одумалась вдруг Лидия. А мысленно опять сидела в маленькой, обитой шелком театральной ложе и слушала его голос, дающий указания танцоркам. Резковатый и нежный одновременно. Боже, какая глупость! Почему она прячется за швабру?! И как теперь выйти – однако глупейшая ситуация.

Между тем Басби и Сидни вышли из ворот «Нового Парадиза», Басби уже поднял руку, подзывая таксомотор, и тут кто-то тронул его за рукав. Обернувшись, он увидел невысокого человечка в сером плаще и глубоко надвинутой на лоб фетровой шляпе. Несколько мятое лицо и бегающие глазки сразу показались Басби подозрительными, однако за годы скитаний с антрепризами по Российской империи он привык иметь дело с публикой самого разного свойства.

– С кем имею честь? – поинтересовался он.

Человечек замялся.

– М-м-м… Юрий Фомич Глазков, – произнес тот, очевидно, первое пришедшее в голову имя. – Торговля фотографической аппаратурой. Импорт синематографической пленки. Производство движущихся открыток. Собственное дело, так сказать.

– Движущихся открыток? – удивился Басби.

– М-м-м… Небольших фильмов, посвященных определенной теме, по заказу, так сказать, почтенных господ. Публика, смею вас уверить, хорошо знает мою продукцию.

– А-а… Простите, не расслышал – как называется ваша фирма? – продолжал расспросы Басби, делая вид, что не понимает, что за субъект мнется перед ним, хотя с первого взгляда дал ему прозвище «мелкий жулик».

– М-м-м… Фирма… – засуетился мнимый Юрий Фомич. – Фирма моя не имеет названия, поскольку… поскольку… – Басби терпеливо ждал. – Поскольку не нуждается в рекламе! – наконец выпалил Юрий Фомич, радуясь, что нашел удачный ответ на неприятный вопрос.

– Понятно, – протянул Басби. – Не нуждается, значит. Ну, так чем обязан?

Человечек приосанился:

– Имею предложение, от которого вы не сможете отказаться! Волею судьбы находился в приемной Василия Петровича Чардынина… м-м-м… по вопросам поставки турецкой пленки, так сказать, – снова засуетился Юрий Фомич, зачем-то объясняя цель своего визита, хотя никто его об этом не спрашивал. «Контрабанда», – подумал Басби. – Находился, так сказать, в приемной, – продолжал Юрий Фомич, – когда вы изволили излагать преимущества своего изобретения.

– И все слышали, – закончил за него Басби.

– И все слышал, – почему-то сокрушенно согласился Юрий Фомич.

– Желаете приобрести? – быстро спросил Басби.

Юрий Фомич вдруг неожиданно просветлел лицом.

– Хочу! – радостно воскликнул он. – Если бы вы смогли проехать со мной…

Басби повернулся к Сидни.

– Господин хочет купить твои чертежи. Как ты на это смотришь?

– Oh, yes, yes!

Басби между тем задумчиво смотрел на Юрия Фомича. Мысли быстро проносились у него в голове. Жулик… Перекупщик… Контрабандой торгует… Может, и ворованным… Не опасно ли?.. Обманет… А и черт с ним… Все равно эта ерунда никому не нужна… Зато мой дурак успокоится (взгляд на Сидни)… Любопытно посмотреть, что за движущиеся открытки…

– Что ж, поедем, – решил он и, поместившись в таксомотор, троица покатила по крымским горкам на окраину Ялты.

Фирма Юрия Фомича, не нуждающаяся в рекламе, представляла собой тесный сарайчик, заваленный синематографическими камерами, явно бывшими в употреблении, заставленный круглыми железными коробками с пленкой и заросший лесом треног, софитов и фотографических зонтиков. Многочисленные деревянные шкафы, разделенные на маленькие ящички, теснились у стен. Пылинки плясали в солнечных лучах, пробивающихся сквозь щели в дощатых стенах. Басби захотелось чихать. «Мы на самом дне синематографической жизни. Так нам и надо», – усмехнувшись подумал он, с любопытством оглядываясь вокруг.

– Что же представляют собой ваши живые открытки?

Юрий Фомич, тщательно запирающий в этот момент дверь, радостно кудахтнул.

– Покажу, покажу! Ах, молодежь, – игриво пропел он, подскочил к одному из шкафов, выдвинул ящик и вытащил туго свернутый рулон пленки. Как карточный фокусник растягивает перед партнером колоду, так и Юрий Фомич растянул перед Басби рулончик. Басби взял пленку и поднял к свету.

– О! – присвистнул он, проглядывая кадр за кадром.

– Французский жанр, – шепнул Юрий Фомич. – Господа очень интересуются.

На пленку была заснята дебелая девица в кружевных панталонах, прозрачном неглиже и спущенных чулках. Волосы девицы были хитрым образом спутаны и схвачены большими шелковыми бантами, будто у маленькой девочки. Девица возлежала на диване, заваленном подушками, и смотрела перед собой коровьими глазами. По мере продвижения взгляда от кадра к кадру девица постепенно раздевалась, выгибая пышный стан. Когда на ней не осталось ничего, кроме чулок и бантов, появилась здоровенная мужская спина. Спина приблизилась к дивану. В кадре появилась мужская голова. Лица видно не было. Стоя на коленях, мужчина стащил с девицы чулки. Та раздвинула ноги, и он, наклонившись, стал целовать ее между ног. Девица запрокинула голову, закрыла глаза и закусила губу.

– Великолепно! – сказал Басби, сворачивая пленку. – Просто великолепно! Поздравляю с сокрушительной победой над родоначальниками жанра. Не вашу ли спину мне посчастливилось лицезреть на этой пикантной зарисовке?

– Ну, что вы! – смутился Юрий Фомич. – Вы мне льстите. А ежели хотите полюбоваться еще, у нас тут, так сказать, целая коллекция с разнообразнейшими типами, – он повел рукой в сторону шкафов.

– Благодарствую. Воспользуюсь непременно. Но к делу! Надеюсь, вы понимаете, что мы продаем не аппарат, а изобретение. Идею. То бишь чертежи. Собирать аппарат вам придется самому.

– Конечно, конечно! – замахал ручками Юрий Фомич. – Есть умельцы – смастерят! Могу я посмотреть чертежи?

– Безусловно.

Басби достал из-за пазухи чертежи, расстелил на столе и крепко прихлопнул с двух сторон ладонями, чтобы Юрий Фомич не смог взять их в руки. Тот склонился над бумагами. Лицо его перестало круглиться улыбкой, приобретя цепкое выражение. Видно было, что читать чертежи он умеет.

– Так-так… – приговаривал он. – Так-так… Составлено грамотно. И все же… м-м-м… каковы гарантии, что ваш аппарат, так сказать, – заговорит?

– Никаких! – лучезарно улыбнулся Басби, пряча чертежи обратно в карман. – Мое кредо – никогда никаких гарантий. Могу оставить в заложники своего американского друга, который, кстати, и является изобретателем волшебного устройства. Подержите его у себя, пока ваши умельцы будут мастерить. Не получится – отрежете ему голову. Разрешаю. Не волнуйтесь – он привык к зверствам. Так, по обыкновению, поступают индейцы в Северной Каролине. Но должен предупредить – он очень прожорлив. Можете прогореть. Мне, во всяком случае, его содержание влетает в копеечку. – Юрий Фомич с ужасом смотрел на него. – Так что, берете? Изобретение берете? – продолжал Басби. Юрий Фомич поспешно закивал. – Какую цену даете?

– Возь… возь… – голос Юрия Фомича влетел в дискант и сорвался. Бедняга закашлялся. – Возьмите французский жанр. Сколько желаете.

– Заманчивое предложение, – отозвался Басби. – Но что прикажете с ним делать, разве что ублажать себя на сон грядущий? Не угодно ли расплатиться наличными?

Юрий Фомич не выразил подобной готовности. Денег у него, очевидно, не было. Подстреленной птицей метался он по сарайчику, предлагая в обмен на чертежи свои подержанные сокровища. Пленка в железных коробках. Фотоаппарат в деревянном корпусе с царапиной на боку. Жидкость для проявки пленки. И даже маленький станок для изготовления копий. Басби мотал головой. Нет. Нет. Нет. Юрий Фомич танцевал вокруг него – тащил на середину комнаты треснувший софит, волок монтажный столик, выкапывал из угла фотоувеличитель. Подскочив к плотной занавеске, перекрывающей проход в заднюю часть дома, он отдернул ее, обнажив что-то вроде складского помещения, заваленного рухлядью. Разметав в стороны железки и деревяшки, закончившие свою жизнь в кино, Юрий Фомич с лету сорвал брезент с какого-то крупного агрегата. Блеснул округлый бок вишневого лака. Пустила солнечного зайчика золотистая латунь. Сверкнул строгий хром. Перед Басби стояла очень странная двухместная спортивная машинка. Линии ее корпуса плавностью напоминали скорее космическое тело, нежели авто.

– Что за зверь такой? – спросил зачарованный Басби.

– М-м-м… Так сказать… Мои умельцы смастерили, – неохотно пробормотал Юрий Фомич.

– На ходу?

– Ну, это как посмотреть… Моторчик бы перебрать и шины новые поставить. Очень ненадежная конструкция. Все время ломается.

– Разберемся. Сидни! – зычно крикнул Басби американцу, который все это время послушно сидел на табуретке в углу. – Посмотри-ка, дружок, можем ли мы уехать домой на этой очаровашке.

– Oh! Wonderful! – воскликнул Сидни, бросаясь к авто и любовным движением оглаживая его бок. По лицу его бродило восторженное выражение.

– Вот и договорились, – сказал Басби.

– Однако… Мы не договаривались! – выкрикнул ошеломленный Юрий Фомич, растопыривая руки и телом загораживая авто.

– Впрочем, я все собираюсь спросить, – Басби подплыл к нему, мягким интимным жестом взял под локоток и начал потихоньку увлекать подальше от авто. – На черта вам звуковой аппарат? Что вы будете записывать? Шелест листьев на весеннем ветру? Журчанье горного ручья? Плеск морской волны? Посвист коростеля? Что? Откройте тайну, – болтал Басби, заглядывая в глаза Юрию Фомичу. – А! Не говорите. Я, кажется, догадался. Вы хотите озвучивать живые открытки, не так ли? Вижу, вижу, что так. Стоны, всхлипы, шумное дыхание. Звук поцелуя. А некоторые барышни даже кричат… Почтенных господ это очень возбуждает. Да вы озолотитесь, дорогой! Сидни! – рявкнул он. – Ты готов?

– О, yes! We can go, – отозвался Сидни.

Басби вытащил из кармана чертежи, сунул онемевшему Юрию Фомичу и долго тряс ему руку.

– Вы на пороге… Вы на пороге… – бормотал он.

Сидни уже сидел за рулем. Складские ворота были распахнуты. Басби запрыгнул на пассажирское сиденье, и вишневый болид, взметнув хвост пыли и сделав несколько резких вскриков клаксоном, вырвался на улицу.

– Ну что, доволен? – перекрикивая рев мотора, крикнул Басби.

– Доффолен, доффолен. Я доффолен, что дал болшой полза синема.

– Ну-ну, – отозвался Басби. – Я рад, что ты воспринимаешь реальность именно так.

И, сделав роскошный вираж, они вылетели на набережную.

 

Глава VII

Басби празднует успех и пускается в бега

Премьера «Сбежавшей куклы» была назначена на вторник, 25 октября. Басби с утра метался по театру. То ему казалось, что при движении сцена скрипит, и он заставлял Сидни в сотый раз смазывать колесики и шестеренки. То вдруг привиделось, что один из софитов горит недостаточно ярко, и он погнал осветителя за новыми лампами. Костюмы танцовщиц были им тщательно ревизованы и признаны совершенно неудовлетворительными – строчка кривая, аппликация сыпется, искусственные цветы смотрятся слишком искусственно. Костюмерша после его выволочки долго плакала и пила валериановые капли. Реквизит вызвал у него приступ тяжелой ярости. Бокалы цветного стекла, из которых во время бала должны были пить короли, полетели в стену. Реквизитор отправился в антикварную лавку за новыми. Басби долго стоял посреди зрительного зала, задумчиво глядя на сцену, после чего объявил, что мизансцены второго действия разведены неправильно, надо немедленно собрать танцовщиц и заново ставить танцы.

– Умоляю вас, голубчик! – восклицал Алексей Никитич, семеня вслед за ним. – Угомонитесь! Не изводите себя! Отдохните! И дайте отдохнуть девочкам. Они два месяца скачут по двенадцать часов в день.

– Конечно, конечно, – рассеянно отзывался Басби. – А девочек все-таки соберите. Еще одна репетиция не повредит. Испанский танец в конце второго действия нехорош.

В шесть часов вечера театр распахнул двери для публики. Слоны, украшавшие фасад, исчезли. Вместо них по обе стороны дверей стояли теперь трехметровые куклы – мальчик и девочка в пудреных париках и прелестных старинных костюмах из розового атласа и кружев, шитых серебром. Куклы – лучшее творение Сидни – под музыку из «Коппелии» кивали головами, кланялись и поднимали в танцевальных па руки и ноги. Зеваки с утра толпились у театра. Конные городовые патрулировали соседние улицы в ожидании большого скопления народа. Газетчики стояли на изготовку с камерами и блокнотами. Драматург Юрий Карлович весь день мрачно сидел в буфете перед бутылкой коньяка. Басби, нацепивший зеленый пиджак и двухцветные лаковые штиблеты, бегал за кулисами, не находя себе места.

В седьмом часу у входа в театр начали сгущаться дорогие авто. Заструились женские голоса. Затанцевал смех. Потек шелк с округлых атласных плеч. Защелкали фотоаппаратами газетчики. Вспышки магния… Блеск драгоценностей… Всплески огней на пирсе… Прозрачный профиль Иды Верде растворялся в розовых сумерках. Николай Баталов демонстрировал репортерам белоснежную улыбку. Иван Мозжухин остановился, перегородив проход к театру и, сощурив презрительные серые глаза, с несколько брезгливым видом раскуривал сигару. Звезды «Нового Парадиза» съезжались на спектакль, точно на светский раут. Золотой поток вливался в двери театра. Воздух, словно по-осеннему влажный, благоухал французскими ароматами и отдавал терпким духом гаванских сигар. Вслед за звездами и первыми лицами города двинулась публика попроще – мелкое дворянство, купечество и чиновничество. В воздухе порхало иноземное словечко «мюзикл».

– Это всего лишь американская оперетка, не более того, – пропело бархатное контральто.

– А наши во всем подражают иностранцам, – хохотнул тенорок.

– И ничего хорошего обычно не выходит, – подхватило контральто.

– Да что вы, господа! Песенки да танцы – это же типичный водевиль. Их у нас на театре сто лет как играют, – прогудел гулкий бас.

Большое театральное фойе было уставлено стеклянными витринами, в которых красовались старинные куклы, собранные стараниями Алексея Никитича по музеям губернии. У одной стены стояли ширмы, за которыми паясничал тряпичный Петрушка. Напротив за точно такими же ширмами его итальянский братец Арлекин дубасил плачущего Пьеро.

– Забавно, – заметила, проплывая мимо, томная Ида Верде. – Театр в театре – это похоже на матрешку.

– Да, милая. Так же забавно, как фильма в фильме, – отозвался ее супруг режиссер Алексей Лозинский, любуясь собственным отражением в стеклянной поверхности витрины.

И они прошли в малое фойе, где по паркету меж гостей разгуливали гигантские марионетки, ведомые за ниточки людьми в черной одежде.

Ровно в семь зазвенели хрустальные колокольчики, двери распахнулись, и публика хлынула в зал. Басби сидел в директорской ложе, полускрытый портьерой. За ним прятался Юрий Карлович, державшийся, точно за спасательный круг, за бутылку коньяка. Композитор – бледный юноша, консерваторский гений, которого все звали просто Дусей, сочинивший на удивление вселенькую и мелодичную музыку, – примостился в углу на стуле, от волнения согнувшись пополам и уткнув лицо в колени. Свет начал медленно гаснуть. Послышались звуки увертюры, и Басби, подавшись вперед, принялся вглядываться в лица зрителей, сидящих в партере. Равнодушные, отчасти скучающие и снисходительные поначалу – «Это же несерьезно, крошка! Глупые песенки! К тому же совершенно детская история!» – лица эти по мере того, как разворачивалась история куклы, смягчались, разглаживались, приобретая почти детское выражение. В них неожиданно проступали наивность и желание верить в сказку. Басби перевел взгляд на сцену, где танец маленьких поросят (смех и аплодисменты в зале) сменился вальсом пернатых. Пошел снег из воздушных перышек. «Какая прелесть!» – послышался из партера чей-то голос.

Представление, очевидно, зачаровало публику. Басби с облегчением вздохнул. Он смотрел на своих девочек, машинально отбивая такт по шелковому барьеру ложи, отмечал про себя мелкие огрехи или удачи танцев и думал: «Молодцы! Ай, молодцы!» Его уроки не прошли даром. Кроме техничности и вышколенности его ученицы демонстрировали залу веселый восторженный кураж, вводя зрителей в почти экстатическое состояние. Сотни ног притоптывали под сиденьями кресел. Сотни голов кивали в такт музыке. Сотни пальцев отбивали ритм о подлокотники кресел. Басби и не заметил, как сам стал покачиваться и притоптывать об пол каблуком. Все в нем танцевало. Он больше не был ни режиссером, ни танцмейстером, ни мучителем молоденьких девиц. Он был зрителем, но хотел бы быть там, на сцене. Танцевать вместе со всеми.

Ему было десять, когда в труппе родителей – «Трехкопеечном карнавале Ивана Визга» – появился маленький поляк по прозвищу Басби Кинг. Говорили, что раньше он выступал на лучших сценах Европы, но рассорился с антрепренерами, уехал ловить счастье в Россию и здесь постепенно скатился до передвижных балаганчиков, каковым, собственно, и был театрик папаши Визга. Басби Кинг задержался у них недолго. Водка и неуживчивый характер сделали свое дело. Но! Те полгода, что он бил чечетку и отплясывал латиноамериканские танцы на ветхих дощатых подмостках, полностью перевернули жизнь малыша Визга. К своим десяти годам тот умел все: жонглировал, показывал фокусы, играл на флейте и на рояле, пел забавным тоненьким голоском, смешил публику и принимал участие в родительских репризах – иной раз папаша Визг запускал его, как снаряд, в зрительный зал. Не умел только танцевать. Танец не значился в репертуаре «Трехкопеечного карнавала». И вот возник Басби Кинг, Басби Король, и заструился по сцене, и потек растопленным сливочным маслом, обволакивая зрительный зал, и заворожил, околдовал, загипнотизировал, отравил своей пластикой черноволосого мальчугана, который жадно следил за ним из-за кулис. И тот остался отравленным навсегда.

И – раз! И – два! И – три! Удар каблуком. Удар носком. Поворот. Шаг вперед. Нога от бедра. Рука от плеча. Басби Кинг исчез, а мальчуган изо дня в день, из года в год часами репетировал перед большим зеркалом мамаши Визг, пытаясь достичь совершенства своего кумира. Над ним посмеивались и в шутку называли Басби. Он откликался и даже гордился этим. А вскоре сам стал называть себя чужим именем. Не сразу – он не помнил точно, когда именно, просто в какой-то момент пришло понимание, что совершенства ему не достичь. Танцевал он неплохо и на губернских балах мог сойти за блестящего партнера, но… Где то волшебство, то скольжение, то парение, та текучесть, когда тело льется, как ручей, и танцовщик сливается с танцем, растворяется в нем? Он слишком хорошо все про себя знал. Танец вошел в его кровь, но тело не желало откликаться. Оно, тело, было приспособлено для более грубых занятий. Кувыркаться, ходить на руках, бросать гири, перескакивать обезьяной с трапеции на трапецию, удирать от папаши Визга, смешно подпрыгивая и теряя по дороге штаны… Вот для чего оно было создано. По ночам ему часто снились странные невиданные танцы – нелепые, несуразные. В них участвовало множество людей, но никогда – он сам. А потом наступил 1914 год, и он ушел на войну. Ему было девятнадцать, и он ничего не боялся.

Судорога сводила рот Басби, когда он вспоминал тот июльский день 1916-го. Он не хотел его вспоминать! Никогда не вспоминал и никогда не будет. Но что поделать, если он помнит все до мельчайших деталей? Даже эту чертову ромашку, которая лезла ему в глаза, когда он упал. Стебель ее был искривлен, и казалось, будто она кому-то кланяется. Головка висела криво. Двух лепестков недоставало, словно ей вырвали зубы. А листья торчали воинственными острыми наконечниками. Потом он потерял сознание. Очнулся в полевом госпитале. Два лица склонились над ним – врача и сестры милосердия в белом монашеском платке с красным крестом.

– Поздравляю вас, юноша, – сказал врач. – Вам повезло. Домой вы придете на двух ногах. Танцевать, конечно, не сможете, но хромать будете почти незаметно. Ну, ничего, ничего, – добавил он, увидев, как скривилось лицо Басби, и истолковав его гримасу по-своему: – Легкая хромота только украшает солдата.

Пришел он на двух ногах, но только не домой. Дома к тому времени уже не было. Балаганчик Визгов сгорел во время одного из представлений, а вместе с ним сгорели папаша и мамаша Визги. Басби приткнулся к своему харьковскому дядюшке, который был не очень-то рад великовозрастному племяннику, тем более циркачу. Циркачей тут не жаловали. Мать Басби, выскочившая замуж за актеришку и балаганщика, считалась позором семьи. Дядюшке, впрочем, Басби докучал недолго. Встретил старую знакомую родителей – Матушку Кло и отправился с ее антрепризой на гастроли. С тех пор прошло уже больше десяти лет, а он так и перебирался с гастролей на гастроли, из одной антрепризы в другую.

Басби встряхнул головой. Да что ж это такое! Что это на него нашло! Совсем расклеился. Все нервы, нервы. Просто переволновался перед премьерой. Уже заканчивалось первое действие. Шел кукольный парад. Упал занавес. Вспыхнул свет. Зашумел зрительный зал. И по тому, как он зашумел, как захлопали сиденья, зашелестели программки, зашуршали платья, зазвенели голоса, по тем взглядам, которыми обменивались зрители, продвигаясь по узким проходам к фойе, было ясно: успех.

Открылась дверь, и в ложу заглянул Алексей Никитич.

– Ах, дорогие мои… мои дорогие… – приговаривал он, сморкаясь в большой шелковый платок и им же утирая стариковские слезы. – Ну, поздравляю, поздравляю! А я говорил!.. Я в вас верил!

– Погодите праздновать, – грубовато оборвал его растроганный Басби. – Еще второе действие впереди.

– Второе будет еще лучше. Я распорядился обносить в антракте бесплатным шампанским.

А разгоряченные зрители, смеясь, уже возвращались в зал. Басби тихонько выскользнул из ложи и пошел побродить за кулисами. Ему больше не хотелось следить за действием. Напряжение спало, и что-то погасло внутри. Мимо, подмигнув, пробежала Серафима по прозвищу Кузнечик. Он хотел шлепнуть ее по наливной попке, но не успел – умчалась на сцену. В кабинете Алексея Никитича накрывали стол. Предполагался небольшой банкет для своих. Басби опрокинул рюмку водки, закусил тарталеткой с икрой и отправился дальше. Не заметил, как прошел час. Занавес упал и снова взлетел. Алексей Никитич, неожиданно возникший у Басби за спиной, подталкивал его вперед.

– Идите, голубчик, идите. Кланяйтесь публике. Вам рукоплещет зал, – он всхлипнул и трубно высморкался.

Басби очутился на сцене. Рядом, не зная, куда девать руки и ноги, неловко топтались Юрий Карлович и юный Дуся. Актеры, аплодируя, стояли у боковых кулис. Зал гремел. Вдруг что-то громоздкое полетело в сторону Басби. Он подпрыгнул и поймал огромный букет роз. И тут завеса, делающая зал похожим на разноцветную бесформенную клумбу, которая колыхалась и растекалась перед глазами, расступилась, и в ярком свете ламп он ясно увидел каждое лицо, каждый улыбающийся рот, каждую поднимающуюся и опускающуюся руку. Так бывало в детстве, когда он стоял на авансцене между родителями, а те с обеих сторон держали его за руки. Тогда зал переставал быть пропастью, омутом и становился скоплением живых людей. Басби кланялся, прижимая руку к сердцу, а его уже тянули обратно за кулисы, тормошили, целовали, поворачивали в разные стороны, точно механическую куклу.

– Сезон аншлагов обеспечен! – всхлипывал Алексей Никитич. – Завтра о вас, голубчик, узнает вся Ялта. Да что там Ялта! Губерния! В столицах прогремит!

В руках у Басби сам собой образовался бокал шампанского. Он чокался, пил, снова чокался. Потом в лицо ему дохнул влажный свежий ветер, и он понял, что уже на улице. Вокруг шумели, смеялись, махали руками. Кто-то обращался к нему. Он отвечал, не понимая, ни о чем его спрашивают, ни что он отвечает.

– В «Кабачок и тыкву!» – крикнул кто-то.

– В «Кабачок и тыкву!» – подхватили остальные.

И вся компания ринулась в трактир, расположенный неподалеку от театра. Заняли большой стол в середине зала. Басби лишь смутно различал лица. Где-то на заднем плане маячил Сидни. Юрий Карлович кружками глушил ром. Кузнечик устроилась было на коленях у Басби, но опьяневший и расковавшийся Дуся стащил ее и пристроил на собственные колени. Кузнечик хихикала и давала себя целовать.

– Качать его! – раздались голоса со всех сторон.

Басби подхватили и начали подбрасывать к потолку. Он кричал и сопротивлялся. В конце концов его уронили на пол. Чьи-то ноги переступили через него. Чья-то рука схватила за плечо и поставила вертикально.

– Танцевать! Танцевать! Танцевать!

Грянула музыка. Оркестрик, расположившийся в углу, вдарил чарльстон. Кто-то сунул Басби кружку, и он влил в себя ром. Горло обожгло. Из глаз брызнули слезы. Басби зажмурился и зашелся в неистовом кашле.

– Вот он, – послышался знакомый голос.

Басби открыл глаза. Перед ним стоял Юрий Фомич с перекошенной физиономией. За спиной его громоздилось двое верзил с лицами профессиональных убийц.

– Вот он, ребята, – повторил Юрий Фомич.

Басби расплылся в радостной пьяной улыбке. «Какой милый человек. Пришел поздравить», – подумал он и, распахнув объятья, двинулся навстречу Юрию Фомичу. Тот тоже сделал шаг навстречу Басби.

– Где авто? – спросил Юрий Фомич. И голос его, и речь радикальным образом переменились. Он больше не запинался, не мекал, не прибавлял к каждому слову «так сказать». Голос его был неприятно резок.

– Авто? – переспросил озадаченный Басби. – В гараже, где ж ему быть. А зачем вам мое авто?

– «Мое»? – взвизгнул Юрий Фомич. – С какой это стати оно ваше?

– Да что с вами, дорогой мой? Пойдемте лучше выпьем. У меня сегодня такой день… – Басби протянул руку, намереваясь увлечь Юрия Фомича к веселой компании. Юрий Фомич оттолкнул его руку в сторону.

– Я вам не дорогой! – срываясь на фальцет, выкрикнул он. – Вы меня обманули! Ваше изобретение – липа! Оно не работает! Не звучит! Ничего не слышно! Понятно вам? Ни-че-го не слыш-но! – по складам проскандировал Юрий Фомич.

– Что, умельцы не справились? – пьяновато усмехнулся Басби.

Не ожидавший подобной наглости Юрий Фомич на секунду замер, как будто поперхнувшись ответом, но тут же полез за пазуху, вытащил пачку чертежей и, потрясая ими, грудью двинулся на Басби.

– Вот!.. Вот!.. – кричал он. – Получите! Где авто? Я вас спрашиваю, где авто?

И, размахнувшись, швырнул чертежи Басби в лицо. Белая ярость залила Басби глаза. Ничего не соображая, он поднял тяжелую глиняную кружку и треснул ею Юрия Фомича прямо по голове. Тот рухнул оземь, не издав ни звука. Верзилы, стоявшие у него за спиной, переглянулись, и один из них выбросил вперед здоровенный кулак. Басби присел, и кулак, пролетев над его головой, впечатался в стену. Верзила взвыл.

– Наших бьют! – петушиным голосом взвизгнул Дуся.

Басби ловко перекувырнулся, схватил за ножки стул, ударил второго верзилу по спине и метнулся к двери. Последнее, что он увидел краем глаза, были Сидни, ползающий по полу и подбирающий чертежи, и юный композитор, который летел через зал, отброшенный уцелевшим кулаком верзилы. Басби выскочил на улицу. Ялта сверкала огнями, но в проулках было темно. Он метнулся в первый попавшийся проходной двор, вылетел на набережную и мгновенно скрылся в переулке, ведущем наверх. За спиной слышалось сопение и тяжелые шаги. Басби прибавил ходу. Однако он понимал, что с больной ногой ему от преследователей не уйти. Их шаги слышались все ближе. Басби завернул за угол. Теперь он бежал вдоль высокого забора, сложенного из разноцветных камней. В этой части города – он знал – располагались виллы кинозвезд и богатых промышленников. Внезапно он заметил в ограде калитку, на ходу толкнул ее, и она отворилась. Басби юркнул внутрь, молниеносно закрыл задвижку и прилип к стене, которая отбрасывала густую тень. Его маневр ускользнул от преследователей. Вывернув из-за угла, они увидели лишь пустой проулок. Басби исчез. Пробежав по инерции еще несколько метров, они остановились шумно дыша в двух шагах от невидимого Басби.

– Сбежал, черт, – сплевывая, сказал один.

– Хозяин нас убьет, – отозвался второй.

– Ничего, главное – найти авто.

Басби увидел, как рука одного из них тянется к прутьям калитки, как та затряслась, но не поддалась. Верзила выругался. Они еще немного потоптались и, очевидно, повернули назад. Их теперь уже неторопливые шаги становились все тише, голоса растворялись в ночном воздухе. Басби вышел из тени и осмотрелся. Он находился в огромном саду. Впереди сквозь листву проглядывали стены дома, к которому убегала дорожка, обсаженная слегка светящимися в ночной темноте лилиями. «Придется заночевать здесь. Интересно, чей это сад?» – подумал он, идя по дорожке и рассеянно оглядываясь в поисках скамейки. Вдруг он наткнулся на что-то мягкое. Мягкое вскрикнуло. Басби отшатнулся и поднял глаза. Перед ним, кутаясь в шаль, стояла Лидия Збарски.

 

Глава VIII

Лидия жарит яичницу

Проснувшись, Лидия долго не могла понять, что происходит. Она лежала в собственной спальне на собственной кровати, но… Почему-то на самом краешке, чего никогда не бывало – она всегда спала посередине. Почему-то голая – это уж полная дикость! Ни разу в жизни она не легла в постель, не надев толстой байковой ночной сорочки, наглухо завязанной тесемками у горла. Почему-то в окна хлестали солнечные лучи – она их ненавидела. Шторы в ее спальне всегда были задернуты. Но главное… рядом… Лидия боялась открыть глаза. Она не помнила, чтобы хоть раз за десять лет их совместной жизни после ЭТОГО (Лидия никогда не называла то, что происходило между ней и мужем, любовью) Збышек оставался в ее постели до утра. Безропотно уходил к себе, зная, что ей будет неприятно, если он останется. И вот… Лидия осторожно перевернулась на другой бок и тут же от ужаса зарылась лицом в подушку. Как решиться посмотреть еще раз? Нет, невозможно! Лучше умереть! Скоро, однако, она начала задыхаться, высунула наружу нос и с опаской открыла один глаз. Подле нее, по-хозяйски расположившись в ее постели, спал смуглый черноволосый человек. Лидия видела его нос с горбинкой, полоску усов и щеку с темной пробивающейся щетиной. Она медленно перевела взгляд ниже. Руки его были широко раскинуты. Грудь поросла черными волосами. Дальше Лидия смотреть не решилась. Краска бросилась ей в лицо. Она отвернулась и начала тихонько сползать с кровати, боясь разбудить этого страшного человека. Сейчас, сейчас… Она обопрется о спинку кровати… спустит ноги… Главное, получше завернуться в простыню – ведь на ней нет никакой одежды. Боже, какой стыд! Лидия вытянула ногу, чтобы пододвинуть к себе тапочки, запуталась в простыне, потеряла равновесие и упала обратно на постель. То, на что она так боялась смотреть, находилось прямо перед ее глазами, правда, прикрытое одеялом, словно кто-то специально щадил ее целомудрие. Из-под одеяла торчала нога, чуть ниже колена испещренная белыми шрамами. Лидия, как зачарованная, смотрела на эти шрамы, и прошедшая ночь постепенно вставала перед ней.

Вот уже три дня она была дома одна. Муж уехал в Москву, взяв с собой Марысю. Правительственное приглашение на празднование десятилетнего юбилея подавления большевистского бунта было получено еще в августе, и тогда же Лидия объявила, что никуда не поедет. Как ни уговаривал ее Збышек, она твердо стояла на своем. Да, ему придется ехать, ведь он глава Крымского отделения самого крупного российского банка, ему по статусу положено представительствовать, но ей – увольте. Она слишком хорошо помнила ужас, который обрушился на них осенью 1917 года. Их свадьба со Збышеком была назначена на декабрь. Он ухаживал за ней уже полгода – вежливо, респектабельно, спокойно. Они познакомились на юбилее банка, в котором служил Збарски: молодой, подающий надежды отпрыск обедневшего польского рода и совсем юная Лидия, недавняя гимназистка, мечтающая выступать на сцене Художественного театра, дочь известного в Москве юриста. Отца Лидии приглашали на юбилей с супругой, но та маялась от сенной лихорадки, и вместо матери туда отправилась Лидия. Збышек влюбился сразу. Сумрачная тяжелая красота Лидии поразила его. Трагический взгляд темных непроницаемых глаз вызывал головокружение. Та приняла его ухаживания благосклонно. Он был ей симпатичен. С ним она чувствовала себя, как с собственным отцом. И вот однажды он пришел, напугав ее нервозностью и встревоженным видом, и сказал, что их банк переводит активы в Париж, поскольку есть сведения, что большевики со дня на день выведут народ на улицы. Государь отправил семью в Ливадию, но сам отказался покидать Зимний дворец. Она охнула и закрыла лицо руками.

– Боже, какой кошмар! Бедный государь! Лучше бы он в феврале отрекся от престола!

Збышек подошел к ней, обнял и поцеловал в волосы.

– Добрая душа! Не волнуйся! Государя непременно защитят. А мы с тобой уедем в Париж или в Берлин – куда захочешь.

Разговор происходил 23 октября, а через день в газетах появились сообщения, что в ночь с 24-го на 25-е были произведены массовые аресты. Главари большевистской шайки Ленин и Троцкий заключены в Петропавловскую крепость и, вероятно, будут казнены. Ужас миновал. Но память о нем осталась.

– Возьми с собой Марысю, – сказала Лидия мужу. – Она ни разу не была в Москве.

Итак, Збышек с Марысей уехали, и Лидия тут же отпустила прислугу. О, благословенное одиночество! Кажется, впервые за много лет она дышала полной грудью. В доме не было никого чужого – несмотря на долгие годы их службы, она так и не отвыкла считать прислугу чужаками. Никто не сковывал ее. Никто не мешал. Если бы ее спросили, чем, собственно, ей мешает прислуга, Лидия не нашлась бы, что ответить. Просто в присутствии слуг она всегда находилась в напряжении, на виду, в состоянии готовности дать отпор. Но теперь!.. Неделя полного покоя. Днем она ездила на студию примерять костюмы к «Анне Карениной», а по вечерам сидела в гостиной в любимом вольтеровском кресле, слушала патефон или гуляла по саду. Приглашение на премьеру нового мюзикла «Сбежавшая кукла» принесли вчера утром, но она и не подумала туда идти. О, нет! Только не это! На этот раз ничто не заставит ее натягивать тесное платье и мазать губы. Ведь она одна. Вот счастье!

Вечер прошел как обычно. Она выпила чаю с сухим печеньем и, кутаясь в старую шерстяную шаль, вышла в сад. Мягкая крымская ночь обняла ее. Она шла по дорожке совершенно бездумно, вдыхая пряные запахи ночных цветов, и глядела на звезды. Как вдруг… Будто стена выросла перед ней – она налетела на что-то каменное. Вскрикнув, отступила.

– Тс-с! Что ж вы опять кричите? – раздался знакомый голос. – Как ни встретимся – вы сразу в крик. Потише, пожалуйста. Вдруг кто-нибудь услышит.

Лидия подняла глаза. Это был он. Тот самый «пират» из городского сада… нет, из театра… нет, со студии. Он стоял, прижимая палец к губам и улыбаясь. У нее перехватило дыхание. Вдруг он заметит ее смятение? Вдруг увидит ее пылающие щеки? Бог весть, что он подумает!

– Никто не услышит. Я одна, – машинально прошептала она в ответ на его последнюю фразу.

– Что вы говорите? – живо переспросил он. – В таком случае я, пожалуй, переночую у вас.

– Что?!

– Ах, боже мой, да не бойтесь вы! Экая вы пугливая! Я прекрасно устроюсь на лавочке.

И он направился к садовой скамейке, полускрытой кустами. Лидия метнулась в дом. Вбежав в холл, она захлопнула входную дверь и повернула ключ на несколько оборотов. Потом стремглав понеслась по всему этажу, закрывая и запирая окна. И только после этого, обессилев, упала в кресло. Зачем он здесь? Почему? Как проник в сад? Случайно? Или пришел к ней? Господи, ну, почему к ней? Зачем она ему? Ведь они даже незнакомы! И все же… Что ему надо? Только бы он не стал ломиться в дверь! Не поднял крик! Не дай бог, услышат соседи! Ах, но что же делать? Что? Лидия сидела в кресле, подобрав под себя ноги, будто спасающийся на плоту, и нервно покусывая край шали. Вдруг, что-то вспомнив, она вскочила и в ужасе метнулась на кухню. Задняя дверь! Задняя дверь стоит настежь! Немедленно закрыть! Ломая ногти, она с трудом затворила дубовую тяжелую дверь. Наконец, немного успокоившись, поднялась в спальню. Неяркий розовый свет, льющийся из-под шелкового абажура, и полумрак, расползающийся по углам комнаты, обычно действовали на нее умиротворяюще. И сейчас она решила, что не будет ни о чем думать – немедленно ляжет спать. А утром… Она не знала, что будет утром, и боялась это представить. Откинув одеяло, достала ночную рубашку, однако что-то мешало ей. Она не могла раздеться. Не могла – и все! Словно кто-то подглядывал за ней.

Лидия подошла к окну, осторожно раздвинула занавески и поглядела вниз. «Пират» сидел на скамейке прямо под ее окнами. В свете луны ей хорошо были видны черты его лица. Он сидел, слегка улыбаясь, будто вспоминая что-то приятное. Поза расслаблена. Одна нога закинута на другую. В лежащей на спинке скамейки руке тлеет сигарета.

Вдруг он беспокойно зашевелился, словно почувствовав, что за ним следят. Лидия отпрянула от окна. Кровь бросилась ей в лицо. Она приложила ладони к пылающим щекам, пытаясь их охладить. Взгляд ее упал на гору подушек, что были навалены на диване, и шерстяной клетчатый плед, который Збышек привез ей в подарок из Шотландии. Она ринулась к дивану, схватила две подушки и плед, лихорадочно сорвала с кровати пуховое одеяло (мерзлячка, даже летом в жару она укрывалась очень тепло) и, едва удерживая в руках пухлый ворох, побежала вниз. У входной двери замешкалась – надо отпереть, а руки заняты. Но вот ворох свален на резной ларь, стоящий у входа. Ключ повернут. Дверь отперта. Подушки и одеяла подхвачены и… Лидия стоит перед скамейкой. Пирамида подушек скрывает ее лицо, и «пират» не видит, что она вот-вот расплачется.

– Вы что, на Северный полюс собрались, что ли? – с усмешкой спрашивает он. Она бормочет что-то невнятное. – Что? Простите, не понимаю. Это мне? Боитесь, что замерзну? Да у вас, оказывается, доброе сердце.

Через минуту на широкой лавке была расстелена постель. Басби лег на перину, положив ногу на ногу. Лидия поправила поставленные торчком подушки.

– Златыми листьями шатер устелен, – хохотнул он, а она все оглядывалась на желтое окошко спальни: там ее тоже ждет пуховое одеяло и при том совершенно безопасное. Ласково шепчутся листья каштанов. Кажется, что бездыханная чайная роза с крупными оплывшими лепестками светится в темноте и от нее струится едва уловимый аромат старых духов. Невозможно уйти от него. Никак невозможно.

– Вы уверены, что вам здесь будет удобно? – в который раз бормочет Лидия. – Прислуги нет, и я не знаю, как лучше устроить. Вы отдыхайте, я пойду…

– Да что ж ходить туда-сюда, – хриплым голосом откликается Басби. – В темноте можно оступиться, поранить ножку, еще захромаете на съемках, – он смеется, блестя в темноте белыми зубами. Мраморная Збарски – это даже любопытно. Кажется, она снимается сейчас в «Анне Карениной» – посмотрим на сцену грехопадения Анны глазами, так сказать, Вронского.

Лидия тоже подумала о Карениной. На лице ее появилось надменное выражение, потом жалкое, потом еще несколько гримас. Она снова оглянулась на дом, на теплый огонек света – еще можно вызвать полицию. Но кого же тут преследовать? Саму себя? Ничего не поможет, совершенно ничего не поможет! Тук! Тук! – упали и покатились орехи с каштанового дерева. А пальцы уже гуляли по его жестким «вороньим» волосам, касались губ, выписанных одной бойкой линией – как на картинках новомодных комиксов. Она сидела на краю скамейки, шаль сползла, обнажив отнюдь не белизну округлых плеч и выемку груди, а клетчатую байку халата. «Байка, видит Бог, выглядит комично в этой сцене», – подумал Басби. Однако деваться было некуда – в глазах дивы стояли слезы, взгляд ее плыл, двусмысленность ситуации требовала разрешения.

– Ну-ну, только не сопеть, – сказал пришелец и сдул губами слезы с глаз Лидии, поцеловав уголки мокрых ресниц. – Не сопеть и не ныть, – он придвинулся ближе. – И разве красавицам пристало являться перед чудовищами в таких адских пижамах? – тихо хохотнул он.

Лидия рассмеялась, и вся окончательно прильнула к нему. И он почувствовал – не без удивления, – что она тает. Губы ее оказались нежными и податливыми, что никак не вязалось с надменным обликом вечно обиженной госпожи Збарски. «Так у нас тут Русалочка, а не мадам Каренина», – пробормотал он, и Лидия опять хихикнула, пропадая в его поцелуе. Басби оглянулся и наткнулся взглядом на крота, который пересекал садовую тропинку, но, услышав шорохи, в замешательстве остановился. Басби подмигнул ему, поднял разнеженную диву на руки и двинулся к крыльцу. Крот затопал дальше, толкая перед собой каштановый мячик.

…Лидия почувствовала на себе взгляд и обернулась. «Пират» проснулся и теперь смотрел на нее из-под полуопущенных век, как будто изучал какой-то механизм. Она хотела было отодвинуться, но он приподнялся на локте, взял ее за распущенные волосы, намотал их на кулак, уверенным хозяйским жестом притянул Лидию к себе и, раздвинув языком ее губы, поцеловал. Потом слегка оттолкнул ее и откинулся на подушку. Лицо Лидии скривилось, приняв плаксивое выражение. Глаза наполнились слезами. О, ужас! Что она делает? Как с ней вообще могло такое произойти? Она изменила мужу! Она – преступная жена, бесчестная женщина! Она никогда себя не простит! Жизнь кончена!

– Эй, эй! – услышала она. – Вы что, реветь собрались? С чего бы? Кажется, вы неплохо провели ночь. Займитесь-ка лучше делом. Сварите кофе и пожарьте яичницу. И побольше. Страшно хочется есть.

Слезы мгновенно высыхают. Лицо Лидии вытягивается. Это он – ей? Он что, не видит, в каком она состоянии? У нее нервы! У нее сейчас будет припадок! Где капли? Боже мой, где капли?

– Что вы смотрите так, будто вас укусил тарантул? – говорит «пират». – Не хотите яичницу, сделайте омлет или оладьи. Мне все равно. Только поскорее.

Лидия вскакивает как ужаленная, накидывает халат и бежит на кухню. Машинально бросает взгляд на кучу одежды, сваленную на ковре у кровати. Что это? Какой ужас! Неужели он носит этот кошмарный зеленый пиджак? Басби смотрит ей вслед и мурлычет себе под нос песенку из «Сбежавшей куклы». «Забавно, – думает он. – Лидия Збарски! Царевна-несмеяна! Кто бы мог подумать! Если бы только не этот кошмарный байковый халат». Лидия прерывает его размышления. Она возвращается, неся поднос с кофейником, большой тарелкой с глазуньей и корзинкой с толстыми ломтями белого хлеба. Аромат свежего кофе разливается по комнате. Ноздри Басби подрагивают. Он начинает жадно есть, цепляя на вилку громадные куски яичницы, макая хлеб в растекающийся желток и прихлебывая кофе. Подобрав корочкой остатки яичницы, он подносит руку ко рту, чтобы облизать испачканные в желтке пальцы, но Лидия опережает его. Не сознавая себя, не понимая, что делает, она хватает его руку, облизывает пальцы, а потом прикусывает их. Еще раз. Еще. Сильнее. Сильнее. Лицо ее искажено. Движения порывисты. Дыхание сбивчиво. Она по-звериному кусает его пальцы до тех пор, пока он не вскрикивает от боли.

– Ого! – с удивлением произносит он.

Осторожно ставит тарелку на пол, опрокидывает Лидию на спину и падает на нее сверху.

 

Глава I

Лидия удивляет и удивляется

– Ну, ты меня удивила! Ох и удивила! Н-да… удивила, так удивила, – все приговаривал и приговаривал Збышек.

– Приятно? – спросила Лидия, полуобернувшись к нему. Она стояла у зеркала, надевая новую кокетливую шляпку – вишневый фетр, маленькие поля, закрывающие уши и шею, а спереди отогнутые наверх и пересеченные наискось вишневой же атласной лентой наподобие кокарды.

– Еще как приятно! – воскликнул Збышек. – Последнее время ты только и делаешь, что приятно удивляешь.

Он подошел к жене сзади, обнял и поцеловал в плечо.

– Милая, – шепнул он, обнял ее крепче и тихонько начал тянуть к постели.

– Потом, потом, – сказала Лидия, шелковой змейкой выскальзывая из его рук. – Ты же хотел посмотреть…

– Да, прости, милая. Пойдем.

Лидия взяла в руки хрустальный флакон с золотой крышечкой в форме диковинного цветка. Две капли за ухо. Две – за другое. Две – в ямочку между ключицами. В воздухе растекся запах увядающего ириса. Последний взгляд в зеркало. Губы подкрашены идеально. Густые брови чуть приподняты, будто Лидия слегка удивлена. Шляпку сдвинуть немного набок. Вот так. Она готова. И, словно испытывая неловкость за то, что отстранила мужа, Лидия ласково обращается к нему:

– Ну как твой большой проект? Ты говорил мне недавно. Кажется… кажется «АэроРусь»?

– Ты помнишь? Спасибо, милая, – растроганно отзывается Збышек, и его лицо тут же приобретает озабоченное выражение. – Не знаю, не знаю. Такие риски… Понимаешь, милая, это заказ правительства, казалось бы, ничего страшного, можно вкладывать деньги, но партнеры совершенно невозможные. Никак не могу решиться. Боюсь.

– Ах ты, трусишка, – несколько иронично смеется Лидия и, потрепав мужа по щеке, натягивает перчатки и идет к выходу. – Всего-то ты боишься. За меня боишься, за Марысю, за свою «АэроРусь».

