ПОСМЕРТНЫЙ ОБЫСК

Они любить умеют только мертвых…

Пушкин (V.208)

Сразу после смерти возникли трудности, связанные с отпеванием тела умершего и похоронами, ибо дуэлянта церковь рассматривает таким же нарушителем христианских заветов, как и самоубийцу. В 1835 году появился «Свод законов Российской империи». Согласно законодательству самоубийца терял право на христианское погребение. Таких хоронили без церковного ритуала и за оградой кладбища, где земля считалась неосвященной. Но был ряд исключений, среди них материальные проблемы, стыд позора, обида, беспамятство. Службу в Исаакиевском соборе отменили, но тот факт, что Пушкина отпевали в Конюшенной церкви, говорит о высочайшем на то разрешении, которое церковь не обсуждает.

Скромность прощания с телом в Конюшенной церкви как результат ограничений, наложенных властями, старавшимися сделать похороны незаметными, обычно особо отмечается в литературе, чтобы подчеркнуть противодействие или даже страх правительства, однако это не соответствует действительности: если верить донесению прусского посланника Либермана, у гроба побывало пятьдесят тысяч человек. Службу совершал сам архимандрит и шесть священников. Николай Павлович заранее удостоверился в том, что Пушкин захотел умереть христианином. Говорили, что царь приедет в церковь, но этого не произошло.

Из церкви гроб вынесли на руках Крылов, Жуковский, Тургенев, Вяземский. Последний, рыдая, упал головой в снег, его подняли. «Упоминающиеся везде «толпы народа» перед выносом тела и на паперти не должны обманывать непредвзятое суждение: толпы возникают по побуждениям часто весьма далеким от настоящей причины и смысла событий», – резонно замечает критик. Но публики в церкви и вокруг было много. После отпевания гроб перенесли в холодный заупокойный подвал, где поставили жандармов. Тело там пролежало двое суток. Потом, когда гроб заколачивали, Вяземский и Жуковский бросили в него по перчатке.

Существует некий перекос в описаниях похорон Пушкина как всероссийского события. На деле, как вспоминают современники, внимание шокированного петербургского общества сперва сосредоточилось на беде голландского посланника Геккерена и его «приемного сына», который тоже был ранен. Карету, чтобы довести до дому раненого поэта, предложил его враг Геккерен. Не на Мойку, где умирал поэт, ехала знать выказать внимание, а наносила визиты голландскому дипломату и Дантесу, ибо их загнал в угол разъяренный, или, как писали, «взбесившийся» Пушкин, которого навещали только друзья.

Первая реакция царя была проявлением благоволения к моральной жертве дуэли – Дантесу. Только когда наверху стала ясна подоплека, прочитан пасквиль и Николай Павлович усмотрел намек на себя как соблазнителя мадам Пушкиной, не оставалось другого пути, кроме как посадить Дантеса на гауптвахту и приговорить в повешению. Впрочем, несерьезно, а серьезно – выслать обоих иностранцев из страны, отобрав у молодого офицера его российские регалии.

Польский врач и литератор Станислав Моравский сразу разглядел противоположную картину: «Все население Петербурга, а прежде всего чернь и быдло, будто в судорогах, дышало желанием самого жестокого отмщения Дантесу. Ни молод, ни стар знать не хотели, что Дантес не был убийцей. Хотели даже отомстить хирургам, которые лечили Пушкина, доказывая, что это был заговор и измена, что ранил его иностранец и воспользовались иностранцами, чтобы лечить его».

Думается, это преувеличение, как и опасность Пушкина для правительства, и стремление избавиться от поэта. Всегда говорилось, что дела, связанные со смертью Пушкина и публикации о его гибели замалчивались властями, боявшимися влияние поэта на общество. Д.Благой, например, писал, будто запрещалось сообщать, что Пушкин погиб на дуэли. Между тем, некрологи, хотя и предписывалась «надлежащая умеренность», можно было прочитать во всех газетах. Выходила реклама о продаже его сочинений. Подробности смерти рассказали правительственные газеты «Сенатские ведомости» и «Санкт-Петербургские ведомости».

