Голос предков —
ветерок в моей крови,
Не смущай меня,
не мучай,
не зови.
Что мне шепот твой гортанный у плеча,
Над молитвенником белая свеча?
Я пропитан этим небом до корней,
Нет мне хлеба,
нет мне родины родней.
Вот мой Лермонтов
и вот мои Кижи…
Что ты хочешь от меня,
скажи?
Для чего ты мой покой разбередил?
Я и с Игорем на половца ходил,
И друзья мои в могилах
под Москвой…
Что ты шепчешь?
Я давно уже не твой.
Разве в доме
уживутся
две любви?
Не смущай меня…
Не мучай…
Не зови…
ДЕЛО ВРАЧЕЙ –
Сначала убили Михоэлса. Вероятно, он был слишком крупной фигурой, и Сталин, который ничего не боялся, на этот раз не то чтобы испугался, а почему-то не захотел вселенского шума и решил схитрить.
Михоэлса похоронили с почетом, но гроб не открывали, настолько было изуродовано тело. Причину смерти не сообщили — скоропостижно скончался.
Я часто представляю себе эту ночь — ночь длинных ножей. Грязная белорусская дорога. Подкупленный правительством шофер останавливает машину. Подкупленные правительством бандиты (местные или командировочные — из Москвы) вытаскивают великого артиста в ночь, на дорогу, как вытащили бы весь еврейский народ — и ножами, ножами…
Да так, чтоб не сразу, чтоб подольше не умирал.
Вся страна знала, что Михоэлса убили. Знал и весь мир. Но не ссориться же из-за этого с Советским Союзом.
Тогда, закончив проверку, Сталин отдал второй тайный приказ. И началось "дело врачей".
Я хорошо помню эти дни. И всегда удивляюсь той душевной готовности, той радости (не нахожу другого слова), с которыми встретило это мерзкое дело широкое население страны.
Недаром советская власть с конца войны так старательно культивировала антисемитизм.
Статья "Убийцы в белых халатах" обошла все газеты. В центральной прессе публиковались благодарности Лидии Тимашук, раскрывшей заговор. "Доченька, — писали ей, — спасибо, что ты спасла нас от этих извергов".
Ежедневно печатались сообщения о жуликах, ворах и расхитителях. Нет, никто не сообщал их национальности, но фамилии не вызывали сомнений. Об этом хорошо — у Слуцкого:
"Я вставал с утра пораньше, в шесть,
Шел к газетной будке поскорее,
260
Чтобы фельетоны про евреев
Медленно и вдумчиво прочесть".
В поликлиниках тянулись длинные очереди к русским врачам, потому что "еврейские врачи нарочно ставят неверные диагнозы, а детям прививают рак".
Я лежал тогда в больнице, курс лечения не был закончен, но заведующая отделением — пожилая добрая женщина пряча глаза (и то слава Богу!), сказала, что вынуждена меня выписать: койка нужна другому.
И я не посмел возразить, не посмел крикнуть: "Вы делаете так потому, что я еврей!" Ведь это была бы клевета на советскую власть.
Вообще нельзя было показать и виду. Оскорбления сыпались, на улицах, в магазинах; в коммунальных квартирах евреи жались по своим комнатам.
Знаю такой случай. Девушка-консерваторка, ехавшая в трамвае с виолончелью попросила кондукторшу подойти, чтобы купить билет. Та ответила: "Сама подойдешь, жидовская гадина!" Девушка подошла сама и ударила кондукторшу по лицу. Состоялся суд. Пассажиры выступили свидетелями обвинения. Студентку исключили из комсомола, выгнали из консерватории, дали три года за хулиганство.
Судьба ее была сломана навсегда.
Между тем, дело двигалось. Газеты, обнаглев, писали уже, что, как выяснилось на следствии, сионистская организация «Джойнт» передавала приказы об убийствах, в частности, через артиста Михоэлса.
Был разгромлен еврейский театр, целиком арестован еврейский антифашистский комитет (Зускин, Перец Маркиш, Квитко).
А какая чистая душа была у Квитко, какие удивительные детские стихи его переводил Маршак!
"Климу Ворошилову
Письмо я написал:
'Товарищ Ворошилов,
Народный комиссар…"
261
Не помог поэту Клим Ворошилов и письмо никакое не дошло — увели, убили…
А врачи, как и всегда у нас бывало, сознались во всем. Приближался процесс. Ходили упорные слухи, что общественным обвинителем будет Илья Эренбург. Хочу верить, что это клевета.
