— Обычно из музеев пропадают картины. Но картина, как видите, на месте. Исчезла модель: девушка, которая позировала художнику. Здесь она изображена в виде Дианы, самой быстроногой из греческих богинь. Лиза, так звали девушку, была танцоркой, крепостной балериной, танцевавшей Диану “на феатре” графа. Художник, тоже крепостной человек, назвал свою работу “Почивающая Диана”. Отдыхающая Диана. Юная богиня прилегла после удачной охоты у входа в грот на согретой солнцем оленьей шкуре и ненароком вздремнула. Словом, во всем, что касается выбора сюжета и модели, никаких загадок нет. Труднее постичь, как этот шедевр удержался на стене, где его повесили еще в XVIII веке. Войны, мятежи, нашествия, пожар Москвы, революция, эвакуация… Впрочем, и это как-то можно объяснить… Ну хотя бы героизмом сотрудников музея.

Но вот что остается тайной даже для самих сотрудников, о чем говорят только шепотом, так это таинственное исчезновение Лизы! Как только из-под кисти художника глазам явилась нарисованная девушка, живая пропала без следа.

Что значит чудес не бывает? Граф как раз и позаботился, чтоб не было. Вокруг оранжереи, где художник писал “Лизкину персону”, он предусмотрительно расставил стражу — гайдуков с ружьями. Мышь бы не проскочила — не то что крепостная девка.

Да и не стала бы она бежать без художника. В то время уже ни для кого не было секретом, что между художником и танцоркой… амур… Да такой, что хоть берись за руки и беги топиться. Благо бежать не далеко: овальный пруд, вы его и сейчас видите, — под окнами.

Но главное, граф был предупрежден, потому что примерно за неделю до описываемых событий Ванюша — так по непроверенным данным звали крепостного живописца, — подновляя плафоны в кабинете их сиятельства, подглядел на столике афишку, где граф своей рукой подчеркнул строчки: “…в заключение представления крепостной человек Тришка Барков горящую паклю голым ртом есть примется и при сем ужасном фокусе не только рта не испортит, в чем любопытный опосля убедиться легко может, но и грустного вида не выкажет…” Вам смешно?.. А Ваня сразу понял, чем это грозит ему и Лизе, и, только граф вошел в кабинет, так и грохнулся на колени:

“Ваше сиятельство, не продавайте Лизавету!”

А граф был просвещенный человек.

“Ты знаешь, — говорит, — Ванюша, я людей не продаю. Но князь (некий князь, большой театрал, в это время как раз гостил у графа)… князь нам за Лизку кого презентует?.. Тришку, который огонь глотает, то-то. А балета у кого нынче нет?.. И не моли — князю слово дано!.. Не тебе графское слово отменять!” И направился к выходу.

А Ванюша на колешках — за ним:

“Велите хотя бы память оставить — Лизкину персону списать. Я шедевр сотворю для вашей славы. Не то Питербурх — Париж позавидует, какая она есть Лиза, российская Диана!”

“Ну разве что в виде Дианки”.

“Ее, ваше сиятельство! Лиза ли не богиня востроногая?! Да она веткой в лесу не хрустнет, оленя не спугнет!..”

“Я с ней в лесу оленей не пугал. — Граф погрозил пальчиком. — А ты шалун, Ванюша!.. Ну да ладно. — Граф поднял его с колен. — Вставай, не раболепствуй. Я тебя из домашних мазунов в художники произвел, а сотворишь шедевр — вольную выправлю!.. Только ты уж не обессудь, писать будешь в оранжереях: и тебе светлее, и мне видней. И запоры навешу покрепче, и стражу поставлю позлее… Дабы ты, Ванюша, лесную богиню в лес не умыкнул”.

Вот так и договорились. Граф повелел запустить их в оранжерею — зимний сад с застекленной наклонной стенкой… Ну да, та, что в конце парка. Стекла повыбиты не без вашей помощи. А ведь специально из Италии архитектора выписывали и садовника… В оранжерее соорудили декорации, что ли, для будущего шедевра. Хотя грот, который на заднем плане, Ванюша предварительно набросал с того грота, что над прямоугольным маленьким прудиком… Кому реставрировать? Года не прошло с войны… Ну вот. В оранжерее Ванюша расстелил оленью шкуру. Это королевский пятнистый олень. Лиза возлегла… Думаю, бедняжке пришлось так вот царственно возлежать в неге не один день и не два. Шедевры на халтуру не пишутся даже в наше время. И Лиза неоднократно засыпала — и спит на этой картине самым натуральным образом. Наплакалась и заснула. Девочки меня поймут: особенно сладко спится, когда наплачешься… А уж им-то было из-за чего слезы проливать.

“Скучно в неволе, Ванечка, а без тебя и вовсе солнышку не взойти. Дале деньки пойдут — все как ночи черные!..”

“Не беда, Лизок. Я художник. Коли у художника черный день, он берет кисть и раскрашивает его”.

Только тем и утешались. Две рыбки в стеклянном плену. Порой наплывет в двойном стекле сомовья морда — гайдук. Глаза выкатил от усердия и усами шевелит… Лишь по ночам стекла для надзора непроницаемы. Сторожа по кругу ходят, ключами звякают, как псы цепями, и для бодрости перекликаются:

“Слу-шай!..”

Утром графа разбудили:

“Караул, ваше сиятельство! Не уберегли!..”

Граф в распахнутом халате, сияя подштанниками, вбежал в оранжерею — художник уже связанный лежит, а на нем верхом гайдук.

“Усы оборву, тараканы!”

Да что им усы, когда головы на ниточках висят?

“Запоры не тронуты, ваше сиятельство!..”

“Мы тут все переворошили!.. Пылинки повымели!”

“Собак запущали! Так ведь и следу нет! Не могла она ни убечь, ни затаиться!”

Граф пнул ногою художника так, что туфлю потерял:

“Где Лизавета, каналья!”

“Где ей быть?.. Тут”.

Только тогда обратили внимание на шедевр. Лиза в прямоугольнике рамы — как будто не на картине, а в зеркале. Вроде бы даже дышит во сне, и веки подрагивают… Вам не кажется?.. Даже странно, что перед зеркалом никого нет…

Граф “стал в пень”, как тогда говорили, но лишь только вышел из этого деревянного состояния, так и бросился к художнику:

“Ты эфто что… подсунул своему благодетелю?.. Незаконченный шедевр?.. У Лизки была… родинка?!”

Ванюша только глазами заморгал: как же он опростоволосился с родинкой? Кто не знал этой родинки? Другие актерки мушки ставили — оттеняли белизну плеч. Лизавета же не утруждалась…

“Махонька, ваше сиятельство, с просяно зерно”.

“Где родинка, вор?!”

“Велите руки ослобонить”.

Развязали ему руки. Ванюша взял кисть и, прикоснувшись к шкуре оленя, на которой до этого лежала Лиза, будто снял с нее кончиком кисти какое-то пятнышко и легким движением перенес на полотно. Пятнышко со шкуры исчезло, а на плечо Лизы воротилась родинка…

Тут словно темным ветром дунуло по оранжерее — все ощутили присутствие кого-то или чего-то непостижимого уму. Гайдуки закрестились:

“Гос-споди! Дьявол Ванька живую душу насовсем перерисовал!..”

— Жарков! На пол-лаптя вправо!

Ученик Жарков поспешно отодвинулся от шедевра, его палец так и не дотянулся до родинки на плече Дианы. Он побаивался Лины Львовны, единственной из всех учителей, потому что еще месяц назад она ходила по поселку в гимнастерке с погонами старшины. И голос у нее был старшинский, надорванный на ветру, и все, что она только что рассказывала о портрете, никак не клеилось к этому ее командному голосу.

Но портрет действовал сам по себе: казалось, Лиза лежит не на оленьей шкуре, а на облаке и вместе с облаком парит в серебряном воздухе…

Никто не заметил, как Лина Львовна вышла. Девочки еще долго перешептывались и ушли на носочках, пугаясь подскакивающих паркетин, словно боялись разбудить девушку, спящую здесь, в неотремонтировэнном музее, с самого XVIII века.

Осень — пора разлученных деревьев. Каждое деревце стоит отдельно, на собственном острове из опавших листьев. А эта первая послевоенная осень в графском парке была особенно одинокой. Военное хозяйство, которое здесь размещалось, съехало, а художники с этюдниками еще не набежали. Где уж те художники?.. И музей закрыт, Лину с ребятами пустили потому, что они обещали помочь в уборке. Словом, пусто. В пространстве между деревьями просматривались лишь остовы покалеченных статуй. Поредела людьми Россия.

Дойдя до конца липовой аллеи, Лина Львовна присела на каменную скамью под обелиском, воздвигнутым, как гласила надпись, “по случаю посещения дома сего государыней Екатериной Алексеевной из мрамора, пожалованного самой императрицей”. Ходили в гости со своим мрамором.

Лина Львовна огляделась — учеников поблизости не было — и достала пачку папирос “Казбек”. Роскошь, по тому времени куда большая, чем мрамор для Екатерины. Впрочем, Лина могла себе позволить: больше не на что было тратить деньги — все по карточкам.

Размяв табачок и постучав мундштуком по коробке, чтобы стряхнуть крошки, она сунула папиросу в рот, щелкнула зажигалкой…

— Подарите кусочек дыма.

Из зарослей одичавшей сирени вышел мужчина в синей милицейской форме с погонами лейтенанта и с полевой сумкой через плечо. И человек этот, и его сумка, и странные слова — все это было и знакомо, и понятно, и ожиданно… Кто знает, может, ради одной лишь этой встречи Лина сбросила свой вещмешок на деревянную платформу у подмосковного поселка, примыкавшего к графскому парку, и осталась тут?..

 

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 00 мин

В свете фонарей над стоянкой такси у главного входа клубился падающий снег. Огромный стеклянный улей, к которому слетались самолеты, жил своей обыденной жизнью. По плоскостям аэровокзала сновали пассажиры. Пройдя ряд багажных весов с хвостами очередей, Кира вошла в зал ожидания, длинный, полупустой. Вдали светилась стойка кафе-бара, там уютно поблескивал кофейный автомат. Буфетчик налил Кире чашечку кофе и стал обходить немногочисленные столики, собирая грязную посуду.

Со свистом и громом приземлился лайнер где-то за снежной пеленой, пронизанной лучами прожекторов.

В репродукторе девушка кашлянула и сказала:

“Внимание. Совершил посадку самолет Ил-86, прибывший рейсом 364-м из Хабаровска”.

Кира поспешила допить кофе, пошла к выходу из зала. Буфетчик проводил ее оценивающим взглядом: эффектная деловая женщина в пальто из мягкой кожи с отделкой из меха ламы.

Пассажиры хабаровского рейса входили по одному, толкая стеклянные двери, и тотчас же отряхивались от снега. Кира, стоя у стены, пропускала женщин не глядя, к мужчинам присматривалась: все-таки столько лет прошло — могла бы и не узнать…

— Вы меня ждете, девушка?

Кира обернулась.

— Ах, извините!

Спрашивающий, нагловатый юнец, понял, что ошибся.

— Да ей лет тридцать, не меньше, — доложил он довольно громко поджидавшей его компании.

Кира не удержалась от улыбки: если бы тридцать…

В этот момент он вошел, хромая. Его хромоту она бы ни с чьей не спутала. Большеголовый, в распахнутой лохматой сибирской шубе и в свисающем до колен мохеровом шарфе. Шапку, такую же лохматую, как шуба, он снял и встряхнул так, что брызги полетели прямо на Киру. Конечно, это он. Только волосы с тех пор, как она видела его в последний раз, изрядно поредели и стали какими-то трехцветными.

Кира шагнула от стены к свету. Не увидеть ее теперь он не мог. Их взгляды встретились.

— Кира?.. Кирюшенька! Кира Кирилловна! (Она утонула в сибирской шубе). Дай я тебя расцелую! Ну, красавица! — Профессиональным жестом фотографа он повернул ее лицо, чуть притронувшись к подбородку. — Королева! И годы не берут. А я еще помню, когда ты вот такая была… Не больше этого чемоданчика!..

В руке он держал дипломат, кейс-“атташе”, весьма примечательный с виду: не черный, а темно-вишневый с застежками под черненое серебро.

“Пассажиров, прибывших из Хабаровска рейсом 364, — сказала почему-то сердито девушка в репродукторе, — просят пройти в третью секцию для получения багажа”.

Он заспешил. Достал пачку визитных карточек:

— Вот тут мои координаты.

Кира с интересом рассматривала прямоугольничек глянцевой бумаги.

— Не ожидала? Как графья живем! Могём и вам изготовить такие визиточки. Своя рука владыка… А пока вот тут на обороте черкните телефончик, мадам. Можно личный, можно и служебный. — Из того же кармана достал пачку фломастеров, один протянул Кире: — Возвращать не надо. Сувенир.

— Спасибо.

— Будь счастлива, лапушка! — Он снова со смаком расцеловал ее в обе щеки и погрозил пальцем: — Если ты еще раз исчезнешь с горизонта на целых двадцать лет, дядя Вася обидится.

Кира задержала его руку в своей.

— Постарайтесь не подавать виду. Никто не должен догадаться, о чем мы сейчас говорим. Вы отдаете мне кейс и ух дите.

— Что?

— Только не смотрите на чемоданчик. За нами следят.

Он испуганно оглянулся.

— Не оглядывайтесь. — Она протянула руку к чемоданчику. — Давайте!

— Да неужто ты та самая баба… тьфу… женщина, которой я должен был передать эту посылочку?

— Не смотрите на чемодан!

— Да ты сама на него смотришь!

— Да, да… конечно.

