На тихой улице Песчаной, напротив парка и кино, ты был прописан постоянно и просто жил уже давно на тихой улице Песчаной. Напротив парка и кино стоят дома спиной друг к другу, в витринах выставив вино, выдерживая жар и вьюгу, напротив парка и кино. Стоят дома спиной друг к другу. Им все равно, кто здесь живет, кто водку пьет, кто пишет фугу, кто спит, кто водит самолет. Стоят дома спиной друг к другу. Им все равно, кто здесь живет. И людям вовсе безразлично: мельчает русский наш народ. Ты мрешь с тоски, а мне отлично. Им все равно, кто здесь живет. И людям вовсе безразлично: там свадьба, тут протечка ванн. Одним смешно, другим трагично. Ведь и внимание – обман! И людям вовсе безразлично. Там свадьба, тут протечка ванн. Нам наплевать на ваше горе. Вот новый импортный диван. Мальчишки пишут на заборе. Там свадьба, тут протечка ванн. Нам наплевать на ваше горе. Вот если было бы дано святое обрести во взоре и нечто человечье!… Но… Нам наплевать на ваше горе.

Все идет в одно место… Экклезиаст, 3,20. Шел по улице прохожий, никому он не мешал. Все текли, и тек он тоже, все дышали – он дышал. И держался тихо очень направленья одного. Замечал он, между прочим, кое– что про кой-кого. Шепот, крики, разговоры, чью-то радость, чей-то смех, в окна наблюдал сквозь шторы чей– то стыд и чей-то грех. А ему навстречу позже человеческой рекой на прохожего похожий шел прохожий, но другой. Узнавал он тех по роже, что гуляют и глядят, засекал таких прохожих, чтобы вставить в свой доклад. Был еще один прохожий, плыл величественно он в черной «Чайке». Ну так что же? Это тоже моцион. А потом прохожий третий приходил в свой кабинет и, собрав доклады эти, отправлялся в туалет. Изучал он в туалете персонально каждый факт, и затем, простите, дети, совершался некий акт. По трубе в реку стремится за докладами доклад. Над рекою пар клубится — дышит смрадом стар и млад. Самокритики не зная, Бог заметит невзначай: «Эх, природа, мать такая! Сотворила – получай!» Шел по улице прохожий, никому он не мешал. Все текли, и тек он тоже, все дышали – он дышал.

Глушилки перестали верещать, И тишина настала вдруг такая, Что Бог бы мог еще Христа зачать Или создать магнитофон «Акая». Вернулся, выпив пива, лейтенант, Включил рубильник, и опять завыло, Захрюкало, трещало, в бубны било, — У лейтенанта был на то талант. Всю ночь он вел с диверсиями бой. Бурлил и таял Днепрогэс в эфире. Был лейтенант доволен сам собой: Он мир спасал от мира в этом мире. Спаситель наш, сдав смену ровно в пять, Пришел домой, и сон его был светел. Рубильник он во сне сжимал опять, А грудь жены в кровати не заметил. Враги не спят снаружи и внутри. Прав лейтенант, какого ищут ляда? Пока он пил, я, что ни говори, Поймал чуть-чуть неглушенного яда. «Авроры» залп стоит сплошной стеной. Глушители не спят, почетна их работа. Надежда лишь на очередь в пивной. Пей, лейтенант! Послушать так охота!

В Ленинграде бываю я редко. Погуляла здесь царская власть. Затоптала ее оперетка «Год семнадцатый». Рушили всласть. Триста лет, как исчезло болото, И по трупам прошел эскадрон. Только зябко и грустно мне что-то В этом царстве солдат и ворон. Вот уже и задвинули шторку На окне, что в Европу ведет. Скоро двинем «Аврору» к Нью-Йорку, Чтобы не было статуй свобод. Ах, как сладки безумства припадки, Море крови подвластно руке. Тот, что с гривой волос, – на лошадке, Тот, что лысый, – на броневике. Город болен. Он желтый и мрачный. И пронзителен запах мочи. Лица, стертые шкуркой наждачной, Только лучше об этом – молчи.