Виновато улыбаясь, Збышек шел за женой, глядя на ее покачивающиеся бедра и подрагивающие плечи. Как плавно она идет! Словно играет бедрами. Поворот головы. Быстрый взгляд из-под ресниц. Он поспешно накидывает ей на плечи мех. Она поводит одним плечом, обнажая его. Движение почти незаметное – рефлекторное. Но как она это делает! Мороз по коже! Она поднимает руку и дотрагивается пальцем до мочки уха, и Збышек не может отвести глаз от розовой мякоти, в которой сверкает бриллиантовая капля. Нет, это действительно удивительно. Как она изменилась! Когда же это случилось? Да, точно – после его возвращения из Москвы в октябре прошлого года. Первой изменения, произошедшие с матерью, заметила Марыся.

– Папочка, – сказала она. – А ведь мамочка больше не боится.

– Не боится? – он оторвался от бумаг. После приезда на него свалилось столько дел, что он почти не бывал дома и не виделся с домашними. Утром – в банк, поздно вечером – из банка. Наспех поцеловать Марысю перед сном, убедиться, что Лидии опять нет дома (и о чем там думают, на этой студии – сплошные ночные съемки!), глотнуть чаю и – в кабинет. – Не боится? – переспросил он.

– И не плачет, – добавила Марыся.

Не боится… не плачет… не пьет капли… не сидит по утрам в кресле со льдом на голове… не носит очки в толстой роговой оправе. Куда подевались приступы паники? Дурные предчувствия? Гадание на картах? Походы к спиритичкам? Как-то он слышал в ресторане разговор за соседним столиком. Беседовали двое господ с киностудии. Один, как понял Збышек, режиссер, другой – оператор. Обсуждали съемки «Анны Карениной».

– Збарски брали, чтобы она рыдала и устраивала истерики, а она, видишь ли, взялась играть страсть, – говорил один.

– А она умеет? – удивлялся другой.

– Говорят, отменно получается.

«Я всегда знал, что она гениальная актриса! – расстроганно подумал Збышек. – Неужели мой отъезд в Москву так на нее подействовал? Как же она тосковала, бедняжка! Все-таки разлука с мужем удивительно меняет женщину. Надо, надо было расставаться почаще». По дороге домой он купил букет белых лохматых хризантем и вложил в него маленькую бархатную коробочку, внутри которой нежился топаз темного чайного цвета, обшитый золотым кружевом и играющий в унисон с непроницаемыми карими глазами Лидии.

Лидия и Збигнев вышли на крыльцо. Перед входом на усыпанной желтым зерном плотного песка подъездной аллее стоял кофейного цвета маленький кабриолет с медными ручками и сиденьями, обитыми розоватой кожей. Шофер протирал лобовое стекло.

– Нравится? – спросила Лидия и, не дожидась ответа, легко сбежала по ступенькам. Подойдя к авто, она нежным жестом, точно любимого зверька, погладила лакированный бок и села за руль. Движения ее, когда она завела мотор, казались не слишком уверенными. Кабриолетик пыхнул дымом, слегка попятился, вильнул задом и только после этого двинулся вперед. Лидия медленно, враскачку обогнула клумбу, потом выровнялась, прибавила ходу и второй круг сделала красиво – быстро и плавно. Слуги высыпали на крыльцо посмотреть, как барыня забавляется с новой игрушкой. На лицах их было написано удивление. Даже Збигнев, заранее подготовленный Лидией к этой затее, был поражен. Что это за женщина, которая с сосредоточенным лицом так ловко управляется с механическим зверем? Полно! Лидия ли это? ЕГО Лидия? Быть того не может! Глядя на нее, он испытывал чувство радостного освобождения. Мрачные чары развеялись, и с новой Лидией их ждала совершенно новая жизнь. Но когда она успела освоить вождение? И ничего не говорила! Боялась, что он будет волноваться. О, лукавая! Во всем призналась лишь полчаса назад. Это ее новое кокетство – он обожал его!

Между тем Лидия остановилась перед крыльцом и поманила его к себе.

– Как ты думаешь, милый, может быть, мне поехать в авто на студию?

Тут он испугался не на шутку. В авто? Одна? За рулем? В первый раз? Но в городе такое движение! А на шоссе – такие повороты! Горы! Серпантин! Нет, нет и нет!

– С Василием… – начал было он, но она его перебила:

– Никакого Василия!

И, надвинув поглубже шляпку, маленькой рукой, обтянутой вишневой кожаной перчаткой, ударила по клаксону, спевшему первые такты «Турецкого марша», и вылетела на аллею, ведущую к воротам.

Збигнев ошеломленно смотрел ей вслед. Слишком быстро свершилась в ней перемена. Слишком быстро… Слишком…

А Лидия неслась вниз к центру города. Весенний ветер целовал ее щеки. Конец марта, а тепло почти по-летнему. И как отчаянно весело! Она передернула плечами и скинула мех. Резко вывернув руль, выскочила на широкую торговую улицу, уже обсаженную, точно грибами, зонтиками летних кафе. За одним из столиков в многочисленной компании приятелей сидел Басби, попивая легкое белое вино и щурясь на солнце. Заметив его издалека – страсть к пиджакам цвета «вырви глаз» неистребима! – Лидия слегка замедлила ход и нажала на клаксон, приветствуя его. Он обернулся и поднял ополовиненный стакан. «Просто светское знакомство – ничего больше», – говорило его равнодушно-приветливое лицо. Она сглотнула улыбку и пролетела дальше.

Пять месяцев… Пять месяцев длилась их… Связь? Роман? Любовь? Отношения? Она не знала, каким словом определить то, что происходило между ними. Он был… Он был… Он был! Одно это она находила достаточным, но он к тому же оказался существом абсолютно таинственным, непредсказуемым, но нестрашным. Напротив, с ним Лидия ничего не боялась. Она совершенно его не понимала. Совершенно! Когда он рассказывал о своих идеях, фантазировал или вспоминал прошлое, она согласно кивала в такт его словам, но не могла зацепиться ни за одно из них – будто он говорил на незнакомом языке. Все, что она слышала, было так чуждо ей, так фантастично, так непредставимо, так незнаемо ею, что она даже не старалась понять. Ей представлялся прозрачный поток бурлящей воды, на дне которого затаились обморочные омуты и расщелины, заплелись в тугие жгуты пучки водорослей, рассыпались острые камни. Что там происходит, в этой темноте, прикрытой сверкающей вуалью хрустальных брызг, таких веселых и игристых? Неизвестно. И это завораживало.

Они встречались в странных местах. Гостиницы, разумеется, были под запретом. Частные квартиры – тоже. Какой портье, какая хозяйка не узнали бы царственную диву даже под вуалью? Совместные ужины в ресторанах… Ах, о них оставалось только мечтать!

– Где же мы сможем видеться? – был ее первый вопрос, когда она окончательно очнулась в его обьятиях тем осенним днем. Остатки яичницы давно засохли на тарелке. Недопитый кофе подернулся пленкой. Он перебирал ее волосы, задевая время от времени сережку. Ей было больно и от этого приятно.

– Придумаем что-нибудь, – пробормотал он, как ей показалось, равнодушно, поднялся и стал одеваться. Она испугалась. Сейчас уйдет – и?..

Он ушел.

Оставшись одна, она почувствовала непреодолимую потребность в движении и пошла кружить по комнатам и этажам, зябко кутаясь в шаль, будто с уходом Басби сразу наступили заморозки. Телефонный аппарат звонил в гостиной, но она не снимала трубку. Это был – она знала – ассистент со студии. Она не явилась на съемки. Ну и что? Кому нужны эти игрушечные страсти, когда есть настоящие – обжигающие, живые! Она забрела на кухню. Надо что-то съесть или хотя бы выпить чаю, ведь у нее почти сутки ни крошки не было во рту. Дзин-нь – китайская фарфоровая чашка выскользнула из рук и разбилась о плитки пола. Вслед за ней полетело блюдце. Лидия стояла с растерянным видом, держа в руках чайник. С ним надо что-то сделать. Но что? Налить воду… Поставить на огонь… Она забыла, как это делается. Она забыла все, что было прежде. Отставив в сторону чайник, она, от усталости спотыкаясь о ступеньки лестницы, поднялась в комнаты, упала в кресло и мгновенно заснула.

Наутро она поехала на студию и снималась, как всегда. Через два дня начала плакать и плакала, не переставая, сутки. Еще через день ее охватило мрачное отчаянье. И вот, когда самоубийство уже стояло на пороге и Лидия прикидывала, что верней – выброситься из окна или выпить весь запас лекарств, хранящихся в доме, – какой-то человек в мешковатом костюме и с чудовищным акцентом передал ей записку от Басби. Тот звал ее на яхту «Санта-Лючия», что была пришвартована в старом порту в конце причала. Когда? Сейчас. Он уже ждет. Стараясь сохранять достоинство перед чужим, она лихорадочно натянула перчатку не на ту руку и, как была, в домашней фланелевой кофточке в красный горошек и тапочках, бросилась вон из дома. Яхта оказалась развалюхой, проржавелой инвалидкой с перебитыми мачтами, на палубу которой давно не ступала нога человека, но в каюте ее ждал Басби, устлавший пол пуховыми одеялами и подушками. Она слабо улыбнулась, вспомнив, как сама тащила ему пуховики всего несколько дней назад.

– Здесь нас никто?.. – прошептала она, прильнув к нему.

– Никто, никто, – усмехнулся он, проводя тыльной стороной ладони по ее щеке, и они провалились в сугроб перины.

Лидия не переставала удивляться тому, как ловко он придумывает места для встреч. То они как бы случайно сталкивались у колеса обозрения в городском саду и, обменявшись вежливыми поклонами, садились в одну кабинку. Когда кабинка поднималась наверх, колесо останавливалось – Басби договаривался со смотрителем, что тот опустит их не ранее чем через час. То Басби назначал ей встречу на шоссе, что вело в Массандру. Она отпускала таксомотор, шла с километр пешком и каждый раз, увидав у дороги вишневое авто Басби, похожее формой на рыбу, почему-то вздрагивала от неожиданности. В ожидании ее он обычно курил, облокотившись о капот, а когда она приближалась, давал три торжественных гудка, и их рыбка-красноперка, виляя по озорным изгибам горной дороги, неслась в пещеру, головокружительно парящую над ущельем. Басби называл ее «наш Сезамчик» и уверял, что узнал о ней из древней книги про духов и колдовские заклинания. Но главным местом встреч был заброшенный маяк на мысу за старым портом. Триста тридцать три ступеньки наверх, взбегая по которым Лидия всегда задыхалась и несколько раз останавливалась передохнуть. Комнатка смотрителя с круглыми стенами. Плошка с горящим маслом на столе. Резкие вскрики чаек. Запах соли, несущийся в окна с выбитыми стеклами. Иногда чайки садились на чудом уцелевшие оконные переплеты и, кося хищным круглым глазом, наблюдали за Басби и Лидией. Море шумело далеко внизу, словно оберегая их от ненужных визитеров.

Збышек с Марысей вернулись через неделю после первого явления Басби. Лидия приняла Збышека, поражаясь собственному спокойствию. Только в первый раз – первый после поцелуев Басби – она чуть не выдала себя.

– Ты так поправился, – с искренним удивлением произнесла она, обнимая мужа. – Совершенно другие… – и запнулась.

«Совершенно другие плечи», – сказала она про себя и закашлялась. Раньше она касалась лишь одного мужского тела. Форму плеч и рук Збышека знала назубок. Басби был другим. Конечно, другим. Боже, сейчас она запутается! Ее охватила паника. Запутается в именах, в запахе кожи, в родинках. Где она? С кем? Если Збышек что-то спросит, она точно попадет впросак.

– Ты думаешь, поправился, дорогая? – муж расстроенно откинулся на подушки и сверху вниз посмотрел на свой живот, проглядывающий сквозь полы халата. – Ты даже не представляешь, сколько приходится есть в Москве! И всегда мясо, пироги. Я и сам чувствую, что прибавил. Ну, поди ко мне, любимая, я осторожно.

Лидия хотела было – …ах, ей совсем не до его тяжелых прикосновений, когда кожа гудит от давешнего безумия, – ведь можно отвлечь Збышека на разговор о спортсмэнском клубе, который открыли в «Парадизе», заболтать, приказать, в конце концов. Однако не будет ли спокойней, если позволить ему… Только надо отвернуться. Ну, куда он тянет свою руку? Совсем не так – какой неумеха! Она взяла мужа за кисть (не более ли деловито, чем следовало?) и положила ее на свою лопатку. Надо всего лишь вспомнить. Не так все просто, но не в этом ли суть системы Константина Станиславского?

Она находилась очень, очень далеко от Збышека, когда тот целовал ее вспотевшие волосы. А тот был счастлив и благодарен за ее – нет, не страсть, а новую для него отзывчивость. Когда Басби долго не давал о себе знать, у Лидии всегда находились ласки для Збышека. И отговорки, если Басби вдруг овладевала охота к частым свиданиям.

 

Глава II

Басби видит сон и вспоминает

Недавно Басби приснился сон. Он сидел на краешке сцены и вспоминал его. Был обеденный перерыв, и танцовщицы упорхнули в кафе. Дирекция театра арендовала на два часа в день столовую, которую, придерживаясь новых либеральных веяний, выстроил для малоимущих глава ялтинского дворянского собрания. Там щебечущие стаи танцовщиц рассаживались вдоль длинных столов и, галдя, поглощали овощные супы и паровые котлеты. Самые беспечные успевали еще заглянуть в кондитерскую на углу Северного проспекта и пришпилить мельхиоровыми вилочками по паре крохотных пирожных. Девиц, которых с легкой руки столичного кудрявого поэта (любителя балерин, привозившего недавно в Ялту свою новую пассию) стали называть «мюзиклетками», в театре было уже более полусотни. Прошел слух, что Басби Визг («Нет, все-таки это псевдоним?» – переспрашивали друг друга зрители, ведь никто до сих пор не знал его настоящего имени) в следующей постановке решил чуть ли не утроить ряды улыбающихся блондинок, отбивающих каблучками чечетку. Как он разместит их на сцене?

«Действительно, как?» – размышлял Басби и вспоминал сегодняшний сон. Во сне раскладывался пасьянс. Но карты не ложились на стол, и бубновый валет не подмигивал застенчивой «шестерке», нет – обитателями колоды были жильцы четырехэтажного дома, на фасад которого во сне Басби смотрел из окна своей гостиничной комнаты. В окнах клубилась жизнь – на верхнем этаже двое спорили; пролетом ниже жильцы что-то искали в ящиках комода, под диваном, в книжном шкафу; няня укладывала спать неугомонного малыша; кухарка маялась с тестом, отирая пот со лба и поглядывая на часы, – она явно куда-то опаздывала; появлялся даже вор в маске и с пистолетом; и врач с саквояжем, и… Из скрытых в темноте коридоров возникали новые персонажи, включались в перипетии, и ситуации вдруг сами собой разрешались. Находилось потерянное письмо. Ребенок засыпал. Ужин отменялся, и кухарку отпускали. Спор заканчивался поцелуем с гостем, едва переступившим порог. Вор находил клад. Доктор – больного. А в комнате, где сценки заканчивались, свет гас, окно становилось темным. Следуя логике сна, следовало дождаться, когда все персонажи разойдутся по комнатам. Тогда пасьянс сойдется: дом погрузится во тьму, наступит тихая ночь.

Пасьянсы Басби раскладывал часто, практически каждое утро – на круглом столике в гостиничной ресторации, где подавали кофе и английский завтрак: тосты, омлет. Однако сценическую структуру из сна хорошо бы цыгануть для спектакля – сказал самому себе Басби. Поставить вертикаль во всю высоту до колосников, разбить на квадраты, в каждом сделать площадку, и танец последовательно будет перемещаться «из кадра в кадр», с площадки на площадку, выхватываемый лучом света, – а потом вспыхнут все «юпитеры» одновременно, и танцующая стена двинется на зрительный зал. Да! Именно так! Сидни придумает, как это сделать.

Басби рассмеялся своим мыслям, достал из кармана бархатную коробочку с сигарами, отрезал карманной гильотинкой морщинистый кончик и раскурил. К сигарам он пристрастился недавно и любил теперь подымить, расставляя «мюзиклеток» по расчерченным на сцене линиям. Они и так на него молились, а с сигарой его «шик зашкаливает», пропела однажды в коридоре хорошенькая брюнетка – и прыснула, заметив, что он услышал. Разного рода новоявленные знакомые Басби, которых он гостеприимно угощал коктейлями в заведениях на набережной, были убеждены, что у него целый гарем – и все голые коленки (числом до сотни) его. Они были неправы – стройных «мюзиклеток» он совершенно не воспринимал как «живых девиц». Они виделись ему скорее россыпью спичек, которые должны вспыхивать, чтобы расцветал пышный фейерверк шоу. Ножки, обтянутые чулками, – ну, чем не частокол спичек? А «шоу» – это словечко Сидни, так он называл спектакли на американский манер. Словечко прижилось – уже и газетчики испробовали его на язык.

Между тем из репетиционного зала донесся гомон – девушки возвращались с обеда. Раздался грохот за кулисами – рабочие уронили одну из крепежных балок. Послышались крики Сидни, ведь за монтаж декораций отвечал он. Вдруг Басби вспомнил, как вчера утром Сидни обстоятельно объяснял ему, что за фигурами в карточной колоде стоят реальные исторические персоны: царь Давид, идеальный властитель – король пик, Александр Македонский – трефы, диктатор Юлий Цезарь – бубны, Карл Великий – черви. «А дамы тоже имеют прототипов?» – спросил Басби. «Афина Паллада – the queen of… как это… пик», – поджал губы его приятель. «Вот откуда взялся оживший пасьянс – из того разговора!» – решил Басби и пошел разбираться со скандалом и рассказывать Сидни про вертикальную сцену. А навстречу ему из-за занавеса выехала массивная пушка с поднятым дулом, на котором как раз Сидни горделиво и восседал.

– Сидни едет в нэбэса! – декламировал он куплеты песенки из новой постановки. – Сидни вэрит в тшудэса! Yes? Подходит? Так-так?

– Oh, yes, – изумился Басби, оглядывая пушку.

Сидни стоял на круглой площадке, венчающей пушечное дуло, запахнувшись в рабочий халат, как в тогу. Истинный полководец декораций. Басби улыбнулся и представил на этом месте Лидию Збарски: вот ведь истинная Афина Паллада! Такие формы пропадают. Однако мюзикл – совсем не ее жанр. «И слава богу – это бы все только усложнило», – подумал Басби. Он приобнял Сидни за плечи и увлек на улицу – в конце концов, надо и им перекусить. За обедом и поговорят. И вот теперь, разомлев, они сидели на солнышке в окружении приятелей и лениво потягивали вино.

…Басби проводил глазами кофейного цвета машинку Лидии, на полном ходу проскочившую мимо кафе. На повороте мелькнула темно-красная шляпка. Опал хвост пыли. Басби допил вино. Хм… Она делает успехи. Теперь села за руль. Поменяла шляпки. Да и рыдать давно перестала. Во время первых встреч глаза у нее вечно были на мокром месте. Впрочем, она и сейчас частенько пытается закусить губу. Поразительно серьезная особа! Даже смеется на полном серьезе – так, будто делает тяжелое и очень нужное дело. Но старается, очень старается! Чувства юмора у нее – ни на грош. Голову можно дать на отсечение – она не отличает, когда он говорит серьезно, а когда нет. А если все-таки догадывается, что он пошутил, сдвигает брови, пытаясь понять, что же тут такого смешного. Лицо ее приобретает недоверчивое выражение, губы вспухают, как у обиженной девочки и – наконец-то! свершилось! – медленно и неуверенно она раздвигает рот в улыбке. Вы точно уверены, что это смешно? Ну, тогда и я посмеюсь. В такие минуты он ее обожает. Хохочет, как сумасшедший, и бросается целовать. Она забавляет и одновременно трогает его. Почему-то ему часто становится ее жалко – как будто Бог чем-то ее обидел, недодал чего-то важного. В такие минуты он обнимает ее особенно нежно.

Уходя от Лидии после первой ночи, Басби и не предполагал, что они еще когда-нибудь увидятся. Он шел домой в отличном настроении, посвистывая, вспоминая вчерашний спектакль и начисто забыв о драке в «Кабачке и тыкве» и двух верзилах, от которых пришлось удирать. Подойдя к гостинице, увидел Сидни, который возился с вишневым авто.

– Украдать! Украдать! – запричитал Сидни при виде Басби.

– Что украдать?

– Украдать наш car! Но не до конца.

Выяснилось, что ночью авто пытались угнать. «Юрий Фомич и компания», – выругался про себя Басби, вспомнив ночные приключения.

– Что же им помешало? – спросил он Сидни.

– Мe! – и американец гордо ударил себя в грудь.

– Ты?! – Басби несколько секунд смотрел на щуплого Сидни, а потом захохотал так, что не смог удержаться на ногах и, перегнувшись пополам, повалился прямо на крыльцо гостиницы.

– Мe! Мe! Смотри.

Сидни дернул запертую дверь авто, что-то зашипело, забулькало, и из недр машины на всю улицу загремел голос: «Fuck you! Твойу йадрьйону матушку!» Голос все гремел и гремел. Басби хохотал. Зеваки толпились вокруг. Из открытых окон высовывались недовольные лица.

– Да что ж это такое! Ни днем ни ночью покоя! Охальники! – И ушат грязной воды вылился на голову Сидни.

– Действительно, что ж это такое? – давясь от смеха, спросил Басби.

Сидни открыл дверцу. На приборной панели был установлен маленький патефончик, который начинал крутить пластинку и опускал на нее иглу, если кто-то пытался вскрыть машину.

– It’s my invention! – Сидни по-собачьи встряхнул мокрой головой.

– Голос тоже твой? – спросил Басби. Сидни кивнул. – Ну, и слова, конечно, – и Басби снова захохотал.

Он послал Сидни с запиской к Лидии дня через четыре. У него возникло какое-то странное, двойственное чувство. Вдруг страшно захотелось увидеть ее сумрачное лицо, ощутить в руках по-женски пышное и по-девичьи неопытное тело. Была в этом какая-то манкость, что-то неправильное, исковерканное и оттого привлекательное. К тому же Басби не оставляла мысль, что Лидия Збарски – не последняя козырная карта в его нынешней игре. О, в этом не было ни малейшего расчета. Но какой страстный игрок упустит счастливый случай? Жизнь подкидывала фокусы. Встреча с Лидией – чем не кролик из шляпы? Малыш Визг в своей стихии.

А ведь она тогда ничего – ничего! – не умела. В первую ночь вцепилась ему в плечи и прижимала к себе, точно плюшевого медвежонка. Даже странно, что к тому времени уже десять лет как была замужем. Совершенная дремучесть Лидии в деле любовных утех, помноженная на экстатическую страстность, поначалу граничила с членовредительством. Требовалось решение.

– Тише, милая, тише. Это не кулачный бой. Вы напряжены, будто играете Ричарда Третьего или того хуже – короля Лира! Того и гляди, днище нашей шхуны провалится, – шептал он во время их свидания на яхте, отодвигал от себя пылающее тело и дул Лидии в лицо, словно действительно хотел ее остудить. – Если вы откусите мне руку, придется брать таксомотор, ехать в госпиталь, просить господина хирурга пришить ее обратно к плечу. Дело ли это? – Он привстал над ложем, поискал в темноте спички, нащупал металлический коробок и зажег свечу.

В неровном свете растерянная Лидия напоминала героиню исторических полотен итальянских мастеров: горящий взгляд черных глаз, растрепанные волосы, пышные телеса, едва прикрытые – увы! – фланелькой. Она натянула перину до подбородка, и лицо ее стала заливать обида: глаза медленно наполнялись слезами – как будто специально для кинокамеры, капля за каплей, – губы дрожали все сильнее.

– Ну-ну, – Басби мягким движением подхватил капельки слез у ресниц. – Во-первых, давайте попробуем сделать вот так… – он тронул лямку сорочки и спустил ее с плеча. – Вторую – сами. И покажите, где пуговки, мы с ними разберемся, – он нагнулся и быстрым поцелуем подхватил две последние слезинки, а остальные высохли сами.

Лидия послушно выпросталась из-под одеяла и повернулась к Басби спиной, продемонстрировав длинный ряд костяных застежек на сорочке.

– Вот и чудесно! Сейчас мы попробуем побороться с этими вашими кузнечиками, – щелчками он стал отстегивать один крючок за другим. – Посмотрим, какое это даст нам преимущество.

Плямс! – отскочила последняя пуговка. Лидия инстинктивно выпрямила спину. Боже, да это же теперь настоящая кокотка! Прямо как во французском романе. Подрагивало пламя свечи, медленно двигались тени по деревянной крашеной стене – все происходящее казалось отрывками фильмы, снятой в кривоватых декорациях, которые любят рисовать так называемые авангардисты.

Басби провел рукой по голой спине Лидии.

– Не напрягайтесь, милая. Попробуйте откликнуться на мои прикосновения, – зашептал он, и от его наставительного тона у Лидии закружилась голова. – Ваша спина выписана удивительно красивой линией – взгляните на свою тень на стене, – он приподнял пальцами ее подбородок, легким движением заставил отвести назад плечи и, тронув локоть, попросил поднять руки. Лидия мельком оглянулась на своего любовника – как чудно: он действительно рассматривает ее как скульптуру или как картину. Несколько со стороны: будто он зритель или посетитель выставки, а она… Она повернула голову вполоборота, чтобы показать ему линию шеи – ежели дело в линиях, то бояться ей нечего. Тяжелые волосы все еще были схвачены шпильками. На стене покачивались тени двух завитков. Ей нравилось позировать. Не стыдно и так сладко… слишком сладко. Басби легкими поцелуями коснулся ее плеч, привлек к себе. Потом давал еще какие-то указания, которые поначалу смущали, но его ласковый голос и искреннее любопытство легко подчинили ее. «Должна ли я остановиться? – пронеслось у Лидии в голове. – Ах, разве останавливают фильму посреди сеанса? Когда стрекочет проектор и все заворожены».

Ее старательное послушание сводило Басби с ума. Слишком неожиданно. Первые несколько встреч он ждал, что «прекрасная Лидия» одумается, что окажется: она играет, использует специальную стратегию соблазнения, дабы выждать момент и выкинуть какой-нибудь фортель. Но покупался на ее нежную уступчивость, задумчивую сговорчивость. Как внимательно она вслушивалась в его шалые указания и старательно исполняла их! «Однако… не слишком ли мне повезло? Где подвох?» – думал он иной раз, закуривая сигарету и медленно возвращаясь в себя после особенно длительного любовного «сеанса». И уж, конечно, забавлял контраст между податливой «чаровницей» и госпожой Збарски – грозной кинодивой, известной непререкаемыми требованиями и списком правил, которые она выставляла продюсерам. На эту тему синематографические газеты даже публиковали фельетоны. Почему-то он привык штудировать их, будто чувствуя, что синема кружит вокруг него. Но что он сам хотел от вымытого до черно-белого блеска экрана, который казался ему слишком стерильным в сравнении с театральной сценой и кулисами, где жизнь шкворчит, как лук на сковороде, и брызжет маслом во все стороны? Как подступиться к синематографу, пока было непонятно. Только после каждой встречи с госпожой Збарски он поджидал появления фильмовых титров: вдруг на предзакатном небе, или на стекле автомобиля, или на амальгаме зеркала появятся ожившие буквы и сложатся в имена исполнителей главных ролей. Связь с «поэтической Лидией» (про себя он всегда давал ей велеречивые имена) более всего напоминала ему странное шоу: череда сумасбродных номеров на удивительных сценических подмостках. Иногда – раз в неделю или чаще, или реже – занавес поднимался, и…

…Басби поставил на стол пустой бокал, перекинулся еще парой слов с приятелями, поднялся из-за столика, бросил на стол купюру и, сев в машину, отправился за город, на летное поле, к доброму дядюшке Антону Павловичу, владельцу металлических птиц и стрекоз, к крошке-авиетке, названной в честь несчастного пропавшего поэта «Велимир Хлебников». Басби ехал медленно, раскидывая направо и налево улыбки, кивки и приветствия. В городе его, кажется, знали все. «Сбежавшая кукла» всю зиму шла в театре с неизменным аншлагом. Мартовские гастроли в Киеве прошли под овации публики. Басби раздавал интервью. Его фотографии украшали первые полосы газет. А он уже репетировал новый спектакль – «Кот на крыше».

На поле он приехал, когда тени удлинились и солнце слегка покраснело. Оставив авто под специальным навесом, он вышел на поле и, увидев авиетку, как всегда, подумал: «Разбогатею – тут же куплю».

 

Глава III

Басби летает и приземляется

Аэродром, где властвовал добродушный Антон Павлович, давно подманивал Басби. Полосатыми колпачками, что весело развивались на флагштоках; кутерьмой, всегда царившей вокруг аэролетного семейства; задумчивым видом авиамехаников, которые бродили по ангару, перебрасываясь одним им понятными репликами. Он еще только подкатывал к взлетному полю, издали видел механических «страусов», что важно стояли на галечной тверди, покрытой мягким, шелковым на ощупь песком, а его уже охватывало безудержное веселье особого рода, как будто вынырнувшее из сна, где нет силы тяжести и возможны любые трюки.

Сегодня, подъезжая к полю, он с улыбкой подумал, что услышал об этом модном увлечении совсем недавно – всего каких-нибудь три месяца назад. Он хорошо помнил тот вечер в «Безрукой Клементине», излюбленном месте ночных встреч киношной братии. Они сидели перед маленькой эстрадкой, на которой готовилась к выступлению знаменитая уругвайская джаз-банда «Хромая синкопа», – Басби и его бесчисленные приятели, которыми он оброс после премьеры мюзикла: всем хотелось похлопать по плечу новоиспеченную знаменитость, и общительный Басби каждому открывал объятья. Вальяжно развалившись на стуле, барственный крупнотелый Алекс Назимов – недавнее приобретение «Нового Парадиза» на роли восточных любовников – чертил вилкой на скатерти замысловатые загогулины и приговаривал, блестя черными маслянистыми глазами, похожими на нефтяные лужицы:

– …лег на правое крыло… штурвал на себя… пошел на бреющем…

– О чем вы, дружище? Я не понимаю ни слова, – спросил заинтригованный Басби.

Назимов картинно-изумленно вскинул бархатные брови.

– Не хотите же вы сказать, старина, что не летаете?

– Ну, почему же… – неопределенно отозвался Басби. – Летал когда-то. В детстве.

– В детстве? – брови Назимова полезли еще выше. – Но на чем? Ведь тогда не было летательных аппаратов!

– А воздушный шар? А трапеция? Чем вам не аппараты?

Назимов расхохотался, обнажив большие ровные зубы, покрытые искусственной эмалью.

– Аэропланы, дружище, аэропланы! Мы летаем на аэропланах!

– Это что, экскурсии такие? В заповедные места? По билетам? С летчиком? – Басби был озадачен.

– Да мы сами летчики! – раздались два голоса, высокий визгливый и низкий трубный.

К столику подошла забавная парочка: высоченный пузатый великан с круглыми красными лоснящимися щеками, похожий на хорошо начищенную тубу, и крошечный тощий человечек с мятым темным личиком, напоминающий обгорелую спичку. Рудольфино и Валентино – комический дуэт. Скетчи с их участием прессовались в серии, которые демонстрировались перед основной фильмой в качестве острой закуски, разжигающей аппетит, и вызывали гомерический хохот у всей Российской империи. Одетые всегда в одинаковые клетчатые костюмы, Рудольфино и Валентино и в жизни вечно балагурили и разыгрывали на потеху публике забавные сценки.

– Потому… потому что мы пилоты… – прогудел громадный Рудольфино, схватил Валентино и, будто пропеллер, завертел в своих лапищах.

– Небо наш… небо наш родимый дом… – провизжал Валентино, опустившись на землю, отер пот с лица и продолжил: – Не представляете, господа, давеча совершали полет, так мой бутуз, – он указал на Рудольфино, – уселся на место первого пилота и чуть не погубил все дело. Центр тяжести сместился туда, где сидела тяжесть, авиалет, изволите видеть, перекосило прямо в воздухе, и мы почти пропахали носом землю. Пришлось выкидывать нашего друга вместо балласта с парашютом. Я же…

– Взлетел вверх, ибо сам невесом! – подхватил Рудольфино.

Выяснилось, что владелец авиахозяйства, добрейший Антон Павлович, сдавал желающим в аренду летательные аппараты для совершения самостоятельных любительских полетов. За не очень высокую плату летчики обучали господ пилотированию. Страсть к воздушным экзерсисам овладела Ялтой не так давно, поэтому Басби, поглощенный театром, ничего не знал об этом поголовном увлечении. И, натурально, загорелся.

Поскольку на гонорар слезливый директор театра Алексей Никитич не поскупился, были взяты уроки пилотирования. Насупленный юноша в кожаном шлеме объяснял про штурвал, про линию горизонта, тремор крыльев и биенье моторного сердца и стрелочек на приборной панели. Через неделю Басби уже летал один. Ему казалось, что самолетик, с которым он ощущал себя единым целым, – это громадный язык, который слизывает то сиреневую хвойную поросль гор, то блистающее море, то сахарные кубики ялтинских домов. Получив еще несколько уроков, он научился делать довольно рискованные пируэты и наконец понял, что пленило его на самом деле. Конечно, это барахтанье в воздухе суть продолжение искрометных полетов малыша Визга вдоль сцены – и поперек. Папаша Визг придумал мальчонке отличный номер, когда тот едва до горшка доставал, как говорили папашины дружки – Кривой Пупс, клоун, и гример Леха Беспечный. Летающая подушка. Точнее – Малютка, летающий на Подушке. Папаша сконструировал плетеную сетку из прочной тесьмы и замаскировал ее наволочкой и пухом. Пацан выходил на сцену, таща за собой подушку и одеяло. Потом выскакивала мамаша и укладывала его спать, пела колыбельную, а как только на сцене гас свет, малыш вскакивал – шлеп! – давал тумака своей подушке и вдруг подскакивал вверх. Бумс! – и подлетал еще выше. Зал охал, а малютка входил в раж и скакал, как заяц, – на два метра, на три, на пять. Невидимая сетка пружинила и подкидывала его все выше и выше. Для пущей важности из-под подушки начинали лететь перья. В этот момент на сцене снова появлялась разъяренная мамаша и пыталась поймать неуемное дитя простыней. А иной раз летучего малыша Визга выносило со сцены в зал – однажды он чуть не расквасил нос о деревянный стул, на котором раскачивался верзила, подтрунивавший над мамулей Визг. А точнее – над ее любимыми серебряными Пукающими каблуками. Поднялся гвалт, драка перекинулась на сцену, и обидчика в конце концов выдворили из зала. Как ни странно, малыш Басби всегда отделывался легким удивлением – трюк со швырянием сынишки старший Визг проделывал с тех пор, как малютке исполнилось года три. И мускулы Басби с младенчества обрели удивительную мобильность – он шлепался, вляпывался, врезался, рушился, в сущности, без последствий: даже синяки редко появлялись.

Наклоняя крыло серебристого «Велимира Хлебникова» и скользя над верхушками изумрудных гор, он вспомнил свой самый знаменитый полет. Это было в те времена, когда папаша Визг придумал для подросшего сынишки еще одно приспособление – трапецию, которая крепилась на специальной штанге над сценой или на крючке под люстрой. Усевшись на обтянутый тканью деревянный треугольник, привязанный к корабельному канату, «малютка-снаряд» путешествовал над зрительным залом, то одаривая малышню яблоками, то срывая шляпки с модниц – и возвращая их на обратном пути. Шелковая блузочка его трепетала, как парус, а ярко-рыжие башмаки прямо в воздухе выделывали танцевальные па. Красота! И вот в каком-то новеньком театре – то ли над Уральскими горами, то ли над Кавказскими – летел он над зрительным залом, засмотрелся на пухлые вишни, украшавшие одну из нарядных шляпок, прицелился плюнуть в сверкающую лысину рядом и… вдруг к нему стремительно стала приближаться курносая физиономия гипсового ангелочка, что ухмылялся с лепнины балкона первого яруса. Носы двух ангелочков столкнулись и, ухватившись за гипсовые уши, малыш Басби повис, размахивая ногами в тех самых начищенных штиблетах. Мамаша Визг в тот день чуть не оставила сцену и долго не могла простить папаше Визгу замаха, с которым тот запустил малыша в полет. Вранье про то, что трюк был отрепетирован, вызвал у нее приступ рыданий, в котором участвовали и ее собственные слезы, и брызги из резиновых пипеток, вшитых в «плечики» платья: старина Визг крепко обнял жену и случайно нажал на пипетки. Их брак оказался на волоске.

Басби захохотал и взял круто влево, повторяя дугу того давнего полета, а когда руль перестал слушаться, брови его иронично поднялись, будто рядом находился невидимый спутник, который захватил управление и с которым Басби предполагал поспорить. Секунда – и звук двигателя стих. Солнечный зайчик блеснул на приборной панели. Аэролет на секунду застыл в воздухе и плавно, поблескивая крыльями и стеклышками окон – словно расплываясь в улыбке, – стал планировать вниз. Басби потянул на себя штурвал и выправил нос. Море далеко, а пушистая поросль на склонах гор, может быть, будет столь любезна, что смягчит удар? В густоте лиственниц, можжевельника, кизила и прочего крымского многоцветья вырисовывалось чье-то лицо, но не ангелочка на этот раз, а чудовища – пирамидальным кипарисом выскочил нос, кусты боярышника казались выпученными глазами, расселина на склоне – беззубым ртом. Ближе… ближе… Басби успел присвистнуть напоследок и – удар! И сразу – тишина. Звуки перестали быть слышны, но стали видимыми. Треск обшивки, лязг рушащихся крыльев, сопровождающие сокрушительное падение, разлетались в разные стороны вихрем листьев. Визгом поднялся столб прошлогодних сосновых иголок. Басби оглушило. Он заметил, что над местом крушения озадаченно висят облака. Кажется, будто они озираются и вот-вот будут просить подмоги. Однако налетел шквалистый ветер и разогнал единственных свидетелей. Басби потерял сознание. Проваливаясь во мрак, он видел, как папаша Визг кубарем катится со сцены, но ноги его (в вечно измятых штанах с пузырями на коленках и длинноносых ботинках) цепляются за будку суфлера и вытягиваются вдоль прохода по центру зрительного зала на манер ковровой дорожки. На этом – чернота.

Басби так никогда и не узнал, что именно в этот день, под вечер, на вокзале небольшого горного селения Бакуриани, откуда можно на узкоколейке доехать до Тифлиса, появился Велимир Хлебников, два года как считавшийся пропавшим. «Заблудился в горах? Упал в расселину?» – газеты пестрели разными предположениями. Оказывается, Хлебников застрял в горской школе, в селении Линави, решив преподавать курс придуманного им «нового почти русского языка». А еще занимался основами телесной практики под руководством поджарой немочки, которую неверные карты и судьба храброй исследовательницы кавказских наречий занесли к снежным вершинами. По весне брюнетка со вздернутым носом отбыла в Берлин, и поэту стало скучно в деревянной школе, продуваемой всеми ветрами.

Настоящий Хлебников вернулся к людям, а «Велимир Хлебников» в виде авиетки развалился на куски: в можжевеловый куст вонзился кусок крыла, обшивка с буквами «Х», «Л» и «Е» рухнула на нежные ростки эдельвейсов, а «ВЕЛ» упал в заросли папоротника. Рука Басби не отпускала руля, отвалившегося от приборной панели.

…Женечка Ландо, Максимилиан Чебышев, Вяцловский и Бумблис познакомились в Московском университете. Вяцловский и Бумблис учились на физико-математическом, там же и Женечка, но занималась пока исключительно математикой. А ее сводный брат – Макс – вышел уже в главные специалисты в области физики атмосфер. И на ялтинской научной метеорологической станции (главные павильоны которой были построены по эскизам Федора Шехтеля) был, собственно говоря, главным. «Малышня», как звал он сестру и ее приятелей, в этом году сидела на станции несколько месяцев: занимались каждый своими разработками, то и дело мотались в Харьков, где располагался известный на всю Империю научный центр. А также чаровали курортный городок набегами на холеные улочки – были известны как «теоретики», которые знакомы со всеми заезжими модными композиторами, режиссерами, писателями. Компания «теоретиков» то разрасталась, то сужалась – в зависимости от гостей, клубившихся в коридорах и на балкончиках станции. Попасть на станцию считалось редкостной удачей.

Максимилиан Всеволодович, для своих – Макс – и в шесть, и в тридцать шесть выглядел представительным толстяком, который поворачивал Вселенную в нужную ему сторону одним движением пухлого указательного пальца. Не прекращая переписку с Нильсом Бором (в свое время он стажировался у него), он успевал готовить обильные трапезы для обитателей станции, писать сценарии капустников, заниматься заказом новых клавиш для фортепиано и прочая, прочая, прочая. К тому же радиофицировал станцию, и теперь изо дня в день по местной сети шел детективный сериал: Женечку снаряжали на Луну, Макс находился в отношениях с Изотермической Линией, Вяцловский пытался соблазнить официантку из кафе-мороженого, а Бумблис искал свои очки.

Между тем Вяцловский, кудрявый дылда, с утра ушел в горы. Преодолевая склоны и расщелины, он бубнил себе под нос формулы, останавливался, доставал листок бумаги, чертил на нем карандашом закорючки, комкая, возвращал черновик в карман и шел дальше. Устав, он переключился на каталогизирование травы под ногами: валериана, василек, верблюдка лоснящаяся… Вглядевшись в кустарник с ярко-бурой корой и чахлым желтым цветком, он запнулся. Остановился. Это?.. это?.. мысль забуксовала. «Волчеягодник!» – победно пробормотал он, и в этот момент нечто вцепилось в его щиколотку. Вяцловский не сразу понял, в чем дело – что мешает ему двигаться дальше. «Тимелея воробьиная?» – переспросил ученый сам себя, опустил глаза и увидел, что за ногу его цепко держит рука. Он раздвинул кусты и обнаружил, что рука имеет продолжение в виде тела.

– Это не волчеягодник, – с уверенностью произнес Вяцловский, приглядываясь к тому, что лежало у него под ногами. Видимых повреждений на теле заметно не было. Отцепившись от руки, что держала его за штанину, Вяцловский осторожно потыкал лежащего палкой, которую использовал вместо альпенштока, и даже чуть приподнял, чтобы взглянуть на землю под телом. Но и там ничего ужасного не обнаружилось. Он внимательно рассмотрел штурвал, который авиатор сжимал другой рукой. Огляделся вокруг, заметил обломки биплана. – Хомо сапиенс, – наконец констатировал Вяцловский. – Эк тебя… Ну, давай…

Он отстегнул аккуратную фляжечку, что висела у него сбоку на ремне, отвернул крышечку, оказавшуюся стаканчиком, плеснул в нее и наклонился к бедолаге, простертому на земле. Но из стаканчика в рот потерпевшего было заливать неудобно, поэтому содержимое стаканчика Вяцловский определил в рот себе, а уже из фляжечки, оттянув податливую челюсть, щедро плеснул в рот Басби. К удивлению ученого, тот вполне уверенно сглотнул, однако в себя не пришел.

Вяцловский раздосадованно крякнул, привстав, прикинул расстояние до метеостанции, но потом все-таки взвалил на плечо нетяжелое тело, одна рука которого продолжала крепко стискивать штурвал от «Хлебникова».

Его приближение заметили. Женечка – первая. Она-то и позвала остальных. Максимилиан и Бумблис вышли на крыльцо. Максимилиан с биноклем.

– Вы не поверите, коллеги, – сообщил он, прильнув, что называется, к окулярам. Максимилиан вообще очень многое делал в соответствии с литературными штампами. И это у него невероятно ловко получалось. К примеру, чай он не пил, а, предложив «испить», именно что испивал. Всплескивал руками. Затравленно озирался. Даже морщинки (когда он поворачивался к миру своей солнечной стороной), «как добрые лучики освещали его задумчивое лицо». – Вы не поверите, коллеги. Наш друг несет нам к обеду вовсе не снедь, добытую в горах, а еще одного едока. Мы же не каннибалы.

Бумблис сделал попытку ринуться навстречу в смысле подмоги, но Максимилиан остановил его:

– Куда? Не видишь, человек подвиг совершает, спасает себе подобного. Пусть спасет, тогда и суетиться начнем.

– Так, может, ему тяжело?

– Было бы тяжело, волочил бы за ноги. А так – идет, красивый, не шатается. Герой! Олимпиец! Не девушку ли несет, а то уж как-то слишком картинно вышагивает.

– Дай посмотреть, – Женечка отобрала у брата бинокль. – А что это в руке у спасаемого?

– Сейчас спасающий подойдет, рассмотрим.

Вяцловский и не ждал, что кто-то бросится ему помогать, поэтому, подходя, произнес заготовленную фразу:

– Смотрите, какую я красоту для своего гербария нашел.

– Любой ботаник съел бы свой микроскоп, лишь бы заполучить такое в свою коллекцию. А просто места знать надо, – Бумблис попытался разжать пальцы Басби, чтобы отобрать у него штурвал, но тот не отпускал. – Такие около взлетных полос водятся.

Женечка наклонилась над потерпевшим.

– Да он пьяный у тебя! – с некоторым негодованием воскликнула она. – Коньяк «Апшерон», не менее пяти лет выдержки.

– Семь, – поправил Вяцловский. – Это я его хотел в чувство привести.

– А он ничего. Молодец, что притащил.

Женечка, кокетливо поправив волосы, поворачивала лицо Басби, взяв его за нос.

– Заканчивайте дискуссию, – строго распорядился Максимилиан. – Несите объект в дискуссионную.

Каждое помещение на станции имело свое обозначение. Тарелочная, подушечная, микроскопная… До приезда Максимилиана дискуссионная представляла собой гостиную. Туда Басби и занесли. Положили на диван. Сами ученые встали напротив, рассматривая объект и готовя свои замечания и предложения. Женечка привычно раскрыла блокнот и уже вертела в пальчиках карандашик. Бумблис сосредоточенно протирал очки замшевой тряпочкой. Максимилиан, сложив руки на груди, поджимал губы. Вяцловский барабанил пальцами по столу, понимая, что начнут с него.

– Итак, – чуть пожевав губами, произнес наконец Максимилиан. – Слово имеет господин Вяцловский. Он, так сказать, обнаружил проблему, ему и быть сегодня первым докладчиком. Прошу вас.

– Так… Определенно – авиатор. Перемещался от облака к облаку в низких слоях атмосферы на летательном аппарате тяжелее воздуха. В результате технической неисправности или ошибки рулевого… Впрочем, я не исключаю и резкого климатического…

– Перестаньте чушь пороть, – взвился Бумблис. – Пока вы там по горам шляетесь и тактические запасы коньяка «Апшерон» семилетней, на минуточку, выдержки трескаете в эгоистической обособленности от более ценных членов экспедиции, мы за погодой наблюдаем и никаких таких «резких климатических»…

– Господа, господа, ближе к делу, – всплеснул руками Максимилиан. – Господин Вяцловский, продолжайте.

– Да я, собственно… Врача вызвать. А пока аперитивчик принять, а то что-то все утро на нервах.

– Объявляю перерыв, – провозгласил Максимилиан и громко хлопнул в ладоши. – Бумблис, разливайте.

Все сразу зашевелились, сами собой на стол прыснули рюмки, Женечка внесла небольшое блюдо с «пти кейк», задвигались стулья, Бумблис взял в руки графин с притертой пробкой, вынул ее и нацелился разливать. В дискуссионной повисла благоговейная тишина. Можно было расслышать, как маслянистая жидкость с нежным плеском переливается из графина в бокалы.

Именно этот звук, ласкающий слух, щекочущий нервы, поднимающий откуда-то снизу сладкую, расширяющуюся волну, напоминающую облако, которое затейливо вошло в рифму с теми, что спровоцировали аварию, и решил дело. Басби открыл глаза.

– Где это я? – ясным голосом спросил он.

– Евгения, принеси еще бокал, – ровным обиходным тоном попросил Максимилиан. – Как вас величать, любезнейший? А то как-то неловко.