Она достала из сумочки пудреницу с зеркальцем, сделала вид, что поправляет прическу. Он в это время встревоженно оглядывал зал: милиционер у входа, солдаты с прапорщиком, компания юнцов, паренек, с виду приблатненный, в кепочке, громадный, зверского вида командированный с раздутым портфелем…

Щелк — Кира закрыла пудреницу.

Вася вздрогнул, прижал к себе чемоданчик, спросил:

— А ты хоть знаешь, что в нем?

— Двести тысяч чеками Посылторга.

***

Между платформой, куда Лина Львовна сбросила свой вещмешок в первую послевоенную осень, и поселком, где она теперь преподавала в деревянной школе рядом с графским парком, протянулась узкая полоска пустыря.

Девочка, совсем еще кроха, закутанная в два платка, бежала через пустырь среди торчащих из-под снега стеблей прошлогоднего бурьяна. Было раннее утро, точнее, утро зимы сорок седьмого. Еще не рассвело. Цепочка расплывшихся фонарных огоньков дрожала над платформой, где стояли дощатые ларьки, скобяной и хлебный.

Девочка пробралась под локтями покупательниц и, встав на цыпочки, положила на прилавок хлебные карточки.

— Чевой-то?.. — ухмыльнулась продавщица. — Можете ими печку растопить. — И засунула в авоську буханку белого хлеба. Потом, подумав, еще буханку.

— Расщедрилась! — послышался веселый голос.

За спиной у девочки стоял большеголовый человек — тогда еще молодой Вася, без тысячерублевых мехов и мохеров, в обдергайчике-полупальтишке с цигейковым воротничком. Хромая — он и тогда хромал, — Вася прошел за прилавок и стал заталкивать в авоську девочки буханку за буханкой.

— Учись, Кирюша, пока я жив, — хохотал он при этом. — Дают — бери, не дают — хватай!

Кира, раскрыв рот, глядела, как авоська растягивается, превращаясь в длинную колбасу…

— Вася-фотограф, — объяснила продавщица женщинам в очереди, когда он с Кирой ушел. — Прохиндей редкий! А девчонка — участкового дочка. Вот он и выслуживается.

Кира с отцом и матерью жила на краю поселка в подмосковном теремке, обшитом вагонкой.

Вася-фотограф еще не успел обмести свои валенки, мама — смотать с Киры платки, как дверь в сенях хлопнула и вошел отец, в синей милицейской шинели с погонами лейтенанта, с полевой сумкой через плечо.

Увидев раздувшуюся сетку с невиданным уловом белых буханок, он нахмурился, замерзшими, непослушными пальцами выудил из авоськи одну буханку, от другой отрезал половину…

— Так ведь карточки отменили! — заорал на всю комнату Вася. — С сегодняшнего дня хоть сам жри, хоть свинью корми, никакая милиция, — он подмигнул участковому, — не запретит!

— Я не свинью выкармливаю. — Отец сунул ручки авоськи Кире в руку: — Тащи обратно… А ты, — прикрикнул он на маму, которая рванулась было к Кире, — почему не лежишь?

Мама болела — не выходила из дома.

Авоську схватил Вася, поволок ее к выходу:

— Ребенка бы пожалел, дурак! — У самой двери обернулся, крикнул: — Дураком и помрешь!..

Обитая войлоком дверь захлопнулась…

 

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 05 мин

— Говорят, яблочко от яблоньки не далеко падает, — сказал Вася, запахивая сибирскую шубу, — но может откатиться… И довольно далеко. — Он оглядел Киру с ног до головы. — Вообще ты, девочка, неплохо упакована. — Он взъерошил мех на оторочке Кириного пальто и даже зачем-то на него дунул. — Где работаешь?

Кира пожала плечами: попробуй ответь…

— Понимаю, — усмехнулся Вася. — Наивный вопрос. Кто в наше время выглядит на свою зарплату?

Он что же… не расслышал о чемоданчике?.. У кого в наше время двести тысяч в “дипломате”, да еще чеками? Это же вдвое больше, почти полмиллиона, если на черном рынке…

— Не торопишься? — Подхватив под локоток, Вася вывел ее из зала.

Приблатненный паренек поспешил следом.

В третьей багажной секции толпились у ленты транспортера пассажиры хабаровского рейса. Приблатненный сюда не зашел…

— Гляди внимательно, — сказал Вася. — Если тут не окажется второго такого чемоданишки, значит, ты, мамочка, прозевала своего миллионера.

Лента пошла. Пассажиры подхватывали свои вещи и уходили. Вася снял две громадные сумки.

Лента остановилась — вещей больше не было, секция опустела.

— Надеюсь, ты на колесах? — сказал Вася. — А? Подбросишь?

У Киры уже иссякало терпение.

— Я же сказала: отдаете мне кейс и уходите.

Васе тоже надоело:

— Дура ты! Откуда в моем “дипломате” двести тысяч?

— Не знаете, что везете?

— Я в чужие чемоданы не заглядываю!

В колыхнувшихся стеклянных дверях отразилась фигурка Приблатненного. Он вещей не получал и никуда не уходил.

— А ты?.. — В голосе Васи звучало откровенное подозрение. — Ты-то почем знаешь, что в моем чемоданчике?

— Случайно выяснилось, что мы знакомы… — Кира говорила правду: это выяснилось действительно случайно. — И мне поручили вас встретить.

И это было правдой: поручили. Но вот кто поручил?

— Значит, ты та самая дама, которая должна была ждать меня на телеграфе? — Вася вздохнул вроде бы с облегчением.

— Я и ждала на телеграфе, — обрадованно подхватила Кира, — пока не выяснилось, что вы не вылетели в тот день из-за погоды.

Кира нарушила свой главный принцип: говорить только то, что было на самом деле, ничего не выдумывая, и сразу получила по заслугам.

— Вот что, Кирюшенька, — твердо сказал Вася, — никакого кейса я тебе не дам. Никто меня на телеграфе не должен был ожидать. Это я так сказал, для проверочки. Прости старичка.

С виноватым видом пригладил ладонью меховую оторочку Кириного рукава и нагнулся за своими сумками.

— Стоять! — скомандовала Кира шепотом. — Я сотрудник уголовного розыска.

Вася как будто ждал этого. Распрямился.

— Ну что ж! Не так обидно для твоего отца, как если бы ты с теми породнилась, чья это посылочка.

Ну вот и заговорили об отце. Этого разговора Кира особенно боялась.

Но Вася не стал продолжать.

— А пальтецо это и сапожки… австрийские, — спросил он, — тебе на Петровке выдали?

— Это мои вещи.

— Кто же ты по званию?

— Капитан.

— Значит, супруг приличный человек. — Вася подхватил обе сумки одной рукой, в другой по-прежнему крепко держал чемоданчик. — Пойдем, что ли, посидим…

Приблатненный за ними не пошел.

Вася выбрал укромный уголок с аэрофлотским узким диванчиком. Отсюда было видно кафе-бар, уютно поблескивающее кофейным автоматом. Сумки Вася поставил на пол, кейс — к себе на колени.

— Вот что, Кира. Посылочку я отдам только на законных основаниях. Как у вас там полагается: согласно ордеру в присутствии понятых. Ну, хотя бы… — Вася указал рукой на пассажиров, толпящихся у стойки кафе-бара. — Хотя бы этих…

Он привстал с явным намерением пойти позвать кого-нибудь.

— Сидеть!

— Ну чего ты дергаешься? Вошла в роль? Забыла, что ты из милиции? Кто тут за нами может следить, чудачка?

— Преступник. Причем очень опасный!

— Да что ты говоришь? — Он явно не желал принимать ее слова всерьез. — Но вряд ли теперь ему что-нибудь обломится. “Моя милиция меня стережет”, как сказал поэт.

— Поэт сказал “бережет”.

— Тоже красиво. Стеречь меня вроде бы не за что. А?.. Надеюсь, ты понимаешь, Кирюшенька, что я к этим деньгам не имею никакого отношения?

— Тем более надо отдать.

В ответ он еще крепче сжал ручку кейса:

— У дяди Васи пока еще честное имя, дядя Вася никогда людей не подводил. Мне доверили без счета, в запертом чемоданчике, сказали, там фигли-мигли, ну… цацки женские… бабушкино колечко… ложечки для варенья…

Ошибки быть не могло. При досмотре багажа в Хабаровском аэропорту просвечивающая аппаратура подтвердила: кейс набит пачками денег. Сколько их — было известно заранее. И заранее договорено с хабаровским УВД: человека с деньгами пропустить.

Но Вася, разумеется, не знал, что его ведут и передают из рук в руки оперативники двух городов. Он продолжал:

— Вам же мало того, что в семье горе: человек загудел — виноват, арестован, — так вы готовы все описать. Семью по миру пустить. Я ставлю себя в его положение. Для кого он все это делал? Для себя? Господи, Кира, что нам, мужикам, надо? Сыт, пьян, нос в табаке. Ради этого нет необходимости запускать руку в государственный карман, достаточно подобрать то, что само падает. Все для вас, для наших лапушек! И вот, посуди: жена такого человека — ну, который загудел, — она не привыкла, как другие, нищенствовать…

— Другие — это я?

— Мы о мужиках говорим, Кирочка, о сильном поле. Вот и о тебе, видать, мужик позаботился. — Он снова окинул оценивающим взглядом Кирину “упаковочку”. — Мужчина идет на риск — на то он и мужчина. Но если он загудел, оставил женщину без средств, так сказать, для приличного существования, хотя бы на те годы, пока он там трубит, так это действительно преступник.

Приблатненный вышел из третьей багажной секции не один, с ним был громадный мужчина с раздутым портфелем. Проходя мимо аэрофлотовского диванчика, оба покосились на Васин чемоданчик и многозначительно переглянулись.

Разговор опасно затянулся. Кира положила свою ладонь на Васину руку, сжимавшую ручку кейса:

— А если за эти фигли-мигли человека убили?

***

За платформой, где стоял хлебный ларек, простиралась утоптанная множеством ног рыночная площадь, ограниченная с трех сторон фанерными павильонами: фотография, тир, скупка… Держа маленькую Киру за руку, отец, все в той же синей шинели, с извечной своей сумкой участкового, шел между рядами торгующих, стараясь не очень-то приглядываться. Какие-то кучки шушукающихся субъектов рассеивались при их приближении и вновь сбегались, как только участковый показывал спину. Лишь инвалид с опухшим от пьянства лицом не сделал для милиции исключения, прохрипел требовательно, указывая беспалой рукой на гору трехрублевок в своей ушанке:

— Браток, не пройдем мимо!

Кира то и дело останавливалась, притормаживая движение участкового через рыночную площадь. Тут ее привлекла толпа глиняных собак, кошек и свинок-копилок на расстеленном прямо на земле одеяле, там — базарные коврики, целый вернисаж на ограде общественного туалета: пейзажи с лебедями, тиграми и русалками. А вот безногий моряк начищает зубным порошком медяшки: перед ним на столике горит целое созвездие солдатских пуговиц, флотских пряжек с якорями и медный таз для варенья.

Вася работал в фотоателье — попросту говоря, в фанерной будке. На распахнутых крыльях дощатых ставен — образцы фотоработы: мальчики и девочки в обнимку с игрушечным медведем, дети разные, медведь один, новобрачные, склонившие друг к другу головки наподобие открыточных голубков, дед — ветеран всех мыслимых войн с бородой-веником, георгиевским крестиком и медалью “За отвагу”…

На скамье у входа сидели какие-то женщины, Кира не очень-то их разглядывала, видела только ноги на залузганной семечками земле.

Как только в толпе мелькнула фуражка участкового, женщины стали заталкивать под лавочку кошелки. В кошелках заткнутые газетными пробками бутылки с мутной жидкостью, сало в тряпочке, живой петух с нахальным глазом.

Вася сегодня был неотразим в белом костюме из шелкового полотна.

— Кирюшенька!

Усадил Киру на круглый стульчик с винтом и раскрутил так, что она взлетела к потолку под жестяной рефлектор с огромной затрещавшей лампой.

— Сделайте умное лицо! Улыбочку, если можно, полуконскую! — Вася прицелился из своего фотоящика. — Шпокойно! — Он коверкал слова для смеха. — Шнимаю… Шпортил!..

Но испортил праздник отец.

— Мы не за этим пришли, — сказал он, снимая Киру со стула. — Говорят, ты гастролируешь по области.

— Говорят, что кур доят.

— Я и сам вижу: дань собираешь… Курка — яйка.

Участковый смотрел в сторону двери, за которой ждали женщины с кошелками.

Вася надулся, засверкал глазами:

— Собираю!.. Пошли покажу!

Они прошли за ширму. Вася положил чертежную доску на две табуретки и из большого черного конверта высыпал на нее множество разнокалиберных фотокарточек: шесть на девять и девять на двенадцать, три на четыре, два на три, с уголком и без уголка, сложенные, надорванные, порванные пополам. Одна пожелтела так, что не разбери-бери — любительский хлам, на другой белое пятно вместо лица — в пятиминутке снимали. Третья — изделие провинциального фотографа: клиент на коне, в папахе, с кинжалом и надпись наискосок: “Привет из Конотопа”. Но что роднило эти клочки фотобумаги — удивительно схожие лица: губастые и лобастые пареньки, стриженные под бокс или наголо, под нулевку…

— Вот что я собираю, — сказал Вася. — Соберу кусочки — пересниму на портрет.

— Такой вид работ прейскурантом не предусмотрен.

— А кто предусмотрит? Кому надо? Для плана невыгодно! Тут над одной карточкой прокряхтишь иной раз целый рабочий день. Чтобы все это из кусочков собрать, реставрировать, переснять, увеличить, подретушировать, мне приходится целую банду кормить халтурщиков.

