— На нашем экране ее временное жилище. По сути, это большая климатическая камера, конструкция которой позволяет имитировать марсианские условия: температуру, давление, газовый состав… Что вы думаете обо всем случившемся, профессор?

Сатон дернул себя за бороду, посмотрел на ведущего и развел руками.

— Мы делали все, чтобы ей было хорошо, чтобы она привыкла к Земле. Вы знаете, что ее привезли с Марса. Она там жила на экваторе, где песок и безводье. И на полюсах, где смесь снега и хлопьев углекислоты по колено. Мы полагали, что она вполне может акклиматизироваться у нас. — Он грустно вздохнул. — Когда я чесал ей кадычок, она становилась прохладной и покрывалась мурашками даже с изнанки…

— Может быть, ее выпустил кто-нибудь из младших научных сотрудников? спросил ведущий.

На экране возник Нури.

— Исключено, — сказал он. — Малыши отвечают только за режим, дежурят у пульта и доступа в камеру не имеют. А биологи из старшей группы — люди ответственные. Кроме того, имеются всего два ключа. Один у директора, — кивок в сторону Сатона, — другой у меня. Без нас никто из ребят в камере не бывал.

— Странно это, — задумался ведущий. Его голографическое изображение четко выделялось на притененном фоне просторного помещения. Потом на экране снова возникла климатическая камера. — Гладкие стены, специальная изоляция. Сюда и бактерия не проникнет. Что здесь есть? Кормушка-поилка и надувной матрац. Больше ничего.

— Что вы сказали? — раздался за кадром удивленный голос Нури.

— Я говорю, матрац. Его мой помощник вытащил из-под кормушки перед началом передачи. Но что все-таки будем делать? Я полагаю, вопрос о том, как гракула отсюда вышла, — второй вопрос. А первый — куда она делась? Что собирается предпринять по этому поводу руководство Института Реставрации Природы? Нужна ли помощь общественности?

— Ни в коем случае, — сказал Сатон. — Дирекция ИРП не допустит на территорию никого из посторонних. Я надеюсь на высокое сознание энтузиастов. Но хотел бы предупредить, что при первой попытке незаконного проникновения на территорию ИРП мы накроем массив защитным полем, хотя за все десять лет существования нашего института к этой мере мы не прибегали ни разу. Поиск будем вести малой группой. Без чрезвычайных мер.

— Я думаю, человечество разделяет вашу позицию, — после небольшой паузы сказал ведущий. — Удовлетворяя интерес телезрителей, я хотел бы представить членов поисковой группы. Знакомьтесь, товарищи, это Олле.

На экране возник беловолосый, шоколадного цвета гигант в шортах. Рядом пес чернее ночи, лобастый, с гладкой шерстью и широкими лапами.

— Олле знают многие, — прокомментировал ведущий. — Его работы по мимике и жесту весьма популярны. Но в последние годы он сменил специальность. Сейчас Олле — вольный охотник. Он поставляет Институту животных.

— Поставляю, — вздохнул Олле.

— Вы их ловите?

— Приходится.

— Как?

— Ну, чтобы поймать, надо, как минимум, обнаружить и догнать.

— И вы?

— Обнаруживаю и догоняю.

— А потом?

— Потом в мешок, вызываю транспорт и везу сюда, в ИРП.

— А если оно в мешок не лезет?

— А в мешок никто сам не лезет. Я туда засовываю.

— Я хочу сказать: если оно в мешок не помещается. Если габариты большие. Скажем, медведь.

— Я отловил сотни животных, — нахмурился Олле. — И это никого не удивило. А медведя всего одного — и столько разговоров.

— Спасибо. Следующий участник поисковой группы — Нури Метти. Полагаю, генеральный конструктор Большой моделирующей машины известен всем. Но не все знают, что Нури имеет также диплом воспитателя в дошкольных учреждениях и уже год работает в детском саду при океанском филиале ИРП. Что заставило вас, Нури, участвовать в поисковой группе?

— Мы с ребятами отвечали за акклиматизацию гракулы. Они считают, что я должен участвовать в поиске. И директор, и я разделяем их мнение.

— Третий участник — пес Гром. Что вы скажете о нем, Олле?

— Мой друг. Улыбнись, Гром.

Пес оскалился. Белые клыки на черной морде производили жуткое впечатление, и оператор сменил кадр. Золотой конь гулял по поляне, ветер развевал его гриву, и длинный хвост касался травы.

— Это просто Конь, — сказал за кадром Олле. — Он не может без меня, а я не могу и не хочу без него.

Гром вел их по кромке джунглей там, где они постепенно переходили в саванну. Утром второго дня след исчез, и Олле предложил зайти к знакомому Отшельнику передохнуть и сориентироваться. Перед закатом они подошли к озеру, лежащему у подножия скалистой горы.

— Можно в обход, можно вплавь, — сказал Олле. — Отшельник живет в пещере на той стороне.

Вопрос решил Гром. Пес полез купаться и делал это с таким удовольствием, что и остальные не выдержали. На середине озера Олле нырнул и долго любовался необычным зрелищем: в воде мерно перебирал ногами конь без головы и, привязанный к хвосту, тянулся за ним оранжевый плотик.

— Бросай все, — сказал Олле, вынырнув. — И посмотри, Конь совсем серебряный.

Нури ушел под воду и не показывался минуты три.

— Между прочим, там, на дне, крокодил лежит, — будничным голосом сказал он, высунув наконец голову из воды.