– Я – малыш Визг, – несколько неуверенно ответил Басби. – Я летаю под аплодисменты.

– Мы польщены, – слегка поклонившись, произнес Максималиан. – Прошу к столу.

 

Глава IV

Басби удивляется и очаровывается

Басби снова провалился в забытье. Мимо него плыла тарелка с прозрачным бульоном, а в бульоне играла музыка – это мелодично стукались друг о друга маленькие грациозные фрикадельки. Тарелка наклонилась, и несколько капель горячей жидкости обожгли ему руку.

– Милейший, пора, однако, прийти в себя, – Максимилиан пытался влить в рот Басби чай с ромом. – Никаких видимых повреждений мы у вас не обнаружили – господин Вяцловский у нас из семьи медиков и сам по юношеству не чурался фарингоскопа. Так что довольно паясничать, отдавайте штурвал и возвращайтесь к людям!

Басби разжал пальцы, Максимилиан взял у него руль и бережно положил на рояль.

– Но только запомните, где он лежит, – тут все пропадает, – плел словесную сеть Максимилиан. Басби приподнялся на локте – он лежал на кушетке, покрытой шелковым одеялом, – и огляделся: рояль, книжные шкафы, стопки папок. Он что, в кабинете композитора? Кто этот самодовольный толстячок? Новый сценарист? И что за прекрасная идея ему только что снилась – тарелка, суп… Ах да – в бульоне играла музыка! И так пронзительно, так трепетно звенели фрикадельки! Почему бы не сделать мюзикл про кухню? Домохозяйкам понравится. Водрузить кастрюлю на сцену… Однако цел ли он? Басби пошевелил одной ногой, другой, поднял правую руку, левую – вроде цел.

– Ваш «Хлебников» распался на куски, – продолжал между тем Максимилиан. – Шутка. А доблестный Вяцловский, перевоплотившись в сестру милосердия, осуществил доставку приземлившегося тела.

– Признателен, – Басби уселся на диване, подложив под спину подушку. В голове у него гудело, и очертания толстячка то и дело теряли резкость.

В этот момент непонятно откуда, словно с потолка, понеслись шорохи, скрипы, потрескивание. Басби прислушался: будто даже свистки городовых. Визг автомобильных тормозов, а потом – то ли из люстры, висевшей распушившимся цветком, то ли из глубины книжных полок – раздался настороженный мужской голос:

– Эвакуация! Эвакуация! Дамы и господа, просим вас прислушаться к рекомендациям главного метеоролога Южных губерний. Облачные атаки. Давление атмосферного слоя увеличивается с каждой минутой. Торнадо приближается к городу с непредсказуемой быстротой. Мы ведем наш репортаж с улиц… Девушка, что же вы плачете? – В шумы вмешались всхлипы. – Нужно не плакать, а сосредоточиться. Необходимо пресечь панику! Ваш дом уже улетел? Вместе с крылечком и розовыми кустами? Как вы добрались до Ялты с Карадага?

Что за бред? Басби поискал глазами в комнате то, за что можно было бы уцепиться. Вздох надежды. Каплю спокойствия…

– Это что у вас, коньяк? Пожалуйста, налейте до краев вон в ту кружечку. Да-да… – получив из рук Макса чашку с розочками на боку и отхлебнув, Басби закрыл глаза и всмотрелся в темноту. Ничего.

А голос в люстре продолжал утешать барышню, которая рыдала в голос, перечисляя, что улетело вместе с домом. «Значит, самолет тоже упал не случайно?» – подумал Басби. Не из-за облака. И не из-за того, что он положился на свое знание балетных па, которые стрелки выделывают на приборной доске.

– Так вот в чем дело – самолет упал из-за торнадо? – спросил Басби у толстячка. – Сколько я пробыл без сознания? Несколько дней? Когда это началось? Я редко слушаю радио. Где-то здесь приемник? – Басби попытался встать, но покачнулся и свалился обратно на диван. Макс засуетился: стал поправлять подушку, устроил рядом поднос, на который поставил флакон с коньяком и чашку. – Спасибо за заботу, – простонал Басби. – Нельзя ли сделать погромче?

– Сейчас, сейчас. Такая, знаете ли, паника. Минуточку, – Макс выбежал из комнаты.

Басби опять закрыл глаза. В радиоприемнике полыхали страсти. Жители Ялты готовились к эвакуации. Что происходит в театре? Как быть с новым спектаклем? С декорациями? Куда эвакуироваться – опять в адскую Сибирь, где слова замерзают в воздухе и со стеклянным грохотом падают оземь? Где он находится, в конце-то концов? Усилием воли ему удалось встать и доковылять до окна, за которым его ждал дивный умиротворенный пейзаж. Радиосообщение прервалось так же неожиданно, как и началось. В коридоре раздался звонкий женский смех, и в комнату, опережая толстяка, влетела девушка в белом теннисном костюме. Тряхнула копной светлых волос и, смеясь, быстро проговорила:

– Поверил? Поверил? Правда? – она кружилась вокруг толстяка, оглядываясь на Басби. Макс лучисто ухмылялся. Люстра снова затрещала, и по комнате разнеслись звуки военного марша. Включился басовитый голос:

– К Ялте подтягиваются войска Южного гарнизона под командованием генерала, князя Александра Ямчина. Гражданскому населению будет оказана всесторонняя помощь. Эвакуация будет осуществляться железнодорожным и автомобильным транспортом. Морское сообщение закрывается, – помехи съели окончание объявления.

Басби недоуменно смотрел на Златовласку, как он мысленно окрестил девушку.

– Господа, может быть, вы ущипнете меня – особенно вы, мадемуазель, – и я проснусь? – проговорил он наконец. – Что-то происходит, но что именно – никак, признаюсь, не могу взять в толк.

Евгения с Максом переглянулись.

– Морское сообщение закрывается, – продолжила люстра. – Ураган способен поднимать водяные валы до тридцати метров высотой, скорость их движения может достигать двадцати метров в секунду. Особая информация для общества молодых ставрид и скумбрий-пеламид – не рекомендуется перемещаться в сторону Босфора. Скатам-хвостоколам предписано сплотиться в отряды, чья помощь может понадобиться управлению морского пароходства. Просьба по возможности подточить костяные иглы и проверить ядовитые железы – ураган может спровоцировать появление противников непредсказуемых видов. Бумблис, что за ахинею вы мне подсунули?! – заверещал вдруг голос, сменив трагическую интонацию на вздорную. – Какие, к черту, отряды скатов под началом морского пароходства?! – В шипенье вмешался чей-то смешок. – Сами же говорили, что это серьезный проект по заказу канцелярии Чрезвычайных ситуаций! Что?! Тут целая страница какой-то чуши – камбалы-разведчицы… ставриды-радистки… Какое-то парадоксальное свинство! Я буду жаловаться Евгении! Евгения! Евгения! Бумблис опять… – В коридоре послышались звуки падающих предметов, и в комнату ворвался нескладный Вяцловский, потрясая стопкой бумаг. – Взгляните, что он сделал со сценарием! Я под ЭТО не подписывался, господа!

Басби, прищурившись, рассматривал толстячка и красотку. Златовласка показала дылде кулак и покрутила пальцем у виска, кивнув в сторону Басби. Толстяк развел руками.

– Вот такой, с позволения сказать, творческий коллектив. В команде работают отвратительно. Тяготеют к индивидуальным исследованиям. Не поверите – давеча чуть не разорвали на части микроскоп, а следующего ждать месяц.

– Но, господа, покажите, как вы оборудовали студию! Ведь я купился! Абсолютно купился! – расхохотался Басби. – А вы, кажется, и есть мой спаситель? Разрешите поблагодарить! – он двинулся навстречу Вяцловскому, который обмахивался салфеткой и продолжал дуться, но не пройдя и шага, едва не рухнул – голова закружилась, и нога, кажется, была подвернута. Златовласка успела подать ему руку и подставить плечо. До Басби донесся запах ее холодных травянистых духов. С другой стороны его подхватил Макс, жаждавший показать гостю, как устроена его выдумка.

Басби провели по коридору, заставленному шкафами с какими-то хитроумными приборами, и через минуту он был в небольшом чуланчике и разглядывал четыре вытянутые «цапли» микрофонов, окруженные паутиной проводов.

– Утверждать, что наш футуристический радиороман – заказ канцелярии по Чрезвычайным ситуациями, это все-таки некоторое преувеличение, – вещал Максимилиан. – Но, думаю, соседняя санатория скучать не будет: я подослал туда на два месяца мсье Бумблиса в качестве радиста, так что посмотрим, за чем будущее – за немым синема или за радио-варьете. Звук меня интересует, знаете ли, с точки зрения математики. Длина волны подчиняется определенным правилам, и если их вычислить, возможны очень любопытные кунштюки. Вы слышали про такое понятие, как «голос моря»?

– Господа, это же гениальная идея! Просто гениальная, – повторял Басби. Ему вдруг стало лучше, и, отцепившись от Макса (Женечка сама вывернулась из-под его руки), он переходил от одного микрофона к другому, поворачивал их металлические головки, заглядывал в сетчатые «личики», присвистывал и цокал языком. – Отсюда, вы говорите, можно транслировать? А это специальные устройства для шумов? И с помощью этой пипочки…

– Да-с, кнопка приводит в движение вентилятор. Сия метелка для муки прекрасно создает эффект осеннего ветра. А сковородка вообще творит чудеса под воздействием разнообразных предметов, приближаемых к ее днищу – и отдаляемых от него. Вот, извольте убедиться! – Макс потренькал пальцами по перевернутой сковородке. – Простите великодушно, что пришлось использовать вас в виде подопытной… хм… креатуры. Но поскольку вас послало само небо… Авторесса всей затеи – сестрица моя Евгения. Вместо того чтобы готовиться к докладу на конференции в Швейцарии, – если вы слышали что-нибудь про альфа-звуки, которые могут остановить сердце человека и вновь, полагаю, завести – так вот, вместо того чтобы стряпать статью, она подбила безотказного Вяцловского и беспечного Бумблиса на творение радиосаги про ураган над Ялтой. У них написано уже пятьдесят глав. И знаете, что является источником энергии предприятия? То, что наша Евгения – коллекционная врушка!

– Макс, не знаю, чем наш гость заслужил такой водопад откровенных признаний, – Женечка приложила ко лбу брата узкую ладонь. – Ты не в горячке, дружище? Он сам работает у нас как радио, – обернулась она к Басби. – Надо только научиться переключать программы.

– Мы чуть не свели господина – прошу прощения, кажется, господина Визга? – с ума и виноваты перед ним! Посему…

– Макс, угомонись, пожалуйста. А вы, «малыш Визг, который летает под аплодисменты» – так, кажется, вы себя называете? Прекратите пожирать глазами нашу радиогостиную, – в первый раз Евгения обратилась напрямую к Басби. У нее был резковатый голос, который казался несколько надменным по сравнению с ее смехом. – Не взумайте украсть нашу идею!

– Евгения?! Примером изысканного обхождения ты никогда не была, но, однако, рамки… – изумился Максимилиан.

– Ма-акс?! – передразнила его сестра. – Ты живешь в мире микрочастиц в лаборатории и макрокотлет на кухне и не догадываешься, что у нас в гостях не кто иной, как…

– Вы меня знаете? – обезоруживающе улыбнулся Басби.

– Басби Визг – сочинитель мюзиклов, если не ошибаюсь? – ответила Евгения.

– К вашим услугам.

– Осколки хрустального сердца упали в весеннюю пыль… – мрачно пропел Вяцловский знаменитую арию из «Сбежавшей куклы».

– И слезы упали, и вместе они танцевали кадриль! – радостно отозвался Басби. – Юрий Олеша, наш драматург, чуть не убил песенника! Ну, я-то раскрыл карты, а вы, господа? Вы не похожи на «парадизовцев».

– Здесь логово научной мысли, – добродушно ответил Максимилиан. Обнимающим жестом он подталкивал компанию к выходу из радиокомнаты. – Вяцловский – по самым высоким атмосферам, Бумблис якшается с атомными частицами – гоняется за протонами и переписывается с Чедвиком, знаменитейшим Джеймсом Чедвиком, который экспериментально подтвердил равенство заряда ядра порядковому номеру элемента. Сестрица моя ловит медуз – вы знаете, что на краях купола, как говорится, медузьей головы, расположены примитивные глаза и слуховые колбочки, размеры которых сравнимы с булавочной головкой, – так вот, они улавливают отзвуки шторма, находящегося за сотни километров. Ну, а я просто по циферкам.

– Бог мой, я ведь тоже видел вас однажды! – воскликнул вдруг Басби. – Всю компанию! Вы ведь тоже летаете у Антона Павловича, не так ли? На «Льве Толстом»? Так вы – теоретики?

– И так можно сказать, – поклонился Максимилиан.

В голове у Басби наконец сложилась мозаика. Как он мог сразу не узнать золотую головку! Как весело эта компания обычно бежит к самолету! И сколько корзин с провизией тащит… Однако золотой ангелок довольно злобный. Но медузы, протоны, радиорубка – да здесь обитают самые настоящие персонажи пьесы! Из них можно настрогать сразу пяток сюжетов – не зря Златовласка беспокоится. И Басби почувствовал, как в нем поднимается ветер. Самый лучший из ветров, обожаемый, – он разгонял внутренности, деловито переваривающие будни, и приподнимал над землей. Как будто там, внутри – и в животе, и где-то около сердца, – открывалась одновременно дюжина бутылок шампанского. Тоже своего рода ураган. Он был очарован, нет, зачарован, влюблен во всех четверых сразу и в каждого в отдельности.

Через минуту он уже сидел за роялем и предлагал коротышке Бумблису включить в радиороман композитора, который под воздействием урагана постепенно теряет рассудок и сочиняет все более безумную музыку. Пальцы его прыгали по клавишам, устраивали Очень Страшное Урчанье на басовых тонах, а потом резко неслись наверх, к самым высоким, и там выделывали польку. И снова соскальзывали вниз, наигрывая алчные аккорды танго. Вяцловский пытался подыгрывать на каком-то восточном инструменте, походившем на дуршлаг с застрявшими макаронинами, в которые он отчаянно дул. Максимилиан дирижировал – но не музыкальным дуэтом, а Бумблисом, который под его руководством раздвигал рукописи на столе и накрывал его к трапезе. Евгения сидела на стремянке около книжного шкафа, и ее длинные тонкие ноги, обтянутые белыми чулками, отбивали ритм. Басби заиграл модную джазовую песенку «Веселый зонтик», и она, соскочив с лестницы, прошлась звонким стэпом через гостиную – и выпорхнула в коридор. Басби оглянулся – сейчас она влетит обратно, он откроет объятия – и… и поймает ее! Именно так поступает солист в его новом спектакле. Но – вот ведь хитрая бестия! – Женечка не вернулась.

– Никогда не знаешь, в какой момент ей вздумается вернуться к расчетам, – резюмировал Максимилиан. – Теперь и на ужин ее не вытянешь. Но если вас интересует статья Чедвика о протонах, то вот несколько соображений… Кстати, автомеханик наш отбыл на свадьбу племянницы, а прекрасный «Мерседес», на котором мы прикатили из Ниццы, имеет проблемы в области, так сказать, пищевода: топливо перестало поступать к карбюратору. Механик обещал появиться завтра с новыми проводками. Так что, дорогой летчик Визг, у вас есть шанс провести с нами тихий вечер. На горячее будут поданы телячьи котлетки, а если желаете ознакомиться с теорией ядра и последними данными в области распада частиц, то мы тряханем Вяцловского за бока, – продолжал свои сладкие вирши Макс.

Молчаливого Бумблиса отрядили посылать радиограмму на аэродром о крушении «Велимира Хлебникова». Вернувшись, он сообщил, что Антон Павлович не сердится, а, напротив, всей душой празднует возвращение поэта – однофамильца авиетки.

Минул час. Или два. Количество съеденного и выпитого погрузили Басби в сладкую дрему наяву. Максимилиан перешел от варьете на оперный уровень – он вещал громогласно, непонятно, без остановки, и каждый новый глоток вина и кусок котлеты мгновенно в несколько раз удлиняли следующий абзац его монолога. Это была опера-энциклопедия, сразу обо всем – фигурировало и морское путешествие Шекспира, и новейшее немецкое оружие, использующее гипнотизирующий звук, и всему этому Максимилиан был живым очевидцем. Златовласка появилась пару раз за вечер – положила на тарелку несколько ломтиков с разных блюд, краем уха послушала брата и удалилась. Однако до девушек ли, когда немцы выпускают пластинки со звуковыми композициями, которые будут сеять ужас и панику в рядах противника – аналогичная история произошла со стрелами Чингисхана, мерцая глазами, вещал Максимилиан. «Надо бы привести сюда Сидни, – думал Басби. – Сидни тут будет не лишним. Если весь этот паноптикум, впрочем, не сон». Голова Басби клонилась к подушке. Гипнотизирующие пластинки – вот это идея для спектакля… Какая же там, любопытно, музыка?

Когда он проснулся утром, вокруг дома, весело фырча, действительно кружил прелестный автомобиль ослепительно-белого цвета.

 

Глава V

Лидия теряет почву под ногами

«Однако здесь нужны спортсмэнские навыки», – подумала Лидия, примериваясь вскочить в кабинку ялтинского фуникулера. Первая кабинка, ядовито-розового цвета, была безвозвратно упущена – ушла наверх, не притормозив на повороте. А вот следующую, небесно-голубую, Лидии удалось поймать. Она приподняла юбку, сделала движение, будто собралась нырять, и… вот она уже внутри – поправляет шляпку с густой вуалью. Впрочем, в такой темноте вряд ли ее кто-нибудь узнает. Металлическая люлька, закинув единственную руку на трос, медленно поплыла вверх, раздвигая тяжелой грудью слоистый вечерний воздух. На балконах окрестных домов пили чай, ругались, целовались, вывешивали белье, не обращая внимания на то, что мимо каждый день проплывала сотня любопытных глаз. На одном балкончике Лидия заметила молодую женщину, невозмутимо кормящую грудью ребенка, и подумала: «Сколько же людей видело сегодня эту сценку?»

Мимо, вниз, проскользила розовая коробочка с единственным пассажиром – мужчиной в мягкой фетровой шляпе. Шляпа, вернее, манера носить ее чуть-чуть набекрень, показалась Лидии знакомой. Но тут на нее упал свет фонаря, и она схватилась за маленькие часики-подвеску. Щелкнула застежка. Золотое яичко раскрылось. Стрелки на циферблате стояли под прямым углом друг к другу. Девять часов. Ах, она безбожно опаздывает! На целых десять минут! Она уже должна быть наверху. Чертов режиссер! Еще один дубль, госпожа Збарски, еще один! Она думала, что съемка никогда не закончится.

Сегодня вечером Басби назначил ей встречу на верхней станции канатной дороги на холме Дарсан. Там, на макушке холма, стояли почти целые декорации древнегреческого храма с гигантскими колоннами, построенные несколько лет назад из фанеры для съемок исторической серии. Несколько колонн валялось у входа, напоминая сардельки, сваренные для Гулливера. В храме сохранился картонный жертвенник и огромная статуя Зевса из папье-маше, покрытая сильно облупившейся золотой краской. Еще имелась бывшая артистическая грим-уборная с кушеткой, притулившаяся на задворках храма. Откуда Басби было известно о грим-уборной и, главное, о кушетке, Лидия не знала. Но откуда ему вообще были известны потаенные закоулки этого города?

Кабинка притормозила, и Лидия выскочила из нее, тяжеловато и не слишком изящно опустившись на землю. Расправив юбку, она огляделась. Басби не было. Лидия направилась к скамейке, стоящей поодаль. Оттуда была видна площадка перед фуникулером и – далеко внизу – россыпь огней ялтинского порта. Несколько минут Лидия сидела спокойно, откинув вуаль и подставив лицо легкому вечернему ветру, – было пустынно, лишь какая-то парочка обнималась на поваленной колонне, но она не обращала на нее внимания. Однако вскоре ею овладело беспокойство. Где Басби? Почему не приходит? Уже двадцать минут десятого. Она опоздала – быть может, он ушел, не дождавшись? Тот мужчина в кабинке фуникулера в фетровой шляпе… Недаром он показался ей знакомым. Какой кошмар! Она все погубила! Да нет же, какая глупость! Он бы обязательно ее дождался. Сидел бы на этой самой скамейке, покуривал беспечно и даже на часы не глядел. Конечно, он опаздывает сам. Она знает своего Басби – он и раньше частенько приходил позже назначенного срока. Безобразие, конечно, но таков уж он есть.

Лидия глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться, и стала сосредоточенно рассматривать носки туфель. Тревога не оставляла ее. Сегодня днем, проезжая по центру города, она видела его – он сидел в кафе в большой компании. О, как она ненавидела эти компании, на которые он тратил столько времени вместо того, чтобы… А к вечеру собирался на летное поле совершать очередные воздушные безумства на авиетке, похожей на кузнечика и ненадежной, как карточный домик. О, как она ненавидела авиетку, которую он обожал! Сколько раз Лидия просила взять ее в полет, но он лишь смеялся и, маскируя категоричность отказа поцелуями, говорил что-нибудь вроде: «Ну, куда тебе! Представь, как ты залезаешь в самолет!» или: «Это недамское дело. У тебя слишком хорошенькие ножки и слишком тоненькие чулочки». Так и не взял ни разу. А ведь они могли бы приземлиться в каком-нибудь живописном лесистом местечке и… Лидия скривилась, почувствовав застарелую обиду.

Тут ей пришло в голову, что полеты опасны. Случиться может всякое. Давно надо было сходить к спиритичке фрау Дагмар и узнать все об этих полетах. А что, если… Что, если непоправимое уже случилось? Лидию прошиб озноб. Ее затрясло. Страх – тот, былой, жуткий неуправляемый страх, какого она давно уже не испытывала, – накинулся на нее. Воспаленное воображение рисовало картины одну страшнее другой. Самолет падает. Накренившись на одно крыло, он летит, оставляя за собой шлейф дыма. Это горит хвост. Обезумевший Басби мечется в кабине. Он задыхается. Срывает с себя белый летчицкий шарф. Пытается отодвинуть окно, но его заклинило. А самолет все ниже и ниже. И вот – взрыв. Огромный столб пламени поднимается над лесом. Горят деревья. Куски самолета валяются на выжженной траве, висят на ветках кустов и деревьев. Басби сидит в кресле пилота, свесив голову через край кабины. Он не дышит. Короткий вскрик вырвался из горла Лидии. Она схватила себя за плечи, чтобы ощутить под руками что-то настоящее, материальное. Час. Он должен был появиться час назад. Если бы он отменил свидание – а такое тоже случалось нередко, – то прислал бы записку. Он всегда присылал записки. Значит, она права. Произошло ужасное. Лидию замутило. Она вскочила и начала быстрыми нервными шагами – почти бегом – мерять площадку. Убежать, убежать… Убежать от этих подлых мыслей! Она задыхалась, но не от бега и не от ветра, а от ужаса, сковавшего ее дыхание.

Двое на поваленной греческой колонне начали ссориться – до Лидии донеслись их раздраженные голоса. Девушка обвиняла. Молодой человек оборонялся. Девушка ударилась в слезы. Молодой человек пожал плечами и отвернулся. Девушка встала и, утерев глаза, ушла в темноту, царившую под сенью гигантских декораций. Лидия ждала, что будет делать молодой человек, – почему-то она с напряжением следила за их перепалкой. Тот постоял несколько секунд, глядя девушке вслед, затем, словно ему все это наскучило, засунул руки в карманы брюк, крутанулся на каблуках, направился к канатке, ловко вскочил в подошедшую кабинку и укатил. Через некоторое время девушка вышла и теперь стояла одна на пустой площадке, растерянно и несколько затравленно озираясь. Она, очевидно, не ожидала, что он уйдет. «Как легко! – подумала Лидия. – Как легко они уходят! И ничем тут не поможешь. Хочешь – жалуйся, хочешь – упрекай, рыдай, цепляйся. Все равно уйдет. И не оглянется». Внезапно ее мысли изменили направление. Ведь может же быть и такое… Лидия приложила ладонь ко лбу. Тот пылал. «Он меня бросил», – подумала Лидия, ужасаясь этой мысли и в то же время желая как можно быстрее проговорить ее про себя, словно, проговорив, сразу отделается от нее, и та больше никогда не вернется. «Бросил, бросил, бросил! – стучало в голове, билось о прутья ребер, распирало грудь. Никакой причины не было и нет. – Он не пришел, потому что не захотел. Расхотел».

Лидия упала на скамейку и, сцепив руки, наклонилась вперед – ей трудно было дышать. «Что же делать? Что делать? Равновесие, которого она достигла в последние месяцы, оказалось иллюзией. Она всегда – теперь можно себе в этом признаться, – подспудно ждала, что он ее бросит. Слишком уж хорошо все было. Слишком радостно. Так не бывает. Во всяком случае, не у нее. И с чем она остается? Со Збышеком? Все с тем же преданным неизбежным Збышеком? Невыносимо! Ничего не изменилось. Ровным счетом ничего. Она просто дура. А ведь знала, знала, что Басби – это праздник на час… на полчаса… на минуту. Сколько могла продолжаться их связь? Разве он когда-нибудь говорил, что любит ее? И сколько женщин крутится возле него? Так почему именно – она? Лидия застонала, но глаза ее были сухи. Балаганщик, циркач, парвеню – как она могла влюбиться в него? Приличные люди так не поступают. Взять и не явиться на свидание! Ни объяснений, ни предлога – ничего. Манера, выдающая хама».

Лидия поднялась, выпрямила спину, подняла подбородок и, не замечая того, как судорожно сцеплены руки, направилась к фуникулеру. Она спокойна. Абсолютно спокойна. «А что, собственно, произошло? Что до нее, то у нее все в порядке. Любимая дочь. Любящий муж. Грандиозные гонорары. Она только что подписала три новых контракта. Летом они со Збышеком поедут в Италию. Все прекрасно. Она не собирается рыдать и заламывать руки. И уж тем более – выяснять отношения. Завтра у нее куча дел. Днем съемка. Утром надо заехать к портнихе и в книжный магазин – она обещала Марысе купить сказки Андерсена с волшебными движущимися картинками».

Лидия неловко запрыгнула в кабинку и покачнулась, обретая равновесие. Внизу села в свой кофейного цвета автомобильчик и поехала домой, глядя строго перед собой сухим напряженным немигающим взглядом. Дома горничная бросилась, чтобы принять пальто и шляпку, но Лидия таким резким жестом отстранила ее, что та в испуге отшатнулась.

– Что Марыся? – бросила Лидия коротко.

– Уже спят-с.

Кивнув, Лидия стремительно пересекла пустой холл, столовую и гостиную. Збышека нет. Кажется, деловой ужин с партнерами. Хлопнула дверь спальни. Деловито раздевшись, она легла в постель и через минуту уже спала, глубоко и ровно дыша. Проснувшись в обычное время, она тщательно совершила утренний туалет, долго выбирала костюм и наконец остановилась на легком весеннем платье в крупных цветах – слишком легкомысленном, как сказала бы она сама полгода назад. С удовольствием оглядев себя в зеркале, она вышла к завтраку и, с аппетитом поедая омлет и тосты с клубничным джемом, увлеченно рассказывала Збышеку о вчерашней съемке и расспрашивала про деловой ужин. Рассказ мужа о том, как директор харьковского филиала банка, седобородый старик, принял восходящую звезду Машу Клер за официантку и дал ей на чай три рубля, страшно развеселил Лидию, и она смеялась до слез. Поднявшись, она ласково поцеловала Збышека в лоб. Тот схватил ее руку и не отпускал, пока она сама не вытянула из его жаркой ладони холодные пальцы.

Первым делом Лидия отправилась в цветочный магазин. Она любила, чтобы во всех комнатах стояли разные цветы. Увидев ее в дверях, хозяйка лавки ойкнула от восторга и набросила на прилавок лоскут черной ткани – на черном цветы смотрелись особенно ярко и заманчиво. А продавщицы уже несли охапки нежной тепличной зелени. На прилавок легли гроздья сирени – темно-лиловой, похожей на недозрелый черный виноград.

– Какая она у вас… растрепанная, – недовольно проговорила Лидия, почувствовав мгновенный укол раздражения.

Продавщица раскинула перед ней тюльпаны, тугие нераскрывшиеся чашечки которых, казалось, скрывали по Дюймовочке. Тюльпаны показались Лидии надутыми. Раздражение нарастало. Пионы она назвала колючими, розы – надменными, ирисы – хищными.

– Есть у вас хоть что-то приличное? – спросила Лидия срывающимся голосом, нервно натягивая перчатки.

Хозяйка суетилась, делала испуганное лицо, умоляла обождать и подавала продавщицам знаки жестами – скорей, скорей, несите еще, – а те бежали к прилавку все с новыми и новыми букетами. Но Лидия уже устремилась к дверям. В авто она села, едва сдерживая слезы. «Какая подлость – предлагать ей эдакую гадость»! День потускнел, разбросав по небу ошметки грязно-серых облаков. Истерика билась в Лидии, но, делая огромное усилие, она не давала ей вырваться наружу.

Ткнув ногой в педаль газа, она пустила авто вскачь по ялтинским взгоркам, и то запетляло в проулках, выскочило на набережную, нырнуло в проходной двор, запуталось в ниточках и узелках улиц и перекрестков, сделав круг, вновь вынырнуло у цветочной лавки и понеслось дальше. Ветер обнимал Лидию плотным коконом. Закладывало уши. Застилало глаза. Она не понимала, куда едет, пока впереди не показался фасад с двумя гигантскими куклами по обе стороны от входа. Театр. Авто, взвизгнув, точно побитая собачонка, замерло. Через минуту Лидия уже стояла в театральном фойе. Никем не замеченная, она поднялась по лестнице и проскользнула в ложу – ту самую, откуда несколько месяцев назад смотрела, как Басби проводит отбор танцорок.

Он снова был на сцене. И снова вокруг него толпились танцорки – несколько десятков молоденьких девиц в коротких панталончиках и юбчонках, обтягивающих упругие попки. К попкам крепились длинные кошачьи хвосты. На головах у девиц красовались шапочки с кошачьими ушками. О, как ненавидела Лидия эти упругие попки, голые ножки, прямые спинки, высокие грудки, хорошенькие головки! Она не подозревала, что для Басби их обладательницы – всего лишь живые циркули, созданные для того, чтобы чертить на сцене придуманные им геометрические танцевальные фигуры.

Басби бродил по сцене с металлической линейкой, время от времени присаживался на корточки, вымерял на полу расстояние и передвигал одну из девиц.

– Встань-ка сюда, милая, и не косолапь, а то выгоню. Держись ровно в двух шагах от «розового трико». А ты, – обращался он к «розовому трико», – в прошлый раз чуть не сбила зеленые гетры. Полегче, милая, полегче. Не на плацу. Вот так хорошо, – наконец сказал он, поднимаясь и оглядывая ряды танцовщиц. – Начинаем! – Но тут выражение его лица изменилось: – Какого черта! Где реквизитор? – крикнул он, и эхо разнесло по пустому залу клочки его резкого голоса. – Я что, бегать за ним должен? – кричал Басби. – Где хвост? Почему нет хвоста? Сколько можно повторять – я не могу репетировать без хвоста!

Двери распахнулись. Вбежал всклокоченный реквизитор с черной тряпкой и игольной подушечкой в руках. На лице его было такое выражение, будто он увидел извержение Везувия.

– Прощенья просим, – пробормотал он и, подскочив к Басби, начал колдовать у того за спиной. Через минуту черная тряпка превратилась в огромный толстый плюшевый хвост на проволоке. Пришпиленный к брюкам Басби, хвост гордо поднимался у него над головой.

– Прекрасно, – Басби сразу смягчился. – Повторяем за мной! – Он медленно двинулся вдоль сцены, слегка приседая, переступая с носка на пятку и делая руками плавные кошачьи движения. – Мяу, мяу! Мяукаем, барышни, мяукаем! Не слышу внятного мяуканья! Работаем хвостами!

– Мяу, мяу! – нестройно повторяли танцовщицы, двигаясь за Басби на полусогнутых ножках, плавно взмахивая руками и виляя хвостами. Одна из девиц подскользнулась и плюхнулась на пол. Остальные захохотали. Басби оглянулся со зверским выражением лица, но, увидев распластанное тело, не удержался и тоже расхохотался.

Злость и горечь закипали в Лидии. «Вот он. Жив, здоров и невридим. Ничего не случилось. Бегает по сцене с дурацким хвостом и мяукает. Паяц! Это просто… просто насмешка! Да он о ней и не вспомнил». Она хотела уйти – нечего ей здесь делать! – но не смогла встать. Ноги не слушались. Глаза неотрывно следили за Басби. Если бы она могла, то выбежала бы на сцену и ударила его. Луч софита неожиданно ударил ей в лицо. Она зажмурилась, и слезы выступили у нее на глазах.

Из-за кулис высунулась кудлатая голова и что-то негромко сказала. «У-y-y!» – пронеслось над залом. Поток девушек схлынул со сцены и выплеснулся в фойе. Мгновение – и Басби остался один с поднятой ногой и «Мя…», замершим на губах.

– В чем дело? – закричал он, поворачиваясь к кудлатой голове.

– Жалованье. Кассир вернулся из банка. А вас, между прочим, ожидают-с, – и голова скрылась.

Басби спрыгнул со сцены. Сумасшедший дом, а не репетиция. Он даст девчонкам дополнительный час. Нет, полтора. Пусть побегают так же, как они бегают за жалованьем. На пути ему попался огромный надувной шар. Басби со злостью пнул его, и шар, подскочив, провалился в оркестровую яму, где с грохотом сбил на пол виолончель. Басби выругался и, в раздражении прихлопывая линейкой по ноге, вышел в фойе.

Женечка Ландо стояла под стеклянным колпаком потолка – прямые ножки в третьей позиции, короткая юбка едва прикрывает колени, – и солнечные зайчики путались у нее в волосах. В руках она держала какую-то тяжелую штуковину. В Басби вспыхнуло радостное удивление. Он быстро подошел к ней, от волнения хромая больше обычного.

– Как вы здесь?

– Я на этой неделе дежурная по снабжению, – улыбаясь, сказала Женечка. – Максу срочно понадобились свежие газеты, у Вяцловского перегорели лампочки, а Бумблис заявил, что задыхается без копченой колбасы. Пришлось тащиться в город. Заодно заглянула к вам. Вот, держите, вы забыли у нас вчера. Вдруг еще пригодится. – Он машинально подставил руки и, только ощутив в них тяжесть, опустил глаза. Это был штурвал от бедного «Велимира Хлебникова». Женечка между тем с любопытством разглядывала его. – Вы как себя чувствуете, ничего, нормально? Голова не болит? – спрашивала она. – Это я к тому, что вы всегда ходите на службу с хвостом или только сегодня принарядились?

Он засмеялся.

– Хотите посмотреть репетицию, если колбаса, конечно, не протухнет? – вместо ответа сказал он и повел ее в зал.

Что-то изменилось в нем, когда он вернулся. Так показалось Лидии. Но что? Девицы уже стояли на местах. Он сразу начал танец – покрикивал на них, переставлял с места на место. Как обычно, только… Лидия была слишком опытной актрисой, чтобы не почувствовать: Басби уже не репетировал, а представлял, причем представлял, как плохой актер, – все время помня о публике и стараясь произвести впечатление. То и дело оборачивался в зал. Да что там у него? Лидия привстала, опершись рукой о бархатный барьер ложи. Рука соскользнула, и Лидия, на мгновение потеряв равновесие, почти повисла над бездной зала. С трудом выровнялась и, тяжело дыша, вгляделась в темноту. В последнем ряду сбоку кто-то сидел. Мужчина… Женщина… Не понять. Кажется, светлые волосы. Знать бы…

Басби не замечал, что вертит головой, пытаясь через зал разглядеть реакцию Женечки, но видел только золотистую головку и злился, что не догадался посадить ее ближе. Хотел было спуститься в зал, оглянулся в очередной раз… Ее не было. Убежала. Он сделал непроизвольный шаг к краю сцены и тут же остановился.

– Работаем, девочки, работаем.

Девочки усердно вскидывали ножки и вертели хвостами.

«Неужели я хотел дать им дополнительный час?» – подумал Басби. Глупости какие! После вчерашнего падения неплохо бы и отдохнуть. Надо прийти в себя. Вдруг у него сотрясение мозга? И Басби смертельно захотелось уединиться в тишине гостиничного номера. Он хлопнул в ладоши.

– На сегодня хватит. Всем спасибо.

Девчонки, радостно галдя, бросились врассыпную. Лидия выждала некоторое время и вышла из ложи. Басби тоже помедлил, давая всем разойтись. Он закрывал за собой двери зала, когда увидел, что по лестнице спускается Лидия. Ах, он дурак! Вчерашнее свидание! Как он мог забыть! А все падение проклятое. Сейчас он все объяснит. Басби сделал Лидии шаг навстречу и… Впрочем… потом. Сейчас не время и не место. Начнет рыдать. Устроит сцену. А у него и без того раскалывается голова. И столько дел. Не до объяснений. К тому же их могут увидеть. Ему все равно, а ей это ни к чему. Лучше он пошлет ей записку. Завтра они встретятся. Или послезавтра. Мимо пробежал дирижер с партитурой под мышкой. Начинается репетиция оркестра. Начальник технических служб прошел, громко ругаясь с рабочими. Распахнулись двери. Посыльный из галантерейной лавки понес в костюмерную коробки с кружевом и тесьмой. Моток зеленых лент выпал и змейкой растянулся по полу. Басби улыбнулся, не размыкая губ, кивнул Лидии в знак приветствия, наклонился, поднял ленты, догнал посыльного, сунул моток в коробку и скрылся за дверью, ведущей в служебные помещения.

Лидия глядела ему вслед широко раскрытыми глазами. На нее напало оцепенение. Несколько мгновений она стояла неподвижно, не в силах понять, что происходит, затем сорвалась с места и стремительно выбежала на улицу. Распахнула дверцу авто, но тут силы покинули ее. Все плыло перед глазами. Тошнота подкатывала к горлу. Не подошел. Это конец. Сейчас она потеряет сознание. Лидия покачнулась.

– Мадам Збарски, что с вами? Вам помочь?

Лидия попыталась сосредоточиться. Форменная тужурка. Кто-то из театральных. Она кивнула.

– Да. У вас в конторе… есть телефон? Протелефонируйте… мне домой… чтобы прислали… кого-нибудь…

 

Глава VI

Басби и Лидия выясняют отношения

Блямц! – шлепается на суконный стол десятка пик. Шмякс! – подмигивает ей дама треф. Вуаля! – неторопливо планирует туз.

В игорный зал, спрятавшийся в задней комнате ресторации, что открыли недавно на Актерской набережной, Басби заходил редко. Он решил пока не трогать карт. Не брать их в руки. Помнил разглагольствования папаши Визга, что карты забирают сценическую энергию: мол, они сами себе спектакль. «Картишки иной раз эдакого Шекспира стравят, что там тот Достоевский! Кузнечик газетный!» – распалялся, помнится, папаша Визг за барной стойкой. Где это было? Одесса? Чернигов?

Оп-ля! – разлетелась через стол новая колода: крупье был настоящим виртуозом. Звякнули льдинки в коктейлях, кто-то открыл окно, возник сквозняк, и вместе с морским воздухом в зал приплыл аромат сигар из курительной комнаты. Мигнули неровным светом овальные, матового стекла люстры – на долю секунды все погрузилось во тьму. «Скачок электричества», – послышался чей-то голос. Через мгновенье лампы засветились еще ярче, и будто сразу появилось больше официантов с запотевшими бутылками новомодного розового шампанского, и сильней окрасились румянцем щеки ажитированных дам, играющих или наблюдающих за тем, как играют мужья.

Басби смотрел на то, как летают колоды, и в шлейфе наэлектризованного воздуха, что вился за каждой картой, видел целые сцены: измена, удар ножом в спину, тайные уловки. Он мог поклясться, что там были распалившаяся матрона с растрепанной прической, рыскающая по полкам в поисках завещания, шекспировский Ричард Третий и испуганные клоуны того самого Велимира Хлебникова, чье имя носила авиетка, едва его не убившая. Карты сновали между пальцами игроков, вскрикивали, взвизгивали, шептались – Басби готов был голову дать на отсечение, что слышит отрывки диалогов и музыкальные оркестровки: басил король треф, юлила контральто дама червей…

А вот господин с желтой бородкой, хлебнув дюжий глоток коньяка из пузатой рюмки, готовился выкинуть… Вероятно, десятка бубен, – просчитывал Басби. Он вспомнил свой сон про пасьянс – надо бы вставить его в следующий спектакль. Впрочем, следующим будет мюзикл про домохозяек и их кухарок с гигантской кастрюлей на сцене. Во втором действии она превратится в великолепный аквариум, в нем кухарки будут плавать вместе с надувными фрикаделькам и делать гимнастические трюки в кольцах надувного лука. Чудесная летняя затея. Дефиле купальных костюмов. Однако наверняка выйдет скандал, – улыбнулся самому себе Басби. Идеи носились в его голове с той же скоростью, с какой над столом летали карты.

Господин с желтой бородкой вытянул наконец за уголок козырь. Но Басби не увидел, какой именно, – затылком, спиной он почувствовал, что где-то позади, в глубине зала, возникла опасность. Ему ужасно не хотелось оборачиваться. Но не обернуться он не мог. Это было выше его сил: он обожал лететь навстречу опасности. Поворот головы…

…Лидию Збарски придерживал под руку муж. Игрок из Збышека был никакой, да и натуре его, замешанной на скрупулезной осторожности, претила сама мысль ставить деньги под удар прихоти и случайности. Но Мышьяков, коллега из петербургского отделения банка, отказывался отбывать в город на Неве, пока его не отведут в знаменитую «ялтинскую нору». Уже до обеих столиц докатились слухи о том, какие там собираются виртуозы и с каким шикарным хладнокровием делаются крупные ставки. Збышек уговорил жену пойти с ними. Точнее, он лишь начал ныть – что за напасть такая, он наверняка попадет в глупейшую ситуацию, – как Лидия объявила, что ей тоже интересно взглянуть на «нору». Готовится новый сценариус, в котором ее героиня проигрывается в пух и прах, – надо бы присмотреться, изучить.

За последние дни Лидия осунулась, похудела и, когда вышла в гостиную в серебристом узком платье без выреза (прямая линия открывает только верх ключиц) с глухими рукавами до запястья, волосы подняты наверх легкой волной, муж ахнул. Другая женщина. Чужая «звезда». Любопытно: никогда до сего момента в их частной жизни он не видел в ней актрису – только свою «бедную Лидушку», «напуганного Лидочка», «Лидашу-испугашу». На долю секунды его охватил страх – что-то меняется в их жизни? Пропустил? Не углядел? Заработался? И разве это его жизнь – с надменной задумчивой дамой, которая смотрит чужим внимательным взглядом? Лидия незнакомым движением склонила голову ему на плечо – донесся запах чужих густых духов, – а она уже плыла дальше. Но тут выбежала из столовой Марыся, и серебристая дива домашним жестом поддернула юбку и уселась на диван, затащив малышку на колени. Дочка что-то зашептала ей на ухо, и в глазах Лидии появилось знакомое выражение замешательства и беспокойства. Збышек облегченно вздохнул. В дверь позвонили – явился Мышьяков.

Прекрасно поужинали в ресторации, танцевали, Лидия цитировала старый театральный репертуар. Обычно она стеснялась своего низкого голоса и предпочитала отмалчиваться. Но сейчас сыпала шуточками из «Сна в летнюю ночь»: «…Если тени оплошали, то считайте, что вы спали». И даже разыграла сценку Отелло и Дездемоны, где смачно, густым баском страдала за Отелло и пантомимой с шепотком отвечала за Дездемону. Гости за соседними столиками не удержались – зааплодировали. Лидия смущенно помахала им рукой. Збышек цвел. Довольный Мышьяков утирал усы. Встали из-за стола. Мышьяков попросил официанта принести шампанское и шоколадные трюфели в «нору».

И вот, пожалуйста, ее взвинченность, шалый шик оказались не на пустом месте. У Лидии поплыло перед глазами, когда… когда в центре странно скроенной шестиугольной комнаты с низким потолком она увидела Басби. Тот стоял на некотором отдалении от стола, и Лидии показалось, будто он дирижирует игроками. Лидия испугалась, что румянец – и жар, и озноб напали одновременно, – выдаст ее. Уйти? Сказаться больной? Шаркнул ногой склонившийся официант. На подносе, что покоился на его ладони, стояло серебряное ведерко со спасительным шампанским и три вытянутых фужера.

Лидия отпила несколько обжигающих глотков, и в голове запрыгали чертики – один выше другого!

– Господа, раз уж мы сегодня погрузились в театральную стихию… – она сама не верила словам, которые срывались с языка: – …я познакомлю вас с очень интересной персоной! Сергей Леонидович, вы слышали про мюзиклы? Вам говорит что-то название «Сбежавшая кукла»?

– Большой коммерческий успех, не так ли? Читал статью в «Российском финансовом обозрении». Там не удержались от пересчета, прошу прощения, участниц кордебалета, писали, что режиссер наследует опыт лучших полководцев и берет числом.

– Он многим берет. Талант. – Лидия увлекала своих спутников в глубину зала, в голове и стучало, и пело одновременно, каблучки туфель отбивали неизвестный ритм, и ее несло на авансцену, которая, кажется, уходила далеко в море. Черные волны вместо темноты зрительного зала. – Пойдемте, пойдемте! Его как-то представляли мне на студии, – продолжала она болтать, сияя глазами и улыбаясь своей новой, как бы изучающей и одновременно недоверчивой улыбкой.

Он был уже близко. Широкие плечи. Завитки волос на загорелой шее. Поворот головы. Его – и больше никого! – обескураживающая улыбка.

– Господин Визг, прошу прощения, что отвлекаю. На правах местной жительницы хотела бы представить вас… – Лидии казалось, что от нее остался только голос, а тело лежит в обмороке у черного дерева дверей, что отделяют ресторацию от игорного зала. Тело лежит в обмороке, а дух проявляет опрометчивые чудеса храбости. – Знакомьтесь – господин Мышьяков, управляющий петербургским и северо-западными отделениями банка «Русь-кредит». Мой муж, Збигнев Збарски, управляющий крымским и южными филиалами банка, – она готовилась произнести длинный путаный монолог о том, что деньги – тоже актеры, ведь они всегда на сцене, всегда персонажи, но Збышек воспользовался паузой и перебил ее.

– Знакомство с вами – большая честь, господин Визг! Конечно, мы были на вашем спектакле и получили по-детски безмерное удовольствие! – забубнил ни с того ни с сего обычно не очень словоохотливый Збышек. – Сколько энергии! Фантазии!

Басби широко улыбался, кланялся. Краем глаза он выразил одобрение смелости Лидии, чем снизил ее напор, и теперь она с трудом скрывала растерянность. Будто закончился завод у куклы: губы еще автоматически раздвигались в улыбке, но холеные белые руки уже почти застыли.

Мышьяков не удержался и снова заговорил о кордебалете, Басби перевел разговор на цифры и числа, а потом на карты. Тут кто-то окликнул Мышьякова.

– Милая? – вопросительно проговорил Збышек, а большой, с медвежьими повадками друг-банкир уже тащил его к столу, где сидела знакомая компания.

– Збигнев Станиславович, вы обещали быть моим советчиком. Лидия Павловна, простите нас.

Лидия кивала. Басби скользил взглядом по ее прическе, открытой шее, линии груди. Ей вдруг почудилось, что платье – еще недавно оно было маловато, а сегодня оказалось в самый раз – слишком обтягивающее, нескромное, надо послать за шалью.

– Нам надо поговорить, – прошептала она. Басби усмехнулся и слегка пожал плечами. Лидия огляделась. Боже мой, как же поговорить? Где? – Мне нужен воздух, – пробормотала она и скользнула в сторону балкона, отделенного от зала тяжелой портьерой.

