Глава I

Басби сходит на берег

Засунув руку в карман брюк, прищурившись и слегка прихрамывая, Басби спускался по трапу четырехпалубного круизного парохода «Король Георг». Сверкающий цилиндр был лихо сдвинут на затылок. Фрак ловко облегал широкие плечи и мускулистый торс. Манишка сияла. Стрелки брюк сбегали вниз идеально ровно. Новые лаковые штиблеты пускали солнечных зайчиков. В одной руке Басби держал маленький плоский кожаный чемоданчик, в котором лежали смена шелкового белья, сложенный в несколько раз лист прозрачной бумаги, испещренный чертежами и надписями, и паспорт. Другая рука сжимала в кармане толстую пачку денег. Паспорт у Басби был свой. Все остальное, включая манишку и белье, – чужое.

В мареве нового дня проступали очертания Ялты: башенки домов, скульптуры на крыше морского вокзала и, конечно, знаменитая арка, увенчанная гигантской кинокамерой из папье-маше, – парадный въезд на киностудию «Новый Парадиз». Позади, на палубе, раздались крики и топот ног. Басби оглянулся. Ребятня из семейства князя Гагарина – двое резвых мальчуганов лет шести-семи и надменная пятилетняя особа с толстой косой – вышмыгнули из-под лестницы, что вела в капитанскую рубку, и затеяли на палубе игру в догонялки. Мальчишки дразнили сестру, распевая песенку:

Басби усмехнулся. Он сам сочинил эти куплетики, когда однажды утром услышал, как гувернантка выговаривает девочке за то, что она не желает умываться, а та, всхлипывая, картавит в ответ:

– Я крррясавица, а крррясавицы не умываются.

Куплетики подействовали. Обе – и гувернантка, и девочка – рассмеялись и отправились в каюту на водные процедуры. И вот теперь юные паршивцы дразнят сестрицу этой песенкой.

Вдруг синий мяч, которым мальчуганы отбивали ритм, отскочил от надраенных досок высоко вверх, завис на мгновение в воздухе, будто подхваченный невидимой прозрачной рукой и, повинуясь порыву ветра, полетел навстречу розовеющему городу. Басби мгновенно сорвал с головы цилиндр и поймал мяч в его дупло. Ребятня заверещала от восторга. Басби бросил мяч гогочущей мелюзге, театрально раскланялся, прижимая цилиндр к груди, и нахлобучил его на голову. На палубе первого класса стали появляться пассажиры. Поцелуи, прощальные объятья, обещания непременно встретиться. Кто-то сходил на берег, кто-то следовал дальше. Слуги выносили баулы и сундуки. «Большое преимущество – путешествовать налегке», – подумал Басби и, по-прежнему прихрамывая, сошел на берег.

Часом раньше он проснулся на полу в чужой каюте. На кровати храпел голый незнакомец. Приподнявшись на локте, Басби долго разглядывал его. Потом потряс головой, протер глаза и оглядел себя. На нем был чужой фрак, чужие брюки и чужие туфли. Рядом на ковре валялась куча скомканного белья, его собственный потертый костюм, какие-то бумаги, часы, запонки и булавка для галстука с крупным топазом. Пол каюты был усеян игральными картами и денежными купюрами разного достоинства.

Постепенно события прошедшей ночи стали всплывать у Басби в памяти. Ну, да, конечно, этот, на кровати, – безумный инженер и, как считал Басби, проходимец, – все хвастался, что везет в Россию какое-то чудесное изобретение. Американец. Все они хвастаются чудесными изобретениями, а, глядишь, после их лосьонов от облысения даже усы перестают расти. Кажется, этого зовут Сидни. В карты Сидни-американец резался напропалую. Напропалую и проигрывал. Басби не утерпел, подсел к столику. Время было позднее, почти ночь, свои обязанности на корабле он выполнил и теперь слонялся по кают-компании без дела. Как водится, карта пошла. Басби всегда везло. Пару раз, после особо крупных выигрышей, партнеры даже били его, думая, что он мухлюет. Басби никогда не мухлевал. «Зачем мухлевать, если и так в руки идет?» – резонно рассуждал он. Американец между тем наливался вином и яростным желанием отыграться. Публика начала расходиться. Партнеры бросали карты, и скоро американец с Басби остались в кают-компании одни. Как они переместились в каюту американца, Басби не помнил. Зато помнил, как тот вытаскивал из карманов мятые купюры, последовательно снимал часы, запонки, потом настала очередь одежды, потом бросился к комоду, долго дергал ящики, наконец извлек на свет какие-то чертежи и стал совать Басби.

– Wonderful! Fantastic! Revolution! – бормотал он.

Басби чертежи взял.

Когда больше ничего не осталось, американец повалился на кровать и захрапел.

Припомнив все это, Басби хмыкнул, аккуратно собрал деньги, сунул трофеи в чемоданчик, валявшийся в углу, и прошел в умывальную комнату. Приняв душ и побрившись бритвой американца, он надел его костюм, вставил булавку в галстук, подхватил чемоданчик и направился к выходу. У двери замешкался. Оглянулся. Американец спал, как ребенок, – подсунув ладони под щеку. Басби подошел к нему и положил на подушку две купюры. Подумал. Положил еще одну. И быстро вышел из каюты.

Спустившись на пристань, Басби, не глядя по сторонам, прошел сквозь толпу и двинулся по набережной к центру города. Утро разгоралось, и вместе с ним разгорался взгляд Басби. Городок нравился ему. Праздная толпа с утра фланировала по променаду. Магазины, кафе, киоски, предлагающие напрокат пляжные принадлежности… Афишные тумбы… Басби остановился возле одной. Гонки на воздушных шарах… Представление-загадка «Найди сюрприз в варенике»… Заплыв аквариумных рыбок… Соревнования по скоростному поеданию мороженого… Дефиле девственниц… Выступление заграничной джаз-банды «Десять негритят»… Басби повел носом. Он явственно чуял запах страсти к развлечениям, разлитый в воздухе. То, что нужно.

Он завернул в ближайший кабачок, чтобы пропустить стаканчик. После прошлой ночи в голове слегка шумело. Кабачок был отделан в морском стиле. Таких полно в любом портовом городе. На окнах – рыбацкие сети вместо занавесей. Раковины, морские ежи, копия картины «Девятый вал», половые в тельняшках и шапочках с помпонами разносят глиняные бутылки с вином и ромом. Облокотившись о стойку, Басби спросил рюмку коньяка.

– Не подскажете, любезный, где в вашем городе можно снять приличный номер за умеренную плату? – спросил он бармена, с прищуром разглядывая зал.

– Вперед по набережной и направо вверх. Белый дом с синими ставнями. Гостиница «Три кота». Заведение для истинных джентльменов, – бармен поставил перед Басби рюмку. – Издалека к нам?

Басби мотнул головой, что могло означать и да, и нет, и проглотил коньяк.

– По делам или?..

– Или… – Басби постучал пальцем по рюмке, и тот налил еще. – Ну, а вообще что новенького? – поинтересовался Басби.

– Господин Сердюков отмечает двадцатилетие своего банка в городском саду. Приглашено больше тысячи человек. Говорят, только воздушные шары придется надувать целых два дня. Городской парк уже неделю закрыт на подготовку, – охотно затараторил бармен.

– Что, и танцы будут? – лениво проговорил Басби, потягивая коньяк.

– Ха! – хмыкнул тот, что означало: а то! конечно будут! – Танцами интересуетесь?

– Ну что вы! – укоризненно протянул Басби. – Как вы могли такое подумать! Я пою.

«А еще рассказываю анекдоты, показываю фокусы, дрессирую собак, хожу на руках», – хотел добавить он, но промолчал.

Матушка Кло, как и следовало ожидать, оказалась редкостной сволочью. Он давно зарекся с ней связываться, а тут – поди ж ты! – оплошал, купился на ее посулы. Десять рублей за выступление. Гастроли на месяц. Два выступления в день. Это сколько ж будет? Сценки, репризы, конферанс, комические куплеты, фокусы – он сполна отработал в ее паршивой труппе, состоящей из двух сифилитиков, трех проституток и слепого пуделя восемнадцати лет от роду. Мотался с ними по всей Херсонской губернии, ночевал в клоповниках, именуемых постоялыми дворами, однажды чуть не сломал себе шею, провалившись сквозь гнилые доски на каком-то подобии летней эстрады. Когда же добрались до Одессы и пришла пора расплачиваться, Матушка Кло сложила губки бантиком и начала изображать святую невинность. У нее-де актеры работают за стол. Он схватил старую хрычовку за шкирку и стал трясти, как грушу. В необъятной груди Матушки что-то забулькало, и она разразилась диким клокочущим кашлем, за который, собственно, и получила прозвище. Пришлось отпустить ее живой. Плюнув в ее гадкую морду, он хлопнул дверью. В кармане болталась горсть медяков. Рубль с полушкой. Если бы не тот парень в белом морском кителе, которого он встретил в «Золотой рыбке», ночевать бы ему под забором, таскать мешки в порту. Парень оказался вторым помощником с «Короля Георга». «Георг» уже месяц как шел из Генуи вдоль западного берега Италии, через Грецию и Турцию. В Одессу зашел на два дня. Дальше – Ялта, Сочи, и обратно тем же маршрутом с новыми пассажирами. Все это «белый китель» рассказывал компании приятелей. Басби, сидевший за соседним столиком с единственной кружкой пива, не очень-то и вслушивался. Но тут…

– …мерзавец удрал с бриллиантовой старухой, – сказал «белый китель».

Басби навострил уши. Оказалось, на «Георге» существовала должность распорядителя торжеств, а проще сказать – мальчика для развлечения почтенной публики. Устройство танцевальных вечеров, фейерверков, любительских спектаклей и прочая, прочая, прочая. Предыдущий мальчонка – юный прилизанный красавчик-альфонс – занимался преимущественно тем, что флиртовал с богатыми старухами, и в результате сошелся в Констанце с одной из морщинистых «жаб», набитых под завязку деньгами и мучимых истерическими припадками. Больше никто его не видел.

Басби одним глотком осушил кружку, поднялся и подошел к «белому кителю».

– Я тот, кто вам нужен, – твердо сказал он.

«Белый китель» с сомнением оглядел его потертый пиджак, обтрепанные брюки и нечищеные ботинки.

– У вас есть другой выход? – осведомился Басби, глядя на него сверху вниз.

Условия на «Георге» были такие: испытательный срок до Ялты, отдельная каюта на палубе второго класса, казенная фрачная пара, манишка и бальные туфли (сдать корабельному начальству по окончании круиза), 50 рублей в неделю плюс стол. Выпивка за свой счет. Неделю, пока «Георг» шел в Ялту, Басби из кожи вон лез, по утрам играя с отпрысками именитых семейств в кегли и серсо, а по вечерам с криками: «Медам! Месье!» – дирижируя котильонами и фокстротами. И даже довел до сердечного приступа шеф-повара, когда потребовал изготовить к ужину 438 точных копий «Георга» из бисквита, крема и взбитых сливок в честь тезоименитства князя Гагарина. Полосатые корабельные трубы были сделаны из черного и белого шоколада. В каждое пирожное Басби велел воткнуть российский триколор из карамели. Публика заходилась от восторга.

Если бы не олух царя небесного Сидни-американец, плыть бы Басби до Сочи и обратно – через три моря в благословенную Италию, которая ему была совершенно ни к чему. Однако глупо пресмыкаться перед разряженными дамочками и надменными господами, когда в кармане куча денег, в галстуке – драгоценная булавка, а на плечах – новехонький фрак. И вот он на берегу в ялтинском кабачке с утра распивает коньяк.

– Как же вас звать-величать? – выплыл из дыма голос бармена.

Басби очнулся.

– Басби.

– Американец? – уважительно подался к нему бармен.

– Русский.

– Странное имя.

– Не мое, – коротко бросил Басби, вытащил из кармана купюру и положил ее на стойку.

Гостиничка действительно оказалась приличной. Просторная прохладная выбеленная комната с широким окном, закрытым синими ставнями. Кровать и комод светлого дерева, в углу – фарфоровый умывальник, расписанный розовыми цветами. Заплатив за неделю, Басби спросил, нет ли поблизости не слишком дешевой лавочки готового платья, и вскоре уже крутился перед зеркалом в маленькой примерочной. Он взял полдюжины белых шелковых рубашек, полдюжины кремовых и одну ярко-синюю под цвет глаз – для исключительных случаев. Потом выбрал два костюма: светлый полотняный, вольного кроя, и более строгий, сизого голубиного цвета, с серым кантом вдоль лацканов и карманов. Костюмы сидели изумительно – на нем все всегда сидело изумительно, даже те обноски, которые Матушка Кло брала напрокат у херсонских старьевщиков и называла сценическими. К костюмам были добавлены широкополые шляпы, белая и серая, придающие смуглому горбоносому лицу Басби с узкой полоской темных усов над дерзким смеющимся ртом несколько пиратский вид.

Отослав покупки и фрачную пару с посыльным в гостиницу, Басби в новом сизом костюме отправился на набережную завтракать. Яйца-пашот удались на славу. Барабулька была прожарена идеально. Кофе подали именно такой, какой он любил: очень крепкий, очень сладкий, с толстой коричневой пенкой. Басби сидел, развалившись в плетеном кресле, ковырял зубочисткой в зубах, разглядывал проходящих мимо дамочек и барышень и обдумывал свои дальнейшие планы. Решив, что мода 1927 года ему по вкусу – юбки стали значительно короче, – Басби поднялся и направился к городскому саду.

 

Глава II

Басби начинает действовать

Ноги вели его в городской сад, а глаза застревали на каждой витрине. Пачка купюр, удобно устроившаяся в кармане, взывала к действию. Взять в аренду шашлычную? Превратить в варьете… Или вот – радиостанции? Это ведь будущее – целые спектакли можно транслировать и рекламные стихи, конечно, внедрить.

Однако семейное воспитание брало верх. Мамаша его и папаша всю жизнь провели в бродячей театральной труппе. Зимние гастроли. Летний ангажемент. Кроваткой сынишке служил деревянный ящик с костюмами и париками – весь первый год своей жизни он сопел среди бархатных накидок и шелковых масок. Бубенчик с кривой шляпы клоуна из «Принца Гамлета» Басби потерял всего год назад.

Он шагал по набережной. Весело вздымались брызги – волны становились все сильнее и сильнее, и день из солнечного превращался в мглистый. Не развернуть ли самому какую-нибудь антрепризку в этом уютном сливочном городке, с иголочки отстроенном? Однако дело это серьезное. Нужны сподвижники. Одному, пожалуй, не потянуть. Он не может рисковать. Выигрыш у безмозглого Сидни-американца – это его первый по-настоящему крупный выигрыш в жизни. А может быть, и главный. Ну и что, что ему всегда шла карта и кости ложились, как на заказ. Ну и что, что «ночные бабочки» бесплатно пускали его переночевать, а когда он оказывался на мели, всегда подворачивалась подходящая антрепризка! Все это – мелочи, не более того. Жизни на них не построишь. И вот сейчас, в 32 года, он получил первый шанс. В кармане – деньги. В галстуке – драгоценная булавка. В манжетах сорочки – золотые запонки. Басби бросил взгляд в зеркальную витрину магазина. Безупречен. Он не станет транжирить богатство направо и налево. Он воспользуется им как рачительный хозяин. Спокойно, не торопясь, будет искать способы осуществить свою мечту. Пока есть деньги – есть время. И праздник в саду этого чудного городка – первый шаг на пути к мечте.

Крашенные веселенькой розовой краской ворота городского сада были закрыты на замок.

– Не велено никого пущать, милостивый государь, – важно заявил сторож, перегнувшись через окно деревянной будки. – Мы нынче на особом положении-с.

– Ты что, любезный, не признаешь? Я от правления купеческого союза. Сколько раз сегодня телефонировали, просили непременно явиться – и вот, пожалуйста… – недовольно буркнул Басби.

Замок взвизгнул, ворота со скрипом распахнулись.

– Господа заседают у летней сцены, – уткнулся ему в спину запоздалый возглас сторожа, а навстречу уже плыл терпкий запах гортензий, приветственно склонивших банты белых цветов. Дальше – розарий. Хоп – и кремовая головка вставлена в петлицу пиджака. Вперед, вперед – мимо застывшей карусели, креслица которой похожи на открытые рты. Мимо тира, заставленного метровыми плюшевыми медведями. Мимо спящих гигантских шагов. К хрупкой деревянной сцене – вон она виднеется за кокетливыми узкоствольными акациями. Туда, где по некрашеным доскам эстрады расхаживает полнотелая дамочка, завернутая в тогу, напоминающую рыболовную сеть.

Хриплым контральто она выводит сомнительную мелодию. В первом ряду, в плетеном кресле, располагается дородный господин, видимо, заказчик. Рядом с ним на краешке стула раскачивается в такт арии секретарь.

В ожидании развития событий Басби пристроился на деревянную лавку в последнем ряду.

– У церкви-и кареты-ы стоя-яли, Там пышна-ая свадьба-а была-а, – гундосила певица. Басби передвинулся на несколько рядов вперед. – Вся жи-изнь – игра-а… – залилась вокалистка и, приподняв подол, стала ловко закидывать ноги в самодеятельном канкане.

«Даже так?» – произнес про себя Басби и перебрался во второй ряд.

Дородный господин, банкир Сердюков, встал и стал махать перед собой руками, будто пытался отвязаться от неприятного видения. Кыш его! Кыш! Певица замерла.

– Госпожа Лопатова, что происходит? Зачем вы так со мной! Так с порядочными людьми не поступают! – орал Сердюков. Ножки, поддерживающие его круглый животище, нервно двигались взад-вперед.

– Будут еще шары, господин Сердюков! И транспаранты с рекламой вашего банка! И целая серия моих вокальных номеров в сопровождении скрипки! Позвольте заметить: я выступала на лучших губернских сценах. Помню, в Таганроге… – и госпожа Лопатова – круглые щеки, нос пуговкой – уселась на край сцены, картинно разложив белые руки и закинув ногу на ногу. В собственном представлении она являла собой соблазнительную картину.

Сердюков поморщился, отер платком лицо и кивнул секретарю. Тот быстро залопотал фальцетом:

– Однако мы ожидали большего, определенно большего. Вам же говорили – будут гости из обеих столиц. Надо их удивить.

Дамочка переложила левую ногу на правую и на несколько сантиметров приподняла край юбки. Других предложений у нее явно не было. Секретарь озирался в поисках помощи.

И тут из-за плеча банкира вынырнул Басби.

– Пара ножек, отбивающих канкан или чечетку, хороша, но что, если выстроить на сцене лестницу и расположить на каждой ступеньке по десятку пар таких же дивных ножек? Простая арифметика, казалось бы, но эффект – поистине сокрушительный. Танцовщица на вершине пирамиды держит эмблему вашей конторы. Нет, пожалуй, всем красоткам дадим эмблемы из папье-маше. И золотой краской покрасим туфельки. Фейерверк, гимнасты на ходулях – да, старомодно, однако почему бы не использовать? И конечно же, огненное шоу. Человек, выдувающий изо рта огонь, сальто-мортале сквозь горящий обруч. Хорошо бы пустить над набережной аэроплан и прикрепить к серебряному крылу хороший отрез шелка с нашитой эмблемой банка – это горожанам и почетным клиентам банка будет знак свыше!

Сердюков мигнул секретарю – тот перевернул страничку блокнота и застрочил, угодливо поглядывая то на Басби, то на хозяина. Круглощекая матрона метнула в сторону Басби взгляд, полный яда и меда одновременно.