Крокодил действительно всплыл шершавой колодой и долго двигался рядом.

— Стар он, — сказал Олле. — Мохом оброс. Ты его не трогай. Это любимый крокодил Отшельника. Он его Геннадием зовет.

Отшельник, опираясь на посох, ждал их на берегу. Длинные волосы его касались плеч, борода свисала до пояса, а чресла были перепоясаны козьей шкурой.

Гром вылез из воды, подбежал к Отшельнику и стал отряхиваться. Кончик его хвоста и нос образовали некую воображаемую ось, вокруг которой со страшной скоростью двигалось все остальное. Брызги разлетались во все стороны.

— Железный организм, — пробормотал Отшельник. — Это ж надо, выйти из такой тряски без сотрясения мозгов. Уважаю.

Когда Олле и Нури, выпустив из плота воздух и перенеся на сухое место рюкзаки, подошли к Отшельнику, тот долго жевал губами, молчал, а потом сердито спросил:

— Газельи потроха привезли?

— Ни даже говяжьего ливера, — мгновенно среагировал Нури.

— Меня смех душит, — грозно сообщил Отшельник. — Но тем не менее я вас приветствую и прошу в пещеру.

Он переступил через крокодила и пошел не оглядываясь.

— Только собачку придется оставить. И лошадка пусть себе пасется, ее никто не тронет. У меня здесь тихо, спокойно. Отдохнете и дальше пойдете.

Вход в пещеру был закрыт цветастой занавесью. Отшельник откинул ее, и сразу гостей оглушил утробный рык. Под люстрой, свисающей с невидимого в высоте свода, метался и ревел огромный лев.

— Чтоб я так жил, Варсонофий! — неожиданно закричал Отшельник. — Что я тебе, из себя потроха достану?

Лев замолчал и ушел в угол. Отшельник, также внезапно успокоившись, сказал непонятно:

— Или я завтра вскрою НЗ, или вся программа полетит к черту.

В пещере было уютно и просторно. На ровном полу пушистый ковер, у стены большой письменный стол, длинный пульт и шкаф, набитый книгами. Рядом — низкая тахта, а в стороне, под странным коленчатым сооружением, располагалось львиное логово — охапка сухой травы.

Нури долго рассматривал удивительную конструкцию — причудливое сочетание рычагов и микрофонов. Самый длинный рычаг заканчивался тяжелым ботинком.

— Для него? — кивнул Нури в сторону льва.

— Точно. Спит, скотина, на спине и храпит неестественно. Пришлось соорудить эту штуку. Она срабатывает, когда уровень храпа превышает 60 децибел. Тогда рычаг воздействует на него ботинком в зад. Сейчас я сплю спокойно.

— А попросить его выйти вон нельзя?

— Увы. Это его пещера. По сути, он мне ее сдает за ящик газельих потрохов в неделю.

— Обдираловка, — возмутился Нури.

— А он считает, что терпит меня чуть не задаром.

Олле перебирал книги. В основном это были труды по психологии животных, справочники рационов, записки натуралистов и дрессировщиков.

— «Сытый хищник. Очерки по экспериментальной психологии. Ф. А. Судьба», прочитал он вслух. — Интересно: сытый хищник…

— Об этом потом. Пока прошу откушать чем бог послал, — пригласил Отшельник.

На столе была жареная рыба, вареники с творогом из молока антилопы, на десерт бананы и ананас. Эту превосходную еду гости и хозяин запивали соком манго. И вели неспешную беседу.

— Варсонофий, — задумчиво сказал Олле. — За что вы его так?

— А вы знаете, кто я?

— Знаем. Отшельник.

— В миру я Франсиск Абелярович Судьба. Я, может, из-за этого и в отшельники ушел. А уж если я Франсиск, то он Варсонофий. И никаких сантиментов.

— Там я у вас книжку видел.

— Проблема — сытый хищник и голодный. Это, я вам скажу, два разных хищника. Я изучаю условия, когда все сыты. И здесь свои трудности. Возьмем Варсонофия. Сытый он спит. А у спящего какая психология? Нет никакой. Просыпается он уже голодным — и объект наблюдения исчезает, поскольку меня интересует сытый. Идиотское положение… А вообще здесь рай. Никто никем не закусывает. Все, представляете картину, толстые, довольные, непуганые.

— Рай — это хорошо, — сказал Нури. — Но какой смысл изучать сытого хищника? Полезен голодный. Мы знаем, что, гоняясь, скажем, за антилопой, лев поддерживает ее жизненный тонус, способствует тому, чтобы она всегда была в форме. А больных и слабых он съедает. Выживают самые здоровые.

— Ловлю вас на противоречии. Если бы это было так, то копытные, непрерывно совершенствуясь в ходе естественного отбора, стали бы недосягаемыми для хищников. И те бы вымерли.

— Противоречия нет, хищники ведь тоже совершенствуются.

— Пусть так. Но этот процесс природа рассчитала на тысячелетия, а наши беззаботные предки почти всех перебили за каких-то двести лет. Когда в стаде не десятки тысяч голов, а жалкая сотня, то о каком естественном отборе можно говорить? В этих условиях больных мы лечим, а слабых, со слезами, сами съедаем. Хищнику ничего не остается. А ведь и его по-человечески жалко, вот и берем на свое иждивение. Кормим от пуза, и у него появляются этакие паразитические, буржуазные наклонности. Потому и изучаем.

— Ну, а Варсонофий? — вмешался Олле.

