Госбюджет для Пушкина

Символичен и лежит в логике российской жизни факт, что первым пушкинистом был назначен начальник корпуса жандармов, вскоре ставший управляющим Третьим отделением генерал-майор Леонтий Дубельт, который после смерти поэта разбирал и регистрировал бумаги в его домашнем архиве. Последним наиболее авторитетным и влиятельным пушкинистом, плоды деятельности которого все мы продолжаем нести в себе от яслей до гроба, был генералиссимус (может быть, пушкинолиссимус?) Иосиф Сталин.

Как Афродита родилась из крови оскопленного Урана, попавшей в морскую пену, так пушкинистика родилась из крови Пушкина, попавшей в пену литературную. Оставив за пределами разговора соблазнительную ассоциацию об оскоплении мыслей сочинителя его биографами, отметим, что истоками пушкинистики (за пределами рукописей) были слухи и сплетни, байки и анекдоты, просто застольное вранье людей, желавших продемонстрировать причастность к поэту. Все это вперемешку с историческими фактами и свидетельствами очевидцев фиксировалось в письмах, дневниках, мемуарах.

При жизни Пушкина научного интереса к нему не было; мифологические же ярлыки начали навешивать сразу: мистический «божественный дар», пошлый, как татуировка, троп «солнце русской поэзии» и, по случаю смерти, фрейдистский поиск врага, где с одной стороны – «невольник чести», а с другой – «свободы, гения и славы палачи». Лишь в 1844 году Белинский, описав на двухстах страницах (где треть текста цитаты) едва ли не все известные ему сочинения Пушкина, заметил, что хорошо бы уловить «тайну личности поэта» и «единый пафос его созданий». Он же призвал к тому, что после начисто проигнорировали: смотреть на Пушкина «с любовью, но без ослепления и предубеждений в его пользу или против него». Однако в течение следующих двух десятков лет после смерти интерес к поэту практически угас.

По распоряжению Николая Павловича, посмертное издание сочинений Пушкина финансировалось казной и было выпущено с чудовищными искажениями по части редактуры и цензуры. Первое научное издание протолкнули не правительство и не друзья поэта, а два генерала: Иван и Федор Анненковы. Будучи в приятелях со вторым мужем Натальи Николаевны генералом Ланским, они согласились купить у Натальи Николаевны два сундука пушкинских бумаг и уговорили своего младшего брата Павла Анненкова взяться за дело, сулившее большую прибыль.

Увлекшись жизнеописанием поэта, Анненков потерял чувство меры. Он писал, что Пушкин один развил художественный вкус русской публики, основал отечественную критику, пробудил в обществе интерес к истории, литературе, поэзии, даже, по Анненкову, расширил книжную торговлю.

Скандальная атмосфера вокруг живого поэта перешла по наследству к пушкинистам. Коллекционирование материалов о Пушкине начали, как известно, тот же Анненков и Петр Бартенев. Всю жизнь они ненавидели друг друга и спорили о том, кто из них имеет больше права публиковать показания очевидцев. Третьим можно считать Грота. Если бы не они, и особенно Анненков, Пушкин не достиг бы того величия, какое мы наблюдаем сегодня. Враждовали друг с другом П. Ефремов и П. Морозов, Морозов – с В. Якушкиным, М. Цявловский с Н. Лернером, П. Щеголев с В. Вересаевым и многими другими. Биографы ревновали Пушкина друг к другу сильнее, чем он ревновал Наталью Николаевну к Дантесу. «Порою кажется, – размышлял бежавший раньше других на Запад сотрудник Пушкинского Дома Л. Домгерр, – что слова Боратынского «людей недружная судьба» относятся именно к пушкинистам…».

Особому статусу Пушкина в русской литературе способствовали три фактора: скандальность его жизни и смерти, популярность среди женщин и выгодность использования его имени для идеологических, политических, националистических, военных и других целей. Собственно тексты, то есть суть деятельности писателя, реальный вклад Пушкина в поэзию и прозу, как ни удивительно, оказались менее существенными, а иногда даже мешали: то насмешливая «Сказка о попе», то, наоборот, вера в Провидение, то наличие «вольнолюбивых» строк, то их недостаток.

Современные авторы вовсю пользуются ненормативной лексикой, а у самого создателя современного литературного языка, большого любителя матерка, по сей день эта часть фразеологии заменена многоточиями. Немудрено понять вздох Анненкова: «Так тяжело еще понимать нас иностранцам!» Российские же школьники без особого труда вписывают на место точек в сочинениях поэта выражения, изъятые целомудренными пушкинистами.

Случай с Пушкиным уникальный. В разные времена, а иногда и одновременно, его считали философским идеалистом, индивидуалистом, русским шеллингианцем, эпикурейцем и представителем натурфилософии, истинным христианином (то есть православным), монархистом, воинствующим атеистом, масоном, мистиком и прагматиком, оптимистом и пессимистом, революционером, просто материалистом и даже, в соответствии с марксистской идеологией, историческим материалистом.

В какой-то мере авторы всех этих точек зрения были правы. Духовный мир Пушкина, как заметил философ Семен Франк, «многослоен». Гений – всегда энциклопедист, и элементы интереса к чему угодно можно найти если не в изданных сочинениях, то в черновых рукописях или пометках на книгах домашней библиотеки. Но зачем государство с бюрократическим аппаратом, тайной полицией, борьбой классов, партий и наций до такой степени влезло в литературоведческие дела? Пушкин еще при жизни стал строкой госбюджета. Политическая конъюнктура слилась с лирикой. Одеяло поэта начали тянуть в разные стороны, на себя, буквально раздирать на части, что продолжается по сей день.

Фундаментальный вклад в построение мифолого-мистического образа Пушкина вложил еще Достоевский, придумав пушкинское мессианство и распространив его на русский народ, причем русские «всечеловеки» стали автоматически «пигмеями» перед Пушкиным. Фрейдисты объясняют эту маниакальную любовь к Пушкину тем, что мать Достоевского умерла через месяц после Пушкина и Достоевский перенес идеализацию матери на поэта, который стал для него заменой матери. Советский миф о Пушкине, гордо отвергнув «реакционные» идеи Достоевского, взял их по существу как часть национально-религиозной утопии.

Власть занималась его огосударствлением. Оппозиционная левая околодемократическая критика à 1а Писарев доказывала, что роль Пушкина отрицательная (непонимание народа, безделье и бесцельность его героев), и этим подготавливала практицизм большевиков. Но на каждом этапе истории централизованная российская власть, стремясь владеть Пушкиным монопольно, оказывалась сильнее. Требования сверху менялись.

Надо сказать, что само слово «пушкинистика», похожее на слова «баллистика» и «эквилибристика», советского происхождения. Так, Брюсов и Лернер именовались «пушкинианцами», а Александр Онегин называл свой архив «пушкиновщина». Профессиональная пушкинистика, то есть бюрократический аппарат, чиновники-поэтоведы при должностях, орденах, на зарплате, соответствующей партийной табели о рангах, – такой бизнес есть чисто советская структура, подвязанная к гуманитарным наукам. Назначены заведующий жизнью и творчеством Пушкина, пушкинский партком, заврукописями поэта, научные и технические служащие музеев Пушкина, охранник (так называемый «хранитель») его могилы.

Пушкинский Дом, задуманный в 1898 году под покровительством поэта и великого князя Константина Константиновича, формировался полтора десятилетия после столетия со дня рождения Пушкина до 1917 года, поддерживаясь изнутри энтузиазмом в нем работающих, а после революции – извне, партийными органами. Началась сортировка классиков по степени полезности с непременным вождем Пушкиным впереди.