Басби окинул взглядом зал. Судьба, как обычно, ему улыбнулась: из бара, устроенного в подвале, поднялась развеселая компания – хохотали, танцевали – и явила собой живую ширму, которая полностью скрыла парочку от игроков. Госпожа Збарски сегодня держится молодцом. Может быть, предпринять нечто возмутительное? Басби беспечно улыбнулся и тоже шагнул за портьеру. На него дохнул влажным воздухом и запахом моря вечер. Почему бы и нет? Немножко лукавого наслаждения прямо здесь, над снующими без цели волнами. В конце концов, он ко многому ее приучил. Кстати, она действительно неплохая актриса – его покорная любовница и непохожая на нее забияка, серебрящаяся на фоне черного неба. Он наклонился и поцеловал ее в шею.

Лидия повернулась – лицо ее было искажено злобой. Она едва сдерживалась, чтобы не наброситься на Басби с кулаками. Да как он смеет!

– Что вы себе позволяете! Ведете себя, как в дурной фильме. Тоже мне – Рудольфо Валентино! Вы не явились на свидание, не предупредили меня, а теперь!.. Хотите скандала? Мне все равно! Я… я скажу, что вы меня преследовали! Разве это возможно – не явиться! Вы хоть понимаете, что я пережила? Но самое ужасное – вы даже не соизволили поздороваться со мной в театре! Мне не нужны ваши объяснения, но чувство приличия, надеюсь, вам знакомо? – Серебристая пыль, кажется, опала с ее платья, а лицо, еще недавно задумчивое и томное, превратилось в маску и казалось почти уродливым.

– Вам злость совершенно не к лицу – хорошо, что вы не видите своего отражения. Вот был бы настоящий скандал, – примирительно произнес Басби и взял ее за кисть. Она отдернула руку, оцарапав его кольцом, и отвернулась. По его ладони потекла кровь. Он вытащил шелковый платок и отер руку. – Неплохо, дорогая. Вы умеете сопротивляться, когда захотите. Да, мне следовало бы послать вам телеграмму, но я физически не мог этого сделать. Вы не читали в газетах о чудесном появлении на маленькой железнодорожной станции в Грузии поэта Велимира Хлебникова, пропавшего год назад? И о том, что в тот же день разбился авиалет из местного воздушного полка – тезка поэта? Так вот, за штурвалом несчастного «Хлебникова» в тот день был именно я. Легко могло статься, что я говорил бы сейчас с вами с того света, – вот так, милая. Отделался, казалось бы, чепухой – сотрясение мозга, шок, но стоит закрыть глаза, как я снова чувствую неостановимое гладкое скольжение вниз: ангел несет свою посылку. – Басби с шумом перевел дыхание. Он говорил как по писаному, будто не ангел, а дьявол лукавого вдохновения нес его. Лидия слушала завороженно. Он набрал в легкие воздух и продолжил: – И знаете, что мне это напомнило? То, как я проваливаюсь в нашу страсть, когда вы… Впрочем, теперь вы стали злюкой.

Лидия стояла к нему спиной – перед ней раскинулась чернота ночного моря, огни кораблей на рейде, по серпантину, который вел в поселок, где жили студийные «звезды», взбирался чей-то автомобиль – лучики фар то вспыхивали, то гасли в темноте. Она повернулась к Басби:

– Так вы действительно могли… погибнуть? И думали в этот миг о… о нас? – с трудом проговорила она.

– Да, – просто ответил он.

Лидия зарыдала, закрыв лицо руками. Слезы текли у нее между пальцев – она была не в силах ни остановить, ни вытереть их. Значит, ее виденье на холме Дарсан не было глупой фантазией, плодом отчаянья! Он мог исчезнуть! Навеки! Она могла его потерять! И она… она подозревала его в бесчестном поведении! Лидия почувствовала, что сейчас лишится сил и упадет.

– Прости меня, прости! – истерически выкрикнула она. – Я дурная, гадкая, подозрительная! Я думала!.. Я думала, что ты меня оставил!

Басби вздохнул и протянул Лидии свой платок, окрашенный кровью. «Все это очень по-новопародизовски, точно в фильме, впрочем, все-таки слишком. Мне эти сцены совсем ни к чему. Какая-то дурацкая пародия. Она, конечно, похожа на своих героинь, но не до такой же степени!» – с раздражением подумал он.

– Но когда мы сможем встретиться? И где? – не унималась Лидия, хватая Басби за оцарапанную руку.

– Ах, милая, ведь доктор запретил мне выходить. Строгий постельный режим – таков вердикт эскулапов. Иначе последствия могут быть самые непредсказуемые. Головные боли, обмороки, не дай бог – удар. А тут премьера на носу, – говорил Басби, с ужасом думая, что станет отвечать, если Лидия спросит, почему же он в таком случае шляется по казино вместо того, чтобы лежать в постели. Но Лидия не спросила.

– Я могла бы приходить каждое утро и ухаживать за вами, – робко предложила она.

– Ангел, ангел! Однако это слишком опасно для вас. Я не могу принять такой жертвы. Придется на время отложить наши встречи, – он высвободил руку и теперь легонько поглаживал тыльную сторону ее ладони.

Налетел ветер и поднял края портьеры – Басби увидел, как по залу озабоченно ходит господин Збарски, и подумал, что пора заканчивать затянувшуюся сцену. Быстрым движением он открыл занавес, скрывающий их с Лидией от освещенной комнаты.

– Господин Збарски, мы тут! – неожиданно воскликнул Басби.

Лидия взглянула на него, и слезы еще сильнее потекли по ее щекам. Оба шли ва-банк. Збышек уже подходил к балкону. А Басби громко аплодировал, кланяясь Лидии.

– Господин Збарски, мы тут разыграли маленькую импровизацию. Ваша супруга творит чудеса. Я вижу ее в «Короле Лире», где она могла бы сыграть всех сестер разом. Я уговаривал ее вернуться на сцену.

Збышек, увидев зареванную жену, сначала испугался, но уж слишком убедителен был этот господин Визг, «чародей сцены», как писали о нем газеты, – и Збышек неуверенно тоже начал хлопать. Лидия чуть склонила голову в знак признательности – и повернулась к морю, подставив слезы ветру.

– Моя супруга обещала больше не возвращаться на сцену. Разве она вам об этом не говорила? – забубнил Збышек.

– Мы, режиссеры, привыкли никогда не верить актрисам. Тем более великолепным актрисам, – отпарировал Басби, откланиваясь.

Весело насвистывая, он шел по набережной. Поведение Лидии несколько напугало его, но он выпутался с честью. Вот только что делать с ней дальше? Если она почувствует вкус к подобным сценам? Не пора ли сворачивать роман?

Веселый вечер только начинался. Отдыхающие, которых с каждым теплым весенним днем становилось на ялтинских улицах все больше, затеяли пародийную регату на лодках и катерах, и Басби поколебался, не взять ли и ему лодку? Однако кататься одному – как-то грустно. Он завернул в кафе, спросил у армянина кофе и коньяку. Залпом проглотил и то, и другое, и те же чертики, что сегодня толкнули к нему Лидию, заплясали у него в глазах. Собственно, кто сказал, что он должен кататься один? Он оглядел девиц, фланирующих вдоль парапета набережной, но ни одна не привлекла его внимания. Басби зевнул. Ну, значит, домой. И он двинулся к гостинице.

– Врунишка Басби, врунишка Басби, – напевал он в такт своим неровным шагам.

 

Глава VII

Басби снова теряет сознание

Свернув в переулок, Басби увидел заведение с красными фонарями у входа. Знаменитые «Синие голоса». Славны отменным шампанским и тем, что, закрывая за собой дверь в номер, клиент каждый раз слышал «Боже, царя храни» в исполнении симфонического оркестра московской филармонии. Записанный на фонограф, гимн Российской империи транслировался в комнаты по специальным отводным трубкам. Постоянные посетители утверждали, что после этого испытывали совершенно необыкновенные ощущения. А к некоторым даже возвращалась мужская сила. Басби, который время от времени наведывался сюда, спросил как-то у хозяйки – почему, собственно, «Боже, царя храни»? И получил ответ: «Если бы к власти пришли эти грязные большевики, плакали бы мои «Синие голоса» кровавыми слезами».

В «Голосах» у Басби была прикормленная девица. Очень хорошо умела расслаблять. Что-то все время журчала, журчала. Он не слушал, но мгновенно успокаивался. Сегодня же хотелось и расслабиться, и взбодриться. Сцена с Лидией оставила неприятный осадок, и Басби хотелось смыть его с себя, как грязь. По-собачьи встряхнувшись, он энергично распахнул двери «Синих голосов» и через минуту уже не думал ни о ком, кроме ласковой девицы.

Домой Басби вернулся, как это часто бывало, после полуночи. От входной двери гостиницы у него давно был ключ – портье устал просыпаться ни свет ни заря, чтобы его впустить. Уже не один месяц Басби думал переехать – снять дом или квартиру. Но переезд – это же самум, смерч, надо перекладывать с места на место коробку с сигарами, надо, чтобы кто-то собрал в саквояж сорочки и пиджаки, не утеряв содержимого карманов. Безалаберный с виду, Басби очень ревностно и скрупулезно относился к тому, что происходило на любой, даже самой маленькой, сцене, а сценой он мыслил любое пространство, ограниченное тремя стенами, – даже собственный карман. И потом дом – это ведь хозяйство. Мало ему домового Сидни, так придется еще держать мажордома, горничную, садовника. Как вообще люди все это устраивают? Так что, несмотря на планы, из «Трех котов» он не трогался. Единственная уступка, которую Басби сделал комфорту, – перебрался из комнаты в апартаменты, состоящие из гостиной, спальни и ванной.

Басби предполагал тихо пройти к себе, но оказалось, что Сидни не спит. Дверь в его номер была распахнута, однако на приветствие приятеля он не откликнулся – глянул мутным взором и продолжил задумчивое путешествие по комнате, покачивая головой и шепотом разговаривая сам с собой. В центре комнаты стояла железная конструкция, похожая на громадные подсолнухи. На столе громоздился деревянный ящик. Басби заглянул внутрь.

– Похоже на макет помойки, куда выкинули рождественскую елку, – заключил он, увидев мигающие разными цветами лампочки и покачивающиеся усики проводков. Сидни остановился и глянул исподлобья, силясь понять, что имеется в виду. – И почему трясутся стенки этой волшебной бандероли – там что, спрятан кролик? – продолжал Басби.

– Rabbit? Тебье фсе смеяться! – неожиданно злобно вскричал Сидни. – Here, – он обвел руками гостиную, – йа рождать the new эпоха of movies! The sound must be громче! Сильно громче! – громогласно вопил Сидни. Из-за стены застучали. – Знать, how делать синхрон. The sound and a picture вместе. It’s не проблем. Я не знать, how делать громко. The sound тихо. Очшень тихо. Зритель не слышать, – Сидни потер голову, потом оттянул мочки ушей, будто пытаясь их увеличить, настроить на улавливание одному ему ведомых звуков. – Вот, listen! – он повернул рычажок на панели, прикрепленной к ящику.

Раздалось сипенье, хрип, повизгиванье, звонки. Басби, расположившийся в кресле со стаканом коньяка («Что за длинный путаный день, а теперь еще деревянный ящик, в котором живет заяц с ангиной») благосклонно кивал головой в несуществующий такт.

– Ти understand? Нужна голова. Если много, it есть better. Идея! Идея! Как делать усиливатель of the sound, – блеял Сидни. – We are the champions! «Нью Парадиз» из наш: наш павильонс, наш studies!

– Дался тебе этот «Парадиз», – бросил Басби, уходя в свою комнату.

«Заведешь домового – останешься без дома», – думал он, засыпая. Тело его было приятнейшим образом истомлено. Осадок, оставленный скандалом Лидии, рассеялся. Стоило закрыть глаза – и он снова летел под аплодисменты. Синие голоса… Сиплые голоса… И он провалился в сон.

Утром Сидни, заснувший на диване в засаленном шелковом халате в обнимку с чертежами, был поднят по команде.

– В путь, в путь, в путь! – распевал Басби. – Труба зовет, и колокольчики невидимых ангелов, и моя новая кофемолка! Кстати, ты не молол в ней, дружище, что-нибудь, кроме кофейных зерен? Как-то она подозрительно подвывает.

Не пробило еще и десяти часов, а Басби, не особенно жалующий первую половину дня, был на удивление бодр. Сидни таращился спросоня и потирал лоб.

– Я знаю, где есть нужные головы. Куча нужных голов. И даже специалисты по звукам. Кажется, они занимаются дельфинами-шпионами, но, полагаю, подсобят и в твоем деле. Я – в буфетной завтракаю. Выезд через пятнадцать минут.

– В наш дело, – обиженно пробормотал Сидни, но Басби – свежевыбритый, в ослепительно белой рубашке, отчаянно зеленых брюках и замшевой куртке – уже отбивал чечетку на лестнице.

Кофе, тосты – завтрак был быстро съеден, и через полчаса они уже мчались по шоссе вдоль моря. Беспечное солнце, прозрачность почти летнего дня – бывают такие обманы в апреле. По серпантину перемахнули в соседнюю бухту. Там Басби остановился на деревенском рынке – купил корзинку первой клубники, коробку сушеных абрикосов, лимоны. Чем бы удивить? Приземистый толстяк выкатил бочку, установленную на колесах, – эдакая пушка.

– Золотой армянский коньяк. Тает во рту. Звезды поселятся в душе, – как бы бесстрастно нанизывал он одно обещание на другое. – Десять литров.

– Десять литров звезд? Неплохо, – согласился Басби.

Чудо-пушку установили на заднее сиденье – рядом с тщательно упакованным звукозаписывающим устройством, которое Басби именовал «тюрьма кролика». Цапли с микрофонами были складированы там же. Дорога снова пошла вверх, в горы. Автомобиль выехал на небольшое плато. И скоро открылся хрупкий с виду особнячок, в котором расположилась научная станция Императорской академии наук. Имелась и табличка – в первый раз Басби ее не заметил. Указывалось, что заправляет тут профессор Максимилиан Чебышев.

– Ну, дорогой друг, сейчас перед тобой предстанут умы, – сказал Басби и выключил двигатель.

Дом безмолвствовал. Басби снова включил двигатель и потянулся к рычагу клаксона. Сидни остановил его:

– Имеем special music для такой случай, – открыв дверцу полочки, он продемонстрировал скрытую панель рычажков, повернул один, и над поляной понеслись густые звуки увертюры к балету Чайковского «Лебединое озеро». Сидни по-детски улыбнулся. Распахнулась дверь – и на крыльцо выкатился Максимилиан.

Затащили бочку. Устроившись на веранде, продегустировали. Почмокали языками. Сделали еще по глотку.

– А здесь что у вас? Красные сладкие ягоды? Это девушкам, – добродушно гоготал Максимилиан. – Девушка у нас по-прежнему одна, и она сейчас в бурном море. Не фигурально выражаясь, а буквально – амурничает с дельфинами. Называет это экспериментом. Я, прошу прощения, штопаю полосатый колпачок, что призван украшать нашу метеостанцию – случается и такое в судьбе метеоролога.

– Цель нашего визита – не только выказать почтение, но и… – несколько церемонно начал Басби (коньяк почему-то быстро ударил ему в голову или что-то другое заставляло робеть). – Короче, мой приятель – господин Сидни Ватсон, уроженец далекого города Вашингтон… Изобретатель. В данный момент работает над озвучиванием кинематографических картин. У него проблемы.

Максимилиан всем своим пухлым телом развернулся к Сидни и замер с вопросительным выражением на лице.

– Я не хватать brains, – решительно объявил Сидни.

– О, этого у нас переизбыток! – воскликнул Максимилиан. – Вы совершенно по адресу. К обеду подтянутся молодые умы – тут-то мы и порешаем вашу задачку!

– Усиливатель of the sound! Это есть проблем. Записать – не есть проблем. Усиливать! Делать громко. Дать волю! – волновался Сидни.

– Звук в кино? Крайне интересная затея, – Максимилиан вскочил с кресла – при внушительной комплекции он был совершеннейшим живчиком. – Значит, можно будет фильмировать лекции Альберта Эйнштейна, Чедвика, да, в конце концов, и мои. И съемка опытов!.. Дружище, давайте готовить площадку для эксперимента! Нужны первичные данные – от них будем плясать камаринскую. Знаете это выражение? Если вам угодно, можете говорить на языке вашего американского народа, – здесь это в чести.

Через пять минут Сидни заполнил стол бумагами из заповедной папки, с которой не расставался ни на минуту, – чертежами, расчетами, записями. Из автомобиля был принесен аппарат и микрофоны. Появились Бумблис и Вяцловский – и тут же включились в обсуждение. Все перескакивали с русского языка на английский – и вообще скакали. Бумблис то и дело убегал в свою каморку и возвращался с новыми приспособлениями – мотком проволоки, коробкой с затейливыми лампами. Вяцловский совал под нос то Максимилиану, то Сидни талмуд с каким-то хитроумным чертежом – те вглядывались в черточки и циферки, потом смотрели друга на друга, морщились и начинали ругать Вяцловского.

Басби наблюдал со стороны этот инженерный концерт, прихлебывая коньяк. Среди действующих лиц отсутствовала Златовласка, и Басби думал о том, как долго гномы смогут удержать на себе сценическое внимание без Белоснежки, а Гамлет с тенью Отца – без Офелии или, на худой конец, мамаши. Но в тот момент, когда Бумблис внес в комнату охапку микрофонных цапель из радиорубки и кланялся в ответ на аплодисменты коллег, когда на Вяцловского упало пятитомное издание «Истории акустических открытий», когда Сидни в который раз стал бить себя по лбу кулаком, а Макс с победоносным видом вносил в гостиную запыленную кинокамеру («…да, слегка устаревшей конструкции, кажется, именно на такой, если не буквально с помощью этого аппарата Сергей Эйсбар начинал карьеру киносъемщика», – величественно провозглашал Макс, успевавший наведываться к коньячной бочке, и жестом фокусника вытаскивал из-за спины круглую металлическую коробку с пленкой), – в тот момент на площадку перед домом подкатил грузовик. Из кузова выпрыгнула Женечка.

– Господа, я не опоздала к аперитиву? – радостно прокричала она. Басби, отметив про себя, что зачем-то уже надрался («Объегорил армянин, звезды в его коньячище – падучие!»), развернул свое кресло в сторону зеленых гор и зарослей жасмина, к ликующему пейзажу, в центре которого расцвел наконец золотистый цветок. Ясно, что действие сейчас переместится сюда. Он попытался привстать и помахать рукой.

– Господин Визг, как шикарно вы выглядите, – приветствовала его Златовласка. – Какого дивного цвета у вас панталоны! Что здесь происходит, однако?

– Научная мысль бьется о синематографический экран. Тут, милая Златовласка, создают звуковое кино. Не советую вмешиваться – могут использовать в научных целях. Видите ящик, над которым колдует мой друг американец, – несколько волшебных капель, – и вас туда упекут. Будете танцевать в паре с кроликом! – Басби пытался остановиться, но речь текла сама собой. К тому же стало ясно, что не столь велика проблема заткнуться, сколь – не рухнуть к ногам чаровницы.

– И с каких же это пор я стала Златовлаской? – переспросила Женечка, усаживаясь рядом с Басби.

Галантным жестом он накапал жидкости из бочки и поставил перед ней рюмку.

– Вот, кстати, и аперитив.

– Чтобы летать, как и вы, под аплодисменты? – насмешливо переспросила Женечка. – Да тут настоящий балаган: давненько я не видела Макса с кинокамерой. Он баловался в юные годы – после университета. Хотел пойти в ассистенты к Эйсбару, тому, что сбежал от террористов – помните громкое дело четырехлетней давности?

Но Басби уже ничего не слышал – дух его крепко спал, а тело сползло с кресла и аккуратно устроилось около ног Женечки.

Наконец Макс заметил присутствие сестры. Выпутать ее из «коврика», в который свернулся вокруг ножек в белых чулках отключившийся Басби, оказалось не так-то просто.

– Господин Визг почему-то всегда без сознания в нашем доме, – хохотала Женечка.

Наутро Басби с удивлением обнаружил себя на том же диване, на котором спал после падения с самолета. Голова раскалывалась. Златовласки видно не было. Он проковылял в ванную и облил голову холодной водой. После двух чашек кофе стало немного легче. Макс подсовывал ему тарелку с горячими пирожками.

– Ешьте, ешьте! – гремел он. – У нас прекрасная печь для регенерации катализаторов. Там и печем.

– Благодарю. Как-нибудь в другой раз, – слабо отмахивался Басби, которого все еще мутило. – Непременно попробую ваши катализаторы. Однако мне пора в город. Репетиция.

И, усевшись в авто, укатил, чувствуя, что на сей раз опять исполнил роль аттракциона.

 

Глава VIII

Лидия путешествует по окрестностям

– Сижу здесь третий день, как дурак! Понимаешь, третий день сижу! – все повторял кургузый мужичок в потрепанном чесучовом костюме.

– Понимаю, – меланхолично отвечал второй, в рабочем комбинезоне.

– Режиссер говорит – лично в руки! Исключительно в руки мадам Збарски. По почте не отсылать, нарочному не поручать. А где мадам Збарски? Я спрашиваю, где? – горячился «костюм».

– Да, мадам Збарски последнее время трудно застать на студии, – еще более меланхолично отзывался комбинезон. – А вы кто будете? Не нарочный разве?

– Я – автор сценариуса, а меня гоняют, как драную кошку. И платят копейки. Вот, между прочим, мой сценарий персонально для госпожи Збарски – «Жена-самоубийца, или Измена домохозяйки. История мадам Бовари», – «костюм» помахал перед носом комбинезона несколькими мятыми листками.

Они сидели на скамейке перед павильоном, в котором фильмировали «Анну Каренину». Мимо понесли картонный паровоз.

– Давай, Петрович! Подхватывай! – крикнул «комбинезону» «грязный халат», державшийся за колесо.

«Комбинезон» слегка приподнялся и даже протянул было руки, чтобы поддержать паровоз, но тут же отступил и плотней уселся на скамейку. Из павильона выскочили две старлетки в шелковых юбочках.

– …и, главное, опять опоздала на час! – склочным тоном произнесла «юбка» в горошек, видимо, продолжая разговор, начатый в павильоне.

– Она-то может себе позволить! – завистливо отозвалась «юбка в полоску».

– А мы – сиди, жди по полдня! Что мы, не люди, что ли? – не на шутку завелся «горошек».

– Зато работает с первого дубля! – вздохнула полоска.

– Ах, госпожа Збарски! Спасибо, что пришли, госпожа Збарски! Вы нас так осчастливили, госпожа Збарски! Не угодно ли присесть? Здесь вас никто не побеспокоит, госпожа Збарски! – противным тоненьким голосом, явно кого-то пародируя, затараторил «горошек».

«Полоска» вытащила изящный серебряный портсигар и протянула «горошку».

– Будешь, крошка? У меня американские – «Огни большого города».

Старлетки закурили и направились к аллее, по которой курсировал студийный трамвайчик. Теплый апрельский ветер забирался под юбки и щекотал розовые коленки. «Костюм» с «комбинезоном» проводили девиц задумчивыми взглядами.

– Стало быть, она сегодня здесь, – сказал костюм. – Не зря я высиживал.

«Комбинезон» кивнул.

– Только на площадку сейчас не ходите. Выгонят. Дождитесь, когда крикнут: «Съемка окончена. Всем спасибо!» – и сразу бегите в павильон.

Треск. Грохот. Визг. Крики.

– Да что ж это такое! – послышался из павильона истошный вопль. – Кто отпустил паровоз? Я спрашиваю, какой идиот отпустил паровоз? Он картонный! Он стоять не может! Это понятно? Да иди ты со своими извинениями! Кому они нужны? Держать надо было, держать!

«Грязный халат» с дружками понесли обратно обломки паровоза.

– Все! Съемка окончена! Какого черта вы меня уговариваете? Без нового паровоза я на площадку не выйду! Если хотите, я вообще на площадку не выйду. Снимайте сами! – неслось из павильона.

– Режиссер разоряется, – по-прежнему меланхолично заметил «комбинезон». – А вы что сидите? – он повернулся к чесучовому костюму, понуро сгорбившемуся рядом. – Съемка окончена. Бегите, не то упустите.

«Костюм» встрепенулся, вскочил и бросился в павильон. В темном коридоре запутался в проводах, чуть было не упал, стукнулся лбом о край декорации и, проплутав несколько минут, вылетел наконец на съемочную площадку. Та оказалась пуста. Лишь осветитель возился в углу с проводами.

– Мадам Збарски! Мадам Збарски! – кричал «костюм», бегая туда-сюда по площадке. – Вы не видали мадам Збарски?

– Ушла в ту дверь, – осветитель мотнул головой.

Кофейного цвета авто тронулось с места, и Лидия не заметила, что за машиной бежит смешной человечек, размахивая бумажками, и что-то кричит ей вслед. Легкий шарф развевался у нее за спиной. Авто рыбкой ныряло из аллеи в аллею, пробираясь к воротам. Впереди показалось здание конторы. Лидия затормозила. Василий Петрович Чардынин давно просил ее зайти, да все было недосуг. Лидия лениво вышла из машины, прошелестела по коридорам, машинально раздавая встречным улыбки. Головы поворачивались ей вслед.

– Збарски? Давно ее не было видно.

Секретарша при виде ее вскочила. Распахнула двери в кабинет Чардынина. Лидия проплыла мимо, закружила по комнате.

– Присаживайтесь, Лидия Павловна. Очень рад вас видеть. Кофе? – Чардынин поднялся ей навстречу.

– Благодарю, Василий Петрович. Очень спешу.

Она подошла к окну. На клумбе зацветали ирисы, и Лидия залюбовалась едва проклюнувшимися темно-лиловыми нежными лепестками. За спиной раздавался голос Чардынина.

– Большая рекламная поездка по губернским городам… сейчас это называют промо-тур… Поверьте, Лидия Павловна, это очень важно. «Каренина» – наша главная надежда на летний сезон.

Лидия подошла к сервировочному столику, тронула пальцем полупрозрачный фарфор кофейной чашки, опустилась на краешек кресла, тут же встала и поплыла вдоль стены, разглядывая фотографические портреты звезд. Остановилась перед своим. О, какой мрачный вид…

– Надо бы сделать другой портрет, Василий Петрович.

– Конечно, Лидия Павловна. Так что насчет поездки?

– Не знаю, не знаю. Может быть. Хотя… посмотрим. Столько дел. Вряд ли. Да и скучно, если честно.

Она уже шла к двери.

– Возьмите с собой Марысю. Вашей прекрасной девице будет интересно… – поспешно крикнул Чардынин ей в спину.

Не оборачиваясь, она махнула рукой и исчезла.

Кофейная машинка петляла по горной дороге, уворачиваясь от редких встречных авто. Впереди показались полосатые красно-белые зонтики. На площадке, утрамбованной на откосе прямо над морем, раскинулось летнее кафе. Лидия остановилась. Девчушка лет пятнадцати – хозяйская дочка? – выскочила из-за стойки.

– Госпожа Збарски! Вы!

– Нет ли содовой, детка?

– Для вас!..

Внизу искрилось море. Лидия сидела под полосатым тентом, лениво прихлебывая содовую и любуясь белыми барашками, с шипением набегавшими на прибрежную гальку. Она надела очки с темными стеклами, купленные в Париже на последнем показе мод, но небо и море, сразу ставшие грязно-коричневыми, испугали ее, и она сдернула с носа изобретение французских кутюрье. Девчушка бежала к ней с бумажкой. Автограф.

– Как тебя зовут, детка? Анна. Красивое имя. А это тебе от меня.

Лидия протянула девчушке очки. Та взяла их двумя пальцами и, держа на вытянутой руке, глядела на Лидию остановившимися сумасшедшими глазами, не понимая, правда ли то, что с ней происходит, и боясь спугнуть свое счастье. Лидия засмеялась и надела очки девчушке на нос.

Она поехала дальше в горы – бездумно и слегка печально, как человек, которому некуда деваться. На вершине холма ею был замечен широкий дуб посреди зацветающего луга, и, бросив авто на дороге, она, в изморе жаркого дня, с трудом добрела до дуба и упала в траву. Сон сморил ее. Во сне она обнималась с огромным мохнатым шмелем. А когда проснулась, солнце клонилось к западу, а шмель, оседлав цветок клевера, жужжал рядом с ее брошенной на землю обессиленной рукой. Его тигриные полоски отчего-то показались Лидии забавными. Она подумала, что хорошо бы поймать его – он ведь нежный, пушистый, – но лень было поднимать руку. Бабочка коснулась крылом ее лица. Вторая – с голубыми полосками на оранжевых крыльях – вспорхнула с цветка и, пронзенная красноватым лучом заходящего солнца, зажглась, точно крошечный фонарик. Вдруг Лидии захотелось узнать имена всех бабочек, существующих на свете. Показалось страшно важным как можно скорее купить атлас насекомых.

Почти бегом она вернулась к авто и на полной скорости понеслась в город. Подъезжая к Ялте, уже не помнила о бабочках. На большой торговой улице ее внимание привлек новый магазин перчаток, и она долго стояла у прилавка, перебирая разноцветные лайковые пальчики, но так ничего и не купила. Выходя, заметила, как проходившая мимо пара остановилась и оглянулась, узнав ее. Раздался громкий шепот дамы: «Вчера я видела ее в городском саду. Она каталась на карусели. А третьего дня Марья Васильевна столкнулась с ней в «Ореанде». Она сидела в холле и листала газеты. Странно, правда?» «Может, у нее тайный роман? – отвечал мужчина. – Но что делала в «Ореанде» Марья Васильевна?»

Сев в машину, Лидия задумалась – куда ехать? Пора было возвращаться домой, но… но что там делать? Последние дни она возвращалась все позже и позже. На расспросы Збышека отвечала коротко: «Съемки». Однако на съемки нещадно опаздывала. Иногда уезжала, не закончив сцены. А то и вовсе не являлась на студию.

Жизнь, еще месяц назад имевшая прочные основания, утратила равновесие. Все было устроено удобно и правильно: свидания с Басби, не столь частые, как ей хотелось бы, но регулярные, давали Лидии ощущение неуязвимости. С ней ничего не могло случиться, пока она была с ним. Заниматься работой приходилось по необходимости – отчасти даже приятной, – однако все, что она делала, нанизывалось на отношения с Басби, как петли вязания на спицу. Но вот спицу выдернули, и вязание расползлось. Все потеряло смысл. Куда деваться? И она кружила, кружила, кружила по окрестностям Ялты, сопровождаемая любопытными взглядами зевак, – забывая о съемках, оттягивая возвращение домой. Неделю, вторую, третью… Да, с того дня, когда они с Басби встретились в казино, прошло почти три недели.

Она выехала на набережную. Почти стемнело. Электрические фонари светились сквозь ветки деревьев. Лидия почувствовала, что голодна. Зайти в ресторацию? Збышек, наверное, ждет ее к ужину. Из-за поворота выскочило открытое авто странной обтекаемой формы. Она узнала машину Басби, нажала на газ и помчалась следом. Куда он едет на ночь глядя? Господи, как давно она его не видела!

Когда они выбрались из города, Лидия поняла, что вишневый болид ведет ее в сторону авиаполя. Неужели он собрался летать ночью? Безумец! Он же обещал ей… Но авто Басби обогнуло аэродром и ушло к лесу. Быстро темнело, и скоро машина скрылась за деревьями. Впереди еще раздавался гул мотора и шорох шин, но звуки становились все тише. Лидия перестала различать дорогу. Авто подскакивало на ухабах, и ей казалось, что она летит в бездну. Ее охватила паника. Она хотела остановиться, но, намертво вцепившись в руль, все сильнее жала на газ.

Деревья расступились, и – наконец-то! – машина вырвалась на открытое место. Лунный свет делал пейзаж призрачно-зыбким. Ночная птица метнулась с куста и, ударившись о лобовое стекло, отлетела куда-то вбок, оставив пятно из крови и перьев. Лидия вскрикнула и выпустила руль. Машина вильнула. Переднее колесо попало в канаву и забуксовало. Авто замерло, сильно накренившись, и Лидия на своем водительском месте повисла над землей. Она осторожно открыла дверцу и спустила ноги. Те не доставали до земли. Лидия уже готова была предаться отчаянью, но настроение, в последнее время часто делающее непредсказуемые скачки, мгновенно поменялось и на этот раз. Поболтав ногами, она почувствовала себя отважной путешественницей, потерпевшей аварию в горах, и смело спрыгнула на землю. Ее возбуждение носило несколько истерический характер, но она этого не замечала.

– Рычаг! – громко сказала Лидия. – Мне нужен рычаг!

Она встала на цыпочки, дотянулась до заднего сиденья и вытащила из-под него ящик с инструментами. Как выглядит рычаг, она не знала. С удивлением глядела Лидия на сваленные в ящике инструменты. Особенно ее заинтересовали брезентовые рукавицы. Она надела их, вытащила из груды железок металлическую палку с дырками – слова «разводной ключ» тоже были ей незнакомы. Взяв ключ наперевес, она гордо встала рядом с авто. Что же дальше? Так простояла она довольно долго и уже начала думать, что придется заночевать в машине (Боже, что будет со Збышеком!), но тут раздался треск мотора, и на дорогу брызнул свет фар. Через мгновение из леса вынырнул маленький белый «Мерседес». Авто остановилось, из него вышли двое – осанистый толстяк средних лет и высокий кудрявый парень.

– Мадам! – прогудел толстяк. – Какая приятная неожиданность – обнаружить здесь, на периферии цивилизации, прекрасную даму! Вы, насколько я понимаю, нуждаетесь в помощи. И тут, как по мановению волшебной палочки, являемся мы – два спасителя… – болтая, толстяк приближался к Лидии и, подойдя почти вплотную, узнал ее. – О! – перебив самого себя, воскликнул он. – Госпожа Збарски! Какая честь! Позвольте отрекомендоваться – Максимилиан Чебышев, физик-теоретик. Возглавляю колонию молодых ученых, расположившуюся неподалеку, на научной станции. А это мой юный друг Вяцловский. Вяцловский, примите инструмент!

Лидия протянула Вяцловскому ключ. Тот, мучительно двигая одновременно всеми частями лица, взял ключ двумя пальцами, полуотвернувшись. Лидии показалось это забавным.

– Вы что, боитесь меня? – спросила отважная путешественница и увидала – даже в темноте это было заметно, – как дылда густо покраснел.

Лидия расхохоталась. Между тем толстяк увлекал ее к травянистому склону.

– Не беспокойтесь, божественная госпожа Збарски! Вяцловский – мастер на все руки. Починит авто в лучшем виде. Мы же предадимся усладе отдохновения. – Он бросил на землю свой пиджак и усадил на него Лидию. – Но позвольте полюбопытствовать, каким образом вы оказались вдали от города, ночью, одна?

– Каталась. Заблудилась, – коротко ответила Лидия.

– А мы, – радостно подхватил забавный толстяк, – едем из соседней санатории, где Вяцловский заведует радиоточкой и читает отдыхающим лекции по физике тел. Вы, конечно, понимаете, что речь идет не о физике тел, – Чебышев пополоскал в воздухе руками, обозначая человеческую фигуру, – а о Физике Тел! – и он возвел глаза к небу.

Лидия тоже посмотрела вверх. Звезды строили ей рожицы. Все, что происходило, ужасно смешило ее. Приключение! Приключение! Вот чего ей недоставало! И, главное, она совсем не испугалась.

– Вы имеете в виду, что тело телу – рознь? Правильно я поняла? – спросила она невинным тоном.

– Как приятно иметь дело с умной женщиной! – вскричал толстяк.

Вяцловский молча копался в ящике с инструментами, отвинчивал колесо, передвигал автомобиль, привинчивал колесо обратно. Чебышев молол языком. Лидия хохотала, то и дело заправляя в прическу выбившиеся локоны. Игра продолжалась.

Наконец дело было сделано. Вяцловский подошел к ним, смущаясь всей своей сутуловатой нелепой долговязой фигурой. Лидия изящно поднялась и, оправив юбку, протянула ему руку.

– Благодарю вас.

Тот засмущался еще больше и спрятал руки за спину.

– Грязные, – буркнул он.

– Как же мы отпустим вас одну обратно в лес? – всполошился Чебышев. – Вот что – поедем кавалькадой. Я сяду за руль вашего авто, а Вяцловский последует за нами в «Мерседесе». Вывезем вас к летному полю и расстанемся. У нас сегодня важный научный вечер на станции, – изрек толстяк весомо.

Через несколько минут, повязав голову шелковым шарфом, Лидия уже махала на прощание новым знакомцам и неслась от летного поля к городу.

– Обворожительна! – пробормотал Макс.

Вяцловский молчал.

На станции их ждали Женечка с Бумблисом и Басби с Сидни. Бумблис и Сидни суетились вокруг стола, на котором стоял звуковой аппарат, который Сидни называл «Синесаунд». Женечка сидела высоко на библиотечной лестнице, прислонившись спиной к книжным полкам, скрестив ноги и листая атлас тропических растений. Басби, развалясь на диване, любовался на нее из-под полуопущенных век и поигрывал кистью шелкового покрывала. Он приехал якобы для того, чтобы навестить Сидни, прижившегося на станции. В последние три недели приезжал он довольно часто. На столе рядом с аппаратом в серебряном ведерке со льдом стояла бутылка шампанского, купленная Басби, и шесть широких бокалов.

– Я встретил девушку – полумесяцем бровь! – пропел Макс басом, появляясь на пороге. – Вы не представляете, друзья мои, какую встречу уготовила нам с Вяцловским судьба! А это что? Шампань? По какому случаю?

– Финиш! Финиш! – заверещал Сидни, размахивая руками и носясь вокруг стола. – «Синесаунд» is ready! Он говорьить! Уипьем с горья, где же крушка?

– И заметьте, Вяцловский, эти промежуточные финиши мы празднуем каждые три дня. Фантомные открытия. Химеры. Как это мне знакомо, – сказал Макс и стал открывать шампанское.

– Так кого вы встретили, Макс? – раздался сверху голос Женечки.

– О! Прекрасную даму! Чудное виденье! Чистейшей прелести!.. Подвердите, Вяцловский.

Вяцловский кивнул, багровея лицом, ушами и шеей. Казалось, под рубашкой и брюками его тело приобрело цвет вареного рака.

– Дива дивная! С вассалами проста, как истинная королева! – не унимался Макс.

– Да кто же, кто?

– Лидия Збарски! – с победным видом выкрикнул Макс. – У нее сломалась машина, и мы с коллегой Вяцловским, как истинные джентльмены…

– Что?! – Басби увидел, как сморщилось лицо Женечки. – Она же скучная, как… как… как маринованный огурец!

– Нет! – вдруг выпалил Вяцловский со зверским видом, еще более наливаясь краской. – Она нежная! Веселая! Ласковая! Легкая! Смелая! Одна ночью чинила машину. Она совсем не похожа на своих героинь. И еще – она цветная, а все думают, что черно-белая! Просто ей дают дурацкие роли. Хотят, чтобы она рыдала, а она смеется! Как удивительно она смеется! Она лучше всех, красивее всех! Ей надо петь и танцевать, а ее заставляют страдать! А она не должна страдать даже на экране!

Так же неожиданно, как начал монолог, Вяцловский умолк, дернулся всем телом и выбежал из комнаты.

– Кажется, он втайне от нас посещал синема, – протянула Женечка.

Басби ошарашенно глядел вслед Вяцловскому. Это что – о Лидии? Веселая? Легкая? Смелая? Смеется? Ей надо петь и танцевать? Да полно! Этот мальчик влюблен в нее по уши, вот ему и мерещится. Но кто бы мог подумать, что Лидия может вызывать такие чувства. И казаться столь разной. Почему они так редко видятся? Преступно редко. Последний раз… Он уж и не помнит когда. А ведь он соскучился. Серьезно соскучился. И, переводя взгляд на ножки Женечки, Басби решил завтра же наверстать упущенное.

 

Глава IX

Лидия пугает Басби

– Да держите же тросы, о, Господи! – бесновался невысокий мужичок в клетчатой кепке. Он смешно подпрыгивал, метался и грозил кулаком хмурым помощникам, которые пытались удержать полотняный плакат. Громадный – шесть метров на десять, с сияющей во всю величину задумчивой печальной улыбкой Лидии Збарски. Реклама ее новой картины «Вечно ускользающая». Ускользающая трепетала на ветру, рвалась вверх, в сторону серого моря – начинало штормить, и все больше белых барашков вскипало на волнах и бежало к берегу. На фоне плаката предполагалось сфотографировать «оригинал» – саму госпожу Збарски. Фотограф вился вокруг Лидии – та стояла, прислонившись к парапету набережной, величавая и снисходительная.

Басби с другой стороны набережной смотрел на происходящее. Разительный контраст между копией и оригиналом его заинтересовал. Лицо на плакате – ветер приготовился изорвать его в клочки, – трепетало, мучимое всеми эмоциями одновременно. То глаза наполнялись счастьем, то порыв ветра бил в ткань, она выворачивалась, и нарисованное лицо искажалось от ужаса. В следующую секунду ветер нападал с другой стороны, и казалось, что полные, алой краской выписанные губы, раздвигаются в застенчивой улыбке. Еще порыв – и они корчатся от боли. Сама же Лидия стояла недвижимо, не обращая внимания ни на что и глядя прямо перед собой – буквально гипсовый слепок богини.

«Смешно», – улыбнулся Басби, наблюдая за сценкой. Фотограф установил наконец аппарат, актрисе помогли взобраться на небольшой постамент – суть мизансцены заключалась в том, что госпожа Збарски и ее живописная героиня из «Ускользающей» зависают над морем – морем роковых страстей. Защелкал фотографический аппарат. Лидия медленно поворачивалась – вправо, влево, поднимала глаза к бесстрастному серому небу. А в нижнем, невидимом фотообъективу углу кадра продолжалась борьба с плакатом. Ветер тянул трепещущую ткань – и Лидию на нем – к себе, бестолковые ассистенты – к себе. И наконец тряпка вырвалась на волю! Фотограф завопил в голос. Ассистент, не удержавший веревку, развел руками. Лидия сначала не поняла, в чем суть суматохи, но, обернувшись, увидела: шквалистые порывы швыряли из стороны в сторону Вечно Ускользающую, смяли ткань в комок и снова распрямили в ковер-самолет, который сделал несколько плавных пируэтов над городской набережной. Казалось, нарисованная Лидия меланхолично подпевает полету. Раздались аплодисменты. Дальше, дальше в море уносилось ее удивленное лицо. Несколько мгновений – и то, что было грандиозным плакатом, превратилось в точку, которую – раз! – съел горизонт.

«Какой странный эпизод, какой странный парафраз», – думал Басби. Он стоял за афишной тумбой вне поля зрения. Сценка позабавила его – как раз из тех, что он сам любил придумывать для спектаклей: мир дробился на осколки, где отражались противоположности. Шипучая буффонада, которой только и жили старики Визги. «Старики» – им не было пятидесяти, когда загорелся фургон, размалеванный картинками из их собственной жизни. Папаша Визг баловался кистью и красками. Выписывал физиономию какого-нибудь зануды из первого ряда. Была еще летающая скрипка с крылышками. Лицо мамаши Визг в разном гриме. У Басби заныло в груди. Ну, что такое? Детская жалость к себе, клоунской сироте? Он наложил на нее вето десять лет назад, когда, вернувшись с Великой войны, узнал о катастрофе.

Он потер виски и снова посмотрел на Лидию. Та застыла на деревянном подиуме, не зная что делать, растерянная, обиженная и в результате никому не нужная: фотограф носился за неуклюжим помощником, пытаясь свести с ним счеты, тот уворачивался и вскоре пустился наутек по набережной. О скульптурной диве Збарски забыли. В сущности, она никогда не была живой ни для ассистента, парня из деревеньки над Ялтой, который перебивался с одной случайной работы на другую и в кино не ходил, ни для коротышки-фотографа.

Лидия присела на доски в ожидании, когда закончится скандал. Ей было холодно, но никто и не думал нести шаль. Шквалистый ветер и дождь, который серой стеной висел над морем и двигался в сторону берега, разогнал небольшую толпу зевак. Можно было бы расплакаться, но почему-то она почувствовала странное облегчение. Что ж – дива улетела. И вдруг…

Басби вышел из своего прикрытия, пересек дорогу, дав проехать двум автомобилям, к поднятым стеклам которых прижимались любопытные носы – так бы и щелкнуть по ним! – и подошел к Лидии.

– Вы? – в замешательстве пробормотала она.

Басби накинул на нее пальто и помог спуститься с подиума. В нем проснулась нежность – то ли из-за этой дурацкой клоунады, то ли… Непонятно, но ему не хотелось уходить.

– Чудо, что вы тут появились. Видели? Дива улетела, – грустно проговорила Лидия. – Это знак…

– Это знак, что вас ожидают новые непредсказуемые роли, – взялся успокаивать ее Басби. – Проводить вас на студию? Я без авто, но можно взять таксомотор. Ваших клоунов лучше оставить в покое, – он кивнул на съемочную группу, которая продолжала скандалить.

– Я соскучилась, – вдруг неожиданно прямо сказала она, поднимая на него печальные глаза.

Они отходили все дальше и дальше по опустевшей набережной.

– Тут мои нехитрые апартаменты, – Басби кивнул головой в сторону переулка, где стояла его гостиница. – На первом этаже неплохой бар. Немного коньяка вам бы не помешало.

Они перешли дорогу. У входа Лидия приостановилась, стала искать что-то в сумочке – достала темные очки. Они закрыли пол-лица.

– Я бы хотела отдохнуть. Хоть чуть-чуть. Закажите коньяк в комнату.

В своей нежности они опережали друг друга. Басби не предлагал никакой игры, как это обычно бывало раньше. Она тихо целовала его, и он растворялся в ее поцелуях. В сущности, она возилась с ним, как с ребенком, – помогала расстегнуть сорочку, вытащить руки из рукавов. Потом разделась сама. Дождь хлестал в окна, хлопнула незакрытая балконная дверь, Лидия выскочила из-под одеяла, чтобы закрыть ее, и вернулась вмиг замерзшей: капли дождя попали на плечи, а ноги прошлепали по луже. Она машинально прижалась к его теплому телу и затихла. Волну страсти никто не подгонял – она поднялась где-то далеко и теперь неостановимо шла на них. Они не двигались – просто ждали. Эта простота чем-то сводила Басби с ума. Он сам себя не узнавал. А она… Когда их тела соединились и она силилась не расплакаться, в дремотной неге ей привиделось, что это ее уносит куда-то вдаль, ее саму, а не злополучный плакат – дальше, дальше, в черноту и ужас, которых она так боится, просыпаясь среди ночи или теряя присутствие духа среди бела дня. А может, она ошибается, и там, около бледной линии горизонта, рай? И она застонала от счастья.

«Да, надо все поменять», – думала она, оглядывая холостяцкую комнату. Рисунки, пачки фотографических карточек, коробки с сигарами и сорочками – все вперемешку – громоздилось на столе. Здесь же хрустальный графин с коньяком и две гипсовые головы античных мыслителей в париках для мюзикла. Она не очень понимала свою мысль, но мысль эта открывала ей мир с пока неизвестной стороны, – и сразу становилось легче дышать, и казалось, что календарь жизни становится другим: с цветными, очень длинными днями, а не короткими черно-белыми, к которым она привыкла.

«А не переиграл ли я сам себя?» – думал Басби, стоя у балконной двери с сигарой. Он не стал надевать халат, будто хотел, чтобы влажный воздух освежил тело, и было приятно ощущать, как кожу хладнокровно ласкает ветер. Он забылся. А давал себе слово не забываться и не поддаваться. И как теперь вернуться к тому, что было? Как опять давать ей насмешливым голосом указания, какую позу принять и тешить себя ее сговорчивостью? Как начать ту игру, которая так нравилась ему и так его устраивала? Да и возможно ли это – вернуться? После такого… подлинного и оттого опасного. «Последствия, однако, могут быть непредсказуемы», – подумал Басби. Пора было действовать.