Не существовало запрета хоронить Пушкина в Петербурге – то была воля покойного лежать на купленном им участке в Святогорском монастыре. Похоронная процессия являла собой вид странный. Остается удивляться, что жена не поехала проводить мужа в последний путь, да и вообще из родных никто не сопровождал гроба. Впереди скакал жандармский капитан, за ним везли гроб, а позади в санях следовал Александр Тургенев, получивший соответствующее предписание от царя. Помимо дружеских чувств к поэту, тут была своя корысть. Тургенев писал опальному брату в Лондон: за умело организованные похороны получил от царя «обещание отпустить меня в Париж». Отдельно поскакал фельдъегерь с уведомлением Псковскому градоначальнику о прибытии гроба. По подсчетам, Пушкин проехал за свою жизнь тридцать четыре тысячи верст, и даже умерев, четыреста верст он должен был ехать в гробу.

Покойника оставили в церкви Святогорского монастыря; а Тургенев ночевал в Тригорском у Прасковьи Осиповой. Она послала мужиков на кладбище долбить промерзшую землю. Продолбили чуть-чуть, поставили гроб и забросали снегом. Весной, когда начало таять, ящик с телом Пушкина обнаружился, его вынули и снова зарыли, на этот раз глубоко. Тургенев рассказывал в письме, как ехал с похорон обратно: «На дороге видел я колодников с голыми руками там, где на них цепи, подумал об этом жестоком неудобстве, а в тюрьме видел уже солдата с отмороженною от цепи рукою. Передам это здесь, кому следует…». Через месяц Тургенев отбыл во Францию. Факт, замалчиваемый адвокатами Натальи Пушкиной: жена посетила могилу мужа первый раз через два года: с глаз долой – из сердца вон. Если вообще был он в ее сердце.

После смерти хозяина в доме оставалось 300 рублей. Михайловское заложено и должно было пойти с молотка за бесценок. Проживи Пушкин еще немного, нечем бы стало кормить детей, близилась долговая яма. Хоронить отца семейства было не на что; деньги на похороны щедрой рукой пожертвовал граф Строганов. Сопровождать гроб к могиле в Святые Горы Тургенев поехал за свой счет.

По ходатайству Жуковского Его Величество распорядился уплатить все долги Пушкина из казны. Оказалось 138 тысяч 488 рублей, из них 94 тысячи 988 рублей – долги частные, то есть в значительной части карточные проигрыши. Если суммировать уплаченные долги по имению отца, пенсион жене и детям, то забота о Пушкине обошлась казне в полмиллиона золотых рублей.

Царь поручил Жуковскому вместе с Третьим отделением разбирать бумаги Пушкина. Никогда еще, пожалуй, к рукописям писателя правительство не относилось так же бдительно, как к секретным бумагам государственной важности. Операция эта проливает некоторый свет и на причины, по которым власти так боялись увеличить дозу свободы поэта и выпустить его за границу.

Правительственную ложь Герцен называет высочайшей ложью. Инструкции Бенкендорфа в его письме Жуковскому важны как прямые указания, что следует делать, но едва ли не больше интересны тем, что явственно читается между строк. «Бумаги, могущие повредить памяти Пушкина, – пишет Глава Третьего отделения, – должны быть доставлены ко мне для моего прочтения. Мера сия принимается отнюдь не в намерении вредить покойному в каком бы то ни было случае, но единственно по весьма справедливой необходимости, чтобы ничего не было скрыто от наблюдения правительства, бдительность коего должна быть обращена на все возможные предметы». Таково понимание властью пользы, справедливости, вреда.

А что делать, если в бумагах обнаружится юмор, или недостаточно почтительная строка о царе, или стихотворение с тайной мечтой о свободе? «По прочтении этих бумаг, ежели таковые найдутся, они будут немедленно преданы огню в вашем присутствии». Все материалы, которые Пушкин готовил к публикации как издатель «Современника», Бенкендорф тоже велел рассматривать, сортируя на две части: «которые возвратить к сочинителям и которые истребить совершенно».

Как быть с личными письмами? «По той же причине, – продолжает Бенкендорф, – все письма посторонних лиц, к нему писанные, будут, как вы изволите предполагать, возвращены тем, кои к нему их писали, не иначе, как после моего прочтения». Таким образом устанавливался конкретный контроль над всем окружением поэта. Письма вдовы генерал, конечно, тоже затребовал к себе на стол. Был тут и личный интерес должностных лиц: открылась возможность поглядеть, нет ли чего-либо «про меня».

Мертвый Пушкин оставался для правительства поднадзорным, или, говоря современным языком, некой миной замедленного действия, которую власти пытались обезвредить. Во всем этом сильней всего поражает маленькая деталь: сообщая сестре Анне о смерти Пушкина, Николай Павлович вдруг забоялся писать свое мнение, сказав: «Это не терпит любопытства почты». Царь не доверял созданной им самим системе слежки: ни почтмейстерам, ни тайной полиции, ни фельдъегерям.