– Кстати, что вы думаете о танцевальном номере «Веселый рубль»? – спокойно продолжал Басби, глядя банкиру в глаза. – Мне видится дуэт: танцовщик в золотистом трико и воздушная партнерша, символизирующая, так сказать, мир идей. Он подбрасывает ее все выше, и выше, и выше… Метафора, с вашего позволения! Столичные гости оценят.

Сердюков вопросительно посмотрел на госпожу Лопатову, директрису сада.

– С кем имею честь?

Распорядительница приосанилась и важно произнесла:

– Это наш рэжыссор по эффэктам. Прошу любить и жаловать!

Басби раскланялся.

Сердюков вдруг захохотал. Секретарь, вторя ему, стал повизгивать.

– Так это вы, Дарья Петровна, мне тут целый спектакль разыграли? Набивали цену! Понимаю, понимаю. Песни ваши гадкие специально выводили – для контраста! Хитро придумали, – хохотал банкир, с удовольствием разливаясь на разные лады. «Рэжыссор» радушно улыбался в ответ. Вытерев вспотевшие щеки и как бы спрятав хохот в платок, Сердюков наклонился к его уху:

– А помните, в пору нашего детства был такой номер – «Всемирно известная татуированная женщина», – круглые глазки банкира горели, а реснички кудрявились.

– Матильда Федоровна! – воскликнул Басби, разом припомнив и ярмарку в Бережках, и шелковый плащ, скрывающий грузную фигуру, и хозяина аттракционов рыжего силача Милетина, кричащего на всю площадь: «Матильда Федоровна имеет на своем теле патреты всех великих амператоров!»

– Матильда Федоровна прожгла огнем собственные телеса, дабы навечно сохранить их изображения, – с наслаждением вторил Сердюков.

– Матильда Федоровна, предстаньте перед публикой! На ентой руке у ей амператор Наполеон! А на ентой… – скандировали они хором. Сердюков снова хохотал и лез целоваться к «рэжыссору». Лопатова слезла со сцены и следила за блокнотом секретаря, на расчерченных страницах которого уже готовы были запрыгать циферки праздничного бюджета.

– Нельзя ли нам сейчас эдакую Матильду? – булькал Сердюков. – С Наполеоном на ентой руке?

– Да отчего же нельзя? – пожимал плечами Басби.

– И пусть она на телесах своих разные купюры выжжет! – не унимался банкир, притоптывая ногой.

Басби с вежливой улыбкой наблюдал за его «танцем», а через мгновение вскинул правую руку и дирижерским жестом разом срезал веселье в кулак. Стало тихо. Секретарь хмыкнул.

– И все-таки, господин Сердюков, не надо Матильды, – серьезно проговорил Басби. – Столичный гость испугается.

– Верю, – грустно и так же серьезно ответил банкир. – Значит, лучше аэроплан?

Басби кивнул. И для верности развел руками – дескать, жизнь сильнее нас. Через минуту циферки бойко скакали по мелованной бумаге, подгоняемые пером, которое секретарь извлек из серебряного футляра. Мадам Лопатова то и дело поправляла шелковый бант на груди – а ну как не подпишет, а ну как одумается? А ну как этот бойкий рэжыссор все отхватит! Как ловко он выставляет Сердюкову счет за услуги! Ну и гонорарчик! Таких гонораров в ее саду ни один наглец еще не получал. Наконец прыткое перо замерло, обрисовав последнюю циферку. И заносчиво отчеркнуло строгой линией многообещающие закорючки. Под ней – белое поле листа.

Молчание.

– Александр Симеонович, – вкрадчиво произнес Басби, первый раз назвав заказчика по имени-отчеству, которые углядел на оттиске, украшавшем кожаную папку. – В самый раз приписать к этой циферке нолик. Праздник затевается нешуточный. Одними танцорками, сами понимаете, не обойтись. Потребуются павлины и другая райская птица. Ну, и оркестр, конечно. Как ни крути, а хоть по одной скрипке музыкантам в руки дай, вот и набегает.

Сердюков, явно разнежившийся от этой беседы, снова захохотал. Стало ясно: дело сделано. Заказ получен. Виньетка подписи. Еще одна. Подушечка промакивает блестящие чернила. Белый лист взлетает в воздух – и скользит прямо в папочку. Папочка – в портфель. Портфель – под мышку секретаря. Сердюков раскланивается с почтенной публикой.

– Увидимся накануне праздника. Приду проверю, как тут обстоят дела с павлинами, – он еще раз хохотнул и удалился.

Басби остался наедине с мадам Лопатовой. Та, с трудом взяв себя в руки, исподлобья глядела на него с таким чувством, будто ее только что обвели вокруг пальца. Вот прохвост! И откуда взялся? Выскочил, как черт из табакерки. Прямо наваждение какое-то! Околдовал, ей-богу, околдовал. Впрочем, может быть, и не прохвост. Костюм приличный, даже очень. Красивый, черт. Похож на пирата. Танцорок ему подавай! Мадам Лопатова поджала губы.

– И где вы, позвольте узнать, собираетесь брать павлинов? – сухо осведомилась она.

– В зоосаде, – коротко ответил Басби.

– И танцорок там же?

– Отчего же? Танцорок наберем в ближайшем варьете. Их тут у вас, вероятно, на каждом углу с десяток.

– У вас? – подозрительно переспросила мадам. – Вы нездешний?

– Два часа как с «Короля Георга».

– Путешествовали?

– Можно и так сказать. Занимался примерно тем же, чем здесь, – Басби обвел руками сад. – Устраивал праздники и торжества.

– И паспорт у вас имеется?

Басби вытащил из кармана паспорт и протянул мадам Лопатовой. Та долго изучала его фотографическую физиономию с размытыми чертами. Затем вздохнула, кивнула, отдала Басби паспорт и тяжеловесной баржей двинулась в сторону хорошенького деревянного домика, выкрашенного в веселый салатовый цвет, в котором располагалась контора городского сада. Басби, едва заметно приволакивая правую ногу, направился к выходу.

«Что ж, неплохое начало», – думал он, усаживаясь обедать в маленьком кафе, устроенном на моле, что выдавался далеко в море – казалось, что столик стоял на палубе корабля. Чуть не задев его крылом, метнулась чайка, пробормотав что-то на своем резком языке, и Басби с содроганием вспомнил, как фальшивила госпожа Лопатова. Сам он обладал абсолютным слухом, и от любого нарушения гармонии к горлу подступала тошнота. Ветер разогнал облака, и день опять засиял. Блеснул глаз камбалы, жаренной на гриле. Запотевший бокал вина. Да, день безоблачный, совершенно безоблачный. Море ластилось к деревянным сваям мола, а если повернуться к нему спиной, то белый городок казался уютным амфитеатром, все зрители которого устремили свои очи… Эх!

Из кафе он отправился в варьете, которое располагалось в старом театрике на бульваре: спящие липы, автоматы с газированной водой, степенный мороженщик в кителе с медным рупором: «Кому фисташковое с кремом! Кому сливочное с засахаренными ягодами!» Афиши обещали «шикарную ночь» под названием «Русский галоп» и оперетту «Брызги слез». Не сбавляя шага, Басби открыл массивные двери и прошел в темную прохладу театра. Потертый бархат банкеток. Паркет узорчатой кладки – верно, по нему босиком бегали еще крепостные певуньи-наложницы. Басби кивнул прошмыгнувшей мимо актерке, что остановилась поправить сползающий шерстяной чулок и стала жаловаться на сквозняк в гримерной – все всегда принимали его за своего, – и прошел в небольшую ложу над сценой.

Шла репетиция. «Русский галоп», судя по маневрам полутора десятка провинциальных шансонеток, представлял собой пародию на парижский кафешантан с той лишь разницей, что на головах у танцовщиц гремели кокошники. Ноги вскидывали азартно, но не совсем попадали в такт. Басби поморщился – да что ж такое! В этом славном городке медведь наступил на ухо буквально каждому! Смилуйся, Господи! И Господь, как обычно, смилостивился. Из правой кулисы наперерез танцовщицам неожиданно выкатился громадный надувной шар. Его равнодушное пузо едва не сбило с ног трех крайних танцорок, остальные бросились врассыпную. Начался гвалт. Появился худенький подросток в трико. При помощи липучки на веревке он пытался заарканить своего надутого «дружка» и увести со сцены. В темноте зрительного зала хохотали. На сцене орали. Басби расплылся в улыбке. Будто четверть века улетучились через разноцветные стеклянные окошки потолка, и он снова оказался в «Трехкопеечном карнавале Ивана Визга», как звалась передвижная труппа его папаши. Дурацкий псевдоним, но публике нравилось. Мальчик на шаре… Коронный номер! А какими необыкновенными заплатками они с мамой украшали надувного монстра, с которого он – «приветствуйте малыша Визга!» – не раз летел головой в оркестровую яму или прямо на зрителей. Воспоминания растаяли, шар был наконец приручен и покорно уплыл за кулисы. Тапер ударил по расхлябанным клавишам, танцорки завизжали и кинулись в пляс. Басби вышел из ложи.

Сигара. Густой армянский кофе. Отчего-то разболелась нога – наверное, все-таки к вечеру будет дождь. Итак, этих пигалиц к делу не приставишь – школы никакой, форсу и разгону тоже. Он-то видел настоящий танец. В струйке сигарного дыма возникла такая же старенькая сцена, такие же пыльные кулисы и номер, который делали его родители с другом отца, поляком-гастролером. Мама – на саксофоне. Отец – в лучших традициях своей клоунады – мешает ей, а также дирижеру и распорядителю. А Басби Кинг, Басби Король, льется по сцене, будто он не низкорослый поляк, а кусок растопленного масла. Чечетка, подскоки, переворотцы на пятках… Боже, как его масляные пируэты завораживали публику! Абсолютная тишина – и гром аплодисментов! А через минуту волна хохота – отец пытается повторить чечетку: путается в длинноносых ботинках, начинает с ними войну, уворачивается от шнурков. Да-с… Золотые времена…

А этим крашеным блондинкам новые ножки за неделю не пришьешь. Значит – отказаться от пирамиды с золотыми туфельками? «Отказаться – нет такого слова в нашем лексиконе», – говаривал приятель Басби. Если девицы не в состоянии вертеться, надо, чтобы вертелась сама конструкция. Должен же быть в этом городке толковый инженер! Подшипники, рельсы – и поедут золотые туфельки, и помчатся. Превратить сцену в железнодорожную развязку! Игра стоит свеч.

– Милейший! – крикнул Басби официанта. – Можно городской справочник?

Пухлая книжица пестрела рекламой. Особенную пользу хотели принести «кудесники лица» и «массажисты-не-дилетанты». Рекламировали себя и механики автомобилей – особенно старался синдикат «Колесо фортуны». Наверное, среди них и обретается тот, кто нужен – винтик, шпунтик, чертеж, макет. А вот и стопроцентное попадание: рисованный человечек с большой отверткой в руке прилаживает пропеллер к аэроплану, на крыле которого другой рисованный человечек вскидывает каблуки в предполагаемой чечетке. Басби рассмеялся – ну разве не дивное название для конторы: «Гвоздь и крыло»? То, что доктор прописал. И аэроплан для Сердюкова найдет, и толкового механика. Если у них железо летает по воздуху, что им стоит запустить рельсы на сцене!

Пыхнул таксомотор. Брошена многообещающая улыбка смуглой красавице, покидающей авто – хотя… хотя, кажется, она была непрочь прокатиться дальше с новым попутчиком.

Замелькали редкие пальмы, кипарисы, коралловые стволы земляничных деревьев склонились над дорогой в позе просящих милостыню, и скоро улицы остались позади. Еще поворот – и открылось небольшое плато. Стайка аэропланов. Росчерк воздушного змея в воздухе. Деревянный павильон – на крыше шест с полосатым колпачком. Металлический ангар. Автомобиль подрулил ко входу в контору.

– Подождите, я ненадолго, – бросил Басби шоферу и вошел в ангар.

Через минуту его окружили три бородача в синих фирменных халатах с вышитой на кармашках эмблемой «Гвоздь и крыло», зацокали языками, потащили Басби к кульману – скатертью лег лист белой бумаги, выстроились на изготовку отточенные карандаши.

– Хотите, дорожка будет двигаться змейкой?

– Прекрасно, господа. Тогда аудитория сможет рассмотреть наши живые статуи со всех сторон.

Бородачи кивали, что-то отмеряли, прочерчивали, шли гурьбой рассматривать хитрый подшипник. Наконец угомонились.

– Подходите к концу недели. Должно срастись, – буркнул один из них.

– Восхищен! Мне бы еще аэроплан в аренду на один вечер. Это к кому?

– Это к хозяину, к Антон Палычу, – бородач кивнул в сторону механика, зависшего около стеллажа с подшипниками. Басби приподнял брови – нечасто увидишь владельца таких технологических сокровищ среди рабочего люда.

– Выбирайте, – бросил ему Антон Павлович. – Вон на поле пять наших ангелочков. Мой кабинет на втором этаже – там оформите аренду. Кстати, а какова цель – хотите барышню удивить?

– И не одну, – ответил Басби.

Теплый ветер гнал вдоль взлетного поля аромат полыни и мяты. Металлические «ангелочки» напомнили Басби выставку современной скульптуры, на которую, кажется, в Харькове, завел его кто-то из антрепризы Матушки Кло. У выставки было престранное название «Доисторические животные, пережившие конец света», а на лужайке были выставлены пятиметровые железные страшилища с обиженными выражениями на мордах, сложенных из стекляшек. Здешние крылатые чудища, впрочем, глядятся повеселей. И смотрите-ка – на борту каждого аэроплана начертано имя. Басби хохотнул: чувствуется литературный уклон – недаром владельца зовут Антон Палыч. Первый справа аэроплан, выкрашенный в синюю краску, звался «Лермонтов». Дальше – алый «Веселый Уильям». Сбоку притулился «Гоголь», покрашенный в зеленый. «Не хватает дирижабля «Лев Толстой», – подумал Басби и передвинулся к совсем крошке (одно креслице для пилота и хрупкие этажерки крыльев), названной по имени поэта, сколь комичного, столь и несчастного. На серебристом боку было написано «Велимир Хлебников». Смелое решение – дать воздухоплавательному аппарату, даже такому тщедушному, имя мечтателя, заблудившегося в Кавказских горах, – ведь поэта так и не нашли. А две его пьески так и остались шлягерами в антрепризе старухи Кло. Еще и даром ей достались! – автор-то выбыл с этого света. Пожалуй, именно на крошке «Хлебникове» стоит остановиться. Басби, будто кошку, погладил серебряный бок самолетика.

В этот момент неведомо откуда – из ветра, из пыли – появились пилоты в кожаных куртках и шлемах. Деловито навалившись на крошку-аэроплан, сдвинули его в сторону, освобождая соседу дорогу к взлетной полосе. Минута – и пропеллер «Веселого Уильяма» уже крутился, разгоняя бабочек и лепестки белых колокольчиков, а от ангара к нему шла компания с плетеными корзинами. Из-под крышек весело выглядывали длинные французские багеты и заткнутые тряпками стеклянные горлышки бутылей с домашним вином. Мужчины приподняли шляпы, приветствуя летный люд и Басби. На солнце блеснули золотистые волосы единственной дамы в компании – она кружилась, пританцовывая, и, видимо, взахлеб рассказывала спутникам какую-то историю. Копна льняных волос сияла. Басби прищурился: «Вот и настоящий ангелочек появился на летном поле с золотым нимбом вокруг головы». Шумная компания угнездилась в самолет, золотой нимб растаял, и «Веселый Уильям», покачивая крыльями, выехал на взлетную полосу. Столп пыли, быстрый разгон – и махина легко взмыла в воздух.

– Что за люди улетели на «Уильяме»? – поинтересовался Басби, подписывая у Антон Палыча бумажки на аренду самолета.

– О, это физики. И математики. В общем, теоретики. Хорошие ребята. У них тут научная станция.

– Теоретики… – удивленно повторил Басби.

 

Глава III

Лидия Збарски отчаивается

Портьеры на окнах были наглухо задернуты. В воздухе стоял отчетливый запах валериановых капель. Откинув голову, Лидия полулежала в кресле с закрытыми глазами и мученическим выражением на лице. Темные широкие брови сдвинуты. Крупный рот сжат. Теплый фланелевый халат плотно запахнут. Волосы стянуты в тугой учительский пук и перехвачены тесемкой, оторванной от ворота ночной рубашки. На круглом одноногом столике, примостившемся у кресла, стоял чайный поднос – серебряный чайник, молочник, чашка с нетронутым чаем, печенье с надкусанным краешком. В ногах у Лидии на маленькой скамеечке лежала остывшая грелка, на лбу – пузырь с полурастаявшим льдом. Лидия застонала и, стараясь не шевелить головой, прижала пальцы к вискам. Что за ужасный день! Голова раскалывается. И это предчувствие… нет, уверенность… она точно знает – не надо им сегодня ехать, не надо. Дороги так опасны. А этот их шофер… как его… Василий… вечно ухмыляется дурацкой ухмылкой: «Да что вы, барыня! Не извольте беспокоиться! Доставлю в лучшем виде!» Как же, в лучшем. Перед мысленным взором Лидии предстала картина: извилистая горная дорога. С одной стороны – отвесный склон. С другой – отвесный скалистый обрыв. Далеко внизу плещется море. По дороге мчится их лимузин. Вдруг лимузин подскакивает на камне, заднее колесо отрывается и летит в пропасть. Вслед за ним отскакивает второе колесо, ударяется о склон и тоже летит в пропасть. Визжат тормоза. Авто заносит. Оно идет боком, взрывая пыль и песок, потом начинает бешено крутиться на месте и падает в пропасть вслед за колесами. Медленное падение. Авто парит в воздухе. Белый шарф, вырвавшийся из окна, бьется на ветру, словно крыло птицы. Но вот происходит неотвратимое – авто падает на скалистый утес. Долю секунды царит гробовая тишина. И – взрыв. Пламя вспыхивает и в одну секунду сжирает автомобиль вместе с пассажирами.

Лидия начинает задыхаться. Сердце колотится в груди. Тошнота подкатывает к горлу. Тело покрывается липким потом. Лидии кажется, что стены надвигаются на нее. Все ближе и ближе, ближе и ближе. Ей не выбраться! Сейчас ее раздавит. Лидия судорожно цепляется за подлокотники. Скрипит дверь. Лидия приоткрывает глаза и видит, что солнечный луч из ярко освещенной гостиной пробрался в узкую дверную щель. Сразу становится легче. Лидия начинает дышать свободней.

Стараясь двигаться бесшумно, в комнату на цыпочках входит горничная. Подойдя к креслу Лидии, она меняет грелку и пузырь со льдом. Лидия непроизвольно съеживается. Прикосновения горничной ей неприятны. Она вообще старается как можно меньше пользоваться помощью прислуги. Одевается и раздевается сама. Сама готовит себе ванну. Самое мучительное – это пойти на кухню и сказать кухарке, что к ужину ожидаются гости и надо приготовить два лишних блюда. Или выговорить за то, что говядина слишком жесткая, а расход сахара непомерно вырос. Нет, выговорить, отчитать, выказать недовольство – решительно невозможно. Как невозможно отказать, когда садовник третий раз за неделю просит выходной. В таких случаях Лидия чувствует страшную неловкость, покрывается красными пятнами и, стараясь не смотреть прислуге в глаза, бормочет что-то вроде: «Да, да, конечно, извините».

– Какие у тебя странные отношения с прислугой! – говорит муж. – Кажется, что ты ее боишься.

Лидия жмется и виновато улыбается.

Горничная забирает поднос с нетронутым чаем и идет к двери. На ходу оборачивается:

– Что-нибудь еще нужно, барыня?

– Нет, нет, иди, – слабо машет рукой Лидия.