Готовилась короткая звериная расправа. Где-то (то ли в тайге, то ли на Крайнем Севере) спешно строились бараки. Сразу же после суда всех евреев должны были выслать туда, "чтобы спасти от справедливого гнева советского народа".
Выручить их — их, нас, меня — могло только чудо. И оно совершилось: 5 марта 1953 года умер Сталин.
В тот день я — неверующий человек — написал стихи:
Мелькает огонек зеленый
И машинист угрюмо ждет,
Пока рассадят по вагонам
Тот Богом проклятый народ.
Но Ягве на расправу бурям
Не даст народа своего,
И умирает в ночь на Пурим,
Кто руку поднял на него.
Я понял, а многие не поняли. Мы так долго находились под гипнозом этого имени, что в день всенародного траура, в счастливый день его смерти, евреи говорили друг другу: "Теперь все, теперь мы окончательно пропали!" И искренне считали, что ушел их последний защитник.
После вылившихся в Ходынку похорон одним из первых решений правительства была реабилитация врачей. А затем случилось беспрецедентное: указ Президиума Верховного совета о награждении Лидии Тимашук орденом Ленина был отменен, как неправильный.
Вскоре она погибла в «случайной» уличной катастрофе.
Но с горечью вспоминаю, что я опять подивился единодушию антисемитизма. Люди, читавшие на стендах газеты, разочарованно говорили:
— Ну вот, эти всегда вывернутся.
262
Через десять лет интеллигентная женщина, учительница, сказала мне, еврею:
— А рак детям они все-таки прививали. Я это знаю совершенно точно.
Мы с Лилей буквально хрипели, пытаясь ей что-то доказать, напоминали о Бейлисе, о Дрейфусе, издевались, стыдили: "Вы же культурный человек, как вы можете!"
На все наши доводы у нее был один ответ:
— Моя подруга тогда никого не послушалась, показала своего сына еврейскому врачу, и через несколько месяцев ребенок умер.
— От рака?
— Диагноз был другой, но его поставил тоже еврей. А умер он, конечно, от рака.
И хоть кол на голове теши!
ХАЙЛЬ ГИТЛЕР! –
Мой знакомый Леня Урман женился на польке. Городок, где они жили, находился неподалеку от Освенцима.
Леню можно отнести к тем, к сожалению, уже немногим людям, для которых еврейская боль — острая незатухающая рана, хотя в сороковые годы его и на свете-то не было.
Почти каждую неделю он ходил в Освенцим поклониться памяти погибших. Это было мучительно, но он не мог себя пересилить — это стало его потребностью, его молитвой.
Однажды он возвращался домой и заметил на вечереющей дороге молодую пару. Он очень обрадовался, так как одиночество становилось нестерпимым, и прибавил шагу.
Парень был смугл и курчав, девушка, судя по одежде, тоже иностранка.
— Откуда вы, ребята? — спросил Леня.
— Мы итальянцы. А ты?
— Я еврей.
И тут случилось непонятное и страшное. Итальянцы при-
263
нялись хохотать. Они даже за животы хватались — так им было смешно.
Леня стоял в полной растерянности.
И вдруг парень, давясь от смеха, выбросил руку и крикнул:
— Хайль Гитлер!
Леня когда-то занимался каратэ. Он ударил сразу — мгновенная реакция, опередившая мысль.
— Если бы я ударил сильнее, — рассказывал он потом, — я бы наверняка убил его.
Но и этот удар был неплох. Итальянец рухнул, потеряв сознание. Из носа и изо рта полилась кровь. Девушка с воплем кинулась к нему.
Леня, еще более растерявшись, оглянулся и, увидев вблизи лужу, зачерпнул полную шапку и стал лить воду парню на лицо, пытаясь привести его в чувство.
Тот охнул, зашевелился и открыл глаза.
— Поймите, — бормотал Леня, обращаясь к девушке, — я еврей… Я, как и вы, иду из Освенцима… Неужели вы не понимаете?..
Тогда девушка выпрямилась, выбросила руку и крикнула:
— Хайль Гитлер!
И Леня убежал. Он бежал и плакал — от ужаса, от безнадежности, от этого тысячелетнего кошмара.