Разбирать бумаги разрешили у Жуковского дома, притом генерал-майор Леонтий Дубельт, уходя, каждый раз лично опечатывал сундук с рукописями, уносил с собой ключ и опечатывал комнату, где стоял сундук. Дубельт первым читал каждый клочок бумажки и, занеся ее в протокол, отдавал Жуковскому только то, что тому дозволялось прочитать, а что нет – запечатывал в пакеты для Бенкендорфа. Так продолжалось шестнадцать дней.

Третьему отделению и Жуковскому открылась картина, которую легче осмыслить нам, проведшим жизнь под покровительством человеколюбивых органов, озабоченных исключительно чистотой наших мыслей. Мы выросли на самиздатской литературе ХХ века. Скажем сразу: Пушкин и тут оказался основоположником – нашим самым известным самиздатчиком, хотя такого слова тогда еще не существовало.

В 1836 году он вспоминал, что «вся литература сделалась рукописною» в последнее пятилетие жизни Александра Павловича. Всю жизнь Пушкин писал в стол, точнее в шкатулку, стоящую на его столе. Он считал, что жизнь писательская невыносима: «никогда не бывали они притеснены, как нынче» (Х.462). Но при этом копии стихов, написанных им, растекались по всей стране и попадали в Европу. Только после смерти поэта, приоткрылась рукописная сокровищница. А сколько гениальных замыслов осталось по разным причинам не записанными! Когда-то в «Послании цензору» он писал:

И Пушкина стихи в печати не бывали;

Что нужды? их и так иные прочитали. (II.113)

Титул Великого Самиздатчика, примеренный нами к юному Пушкину, сохраняется за ним и спустя двести лет. Не в этом ли тайна, не в этом ли ответ на вопрос, почему Пушкин энергично добивался права стать профессиональным литератором и, упершись в стену, стремился выбраться из страны? Занимаясь розысками в его биографии, мы не без влияния генерала Бенкендорфа вдруг увлеклись арифметикой достижений поэта и, используя нехитрый компьютерный калькулятор, решили посчитать то, что еще подытожено не было: какую часть созданного сам автор опубликовал и сколько осталось в рукописях.

Трудность задачи – в определении, что включать и что не включать в расчеты. Например, предвидимы возражения, что некоторые произведения Пушкин не хотел публиковать и потому они не были напечатаны. Согласимся, но и возразим: если поэт записал их в частный альбом, дал посмотреть рукопись или почитал кому-то, то такие произведения самим фактом услышания стали достоянием самиздата, и значит, мы должны их учесть.

Непросто решить, как поступить с неоконченными произведениями, так как степень их завершенности трудно определить: например, «Осень» и много других стихотворений, «Русалка», «Дубровский», «Арап Петра Великого» (у Пушкина нет такого произведения, а есть шесть глав начатого текста, но давно стало традицией неоконченное его публиковать как готовое). Добавим к этому «Египетские ночи», «Сцены из рыцарских времен», «Историю Петра». Решено было неоконченное, но, так сказать, состоявшееся, включать в расчеты, поскольку произведения существуют. Стихи, соединенные самим автором в цикл, например, «Подражания Корану» (девять стихотворений), или «Повести Белкина» (пять рассказов), берутся как единые произведения. Не учитываются разные редакции одного текста, газетные и журнальные заметки, дневники, письма, Table Talk, деловые бумаги.

Если суммировать произведения Пушкина по названиям, то окажется, что он за свою недолгую жизнь написал 934 произведения. При жизни из этого числа увидело свет 247 работ, или 26 процентов. И хотя многие основные произведения публика знала, остается фактом, что три четверти всего написанного великим русским поэтом публиковалось постепенно, в течение ста пятидесяти лет после его смерти. Проценты эти довольно стабильны по всем жанрам. Не было напечатано при жизни Пушкина 77 процентов написанных им стихотворений, 84 процента поэм, 82 процента сказок, 75 процентов пьес, 76 процентов романов и повестей в прозе. Наконец, у него, исторического писателя, не было опубликовано при жизни 98 процентов исторических исследований (впрочем, ни одно из них и не было закончено).

