И вот уже две недели, как Трофимаш не рвет рубашки под мышками, две недели, как парит по вечерам свои, покрытые цыпками ноги, две недели, как выворачивает карманы, выбрасывая из них все лишнее, — уже повыбрасывал с полпуда всякого добра, а карманы все еще битком набиты.

Трофимаш готовился в школу.

Поэтому их щенок бегает по двору, виляя хвостом, и удивляется, что к хвосту ничего не привязано, и бадя Зынел, когда запрягает лошадей, уже не ищет кнут в бурьяне, а берет его там, где повесил.

Остался всего один день, и Трофимаш решил после обеда слазить на чердак и поискать там сухих вишен или орехов — не идти же ему в школу с пустыми карманами, но вдруг увидел отца, точившего иглой цыганские ножницы.

— А вы зачем это?..

— Возьми стульчик и садись. Спиной сюда, к окну.

— Хочешь постричь?

— Не то чтобы очень уж хочу, но ведь не примут в школу с таким чубом.

И присел на лавочку — пусть, мол, Трофимаш сам решит, будет он стричься или нет. Трофимаш вздохнул и сел на стульчик, с тоской поглядывая на приоткрытую дверь. Некоторое время он молча сидел, зажмуривая глаза при каждом душераздирающем скрипе ножниц, но потом не выдержал:

— Щиплет же!

— Кто тебя щиплет?

— Да там, чубчик.

— Так не я же. Потерпи немного.

Трофимаш множество раз закрывал и открывал глаза, а когда бадя Зынел в третий раз стал точить ножницы, Трофимаш принялся ощупывать голову, чтобы узнать, как обстоят дела.

— А может, завтра утром закончим?

— Завтра утром ты должен идти в школу. Забыл?

Забыл — как можно забыть! Уже две педели, как мать сшила ему чудесную сумку с голубыми полосками, уже две недели, как Домника принесла ему голубую тетрадку и огрызок карандаша. Все это Трофимаш положил в сумку и каждое утро проверял, не забрались ли туда мыши и не начали ли тетрадку раньше него.

Наконец бадя Зынел, выпрямившись, с большим сомнением произнес:

— Кажется, готово.

Трофимаш сбросил старую юбку, которую ему повязали вокруг шеи, и стал переворачивать все вверх дном в поисках зеркала.

— Что ты ищешь?

— Пояс.

— Так он же на тебе.

— У меня был еще другой.

И вдруг услышал смех в каса маре: к Домнике в гости пришли подруги значит, сегодня зеркала ему уже не видать. Тогда он натянул кепку на самые уши и перелез через забор к тетушке Иляне. Параскица, девочка лет пяти, стояла под яблоней и, подняв руку, определяла, сколько ей еще нужно расти, чтобы дотянуться до яблок. Трофимаш оглянулся, не видит ли их кто, и сдернул с головы кепку.

— Параскица, погляди-ка на меня. Кровь не течет?

— Не течет.

— Смотри хорошенько.

Параскица обошла его несколько раз, заложив руки за спину, но мнения своего не изменила.

— Параскица, а я красив вот так, стриженый?

Параскица повернулась на одной ножке и встала к нему спиной. Слишком деликатный вопрос. Все же спустя некоторое время прошептала:

— Кра-аси-вый…

— Нарвать тебе яблок?

— Нарвать.

Трофимаш сорвал ей два яблока, которые Параскица сама себе выбрала, а сколько он нарвал себе, неизвестно, так как засовывал их за пазуху, не считая.

Много еще пришлось перетерпеть Трофимашу в этот день, но зато вечером, лежа на спине и ожидая, пока Домника погасит лампу, он подсчитал кое-что, и словно громом его поразило. Из-за печки тут же появилась стриженая головка:

— Домника, слышишь?

— Что?

— Выходит, мне остается поспать только эту ночь. Завтра в школу?

— Выходит. А ну-ка, повернись ко мне спиной!

Головка исчезла, как будто ее ветром сдуло. Но, видя, что сестра еще ходит по комнате, предупредил:

— Домника, ты не вздумай меня будить. Скажу отцу.

И, представляя себе, как она перепугалась, заснул. А на другое утро нет сумки! Исчезла вместе с тетрадкой и карандашом. В одно мгновение Трофимаш побывал под всеми скамейками — могли стянуть мыши; поискал на шестке и уже собрался лезть на чердак, как Домника крикнула:

— Нашлась!

— Где она была?

— Под подушкой у Трофимаша.

— Это ты ее положил?

Но Трофимаш понятия не имеет, как она туда попала.

— Мама, посмотрите-ка! У него даже нос в пыли!

— Отряхнусь на улице! — И он устремился к двери, но, пока он ее открывал, Домника успела пройтись по его носу щеткой.