Кира выбежала из душной будки. Разговор ее мало интересовал, куда больше — петух с нахальным глазом, поглядывающим из кошелки…

Женщины терпеливо ждали, лузгая семечки.

— Мужнина карточка еще с довойны висит, — сказала одна из них, в плюшевой жакетке (впрочем, они все были в плюшевых жакетках). — С дитями хуже: те года, что на фронт побрали, и вырасти не поспели, не то что сняться.

Участковый вышел из павильона с большим черным конвертом.

— Вот эти ваши фотокарточки, — объявил он женщинам, — придется пока изъять под расписку. До разбирательства.

— А портреты?

— Делать портреты он не имеет права. — Отец достал из сумки исписанный листок. — Вот я составил акт. Распишитесь.

Женщины не сдвинулись с места.

— Сынок, — сказала одна из них после томительной паузы, — тебя, случаем, не кошка родила?

Эту фразу Кира помнит до сих пор, как только что сказанную. Что дальше было — вообще уплыло из памяти. А было так: отец вернулся в павильон. Не глядя на Васю, протянул ему конверт с фотографиями:

— Пойми, ты меня ставишь в неудобное положение.

Вася прижал конверт к груди:

— Все! Это последние! Больше никогда! Ничего! Никому!

 

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 15 мин

— А если за эти фигли-мигли человека убили?

Вася прислушался к чемоданчику, будто там тикал взрывной механизм, но из рук не выпустил.

— По-твоему, я не знаю, за что загребли Долгова? Сбывал неучтенную продукцию.

— На очень крупные суммы.

— Тем более? Чтобы Долгов из-за каких-то двухсот тысяч…

— Я сказала “за”, а не “из-за”. За убийство шофера автофургона, который чуть было не помешал краже контейнеров с фотоматериалами, импортируемыми из-за границы, и за другие преступления Долгов обещал кое-кому двести тысяч чеками, которые у вас в чемоданчике. В Хабаровске видели, как жена Долгова передавала вам чемоданчик.

— Ну, спасибо, Кирюшенька! Спасибо, доченька! — Вася даже встал с диванчика и прошелся. — Значит, Долгов, по-твоему, не мог убить человека, а дядя Вася мог?!

— Я этого не сказала.

— Подождешь, пока суд скажет? Это мы знаем. Да между мной и Долговым, если хочешь знать, вообще ничего общего!

— Положим, этого я тоже не могу сказать. — Кира достала из сумочки фотографию. — Узнаете?

— Ну, я.

— Этот человек фигурирует в деле под кличкой Фотограф.

— Мало ли у Долгова было фотографов?

— Но ведь и вы в их числе. Разве не без вашей помощи фирма “Долгов и приятели” хапнула около миллиона через киоски Союзпечати? Разве не вы, дядя Вася, помогли им наладить серийный выпуск цветных фотооткрыток с ликами киноартистов и звезд эстрады? Это уже далеко не то, что вы делали раньше. Тут на вас работали государственные предприятия и торговая сеть, в дело шли государственные материалы… ворованные, кстати сказать.

Ответ был неожиданным и по форме, и по существу:

— Что-то я проголодался.

Они перешли в буфет. Здесь, терзая вилкой сосиску на бумажной тарелочке, дядя Вася повторил свой главный тезис:

— Между мной и Долговым нет ничего общего: Долгов — делец, а я — художник… — Вася выскреб из баночки остатки окаменевшей горчицы. — Ну, может, и не художник. Но для меня артисты, художники, поэты, короче, люди, которые, кроме денег, делают еще что-то такое, чем нельзя горшки накрывать, — это все тонкий помол, высший сорт, экстра! Себя я не осмеливался даже равнять с ними. Я себя считал так… ремесленником. Пока как-то само собой не поменялось отношение к фотографии. Выставки даже стали организовывать фотохудожников. Но ты же знаешь наши дела: хочешь быть фотохудожником — хоти. Все хотят. А Долгов и ему подобные хотя и не художники, но… умы эпохи! Долгов, Кирюшенька, объединяет личное с общественным: в рамках общественного производства развязывает частную инициативу. Долгову ремесленники ни к чему, потому что он из художественной продукции гонит вал. И вот представь себе дядю Васю, который в свободное от работы время, как доктор Фауст — одиночка, трудится в своей фотолаборатории от души и для души, за бесплатно, как вдруг является Мефистофель и предлагает за душу Фауста приличные деньги…

— Государственные.

— Никаких других вы мне не давали заработать.

Буфетчик, собирая со столиков бутылки, прошел мимо. Киру, он, видимо, не забыл: глядя на Васю, понимающе ухмыльнулся. Кира подождала, пока он пройдет, и перегнулась через столик к собеседнику:

— Это вы-то, дядя Вася, настолько не от мира сего, что не понимали, в какой оказались компании?

— Я сказал: я только художник. А от мира или не от мира — это, знаете ли, не в компетенции Министерства внутренних дел.

Вася прошелся по столикам, в одной из вазочек отыскал салфетку, вытер рот.

— Вот уж не ожидал, что из тебя выйдет милиционер. Кирилл думал — получится художник. Он сам был художником.

— Отец никогда не был художником.

— Ошибаешься. Я за то только и любил твоего отца, что он во всем был художником, даже в том, как он служил в милиции.

***

Когда к Кирилловым приходили гости, Киру укладывали спать за дощатой, оклеенной обоями перегородкой с портьерами вместо двери.

В разрезе портьер клубился синий папиросный дым, шумели гости и громче всех — дядя Вася:

— Я ему предлагал: иди ко мне в ретушеры.

— Но я же не ретушер, — басил отец.

— Ты художник!

— И не художник.

— Ты еще в школе рисовал как бог. И с фронта вернулся с глазами, с руками. Подал бы в Суриковский… В Строгановку, на худой конец. Пусть бы попробовали не принять демобилизованного! Так нет же! Ты как прирос к погонам. Для всех война кончилась в сорок пятом, кроме тебя одного. Ну кто тебя в милицию тянул? Что, тебя под конвоем туда привели?

— А семья? У нас с Клавой уже была Кирочка. Семью кормить надо?

— Я тебе говорил: “Семью беру на себя!”

— Ты всегда всё берешь на себя, — сказала Клава.

— Что “всё”, скажи, пожалуйста? Можно подумать, я твою Кирочку кормил собственной грудью.

— Не грудью, так выменем.

Все расхохотались, кроме Клавы.

— Я серьезно, — пояснила она. — Когда Кирилл был на фронте, он мне субпродукты таскал с мясокомбината: вымя, сычуг, осердие…

— Сердце не предлагал? — спросил кто-то.

— Бросьте ваши хохмочки! Кирилл за меня воевал, а я что, не могу?..

— Я не за тебя воевал, — сказал Кирилл.

— Для тебя я вообще дезертир, а то, что у меня одна нога короче другой на целых три сантиметра…

— Никто тебя не считает дезертиром. Но, между прочим, лазить через забор мясокомбината…

— Если ты дурак, ты и лазь через забор. А я лазил на Доску почета, наклеивал фотографии “бойцов” со скотобойни и передовых колбасниц. А платить они могли только по перечислению: вот и расплачивались сердцем, выменем и желудком. Сколько я мог сожрать всего этого? Передовиков у них много, а я один.

— Какой ты ни на есть оборотистый, но ты не Джон Пирпонт Морган — миллиардер американский, чтобы кормить чужую семью!

— Как раз Морган тебя кормить бы не стал, потому что ему не нужен ретушер, а мне — позарез. Причем хороший ретушер! Художник!..

Отец рассердился. Это даже за перегородку передавалось, хотя голоса он не повышал:

— Давай не будем вспоминать, зачем и для чего тебе понадобился ретушер. Ты, помнится, тогда сказал: “Все, Кирилл, это последние…” И прекратим такие разговоры раз и навсегда! А если кто интересуется, как я оказался на службе в милиции, — отец обращался уже не к Васе, а к другим гостям, — так это очень просто: полковник в военкомате спрашивает: “Гражданская специальность есть?” А какая у меня специальность? Десять классов и пехотное училище. Вот он и предложил служить в милиции. Мне одному, что ли, предлагали?..

 

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 20 мин

— Вот что я тебе скажу, Кирюшенька. — Вася смотрел на нее с сожалением. Похоже, ее он жалел больше, чем себя. — Был бы на твоем месте какой-нибудь двоюродный знакомый, которому я по случаю раздобыл новый бампер для “Жигуля”, тот бы расшибся в лепешку, чтобы выручить дядю Васю из беды.

Откуда он знает, что делается сейчас в душе у Киры? Может, ей больше всего на свете хочется именно этого: выручить его из беды? Может, она вообще оказалась здесь из-за этого?.. А деловые Васины приятели… Уж Кира-то знает, как они топят друг дружку, только бы выкарабкаться на бережок.

— Вас послушать, так все ваши двоюродные знакомые, включая Долгова, не жулье, а рыцари без страха и упрека.

Кира сказала это слово “рыцари” просто так, из-за отсутствия другого подходящего. Она не знала, что оно значит для Васи. Отец никогда не рассказывал, а Вася сразу завелся. Даже стул принес;

— Рыцарей без страха и упрека, — начал он, усадив Киру против себя на стул, — я вообще в жизни не встречал… кроме нас с твоим Кириллом. Это было еще в школе. Играли в рыцарей. Кирилл Вальтер Скотта начитался и всех нас просветил. Сочинили кодекс рыцарской чести, нашли себе каждый по даме сердца: Кирилл — Клавочку…

— Маму Клаву?..

— Ага. Он к нам во двор на волейбол бегал. А я — Томочку. Томочка была — беретик, челочка, она ее сладким чаем смачивала, чтобы челочка лежала как приклеенная ко лбу… И платьице, сколько ее помню, всегда одно и то же: в пятом, шестом, седьмом… Застиранное ее мамой так, что весь наш кружок юных археологов не мог… как сказать… реконструировать его первоначальный цвет. Ну и выросла она, само собой, из этого платья… Не девочка, а циркуль на тонких ножках! Вот такая Томочка. Васина Дульсинея… — Вася отвернулся.

Кира старалась не смотреть на него, не спугнуть что-то новое или, может быть, очень старое, что проявилось сейчас в нем…

— Мы с Кириллом не только Томочку и Клавочку — мы всех девчонок взялись защищать. На это надо было иметь, я тебе скажу, большую смелость. Двор у нас, да и вся улица были хулиганские: сявки, урки, настоящие жиганы — кого только не было! Был один, он называл себя Богдыхан, так ему дань платили. Садился он прямо у входа на школьный двор, скрестив ноги, ну как сидят по системе йогов, и, пока не отдашь ему завтрак, яблоко или там пятачок, в школу он тебя не пустит. В такой обстановке, сама понимаешь, героем считался тот, кто девчонок обижал, а кто за них заступался — тот, значит, сам девчонка. Или он стреляет за этой девочкой. Ну, ухаживает. За это вообще задразнят до полусмерти. Но Кирилл твой ничего не побоялся, и стали мы с ним всех обидчиков лупить портфелями по голове. Портфель, между прочим, тоже оружие. Особенно если учесть, что у Кирилла в портфеле лежали Брокгауз и Ефрон, два тома энциклопедического словаря. Если таким портфелем по башке хлопнуть, человек не умрет, зато станет намного умнее. Это проверено… Словом, скоро к нам другие пацаны стали перебегать, даже от Богдыхана, записываться в рыцари. Я уж было поверил, что справедливость в жизни торжествует, как вдруг пошел кинофильм “Александр Невский”, в котором рыцари показаны как фашисты. После этого фильма слово “рыцари” употребляли только со словом “псы”: “псы-рыцари”. Да когда до директора школы дошло, что мы играем в рыцарей… Представляешь?.. Выстроили нас перед всем классом у доски. Директор прочитал мораль: мол, все пионеры и комсомольцы, а эти — псы-рыцари. Пытались рыцарским орденом подменить пионерскую организацию. И в комсомол нас после этого не принимали, вспоминали рыцарское прошлое. Кирилла в комсомол приняли уже в военном училище, а я так до сих пор “несоюзная молодежь”.

— Ну и что же, вы после этого перестали защищать своих девочек?

— Да нет Они уже к тому времени в нашей защите не нуждались. А просто кончилась детская игра. Вскоре война началась, не стало больше Томочки.

— Она погибла?

— Не знаю. Может, где-то живет. Только это уже не Томочка, а чья-то бабушка.

— Вы не пробовали ее искать?

— Поначалу хотел, но с какой стати? Кто я ей? Я после этой истории с директором и “псами-рыцарями” стал ее избегать, как-то стеснялся перед ребятами. В общем, вел себя как последняя сволочь. А потом, когда годы прошли, кого искать? Может, у нее и фамилия другая. Я же сказал: это уже не Томочка.

Вася замолчал, Глядя куда-то в сторону.

— А Кирилл вот женился на Клаве, — сказала Кира.

— Ну и что с того?

Фраза сорвалась с Васиных губ — и они сразу же побелели. Сболтнул и понял: Кира ему этого не простит.

***

Дело было вечером 9 мая 1948 года. В обшитом вагонкой теремке, где жили Кирилловы, потрескивал радиодинамик. Артисты поставленными голосами пели про войну лихие, беспечальные песни. Оплакивать кого-либо вслух было не принято. Да и то сказать, если бы слезы, пролитые по 20 миллионам погибших да и без числа ползающих еще по земле увечных, вдруг хлынули разом из репродукторов, какие бы их сдержали плотины? Впрочем, плотины, как позже выяснилось, можно было возвести любые, без ограничений.

