Источник наших музыкальных предпочтений

В начале марта 2009 года я с радостью заметил, что у меня в саду наконец расцвели первые подснежники. Зима была холодной, и цветы запоздали недели на две.

Через пятнадцать минут я в кухне варил себе кофе и вдруг обнаружил, что у меня в голове звучит песня: «Подснежники в феврале, золотой дождь в мае…» — шлягер 70-х годов в исполнении Хайнтье, суперпопулярного в 60-е годы мальчика-вундеркинда, немецкого Робертино Лоретти. Он олицетворял собой все то, что мои друзья-хиппи и я люто ненавидели.

Песня появилась, когда я много времени проводил перед телевизором и каждую субботу смотрел хит-парады, так что этот шлягер я слышал достаточно часто, чтобы он остался у меня в памяти. И теперь мне стало ясно, что эта музыка приходит мне на ум уже далеко не первый раз, но я мысленно напеваю другой текст. Такие «пластинки» играют у меня в голове — как и у вас тоже — очень часто, но мы замечаем это, только когда не можем от них отвязаться.

 

Музыкальный лексикон

«Без воспоминаний нет музыки», — считает канадский исследователь музыки Дэниел Левитин. Мелодии, которые мы слышали в течение жизни, не только определяют наши музыкальные вкусы, они всегда с нами. Мы воспринимаем новое на фоне уже известного нам, сравниваем впечатления и помимо воли запоминаем все больше музыкальной информации, которая всплывает у нас памяти в течение доли секунды. Как это происходит?

«Музыкальный лексикон, — пишет исследовательница музыки Изабель Перес, — это набор всех мелодий, которые человек слышит в течение жизни».

Действительно ли все это хранится у нас в памяти? И что это за «набор»?

Если это «лексикон», то есть что-то вроде словаря, значит, с его помощью можно осуществлять поиск информации: к примеру, найти все песни группы «Red Hot Chili Peppers», начинающиеся на букву «P» (только на диске «Californicaition» их три). Или хит группы «Beatles», в котором встречается нестандартная последовательность аккордов. Однако на такие вопросы словарь ответов не дает.

Мы сегодня привыкли сохранять информацию в цифровом виде, так что многие держат любимые мелодии в памяти компьютера. В принципе, это не что иное, как база данных. Но аудио-файлы на сегодняшний день недоступны для поисковых систем, поэтому в названии файла каждого сочинения целесообразно указывать имя исполнителя или название группы, а в классической музыке еще и композитора. Тот, кто стремится составить полноценную музыкальную коллекцию, записывает для каждого произведения еще и жанр, год выпуска альбома и темп (существуют программы, которые делают это автоматически).

С помощью таких ярлыков можно сортировать музыкальную коллекцию в алфавитном порядке, по именам исполнителей или хронологически. Или скомбинировать критерии и отфильтровать, к примеру, «танцевальную рэгги-музыку 80-х годов» — тогда словарь дает исчерпывающий ответ на любой вопрос.

А вот нашу музыкальную память такие точные вопросы, наоборот, ставят в тупик. В прошлом году я отмечал пятидесятилетие и решил предложить гостям послушать мои любимые произведения. Первые двадцать песен, так сказать, мои личные «Greatest Hits», я подобрал очень быстро. Но как быть с теми, которые около полугода держались на вершине моего персонального хит-парада, а затем были навсегда забыты? Я нашел такой выход из положения: перенестись в прошлое, восстановить ощущения того времени и вспомнить, чем я тогда занимался и какую музыку слушал. Но таким способом можно найти только несколько редких «жемчужин». Нашей памяти, что уже давно доказано учеными, доверять нельзя: с течением времени она отражает не реальные события, а то, что мы о них запомнили.

В конце концов я рассортировал свою коллекцию по именам музыкантов и отобрал композиции, значимые лично для меня. Получился очень даже внушительный список, хотя, несомненно, и он остался неполным.

Индивидуальный музыкальный словарь отличается от компьютерной базы данных еще и тем, что из него ничего нельзя удалить, — так что «Подснежники в феврале» будут преследовать меня всю жизнь. В этот словарь постоянно добавляются новые сведения, а старые воспоминания тускнеют, но никогда не стираются полностью. Музыкальная память настолько сильна, что страдающие болезнью Альцгеймера забывают песни времен молодости в последнюю очередь. Поэтому прослушивание знакомых им музыкальных произведений используют как способ лечения.

Как хранится музыка в нашей памяти: в звукозаписи, со всеми деталями, или в некой абстрактной форме, фиксирующей только наиболее характерное, скажем, мелодию и ритм?

Эксперименты показывают, что мы в состоянии узнать конкретное произведение по короткому отрывку, когда ни о мелодии, ни о ритме речи идти не может.

Недавно я посмотрел в Интернете видеоклип британской рок-группы «Kinks», где они поют хит 1970 года «Lola». В те годы многие группы начали выступать под фонограмму. На видео вся аппаратура «Kinks», в том числе и гитары, подключена. Артикуляция вокалиста Рэя Дэвиса идеально совпадает со звуком. Не спорю, время от времени он находится далековато от микрофона, но в целом все выглядит весьма правдоподобно. Однако, прослушав нескольких тактов, я понял: они поют под фонограмму. Я очень хорошо знаю этот хит, он был на моей самой первой пластинке, и каждая деталь записи отпечатана в моей памяти. Я узнал ее сразу и убежден, что настолько точно воспроизвести ее не смог бы никто, даже сами исполнители.