— Отучили. Всех отучили. Мы держим в стаде десяток механических зебр и антилоп. И пару жираф. Я видел, как за зеброй гонялся леопард. Бедняга через полчаса вывалил язык, а механозебра хоть бы что. Два-три таких урока и вдоволь газельих потрохов — и вот вам кроткая кошечка.

Ночью Нури так и не мог заснуть. Сначала тихо шебуршал Отшельник и часто зачем-то выходил из пещеры. Потом снаружи кто-то гремел ящиками, смеялся и переговаривался вполголоса, а когда все утихло, по-дурному захрапел Варсонофий. И каждые пять минут со скрипом срабатывала рыжачная система, и ботинок гукался о львиный бок… Олле, привычный к лесным шумам, как лег, так за ночь ни разу не пошевелился.

— В гробу я видел такое отшельничество, — сказал за завтраком хмурый Нури.

Хозяин накрыл стол у входа в пещеру, рядом со штабелем возникших за ночь ящиков. Слышно было, как в своем логове хрустел газельими потрохами Варсонофий. Потроха с виду напоминали галеты и, как объяснил Отшельник, состояли из сложной смеси белков, витаминов, жиров и углеводов. Каковы они на вкус, никто, кроме Грома, не захотел узнать. Пес же ел потроха с явным удовольствием.

— Эти снабженцы всегда нарушают график, — пожаловался Отшельник. — А продукты обычно доставляют ночью. У антилоп гну аллергия к дирижаблю.

— Извините, я не хотел… — устыдился своей реплики Нури.

— Что вы, Нури, — Отшельник улыбнулся. — С непривычки здесь действительно немного шумно. Но… вас, наверное, интересует не это?

— Вы видели ее? — спросил Олле.

— Такую синюю, в белый горошек?

— В горошек, — грустно сказал Нури. — Мы потеряли след.

— С кадычком между лопаток?

— Точно.

— Нет, не видел. Но вот в том стаде вчера я заметил приблудную антилопу. Так вот, рога у нее были белые в синий горошек. А когда Варсонофий, в котором, надо сказать, порой просыпаются забытые инстинкты, кинулся к ней, она не убежала. Однако есть ее он не стал. Обнюхал и ушел. Согласитесь, для того, кто два года сидит на концентратах, это странно. Я полагаю, это была она.

Наступило минутное молчание. Олле сидел с отсутствующим видом, Нури гладил пса.

— Я не могу утверждать наверняка, — нарушил паузу Отшельник. — Но что мы знаем о возможностях приспособления животных, тем более инопланетных?

— Мы подумаем, — Олле встал. — Гром, след!

Гром взял след и снова вел их по кромке джунглей, обходя островки кустарников, убегая вперед и опять возвращаясь. Друзья шли налегке, навьючив рюкзаки на спину Коня. Они обсуждали сложившуюся ситуацию.

Конечно, приспособляемость гракулы к изменяющимся условиям была поразительна. Достаточно вспомнить, что экземпляры, отловленные на марсианских полюсах, имели непроницаемый шерстяной покров, но, будучи перенесенными в экваториальную зону, полностью теряли его. Гракула вообще обходилась без воды — видимо, организм мог синтезировать влагу, — но она купалась в бассейне и пила воду, когда жила в изоляторе. Она могла подолгу сидеть под водой и с равным удовольствием ела сухой лишайник и манную кашу, которую Нури терпеть не мог.

Ночью они расположились на берегу ручья у маленького костра. Варили ужин. Гром убежал в темноту по своим делам, Конь дремал неподалеку, и ночными голосами звенели джунгли.

— Нет, Олле, всякая адаптация тоже имеет пределы. Зимняя спячка, анабиоз в неблагоприятных условиях, регенерация утерянных конечностей у некоторых пресмыкающихся и рептилий. Но это все никогда не связано с изменением формы организма. Тебе не кажется, что Отшельник разыграл нас. Гракула и антилопа. А может, Варсонофий давно уже забыл, что когда-то кусался?

— А рога? Синие в горошек? Отшельник не позволит себе шутить подобным образом, Нури…

Тут из темноты в освещенный костром круг вступил Волхв. Он был коренаст и склонен к полноте.

— Откуда вы? — спросил Нури.

— Из темного леса, вестимо. Мы, волхвы, всегда выходим из темного леса. Он присел на корточки у костра. — Мне ведомо, что Отшельник не шутит. Он, как и все мы, очень уважает Нури-воспитателя и вас, Олле, одного из последних на планете охотников.

— Спасибо, — радушно сказал Олле. — Поужинайте с нами. В лесу, поди, страшно ночью.

— Приспособились. Работа у нас такая. Ходим, предсказываем.

— По ночам?

— Днем тоже.

— И что вы предсказываете?

— Разное. Всякие события, погоду. Ежели на кого мор ожидается — тоже предсказать можем.

— Ну, мор нам не угрожает, — помешивая в котелке, сказал Олле. — А вот вам, как провидцу, только один вопрос: чем закончится наш поиск?

Волхв расстегнул карман куртки, вытащил очки, протер их, надел на короткий нос, улыбнулся и ответил:

— Грядущее скрыто от глаз, но вижу, вы будете довольны результатами.

Олле усмехнулся:

— Значит, поймаем?

— Это уже второй вопрос… А сейчас, извините, меня ждут дела. Я сыт и ужинать не буду. Я ведь к вам мимоходом.

Он встал, шагнул из круга и исчез.

— Минутку! — крикнул вслед Нури. — Какова достоверность ваших предсказаний?