Вечером этого дня, как всегда, собрались гости, и мама Клава постелила Кире за перегородкой на кожаном диване рядом с письменным столом отца. Диван был скользкий, и Кира тут же сползла на пол вместе с простыней. Мама посмеялась, поцеловала ее и подставила к дивану стул, чтобы Кира не вывалилась ночью.

— Спи, доча!

— Свет не туши.

— Я папину лампу включу.

Мама придвинула поближе к дивану настольную лампу.

— Васину. Ту, что дядя Вася принес.

Мама Клава вынула из картонной коробки Васин подарок — избушку из уральского камня с лампочкой внутри, включила, погасила верхний свет и ушла за перегородку.

Каменные стены оказались прозрачными — избушка осветилась изнутри сказочным светлячковым сиянием.

Кира долго не могла заснуть, глядя зачарованно на изумрудную избушку…

Тень от качнувшейся портьеры заставила ее нырнуть под одеяло.

Вошел отец. Постояв над Кирой — спит ли? — снял трубку телефона, стал накручивать диск.

Приподняв одеяло “домиком”, Кира разглядывала его лицо, освещенное светлячковым сиянием ночника.

Кирилл держал телефонную трубку у уха и молчал. Точнее, губы молчали, а глаза говорили, и все его лицо кого-то слушало. Долго-долго…

Наконец он положил трубку и оглянулся на Киру.

— Не спишь?

— С кем ты разговаривал?

— Я?.. А-а… никто не ответил.

Неверящие глаза глянули на него из “домика”.

— Кирилл, ты никогда не врешь?

— Ну-у… может быть, раз в году.

Потом Кира поняла, что этот раз в году бывает только в мае и только девятого числа.

Уже и теремок, обшитый вагонкой, соскребли бульдозером с лица земли. Через пустырь потянулись коробки панельных пятиэтажек. В одной из них получил квартиру Кириллов, теперь уже капитан милиции, с семьей.

Кира училась в седьмом классе и в районной художественной школе. На этюды ходила в графский парк. В этом году в начале мая там уже вовсю цвела сирень. Те самые кусты, что за обелиском из мрамора императрицы. Их теперь подстригали.

Расставив этюдник, Кира набрасывала мокрой акварелью сиреневые дымки…

Подошел Валера, Кирин одноклассник, уставился на этюдник.

— Это что? В художественной школе задают?.. А у нормальных людей праздник, День Победы.

— Это для Кирилла. Он воевал.

— У тебя фазер, что ли, Кирилл?

— А как его еще называть: Кирилл Петрович?

— Ну… папа.

— У нас не те отношения.

— Ну, вы даете! Какие могут быть с фазером отношения? Тем более с участковым. Вот у меня с ним — другое дело: он за мной, а я — от него… Слушай, если он воевал, почему я на нем орденов не видел?

— Не любит вспоминать.

— Значит, не забыл еще. Кто забыл, тот любит вспоминать… Кстати, нормальные люди сейчас все в кино…

Кира редко завидовала нормальным людям, но кино, говорят, хорошее.

— А подарок?

— Нормальные люди дарят настоящие цветы, а не нарисованные.

Валера стал отламывать ветку, и в этот момент появился Кирилл. Форма на нем была уже не та синяя, первых послевоенных лет, а полевая сумка осталась старая.

Валера при виде участкового растерялся, но Кирилл лишь посмотрел на ветку в его руке, на Киру с этюдником и сказал одну фразу:

— Это что же будет: пейзаж или натюрморт?

И ушел, не дождавшись ответа, а Валера осмелел, даже хихикнул довольно громко вслед и сказал:

— Убедилась? Зачем ему твоя самодеятельность, если он пейзажа от натюрморта не отличит?

— Сам ты не отличишь! Он сказал, что сломанная ветка — не пейзаж, а натюрморт — не живая природа, а мертвая.

Валера расхохотался.

— А ты — какая природа? Знаешь? Чокнутая! Ничего он этого не говорил!

Отца они увидели снова, когда подходили к пятиэтажкам. Он стоял в будке телефона-автомата, прижимая к уху трубку…

— У вас что, дома телефона нет? — спросил Валера.

— Ты же знаешь — есть.

— Почему же он из автомата разговаривает?

Кира не отвечала.

Валера презрительно скривил губы:

— Загадка: сын моего отца, а мне не брат.

Кира молчала.

— Сводный брат, — сам себе ответил Валера. — У меня есть сводный брат. Гошенька… Так вот: я с моей мамочкой проживаю в пятом подъезде, а он с моим папочкой — в шестом.

— Ну и иди в свой шестой подъезд! — Кира сорвала с его плеча свой этюдник.

— Пятый…

 

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 25 мин

— Думаешь, он твою маму не любил? — сказал Вася — Что ты?! Я этого не говорил и не скажу, хоть бы меня резали! Когда его после госпиталя в сорок третьем отпустили на долечивание в Москву, он сразу нашел Клаву — и в ЗАГС. Я ему говорю: “Прежде чем расписываться, надо бы выяснить, что оно такое любовь. Ни один ведь из вас не знает, и я не могу подсказать”. Так он мне на это ответил: “Эх ты, а еще практичный человек! Надо ей оставить аттестат”. Ты понимаешь, Кира? Жены офицеров получали по аттестату деньги. А у Клавы никого не было — как бы она без аттестата прожила?.. Тем более что, кроме аттестата, он ей оставил… тебя, Кирюшенька.

К ним снова подошел буфетчик. С недовольным видом убрал посуду, протер столик. Кира и сама понимала, что разговор затянулся свыше всякой меры, но не слушать того, что говорил Вася, она уже не могла.

— Кирилл твою маму никогда не забывал, что бы в его жизни ни произошло… Хотя она что-то предчувствовала. В сорок пятом, когда война уже кончилась, а Кирилл еще в госпитале лежал после последнего ранения, Клава вдруг говорит: “Он не вернется”. Ну, я на нее наорал. “Убитые, — говорю, — на которых похоронки прибыли, и те возвращаются!..” А она мне дает почитать его последние письма. Письма как письма. Хотя, конечно, не такие, как прежде. Это я понял, потому что прежние письма она бы мне не доверила читать ни за какие ковриги. Но и эти тоже были хорошие. Заботливые письма, он ей напоминал и где спички лежат, и как надо дверь в передней притворять, чтобы не выстудить комнату. Клавочка, ты знаешь, могла газовые краны оставить открытыми. По сути, у Кирилла было две дочери — Клава рано начала болеть. И он не только вернулся. Он за всю жизнь повода не подал даже подумать про. него… что бы у него тут… внутри… ни происходило. А ведь за нами, мужиками, нужен не то что глаз — целая ваша Петровка, 38!

Вася замолчал, посмотрел на Киру. В ее взгляде он не увидел ничего утешительного.

— Отец твой был человек, а ты… — Вася постучал по крышке столика, только что протертого буфетчиком. — Ты эта… плита древесностружечная. Ее можно пилить только по прямой, потому у нас вместо мебели кубодубы!

***

В девятом классе проходили “Грозу” Островского.

— Катерина — луч света в темном царстве, бубнил у доски Валера, — она полюбила Бориса, а он оказался такой слабовольный, что не захотел с ней пожениться, она и утопилась в речке.

— Почему же она полюбила Бориса, если он такой кисель? — спросила Лина Львовна.

Валера втянул голову в плечи и скорчил рожу: поди знай…

— А может, она любит кисель, — сказала Кира громко, на весь класс.

Лина Львовна постучала карандашиком по картонной коробке из-под папирос (она по-прежнему курила “Казбек”).

— Вы хотите высказать свое мнение, Кириллова, или так?..

— Высказать. Я тоже люблю кисель, компот и мороженое. — Кира говорила ровно, без интонаций и глядела, не мигая, на Лину Львовну. — А слово “люблю” я не люблю. Любовь — это обыкновенный эгоизм, больше ничего. Начинают канючить: “Дайте мне вон того человека, а то утоплюсь, как Катерина”. Это же только жадные дети так пускают слюни в “Детском мире”: “Ма-ма-а! Купи-и-и-и! Хочу-у-у это!..” И в кино, и в книгах эта ваша любовь служит оправданием любых, самых подлых поступков: бросают жен, мужей, предают детей — и все аплодируют: ах, как замечательно! Он, она, оно любит!

— Луч света в светлом царстве. — Лина Львовна сказала это тихо, для себя, а не для класса, но Кира услышала.

— В темном.

— Я не оговорилась: вы живете в светлом царстве, Кириллова. Все знают, как к вам относится ваш отец… В нашем микрорайоне вообще мало семей, где есть отцы, тем более такие…

— У Добролюбова сказано — в темном! Добролюбов вообще не обо мне писал! Он писал, что Катерина жила в темном царстве!

— А вы читали Добролюбова? — Лина Львовна знала по опыту, что они либо не читают совсем, либо не дочитывают до конца статью Добролюбова. — Ну… где он пишет о детстве Катерины. — Она порылась в книжке с закладками. — Вот здесь: “Забываясь в своих радужных мечтах, гуляя в своем светлом царстве…”, Катерина, оказывается, тоже жила в светлом царстве, как и вы, Кириллова, пока не кончилось детство… У вас этот период затягивается… — Лина Львовна смотрела не на Киру, не на класс, а поверх голов, в окна, за которыми виднелись вершины лиственниц графского парка. — Где уж вам, в вашем детском царстве, понять взрослую Катерину? — Лина Львовна машинально достала папиросу и стала разминать, весь табак высыпался на книжку. — Да что там Катерину? Любую одинокую женщину. — Выбросив пустую папиросу, она снова приблизила книгу к глазам. — “Еще кабы с ним жить, — так думает она, — может быть, радость бы какую-нибудь я и видела… Как мне по нем скучно!.. Ветры буйные, перенесите вы ему мою печаль-тоску. Батюшки, скучно мне, скучно! Радость моя! Жизнь моя, душа моя, люблю тебя!..” Плачет…” Это ремарка такая: “плачет”. Она плачет… у Островского… Катерина!..

Лина Львовна тщилась внушить классу, что дрогнувший голос и увлажнившиеся глаза — все это к ней лично не имеет отношения: виноваты Островский с Добролюбовым — и только они…

— А что касается меня, Кириллова, — сказала она Кире уже в конце дня в раздевалке, — то можете успокоиться: у вас будет другая учительница. Может, ей ваша детская жестокость придется по душе… Мне квартиру дали изолированную в Черемушках…

К слову: это была чистая фантазия. Так бы и разогнались дать квартиру учительнице. В Черемушки она попала по обмену.

 

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 30 мин

Поднос с использованной посудой, собранной по столикам, буфетчик внес за перегородку, в подсобку. Здесь двое в перчатках подхватывали указанные буфетчиком стаканы и относили в лабораторию. Лаборатория находилась в микроавтобусе, дежурившем у запасного входа в аэровокзал. Отпечатки пальцев на стаканах фиксировали и сличали с теми несколькими образцами, которые привезли с собой: искали определенных людей.

— Пока ничего общего. — Эксперт звонил прямо из автобуса полковнику на Петровку. — Ни одного попадания.

— Значит, он все-таки один пришел, — сказал полковник. — А его отпечатков у нас как раз и нет…

Кира оглядывала буфет. Лиц, известных на глаз или по картотекам, не попадалось. И тем не менее, она в этом была уверена абсолютно, преступник давно, вот уже… — Кира глянула на табло электронных аэрофлотовских часов, — полчаса минимум, как наблюдает за ними, не сводит глаз с чемоданчика. Преступник, который пойдет на все…

Стало как-то даже холодновато, хотя Кира не снимала пальто с мехом ламы.

— Только смерть, — сказал Вася, — одна лишь смерть могла их развести.

— О ком вы говорите?

— Да о них же — о твоем отце и маме Клаве.

***

В том последнем, выпускном году День Победы отмечали вчетвером: мама, Вася и Кира с Валерой.

Вася не фотографировал и не хохмил, сам выпил принесенный с собой коньяк и ушел.

Мама легла спать в своей комнате.

Кира приглушила звук телевизора. На экранчике, слегка увеличенном пустотелой линзой, куда мама залила глицерин, беззвучно плакали ветераны.

— Хочешь, я тебе что-то покажу? — Выдвинув ящик отцовского стола, Кира вынула стопку красных коробочек, разложила перед Валерой.

— Это все его ордена?

— А что, мои, что ли? А эти красненькие — орденские книжки.

— А та зеленая?

— Зеленая — вообще записная. Телефоны разные. Не служебные… — Кира перелистывала книжку. — Вот это фронтовой друг. Это тоже однополчанин, в Алма-Ате живет… Дядя Вася — школьный товарищ… А этот вот человек, Михаил Иваныч, — знаменитый художник, действительный член Академии художеств. Кирилл когда-то у него учился.

— Ну-ка, покажь… На улице Горького живет!

— Как ты определяешь?

— По первым цифрам. Вот этот… Скорей всего, Черемушки.

— Какой? — Она заглянула в книжку.

— Да вот, сверху. Карандашиком… Тут даже не написано, чей это телефон: ни имени, ни фамилии — одни цифры.

— Может, ты пойдешь?

(Это прозвучало неожиданно не только для Валеры — даже для нее самой.)

— В общем-то, время есть… И мамочка уже разрешает засиживаться в гостях у девочек. Я ей обещал аттестат зрелости предъявить всего через пару месяцев.

— Можешь ты понять, что мне не до тебя?!

— Ладно!

Валера обиделся, ушел. А Кира с записной книжкой Кирилла подошла к телефону, набрала номер… Ей ответили сразу же, без гудков.

— Алло!

Кира молчала. Голос был женский. На другом конце Москвы где-то прикрутили звук в телевизоре. Теперь и там, на таком же маленьком экранчике с такой же линзой, наполненной глицерином, беззвучно плакали ветераны…

— Алло!