Есть люди, способные мысленно слышать конкретную композицию и даже целый концерт. Невролог Оливер Закс пишет в книге «Однорукий пианист» о своем отце: «Ему не нужно было ставить пластинку на граммофон, он мог представить звучание партитуры даже в разных интерпретациях и с импровизациями».

Что именно слышал при этом отец Закса: извлекал из памяти некогда услышанную конкретную запись произведения, как если бы включал магнитофон? Или заставлял свой «внутренний оркестр» исполнять партитуру — подобно тому, как компьютер проигрывает для нас ноты? Обладающие такими способностями люди имеют в распоряжении практически всю музыку, какую в состоянии себе представить.

Но даже простые смертные хранят в своем музыкальном лексиконе не только то, что некогда слышали. Мы узнаем композицию, даже если она сильно отличается от той версии, которая нам знакома: например, инструментальное исполнение вокального произведения или обработку хита «Highway to Hell» группы «AC/DC» в исполнении кантри-группы «Texas Lighting» под управлением Олли Дитриха. Даже если перевести известные мотивы из мажора в минор, мелодия останется узнаваема (несколько примеров можно прослушать на сайте ).

Существуют даже фанаты таких кавер-версий. Я регулярно слушаю передачу из Денвера, в которой трижды в неделю несколько известных и не очень известных песен исполняются в новой версии, и подчас их эмоциональная выразительность радикально меняется. Мы в нашем хоре тоже так поступаем — наша вокалистка Марсия Плихта очень убедительно поет композицию «Toxic», которую Бритни Спирс исполняет в стиле диско, как балладу, и зрителям это нравится. Думаю, немалую роль тут играет эффект узнавания: разгадав музыкальную загадку, они получают удовольствие. А когда мы исполняем без сопровождения «Whole Lotta Love» группы «Led Zeppellin», публика начинает улыбаться. Хард-рок настолько преображается, когда его поет хор из пяти голосов без сопровождения, что его узнают только после первой строфы — и это воспринимается как музыкальная шутка. Подобные сюрпризы описывает Дэвид Харон в книге «Sweet Anticipation» («Сладкое ожидание»).

В узком смысле музыкальный «лексикон» состоит из запомнившихся нам мелодий. Имеются, однако, и другие атрибуты произведения: например, название или известный нам исполнитель, а также слова песни. Они не «закодированы» в музыке и их гораздо труднее вспомнить впоследствии. Музыкальные параметры хранятся преимущественно в правом полушарии головного мозга, фактические же сведения откладываются в левом. Очевидно, абстрактная информация запоминается сознательно. Это подобно памяти на имена: при взгляде на фотографию легко вспоминаешь человека, а вот восстановить в памяти его имя удается далеко не сразу — и с возрастом все труднее. Обратное происходит гораздо проще: стоит нам услышать имя, и перед глазами немедленно возникает образ.

Каким образом работает музыкальный «лексикон», пока не совсем ясно. Во всяком случае, иначе, чем компьютер. Каждое пережитое событие оставляет в памяти след, и если новое событие на него похоже, то всплывает запомнившееся.

Именно поэтому мы не можем по собственному желанию вспомнить любое пережитое событие — для этого должен быть повод.

Разумеется, у каждого из нас есть воспоминания, которые всплывают очень легко — это события, о которых мы часто рассказываем либо думаем. Однако такая «автобиографическая память» в определенном смысле изнашивается — за счет частого возвращения к одним и тем же мыслям старое смешивается с новым, реальные события обрастают вымышленными деталями.

Американский психолог Элизабет Лофтус часто выступает в роли эксперта на процессах, где ей приходится давать заключения о правдоподобности показаний свидетелей. Нередко ей удается внушить людям «ложные воспоминания»: к примеру, она показывает им смонтированную фотографию, на которой они изображены детьми в Диснейленде рядом с мультперсонажем Багсом Банни, и 16 процентов вспоминают, как пожимали лапу этому плюшевому зайцу. Но это невозможно, поскольку Багс Банни — персонаж не Диснея, а его конкурента, студии «Уорнер Бразерс».

Аналогичным образом Лофтус внушала людям отчетливые воспоминания о том, как они в детстве потерялись в торговом центре. Существуют данные о том, что, показав человеку видеофильм об автокатастрофе и умело задавая вопросы, можно добиться, чтобы он вспомнил даже осколки разбитого стекла, хотя в фильме об этом не было и речи.

Поблекшие воспоминания, не затертые частым употреблением, не так легко возникают в сознании. Напряженные попытки вспомнить тут не помогут. Лучше попытаться мысленно перенестись в тот период. Я убедился в этом, когда попытался вспомнить людей, с которыми не общался последние десять лет. Поначалу мне трудно было восстановить в памяти многие лица, но стоило мысленно погрузиться в тот период жизни, как постепенно проявились события, а затем и имена причастных к ним людей. После чего я разыскал их через Интернет и возобновил прерванные контакты.