Она мечтает, чтобы горничная поскорее скрылась из глаз.

На столике остается пачка мятых газет. Лидия берет верхнюю. Может быть, чтение отвлечет ее от мрачных мыслей. Московские «Ведомости». Лидия долго разглядывает первую полосу, будучи не в силах сосредоточиться. Ах, какие мелкие буковки! Так и прыгают перед глазами! Она делает усилие и принимается читать. Осенью в обеих столицах пройдут грандиозные празднества по случаю десятилетнего юбилея подавления большевистского бунта. Государь с семьей примут участие во всех торжественных мероприятиях. Боже мой, что ей за дело до юбилеев! Их с мужем приглашали, но они, разумеется, не поедут. Толпа, скопление народа, давка – слишком опасно. И путь неблизкий. Что еще? Открытие памятника героям обороны Зимнего. В театре Мейерхольда дают премьеру. Под Манежной площадью археологи обнаружили развалины древнего города. Она переворачивает страницу. Ее глаза, скользящие по газетным столбцам, непроизвольно ищут среди заметок те, в которых описываются какие-нибудь ужасы. Князь Лиговской упал с лошади во время традиционных июльских скачек и сломал себе шею. Ни князя, ни лошадь спасти не удалось. Пожар в Мерзляковском переулке унес пять жизней, среди жертв были два кота и один ручной хомяк. На севере Москвы установлен грандиозный памятник пролетарию и свободной крестьянке скульптора-женщины Муриной. Во время монтажа у пролетария откололось орудие производства и упало на голову рабочему, производившему монтаж. Рабочий помещен в 1-ю Градскую больницу. Чужие несчастья несколько успокаивают Лидию. На лице ее появляется некое подобие улыбки. А тут что? Новости синема. Лидия начинает читать внимательней. «В берлинском Дворце кино «Альгамбра» состоялась премьера экспериментальной фильмы «Поджигатель» по пьесе голландского писателя Хейерманса. Необычность фильмы состоит в том, что зрители слышат, как говорят актеры. Звук записывается на пленку и воспроизводится при помощи специальной электрической машины. Однако успеха у публики фильма не имела. Звук сильно запаздывал и иной раз реплики актеров слышались, когда самого актера давно не было на экране. Некоторых реплик не было слышно вообще. К концу сеанса публика пришла в неистовство и забросала экран гнилыми помидорами и яйцами».

Лидия откладывает газету. Некоторое время она сидит неподвижно, и вдруг слезы начинают течь из глаз, будто кто-то внутри нее открыл невидимый кран. Лидия пытается остановить поток, прижимает пальцы к векам, но слезы льются все сильней и сильней, и скоро громкие рыдания оглашают комнату. Лидия давится рыданиями, кашляет, икает, закрывает рот руками и, не выдержав, неожиданно издает птичий крик. Руки и ноги сводит судорога. Дверь распахивается. В комнату быстро входит немолодой светловолосый человек с короткой седеющей бородкой.

– Что ты, детка, что ты! Опять? – испуганно спрашивает он.

– Збышек… Пойди сюда, Збышек… Скорей… – говорит Лидия очень низким, почти мужским, голосом и тянет к мужу холодные бледные руки.

Збигнев Збарски берет ее руки в свои ладони, подносит ко рту и пытается согреть дыханием, одновременно поглаживая и разминая пальцы Лидии.

– Ну, успокойся, успокойся, – приговаривает он, обнимая и целуя ее. – Что тебя напугало, скажи!

Лидия кивает на ворох газет. Збарски берет верхнюю и начинает проглядывать заметки.

– На… пос… следней… стр… анице… – с трудом выдавливает Лидия.

– Что? Вот это? – Збарски читает заметку о неудавшемся киносеансе в берлинском дворце «Альгамбра» и смеется несколько деланым и излишне громким смехом. – Какая глупость! Ты же видишь, здесь ясно написано: «Публика пришла в неистовство». Чего тебе бояться? Это всего лишь фокус, трюк!

– Ты не… не понимаешь, – стонет Лидия.

Она хочет еще что-то сказать, но муж прижимает ее голову к своему плечу и начинает укачивать, как ребенка. Тише, тише, тише… И Лидия постепенно затихает, обмякает в его руках. Он что-то еле слышно нашептывает ей. Она кивает и даже пробует слабо улыбнуться.

– Вот и хорошо, вот и славно, – говорит Збарски. – Сегодня вечером у Сердюкова ты будешь самая красивая. Наденешь мое любимое…

Он не успевает закончить фразу – Лидия вскидывается, вырывается и – вот она уже как натянутая тетива. Глаза горят. Скулы полыхают лихорадочным румянцем.

– Нет, нет, нет! – почти кричит она и продолжает неистовой захлебывающейся скороговоркой: – Мне было видение… видение… только что… мы в нашей машине… ехать нельзя… пойми, нельзя… авария… будет авария… машина сгорит… и мы… мы… – и она снова заливается слезами.

– А на прошлой неделе, помнишь, ты говорила, что нельзя ехать на морскую прогулку, – по-прежнему спокойно, ласково и очень серьезно говорит Збарски. – Что на яхту нападет бешеный дельфин. Однако он проплыл мимо. Мы его даже не увидели.

– Надо срочно вызвать спиритку, – рыдает Лидия. – Пусть вызовет духа и спросит… Пошли кого-нибудь к фрау Дагмар.

– Лучше я позову Марысю.

– Да, да, позови!

Збарски выходит из комнаты. Лицо его, когда он отворачивается от Лидии, на секунду принимает страдальческое выражение, и он украдкой потирает пальцем лоб. По дороге ему встречается испуганная горничная. Збарски делает ей незаметный предупреждающий жест, мол, к хозяйке не входите, но оставайтесь подле дверей. Горничная понимающе кивает. Слуги знают, что у хозяйки часто бывают «состояния». Тогда в доме царит тишина, горничная держит наготове холодные компрессы и капли, а швейцар в любую минуту готов бежать за доктором.

Збарски пересек вымершую гостиную и по узкой винтовой лестнице «для своих» поднялся в детскую – просторную светлую комнату с полукруглыми окнами, заваленную игрушками. За низким детским столиком сидела Марыся шести лет от роду в пышном «принцессином» платье, перехваченном в поясе огромным розовым бантом, и деловито раскладывала пасьянс. Збарски опустился на детский стульчик – колени выше плеч – и устало вздохнул. Марыся подняла польские отцовские глаза – светло-карие с сильной прозеленью.

– Что, папочка, мамочка?..

– Да, детка.

Марыся встала, подошла к отцу, погладила по голове, обхватила за шею и прижалась щекой к его щеке.

– Надо погадать маме, Манечка, – тихо попросил Збарски.

– Что нагадать, папочка? – спросила Марыся, глядя на отца ясными глазками.

– Нагадай, что сегодня не будет автокатастрофы.

– Хорошо, папочка. Что-нибудь еще?

– Да, детка. Надо, чтобы она вечером обязательно поехала на прием к Александру Симеоновичу. А то неудобно – обидится. Ты уж придумай что-нибудь.

Марыся чмокнула отца в щеку, собрала карты и, махнув рукой, мол, не беспокойся, все будет, как надо, пошла к матери. Оставшись один, Збарски сгорбился на детском стульчике и замер, опустив лицо в ладони. Как тяжело! Десять лет… Десять лет их с Лидией браку, а он так и не смог привыкнуть к этой ее всегдашней готовности к катастрофе, постоянному ожиданию чего-то ужасного. Мука – видеть ее искаженное страданием лицо. Мука – знать, что любимому человеку плохо. Он бы все отдал, чтобы облегчить состояние Лидии. Но что он может сделать? Лишь пригласить врача. Збигнев застонал и ладонями сильно растер себе лицо.

Прежде чем войти к матери, Марыся подошла к зеркалу в гостиной, оправила платье, перевязала бант и несколько раз улыбнулась безмятежной улыбкой, обнаружив на круглых яблочных щеках очаровательные ямочки. Затем, не спуская улыбки с лица, толкнула дверь и стремительно вбежала в спальню.

– Манечка! Девочка моя! Родная! Ну, поди же, поди же ко мне скорей! – говорила Лидия своим протяжным мужским голосом и тянула к Марысе руки, и вот уже целовала ее льняные волосики, и щечки, и крутой лобик, и нежную шейку, и отстраняла от себя, чтобы налюбоваться всласть этим совершенством – собственной дочерью. В ласках ее было что-то истерическое, какая-то экзальтация, которую Марыся не могла еще понять, но уже могла почувствовать. – Как ты себя чувствуешь? Как прошло утро? Тебе дали на завтрак молоко? – между тем скороговоркой спрашивала Лидия, словно боясь, что не успеет задать все вопросы – Марысю унесет морской бриз.

– Все хорошо, мамочка. А как ты? Хорошо спала?

– Ужасно, девочка моя, ужасно! – Лидия поднесла было к глазам платок, но Марыся опередила ее.

– Хочешь, мамочка…

– Хочу, Манечка, хочу! Мне было видение…

– Не надо, мамочка. Карты все покажут.

Марыся скинула со столика газеты, подтащила стул, забралась на него с ногами и, сдунув прядь волос со лба, так же деловито и по-взрослому, как десять минут назад раскладывала пасьянс, раскинула карты.

– Даму под Короля, Туз скидываем, восьмерку к восьмерке, черви на пики, – забормотала она. – А вот и твое видение, мамочка. Смотри – пиковый Валет с трефовой Дамой. Тебе привиделось, что наша машина разбилась, правда? – Лидия закивала. На лице ее было выражение крайнего напряжения. Она инстинктивно кусала платок, не сводя глаз с Марыси. А та продолжала перекладывать карты. – Посмотрим, посмотрим… А-а-а! Червовая Дама накрыла бубнового Валета. Не хочу тебя расстраивать, мамочка, но катастрофы не будет. Дорога совершенно безопасна. Давай посмотрим, что тебя ждет вечером.

– Давай, – прошептала Лидия. Маска напряжения спала с ее лица, и оно, расслабившись, неожиданно стало моложе и светлее.

– Вижу, вижу… Вижу, вижу… – бубнила Марыся, как записной медиум. – Ой, мамочка, вижу тебя в зеленом платье, том самом, папином любимом! Много людей, огоньки… Ой, шарики воздушные! А ты самая красивая, мамочка! Так… так… Кажется, ты с кем-то встретишься. Очень-очень приятным. И тебе будет так хорошо, мамочка, как будто ты съела пять порций клубничного мороженого!

Лидия засмеялась и притянула дочь к себе.

– Но что это значит?

– Не знаю, – пожала плечами Марыся, глядя на мать невинными глазами. – Может быть, праздник какой-то? А вы с папой никуда не собирались?

– Александр Симеонович звал… – недовольным, вмиг потухшим голосом произнесла Лидия. – Но…

– Ну, конечно! Конечно, Александр Симеонович! – закричала Марыся. – Вот же он, смотри – Король пик. А встреча у тебя будет очень важная, ну, просто очень! Надо идти, мамочка. Карты не врут. Давай, давай, собирайся, я тебе помогу.

Лидия поморщилась, неохотно встала и, волоча за собой полы длинного халата, уныло побрела к ванной. Марыся выбежала из комнаты. Отец уже ждал ее за дверью.

– Все в порядке, – с заговорщицким видом шепнула Марыся, слегка дотронувшись до его руки.

Через час Лидия в зеленом струящемся платье, с изумрудным колье на шее и заколкой-бабочкой с крупным изумрудом и россыпью мелких бриллиантов в темных распущенных волосах стояла перед Марысей и мужем. В руках она сжимала шелковую сумочку, усеянную хризолитами и хризопрасами. На ногах посверкивали змеиной кожи башмачки цвета весенней травы. На носу у Лидии красовались огромные очки с толстыми стеклами в черной роговой оправе. Глаза за стеклами казались неестественно выкаченными, как будто Лидия страдала базедовой болезнью. Марыся укоризненно покачала головой, подошла к матери, приподнялась на цыпочки и сняла очки.

– Ты же обещала, мамочка, эту гадость не надевать, – с легким раздражением сказала она. – Сядь!

Лидия послушно села. Марыся подхватила с туалетного столика золотые флакончики и тюбики и принялась колдовать над лицом матери. Легко провела карандашиком помады по губам, подчернила брови и веки, растушевала светлые румяна, пощекотала пуховкой лоб и щеки. Лидия, закрыв глаза, тянула к ней лицо, крупные, тяжеловатые черты которого под рукой Марыси приобретали печальную томную прелесть. Наконец Марыся отступила на шаг, прищурилась, оценила свое художество и осталась довольна.

– Можете идти, – разрешила она. – А то мне еще надо зайцу ухо пришить.

В городе царило лихорадочное веселье. Толпы зевак запрудили набережную, над которой кружил аэроплан с длинным шелковым хвостом. На хвосте была вышита огромная эмблема банка «Справедливый». Пилот в летном шлеме и круглых стрекозиных очках выглядывал из окошка, приветствовал толпу кожаной пятерней и скалил зубы. Его помощник разбрасывал пригоршни золотого и серебряного конфетти. Казалось, над городом идет денежный дождь. Толпа хлопала в ладоши, визжала от восторга и улюлюкала. Шофер Василий жал на клаксон, пытаясь пробиться сквозь затор машин.

Когда Збарски и Лидия подъехали к городскому саду, праздник был уже в самом разгаре. Не успела Лидия выставить из авто ножку в змеиной туфельке и показать лицо, как раздались истошные крики:

– Мадам Збарски! Мадам Збарски!

Десятки репортеров местных, губернских и столичных газет окружили машину, наставив на Лидию дула камер. Лидия отшатнулась, метнулась обратно в спасительные недра авто и забилась в угол сиденья. Мужская рука ухватила ее за рукав и вытянула из кожаной пасти машины. Муж крепко держал ее за локоть. Репортеры щелкали камерами, сыпали вопросами, перекрикивали друг друга:

– Еще минуточку, мадам Збарски! Пожалуйте в профиль! Последний кадр! Развернитесь к мужу! Сколько стоило ваше колье? Правда ли, что вы покупаете обувь на размер меньше? Не продемонстрируете ли ножку?

Лидия глядела на бесчинствующих газетчиков, не мигая – укоризненно и недоуменно. Именно за этот трагический взгляд непроницаемых темных глаз, за это выражение мучительного страдания, не покидающее ее мрачное лицо, Лидию обожала публика, а критика писала, что она – «единственная дива синема, способная сыграть греческую трагедию». Никто не знал, что на экране Лидия всего лишь принимает позы, изображая саму себя.

Наконец Збарски протолкнул ее ко входу в сад. Лидия подняла на него умоляющие глаза – может быть, домой? – но он покачал головой и, погладив ее плечо, прошептал:

– Всего на полчасика.

Павлины разворачивали хвосты и кричали резкими голосами. Сияли огни. Ракеты и петарды взрывались над головой. Гремел духовой оркестр. Какое-то время они шли, прижавшись друг к другу, но вот толпа оттеснила Лидию от мужа, засосала, вовлекла в свой водоворот и пустила кружить по неведомым траекториям. Лидия растерялась. Озираясь, она пробиралась вперед. Кто-то здоровался с ней, останавливал, целовал руку. Человек на трехметровых деревянных ходулях чуть не сбил ее с ног. Потом в руках у нее появился невесть откуда взявшийся бокал шампанского, и она очутилась у летней эстрады, на которой крутилась пирамида, похожая на именинный торт. На пирамиде ярусами стояли девушки в золотых туфельках. Ветер раздувал короткие юбки, обнажая ноги почти до круглых крепких попок. Лидию затошнило от грохота, блеска и множества голых ног. Она бросилась на боковую дорожку, показавшуюся ей свободной. Там, дальше – она знала, – есть маленькое искусственное озерцо со скамеечками на берегу. Можно передохнуть. Она брела по узкой темной тропинке, вдыхая запахи вечерней травы и наслаждаясь одиночеством. Праздник громыхал за спиной. Изредка влюбленные парочки пробегали мимо, толкая ее. Сзади раздались неровные шаги.

– Пардон, мадам! – произнес низкий мужской голос, и кто-то попытался протиснуться между Лидией и кустом жимолости. Она съежилась, стараясь стать как можно меньше, чтобы не коснуться незнакомца, как вдруг – она не поняла, что случилось, будто ее, словно рыбу, подцепили на леску, – что-то потащило ее вперед. Ноги разъезжались по сырой земле. Лидия пыталась остановиться, затормозить, нащупать рукой то, что ее тянет, но в темноте лишь хватала в кулак воздух. Почувствовав, что падает, она закричала в голос. Чья-то рука подхватила ее и поставила на ноги.

– Что ж вы так кричите? – произнес тот же голос.

Лидия подняла глаза. Сверху на нее глядело горбоносое смуглое лицо. Темная прядь на лбу. Синие дерзкие глаза. Ухмыляющийся рот. Узкая полоска усов. Фат. Лидия ненавидела фатов. Она перевела взгляд ниже. Фрак. Бутоньерка. «Пардон, мадам!» Пошляк. К пуговице белого жилета примотана ниточка, на которой болтается воздушный шарик с дурацкой рожицей, нарисованной на резиновом боку. Лидия проследила глазами за ниткой. Так и есть – зацепилась за одну из мелких пуговок, которыми расшито ее платье. Вот что ее тащило… Неожиданно незнакомец схватил ее за грудь. Лидия опять вскрикнула:

– Что вы себе позволяете! Немедленно отцепите меня! – И она непроизвольно ухватила его за лацканы, пытаясь оттолкнуть.

Незнакомец с интересом поглядел на нее.

– Именно это я и пытаюсь сделать, мадам! А вы всегда говорите мужским голосом или только в минуты душевного волнения?

Лидия хотела было ответить хаму, но…

– Мадам Збарски! Вот так удача! Какое пикантное положение! Всего один снимок! Умоляю, взгляните в объектив!

От неожиданности Лидия и незнакомец вздрогнули и одновременно обернулись на крик. Щелчок камеры. Вспышка магния. Репортер снимает кепи и дурашливо раскланивается:

– Мерси, мадам! Вы, как всегда, неподражаемы! Это будет лучший снимок за всю историю нашей газеты!

Наутро у нее раскалывалась голова. Завтрак остался нетронутым. Лидия уныло проглядывала газеты – отчеты, отчеты, отчеты о празднике у Сердюкова. Боже, какая ерунда! – как вдруг… Ее изумленное лицо. Рядом – столь же изумленное лицо незнакомца. Их руки протянуты друг к другу так, будто появление ушлого репортера прервало любовные объятия. Внизу – подпись: «Безупречная Лидия Збарски, которую называют главной недотрогой российского синема, редко посещает светские рауты, однако делает исключения ради романтических встреч». Далее шел текст заметки: «Вчера во время празднования юбилея банка «Справедливый», устроенного господином Сердюковым, в самой дальней и темной аллее городского сада мадам Збарски была замечена нашим корреспондентом в весьма двусмысленном положении. «Потеряв» в толпе мужа, она отдавалась объятиям…»

Лидия отложила газету и залилась слезами.

 

Глава IV

Басби встречает старого знакомого

Басби проснулся, как обычно, в хорошем настроении. Совершил утренний заплыв и в махровом халате алчного алого цвета уселся на набережной пить кофе. Мальчишка-газетчик, ухмыльнувшись, положил перед ним «Ялтинский листок» и побежал дальше. Его вопль несся вдоль морского берега: «Сегодня дума выносит решение о строительстве аэродрома в Сибири!» «Первая и последняя премьера жгучей драмы «Охота на слезы»!» «Лидию Збарски пугает незнакомец!» Басби не без брезгливости отодвинул газету на край стола, но внутренний голос пробормотал ему что-то невнятное. И вот, пожалуйста – через секунду он лицезрел собственное фото рядом с залитым слезами лицом кинодивы.