Когда Лидия, завернувшись в его халат, проскользнула в ванную, он поднял трубку гостиничного телефона.

– Пожалуйста, самовар. И побыстрее.

Лидия вернулась в комнату с уложенными волосами. Она застенчиво сияла, выглядела моложе, живее, легче. Раздался стук в дверь, и она испуганно взглянула на Басби. Збышек? Ну, полно. Ерунда какая. Репортеры? Их видели, когда они входили? Басби сделал ей знак – выйти из гостиной в спальню.

Половому он дал небольшую купюру и отправил восвояси с пыхтящим самоваром, в надраенных боках которого отразились его собственная усатая ухмылка и довольные щеки прислуги.

– Действительно, репортеры. Подойдет ли для Ускользающей Дивы черная лестница? Надо осторожно выбраться из гостиницы. Не волнуйтесь, дорогая, – соврал он. От вранья ему полегчало: жизнь снова возвращалась в мирную колею здоровой буффонады. Где всегда можно рассчитывать на безотказного кролика, вовремя выскакивающего из цилиндра. Где принцессы минута в минуту превращаются в Золушек. Короче, скорей бы остаться наедине с пасьянсом.

Подъезжая к дому, Лидия впервые за много лет чувствовала себя абсолютно свободной. То, что сегодня происходило между ней и Басби, было простым, тихим и настоящим. Именно такой отныне и должна быть ее жизнь. Прочь старые пыльные декорации! Затхлые павильоны! Прочь страхи! Она бросит старую жизнь. Будет дышать ветром, дождем, цветами – дышать полной грудью. Надо все изменить! Они уедут путешествовать далеко-далеко – в Италию, на экзотические острова, будут бродить по древним индейским городам и с рук кормить кенгуру. Лидия глубоко вздохнула и умиротворенно откинулась на подушки сиденья.

Дома никого не было: Збышек на службе, Марысю бонна увела гулять в публичный сад. Наверняка они рассматривают сейчас распускающиеся цветы, и Марыся зарывается носиком в лепестки, пытаясь узнать, каково убранство «цветочного домика»: есть ли там камин, сервизик, теплые носочки для шмеля – вчера она плела небылицы про цветочные жилища весь вечер. Марысю она, конечно, возьмет с собой – Збышек не силен в спорах.

Закутавшись в плед и грея пальцы о большую чашку чая с каплей рома, она скользила взглядом по комнатам – гостиная, библиотека, спальня, примерочная, вторая гостиная, где Збышек принимал иногда коллег. «Они с Басби снимут дом в горах над «Парадизом», – продолжал сиренье пенье внутренний голос. – Обязательно надо взять с собой эти кофейные чашки – тончайшие фарфоровые бутоны, но тогда и серебряные десертные вилки к ним, и скатерть, купленную в ткацкой мастерской в Ницце. Что делать с картинами?» Она смотрела на свою любимую – пламенеющее поле в Арле. Збышек купил ее у француза-агента, который возил полотна неизвестных импрессионистов знаменитому Щукину. Говорили, цена на золотисто-алое поле очень выросла за последние несколько лет. Удобно ли будет взять?

Ей самой было странно, что она размышляет о переезде, как о чем-то не просто реальном, а продуманном в деталях, почти свершившемся. Они будут жить вместе с Басби. Из синематографа она уйдет. Или, может быть, взяться за настоящие драматические роли? Но тогда нужна сцена, а на сцене… – она поежилась и чуть не выронила из рук хрустальную вазочку, которую разглядывала на предмет отправки в новый дом на холме, пока еще прозрачный и призрачный, но для чего, в конце концов, она торчит на пыльных съемочных площадках, до судорог выгибая шею и до боли вращая глазами? Она же завела себе чековую книжку. В банке, где управляющим Збышек, но он не опустится до того, чтобы сводить с ней денежные счеты. А перина? Брать ли перину – ту, любимую, которая успокоительно нежит каждый сантиметр тела? Мысль скользнула в сторону и вернулась: Збышек, Збышек. «Не комично ли, – спросила себя Лидия, подсаживаясь к роялю, – что Збышек воспринимается как непременная часть туалета, вроде специального крема или, например…» Никакой пример не шел на ум, и не очень было ясно, куда деть Збышека. Поймет ли Збышек, насколько важно для нее это решение? Впрочем, у него нет другого выхода. Брать ли с собой его подарки?

Захлопали бархатные коробочки, из которых на нее с удивлением смотрели изумруды и несколько надменно – бриллианты. Она не очень любила их надевать – сверкающий блеск почему-то напоминал софиты съемочной площадки. Но были и удивительные вещицы, которые Збышек купил за баснословные деньги, когда ходил в женихах. Диадема в виде сказочной птицы, колье и браслеты, оплетающие шею и руки на манер волшебных трав. Нет, пожалуй, надо будет написать, что это Марысино приданое. И кстати, сбежать тайно или пойти на объяснение? Конечно, объясниться, иначе ее толстячок ничего не поймет – и будет, робкая душа, думать, что она сняла дом для новых съемок.

Хлопнула дверь – внизу раздался Марысин смех.

– Мамочка, ты дома? У нас для тебя букеты!

Через полчаса Лидия сидела в спальне на шелковом пуфе у туалетного столика. Перед ней лежал лист бумаги. Справа стояла чернильница. Слева – подставка с набором перьев. Писчие принадлежности она взяла со стола в кабинете Збышека – там сосредоточиться не удалось. Крупная жемчужина на булавке, которой она сколола волосы, отливала в полумраке ровным матовым светом. Лидия склонилась над листом: «Мое храброе сокровище, я все поняла…» – вывела она крупными, слегка танцующими буквами. Все они были разного размера и клонились в разные стороны – казалось, тонким пером Лидия скорее рисует картину, чем пишет письмо. «Мы будем свободны и счастливы. Только мы – мы вдвоем, – писала она. – Я знаю, как устроить нашу жизнь. Я все продумала».

Голубой конверт. Сургуч. Послать по почте или с посыльным? Лидия дернула шнур звонка. Она вполне может поручить это горничной, ведь ей теперь нечего бояться.

Басби лежал, раскинувшись на кровати, и задумчиво курил, пуская кольца в потолок. Сегодняшнее свидание с Лидией обескуражило и насторожило его. Впервые он бездумно и сполна отдался чувствам. Впервые глядел на Лидию не только как на забавную марионетку, послушную рукам кукольника. Впервые она была с ним на равных. Наконец впервые в их отношениях прозвучала нота, которая превращает случайную связь в союз. Все это было ново, неожиданно, заманчиво, волновало, возбуждало, давало ощущение подлинности, но и пугало одновременно. Басби чувствовал, что теперь на него могут быть возложены другие обязательства. А этого он не мог допустить. Он правильно сделал, что устроил ее побег через черный ход.

В дверь постучали. Портье принес письмо. Басби распечатал его, лениво пробежал первые строчки. Приподнялся на локте. Сел. Глаза его все быстрее перескакивали со строки на строку. Подпись. Почти крик вырвался из его горла. Она сошла с ума! Он отшвырнул письмо и вскочил с кровати, задев тумбочку и больно ударив колено. «Черт!» – одна рука терла колено, а другая тянулась к шкафу. Басби рывком распахнул дверцы. Сорочки, галстуки, панталоны, пиджаки, белье полетели в разные стороны, густо усеивая пол, кровать, стулья. «Бежать! Немедленно бежать!» – бормотал Басби в ужасе, бегая по комнате. Где же чемодан? А саквояж? А, вот они! Он сам свалил их в угол за портьеру. Он распахнул чемодан и застыл. Но куда? Надо обеспечить пути побега! Молниеносно натянув сорочку и костюм, Басби кубарем скатился с лестницы. В порт! Немедленно в порт! В контору! Узнать, какой пароход уходит сегодня, взять билет, подняться на борт и носа не высовывать на палубу, пока они не выйдут в открытое море.

Он прыгнул в авто. Взревел мотор. Брызнула из-под колес галька. Поворот поспешно поджал угол дома. Басби давил на клаксон, распугивая прохожих и встречные машины. До порта он домчал в считаные минуты. Резко затормозил и вдруг почувствовал страшную усталость. Откинулся на спинку сиденья, опустил руки и прикрыл глаза. Что он делает? Он что, всерьез решил бежать? Бросить все, испугавшись каприза истеричной дамочки? Свое дело, театр, премьеру нового спектакля? Наплевать фортуне в лицо? Конечно, то, что происходит с Лидией, – не каприз. Она, очевидно, всерьез вбила себе в голову, что теперь они должны быть вместе. И сбить ее с этой мысли будет невозможно. Как же быть? Басби усмехнулся. Он похож на персонажа комической фильмы, со всех ног улепетывающего от докучной любовницы. Забавно. Он медленно завел мотор и двинулся обратно. Решение придет. Должно прийти.

Большая вывеска над массивной дубовой дверью привлекла его внимание. «Фрау Дагмар. Спиритические сеансы». Ах да. Спиритичка, к которой Лидия бегает за советами. Уж не она ли присоветовала Лидии написать это кошмарное письмо? А что, если… И Басби вышел из авто.

 

Глава X

Басби представляет премьеру и снова собирается в путь

Ровно за пять минут до того, как подняли занавес, за кулисами была обнаружена мышь. Она сидела в правой кулисе возле пожарного ведра с песком и блестящими круглыми глазками с любопытством смотрела на предпремьерную суету. Это была вполне упитанная мышь с холеной шелковистой шерсткой – почти домашняя. Впоследствии выяснилось, что мышь забежала из соседнего подвала, где накануне травили крыс – глава городской управы был помешан на гигиене и санитарии и издал указ к летнему сезону вычистить все подвальные и чердачные помещения. Однако в тот момент, когда на мышь наткнулась танцовщица, исполняющая роль левой кошки в среднем ряду, никто не задавался вопросом, откуда она взялась, и не рассматривал ее шерстку. Раздался дикий визг сначала одной глотки, потом нескольких – и вот уже полный состав кордебалета в количестве пяти десятков девиц визжал во всю мочь.

– Что происходит? Вы что, с ума посходили? – кричал Басби, метавшийся от одной девицы к другой.

– И-и-и-и!

– Да замолчите же! В зале слышно!

– И-и-и-и!

Басби тряс кулаками. Тряс девиц за плечи. Тряс ведро с песком. Тряс кулису.

– И-и-и-и!

Мышь между тем сорвалась с места и скрылась в неизвестном направлении. Это напугало девиц еще больше.

– Где она? Где?

– Здесь!

– Там!

– Да вот же!

Публика уже заполнила зал, когда из-за кулис раздались странные звуки. Головы завертелись. Глаза заблестели. Рты заулыбались. Что такого-эдакого необычного приготовил на сей раз этот затейник – господин со странной фамилией, так удививший прошлой постановкой? Любопытно, любопытно. Дирижер, успевший встать за пюпитр, с изумлением взглянул на часы и вскинул палочку. Первая скрипка, игравшая с ударником в морской бой на большом барабане, ринулась к своему месту, уронив по дороге виолончель. Занавес дернулся и пополз в разные стороны. Басби с ассистентом и рабочими сцены, точно кур, выгоняли девиц на сцену. Некоторые отбивались и уворачивались. Приходилось хватать их и выпихивать силой.

– Мяукайте! Громче мяукайте! – шипел Басби. – Мышь испугается и убежит.

Девицы, визжа и мяукая, носились по сцене. Дирижер размахивал руками. Оркестр ревел. Неожиданно мышь выскочила на просцениум и замерла, глядя в зал. Рабочий в промасленных штанах заметил ее, бросился вперед, упал ничком, схватил мышь за хвост и торжествующе поднял над головой, демонстрируя зрительному залу. Басби от ужаса больно дернул себя за волосы. Мюзикл «Кот на крыше» начался. Публика разразилась аплодисментами.

– Какая потрясающая фантазия! – громко произнес кто-то.

– И как символично – мышь среди кошек! – подхватил другой голос. – Это, знаете ли, целая философия.

– Неподражаемо! – прошептала дочь городского головы, закатывая глаза.

Макс Чебышев, Вяцловский и Бумблис, сидящие в центре зала на гостевых местах, хохотали, как дети.

Девицы наконец выстроились в более-менее стройные ряды. Действие пошло своим чередом. Басби с облегчением перевел дух. Кто-то тронул его за плечо. Старенький директор театра Алексей Никитич по обыкновению вытирал слезы громадным платком.

– Восхищаюсь, мой юный друг, вашим талантом с первых же минут брать публику за душу, – проговорил он, всхлипывая и сморкаясь.

Стоя за кулисами, Басби наблюдал сразу за сценой и залом. После каждой песенки зал взрывался овациями. Танцевальные дивертисменты сопровождались ритмичным хлопаньем. Казалось, публике было безразлично, что происходит на сцене – она готова была рукоплескать всему. «Удивительно, – бормотал Басби. – Просто удивительно». Эта, в сущности, комичная история с мышью должна была начисто сорвать премьеру, но… Кто-то там, наверху, раскладывал пасьянс его жизни, подкладывая ему из колоды одни лишь козыри. И вот сегодня опять сошлось. Карта легла. Удача улыбнулась. «Так можно уверовать в собственную непобедимость», – усмехнулся Басби, слушая, как главная героиня мюзикла Пуссикэтти поет арию «Мяусыньки, мяусыньки, шелковые усыньки». Сквозь дырку в занавесе он пристально вглядывался в зал. Вот компания с научной станции. Толстяк Макс вкусно причмокивает губами и размахивает руками, задевая соседей. Очевидно, ему все нравится. Бледный Бумблис хихикает в кулак. Вяцловский смотрит куда-то в сторону. А где Златовласка? Басби поискал глазами. Не видно. А ведь приглашение было послано и ей тоже. Чувство досады охватило его. Он пристукнул каблуком об пол («Эту корову Пуссикэтти уволить сразу же после премьеры!») и машинально проследил за взглядом Вяцловского. Тот неотрывно смотрел на ложу первого яруса. Там сидели Лидия со Збышком. Збышек, наклонившись к жене, что-то нашептывал ей на ухо, кончиком пальца осторожно поправляя ожерелье на шее. Лидия сидела в напряженной позе, выпрямив спину, с застывшим лицом. Словно почувствовав взгляд Басби, она поежилась и скинула руку Збышека.

Загремели заключительные аккорды. Хор грянул финальные куплеты. Осталось самое малое – раскланяться, поймать букет, брошенный какой-нибудь влюбленной гимназисточкой, выпить шампанского и пожать в фойе несколько десятков рук. Что Басби и проделал с нескрываемым удовольствием. На миниатюрных фарфоровых фигурках кошек, продававшихся тут же, в театральном киоске, он ставил автографы и раздавал детишкам круглые шапочки с острыми ушками и меховые хвостики, которые специально нанятые молодые люди с разрисованными кошачьими лицами подтаскивали из реквизиторской.

Фойе начало пустеть, когда возле стойки с прохладительными напитками он увидел Лидию. Она стояла в позе ожидания – утомленная, опустив лицо, опершись рукой о мраморный прилавок и медленно обмахиваясь черным веером из страусовых перьев в стиле ее черного платья старинного покроя со сверкающей алмазной крошкой. Збышек в другом конце фойе беседовал с осанистым господином во фраке. Через руку Збышека была перекинута меховая накидка. Очевидно, он шел к Лидии, но был остановлен.

– Мадам Збарски! – вкрадчиво проговорил Басби, подходя сзади.

Лидия вздрогнула, как-то дико взглянула на Басби, отпрянула от стойки и почти бегом устремилась прочь – через все фойе к Збышеку, вызывая удивление публики. Басби задумчиво глядел ей вслед. Сработало. Удивительно, но сработало. Он усмехнулся и тут же поморщился. Эта история была ему неприятна. Вернее, он сам был себе неприятен. Он не любил обманывать. Никогда не передергивал во время игры. Но что оставалось делать? Она поставила его в безвыходное положение. Он не хотел.

Перед его мысленным взором встала добротная дубовая дверь с витиеватой вывеской: «Фрау Дагмар. Спиритические сеансы. Гадание по руке и на картах. Снятие порчи. Предсказание будущего. Приворотные средства. Чтение сокровенных мыслей». Он толкнул дверь. Несколько ступенек вело вниз. Басби ожидал увидеть черные драпировки, черепа, кости, горящие свечи, источающие одуряющий запах. Атмосферу дурной таинственности. Налет потусторонней дряни. Ничуть не бывало. Он прошел по чисто выбеленному коридору. Вдоль стен стояли мягкие кресла для посетителей. В конце коридора за письменным столом сидела девица с тщательно прорисованными кармином губами в строгом черном платье с белым воротничком. Девица посмотрела на Басби сквозь круглые очечки без оправы.

– Вы записаны? – она открыла толстую амбарную книгу, лежащую на столе.

Басби улыбнулся самой своей обаятельной улыбкой.

– Нет, но…

– Без записи не принимаем.

– Позвольте представиться – Василий Чардынин, совладелец киностудии «Новый Парадиз» и правая рука Александра Ожогина. Мы начинаем фильмировать роман русского писателя Толстого «Воскресение» о жизни после смерти. Хотел бы переговорить с фрау Дагмар по поводу ее участия в съемках…

Девица слушала его, открыв рот. Не успел он договорить, как она уже распахивала двери в кабинет хозяйки.

Басби вошел. В большой комнате с простой, но добротной конторской мебелью перед широким столом сидела фрау Дагмар – рослая костлявая дама немецкого типа, слегка смахивающая на лошадь. Впалые щеки. Высокие скулы. Тщательно подведенные глаза полуприкрыты. Коротко остриженные светлые волосы разделены на косой пробор. Мужской деловой костюм с очень широкими брюками. Белая мужская сорочка сколота у ворота камеей из оникса. В углу рта у фрау Дагмар дымилась папироска. На Басби она смотрела выжидательно и зазывно одновременно. Он подошел ближе и наклонился, чтобы поцеловать ей руку, но та руки не подала.

– Были ранены? – спросила она с придыханием, кивая на ногу Басби.

– О! – сказал он. – Восхищен. Однако пусть прошлое уступит место будущему. Я не гожусь в предсказатели, но кое-что и мне стало известно. Одному мужчине грозит неминуемая гибель, если он останется в связи с некой дамой. К примеру, он может погибнуть в автомобильной катастрофе или разбиться на авиалете, что с ним, кстати, уже почти случилось. Если дама хочет, чтобы ее друг остался жив, она должна отказаться от него. Их линии судеб не совпадают. Лучше им вообще не находиться рядом. Дама, конечно, не глупа, но у нее есть причуды. Она очень доверчива. Ее легко убедить, особенно тем, кто делает это профессионально.

– Имя дамы? – выдохнула фрау Дагмар и глубоко затянулась.

Басби придвинул к себе лист бумаги и написал имя Лидии. Фрау кивнула. Басби чиркнул спичкой и поджег листок.

– Ее друг? – спросила фрау.

– Обойдемся без имен, – улыбнулся Басби. – Скажем так: внешне он слегка напоминает меня.

– Вознаграждение?

Басби вытащил несколько крупных купюр. Подумал и прибавил еще парочку.

– Дама обычно приходит по вторникам, – сказала фрау Дагмар, удовлетворенно кивая и пряча деньги в ящик стола. – Если не случается чего-то экстраординарного.

Басби кивнул.

– Откуда вы узнали о ранении?

– Вы – известная в городе персона, – усмехнулась фрау.

– Конспирация не удалась! – расхохотался Басби и вышел.

Это произошло несколько дней назад. И вот – результат. Лидия с испуганным лицом бросилась от него наутек. Басби стало ее жалко. Так жалко, что он уже сделал было шаг, чтобы ее догнать, но… в голове вспыхнул сигнал тревоги, а перед глазами встало ее письмо. Пережитый недавно ужас сдавил горло. Останови он ее сейчас и – приговор подписан. Он не сладит с ней. Придется следовать ее болезненным фантазиям.

– Ну, повеселили! Повеселили! – загудело у Басби над ухом. На него надвигался Макс Чебышев с Вяцловским и Бумблисом в кильватере. Макс хохотал, приплясывал, с губ его срывались странные звуки, отдаленно напоминающие басовитое жирное мяуканье. – Как прекрасно – вновь почувствовать себя наивным ребенком! Коллеги тоже в восторге!

– Где же ваша сестра? – спросил Басби, по очереди пожимая руки всем троим. – Я надеялся ее увидеть.

– В Москве. Укатила вчера утром на симпозиум по дыхательным функциям дельфинов. Впрочем, вряд ли она вернется раньше осени. Диссертация…

Макс не успел договорить. К Басби пробился Алексей Никитич. За ним следовал экзотического вида дородный господин в бухарском халате, подпоясанном шелковым кушаком, с тюбетейкой на голове и тростью с бронзовым набалдашником в руках. Господин вышагивал важно, отводя трость в сторону и выпячивая пухлую грудь. Алексей Никитич прильнул к Басби.

– Спасибо, голубчик! Уважил старика, – плакал он. – Позвольте представить…

Пухлый господин выступил вперед.

– Продюсер художественных инноваций Евграф Анатольев к вашим услугам. Слухи о ваших сценических экспериментах, господин Визг, достигли обеих столиц. Прибыл специально, чтобы своими глазами лицезреть плоды ваших фантазий. Скажу коротко. Поражен. Восхищен. Танец мусорных ведерок во втором акте смелостью хореографического решения вызывает буквально оторопь. Ариетка умывальника прелестна. Сколько девушек вы задействуете в кордебалете? Кто заведует сценической машинерией?

Вопросы сыпались изо рта пухлого господина со скоростью пулеметной очереди. Алексей Никитич размахивал руками.

– Прошу ко мне в кабинет, господа! Там удобней будет переговорить.

В кабинете были распахнуты окна. Только что прошла гроза, и легкий влажный ветерок раздувал простые полотняные занавески. На маленьком столике были приготовлены графин с коньяком и три бокала, и свет от настольной лампы разбегался искрами по их хрустальным граням.

Гость сразу уселся в глубокое кожаное кресло и сунул в рот сигару. Басби оседлал стул и принялся с любопытством разглядывать пухлую особу. Евграф Анатольев в своей тюбетейке выглядел комично, однако была в нем и некая авантажность. Во всяком случае, себя он явно ощущал исключительно важной персоной. Закурив и поболтав в бокале коньяк, Анатольев продолжил разглагольствовать:

– Удивительно, господин Визг, что при таком множестве танцовщиц одна смена позы может привести к изменению всего геометрического рисунка танца. Как в калейдоскопе. Да, да, ваши постановки можно назвать калейдоскопическими. Воистину, количество перешло в качество, как твердили последователи этого немецкого кудлатого эконома. Кто бы мог подумать, что в провинции… Впрочем, пардон, благодаря русскому Холливуду Ялта постепенно превращается в третью столицу. Где искусство – там и жизнь!

– Я всегда думал, что жизнь там, где деньги, – усмехнулся Басби.

– И вы совершенно правы! По этому поводу хочу сделать вам предложение, имеющее весьма приятные коммерческие перспективы. Что вы думаете о гастролях в Белокаменную? Встряхнем старуху калейдоскопом ваших фантазий?

Басби покачал головой:

– Благодарю, но… вынужден отказаться. Спектакль еще сырой. Мы должны отыграть премьеры, а там и сезон на носу. Лето в Ялте – время самое живое. Ехать невозможно.

– Отчего же невозможно! – Алексей Никитич, который напряженно вслушивался в разговор, от волнения раскашлялся. – Повезем «Сбежавшую куклу»! Вы уже видели «Сбежавшую куклу»? – Анатольев кивнул, всем своим видом выражая одобрение. – Когда вы предполагаете делать гастроли, господин Анатольев?

Тот важно почмокал губами:

– Многое требует устройства. Аренда зала. Большого театра я вам не обещаю, но Оперетту – почему бы и нет? Прекрасная акустика. Классический интерьер. Гостиницы. Декорации, машинерия, костюмы. Надо будет нанять несколько фургонов до Симферополя и, может быть, зафрахтовать целый поезд. Расходы внушительные. Впрочем, как и размах предприятия. Полагаю, раньше июня этого никак не устроить.

– Прекрасно! – всплеснул ручками Алексей Никитич. – А мы за это время подготовим для гастролей новый кордебалет. Вы успеете до июня, мой друг? – обратился он к Басби.

Тот задумчиво слушал разглагольствования Анатольева. Пузан говорит красиво. Врет или нет? Но для чего ему врать? Пускает пыль в глаза? А в Москве засунет в какой-нибудь клоповник, а играть заставит на сцене рабочего клуба. Их сейчас много развелось. Готовить еще один кордебалет – скучно. Он никогда не любил делать одно и то же по два раза. Смысл? Ведь все уже известно. А все-таки предложение заманчивое. Очень заманчивое. Завоевать столицу, в которой никогда не был… И Златовласка в Москве.

Басби крутанулся на стуле.

– По рукам, господин Анатольев! Вешайте объявление об отборе танцовщиц, Алексей Никитич!

 

Глава I

Басби покоряется Москве

В Москве Басби бывал лишь однажды, совсем мальчишкой. Где-то в декабре. Рождественские гулянья. Мерз нос. Мама отрезала шелковые ленты от платья, чтобы привязать варежки к его пальтишку – белые банты светились в темноте и казались громадными снежинками, прилипшими к рукавам. Это Басби хорошо помнил.

Папаша Визг рассчитывал на гастроли и даже сговорился купить шатер шапито и место неподалеку от Пречистенской набережной, но не успел встретиться с продавцом, как заговорщицки сверкнула нитка жемчуга в витрине Пассажа. И его обожаемая жена загляделась на ожерелье. Оно юркнуло в коробку, усыпанную золотистой пылью, а та вдруг выросла в десять раз: папаша Визг подмигнул услужливому продавцу, и в коробку нырнуло блестящее манто. Малышу Визгу показалось, что пойман зверек, который был главным персонажем в новой серии красочных рисованных приключений «Зоологические сады мира» – журнал с картинками ему купили на вокзале. На следующий день папочка отбивал телеграммы коллегам в Саратов, Ростов, Сочи – сколько водевильных и цирковых по всей стране были ему должны! Ссуживал он весело. Однако злыдни затаились, и история с новогодними московскими гастролями на том и закончилась. Отбыли в провинцию через день.

Но сейчас дул звонкий июньский ветер. Басби стоял у стойки деревянной рюмочной, устроенной в центре вокзальной площади. Вокруг, будто в неестественно медленном танце, изгибались вокзальные здания – их кудрявый декор Басби удивил, как и количество новых моделей автомобилей, яркие женские пальто, запахи неизвестных духов. Как, впрочем, и подзабытый в продуваемой морским ветром Ялте смрад толпы. Озабоченный люд, деловито пересчитывая тюки, ящики, котомки, пакеты лез в трамваи и автобусы, расходившиеся с площади по трем улицам.

Басби достал из кармана сложенный вчетверо листок, на котором вычурным почерком Анатольева был начертан адрес конторы и гостиницы. Басби приехал первым – труппа, ассистенты, декорации еще находились в пути. В руках у него был небольшой саквояж и перевязанная кожаными ремнями картонная коробка: посылка Макса Чебышева сестре. Басби поднял руку, чтобы остановить таксомотор, но тут взгляд его упал на алую мраморную скульптуру – букву «М» в три человеческих роста. Она высокомерно возвышалась над улицей, над беспокойной толпой, резвыми автомобилями, беспечными воробьями. Метрополитен. Подземка. Как в Лондоне, Берлине, Париже! И Басби решительно двинулся по направлению к бесстыдно сверкающей букве.

Павильон метро представлял собой гигантскую улитку. В «щупальцах» располагались справочные киоски, а в любознательной «голове», «глаза» которой – окна – матово поблескивали разноцветными витражами, – вход. Басби слышал от москвичей еще в поезде, что имя знаменитого архитектора Федора Шехтеля стало теперь почти нарицательным – «шехтелевскими улитками», или просто «улитками», жители столицы называли станции своей любимой подземки. Тут была и ирония: метро явило собой самый быстроходный столичный транспорт, а застывший моллюск, выделанный из мерцающего бирюзового камня, словно предупреждал: торопись – не спеша.

– Вам первый или второй класс? – хмуро спросила Басби тетушка в окошке кассы. Басби оторвался от рассматривания плафона на потолке – на нем красовался гигантский кальмар, – и взглянул на нее удивленно.

– Сударь, вы первый раз в метрополитене? – встрепенулась кассирша. – Наша подземная дорога предлагает пассажирам многообразные услуги, диваны вагона первого класса обеспечивают… – из ее накрашенного рта (в тон алой облицовке окошка) звонко полилась рекламная песня, и Басби поспешил взять билет. Другая матрона в служебном костюме, напоминающем сарафан, не деревенский, а, скорее оперный, подбодрила нового пассажира улыбкой, проставляя на билете фиолетовый штемпель.

– Добро пожаловать, – пробасила она, и звук ее голоса что-то напомнил Басби, но что именно, он не мог понять. Перед ним уже предстала лестница-чудесница – в ее воротцах ласково ухмылялись мраморные рыбы, привставшие на золотых хвостах. Басби рассмеялся и ступил на движущиеся ступеньки. Красота! В сущности, как у него в спектакле. Едешь – и чувствуешь себя длинноногой блондинкой из «Сбежавшей куклы»! Никогда не верь в то, что изобретаешь что-то новое. Однако у них в спектакле просто движущиеся дорожки, а здесь – размах, полет! Басби смотрел на происходящее глазами восхищенного зрителя: грандиозные эскалаторы льются ступенями по сцене, на них отбивают стэп девицы с сумками и кошелками, из которых сыпятся яблоки, груши… Не разместить ли на движущихся ступеньках оркестр? Скрипки, контрабасы и трубы будут ехать вниз – а дирижер вверх. Гениально! Фантазия Басби летала меж лампионов в форме морских каракатиц, взвивалась к люстре из медных водорослей, кружила вдоль стен, с которых смотрели удивленные рыбы, тканные из шелка.

Басби был уже почти внизу, когда наверху эскалатора, там, откуда он только что столь виртуозно скатился, раздались крики и смех. Он обернулся. Зрелище действительно стоило аплодисментов: вдоль перил по панели, отделяющей разнонаправленно движущиеся лестницы, летел таз. Упущенный, видимо, нерадивой девахой, что голосила на верхних ступенях. А в тазу крякал – то ли от испуга, то ли от удовольствия – гусь. Гусь мчался прямо на Басби. И рыкал, и фыркал, и вертел желтым клювом. Деваться было некуда: Басби расткрыл объятия и принял в них гогочущую птицу. Пассажиры на обоих эскалаторах оказались благодарными зрителями – мгновенье, и они рукоплескали обоим! Таз, сделав кульбит, звонко грохнулся на мозаичный пол. Басби раскланялся и указал рукой на гуся – дескать, вот солист, ему слава. Гусь потоптался и тоже склонил шею. Публика была в восторге, а сквозь толпу к триумфаторам пробиралась раскрасневшаяся деваха.

Через минуту подкатил поезд, и Басби сел на диванчик в вагоне первого класса – дверь ему открыл человек в служебной тужурке а-ля косоворотка. Проводник взял вещи и поставил на специальную полку. Поезд, дернувшись, тронулся, и Басби услышал звон хрусталя.

– Бог ты мой, – прошептал он.

К стенке вагона крепился небольшой столик, на котором пыхтел самовар, а вокруг теснилась когорта стаканов.

– Не желаете ли чайку-с? Или кофию? – важно спросил проводник. Басби огляделся: в вагоне было еще два пассажира – пожилые господа профессорского вида действительно держали в руках чашки.

– Да мне всего две остановки, – неуверенно ответил Басби.

– До какой изволите следовать?

– До «Чистых прудов».

– Будет специальное уведомление, – поклонившись, сказал проводник.

Басби откинулся на спинку дивана. «Да уж, столица: половые в вагонах подземного поезда. Умеют шикануть. Надо бы поскорее заказать сорочек и костюмов, – подумал он. – Одеваются тут скромнее, а ткани дороже. Одни шарфы-галстуки чего стоят – даже у этих старичков-буквоедов». Багаж его должен был прибыть вместе с первой партией декораций, а в саквояже, в сущности, ничего не было – самое необходимое. И совершенно не московское!

Поезд выкатил на ярко освещенную станцию «Чистые пруды». Станционное фойе было выдержано абсолютно в другом стиле – колонны из неровно сложенных кубов твердого стекла, стеклянные квадраты хитро подсвечены. Такие же на потолке – кажется, будто зал освещен солнечным светом. Быстрая лестница подняла его наверх, распахнулись широкие стеклянные двери – и брызнул летней беспечностью бульвар. Широкий, чистый! Нежной зеленью горят молоденькие липы. Басби глубоко вдохнул свежий воздух и снова улыбнулся самому себе: хотелось танцевать, лететь по бульварному тротуару вперед. Неведомо куда! Как летел вдоль сцены в своем знаменитом номере – «Танец на улице» – кумир его детства Басби Кинг. Какие пируэты выделывал он вокруг фонарных столбов, как вскакивал на афишную тумбу и перепрыгивал с нее на крышку мусорного бака, проваливался, появлялся оттуда с громадным черным зонтом, а малыш Визг в этот момент должен был опрокидывать на него со сценических колосников ведро с водой. Овация! Сколько же лет прошло? Почти тридцать? В воспоминания вторглись визгливые девчачьи голоса:

– Смотрите внимательно – надо обойти станционный павильон со всех сторон! – кричали наперебой две девицы в смешных полосатых чулках, верховодящие группой людей, явно приезжих. – Тут архитектор Мельников спорит с архитектором Шехтелем. У Шехтеля павильоны из волшебных сказок, а у Мельникова – архитектура будущего: стекло и только стекло! Смотрите, как стекло вписано в проем дверей! Только осторожно: не один лоб уже разбился о прозрачные стены, – и девчонки увели вертящих головами гостей за угол. Басби отошел на два шага, закинул голову и тоже залюбовался. Действительно, удивительное здание – два разновеликих стеклянных куба, поставленные друг на друга. Смело! На удивление смело!

Он пересек бульвар, свернул в первый переулок, во второй, потом на небольшой улочке, где громоздились одно– и двухэтажные старенькие особнячки, слыхом не слыхивавшие ни про земноводные мраморные виньетки Федора Шехтеля, ни про стеклянные причуды Леонида Мельникова, которые притихли тут в своей мягкой пыли, нашел наконец гостиницу, которую снял для него антрепренер. Господин Анатольев, оставивший по себе воспоминания о сходстве с роскошным перезрелым персиком. Что же это за пристанище, любопытно? Басби ждал, с чего начнутся надувательства почтенного «управителя новациями». Пожалуй, дождался.

Над входом в домик красного кирпича, втиснувшийся между двумя приземистыми особнячками, красовалась двусмысленная вывеска «Чертог экспериментов». На первом этаже оказалось что-то вроде кабаре – небольшая сцена, круглые столики, питейная выгородка. Между столиками бродил курносый юноша в махровом халате со скрипкой под мышкой и что-то искал на полу – в тот момент, когда Басби открыл рот, чтобы обратиться к нему с вопросом, он выудил из-под стола смычок и радостно провел им по струнам. Басби поморщился – скрипка была чудовищно расстроена.

– Отель? Ну, это громко сказано – и сказано, видимо, злодеем Анатольевым? – ответил вопросом на вопрос юноша. – Лестница за кухней, – и он снова погрузился в поиски. Судя по разгрому, прошлым вечером тут была неплохая вечеринка.

Повар оказался по совместительству портье и молча дал Басби ключ, на котором болталась бирка с цифрой «пять». В комнате Басби пробыл менее полминуты, посчитав ниже своего достоинства задерживаться в конуре с пузырями на обоях и ржавым умывальником в углу. Спасибо-с. Бывали-с. Даже Матушка Кло получала за такие апартаменты нагоняй – во всяком случае, когда их водевиль стал собирать полный зал. И Анатольев получит.

Контора Анатольева располагалась на Тверской-Ямской, около Александровского вокзала. Вестибюль был декорирован в старомодном стиле – лестница белого мрамора, ковер, бронзовые нимфы с ламионами в прелестно поднятых ручках. Приспешницы сатира Анатольева!

– Господина Анатольева в данный момент нет в бюро, – сообщила Басби еще одна нимфа, живая и розовощекая.

– Как же вы без него с новациями справляетесь, милая? А ну как все новации дадут деру? – прожурчал в ответ Басби. Девушка надула губки.

– Он и вас одурманил? С него станется! Знаете здешнюю присказку: Анатольев – человек-дирижабль. На подъем быстр, а куда понесет – никто не ведает, – из боковой двери вышли два человека средних лет, холеных и щегольски одетых, один из них весело разглагольствовал. – Ну, и врун, конечно. Позвольте представиться – Павел Масальский, актер Художественного театра, – приветствовал он незнакомца. Другой, невысокий, с острым взглядом волчонка, только кивнул. – Мой коллега, Николай Хмелев, – сказал Масальский. – Тоже жертва анатольевских посулов – хочет бросить великую труппу мхатовцев и открыть свой театр. А театр – это не только вешалка, друг милый!

Хмелев бросил на приятеля уничижительный взгляд и протянул Басби руку.

– Постановщик мюзиклов… – начал тот, не зная, как себя назвать. «Басби Визг» здесь прозвучало бы нелепо.

– Из Ялты? «Сбежавшая кукла»? Господин Визг? – перебил его Хмелев. – Наслышаны и ждем московской премьеры. Анатольев жужжит на всех углах. Нет, таких проектов он не проваливает. Так что – кураж, месье, кураж!

– Господа, вот славный повод взять направление на «Метрополь», – красивый тенор Масальского лился под сводами вестибюля, будто взывая к ковру-самолету, который понесет их над башенками Тверской. – Во-первых, время обеда. Во-вторых, Константин Сергеевич тоже там будет, и мы вас ему представим.

Таксомотор мчал по широкой улице, мимо многоэтажных зданий с разноцветным орнаментом вокруг окон. Солнечные блики. Продавцы воздушных шаров. А впереди – Кремль.

– Здесь в Камергерском наш театр, – бросил Хмелев, когда машина остановилась на светофоре. В это время с крыши дома, которую венчала внушительная вывеска «Императорская служба телефонии и телеграфа», раздался оглушительный голос: «Пользуйтесь новой международной телефонной линией. Связь с европейскими столицами – всего за полчаса!» И вся улица, замерев и задрав головы, уставилась на репродуктор, прикрепленный к карнизу.

– Посмотрите, будто стоп-кадр в кино – все на мгновенье остановилось: шляпа приподнята, платок летит к носу, шарик мороженого висит над вафлей, письмо застряло в конверте, и – мотор! – жизнь снова помчалась! Не правда ли, чудесная сцена? – воскликнул Масальский.

Басби улыбнулся и кивнул. Оказывается, здесь нужны солнцезащитные очки – все сверкает, блещет. Бал! Он порылся в кармане пальто, нашел бархатный футляр и нацепил кругляшки линз.

– О, теперь мы видим, что вы человек со склонов русского Холливуда, – отозвался Масальский. – Шикарно. И как вы видите будущее синематографа? Серьезно ли оно? Я имею в виду в художественном и психологическом плане? Впрочем, какое дело вашему мюзиклу до киноэкрана!

– Паша, ну что ты пристал к человеку, не дав ему даже рюмки коньяка? – перебил приятеля Хмелев.

Автомобиль делал круг, поворачивая в сторону Театральной.

– Посмотрите на скульптуру венценосного семейства – правее, у елки. Установили к юбилею подавления бунта семнадцатого года. Приглашали мастера из Вены – специалиста по острым дамским носикам. Как у нашей императрицы. Притормозите на секунду, – сказал Хмелев шоферу, они вышли из авто, и Басби была представлена снежной белизны мраморная группа: задумчиво улыбается Александра Федоровна, император положил руку на плечо наследнику в студенческом кителе.

А потом дальше, дальше – и вот они входят в ослепительный «Метрополь». Шелк обоев, нежно смотрят сирены, выточенные из вишневого дерева, расцветает сказочными лилиями люстра. Вошли в ресторанный зал – мхатовцы тут же бросились с кем-то обниматься, целоваться. Организовался стол, рукопожатия, Масальский и официант исполнили дуэт на французском наречии, пробежавшись вниз-вверх по меню, вплыла хрустальная чаша с икрой. Басби готов был ринуться в атаку, в веселье, в кутерьму или в бой и одновременно хотел притвориться собственной тенью, понаблюдать, послушать. Актеры, однако, холены. Скорее напоминают юристов или банкиров, хоть и мешают в кашу реплики из Чехова и Шекспира. Пиджаки. Ботинки. Лоск. Не чета труппе Матушки Кло и тем водевильным, с которыми недавно – всего год назад – он таскался по провинциальным сценам и вокзалам. Шелковые шарфы. Галстуки.

– Обратите внимание: мхатовцев можно определить по одинаковым галстукам – эту хитрость московской моды ввел Константин Сергеевич, – просипел ему кто-то на ухо.

Приплыла фарфоровая супница со стерлядью, осетрина с семгой тоже не промахнулись. Шампанское вынесли не в ведерках, а в серебряном бассейне в виде кареты, запряженной квадригой. А тут появились и цыгане. Цыганских плясок Басби не любил, но своим нежным тенором Масальский стал подпевать молодой певице, и вышло так серьезно, пронзительно… Общество затихло. Вдруг сверху, из кабинета, закрытого расшитыми шторами, полился голос сильный и все вокруг подчиняющий – будто окутал собой дуэт и повел дальше.

– Шаляпин! – зашептали вокруг. Голос стих так же неожиданно, как возник.

– Благодарим, Федор Иванович! – прокричал Масальский.

– Все по одной сцене ходим, птицы мои! – донеслось из-за шторы.

И все опять забурлило, закрутилось, заговорило. Басби слегка ошалел, разомлел, хотелось на время стать невидимым и просто разглядывать публику. Да, сегодня он устал с дороги. Скажем так: готов быть суфлером, но не актером. Зато ясно: в Москве будет весело. Мхатовцы взялись знакомить его со всеми подряд, но он приотстал, сделал вид, что вот-вот догонит, а сам присел на банкетку в нише, рассматривая разыгрывающийся перед глазами спектакль. Шампанское, коньяк, незнакомые лица – клонило в сон.

Уже почти впал в полудрему, как развернулось новое действо. Царской походкой в зал вошел высокий красавец в кожаной летчицкой куртке и шлеме.

– Ой, мамочки, это он! Полковник императорских ВВС господин Чкалов, – звонко ойкнули девицы, проходившие мимо Басби и чуть не споткнувшиеся о его вытянутые ноги. Так бы и летели в объятия к полковнику ВВС, как тот гусь – к Басби.

– Говорят, ему было поручено возить на авиапрогулку младшую княжну Романову, – стрекотала одна.

– Неужели без свиты? Вдвоем в самолете? – блеяла другая.

– В том-то и дело! Он сделал круг над Александрийским столпом. А в кабине был патефон, и над Невой он летал в ритме танго.

– Да все ты придумываешь! Танго в небе! Сказка!

Шурша юбками, девицы метнулись в сторону кумира. Басби протер глаза и посмотрел на летчика: Чкалова усаживали за стол, несся официант с чистыми приборами.

– Я всего лишь человек, который… – донесся до Басби хриплый голос героя, говорившего с журналисткой, которая бросилась к нему с блокнотом, – …летает под аплодисменты.

– Что ж – неплохой у меня в столице двойник, – буркнул себе под нос Басби. – И неплохое начало для московских полетов.

Его приподняло над бархатным диваном – и понесло. Скоро они с Чкаловым танцевали вприсядку. Потом он показывал фокусы, используя накрахмаленные салфетки. Потом подбивал Хмелева устроить гонки на рояле. Иной раз охватывал благоговейный ужас – не слишком ли точно он копирует папашу Визга? Между тем кто-то из театральных настойчиво прочил ему роль Епиходова в новой мейерхольдовской постановке и требовал сейчас же мчаться на репетицию. Собирали делегацию телефонировать Самому. Мэтр, однако, не появился. Подходили представительницы кордебалета антрепризы Шпейцера при Высшем женском медицинском училище – прознав, кто таков загорелый ялтинский гость, пытались продвинуть свою фракцию в его постановку для массовки.

– Хоть дублершами, – ныла представительница. – У нас прекрасная выучка: лучшие медицинские сестры столицы! Многие в детстве учились в хореографическом классе при Большом театре.

Басби требовал, чтобы вся фракция сей же час представила лодыжки и коленки на творческую комиссию. Чкалов рвался в секретари комиссии. Назначали день. Пробки от шампанского затеяли под потолком новый фейерверк. Сам собой снялся номер в «Метрополе» – не возвращаться же в анатольевский клоповник. Входя в апартаменты, окна которых выходили на Большой театр – в полной тишине плыли навстречу свечи, колышущиеся в фойе третьего яруса, и Аполлон на квадриге, – Басби взглянул на себя в зеркало. И обнаружил на голове летчицкий шлем. Дивный кожаный шлем, о котором он так мечтал! Конечно, он ведь выменял его у Чкалова на ручку-самописку, подаренную Лидией Збарски.

– Вы в Холливуде всех знаете? – вопрошал Чкалов, отдуваясь и наливая себе коньяку. Как и многие, он называл ялтинский фильмовый город на американский манер. Басби пожал плечами. – И несравненную Лидию Збарски? Если бы я мог прилететь к ее ногам!

Басби поперхнулся. Это что – дурная шутка? Кто-то знает? Сплетня? Но нет – Чкалов откинулся на спинку стула и мечтательно задымил сигарой. Просто поклонник.

– «Одна в тумане», «Брошенная», «Мадам Каренина», – принялся он перечислять фильмы Лидии. – А «Вечно ускользающую» видели? Черт, никак не могу выбраться! Люблю смотреть такие вещицы в отдельном зале, в кинокабинете, чтобы никто в углу не квакал некстати! – полковник готов был погрузиться в грезы. – Можете устроить знакомство? – снова оживился он. Святые фокусники-угодники! Спасите и избавьте! Басби кивнул – он всем кивал, все обещал, на все соглашался. Тут подплыл Масальский, и разговор повернул в другую сторону.

Позже Басби не удержался, раззадорился и решил заполучить шлем. Наплел, что этим пером в малахитовом стержне госпожа Збарски писала, когда свободна для репетиций в мюзикле, тут ее окликнули, и за ручкой она не вернулась: только махнула издалека – подарок. Это и правда был подарок от Лидии – ручка была куплена во время их свидания в Гурзуфе, в маленькой лавочке писчих принадлежностей, куда они зашли укрыться от ветра.

Светало. Лидию – выкинуть из головы. Шлем – чудесен. Басби нежно положил его на подушку и рухнул в пуховые одеяла. Проснулся поздним утром – разбудил запах южных фруктов. Откуда ему взяться в комнате с мебелью, обитой белым атласом, на последнем этаже фешенебельного столичного отеля? Взгляд Басби упал на картонную коробку, скромно притулившуюся у входа. Он забыл о Златовласке! И о просьбе физика-теоретика. Да, эту голову точно пора носить в шлеме.

Утро, ласковое и теплое, подарило еще одну новость. Расплатившись за постой и отдав свою долю за вечернее пиршество (Масальский ловко водил по счету вверх-вниз пером, тем самым, в малахитовой оправе – выхватил у Чкалова и был в отместку едва не опрокинут на пол апперкотом, – закидывал голову, складывал, умножал, а потом произнес немалую цифру), Басби обнаружил, что его чековая книжка – уже не толстый роман, а тоненький фельетон в газетке. Пора было отправляться к Анатольеву.

