Вход в редакцию «Трудовой правды» был свободным, без пропусков. Вохровец требовал удостоверение при переходе в типографский корпус. А в редакционном подъезде пожилая вахтерша, имени которой никто не знал, дремала за старым письменным столом возле лифта. Ее будили случайные посетители, авторы, жалобщики, спрашивая, как пройти в такой-то отдел, ей оставляли конверты с фамилиями сотрудников. Вахтерша на свое усмотрение делила входивших на серьезных и несерьезных. Первых направляла в отделы редакции, вторых – в общественную приемную на консультацию.

Планерка в кабинете Макарцева кончилась без десяти два, и Яков Маркович ощутил срочную необходимость перекусить. Он держал под столом электрическую плитку, на которой кипятил чайник. Раппопорт бросил в стакан щепотку чаю и залил кипятком, а потом перелил чай в другой стакан, чтобы заварка осталась в первом. От откусил кусочек сыру, тщательно прожевал вставными челюстями (зубы у Якова Марковича, те, которые ему не выбили в лагере, прожевала цинга), пососал кусок сахару и запил чаем, когда в дверь постучали.

– Войдите! – гаркнул он.

Дверь медленно приоткрылась, и в нее просунул узкую, бритую голову посетитель.

– Что у вас за отвратительная манера – стучать? – пробурчал Раппопорт. – Вы что – ко мне в спальню? Это учреждение, время рабочее. Что угодно?

Посетитель виновато стоял у двери, держа под мышкой тощий портфель.

– Вы будете товарищ Тавров, редактор отдела коммунистического воспитания? Я не ошибся?

Яков Маркович продолжал методично жевать сыр с сахаром, а прожевав, рявкнул:

– Сядьте на стул!

– Видите ли, – проговорил вошедший, послушно сев и положив на колени портфель.

– Пока я ничего не вижу.

– Я хотел предложить статью на жизненно важную, я бы сказал даже – актуальную тему.

– Кто – вы?

– Я Шатен. Евгений Евгеньевич Шатен. Не брюнет, а Шатен! Так вам легче будет запомнить…

– Допустим… Ну и что?

– Может, вы слышали, я изобрел электронный музыкальный инструмент, который звучит, когда вы к нему приближаетесь. У меня есть авторское свидетельство… Вот…

Раппопорт не взглянул на лист с гербом, положенный перед ним.

– И что?

– Представляете, – мечтательно произнес посетитель, – люди могут балетировать вокруг моего инструмента, и он будет звучать вслед за их движениями. Называется мой инструмент «Танцшатен».

– Танцшатен? Оригинально!

– Еще бы! Совершенно новое искусство… Правда, пока это никому не нужно…

– И вы думаете, балетирование нужно «Трудовой правде»?

– Нет! Написал я о другом. Заходил в отдел промышленности, но они послали к вам. Я расскажу…

Допив чай, Яков Маркович свернул бумагу с корочками сыра и швырнул в корзину. Желудок перестал ныть от голода, и настроение улучшилось.

– Я сам прочту, без рассказа, – Раппопорт облизал губы. – А то я на отбитое ухо плохо слышу.

– Нет, позвольте все же, я кратко изложу суть. Я – человек одинокий, детей нет. Сын погиб на фронте, и где похоронен, не знаю. Два года назад я похоронил жену, а в этом году умерла моя мать. Ей было, вы не поверите, девяносто четыре. Я решил, что оставаться совсем одному мне будет слишком тяжело, и сделал над кроватью нишу. Установил в ней лампы дневного света, чтобы было красиво, поставил две урны: с прахами матери и жены. Теперь они всегда со мной!

– И вы считаете, так удобнее? – Раппопорт внимательно посмотрел в глаза собеседнику.

– Конечно! Если у вас, не дай Бог, кто умер, поставьте в комнату урну и убедитесь! Когда у меня минорное настроение, я подхожу к «Танцшатену», делаю пассы руками, и звучит музыка. И мама, и жена слышат ее вместе со мной. Возможно, и мой сын, убитый на фронте, прилетает к нам. Я имею в виду его душу.

– Пошли бы вы лучше… в соседнюю школу, к юным техникам. Научили бы их конструировать ваш инструмент!

– Ходил! И что? Вы думаете, дети понимают мою музыку? Нет! Они смеются! А мама и жена понимают! В последнее время я усовершенствовал систему: свет в нише загорается только, когда музыка. И чем сильнее она звучит, тем ярче освещаются вазоны с пеплом жены и мамы… Может, вы согласитесь посмотреть? Живу я, правда, в коммуналке, шестеро соседей, но зато недалеко.

– Не сейчас!… Значит, ваша статья – о восприятии музыки прахами жены и матери?

Он уже навострился сплавить посетителя в отдел литературы и искусства.

– Не совсем, дорогой товарищ Тавров! Это было бы слишком интимно. Видите ли, я хочу поднять в газете вопрос о нецелесообразности существования кладбищ вообще. Они занимают много земли, похороны обходятся трудящимся дорого. Лучше не хоронить!