— Айболит считает, что без пяти сто процентов, — донеслось из темноты. Правда, снабженцы жалуются, что дисперсия велика, но они всегда недовольны. Кстати, Нури, лично вам предсказываю; побывав у художника, вы догадаетесь, как гракула сбежала из изолятора…

Пролетела над костром ночная птица, кто-то тихо прокрался к ручью и долго лакал воду. Потом взошла луна, и стена леса разделилась на детали, потеряла черноту. Олле и Нури хлебали из котелка, и Олле тихо рассказывал.

— В этом массиве десять волхвов, кое-кого я знаю. Сатон к ним прислушивается. Видишь ли, здесь творятся странные дела. Это раньше достаточно было организовать среди природы запретную для человека зону и можно было быть уверенным, что все там пойдет само собой. Будут размножаться растения и зверье разных видов, установится естественное равновесие. Так и было, поскольку заказники и заповедники в экологическом смысле оставались частью окружающей природы… Сейчас положение изменилось. Естественность и дремучесть в лесном массиве ИРП? Да здесь сейчас все перемешалось — настоящее и синтезированное, природное и привнесенное. Ведь даже почвенный слой пришлось создавать заново, даже вот этот ручей, что журчит рядом. Я помню, каких трудов стоило остановить рост стимулированных растений, чтобы они не заглушили тех натуральных, что оставались в массиве до создания Института… Сейчас здесь образуются микрозоны со своими особенностями, своим микроклиматом, новыми видами растений, животными-мутантами и потомками мутантов. Я недавно отловил двухметровую змею, сплошь покрытую колючками. И до сих пор не пойму: то ли это уж съеживался, то ли еж суживался. Змея бросалась на меня и тихо гавкала. Откуда взялась? Биологи говорят, что такую никто не делал… Я видел в саванне рогатую ламу, видел нетопыря с птичьим клювом и розового лебедя. Не поверишь, жар-птицу видал. Волхвы пытаются во всем этом разобраться, оценить, как уживается старое и новое, кто на кого и как влияет. Порой неясно даже, кто кого ест!

— Хочу в волхвы, — сказал Нури. — Пусть меня научат. Кто же они?

— Сотрудники ИРП, наши с тобой коллеги. Люди эти страха не имеют, месяцами не выходят из леса, работают в одиночку. Сатон вообще не любит, когда в Зоне ходят группами. Мы, по сути, исключение.

Нури проснулся первым и увидел: справа половину неба заслоняла ромашка, а слева сидел пес. Нури зажмурился, ромашка коснулась щеки. Клацнул зубами пес.

Нури встал и осмотрелся. Холмистая зеленая равнина уходила вдаль, и овальными зеркалами блестели озера. Маленькие рощи толпились у берегов. Носатые фламинго стояли в воде, разглядывая собственное отражение. Очерченная ночью граница леса исчезла — лес переходил в саванну постепенно. Пробежало небольшое стадо антилоп незнакомой породы. Воздух был прозрачен и свеж. Нури вздохнул, сбросил одежду и побрел вдоль ручья туда, где негромко шумел водопад. Ручей падал с обрыва в небольшую заводь и вновь вытекал из нее по каменистому ложу. Нури прыгнул с разбегу и купался, пока не надоело. Потом вылез из воды, отряхнулся, пошел к лагерю напрямик и увидел Дровосека.

Дровосек сидел на округлом валуне, подперев голову, и размышлял. Топор лежал рядом, какая-то зверушка суетилась на рюкзаке, заглядывая внутрь. Нури остановился неподалеку, не желая мешать человеку в его раздумьях. Желтый кленовый лист спланировал и угнездился на влажном плече Нури. Над головой тонко, с переливами засвистела невидимая в листве пичуга и умолкла, словно вся израсходовалась на трели. Дровосек размышлял.

Неслышно ступая, подошли Олле и пес, стали рядом, замерли. На паутинке спустилась с ветки шерстяная гусеница и стала раскачиваться у самого песьего носа. Гром вытаращил глаза, следя за ней, но не шелохнулся. Дровосек размышлял.

— Отвергла Амалья баронову руку! — не выдержал наконец Олле. — Святые дриады! Мы уже минут десять глядим на вас, неподвижного, и не можем понять причину столь мучительных раздумий.

Гром хапнул гусеницу и тут же выплюнул.

— Знаю, — сказал Дровосек, не подняв головы. — Вас здесь трое. Конь еще не закончил утреннего омовения. Здравствуйте.

— Здравствуйте и вы. Но все же…

— Рубить или не рубить, вот в чем вопрос. С одной стороны, надо рубить, ибо этот вяз имеет дупло. С другой — дупло можно запломбировать и вяз еще лет двадцать простоит. Но с третьей…

— Как, есть еще и третья?

— Но с третьей, — Дровосек вздохнул, — в дупле совиное гнездо. Если я его заделаю, куда денется сова со своими двумя совятами? И в результате кто-то будет лишен радости видеть полет совы при лунном свете… У меня блекнет волос, когда я подумаю, что это может с кем-то случиться.

Все трое задумались, а потом Нури спросил:

— Вы связывались с Центром?

— Еще бы. Сатон передал задачу на Большую машину.

— И что?