Трофимаш торопливо засунул руки в карманы, чтобы Домника по ошибке не почистила и их.

— Я опоздаю!

— А кто виноват?

Выскочил на дорогу и пустился бежать, да так, что сумка, отскочив от спины, летела по воздуху вдогонку за ним. У ворот школы остановился, подождал, пока сумка его догонит.

Вошел в длинный школьный коридор и отворил первую попавшуюся дверь. Моментально все головы повернулись к нему. Трофимаш заметил несколько пар длиннющих ног, которые не помещались под партой. Подумал: «Это взрослые. Еще побьют…»

Учитель, которого Трофимаш второпях не заметил, поинтересовался:

— Что скажешь?

— Ничего.

— Гм! Из какого ты класса?

— Я пришел так… без класса.

Кто-то прыснул в кулак. Учитель постучал карандашом по столу и сказал улыбаясь:

— Тогда заходи в соседнюю комнату. Там сидят те, что без класса.

Но провести Трофимаша два раза подряд еще никому не удавалось. Парнишка осторожно приотворил дверь и вдруг заулыбался.

— Ты чего смеешься? — спросила Русанда.

— Я не смеюсь. Вы учительница?

— Я.

Снял сумку, кепку и оглядел комнату.

— А где я буду сидеть?

Еще в Сороках Русанда выбрала для Трофимаша подходящее местечко, которое сейчас ждало его, — на той самой парте, где не так давно сидела она сама.

— Вот здесь.

Под партой Трофимаш обнаружил перекладину — к чему это она? Заглянул под соседние парты — что остальные делают с перекладиной? Один паренек, повыше него, поставил на нее ноги. Трофимаш тоже вытянул ноги — хорошая вещь! А для рук ничего нет?

Русанда стояла возле окна, стояла на том же месте, где ее застал первый вошедший ученик. Ее начало знобить, и, чтобы сдержать дрожь, она с силой сжала карандаш. Ей казалось, что все это только шутка, что у этих ребят есть другой, настоящий учитель, который вышел на минуту, а ее оставил последить, чтобы дети не баловались.

Она поглядела на улицу, и ей очень хотелось, чтобы хоть кто-нибудь опоздал, но все уже уселись, стояла глубокая тишина, и много глаз выжидательно глядели на нее. Вдруг скрипнула дверь, Русанда сжала карандаш и все же вздрогнула, передернув плечами. Вошел Пынзару. Ей казалось: сейчас он возьмет журнал и приступит к уроку. Только стало досадно, что над ней так зло подшутили, и в то же время радовалась, что сейчас пойдет домой — побежит бегом, сбросит эту чистенькую одежду, которая как будто горит на ней. Положит серп на плечо… И уже мерещилось широкое поле, ясное небо — голубое и холодное небо, которое одно на свете не имеет тени.

— Разрешите?

«Почему он стоит на пороге?»

— Пожалуйста…

И она отошла в сторону, как бы уступая место.

— Мне нужен кусочек мела. Разрешите взять?

— Возьмите.

Взяв мел, Пынзару направился к двери, но вдруг остановился и сказал шепотом:

— Эй ты, там, под партой… что ты там делаешь?

— Жует, — выдал кто-то.

— Жует?! Ну-ка, спрячь быстренько хлеб, голубчик. Увидит Русанда Михайловна, и влетит же нам!

И вышел на цыпочках, как будто они вместе жевали хлеб под партой.

Значит, Русанда… Михайловна!

— Леля Русанда… Михайловна! Он опять кушает…

Русанда поглядела на стриженую головку Трофимаша — вдруг впервые увидела, что он очень похож на Домнику. Будто это Домника, нарочно сделавшись такой маленькой, чтоб не заметили, глядит на нее своими веселыми глазами: «Ну чего застеснялась? Подумаешь, важное дело учить других!»

Пошла между партами к мосту происшествия. Обжора — черный, как негр, мальчишка, которого с помощью ведра воды и куска мыла, пожалуй, удалось бы превратить в европейца, — сидел, окаменев, а рот у него был до того набит, что губы не сходились. Вопросительно смотрел на Русанду, ожидая, что последует.

— Значит, ребята, с сегодняшнего дня вы школьники. А школьники должны каждый день приходить в школу. Ну-ка, кто из вас скажет, есть у нас в селе школа или нет? Кто знает, пусть поднимет руку, вот так.

Подняла руку та девочка, которая всю зиму ходила на мост, девочка с голубыми глазами, по-старушечьи повязанная платочком.

— Как тебя зовут?

— Веруца. Так меня зовут.

— Ну и что ты скажешь, Веруца, есть у нас школа в селе?