«Эх, если бы папаша Визг увидел эту фотку!» – сентиментально улыбнулся Басби и в светлом облачке воспоминаний увидел, как старший Визг проделывает на сцене тот же трюк – веревочка воздушного шарика, гордо приколотого к лацкану пиджака, цепляется за мамину сумочку, обшитую бисером, и ее грациозное тело таскается за отцом из конца в конец дощатой сцены. А Король-Басби пускается в погоню за своей дамой сердца, выделывая танцевальные па. Да-с, волшебные времена. Что-то происходит – занавес явно поднимается над этим городком. Что-то часто здесь появляются тени стариков Визгов, вот в чем дело.

Он вернулся в отель и у входа столкнулся с пожилым господином маленького роста.

– Господин Басби… Прошу прощения, не имею чести знать вашей фамилии, а имя мне сообщила госпожа Лопатова, директорша городского парка. Позвольте отрекомендоваться – директор городского театра драмы и комедии Полуэктов Алексей Никитич. У меня к вам предложение.

– Простите, я только что из купальни.

– Ах, что вы, что вы! Ничего страшного! – замахал руками старичок, и они устроились в холле гостиницы.

Между тем, подбираясь к разговору, старичок внимательно вглядывался в сидящего перед ним уверенного в себе джентльмена, будто стараясь что-то в нем разглядеть…

– Однако к делу, – перебил он свои мысли. – Мне очень понравилось, как вы организовали сценическое представление в парке. Крутящаяся конструкция, торт из блондинок – это должно понравиться зрителям. В последнее время американские театры разбогатели на так называемых мюзиклах. Не слыхали?

– Еще бы не слышать! Я ле-лечу к тебе, прэлэстное дитя, и не счесть волшебных звезд вокруг… ля-ля-ля-ля-ля – друг! Самодеятельный перевод – слышал пластинки. И танец! Танец должен струиться. Но сила такого шоу не в солисте. Солист – лакомство для избранных. Кордебалет! Вот где кроется ваш доход. Вымуштрованный кордебалет. Послушайте, – Басби переместился к фортепиано, скромно притулившемуся в углу, открыл крышку – и пальцы его забегали по клавишам. Старичок кивал.

– Ну что ж, мы готовы нанять вас для постановки музыкального спектакля. Условия, если не возражаете, обсудим в театре. Я хочу познакомить вас с драматургом.

Басби пытался сохранять спокойствие и не подавать виду, в какое возбуждение привело его предложение старичка директора – хоть вскакивай на старенькую крышку фортепиано и танцуй джигу. Ему предлагают ставить мюзикл! Мог ли об этом мечтать малыш Визг! Пригласить на премьеру Мамашу Кло, чтобы она своими нечистыми манжетами утерла слезы зависти!

Через минуту меланхоличный бармен открывал бутылку новосветского шампанского.

– За мюзикл! – восклицал Басби.

– За мюзикл! – задумчиво вторил ему старичок-директор. – Но скажите мне, юноша, малыш Визг, которого швыряли по всем водевильным сценам Империи, это случайно не вы? Я помню, как он с лету повторял любую песенку, которая раздавалась из зала, а к инструменту была приставлена лесенка, чтобы он мог достать до клавишей.

Грандиозный аккорд.

– Вы видели шоу Визгов?!

Старичок улыбнулся.

– Кто же из старого театрального люда не помнит шоу Визгов! – Из кармана его бархатного пиджака полез большой скомканный платок. А из глаза – слеза. Залпом – бокал шампанского, услужливо налитый Басби. Старичок шумно высморкался. – Вы видели наш новый театр? Со слонами у входа? Я расскажу вам как-нибудь историю этого здания. Ну, идемте, идемте, – ноги его пританцовывали.

– Я ненадолго в номер – переодеться, – Басби смущенно развел руками и кивнул на свой алый халат.

Через десять минут Алексей Никитич тащил к выходу с иголочки одетого Басби. У двери старичок-директор от полноты чувств подскочил в старомодном балетном антраша.

Гипсовые слоны смиренно стояли по обе стороны лестницы, которая вела в особняк, целиком состоящий из архитектурных излишеств. Волнистые изгибы окон. Овалы портиков. «Ах, какие мы изнеженные», – буркнул Басби слонам и быстро взбежал по ступенькам. Внутри стены были испещрены росписью, главным сюжетом которой стали неведомые животные: то ли утконосы, то ли духоглазы, самый простецкий, – отметил про себя Басби, – жираф, чья шея тянулась на весь коридор. Зал оказался просторным, с зеленоватыми, обитыми шелком стенами, тоже разукрашенными изображениями волшебного зверья. Барельефы с физиономиями пантер и слонов, чьи хоботы обвивали ложи первого яруса, украшали балконы.

– Здание строилось по заказу купца Власова. По мотивам его африканских путешествий, – говорил старичок-директор, водя Басби по театру. – Потом произошла страшная драма: в прериях на его супругу напало безобидное, как говорят, существо – полосатая зебра. Это так подействовало на господина Власова, что он никогда больше не переступал порога этого дома и театральной залы.

– Душераздирающая история, – равнодушно заметил Басби. – Но где же господин драматург?

А Алексей Никитич уже увлекал его дальше, в театральный буфет, уставленный круглыми мраморными столиками и зелеными бархатными диванами, с изогнутой стойкой красного дерева. Там, за дальним столиком в углу перед толстопузым бокалом коньяка сидел человек с львиной головой и сумрачным лицом: тонкие желчные губы, выдающийся вперед подбородок, длинный, странной формы нос, нависающий над верхней губой, и глубоко запрятанные под кустистые брови недобрые глаза. Широкие плечи и крупная голова предполагали в нем гиганта.

– Позвольте представить, – суетился директор, подводя Басби к столику. – Наш автор – Юрий Карлович. А это – постановщик шоу…

– Просто Басби, – Басби протянул Юрию Карловичу руку. Тот поднялся. Басби в удивлении вздернул брови. Юрий Карлович оказался ему по плечо. Мощный торс удерживали коротенькие ножки.

Уселись. Алексей Никитич кивнул официанту, и перед ним с Басби тотчас появились бокалы с жидкостью цвета мореного дуба.

– Гениальная идея! История, достойная пера Шекспира! – восклицал Алексей Никитич. – Юрий Карлович, прошу вас, изложите нашему другу ваш удивительный сюжет.

Драматург достал из кармана мятый листок и откашлялся.

– «Сбежавшая кукла», – с угрозой в голосе хрипло начал он и обвел присутствующих своим недобрым взглядом. – Три брата-короля правят волшебной страной. Каждый вечер в своем роскошном дворце на берегу озера они дают балы, устраивают праздники и фейерверки. Благодарный народ обожает своих веселых и щедрых правителей.

– Великолепно! – воскликнул Басби, перебивая драматурга, метнувшего на него злобный взгляд. – Сцена грандиозного великосветского бала постепенно затемняется, и мы оказываемся на городской площади среди ликующего народа. Джига сменяет менуэт. Пейзане в массовой пляске делают королям свои нехитрые подношения. Танец маленьких поросят. Вальс пернатых. На сцену сыплется снег из перьев. Торжественное шествие хлебов и плодов.

Алексей Никитич, жмурясь, прихлебывал коньяк и благостно кивал в такт словам Басби. Драматург продолжал.

– У братьев есть приемный сын – наследник трона. А у наследника – любимая кукла, похожая на живую девочку. Кукла умеет ходить, танцевать и петь.

– Изумительно! – снова перебил Басби. – Танец куклы… танец куклы… да, именно так: на день рождения наследника к нему в гости приводят детей именитых горожан. Детские шалости сменяются танцами, и наследник теряет куклу в толпе – ведь она совершенно как живая. В поисках куклы он мечется среди танующих пар. Сцену завершает парный танец наследника и найденной куклы.

– Однажды кукла ломается, – зыркнув глазом, с трудом вклинился в этот поток слов Юрий Карлович. – От отчаянья наследник заболевает. Куклу отдают в починку кукольных дел мастеру, но тот, понимая, что починить ее невозможно, в страхе бежит из страны. Выздоровевший наследник тайно покидает дворец и отправляется на поиски куклы. Он путешествует инкогнито со своим старым верным слугой. Вереница кукол разных стран и веков проходит перед ним. В кукольных магазинах, мастерских, музеях, кукольных театрах, лавочках, где изготавливают маски, куклы танцуют и поют, пытаясь его очаровать. Но он ищет свою единственную.

– Вижу, вижу, – словно в забытьи, шептал Басби. – Вижу танец множащихся кукол – их все больше и больше, они отражаются в зеркалах, и принц начинает путаться: где настоящие куклы, а где отражения.

В ажитации он схватил бокал и залпом выпил коньяк. Драматург перевернул страницу.

– Второе действие. Наследник разочарован. Он решает закончить путешествие и возвращается домой. Пересекает границу и в первом же городке попадает на праздник, который горожане устроили на главной площади. Балаганчик циркачей, канатоходцы, жонглеры, силачи, шпагоглотатели, фокусники, дрессированные пудели. Каждый демонстрирует свое мастерство. Из балаганчика выскакивает девчушка в бедном самодельном платьишке. Она поет забавную песенку и собирает деньги, обходя зрителей по кругу со шляпой в руках. «Да это же моя кукла!» – восклицает принц. Девчушка действительно как две капли воды похожа на куклу. Наследник подходит к ней и предлагает ехать с ним во дворец, но та отказывается. Дух свободы ей дороже золотых оков. И тогда наследник решает навсегда остаться в балаганчике.

– Это превосходно! Просто превосходно! – Басби вскочил и теперь в возбуждении метался по театральному буфету, время от времени подскакивая к драматургу, хватая его за руку и встряхивая изо всех сил. – Сколько возможностей в одном простом сюжете! Танец изрыгателей огня, балет на канате. А что вы скажете, Алексей Никитич, если мы вспомним несколько трюков и реприз из практики семейства Визгов? Для балаганчика весьма недурно.

– Что пожелаете, мой юный друг, – промурлыкал Алексей Никитич.

– Но мы не обсудили главного! Есть ли у вас кордебалет? Массовые сцены невозможны без кордебалета! – спохватился Басби.

– Увы! Как раз его-то вам и придется собрать.

– И где же?

– Можно, конечно, поискать по местным варьете, но там, как вы понимаете, не лучший товар. Можно поехать в Симферополь – там оперный театр, балетная труппа и даже неплохая школа. Но, думается, надо начать с «Нового Парадиза» – стаи длинноногих девчушек слетаются туда со всей Империи, мой милый малыш Визг, – и платок снова сам собой полез из кармана старика, будто это не кусок тряпки, а специально обученный шелковый бурундук.

Неплохое начало дня. Очень неплохое. Фото в газете – праздник в буфете. Вихри на паркете. Глупые рифмы неслись в голове у Басби, а сам он несся по набережной на таксомоторе лимонного цвета в сторону знаменитого «Нового Парадиза». Монета охраннику – и желтая машина уже катит по студийным улицам. Вот, значит, как они тут устроились: перед удивленным взором Басби прогалопировали казаки с шашками из папье-маше, в их стройную колонну едва не въехал грузовик, увенчанный грандиозным макетом корабля с тревожной надписью «Титаник» на борту, промелькнула стайка девушек в восточных одеяниях – шаровары, шелковые платки на лицах.

– Останови-ка, любезный, тут, – сказал шоферу Басби, когда они поравнялись с красотками. Однако группа шмыгнула в дверь, на которой висела табличка «Павильон № 3. Будни похищенного принца». На двери рядом красовался и указатель поменьше: «Контора. Отдел массовки и сценического движения». Куда идти? В гарем к похищенному принцу или в отдел массовки? Басби сделал два шага в сторону конторы и приостановился. Навстречу шел человек, чьи нервные движения показались Басби знакомыми. И вообще, было в этом чудаковатом поистрепавшемся малом что-то приятное, относящееся лично к нему, к Басби. Малый тоже поднял глаза на Басби и… застыл, будто его мгновенно загипнотизировали. О, он увидел! Он увидел дорогое сердцу мерцание дымчатого камня в родной булавке. Подарок… Несостоявшейся дамы сердца… Когда-то давно… В пыльном городке… Булавка украшала шикарный шелковый галстук его визави. И Басби тоже застыл, в изумлении разглядывая свои любимые клетчатые штаны – хорошенько вытянутые на коленях, с двойными удобнейшими карманами, фланелевые. Мечта театрального батрака – в них и спать, и жонглировать! Воцарилась пауза. Мужчины не сводили друг с друга глаз – точнее, с деталей туалета, – стоя посреди улицы с открытыми ртами. Раздался громкий хохот, и оба, вздрогнув, одновременно обернулись – на них любовался великий печальный комик Кторов и от души смеялся. Они в недоумении поглядели на него и опять уставились друг на друга.

– Ши-кар-ный Бас-би обны-ма-эт нэ-бо-склон, – нарушив тишину, нерешительно пропел по складам человек в клетчатых штанах. – Ши-кар-ный Басби вам за-водэт пу-тэфон!

– «Георг Пятый»?! Партия в покер?!

– Маэстро Басби – су-кэн сан?!

– Сидни-изобретатель?! Я – сукин сын? Позвольте, игра была честной. Вы сами требовали продолжения! Кто ставил на кон смокинг, котелок, чертежи? Но что вы тут делаете?

– Искать работа. No job – no money.

– Значит, «Георг Пятый» вернулся?

– Oh, yes! Back from Сотши.

– Ну, что ж, рад вас видеть, дружище. Что предлагаем синематографу? Средство для раскрашивания пленки? Летающую кинокамеру? А дайте я вас обниму! Что за игра была! Что за игра… – Басби полез обниматься и, как ни странно, Сидни с ним не спорил. Он что-то лопотал и паясничал, изображая свой проигрыш. – Ах ты боже мой! Я ж тут по делу! – спохватился Басби. – Вот что, Сидни, ждите меня здесь, никуда не уходите.

Сидни растерянно кивнул и присел на деревянный топчанчик.

Дверь в контору оказалась закрытой, и на стук никто не отзывался. Басби толкнул дверь павильона № 3 и оказался в темном коридоре. Дощатый пол. Запах машинного масла. Метрах в двухстах впереди – белый квадрат освещенной съемочной площадки, туда Басби и направился. Когорта девушек возлежала на фоне задника: два грустных верблюда, три песчаных бархана и сомнительного вида птицы, издали похожие на павлинов. Режиссер бродил между девицами – то одну покорную головку развернет, то другую опустит. Басби огляделся: исполнительница главной роли дремала в кресле поодаль с вязаньем в руках, видимо, расстановка массовки шла уже давно. Неожиданно режиссер визгливым голосом закричал: «Камера готова? Мотор!» Съемочный агрегат услужливо застрекотал. Девушки стали поводить руками и вскидывать головы в деланом испуге, а актриса, отложив вязанье, спокойно продефилировала из одного конца площадки в другой и застыла. Прозвучала команда: «Стоп!» – съемочная буря стихла столь же быстро, как и началась, и режиссер снова стал меланхолично раскладывать пасьянс из своих наложниц.

Басби хмыкнул – темпы работы малообещающие, да и девчонки, судя по всему, так и будут валяться на коврах до вечера. Поклонившись постановщику и оператору – те ответили ему кивками, – Басби прошелся по съемочному просцениуму, деловито похлопал по картонам передвижных декораций, толкнул один из модулей, и часть арабского селения, стоявшая в стороне от мизансцены, послушно поехала в угол, повинуясь его руке. Оглянувшись, он быстро оторвал небольшой кусок картона, окинул взглядом площадку и сразу нашел то, что искал: ведро с краской. И вот уже подзасохшая кисть выводила на оторванном картоне: «Объявляются пробы для участия в мюзикле «Сбежавшая кукла». Самая громкая премьера России. Сбор в 15.00 в знаменитом Театре на набережной. У двух слонов». Отошел – присмотрелся к надписи и, разорвав картон пополам, сделал еще одно объявление. Подозвал рабочего сцены – тот принес молоток и гвоздь, и через пять минут объявление красовалось на стене павильона. Басби удовлетворенно оглядел плоды трудов своих и вернулся к Сидни.

– Пойдем, дружище, сегодня мы достаточно потрудились. Минуточку, молодой человек, – бросил он рабочему. – Дайте-ка молоток и пару гвоздей. Через четверть часа я пришлю вам его обратно с ассистентом.

На центральной площади студийного города Басби подошел к афишной тумбе и прибил к ней копию объявления. Он и не заметил, что закрыл ею афишу фильмы «Следы на песке» с испуганным лицом дивы Верде.

А скоро маэстро Басби вместе с Сидни уже сидели на веранде ресторана – в знаменитом «Мезонине Мозжухина», что нависал над морем. Крышей заведению служили ветви старых пихт. Владельцем же был сам прославленный актер. Притча во языцах: так испугался бунта семнадцатого года, что сбежал во Францию. Однако вернулся с триумфом: его тамошний фильм про английского трагика не сходил с европейских экранов несколько лет. Но приятели не обращали внимания ни на хозяина, томным взглядом окидывающего свои владения, ни на изнеженную Иду Верде, что скандалила за столиком у обрыва, ни на знаменитое семейство брутального героя-любовника Николая Баталова. Ибо Сидни рисовал перед «маэстро Басби» фантасмагорические картины.

– Мои бумаги. Чертежи. That is – миракл! Revolution! Синема can speak! Sound! Звук, you see? Everybody говорить!

– Ну, конечно, – скептически улыбался Басби. – Мотор авто рычит! Обманутый муж кричит! Зрители падают в обморок, да?

– Oh, yes! – Сидни перемахивал с английского на ломаный русский, возвращался к родному языку и, вонзив вилку в поджаристую корочку цыпленка «табака», размахивал в воздухе распятой птицей. На них оборачивались. Басби делал извиняющиеся жесты – «однако бывает», «празднуем ангажемент-с», «заморский турист». Подошел обеспокоенный распорядитель. Басби сунул ему купюру, и тот, благосклонно кивая, двинулся дальше вдоль столиков – то ручку поцелует, то потреплет дитя по льняной головке, то шаркнет ножкой. Басби исхитрился поймать цыпленка, сорвавшегося с вилки и готовившегося спланировать на пышные локоны дамы за соседним столиком. Оп! И оторвано хрустящее крылышко. Оп! И подхвачен стаканчик с местным терпким вином.

– Сидни, дружище! Люблю тебя как брата, потому что ты брат мне по воображаемому миру. В нем мы танцуем вдоль бульваров, а продавщицы кренделей поют нам приветственные куплеты. Но, милый мой, твое изобретение совершенно лишено смысла. Синематограф прекрасно обходится без звука. Придумай-ка мне лучше несколько механизмов для театральной сцены – я, знаешь ли, нанят постановщиком. Мюзикл! А хочешь заняться звуками – давай сочиним симфонию гудков! Разложим оркестровку на автомобильные гудки, паровозы подключим – весь городок вздрогнет от эдакого концерта! Андестэнд?

Сидни сокрушенно качал головой, хотя было видно, что идея с автомобильными гудками пришлась ему по вкусу. А раскрасневшийся Басби смотрел на морской ковер, что расстилался внизу, на автостраду, лентой вьющуюся вдоль берега и уходящую в горы, где уже зажигались огни на виллах, и все насыщеннее синело безмятежное небо. Он оглянулся на посетителей ресторации – жемчуга в женских прическах, золотые булавки в галстуках, музыканты дразнят звуками изнеженного танго. Никто, никто из завсегдатаев пока не знает его. Но пройдет совсем немного времени… Ему показалось, он слышит голоса – все окликают его, ласкают комплиментами, розы в вырезах девичьих платьев, летают смычки скрипок. А Сидни тихо-тихо и без остановки лопотал что-то по-английски, то жмурясь от неведомого удовольствия, то хмурясь на неведомые нападки. Он сидел спиной к обществу, опершись подбородком о руку. Он не видел ни моря, ни зажигающихся огней, ни блеска бриллиантовой пыли, которой дамы обсыпали свои платья. В голове у него крутились шестеренки звукозаписывающего устройства, сходились и расходились магнитные волны.