— Ах, Нури, машина ответила, что мне на месте виднее. Чтобы я решал сам, поскольку вы, вот именно вы, забыли заложить в программу задачу о сове. У вас, видите ли, там общие тезисы: общение с млекопитающими, общение с пернатыми…

Нури смутился: замечание было справедливым. Конечно, возьмись он теперь, через год работы с детьми, составлять программу по разделу «радость» — она была бы гораздо полнее. А ведь говорили психиатры: как не хлебом единым сыт человек, так и не только в творчестве радость. Олле, у которого золотой Конь, и Отшельник, который провожал их через озеро верхом на Геннадии, такой бы ошибки не допустили… Но что все-таки делать с дуплом?

— Знаете, я, пожалуй, пойду. — Дровосек стряхнул зверушку с рюкзака. Оставлю все как есть. Птенцы подрастут, тогда и дупло заделаю. А если вы ненароком увидите Айболита, передайте, что тот заяц, которому он недавно грыжу вправил, чувствует себя отлично.

— Интересно, — сказал Нури, когда Дровосек скрылся в чаще. — За все время мы не встретили ни одного по-настоящему серьезного человека. Это ж надо «волос блекнет»!

Олле засмеялся:

— И не встретим. Сатон имеет неограниченные права в подборе кадров, и он берет к себе только мастеров. А мастеру не нужно поддерживать авторитет, как спадающие штаны двумя руками. Руки у него всегда свободны, и он делает свое дело с весельем и любовью. Все хорошее на земле создано мастерами, щедрыми сердцем и чуждыми зависти. И знаешь, что Сатон считает первым признаком мастера? Умение восхищаться чужим делом. Настоящий мастер, даже в том редчайшем случае, когда он имеет административную власть, не станет мешать чужой работе, не станет занудой.

Через пару часов пути они развернули карту. Причудливые, без какой-либо закономерности извивы отмечали пройденный за четыре дня путь. Впрочем, закономерность была: линия ни разу не вошла в массив глубже чем на километр.

— Она избегает джунглей, — заметил Олле. — И ни разу не вышла за пределы территории, хотя привыкла к пескам и, казалось бы, должна забраться подальше в пустыню. Тут в часе ходьбы лечебница. Может, Айболит что-нибудь знает. Зайдем?

— Зайдем, но я полон сомнений, как коза молоком. Мне кажется, что мы не приблизились к ней ни на шаг. Гром ведет так, как будто гракула только что прошла здесь, наша средняя скорость семь километров в час, а мы ни разу не видели ее даже издали. А она резвостью не отличается и поспать любит.

— Днем раньше, днем позже, какая разница. Никуда она от нас не денется.

— Мне бы орнитоплан…

— Нет, — сказал Олле. — Это было бы нечестно. У ней и без того мало шансов, нас ведь четверо, а она одна.

Лечебница — комплекс легких строений с примыкающими к ним вольерами разместилась в роще на склоне зеленого холма. Здания связывали протоптанные в траве, извилистые тропинки. Как и всюду, здесь было много воды: огибала холм небольшая тихая речушка и невдалеке виднелось заросшее тростником и кувшинками озеро. Было безлюдно, и было бы тихо, если бы не медведь. Он выл — то катался по траве, то подбегал на задних лапах к дубу и драл кору, оставляя длинные царапины. Попытавшись залезть на дерево, медведь свалился и остался лежать с закрытыми глазами брюхом кверху. От поясницы и ниже он был выбрит, и над ним роились пчелы.

Олле, отмахиваясь от пчел, сел на траву рядом.

— Все маешься?

Медведь открыл один глаз, увидел Олле и затряс головой.

— Думаешь, померещилось? Это я самый и есть.

— У-У-у! — застонал медведь, хватаясь за поясницу. Весь он был перемазан медом, на спине налипла трава, и по голой серой коже ползали пчелы.

В вольере, втянув голову в плечи, стоял на одной ноге грустный аист и рассматривал их сквозь сетку.

Нури пчел не любил. Он снял с Коня рюкзаки, улегся неподалеку, достал яблоко, надкусил, и тут же с дерева спустилась обезьяна. Она подошла, держа перед собой загипсованную руку. Нури вздохнул, отдал яблоко. Обезьяна взяла его здоровой рукой, села рядом, задумалась о чем-то. Подошел Конь, широко расставил ноги, наморщил лоб и уставился на обезьяну.

— Будем ждать, — сказал Олле. — Кто-нибудь придет, явится или прискачет.

И тут на поляну выбежал пятнистый олень. За ним со шприцем в руке гнался Айболит. Олень был мокрый и тяжело дышал. Айболит в белой накрахмаленной куртке с золотыми пуговицами и красными крестиками на рукавах, напротив, был свеж и румян. В два прыжка он догнал оленя, на бегу всадил ему под лопатку шприц, сделал инъекцию, остановился и взглянул на часы.

— Семь и восемь, — довольным голосом сказал он. — Средняя скорость стометровки на километровой дистанции. Мировой рекорд.

В сандалиях на длинных ногах и в шортах он был невероятно подвижен. Усы у доктора торчали чуть не на ширину плеч, выгоревшие брови то низко опускались на глаза, то взлетали до самых волос, стриженных ежиком.

Он был рад видеть всех — и Нури, и Олле. Его порадовал Конь золотой с белой гривой и Гром с холодным носом, что говорило о телесном и душевном здоровье достойного пса…

— Ы-ы! — взвыл медведь.

— Завтра попробую змеиный яд, — доктор ухватил медведя за холку, поставил на четвереньки. — Застарелый радикулит,

— Ради чего? — не понял Нури.