Музыка, как и запахи, дает мощный стимул подобным воспоминаниям. Она воссоздает ситуацию, в которой звучала, вызывая в нас определенные чувства, и испытанные тогда эмоции подсознательно просыпаются вместе с ней. Некоторые переживания могут быть столь яркими, что поражают, словно удар грома. Эмоции «отсеивают и подчеркивают главное», как говорит нейрофизиолог Ханс Иоахим Маркович, который проводил в университете Билефельда исследования автобиографической памяти.

Если для кого-то песня ассоциируется с ушедшей любовью, и он снова услышит ее через 20 лет, то может испытать очень сильные эмоции. Британский писатель Ник Хорнби в книге «31 песня» пишет: «Если бы я в 1975 году услышал “Thunder Road” Брюса Спрингстина в спальне девушки и песня мне понравилась, а потом я больше никогда не встречал эту девушку и не слышал этой музыки, зазвучи мелодия теперь, я бы вспомнил запах дезодоранта той девушки».

Повторение ослабляет эффект, поскольку пережитое перекрывают новые ассоциации. Диск с арабской музыкой, привезенный из Марокко, некоторое время будет вызывать воспоминания о хорошо проведенном отпуске. А потом станет всего лишь музыкой другой страны, которая может нравиться, а может и нет. Проблема радиостанций типа «Classic Hits» в том, что они настолько назойливо эксплуатируют ностальгические воспоминания, что в результате те вызывают только равнодушие. Поэтому я стараюсь их не слушать! Хиты Тины Тернер или Джо Кокера уже мало у кого вызывают специфические, связанные с определенным периодом времени или ситуацией образы, — слишком много музыкальных впечатлений наслоилось на них с тех пор. Так что не стоит слишком часто слушать то, что вам дорого, — вы рискуете утратить свежесть впечатлений.

Как ни мало пока известно о музыкальном лексиконе, кое-что все же удалось выяснить. Изабель Перес и ее коллеги провели в Монреальском университете эксперимент. Студентам предлагали прослушать мелодии — популярные и синтезированные искусственно. Исследователи выяснили, что во время исполнения знакомых мотивов активизируются две зоны головного мозга: та, что отвечает за моторику — видимо, потому что мы пропеваем знакомые мелодии мысленно, — и та, которая связана, по мнению ученых, с возникновением музыкальных воспоминаний.

Это все, что известно науке о музыкальной памяти. Результаты экспериментов показывают, что музыкальные образы всплывают автоматически непосредственно из глубин памяти.

Кроме того, музыка, судя по всему, фиксируется в памяти в виде фрагментов, которые мы вызываем в сознании, чтобы узнавать мелодии. Я уже не раз упоминал, что люди способны по нескольким звукам угадать мотив, но чтобы уверенно его назвать, обычно предпочитают дождаться конца музыкальной фразы. Американский психолог Мэттью Шулькинд из Амхерст-колледжа проводил тесты с профессионалами и дилетантами. И тем и другим требовалось в среднем шесть нот, чтобы угадать мелодию, и момент узнавания чаще всего совпадал с теми местами, где она особенно выразительна — в конце тактов или на длинных спокойных звуках. Интересно, что музыканты первыми заявляли, что почти узнали мотив, зато дилетанты на пару долей секунды раньше давали твердый ответ. Симон Далла Балла, преподающий в Варшаве и проделывавший подобные эксперименты, видит объяснение этого феномена в том, что у профессионалов более обширный музыкальный лексикон. «Едва звучат первые ноты популярной мелодии, как в памяти музыканта активируются многие, похожие на данную, поэтому ощущение чего-то знакомого и возникает у них раньше, чем у дилетантов».

Если аудио-файл в компьютере можно запустить с любого места, то человеческая память функционирует иначе. Профессиональному оркестру можно скомандовать: «С цифры 46!», и музыканты начнут играть с этого такта. Но это не сработает, если перед ними на пюпитре не стоят ноты.

Непрофессионалы тем более не в состоянии начать с любого места даже хорошо знакомое им музыкальное произведение — для этого им придется пропеть его про себя.

Музыкальная память всегда целостна и ассоциативна — мелодия откладывается в памяти бессознательно в связи с обстоятельствами, в которых мы ее слушаем, нашим эмоциональным состоянием и другой музыкой. В феврале 2009 года Джозеф Раушэккер из университета Джорджтауна провел такой эксперимент: он попросил студентов принести в лабораторию свои любимые CD, чтобы выяснить, что происходит не во время прослушивания музыки, а в паузах между композициями.

Приборы показали, что в эти моменты тишины возникает активность в зоне головного мозга, отвечающей за движения. Студенты знали, какая песня зазвучит, и их мозг словно бы готовился их мысленно пропеть. Такой активности не наблюдалось, когда хиты проигрывали в случайной, не известной заранее последовательности. Я убедился в этом на собственном опыте. Стоит мне услышать «Imagine» Джона Леннона, как следом у меня в голове звучит «Gypsies, Tramps and Thieves» в исполнении Шер, как на кассете, которую я часто слушал в двенадцатилетнем возрасте. Раушэккер пишет о результатах эксперимента: «Удивительно, что в памяти сохраняется последовательность звуковых образов, ведь в строении мозга нет ничего похожего на магнитофон или CD-плеер».