Совсем стемнело, и двое приятелей шли по песчаной полоске пляжа, напевая песенку, которой маэстро Басби собирал, бывало, обитателей лайнера «Георг Пятый» на танцы. «Шикарный Басби обнимает небосклон! Шикарный Басби вам заводит патефон». Маэстро снял изобретателю номер в своем отеле – у самого Сидни не было ни гроша.

 

Глава V

Лидия испытывает незнакомые ощущения

– Ну, милая, ну, попробуй сделать то, что советовал доктор Ман! Расслабься, прислушайся к своим ощущениям. Он предлагал неможко вывернуть наружу ступни и колени. Пожалуйста! – Збигнев Збарски лежал на жене. Он заботливо подоткнул пуховое одеяло, чтобы противный холодный воздух не проник к ее вечно тревожащемуся телу. И успел вовремя сдвинуть с пяток краешек – а то она «ими задыхалась». И… Да разве сложно для любящего человека производить все эти милые ухищрения? – Подумай, детка, о чем-нибудь приятном, – нежно ворковал он на ухо Лидии, целуя ее белое плечо, ухо, жесткие волосы. И, опираясь на руки, пытался удержать свой вес в воздухе. Однако на этот раз фокус не удался. Его обожаемая Лидия заныла:

– Ты так давишь, что у меня начинается клаустрофобия! Ах, боже, я сейчас задохнусь, – она принялась глотать ртом воздух. – Скорей отодвинься! Скорей же!

Збышек откинулся на подушку. И приказал себе сохранять спокойствие. В сущности, он был очень уравновешенным человеком. Среди мятых простыней он нащупал журнал – любимый Лидией «Вестник домашнего спирита» – и стал обмахивать жену. Безмятежность – его девиз. Только так можно пережить будни его неги. Неги страсти.

Лидия тяжело дышала, широко открыв рот. Но, увидев кроткую улыбку мужа, тут же почувствовала себя виноватой.

– Ну, прости меня. Давай попробуем еще раз. Я готова. Только не дави, ладно? Ты же мой любимый…

– Давай! – как ни в чем не бывало сговорчиво отозвался Збышек, и через мгновение два тела, соединившись, уже опять мерно покачивались. Збышека подхватила волна наслаждения, и он отдался ей и плыл, и доверчиво целовал мягкую шею, пахнущую любимым фиалковым запахом, и…

– Как ты громко дышишь! – буркнула Лидия. – Так о чем же приятном думать?

– Подумай, о чем мне давеча рассказывала – о хризантемах в лунном свете. Ведь тебе было приятно на них смотреть? Ты сама говорила, что так и таяла. А? – с надеждой спросил он. И попытался возобновить свой сладостный путь, пока волна не остыла.

– Хризантемы… – задумчиво повторила Лидия, и действительно что-то в ней ослабло, она откинула голову, взгляд ее из тревожного сделался задумчивым, рука поглаживала слегка вспотевшую раскачивающуюся мужнину спину. – Ах, дорогой, все равно я никак не могу сосредоточиться. Ничего не получится! Никакого оргазмуса не будет. Да и какая от него польза для моих нервов, не понимаю!

– Получится… получится, – задыхался Збышек. «Если сейчас капнет слеза, пиши пропало! Но, может быть, обойдется», – мелькнула мысль в его затуманенной голове, а сладкий жар неостановимо гнал к волшебным мгновеньям. – Ты, моя радость, – голос растаял, и слова превратились в стон.

Через минуту он спохватился и уже смотрел Лидии в глаза, и целовал их, и благодарил Создателя за то, что слезы все-таки не потекли по ее знаменитым щекам. Маневр с хризантемой! Получилось!

– Однако, детка, это действительно очень полезно для нервов. – Збарски привлек к себе надувшуюся жену. – Доктор Манн – светило. Мы должны следовать его методике и делать все упражнения, которые он рекомендовал. Давай еще раз прочтем список.

Збгнев понял, что со списком немножко переборщил и слез не миновать, но было поздно. Скоро он уже вытирал мокрое плечо краешком простыни и наливал минеральную воду в хрустальный стаканчик.

– Я ничего не чувствую, ничего не чувствую, ничего! – в отчаянии шептала Лидия.

– Пожалуйста, успокойся, детка. Найдем другого доктора. Если ты не устала, позволь мне… – он нырнул под одеяло.

– Ах, нет-нет, устала! Ты даже не представляешь, как я устала! Лучше капли, – белая рука указала на шеренгу флаконов. – Не те. Вот эти, да!

По комнате разлился запах лаванды и апельсинового масла.

– Это успокоительный сбор номер три? Что написано на сигнатуре, милый?

Утром Лидия выехала из дома в растрепанных чувствах. Растерянность владела ею уже несколько дней и даже отчасти победила панические атаки. Раньше она просыпалась ночью в одно мгновение, будто от укола, и ее охватывал тихий ужас, в полусне казавшийся серым туманом, где пряталось чудовище. Страх находил себе разные причины: вдруг на съемках порвется платье или рухнет декорация, или… – этой мысли Лидия не подпускала, обороняясь на расстоянии, – няня Марыси не уследит, и на маленькие белые ручки прольется горячее какао! Нынче же страхи временно уступили грезам, причем непонятного происхождения. Некто невидимый слонялся по ее снам. Некто неслышимый что-то нашептывал. Случались приступы головокружения. А Збышек все свое – про доктора Манна и упражнения! Господи, что интересного в том, чтобы непрестанно ее гладить и жать – казалось бы, можно еще чем-то увлечься, например, коллекционированием картин. Столько художников приезжает в Ялту на вакации! Среди них попадаются весьма недурные. Занял бы и время, и мысли. А он все вьется, вьется вокруг нее, суетится, опекает, кудахчет, как курица, раскидывает над ней крылья, стараясь укрыть от… Лидия задумалась – от чего же? Да от всего. Збышек пытается укрыть ее от всего на свете. Дай ему волю – укутал бы в ватное одеяло и ни на минуту не выпускал из дома. Боится за нее. Смертельно боится. Она ему благодарна. Он ее самый близкий, самый родной человек, но… Но его трепыхания как будто дают право на существование ее страхам, придавая им статус реальности.

Автомобиль – кремового цвета «Бьюик» – нес Лидию вдоль набережной. Она увидела промелькнувшую знакомую вывеску и успела подумать, что пора наведаться к спиритичке фрау Дагмар, у которой старалась бывать не реже, чем раз в неделю. Но машина свернула в маленькую улочку, едва протиснулась меж стен старых домов и лавок зеленщиков, в неположенном месте пересекла торговую авеню – и вот шофер уже подруливал к театру, где Лидия предполагала встретиться с писателем, у которого студия покупала для постановки новую повесть «Строгий дедушка», – с господином Олешей.

– Лидия Павловна, смотрите, что происходит. Не знаю, право слово, как вас удачнее высадить, – озадаченно сказал шофер, указывая на скопление юных особ, запрудивших пространство перед входом. Автомобиль медленно продвигался сквозь толпу. Лица девушек – одно посмазливей, другое пострашней, – были устремлены к двери, из которой на мгновение высунулась вихрастая юная мордашка и провизжала:

– Пожалуйста, барышни, с шестидесятого по девяностый номер!

Лидия вжалась в сиденье, надвинула поглубже шляпку и опустила вуаль – толпы она боялась. Однако ее разбирало любопытство. И вопрос: как все-таки войти в театр – не сквозь же строй алчущих девиц? Шофер между тем ловко вывернул руль и подъехал к служебному входу. На звук клаксона выглянул дворник и, узнав «слезы нации», как назвала недавно столичная газета Лидию Збарски, поспешил открыть ворота. Машина въехала во двор, и ворота стремительно закрылись – покуда девицы не успели подвергнуть их атаке.

– У нас тут пробы к новому представлению. Алексей Никитич говорит – «музыкальное предприятие». Такого еще не бывало. Уж не знаем, куда девать девчушек – налетели чисто мошкара! Который час гоняют бедолаг! – приговаривал дворник, помогая Лидии вылезти из автомобиля. Лидия подняла брови. Музыкальное предприятие? С таким размахом? Что сие значит, любопытно… – Пожалуйте роспись для малолетней дочери. Осчастливите-с! – и он протянул Лидии, вытащив из кармана фартука, сомнительный клочок газеты, сложенный в несколько раз. Это оказалось ее фото из «Солнечной бури» – с ложбинкой через весь лоб от газетного сгиба. Перечеркнув соседствующее известие о перелете отважной крестьянки на воздушном шаре через озеро Селигер, Лидия расписалась на боку шара.

Быстрыми шагами она прошла в театр. В холле первого этажа никого не оказалось, и, постояв секунду в раздумье, Лидия зашла в ложу. Этот театр она не любила. Всякий раз, увидав пасти сказочных зверей на шелку, она с содроганием представляла, как существо с липкими желтыми глазами нападает на несчастную владелицу этого странного дома и как горюет ее неутешный муж. Еще сильнее ее передергивало от воспоминаний о том, как она была осмеяна на этой сцене. Ей дали роль Джульетты – и едва она начала произносить скачущие строчки своим басовитым голосом, режиссер разразился омерзительным смехом. И хохотал, мерзавец, пока она не выбежала вон из зала по той ковровой дорожке. Это случилось десять лет назад. Они со Збышеком только приехали в Ялту после свадьбы. Он получил хорошее место в Крымском отделении своего банка. Она же, прослушав в Москве несколько лекций на курсах Художественного театра и попытавшись войти в труппу Малого, пришла в местный городской театр. И сразу же… Сразу… Лидию передернуло. Сколько лет она рыдала, вспоминая об этом позоре! Сколько лет отказывалась считать себя актрисой!

Все изменилось, когда на черноморских берегах вырос студийный город «Новый Парадиз». Синема не говорит! Никто не услышит ее голоса! Какое счастье! Лидия робко отнесла свои фотографии в студийную картотеку. Скоро ее вызвали для съемок в массовке. Збышек не возражал – пусть делает что хочет, лишь бы не лила слезы. Ведь это увлечение – ничего больше. В массовке Лидия пробыла с год. До тех пор пока камера случайно не выхватила крупным планом ее лицо. Снимали сцену похорон, и статистам велено было рыдать и заламывать руки. Лицо Лидии было искажено такой страстной и искренней мукой, что режиссер, просматривая рабочие материалы, присвистнул:

– Кто такая? Быстро досье!

Лидию извлекли из небытия. Еще через год ее уже называли «дивой». И никто не догадывался, что мука, написанная на лице «божественной Збарски», была вовсе не игрой, а его истинным выражением.

С трудом отогнав воспоминания, Лидия оглядела зал: одиноко горит лампочка у режиссерского пульта, однако за столом никого нет. Она перевела взгляд на сцену. Там топталось десятка два разномастно одетых танцовщиц. Кто – в репетиционных шароварах, кто – в нарядах из старых спектаклей, две – в балетных пачках. Какой-то человек, чуть прихрамывая, вошел в зал с бокового входа, уселся в режиссерское кресло и взмахнул рукой – начинаем! Раздались звуки фортепьяно – и весь выводок девиц понесся из одного угла сцены в другой, как будто включили ветродуй.

Человек в режиссерском кресле хлопнул в ладоши, перекрыв пианиста. Наступила тишина.

– Не так! – раздался оглушительный рык.

«Знает акустику, чертяка!» – подумал концертмейстер. Слова были внятно слышны повсюду – от колосников до пыльных кресел четвертого яруса.

– Девушкам разбиться на четверки! – последовал жесткий приказ, сопровождающийся резкой отмашкой, будто режиссер разрезал шеренгу танцовщиц на части. – В три ряда. Лишние за кулисы. Задний ряд на авансцену! – раздавалось из темноты зала. Сполох спички, красный краешек затлевшей сигареты… Но кто это? Голос… Чем-то он показался Лидии знакомым.

Девушки рядами выстроились на сцене. Режиссер встал с кресла, запрыгнул на сцену, прошелся взад-вперед, грубовато тыча линейкой кому в колено, кому в плечо, и наконец кивнул пианисту. Тот легко обрушил бравурный пассаж. Девчушки заскакали.

– Стоп, стоп! – снова раздался крик. – Вот вы, лебединое озерцо, – он обратился к крайней девушке в балетной пачке и мужском свитере. – Если вы, милая, предполагаете и дальше так жеманиться, то мы можем вас буфетчицей устроить. Будете заведовать ватрушками и помыкать кренделями. Хотите?

Балерина замерла.

– А вы, красные шаровары, – продолжал режиссер. – Слушайте фортепиано, а не свой внутренний голос. У вас там сумасшедший авангардист такты отбивает. – «Штаны» моргнули, чтобы спрятать испуганную слезу. – С четвертого такта еще раз – и пусть первая и вторая линии поменяются местами! – гаркнул режиссер. – Да что ж это такое! Вас не учили, что во время танца надо поднимать ноги? Резче! Резче! Выше!

– Может, вы сами покажете? – раздался из заднего ряда дерзкий голосок.

– Увы! – режиссер постучал линейкой по своей правой ноге.

– А что у вас с ногой? – не унимался голосок.

– Война, – коротко бросил режиссер.

Теперь он снова переместился в кресло и принялся перебирать листы с актерскими резюме. Поблескивала эмульсия фотографий на анкетах.

– «Красные шаровары», вы где раньше танцевали? Нет-нет, не останавливайтесь и, если можно, напойте нам ответ.

– В а-ант-репри-изе Салтыко-о-ова ле-етом в Се-вас-то-по-ле, – послушно пропели «штаны».

– Вот это чудесно! – зааплодировал сумасшедший режиссер. – «Зеленое трико», а вас откуда принесло? Пойте, милая!

– Ва-арье-те в Ха-арь-ко-ве!

– Дивно! «Черная пачка»? Не молчите, Одиллия!

– Шко-ола Одо-до-до-евцой! – пропела «пачка».

– И где же?

– В Си-си-симферо-роро-поле!

Прихрамывая, режиссер снова поднялся на сцену. Захватил кулаком фортепьянную трель. Наступила тишина. Все глаза выжидательно уставились на него.

– Дорогуши, кто-нибудь из вас когда-нибудь посещал музеумы?

Девушки потупили взоры. «Пачка» – не черная, а белая – помахала приветственно ладошкой: «Я!» Два вьюна в спортивных трико подняли руки.

– Портрет такой толстушки – мадам Самари – из коллекции господ Морозовых не видали, случайно? Жанна Самар, актриса, сидит вполоборота и едва улыбается – вся розовая, и каждым лепестком платья и улыбки притягивает к себе взгляды. Это полотно, милые дамы, зрители вдыхают, как цветок, как розу или даже, с позволения сказать, пион! Вдыхают! – режиссер явно вошел во вкус, и ему импонировало, что он так легко завладел аудиторией.

Девушки распрямили спины и приподняли подбородки – им показалось, что рассказ каким-то образом связан с ними.

– Вы, дорогуши, должны ласкать взгляды зрителей. Идеальное владение чечеткой и пируэтами пасадобля – само собой. Но тешить взгляд – вот где хитрость. Вот вы, – он остановился перед худенькой стриженой брюнеткой в шерстяных чулках и длинной мужской рубашке. – Вас когда-нибудь нежили? Вы знаете, что это такое? – слова его гулко раздавались в тишине.

Девушка вспыхнула.

Лидия, зачарованная «спектаклем», откинулась на спинку кресла.

– Понятно, – заметил режиссер. – Следующая. Ну, а вы знаете, что такое нежить и тешить? – обратился он к полногрудой особе в цветастом балахоне.

– Знаю, – неожиданно твердо ответила та. И повторила с вызовом: – Знаю! – Возникла пауза. Пианист простучал несколько нот в верхней октаве: соль-ля-си – си-ля-соль, вверх-вниз. Обычный трюк, чтобы снять напряжение на сцене.

– Кузнечик? Серафима по прозвищу Кузнечик? – выдохнул вдруг режиссер. И сразу пошел в атаку. – Ты, ветреная, сбежала от меня к Провоторову! Бросила в океяне тоски! Я, как дурак, мотался по всему Харькову и чуть не убил Мамашу Кло, которая скрывала, где ты! Неверная!

– Прошло десять лет, – улыбнулась Серафима по прозвищу Кузнечик, страшно довольная вызванной реакцией и тем, что оказалась в центре внимания.

– Десять лет! – ахнул режиссер, сжал голову руками и упал как подкошенный. Пауза. Пауза длится. Одетта и Одиллия неуверенно зааплодировали. Аплодисменты подхватили – и хлопки радостно понеслись над сценой. Режиссер встал и поклонился.

– Спасибо, дорогие. Тогда попробуем фокстрот?

Девушки закивали. Пианист приосанился. Режиссер на секунду приостановился на краю сцены, будто зал, темный и тихий, загипнотизировал его. Вдруг вспыхнул луч прожектора и, неподконтрольный осветителю, запрыгал по сцене, выхватывая то чей-то растерянный взгляд, то кусок декорации, то разношенные туфли. Скользнул по лицу режиссера – и замер. Вместо того чтобы отмахнуться, тот поднял подбородок и прикрыл глаза, жмурясь и греясь, словно в солнечном свете. Ведь он родился практически за кулисами! Он, крошка Визг, топал по дощатому полу с погремушкой – мешал актерам и выводил из себя родителей. Лет до пяти он был уверен, что за краем сцены – обрыв, там плещется гулкое темное море: так мама хитрила, чтобы он не свалился в зал во время репетиций.

Он стоял, с наслаждением подставляя лицо свету и медленно поворачиваясь вслед за движением прожектора до тех пор, пока полностью не открылся Лидии. И, вздрогнув, она наконец узнала его. Дерзкий флибустьер, который пристал к ней на празднике в парке. А теперь по его надменной физиономии бродит нежная улыбка. И его рассказ про лепестки пиона и про то, как танец нужно вдыхать, словно цветок… Лидия едва слышно охнула. Пальцы ее бродили по губам, шее, теребили серебряный медальон на груди. Луч прожектора погас так же неожиданно, как зажегся. Фокстрот сменился танго, тягучая мелодия которого то и дело прерывалась неожиданными акцентами. «Акцент! Акцент! Взлет! Открыться!» – голос «флибустьера» звучал приглушенно, все происходящее на сцене уплывало, таяло. Пальцы Лидии бродили по шелку платья, цвет которого всегда казался ей калейдоскопом солнечных зайчиков, сполохом лепестков, перемешанных в солнечном свете и сметане. Ах! – выдохнула она, и теплая волна разлилась по телу. «Нега, услада, утеха – дайте, дамы, конфетные улыбки, и фокус будет сделан!» – «флибустьер» из темноты зала дразнил, но она не понимала слов. Лепестки растаяли – и она вместе с ними. «Бог мой, что же это…» – шепотом простонала Лидия.

Через несколько минут, как в тумане, преодолев фойе, она спряталась в автомобиле.

– Откройте окно, пожалуйста, и скорей домой, – прошептала Лидия шоферу, напрочь забыв о назначенной встрече с писателем.

 

Глава VI

Басби и Сидни торгуются

– Нет, нет и нет! То, что вы предлагаете, господа, нас совершенно не интересует! – человек, сидящий за столом, рубанул кулаком воздух.