А я, услышав его рассказ, еще раз подумал, что я еврей "не по крови, текущей в жилах, а по крови, текущей из жил".
МОЯ ПЛАТФОРМА-
Это произошло на гастролях БДТ в Венгрии.
К народной артистке республики Эмме Анатольевне Поповой во время обеда, шатаясь, приблизился изрядно уже накачавшийся молодой артист Максимов.
— Эммочка, — спросил он (громко, на весь зал), — а как вы относитесь к евреям?
264
— Ну как же я могу к ним относиться? — пыталась отшутиться та. — Все мои мужья были евреями.
— Нет, позвольте, — не отставал Максимов, — неужели они действительно могут вам нравиться?
Эмма Анатольевна ударилась в слезы:
— Уберите от меня этого хулигана!
На следующий день состоялось собрание. Товстоногов сказал:
— Вчера товарищ Максимов был нетрезв и вел себя недостойно. Я надеюсь, что он извинится перед нами.
Максимов ответил:
— Георгий Александрович прав, вчера я был пьян. Но я не собираюсь отказываться от своих слов: это моя платформа.
Его наказали — отправили в Советский Союз. Но из театра не уволили.
После возвращения некоторые артисты (очень немногие) при встрече отворачивались и не подавали ему руки. Потом стали — даже евреи. (Боюсь, что раньше других.)
У КОЛОДЦА –
В то лето мы жили в Зеленогорске. Пришла к колодцу соседка, гремела ведром, рассказывала:
— Мои-то дачники вчера вечеринку устроили. Проигрыватель включили, а там все не по-русски: гам-гам-гам!
Я в окно заглянула: батюшки — одни евреи! Я думала, они не пьють…
Пьють, проклятые…
ВАША КАРТА. БИТАЯ –
Однажды Лиля проходила мимо кухни и услышала, как Сергей объясняет соседям:
— Жиды все трусы, потому что они евреи. Она открыла дверь:
265
— Кто тут сказал про евреев?
Сергей перепугался и залебезил:
— Ой, Лилюсенька, давайте жить мирно. Я евреев люблю.
— Можете их не любить, — сказала Лиля, — но чтоб больше я этого слова не слышала!
И хлопнула дверью. На кухне погомонили и затихли.
Но не везде и не всегда кончается так благополучно. Застенчивого в квартирных баталиях художника Мишу Беломлинского соседка буквально затравила. Каждый день разносится ее пронзительный голос:
— Если вы еврей, то молчите. И не нагличайте над русскими. Ваша карта битая. Не понимаете?
Миша: Не понимаю.
Соседка: Ну и не понимайте дальше.
Миша прячется к себе, но работать не может, руки дрожат. А в коридоре продолжается вопёж.
РАЗГЛЯДЕЛ –
У нас в комнате белили потолок. Я спросил у маляра:
— А не посыпется?
— Что вы, — ответил маляр с обидой, — вот были бы вы евреи, тогда бы посыпалось.
Через три дня посыпалось. Разглядел все-таки!
АУТИЗМ –
У двенадцатилетнего ребенка аутизм. Его ведут показывать в институт Бехтерева.
Профессор Рем Андреевич Андреев, — молодой, красивый — говорит убитым горем родителям:
— Это типичный случай еврейского идиотизма. Вырождение нации. Чем же тут можно помочь, если ребенок еврей?
266
ЯСНЕЕ ЯСНОГО –
Спрашиваю у Глеба Семенова, соседа по дачному участку:
— Кто это к вам приходил сегодня, Глебушка?
— Миша Гурвич.
— Миша? Я знал его только мальчиком. Говорят, он хорошо пишет.
— Вы знаете, в последние годы — да. Он принес мне прелестную книжечку, вышедшую в издательстве «Малыш». Вот она.
Читаю:
Михаил Яснов.
Пауза.
Глеб (чуть насмешливо):
— Вам что-нибудь неясно?
Я (со вздохом):
— Ясно. Яснее ясного.
И после новой паузы:
— А «Малыш» — московское издательство?
— Разумеется. В Ленинграде Мишу не печатают даже под псевдонимом.
— Почему?
— Дошел слух, что он помогал укладываться Эткинду.
БЕЗ ОЧЕРЕДИ –
Вернулся Вадим — весь белый. Оказывается, у поворота на нашу тихую улочку, через всё шоссе, мелом на асфальте огромными буквами:
ЖИДЫ!
Да что там мелом!