 

Глава II

Басби покоряет Москву

Новое здание Московского университета было выстроено за городом – на Воробьевых горах – и формой напоминало кремлевские башни, только раза в два больше. На макушке этого грандиозного сооружения торчал герб университета – заключенные в лавровый венок свиток, стило и колба, верхом на венке сидит двуглавый орел. Внутри университет был нашпигован новейшими чудо-приспособлениями для продвижения ученой мысли. Наверху – обсерватория с гигантским блином телескопа на крыше, ниже – библиотека, как говорили, самая большая в Европе, где книжки приезжали к читателям на электрических тележках, еще ниже – лаборатории со стеклянными стенами и, наконец, огромный театральный зал со сменными сценами – обычной, водной и ледяной. Перед главной башней среди клумб и розовых кустов в живописном беспорядке были рассыпаны разноцветные корпуса факультетов. По бокам, спрятанные в тени парковых деревьев, стояли домики, где студенты за символическую плату могли снять комнату. Позади же возвышались выстроенные в новом московском стиле – башенки, полукруглые балокончики, балюстрады – пышные сооружения, в которых квартиры по пол-этажа занимала профессура, а обычные, комнат в пять-шесть, – рядовые преподаватели. Два бассейна – летний, открытый, и зимний, крытый стеклянным колпаком, – являли собой отрадное зрелище, благодаря множеству загорелых девичьих рук, ног и спин, мелькающих в синих хлорированных водах. Часто здесь проводили городские соревнования по плаванию, а один раз даже чемпионат России. В аптекарском огороде и фруктовом саду скрещивались самым причудливым образом всевозможные виды растений. С маленького летного поля то и дело взмывали вверх вертолеты и авиетки. В воздухе распускались, подвластные ветру, цветы парашютов. По гаревым дорожкам огромного стадиона бежали будущие олимпийские рекордсмены. Имелись также конюшня, зоопарк, госпиталь и гостиница.

До Воробьевых гор Басби доехал подземкой – «Университетская» была пока единственной станцией Московского метро, выпрыгнувшей за пределы города и приземлившейся на краю обрыва, что сбегал к Москве-реке и был недавно огорожен гранитным парапетом. Сама станция была украшена мозаичными панно, изображающими сценки из жизни студиозусов разных стран и эпох. Такое же панно, обильно сдобренное позолотой, – поясной портрет Ломоносова в профессорской мантии, – целиком занимало одну из стен верхнего холла. Можно было и от наружного павильона ожидать подобной новомосковской помпезности, однако, отойдя на несколько шагов и оглянувшись, Басби поразился простоте, изяществу и остроумию, с которыми тот сделан. Павильон был выстроен в виде шапочки магистра, с плоской крыши-тульи которой свисала посеребренная кисточка, сплетенная из тонких металлических нитей.

Университетский городок утопал в зарослях жасмина и запоздалой тяжело цветущей сирени. Басби с коробкой Макса под мышкой блуждал по аллеям в поисках физического факультета, то выходя к журчащему фонтану, то натыкаясь на памятник какому-нибудь ученому мужу, то обнаруживая среди факультетских стен укромный дворик, обсаженный кустами боярышника и мощенный шероховатым серым камнем. Басби уже начал было волноваться, что опоздает на встречу со Златовлаской, как вышел на круглую площадь, в центре которой на невысоком постаменте стояла скульптура – юноша, склонившись, обнимал девушку, а та, привстав на цыпочки, тянула к нему запрокинутое лицо. Губы их соединялись. Памятник целующимся студентам – значилось на табличке. Басби усмехнулся, любуясь памятником, и тут заметил поодаль трехэтажное здание, выкрашенное в веселенький розовый цвет, – физический факультет. Он взглянул на часы – без пяти двенадцать – и уселся на скамейку у входа. В полдень – Женечка сказала ему вчера по телефону – у нее заканчивался семинар.

Солнце стекало за воротник рубашки, просачивалось сквозь легкую полотняную ткань, горячими каплями обжигало спину и шею. Басби блаженно щурился – тепло было его стихией. Закрыв глаза, он развалился на скамейке и начал засыпать, но тут мимо прошелестели одни шаги, другие, третьи. Он встрепенулся. Из дверей факультета выходили студенты, разбегались в разные стороны, жевали бутерброды, листали на ходу учебники, смеялись, болтали, кто-то плюхнулся рядом с ним на скамейку, кто-то на бегу споткнулся о его больную ногу, которую он по привычке вытянул вперед. Перерыв. И он чуть было не проспал Златовласку.

Она так стремительно выбежала из здания факультета и пронеслась мимо Басби, что он едва успел ее окликнуть. Она остановилась и оглянулась со странным выражением лица – как будто несколько мгновений не могла сосредоточиться. У Басби возникло неприятное чувство, что она забыла об их встрече и теперь с трудом вспоминает о ней. Нечто похожее он испытал накануне, когда телефонировал ей, – было ощущение, что она не сразу поняла, кто звонит, а когда поняла, довольно равнодушно сказала:

– А, малыш Визг. Ну, как же, Макс телеграфировал, что вы в Москве. Встретиться? Если хотите, подъезжайте к университету. Завтра в полдень. У меня будет перерыв.

Сейчас он смотрел, как она, улыбаясь, идет к нему – белая, почти мужская рубашка с открытым воротом, короткая полотняная юбка, загорелые ноги без чулок по-мальчишески пинают камушек. В вырезе легких сандалий ее пальцы с розовыми отполированными ноготками были чуть припорошены пылью.

– Ну, здравствуйте, Визг. Рада видеть. А это что? – Басби протянул ей коробку. – От Макса? – Она открыла коробку и расхохоталась. – Он сошел с ума! Посмотрите, что он прислал! – И Женечка сунула коробку Басби под нос. На него дохнуло сладким, слегка гниловатым ароматом. В коробке лежали первые крымские груши – некогда розовые, теперь же ставшие густо-коричневыми. – Если не съесть их прямо сейчас, придется выбросить. Хотите? – Женечка протянула ему грушу, но Басби покачал головой. – Как хотите. – Она надкусила круглый бок. Басби смотрел, как капля сладкого сока потекла у нее по подбородку. Тыльной стороной загорелой ладошки она вытерла сок и, причмокивая, принялась с удовольствием есть.

Мимо, смеясь и болтая, проходила компания молодых людей. Женечка обернулась на их голоса.

– Сергей! Андрюша! Яна! Посмотрите, как отличился мой братец! Расхватывайте!

Компания сгрудилась вокруг Женечки, потеснив Басби, и он вынужден был отступить на шаг. Руки тянулись к коробке, рты жевали, быстро произносили слова, губы улыбались. Женечка оживленно вертела головой из стороны в сторону. И Басби вдруг почувствовал собственную неуместность на этой залитой солнцем аллее, среди этих молодых людей в мятых льняных штанах – таких естественных, безыскусных и почему-то непонятных. Они были другими. И она была другой. А он – чужим. Басби как бы со стороны увидел мизансцену и показался самому себе нелепым со своим провинциальным шиком, тщательно прочерченными стрелками на брюках цвета «вырви глаз» и напомаженными усиками. «Надо бы сбрить», – подумал он, пощипывая усы. Даже в «Метрополе» среди холеной незнакомой артистической братии он больше чувствовал себя в своей тарелке.

Коробка с грушами опустела. Компания, галдя, отправилась дальше. Женечка повернулась к Басби.

– Ну, я пошла? – полувопросительно-полуутвердительно сказала она и сделала шаг в сторону.

– Подождите! – крикнул он поспешно, испугавшись, что она сейчас исчезнет. – Хотите пойти сегодня к Мейерхольду на «Ревизора»?

– Да бросьте, – она остановилась. – К нему не попасть.

– У меня есть контрамарки. Сам Мастер дал, – не удержался и похвастался Басби.

Неожиданно для Басби Мастер пришел на прогон «Сбежавшей куклы».

Поезд с декорациями, реквизитом и труппой прибыл в Москву через день после приезда Басби. Тут же начали осваивать сцену театра оперетты – спешно монтировали декорации, одновременно репетировали большими кусками. Басби двое суток не выходил из театра. Накануне премьеры был назначен прогон – гнали набело, без антракта. Почти сразу после начала кто-то вошел в зал. Басби оглянулся в темноту – директор театра, с ним двое. И тут же забыл о пришедших. Репетировали хорошо – девчонки лихо отбивали стэп, бегущие дорожки двигались без запинок, зеркала вертелись, подъемники, точно огромная грудь, ходили вверх-вниз, – оперетточная сцена оказалась весьма удобной для механистического гигантоманского мюзикла. Басби, расслабившись, откинулся на спинку режиссерского кресла. Когда прозвучали последние аккорды, легкие ножки проделали последние па, в зал дали свет, крикнув: «Спасибо, мои дорогие! Отдыхайте! До завтра!» – Басби увидел, как трое из зала двинулись к нему. Впереди шел директор. За ним… Пронзительные синие глаза. Мефистофельский профиль. Узкие губы. Глубокие залысины. Рядом – округлое лицо. Прямой короткий нос. Темные стриженые волосы. Женская фигура, полная чувственности. Мастер и Муза. Мейерхольд и Райх. Басби почувствовал, как похолодело в груди. Мейерхольд подошел к нему почти вплотную.

– У вас странное мышление, молодой человек, – сказал он отрывисто. – И я бы не сказал, что сценическое. Не советую вам во время представления гасить свет в зале, если хотите вовлечь зрителя в действие. В мюзикле это легко сделать. И вот еще что – приходите на «Ревизора», а потом загляните за кулисы, – и молниеносным жестом карточного шулера Мастер выхватил откуда-то из манжеты контрамарку и сунул Басби.

Они ушли, а Басби все стоял, прижимая контрамарку к груди и глядя вслед исчезнувшему Мэтру. Московские чудеса продолжались.

В тот же вечер он позвонил Златовласке, на следующий день встретился с ней возле университета, а вечером ждал на Триумфальной у бывшего театра Омона с его разнокалиберными башенками и окнами. На огромной афише «Ревизора», закрывающей фасад, значилось: «Автор спектакля – Всеволод Мейерхольд». «Как будто Гоголь и ни при чем», – подумал Басби. Стрелка часов, висящих на фонарном столбе, почти придвинулась к цифре «7», а Женечка все не шла. Басби нервничал, зло постукивал кулаком по кирпичной кладке стены. Возле театра толпилось множество людей. Билеты спрашивали аж от Страстной площади. Подскочили две девицы – нет ли лишнего? Басби покачал головой и сжал в кармане контрамарку на два лица. Но вот в толпе мелькнуло голубое платье. Наконец-то! Женечка подскочила, юбка взметнулась и на мгновение обвила его ноги шелковым коконом.

– Ну, что же вы стоите? Пойдемте скорее! Опаздываем!

Хороша! Как будто не она опоздала, а он.

В зал влетели, когда свет уже погас.

На сцене – полукругом множество дверей, выкрашенных под красное дерево. Двери открываются. Выкатывается маленькая площадка. Расставляется мебель. Актеры разыгрывают сцену. Замирают, словно манекены. Выезжает другая площадка. Актеры переходят на нее. Появляется Хлестаков. Он в цилиндре, с клетчатым пледом через плечо. Из верхнего кармана сюртука свисает бублик на веревке. Робот, фантом, призрак – он немногословен, сдержан. Он внушает страх. Быстро сменяются маски – интеллигент, чиновник, генерал. И всегда – хозяин положения. В огромном гардеробе Анны Андреевны, набитом нарядами, можно свободно прогуливаться. На обширном диване она томится в мечтах о любви. Тоска, тоска, тоска – читается в ее взгляде. Из тумбочки выскакивает воображаемый офицерик, и Анна Андреевна нежно кладет ему в рот ягодку винограда. А соблазняя Хлестакова, кормит его сочной дыней. Распахиваются двери. За ними – маски-лица чиновников. Тянутся руки. В них – увесистые конверты с деньгами. И вот – знаменитый финал. Читается письмо Хлестакова. Анна Андреевна падает в обморок. Городничего обряжают в смирительную рубашку. Оркестр играет кадриль, которая сменяется галопом. Толпа гостей с визгом и плясками проносится по сцене и спускается к зрителям. Звон колокола. Из оркестровой ямы к колосникам поднимается большой белый экран с последними строками пьесы, которые возвещают о приезде настоящего ревизора. Экран уезжает наверх, а внизу властвует «немая сцена». Музыка стихает. В зал дают свет. Зрители вглядываются в застывшие фигуры. Что это? Почему они не двигаются? Оказывается, это не люди – перед зрителями куклы, манекены.

Басби казалось, что он раздваивается. Один Басби глядел на сцену, жадно заглатывая каждую сцену, реплику, движение. Вместе со всеми он корчился от хохота, замирал от ужаса, испытывал отвращение и страх, но осознавал себя. Он был все тем же Басби, сидящим в театральном зале среди людей, и Златовласка рядом – протяни руку, дотронься до ладони. Но другой – другой Басби – ошеломленный, потерянный и дрожащий, не понимающий, кто он и откуда, будто заглядывал в бездну, где в адском котле изготавливали иную породу людей, в которых дьявольского было столько же, сколько и человеческого, и с человеческими существами они могли творить все, что угодно. Таким ему теперь представлялся Мастер.

Он был рад, когда занавес окончательно закрылся. Оглянулся на Женечку – та сидела бледная, и Басби показалось, что она сейчас упадет в обморок. Он быстро поднял ее и, пока зал бушевал, вывел в фойе. Мэтр сказал – загляните за кулисы. Басби проскользнул в дверь с надписью «Служебный вход» и потянул за собой Златовласку.

– Удобно ли мне? – шепнула она, но он уже открывал дверь кабинета Мэтра.

В кресле, закинув ногу на ногу и дымя сигаретой, сидел Таиров – Басби знал его по многочисленным фотографиям в газетах, – на диване расположился лысоватый человек в пенсне с остроконечной бородкой и пышными усами. Стул оседлал томный прилизанный длинноносый джентльмен в безупречном фраке с бутоньеркой – знаменитый шансонье Алексис Крутицкий. Увидев Басби со спутницей, Мейерхольд поднялся им навстречу.

– А-а, милости прошу, – проговорил он довольно хмуро. – Что скажете? – И, не дожидаясь ответа, продолжал: – Вот, прошу любить и жаловать, наш лучший критик Анатолий Васильевич Луначарский, – он указал на пышноусого, тот кивнул Басби. – Не устает повторять, что я из каждой пьесы делаю фрикадель. А мой коллега Александр Яковлевич, – Мэтр кивнул в сторону Таирова, – обвиняет меня в условности и холодности. Ему нужны эмоционально насыщенные формы.

– Зато я соверрршенно толерррантен, – пророкотал Крутицкий, смеясь и сильно грассируя.

– Просто вам безразличны наши споры, – слегка улыбнулся Мэтр, однако глаза его оставались ледяными, а выражение лица неприветливым.

Раздался скрип двери. В кабинет вошла Зинаида Райх в костюме Анны Андреевны и села поодаль так, чтобы видеть мизансцену целиком.

– Позвольте вам представить, – между тем говорил Мейерхольд, – наш коллега из Ялты, Басби Визг, постановщик мюзиклов. Советую посетить его представление. Так что скажете, молодой человек?

– Откуда берррутся такие имена? – вклинился Крутицкий.

– Из балагана, – дернув плечом, ответил Басби. Вопрос был ему неприятен. Когда-то, после гибели родителей, само собой получилось, что он принял их псевдоним как дань общему театральному прошлому и почти забыл настоящую фамилию.

В этом кабинете ему вообще было не по себе. Он чувствовал себя, словно в тисках. Мэтр хотел услышать его мнение – но какие слова подобрать, чтобы высказать свое мнение самому Мейерхольду и не выглядеть дураком? Басби хотел выразить то, что чувствовал во время спектакля, но, к собственному ужасу, услышал, как изо рта посыпались совсем другие слова.

– Сцена взяток, – сказал он отрывисто. – Почему бы ее не развить? Руки с конвертами тянутся из-за дверей. На сцену выступают чиновники. За ними – еще и еще. И вот вся сцена заполняется зелеными мундирами. Они надвигаются на Хлестакова, давят на него, выдавливают наверх, и ему приходится карабкаться по их плечам, потому что на сцене не остается ни одного свободного сантиметра. Под ним колышится вся чиновничья Россия. Он выхватывает конверты из рук. Хохочет, потрясая над головой деньгами. Но наступает момент, когда он готов слезть. Ему хочется слезть. Он молит, чтобы его отпустили. Тщетно. Круг за кругом он в ужасе проделывает путь по плечам чиновников, с трудом цепляясь за них, пока не падает в обморок. И не надо никаких слов. И Хлестаков, и чиновники у Гоголя в этой сцене повторяют одно и то же.

Басби перевел дух. Господи, что он несет! Сейчас его выгонят! Но Мастер смотрел на него задумчиво.

– Интересно. Интересно, – пробормотал он. – Кто вам сказал, что вы хореограф? – вдруг спросил Мэтр. – Почему бы вам не поставить драму? Пластическую драму?

Басби с облегчением рассмеялся. Не выгнали.

– Нет, спасибо. Меня интересует совсем другое.

– Что же?

– Конечно, танец, но… Зрители в зале видят сцену только фронтально. А я бы хотел, чтобы танцовщиц видели и сбоку, и сзади, и сверху, и даже изнутри, как будто это гигантский цветок со множеством лепестков и тычинок, одновременно колеблющихся и меняющих положение. И оттого, как они меняют положение, меняется рисунок танца.

– Так вам в синема, дорррогой вы мой, – взмахнув тонкой кистью с зажатой между пальцами сигариллой, воскрикнул Крутицкий. – Синема со своей камерррой может влезть, куда угодно, хоть в печенки.

– Как же ставить танцы в синема, если оно молчит? – усмехнулся Басби. – Без музыки?

– Ну, когда-нибудь заговорррит, – беспечно отмахнулся Крутицкий. – А вы, Таиррров, что сидите с такой кислой физиономией?

И разговор перетек в другое русло.

Скоро Басби с Женечкой распрощались. Они шли по Тверской в сторону Страстной. Стоял светлый июньский вечер. Басби шел, молча проговаривая про себя то, что было сказано в кабинете Мэтра, и заново переживая ощущения от спектакля. Женечка тоже молчала. Неожиданно она остановилась и повернулась к Басби.

– Ну, вы даете! – выпалила она. – Не нахальство ли – так разговаривать с Самим? Еще советовать взялись! Я не знала, куда деваться.

Басби с удивлением смотрел на нее. Она вроде бы насмехалась над ним, вернее, посмеивалась – лицо озорное, да и, правда, что на него нашло? – но что-то в ее лице было новое, и он не мог взять в толк, что именно. Казалось, своей дерзостью он задел ее. А быть может, ее задела реакция Мастера. Ее глаза цеплялись за лицо Басби, словно что-то выискивали в нем. Он хотел ответить на ее шутливые упреки – все равно, что, пусть дежурное, лишь бы разрядить ситуацию, – но не успел. Сзади послышались быстрые шаги, будто кто-то вбивал каблуками гвозди в брусчатку тротуара. Некто огромный навалился на него, начал тискать, хлопать по спине и плечам, хохотать. Скрипела кожа. Большая голова клонилась к Женечкиной руке. Широкие плечи закрыли от Басби ее лицо.

– Видел вас в театре, – проговорил знакомый голос. Да это же знаменитый полковник, герой, человек-пропеллер, преданный воздыхатель Лидии. Валерий Чкалов! – С дамой мы давно знакомы, в Белокаменной все знают друг друга. Большая деревня! – продолжал Чкалов. – Так что, приедете на поле? – как будто приглашал раньше! – Будем летать над Москвой. А вас, Евгения, я прокачу под Большим Каменным мостом. Вы когда-нибудь летали под мостами? Так я и думал. Жду на Тушинском аэродроме завтра с утра.

Его голос еще гудел, еще в воздухе витал запах кожаных ремней и терпкого одеколона, а он уже исчез – не в небе, а под землей, нырнув на станцию подземки «Тверской бульвар». Чудеса. Чудеса.

 

Глава III

Басби переворачивает жизнь вверх тормашками

В «клоповнике» Анатольева – гостиничке на пять номеров над кабаре «Чертог экспериментов» – Басби прижился. Во сне ему казалось, что он спит на крышке кастрюли, в которой кипит наваристый супчик: то макаронины подрагивают, то бузит фасоль, то пыхтит сельдерей. Концерты шли чуть ли не до утра, с повара снимали колпак только насильно – он беспрестанно что-то жарил, взбивал, подбрасывал сковородки и тарелки. Сквозь сон было не разобрать: может, внизу шумел и не повар, а мастер разговорного жанра с номером «Немой оратор». Серьезный рыжебородый господин появился, кажется, пару недель назад, и быстро стал собирать аншлаги. Он тащил на сцену разнообразные предметы – старенький аппарат дагерротипа, резиновую грелку, книжную полку с одиноким приклеенным томиком стихов – и, взаимодействуя с рухлядью, не произнося ни слова, в пантомиме излагал перед аудиторией свои концепции. О войне, о мире, о ревности и страсти. Застенчивое выражение не сходило с его лица. Посетители радостно гудели, пощелкивали клавиши рояля, который Басби настроил по приезде. Гул с нижнего этажа проникал в его сны, и в них царило путаное веселье. Иногда он просыпался, смотрел в темное окно и не сразу понимал: ему снится собственная репетиция или внизу, несмотря на рассвет, еще идет кутерьма. Эта житейская двусмысленность успокаивала. Улыбаясь, он опять проваливался в сновидения.

К Москве он привык. В «старые москвичи» не лез, да и театральный люд оказался по большей части провинциальным, все повидавшим на своему веку. Лоск приобретался в столице, где театральные сцены росли как грибы, и каждому находилось место. Над спектаклем своим, «Сбежавшей куклой», Басби немного посмеивался: для столицы сюжетец совсем уж наивный и ярмарочный. По ходу репетиций хотел даже внести кое-какие «новации», дабы польстить Анатольеву и новым приятелям. Но нужен был особый – «московский» – трюк. Не цирковой, а с внутренним смыслом, как говаривали мхатовские знакомцы.

На следующий день после посещения театра Мейерхольда он стоял на летном поле в Тушино. Приехал первым. Ни Чкалова, ни Златовласки еще не было. И первый, и вторая вчера исчезли в летних обморочных сумерках, будто и не бывало. Один скрылся под землей. Другая упорхнула на таксомоторе, едва попрощавшись. Приглашение полетать казалось шуткой – да и было ли оно, не померещилось?

День выдался жаркий. Ранние солнечные лучи нежно гладили щеки. Ветер играл травой, растущей на поле меж бетонных плит, закручивал в рыжие выгоревшие струйки. Надеть чкаловский шлем Басби постеснялся – не хотелось выглядеть по-дурацки. Надел кепи, короткие клетчатые спортивные брюки, гетры и тяжелые ботинки на толстой подошве.

От ангара, будто наспех сложенного из остатков самолетов, где располагались склад, ремонтная мастерская, а заодно и летная контора – обшарпанный, крытый клеенкой стол с телефонным аппаратом, – подошел механик, протянул Басби потертый кожаный шлем, круглые темные очки. Надел на плечи сложенный мешок – «парашют, без него нельзя, не разрешают», – затянул ремни. Показалась высокая широкоплечая фигура. Чкалов подошел широким шагом, весело хлопнул по плечу.

– Где же ваша золотоволосая мадонна? Обманула?

Озабоченно взглянул на ногу Басби.

– Не обращайте внимания, – ответил тот на немой вопрос. – В Ялте я уже летал, и не раз. Там все летают. Общее поветрие.

Самолет был чудной – ярко-красный биплан с белыми пятиконечными звездами на крыльях. Залезли в кабину. Задвинули стекла. Самолет помчался гигантскими тряскими скачками по полю. Еще минута – и они взмыли вверх. У Басби теснило грудь. Он давно не летал и не подозревал, что так соскучился по полетам. Впереди – спина Чкалова, перетянутая ремнями. Тот что-то кричит. Что? Собирается входить в штопор? Но… Это же одна из самых сложных фигур. Смертельно сложных. И сладко, и страшно. Вверх, вверх! Выше! И – резкий спуск. Уши закладывает. Самолет вращается, крутится волчком во всех трех направлениях. Вот уж действительно – ввинчивается в воздух штопором. Дыхания не хватает. Сейчас они упадут. Взрежут землю, точно пуховую перину – только клочки полетят. Чкалов хохочет. Объясняет, куда тянуть руль, как останавливать вращение.

– А сейчас – перевернутый штопор.

Господи, это еще что такое? И снова – вверх. Самолет переворачивается. Басби повисает на ремнях. Земля – над головой. Солнце – под ногами. Все кружится, несется, мелькает. Мир – вверх ногами. В голове – гулко. В глазах – пестрые всполохи. В сердце… А-а-а! Басби не замечает, как, широко открыв рот, кричит во весь голос. А-а-а! В сердце – восторг!

Он не помнил, как они приземлились, как вылезали из самолета. От напряжения больная нога онемела, и он медленно и трудно направился к ангару, припадая на нее.

– Вы молодец, – раздался сзади голос Чкалова. – Могли бы летать по-настоящему. А красавица ваша так и не пришла.

В ангаре было сумрачно и прохладно, но в глазах еще плясала солнечная рябь. Теперь он знает, что делать. Знает, какой трюк ему нужен. Поставить все с ног на голову! И – танец-штопор. Да, именно так! Он уселся за стол, снял телефонную трубку. Позвонить Златовласке и быстро – в театр. Трубка голосом горничной лепетала что-то невразумительное. Барышня на лекции. Будет поздно. Кто спраши… Он не дослушал. Нетерпение жгло его. Рукопожатие. Прощальные слова.

Примчавшись на репетицию, он выстроил на сцене кордебалет и – задумался. Час сидел перед коленками в трико. Коленки подрагивали. Кто-то чихал. Басби вздыхал. Прикрыл глаза – в голове засновали цифры: переворачивались тройки, надувались и превращались в восьмерки, шестерки лезли в девятки.

– Кто умеет стоять на голове?

Скептические улыбки. Девчонки балетные артачились. Да и годны для такого предприятия были немногие.

– Кто сейчас встанет на голову, перейдет из кордебалета в солистки, – сказал Басби, и вверх робко потянулось десятка два рук. Басби зааплодировал. – Надо продержаться буквально две с половиной минуты! Назовем новый номер «Жизнь вверх тормашками»! У публики точно закружится голова.

Первая реакция будет такая: в партере подумают, что кресла неожиданно перевернулись в темноте. Паника! А нам этого и надо – оптический обман! Фокус. В сущности, достойный старика Визга. Бредовая, конечно, идея, – дискутировал Басби со своим внутренним голосом. И знал, что бредовая идея уже им овладела.

В день премьеры сладкий московский июнь разметало ветром: нависли серые тучи, то и дело сверкали молнии, императорская метеослужба обещала бурю. Басби это нравилось. С композитором и дирижером он поговорил за пару часов до спектакля.

– Не могли бы вы сыграть партитуру номера в обратную сторону? Нужен сумбур! – весело начал он. У юного композитора Дуси, приехавшего с Басби из Ялты и когда-то бросившегося за него в драку в таверне «Кабачок и тыква», загорелись глаза. Дирижер, напротив, сжал палочку и стал размеренно покачивать головой из стороны в сторону.

– Оркестранты – не клоуны на кинопленке, которые по велению киномеханика поскачут в другую сторону, – буркнул он.

– Оркестранты – не клоуны на кинопленке… – задумчиво повторил Басби. – Да, именно это мне и нужно. Начнем с финального удара литавр – и пойдем от конца к началу. Напишете тактов пять-десять? Буквально один поворот мелодии. Точнее, антимелодии.

В семь вечера дождь лил как из ведра. На Тверском бульваре падали деревья, и будто бы даже кого-то задавило. В театре два раза гасло электричество. Бледный директор бегал по лестницам вверх-вниз, утирал пот платком, обещал «никогда больше не ввязываться в сомнительные мероприятия». Басби был на удивление спокоен – гром и молнии сегодня не помешают, скорей напротив, подольют масла в огонь. Интермедию «Жизнь вверх тормашками» он вставил в конец первого акта. Спектакль шел отлично – где надо хлопали, где надо ахали. Из-за кулис Басби посматривал в зал – да, довольны, но не более. Ну, что ж, сейчас встряхнем эту кастрюлю.

На задник сцены спустился экран (это, предположим, он стащил у Мейерхольда), засветилось изображение, и задом наперед поехала картинка из старой фильмы Бориса Кторова: великий комик пятился, подбирая подарки, только что принесенные возлюбленной. Экран погас. Ударили литавры – так, как обычно они гремят в финале эпизода, а потом зазвучало нечто несусветное: будто одновременно с десяток консервных ножей взрезали железные банки, да с присвистом духовых, а скрипичный вой, точно веревка, опоясывал грохотанье. Мелодия бойко шла шиворот-навыворот, иногда парой нот напоминая о «лицевой» – знакомой – стороне.

Композитор утверждал, что у него «большой авангардистский потенциал», и не соврал. Из-за кулис спиной вперед выпорхнули два чечеточника, пропели куплет: «Если жизнь – набекрень, ты на ботинок кепку надень», а потом из уст их пошла тарабарщина: «Нерке ба, ни зи жи», – полная белиберда. Они растягивал рты, пучили глаза, всем видом демонстрируя, что распевают текст задом наперед. Никто не понимал, в чем дело. Чечеточники застыли на мгновенье – «стоп-кадр» – и «пленку» снова пустили вперед. Часть куплета была пропета нормально. Дирижер остановил клокотанье звуков. Скрипки сыграли обычную танцевальную мелодию. Снова «стоп» – и все опять поехало задом-наперед: и музыка, и танец чечеточников, и их адская песня «Недан епку кони тоб…». Зал коротко хохотнул. Занавес быстро упал и поднялся. Оркестр продолжал глумиться над нотами. Литавры искрометно брызнули, и на сцену выехала когорта танцовщиц. Они стояли на головах, ножки в красных чулках и красных туфельках отбивали в воздухе чечетку, на лицах застыло недоуменное выражение. Последняя девица неожиданно улыбнулась и подмигнула зрителям. Но Басби был бы не Басби, если вслед за поставленными с ног на головы фигурантками не пролетело бы кресло ножками вверх. В кресле каким-то образом держался актер. Зрелище было странное. Музыка стихла. Зал молчал.

– Молодец, Визг! Чемпион! Олимпиец! Еще Саша Черный писал: «Счастлив, кто падает вниз головой – мир для него, хоть на миг, а иной!» – завопил в полной тишине рыжеволосый худой человек на балконе первого яруса. – Авангард жив!

Публика неуверенно захлопала.

– Это Хармс! Вот кто настоящий небожитель. Вы удостоились его похвалы, – прошептал на ухо Басби композитор, примчавшийся за кулисы из оркестровой ямы. Был он взмылен и уши его от счастья горели.

– Хармс, а вы будете писать диалоги для мюзиклов? – раздался встречный вопрос из партера.

– Для таких – да! – визгливым голосом ответил знаменитый поэт.

Басби через щелочку в занавесе смотрел на взволнованный зал. Небольшой фокус удался – так, «для присвисту», как говаривал папаша Визг.

В большие окна фойе первого этажа стучал дождь, часть стекол запотела. Басби решил в перерыве к публике не выходить. Собственно, он не очень понимал, к чему завелся с этими «вверх-тормашками». Бес попутал, не иначе. Он поднялся в верхнюю гримерку – в свой кабинетик на чердаке. Полукруглое окошко выходило на крышу, по которой бесцеремонно лупили капли. После рискованного хода на него всегда нападала болезненная скука. Он следил за прозрачным частоколом дождя и почему-то впервые подумал о том, что совершенно один. Бесшабашные Визги так веселились в антрактах – когда он был маленьким, точно и не знал, где именно разворачивается настоящий спектакль: на сцене или в родительской гримерке. Он сам решил давным-давно, что будет один – чтобы никто из-за него не страдал. Чтобы ни на чью жизнь так молниеносно, так неотменимо, так страшно не падал занавес. Как это случилось с ним в тот день, когда он узнал про пожар в фургоне.

Надо бы спуститься в буфет. В дверь постучали и, не дождавшись ответа, на пороге появилась… Вот уж кого разнервничавшийся Басби не ожидал увидеть: в проеме старенькой двери стояла совершенно мокрая Златовласка. С совершенно мокрым букетом пушистых белых роз.

– Розы не вам, а моей подруге – у нее поэтический вечер. Но на Якиманку не пробраться. Все залило, и Каменный мост перекрыли. А перед театром такая лужа – я чуть не утонула! Полюбуйтесь! Кстати, Даниил Хармс передавал вам привет – это любопытно. Очень любопытно. Говорят, вы что-то учудили перед антрактом? Я пропустила. Но я не большая любительница зрелищ для толпы, вы же знаете, – она перебивала себя, трясла рыжими кудрями, пыталась их отжать, будто это обыкновенная тряпка. Болтала, болтала, а вокруг нее искрились брызги.

Басби молчал. Будто не мог поверить, что один фокус толкает другой. И именно потому, что он устроил бессмысленный номер «Жизнь вверх тормашками» – именно потому! – здесь оказалась Златовласка. Он не мог сосредоточиться на ее словах, только смотрел, как она снимает мокрую кофту, полотенцем, кем-то брошенным на спинку дивана, вытирает волосы, смотрит на фотку, прикрепленную к зеркалу, и продолжает пересказывать какую-то историю. Подойти? Закрыть рукой рот, подкрашенный ярко-апельсиновой помадой? Обнять и прижать к себе? И что? Это же не девчонка, а пробка от шампанского – выстрелит в потолок, улетит. Он старше ее лет на пятнадцать. Или около того.

– Вы простудитесь. Возьмите что-нибудь из костюмов, там, на диване, – сказал он, так и не двинувшись ей навстречу.

– Правда? Можно? Спасибо! – она уже перебирала юбки, пелеринки. – Я и правда боюсь инфлюэнцы. Не поверите, до чего моя температура легка на подъем, – щебетала Женечка. Вытащила из вороха что-то серебристое, двумя шагами перелетела за ширму, пропела на незнакомом языке, и вот, пожалуйста – летают над ширмой ее белые локти! На летное поле не явилась. На премьеру – только кудри просушить!

В тот момент, когда она выскочила из-за ширмы – облако, серебрящееся в наступившем сумраке гримерки, – в дверь ввалился директор.

– Господин Визг, прикажите принести пистолет! Прикажите пулю зарядить! И сами скажите «пли!» – он рухнул в кресло, горестно закрыв голову руками.

– Что случилось?

– Самсонова! Из тех, кто вам, с позволения сказать, потакая, встал с ног на голову!

– Да что с ней? Здорова как лошадь! Вы не представляете, какие концерты она устраивает в «Чертоге экспериментов»!

– Она утверждает, что у нее теперь кружится голова, и на дуло пушки она не полезет. Отправляется в клинику. Грозит скандалом!

– Что? – переспросил Басби. Он не мог оторваться от серебряного облака, которое закуталось в покрывало и смирно присело в низкое кресло у его ног. Хитрая сладкая улыбочка – едва приподняты уголки губ. Она специально его провоцирует, что ли? – Господи, какая пушка?

– Центральный номер второго акта – танец на семиметровой вышке.

– Ах, вы об этом! И что же госпожа Самсонова?

– Говорит, что после номера «Жизнь вверх тормашками» никуда не полезет. И остальные отказываются. Однако кому-то придется лезть, – горестно заключил директор. – Решайте скорей, или снимаем номер!

А Басби все смотрел на облако. Все-таки пришла. Хоть и с чужими розами. Мокрые лепестки разлетелись по столу. И вся искрится! А с ним – играет? Ужели? Да нет, ей просто нужно было переждать дождь, вот и завернула в театр. Потребовалось полотенце – поднялась в гримерку, чертовка! И что с ней делать?

– Ну, что, дух шампанского, полезете на пушку? – прищурившись спросил он вдруг. – Всего-то семь метров высоты.

– Я? – она не ожидала такого наскока.

– А зачем вы сюда пришли? Колкостей мне наговорить? Соглашайтесь. Там весело бывает, на сцене. Вы пробовали? Плещется внизу зрительный зал, как ваше море. Как раз для вас – сразу похохочите над всеми, – он отошел к окну и насмешливо смотрел на растерявшуюся Женечку. Карта брошена.

– Сейчас? В антракте?

– Зачем же «сейчас» – второе отделение начнется, и третий номер ваш. Кстати, это серебряное платьице подойдет. И чечетка там несложная – на мотив «Солнечных чижей». Разве вы не отплясывали под эту песенку у Макса на рояле?

– Когда вас принесли на станцию, и вы прижимали к груди руль?

Басби кивнул. И опять замолчал. Атаковать – так атаковать. Тут нужно хладнокровие. Даже если вот-вот выскочит сердце.

А она, кажется, встрепенулась.

– Расскажите подробнее, что там за дуло пушки? – она вскочила, села на коленки и смотрела теперь на Басби во все глаза. Во все свои блестящие глаза – он только что разглядел: зрачки удивительного василькового цвета. Ах да, она же однажды надменно сообщила: василькового цвета глаза бывают только у особ королевской крови. А у нее скорее фиалковые.

– Площадка лифта на колосниках поднимет вас на нужную высоту, – спокойным тоном заговорил Басби. – Там небольшая платформа, которая крепится к декорации: внушительных размеров пушке с поднятым дулом. На этой платформе наша красотка и должна оттанцевать номер. Все в темноте – высвечена только она. Стучат каблучки – микрофоны ловят каждый шаг. Каблучкам обычно подыгрывает пианист. Его я предупрежу, если собьетесь с такта. Ему сегодня уже не первый раз достается. Ну? – неожиданно резко закончил он.

– Это опасно? – Женечка поджала губы и нахмурилась. Но у нее уже дрожали от нетерпения коленки: скорей бы на этот лифт. И наверх! И только бы родители не узнали! Зато хорошо бы узнал Жан-Клод из лозаннской лаборатории, что гостит сейчас в Москве, и господин Грин, с которым она флиртовала вчера в американском посольстве. И… и еще… Да-да, надо скорей лететь под небеса!

– Самсонова танцует без страховки, а вам мы можем пристегнуть пояс. Если свалитесь, будете летать над сценой, как фунтик, которым играют с котенком, – отозвался Басби.

– Сами вы фунтик! – огрызнулась Женечка. – Не нужен мне никакой пояс!

Через несколько минут ее отвели в гримерную около сцены. По лицу загуляла пуховка. Кудри быстро сплели в высокую прическу. Платье подтянули, подкололи. Принесли серебряные башмачки. Басби почти ушел – его окликали, торопили, – но остановился в дверях. А она даже не оглянулась. Растворилась в пудре, блестках, кисее. Фейерверк, а не девчонка. Лицо Басби расплылось в улыбке. Он уже знал, что будет потом, когда луч прожектора отвернется от серебряной танцовщицы, и номер закончится. Как она упадет ему в руки: хохочущая, потерявшая голову, искрящаяся до невозможности. Осталось ждать несколько минут.

– Номер «Веселая пушка», приготовиться! Замена госпожи Самсоновой, приготовиться! – в громкоговорителе, висящем над зеркалом, зашипел голос ведущего режиссера. Женечка скривила гримасу, призванную выразить притворный ужас.

– А если я испорчу вам представление? – крикнула она вслед уходящему Басби. Он не обернулся, только махнул рукой: подумаешь!

Прозвенели звонки. Отпели первый номер. Оттанцевали второй. И вот зал замер. И она замерла. И пианист зацокал по клавишам – одна за другой выстрелили хрустальные ноты. Страшно. Бегут мурашки по спине. «Как на ялтинском маяке перед прыжком в море», – подумала Женечка, подхватывая мелодию, едва долетающую снизу. Чудо да и только! Если бы Макс видел ее сейчас! Всю жизнь держит за трусиху! Луч прожектора показался горячим. А на свет, заливший ее, оказывается, можно опереться, как на невидимые перильца. Надо, кстати, сообщить об этом в лаборатории высоких атмосфер – понимают ли там, что такое световые частицы? А ведь это они лишили ее силы тяжести! Летит! Боже милостивый, до чего же здорово!

Три минуты. Три минуты длился танец. Прожектор погас. Басби стоял на лифтовой платформе. Совсем рядом. Чтобы встретить храбрую новенькую «звезду». Она обернула к нему сияющее лицо и кинулась в объятия. Хохочущая, потерявшая голову, искрящаяся до невозможности. Электричество. Неведомые частицы. Он не чувствовал ее веса, он не чувствовал ее плоти – просто свалилась с неба горстка драгоценных каменьев. Как бы их удержать…

 

Глава IV

Сидни включает аппарат

Не без сладострастия Макс вонзил нож в куриную тушку. Несколько быстрых движений, – и мясо искромсано в фарш. Затевались котлеты «де-воляй» и «салат авторский». Третьего дня вместе с двумя немцами, приехавшими вынюхивать секреты высоких атмосфер, Макс посетил новый ресторан на Актерской набережной Ялты и никак не мог пережить того, что повар оказался таким хвастунишкой: авторский салат, премьерная кулебяка, соус-аншлаг! «А наши-то рецептики фору дадут», – думал Макс, улыбаясь, и добрые его глаза все больше умасливались, точно маслины, которые он закидывал в соус, что шипел на сковороде. Макс колдовал на кухне, а со второго этажа сквозь хрипы и шумы неслось: «Организм наш во время болезни напоминает кошелку, в которой незваная мышь прогрызла несколько отверстий. Инфлюэнца победима, если…» – вещал его собственный голос, то пропадая в скрежете звуков, то выскакивая на поверхность, и запись снова шла по кругу.

Пришел мрачный Бумблис, отломил кусок белой булки, прислушался и пробубнил:

– Только что оттуда, – он показал рукой на второй этаж. – Научный центр превращен в синема-театр. И там вы, Максимилиан Всеволодович, и здесь. Значит, ваши синематографические лекции разойдутся теперь по всем университетам Европы?

– Если там обзаведутся звуко– и киновоспроизводящей аппаратурой, безусловно. Однако перспективы чарующие, не правда ли?

– А этот гном поселился в моем кабинете навеки? – Бумблис заглянул в кастрюлю и сглотнул слюну. – Я понимаю, что наша научная колония устроена по принципу: «Кто первый встает, тому Бог подает», но все-таки я ездил в Харьков для серьезнейших исследований, и именно в этот момент меня лишили местожительства и перевели на чердак. Я просил бы…

– Вы о Сидни-изобретателе? Ему с его аппаратурой негде было разместиться на чердаке. А результаты сногсшибательные – вы слышите? А видели? Какие чудеса можно творить! Представьте: я встречаю гостей в саду, они проходят в гостиную – а там моя копия произносит с экрана тост! Тост во славу секретных имперских физиков, – Макс внедрился ложкой в содержимое сковороды и снова прислушался к собственному бубнежу, который несся сверху. На лице его плавала блаженная улыбка.

Пока Басби гастролировал в Москве, Сидни сидел на станции. С добрыми учеными ему, безусловно, повезло. Редкая трапеза не заканчивалась следующей сценой: Макс в сопровождении верных студентов поднимался в «мастерскую». Там просматривались чертежи, порхали научные термины – волны, спектры частот, амплитуды колебаний. Сговорчивому Вяцловскому давали задание покумекать над очередным шпунтиком, склонным, как и его предшественник, к технологическому предательству. А надутого Бумблиса отправляли думать на чердак, грозя оставить без котлет. Шаг за шагом дело двигалось – и звукозаписывающий аппарат, и звуковоспроизводящая машина наполнялись новыми деталями, часть которых сначала гневно выкорчевывалась, а потом ставилась на место, но в другом порядке.

Иногда Сидни исчезал на несколько дней. Пропадал на студии. Интуиция подсказывала, что надо угнездиться в ней, стать деталью архитектуры, слиться с фоном. Превратиться в невидимку. И продвинуть свое изобретение исподволь. Он бродил по павильонам – присматривался, прислушивался. Иной раз его выгоняли. Иной раз принимали за статиста, и он с удовольствием смешивался с толпой загримированных людей, которые напоминали ему степную траву – покорно клонились то в одну сторону, то в другую, и ничто не менялось в выражениях их лиц, когда неслась под студийным сводом команда: «Всем лечь наземь!», «Всем улыбаться!».

Примелькавшись, он подобрался ближе к съемочной «аристократии» – людям около киноаппаратов. Операторы, импозантные господа в хороших фланелевых костюмах, то и дело бросали замечания нерадивым ассистентам. То движок в камере заедает. То неправильно положена рельсовая дорожка, по которой аппарат разъезжает по съемочной площадке. Не туда движется кран, к которому крепится карета киносъемщика. А Сидни – раз! – и невзначай выдавал точный ответ. Из ниоткуда. Из воздуха. Два! – еще один. Три! – и уже съемочные спрашивают: вы не видели такого щуплого господина в клетчатом пиджачке? Того, кто утром решил проблему с рычагом? Техник-иностранец. У кого он, кстати, числится? Вот голова! Однако ни у кого из суетливых съемщиков руки не доходили узнать, где этот «головастый» действительно числится. А сам Сидни никуда пристраиваться не предполагал. Важно было другое: прощупать, нет ли конкурентов? Не опередил ли кто? Вот для чего он пробирался в съемочные углы и закоулки, в шикарные павильоны и на утлые просцениумы.

Не прошло и пары недель, как он был уже накоротке почти со всеми операторами. Не зная имени, те дружелюбно кивали ему при встрече и пожимали руку. И невысокого роста, в круглых очечках Московитинов, что снимал быстрей всех, молча, а режиссеры записывались к нему за несколько месяцев. И кудрявый немец Шлегель, которому Сидни иной раз быстренько переводил, о чем хлопочет режиссер, – не на немецкий, так хоть на английский, с которым Шлегель хоть как-то управлялся. И «барин» Жуйский, самый представительный из клана операторов, раскатистым смехом встречающий любое указание постановщика. Однажды на площадке украли его любимую игрушку – калейдоскоп: в разглядывании стеклянного орнамента тучный Жуйский находил успокоение. Сидни вычислил воришку среди статистов и вернул калейдоскоп Жуйскому, чем заслужил его благосклонность, очень полезную в студийной жизни. Проник он и в лабораторию обработки пленки, и в цех, где печатали копии. Где циферку в чертеже исправит, где подметит, что винтик ослаб.

Съемка небольшой лекции Макса стала успехом безоговорочным. С этой пленочкой можно было идти завоевывать «Новый Парадиз» по-настоящему. Не с черного входа, а с парадного. Поначалу Сидни усердно телеграфировал Басби в Москву по адресу, который тот прислал из столицы в первый день. Однако ответов не получал. Молчание делового партнера злило. Пора действовать! Идти к главным управляющим синематографа! Спешить! Басби умеет шикануть – без него можно опять промахнуться. Ведь могут обогнать! Обойти! Господин Чебышев – так Сидни церемонно называл Макса, – выписывал все мало-мальские любопытные с научной точки зрения европейские журналы и газеты. Сидни проглядывал их и пару раз натыкался на статьи о том, что продолжаются попытки произвести на свет «фонограф» и «фономашину», которые записывают звук синхронно с фиксированием изображения на кинопленку. Из статей следовало, что ученые сходятся во мнении: подобное изобретение было бы крайне полезно для научных и просветительских целей.

Ждать более было невозможно. Он решил действовать. Три молчаливых грузчика перетащили аппараты со второго этажа научной станции в кузов грузовика. Для въезда на территорию «Парадиза» Сидни подготовил бумажку – печать, подпись, номер павильона, куда следует груз. И скоро с невозмутимым видом грузчики складировали аппараты в каморке, которую Сидни арендовал на студии. На дверь повесил табличку: «Аппаратная звука. Вход строго воспрещен». Подействовало: ни разу никто не вошел. Идея, что брезжила в его никогда не сбавляющих обороты мозгах, заключалась в том, чтобы втихаря затащить звукозаписывающий ящик и камеру (ту самую, которую в первый его приезд на станцию господин Чебышев спустил с чердака и которая легко ожила после небольшой профилактики) в павильон, припрятать микрофон в декорациях – ящик с цветком подойдет, – и сделать звуковой фрагмент во время съемок фильмы. Замысел был не из простых. Но присоветовал именно Макс, и в дыму жаркого, в слоистом духе коньяка, что стелились над столом, такая тактика виделась самой выгодной, самой точной.