 

Алло, алло, я твоя уховертка, твоя уховертка!

Иногда от звучащего в голове мотива трудно отделаться. В немецком языке такая навязчивая мелодия называется «ohrwurm» («уховертка»). Невролог Оливер Закс свидетельствует, что это значение слово приобрело еще в XVII веке. В англоговорящих странах такое явление называли «sticky songs», то есть «прилипчивая песня», однако в специальной литературе тоже употребляется «earworms», то есть калька с немецкого.

Я скачал песню «Ohrwurm» кёльнской группы «Wise Guys» — и убедился, что ее назвали так недаром, — с тех пор у меня голове постоянно вертится: «Алло, алло, я твоя уховертка, твоя уховертка!» Мотивчик непритязателен, слова песни я почти сразу же забыл, но припев засел крепко и не отстает.

Исследовать это явление сложно, поскольку прилипчивые мелодии невозможно вызвать спонтанно — так же, как икоту. Конечно, можно устроить опрос на тему, какие «уховертки» мучают других людей (для меня это «Yes Sir, I Can Boogie» дуэта «Baccara»), но тогда не будут соблюдены условия чистоты эксперимента, ведь прилипчивая мелодия будет вызвана к жизни сознательно, а главная черта этого явления — спонтанность.

Поэтому ученые смогли установить только такие обобщенные характеристики «уховерток»:

— это не песни целиком, а всегда только короткие отрывки, длящиеся максимум 30 секунд;

— мелодия их как правило очень проста — как детская песенка;

— музыкальный рисунок и слова в них повторяются;

— несмотря на простоту, они нередко обманывают ожидания и, таким образом, привлекают к себе внимание. Пример — «Who let the dogs out?». Если вам знаком этот хит группы «Baha Men», то вы тут же ответите: «Woof, woof, woof!», и возможно, она прилипнет к вам на целый день.

«Wise Guys», создавая свой «Ohrwurm», как будто знали выведенные учеными параметры навязчивой мелодии: рефрен там очень короткий, мелодия проста, повтор присутствует и в тексте: «Алло, алло», «твоя уховертка, твоя уховертка». Есть и сюрприз — мелодия рефрена не находит гармонического разрешения и повторяется бесконечно.

Прилипчивые мелодии чаще всего настигают нас в ситуации «рассеянного внимания», как это называет Эккарт Альтенмюллер из Высшей школы музыки и театра Ганновера, то есть когда мы заняты чем-то, что не требует концентрации: подметаем, гладим белье, ездим на велосипеде, моемся в душе. Голова свободна от мыслей, и если кого-то в такой момент может осенить гениальная идея, то у большинства включается внутренний CD-плейер, который потом уже не остановить.

Хотя выяснить, что происходит при появлении «уховертки» в головном мозге, пока не удалось, кое-какие эксперименты на эту тему проводились. Джеймс Келлэрис, профессор маркетинга из университета Цинциннати занимается «когнитивным зудом», как он это называет, то есть «бесплатной трансляцией в головах людей».

Келлэрис составил целый список песен, пригодных для того, чтобы стать «уховерткой», начиная от «We Will Rock You» группы «Queens» и заканчивая «Macarena» группы «Los Del Rio», мирового хита лета 1996 года. Он также дает совет, как избавиться от прилипчивой мелодии — допеть песню до конца. Помогает и прослушивание других композиций (на что «Wise Guys» отвечают в своей песне таким комментарием: «Когда раздается «Та-та-та-та» Пятой симфонии, моя уховертка говорит: «Алло, я все еще здесь!»).

«Уховертка» — явление интимное. Оно раздражает нас так сильно именно потому, что мы вовсе не любим данную конкретную песню, но она накрепко врезалась нам в память. Скорее всего, мы слышали ее по радио либо в значимой для нас ситуации, которую уже не в состоянии реконструировать, и теперь связанный с ней мотив принадлежит к «саундтреку нашей жизни», который есть у каждого, — звуковой дорожке, сопровождающей наши воспоминания. Она стартует в раннем детстве и не заканчивается никогда, определяя, какую музыку мы любим и какую ненавидим. И хотя мы нередко сетуем на то, что средства массовой информации унифицируют музыкальную индустрию, — этот саундтрек у каждого свой. Каким образом он формируется и как влияет на наши музыкальные предпочтения — интересный объект изысканий исследователей музыки.

 

Саундтрек жизни

Книга Ника Хорнби «31 песня» посвящена не тем мелодиям, которые связаны для него с определенными событиями. Он пишет, что «Thunder Road» в исполнении Брюса Спрингстина напоминает ему только его самого и его жизнь, начиная с восемнадцати лет. «Люди, которые говорят, что любимый диск напоминает им о медовом месяце на Корсике или их любимого чихуахуа, — говорит Хорнби, — не так уж сильно любят музыку».