На многих московских домах (в частности, в Черемушках, где живет Оля Рытхеу) жирной зеленой краской намалевано:
"Бей жидов — спасай Россию!"
267
И это не в старые добрые времена Союза Русского Народа, а всего за год до Олимпиады.
Особенно плохо автомобилистам. Реня чуть не плакал: "Да что я, единственный еврей в Ленинграде?" Ему действительно не везло: то ветровое стекло вынут, то фары разобьют, то ругательство напишут.
Один раз, когда на самом видном месте нацарапали: "Жид, убирайся в свой Израиль!", Реня решил отвести душу. Он дождался часа пик и, не торопясь, поехал через весь город на станцию обслуживанья.
Его останавливали раз десять, но он невозмутимо отвечал:
— А что я могу сделать? Не я же написал! Сейчас эту мерзость ликвидируют — за тем и еду.
На станции предупрежденные телефонными звонками работяги кинулись к нему и обслужили вне очереди. Но деньги за покраску все же взяли,
Я ЖИДОВКА-
Помню, в ташкентской больнице во время войны лежала молодая польская еврейка. О себе она говорила с достоинством: "Я жидовка". С таким достоинством, что над ней никто не смеялся.
Когда мы пытались объяснить ей, что в нашей стране это грубое оскорбление, у нас ничего не вышло.
"Неправда. Это очень красивое слово".
Она выговаривала его мягко, по-особенному, и звучало оно действительно красиво.
Я ТОЖЕ ЖИДОВКА –
Наша прелестная знакомая — датская художница Дея Триер Мерк, стажировавшаяся в Академии художеств, а до этого прожившая полгода в Польше, подбегала к понравившимся ей студенткам и радостно спрашивала:
268
— Ты жидовка? Я тоже жидовка.
Мы с Лилей, узнав об этом, повалились от хохота:
— Дэечка, так нельзя!
Она долго не понимала почему, а когда поняла, ужаснулась и кинулась ко всем извиняться.
СВОЯ КОНТОРА –
В Советском Союзе стоматологам разрешено иметь частные кабинеты. Но налог такой, что, как говорится, грабеж среди бела дня. Аренда помещения, инструменты, материалы стоят безумно дорого. Работа налево — тюрьма. Золото — тем более. И хотя государству частная практика выгодна, оно не спускает со своих кормильцев кошачьих глаз.
Натан Букринский рассказывает:
— Открыл я кабинет в Луге. Месяца не прошло, является жирная баба, продавщица из соседнего магазина, высыпает на стол золотые монеты.
— Сделайте, пожалуйста.
— С золотом не работаю.
— Да никто не узнает.
— Нет. Забирайте свои монеты и уходите.
Несколько дней она ко мне таскалась. Потом пропала. И вдруг знакомый говорит:
Стоит за прилавком, рот в золоте, хвастается, что это ты сделал.
Бегу в магазин.
— Зубы — я вам вставлял?
— Нет.
— А кто?
— Не ваше дело?
— Что же вы на меня клевещете?
— Подумаешь, клевещете! И пошутить нельзя.
Разговор громкий. Покупатели слушают с интересом. Поворачиваюсь.
269
— Сейчас пойду в прокуратуру и подам заявление, что вы меня оклеветали.
— Иди-иди, жид пархатый!
За углом вижу — догоняет.
— Ведь не пойдешь.
— Почему не пойду? Пойду. Года два получишь. Вот и прокуратура. Берусь за ручку двери. Умоляющий голос (уже на вы):
— Пожалейте. У меня дочка маленькая.
— Тогда иди сама (уже на ты).
— Да я боюсь.
— Правильно боишься. Тут, кстати, выяснят, откуда у тебя золотые монеты и кто вставил. Пожалуй, двумя годами не отделаешься.
— Натан Григорьевич, пощадите! Смотрите-ка, имя-отчество вспомнила.
— Ладно, — говорю, — мне не тебя, мне врача подводить не хочется.
И в магазине — по моему требованию — комедия:
— Товарищи покупатели! Оболгала я его. Не он зубы вставлял.
В помещении хохот. Противно. Ухожу. Свидетелей более, чем достаточно.
Как-то под конец рабочего дня вваливается красавец-цыган. Под черными усами белая кипень улыбки.
— Дорогой, сделай мне золотые зубы. Я обалдеваю.
— Да вы что! Они же у вас один к одному.