— Е-есть.

— Правильно. Только, когда отвечаешь, надо встать.

— А я и так стою!

Русанда прикусила губу, чтобы не рассмеяться.

— Тогда садись.

Веруца внимательно осмотрела парту, покрутилась на месте, и ее глазки снова заблестели над самой партой.

— А я не могу сесть. Тут очень высоко.

Русанда посмотрела на того, кто сидел рядом с ней.

Трофимаш тут же вскочил с места и, подойдя, долго прикидывал, как бы ее посадить. В конце концов обнял и попытался оторвать от земли.

— Тяжелая, — сказал кому-то и быстро добавил: — Только ты уж меня не обнимай! Я это не люблю.

— Значит, школьники должны каждый день приходить в школу.

Она ходила между партами, и глядела в эти милые детские лица, и обещала открыть им большие тайны, большое счастье, большую жизнь. И они, робко следя глазами за ней, впервые размечтались: эх, хорошо бы!.. Вот только бы мама достала тетрадку.

Когда кончился последний урок и малыши столпились в коридоре, Русанда решила пойти домой вместе с ними. Учителей она боялась. Они всегда говорят только о школьных делах и, о чем бы ни зашла речь, начинают всегда одинаково: «В те времена, когда я учился в Яссах, в нормальном училище…» Но нужно было положить на место классный журнал, и она пошла в канцелярию. К счастью, там был только Пынзару.

— Ну, Русанда Михайловна, с вас магарыч.

— За что?

— За первые уроки. Хорошо прошли.

— А вы откуда знаете?

— Подслушивал, конечно. Это ужас как нехорошо, особенно в школе, ну да что поделаешь, в интересах дела.

Русанде очень хотелось хоть что-нибудь услышать о своих уроках, но она боялась, что Пынзару станет ее хвалить, а это ей совсем было ни к чему.

День как будто кончился, но оставалось еще самое трудное — дойти до дому. Утренняя дорога из дому в школу была самая длинная и самая трудная в eo жизни. Каждый встречный еще издали начинал разглядывать ее, как будто не знал, кто она такая. У колодца деда Ирофтия стояла Домника в старенькой кофточке, с серпом на плече. Наливала воду в маленький кувшинчик, чтобы взять с собой в поле. Домника ничего не сказала, но Русанде показалось, что и серп, и залатанная кофточка укоризненно смотрят на нее: дескать, какие бы мы ни были, но мы работаем и сегодня вот идем в поле…

Старик и молодой парень тащили телегу за мостом — старик впрягся в оглобли, а молодой подталкивал сзади. Русанда поздоровалась с ними, но не успела сделать и трех шагов, как услышала за спиной:

— А это что за краля?

— Разве не знаете? Дочка Михалаке.

— Чего это она так принарядилась?

— Говорят, стала учительницей.

— Учительницей? И она учительницей?

И теперь ей было страшно возвращаться — по какой бы дороге ни пошла, ее везде подстерегало: «И она учительницей?» После такого удивления прямо темнеет в глазах.

Открыла двери и вышла на улицу, нарочно встряхнув головой, чтобы растрепать волосы. Позади раздались торопливые шаги Пынзару, и Русанда облегченно вздохнула. Слава богу, вдвоем лучше. Он идет рядом с тетрадкой под мышкой и шутит, будто говорит каждому прохожему: «Верно, да, эта девушка из вашего села, может, вы и сами видели, как она играла в дорожной пыли. А теперь она учительница. Вот, идем из школы!»

У моста Пынзару нужно было сворачивать налево. Они прошли мост, Русанда замедлила шаги, но Пынзару и не думал сворачивать. «Уж не надумал ли он провожать меня? Господи, это же может обернуться большим скандалом!!»

Идти ей было еще далеко, а люди, как нарочно, возвращались с поля. И она не спешила напомнить ему, в какой стороне его квартира. Только, когда они подошли к ее дому, спросила:

— А вы, кажется, живете в другой стороне?

— Хочу зайти здесь к одному… Слышал, у него есть велосипедные спицы. Чего вы так торопитесь домой, ведь все равно завтра утром придете обратно. И потом много-много дней будете приходить и уходить снова. К этой дороге нужно привыкнуть. Это наша жизнь.

Они расстались у калитки. Войдя в дом, Русанда занялась делами по хозяйству, но этот их новый учитель, его обличье, его походка, цвет волос, тембр голоса ну прямо преследовали ее повсюду.

«Сгинь!» — сказала ему Русанда в сердцах, а в это же время какой-то глубинный внутренний голос нашептывал: «Ты чего, с ума сошла? Да ты его сначала пожалей — он же одинокий, в чужой деревне, а думаешь, легко одинокому в чужой деревне?!»