«Не верь, – друзья нас учат, – не проси, Не лги, не компромисствуй, не участвуй». Кому же улыбнуться на Руси? Кому сказать простое слово «здравствуй»? Здесь в черных трубах наш сгорает пот, И красным пеплом светятся ракеты. И наш советский пламенный Пол Пот Мечтает осчастливить все планеты. Тут от тоски застыли голоса, А кто поет, тем затыкают глотки. Здесь на дерьмо похожа колбаса, В театре детском слышен запах водки. Естественно здесь родину любить Вам не дадут. А только по приказу. Ну, как не выть и как тут не запить, Неся в себе с младенчества проказу? Слепая и угрюмая страна Лежит в берлоге, в мир упершись рогом. Она ясна. Но наша в чем вина? За что мы с ней повязаны пред Богом?

Не страшно ли синему небу, Что вечно Россия чадит И хмурым вождям на потребу Петрушкою правду рядит? Живем мы во славу химеры От смерти до смерти вождей. От голода мрем, от холеры, Убожеством давим людей. Зовет нас в преддверии драки В костер и на праздник труба. Мы – пешки, играют маньяки, Такая уж наша судьба. Молчание – крест поколений, Печаль утопивших в вине. Что выкинет дяденька Гений, Тебе неизвестно и мне. И если маньяк помоложе Вдруг вырвется после всего, Детей упаси наших, Боже, От экспериментов его. Вожди… О проказа России! Избавиться нам не дано. Согнув под секирами выи, Мы ждем окончанья кино.

Шла шхуна по морям и океанам. Поломан руль, ничем нельзя помочь. Стоял на вахте боцман капитаном, сам капитан был в стельку день и ночь. Вдруг остров показался, будто прыщик, а может быть, пятно или мираж. Хотел набрать воды, а также пищи усталый и голодный экипаж. Но что вы там себе ни говорите, поди пристань без ветра и руля. А в трюме крысы. Что же вы? Бегите! На берег доплывете! Вон земля! Здесь от цинги беззубы все и лысы, им жить осталось считанные дни. Пока не поздно, разбегайтесь, крысы!… Но никого не слушали они. «У нас на шхуне корки и очистки, и норы недоступны сквознякам. Мы по ночам вылизываем миски — их мыть потом не надо морякам». Пьет капитан. На вахте боцман стонет: «Цианистого калия хочу!» У крыс одно: «Пускай корабль тонет — ведь нам любое дело по плечу!»

Газеты в дом приносят колбасу И служат для растопки печи; Оклей окно, чтоб скоротать досуг, Чего ж еще ждать от газетной речи? Свеча горит, слеза ее чиста — Газетный смрад чадит по всей планете. Ты только их, товарищ, не читай, Задумавшись по случаю в клозете. Смотри футбол, дружище, без затей, Чем желчь вбирать в словесной перебранке. Ты только прячь газеты от детей, Как спички, яд или грибы-поганки.

Страна Советов, я тебя люблю! Позволь с тобой в политэкстазе слиться. Я Бога об одном сейчас молю: мне только бы от всех не отличиться. С телеэкранов прут за рядом ряд ракеты, чтобы мирно спали дети. Одни творят, другие мастерят, наводят третьи все ракеты эти. Задуматься? Ни-ни в стране Шехерезад. Плечо к плечу – единство поколений. За всех за нас сто лет тому назад уже подумал ясновидец Ленин. Сверкает нынче солнце над Кремлем. Сверкать – Политбюро распоряженье. К вершинам коммунизма мы идем, и только запах портит впечатленье. Ряды колонн равняют шаг павлиний, в подобострастье повернувши луны. Несет от мавзолея мертвечиной и снизу, и с прославленной трибуны.

Едва родились вы, кладут вас на весы Разбуженные криком акушерки. Качнулся маятник, и двинулись часы, А вы еще лежите на тарелке. Младенец, юноша, мужчина и – старик. Девчоночка, красавица – старуха. Вся жизнь спрессована в неуловимый миг, Вся – невесомость. Дунешь – легче пуха. Меж темнотой и светом стрелки в кутерьме. У правосудия весы – и что же? Свободен ли сидишь, гуляешь ли в тюрьме — Не правда ли, немножечко похоже? Как снегопад, приходит зрелости порог. Похвастаться, похоже, что и нечем. Что весит человек? Чего достичь не смог? Дал? Взял? Сберег? Направил? Искалечил? Не жаль сойти с весов тому, кто в мире гость. Придут друзья – бедняга вроде помер. Веселый паренек поднимет пепла горсть — И в капсулу. И ваш надпишет номер.