Газетные и журнальные статьи Пушкина подсчитывались отдельно, и здесь картина несколько более оптимистическая: остались неопубликованными 66 статей из 120 им написанных, то есть 45 процентов. Выходит, почти половина появилась в печати, но это и понятно. Статьи и рецензии писались по конкретному поводу и в большей степени подвергались самоцензуре в надежде быть сразу опубликованными. Иное дело проблемные эссе Пушкина и литературная критика. Тут он почти весь остался в рукописях, опечатанных в его кабинете.

Добавим, что наши расчеты по произведениям Пушкина подлежат дополнительной перепроверке, и мы заранее благодарны за уточнения, кои будут сделаны людьми, более нас сведущими в арифметике.

Цифры становятся еще печальнее, если учесть, что часть стихотворений была опубликована по требованию его самого или даже против воли поэта под псевдонимом и вообще без имени. Не считая части стихов о любви и природе, трудно найти произведение Пушкина, появившееся в таком виде, как его создал мастер. В некоторых он сам изымал части, опасаясь преследований, другие подвергались замене цензурой.

С личным контролем царя поэт попал в двойную ловушку. Неоконченные произведения тоже есть иногда свидетельство безнадежности: не было смысла немедленно их заканчивать: все равно им предстояло лечь на дно ящика, присоединившись к кипе неопубликованного. Ведь даже хождение стихов по рукам и чтение вслух в случае с Пушкиным преследовалось тайной полицией.

В противоречие с ходячим выражением «Рукописи не горят» скажем, что они горят великолепно, а также тонут, прячутся и не находятся, выцветают, выбрасываются на помойку и просто теряются. Исчезли юношеские комедии Пушкина на французском языке: «Мошенник», «Философ», «Так водится в свете». Из писем до нас дошла примерно треть да еще некоторое количество деловых бумаг, сохранившихся в госархивах.

Пушкин сам успешно сжигал свои рукописи в ожидании обысков, и делал это не раз. Опасаясь появления жандармов, он сжег поэму «Разбойники», автобиографию, над которой работал пять лет, важнейшие части дневников, главу «Евгения Онегина». Не известно, кстати, какая судьба ожидала роман в стихах, если бы он не печатался на протяжении восьми лет отдельными поэмами (автор называл их песнями): целиком роман вполне мог испугать цензуру или не угодить вкусу Бенкендорфа.

Сколь же даровит был писатель, если публика называла его гением при жизни, зная только 26 процентов им написанного, и четверти созданного оказалось достаточно, чтобы оценить его дар! Что такое реальный Пушкин – без трех четвертей неопубликованного? Можно ли в полной мере говорить о пушкинской школе, пушкинской эпохе, о влиянии на литературу, если отбросить 74 процента его произведений, которые тогда не влияли по не зависящим от автора обстоятельствам на литературный процесс? Что было бы – допиши он все задумки до конца и издай их? Впрочем, разве же только напечатанные произведения были известны?

Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,

Храните рукопись, о други, для себя!

– говорит Пушкин в стихотворении «Андрей Шенье» (II.233).

Не менее, чем еще одна четверть – неопубликованное – распространялась из рук в руки. А что это значило? Какие были, так сказать, тиражи переписанного? В каких вообще количествах распространялась непечатная литература в первой трети XIX века?

Нам не удалось преодолеть трудности подсчета таких данных по произведениям Пушкина. Но поможет сравнение. Григорий Литинский, наш знакомый журналист, писатель, театральный критик и сиделец, проведший десять лет в сталинских лагерях, а затем активный автор самиздата, будучи на пенсии, потратил немалое время, чтобы выяснить, как распространялась ставшая бессмертной комедия Александра Грибоедова «Горе от ума».

Задуманная в 1816 году, она была наполовину написана в 1822 году в Тифлисе, а закончена в 1824-м. Если не считать мелких отрывков из нее, опубликованных в журнале «Русская Талия», комедия распространялась в рукописных списках. Представление ее, также с большими купюрами, состоялось в Петербурге в 1829 году. Первое издание со многими купюрами вышло в 1831 году. Для театров вне Москвы и Петербурга пьеса оставалась запрещенной до 1863 года. Кажется, ни одно произведение не сопровождалось такими слухами, запретами, потоками брани и восторгов, что способствовало массовому интересу к прочтению.

Переписывался текст почитателями комедиографа в Петербурге, в Москве и в провинции. Известен, например, ее так называемый Бахтеевский список, заключающий первоначальный вариант комедии. Полагают, что список, привезенный Иваном Пущиным в Михайловское Пушкину, тоже был близок этому варианту. Массовое распространение текста началось, когда Грибоедов ее закончил. Страстный поклонник его творчества декабрист А.Бестужев явился инициатором дела. Он организовал коллективное переписывание комедии, видимо, под диктовку. Бестужев привез комедию в Москву и здесь тоже организовал размножение текста. От него список попал к владельцу книжной лавки на Страстном бульваре Ширяеву, который был комиссионером многих московских писателей. Ширяеву приходилось давать копировать произведения для издателей, и у него имелось много знакомых переписчиков.