Басби, развалившись в кресле и попыхивая сигаретой, наблюдал за ним. Щетка рыжеватых усов топорщилась и прыгала на худом подвижном лице, и абсолютно симметрично усам поднимались и опускались круглые очки без оправы на костистом носу. Василий Чардынин, ближайший друг, правая рука и партнер всесильного владельца киноимперии «Новый Парадиз» Александра Ожогина, согласился принять их после недели многочисленных униженных просьб Сидни и бесконечного высиживания в приемной. Высиживания, однако, не дали желаемого результата. Басби перевел глаза на Сидни. Тот сидел на краешке стула, вытянувшись в струнку и не мигая, уставившись на Чардынина. На лице его дрожало мучительное выражение – он, очевидно, не мог понять, что говорит Чардынин. Басби вздохнул – вот же бедняга! – и обвел взглядом комнату. Со стен на него укоризненно смотрели портреты звезд синема. В центре – над головой Чардынина – висела фотография великой дивы Лары Рай, первой жены Ожогина, несколько лет назад покончившей с собой. Белокурый красавец Жорж Александриди. Дурашливо улыбающийся Иглинский. Томный Милославский. Синеглазый Николай Баталов с открытым лицом «своего парня». Мозжухин с презрительным прищуром пронзительных серых глаз. Печальный комик Борис Кторов с неподвижным лицом, состоящим из параллельных и перпендикулярных прямых. Прозрачная Ида Верде. Волоокая Варя Снежина. Сумрачная Лидия Збарски. Басби усмехнулся, глядя на портрет Лидии. Почему-то ее лицо с крупными тяжелыми чертами и мрачным взглядом темных глаз показалось ему комичным – будто она нарочно придает физиономии плачущее выражение. Басби затянулся, выпустил кольцо дыма и повернулся к Чардынину.

– Почему? – спросил он.

Чардынин, в этот момент раскуривавший трубку, поперхнулся и закашлялся.

– Что «почему»? – хрипло пролаял он.

– Почему вас не интересует то, что мы предлагаем?

– Но, помилуйте, господа, это же совершенно очевидно! Кино не может говорить! Никогда не говорило, не говорит и не будет! И недавний провал в Берлине говорящей фильмы «Поджигатель» – тому подтверждение. Вы, вероятно, читали, что публика забросала экран помидорами и яйцами. Нет, зритель не в состоянии воспринимать одновременно изображение и звук! Если фильму будут слушать, ее не будут смотреть. Звук отвлекает от главного – от лиц звезд. Увы – такова человеческая природа. Придется вам с этим смириться! – закончил Чардынин, взмахнув трубкой, из которой на стол выпрыгнул игривый огонек.

Басби вскочил. Рот его беззвучно открылся, потом закрылся и снова открылся. Глаза закатились. Тело изогнулось, наклонившись вперед. Он прижал руки к сердцу, протянул их к Чардынину, покачнулся и схватился за голову. Губы вытянулись в трубочку и тут же скривились, как от боли. Басби рухнул на стул. Чардынин и Сидни с недоумением глядели на него.

– Надеюсь, вы меня поняли, – спокойно сказал Басби, обращаясь к Чардынину и затягиваясь сигаретой.

– Понял. Вы сумасшедший.

Басби расхохотался.

– Ничуть! Это была сценка из вашей же фильмы «Жемчужные слезы разлуки». Так вы ничего не поняли? Странно. Я думал, все зрители уже научились читать по губам. Выходит, не все. Вы бы предпочли, чтобы я издавал какие-то звуки, или достаточно пантомимы? Тогда вам следовало родиться глухонемым.

Настала очеред Чардынина хохотнуть.

– Остроумно! Очень остроумно! Прекрасная иллюстрация недостатков немого кино! Однако…

– Однако я читал также, что во время берлинского сеанса публика рассердилась не на сам звук, а на то, что он не успевал за изображением, – перебил его Басби. – На несовершенство аппаратуры.

– А ваша аппаратура совершенна? – быстро, словно подхватив теннисный мячик, спросил Чардынин и, повернувшись к Сидни, повторил вопрос по-английски. Сидни, по-птичьи вертевший головой то вправо, то влево – от Чардынина к Басби и обратно, – силясь уловить нить разговора, бешено закивал головой.

– Perfect! Perfect!

– Ну, предположим, предположим, предположим! – Чардынин обеими руками хлопнул по столу, встал и заходил взад-вперед по кабинету. – Предположим, ваше изобретение – перфект! Мы, конечно, все проверим, прежде чем подписывать купчую, но… Но на черта оно нам, ваше изобретение? А? Скажите на милость!

Брови Басби полезли вверх.

– То есть?.. – только и сумел вымолвить он.

– А то и есть, что мы продаем нашу фильмовую продукцию во все страны Европы. И даже в Америку. Да, да, господа, на Холливудских холмах смотрят фильмы, сделанные в «Новом Парадизе»! Так на каком, интересно, языке должны говорить актеры, чтобы их понимали и в Британии, и в Испанском королевстве, и во Французской республике? Вот и получается, что ваше предложение – совершенно неприемлемо. Оно нам просто не нужно. Засим, господа, разрешите откланяться. Прошу прощения – занят.

Чардынин наклонил голову в знак того, что визит окончен, и уселся за стол. Басби поднялся. Ничего не понимающий Сидни оставался сидеть.

– Давай, давай, поднимайся! – тихо сказал Басби, подталкивая его под локоть.

Сидни умоляющим жестом вскинул руки.

– Но такого нигде не бывать! – крикнул он в последнем усилии отчаяния.

– Вот именно, не бывать, – процедил Басби сквозь зубы, стаскивая его со стула.

Чардынин проводил покидающую кабинет парочку задумчивым взглядом. Прохвосты, конечно, но… Этот, горбоносый… Интересная фактура. Неплохо бы с ним поработать. Хромает, однако на экране будет незаметно. Зато лицо! Все в движении. Каждую секунду – каждый мускул. Все играет. Поднимает ли он брови, улыбается или кривится – оно просто завораживает. Как будто всасывает в себя собеседника. Поразительное обаяние. Даже когда он просто сидит на стуле и попыхивает сигареткой, кажется, что сигарета прямо на глазах взорвется фейерверком, а у курильщика из рукава выскочит букет цветов. И как уморительно он спародировал сценку из фильмы! Надо бы его вернуть… У Чардынина возникло неприятное ощущение, будто он что-то упустил, попросту говоря – проворонил. Но не прохвоста же с пиратской физиономией. Звезду из него сделать несложно. Вопрос – стоит ли браться? Субъект, очевидно, с гонором и неглуп, что для звезды – большой недостаток. Нет, не в прохвосте дело. Изобретение. Перфект! Эта наивная и совершенно непробиваемая убежденность американца (Вот уж нелепое существо! И костюм вроде приличный, а сидит – мешок мешком!), что кино обязательно заговорит – благодаря его изобретению. А если… Если это изобретение и есть то, что он, Чардынин, старый пес с отменным нюхом, проворонил? Чардынин поднялся было с места, но тут же опустился обратно. Тьфу, тьфу! Глупости какие! Дел невпроворот, а он о ерунде… Надо писать запрос в Петербург, в музей транспопрта, просить, чтобы дали в аренду паровоз, на котором Николай I катался в Царское Село. Утром пришел фургон с орловскими рысаками. Вместо шести лошадей прислали пять. Придется телефонировать заводчику, скандалить. Все для экранизации «Анны Карениной», которую будет играть плакса Збарски. И Чардынин забыл о двух неудачливых продавцах сомнительного изобретения.

Басби вышел из приемной Чардынина в коридор. Сидни вился сзади. По его шумному дыханию Басби понял, что тот готов расплакаться.

– Ничего, ничего, – проговорил Басби, останавливаясь у окна. – Не реви. А я тебе говорил, что нечего соваться! – с неожиданной злостью выкрикнул он.

Да, он был зол. Полдня пропало даром. Репетиции «Сбежавшей куклы» шли полным ходом. Премьера была назначена на конец октября. Сегодня он должен был отсматривать цирковые номера и репризы для городского праздника во втором действии. А он вместо работы торчит на этой чертовой студии! И все по милости этого идиота Сидни! Засунув руки в карманы брюк и покачиваясь на носках, Басби глядел вниз, на суету студийного города. Люди бессмысленно и хаотично носились по дорожкам, что злило Басби еще больше. Он ни на йоту не верил в бред Сидни про «говорящий» аппарат, с помощью которого можно записывать звук на съемочной площадке. Басби оглянулся на американца. Жмется в углу. Боится подойти. Так ему и надо. Нет, конечно, в своем роде он незаменим. Механик. Электрик. Инженер. Выдумщик. Как-то Басби спросил, кем был Сидни на родине, как попал на «Георга Пятого» и откуда взял столько денег. Оказалось, работал инженером на большом заводе. Был уволен за пьянство. Деньги – выходное пособие, весьма солидное, что обуславливалось контрактом. После увольнения сразу сел на «Георга» и поплыл в Россию, чтобы осуществить свою мечту – пустить в дело говорящий сине-аппарат. В России, мол, рынок большой, а техника хромает.

Басби ни разу не пожалел о том, что месяц назад пригрел Сидни – снял ему номер, накормил, напоил, одел, обул и оставил при себе. Сидни придумал и смастерил потрясающую систему зеркал, отражающую и «размножающую» кукол на сцене. И волшебный ящик, куда входили танцовщицы в обычной одежде, а через минуту появлялись в костюмах кукол. И адскую машинерию, которая двигала сцену, перемещая принца из одного конца света в другой. Но его идея фикс… По вечерам Сидни являлся в номер к смертельно усталому Басби, и начиналось нытье о гениальном изобретении, которое сделает переворот в синема и озолотит их обоих. Бывал он обыкновенно пьяноват. Просил отдать проигранные чертежи. Над ними, мол, надо еще поколодовать. Басби смеялся, раздражался, отмахивался, отправлял Сидни восвояси, но чертежей не отдавал. Им владело какое-то суеверное предчувствие. Слишком удачно все складывалось с тех пор, как он тогда выиграл в карты. Слишком легко сходился пасьянс с тех пор, как он сошел на ялтинский берег. Одна козырная карта, другая, третья… Как будто вся колода его жизни состояла теперь исключительно из тузов и джокеров. Расстаться с частью выигрыша? Отдать обратно? Ну уж нет! А вдруг фортуна рассердится и перестанет подкидывать козыри? Пусть рискуют другие. И потом… Ерунда, конечно, но что, если изобретение Сидни – еще один туз?

Он оторвал взгляд от окна. Ага, туз! Пока что с этим тузом их чуть не взашей выгнали из кабинета Чардынина. Пора возвращаться в театр. До конца дня он еще успеет посмотреть шпагоглотателей и канатоходцев.

Впереди хлопнула дверь. Потом другая, из которой выбежала худенькая девушка, причитая:

– Чем я ее обидела? Что такого я сказала? И подол еще не подшит! – Она вбежала в соседнюю дверь, тут же выбежала и стала метаться по коридору, стукаясь, как мячик, о двери, с криками: – Госпожа Збарски, где вы? Где вы, госпожа Збарски? – Вся в слезах, девушка пронеслась мимо Басби. Он обернулся худышке вслед: «Забавная фигурка – скачет, как карандашик». Взволнованные крики стихли за поворотом коридора.

А в кладовке, мимо которой шагали Басби с его насупленным приятелем, затаившись, стояла госпожа Збарски. В темноте мерцал бриллиант величиной с пуговицу, что устроился в разрезе бального платья Анны Карениной, открывающего белые скульптурные плечи Лидии. Она никогда не носила подделок и свято верила, что настоящие драгоценности приносят на бледный экран магический свет. Она выбежала из примерочной, узнав, что Чардынин так и не отменил завтрашнюю съемку на корабле – а ведь «Ялтинский листок» обещает шторм! И вздыбится черная волна, и превратится в ледяную лапу, и подхватит ее с палубы, подкинет к серому небу, сожмет горло… Однако должна же у Василия Петровича быть совесть – и к этой совести следует воззвать! Подхватив недошитый шелковый подол, она оттолкнула помощницу и решительно направилась в кабинет Чардынина. И еще из коридора через приоткрытую дверь приемной увидела… Сразу что-то ослабло в груди. Беспомощная улыбка растаяла на губах. Там, в кабинете – невозможно поверить! – стоял, размахивая руками, «ее флибустьер». Совсем недавно, в театре… Закрыв руками пылающее лицо, она метнулась в первую попавшуюся дверь – и забилась в угол между шваброй и башенкой из мусорных ведер. Зачем он здесь? Преследует ее? Как объяснить Збышеку? Лидия вытерла испарину со лба и вжалась в стену, услышав заполошные крики ассистентки. Люди поймут! Все поймут! Господи, при чем тут Збышек?! И что поймут люди? Ведь никакой измены не было – одумалась вдруг Лидия. А мысленно опять сидела в маленькой, обитой шелком театральной ложе и слушала его голос, дающий указания танцоркам. Резковатый и нежный одновременно. Боже, какая глупость! Почему она прячется за швабру?! И как теперь выйти – однако глупейшая ситуация.

Между тем Басби и Сидни вышли из ворот «Нового Парадиза», Басби уже поднял руку, подзывая таксомотор, и тут кто-то тронул его за рукав. Обернувшись, он увидел невысокого человечка в сером плаще и глубоко надвинутой на лоб фетровой шляпе. Несколько мятое лицо и бегающие глазки сразу показались Басби подозрительными, однако за годы скитаний с антрепризами по Российской империи он привык иметь дело с публикой самого разного свойства.

– С кем имею честь? – поинтересовался он.

Человечек замялся.

– М-м-м… Юрий Фомич Глазков, – произнес тот, очевидно, первое пришедшее в голову имя. – Торговля фотографической аппаратурой. Импорт синематографической пленки. Производство движущихся открыток. Собственное дело, так сказать.

– Движущихся открыток? – удивился Басби.

– М-м-м… Небольших фильмов, посвященных определенной теме, по заказу, так сказать, почтенных господ. Публика, смею вас уверить, хорошо знает мою продукцию.

– А-а… Простите, не расслышал – как называется ваша фирма? – продолжал расспросы Басби, делая вид, что не понимает, что за субъект мнется перед ним, хотя с первого взгляда дал ему прозвище «мелкий жулик».

– М-м-м… Фирма… – засуетился мнимый Юрий Фомич. – Фирма моя не имеет названия, поскольку… поскольку… – Басби терпеливо ждал. – Поскольку не нуждается в рекламе! – наконец выпалил Юрий Фомич, радуясь, что нашел удачный ответ на неприятный вопрос.

– Понятно, – протянул Басби. – Не нуждается, значит. Ну, так чем обязан?

Человечек приосанился:

– Имею предложение, от которого вы не сможете отказаться! Волею судьбы находился в приемной Василия Петровича Чардынина… м-м-м… по вопросам поставки турецкой пленки, так сказать, – снова засуетился Юрий Фомич, зачем-то объясняя цель своего визита, хотя никто его об этом не спрашивал. «Контрабанда», – подумал Басби. – Находился, так сказать, в приемной, – продолжал Юрий Фомич, – когда вы изволили излагать преимущества своего изобретения.

– И все слышали, – закончил за него Басби.

– И все слышал, – почему-то сокрушенно согласился Юрий Фомич.

– Желаете приобрести? – быстро спросил Басби.

Юрий Фомич вдруг неожиданно просветлел лицом.

– Хочу! – радостно воскликнул он. – Если бы вы смогли проехать со мной…

Басби повернулся к Сидни.

– Господин хочет купить твои чертежи. Как ты на это смотришь?

– Oh, yes, yes!

Басби между тем задумчиво смотрел на Юрия Фомича. Мысли быстро проносились у него в голове. Жулик… Перекупщик… Контрабандой торгует… Может, и ворованным… Не опасно ли?.. Обманет… А и черт с ним… Все равно эта ерунда никому не нужна… Зато мой дурак успокоится (взгляд на Сидни)… Любопытно посмотреть, что за движущиеся открытки…

– Что ж, поедем, – решил он и, поместившись в таксомотор, троица покатила по крымским горкам на окраину Ялты.

Фирма Юрия Фомича, не нуждающаяся в рекламе, представляла собой тесный сарайчик, заваленный синематографическими камерами, явно бывшими в употреблении, заставленный круглыми железными коробками с пленкой и заросший лесом треног, софитов и фотографических зонтиков. Многочисленные деревянные шкафы, разделенные на маленькие ящички, теснились у стен. Пылинки плясали в солнечных лучах, пробивающихся сквозь щели в дощатых стенах. Басби захотелось чихать. «Мы на самом дне синематографической жизни. Так нам и надо», – усмехнувшись подумал он, с любопытством оглядываясь вокруг.

– Что же представляют собой ваши живые открытки?

Юрий Фомич, тщательно запирающий в этот момент дверь, радостно кудахтнул.

– Покажу, покажу! Ах, молодежь, – игриво пропел он, подскочил к одному из шкафов, выдвинул ящик и вытащил туго свернутый рулон пленки. Как карточный фокусник растягивает перед партнером колоду, так и Юрий Фомич растянул перед Басби рулончик. Басби взял пленку и поднял к свету.

– О! – присвистнул он, проглядывая кадр за кадром.

– Французский жанр, – шепнул Юрий Фомич. – Господа очень интересуются.

На пленку была заснята дебелая девица в кружевных панталонах, прозрачном неглиже и спущенных чулках. Волосы девицы были хитрым образом спутаны и схвачены большими шелковыми бантами, будто у маленькой девочки. Девица возлежала на диване, заваленном подушками, и смотрела перед собой коровьими глазами. По мере продвижения взгляда от кадра к кадру девица постепенно раздевалась, выгибая пышный стан. Когда на ней не осталось ничего, кроме чулок и бантов, появилась здоровенная мужская спина. Спина приблизилась к дивану. В кадре появилась мужская голова. Лица видно не было. Стоя на коленях, мужчина стащил с девицы чулки. Та раздвинула ноги, и он, наклонившись, стал целовать ее между ног. Девица запрокинула голову, закрыла глаза и закусила губу.

– Великолепно! – сказал Басби, сворачивая пленку. – Просто великолепно! Поздравляю с сокрушительной победой над родоначальниками жанра. Не вашу ли спину мне посчастливилось лицезреть на этой пикантной зарисовке?

– Ну, что вы! – смутился Юрий Фомич. – Вы мне льстите. А ежели хотите полюбоваться еще, у нас тут, так сказать, целая коллекция с разнообразнейшими типами, – он повел рукой в сторону шкафов.

– Благодарствую. Воспользуюсь непременно. Но к делу! Надеюсь, вы понимаете, что мы продаем не аппарат, а изобретение. Идею. То бишь чертежи. Собирать аппарат вам придется самому.

– Конечно, конечно! – замахал ручками Юрий Фомич. – Есть умельцы – смастерят! Могу я посмотреть чертежи?

– Безусловно.

Басби достал из-за пазухи чертежи, расстелил на столе и крепко прихлопнул с двух сторон ладонями, чтобы Юрий Фомич не смог взять их в руки. Тот склонился над бумагами. Лицо его перестало круглиться улыбкой, приобретя цепкое выражение. Видно было, что читать чертежи он умеет.

– Так-так… – приговаривал он. – Так-так… Составлено грамотно. И все же… м-м-м… каковы гарантии, что ваш аппарат, так сказать, – заговорит?