— Обычай у нас такой. Уважать больше будут.
— Нет-нет, уходите. С золотом не работаю.
— Отплачу по-царски, на всю жизнь запомнишь.
Это я и без него понимаю.
— Сейчас же уходите!
Он лезет за пазуху и достает огромный золотой крест. В церкви украл или просто на время дали?
— Вот. Зубы сделаешь, остальное тебе.
270
Зубы — грамм тридцать пять, в кресте — грамм триста не меньше. Даже обидно, каким дураком меня считают.
— Убирайтесь немедленно! — говорю я.
— Не хочешь — как хочешь.
И он прячет крест обратно за пазуху. Город маленький. Знакомлюсь случайно (или не совсем случайно) с начальником ОБХСС. Едем на рыбалку. Уха, водочка. Полуобняв меня за плечо, он грозит пальцем:
— А ты хитрый еврей — я тебя сколько раз подлавливал…
Отстраняюсь с почти непритворной обидой:
— За что же вы хотели меня погубить?
Добродушно смеется. Симпатяга. Рубаха-парень.
— У тебя своя контора, у меня своя. Преступлений давно нет. Скажут, что плохо работаю.
ПАМЯТНИК –
Недавно Евтушенко опубликовал в «Литературке» статью. Автор сокрушается, почему в Москве еще не поставили памятник поэту Ярославу Смелякову.
А года за три до этого видел я Смелякова на экране телевизра. Он сел к столу, сердито посмотрел в нашу сторону и начал:
— В силу своего таланта, смею думать немалого…
После этой фразы слушать его всерьез мы уже не могли. Незадолго до смерти Смеляков в узком кругу прочитал стихотворение о том, как бедная русская женщина ходит стирать белье к богатой еврейке. Заканчивается оно четверостишьем:
"И не знает эта дура,
Моя грязное белье,
Что в России диктатура
Не евреев, а ее".
271
А правда, и чего это до сих пор не поставлен ему в Москве памятник?
ЭКСПЕРИМЕНТ –
Врач-психиатр говорит приятелю:
— Хочешь, я покажу тебе, как живуч антисемитизм?
Они входят в палату, где на постели сидит человек — ко всему безучастный, уставившийся в одну точку.
— Здравствуйте, — говорит врач.
Больной не отвечает.
— Как вас зовут? — спрашивает врач.
Больной молчит.
— В каком году вы родились?
Молчание.
— Где вы сейчас находитесь?
Никакой реакции.
— Кто я?
И мгновенный ответ:
— Жид.
ВАШ СЫН ПРИНЯТ –
Набирают детей в школу с математическим уклоном. (Математической она становится с девятого класса.)
Директор:
— Какой национальности ваш сын?
Отец:
— Как это какой? Я еврей, мать русская. В метрике национальность не указьшается. Исполнится шестнадцать — выберет.
Директор:
— Ну а все-таки?
Отец:
272
— Да что «все-таки»? Я же объяснил! (раздраженно): Ну пусть будет русский, какая разница!
Директор (с облегчением):
— Ваш сын принят.
НЕ ПОВЕЗЛО –
А вот отдел кадров научно-исследовательского института. Требуются специалисты. На столе обреченно лежит заявление. Идет беседа — интеллигентная, чуть ироничная:
— С папой у вас всё в порядке — русский, член партии, преподавал марксизм… А вот с мамой не повезло — еврейка.
Объяснили добродушно и на работу, разумеется, не взяли.
ВИЗА-
Лиля ехала в такси по Москве. На коленях у нее была сумка, битком набитая материалами для "Евреев в СССР".
Шофер — огромный мужчина в страшном, негнущемся от времени и грязи пальто довоенного покроя, с волосатыми ушами, с широким корявым лицом (не лицо, а будка) — безшибочным профессиональным чутьем распознал иногороднюю.
Когда они свернули с Охотного ряда на Калининский проспект, он вдруг сказал:
— А вот приемная Верховного совета. Здесь евреи забастовку устраивали.
— Как это забастовку?
— А так — пришли в приемную, и всё. А тут, напротив, — он кивнул на Ленинскую библиотеку, — тоже двое сидели. У меня мимо несколько рейсов было, я их сам видел.
— Откуда же вы знали, что они бастуют? Сидели и сидели.
Шофер удивился:
273
— Как откуда? Да об этом вся Москва говорит!