Октябрьский переворот уничтожил значительную часть пушкинского наследия, рассеянного по многим владельцам. Уникальная библиотека Николая I, которой пользовался Пушкин, была продана за границу с другими ценностями Эрмитажа. Конфисковали и разворовали библиотеку лицея из 30 тысяч томов. Дворянин Пушкин был предан анафеме, которую с энтузиазмом поддержали некоторые поэты:

То был голос молодого Маяковского. Вот к месту цитата из книги: «Интеллигенция вымерла дотла во всех сферах; нигде ни таланта, ни признака малейшего творчества… и все, что у нас есть, это только такие агитаторы, как Каракозов и Нечаев, – замена, от которой не поздоровится никакому обществу». Высказывание можно отнести к Октябрьской революции, а можно – к нашему времени, но написано сие в семидесятые годы XIX века и доказывает, что никакие словесные предупреждения не отвращают от исторических глупостей.

Когда более образованные из большевиков опомнились, остатки пушкинских документов стали собирать по крупицам. В пополнении архивов Пушкинского Дома за счет грабежа и расстрелов частных владельцев принимала участие ЧК. Под контролем комиссара просвещения Луначарского (его посадили также в кресло директора Пушкинского Дома) помещик Пушкин прошел чистку и был назначен «учителем рабочих и крестьян». Вносил свою лепту Горький: «Все дворянское, все временное (в Пушкине. – Ю.Д.), это – не наше, это чуждо и не нужно нам». И еще: Пушкин, оказывается, «понял интеллектуальную нищету своего класса». И вот финал: Пушкин – «наш, советский», – сообщила «Правда». Отбросив камуфляж, заметим, что задачей партийного пушкиноведения стало: изучать глубже, чтобы точнее фальсифицировать.

До революции затушевывали интерес Пушкина к свободе, после революции изо всех сил раздували. Аппаратчик В. Кирпотин стал главным теоретиком по приспособлению Пушкина к коммунизму. Завсектором художественной литературы ЦК и секретарь Оргкомитета Союза советских писателей, Кирпотин делал Пушкина «нашим», отделив его от общества пушкинской эпохи, и вслед за Луначарским с гордостью назвал поэта «отщепенцем». Мы знаем, как это слово стали употреблять власти позднего советского времени. Знаки поменялись, и застойному социализму потребовался законопослушный, преданный властям Пушкин – образец для советских писателей.

писал репрессированный Осип Мандельштам в 1935 году.

Вожди партии в тридцатые годы не скрывали, что слава Пушкина поддерживается ими. Генсек ЦК комсомола А. Косарев, который тоже занимался пушкиноведением, в статье «Читайте Пушкина» писал: «Только теперь, в сталинскую эпоху, в эпоху грандиозного подъема материальных и культурных сил советского общества, только теперь слава Пушкина стала подлинно всенародной славой».

Неведомая сила влекла к Пушкину большевистских деятелей. Луначарский так объяснил положение Пушкина: «…Та ветвь, на которой сидел Пушкин, была гнилая и трещала под ним». В. Бонч-Бруевич, брошенный на культурный фронт, поставлял графоманские статьи о Пушкине для «Правды». Редактором двух собраний сочинений Пушкина был популист Демьян Бедный. Емельян Ярославский в брошюре «Атеизм Пушкина» объяснял, что Пушкин помогает выполнить задачу, поставленную Лениным в борьбе против религии. В начале тридцатых Пушкина называют среднекультурным, сильно затронутым либерализмом и обуржуазившимся дворянином. В работе говорится, что Некрасов был сторонником американского пути развития русского капитализма, а Пушкин – за прусский эволюционный путь реформы сверху.

При этом место Пушкина в иерархии ценностей было регламентировано. К пушкинскому юбилею 1937 года журнал «Литературный критик» опубликовал статью Андрея Платонова «Пушкин – наш товарищ», в которой поэт называется «пророком». Почти уже не печатаемый писатель, чтобы заработать на хлеб, сочинял вполне лояльно: «Живи Пушкин теперь, его творчество стало бы источником всемирного социалистического воодушевления».

Согласно другой статье Платонова, началось переселение душ, и «угль, пылающий огнем», переселился из груди Пушкина в грудь Ленина: «Коммунизм, скажем прямо, без Пушкина, некогда убитого… не может полностью состояться». Платонов перестарался (а может, иронизировал?), назвав Пушкина движущей силой мировой истории, и подвергся жестокой критике в журнале «Большевик», где разъяснили, что от присутствия или отсутствия Пушкина не может зависеть строительство светлого будущего. Журнал назвал платоновскую статью антимарксистской, указав, что важнее Пушкина сейчас сталинская конституция.

Тридцатые годы оказались для иных пушкинистов удобными, чтобы с помощью Пушкина сводить счеты со своими конкурентами и оппонентами. Завредакцией «Литературного наследства» Илья Зильберштейн писал о Николае Лернере, что тот, «прикрываясь Пушкиным, открыто взывал к Розе (Фанни) Каплан, к террористическим актам». Надо ли говорить, куда вели тогда подобные упреки в полемике? Затравленный Лернер умер через три года. Как тут не вспомнить, что пушкинистика вышла из Третьего отделения?

В семидесятые годы я начал собирать материалы для книги «Арестованная пушкинистика», но в силу ряда причин не довел дело до конца. Пушкинисты не были счастливее других, когда заработала deus (diabolo) ex machina. Старания превратить Пушкина в советского патриота-большевика не страховали от преследований.

Одним из первых был репрессирован и сослан Павел Рейнбот вместе с другими бывшими лицеистами по состряпанному ОГПУ контрреволюционному заговору в 1925 году. Общество любителей российской словесности, существовавшее с 1811 года, в 1927 году по заданию Наркомпроса занималось известным исправлением текста на памятнике Пушкину, а чуть позже было разогнано; многие любители исчезли в лагерях. Арестовали «троцкистов» Горбачева, Родова, Майзеля. Посадили Лихачева, Виноградова, Комаровича.

Директор Пушкинского Дома академик Сергей Платонов был арестован в 1930 году по делу о контрреволюции – за то, что хранил дореволюционные, а значит, антисоветские архивы. Его сослали, и он умер в ссылке. Николая Измайлова посадили за то, что он был сыном петербургского градоначальника и зятем Платонова. Когда Измайлов сидел, Благой требовал изъять имя Измайлова из пушкинистики. По этому же делу был сослан академик Тарле. Посадили пушкинистов Михаила Беляева, Абрама Лежнева. В тридцать седьмом был сбит машиной Сергей Гессен. Один из основателей Пушкинского Дома В. Рышков умер в 1938 году и этим избежал преследования. Долгие годы травили Б. Модзалевского (отца), что ускорило его смерть. В сорок восьмом под Ленинградом был выброшен из поезда Лев Модзалевский (сын). Григорий Гуковский замучен в тюрьме в 1950 году. Тогда же в политической неблагонадежности был обвинен профессор Виктор Гроссман за мысль: Татьяна Ларина не любила Онегина.

Государственное веселье по поводу столетия со дня смерти Пушкина в 1937 году прикрывало самый страшный террор в истории России. Двадцатилетние провалы в библиографиях советских пушкинистов с тридцатых до второй половины пятидесятых годов говорят сами за себя. Юлиан Оксман, одно время заместитель директора Пушкинского Дома, получил десять лет лагерей, отсидел, вышел и был сослан в Саратов; печатали его под псевдонимом, а позже исключили из Союза писателей за то, что пытался разоблачить стукачей сталинского времени. В 1970 году он, затравленный, умер. Лишь после смерти его труды разрешили упоминать. В шестидесятые годы преследовали Ю. Лотмана, как подписанта. Группу слегка диссидентствовавших аспирантов обвинили в том, что в подвалах Пушкинского Дома они хранили оружие.

 

«Пушлит» как филиал Главлита

Страх сказать не то о Пушкине, опасность пропустить не только свою, но чужую мысль, отклоняющуюся от догмы, сковал служащих в пушкинистике. Партийные вожди вряд ли читали их труды. Они диктовали общие установки, а под них специалистами – коллективным умом Пушкина – подбирались из поэта цитаты. Появился термин «пропаганда творчества» Пушкина. Как правильно пропагандировать – об этом тоже издавалась специальная литература. От партийной пушкинистики другого и ждать было нельзя, остается только удивляться, как серьезным историкам литературы удавалось продолжать исследования. Попытки критики пресекались. Модест Гофман был объявлен врагом в двадцатые. Ю. Тынянов и В. Вересаев замалчивались десятилетиями. Статья Тынянова «Мнимый Пушкин» увидела свет через 55 лет. Бурю возмущения вызвали написанные в лагере и изданные в Лондоне «Прогулки с Пушкиным» Андрея Синявского.