– Вообще? – уточнил Яков Маркович. – А как?

– Прахи должны держать родственники. Тогда, кроме крематориев, государству никаких забот иметь не надо. Ни кладбищ, ни могил, ни колумбариев. Своего соседа я уже уговорил. Они с женой выделили дома полку в серванте и уже купили вазоны.

– Для кого?

– Себе, конечно. Товарищ Тавров! Я знаю, вы всегда выступаете в газете с ценными починами. Их подхватывает вся страна. Что, еcли мы с вами начнем новый почин: «За не занимать места на кладбищах»?

– «Трудовая правда» выйдет с шапкой на всю полосу «Держите покойников дома»? Вам что, нужен мой прах?

– Ни-ни! Зачем покойников? Только пепел… Посмотрите: в масштабах нашего государства, я прикинул, будет экономия в два с половиной миллиарда рублей. А главное, с точки зрения нашей коммунистической морали – как раз и осуществится то, о чем вы пишите, – о верности заветам героев-отцов.

– Так ведь то же героев!

– Простите, товарищ Тавров, тут я позволю себе с вами не согласиться. У нас героем становится любой!

– Давайте статью! – проскрипел зубами Раппопорт.

Он бегло пробежал глазами по строчкам, чувствуя, как внимательно следит автор за выражением его лица. Если предложить доработать статью, он припрется опять. Если похвалить и взять, а после тянуть, он не отстанет, пока сам не превратится в прах. Нет, тут надо рубить сразу. И, отложив статью в сторону, он сказал:

– Вот что, Шатен! Другие бы, менее принципиальные люди, с вами крутили, я скажу откровенно. Все то, что мы печатаем в газете, – это дерьмо. То, что вы написали, – тоже. Но это не то дерьмо, которое мы печатаем!

– Позвольте!

– Не позволю! Чтобы вы начали почин, у меня лично возражений нет. Но валяйте в другой области! Мы пишем только о героическом настоящем и светлом будущем. И никаких покойников!

Обиженный автор взял со стола статью, сунул ее в портфель и ушел не простившись. Посетители не давали Таврову вздохнуть. Вокруг стола уже сидели трое круглолицых молодых людей и, не сводя глаз, следили за каждым его движением. Двое были одеты в черные костюмы, при галстуках, третий – в серый костюм с красной прожилкой и тоже в галстуке. Раппопорт поежился.

– Что угодно, молодые люди?

– Ваша газета, – начал без предисловий тот парень, что был в сером, – должна осветить один вопрос. Когда вы можете это сделать?

– А вы, собственно, откуда?

– Мы из ЦК комсомола…

– Так у вас, коллеги, есть своя газета! И ей нужны молодые авторы!

– Свою газету мы уже подключили, – сказал молодой человек в сером. – Если надо, надавим.

– Давить не надо, я не клоп. А в чем, собственно, дело?

– Вы, конечно, знаете, что альпинизм – спорт мужественных.

– Как же! Видел по телевизору.

– Однако восхождения проводятся без высоких целей. Вернее, просто с целью покорять вершины.

– Верно! – согласился Раппопорт. – И вы?…

– Мы организуем восхождение в честь столетия Владимира Ильича. Группа комсомольцев во главе с мастером спорта Степановым понесет на вершину пика Коммунизма бюст Ленина и там его установит. Навечно. Я политрук группы. Мы хотели бы, чтобы ваша газета регулярно рассказывала читателям о подготовке беспримерного похода.

– А бюст тяжелый?

– Скажи, Степанов! – приказал политрук.

– Двадцать четыре и семь десятых килограмма…

– А вы, политрук, тоже понесете свой бюст?

– Нет, по плану я буду координировать штурм с базы.

– Понял! Кто же понесет?

– Степанов.

– А остальные?

– Мы – ответственные организаторы восхождения, – объяснил политрук, – занимаемся пропагандой мероприятия. Ведь поход высшей категории трудности! Ну, а политическое значение…

– Все ясно! – засопел Раппопорт. – Я приветствую ваше начинание, молодые люди! Только давайте, ребятки, договоримся так. Я уже целиком на вашей стороне. А вдруг не донесете бюст? Ну зачем вам вляпываться? Я уверен, что все будет в порядке. Донесете – немедленно сообщим… Даю слово советского газетчика!

Не ожидая, пока трое найдутся, что возразить, он поднялся и начал всем им сердечно трясти руки.

– Желаю успеха! Хорошее дело задумал комсомол! Подумать только: двадцать четыре и семь десятых килограмма, а?…

Похлопывая альпинистов по плечам, он вытолкнул их за дверь.

– Слыхал, Яков Маркыч? – спросил, пробегая мимо, редактор отдела промышленности Алексеев. – У Макарцева инфаркт!

– Шутишь!