— А я из Ленинграда, — сказала Лиля.
— Что же вы, Би-Би-Си не слушаете?
— Мы не можем, — соврала Лиля, — у нас забивают.
— А я люблю, — сказал шофер. — Вернешься со смены, включишь приемник, и все тебе новости — и про Вьетнам, и про Никсона. А про евреев целых три дня передавали.
Лиле стало смешно — особенно, когда она подумала о содержимом своей сумки. Но разговор мог оказаться провокационным (половина шоферов — стукачи) и она продолжала валять дурака.
— Зачем же они бастовали?
— Как зачем? Визу требовали.
— Какую визу?
— Ну, визу, — шоферу явно нравилось иностранное словечко, и он выговаривал его протяжно, отделяя слога, с удовольствием и уважением. — Они хотят уехать, а их не отпускают.
— Зачем же им уезжать? — придуривала Лиля.
Шофер совсем рассердился. Он даже руль выпустил от негодования.
— Ну как вы не понимаете? Они же евреи. Это мы с вами просто так работаем. А они ученые, в НИИ. Вот их и не выпускают, не дают визу.
В его словах не было и тени антисемитизма.
— Да вы что, — спросил он, — и про Сахарова не слышали? И тут Лиля не выдержала. Ей надоело быть провинциалкой и круглой идиоткой.
— Про Сахарова немного слышала, — сказала она.
— Ну вот видите, — обрадовался шофер. — Жене Сахарова дали визу, а ему нет. И евреев некоторых отпускают. Я их каждый день на аэродром вожу. А других — умных — тех, конечно, подержат.
И снова щегольнул словом:
— Но это не насовсем. Года через три им тоже дадут визу. Выходя из машины, Лиля щедро выложила лишний полтинник.
274
ГДЕ ГАРАНТИЯ? –
Неугомонная Мариэтта Шагинян, писавшая книгу о семье Ульяновых, откопала в ленинградском Центральном архиве любопытный документ — ходатайство какого-то губернатора о принятии в петербургский университет братьев Бланк "из крещенных евреев".
Когда она сообщила об этом Суслову, тот тяжело опустился на стул и воскликнул: "Этого нам еще не хватало!"
Злые языки утверждают, что знаменитый ленинский жест закладыванье больших пальцев под мышки, за проймы жилета — безусловный национальный признак: так делают евреи, танцуя "фрейлахс".
Страну облетел издевательский стишок:
"Где гарантия, что жид
В мавзолее не лежит?
Евреи, евреи —
Везде одни евреи!"
ХАЛА-
Хала, хрустящая, румяная хала — как я любил ее в детстве! Не повезло бедной. Не понравилось еврейское, имя. Да, она продается по-прежнему, но теперь она уже не хала, а плетенка.
Кушайте на здоровье!
Не так ли с актерами, музыкантами, деятелями культуры? Сколько имен продаются в другой упаковке!
Владимиру Ароновичу Фрумкину, ведущему по телевизору серию молодежных передач, предложили называться Владимиром Александровичем.
Это была последняя капля.
— Не могу больше — душно! — сказал Володя, бледный от ненависти.
Через некоторое время ему удалось эмигрировать.
А переменил бы имя, как хала, — глядишь — может быть, еще пару лет и поработал бы.
275
ТОЛЬКО БЫ НЕ ЕВРЕИ! –
Когда мы узнаём об угоне советского авиалайнера, или о поимке шпиона, или о каком-либо другом преступлении, у нас в голове одна мысль: "Господи, только бы не евреи!"
А почему, собственно?
Я помню гневную реплику Жаботинского:
"Мы такой же народ, как другие. Позвольте нам иметь своих негодяев!"
А еще чаще я вспоминаю недоуменный вопрос:
"Что же это такое? Если Абрам украл, значит, все евреи воры?"
ДИАЛОГ –
— Дедушка, а правда, что Христос был еврей?
Дед (сокрушенно):
— Правда, внучек. Тогда все были евреями. Время было такое.
БЕЛЫЕ, КАК МЫ –
Вот что случилось у наших московских приятелей. Дед-профессор сказал своей жене несколько слов по-еврейски.
Семилетний Борька встрепенулся:
— Ты с бабушкой на каком языке разговаривал?
— На еврейском.
— А ты разве видел евреев?
— Видел.
— А они черные, как негры, или белые, как мы?