– Никаких! – лучезарно улыбнулся Басби, пряча чертежи обратно в карман. – Мое кредо – никогда никаких гарантий. Могу оставить в заложники своего американского друга, который, кстати, и является изобретателем волшебного устройства. Подержите его у себя, пока ваши умельцы будут мастерить. Не получится – отрежете ему голову. Разрешаю. Не волнуйтесь – он привык к зверствам. Так, по обыкновению, поступают индейцы в Северной Каролине. Но должен предупредить – он очень прожорлив. Можете прогореть. Мне, во всяком случае, его содержание влетает в копеечку. – Юрий Фомич с ужасом смотрел на него. – Так что, берете? Изобретение берете? – продолжал Басби. Юрий Фомич поспешно закивал. – Какую цену даете?

– Возь… возь… – голос Юрия Фомича влетел в дискант и сорвался. Бедняга закашлялся. – Возьмите французский жанр. Сколько желаете.

– Заманчивое предложение, – отозвался Басби. – Но что прикажете с ним делать, разве что ублажать себя на сон грядущий? Не угодно ли расплатиться наличными?

Юрий Фомич не выразил подобной готовности. Денег у него, очевидно, не было. Подстреленной птицей метался он по сарайчику, предлагая в обмен на чертежи свои подержанные сокровища. Пленка в железных коробках. Фотоаппарат в деревянном корпусе с царапиной на боку. Жидкость для проявки пленки. И даже маленький станок для изготовления копий. Басби мотал головой. Нет. Нет. Нет. Юрий Фомич танцевал вокруг него – тащил на середину комнаты треснувший софит, волок монтажный столик, выкапывал из угла фотоувеличитель. Подскочив к плотной занавеске, перекрывающей проход в заднюю часть дома, он отдернул ее, обнажив что-то вроде складского помещения, заваленного рухлядью. Разметав в стороны железки и деревяшки, закончившие свою жизнь в кино, Юрий Фомич с лету сорвал брезент с какого-то крупного агрегата. Блеснул округлый бок вишневого лака. Пустила солнечного зайчика золотистая латунь. Сверкнул строгий хром. Перед Басби стояла очень странная двухместная спортивная машинка. Линии ее корпуса плавностью напоминали скорее космическое тело, нежели авто.

– Что за зверь такой? – спросил зачарованный Басби.

– М-м-м… Так сказать… Мои умельцы смастерили, – неохотно пробормотал Юрий Фомич.

– На ходу?

– Ну, это как посмотреть… Моторчик бы перебрать и шины новые поставить. Очень ненадежная конструкция. Все время ломается.

– Разберемся. Сидни! – зычно крикнул Басби американцу, который все это время послушно сидел на табуретке в углу. – Посмотри-ка, дружок, можем ли мы уехать домой на этой очаровашке.

– Oh! Wonderful! – воскликнул Сидни, бросаясь к авто и любовным движением оглаживая его бок. По лицу его бродило восторженное выражение.

– Вот и договорились, – сказал Басби.

– Однако… Мы не договаривались! – выкрикнул ошеломленный Юрий Фомич, растопыривая руки и телом загораживая авто.

– Впрочем, я все собираюсь спросить, – Басби подплыл к нему, мягким интимным жестом взял под локоток и начал потихоньку увлекать подальше от авто. – На черта вам звуковой аппарат? Что вы будете записывать? Шелест листьев на весеннем ветру? Журчанье горного ручья? Плеск морской волны? Посвист коростеля? Что? Откройте тайну, – болтал Басби, заглядывая в глаза Юрию Фомичу. – А! Не говорите. Я, кажется, догадался. Вы хотите озвучивать живые открытки, не так ли? Вижу, вижу, что так. Стоны, всхлипы, шумное дыхание. Звук поцелуя. А некоторые барышни даже кричат… Почтенных господ это очень возбуждает. Да вы озолотитесь, дорогой! Сидни! – рявкнул он. – Ты готов?

– О, yes! We can go, – отозвался Сидни.

Басби вытащил из кармана чертежи, сунул онемевшему Юрию Фомичу и долго тряс ему руку.

– Вы на пороге… Вы на пороге… – бормотал он.

Сидни уже сидел за рулем. Складские ворота были распахнуты. Басби запрыгнул на пассажирское сиденье, и вишневый болид, взметнув хвост пыли и сделав несколько резких вскриков клаксоном, вырвался на улицу.

– Ну что, доволен? – перекрикивая рев мотора, крикнул Басби.

– Доффолен, доффолен. Я доффолен, что дал болшой полза синема.

– Ну-ну, – отозвался Басби. – Я рад, что ты воспринимаешь реальность именно так.

И, сделав роскошный вираж, они вылетели на набережную.

 

Глава VII

Басби празднует успех и пускается в бега

Премьера «Сбежавшей куклы» была назначена на вторник, 25 октября. Басби с утра метался по театру. То ему казалось, что при движении сцена скрипит, и он заставлял Сидни в сотый раз смазывать колесики и шестеренки. То вдруг привиделось, что один из софитов горит недостаточно ярко, и он погнал осветителя за новыми лампами. Костюмы танцовщиц были им тщательно ревизованы и признаны совершенно неудовлетворительными – строчка кривая, аппликация сыпется, искусственные цветы смотрятся слишком искусственно. Костюмерша после его выволочки долго плакала и пила валериановые капли. Реквизит вызвал у него приступ тяжелой ярости. Бокалы цветного стекла, из которых во время бала должны были пить короли, полетели в стену. Реквизитор отправился в антикварную лавку за новыми. Басби долго стоял посреди зрительного зала, задумчиво глядя на сцену, после чего объявил, что мизансцены второго действия разведены неправильно, надо немедленно собрать танцовщиц и заново ставить танцы.

– Умоляю вас, голубчик! – восклицал Алексей Никитич, семеня вслед за ним. – Угомонитесь! Не изводите себя! Отдохните! И дайте отдохнуть девочкам. Они два месяца скачут по двенадцать часов в день.

– Конечно, конечно, – рассеянно отзывался Басби. – А девочек все-таки соберите. Еще одна репетиция не повредит. Испанский танец в конце второго действия нехорош.

В шесть часов вечера театр распахнул двери для публики. Слоны, украшавшие фасад, исчезли. Вместо них по обе стороны дверей стояли теперь трехметровые куклы – мальчик и девочка в пудреных париках и прелестных старинных костюмах из розового атласа и кружев, шитых серебром. Куклы – лучшее творение Сидни – под музыку из «Коппелии» кивали головами, кланялись и поднимали в танцевальных па руки и ноги. Зеваки с утра толпились у театра. Конные городовые патрулировали соседние улицы в ожидании большого скопления народа. Газетчики стояли на изготовку с камерами и блокнотами. Драматург Юрий Карлович весь день мрачно сидел в буфете перед бутылкой коньяка. Басби, нацепивший зеленый пиджак и двухцветные лаковые штиблеты, бегал за кулисами, не находя себе места.

В седьмом часу у входа в театр начали сгущаться дорогие авто. Заструились женские голоса. Затанцевал смех. Потек шелк с округлых атласных плеч. Защелкали фотоаппаратами газетчики. Вспышки магния… Блеск драгоценностей… Всплески огней на пирсе… Прозрачный профиль Иды Верде растворялся в розовых сумерках. Николай Баталов демонстрировал репортерам белоснежную улыбку. Иван Мозжухин остановился, перегородив проход к театру и, сощурив презрительные серые глаза, с несколько брезгливым видом раскуривал сигару. Звезды «Нового Парадиза» съезжались на спектакль, точно на светский раут. Золотой поток вливался в двери театра. Воздух, словно по-осеннему влажный, благоухал французскими ароматами и отдавал терпким духом гаванских сигар. Вслед за звездами и первыми лицами города двинулась публика попроще – мелкое дворянство, купечество и чиновничество. В воздухе порхало иноземное словечко «мюзикл».

– Это всего лишь американская оперетка, не более того, – пропело бархатное контральто.

– А наши во всем подражают иностранцам, – хохотнул тенорок.

– И ничего хорошего обычно не выходит, – подхватило контральто.

– Да что вы, господа! Песенки да танцы – это же типичный водевиль. Их у нас на театре сто лет как играют, – прогудел гулкий бас.

Большое театральное фойе было уставлено стеклянными витринами, в которых красовались старинные куклы, собранные стараниями Алексея Никитича по музеям губернии. У одной стены стояли ширмы, за которыми паясничал тряпичный Петрушка. Напротив за точно такими же ширмами его итальянский братец Арлекин дубасил плачущего Пьеро.

– Забавно, – заметила, проплывая мимо, томная Ида Верде. – Театр в театре – это похоже на матрешку.

– Да, милая. Так же забавно, как фильма в фильме, – отозвался ее супруг режиссер Алексей Лозинский, любуясь собственным отражением в стеклянной поверхности витрины.

И они прошли в малое фойе, где по паркету меж гостей разгуливали гигантские марионетки, ведомые за ниточки людьми в черной одежде.

Ровно в семь зазвенели хрустальные колокольчики, двери распахнулись, и публика хлынула в зал. Басби сидел в директорской ложе, полускрытый портьерой. За ним прятался Юрий Карлович, державшийся, точно за спасательный круг, за бутылку коньяка. Композитор – бледный юноша, консерваторский гений, которого все звали просто Дусей, сочинивший на удивление вселенькую и мелодичную музыку, – примостился в углу на стуле, от волнения согнувшись пополам и уткнув лицо в колени. Свет начал медленно гаснуть. Послышались звуки увертюры, и Басби, подавшись вперед, принялся вглядываться в лица зрителей, сидящих в партере. Равнодушные, отчасти скучающие и снисходительные поначалу – «Это же несерьезно, крошка! Глупые песенки! К тому же совершенно детская история!» – лица эти по мере того, как разворачивалась история куклы, смягчались, разглаживались, приобретая почти детское выражение. В них неожиданно проступали наивность и желание верить в сказку. Басби перевел взгляд на сцену, где танец маленьких поросят (смех и аплодисменты в зале) сменился вальсом пернатых. Пошел снег из воздушных перышек. «Какая прелесть!» – послышался из партера чей-то голос.

Представление, очевидно, зачаровало публику. Басби с облегчением вздохнул. Он смотрел на своих девочек, машинально отбивая такт по шелковому барьеру ложи, отмечал про себя мелкие огрехи или удачи танцев и думал: «Молодцы! Ай, молодцы!» Его уроки не прошли даром. Кроме техничности и вышколенности его ученицы демонстрировали залу веселый восторженный кураж, вводя зрителей в почти экстатическое состояние. Сотни ног притоптывали под сиденьями кресел. Сотни голов кивали в такт музыке. Сотни пальцев отбивали ритм о подлокотники кресел. Басби и не заметил, как сам стал покачиваться и притоптывать об пол каблуком. Все в нем танцевало. Он больше не был ни режиссером, ни танцмейстером, ни мучителем молоденьких девиц. Он был зрителем, но хотел бы быть там, на сцене. Танцевать вместе со всеми.

Ему было десять, когда в труппе родителей – «Трехкопеечном карнавале Ивана Визга» – появился маленький поляк по прозвищу Басби Кинг. Говорили, что раньше он выступал на лучших сценах Европы, но рассорился с антрепренерами, уехал ловить счастье в Россию и здесь постепенно скатился до передвижных балаганчиков, каковым, собственно, и был театрик папаши Визга. Басби Кинг задержался у них недолго. Водка и неуживчивый характер сделали свое дело. Но! Те полгода, что он бил чечетку и отплясывал латиноамериканские танцы на ветхих дощатых подмостках, полностью перевернули жизнь малыша Визга. К своим десяти годам тот умел все: жонглировал, показывал фокусы, играл на флейте и на рояле, пел забавным тоненьким голоском, смешил публику и принимал участие в родительских репризах – иной раз папаша Визг запускал его, как снаряд, в зрительный зал. Не умел только танцевать. Танец не значился в репертуаре «Трехкопеечного карнавала». И вот возник Басби Кинг, Басби Король, и заструился по сцене, и потек растопленным сливочным маслом, обволакивая зрительный зал, и заворожил, околдовал, загипнотизировал, отравил своей пластикой черноволосого мальчугана, который жадно следил за ним из-за кулис. И тот остался отравленным навсегда.

И – раз! И – два! И – три! Удар каблуком. Удар носком. Поворот. Шаг вперед. Нога от бедра. Рука от плеча. Басби Кинг исчез, а мальчуган изо дня в день, из года в год часами репетировал перед большим зеркалом мамаши Визг, пытаясь достичь совершенства своего кумира. Над ним посмеивались и в шутку называли Басби. Он откликался и даже гордился этим. А вскоре сам стал называть себя чужим именем. Не сразу – он не помнил точно, когда именно, просто в какой-то момент пришло понимание, что совершенства ему не достичь. Танцевал он неплохо и на губернских балах мог сойти за блестящего партнера, но… Где то волшебство, то скольжение, то парение, та текучесть, когда тело льется, как ручей, и танцовщик сливается с танцем, растворяется в нем? Он слишком хорошо все про себя знал. Танец вошел в его кровь, но тело не желало откликаться. Оно, тело, было приспособлено для более грубых занятий. Кувыркаться, ходить на руках, бросать гири, перескакивать обезьяной с трапеции на трапецию, удирать от папаши Визга, смешно подпрыгивая и теряя по дороге штаны… Вот для чего оно было создано. По ночам ему часто снились странные невиданные танцы – нелепые, несуразные. В них участвовало множество людей, но никогда – он сам. А потом наступил 1914 год, и он ушел на войну. Ему было девятнадцать, и он ничего не боялся.

Судорога сводила рот Басби, когда он вспоминал тот июльский день 1916-го. Он не хотел его вспоминать! Никогда не вспоминал и никогда не будет. Но что поделать, если он помнит все до мельчайших деталей? Даже эту чертову ромашку, которая лезла ему в глаза, когда он упал. Стебель ее был искривлен, и казалось, будто она кому-то кланяется. Головка висела криво. Двух лепестков недоставало, словно ей вырвали зубы. А листья торчали воинственными острыми наконечниками. Потом он потерял сознание. Очнулся в полевом госпитале. Два лица склонились над ним – врача и сестры милосердия в белом монашеском платке с красным крестом.

– Поздравляю вас, юноша, – сказал врач. – Вам повезло. Домой вы придете на двух ногах. Танцевать, конечно, не сможете, но хромать будете почти незаметно. Ну, ничего, ничего, – добавил он, увидев, как скривилось лицо Басби, и истолковав его гримасу по-своему: – Легкая хромота только украшает солдата.

Пришел он на двух ногах, но только не домой. Дома к тому времени уже не было. Балаганчик Визгов сгорел во время одного из представлений, а вместе с ним сгорели папаша и мамаша Визги. Басби приткнулся к своему харьковскому дядюшке, который был не очень-то рад великовозрастному племяннику, тем более циркачу. Циркачей тут не жаловали. Мать Басби, выскочившая замуж за актеришку и балаганщика, считалась позором семьи. Дядюшке, впрочем, Басби докучал недолго. Встретил старую знакомую родителей – Матушку Кло и отправился с ее антрепризой на гастроли. С тех пор прошло уже больше десяти лет, а он так и перебирался с гастролей на гастроли, из одной антрепризы в другую.

Басби встряхнул головой. Да что ж это такое! Что это на него нашло! Совсем расклеился. Все нервы, нервы. Просто переволновался перед премьерой. Уже заканчивалось первое действие. Шел кукольный парад. Упал занавес. Вспыхнул свет. Зашумел зрительный зал. И по тому, как он зашумел, как захлопали сиденья, зашелестели программки, зашуршали платья, зазвенели голоса, по тем взглядам, которыми обменивались зрители, продвигаясь по узким проходам к фойе, было ясно: успех.

Открылась дверь, и в ложу заглянул Алексей Никитич.

– Ах, дорогие мои… мои дорогие… – приговаривал он, сморкаясь в большой шелковый платок и им же утирая стариковские слезы. – Ну, поздравляю, поздравляю! А я говорил!.. Я в вас верил!

– Погодите праздновать, – грубовато оборвал его растроганный Басби. – Еще второе действие впереди.

– Второе будет еще лучше. Я распорядился обносить в антракте бесплатным шампанским.

А разгоряченные зрители, смеясь, уже возвращались в зал. Басби тихонько выскользнул из ложи и пошел побродить за кулисами. Ему больше не хотелось следить за действием. Напряжение спало, и что-то погасло внутри. Мимо, подмигнув, пробежала Серафима по прозвищу Кузнечик. Он хотел шлепнуть ее по наливной попке, но не успел – умчалась на сцену. В кабинете Алексея Никитича накрывали стол. Предполагался небольшой банкет для своих. Басби опрокинул рюмку водки, закусил тарталеткой с икрой и отправился дальше. Не заметил, как прошел час. Занавес упал и снова взлетел. Алексей Никитич, неожиданно возникший у Басби за спиной, подталкивал его вперед.

– Идите, голубчик, идите. Кланяйтесь публике. Вам рукоплещет зал, – он всхлипнул и трубно высморкался.

Басби очутился на сцене. Рядом, не зная, куда девать руки и ноги, неловко топтались Юрий Карлович и юный Дуся. Актеры, аплодируя, стояли у боковых кулис. Зал гремел. Вдруг что-то громоздкое полетело в сторону Басби. Он подпрыгнул и поймал огромный букет роз. И тут завеса, делающая зал похожим на разноцветную бесформенную клумбу, которая колыхалась и растекалась перед глазами, расступилась, и в ярком свете ламп он ясно увидел каждое лицо, каждый улыбающийся рот, каждую поднимающуюся и опускающуюся руку. Так бывало в детстве, когда он стоял на авансцене между родителями, а те с обеих сторон держали его за руки. Тогда зал переставал быть пропастью, омутом и становился скоплением живых людей. Басби кланялся, прижимая руку к сердцу, а его уже тянули обратно за кулисы, тормошили, целовали, поворачивали в разные стороны, точно механическую куклу.

– Сезон аншлагов обеспечен! – всхлипывал Алексей Никитич. – Завтра о вас, голубчик, узнает вся Ялта. Да что там Ялта! Губерния! В столицах прогремит!

В руках у Басби сам собой образовался бокал шампанского. Он чокался, пил, снова чокался. Потом в лицо ему дохнул влажный свежий ветер, и он понял, что уже на улице. Вокруг шумели, смеялись, махали руками. Кто-то обращался к нему. Он отвечал, не понимая, ни о чем его спрашивают, ни что он отвечает.

– В «Кабачок и тыкву!» – крикнул кто-то.

– В «Кабачок и тыкву!» – подхватили остальные.

И вся компания ринулась в трактир, расположенный неподалеку от театра. Заняли большой стол в середине зала. Басби лишь смутно различал лица. Где-то на заднем плане маячил Сидни. Юрий Карлович кружками глушил ром. Кузнечик устроилась было на коленях у Басби, но опьяневший и расковавшийся Дуся стащил ее и пристроил на собственные колени. Кузнечик хихикала и давала себя целовать.

– Качать его! – раздались голоса со всех сторон.

Басби подхватили и начали подбрасывать к потолку. Он кричал и сопротивлялся. В конце концов его уронили на пол. Чьи-то ноги переступили через него. Чья-то рука схватила за плечо и поставила вертикально.

– Танцевать! Танцевать! Танцевать!

Грянула музыка. Оркестрик, расположившийся в углу, вдарил чарльстон. Кто-то сунул Басби кружку, и он влил в себя ром. Горло обожгло. Из глаз брызнули слезы. Басби зажмурился и зашелся в неистовом кашле.

– Вот он, – послышался знакомый голос.

Басби открыл глаза. Перед ним стоял Юрий Фомич с перекошенной физиономией. За спиной его громоздилось двое верзил с лицами профессиональных убийц.

– Вот он, ребята, – повторил Юрий Фомич.