Отсюда копии «Горя от ума» потекли по всей Руси великой, размножались образованными людьми во многих городах и весях, дарились и продавались. Текст комедии продолжали переписывать даже после публикации. Много копий погибло и было уничтожено после декабристского восстания, в годы войн и революций, но и сейчас они хранятся у частных коллекционеров и в архивах внутри страны и за рубежом. Литинский подсчитывал «тираж» этих пожелтевших от времени документов с выцветшими чернилами по воспоминаниям современников, архивным копиям, хранящимся во многих крупных библиотеках, по мемуарам. Он утверждал, что количество копий могло достигать полутысячи экземпляров.

Тиражи книг тогда бывали от нескольких сотен до тысячи и отнюдь не всегда продавались хорошо. На этом фоне рукописное размножение, как видим, для известности того или иного произведения и его автора подчас играло более весомую роль, чем публикация. Короткие стихи копировать легче, чем комедию. Секретность и опасность чтения составляли для публики дополнительный шарм. Пушкин был более популярен, чем Грибоедов, интересу этому самиздат способствовал не меньше, а может, и больше, чем печатная продукция, потому-то Третье отделение и спешило наложить на рукописи волосатую лапу.

Когда посмертный сыск в кабинете поэта закончился, было от чего возмутиться лояльному Жуковскому. Бесконечно терпеливый и униженный, превращенный в понятого, под конец этой полицейской процедуры он сорвался. Письмо Бенкендорфу о выполнении поручения начинается как отчет о проделанной работе, и Жуковский докладывает, что среди рукописей ничего «вредного обществу не находится». Обычно сдержанный, он вдруг выговаривает свое возмущение: «Ваше сиятельство не могли не заметить этого угнетающего чувства, которое грызло и портило жизнь его… Ему нельзя было тронуться с места свободно, он лишен был наслаждения видеть Европу, ему нельзя было произвольно ездить и по России…».

Среди множества видов наказания и унижения homo sapiens, изобретенных за века во многих странах, существует особо гнусный способ, ни в каких правовых документах не обозначенный, но великолепно освоенный поколениями русских властей. Наказание это – «лишать наслаждения видеть Европу». Невидимый ошейник надевается на жертву, поводок находится в руках начальства, чаще неизвестного: хочет – отстегнет, не хочет – затянет так, что не дохнуть.

Жуковский очень точно заметил причину, отчего Пушкина сделали невыездным: даже в деревню его не пустили «под тем видом, что он служил, а действительно потому, что не верили». Что же говорить о загранице? Обличительное, гневное письмо свое шефу Третьего отделения Жуковский читал вслух Вяземскому и Тургеневу, сделав его, таким образом, достоянием самиздата. Но точно неизвестно, отправил ли Жуковский это письмо по назначению. Вероятнее, по совету друзей спрятал его и потом вывез в Германию. Бенкендорф упрека скорей всего и не прочитал.

С тех пор больная тема невыездного Пушкина почти не затрагивалась в литературе о нем до небольшой статьи «Тоска по чужбине у Пушкина», опубликованной М.Цявловским во время Первой мировой войны в 1916 году. Злая заметка Н.Лернера «Пушкин и чужбина», появившаяся тогда же, осуждала Цявловского, который первым сказал о тоске поэта. Лернер упрекал коллегу в том, что тоска «не анализирована» и что нелюбовь Пушкина к Германии – спекуляция Цявловского в связи с идущей русско-германской войной.

Пушкин, по мнению Лернера, «не интересовался философией, которая была тогда главным продуктом Германии». Но и Лернер признает, что Пушкин так и не изведал «той прелести освобождения от отечества, которая одна составила бы для поэта главный момент путешествия, его метафизику, его мистику». Как ни крути, в сущности, Лернер согласился с Цявловским. Единственное в истории пушкинистики эссе о тоске поэта по загранице было переиздано в сборнике статей в 1962 году. В советской книге текст обрезан, чтобы Пушкин выглядел патриотом. В частности, изъята фраза: «Мысль о бегстве из России незадолго до смерти искушает поэта так же, как и в молодости, в Одессе».