Дед растерялся и ответил:
— Знаешь что, придет вечером твой умный папа — у него и спросишь.
Весь день ребенка отвлекали. Сводили в кино, почитали
276
любимую книжку. Но не успел Яша, вернувшись с работы, снять пальто, как Борька, уже лежавший в кровати, задал ему свой вопрос:
— Евреев видал?
— Ну, видал, — удивился Яша.
— А они черные, как негры, или белые, как мы?
— Белые, как мы.
— А где же ты их видал? В Москве?
— И в Москве.
— Тогда, может быть, на нашей улице?
— И на нашей улице.
Круг неумолимо сужался. Борька почувствовал неладное, но продолжал:
— Тогда, может быть, и в нашем доме?
— И в нашем доме, — сказал Яша. И неумолимо добавил: И в нашей квартире тоже.
Наступило молчание. В квартире жили всего две семьи.
— Смирновы? — с надеждой спросил Борька.
— Нет, — ответил Яша, — Смирновы русские.
Тогда Борька, совсем испугавшись, начал с сестренки: Может быть, Света?
— И Света, — сказал Яша, — и я, и мама, и ты.
Реакция была неожиданной. Решив, что все это дурацкая шутка, Борька принялся хохотать.
Яша рассердился, да и урок надо было довести до конца. Читать умеешь? — спросил он сына. Умею. Яша достал паспорт.
Смотри. Видишь, что написано? Ев-рей. Реакция опять была неожиданной. Борька встал на колени, уткнулся головой в подушку и застыл в этой позе. Яша, уговаривал, проводил рукой у него под животом, распрямрял ноги, но Борька тут же возвращался все к той же позиции.
Прошло полгода. История немного подзабылась. Семья сидела за столом. Яша — веселый и оживленный — сообщил:
277
— Вот. Наконец-то поменял паспорт. Теперь он у меня чистенький: ни прописок, ни развода — ничего.
Борька вскочил:
— Дай сюда!
Выхватил паспорт, прочел на том же проклятом мести «ев-рей» и сник. И вдруг закричал:
— Но у меня ведь нет паспорта: откуда же вы знаете, что я еврей?!!
Тяжело переживал свое неожиданное еврейство и пятилетний Дима. Узнав печальную новость, он решил поделиться с домработницей: "Бабонька, а ты знаешь — я еврей".
Баба Рая, ставшая за тридцать лет членом семьи, вырастившая еще Димину мать, замахнулась на него тряпкой.
— Что глупости-то молоть! Еврей, не еврей. Иди с кухни и не мешай.
Квартира была коммунальной и Дима, не встретив сочувствия и понимания, пошел к соседской домработнице.
— Дуня, ты знаешь, — пожаловался он, — а я, оказывается, еврей.
Та обняла его и вздохнула:
— Ну что ж, лапонька, ты ведь не виноват.
И третья история.
В знакомой семье возник разговор об обмене. Шестилетний сын сказал:
— Только не на улицу Маяковского.
— Почему?
— Там живут одни евреи.
— Здрасьте, — сказала мать, — а ты кто?
— Я русский.
— Какой же русский, когда твои родители евреи?
— Ну и пусть, а я все равно русский.
Наши маленькие дети не хотят быть париями. Они отбиваются руками и ногами. Слово «жид», услышанное во дворе, гораздо убедительнее для них, чем наши беспомощные рассказы о величии еврейского народа.
И у нас остается одна отчаянная и шаткая надежда:
Вырастут — поймут.
278
Я НАПИШУ ЭТУ КНИГУ –
И снова смотрю я по телевизору старый кинофильм — на этот раз «Цирк». Смотрю специально, чтобы увидеть один кадр, чтобы еще раз причинить себе нестерпимую боль и увериться, что я имею моральное право писать эту книгу, что гнев мой — праведный, что я не злопыхатель, что каждое слово — от любви, от великой жалости и опять от любви.
Сейчас он будет — этот кадр. Ласковый горбоносый грузин передает черного малыша соседу — Михоэлсу. Тот склоняется над ребенком и поет свой куплет колыбельной на своем родном языке — на идиш. Я вижу его добрые, прекрасные, чуть усталые глаза и еще раз отчетливо до ужаса представляю себе, как он лежит в минских развалинах искалеченный ножами, мертвый, в одном ботинке, с выколотыми глазами.
Нет, я напишу эту книгу.
279