— Радикулит! Но заметьте, когда Олле принес его, он и вставать не мог…

Они пошли по тропинке к главному корпусу, который от других отличался мачтой с поднятым на ней белым флагом, украшенным красным крестом. На перилах дощатого крыльца сидел сердитый орел. Доктор вынул из кармана термометр и, проходя мимо, сунул орлу под крыло. Орел медленно повернул голову и вдруг подмигнул. Нури вздрогнул:

— Что это с ним?

— Пустяки. Неврастения в легкой форме.

— Скажи на милость, с чего бы это?

— Стервятник! Поставьте себя на его место…

— М-да, — сказал Олле, — в наше время быть стервятником — большое мужество надо иметь.

— Но ведь кто-то должен.

Лечебница внутри была прекрасно оборудована. Стояли рентгеновские аппараты, приборы для анализов и лечения электричеством, массажные аппараты и операционные столы. Сопел в углу автоклав.

Айболит на ходу давал пояснения, перебегая от одного пульта к другому.

— Нет, я здесь вообще-то не один, это только сейчас работы мало. Посмотрели бы вы, что весной творится. Брачные игры. Сплошной травматизм. Ничего себе забавы — расшибают лбы до крови, ходят искусанные и ободранные, не успеваем повязки накладывать.

Он тихо растворил дверь небольшой комнаты. Там было пусто, только вдоль стены рядком сидели волки. Числом пять. Все в намордниках.

— Мои язвенники.

Волки даже не шевельнулись. Они разглядывали плакат — схематическое изображение распятого волка с красными точками по телу. На плакате надпись: «Схема лечения язвы желудка у волка методом иглоукалывания».

— Наглядный результат разгильдяйства, — с горечью сказал Айболит. Грубейшая ошибка диетологов. Составили рацион без учета кислотности волчьего желудка — и вот, любуйтесь.

Он закрыл дверь, повел друзей дальше.

— Я гляжу, у вас весьма разнообразные методы, — сказал Нури. Электрофорез, пчелиный яд, иглоукалывание, антибиотики. А как же это, помните:

Он всем по порядку дает шоколадки и ставит, и ставит им градусники.

— Вы о моем пра-пра-прадеде? Чуковский верно написал: он был великим лекарем. На его капитальном труде «Лечения всяких болезней градусником» воспитались поколения врачей. И не только ветеринаров. — Айболит перестал бегать, скрестил на груди руки. — Однако времена меняются. Шоколадка и сейчас не вредит, и градусника я не отвергаю. Но вот аиста, например, лечу кардиомином.

— А что с птицей?

— Расширение сердца. Полагаю, надорвался, когда кому-то двойняшек нес.

Доктор вновь обрел подвижность. Он пробежал по коридору, выскочил наружу.

— Все это текучка и текучка. Я вправляю вывихнутые мослы, зашиваю рваные бока, но это не решает вопроса. Нужны кардинальные меры, нужна профилактика животного травматизма. Вот смотрите.

В громадном вольере дружно, без драк, гонялись за курами петухи. Они были в нагрудных панцирях и шлемах с забралами. Видимость из-под забрал была плоха, и петухи порой с лязгом сталкивались. Тогда они замирали на пару секунд, обменивались ненавидящими взглядами, низко приседая, раскланивались и снова продолжали беготню. У вольера, склонив набок голову, сидел Гром и восторженно вздрагивал при каждом столкновении дребезжащих пернатых.

— Бойцовые петухи, — прокомментировал Айболит. — Хулиганы. А в доспехах дуэль не имеет успеха. Когда привыкнут жить мирно, будут снова ходить голыми. Но это еще не все.

Айболит провел их на детскую площадку — обширный, на десяток гектаров изолированный глухим забором парк. Здесь обитали животные разных пород одногодки. ИРП вел широкий эксперимент по изучению поведения животных в условиях, когда изобилие пищи и совместное с раннего возраста воспитание исключали побудительные причины для проявления агрессивных инстинктов.

Отсюда не хотелось уходить. Лужайки пестрели от звериной детворы. Боролся медвежонок с двумя щенками динго, взрослая шимпанзе кормила молоком из бутылки с соской замурзанного тигренка, а рядом слоненок отгонял веткой мух. Выбежал из зарослей коричневый лосенок, облизал Нури руку и умчался в погоню за жеребенком зебры. За ноги доктора хватался, просился на руки маленький барсук, а за бородатой, с большим выменем козой как привязанные следовали лобастые непуганые волчата, — стоило козе остановиться, как волчата тут же присасывались к ней. Бегая по кругу, играли в пятнашки цыпленок страуса и такого же роста сайгак.

— Конечно, — вздохнул Айболит, — неудобно сегодня есть того, кого вчера сосал, но… не знаю, что получится.

Он высвободил ус из цепких лап барсучка, похлопал животное по животику и опустил его на землю.

— Мы, естественно, не собираемся переделывать саму природу хищника и не предполагаем, что у каждого в квартире будет персональный волк. Но иметь общественного квартального тигра — это вещь! Представьте, утром вы спускаетесь со своего тридцатого этажа и видите: на клумбе сидит он, весь полосатый, и нюхает розу. Ныряете это вы в дворовой бассейн, и рядом резвятся два жэковских тюленя. И я вас спрашиваю: что это будет, а?

— Зверинец, — не угадал Нури.

— Это будет изящная жизнь. Тигр проводит вас до гаража и даст вам зарядку бодрости на целый день.

— Действительно… — только и мог сказать Нури, ошеломленный раскрывшейся перспективой.

Из дальнейшей беседы выяснилось, что не далее как вчера гракула более двух часов любовалась обитателями детской площадки.