Комментарии сковывали Пушкина не слабее, чем наручники. В них педалировалось то, что сейчас полезно, нецелесообразное опускалось. Постепенно складывались определенные принципы отбора произведений Пушкина для массового читателя. В учебниках выпячивались политические, антисамодержавные стихи. Не соответствующие требованиям строки поэта трактовались искаженно, либо не упоминались вовсе. Так, скабрезная «Гавриилиада», от которой поэт сам открещивался, стала являть собой «лучший образец мировой антирелигиозной сатиры».

В начале тридцатых Пушкина упрекали в космополитизме. А в кампанию борьбы с космополитизмом поэт стал образцом русского патриота. В Пушкине боролись, оказывается, два влияния: западное и русское, и после 1825 года русское влияние взяло верх. Поэт осознал пагубность чужеземного идеологизма. И, конечно, «жизнь поэта была непрерывной борьбой с религией и церковниками». Пушкина превратили в одержимого революционера ленинского призыва: «Центральным вопросом его исторических исследований является русская революция». Ему присвоено звание «Историк революционного движения в России».

Поэт эксплуатировался партийными аппаратчиками от культуры, чекистами, охранявшими граждан от инакомыслия. До чего только не договаривались, чтобы угодить власти! На заседании Пушкинской комиссии в 1936 году слово «влияние» применительно к Пушкину предлагалось запретить. Писалось, например, что бесы у Пушкина – это представители белоэмиграции. Политизация трансформировалась в поэтические строки:

Это Эдуард Багрицкий, стихотворение «Пушкин», 1924 год. Поэт Ярослав Смеляков был еще решительней:

Ограничимся этими цитатами из советской поэзии, а вообще-то можно собрать целую книгу подобных шедевров.

Источники по Пушкину окружались многочисленными табу. Даже в национальных библиотеках имени Ленина и Салтыкова-Щедрина были изъяты книги всех нежелательных пушкинистов по спискам, подготовленным их коллегами в Пушкинском Доме. Выдавались книги о Пушкине только советские (на остальные оформлялись документы в спецхране). Созданием библиотеки, открытой при жизни Пушкина (1829), Одесса обязана графу Воронцову. Сотрудники библиотеки гордились старинными книгами тех лет и даже ее директором пушкинистом де Рибасом, но не допускали к этим книгам читателей. На отказе выдать мне книгу в 1985 году надпись библиографа гласила: «Это религиозная!» При мне в Одесской областной библиотеке ставили датчики сигнализации на дверцы шкафов. «Зачем? – спросил я. – Ведь в здании ночью охранники…» – «А чтобы они этих книг не читали», – объяснила директриса. И в Одессе же полтора столетия гнила личная библиотека Инзова, сваленная в подвале. На просьбу ее осмотреть был получен ответ: «Библиотекари сами не могут туда добраться».

Во всех библиотечных каталогах (и это остается, как пишут мне из российской глубинки) раздел о Пушкине начинался с рубрики «Классики марксизма-ленинизма о Пушкине». Тут мы узнаем, что Маркс упомянул Пушкина два раза, Энгельс – один раз, Сталин два раза. Что касается Ленина, который Пушкина не цитировал, то, исправляя ошибку мужа, Крупская сказала: «Больше всего он любил Пушкина», и это спасало дело. Банальные эти высказывания изданы сборниками, например «Пушкин: оценки, суждения и высказывания (будто оценки не есть суждения, а суждения – не высказывания. – Ю.Д.) Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, газеты «Правда» и пр.».

Три четверти века не переиздавались и не выдавались в библиотеках целые пласты отечественной и западной литературы по пушкинистике, и новые поколения аспирантов буквально по Оруэллу питались отфильтрованной библиографией, соответствующей новой идеологии. Под знаменем самого передового в мире учения пушкиноведение обрело помпезно-кастовый профиль. Из научных трудов советских пушкинистов мы узнаем, что они «в корне изменили» концепцию жизни Пушкина, создав «поэта-борца», и этих успехов им удалось достигнуть «в упорной борьбе» с формалистами и вульгарными социологами. Первым полным биографом Пушкина в 1961 году был назван автор ущербной марксистской биографии поэта Николай Бродский.

Наука о Пушкине, финансируемая государством и контролируемая идеологией, стала являть собой печальную картину. Дирекция Пушкинского Дома (он же Институт русской литературы) определила главную задачу института: формировать личность и мировоззрение советского человека – строителя коммунизма. Писалось, что героический Пушкинский Дом награжден орденом Трудового Красного Знамени за то, что эта кузница кадров воспитывает кадры пушкинистов.

Замах был на всемирный контроль, «активная критика буржуазных и ревизионистских тенденций и концепций, стремящихся извратить порою важнейшие явления русской литературы, принизить ее величие, преуменьшить выдающуюся роль нашей литературы в мировом литературном и культурном развитии». И все это звучало в 1988 году, при гласности, когда идеология сгнила и никто уже не требовал верноподданничества от литературоведов, но Пушкинский Дом продолжал требовать преданности от Пушкина.

Ни один труд о Пушкине не мог быть опубликован без одобрения Пушкинского Дома, который постепенно превратился в учреждение, надзирающее за Пушкиным и его исследователями, этакий атеистический Синод, ведающий убеждениями и нравственностью поэта и определяющий уместность тех или иных мыслей его в связи с веяниями наверху. А в Пушкинском Доме решение зависело от того, не перебегает ли дорогу данное исследование «своим». Узкий круг жрецов при Пушкине монопольно решал, выгодна ли им данная публикация, не отличается ли она в деталях от опубликованного ими самими, соблюдено ли иерархическое цитирование начальства и их собственных имен. В сущности, это был филиал Главлита – Пушлит.

Вполне признанный и вполне конформный московский пушкинист рассказывал, как ему десятилетиями с трудом удавалось что-либо напечатать только потому, что он не служил в Пушкинском Доме, где его считали чужим. Инакомыслящие пушкинисты подвергались остракизму. Известны судьбы пушкинистов, разбросанных по провинциальным пединститутам. В свое время этим молодым исследователям навесили ярлык диссидентов, одним не давали защитить диссертаций, состарили их в безвестности, других лишили кафедр. В результате творческая мысль увяла, продвигаясь лишь в фактических деталях. На научной конференции в Пушкинском Доме по книге «Малая Земля» один видный пушкинист, как вспоминает Л. Гинзбург, сравнивал художественную прозу Брежнева с прозой Пушкина. «Бойтесь пушкинистов!» – заявил Маяковский. Впрочем, ему-то самому лучше бы бояться маяковсковедов.

Кто не мог вынести этого засилья серости, бежал: М. Гофман, А. Онегин, Л. Домгерр, пушкинисты третьей волны, оказавшиеся в европейских и американских университетах. Теперь, когда мы заканчиваем последнюю книгу трилогии «Узник России» о Пушкине, которому всю жизнь не давали выехать за границу и формировали из него писателя, сподручного власти, ясно, что хватило бы, пожалуй, материала на четвертый том: «Узник Пушкинского Дома».

В семидесятые годы, когда в Советском Союзе была принята доктрина о новой мировой экспансии коммунизма, к ней был приспособлен и Пушкин. Г. Макогоненко в 1973 году писал об участии поэта в благородном деле русификации всего мира. Говоря об актуальных проблемах пушкиноведения, он заявил «о поставленной историей задаче решать общечеловеческие вопросы с позиций национального опыта и провозглашать на форуме западноевропейской мысли русское слово, русскую мысль».