Голос был очень знакомый. Кира как будто увидела, как Лина Львовна, прижав к уху трубку, выуживала из коробки папиросу.

— Молчишь?

Кира молчала.

— Значит, у вас там все в сборе… А я по-прежнему одна. Сегодня даже подумала: а вдруг ты не позвонишь? Сколько уже прошло дней Победы? И столько же звонков… Раньше я как-то уверенней их ждала, потому что ты иногда проходил мимо окон со своей сумкой, а в последний год за окнами только крыши чужих домов… Кирилл! Это большое горе — жить без тебя!.. Молчи. Я уже слышала: ты не мог иначе. Остаться в живых и не прийти с войны к женщине, которая все эти годы ждала? И потом… там ребенок… Но прошло время, Кирилл: я прождала тебя дольше, чем она, в четыре раза. А Киру ты поставил на ноги: она вот-вот сама полюбит кого-то… Другого!.. А я — только тебя. Молчи. И этот ответ я уже слышала: “Детей любят без взаимности…” Это твоя фраза, Кирилл. В сущности, мы все живем для нее. И ты, и Клава могли бы устроить свою жизнь по-другому, и я… Я ничего от тебя не требую, Кирилл. Позвонил, и ладно… А будет ли она счастлива от этого? Узнает ли она вообще когда-нибудь, что существует и такая любовь на свете, когда все ради другого, а для себя только вот это: помолчать по телефону.

Кира отстранила трубку от уха и уже намеревалась положить ее, как в трубке вновь зашелестело:

— А помнишь, Кирилл? Под Рославлем, кажется, мы курили с тобой за медсанбатом в лесу. И подошел какой-то ходячий ранбольной: “Подарите кусочек дыма”. Так и сказал — “кусочек дыма”! Ты еще повторил эти его слова… Потом, в графском парке. Помнишь?… Вот так и твои звонки. Сколько мы знаем людей, у которых все есть, все! А вот этого… дыма — ни кусочка.

Она замолчала. Кира старалась не дышать. Молчали обе.

— А помнишь, Кирилл, ту историю, ты сам ее мне рассказал, думаю, сам и придумал — такой легенды нет, я пролистала все источники, — о художнике и крепостной танцорке? Так вот, знаешь, почему я уехала от тебя подальше? Именно потому: ты меня перерисовал — и я исчезла. — Снова молчание в трубке. — А знаешь, Кирилл, когда она будет счастлива, твоя Кира? Когда поймет, как мало… мало, Кирюша, для счастья надо! — Снова в трубке зашуршало, Лина Львовна чиркала спичкой. — Нет, я не плачу, Кирилл, я закуриваю. С чего нам плакать? Вон сколько лет прошло, а мы все дымим…

— Его нет, — сказала Кира. — Уже скоро год, как его убили.

 

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 35 мин

— А сама-то ты хоть счастлива? — спросил Вася.

— Давайте не будем тянуть время.

— Значит, не очень. Жаль. Может, лучше бы твой отец сам побыл хоть чуток счастливым, чем вкладываться в тебя?..

— Давайте отложим этот разговор.

— До чего отложим?.. До выхода из тюрьмы?.. — Вася рывком запахнул шубу, шарф запихал комом за пазуху. — Поехали!

— Куда?

— В парикмахерскую на Садово-Самотечную, где эстакада. Там ты будешь свидетелем, как я передаю чемоданчик сестре Долгова — Рите. Вот тогда будет доказано, что я к этим денежкам не имею отношения: у жены Долгова взял, сестре передал.

Вася подхватил свои сумки, Кира наступила ногой на ремешок, волочившийся по полу:

— Стоять!.. И без жестов. Что бы я вам сейчас ни сказала, улыбайтесь. И вообще, ведите себя непринужденно. Вас хотят убить. (Вася, как было приказано, улыбнулся.) Преступник знает, что деньги у вас в чемоданчике. Он считает их своими: он из-за них шел на убийство, то есть на смертельный риск. И он уже подсылал в Хабаровск дружков за этими деньгами, но жена Долгова сказала, что их изъяли при обыске. Доходит? Долгов попросту обокрал своих сообщников. Вор у вора дубинку украл. Воры этого не прощают. За такие финты, по их понятиям, расплачиваются кровью. Но поскольку Долгов в тюрьме, а деньги у вас, вы расплатитесь за Долгова.

Улыбка так и осталась на Васином лице. Как нарисованная.

— Видите вон тех людей? — Кира глазами указала на стойку кафе-бара. — Или тех… — Она перевела взгляд к аэрофлотским диванчикам посреди зала ожидания — пассажиров в зале было человек пятьдесят. — Один из них убийца.

— Кто?

— Это нам самим хотелось бы узнать.

— Но, надеюсь, ваши тоже тут? Вы должны меня охранять. Это ваша обязанность.

— Наши обязанности вы знаете. Но как вы себе представляете эту охрану вашей особы? Ведь преступник не станет набрасываться на вас здесь, при людях: он пойдет за вами. Вернее, за вашим чемоданчиком.

— Тогда я пошел… А вы хватайте.

— Первого попавшегося?

— Того, кто пойдет за мной.

— А он скажет, что шел в туалет… да мало ли еще куда… И что самое интересное, это может оказаться правдой. А настоящий преступник будет стоять и посмеиваться.

— Выходит, вы настоящего преступника не можете отличить от человека, который идет в туалет?.. За что вам зарплату платят?

— Вот как? — Кира усмехнулась. — Ну кто же в наше время за одну зарплату станет задерживать вооруженного преступника? — Кира никак не могла удержаться от этой реплики.

Вася оживился:

— Кирюха! О чем разговор? Ты же дядю Васю знаешь! Когда за мной пропадало?

— Ну вот, наконец-то вы довольны, — сказала Кира. — Все стало на свои места: из дочери Кирилла вырос нормальный взяточник.

— Упаси бог! Что ты, Кирюшенька! Ты дама — ты в стороне. А с твоими сослуживцами мы дотолкуемся по-джентльменски. Уж кто-кто, а Вася в курсе, почем нынче жизнь!

— Может, мы не будем торговаться?

— Хорошо! Я вам сам покажу, кто из них бандит. Работнички! Вон тот, в кепочке…

Приблатненный в кепочке так никуда и не ушел: из багажного отделения воротился в буфет.

— По-вашему, как в кепочке, так и бандит?

— Ну, тот… небритый.

— Вы забыли, что я уже не ребенок, дядя Вася. Я инспектор по особо важным делам.

При этих словах Вася низко опустил голову: влип!

Кира этого не заметила. Краем глаза она посматривала в сторону кафе-бара: громадный мужчина с раздутым портфелем заправлялся уже второй раз. Это всего-то за полчаса.

— Если даже вы укажете нам настоящего преступника, — сказала Кира, — мы его не возьмем. Мы не имеем права задерживать человека только по одному подозрению. Судить его не за что. Он ничего не совершил — значит, останется на свободе… И вот тогда совершит преступление.

— Значит, вы будете ждать, пока он меня убьет?!

— Нет. Это вы намерены ждать, пока вас убьют. А я уговариваю вас, как слона: отдайте мне чемоданчик. Преступника интересует кейс, он ни за что его не упустит, он как привязанный будет идти не за вами, а за чемоданчиком. — Кира протянула руку к “дипломату”, но Вася не отдавал. — Вы, ей-богу, как ребенок!

— А что мне будет?

— Что значит “что”?

— Ну, что вы со мной сделаете, когда откроете кейс, а там действительно двести тысяч? Кто на суде докажет, что это не моя доля в делах Долгова? Жена Долгова вам признается, что это доля убийцы? Или — деньги ее мужа, да? Чтоб на него намотали еще двести тысяч — как раз до “вышки”?! Нет уж, у меня один путь: на Самотеку, к Рите. Кейс я только ей отдам. С нее и спросите!

Вася шагнул к выходу — Кира преградила дорогу.

— Хотите сорвать нам операцию?

— Ах, операцию?! — Вася так посмотрел, что Кира отвела глаза. — Операция! Ну и взяла бы ты, Кирюшенька, белую мышку, морскую свинку и производила бы над ними операции. А на людях зачем? Тем более на друге твоего отца, который тебя за ручку водил в художественную школу на Кропоткинскую: надеялся — хоть из тебя, если не из твоего отца, получится что-нибудь такое… не участковое!

***

Состарились пятиэтажки, выросли между ними двенадцатиэтажные параллелепипеды, и появился в нашей повести новый персонаж — голубой медвежонок, мальчик в синтетической шубке.

Молодой, спортивного покроя папа вывел медвежонка из нового (чешский проект) деткомбината и повел по дорожке…

Сумерки. Идет снег. Два прозрачных куба светятся сиреневым светом — это два новых магазина. На одном неоновыми трубками написано “Рассвет”, на другом — “Чемпион”.

— Куда мы идем? — спрашивает сын.

— В “Рассвет” за продуктами.

Но путь к “Рассвету” проходит мимо “Чемпиона”, там сын упирается лбом в витринное стекло. За стеклом среди прочих спорттоваров плывет в лучах “дневного света” длинная синяя лодка-байдарка RZ-89 (“эрзетка”) в собранном виде.

— Хочу-у синюю лодку!..

Спортивного вида папа тоже обуреваем смутным желанием уплыть на синей лодке в настоящий рассвет, а не в тот, где торгуют макаронными изделиями… Но он выражает свои чувства лишь одной фразой:

— У тебя губа не дура, Кирилл.

И отправляется за макаронными изделиями…

Но вот изделия уже в авоське, а домой не тянет. Они вновь задерживаются у витрины “Чемпиона”, где плывет в сиреневом свете пустая синяя лодка, вздыхают и идут дальше, через занесенные снегом пустыри. На пустырях стоят вразброд огромные панельные коробки недостроенных корпусов новых микрорайонов. Микрорайоны сливаются у горизонта с самой Москвой, стирая границу между городом и поселком…

Возле одного из таких новых домов отец и сын остановились.

— Вот здесь мы будем жить, — объявил старший. — Ты не против?

Младший не возражал: он думал о синей лодке.

— А как насчет посмотреть планировочку? — спросил старший и, не ожидая ответа, поволок сына в подъезд…

Сторож, который мог бы им воспрепятствовать, грелся в своей бытовке-вагончике.

Отец и сын уже скрылись в подъезде, когда к этому месту подошла Кира.

Кира выросла, как выросли ее каблуки. Взрослая женщина, уверенная и озабоченная. Ее тоже интересовал этот новый дом. Проходя, она всегда поглядывала на известные ей три заляпанных окна на шестом этаже и балкон без перил… И на этот раз взгляд привычно скользнул по тем же окнам, и вдруг… все замерло и затихло в преддверии беды: на неогороженном балконе — голубой комочек синтетической шубки.

Ее сын, маленький Кирилл, переваливался на неумелых иож-ках у самого края неогороженного, обросшего льдом балкона, и казалось, колючий зимний ветер со снегом вот-вот сдует его с головокружительной высоты…

Кира, задыхаясь, взбежала по лестнице. Спортивного покроя папа стоял у балконной двери, обвисший, как мешок.

— Валера! Ты что?..

— Боюсь спугнуть.

Оттолкнув мужа, Кира тенью метнулась через балконную площадку. Кирилл и не услышал, как очутился у нее на руках.

— Мама? — удивился он. — Мама Кира?..

Вновь оттолкнув Валеру, Кира с Кириллом сбежала вниз. Тут собралась толпа.

Кира пошатнулась, передала сына мужу и села прямо в снег.

— Что с тобой? — опять растерялся Валера. — Тебе воды?

Его снова оттолкнули. На этот раз какая-то женщина:

— Обморок, не видите?.. Надо дать воздуху. — Женщина расстегнула на Кире пальто, жакет и вдруг испуганно вскрикнула: — Ой, что это… боженьки?!

Киру вызвали к начальнику на следующий день.

— Как здоровье, Кириллова?

— Спасибо, не жалуюсь.

— А у нас другие сведения. В районе новостройки… вы знаете где… дамочка упала в обморок. А сердобольных у нас хватает… Одна гражданочка расстегивает на ией пальтишко, жакетик, а там… у дамочки под мышкой… как вы думаете, что?..

— Я не врач.

— А гражданка, которая жакет расстегивала, как раз врач, но она позвонила нам. “Это, — говорит, — по вашей специальности”. Короче: женщина решила, что леди, та, что упала в обморок, по меньшей мере резидент одной из иностранных разведок, потому что под жакетом оказалась…

Начальник сделал многозначительную паузу…

— Ну… спецкобура с пистолетом.

— Вот именно. Сперва надо сдавать оружие, а уж потом падать в обморок, Кириллова.

Спорить с начальством не полагалось. Кира молчала, а начальник как будто позабыл о ней — уткнулся в бумаги.

— У меня просьба, — вдруг сказала Кира.

Начальник быстро поднял голову:

— Перевести вас на более спокойную работу? Так? В детскую комнату милиции?..

— Нет, — сказала Кира, — просьба личного характера…

Валера мыл посуду на кухне.

— Кирилл спит? — спросила Кира.

— А то мы тебя ждали! Поканючил для виду: “Мама, мама!” — и вырубился.

Валера помог ей раздеться.

— Чаю налей!

— Бу сделано, гражданин начальник!

Кира присела к кухонному столу, пила чай, пока не отогрелась после улицы.

— Меня вызывали к начальнику. В управлении уже знают про обморок, предлагают другое, более женственное занятие.

— Укротительницей тигров в цирке? — Валера расхохотался.

— Сейчас ты заплачешь, — сказала Кира. — Я отказалась от квартиры: попросила, чтобы дали на первом этаже.