Почти для каждого из нас имеет особое значение определенный набор композиций. Они сопровождают нас всю жизнь, мы их постоянно слушаем, и постепенно они утрачивают связь с конкретными событиями и делаются частью нас самих. Это музыка, которую мы любим или когда-то любили, — и в этой любви тоже есть связи длительные и кратковременные, измены и ненависть. Именно это я имею в виду, когда говорю о «саундтреке жизни». Для меня это:

«Whole Lotta Love» группы «Led Zeppelin». Мне было 11 лет, моей сестре 13. Она устроила свою первую танцевальную вечеринку, в которой я вынужден был, из-за недостатка кавалеров, принять участие. Тогда танцевали в основном под так называемый bubble-gum-pop, но кто-то принес в подарок сестре этот сингл. Визжащие гитары и, прежде всего, крик Роберта Планта, разрезающий незадолго до финала тишину, производили неизгладимое впечатление — и это был первый на моей памяти случай, когда наши родители пришли в ужас от музыки, которую слушают их дети.

«For Your Pleasure» группы «Roxy Music». Я помню, как купил в Лондоне эту пластинку. Интеллигентнейшая группа времен Glam-Rock. Ее саксофонист Брайан Эно привнес в поп-музыку авангардистский синтезаторный саунд.

«White Album» группы «The Beatles». Вершина их творчества. Для меня этот альбом стал, вкупе с событиями 1968 года, поводом сожалеть, что я не родился десятилетием раньше.

«Foxtrot» группы «Genesis» познакомил меня с тем, что тогда называлось Art-Rock: сложные гармонии и песни, занимавшие целую сторону долгоиграющей пластинки. Мы с нашей группой переиграли ноту за нотой весь альбом. Со временем, правда, восторгов несколько поубавилось.

Песни Леонарда Коэна. Я уже писал о том, что для меня значит этот исполнитель. В 16 лет я взахлеб читал его экспериментальную и ассоциативную прозу, где описывался также неслыханный секс.

«One Size Fits All» в исполнении Фрэнка Заппа. В моей комнате уже висел постер с его изображением, прежде чем я услышал его музыку (моя мать говорила: «Он точно наркоман!»). Первый его диск, который я купил, был «200 Motels», музыка к фильму, который я тогда совершенно не понял, — веселая, в стиле кантри, смешанная с авангардистскими оркестровыми композициями. Композиция «One Size Fits All» заставила меня преклоняться перед безвременно ушедшим гением.

«Birds of Fire» в исполнении «Mahavishnu Orchestra». Приобретение этого диска было вызвано сознательным решением изведать нечто новое (мы покупали тогда пластинки, ничего о них не зная, так как возможности предварительно что-то послушать практически не было). Заряженная энергией, бурная музыка на границе между джазом и роком, с неправильными тактами и немыслимыми гармониями. Довольно долго она казалась мне довольно сложной.

«Steamin» в исполнении «Miles Davis Quintet». Я купил этот диск, заинтересовавшись джазом, и поначалу был в состоянии распознать только некоторые структуры, но трубач Дэвис и саксофонист Джон Колтрейн открыли для меня много нового в мире звука. Сегодня все это кажется чуть ли не тривиальным.

«Singles Going Steady» группы «Buzzcocks». Это одна из наиболее мелодичных британских панк-групп. Их короткие двухминутные композиции демонстрировали отказ от нарочито усложненной рок-музыки, с ее длинными гитарными и ударными соло и претензией на элитарность.

«Pretzel Logic» группы «Steely Dan». Уолтер Беккер и Дональд Фэйген смогли добиться того, чтобы довольно сложная музыка зазвучала доходчиво.

«Blue Lines» группы «Massive Attack». Моя первая встреча в девяностые годы со стилем Trip-Hop, заставившая меня признать за речитативом право на существование.

«Romantik» группы «Element of Crime». За творчеством группы под управлением автора песен и писателя Свена Регнера (автора нашумевшего романа «Господин Леманн») я слежу с момента выхода их первого диска, где они поют еще по-английски. Очень лаконичная музыка с не менее лаконичными текстами Регнера. Романтика в чистом виде.

Я мог бы перечислить еще несколько своих любимых записей: первую долгоиграющую пластинку «Deep Purple», квартет «Crosby, Stills, Nash & Young», альбомы рок-музыканта Рио Райзера (начиная с «Ton Steine Scherben» до последнего, лирического) и творчество Принса (посещение его «живого» концерта стало одним из самых сильных впечатлений).

Интересно, что большинство вышеперечисленных дисков вышло в свет, когда мне было от 12-ти и до 25-ти лет. Это говорит о том, что я несомненно отношусь к людям, способным воспринимать новое звучание, — но с возрастом это качество, естественно, ослабевает. Примечателен и тот факт, что в моем «хит-параде» отсутствует то, что я, без сомнения, люблю: классика, которую я сам на долгое время исполнял и продолжаю исполнять, или блюз. В зрелом возрасте новое тоже вдохновляет, однако музыка уже не так сильно влияет на мироощущение.