Пушкинистикой занимались чекисты, развивая Институт русского языка имени Пушкина в Москве, имевший в разных странах восемь финансируемых из центра филиалов. Через институт распространяли советскую идеологию на все континенты, и органы готовили своих помощников из наивных иностранцев – любителей поэзии Пушкина. Студенты (я встречал многих в разных странах) рассказывали про навязчивые собеседования в процессе обучения с пушкинистами в штатском.

Что важнее для Пушкина (да и для нас) в принципе: национальное или общечеловеческое? Писателя прозападной ориентации при жизни перевоспитывали, а после смерти не раз превращали в антизападника. Более двухсот произведений Пушкина, включая мелкие, написаны на французском. Язык этот был средством европеизации, связывал Пушкина с культурой Франции. «Русские, – говорил в 1831 году Стендаль, – копируют французские нравы, но всегда с опозданием лет на пятьдесят. Ныне они переживают век Людовика XV».

Приходится добавить: не только французские.

Любимое Пушкиным выражение «чужие краи» есть перевод из байроновского «Дон-Жуана». Александр Тургенев писал Томасу Муру: «Пушкин, образовавшийся на Байроне». Тургенев представлял Муру Пушкина в качестве главного байроновского переводчика в России. Вот мысль, высказанная маркизом де Кюстином: «Человек этот отчасти заимствовал свои краски у новой западноевропейской школы в поэзии… Так что подлинно московским поэтом я его еще не считаю». Запад в широком смысле был для Пушкина важнейшим фактором существования от начала до конца жизни, и для пушкинистов тоже. Много автографов сохранилось благодаря тому, что попали на Запад, были подарены Пушкинскому Дому или куплены.

При этом, как раньше Пушкина, в советское время не выпускали за границу пушкинистов. Илья Фейнберг рассказывал, как он униженно просил в 1956 году С. Михалкова и К. Симонова, отправлявшихся от Союза писателей с пропагандистской миссией в Англию, навести там справки у потомков Пушкина о его пропавшем дневнике. Фейнбергу не дали съездить в просоветскую Эфиопию, и он всерьез изучал предков Пушкина, гуляя в Москве мимо Университета дружбы народов имени Лумумбы. Там, в скверике, пушкинист пришел к заключению, что эти студенты похожи на Пушкина.

После смерти Пушкин стал выездным, его начали вывозить за границу. Постепенно сложился новый жанр пушкинистики. Вот названия трудов для примера: «Пушкин на Западе», «Пушкин за рубежом», «Пушкин в Японии», «К вопросу о знакомстве Пушкина с культурой и общественной жизнью чехов и словаков» и даже «Приемный сын Кавказа». Когда железный занавес опускался над страной, печатались крылатые изречения вроде: «Для Пушкина-поэта не было ни географических, ни исторических границ». Писали, что поэт «перерос национальные и исторические границы». И это была правда: ведь он не смог их пересечь.

В свое время профессор и цензор Александр Никитенко, узнав о смерти Пушкина, воскликнул: «Бедный Пушкин!.. Тебе следовало идти путем человечества, а не касты…». Он не мог представить себе, что путем человечества (так называемого «прогрессивного», конечно) Пушкина тоже поведут по указаниям сверху.

Выражение «мировое значение Пушкина» сочинено в Пушкинском Доме, и его следует реально понимать как попытку ознакомить с Пушкиным читателей в других странах. Байрон не слышал имени Пушкина. Гете, возможно, слышал от Кюхельбекера, но невестка его Оттилия не смогла выговорить имени Пушкина «потому что имена русские жесткие даже и для немецкого уха». «Но главное, – объяснял ситуацию Д. Мирский, – западный читатель у Пушкина не находит ничего нового сравнительно, с одной стороны, с западными поэтами, предшествовавшими Пушкину, а с другой стороны, с русскими писателями, которые пришли после Пушкина, т. е. западному читателю кажется, что если он знает Гете, Байрона, Шекспира, Бернса и других и в то же время знает Толстого, Чехова, Достоевского и Тургенева, то Пушкин ничего нового ему не дает».

Конечно, Пушкина знают западные слависты и те, кто хоть как-то связан с русской культурой. Оставим на обочине эмоциональные всплески вроде высказывания словенского писателя Антона Ашкерца: «Когда Пушкин писал стихи, он макал свое перо в солнце» или философа А. Позова: «Пушкин – единственный в мире Апостол Красоты». Приходится согласиться с А. Бемом: «В Европе Пушкин, известный по имени, в живой литературной жизни роли не играл». И не Пушкина в том вина, и не Запада. «Обвинять Европу в том, что она не заметила Пушкина, мы, русские, собственно, не можем. Ведь мы сами упорно обносили его пограничными столбами», – писал эмигрант А. Бем. О мировом значении Пушкина никто не высказался точнее Тургенева, который назвал его «центральным художником», но при этом уточнил: «Название национально-всемирного поэта, которое мы не решаемся дать Пушкину, хоть и не дерзаем его отнять у него». Поистине, гениальная формула: ни дать, ни взять!

 

Культ святого Пушкина

Мы, русские, выдрессированы на фразе Аполлона Григорьева: «Пушкин – это наше все». Также обобщал Иван Гончаров: «В Пушкине кроются все семена и зачатки, из которых развились потом все роды и виды искусства во всех наших художниках». И еще, конечно, заключение Максима Горького: Пушкин – «самое полное выражение духовных сил России». В результате развился некий гипноз.

Критика Пушкина, столь способствовавшая его известности при жизни, впоследствии стала рассматриваться как посягательство на национальные святыни. Журналист Ксенофонт Полевой, одним из первых назвавший Пушкина великим поэтом за бессмертные заслуги перед русской словесностью, с грустью отмечал: «Знаю, что я должен очень осторожно говорить о Пушкине. Нашлись люди, которые в последнее время усиливались представить меня каким-то ненавистником нашего великого поэта и чуть не клеветником нравственной его жизни».

М. Цветаева вспоминает, что в ее семье, боготворя Пушкина, предпочитали правде о нем ложь. Мать утаивала от дочерей подробности его биографии. «Жизнь спустя, – пишет Цветаева, – горячо приветствую такое умолчание матери». Согласимся, что упоминать или не упоминать детям в начальной школе публичный дом, часто посещавшийся Пушкиным, – педагогически важная проблема. Но взрослая Цветаева так обожает Пушкина, что ревнует его к жене, уверяя нас, взрослых читателей, что Дантес заманил поэта на дуэль и убил. Обожествление не знает меры:

пишет Волошин в «Коктебельских берегах». На тех местах, куда Пушкин глянул утром, днем или под вечер, имеются мемориальные доски. Мы живем, писала в тайном дневнике Л. Гинзбург, «среди всеобщего умиленного слюнотечения, в котором утоплен Пушкин».

Наверное, только в России возможно такое: превращать поэта в атеиста одновременно с его обожествлением. Божество нуждается в храмах, и первый храм был открыт через сорок два года после его смерти лицеистом Павлом Рейнботом. Пушкинский Дом создан с участием этого же энтузиаста и Бориса Модзалевского и тоже задумывался как музей. Советские музеи Пушкина прошли в своем развитии два этапа: уничтожения и создания заново на пустом месте. Говорим это по старым и свежим впечатлениям от поездки. По сравнению с западными музеями писателей в Америке и Европе, дома, в которых жил Пушкин, не столько культурные, сколько культовые учреждения, или, как их называют в газетах, «Храмы Славы Великого Поэта» (с заглавных букв).

Вдова Пушкина съездила в Михайловское с детьми за всю жизнь четыре раза. «…Когда Наталья Николаевна (Пушкина) вышла вторично замуж, – вспоминала про Михайловское соседка Мария Осипова, – дом, сад и вообще село было заброшено, и в течение восемнадцати лет все это глохло, гнило, рушилось… Наконец, в последние годы исчез и дом поэта: его продали за бесценок на своз… так мне досадно, что не сбережен, как бы везде это сделали за границей, не сбережен домик великого поэта».