На Валеру было жалко смотреть — так он испугался.

— Надеюсь, тебе дали… койку в психушке. Нормальные люди не обращаются с такими просьбами.

— Твои нормальные люди сами с балкона бросятся и детей побросают с шестого этажа, но на первый этаж не пойдут. А я хочу быть спокойной за ребенка.

Валера все еще не верил в “катастрофу” — так он определил все это мысленно.

— Может, ты меня разыгрываешь? Ты же не можешь не знать, что во всех объявлениях об обмене пишут: “Первый этаж не предлагать”.

— Значит, будем разменивать эту квартиру.

— Ну, вот и до развода дошли. Ты так любишь сына, что готова его без отца оставить.

— Какой ты отец?.. Для этой роли нужен мужчина. А ты бы до сих пор там стоял, на балконе, ждал, пока милиция прибудет, пожарная команда или парни, которых ты тренируешь по тройному прыжку.

— Чтоб решиться, надо быть не отцом ребенка, а…

— Матерью!

Кире показалось — сейчас он ее ударит, но Валера разжал кулаки.

— Думаешь, ты хорошая мать? — спросил он тихо. — Да?.. Таких вообще надо лишать материнства… по суду! У нормальных людей мать сидит дома с ребенком, а у нас папочка, мужик, спортсмен, выкупал сынулю, высадил на горшочек и моет молочные бутылочки, вот… в передничке… пока мамочка падает в обмороки со спецкобурой под мышкой. Да о чем нам с тобой разговаривать?! — Махнув рукой, он достал из кухонного ящика рулетку и ушел в комнату.

— Валерик…

Кире показалось — она крикнула: “Валерик!..” Но она только разевала рот, как рыба… Он обмеривал комнату.

— Как думаешь, сколько здесь метров? — спросил, когда она вошла.

— Ты же знаешь: восемнадцать и шесть десятых.

— А по длине?

— В объявлении пишут общий метраж.

Он не слушал.

— А если по диагонали?..

Назавтра она сама зашла за Кириллом в садик. Домой не спешила: боялась увидеть вешалку с голым крючком вместо Балериной куртки, пустоту под тахтой, где стоял его чемодан…

— Почему сегодня меня ты гуляешь? — спросил Кирилл. — Почему меня папа не гуляет?

Кира молчала, думала: “Валера прав, таких надо лишать материнства”.

У “Чемпиона” Кирилл вырвал свою руку из ее руки, прижался к стеклу.

В витрине уже не было байдарки — лишь какие-то скучные майки и штаны.

— Уплыла синяя лодка, — затянул Кирилл дрожащим голосом…

Кира не выдержала — схватила его за руку и буквально волоком потащила домой. Он орал не умолкая, но она словно одеревенела. Открыла наружную дверь своим ключом. Кирилл, едва переступив порог, умолк, и глаза его сказочно расширились: комнату наискосок, по диагонали, пересекала синяя лодка. Здесь она казалась гораздо длиннее, чем в магазине. Кирилл видел ее совсем близко, и не сбоку, а сверху, новенькую, с дюралевым языком руля, с медными барашками креплений. Поблескивая светлым лаком деревянных шпангоутов, стрингеров и красными полосками фальшбортов, она словно плыла по паркету комнаты и носом вплывала в коридор.

— Так я и знал, — сказал Валера. Он как ни в чем не бывало сидел тут же, собирая лодку. Пот лил с него, как на тренировке в зале. — Так я и знал: по диагонали ляжет.

Кира разделась и пошла на кухню. Конечно, ужина Валера не готовил, посуду не мыл: сегодня он принадлежал лодке. Кира заплакала и стала мыть тарелки. Ночью, когда уже лежали вдвоем, она сказала:

— Ты очень хороший, Валерик. Другой бы за этот выбрык с первым этажом меня убил.

— И убью!..

— Все равно понять друг друга мы никогда не сможем.

Да! Тысячу раз он прав: таких баб надо всего лишать, не только материнства. Ну кто ее тянет за язык?!

 

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 40 мин

— Если вы не можете, Кира Кирилловна, — сказал Вася, — облегчить участь пожилого человека, у которого нет лишних лет в запасе — по вашей милости сидеть в колонии, так я вам вашу задачу облегчу. Чтоб вы, не кривя душой, могли доложить начальству: не удалось, мол, изъять без шума вещественное доказательство. — Вася, прижав к животу чемоданчик, поплотнее уселся на аэропортовском диванчике. — Посидим, за жизнь побеседуем. Как насчет личного счастья?..

Ну что ты с ним будешь делать? Тащить куда-то? Силой отнимать чемодан? На виду у всех? Кира оглядела зал. Громадный и Приблатненный — они теперь не расставались, играли в крошечные дорожные шахматы. Остальные сгрудились у стойки кафе-бара. Буфетчик обслуживал пилота, молодого человека в форме летчика гражданской авиации… Нет уж! Вспугнешь птичку — потом ищи-свищи!

— Ну так как насчет личного счастья?

— Вы уже спрашивали.

— А ты не ответила. Кто твой мужик? На безмужнюю ты не похожа.

— У меня сын… Уже в кроссовках шеголяет сорок шестого размера.

— Кириллом назвала?

— Угадали.

— Я знал, что Кириллу в конце концов повезет… А у меня вон две дочери и два внука: один — Руслан, другой — Артур. Васей там даже и не пахнет.

Громадный в кафе-баре заспешил: сунул в карман дорожные шахматы, встал и зашагал в их сторону. Ростом и шириной плеч он значительно превосходил дядю Васю. Кира рядом с таким великаном вообще показалась бы малявкой. Гигант этот надвигался прямо на них. Вася испуганно подобрал ноги, стараясь отодвинуться как можно дальше… Но Громадный, едва не наступив на Васю, развернулся так, что задел его полой распахнутого пальто, и прошел мимо. Вася, осмелев, даже бросил ему вслед реплику — правда, не очень громко, на всякий случай:

— Смотреть надо!

— Спокойно, — предупредила Кира, — вас могут специально провоцировать.

“Внимание! — сказал простуженный радиоголос. — Заканчивается посадка на рейс 310-й Москва — Волгоград”.

— Ага. Подождем, пока он из Волгограда вернется. — Вася надвинул на лицо свою лохматую шапку и запахнулся в шубу, в обнимку с чемоданчиком. — Разбудишь, когда кончится детективчик.

— Преступника вы не пересидите.

Вася ухмыльнулся:

— Я вам его высижу. Когда все подозреваемые разбредутся по своим маршрутам, останется только милиция и преступник.

— И еще кое-кто: Чита, Сыктывкар и Улан-Уде закрыты по погодным условиям.

— Подожду, пока откроются. Здесь погодные условия вполне позволяют.

Он откинулся к стенке, запрокинул голову, лицо накрыл мохнатой шапкой и прикинулся спящим.

Кира представила себе лица сотрудников розыска из опергруппы, занявших все ходы-выходы из аэровокзала, мерзнувших на летном поле и отогревающихся в машинах, — и тех, кто в спецлаборатории, и полковника… Боже! Что он о ней сейчас думает?! И еще одного человека. Человек этот злорадно и победоносно ухмылялся во всю свою подлую рожу… Так бы и плюнула…

Его звали Супрун. Супрун Роман Тимофеевич, следователь УВД. Все знали, что он из себя представляет, но все молчали. Получалось как с лозунгом “Не проходите мимо”. Против, так сказать, равнодушия. Равнодушно проходили мимо. Вот так и Кира проходила мимо Романа Супруна. А почему? Спросите что-нибудь полегче. Почему проходят мимо бетонной балки, перегораживающей дорогу? Потому что попробуй сдвинь… Кира бы и на этот раз, возможно, прошла, если бы не одна женщина. Мимо той женщины Кира не смогла пройти. То есть уж было прошла, как услышала брошенное вслед: “Из-за таких вот и остаются дети без отца!..”

Женщина не производила впечатления несчастной. Шуба на ней стоила… по меньшей мере первый взнос на однокомнатную квартиру. Но уж кто-кто, а Кира знала: муж этой женщины сидит за убийство. Сознался на предварительном следствии. Двое детей… Но при чем здесь Кира? Она всего лишь установила факт, что муж женщины, экспедитор, сопровождал автофургон и принимал участие в драке. Следствие вел Супрун…

“Можно вас? — Женщина догнала ее в подземном переходе у Театра кукол. — Вы все-таки тоже женщина. Может, даже мать? Следователь не поверил — вы поверьте: они ему чеки обещали, двести тысяч чеков Посылторга за то, что убьет. Но он не убивал… Ищите того, кто взял у них чеки”.

Кира не раз задавала себе вопрос: решилась бы она заново ворошить это закрытое дело, если бы Ромкины покровители не пошли косяками выбывать из органов — кто “по возрасту”, кто “по состоянию здоровья”, кто в юридическую консультацию, а кто и на скамью подсудимых?.. Может, все-таки решилась бы после встречи с этой женщиной. Проще всего свалить все на одного Ромку. Но права женщина: так уж бывало, и не раз, даже к исключительной мере приговаривали невиновных из-за таких вот, которые проходили мимо. Ей бы, Кире, еще искать и искать преступника, а она уже передала человека следователю, да еще какому!..

В протоколах, которые вел Супрун, никакого упоминания о чеках не оказалось. А ведь Ромка был обязан запротоколировать… И теперь судьба мужа этой женщины, отца ее детей, зависела от чемоданчика с чеками, который Вася должен был отдать добровольно, во что бы то ни стало добровольно! Но никак не хотел.

— Знала бы, что вы такой упрямый, ни за что бы не вызвалась…

Вася мигом сбросил шапку с лица.

— Еще и сама вызвалась?! Браво, Кирюшенька! А я уж было в душе тебя простил: служба, думаю, есть служба, приказы положено сполнять. А ты, оказывается, добровольно, по собственному желанию!

***

Да, это действительно было так. Хотя Вася не слышал и не мог слышать того разговора Киры с полковником:

— Разрешите, товарищ полковник!

— Да. Слушаю вас.

Кира отлично понимала, что полковнику не хотелось ее слушать: на этом деле он наживал себе врагов, так же как и Кира. Но он слушал, и очень внимательно.

— Сообщили из Хабаровска: вчера, в 11.00 по местному времени, жена Долгова вышла из дома, зашла к родственнице… золовке, а от нее ушла с маленьким чемоданчиком кейс-“атташе”, который она у городских касс Аэрофлота передала человеку, купившему билет до Москвы. Человек этот промелькнул в деле Долгова, они его называют Фотограф.

— Все они фотографы.

— Но у этого Фотографа в чемоданчике, который он должен отвезти в Москву, минимум двести тысяч рублей. Судя по показаниям сообщников Долгова, это доля Бармена. Гонорар за убийство шофера.

— Вы думаете, он повезет эти деньги Бармену?

— Он о Бармене понятия не имеет. Фотографа должен встретить в Москве кто-то из родственников или друзей жены Долгова, чтобы припрятать деньги, так сказать, до лучших времен, когда Долгов выйдет из тюрьмы.

— Почему Фотографа не задержали в Хабаровске?

— Я просила пока этого не делать. Фотограф может вывести на Бармена. За квартирой Долгова и его женой в Хабаровске следили дружки Бармена. Один из них видел, как жена Долгова передавала Фотографу кейс. Теперь все зависит от вас, товарищ полковник. Если вы договоритесь с Хабаровским УВД, чтобы Фотографу дали вылететь в Москву…

— Значит, вы считаете, что Фотографа в аэропорту Домодедово будет подстерегать Бармен или кто-то из его сообщников?

— Бармен собственной персоной. Он кровно заинтересован в том, чтобы никто из его сообщников не узнал, кому достались эти деньги. Зачем, спрашивается, Бармену делить на всех то, что, по общему мнению, и так уже с возу упало: замели при обыске на квартире Долгова?

— С вами не соскучишься, — сказал полковник.

Кира понимала, что он этим хотел сказать. От того, смогут ли они выявить настоящего преступника, зависит не только судьба экспедитора, но и многое в их собственной жизни, даже то, как, когда и в каком настроении уйдет на пенсию полковник Егоров и кто займет его место в этом кабинете. Кира вздрогнула, представив себе здесь Супруна… Ведь это не просто человек, а стиль, в каком будут вершиться дела, и, значит, судьба еще многих и многих людей зависит от того, удастся ли Кире поймать Бармена. А все, что они знали о Бармене, так это только то, что он бармен… а может, официант в Москве, а может, и в Московской области. Главное, не в Хабаровске — тогда это дело расхлебывали бы в Хабаровском УВД.

Бармен напакостил в Москве: именно здесь, у Курского вокзала, убит водитель автофургона с импортными фотоматериалами, цейсовской фототехникой.

— Масштабы у них, — Кира имела в виду хабаровских дельцов, — общесоюзные: Долгов жил в Москве, здесь и познакомился с Фотографом.

— Ну хотя бы приметы Фотографа…

— Не только приметы. Вот. — Кира положила на стол фотографию. — Передали из Хабаровска по фототелеграфу: жена Долгова и Фотограф у касс Аэрофлота. Хорошо виден кейс.