В университете Виттен-Хердеке существует проект под названием «My Top Ten». Команда под руководством Роберта Элдриджа разыскивает любимые хиты не сегодняшней молодежи, как можно было бы подумать, исходя из названия проекта, но пожилых людей, которым уже за шестьдесят. Школьники и студенты проводят с ними интервью, результаты которых должны послужить, в первую очередь, разработке методов лечения больных слабоумием. Группа уже составила три CD, содержащих шлягеры, свинг и фольклорную музыку прошедших десятилетий. Эти, так сказать, «Greatest Hits» целого поколения пробуждают в пожилых людях воспоминания, способные улучшить им настроение.

Сотрудники Элдриджа, собирая информацию по всему миру, выяснили, что пожилые японцы, например, кроме традиционной японской музыки охотно слушают «Beatles». А на музыкальных предпочтениях пожилых немцев неизбежно отразилась Вторая мировая война. Во времена нацизма джазовая музыка был под запретом, и исполняли главным образом шлягеры и народные мелодии. Карл Фогельманн (1934 года рождения) в письме Роберту Элдриджу говорит о том, что дни его юности вызывают у него двойственные чувства: «Если быть честным с самим собой, то я должен включить в коллекцию своих любимых песен и те, которые сегодня лучше не упоминать. Но ведь я, стоя в строю, вместе с другими пел “Молодой народ встает, готовый на штурм…” с такой страстью, что и теперь при воспоминании об этом у меня по коже бегут мурашки… Я отлично помню слова. А слушая “Германия, Германия превыше всего…”, мы готовы были идти в бой и героически погибнуть, как ни дико это звучит сейчас для одиннадцатилетнего подростка… Я многое пережил и переоценил, но то, что было важно для меня в десять лет, так и осталось у меня в голове».

Это нечто иное, чем когда нынешний сорокалетний стыдится, что когда-то увлекался музыкой группы «Genesis», поскольку сейчас это не модно. У того, кто когда-то слушал песни, связанные с определенной идеологией, даже если он со временем сознательно от нее отказался, навсегда остался эмоциональный отклик на них. Парадокс заключается в том, что эти песни больше не исполняются, но эффект сохраняется. Вот если бы их передавали каждый день по радио, благодаря эмоциональному «износу» произошла бы их переоценка. А так получается, что одна мысль о них заставляет погрузиться в прошлое.

Я не знаю, исследовал ли кто-либо в этом отношении музыку времен существования ГДР. Но, думаю, люди, которым сегодня от 40 до 60 лет, относятся к песням своей молодости именно так. Песни периода социализма и поп-музыка ГДР, абсолютно не известная на Западе, вызывает у них противоречивые эмоции.

Мэттью Шулькинд из Амхерст колледжа в 1999 году задался вопросом, что мы помним лучше: песни нашей юности или события того времени. Он исследовал студентов в возрасте от 18 до 21 года и пожилых людей (от 66 лет до 71 года). Они прослушивали 20-секундные фрагменты хитов, бытовавших с 1935 по 1994 год и входивших в свое время в двадцатку лучших, но не первых в списках. Целью эксперимента было определить типичную для соответствующего года песню, не обязательно «бессмертную». Для 1936 года исследователи выбрали композицию «These Foolish Things» в исполнении Билли Холлидей, для 1967-го — «Somethin’ Stupid», которую поют Нэнси и Фрэнк Синатра, для 1970-го — «I Wont You Back» группы «Jakson Five». Среди более современных песен были «Nothing’s Gonna Stop Us Now» группы «Starship» (1986) и «Under The Bridge» группы «Red Hot Chili Peppers» (1992).

Для чистоты эксперимента фрагменты были подобраны таким образом, чтобы нельзя было угадать названия песен. Участники должны были сказать, знакома ли им эта песня, в каком году она была популярна, нравилась ли она им и связаны ли у них с ней какие-либо чувства и воспоминания. Кроме того, нужно было постараться припомнить, как песня называется, кто ее исполняет и хотя бы еще одну строку текста.

Результаты, на первый взгляд, оказались предсказуемыми — пожилые люди лучше помнили старые песни, молодые — новые. Показатели для 70-х годов были равны — и хотя участвовавших в исследовании студентов тогда еще не было на свете, они, в принципе, могли слышать эти хиты по радио, на каналах, транслирующих классический рок. Молодежь вообще лучше отвечала на вопросы о названии и исполнителе и легче вспоминала тексты песен.

Представители старшего поколения признавали, что какая-то песня напоминает им о конкретной ситуации, меньше чем в пяти процентах случаев. Зато они отлично помнили факты, с которыми были связаны какие-то эмоциональные переживания. Шулькинд подчеркивает, что в данном случае нельзя говорить о причинно-следственной связи, не исключено, что испытуемые просто радовались, узнавая знакомую мелодию.

На основании своих опытов Шулькинд делает вывод: «Полученные данные не доказывают, что мы всю жизнь помним популярную музыку». Но этого никто и не утверждал! Музыкальная память сугубо индивидуальна, у каждого из нас есть свой саундтрек. Мы помним наизусть не то, что услышали по радио между делом, а совсем другое: так, на моем внутреннем «жестком диске» хранится большая часть огромного репертуара «Beatles», но только благодаря тому, что я разучил эти песни на гитаре и сам исполнял их.