Природа отдыхает на потомках гения. Сын Пушкина Григорий двадцать лет прожил в Михайловском с подругой-француженкой, имя которой не сохранилось (сам он звал ее Мадам) и которая родила ему трех дочерей. Когда она заболела, он расстался с ней, решив жениться на другой и переехать в Вильно. Отдал он Мадам все имущество на пятнадцати подводах, – практически все, что осталось от великого отца. А имение продал казне, поскольку в год столетия со дня рождения поэта (1899) возникла мысль о создании музея.

Постановление Совнаркома о Михайловском было принято в 1938 году, когда все уже было разворовано и сожжено. До войны в усадьбе справа и слева от бюста Пушкина стояли гипсовые Сталин и Горький. Во времена застоя делали гранитную отмостку у могилы поэта, и на недоуменные вопросы тогдашний директор С. Гейченко отвечал: «Мы хотим, чтобы все было как у мавзолея Ленина. Ведь Ленин и Пушкин – это наши святыни».

По окончании строительства социализма Святогорский монастырь (впрочем, Святые Горы все еще Пушкинские, а Царское Село – город Пушкин) был возвращен церкви. Первым делом монахи выкинули все музейные экспонаты из южного придела, где отпевали Пушкина, чтобы не шатались экскурсанты, затем собрались вынести из монастыря могилу Пушкина, к которой ходят посторонние. Из заповедника поехали жаловаться, и заместитель губернатора Псковской области сказал: «Сегодня указание – развивать религию. Будет могила мешать, уберем!».

С жильем Пушкину, как мы знаем, не везло и после смерти, ибо в доме на Мойке, 12, в начале двадцатого века помещалось Петербургское охранное отделение. Музей на Мойке был открыт, закрыт, квартира заселена жильцами, затем опять открыт. Позднее появился конвейерный термин «развернуть музей». В 1985 году директриса музея Пушкина в Одессе рассказывала нам, что «по разнарядке райкома партии Пушкин должен был сдать государству 30 тонн силоса на корм скоту». И директриса нам жаловалась: «Ну где же взять силос, если у Пушкина говорится, что саранча все съела?» В музее Берново висит список вещей, «подаренных Пушкину колхозниками». Их предки во время революции украли эти вещи из барской усадьбы, а затем сожгли ее. Полвека спустя служащие музея, ходя по избам, собирали ненужное старье, которое становилось экспонатами.

Обходят проблему подлинности многочисленные справочники по музеям Пушкина (мы просмотрели полсотни изданий). Юрий Нагибин осторожно писал о путеводителях по Болдину: «Обо всем сказано обстоятельно, любовно и лукаво, ибо нигде прямо не говорится, что предлагаемое взгляду экскурсанта – всего лишь возможный вариант пушкинского гнезда». И отмечал, что ничего не чтут местные жители, а думают, где достать еду и водку.

В Болдине Пушкин провел три осени, из них одну, насыщенную творчеством. На сто лет Болдино было забыто. Им стал владеть сын Льва Пушкина Анатолий. Последний человек, который видел Пушкина в Болдине живым, Сивохин, умер во время революционных передряг от голода. При поэте и после крестьяне оставались бездельниками и пьяницами. Сохранились документы о воровстве, о том, как крестьян секли розгами, сдавали в солдаты. При советской власти в Болдине организовали четыре колхоза: «Имени Сталина», «Трудовик», «Красный пахарь» и даже «Красный Иртыш». Пушкину такие названия придумать было бы слабо. На фотографиях тридцатых годов XX века видны нищета и убожество. Болдинскую церковь разорили, а потом стали переоборудовать под кинотеатр. В процессе переделки часть церкви рухнула. Дом, где жил Пушкин, перенесли во Львовку, в шести верстах, а потом обратно и из этих бревен построили колхозную амбулаторию.

Некрополь семьи Пушкиных в Лопасне под Москвой, где похоронены сын и внук Пушкина, был разрушен. В Зачатьевской церкви, закрытой при Хрущеве в эпоху либерализации, иконы разворовали и устроили танцплощадку. Церковь Гончаровской усадьбы в Яропольце, разграбленной после революции дотла, была превращена в отделение милиции. А церковь соседней усадьбы декабриста Чернышова – в гигантский туалет без канализации – для туристов. Указывая на зиявшие провалы вместо стекол, экскурсоводы с пафосом рассуждали про заботу партии и правительства о памяти Пушкина и о том, что это в будущем восстановят.

В музеях Пушкина лежат подлинные огрызки гусиных перьев, которыми писал Пушкин. Иногда указывается, что именно писал. В Кишиневе мы видели вороньи перья: видимо, с сельским хозяйством там плохо, и не осталось гусей.

А почему, собственно, считается, что Пушкин писал гусиным пером? Ведь Карамзин еще в 1790 году привез из-за границы серебряные перья. В начале XIX века они продавались в Петербурге без очереди. Но гусиные, с точки зрения музейного дизайна, выглядят эффектнее. Вняв экспертам, поехал я к соседнему фермеру. Пожав плечами, он ощипал гуся и подарил ящик перьев. Теперь говорю студентам: «Вот чем писал Пушкин. Берите на память, все перья подлинные».

Не будем забывать, что жизнь и приключения Пушкина играют в российском обществе вполне определенную роль, отвлекая народ от тяжелых проблем бытия. Отсюда культ без стыда и меры. Не случайно Тургенев говорил о нашем праве называться великим народом потому, что среди этого народа родился такой человек. При таком раскладе у Акакия Акакиевича возникает чувство глубокого удовлетворения от того, что и он, как Александр Сергеевич, представитель великого народа.

Б. Томашевский еще в 1925 году, когда пушкинистика стремилась освободиться от старого гипноза, но уже впадала в новый, писал: «Пора забыть обычный мессианизм Пушкина с типичным разделением русской литературы на ветхозаветную до Пушкина и новозаветную после Пушкина. Пора вдвинуть Пушкина в исторический процесс и изучать его так же, как и всякого рядового деятеля литературы». Никто из его коллег не последовал совету, да и сам Томашевский под влиянием обстоятельств перестал отстаивать эту резонную позицию. Юрий Тынянов тоже пытался протестовать против Пушкина как чуда, против фетишизма и теологизма в пушкинистике. Но волну гнали другие.

По Б. Бурсову, «Пушкин представляет собой высочайшую и всеобъемлющую нашу духовную ценность, не поддающуюся какому-либо логическому объяснению… Говорить о Пушкине – почти то же самое, что говорить о России во всех возможных ее ракурсах». А вот научное заключение Т. Цявловской: «Гениальность Пушкина была феноменальна… Один из величайших поэтов мира, зачинатель прославленной русской прозы… замечательный драматург-новатор, выдающийся историк литературы… умнейший политический мыслитель… Великий гуманист…». Критик И. Золотусский пишет: «Июнь в России – законный месяц Пушкина». До этого декабрь был месяцем Сталина, апрель – Ленина, и все тоже было «в законе». К этому можно добавить государственные «годы Пушкина» – повторяющиеся его круглые юбилеи, когда, по выражению Николая II, в «знаменательный день сливается вся Россия». Сам же Пушкин скромно говорил Вяземскому, что идет не столбовой дорогой, где Жуковский, а проселочной. Выходит, против воли поэта сместили его с проселочной на главную, что ведет к перекосу литературной истории, обедняет ее, оскорбляет исторических деятелей, подверстываемых под Пушкина. В энциклопедии «Москва» читаем, что поэт Дмитрий Веневитинов «почти всю жизнь прожил в доме, где Пушкин 12 октября 1826 года читал трагедию «Борис Годунов».

 

Поп-пушкинистика

Народная тропа к Пушкину расширялась в течение полутора столетий и превратилась в столбовую дорогу. Ее пиком стало нашествие экскурсантов в Михайловское в начале восьмидесятых: с утра до вечера к музею через лес шла колонна, построенная дежурными с красными повязками по восемь в ряд. В рупоры, называемые в народе «матюгальниками», дружинники кричали: «От дороги в лес не отклоняться!» – и это напоминало крики вертухаев: «Шаг в сторону считается побегом!»