Это был тот самый, Васин кейс. Только на фото не видно, что он темно-вишневый и застежки — под черненое серебро. Все это Кира знала по описанию, которое получила давно, еще до того, как в Хабаровске сфотографировали Васю. Можно сказать даже — Вася познакомился с кейсом позже Киры, гораздо позже. Кира уже выудила массу подробностей: и что за убийство обещали двести тысяч, и что после убийства Бармен подсылал к Долгову своих дружков за деньгами, но Долгов все тянул, пока не сел. А теперь Долгов, точнее, его жена постаралась распустить слухи, что деньги эти якобы изъяты при обыске сотрудниками Хабаровского УВД. На самом-то деле Долгов оставил себе эти двести тысяч, так сказать, на черный день. И смертельно боялся, что их найдут. Потому что, во-первых, они подлежат конфискации, во-вторых, увеличивают общую сумму нанесенного государству ущерба ровно на двести тысяч, а соответственно и срок наказания Долгову и его сообщникам. В-третьих, если Бармен узнает, что Долгов его облапошил, он будет мстить по-страшному всей семье Долговых. С него станется…

— Приметный чемоданчик — будете с ним носиться еще лет десять после того, как меня препроводят на пенсию, — сказал полковник, но фото не вернул — значит, отдаст размножить…

Кира воспрянула духом:

— Ситуация возникает, можно сказать, уникальная: в тот момент, когда Бармен попытается отнять кейс у Фотографа, мы его возьмем с поличным.

Иван Ильич давно уже оценил ситуацию, еще когда первый раз скрипнул стулом, но глаза его, вопреки ожиданию, не заблестели, ноздри не раздулись, как у гончей… Невозмутимое административное выражение сохранилось на лице, пальцы привычно наводили порядок на столе: сюда фломастер, туда — календарик…

— Завидую я тебе, Кириллова. Все у тебя так просто: он попытается — мы возьмем… Рассчитывать на то, что Бармен тихо-мирно отнимет кейс у Фотографа, мы не можем: Бармен не оставит живого свидетеля. Особенно теперь, когда Долгов под следствием.

— Это я как раз понимаю.

— Понимаете? — Полковник вновь перешел на “вы”. — Так как же вы на это идете? А еще юридический факультет окончили!..

Кира понимала, что он хочет сказать: ни чьей жизнью, даже если это жизнь преступника, они не имеют права рисковать, кроме своей собственной, и то ради спасения чьей-то жизни.

— Здесь как раз тот самый случай. Надо, чтобы Фотограф добровольно, не вызывая подозрений у Бармена, который будет за ним следить, передал кейс с деньгами нашему сотруднику. Ну-у, как будто он передает тому, кому должен был передать. Убийца пойдет за кейсом. Бармена интересуют деньги, а то, что они в руках сотрудника милиции, он знать не будет.

— Сотрудник милиции не человек, по-вашему?!

Кира растерялась: что с ним? Первый раз, что ли, приходится рисковать?

— Подстраховать будет крайне трудно: Бармен выберет для нападения самое неудобное для нас место. Более того, мы сами будем выбирать для него такое место, иначе он не решится. Думаю, это вообще неоправданный риск.

Снова заскрипел стул. На этот раз скрип означал: аудиенция окончена…

Но Кира еще не сказала самого главного. Собственно, с чем пришла.

— Можно я?

— Не понял.

— Прошу поручить это мне, товарищ полковник.

Иван Ильич посмотрел на Киру: вроде женщина как женщина, даже о косметике не забывает: вон как ловко кладет! Молоденьких штукатурка обычно старит, а эту вот молодит… Как она тогда упала в обморок со спецкобурой…

— Мне кажется, вы начали забывать, Кира Кирилловна, какого вы, простите, пола. Что, у нас мужиков нет, холостых и бездетных? Я еще твоего отца не забыл…

“Откажет, — подумала Кира. — Раз уж и о Кирилле вспомнил…”

— Нет, нет… Я должен подумать. Подумать должен. В конце концов, вы все для меня не чужие…

Кира не знала, что как раз перед ее приходом в кабинете полковника побывал майор Супрун. Намекал, что ответственность за допущенную ошибку, если докажут, что это была ошибка, будет нести не столько он, Супрун, сколько… “Вы же знаете, товарищ полковник, как это у нас делается: начальство всегда виновато”.

“Да, — думал полковник, — от супрунов уже не отмыться. Кирилл — тот бы не стал полковником”.

Кира ждала ответа.

— Хорошо, — сказал полковник, — с Хабаровском договоримся — операцию проведем. И все же никак не возьму в толк, почему именно вы, Кира Кирилловна, должны послужить приманкой для Бармена?

— Но, кроме меня, некому. Этот человек, что на фотографии… С какой стати он отдаст кейс нашему сотруднику? Да так, чтобы Бармен не увидел тут ловушки.

— А тебе, значит, Фотограф отдаст двести тысяч за твои красивые глаза?

— Дело в том, товарищ полковник, что мы знакомы с этим человеком.

И вот дошла очередь до кожаного пальто на меху ламы. Когда Кира, собираясь в аэропорт Домодедово — это было уже сегодня, — доставала пальто из шкафа, Валера оторвался от телевизора.

— Пошла на дело?

— А может, на свидание?

Валера брезгливо оттопырил губы. Он оброс бородой, в которой попадались уже седые пружинки.

— Знаем мы эти ваши свидания! Если из нас кто Мегре — так это я. Тоже когда-то думал: с чего это она среди бела дня наводит вечерний марафет? Взял и проверил. Раз в театр пошла без мужа — так двое зрителей с Малой Бронной перекочевали на Петровку. Другой раз уехала в командировку в Ярославль, а жила в Москве в гостинице “Северной” на Марьиной Роще, в ресторане отплясывала с пузатыми товароведами из Перми. Я бы тебе тогда устроил Варфоломеевскую ночь, если бы твои коллеги в штатском не притиснули меня в углу. “Нечего, — говорят, — облизываться на чужих дам”. А что эта дама моя жена…

— Когда-то ты даже ревновал.

— А сейчас так вообще не пущу. Думаешь, не знаю, на что ты идешь?

— У нас разглашать не положено.

— Майор звонил. Супрун Роман Тимофеевич.

— Ромка?..

Этого следовало ожидать. Не исключено, что в ближайшее время Ромка задружит с Валерой. У Валеры с ним обнаружится больше тем для разговоров, чем с ней, с Кирой, хотя на самом-то деле Роман и Валера — все равно что кот с канарейкой.

— Он что, так и представился майором?

— А чего ему скромничать? Скромница у нас ты. Майор этот, по-моему, моложе тебя, а ты вот еще капитан… пока не разжаловали в сержанты.

— Это тоже Ромка сказал?

— Он сказал, что ты вешаешь на отдел дело, которое давно захоронено с концами! Полковник тебе потакает, потому что с твоим папаней служил. Но ему что? Он себе пенсион выслужил по высшему классу, а ты… еще и голову подставляешь.

— Значит, по-Ромкиному, получается: пусть опасный преступник бродит на свободе?

— Преступника без тебя схватят. Майор сказал, ты можешь отказаться. Мало ли что? Заболела!.. — Валера стал снимать с нее пальто. — Хочешь — врача вызову. Вадик тебе что хошь напишет!

Валера работал в спорткомитете, вся медицина была на него завязана. Кто не хочет видеть своего сына или дочь в школе олимпийских резервов?

— А полковник твой только рад будет, — тарахтел Валера, сдирая с нее пальто. — Почему именно ты должна хватать разных там опасных преступников? У вас такие мужики есть, что еще неизвестно, кто опасней…

— Опасней любого преступника знаешь кто? Майор Роман Супрун!

Валера только рукой махнул — он от Киры еще и не то слышал.

— Да он тебя по-человечески жалеет, а ты…

— Такие майоры никого не жалеют, кроме себя! Знаешь, почему закрыли дело об убийстве шофера? Потому что Ромка катил, как танк, на экспедитора, и Долгов с компанией ему в этом помогали. Словом, любыми правдами и неправдами добились от экспедитора, который участвовал в драке, чтобы он взял на себя вину в непреднамеренном убийстве. Человек двенадцать лет получил вместо четырех. Бармен, мокрушник, гуляет на свободе, а Ромка зато майор!.. И этот майор лучше всех знает, что Бармен выйдет только на кейс — “атташе”, который Фотограф отдаст лишь одному человеку: мне, а не каким-то мужикам. И тогда все кино завертится обратно: экспедитор через четыре года выйдет, а не через двенадцать, его, кстати, двое пацанов дома ждут; а с Ромки погоны снимут и выгонят из органов милиции, если не отдадут под суд.

— Да-а, ему не позавидуешь, — протянул Валера. — Пенсиона он, в отличие от полковника, еще не выслужил.

— Похоже, ты ему сочувствуешь.

— Почему? — Валера пожал плечами. — Мне он не сват, не брат. А вот ты с такими работаешь.

— А ты с какими?

— Я?.. С нормальными.

Кира как-то взялась подсчитать, сколько раз за день Валера употребит это свое любимое: нормальный, нормально, в норме, нормалек… — и со счета сбилась еще до обеда. А за обедом в присутствии сына он вдруг завел:

“Нормальный мужчина должен зарабатывать не меньше сотни”.

Кирилл его поддержал:

“Валера прав. — Он отца называл, как и она своего когда-то, только по имени. — Мужик, который приносит меньше ста рублей в месяц, — лентяй или алкаш”.

“В месяц? — расхохотался Валера. — Детеныш! В день!..” Сам Валера сидел на зарплате, а если перепадали какие-нибудь неучтенные гроши, прятал — Кира даже знала где — на непредвиденные расходы. Поэтому Кира в тот день не придала этому разговору особого значения. А вот сейчас вспомнила…

— Болтун! — Она глядела на него, как мать на неудачное дитя: боже, за что мне такое?! — Ты же ни о чем не имеешь своего мнения, только повторяешь, как попка-дурак, а твой сын потом всю жизнь будет чувствовать себя несчастным.

— Это еще почему?

— Потому что у него не будет ста рублей в день.

— Ах, вот ты о чем вспомнила! — Оказывается, и он не забыл о том разговоре. — Должны быть!

— Вот как ты рассуждаешь?

— А как мне рассуждать? Как ты и твой отец рассуждали: хорошо живет — значит, ворует? Дорассуждались! Может, как раз потому и воровали, что плохо жили?

Кира разозлилась:

— Посмотрим, как вы дальше будете жить! Может, еще больше рассобачитесь?.. Как-то я не замечала, чтобы богатый был честнее бедного!

— А я как-то не замечал, чтобы ты и твой отец были счастливы при вашей честности.

— Смотря что ты называешь счастьем.

— Что и все: в личной жизни…

— Не то!

— Ну, в труде! — Валера стал накаляться. — Ты довольна своей работой с Ромкой в одной компании?

Как ответить на такой вопрос? Если сегодняшний ее поход в аэропорт Домодедово закончится поимкой Бармена, дела пойдут веселее. Без Ромки! А если нет? Майор Супрун — человек молодой, и покровители его еще не все состарились.

— Ты знаешь, почему я пошла в милицию?

— Потому что дура! Те, кто убил твоего отца, давно пойманы, а ты все гоняешься за их тенями. Ждешь, пока и тебя, как Кирилла-старшего, пырнут самодельной финкой из рессорной стали? Ну да это еще куда ни шло: романтика! Но неужели ты до сих пор не убедилась, что в милиции не ангелы служат с крылышками, а даже, может быть, наоборот. Нет! Ты судишь по Кириллу! Майор Супрун и тот не может Кирилла перекрыть. Да где это видано, чтобы дочь всю жизнь молилась на отца, который к тому же не любил ее мать?

— Он ее любил, — сказала Кира.

— По-твоему, можно любить двоих?

— Можно! — Она сама не ожидала от себя такого ответа. — А можно и только одного себя.

Зачем? Зачем она во всем обвиняет его, Валеру? Скорей она сама отпетая эгоистка, чем он. Валера — друг и всегда был другом. С седьмого класса он за ней этюдники носил, потом посуду мыл и Кирюшу на горшочек высаживал, пока она, как он говорит, за тенями гонялась. Не будь она эгоисткой, разве пошла бы замуж без такой любви, какая была у Лины Львовны к Кириллу? Перекосила всю жизнь человеку — замкнула его на себе. А может, все дело в том, что она женщина? Просто женщина, а не сумасшедшая фанатичка, какой он ее вообразил? Не могла же она не выйти замуж, как ее мать вышла, как все… нормальные люди.

— Знаешь, что я тебе, Валерик, скажу… Мы с тобой только в одном не сходимся: ты хочешь жить, как люди, а я — как человек. — Она потянула на себя пальто, он не выпускал. — Ты дядю Васю помнишь? Он к нам с мамой приходил и после того, как отца… Не помнишь? Так вот, его могут убить, если я не поеду в Домодедово.

 

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 45 мин

“Внимание, — сказала та же простуженная девушка в радиорубке. — Заканчивается посадка на самолет Ил-86, следующий рейсом 218-м Москва — Чита”.

“Читинцы” потянулись к выходу. Кира быстро пересчитала “старожилов” — тех, кто так никуда и не ушел с момента прибытия хабаровского рейса: Приблатненный, Громадный… Пилот?! Молодой человек в форме Аэрофлота съел сосиски, полстакана сметаны, выпил какао, и буфетчик откупоривал для него бутылку фанты.

— Сейчас не время, понимаете, — сказала Кира, — выяснять наши с вами отношения. Вы же свою смерть держите в руках. Преступник пришел сюда убивать. Все равно кого… Того, у кого в руках окажется чемоданчик. Неужели вам жизнь не дорога?!

— По-твоему, жизнь в колонии какого-то там вашего режима так уж дорога?

“Не хватало мне сейчас расплакаться”, — подумала Кира, а вслух сказала:

— Я, что ли, виновата, что вы связались с Долговым? Делали бы фотопортреты, как когда-то… Но использовать государственную технику, материалы, торговую сеть, а денежки класть в свой карман… Вам бы вовремя покончить с этим!

— Я старый человек.