— Она присутствовала вот здесь, на заборе. И, мне кажется, радовалась, сказал Айболит.

— И вы не пытались ее задержать?

— Зачем? Ведь, судя по инею под мышками, она была вполне здорова.

За следующий день они прошли километров двадцать. Олле явно не спешил. Его, по сути, больше интересовали животные, которых встречали во множестве. На частых привалах он посылал Грома вперед, и тот привычно выгонял на них то антилопу странной окраски, то похожую на маленького медведя росомаху. Тогда Олле щелкал затвором аппарата, и они подолгу любовались голографическими изображениями зверей.

— Завтра мы будем у Художника, — устраиваясь на ночлег, объяснил Олле, — а послезавтра, у меня такое предчувствие, мы найдем ее. Думаешь, она от нас убегает? Ничего похожего. Она просто знакомится с Землей и ее обитателями. И все, что она видела, ей, конечно, понравилось.

Художника они вспугнули в полдень. Оставив мольберт и мелькая пятнами камуфляжного костюма, он умчался от них и скрылся в дверях низкого строения у самой кромки леса.

— Совпадение, — сказал Олле. — Видно, кто-то заболел.

— Ну да, и он кинулся ставить банки.

Прибавив ходу, они через пару минут уже входили в небольшой, хорошо ухоженный дворик. В дверях дома стоял ослепительный красавец в смокинге и мизинцем разглаживал тонкие усики.

— Где Художник? — закричал Нури.

— Простите. — Красавец поправил пробор. — Не понял.

— Художник где? Что с человеком? Почему он так быстро бежал?

— Волчьим наметом, — добавил Олле. — По пересеченной местности.

Красавец потупился:

— Не мог же я встретить вас небритым.

— Так это были вы? Не может быть.

— Я прошу прощения, — красавец смущенно взмахнул пушистыми ресницами. — Я не успел сменить запонки.

— Не может быть, — тупо повторил Нури.

— Увы, действительно не успел. Дело в том, что я вас ждал завтра. Располагайтесь, прошу. О, какой конь, сколь прекрасны его формы, сколь неотразим взгляд его фиолетовых глаз! Вы позволите, Олле, я коснусь его? — Он поднял ладонь, и конь уткнулся в нее бархатными ноздрями. — Спасибо, милый, я потом нарисую тебя… Это ваш знаменитый пес?

Плавная речь Художника прервалась, он пригляделся к собаке.

— Мутант, да?

— Вы кинолог?

— Я анималист. На мутантах собаку съел… Но что с ним?

Гром ощетинился и присел, обнажились страшные клыки, послышался низкий рык. Олле стремительно обернулся и схватил пса за голову.

— Однако у вас реакция! — с восхищением сказал Художник.

— Спокойно, Гром. Он не ел собаку. Это идиома.

— Р-рад, — выдохнул пес. Потом, косясь на Художника, вышел за изгородь.

— Я ж сказал, мутант. Обычный пес, он что? Он ориентируется на интонацию, жест, на психологический настрой хозяина. А этот, не спорю, хорош, зверовиден, силен, верен, но… псовости не хватает. Как вам объяснить, ну, самомнения много. А псовость — она исключает самомнение. Давно он у вас разговаривать научился?

Олле засмеялся.

— Давай, добрый хозяин, показывай свой вернисаж, а то о твоем таланте каждая муха в саванне жужжит. А Гром, к сожалению, говорить не может, не так устроен. Понимает почти все, но слишком буквально.

Бревенчатые стены большого помещения с матово светящимся потолком были сплошь увешаны полотнами. Животные во всех мыслимых ракурсах были изображены на них. Художник почти не уделял внимание пейзажу — он лишь угадывался, но животные были выписаны тщательно, в почти забытой манере — лессировками.

Нури долго стоял у двух картин. На первой был изображен гепард в спокойной позе. Изящный и ленивый, он казался воплощением безразличия, зеленые глаза равнодушно смотрели на Нури и сквозь него. На второй — тот же гепард в беге. Загривок, спина и хвост образуют прямую линию, хотя тело сжато в комок и кажется вдвое короче, чем на первой картине, а задние ноги вскинуты вперед и дальше короткой морды. Пейзажа нет, только какие-то удлиненные пятна, на фоне которых почти физически ощущается стремительность бега-полета.

— Нравится? — спросил потерявший многословие Художник.

— Очень. Но в нем что-то не то. Зверь, но какой-то не такой. Очаровательный и… не страшный.

Художник хмыкнул и промолчал. Гости разглядывали картины и в каждом животном замечали что-то неуловимо ненастоящее. Иногда нарочитость проглядывала в самом облике зверя. Тигр с ласковой мордой, спящая в траве выдра, и на боках у нее маленькие ласты, свисающий с ветки боа имел грустные коровьи глаза, а гигантский муравьед был спереди и сзади совершенно одинаков.

Вместе с тем эти несообразности отнюдь не портили впечатления.

— Это что, фантазия? — Олле остановился возле картины, изображающей бегемота с раскрытой пастью: на резцах его красовались две золотые коронки.

— Необходимость. — Художник подравнял белоснежные манжеты. — Полагаю, пора объяснить. Вот вы, Нури, у вас хобби — механик-фаунист, так ведь? А скажите, каких животных вы делали?

— Почти всегда чешуйчатых чертей.

— А почему не бурундука или, скажем, зайца?

Нури задумался, пожал плечами.