Единственным препятствием в канонизации Пушкина как святого великомученика оказалась православная церковь в прошлом веке. Церковные иерархи отмечали грех, сопровождавший его жизнь и смерть. В ряде мест литургии и панихиды по Пушкину в столетний юбилей 1899 года запретили. Теперь, когда церковь пребывает в духовном единении с властью, Пушкин перестал числиться в грешниках.

К концу прошлого века Пушкин был переведен на 50 языков. По статистике 1986 года, за время советской власти Пушкин имел более трех тысяч изданий на 104 языках общим тиражом 357 миллионов экземпляров и числился третьим, после Ленина и Сталина. Отфильтрованный трехтомник 1986 года был выпушен в количестве 10 миллионов 700 тысяч. Если книг Пушкина сейчас не хватает, где они? Ведь его не уничтожали (за небольшими исключениями) по спискам Главлита – сжигали лишь работы арестованных пушкинистов. Патологическое гипертрофирование тиражей Пушкина способствует культивированию интереса к его имени, но и говорит о недооценке литературы в целом.

Подозрения насчет всеобщей популярности Пушкина всегда имели основания. «Кругом меня народ, видимо, вопрошавший, что это был за генерал Пушкин, – писал жене А. Майков, наблюдавший открытие памятника в 1880 году. – Этот вопрос занимает всех, потому что каждого спрашивал хоть извозчик: а кто это, Пушкин, и за что и почему статуя ему». Покойный писатель Сергей Довлатов, который некоторое время работал экскурсоводом в Михайловском заповеднике, проводил такой эксперимент (он сам мне об этом рассказывал). В комнате, где якобы жила Арина Родионовна, Довлатов останавливался и говорил группе экскурсантов: «А теперь вспомним стихи Пушкина о няне:

Никто ни разу экскурсовода Довлатова не опроверг…

В так называемой народности Пушкина есть нечто пустозвонное, «эхо русского народа», как сам он заметил о своем голосе, воспевая императрицу Елизавету. Даже при всеобщей грамотности средний уровень человека из народа – прочтение нескольких стихов Пушкина по школьной программе. Имя Пушкина в народе – символ, иероглиф. Поп-пушкинистика началась, когда Пушкинский Дом стал привлекать полуграмотных рабочих и крестьян для определения полезности тех или иных произведений Пушкина. Устанавливалась и важная тенденция: делать Пушкина простым, как мы. Доказывать ничего не надо было. Павел Антокольский писал, что стихотворение «Мирская власть» есть революционное завещание, сближающееся с «нашим Интернационалом». И далее: «Мы легко можем представить себе Пушкина среди космонавтов… в лаборатории физиков, в рабочей бригаде». Далее Антокольский подчеркивает, что речь, конечно, идет о бригаде передовиков.

Что же за феномен – всеобщая любовь к Пушкину? Неслучайно русские религиозные философы отдают дань непостижимости, сверхчеловечности Пушкина. Под покровительством государства создалась массовая религиозная секта пушкиноманов. Кумир секты подобен Богу. Фанатики эти веруют в Пушкина, их жизнь подчинена служению идолу. Члены секты принимают любое слово Пушкина за благостыню, целуют его изображения, читают перед сном его стихи.

Обряды пушкиноманов состоят из литургий, проводимых в дни событий из биографии поэта (день его рождения, день лицея, день свадьбы, смерть). Пушкинский календарь для них дополняет или даже заменяет календарь церковный. Они поздравляют знакомых не с их днями рождения, а с днем рождения любимого поэта. Пушкиноманы заваливают букетами цветов его памятники, зажигают свечи. Стихи Пушкина, романсы на его тексты исполняются хором как молитвы. Наталья Гончарова для них – эквивалент Святой Девы. Каждый, кто произносит слово критики, – еретик, смертельный враг пушкиноманов, безбожник или просто бес.

Особая часть поп-пушкинистики – использование имени Пушкина в различных областях жизни. По всей стране из-за утери идеологии простаивали скульптурные мастерские; теперь бюсты Пушкина водружают на место бюстов Ленина. Улицы Ленина в ряде городов переименовываются в улицы Пушкина, которых и до того были тысячи. Российская печать, всегда пиететная по части Пушкина, пишет: «Горки Пушкинские» (о Святых Горах), «Пушкин жил, Пушкин жив, Пушкин будет жить», «И Пушкин такой молодой…». Три непременных профиля: Пушкин посередине и по бокам Ленин и Горький – украшали долгие годы советскую «Литературную газету». Сегодня оставлен всех переживший одинокий Пушкин. Глянем ретроспективно, как эксплуатировали поэта в советское время.

Пушкин – пропагандист и агитатор. Газета «Красная звезда» Министерства обороны рассказывала о патриотизме Пушкина и о героических подвигах праправнуков поэта в разных войнах: «Потомки Пушкина защищают Отечество». Газета «Советский патриот» – «Мой друг, отчизне посвятим…». Страна праздновала годовщину революции, и «Известия» публиковали статью председателя Комитета по проведению всесоюзных пушкинских праздников – судя по названию, о переселении душ: «У Пушкина в год Октября». В советских республиках, как писала газета «Советская Молдавия», Пушкин назывался «певцом дружбы народов».

Пушкин – подручный партии. В журнале «Вопросы истории» Пушкин разоблачал американский империализм. В журнале «Народы Азии и Африки» Пушкин помогал писателям братского Вьетнама осваивать метод соцреализма. Идеологический журнал «Азия и Африка сегодня» печатал статью «Под небом Африки моей». Журнал «Звезда Востока» – статью «Мне ум и сердце занимали твой взор и дикая краса. Образ женщины Востока и эволюция творческих принципов Пушкина».

Пушкин – экономист. Согласно книге известного экономиста, Пушкин был выдающимся экспертом в области экономики. Собрано все, что поэт когда-либо сказал о собственности, деньгах, крепостном праве, торговле. Жалобы поэта на материальные трудности также отнесены к его экономическим взглядам; говорится и о любовных похождениях поэта, если он за них платил. Строка о лени Онегина «Зато читал Адама Смита» комментируется так: «В ней с гениальной интуицией затронуты важнейшие вопросы экономического развития Западной Европы и России». Пушкин, оказывается, раскрывал нам диалектическую зависимость формулы «Капитала» Маркса «товар – деньги».

Нет доказательств, что Пушкин читал Смита, но, возможно, слышал о Смите от своего лицейского профессора Куницына. Но читал ли Смита Куницын? Доказательство такое: «Александр Тургенев в своем геттингенском дневнике записывает, что читает Смита. Весьма вероятно, что одновременно Смита читал и Куницын». Маркс не читал Пушкина, но раз процитировал упомянутую строку Пушкина со слов Энгельса (Энгельс якобы знал начало «Онегина»). Далее тринадцать страниц книги посвящены тому, как роман «Евгений Онегин» помог основателю марксизма понять социально-экономическое положение России. Оценка Пушкина советским экономистом впечатляет: «На любую тему он (Пушкин. – Ю.Д.) пишет так, как никто не писал до него, да никто после». По-видимому, причина появления книги в том, что экономические проблемы российский экономист уже решил и от избытка досуга занялся поп-пушкинистикой.

Пушкин – юрист. В журнале «Социалистическая законность» сообщается, что Пушкин получил в лицее профессиональное юридическое образование. В творчестве его занимают видное место государственно-правовые проблемы, критика буржуазного права и, конечно, жестокости американской демократии. Занимался поэт также авторским правом и ставил вопрос о запрещении безнравственной литературы. Заметим: статья о том, что не страдал Пушкин от цензуры, а помогал ей.