Кира сразу поняла, что он хочет этим сказать. Старые дельцы, куда более старые, чем Вася, говорили: “Я старый человек — воспитан при капитализме”. А этот — этот социализмом развращен. Ему развязывают руки, а он сам себе связывает. Зачем ему снаряжать себе новый возок? Пусть молодые… А он предпочитает и дальше ехать в рай на государственном транспорте.

— При вашей деловитости вы могли бы стать… ну, скажем, директором.

— Я для этого слишком честный… То есть вообще-то я могу обмануть, но не себя же. — Вася подумал и добавил: — Я бы так болел за дело, что умер бы. Я же не Долгов.

Долгов был директором, даже генеральным директором, целого треста бытовых учреждений — на нем держалось благополучие большого города.

Вася стянул с шеи свой мохеровый шарф, скомкав, бросил на диванчик.

— Всё! Итог.

Кира не могла смотреть на его обнажившуюся шею в жировых складках.

— Я понимаю, вам не начать жизнь сначала, но год или два за участие в делах Долгова…

— Нет, Кирочка, пора подбивать бабки. Может, для какого-нибудь воришки это и немного — год — два, но я, Кирюшенька, приличный человек, добропорядочный семьянин, уважаемый член общества садоводов-любителей. Соседи все люди как люди: полковник в отставке, солист оркестра Большого театра, врач — иглоукалыванием лечит. Здоровались со мной в лифте, а я оказался жуликом, сижу в тюрьме… Ну да ладно, черт с ними, с соседями, не им сидеть. Но мне-то каково? Из пуховой постельки — да на нары. У меня, Кирочка, привычки выработались: без телевизора да без таблеточки не засну. Если бы граждане судьи могли хоть на минуточку поставить себя на мое место, им бы совесть не позволила…

— Ни я, ни Кирилл никогда этого не хотели. Он вас, если хотите знать, любил, как брата. И я — как родного дядю… Даже несравнимо сильнее, потому что другого такого веселого и душевного человека, как вы, дядя Вася, мне уж, видно, никогда не сыскать.

— Спасибо, ласточка. Хоть посочувствовала.

— Не чужой же вы мне! Столько лет, можно сказать, вместе! — И вдруг новая мысль обожгла ее болью и злостью: — Сколько же можно так жить, дядя Вася? Сыщики и разбойники в одной упряжке!

— Ну, тут ты не права: никогда мы с Кириллом не ходили в одной упряжке. У нас с ним шло, как бы это сказать, соревнование: кому лучше? Кириллу, правда, это все было до фени. Он такой человек: если кому-то лучше, чем ему, так на здоровье. Вот когда наоборот — ему лучше, чем другому, — Кирилл чувствовал себя не в своей тарелке: вроде чужое отнял. Короче, мы с ним играли в разные игры на одной доске: я в дамки, он — в поддавки. Партия эта так и осталась неоконченной, потому что Кирилл и свою жизнь подставил вместо чьей-то, может, вовсе не достойной его… Но Кирилл на этом не кончился, он в лице дочери Киры цап меня за рукав: попался!

— А если бы не попались?

— Если бы не попался или попался не тебе, может, и не понял бы того, что я понял сейчас, Кирюшенька.

Васина рука легла на меховой обшлаг ее рукава:

— Ты вообще-то не принимай близко к сердцу. Не ты, так другой… Разве в том дело, куда вы меня пересодите. (Так и сказал: “пересодите”.) Какая, к черту, разница, что в итоге жизни — параша или унитаз? Главное, ничего другого. — Вася помолчал, глядя в сторону. — А совесть тут ни при чем.

— Но если не совесть, так что?..

— Как бы это сказать?.. Ну вот почему я тебя все время спрашиваю, ты в жизни счастлива или нет, а ты все время убегаешь от ответа?

— Но вы же понимаете, что момент самый неподходящий.

— Как раз подходящий. Ты человек, который подводит черту под всей моей биографией. Так вот, я хочу знать: сама ты хоть довольна жизнью? Или воруй не воруй — один черт?..

— Смотря что человеку надо.

— А что человеку надо в моем возрасте? На здоровье не жалуюсь, на жену — тоже. Дочери — красавицы, королевны! Обеих прибарахлил по высшему классу, придипломил и замуж повыдавал… даже по два раза. Зятьев и тех остепенил. Внуки!.. — Вася поспешно выуживал из карманов фотографии. — Видала? Щеки в формат не вписываются. Штангисты растут.

— И на вас похожи.

— В общем, да… Все Васино: уши, нос, даже характер. Бойкие ребята — палец в рот не клади. Но вот ты сказала: я веселый и душевный. А они только веселые. И уже Васи нет, есть так… веселый малый с Васиными ушами. Ну да грех жаловаться — были бы здоровы… И чтоб не было войны!.. Что еще? Работа? У меня и без злосчастного Долгова твоего с работой был ажур: фотовитрины, стенды, альбомы, проспекты, буклеты. Дом — полная чаша, ломится от мебели: серый клен, “птичий глаз”, арабская гостиная с перламутровыми инкрустациями, как у короля Сауда. Японская эта вся музыка с колонками… От стереозвука хоть из дому беги, что я и делал. Дача у меня есть. Там и гараж. Даже гараж, Кирюшенька, кирпичный! Так чего же еще мне до полного счастья не хватало?..

Вася замолчал, будто ожидая ответа. Хотя кто бы мог ответить?..

Кирилл-старший говорил ей когда-то: “Кем бы ты ни стала, дочура, ты должна остаться художником. Даже если совсем перестанешь рисовать. Потому что главное — не то, как тебя видят, а как видишь ты… Вот, смотри… — Он хранил все ее рисунки. — Поначалу ты рисовала солнце с лучами как палки. Потом, когда поняла, что лучи воображаемые, стала их слегка намечать пунктиром, а теперь вообще лучей не рисуешь — только отблески солнца на вещах… Но если и эти отблески исчезнут — тогда останутся одни лишь тусклые вещи…”

— Нет! Ты мне все-таки скажи, — не успокаивался Вася, — чего мне в этой жизни не хватало? Какого рожна-пирога?!

— Кусочка дыма.

Наступило молчание. Вася, видно, пытался осмыслить ее слова. А она и сама еще не успела этого сделать.

— Тамару вспоминаете?

— Кого?

— Девочку с челочкой, склеенной сладким чаем.

— Томку?

Наконец-то до него дошло.

— Да-а… Ты права: это такой дефицит, что ни купить, ни украсть, ни достать по знакомству.

Кира не сводила глаз с кафе-бара. Пилот рассчитывался с буфетчиком, кредитку он достал некрупную и довольно-таки потертую… А Громадный и Приблатненный, видать, надолго присохли к столику. Похоже, они разливали принесенное с собой. Если так, то вряд ли можно подозревать кого-нибудь из них…

— Я тебе скажу, кто преступник, — вдруг сказал дядя Вася.

Выходит, он знает убийцу!

— Вон тот бармен.

— Бармен?

— Ну да… Глянь, как он считает мелочишку. Если бы настоящие бармены так считали, не они бы нас обсчитывали, а мы их.

Буфетчик, отсчитывая пилоту сдачу, с трудом выуживал монетки, прилипающие к мокрому подносу.

— Ну, вы как ребенок, ей-богу! — разозлилась Кира. — Кто вас просит работать за нас?! — Она с тревогой оглянулась на кафе-бар.

— Зыркает, бандюга, — сказал Вася.

— Последний раз требую: отдайте кейс!

— Ничего. Потерпит. Никуда не денется. Последний вопрос, Кирочка, самый последний. Ты за кого же меня принимаешь, птичка ты моя? Пусть я жулик, делец, пусть мое место в колонии. Но неужто я уже и не мужик, а так… мразь трусливая: позволю, чтобы ты свою шейку, Кирюшенька, под их нож подставляла, лишь бы я скрипел еще на этом свете? Это ты-то, девочка, дочурка моего товарища, который тобою одною только и дышал, пока дышал!

“Ах, вот как! — наконец-то поняла Кира. — Он, оказывается, давно все знает и решил принять удар на себя, как когда-то брал на себя семью Кирилла…”

— Не-ет! Должна быть справедливость! — сказал он.

Вася с решительным видом обернул вокруг шеи шарф и стал застегивать шубу. Одной рукой не получалось, и он на мгновение поставил кейс на аэрофлотовский диванчик. Кира положила руку на кейс. “В этом чемоданчике, — подумала она, — заложена судьба минимум трех человек: один не будет сидеть двенадцать лет за другого, другой не совершит нового убийства, а третий не сможет больше подтасовывать дела ради своей карьеры, калечить жизни людей, мерзавец…”

Выпрямилась и с кейсом в руке пошла к выходу.

Вася рванулся было за ней, но наткнулся на пилота, который, оставив сдачу буфетчику, поспешил за Кирой…

— Ослеп? — выругался пилот. — Чурка с глазами!

Стеклянная дверь чуть не ударила Васю по лбу.

Откуда-то взялся сержант:

— В чем дело, гражданин? Вы чего хулиганите?

— Я?!

Кира, а за ней и пилот затерялись в толпе у багажных касс…

Буфетчик тем временем уже связался с группой захвата.

— Внимание! — передавали из машины радиограмму. — Все по местам! Преступник в форме пилота гражданской авиации второго класса. Быть предельно внимательными!

***

…Не было ни погони с пугающими завываниями сирен, ни перестрелок в проходных дворах. Вместо этого — длинный путь в полутемном автобусе с дремлющими пассажирами Аэрофлота. Среди них несколько Кириных коллег и тот, кто ехал ее убивать…

Потом коллеги сменились — убийца следовал бессменно.

Он шел как привязанный за женщиной с кейсом и при этом, как хороший футболист, видел все “поле”, тщательно просеивая в уме невольных, а может, вольных попутчиков. Двое пассажиров аэрофлотовского экспресса поехали в том же троллейбусе, но один “отвалил” у спуска в метро, а другой и в метро не отставал, почти до упора, но все же вышел раньше, на “Комсомольской”.

Бармен чуть расслабился, — кажется, хвоста не было. Теперь бы не упустить момент… Женщина с кейсом, как назло, держалась только освещенных и людных мест. Еще бы! При таком чемоданчике! Хотя, конечно, вырвать и убежать — раз плюнуть. Но хоть один глаз тебя отметит… А Бармен потому и жил вольно, под собственной фамилией и с незапятнанным паспортом и даже в дружинниках ходил, что не оставил до сих пор ни следочка: ни описаний, ни пальчиков для картотек. Глаз у него был цепкий, осторожность звериная: он же не свободой рисковал — жизнью.

За Курским вокзалом, у магазина “Людмила”, женщина прошла под арку во двор. Неужели живет в этом доме? Нырнет в подъезд, хлопнет дверью, и, пока он будет возиться с кодом, лифт унесет ее на неведомый этаж…

Но не нырнула… Отлегло… Пошла дворами. Наискосок. Бармен прибавил ходу. Здесь бы как раз и закончить эту затянувшуюся прогулочку. Кому рассказать — не поверит: спина взмокла… Но во дворах, как назло, тут какой-то мужик ставит машину, там трубу, что ли, прорвало — аварийка приехала, работяги на тачке катят баллон.

Ну вот, наконец! Длинный, неуклюжий автофургон-рефрижератор с опустевшей кабиной — видно, водитель заночевал где-то по соседству — громоздился у въезда в Малый Полу-Ярославский. Кира прошла вдоль гофрированной стенки рефрижератора в переулок… и наткнулась на дощатые щиты с предупреждающими знаками — ограждение ремонтных работ.

Бармен проскользнул следом. Местечко — нарочно не придумаешь. Все есть, даже куда сбросить труп. До утра не найдут, по крайней мере… А может, как раз наоборот, придумано нарочно для него? Бабочка должна знать, что здесь перерыто, раз она где-то тут живет… Да нет… дура! Попыталась обойти щиты… Там действительно тротуар свободен, но зато и тьма… Тьфу ты! Повернула обратно! Мандраж напал. Еще бы! При таком чемоданчике!

Кира уходила из ловушки для того, чтобы Бармен перестал сомневаться и решился, наконец, напасть. А он уже и не сомневался: зря, что ли, тащился за нею от самого Домодедова через всю Москву, рискуя ежеминутно потерять?.. Нет уж, птичка, полезла в силок- не трепыхайся: обратного пути нет.

Откуда Бармену знать, что вся эта его психология была заранее запрограммирована на совещании у полковника Егорова так же, как аварийка в проходном дворе, мужик с машиной, работяги с баллоном и засада в рефрижераторе!

Протискиваясь обратно к улице вдоль стенки автофургона, Кира увидела белое лицо, широко расставленные глаза и нож… Разделочный, мясной, сточенный до узкой стальной полоски, — таким ткнули шофера…

***

Щелкнул выключатель, лампочка осветила прихожую — Кира пришла домой. Сняла пальто и сразу же повязала фартук… Посреди коридора валялись лыжные ботинки: две пары больших, тяжелых ботинок, с них натекли лужи. Кира подняла и хотела было выставить за дверь… Но задержалась у телефона. Телефон стоял на столике возле зеркала. Кира набрала номер. Долго никто не подходил. Потом отозвался женский голос, уже немолодой, с одышкой:

— Слушаю… вас…

Это была Лина Львовна.

— Я слушаю. Говорите. Кто это?..

— Кириллова Кира.

Наверно, Лина Львовна шарила пальцами по тумбочке в поисках “Казбека”, но “Казбека” давно уже не было: только лекарства.

— Я хочу сказать, что все это было не зря… То, что было у вас и Кирилла.

— Ничего не было.

— Ну да. То, что ничего не было, было не напрасно, я счастлива. — Кира вытерла фартуком слезы и шмыгнула носом. — Извините.