– Упал, выходя из ЦК. Но влез обратно на четвереньках. Железная воля! Вот так, живешь-живешь и не ведаешь, где прихватит…

Весть о главном с быстротой электричества распространилась по редакции. Из отделов сотрудники повалили в коридоры узнать подробности. У каждого нашлись информация, предположения, опасения за будущее. Впрочем, именно информации было недостаточно. Кто уже слышал кое-что, от многократного пересказывания обзавелся подробностями.

– За ответственность приходится платить здоровьем, – философски изрек Алексеев. – Страна даром денег не платит.

– При чем тут ответственность? Да ему, небось, влепили за «Королеву шантеклера», и он с катушек долой, – говорил фотокор Саша Какабадзе. – Помните звонок? Критическую рецензию дали, а худощавому товарищу фильм понравился… Разве редактор мог такое предположить?

– Что понравилось-то?

– Да там у героини груди большие, в его вкусе.

– В его бывшем вкусе, – холодно уточнил Ивлев, спецкор секретариата.

– Потише, Славик, – осадил его Яков Маркович и оглянулся. – Понравились не груди, а то, что режиссер – испанский коммунист.

– А по-моему, – сказал замответсекретаря Езиков, – Макарцев сам виноват. Все смягчал: и нашим, и вашим. Буфера между вагонами часто летят – на них нагрузка большая…

Раппопорт слушал. Он вообще не любил говорить для такого большого количества ушей. Он оглядывал стоящих. Кто мог подложить папку? Кто довел хорошего человека до инфаркта?

– Сам, говоришь, виноват? – Раппопорт приблизился к Езикову. – И в чем же ты его обвиняешь? В мягкости?

– Не обвиняю я его! – отступил Езиков. – Какая там мягкость? Смешно!

– Тебе смешно, – вмешалась в разговор машинистка Светлозерская. – У тебя ее нет и никогда не будет. А Макарцев – мужик хоть куда! Он не виноват, что не получалось.

– Чего не получалось? – уточнил Езиков.

– Ничего! Помните историю со столовой?

– Как же! – сказал Какабадзе. – Я сам принимал участие в рейде от комитета комсомола.

Однажды Макарцев спросил на планерке, почему нет Алексеева. «Он отравился, – ответили ему, – что-то съел в редакционной столовке». Днем Макарцев сам спустился в столовую. Он постоял в очереди с подносом, сел за столик, понюхал первое, отставил его в сторону, ковырнул котлету вилкой. Его чуть не стошнило, а ведь он обязан беречь себя для партии. Он вызвал Кашина.

– Черт знает что! Почему так невкусно?

– Воруют, видимо, – предположил Кашин.

– Что ж мы молчим? А еще журналисты! Чего требовать от других, когда у себя наладить не можем?

– Вы – главный редактор, Игорь Иваныч. Можете попробовать.

– И пробовать не стану! Просто возьму и сделаю!

Редактор позвонил по вертушке начальнику ОБХСС города. В тот же день у выхода из редакции «Трудовой правды» появился корректный молодой человек, скромно одетый. Каждую женщину, спускавшуюся по лестнице с тяжелой сумкой, он вежливо спрашивал:

– Простите, вы не в столовой работаете?

Она не отрицала, и он просил ее пройти в соседнюю комнату. Там дежурили возле весов двое сотрудников милиции и представители народного контроля. Они вынимали из сумок украденные продукты, взвешивали и составляли акты. На следующий день коллектив столовой был полностью, от судомоек до директора, заменен, и сотрудники редакции ходили обедать по два и по три раза, до того было чисто и вкусно. Через день суп стал менее вкусным, через два – второе. Через неделю все стало по-старому. Макарцев ездил в цековскую столовую и к этому вопросу больше не возвращался.

– Наше дело петушиное, – сказал Ивлев, – прокукарекал, а там хоть не рассветай!

– Игорь Иванович не виноват, – обиделась Анечка.

– Конечно! – успокоил ее Раппопорт. – Зачем обвинять человека в том, что у него были благие порывы? Другие и порывов не имеют.

– О чем спор, товарищи?

В коридоре появился Кашин.

– Да вот, Валентин Афанасьевич, – сказал Езиков, – размышляем, как работать без головы.

– Руководство тоже этим озабочено, – Кашин оглядел всех. – Я звонил в больницу. На Игоря Иваныча нельзя рассчитывать месяца два, а может, и все три. Что касается временной замены, то в ЦК уже дали добро Степану Трофимычу.

В комнате у Якова Марковича, дверь в которую оставалась полуоткрытой, зазвонил телефон.

– Товарищ Тавров, Кавалеров беспокоит из райкома. Мне уже доложили, что у вас с редактором неприятность… Вы ведь мою статью курируете… Как она теперь?

– Не от меня зависит. Макарцев-то что обещал?

– Он обещал! И нет его. Кто вместо редактора? Ягубов?… У-у…

Послушав короткие гудки, Раппопорт пожал плечами и аккуратно положил трубку на аппарат.