Пушкин – менеджер. Газета «Речной транспорт» печатает статью «Предки Пушкина – выдающиеся инженеры и деятели водного хозяйства». Журнал «Лесная промышленность» – статью «Приду под липовые своды». В газете «Гудок» статья «Голос, тревожащий сердца». В газете «Сельская жизнь» – статья «Не зарастет народная тропа», где Пушкина делают агрономом. В журнале «Наука и религия» статья «Еще минута – и мы предстанем перед Богом…». Долгие годы в период коллективизации существовала газета «Пушкинский колхозник». «Любовь к отеческим гробам» – под таким названием прошла в 1998 году в Петербурге всероссийская конференция работников похоронного обслуживания.

Пушкин на страже здоровья. Кроме книг о Пушкине, сочиненных врачами, где утаиваются щекотливые детали здоровья поэта, в журнале «Вопросы курортологии, физиотерапии и лечебной физической культуры» мы нашли статью «Пушкин и Лермонтов на Кавказских Минеральных Водах». Поэты пили воду, принимали грязевые ванны, и нам велено. Журнал «Клиническая медицина» писал, что упоминания Пушкиным болезней у его героев способствовали «развитию передовой общественной медицинской мысли в стране». Хотя, добавим: судя по сохранившемуся рецепту, поэта больше волновали венерические болезни.

 

Quo vadis?

Перед закатом советской системы в «Литературной газете» появилась статья о ревизионистах в пушкиноведении, о неприкасаемости святого поэта на вечные времена и запрещении использования его имени вне официальной политики. Мания пишущих о Пушкине достигает своего апогея: «краеугольные камни отечественной пушкинистики» приравниваются к текстам Пушкина и тоже именуются «священными». Догматическое мышление пыталось пресечь даже западные взгляды. Газета поучала западных славистов, как им следует писать о нашем Пушкине и о русской литературе вообще.

Советская пресса еще продолжала по инерции засорять атмосферу угрозами и запретами, когда в «Известиях» вдруг появилась статья, согласно которой Пушкина убило «отсутствие воздуха». Мысль не новая, принадлежала Блоку, не ко времени смелая. О свободе Пушкина писали рабы, более бесправные, чем был он. Советским гражданам дышать еще не разрешалось, но Пушкину дышать было важно, и это можно было рассматривать как намек на необходимость перемен. Б. Пастернак еще в 1937 году заметил, что власти сделали Пушкина членом Политбюро. Через полвека в «Литературной газете» проскочила мысль, что Пушкин был генсеком русской литературы. Привычка приноравливать поэта к политическим переменам въелась настолько, что стали писать о гласности, за которую боролся Пушкин.

Понятно, что дела в пушкинистике не могли быть лучше, чем в Советской стране в целом. Но страна менялась, а отечественная пушкинистика нет. Ушли в никуда великие литературоведы, и много лет их советским наследникам нечего было сказать. Полвека узкая группа хранителей рукописей кумира подпитывалась неизданными работами стариков. Биографы топталась на месте концептуально, заплутавшись в кругу умерших доктрин. Новые сведения об африканских предках Пушкина опубликованы в Париже Дьедонне Ньямманку, переписка Дантеса с Геккереном найдена итальянской слависткой Сиреной Витале. Пушкин, решающий, что лучше – родина или свобода, или тот же поэт как романтик и идеалист, а также последователь Вальтера Скотта в прозе изучается в Америке. В Польше, во Франции, Италии, США пушкинистика оказалась интереснее, чем на родине.

Достижениями апологетического пушкиноведения, как отметил Андрей Синявский, стали «венки и бюсты на каждом абзаце». Иронично относился к советской науке об этом поэте Владимир Набоков. Осталась проблема непонимания: Набоков с Синявским и должностные пушкинисты говорили на разных языках, причем оба языка – русские.

Семьдесят лет, превратив в икону, твердили, что Пушкин был атеистом, а когда стало можно, бросились доказывать, что он верующий ортодокс, хотя по существу дела ни та, ни другая крайность не меняет сути его творчества. Он был и остается частью русской и европейской культуры, а это культура христианская. Ею вскормлены все русские писатели – и теологи, и атеисты. Между фанатичной религиозностью и полным атеизмом в цивилизованном мире великое множество градаций, и каждый из нас находит свой угол зрения.

В течение столетия мифологический, помпезный Пушкин-патриот-революционер-декабрист-атеист-оптимист (хочется написать в одно слово, без дефисов) капитально выстраивался в бывшей таможне, именуемой Пушкинским Домом. Игнорировать мифы стало невозможно. И оказалось, если довериться книге «Легенды и мифы о Пушкине», выпущенной Пушкинским Домом, «ведущие филологи-пушкинисты», как они назвали себя, всегда стояли на страже подлинного Пушкина и боролись с мифами: «В нашей книге почти полный набор «образцов» этих мифов и легенд. А порождали мифы сам поэт, его читатели и «так называемая народная пушкинистика» – современное обывательское, фольклорное и профессионально-писательское сознание». Получилось, сам Пушкин, писатели и читатели сочиняли о Пушкине мифы, а «ведущие филологи-пушкинисты» всегда стояли на страже истины. В акробатике это называется кульбит.

С чем вошла пушкинистика в XXI век? Еще в 1922 году М. Гофман опубликовал в Петербурге «Первую главу науки о Пушкине» и чуть позже в Париже – вторую, но до последней главы далеко. Мартиролог печален: полной библиографической коллекции работ о Пушкине не собрано, нет объективной научной биографии поэта, не издано современного полного собрания сочинений: сталинское устарело, а репринтами дело не спасти.

«Священнослужителем Божества» назвал в свое время Вересаев Цявловского. Монополия Пушкинского Дома на тотальную трактовку поэта рушится. Гуру, состоящим у его рукописей, нечего сказать концептуально, кроме того, что «Пушкин впадает в Каспийское море». И придется следовать, куда дует ветер: превращать Пушкина «обратно» из революционера в монархиста или демократа, из атеиста в монаха и религиозного философа. Надо бы из оптимиста в пессимиста, но именно это властям сейчас невыгодно: кто будет поддерживать дух нации? Пушкинозавры теряют позиции и тихо постреливают новые идеи у новых авторов – без ссылок на источники, конечно.

В 1906 году пушкинист С. Сухонин пошел в архив полиции читать дела о Пушкине. Либеральный начальник полиции разрешил, но в архиве ему заявили: «Скажите, что вам нужно, а мы решим, что давать и что нет». Сухонин вернулся к начальнику пожаловаться, и тот воскликнул: «Господи, да когда же я их уволю?!» В 1914 году большевистская «Правда» писала с возмущением о Пушкинском Доме, что там требуется разрешение, проверка, кто ты такой и пр., вместо того, чтобы просто дать читать. Нашел я эту жалобу в начале восьмидесятых, когда мне самому, исключенному из Союза писателей, не дали материалы в Пушкинском Доме и пришлось воспользоваться документами друзей, работая под чужим именем. Согласно статистике, туда допускалось 1,5 человека в день. Сейчас Пушкина не пустили бы не только в Пушкинский Дом к собственным рукописям, но в РГБ (бывшую Ленинку): он не был членом творческого союза, не работал над диссертацией и тем более не был иностранцем.

Пушкинский Дом называется координационным центром. Как в любом другом отечественном учреждении, тут десятилетиями царила туфта, сочинялись липовые отчеты об активной деятельности. Коррумпированное учреждение, в которое талантливым людям со стороны доступ заблокирован, стало тормозом науки о Пушкине. По существу, это лагерная вышка, с которой велось наблюдение за Пушкиным и другими писателями. Писательская табель о рангах стала данью централизованной советской системе. Алфавит здесь начинался с буквы «П», и русские классики обязаны пребывать на полках, соблюдая субординацию под Пушкиным. Институт русской литературы бестактно для великой словесности именовать Пушкинским Домом. Это название только части его, отведенной Пушкину, которая из лагерной вышки должна превратиться в обычное архивное учреждение, обслуживающее читателей. Пушкинистика рано или поздно перестанет быть государственным делом, и будущее науки о Пушкине в университетах, а не в кабинетах чиновников.