Басби расплылся в радостной пьяной улыбке. «Какой милый человек. Пришел поздравить», – подумал он и, распахнув объятья, двинулся навстречу Юрию Фомичу. Тот тоже сделал шаг навстречу Басби.

– Где авто? – спросил Юрий Фомич. И голос его, и речь радикальным образом переменились. Он больше не запинался, не мекал, не прибавлял к каждому слову «так сказать». Голос его был неприятно резок.

– Авто? – переспросил озадаченный Басби. – В гараже, где ж ему быть. А зачем вам мое авто?

– «Мое»? – взвизгнул Юрий Фомич. – С какой это стати оно ваше?

– Да что с вами, дорогой мой? Пойдемте лучше выпьем. У меня сегодня такой день… – Басби протянул руку, намереваясь увлечь Юрия Фомича к веселой компании. Юрий Фомич оттолкнул его руку в сторону.

– Я вам не дорогой! – срываясь на фальцет, выкрикнул он. – Вы меня обманули! Ваше изобретение – липа! Оно не работает! Не звучит! Ничего не слышно! Понятно вам? Ни-че-го не слыш-но! – по складам проскандировал Юрий Фомич.

– Что, умельцы не справились? – пьяновато усмехнулся Басби.

Не ожидавший подобной наглости Юрий Фомич на секунду замер, как будто поперхнувшись ответом, но тут же полез за пазуху, вытащил пачку чертежей и, потрясая ими, грудью двинулся на Басби.

– Вот!.. Вот!.. – кричал он. – Получите! Где авто? Я вас спрашиваю, где авто?

И, размахнувшись, швырнул чертежи Басби в лицо. Белая ярость залила Басби глаза. Ничего не соображая, он поднял тяжелую глиняную кружку и треснул ею Юрия Фомича прямо по голове. Тот рухнул оземь, не издав ни звука. Верзилы, стоявшие у него за спиной, переглянулись, и один из них выбросил вперед здоровенный кулак. Басби присел, и кулак, пролетев над его головой, впечатался в стену. Верзила взвыл.

– Наших бьют! – петушиным голосом взвизгнул Дуся.

Басби ловко перекувырнулся, схватил за ножки стул, ударил второго верзилу по спине и метнулся к двери. Последнее, что он увидел краем глаза, были Сидни, ползающий по полу и подбирающий чертежи, и юный композитор, который летел через зал, отброшенный уцелевшим кулаком верзилы. Басби выскочил на улицу. Ялта сверкала огнями, но в проулках было темно. Он метнулся в первый попавшийся проходной двор, вылетел на набережную и мгновенно скрылся в переулке, ведущем наверх. За спиной слышалось сопение и тяжелые шаги. Басби прибавил ходу. Однако он понимал, что с больной ногой ему от преследователей не уйти. Их шаги слышались все ближе. Басби завернул за угол. Теперь он бежал вдоль высокого забора, сложенного из разноцветных камней. В этой части города – он знал – располагались виллы кинозвезд и богатых промышленников. Внезапно он заметил в ограде калитку, на ходу толкнул ее, и она отворилась. Басби юркнул внутрь, молниеносно закрыл задвижку и прилип к стене, которая отбрасывала густую тень. Его маневр ускользнул от преследователей. Вывернув из-за угла, они увидели лишь пустой проулок. Басби исчез. Пробежав по инерции еще несколько метров, они остановились шумно дыша в двух шагах от невидимого Басби.

– Сбежал, черт, – сплевывая, сказал один.

– Хозяин нас убьет, – отозвался второй.

– Ничего, главное – найти авто.

Басби увидел, как рука одного из них тянется к прутьям калитки, как та затряслась, но не поддалась. Верзила выругался. Они еще немного потоптались и, очевидно, повернули назад. Их теперь уже неторопливые шаги становились все тише, голоса растворялись в ночном воздухе. Басби вышел из тени и осмотрелся. Он находился в огромном саду. Впереди сквозь листву проглядывали стены дома, к которому убегала дорожка, обсаженная слегка светящимися в ночной темноте лилиями. «Придется заночевать здесь. Интересно, чей это сад?» – подумал он, идя по дорожке и рассеянно оглядываясь в поисках скамейки. Вдруг он наткнулся на что-то мягкое. Мягкое вскрикнуло. Басби отшатнулся и поднял глаза. Перед ним, кутаясь в шаль, стояла Лидия Збарски.

 

Глава VIII

Лидия жарит яичницу

Проснувшись, Лидия долго не могла понять, что происходит. Она лежала в собственной спальне на собственной кровати, но… Почему-то на самом краешке, чего никогда не бывало – она всегда спала посередине. Почему-то голая – это уж полная дикость! Ни разу в жизни она не легла в постель, не надев толстой байковой ночной сорочки, наглухо завязанной тесемками у горла. Почему-то в окна хлестали солнечные лучи – она их ненавидела. Шторы в ее спальне всегда были задернуты. Но главное… рядом… Лидия боялась открыть глаза. Она не помнила, чтобы хоть раз за десять лет их совместной жизни после ЭТОГО (Лидия никогда не называла то, что происходило между ней и мужем, любовью) Збышек оставался в ее постели до утра. Безропотно уходил к себе, зная, что ей будет неприятно, если он останется. И вот… Лидия осторожно перевернулась на другой бок и тут же от ужаса зарылась лицом в подушку. Как решиться посмотреть еще раз? Нет, невозможно! Лучше умереть! Скоро, однако, она начала задыхаться, высунула наружу нос и с опаской открыла один глаз. Подле нее, по-хозяйски расположившись в ее постели, спал смуглый черноволосый человек. Лидия видела его нос с горбинкой, полоску усов и щеку с темной пробивающейся щетиной. Она медленно перевела взгляд ниже. Руки его были широко раскинуты. Грудь поросла черными волосами. Дальше Лидия смотреть не решилась. Краска бросилась ей в лицо. Она отвернулась и начала тихонько сползать с кровати, боясь разбудить этого страшного человека. Сейчас, сейчас… Она обопрется о спинку кровати… спустит ноги… Главное, получше завернуться в простыню – ведь на ней нет никакой одежды. Боже, какой стыд! Лидия вытянула ногу, чтобы пододвинуть к себе тапочки, запуталась в простыне, потеряла равновесие и упала обратно на постель. То, на что она так боялась смотреть, находилось прямо перед ее глазами, правда, прикрытое одеялом, словно кто-то специально щадил ее целомудрие. Из-под одеяла торчала нога, чуть ниже колена испещренная белыми шрамами. Лидия, как зачарованная, смотрела на эти шрамы, и прошедшая ночь постепенно вставала перед ней.

Вот уже три дня она была дома одна. Муж уехал в Москву, взяв с собой Марысю. Правительственное приглашение на празднование десятилетнего юбилея подавления большевистского бунта было получено еще в августе, и тогда же Лидия объявила, что никуда не поедет. Как ни уговаривал ее Збышек, она твердо стояла на своем. Да, ему придется ехать, ведь он глава Крымского отделения самого крупного российского банка, ему по статусу положено представительствовать, но ей – увольте. Она слишком хорошо помнила ужас, который обрушился на них осенью 1917 года. Их свадьба со Збышеком была назначена на декабрь. Он ухаживал за ней уже полгода – вежливо, респектабельно, спокойно. Они познакомились на юбилее банка, в котором служил Збарски: молодой, подающий надежды отпрыск обедневшего польского рода и совсем юная Лидия, недавняя гимназистка, мечтающая выступать на сцене Художественного театра, дочь известного в Москве юриста. Отца Лидии приглашали на юбилей с супругой, но та маялась от сенной лихорадки, и вместо матери туда отправилась Лидия. Збышек влюбился сразу. Сумрачная тяжелая красота Лидии поразила его. Трагический взгляд темных непроницаемых глаз вызывал головокружение. Та приняла его ухаживания благосклонно. Он был ей симпатичен. С ним она чувствовала себя, как с собственным отцом. И вот однажды он пришел, напугав ее нервозностью и встревоженным видом, и сказал, что их банк переводит активы в Париж, поскольку есть сведения, что большевики со дня на день выведут народ на улицы. Государь отправил семью в Ливадию, но сам отказался покидать Зимний дворец. Она охнула и закрыла лицо руками.

– Боже, какой кошмар! Бедный государь! Лучше бы он в феврале отрекся от престола!

Збышек подошел к ней, обнял и поцеловал в волосы.

– Добрая душа! Не волнуйся! Государя непременно защитят. А мы с тобой уедем в Париж или в Берлин – куда захочешь.

Разговор происходил 23 октября, а через день в газетах появились сообщения, что в ночь с 24-го на 25-е были произведены массовые аресты. Главари большевистской шайки Ленин и Троцкий заключены в Петропавловскую крепость и, вероятно, будут казнены. Ужас миновал. Но память о нем осталась.

– Возьми с собой Марысю, – сказала Лидия мужу. – Она ни разу не была в Москве.

Итак, Збышек с Марысей уехали, и Лидия тут же отпустила прислугу. О, благословенное одиночество! Кажется, впервые за много лет она дышала полной грудью. В доме не было никого чужого – несмотря на долгие годы их службы, она так и не отвыкла считать прислугу чужаками. Никто не сковывал ее. Никто не мешал. Если бы ее спросили, чем, собственно, ей мешает прислуга, Лидия не нашлась бы, что ответить. Просто в присутствии слуг она всегда находилась в напряжении, на виду, в состоянии готовности дать отпор. Но теперь!.. Неделя полного покоя. Днем она ездила на студию примерять костюмы к «Анне Карениной», а по вечерам сидела в гостиной в любимом вольтеровском кресле, слушала патефон или гуляла по саду. Приглашение на премьеру нового мюзикла «Сбежавшая кукла» принесли вчера утром, но она и не подумала туда идти. О, нет! Только не это! На этот раз ничто не заставит ее натягивать тесное платье и мазать губы. Ведь она одна. Вот счастье!

Вечер прошел как обычно. Она выпила чаю с сухим печеньем и, кутаясь в старую шерстяную шаль, вышла в сад. Мягкая крымская ночь обняла ее. Она шла по дорожке совершенно бездумно, вдыхая пряные запахи ночных цветов, и глядела на звезды. Как вдруг… Будто стена выросла перед ней – она налетела на что-то каменное. Вскрикнув, отступила.

– Тс-с! Что ж вы опять кричите? – раздался знакомый голос. – Как ни встретимся – вы сразу в крик. Потише, пожалуйста. Вдруг кто-нибудь услышит.

Лидия подняла глаза. Это был он. Тот самый «пират» из городского сада… нет, из театра… нет, со студии. Он стоял, прижимая палец к губам и улыбаясь. У нее перехватило дыхание. Вдруг он заметит ее смятение? Вдруг увидит ее пылающие щеки? Бог весть, что он подумает!

– Никто не услышит. Я одна, – машинально прошептала она в ответ на его последнюю фразу.

– Что вы говорите? – живо переспросил он. – В таком случае я, пожалуй, переночую у вас.

– Что?!

– Ах, боже мой, да не бойтесь вы! Экая вы пугливая! Я прекрасно устроюсь на лавочке.

И он направился к садовой скамейке, полускрытой кустами. Лидия метнулась в дом. Вбежав в холл, она захлопнула входную дверь и повернула ключ на несколько оборотов. Потом стремглав понеслась по всему этажу, закрывая и запирая окна. И только после этого, обессилев, упала в кресло. Зачем он здесь? Почему? Как проник в сад? Случайно? Или пришел к ней? Господи, ну, почему к ней? Зачем она ему? Ведь они даже незнакомы! И все же… Что ему надо? Только бы он не стал ломиться в дверь! Не поднял крик! Не дай бог, услышат соседи! Ах, но что же делать? Что? Лидия сидела в кресле, подобрав под себя ноги, будто спасающийся на плоту, и нервно покусывая край шали. Вдруг, что-то вспомнив, она вскочила и в ужасе метнулась на кухню. Задняя дверь! Задняя дверь стоит настежь! Немедленно закрыть! Ломая ногти, она с трудом затворила дубовую тяжелую дверь. Наконец, немного успокоившись, поднялась в спальню. Неяркий розовый свет, льющийся из-под шелкового абажура, и полумрак, расползающийся по углам комнаты, обычно действовали на нее умиротворяюще. И сейчас она решила, что не будет ни о чем думать – немедленно ляжет спать. А утром… Она не знала, что будет утром, и боялась это представить. Откинув одеяло, достала ночную рубашку, однако что-то мешало ей. Она не могла раздеться. Не могла – и все! Словно кто-то подглядывал за ней.

Лидия подошла к окну, осторожно раздвинула занавески и поглядела вниз. «Пират» сидел на скамейке прямо под ее окнами. В свете луны ей хорошо были видны черты его лица. Он сидел, слегка улыбаясь, будто вспоминая что-то приятное. Поза расслаблена. Одна нога закинута на другую. В лежащей на спинке скамейки руке тлеет сигарета.

Вдруг он беспокойно зашевелился, словно почувствовав, что за ним следят. Лидия отпрянула от окна. Кровь бросилась ей в лицо. Она приложила ладони к пылающим щекам, пытаясь их охладить. Взгляд ее упал на гору подушек, что были навалены на диване, и шерстяной клетчатый плед, который Збышек привез ей в подарок из Шотландии. Она ринулась к дивану, схватила две подушки и плед, лихорадочно сорвала с кровати пуховое одеяло (мерзлячка, даже летом в жару она укрывалась очень тепло) и, едва удерживая в руках пухлый ворох, побежала вниз. У входной двери замешкалась – надо отпереть, а руки заняты. Но вот ворох свален на резной ларь, стоящий у входа. Ключ повернут. Дверь отперта. Подушки и одеяла подхвачены и… Лидия стоит перед скамейкой. Пирамида подушек скрывает ее лицо, и «пират» не видит, что она вот-вот расплачется.

– Вы что, на Северный полюс собрались, что ли? – с усмешкой спрашивает он. Она бормочет что-то невнятное. – Что? Простите, не понимаю. Это мне? Боитесь, что замерзну? Да у вас, оказывается, доброе сердце.

Через минуту на широкой лавке была расстелена постель. Басби лег на перину, положив ногу на ногу. Лидия поправила поставленные торчком подушки.

– Златыми листьями шатер устелен, – хохотнул он, а она все оглядывалась на желтое окошко спальни: там ее тоже ждет пуховое одеяло и при том совершенно безопасное. Ласково шепчутся листья каштанов. Кажется, что бездыханная чайная роза с крупными оплывшими лепестками светится в темноте и от нее струится едва уловимый аромат старых духов. Невозможно уйти от него. Никак невозможно.

– Вы уверены, что вам здесь будет удобно? – в который раз бормочет Лидия. – Прислуги нет, и я не знаю, как лучше устроить. Вы отдыхайте, я пойду…

– Да что ж ходить туда-сюда, – хриплым голосом откликается Басби. – В темноте можно оступиться, поранить ножку, еще захромаете на съемках, – он смеется, блестя в темноте белыми зубами. Мраморная Збарски – это даже любопытно. Кажется, она снимается сейчас в «Анне Карениной» – посмотрим на сцену грехопадения Анны глазами, так сказать, Вронского.

Лидия тоже подумала о Карениной. На лице ее появилось надменное выражение, потом жалкое, потом еще несколько гримас. Она снова оглянулась на дом, на теплый огонек света – еще можно вызвать полицию. Но кого же тут преследовать? Саму себя? Ничего не поможет, совершенно ничего не поможет! Тук! Тук! – упали и покатились орехи с каштанового дерева. А пальцы уже гуляли по его жестким «вороньим» волосам, касались губ, выписанных одной бойкой линией – как на картинках новомодных комиксов. Она сидела на краю скамейки, шаль сползла, обнажив отнюдь не белизну округлых плеч и выемку груди, а клетчатую байку халата. «Байка, видит Бог, выглядит комично в этой сцене», – подумал Басби. Однако деваться было некуда – в глазах дивы стояли слезы, взгляд ее плыл, двусмысленность ситуации требовала разрешения.

– Ну-ну, только не сопеть, – сказал пришелец и сдул губами слезы с глаз Лидии, поцеловав уголки мокрых ресниц. – Не сопеть и не ныть, – он придвинулся ближе. – И разве красавицам пристало являться перед чудовищами в таких адских пижамах? – тихо хохотнул он.

Лидия рассмеялась, и вся окончательно прильнула к нему. И он почувствовал – не без удивления, – что она тает. Губы ее оказались нежными и податливыми, что никак не вязалось с надменным обликом вечно обиженной госпожи Збарски. «Так у нас тут Русалочка, а не мадам Каренина», – пробормотал он, и Лидия опять хихикнула, пропадая в его поцелуе. Басби оглянулся и наткнулся взглядом на крота, который пересекал садовую тропинку, но, услышав шорохи, в замешательстве остановился. Басби подмигнул ему, поднял разнеженную диву на руки и двинулся к крыльцу. Крот затопал дальше, толкая перед собой каштановый мячик.

…Лидия почувствовала на себе взгляд и обернулась. «Пират» проснулся и теперь смотрел на нее из-под полуопущенных век, как будто изучал какой-то механизм. Она хотела было отодвинуться, но он приподнялся на локте, взял ее за распущенные волосы, намотал их на кулак, уверенным хозяйским жестом притянул Лидию к себе и, раздвинув языком ее губы, поцеловал. Потом слегка оттолкнул ее и откинулся на подушку. Лицо Лидии скривилось, приняв плаксивое выражение. Глаза наполнились слезами. О, ужас! Что она делает? Как с ней вообще могло такое произойти? Она изменила мужу! Она – преступная жена, бесчестная женщина! Она никогда себя не простит! Жизнь кончена!

– Эй, эй! – услышала она. – Вы что, реветь собрались? С чего бы? Кажется, вы неплохо провели ночь. Займитесь-ка лучше делом. Сварите кофе и пожарьте яичницу. И побольше. Страшно хочется есть.

Слезы мгновенно высыхают. Лицо Лидии вытягивается. Это он – ей? Он что, не видит, в каком она состоянии? У нее нервы! У нее сейчас будет припадок! Где капли? Боже мой, где капли?

– Что вы смотрите так, будто вас укусил тарантул? – говорит «пират». – Не хотите яичницу, сделайте омлет или оладьи. Мне все равно. Только поскорее.

Лидия вскакивает как ужаленная, накидывает халат и бежит на кухню. Машинально бросает взгляд на кучу одежды, сваленную на ковре у кровати. Что это? Какой ужас! Неужели он носит этот кошмарный зеленый пиджак? Басби смотрит ей вслед и мурлычет себе под нос песенку из «Сбежавшей куклы». «Забавно, – думает он. – Лидия Збарски! Царевна-несмеяна! Кто бы мог подумать! Если бы только не этот кошмарный байковый халат». Лидия прерывает его размышления. Она возвращается, неся поднос с кофейником, большой тарелкой с глазуньей и корзинкой с толстыми ломтями белого хлеба. Аромат свежего кофе разливается по комнате. Ноздри Басби подрагивают. Он начинает жадно есть, цепляя на вилку громадные куски яичницы, макая хлеб в растекающийся желток и прихлебывая кофе. Подобрав корочкой остатки яичницы, он подносит руку ко рту, чтобы облизать испачканные в желтке пальцы, но Лидия опережает его. Не сознавая себя, не понимая, что делает, она хватает его руку, облизывает пальцы, а потом прикусывает их. Еще раз. Еще. Сильнее. Сильнее. Лицо ее искажено. Движения порывисты. Дыхание сбивчиво. Она по-звериному кусает его пальцы до тех пор, пока он не вскрикивает от боли.

– Ого! – с удивлением произносит он.

Осторожно ставит тарелку на пол, опрокидывает Лидию на спину и падает на нее сверху.