Одержимость определенной песней представляется мне феноменом последних десятилетий. Дэвид Элдридж, собиратель биографий из Виттен-Хердеке, говорит: «Вероятно, это явление относительно новое. Те, кому сейчас семьдесят-восемьдесят лет, не знали, что такое хит-парад и чарты, и не интересовались числом проданных альбомов какой-либо группы». А самое главное, у них не было возможности снова и снова слушать любимые песни. Грампластинки были предметом роскоши, мало кто мог позволить себе большую музыкальную коллекцию, люди слушали музыку в основном по радио. Мои современники, и я в том числе, сидели с микрофонами перед радиоприемниками и записывали то, что нам нравится, — тогда как сегодня любую вещь в любое время можно послушать в Интернете — за 1 евро или вообще бесплатно.

Музыкальная биография человека начинается очень рано, еще до рождения. Примерно на 23 неделе беременности слух эмбриона уже полностью сформирован. Прежде всего он слышит удары сердца матери, пульсацию кровеносных сосудов, звуки, сопровождающие процесс ее пищеварения. Но к нему проникают и звуки извне, в том числе музыка. Некоторые женщины во время беременности даже стараются специально слушать хорошую музыку, чтобы воспитать в этом плане свое еще не родившееся дитя. И они правы: даже если «эффект Моцарта» — полный нонсенс, это не проходит для слуха ребенка бесследно. Английский ученый Александра Лемонт из университета Кили доказала это экспериментально. В Великобритании при поддержке Би-би-си действует рассчитанная на 20 лет программа «Child of our Time»: будущих матерей просят в последние три месяца беременности ежедневно минимум по полчаса слушать определенную композицию из определенного набора произведений различных стилевых направлений (от «Back-street Boys» и рэгги-бэнда «UB 40» до Моцарта и Вивальди). После рождения ребенка родители не должны больше проигрывать эту музыку (впрочем, многим не требуется выдвигать это условие, поскольку они и без того сыты ею по горло). Когда детям исполняется год, Лемонт тестирует их с целью установить, смогут ли они узнать композицию и нравится ли она им.

Как может выразить годовалое дитя свои симпатии или антипатии? Провести опрос или заставить его нажимать соответствующие кнопки невозможно, поэтому применяется такая методика: младенцы лежат на спине, справа и слева от них размещены динамики, из которых звучит музыка. По тому, в какую сторону малыши поворачивают голову, можно определить, какой из двух сигналов им нравится больше.

Результаты эксперимента показали: младенцы предпочитают именно ту музыку, которую слышали в утробе матери. Причем им не приходилось выбирать жанр — классика выступала против классики, рэгги против рэгги.

Год спустя Александра Лемонт протестировала тех же детей, которые уже способны были пользоваться небольшой электронной клавиатурой и «заказывать» с ее помощью музыку. На выбор предлагались различные жанры, среди прочего композиция «Rock DJ» Робби Уильямса, которую часто слушали родители, и результаты эксперимента показали, что дети разделяют их вкусы.

Получается, что младенцы не только отдают предпочтение определенной музыке (то, что они любят гармонию, продемонстрировали другие исследования, о которых шла речь выше) — они, судя по всему, способны вспомнить мелодии, которые слышали год назад. А ведь всегда считалось, что ребенок в возрасте до года не в состоянии запомнить события даже месячной давности, и наши ранние воспоминания основаны на рассказах взрослых. Оказывается, музыка оставляет четкий след в нашей памяти, когда бы мы ее ни услышали.

В детстве мы знакомимся с музыкой своей культурной среды. Наш музыкальный опыт формируется под влиянием детских песенок и того, что слушают родители. Как правило, детям нравятся простые, но бурные, ритмически активные мелодии, под которые они могут двигаться.

Индивидуальные музыкальные предпочтения складываются, начиная с периода полового созревания и до 25 лет — когда формируется личность как таковая. Это время отмечено важнейшими событиями: окончанием школы, первой любовью, началом самостоятельной жизни, выбором профессии, — и потому занимает особое место в наших воспоминаниях. Дружеские связи, возникшие в юности, имеют шанс сохраниться на всю жизнь, и люди, с которыми мы провели всего лишь несколько месяцев, могут запомниться нам надолго, в отличие от тех, с кем мы познакомились уже будучи взрослыми и общались многие годы.

Это наблюдение верно и для музыки. Выше я привел список дисков, повлиявших на меня когда-то. Сегодня я слушаю их не чаще, чем другие, даже реже. Но впечатления от них все равно остаются для меня самыми сильными.

В юности каждый из нас стремится освободиться от опеки родителей, ставит под сомнение их ценности и стиль жизни и находит собственные, по крайней мере, на какое-то время. Сегодня этот процесс отражается и в сфере музыки.

Раньше все было не так: до XX века не существовало отдельной «молодежной музыки». Революционные изменения стиля совершали авторитетные музыканты, опережающие свое время. Даже джазовая музыка возникла не как протест, а трансформировалась из субкультуры американских чернокожих. Только в пятидесятые годы XX века музыкальная индустрия сделала молодежь целевой группой и предложила ей разнообразные музыкальные стили на выбор. Рок-н-ролл стал первым из них, вызывая шок у взрослых и позволяя подросткам от них отмежеваться.