Существовало как минимум два Пушкина: реальный и – на основе манипуляций с первым – идеологический. К двухсотлетнему юбилею (1999) вырос на наших глазах третий Пушкин – коммерческий. Пушкиномания охватила бизнес, и у государства есть шансы превратиться в Пушкинленд. Имеются Всероссийская Пушкинская комиссия и специальные юбилейные комитеты к датам, а сами эти юбилеи, пышность которых зависит от финансирования, поставлены на конвейер.

Издают Пушкина в новой России массовыми тиражами для школ полумафиозные издательства, получающие дотацию государства. За дотацию идет смертельная борьба. Ширится торговля «изделиями из Пушкина». Это ширпотреб с профилями поэта (косынки, майки, шапки, хозяйственные сумки). Это почтовые марки, месячные трамвайные билеты и игральные карты с его профилем, спички, сигареты, плитки шоколада, конфеты «Ай да Пушкин!», водка «Болдинская осень». А еще – массовые спортивные соревнования в его честь, концерты рок-музыки, гулянья, и нет этому конца. Вершиной пушкинизации всей страны можно считать выпущенную к двухсотлетию Пушкина куклу Наталью Николаевну, русский аналог американской Барби, с набором платьев и белья, чтобы ее одевать и раздевать.

«Боюсь этого юбилея, боюсь громких слов при отсутствии настоящего дела, – писал академик Д. Лихачев. – О Пушкине пишут все больше и больше, а настоящих пушкинистов становится все меньше и меньше – некому работать. В Пушкинском Доме есть несколько талантливых людей, но им одним не под силу поднять такие вещи. А славословим и торжествуем много, слишком много… Постепенно теряют свое лицо пушкинские праздники, более и более превращаясь в бюрократическое действо. Горько все это. Нет, нечем похвастаться…». В разговоре Лихачев высказывался еще более жестко, но и приведенной цитаты достаточно. Слова эти сказаны к 150-летию со дня смерти Пушкина, но остаются актуальными.

Каждый раз, приезжая в Москву, я долго стою на площади, испокон веку называвшейся Страстной. Страстного монастыря XVII века, пережившего династию Романовых, давно нет. Захватывая власть в Москве, большевики вкатили в женский монастырь орудия и оттуда разрушали округу квартал за кварталом, где якобы размещались юнкера. После победы в монастыре разместился Антирелигиозный музей Союза безбожников СССР. Вскоре монастырь взорвали. Мальчишкой я глазел, как связанного веревками по рукам и ногам Пушкина, укоризненно качавшего бронзовой головой, перевозили на расчищенную площадь с бульвара, где он любил гулять и беседовать с друзьями. Волей партии поэта повернули лицом к улице имени Горького, неведомого ему основоположника соцреализма. Поразительно, что печального поэта, разглядывающего кончики своих башмаков, не заменили, как его соседа Гоголя, на бронзового товарища советского покроя, уверенно смотрящего в светлое будущее.

Пушкин хотел взять тихонько шляпу и поехать посмотреть Константинополь. Шляпа эта у него в руке, но бронзовые ботинки от постамента тихонько не оторвешь. Поэт, который всю жизнь рвался в Рим, Париж и Лондон, эмигрировал лишь с одной стороны улицы на другую. Тут он застыл, задавленный коробкой тюремного цвета, называвшейся тогда «Известиями Советов депутатов трудящихся СССР» – семь родительных падежей, глумление над языком Пушкина. Почти все вокруг переименовано: Пушкин стоит на Пушкинской площади, рядом метро «Пушкинская». Позади поэта кинотеатр «Пушкинский», унылое дитя брежневщины. Для полного охвата местности осталось назвать «Макдональдс» «Мак-Пушкин» и продавать там биг-пуш.

В семидесятые площадь вокруг кишела топтунами. Здесь собирались правозащитники и, окруженные толпой любопытных, тихо снимали шапки. Тех, кто без шапок, хватали, заталкивали в машины, увозили за город, избивали и оставляли в снегу, чтобы не мечтали о западном образе жизни. Пушкин, между прочим, тоже стоял, сняв шляпу, но его не арестовывали. Потом власти приспособились чуть что огораживать памятник будто бы для ремонта и подгонять оглушительно ревущие механизмы. От грохота классик вздрагивал.

Так было, а что будет, нам знать не дано. Страна меняется. Но что бы ни произошло, жизнь Пушкина навсегда останется отрезвляющим напоминанием о средневековье, сохранявшемся в России до конца XX века. Литературный эксперт из соседней галактики, прибыв сюда и услышав от первого встречного пушкиниста, что Александр Пушкин – это наше все, удивится, но постепенно, знакомясь с литературой, осознает следующее. Пушкин – первый стихотворец, одописец и модернист, романтик и реалист, прозаик, драматург, эссеист, журналист, редактор, издатель, историк, философ, путешественник. Тот же самый Пушкин – идеалист и материалист, религиозный философ и атеист, милитарист и националист-пацифист, революционер и консерватор, монархист и демократ, патриот и космополит, западник и славянофил, оптимист и пессимист.

Углубляясь в проблему, эксперт из соседней галактики еще больше изумится, узнав, что Пушкин – лучший семьянин, который всегда был верен одной своей жене. И он же – лучший в России любовник, оставивший потомкам свой донжуанский список. Он один боролся против всех и одержал бы над всеми победу, но какой-то Дантес его убил. Убил и уехал. Но народ собрал по копеечке деньги, и памятник поставил, и надпись написал. В повседневном замутненном тягостями жизни российском сознании Пушкин – святыня, конкурент Иисуса Христа, пророк и сверхчеловек, герой и великомученик, но в сущности Идол, и это – разновидность язычества.

В конце концов, обработав сию полезную информацию в своей компьютерной голове, филолог из соседней галактики сделает для себя вывод: пушкинистика, все это утверждавшая, есть часть чиновничьего принудительного аппарата государства и имеет весьма косвенное отношение к реальному Пушкину, ибо занимается клонированием его двойников, на которых навешивает нужные в данный момент ярлыки и которых в зависимости от потребностей государства в каждый данный момент переодевают в другие одежды, наделяя мифологическими чертами. Двойники растекаются в литературе, попадая оттуда в загипнотизированное массовое сознание. А реальный Пушкин сидит на цепи за решеткой в подвале Пушкинского Дома в городе Санкт-Петербурге, на хлебе и воде. Его не выпускают за границу, чтобы он не рассказал правду о том, что с ним сделали.

Пушкин по-прежнему должен исполнять государственные функции по указанию начальства. Какие еще обязанности, ярлыки, должности хотят навесить на писателя, которому уже приписана «сверхчеловеческая мудрость»?

Задумываешься над словоблудием вокруг Пушкина в начале третьего тысячелетия, и невольно приходит на ум вопрос Гоголя: «Зачем он дан был миру и что доказал собою?» И обескураживающий нелепостью ответ самого же Гоголя: Пушкин – «вне зависимости от всего». В действительности, конечно же, как раз наоборот: от всего Пушкин в зависимости. Нет, не избавиться поэту в России от политической, религиозной, культурной и прочей опеки, от истерии и кликушества, не погулять по свету вне зависимости от всего.

Содержание

Какого роста был Пушкин, или Александр Сергеевич

почти по Фрейду. . . . . . . . . . . 5

Няня в венчике из роз. . . . . . . . . . 27

Сто тринадцатая любовь поэта. . . . . . . . 67

Изнанка роковой интриги. . . . . . . . . 121

Развод Татьяны, в девичестве Лариной. . . . . 140

«С Пушкиным на дружеской ноге». . . . . . . 177

«Исчезли юные забавы», или Страсти вокруг

одного стихотворения. . . . . . . . . 204

Фига в кармане как условие выживания. . . . . 234

Пушкин, Сталин и другие поэты. . . . . . . 257

Тотальный экстаз, или С кого начинать летосчисление. 286

Венки и бюсты на каждом абзаце,

или Кризис пушкинистики. . . . . . . . 315