В размышлении о трагической судьбе поэта возникает типично русский вопрос, на который не только не ответило, но который и не ставило еще пушкиноведение. Ответ на этот всегда чувствительный для властей вопрос затрагивает миф о писателе-государственнике, строящийся полтора столетия. Вопрос этот: хотел Пушкин просто поехать за границу и вернуться или же собирался уехать навсегда, то есть эмигрировать?

Как отметил погибший в сталинских лагерях пушкинист Петр Губер, у поэта было «пламенное желание» побывать за границей. Его категорически держали против воли. И тогда он начинает искать возможности покинуть родину тайно. Попытки эти, как мы знаем, задумывались много раз, но каждому, кто понимает русскую историческую ситуацию, ясно: если бежать, вернуться невозможно. Побег на Запад напрочь отрезал любому беглецу добровольный путь назад, ибо за ним следовало печальное путешествие в кандалах в Сибирь, которое Пушкин также обдумывал в деталях не раз.

Стать беглецом – автоматически означало сделаться невозвращенцем. Таких людей Россия плодила в течение нескольких столетий. Власти лепили из них пропагандистские чучела отщепенцев, изменников родины, врагов. Как правило, беглецы, превратившиеся в изгнанников, возвращались обратно после серьезных политических перемен внутри страны или – после смерти.

Наиболее значительные из эмигрантов становились хранителями духовного наследия, до того на родине запретного. А вернувшиеся неудачники кончали жизнь на каторге. И те, и другие случаи во все времена имели место. Пушкин, разумеется, знал о них, подобные события происходили с его знакомыми, и поэт не раз примеривал на себя их судьбу. Не остается лазейки для сомнений, что Пушкин, решая стать беглецом, хотел он того или нет, был вынужден присовокупить к этому эмиграцию.

Вяземский считал одной из странностей русской судьбы, что бедный Пушкин не выезжал из России. Почему мечта всей жизни поэта не реализовалась? Кто или что помешало осуществить хотя б одну из попыток: царь? тайная полиция? чувство долга перед отечеством? женщины, которых он любил? деньги? собственный характер? страх? Была то одна причина, или они менялись? Тяготело над ним вето на всю жизнь, или возникали запреты по обстоятельствам? Решали цари Александр и Николай Павловичи сами, или им подсказывали?

Жуковский написал, что Пушкину не верили. Особое отношение к нему имелось всегда. «Пушкин был противник трона и самодержавия и в этом направлении действовал на верноподданных России». Данное мнение императора Александра II, по-видимому, заимствованное из соображений Александра I и Николая I, было высказано сыну Пушкина Александру. То была ложь, но факт в том, что власти никогда поэту не доверяли.

По мнению Марины Цветаевой, Пушкин был страстным сыном России, а родина была ему не матерью, но мачехой. Царю следовало сказать поэту:

Плыви – ни об чем не печалься!

Чай есть в паруса кому дуть!

Соскучишься – так ворочайся,

А нет – хошь и дверь позабудь!

Понятно, почему этот аспект биографии Пушкина во все времена оставался в тени. Один из парадоксов его жизни: он не боялся смерти, но боялся, что царь осерчает. Смело шел под пули в дуэлях, но остерегался неприятных высказываний должностных лиц. Противоречивый голос «строгой необходимости земной» был ему свойствен. Если даже участие в масонской ложе он воспринял как акцию, враждебную существовавшим порядкам, то знал ведь, что побег за границу всегда на Руси приравнивался к самым тяжким государственным преступлениям, и тот же голос необходимости отговаривал его от опрометчивого шага.

А еще, наверное, даже у гения мечты противоречивы, и лежит пропасть между желаниями и их осуществлением. Поэт по природе своей беглец, и если бежать ему некуда, то он бежит от самого себя. Пушкину было от кого бежать и было куда: ему тесно, ему душно в России. Он называл себя то «беглецом», то «изгнанником», хотя беглец – самовольно спасающийся от властей, а изгнанник – человек, насильственно удаленный. Парадокс великого поэта в том, что он считал себя беглецом даже тогда, когда был в ссылке, то есть был изгнанником. И чувствовал себя изгнанником в Москве или в Петербурге, когда вовсе не был в ссылке. Сам он назвал свою судьбу «блуждающей». Каковы бы ни были причины и последствия, биографию и творчество Пушкина, находившегося всю жизнь на цепи, в состоянии имманентного трагизма, нельзя ни понять, ни объяснить вне его стремления увидеть своими глазами Запад.