Проспав ночь в студийной каморке, рано утром, когда в павильоне стояла тишина и трудились только пауки, Сидни расставил свои ящики, сунул микрофон в букет искусственных цветов, спрятал провода и отправился обратно в каморку – ждать. Через час на площадку потянулась группа – темная выгородка постепенно оживала. Прибежал помощник режиссера проверить, все ли на месте, не увел ли кто кресло или подсвечник из реквизита – всякое бывает. Пришли осветители, вытащили лампы и прожекторы. По картонному интерьеру забегали лучи – стали ставить свет. Привели и рассадили статистов. Снимали последние сцены мелодрамы «Обожженная душа». Обожженной душой по сценарию был моряк, обманутый женой, и, по мнению Сидни, актер слишком уж громко вопил во время съемок. Был он из театральных, и как ни объясняли ему каждый день, что его густой голосище, как из топки паровоза, тут ни к чему, унять его удавалось только с третьего-четвертого дубля. Но для Сидни – точнее, для микрофона – в самый раз. Как раз первый дубль пойдет в дело.

Появился Жуйский в длинном полотняном пальто, огляделся – толстая его сигара нарисовала дымом узор, – зычно гаркнул на рабочих, указал на недоделки в декорациях и ушел. Режиссер – некто Лозинский, похожий более на нанятого танцора, чем на киносъемщика – растерянно покрутился на площадке и тоже испарился. Сидни следил за происходящим, приоткрыв дверь своего убежища, – съемка очевидно откладывалась. Актеры даже не появились. Прибежал помощник Жуйского, что-то нашептал осветителям, и те стали один за другим гасить лампы. Все стихло.

Сидни выбрался из каморки и отправился на площадку посмотреть, жив ли микрофон, не перебили ли грешным делом провода. Сам аппарат и кинокамера были спрятаны в бутафорском книжном шкафу. Сидни пролез за картонные корешки книг к тумблерам и рычажкам, пробежался по ним пальцами – зажглись огоньки, раздалось шипение, тихое постукивание – будто нежданный гость, который тайком пробрался в дом и что-то ищет в темноте, боясь сделать лишнее движение и разбудить хозяев.

– Посмотри, тут и перемонтировать нечего – вот тебе декорация для первого эпизода «Потерянной души»! Только дай меньше света, и будет просто и таинственно, – на площадку вышли двое мужчин. Говорил полноватый в полотняном костюме. – Тут никого нет. О чем ты хотел поговорить? – он остановился у стола с бутафорскими яствами и бутафорским букетом цветов.

– Ко мне попала депеша, в сущности, правительственная, – второй с улыбчивым лицом, похожим на блинчик, расстегнул элегантный пиджак и присел на край стола. – Адресована владельцу «Нового Парадиза» и должна была прийти в контору господина Ожогина, но… Не спрашивай, как она ко мне попала. Своих не выдаем.

Сидни затаил дыхание. Он боялся издать лишний звук. Микрофон работал. Максова кинокамера – тоже, и треск ее, слава Всевышнему, перекрывался нехитрыми клавишными раскатами – очень кстати в соседнем павильоне, где снимали картину о Чайковском, оживился тапер.

– Депеша, мой друг, – продолжал «блинчик», – стоит миллион. Может быть, полтора. Из имперской канцелярии. Там создан новый отдел возрождения нации под началом князя Долгорукого. Предложение организовать производство синежурнала новостей для распространения по всей империи. От Пскова – до самых до окраин. Полное государственное финансирование. Представляешь себе размах?

– Предлагаешь нам самим написать ответ и увести заказ у Ожогина?

– Я думаю, в имперской канцелярии очень удивятся, получив ответ от никому не известных киносъемщиков и тут же протелефонируют Ожогину. Нет, я предлагаю задержать депешу, а тем временем сообщить о заказе… ну, хоть Студенкину в Москву. Они же с Ожогиным конкуренты. Пока канцелярия ломает голову, почему Ожогин молчит – а второй раз они его просить не будут, им это не по чину, – Студенкин пойдет на опережение и сам предложит проект. Как идея?

– Идея заманчивая, – задумчиво проговорил полноватый. – А мы, стало быть, получим от Студенкина вознаграждение…

– …в особо крупных размерах! – подхватил второй, подняв вверх указательный палец, как бы фиксируя важность момента. – И не только. Участие в проекте на правах партнеров. Что это? Здесь кто-то есть? Что за шорох? Боже, да у них тут еще и мыши!

Сидни похолодел: микрофон начал вдруг отчаянно шуршать, тумблер заело, запахло разоблачением. Сидни чуть не плакал. Почему-то он вспомнил рассказы корабельного кока о «страшной русской тюрьме». Какой черт занес сюда эту парочку?

– Вам в этой мизансцене не помешает кошка. Мыши в павильоне! Какие низкие у нас, однако, требования к гигиене! – бросил «блинчик» администратору фильмы, который быстрым шагом уже шел к павильонной выгородке. За ним тянулись разрозненные члены съемочной группы.

Сидни извлек из камеры бобину с пленкой и спрятал в карман. Пока осветители копались с лампами, успел вытащить и микрофон. На сегодня опытов довольно: микрофон трещит, надо с ним разобраться. А пока – скорей проявить пленку. Что-то ведь на ней есть.

На следующий день были записаны лекция Макса об инфлуэнце и куплеты Периколы, которые распевала молоденькая старлетка в перерывах между съемками.

 

Глава V

Златовласка обнимает и убегает

Суть ее была в летучести. В руках его, за столиком кафе, на столике кафе, где она танцевала в их первую ночь, разговаривая на лестнице дома своего ли, чужого ли, она не задерживалась ни на одну лишнюю минуту. Всегда – на полтакта, на два такта, на целую строку – она была впереди своих собеседников, спутников, обожателей.

В первый раз они поцеловались в театре – на той лифтовой платформе, куда Женечка вылетела после танца под небесами. Он ждал, когда отпляшут ее каблучки. Он знал, что она поднимет к нему запыхавшееся лицо, и губы будут приоткрыты, и аромат фиалковых духов смешается с легким потом, и, может быть, даже брызгами слез. Но, бог мой, он не знал, что она не носит белья, что серебряное платье струится по совершенно голому телу, на котором выступают ребра и торчат косточки позвоночника. Конечно, она ловкая и смелая. И… и, черт, лишена всякой нежности, кроме той, которую дарит сама ее кожа. Бестиарий. Отсутствие не только белья, но силы тяжести.

Прием по случаю премьеры был устроен в ресторации при театре. Он хотел представить ее как исполнительницу танца на пушке. Она отказалась, скроив удивленно-презрительную гримаску: «Как вам такое могло прийти в голову?» И предполагала тотчас уйти, отправиться «дальше по делам», как пропел ее звонкий голосок, имеющий привычку опережать владелицу. Сама она еще делано-внимательно слушает нравоучения пожилого театрала, а голос ее уже где-то в другом конце зала рассказывает про повадки дельфинов. В толпе ему удалось схватить ее за руку. И даже неведомо каким образом удержать на время. Ее рука была будто из другой плоти – желе? мармелад? мороженое? Слишком мягкая, обманчиво покорная, тающая. Как получилось, что он уговорил ее отправиться гулять по Москве? Как они завернули в «Чертог экспериментов»? На самом деле это она, тряхнув копной кудрей, вдруг заявила:

– Вы герой, Визг, но здесь скучно. Хармс ушел, Платонов не пришел, ваш демонический Олеша пьяный. К тому же слишком много животов в манишках прошлого века и неправильно накрашенных щек. А как вам реплика: «Ах, коробку мороженого я куплю только вместе с пистолетом – и то грех, и это!» Я, очевидно, уже не попадаю на поэтический вечер, но, может быть, поедем в какое-нибудь модное местечко? Может, в кабаре «Чертог экспериментов»? Знаете это место? Там танцуют на столах!

Она чуть не упала, поскользнувшись на кожуре от яблока, и Басби успел подставить руку под ее разгоряченную спину. Еще бы он не знал это место! Значит, пока он, лежа в постели, вслушивается в шум, проникающий с нижнего этажа к нему под одеяло, в его сны и грезы, она танцует там на столе.

– И часто вы бываете в «Чертоге»?

– Ну, не каждый день.

Кажется, вызвали таксомотор. Стоял белесый вечер, дождь закончился, мостовые высохли удивительно быстро, летел тополиный пух, похожий на снежинки, и, казалось, все происходит как в замедленной киносъемке: зависая в воздухе, колышется край юбки, застывают золотистые кудри, рука водителя в кожаной перчатке никак не опустится на руль, медленно-медленно плывет в повороте лицо, ямочка на щеке, веснушки, взмах ресниц… Ему хотелось притормозить, не дать мгновеньям промчаться быстрее, чем он их проживет, почувствует. На самом же деле таксо лихо летело по пустым улицам, пугая воробьев и пожилых гувернанток. Выяснилось, что надо захватить каких-то приятелей – заезжали в переулки, подворотни. Женечка кричала, свистела. Машина наполнялась галдящими незнакомыми людьми. Подъехали к консерватории – там на концерте были ее родители, срочно требовалось забрать у них какой-то конверт. Спускалась теплая темнота, потом снова подул ветер. В «Чертоге» были распахнуты окна, и вечеринка гудела во дворе дома – под липами стояли столики со свечами в стеклянных вазонах.

– Смотрите-ка, мы не ошиблись – Хармс сегодня читает здесь, – шепнула Женечка, и ее тут же сдуло. Вот она уже у барной стойки, помогает разворачивать свиток, оказавшийся картиной кого-то из конструктивистов-футуристов: треугольники, кружочки и запутавшиеся в геометрии глаза, стаканы, трамваи. Басби сел к фортепиано. Да, Златовласка действительно танцевала на столе – да не одна, а с целым выводком холеных девиц, которые могли бы дать фору его кордебалету. Выделывая ножками кренделя, они продолжали иронизировать над всем и вся, и по сравнению с их фривольностями его статистки казались какими-то солдатиками на плацу. Потом она прогорланила «Разойдись!», разбежалась – и, пролетев метра два, упала на руки своих приятелей. Видимо, номер был у них отработан. Подбежала наконец к Басби и стала подпевать его джазовым импровизациям. Стишки, оплетающие мелодию, были очень смешные. А она уже сидела на фортепиано, и ножки ее танцевали в воздухе. Он подыгрывал ей на басах – она тут же поймала тональность и запела на высоких нотах, иногда пальцами ног с накрашенными темным лаком ноготками касаясь клавиатуры.

– Хотите пробежаться по клавишам? – спросил Басби.

– Ну… – она на мгновение остановилась. – Все-таки сломаю инструмент, я же не пушинка. Однако…

Однако ей, конечно, хотелось, и, конечно, Басби ей помог («Дать волю куражу приятеля – долг джентльмена», – говаривал Визг-старший). Опираясь на его руку, Женечка радостно зашлепала босыми ногами по клавиатуре – трам-пам-пам – и рухнула к нему в объятия. Выдохлась. А как выдохлась, так посмотрела ему в глаза.

– Весь ваш, – ответил на ее взгляд Басби.

– Ве-есь? – протянула она и прищурилась.

И – наконец. Губы, глаза, руки, косточки позвоночника – все мелькает, она неугомонна, немножко ажитирована, немножко играет в саму себя. Остановить, поймать – невозможно. Ускользающие поцелуи, тающая кожа. Смелость и – слишком много гимнастических приемчиков. «Не старомоден ли я для нее?» – мелькнуло в голове у Басби. Замедленный мир превратился в искрометный. Атаки и взрывы. Просто целовать все, что попадается. Вот уж действительно не девушка, а футуристическая картинка.

Конечно, она не осталась в его комнате ни на секунду дольше, чем требовалось для утоления неги.

– Вы, наверное, захотите выкурить сигариллу? Постоять у окна? Так я оставлю вас в покое. А у меня, прошу прощения, дело, – быстро говорила она, натягивая платье. Из кармана вытащила белые шортики и натянула на загорелые бедра. Басби вопросительно улыбнулся: где «это» было раньше?

– На сцене хотелось быть совершенно легкой, а тут резинка давит, – она задрала платье и деловито показала, как устроено ее мальчиковое белье из плотной белой ткани без единого кружева. И вывернулась, когда он попытался привлечь ее к себе. – Ну, вы пока никуда не деваетесь? – бросила на прощанье, как будто это он все время куда-то «девался», а не она. – Увидимся? – завис ее вопрос на лестнице.

Увиделись. В кафе. Потом на выставке Казимира Малевича, устроенной на строительной площадке дома-гиганта напротив Кремля. Она смотрела на него немножко снисходительно и одновременно целовала взглядом. И никогда не давала понять, что имеет какое-то отношение к тому, что знают друг о друге их тела. Легко постулировала раздвоение: тела живут своей жизнью, головы – своей.

 

Глава VI

Басби возвращается

Прошла премьерная неделя, вторая, третья, и ему пора было возвращаться в Ялту. Точнее, решать – «зависать» (словечко Женечки) в столице или ехать домой. Домой… Это слово он употребил в первый раз за много лет. Были предложения от двух антрепренеров. Передавали лестные слова от Мейерхольда. Но Басби понимал: для Москвы нужна иная осанка. Можно над ней поработать, только надо спросить себя – зачем? В Ялте больше простора, больше воздуха. Море обещает другой масштаб. В Москве тоже много солнца, но оно тяжелое, пыльное. А вот и солнечный удар: Златовласка заявила, что поедет в Ялту вместе с ним, мол, «ей тоже пора возвращаться на станцию». Он сразу взмок, хотя ветер гулял по открытой террасе новомодного кафе, где они сидели – на десятом этаже «Дома работников науки» в Сивцевом Вражке. Тридцать часов с ней в поезде. Взять два люксовых купе. Рядом. Ей некуда будет бежать. Изнежит и ее, и себя. Пусть считает столбы и ворон за окном, березы, избушки, а потом пирамидальные тополя, платаны – не отпустит с колен, исцелует, изласкает. Взять с собой патефон, пластинок. Что от него останется к тому моменту, как локомотив, пыхтя, подвезет вагон со счастьем к симферопольскому вокзалу?

Итак, билеты куплены. Евграф Анатольев соблазнял ассистентским местом у Мейерхольда. Масальский предлагал устроить антрепризу на паях с молодыми мхатовцами и таскал на ипподром, где тоже было оставлено немало хрустящих купюр. Впрочем, не так много удалось вырвать из пухлых, унизанных перстнями пальцев «управителя новациями». Преследуя Златовласку (при всей ее кажущейся беспечности она никогда не ждала долее пяти минут, и стоило опоздать – приходилось кочевать из одного места, указанного в записке, которую она оставляла у официанта, распорядителя, помощника дирижера, кассира – любого, кто попадался ей на глаза, – в другое), он оказался однажды в доме ее родителей. Забирал какой-то букет. Или отдавал. Выяснилось, что мать, задумчивая особа с пепельными кудрями в кругленьких очках, едва говорит по-русски.

– Она шведка, причем в родстве с царствующей четой. Отец – демократ и не любит, чтобы об этом упоминали, – сообщила мельком Женечка. С матерью она болтала на смешном языке, похожем на россыпь колокольчиков.

– Выходит, вы еще и принцесса? – поднял брови Басби. Девчонка развела руками.

Мать прощалась в дверях с невысокой изысканной дамой, чья фигурка, кажется, была выведена одной линией кистью японского каллиграфа. Та обернулась к зеркалу, прикалывая булавкой шляпу, и Басби понял, что это Анна Павлова. Не верилось, что она существует в реальности, однако же – вот… На фотографиях, висящих на стенах гостиной, внимательно смотрели в объектив, устроившись рядом с хозяевами дома, самые неожиданные особы. Бунин. Циолковский. Чехов. И многие другие, чьих лиц Басби не знал, однако догадывался, что люди это непростые. И отец Женечки, глава некоей научной институции, не просто так пожимает им руки. Со шведкой он смог поддержать разговор на своем разухабистом английском, почерпнутом в корабельных путешествиях. И именно матушка упомянула, что господин Чкалов, с которым отец обсуждал экспедиционный маршрут на авиапланах, говорил, что на днях делает пробный полет в Крым. Идут разговоры о создании пассажирских авиалиний. Златовласка, упаковавшая наконец коробку с белыми розами, выглянула из-за двери и забулькала на непонятном Басби шведском. Но почему-то ему стало ясно, что грезам наступает конец.

– Отвезете цветы в Академию наук? Мне надо мчаться во французское посольство. Там околонаучная болтовня – вам будет неинтересно, – тарахтела Женечка.

Конец. И начало. Пока он выуживал из Анатольева последний гонорарный чек, пока разводил для Масальского мизансцены великолепной новой пьесы про Мольера, пока пытался высвободиться из цепких столичных лап, она обо всем договорилась с «Лерочкой Чкаловым», как называла полковника. За час до отхода поезда, когда Басби уже устроился в купе, а носильщики разместили в сетках чемоданы, она сообщила, что Чкалов берет их на борт. Пришлось вытребовать поцелуй и сломя голову нестись на аэродром.

Потом они летели. Самолет был на семь мест. Из них занято оказалось только пять – полковник Чкалов, штурман, дамочка в летной пилотке, Басби Визг и Женечка Ландо. Полет занял пять часов. Все это время Басби не знал, куда смотреть, – в окно иллюминатора или на золотистые волосы своей возлюбленной. Дамочка в пилотке представилась «самолетовожатой» и принесла им по порции коньяка и свернутый вчетверо плакат от Чкалова. Басби развернул – с мятой бумаги грустно смотрела Лидия Збарски. Снимок был сделан для рекламы «Ускользающей» в тот штормовой день на набережной, когда ветер чуть не разбил в щепки съемочный подиум.

– Господин Чкалов только что получил сообщение, что не сможет задержаться в Ялте, и просит вас об одолжении – подписать афишу у госпожи Збарски и выслать ему по почте.

Потом здорово трясло, и Златовласка держала его за руку. Из капитанской кабины доносился хохот Чкалова. С высоты Ялта была похожа на разбросанные костяшки домино. Когда снизились, перед пассажирами предстало неожиданное: на склоне горы скульптуры из подстриженного кустарника, представляющие собой буквы, которые складывались в название студийного города – «Парадиз». На аэродроме он посадил ее в таксомотор и повез на станцию. Всю дорогу она крутилась, как ребенок, впервые попавший в парк развлечений, и теребила его за рукав, требуя внимания к тому, что происходит за окном.

На террасе научной станции в кресле-качалке перед накрытым к чаю столом сидел Сидни. В воздухе разливался запах свежих пирожков.

– Да ты, дружище, здесь как у себя дома. Прямо старосветским помещиком, – засмеялся Басби, вылезая из таксо и видя эту идиллическую картинку. – Ну, здравствуй!

Сидни вскочил и бросился к нему.

– Коньетс! Коньетс! – кричал он. – Зачем ты был lost! Он говорьить!

И тащил Басби в дом, откуда доносились раскатистые рулады Макса, выпевающего на кухне оперную арию.

– Имею тут наутшний лаборатори, – приговаривал Сидни, торопливо пробираясь по узкому коридору, уставленному книжными шкафами, и держа Басби за руку, будто боялся, что тот опять удерет. Комната, экспроприированная у Бумблиса, была нашпигована оборудованием. Тумблер. Кнопки. Черная занавеска поехала вниз. Зажегся квадрат экрана – простыни, растянутой на стене. Сидни суетился, бегал по комнате, бормотал непонятные словечки, усаживал Басби. Когда тот уселся, наконец угомонился и включил аппарат. Изображение поерзало по экрану, будто прикидывая, как бы поудобнее расположиться, и Басби увидел Макса, заполнившего своим дородным телом весь кадр. Макс размахивал руками. В одной он держал рюмку, в другой – огурец на вилке. Ну и что? И вдруг… Сквозь хрипы и треск Басби услышал… Он услышал, как изо рта Макса вылетают слова: «Организм наш во время болезни напоминает кошелку…» Так значит – это не бред, не фантазия? У Сидни получилось! Аппарат заговорил! Синема больше не молчит! Здесь, на маленькой станции, затерянной в крымских горах, совершено открытие, которое может перевернуть всю историю синема! А он не верил. Подсмеивался над Сидни. Считал его сумасшедшим фанатиком. Макс все говорил и говорил. Все размахивал и размахивал огурцом. А Басби, как завороженный, глядел на экран. И слушал, слушал, слушал. Пленка закончилась. Басби почувствовал, как взмокли ладони.

– Еще… – проговорил он хриплым голосом. – Еще есть?

Сидни важно кивнул и перезарядил проектор. На экране появилась блондиночка в коротком, почти цирковом платьице с блестками. Пританцовывая и широко открывая накрашенный ротик, блондиночка пела куплеты Периколы: «Какой обед нам подавали, каким вином там угощали…» Девчонку Басби знал. Людочка Соколова – хористка из его театра. Он пробовал ее на роль Куклы – уж больно та хотела стать примой, но двигалась плохо, танцевать совсем не могла, маршировала по сцене. Ей бы ткачих играть да почтальонш – появилась недавно такая женская профессия. Голос, конечно, искажен, но хорош – даже сквозь шумы слышно. А Сидни уже заряжал новый кусок пленки. Появилось двое мужчин, чьи силуэты чернели в темноватом кадре. Они стояли вполоборота к камере, лиц не было видно. Один присел на стол. Пленка дергалась, мигал пересвет, по экрану скользили царапины, но разговор был слышен отчетливо. И свое будущее Басби увидел в очень отчетливом свете.

– Прокрути-ка еще разок, – обратился он к Сидни.

И снова запрыгали слова с экрана – слова, смысл которых Басби поначалу лишь уловил, был понят им уже по-настоящему.

Проектор отстрекотал и смолк. Басби закурил.

– Ты понял, о чем они говорили? – спросил он Сидни, указывая на экран. Тот покачал головой. Нет. Басби кивнул – так он и думал. – Завтра сможешь показать это на студии? Хорошо.

Вечером Макс, переходя с болтовни на речитатив, а с речитатива на оперную арию, подавал свиные медальоны с черносливом под красным вином и картофельные розочки, запеченные с тертым сыром. Женечка была экзальтирована. Одним глотком осушила бокал вина. Рассказывала про Москву, семинары, конференции, про Мейерхольда, вскакивала из-за стола, хохотала, показывая, как танцевала на пушке. Басби сидел молча, задумчиво прихлебывал коньяк. Женечка несколько раз взглянула на него с недоумением и затихла. Скоро он откланялся – устал с дороги, пора в гостиницу, и Сидни берет с собой – нужно о многом переговорить. Златовласка проводила его удивленным взглядом и пожала плечами – мол, уходите, если так не терпится, мне все равно.

В гостиничных комнатах было невыносимо душно. Под входной дверью валялись нераспечатанные конверты. Портье сказал, что «господин иностранный инженер» появлялся редко и что накопился должок за проживание. «Вот вам, пожалуйста: господин иностранный инженер, – подумал Басби. – Наш храбрый винтик постепенно становится отчаянным гвоздиком». Вскрыл конверты – на стол посыпались телеграммы от Сидни, адресованные ему на адрес «Метрополя», в котором он шиковал первые дни. Выбросить весь хлам. И вызвать горничную – пыли на палец. Басби распахнул окна – в комнату хлынул свежий морской воздух, запах которого он в Москве подзабыл. Святые клоуны-угодники (как говаривал папаша Визг), он сошел на ялтинский берег меньше года назад, а сколько фокусов за это время накрутилось! Он вспомнил, как поймал цилиндром мячик, в который играли дети на палубе корабля. Мячик оказался счастливым. Он смотрел в окно – за крышами виднелось море, небо подернулось уставшей августовской дымкой, и Басби готов был увидеть прозрачного великана в смокинге и цилиндре, который ловким движением руки, легко дотягивающейся от Ялты до Судака, выбрасывает из цилиндра облачного кролика. От ушастого облака, висевшего над морем, отделилось ухо и навострилось в сторону горизонта.

Басби огляделся – раньше он не особенно обращал внимание на гостиничный неуют, а теперь хмыкнул: все чужое. Вещи бесстрастные, немые, без памяти о прошлом и без взглядов на будущее. Ему принадлежит только стопка черновиков на столе. Пора купить апартаменты. Или дом. Да, здесь, в Ялте, конечно, приличные люди покупают дома, а не квартиры. Исчезают маленькие домишки и дачки с деревенскими палисадиками и беседками, увитыми виноградом. На их месте вырастают роскошные виллы, где в бассейнах плещутся пергидрольные блондинки, а розовые кусты подстригают суровые садовники в фуражках и форменных тужурках. По шоссе, обсаженным кипарисами, в которые превратились улочки Ялты, разноцветные «Бьюики» и «Форды» развозят по виллам звездных хозяев. Почти в центре города – из окна Басби их хорошо видно – выросли два десятиэтажных стеклянных небоскреба. Говорят, апартаменты с видом на море там стоят невиданных денег. Ялтинцы называют их «башнями-близнецами», а старики, недовольные тем, как меняется город, мрачно предсказывают, что какой-нибудь безголовый любитель острых ощущений из местных лоботрясов когда-нибудь протаранит их на своей авиетке. В дворянском собрании прошли по этому поводу бурные дебаты, после чего городская дума издала указ, запрещающий строить дома выше трех этажей. На выезде из города сам собой возник квартал «красных фонарей», куда Басби заглядывал время от времени и где, кстати, были самые хорошие рестораны. В угоду вездесущему и всесильному синема менялись имена улиц. Набережная давно была официально переименована в Актерскую. Один из центральных проспектов стал проспектом Иды Верде – великой дивы экрана, зимой погибшей на съемках в горах. Живых тоже не забывали. Басби читал в газетах, что Морской проезд планируют назвать проездом Ленни Оффеншталь, а маленькую зеленую Платановую площадь – площадью Лидии Збарски, и там уже возводят фонтан: медную нимфу, из глаз которой катятся слезы. Недаром газетчики называют Лидию «слезами нации». Лидия… Если он вернулся домой, это не значит, что вернулся к старому. Город меняется. Названия улиц меняются. Жизнь меняется. Встает вверх тормашками. Басби усмехнулся, вспомнив номер, который придумал в Москве. Идти к Ожогину. Завтра же. В пленке Сидни заключен, быть может, самый большой фокус из тех, что преподнес ему этот город. Шансы, шансы. За каждым углом таятся шансы. Не упустить свой единственный. Не упустить… Не упус… Он зевнул. Пора в постель. Завтра надо быть в форме.

На следующий день они с Сидни сидели в приемной Ожогина.

 

Глава VII

Ожогин смотрит и слушает

– Дежавю, дежавю, дежавю… Сидни, ты знаешь, что такое дежавю? Нет? А между тем мы с тобой его переживаем. Всего год назад мы ходили по тем же кабинетам с тем же аппаратом – и с тем же успехом. То есть без всякого успеха. И вот, изволь видеть, – Басби Визг, с которым советовался Мейерхольд и которого учил летать Чкалов, снова с протянутой рукой. Между прочим, по твоей вине. Ладно, ладно, я сам так решил.

Басби болтал, покачивая ногой в блестящей штиблете и поглядывая на хорошенькую секретаршу, которая в свою очередь кокетливо посматривала на него из-за каретки «Ундервуда». Он привык, что его всюду узнают, и ждал, когда девица подойдет за автографом. Так и случилось. Не прошло и десяти минут, как она, покопавшись в ящике стола, приблизилась к нему и застенчиво протянула вытертую на сгибах старую афишу «Сбежавшей куклы» с его фотографией. Видимо, хранила со дня премьеры. Басби хмыкнул и расписался.

– Вы бы, милая, лучше сказали своему начальству, чтобы приняли нас поскорее.

Барышня с виноватым видом пожала плечами – что я могу сделать?

В приемной Ожогина Басби и Сидни сидели второй день. Накануне старая морщинистая мегера за секретарским столом зыркнула на них злобным глазом.

– Александр Федорович только что вернулся с вакаций, и у него очень много дел.

– А вы все-таки доложите. У нас большая надобность и большая срочность, – бархатным голосом сказал Басби, склоняясь над мегерой и глядя на нее специальным очаровывающим взглядом.

– Извольте отойти от стола! Мешаете работать! – взвизгнула мегера.

Ожогин их не принял. Приходили разные люди. Приносили бумаги. Три раза мегера вызывала кого-то – «срочно!». Два раза из кабинета донеслись крики. Один раз что-то загромыхало – Ожогин стучал кулаком по столу. Прошел Чардынин. Кажется, узнал их с Сидни, но шага не замедлил. Вслед за Чардыниным повар вкатил тележку с блюдами под блестящими серебряными колпаками. Басби и Сидни с тоской вдохнули аромат тушенного с пряными травами мяса. Влетела крошечная рыжеволосая женщина в смешном балахоне, пронеслась легким эльфом, по-балетному переступая с носка на пятку, и скрылась за дверью кабинета. Раздался смех. Звонкий голосок рассыпал быстрое стаккатто слов. Басби узнал Ленни Оффеншталь – жену Ожогина, знаменитую авангардистку, чьи фильмы получили не одну медаль на международных выставках.

В шесть часов вечера мегера поднялась из-за стола, надела черные перчатки, шляпку из черной соломки с обвисшими полями, жакет с застежкой на мужскую сторону и повернулась к ним.

– Александр Федорович работает допоздна, но после шести посторонним оставаться в приемной не полагается. Прошу вас выйти.

На следующий день мегеру сменила хорошенькая застенчивая барышня, и Басби обрадовался – дело, по его разумению, должно было пойти на лад. Барышня доложила. Однако день тек, а их никто не принимал. Давно перевалило за полдень, когда дверь кабинета неожиданно распахнулась и в приемную быстрым шагом вышел массивный господин с решительным, несколько набыченным лицом. Это был Ожогин. Басби не раз видел его в театре и на светских вечеринках, где Ожогин смотрелся довольно неуместно да и держался скованно. Видно было, что толкаться в толпе с бокалом шампанского – не самое любимое его занятие. Сейчас Басби пожалел, что не удосужился быть представленным. Ожогин, проходя мимо, бросил на них взгляд из-под насупленных бровей и отвернулся к секретарше.

– Директора «Безрассудного ковбоя» ко мне немедленно! – отрывисто приказал он, машинально взял со стола какую-то бумажку, пробежал глазами, бросил обратно и вышел из приемной, хлопнув дверью.

И Басби понял, что надо делать. Он схватил бумажку, которую только что читал Ожогин, и написал на обороте несколько слов. А когда Ожогин вернулся, преградил ему дорогу и с полувопросительной интонацией и некоторым нажимом сказал: «Александр Федорович?» – и сунул бумажку ему в руки. Ожогин с недовольной миной отстранился, открыл было рот, чтобы произнести, очевидно, что-то неприятное, но передумал, отстранил Басби и проследовал к себе. Через минуту из кабинета раздался звук электрического звонка. Секретарша бросилась на зов хозяина. «Выгонит», – пронеслось в голове у Басби.

– Вас просят, – девчушка пошире распахнула дверь кабинета.

Басби и Сидни вошли. Ожогин, сидя за таким же массивным, как он сам, столом, не мигая, смотрел на них глубоко посаженными глазами из-под густых бровей. Крутой его лоб был нахмурен.

– Вы откуда об этом узнали? – произнес Ожогин голосом, не предвещающим ничего хорошего, и швырнул листок с каракулями на стол.

Скользнув по стеклянной поверхности, тот слетел на пол и опустился возле ног Басби. «Князь Долгорукий. Создание синежурнала. Государственное финансирование», – три отрывистые фразы, накарябанные рукой Басби.

– Вы ждали депешу от Долгорукого? – вместо ответа переспросил Басби. Ожогин набычился. Лицо его побагровело. – Она перехвачена, – быстро проговорил Басби, предвосхищая вспышку гнева. – Я не знаю, кем, но могу показать.

Ожогин тяжело смотрел на него, выставив вперед крутой лоб и разминая в толстых пальцах сигару. Что происходит? Чего они хотят? Шантаж? Чужая игра? Интрига? Что значит – депеша перехвачена? Они что, на войне? Или тут находится местное отделение внешней разведки? Глупость какая! Хотя дельце-то намечается миллионное. Разговоры о синежурнале идут давно. Претендентов было трое – он, Студенкин и Ермольев. Выходит, там, наверху, выбрали его. И… Началась мышиная возня? Всем хочется погреть руки из государственного бюджета. Этого высокого он много раз видел на вечеринках. Режиссер в местном театрике. Специалист по опереткам. Говорят, появился в городе неизвестно откуда. Наверняка проходимец. Ожогин перевел взгляд на Сидни. Маленький на глаза ему раньше не попадался.

– Вы предлагаете мне рыскать с вами по студии в поисках перехватчика депеш? – недобро усмехнулся Ожогин.

– Отнюдь. Я предлагаю вам посмотреть одну пленку. Небольшую – минут на десять.

Ожогин сунул сигару в рот, пожевал и выплюнул в серебряную корзину для мусора. Еще раз пробежал глазами записку. Ну, хорошо. Даже забавно. Что он потеряет, если посмотрит эту пленку? Он встал из-за стола.

– У вас ровно десять минут.

Просмотровый зал для дирекции был расположен поблизости. Несколько бархатных кресел. Возле каждого – столик красного дерева с микрофоном, через который студийное начальство могло переговариваться с будкой киномеханика. Бесшумно появился официант, расставил чашки, разлил кофе из высокого тонкостенного кофейника. Ожогин дернул шеей – не те посетители, чтобы кофием поить, – но смолчал. Сидни скрылся в проекционной. Надо было приладить звуковоспроизводящий аппарат, зарядить пленку. Свет погас, и на экране возникли две фигуры. Прошла минута, другая. Ожогин подался вперед. Лицо его приобрело сонное выражение, что означало высшую степень внимания и напряжения. Пленка хрюкнула и остановилась. Ожогин какое-то время сидел неподвижно, вперив взгляд в экран, потом откинулся на спинку кресла, вытащил изо рта очередную так и не зажженную сигару и смял в кулаке. Табачная труха посыпалась на пол. Палец вжался в кнопку микрофона.

– Да, Александр Федорович, – раздался из микрофона голос механика.

– Василия Петровича позови. Быстро!

Пока ждали Чардынина, Ожогин не проронил ни слова и ни разу не взглянул на Басби. Тот спокойно прихлебывал кофе. Чардынин вошел быстрым шагом, кивнул Басби, всем своим видом говоря: а-а, проныра, помню-помню, добились-таки аудиенции.

– Садись, Вася, – проговорил Ожогин. – Любопытный документик нам принесли.

Пленка пошла по второму кругу.

– Ты понял, Вася? – спросил Ожогин, когда экран погас.

– Да, Саша, я понял.

– И адвоката ко мне! Под суд их, под суд! В кутузку! В работы! За воровство! За государственную измену! – не удержавшись, страшно закричал Ожогин, и шея его, налившаяся кровью, вздулась под тесным воротничком.

– Тише, Саша, тише, – умиротворяющим голосом проговорил Чардынин, привыкший к ожогинским вспышкам гнева. – Не надо никакого суда. Мерзавцев выгоним, депешу изымем и сделаем сообщение газетчикам. Проследим, чтобы фамилии мошенников были непременно упомянуты. Больше их ни на одну студию не возьмут.

Дотронувшись до плеча Ожогина и удостоверившись, что тот более-менее успокоился, Чардынин вышел. Ожогин повернулся к Басби:

– Разумеется, вы что-то хотите за свою пленку. Что именно?

Басби улыбнулся самой белозубой и обезоруживающей из коллекции своих улыбок.

– Разумеется, хочу. Я хочу снять на вашей студии мюзикл. Большая массовка. Все танцуют и поют. Вы же видели мои постановки в театре. В синема это будет выглядеть совсем иначе. Камера под потолком, сбоку, снизу, внутри массовки. Что скажете?

Ожогин с изумлением глядел на него.

– Позвольте, молодой человек, в каком смысле танцуют и поют? Синема немо. НЕМО! Оно не может петь!

Улыбка застыла на лице Басби и медленно опала.

– Оно больше не молчит, Александр Федорович, – шепотом проговорил он, почти вплотную приблизив свое лицо к лицу Ожогина и тревожно заглядывая тому в глаза, как если бы тот в одночасье лишился рассудка. – Вы же только что слышали – оно говорит.

На лице Ожогина появилось недоверчивое и беспомощное выражение, будто он был ребенком, которого родители выставили из комнаты и не дали подслушать интересный разговор. Постепенно выражение стало меняться. Ожогин нахмурился, словно силясь что-то вспомнить или понять. Потер переносицу. Удивленная улыбка приподняла уголки его крупного рта. Лицо распустилось и стало совсем детским.

– Да, действительно, – обращаясь к самому себе, произнес он. – Я же слышал. Оно говорит. Оно говорит! Говорит! – Голос его повышался, становился все громче и громче. Он уже почти кричал. Ударив себя по коленям обеими руками, он откинул назад голову и громко захохотал. – И как… я… я даже не понял! – захлебывался он. Внезапно смех прекратился. Лицо стало строгим. – Но как же… кто же… это же не немецкое устройство. У немцев ничего не вышло.

– Мой друг мистер Сидни Ватсон, американский изобретатель, – вы видели его только что, – привез чертежи с родины специально, чтобы сделать аппарат для русского синема, и целый год работал над изобретением, – церемонно сказал Басби, подчеркивая важность момента.

– Есть другая съемка? – коротко бросил Ожогин.

Не спрашивая разрешения, Басби сам нажал кнопку микрофона.

– Сидни, заряжай Макса и Периколу.

Поплыл по залу густой басок Макса: «незваная мышь прогрызла несколько отверстий…», заскакал голосок Людочки Соколовой: «какой обед нам подавали…» Ожогин смотрел и слушал завороженно, с мечтательным выражением на лице, иногда всхохатывал, потирал руки, бормотал: «Ну, надо же!» – даже облизывался от удовольствия.

– Давай еще раз певичку и профессора этого… кислых щей! – крикнул он в микрофон, когда пленка закончилась.

И снова поплыл басок, и снова заскакали немудрящие куплетики. И опять, и опять.

– Хватит!

Ожогин задумался. Долго сидел молча, крутил в пальцах сигару, совал в рот, вынимал, пристально разглядывая узор ковра у себя под ногами. Наконец обернулся к Басби.

– Все это очень интересно, – медленно проговорил он. – Но звук ужасен. Хрипы, шум, скрип. Стоны какие-то жуткие. Что прикажете с этим делать? Аппарат решительно несовершенен.

– Вы же понимаете, Александр Федорович, это пробная модель, – возразил Басби. – Дело не в ней, а в принципе. Все совершенствуется. Сидни – гений. Если он смог придумать устройство, то устранить недостатки уж как-нибудь сможет. Кстати, Европа практически накануне открытия. Все научные журналы только об этом и пишут. А у нас уже есть свое, – вкрадчивым голосом завершил Басби свою тираду.

– У нас уже есть свое… – задумчиво повторил Ожогин. – Покупать два аппарата – бессмысленно. Этого хватит для одной фильмы. Если же оборудовать студию… да… Надо запускать собственное производство. И ставить такую штуковину в каждый синетеатр. И в каждый павильон. Затраты немалые, но… Надо просчитать. Все просчитать. Вот что… – Ожогин обратился к Басби. – Мне надо поговорить с вашим изобретателем. Я должен быть уверен, что не получу вместо музыки пшик. Что касается вас, молодой человек… – и он разжег наконец свою сигару. – Если все так, как вы тут расписали, я дам вам возможность снять мюзикл.

– Вы могли бы дать мне эту возможность без всяких условий, – заносчиво сказал Басби, задетый словами Ожогина. В конце концов, они с Сидни оказали ему услугу. Миллионную услугу.

Ожогин усмехнулся.

– Я дам вам знать, – сказал сухо.

Дверь зала скрипнула. Темная тень появилась в проеме и исчезла, но никто ее не заметил. Лидия, прижавшись спиной к стене, стояла в коридоре, тяжело дыша. Она увидела Басби утром, когда тот шел от ворот к зданию, где располагалась контора студии, и вместо того чтобы идти в костюмерную на примерку, машинально двинулась за ним. Значит, он вернулся. Но что он делает в «Парадизе»? Может быть, приехал специально, чтобы увидеться с ней? Нет, это невозможно! Ей нельзя к нему приближаться. Слишком опасно. Опасно для него. О, она слишком хорошо помнит предсказания фрау Дагмар!

Она скользила за Басби, то останавливаясь, то прячась за деревьями, не замечая удивленных взглядов, направленных на нее. Прошелестела в дверь, вознеслась по лестнице, просквозила по коридору – за ним, за ним. Сам не зная того, он ведет ее на невидимой цепочке. И она покорно следует за ним на расстоянии, даже не пытаясь бороться с собой – бесполезно. Он вошел в приемную Ожогина, и она, внезапно обессилев, упала на диван, стоявший в глубокой нише. Здесь ее никто не заметит. Она будет ждать, когда он выйдет. Только увидеть мельком его лицо – горбинку на высокой переносице, прядь волос, падающую на загорелый лоб, вертикальную морщинку на правой щеке, а на левой ее нет. Смешно. Больше ей ничего не надо. Нет, надо, надо. Но она не вправе. И, не слыша себя, Лидия глухо застонала.

Она не знала, сколько прошло времени, когда звук шагов заставил ее очнуться. Ожогин, Басби и его коротышка-помощник вышли из приемной и направились к просмотровому залу. Туда же скоро прошел Чардынин. Лидия выждала некоторое время, осторожно подкралась к двери и приоткрыла ее. На экране прыгала блондинка в блестящем платье и трескучим голосом выводила какую-то песенку. Лидия попыталась отыскать глазами Басби. Вот темный силуэт его головы и плеч вычерчен на фоне светящегося экрана. Она перевела взгляд на экран. Девица все еще дрыгалась. И вдруг до Лидии дошло. С экрана шел звук. Она собственными ушами слышала, как девица в кадре поет. Не просто открывает рот, а… Так это произошло. Все-таки произошло! Синема заговорило. Теперь ей и здесь нет места. Теперь здесь место другим – таким вот попрыгуньям со звонкими голосками. А она… Она по старой памяти будет еще с полгода раздавать автографы, а потом о ней забудут. И только старые афиши, хранящиеся в пыльных катакомбах библиотек, расскажут случайному посетителю, кто такая Лидия Збарски. Да на складе у Ожогина в круглых металлических коробках останутся пленки с размытым изображением темноволосой женщины с тяжеловатым трагическим лицом, имя которой никто и не вспомнит.

Лидия почувствовала, как сдавило горло. Истерический смех душил ее. Она поспешно захлопнула дверь, зажала рукой рот и, тяжело дыша, привалилась ослабевшей спиной к холодной стене.

Очнулась, когда мимо нее в просмотровый зал пронеслась дамочка с повязкой Красного креста, потом еще одна – Лидия машинально проследила за ней взглядом. В маленьком кинозале гудели голоса, кто-то звонил в колокольчик. «Санитарки ошиблись дверью, – подумала Лидия, – их, наверное, послали ко мне, ведь это я теряю сознание, у меня озноб и сердцебиение». Но – как это бывает в кошмарном сне, – не могла ни протянуть руку, чтобы обратить на себя внимание, ни произнести ни звука. Силы покинули ее, и, как забытая кукла, она лишь отчаянно глазела на происходящее из глубины темной ниши.

Санитарка вывела из зала человека, по лицу которого, кажется, текла кровь. Лоб его был забинтован, и санитарка пыталась на ходу закрепить повязку, но белая марлевая полоска выскользнула у нее из рук и стала раскручиваться по полу. Пациент смеялся, смешил медичку, которая вместо того, чтобы гнаться за бинтом, всплескивала руками и ойкала.

– Барышня, вы были бы совершенно бесполезны во время охоты на змей! Позвольте показать вам, как следует настигать гадюк-альбиносов, – хохотал мужчина с перебинтованной головой. – У вас есть шприц? Его можно использовать в качестве копья!

Лидия узнала голос Басби.

– Куда же вы идете, господин пострадавший? – лепетала санитарка. – Надо прилечь. Сейчас принесут носилки.

Лидия видела струйку крови, которая сочилась сквозь бинт и становилась все темнее и темнее. В голове все громче звучал голос фрау Дагмар: «Беду, беду несет улыбчивому брюнету черноглазая дама. Он ничего не знает об опасности». А ведь она даже не приближалась к нему. Всего лишь стояла поодаль. Лидия забилась в угол, закрыла лицо руками. «Может, все это сон»? – промелькнуло у нее в голове. Не слишком ли много жасминовых капель было принято сегодня утром? А если ее увидят? Госпожа Збарски прячется в темном углу. Нервы! Нервы отчаявшейся дивы, которая скоро никому не будет нужна!

Из зала между тем стал выходить народ. Лидия увидела Ожогина, киномеханика, маленького помощника Басби. Они вразнобой обсуждали случившееся: свет в зале только начал загораться и вдруг – взрыв! Лампа разлетелась на множество мелких осколков. Хорошо, что не успела накалиться. Могла бы обжечь лицо. «Месть Великого Немого!» – вдруг сказал кто-то.

– Вот это точно подмечено: месть Великого Немого! – воскликнул Басби. Его окружили. Воспользовавшись моментом, Лидия метнулась в коридор, толкнула дверь, оказалась на черной лестнице, и через мгновенье стук ее каблуков стих. Она вышла из павильона к подъезду для массовки. Хвала святым, съемочный день шел полным ходом, и никто не толпился у дверей.

 

Глава VIII

Лидия принимает решение

Все то время, что Басби пропадал в Москве, Лидия металась. Она то верила, то не верила предсказаниям фрау Дагмар. Иногда говорила себе: «А что, если костлявая иностранка, чьи спиритические сеансы стоят, кстати, очень недешево, что-то прознала про ее связь с красавцем Басби и просто позавидовала? И вот тебе – обычная женская месть». Фрау Дагмар давала ей советы уже лет пять, и ведь был, был не то чтобы слух, но слушок, будто газетчики платят спиритичке, чтобы выведать… Боже, это не может оказаться правдой! Сплетни тоже распускают завистники. Припадки катастрофизма вернулись к Лидии примерно через две недели после того, как блистательный Басби Визг отбыл в столицу. Но сначала…

Высокомерный гнев, охвативший ее в тот момент, когда возникло первое подозрение, что он может ею пренебречь, прошел прежде, чем последний вагон симферопольского поезда пропал между сиреневыми холмами.

Желтели пушистые гроздья мимозы, распространяя нежный растерянный запах, розовыми пятнами цвела вишня, а Лидия, застыв, сидела то у открытого окна гостиной, то на веранде, то в саду. Около круглого деревянного столика – синий кувшинчик с кофе, молочник, хлеб, – оставалась только ее оболочка, дух же переселялся в героиню фильмы, где она играла вместе с Басби в прежнюю храбрую Лидию, ту, что скользила губами по загорелой коже любовника, ерошила его жесткие волосы, целовала темные ресницы, неслышно шептала, что глаза его пахнут фиалками и апельсиновым джемом. Она не скучала, не погружалась в мечты о том, как вернуть «сбежавшую куклу» (вот вам, пожалуйста, спектакль оказался с пророческим названием) – ее просто не было здесь, в жужжащем зеленом саду. Об этом знали и беспечные стрекозы, что усаживались на ее толстую косу и подмигивали друг другу мерцающими фасетками глаз. И бабочки-лимонницы, едва не задевающие ресницы ее полуприкрытых глаз. Не знал только Збышек. Возвращаясь из конторы, он звал ее к ужину, приносил подарки, целовал руки, не понимая, что в плетеном кресле, стоящем под цветущей мимозой, забыта всего лишь картонная оболочка его Лидии. Кусок декорации из папье-маше.