— Не знаю. Как-то сделал щенка, он у меня пищал, когда наступишь на хвост, и уползал под стол. Потом больше не хотелось… Но чертей я наделал порядочно. Люди рассказывают, они до сих пор обитают в песках на Марсе.

— Еще вопрос. Представьте, что этот механический щенок лизал бы вам руку?

— Нет! — Нури передернулся. — Это было бы жутко и отвратительно.

— Отвратительно. Очень точное определение, — задумчиво сказал Художник. Это как если бы ребенок играл с куклой, у которой настоящие живые глаза, в нейлоновых жилках кровь и которая чувствует боль. Нет! Игрушка должна быть игрушкой независимо от того, кто с ней играет, взрослый или ребенок. В этом смысле мои картины имеют сугубо утилитарную цель. Я ищу то единственное, что придает животному образ игрушки, не нарушая ощущения подлинности. Вообще, это область психологии, а я не силен в ней. Знаю только, что мои работы используют профессионалы механики-фаунисты, что люди с большей охотой приобретают зверей, сделанных по моим эскизам, нежели точные копии.

Нури словно взвешивал каждое слово Художника.

Этот синеглазый красавец, который так сокрушался по поводу запонок, кстати, Нури так и не понял, зачем надо было менять в манжетах великолепные александриты, был вдохновенным мастером, И если то, что они видели, называлось эскизами, то каковы же законченные работы?

Облик Художника, его исполненные непринужденного изящества движения странно гармонировали с удивительными картинами в темных рамах, создавая немного грустное ощущение когда-то виденной и забытой красоты. Интересно, как Олле воспринял этот совершенный жест — протянутую и потом раскрытую руку, в нее ткнулся носом конь, и было видно, что Художник принял это как подарок.

Нури покосился на руки Художника, и тот, уловив взгляд, поднял к лицу обе ладони, покрытые ороговевшими мозолями.

— Что вы, Нури! Я ведь надеюсь когда-нибудь стать вашим коллегой. Если буду достоин. И… разве можно допустить, чтобы кто-то работал за тебя. И этот дом, и все остальное я сделал сам.

— Простите, — вмешался в беседу Олле. — Что это? Почему вдруг голография?

Квадратная рама окаймляла объемное изображение поляны в закатном свете и темную стену леса, а над ней, над самыми верхушками деревьев, розовело что-то похожее на аэростат, но с короткими толстыми отростками.

— Это то, что я не успел зарисовать. Пришлось заснять… Это гракула, которую вы ищете. Она была здесь вчера. Выкатилась на поляну, имея форму диска. Были сумерки, и она стала накачиваться. Знаете, у нее в подошвах клапаны. Вытягивает ногу, набирает в нее воздух, а потом сжимает, как гармонь, и перегоняет воздух внутрь. Она лежала на спине и, работая двумя ногами, порядком накачала себя. Потом грызла хворост, и у нее в глубине, возле пупка, засветилось что-то похожее на гаснущие в костре угли. И она стала округляться. Пока я бегал за аппаратом, она раздулась и поднялась над лесом. Ветер унес ее от меня.

— Вот и все, — сказал Олле. — Тебе ясно?

— Вполне, — ответил Нури. — Если она способна нагревать в себе воздух и пользоваться законом Архимеда для передвижения, то уж принять вид матраца… И ежу понятно, что это я сам вынес ее из изолятора, когда пришел менять матрац.

Итог подвел Художник.

— Одно предсказание волхва сбылось, — сказал он. — Дело за вторым.

Этот дуб был не из тех, что вытягивались в пару лет, подгоняемые стимуляторами. Покрытый мхом, раскидистый, с толстым неровным стволом, он был естественно стар и громаден. Стоял дуб на отшибе от массива, возвышаясь над рощицей поддубков. У подножия его копошились полосатые поросята, и, угнездившись на нижней развилке, рассматривала их гракула.

Гром улегся неподалеку, положил голову на вытянутые лапы. Морда его выражала сознание выполненного долга и гармонии с окружающей действительностью. Олле стоя на спине у коня, объезжал рощицу кругом, непрерывно щелкая затвором съемочного аппарата.

Нури возился с прибором связи. Сориентировав створки антенны на еле различаемую в невозможной дали иглу башни ИРП, он подозвал Олле.

— Рельеф позволяет использовать лазерную связь. Прямая видимость. Вызываю деда.

Метрах в трех от земли возникло туманное пятно и оформилось в привычный образ директора ИРП. Сатон сидел в кресле, видимый по пояс. В ИРП над столом директора спроецировалось такое же изображение стоящих рядом Олле и Нури.

Сатон поднял голову, дернул себя за бороду.

— Мы нашли ее, профессор, — сказал Нури.

— Я так и подумал. Как там она?

— Висит на дубе. Сменила расцветку. Сейчас она бледно-сиреневая по краям, а серединка — в незабудках по зеленому полю.

— Ага! И что вы собираетесь предпринять?

— Ничего. Вернемся домой.

— А она?

— Я полагаю, пусть висит, — сказал Олле. — Пусть катается диском, или бегает козой, или плавает моржом. В конце концов мы убедились, что она на Земле акклиматизировалась полностью. Ей здесь хорошо, и пусть живет.

— Говоришь, по зеленому полю незабудки. Странный вкус! — Сатон откинулся в кресле, открыл рот, полный белых зубов, захохотал и исчез.

Олле и Нури возвращались домой, в ИРП, но еще долго было слышно, как на дубе хрумкала желудями веселая гракула.