Так она сидела часами, теряя ощущение тела и времени. На край чашки садилась маленькая мушка, но Лидия была не в состоянии ее согнать, потому что не могла вернуться из обморока воспоминаний. Тело ее млело и таяло. Тоска оборачивалась негой, которой она сама управляла, и неожиданно в разлуке открылся смысл. Когда Збышек подходил – болтал, обнимал, расплескивал чай, – она брала журнал, заранее раскрытый на середине повести, и муж принимал затуманившийся взгляд жены за увлеченность чтением. Перед дочкой ей было стыдно, и когда подбегала Марыся, Лидия, напрягая силы, чтобы выбраться из своих грез, обнимала кудрявую головку, накручивала золотистый локон на палец и, держась за него, точно за спасительный канат, удалялась, удалялась от воспоминаний, выбеленных в ее памяти от многократных повторений. Однако и от любимых, но выцветших нарядов она тоже никогда не могла отказаться. Марыся залезала ей на колени, рвался истончившийся шелк старого платья – в нем Лидия казалась самой себе хрупкой и оттого очень его любила. А может быть, нежные прикосновения ткани напоминали о легких касаниях Басби. Трепетность, с которой скользили по коже его пальцы, всегда удивляла ее – нежность не очень вязалась с победительной, если не нагловатой улыбкой и осанкой конкистадора. Лидия целовала Марысю в щечки, пахнущие тянучками, земляничным мылом и, кажется, новыми мамиными духами – да, милая?

Пора возвращаться в мир без Басби, в котором из всех углов на нее скоро двинутся тени страхов, сперва неясных, но вскоре все более и более осязаемых. Страхов, от которых ее спасал лишь Басби, потому что лишь он, своенравный шалопай, как ни странно, сразу поверил в ее мучения, которым не помогали ни жасминовые капли, ни ромашковый настой. Она не плакала. Слезы омывали ее изнутри – омывали пустой остов, ту декорацию, в которую она превратилась.

Так на Лидию наступала весна. Збышек считал, что она слишком погружается в роли и переутомляется, однако боялся перечить. Боялся и того, что настроения и состояния жены станут проблемой, для решения которой понадобится нечто большее, чем травяной отвар и легкие массажи. К Лидии вернулась бессонница – и мучила ее иногда несколько ночей кряду. Но если раньше, в прежние годы, она относилась к неурочному бодрствованию, как к своего рода спектаклю – перебиралась с одеялом из спальни на диван в гостиную, горничная несла теплые булочки и джемы, книги с иллюстрациями и новомодные альбомы с фотографиями, до которых Лидия была особенно охоча. Рассматривая застывшие черно-белые фигуры (фотографические серии про ресторации Америки, зоопарки Европы, знаменитые свадьбы), она дожидалась рассвета. Иногда включала патефон, и вкрадчивый голос Качалова читал ей главы из «Войны и мира». Пластинка шуршала, беспокойства Лидии запутывались в веренице слов, а тут уже просыпался Збышек, рано уходивший в контору, и когда дом оживал, она спокойно засыпала.

Так было раньше, и не один год. Но не теперь. Теперь Лидия нервно вскакивала в четыре утра, в черный час между глубокой ночью и бесстрастным утром, вспотевшая, с дрожащими руками, закусив губу и бормоча, что из углов на нее наступает ужас. Збышек гладил ее по голове, отирал пот – и сам пугался. В своем полусне Лидия его сторонилась, отворачивалась, то вытягивалась струной и зажимала ладонью глаза, будто виденья ее были совсем близко, то сворачивалась в клубок и ловила ртом воздух. Збышек осторожно вытирал льняными салфетками ее шею и руки, сдвигал широкие рукава рубашки, не в силах терпеть, прижимался к белевшему в темноте телу, казавшемуся чужим и оттого еще более притягательному. Жена сердилась, отталкивала его, иногда обидно ругалась, и это, очевидно, приносило ей облегчение – она наконец забывалась сном. Но иногда она привлекала его к себе, и решимость, с которой она утоляла его любовный пыл, пугала много больше, чем давешний озноб и сдавленные жалобы на необъяснимые страхи. Может быть, их поймет доктор? «Нет», – отрезала Лидия на его смущенное предложение отвезти ее в Москву к светиле в области психоанализа – новомодной науки.

Работы на студии было много. К удивлению дирекции, госпожа Збарски перестала отказываться от проектов – последний год она была более чем капризна, жестко лимитировала свое пребывание на съемках, с холодным выражением лица ждала, пока агент сократит количество съемочных дней с семи до пяти, с пяти до трех… Но вот что значит настроение дивы: в апреле согласилась доснять «Исчезающую», в мае благосклонно приняла сразу три приглашения, в июне позволила заезжему иностранцу – немцу – снять себя в небольшом эпизоде. Немца привез на студию кто-то из новомодных художников, колонией обосновавшихся в Коктебеле. Бледный, с прилизанными волосами, похожий скорее на кабацкого полового, чем на режиссера, немец снимал в чудных рисованных декорациях и требовал для актеров много причудливого грима. Лидия согласилась только на белую пудру – белила сделали ее лицо плоским, лишенным какого бы то ни было выражения. И ей подумалось, что, наверное, такой картонной, совершенно не настоящей видят ее домашние, когда она проваливается в свои выморочные, потусторонние свидания с Басби.

На площадке, как обычно, царил хаос – сгорела лампа или сошла с ума массовка, или забастовала кинокамера, – но госпожа Збарски не рычала на ассистентов по обыкновению своим низким голосом, от которого все вздрагивали, а сидела неподвижно в кресле, опершись локтем о подбородок со знаменитой на всю империю ямочкой и устремив взгляд в неведомую даль. Поменяли световые приборы, камеру подняли на специальный кран, помощник прошептал немцу, что сию секунду мадам Збарски встанет и уйдет без всякого предупреждения: потому что уже затянули, затянули, затянули! А она ни на что не обращала внимания – дух ее и наэлектризованное тело опять, в тысячный раз, были в продуваемой всеми ветрами комнатке на маяке, где Басби впервые… Немец шепнул оператору, и камера тихо застрекотала. На следующий день на рабочем просмотре сам Ожогин зааплодировал, увидев долгий крупный план с потусторонним взглядом дивы Збарски. Лицо было снято на фоне темного задника, и казалось, само по себе висит в воздухе, плывет в кромешной черноте, глаза занимали пол-экрана, печаль в них сменялась нежностью, благодарностью, азартом. Слишком, наверное, радикально, для зрителей. Однако может статься, и наоборот: ведь дива дивная.

– Говорят, она берет уроки гипноза, – проговорил кто-то в переднем ряду. – У этой знаменитой немки, фрау Дагмар, спиритички, что пользует студийных неврастеников.

Начало лета Лидия легко отдавала свой задумчивый лик алчным камерам. В этом была и попытка реванша, и самое доступное убежище: суета в кинопавильонах успокаивала, отгораживала от мыслей, спасала от участившихся приступов паники – ненавистное ощущение непонятной химической волны, вдруг вспыхивающей в теле, заставляющей сжимать пальцами лоб, закрывать глаза, пытаясь удержаться на ногах, когда в голове начинает кружиться черный ветер, пронизанный острыми иглами и булавками.

В тот день, когда Лидия увидела на студии Басби, когда вокруг него сновали санитарки и кровь текла по его лбу, сомнения в предсказаниях фрау Дагмар – сомнения, которые время от времени ее мучали, – рассеялись. Да, ее любовь несет ему беду. В марте, на пике их романа, он чуть не разбился на авиетке. В апреле, после морского пикника, чуть не сорвался с лесов в театре – газеты писали, что он чудом спасся, схватившись за канат, поднимающий занавес и, к счастью, надежно закрепленный. Знала бы Лидия, как счастлив был тогда взрослый малыш Визг пролететь над сценой с полуразобранными декорациями – привет всем теням из компашки Визгов! И вот опять – лампы взрываются прямо над его головой.

Лидия медленно ехала по набережной в своем маленьком уютном авто. Положив руки в шелковых перчатках на руль, старалась не отвлекаться от дороги – недавно, замечтавшись, она едва не протаранила газетный ларек. Скрежет, крики и – мгновенное завихрение мира. Несколько секунд полной свободы. Будто включили фонтан с обжигающе холодной минеральной водой. Обе фары разбиты, а из покореженных металлических глазниц торчат газетные страницы. Помнится, она дала ларешнику несколько купюр и расписалась на томике пьес Чехова. Ларешник кланялся и вытаскивал из ощерившихся стекол застрявшую бумагу. На одной из смятых газет мелькнула порванная в клочья фотография Басби Визга со Всеволодом Мейерхольдом у входа в Московский театр оперетты.

Автомобиль сначала двигался вдоль набережной, потом свернул на торговую улицу, полез в гору по бульварчику, по обеим сторонам которого пестрели зонтики ресторанных веранд. Лидия опустила поля шляпы – около четырех пополудни за столиками сидели только зеваки и газетчики, выслеживающие сюжеты для своих выдуманных скандалов. Машина нырнула в переулок около новой церкви, удивительно расписанной тем же задумчивым художником, что рисовал декорации для немца-режиссера, кажется, его зовут Петров-Водкин. И остановилась у деревянного особнячка, в котором фрау Дагмар держала бюро для особых клиентов.

Через полчаса Лидия, выходя, хлопнула дверью, в углах которой красовались выточенные из дуба головы драконов. Уселась на бархатное сиденье «Бьюика» и решительно повернула ключ зажигания. Мотор заурчал. Она повернула ключ в другую сторону, и двигатель стих. «Решение принято, но надо взять маленькую паузу», – неслышно приказала себе Лидия. В этот раз она просила грубую длинноногую иностранку узнать у голосов, которые докладывают о тайных решениях Сил, управляющих миром, не о себе, а о «нем». Какой расклад для «него»? Фрау Дагмар взмахивала приклеенными ресницами, напоминающими когти неведомых птиц, налила в высокий узкий бокал остро пахнущий прозрачный напиток, выпила его тремя большими глотками и раскладывала на столе геометрические узоры из стеклянных предметов: треугольники, круги, квадраты, конусовидные башни, угрожающе мерцающие в сумраке комнаты. Лидия, не в силах удержать слезы, встала и отошла к окну. Фрау Дагмар посмотрела на вздрагивающую спину клиентки, достала из кармана пиджака (она носила мужские костюмы, подогнанные под ее фигуру) маленький серебряный портсигар, вставила в мундштук новую сигаретку и, безжалостно коверкая русский язык (да, право, немка ли она или притворяется, слишком фальшиво и аффектированно звучит ее акцент, а иногда она и вовсе о нем забывает), сообщила госпоже Збарски информацию от посредников Высших сил:

– Ваш товариш сгореть в ледяном огне свезды. Он уметь летать, но столкновение – авари – со свездой станет ему кожмар. Большой кожмар!

И до того как Лидия обернулась, успела убрать насмешку со злого лица.

Лидия снова повернула ключ зажигания. Вот, что она не уловила три месяца назад, когда Дагмар сообщила ей об опасности, которую она, Лидия, несет своему возлюбленному. Звезда! Проблема в сиянии, а не в ней – преданной влюбленной. Ей надо перестать быть звездой. Уйти из синематографа. Как просто! Уйти, выждать время, пусть год, ну и что? – и они смогут быть вместе. Неожиданный расклад. Но бывает, что и карты сходят с ума.

За ужином она вдруг отодвинула тарелку и положила руку на ладонь Збышека:

– Послушай…

Збышек прижал ее пальцы к губам. Весь – сплошная готовность выслушать и бежать исполнять любое ее желание.

– Послушай… Я хочу уехать. В Европу… Да, именно в Европу.

– Конечно! – вскинулся Збышек. – Конечно, милая. Поедем в Швейцарию, в горы. Будем гулять, принимать солнечные ванны. Целый месяц пробудем вдвоем – только ты и я. Ты отдохнешь, успокоишься. Тебе давно пора отдохнуть. Они просто замучили тебя своими съемками! Решено! Завтра же закажу билеты и апартаменты в санатории, – ворковал Збышек, пробирясь губами от ладони Лидии к круглому локотку.

– Ах, ты не понимаешь! – Лидия со злостью выдернула руку, больно задев губы Збышека. – При чем тут отдых! При чем тут горы! Мне и здесь гор хватает!

Взвизгнул отодвинутый стул. Жалобно зазвенели бокалы на столе. Взметнулся широкий рукав платья. Свеча мигнула и погасла. Збышек бросился за Лидией, но – поздно. Дверь в спальню была заперта. Потоптавшись у порога, он понуро поплелся в кабинет.

Лидия сидела у туалетного столика, прижав пальцы к вискам. Какой болван этот Збышек! Хочет, чтобы она бродила с ним по лугам и нюхала цветочки! Отдых! Глупости! Кажется, она прямо сказала, что хочет оставить все и у-е-хать! Думала, он поймет, поддержит, поможет. Ведь придется договариваться на студии, Ожогин наверняка начнет предъявлять претензии, захочет, чтобы она выплатила неустойку, а то и вообще не отпустит – ее контракт рассчитан еще на три года. Нет, все придется делать самой! Это невыносимо! Вдруг она вспомнила, как всего несколько часов назад с ней чуть не случилось истерического припадка оттого, что синема заговорило и ей с ее голосом нет больше места… А теперь… Все изменилось, перевернулось. Как странно. Как страшно…

Собственная непоследовательность ужаснула ее. Почудилось, что внутри нее существуют две измученные, мятущиеся Лидии, и каждая тянет в свою сторону. Она не в силах бороться с ними. Они разорвут ее, растерзают, растащат на части. Раздвоение сознания. О, она знает, что это значит! Черный хаос надвинулся на нее. Лидия вскочила и заметалась по комнате. Не поддаваться, не поддаваться, не поддаваться! Она сделает так, как решила. Это – единственный путь. Путь к Басби. Путь от безумия. Путь от грядущего забвения.

Через два дня вечерние газеты – столичные и крымские – опубликовали сногсшибательную новость: Лидия Збарски покидает синематограф.

– Милая?! – Збышек поперхнулся коньяком. Перед ним на столе лежал только что вскрытый конверт с «Санкт-Петербургскими ведомостями» и «Ялтинским листком». – Объясни, ради бога, что это значит, ты действительно уходишь из синема? Когда? С сегодняшнего дня? С завтрашнего? Или это реклама новой фильмы? Ты даже не предупредила. Не посоветовалась… Как же так?

Лидия замахала руками, что на языке ее пантомимы значило: «Оставь меня! Пути Господни неисповедимы! Все, что делается во Вселенной – сильнее нас!» Збышек знал: когда в ход идет такая жестикуляция, что-либо спрашивать бессмысленно.

Ночь прошла спокойно. Лидия сопела, обложившись пуховыми подушками. На рассвете глаза Збышека неожиданно открылись – часы показывали четыре утра. Он встал, закутался в халат и направился в спальню жены. Подойдя к ее кровати, он осторожно и как-то неуверенно наклонился, пристально посмотрел на Лидию, и в неверном свете ночника ему показалось, что по лицу ее бродит улыбка, обычно предвосхищающая их редкие экскурсы в спортсмэнские заведения. В гольф-клуб или на теннисный корт. Особая смелая улыбка, в которой азарт сочетается со смущением. Збышек отпрянул от постели. Уже светало.

Утром они услыхали странные звуки за окном. На улице стоял галдеж – будто приземлилась стая большеротых заносчивых птиц, имеющих целью захватить ближайшие огороды. Збышек подошел к окну и отодвинул портьеру.

– Милая! Ты действительно этого хотела? Только глянь…

Накинув на пижаму шелковый халат, Лидия подошла к мужу.

– Тебе не стоит показываться в окне, – остановил ее Збышек. – Разнесут и веранду, и наши итальянские рамы, побьют стекла. Настоящая демонстрация. Будто ты героиня политических дебатов!

На улице бурлила внушительная толпа – человек сто. Волоокие юноши, девицы с косами до пят в старомодных длинных юбках, стая дамочек, похожих на учителок. Толстячок в клетчатом костюме привел всю семью: матрону-мамашу с розовыми щеками и несколько упитанных отпрысков. Мамаша утирала слезы огромным платком и прижимала к груди самое малое дитя. «Басби съязвил бы, что так провожают на войну», – подумала Лидия. Бледноликие юноши развернули плакаты. Лидия удивилась: у демонстрантов были рекламные картоны за всю эпоху ее царствования на экране. Даже десятилетней давности! «Погоня за тающим снегом», «Застывшая печаль», «Обиженная». Боже, снимок из ее первой, совсем древней, фильмы – «Сколько слез суждено мне пролить». И «Каренина» во всех видах – интересно, откуда они взяли столько фотографических картин? Разве это не собственность студии? Лидия отдернула штору – от демонстрантов дом отделял небольшой сад, разбитый перед парадным входом, и она не думала, что ее будет видно с улицы. Но толпа тотчас же откликнулась:

– Госпожа Збарски! Госпожа Збарски! Ускользающая! Каренина!

Збышек вопросительно посмотрел на жену. Лидия пожала плечами. Но… но соблазн был слишком велик! Она щелкнула шпингалетом рамы. Окно распахнулось. Ветер подхватил крики, и ей показалось, что они ворвались в дом и теперь летают по спальне, как разъяренные тени: «Каренина! Останьтесь!» Лидия спохватилась – она ведь даже без утреннего туалета, – но было поздно. Над улицей несся рев.

– Лидия! Лидия! – толпа подняла плакаты выше, и теперь на взволнованную улицу смотрели несколько десятков печальных глаз дивы Збарски. Никуда не деться было от них случайным прохожим, жителям соседних особняков, чьи головы торчали в окнах, продавцу табачной лавки на углу, мороженщику. Все застыли, оглушенные скандирующей толпой.

– Не уходи, Лидия! Каренина, останься! Синема без тебя умрет!

Збышек ушел в гостиную, но Лидия продолжала смотреть на своих поклонников. От них шло невидимое тепло. Крики не оглушали ее, а наоборот – кажется, в мгновение ока она стала выше, крупнее, будто и не актриса, а кукла-великан на карнавале, что давеча веселил ялтинскую публику. Разрумянилась. Растерянность, обычно охватывающая ее по утрам, улетучилась. Мысли опять пошли по кругу. Что от нее останется, когда синема заговорит? Когда с экрана посыпятся ярмарочные частушки, а ее взгляд, ее долгий пронзительный взгляд уже никому не будет нужен? Страшно подумать, страшно представить! Бежать – и немедленно. Она приняла правильное решение. Нет, не бежать, конечно, а проститься – в шикарном поклоне. В последнем поклоне…

«А если этот просмотр – шутка? Трюк? И никаких голосов на экране нет? – вдруг пронеслось у нее в голове. – Подделка? Патефон за сценой?» Вдруг ее накрыла волна ужаса – обманулась! Мир опять обернулся другой стороной, где все перепутано, смешано, во всем иные, неизвестные ей смыслы. У Лидии потемнело в глазах. И тут же явился ответ: значит, так тому и быть. Значит, просто погаснет звезда, которая – как предсказывают голоса фрау Дагмар, – может опалить Басби. Совпадение. Или блистательный заговор карт.

Трижды просигналив, на улицу въехал ярко-зеленый «Казак» Чардынина. Он один во всем «Парадизе» предпочитал русские автомобили иностранным и совсем недавно демонстрировал Лидии свое новое приобретение. Машина бесцеремонно потеснила толпу и затормозила у ворот. Лидия отошла от окна и, когда горничная вошла с докладом, тихо сказала:

– Извинись и скажи, что мы не принимаем.

– Как же я выйду в контору? – озабоченно спросил Збышек, но, посмотрев на жену, понял, что лучше помолчать. Зазвонил телефон. Лидия кивнула горничной – та подняла трубку, прислушалась и, отстранив трубку от уха, испуганно зашептала:

– Дирекция «Нового Парадиза». Вас просят.

Лидия вышла из комнаты, не дав ответа и оставив растерянную горничную в одиночку решать дело с телефоном.

Чардынин подождал-подождал и уехал. Толпа притихла. Однако люди все подходили и постепенно заняли все пространство перед оградой и воротами. Через двадцать минут из-за горки появился блестящий черный капот самой фешенебельной машины русского Холливуда. Показались лобовые стекла, и, наконец на улицу целиком вполз кадиллак всесильного Александра Ожогина. Авто медленно приблизилось к поклонникам дивы и остановилось. Молодежь облепила машину, кто-то с транспарантом попытался взобраться на капот.

Ожогин засунул в карман так и нераскуренную сигару. Выйти к людям? Нет. Он кивнул шоферу – двигаемся дальше. Тот загудел бойкому студенту, явно имевшему виды на крышу автомобиля. Ожогин усмехнулся: на студии он был богом, а здесь – всего лишь строгим господином, которого толпа готова принять в свои ряды. Отчасти комично, но такова судьба продюсера. Ворота усадьбы Збарски открылись, и машина въехала на аллею, ведущую к дому. Толпа опять взревела.

Лидия не спеша протирала лицо кусочком льда, потом тщательно осушила мягким полотенцем щеки, глаза, лоб. Ей казалось, что все двигается медленнее – застывая, льется вода из кувшина; неторопливо расправляется складка на махровой ткани полотенца; задерживается на плечиках цветистое платье, которое горничная достает из гардероба; застывает в воздухе пыль пудры, и зависает около зеркала пушистая кисточка; капли духов плывут в воздухе.

Через несколько минут слезы Лидии Збарски орошали льняной пиджак, руки и шелковый платок главы крымского Холливуда. Она рыдала у Ожогина на плече, она плакала, сидя в кресле – склонив к нему копну сверкающих темно-каштановых волос. Низким шепотом, доверительно, она говорила о том, что откроется только ему, что женская доля ее непроста, брак – на волоске, а одиночества она не перенесет. Странно, как многое в ее словах было правдой. «Только вы меня поймете, Александр Федорович, вы как никто чувствуете…» – она вжалась в спинку кресла, закрыла глаза рукой и зашептала что-то про объектив кинокамеры, который стал ее пугать, про линзы, что своенравно используют отражения, а ведь должны просто фиксировать его. Этим своим словам Лидия удивилась, вздохнула и продолжала:

– Страх! Вы не можете знать, каков страх, когда он клубится в неосвещенных щелях декораций и подбирается все ближе, ближе. Да, свет юпитеров иной раз отпугивает его, но тогда он прячется вдоль линии, разделяющей свет и темноту. Он душит меня. Сколько было сил, я терпела – играла на площадке с невидимыми тенями и спасала от них партнеров. Но это непросто, это так непросто. Некоторые режиссеры, возможно, подозревали неладное. Хотя… Вы знаете режиссеров – они слишком прямолинейны! – бормотала Лидия, вцепившись в руки Ожогина. Голос ее то летел вверх, то падал до едва различимых стонов.

Александр Федорович беспомощно оглянулся – позвать домашних?

Лидия удивлялась самой себе: она безбожно лгала и одновременно говорила совершенную правду. Ей вдруг стало хорошо – она видела себя и Ожогина со стороны и понимала, что переиграла всех и вся. Ожогин не станет больше ее уговаривать. Он поймет, сколько она отдала синема – в конце концов, собственный рассудок. Она еще несколько раз всхлипнула, вытерла лицо тыльной стороной ладони – платки были насквозь мокрые, – нащупала на столике очки и надела. Темные овальные стекла закрыли пол-лица.

– Вы – непревзойденная, – проговорил Ожогин, стараясь казаться спокойным. Он хотел было спросить, закончит ли она фильмы, в которых начала сниматься. Но промолчал. Задал другой вопрос: «Позволите устроить прощальный вечер в студийном концертном зале?»

Лидия сделала неопределенный жест. Уходя, Ожогин думал о том, что скорей всего не будет драться с адвокатом Збарски по поводу издержек. Что, если этот срыв – не случайность? Если она нездорова? Тяжба с больной женщиной представилась ему делом недостойным. А в двух начатых ею картинах надо переписать фабулы: в одной героиня пусть исчезает, в другой – погибает за кадром.

Толпа погудела, двинулась в сторону центральных кварталов и там разошлась. На Ялту опустилась тяжелая вязкая жара. Збышек не пошел на службу. Весь день увивался вокруг жены, пока не завел наконец витиеватый разговор.

– Душа моя, а может быть, все идет к тому, что у нашей Марыси появится сестрица-Аленушка? Или братец-Иванушка? Отсюда и маскарады, золотце, и настроения. Смотри, мой друг, какие синяки у тебя под глазами.

Лидия не сразу взяла в толк, о чем он толкует. Збышек, Збышек… В каком волшебном плюшевом мире он живет!..

А на следующее утро жители Ялты стали свидетелями «дождя имени Лидии Збарски», как впоследствии окрестили событие газеты. А также «карнавала летающих кадров»: над морем, над набережной, над улицами с розовыми домами кружила серебристая авиетка, выделывала в воздухе вензеля и разбрасывала черно-белые квадратики фотографий с углами, тисненными золотой краской. Сколько таких фотографий с изысканной строчкой, скользящей по краю: «госпожа Лидия Збарски в роли…» – было распродано по всей империи за последние десять лет! Толпа на набережной задирала головы и тянула к небу руки, чтобы поймать кружащиеся кусочки картона, и казалось, что она молится неведомому божеству. «Знаменитый имперский летчик Валерий Чкалов устроил вчера воздушное представление, забросав город фотографическими портретами Лидии Збарски, верным поклонником которой он является, – писал на следующий день «Ялтинский листок». – Однако за штурвалом аэролета был не Чкалов, а один из его друзей по ялтинскому авиаклубу. Сам он не смог вылететь в Ялту. Говорят, героя буквально заперли в ангаре, так как на следующий день предполагался старт межатлантического перелета «Санкт-Петербург – Нью-Йорк».

На закате, когда авиетка опять поднялась в воздух, сверкающие огоньки фейерверка сложились в заветное имя божественной дивы. Ожогин, который в этот момент вышел на балкон с вечерним бокалом коньяка, застал все великолепие небесной картины. Он был один в теплой полутьме и не стал звать домашних. В глазах у него стояли слезы: он вспомнил старые времена. Свою первую деревянную кинокамеру, первые съемки, похожие более на неумелую клоунаду. И свою первую жену – почти забытую теперь кинодиву Лару Рай, ставшую жертвой электрических опытов и покончившую с собой. Минуло восемь лет с тех пор, как огонь позарился на ее лицо, которое на экране синема казалось символом вечности.

Лидия тоже вышла в сад, но увидела лишь таянье светящихся букв.

 

Глава IX

Басби ищет и находит

Тем же вечером сидя на открытой веранде таверны, которую держал старый усатый грек, как говорили, бывший контрабандист, Басби потягивал густое сладкое вино и глядел в небо. Разноцветные огоньки фейерверка прыгали на темном заднике небес, складываясь в причудливые фигуры. Басби только успел подумать, что хорошо бы во время антрактов в театре устроить танец мигающих лампочек, закрепив их на занавесе, как раздался новый взрыв. Гроздья огней взмыли вверх, рассыпались сверкающими осколками, и те неожиданно сложились в два слова: ЛИДИЯ ЗБАРСКИ. Басби присвистнул. Кто же это чудит? Не иначе как кожаный полковник, небесный скороход Чкалов. Только он способен так объясняться в любви. Крепко же его зацепила сумрачная Лидия!

Лидия… Басби почти и не вспоминал о ней с тех пор, как вернулся из Москвы. Впрочем, прошла всего неделя, да и дел невпроворот. Два дня он пас Ожогина. В театре, пока он гастролировал в Первопрестольной, все посыпалось – играют из рук вон плохо, два солиста ушли, а заменить толком некем, пять девиц из кордебалета беременны, декорации пора ремонтировать… И Златовласка…

Он пытался ей телефонировать, посылал голубые листочки телеграмм – но, полноте, эту девчонку можно поймать только сачком. «Одно преимущество – она не истает, как бабочка, за несколько дней», – подумал Басби в дурную минуту. Значит, с сачком можно долго гоняться по улицам Ялты, по склонам Крымских гор, по хребтам морских волн, по сливочным облакам. Вот такая досталась непоседа! На научной станции застать ее было практически невозможно, и даже если удавалось выведать у вечно обиженного Бумблиса, какие такие важнейшие исследования красотка проводит в данный момент и, главное, где, то на месте ее никогда не оказывалось. «Вы едва ее не застали! – говорил в усы какой-нибудь пройдоха-портье. – Умчалась в библиотеку Академических дач». «Она здесь. Слышите ее голос? Не слышите? Значит, у меня до сих пор звенит в ушах, а мадемуазель Ландо собиралась быть на барже», – говорил другой. Как и было сказано: летуча.

Накануне фейерверка имени Лидии Збарски, то бишь вчера, он случайно застал Златовласку на ярмарке книг, устроенной местным библиографическим обществом в новом стеклянном павильоне возле набережной – творение архитектора Мельникова, похожее на корабль. Опоясанный со всех сторон балконами-палубами, дом острым стеклянным носом зарывался в море, а тупой кормой утопал в изножии огромного утеса. Крыши не было. Вместо нее была устроена верхняя палуба с шезлонгами, парусиновыми зонтиками и бассейном в виде гигантской фасолины с теплой морской водой. Назначение сооружения оставалось неизвестным. Иногда в нем устраивались приемы. Весной прошел фестиваль примул. Летом несколько санаторий одновременно праздновали день Нептуна, и тогда с носовой палубы в море то и дело летели обнаженные тела находящихся на излечении господ и дам, а близлежащая акватория была оцеплена спасательными катерами. Газеты назвали праздник «гнусной вакханалией нудизма».

На ярмарку Басби забрел от нечего делать в дурном расположении духа: вместо того чтобы заниматься делами театра, целый день вылавливал Златовласку в разных концах Ялты, да так и не выловил. После очередного: «Только что была тут. Странно, что вы не столкнулись» – с досадой сунул в рот сигарету, нащупал в кармане коробок спичек, а вместе с ним кусочек картона. Тисненные золотом буковки сообщали г-ну Визгу, что он приглашен на открытие первой ялтинской книжной выставки-ярмарки как почетный гость. Книги Басби не очень интересовали. Он сунул приглашение в карман и забыл о нем. Однако сейчас оно оказалось кстати – пустой вечер пугал его. Впрочем, быть может, он слишком размечтался, представляя, как проведет его со Златовлаской.

Официальная часть, к счастью, закончилась, когда Басби вошел в зал, и гости переместились в ресторацию, где подавались коктейли и легкие закуски. Кто-то из знакомых хлопнул Басби по плечу и подвел к веселой компании, сгрудившейся вокруг двух молодых людей. Молодые люди были почему-то в одинаковых твидовых кепках и, очевидно, рассказывали что-то очень смешное, так как толпа вокруг них повизгивала и всхлипывала от хохота.

– Гении новой формации, – шепнул приятель на ухо Басби. – Представляют здесь свой первый роман. Не похоже ни на что… н-да… ни на что вообще. Не помню фамилий, но все зовут их Илюша и Петруша.

Басби прислушался. Все, что попадалось на глаза, молодые люди вышучивали, доводя до абсурда и превращая в словесные гэги. Остроумия и изобретательности им было не занимать, и поначалу Басби охотно хохотал вместе со всеми. Потом слегка надоело. Потом надоело еще больше. И когда ребята, приняв по три порции портвейна, раскраснелись и понесли полную околесицу, Басби церемонно распрощался и вышел на балкон, выходивший на море. Там гулял сильный ветер, и он смотрел на происходящее внутри, за стеклянными стенами. Зрелище было довольно интригующим: никаких звуков, кроме рева бунтующих волн, а за прозрачной стеной – толпа кривляющихся, спорящих людей, все в состоянии ажитации, свидетельствующей о предпоследней стадии вечеринки.

Басби прошелся по деревянному настилу – на балконе, как ни странно, кроме него, никого не было, только далеко, в углу, целовалась юная парочка, того и гляди готовая рухнуть в морские волны. Справа от главного холла, где клубилась толпа, оказался еще зальчик. Там стоял рояль, у которого сгрудились люди, но кто сидел за роялем и выделывал музыкальные номера, было не видно. Басби подошел к двери и приоткрыл ее. Очень недурной вокал. Несильное сопрано, но яркое, с точными драматическими акцентами. Ветер, влетевший с балкона, чуть не сбил вазу с цветами, Басби быстро прикрыл за собой дверь, и слова песенки полетели прямо в него.

Совершенно немыслимые, хулиганские слова. На мгновение у Басби мелькнула мысль, что подобные куплеты могла петь только… Толпа на мгновение расступилась. Так и есть. За роялем сидела Златовласка. Вот так сюрприз! Ни капли не раскраснелась, в отличие от окружающих мужчин в смокингах, которые ловко подпевали, а кое-кто и комментировал песенку, переходя на речитатив. Какая-то дама дирижировала, размахивая внушительной толщины руками и чуть не задевая носы стоящих рядом людей, другая пританцовывала, отбивая ритм каблучками.

– Лев Константинович – дальше вы! Все ждут ваших джазовых импровизаций на тему танца маленьких лебедей! – Женечка решительно встала и усадила за рояль полного господина, уже отдувающегося, но одновременно явно предвкушающего фурор, который произведут его манипуляции с клавишами. – А! Вот именно вы-то мне и нужны, – Златовласка решительным шагом двинулась к Басби. А он все это время думал, какими будут его первые слова. – Прелестно, что вы сюда заглянули. Слышали речитатив, исполненный Ландау? Вот ведь гений во всем – от циферок до кончиков букв! – Она болтала, болтала, болтала, слова разлетались вокруг, как брызги. Платье – словно ворох цветов, и листьев, и золотых солнечных зайчиков; все перемешано и всего, в сущности, немного. Басби обратил внимание, что платье – почти прозрачное. Под тканью просвечивает белье – что-то вроде купального лифа густого бордового цвета. Он отвернулся. Однако это слишком для его податливой плоти. Он кликнул официанта – тот кивнул, но нырнул с подносом в другую сторону.

– Да что с вами? – рука Златовласки легла ему на плечо. – Тьма-тьмущая дел? Ну, тогда можно быстренько. Вы уже изучили архитектуру этого сооружения? Я была тут как-то. («Уж не на празднике ли Нептуна?» – мелькнуло в голове у Басби.) Здесь есть необыкновенный чулан-труба, – она увлекала его за собой, ловко протискиваясь между гостями. Боже, как этой девчонке удается перевирать все смыслы: «быстренько, потому что тьма-тьмущая дел!» Да как же ее урезонить! «А ты, Басби, рассуждаешь, как старый папаша!» – сказал ему внутренний голос.

Ступеньки узкой лестницы. И они оказались в круглой маленькой комнатке с круговым – вдоль стены – узким диванчиком. Златовласка сгребла с диванчика подушки и разбросала по полу.

Эта бестия всегда была впереди него на несколько тактов. И не ждала. И как бы – не оглядывалась. Он еще только рассматривал завитки у нее на шее и едва дотронулся до цветистой ткани («Это шифон, представляете? Химики придумали! В лаборатории фон Шнейдерса!») – как она уже целовала его. Откровенно. Ужасно бойко. Будто они недавно расстались и специально договорились встретиться через час именно для поцелуя. Он прижал к себе легкое тело. Она на мгновенье отстранилась – и быстрым движением скинула платье. Брови ее поднялись в вопросе: догадается или нет? Она насмешливо и в упор смотрела на Басби. Всемогущий Клоун, этот лиф цвета запекшейся крови, оказывается, рисунок!

– Да! – воскликнула победительница. – Здорово? Интригует? Это, конечно, не татуировка, это живопись по телу, – Златовласка болтала, а онемевший Басби смотрел на маленькую грудь, густо закрашенную гуашью. – Да, Визг, это теперь самый писк моды. Вы слышали имя Максимилиана Фактора, голливудского гримера? Это он придумал. А ведь когда-то пользовал августейшую фамилию.

При ближайшем рассмотрении оказалось, что на худеньком, но очень гладком и холеном теле застыли две бабочки – верхние крылья уходили под мышки, а нижние сходились в мягкой ложбинке. Перепонки с тонким узором двигались, когда Златовласка вдыхала и выдыхала. Они так и остались стоять у окна – Басби поддержал свою покачивающуюся легкую добычу, Женечка откинула голову, и фиалковые глаза ее чуть потускнели, покрывшись пеленой. За толстым стеклом, изготовленным из новомодного материала, не пропускающего звук, вздрагивали белые бурунчики волн, взлетали – как его Златовласка, – и рассыпались в солнечную пыль – как ее дух. Было странно, что не слышно сине-черного многоголосого, многотрубного чудовища, обычно оглушающего своим ревом или ласкающего шепотом. За прозрачной стеной море казалось искусственным театральным задником.

Басби отвлекся лишь на секунду – может быть, оттого, что в комнате стояла оглушительная тишина, а весь день, с самого утра его мучила какофония звуков, круживших вокруг головы, как стая шмелей. Так раньше бывало перед тем, как начинались инфлюэнца или лихорадка. Наверное, он предвкушал лихорадку из-за этого. Сейчас же переживал острейшее возбуждение. Их тела безукоризненно ладили друг с другом, но вряд ли он поверил бы в то, что Златовласка чувствует дрожь его восхищения. Ее совершенная податливость в неуловимые мгновенья оборачивалась абсолютным равнодушием к тому, кто рядом с ней, кто заставляет ее дрожать и вскрикивать неожиданно хриплым чужим голосом. Но само «действо» завораживало ее – бесспорно! – однако не с тем ли хрустальным, рассыпающимся в смехе азартом, с каким она катается на лыжах или играет в теннис? Спортсмэнская бестия!

Вдруг Женечка остановилась, вынырнула из его рук и как ни в чем не бывало уселась голыми ягодицами на край тумбы.

– Я вас чем-то напугал? – встрепенулся Басби.

– О, нет, – она изогнулась и порылась в сумочке, брошенной тут же, в ворохе платья, наконец нашла что-то и спрятала кулак с зажатой находкой за спину. – Какие хотите: «Премьер» или «Перфект»? Настоящие американские! И не старомодные резинки, а латексные! – Она достала из-за спины руку, разжала ладонь: на ней лежали два блестящих конвертика. – Вы знаете, что точно такую эмульсию, которую химики используют при изготовлении латекса, выделяют одуванчики? Разве не здорово?

Басби сгреб ее со стола и поднял над собой – расписную свою распространительницу презервативов. Откуда она такая взялась? С какой такой ученой планеты?

– Мадемуазель нанята распространять продукцию известных заокеанских компаний? – он понес ее к креслу, где валялась его одежда. – А хотите, попробуем роскошный, как утверждает купец – и как вам, судя по всему, известно, – товар из рыбьего пузыря отборного сорта семги? – Басби усадил Женечку к себе на колени и развернул перед ней извлеченный из кармана брюк серебристый пакетик. – Вы опять меня опередили! Кстати, если удастся заманить вас вечером на небольшую экскурсию, я покажу редчайший экземпляр этого рода из кожи… Не скажу кого – узнаете, если захотите. И, заметьте, в надежном рабочем состоянии.

Златовласка смеялась и тянулась к его губам. Они снова припали друг к другу, и, кажется, сейчас она была чуть ближе, а летучая ее душа – чуть доступнее. Или ему показалось? Сладкая дрожь охватила их одновременно. Нега и напряжение оставляли его медленно. Он не желал выпускать ее буратинье тело из рук, хотел гладить шелковистую кожу, перебирать кудри и холить дивную тень наслаждения, постепенно таявшую. Но куда там! Уже вспорхнула, уже накинула платье и перевязала ленточки туфель.

– О, месье столь предусмотрителен! Дверь, оказывается, заперта, – бросила она, отпирая замок. – Сегодня, простите, не смогу поехать на вашу экскурсию. Как-нибудь в другой раз, ладно? Он совершенно лишен почтения к старшим. Не правда ли, прекрасное качество? – Это о Ландау, с которым у нее, оказывается, назначен разговор о магнитной теории электрона. – Давайте скорей, Визг. Что вы копаетесь? Пора возвращаться к обществу.

Она бежала вверх по лестнице. Мелькали розовые пятки. Покачивались на указательном пальце серебряные босоножки, подхваченные за перемычки. Целовал колени шифон. Поворот лестницы. Еще один. Исчезла. Растаяла. Испарилась.

Через минуту Женечка легко внедрилась в спор о куда-то спешащих частицах атомного ядра, который вели внизу шикарный Лев Ландау и несколько загорелых юношей.

Когда Басби вошел в холл, толпа уже поредела. Златовласка снова сидела у фортепьяно и наигрывала одной рукой высокие бесцветные ноты – рядом стоял пожилой господин с бородкой, пытавшийся что-то напеть, но сбивавшийся на сип. Женечка радостно подбадривала его:

– У вас еще три попытки! Вы говорите, ваша мелодия из Римского-Корсакова? Ну, дайте какой-нибудь ключ! Хотя бы – из какой пьесы.

Басби взял с барной стойки бокал с коньяком и остановился в центре опустевшего зала: выйти на террасу к морю? Море вечером пахнет острее, будто в нем прибавляется водорослей, соли, да кто-то досыпает еще и перца. Или подойти к роялю? Златовласка обернулась, лицо ее брызнуло в улыбке, и она пробежалась правой рукой по басовым аккордам – возникли нотки из модной в этом месяце песенки. Кажется, «Рыбка под золотистым дождем». Басби махнул своей тающей любовнице рукой. Она кивнула и снова стала что-то объяснять старичку.

Пора было уходить. А кудрявую вертихвостку надо пригласить на главную роль в мюзикле, который он будет фильмировать. Если будет… Но подходящим ли окажется сачок для ловли этой бабочки? Вот вопрос.

Итак, это случилось вчера. Мысли о Златовласке мучили его всю ночь. Он вставал, курил, распахивал окно, но воздух был влажен и вязок. Он закрывал створки, ложился, однако через полчаса все повторялось снова. Поднялся в самом дурном настроении. Вместо того чтобы идти в театр, весь день шатался без дела, пока не осел в таверне у старого грека. Небесное признание Чкалова в любви к Лидии изменило направление его мыслей. Светящиеся буквы таяли, оставляя в вышине дымные белесые хвосты. А Басби думал о своей бывшей возлюбленной. Что-то ушло из его жизни вместе с ней. Не то чтобы он в ней нуждался. Или нуждался, сам того не понимая? Или просто закончился фокус? Только вместо престижа – того самого магического и таинственного эффекта, который оказывает на публику трюк, – все завершилось пшиком.

Он вспоминал темные глаза Лидии, не отражающие света, на дне которых даже в минуты наслаждения таилась мука, испуганные движения рук – она закидывала их за голову жестом собственных героинь, как будто всегда находилась внутри фильмы, отказываясь проживать реальную жизнь. И этот испуг, излом, эта отстраненность, это страдальческое движение бровей… С Лидией он был независим. Ее не нужно было ловить. А теперь… Что случилось с ним теперь? Ему вдруг резко захотелось увидеть Лидию. Послать записку? Назначить свидание на старом месте, на маяке? Черт! Он же сам устроил интригу со спиритичкой. Она не придет на встречу – доверчивая Лидия, глупая Лидия, влюбленная Лидия. Басби ни секунды не сомневался, что Лидия до сих пор любит его, и если он сейчас, сию секунду, явится перед ней… она не сможет устоять. Не надо никаких записок. Лучше поехать самому.

Вчера вечером он прочел в газетах о том, что она уходит из синема. Усмехнулся. Новость показалась ему дикой. Как это в духе Лидии! Срыв, истерика, слезы. Все – пустое. Она всегда плакала с совершенно неподвижным лицом, и из широко раскрытых немигающих глаз катились крупные круглые слезы. Он хорошо знал их горьковатый вкус – минуты возбуждения и неги часто заканчивались у нее слезами, и он осушал их, легко касаясь губами горячих щек. Басби почувствовал озноб, бросил на стол купюру и поднялся. Да, решено, он немедленно поедет к Лидии.

Он уже спускался с веранды, когда чья-то рука легла на его плечо. Басби обернулся. Старик-хозяин таверны. Наклонившись и щекоча жесткими прокуренными усами ухо Басби, старик прошептал несколько слов. Не нужна ли господину Визгу щепотка-другая запретной травы? Свежий урожай. Только вчера доставили оттуда. Выразительный жест большого пальца в сторону моря. Басби заколебался. Пару раз он брал у грека траву. От большой усталости сворачивал на ночь цигарку. Однако наутро, после краткого ощущения легкости и рваного тревожного сна, просыпался с гудящей головой, гадким привкусом во рту и ломотой в теле. Полдня пил кофе, матерился и давал себе слово не связываться впредь со старым прохиндеем. Пакетики с травой долго валялись на комоде среди мелкого хлама. Потом пропали. Басби сначала не обратил внимания, подумал мельком, что, вероятно, их стащил вороватый портье. Однако вскоре возбужденный вид и бурная жестикуляция Сидни навели его на мысль, что гениальные озарения нисходят на безумного изобретателя не просто так.

Покачав головой в ответ на предложение старого грека – спасибо, не надо, – Басби задумчиво побрел к своему авто. Что-то он хотел сделать. Куда-то ехать. К кому-то… Старик сбил его. Басби потер лоб. Нет, не вспомнить. Он медленно выворачивал руль. Сзади – афишная тумба и киоск с газировкой, впереди – угол дома. Как выбраться из тупика? Что-нибудь он обязательно снесет. Блямц! – бампер уперся в витрину. Раздался треск. Авто тряхнуло. Басби подскочил на сиденье. Витринное стекло осыпалось на тротуар. На улицу выскочил благообразный господин с дыроколом в руках. Господин что-то кричал, размахивал руками, тыча пальцем то в авто, то в витрину. Но Басби не слушал его. Он смотрел на вывеску, намалеванную масляной краской на стене дома: «ПРОДАЖА И СДАЧА В НАЕМ ДОМОВ И КВАРТИР. А ТАКЖЕ ЛЕТНИХ ДАЧ И САРАЕВ ДЛЯ УДОВОЛЬСТВИЯ ОТДЫХАЮЩЕЙ ПУБЛИКИ». В витрине были выставлены фотографические открытки с заманчивыми изображениями вилл и дач.

Ну, конечно. Дом. Вот что не давало ему покоя с тех пор, как он вернулся из Москвы. Ощущение бездомности, которое усиливалось с каждым днем. Он устал чувствовать себя перекати-полем, столько лет возвращаться по вечерам в гостиничные комнаты с чужими скрипучими кроватями или театральные фургончики с чужим хламом! В конце концов, за последний год он заработал достаточно денег, чтобы позволить себе собственное жилье. Он представил себе стены из розового кирпича, островерхую черепичную крышу, запущенный сад с лабиринтом заросших дорожек, пряный запах перезрелых персиков, упавших в мокрую траву, и – огромная веранда, уставленная дачной мебелью с непременным самоваром на круглом столе. «Мечта обывателя», – усмехнулся Басби. Да, но в том-то и преимущество обывателя, что тот проживает настоящую жизнь среди настоящих вещей. И курица у него на столе настоящая, а не из папье-маше, и липа за окном настоящая, а не намалеванная пьяным художником на театральном заднике, и чай из того самого непременного самовара обжигает губы. Уж ему-то, обывателю, не приходится подносить ко рту пустую чашку, делая вид, что он пьет, как приходится циркачам и фиглярам. Получается, что он, Басби, всю жизнь подносил ко рту пустую чашку. Он почувствовал внезапное опустошение, как будто то, что было, было зря. Все зря, когда нет собственного дома. Первый раз в жизни Басби ощутил бездомность как проклятие. И еще… Он улыбнулся, смахивая с себя паутину грустных мыслей. Уже сейчас он слышит перестук женских каблучков по половицам своего несуществующего дома. Легкие, стремительные – невесомой ускользающей Златовласки. Плавные, медленные – томной задумчивой Лидии. Абрис женской фигуры на оконном стекле. Шлейф горьковатых духов. След кармина на ободке чашки. Решено. Решено. Ему нужен дом.

Хлопнула дверца машины. Басби сверкнул белизной улыбки. Благообразный господин застыл с дыроколом наперевес, узнав его.

– А я как раз к вам, милейший, – ласково проговорил Басби. – Мне нужен дом. Если мы войдем внутрь, я объясню вам какой. Проходите, проходите, не стесняйтесь. Что вы смотрите! А-а! За авто не волнуйтесь. Я не буду с вас взыскивать.

Ему казалось, что он уже проводит рукой по шершавой стене, крашенной в цвет самого нежного из восходов – или самого прыткого из фламинго, добавил едкий внутренний голосок, обычно подпевающий с тенора папаши Визга… Не декорация. Не картон, ленивым художником размалеванный. Настоящая стена настоящего дома. Басби, сын клоуна Визга, перестает быть скитальцем.