С тех пор у каждого молодежного движения есть своя музыка: битники слушали джаз, хиппи 60-х и 70-х — фолк и рок, панки противопоставили коммерциализированной рок-музыке свои жесткие композиции, основанные на трех аккордах. В 80-е годы уже сама молодежь раскололась на множество мелких групп: урбанизированных хип-хопперов, курящих марихуану фанатов рэгги и даба, мрачных эмо и готов. И только поклонники хард-рока и хеви-метал, даже повзрослев, остались верны кумирам своей юности, трясущим гривами в такт жестким ритмам, — да еще любители альтернативной гитарной поп-музыки.

Слушать мятежную музыку вовсе не означает бунтовать самому. Она всего лишь дает возможность идентифицировать себя с неким движением. Так что большинство поклонников хеви-метал никакие не дикари, а законопослушные, спокойные люди. Во всяком случае, так утверждает британский психолог Эдриан Норт из университета Хериот-Ватт (Heriot-Watt University), который через Интернет попросил желающих заполнить анкеты. 36 тысяч опрошенных высказали свое отношение к 104 музыкальным стилям и ответили на личные вопросы по поводу своей самооценки (высокая-низкая), считают ли они себя людьми творческими, интро- или экстравертами, мягкими или агрессивными, занимаются тяжелым физическим или умственным трудом.

Выяснилось, что хеви-метал любят личности творческие, интроверты с невысокой самооценкой — то есть скорее люди, скорее похожие на поклонников классической музыки (те, правда, более высокого мнения о себе). «В общественном сознании господствует представление о фанатах хеви-метал как о депрессивных, склонных к суициду личностях, представляющих опасность для общества, — говорит Норт, — в действительности же это весьма ранимые люди».

Те же, кто слушает хип-хоп, не обязательно женоненавистники и мачо, а любители эмо не льют по малейшему поводу слезы. В средствах массовой информации музыкальные пристрастия людей нередко связывают с их поведением. Пример тому — истории о якобы «сатанистских» посланиях, которые можно услышать, если, например, запустить «Stairway to Heaven» группы «Led Zeppelin» задом наперед. На самом деле, даже если бы такое послание там действительно содержалось, музыкальные психологи утверждают, что мы все равно его не смогли бы принять. В 2008 году австралийские исследователи Фелисити Бейкер и Уильям Бор из университета Квинсленда пришли к такому выводу: «Исследования не подтверждают тезис о том, что музыка является причинным фактором (для асоциального поведения — К.Д.), скорее, позволяют высказать предположение, что музыкальный вкус есть индикатор эмоциональной восприимчивости». То есть музыкальные предпочтения зависят от состояния нашей психики, и музыка, которая кому-то кажется депрессивной, вовсе не обязательно усиливает состояние депрессии, наоборот, иногда помогает ее преодолеть.

Большинство людей, у которых в возрасте 15–25 лет сформировались музыкальные вкусы, сохраняют их на всю жизнь — и не только музыкальные: стареющие хиппи так и носят длинные волосы, хотя у них уже появляются лысины.

Для понимания подобного консерватизма очень важно усвоить психологический термин «схема» — речь идет о специфике данного музыкального жанра, причем не только в плане ее чисто музыкальных составляющих, но и социальных тоже, в частности, ситуации, в которой происходит восприятие музыки.

Несколько примеров:

Рок-н-ролл, с его двенадцатитактовой структурой и гармониями на трезвучиях первой, четвертой и пятой ступеней, исполняется небольшим составом — гитара, бас, ударные, часто с участием клавишных, иногда также с саксофоном.

В диксиленде играют на банджо вместо гитары, а вместо ударных используется стиральная доска. В конце 70-х я вступил в такую группу, но не стал учиться игре на банджо, так как группа двигалась в направлении свинга и блюза.

Джазовая композиция, независимо от стиля, имеет довольно жесткую форму: сначала тема, затем отдельные музыканты исполняют на ее основе каждый свое соло. Начинают, как правило, духовые, затем вступают гитара и фортепиано, возможны еще импровизации баса или ударных и в финале все вместе снова исполняют тему.

При исполнении духовной музыки в церкви не принято аплодировать.

В поп-музыке композиция состоит из куплетов и рефрена, а иногда еще так называемого bridge («мостика»), который начинается с двух строф, затем идет рефрен, иногда инструментальная партия, еще одна строфа, рефрен и каденция.

Подобные «законы жанра» вызывают у слушателя определенные ожидания, и он получает удовлетворение, если они исполняются. Разумеется, они не столь строги, и возможны всяческие отклонения. Так, ранние композиции «Beatles» соответствуют приведенной схеме лишь отчасти, а композиция «Revolution 9» (состоящая преимущественно из шумов и обрывков фраз) вообще не соответствует. Или Джо Джексон: кто он, джазист или рок-музыкант? А Найджел Кеннеди — классический скрипач или исполнитель поп-музыки? Когда кто-то из наших кумиров решается на эксперимент, нам это, как правило, не нравится, что понятно: в конце концов, музыка оказывает на нас мощное эмоциональное воздействие, против которого мы беззащитны. Стоя под душем, не открывают кран, не убедившись, ледяная вода из него польется или кипяток, так же и с музыкой — приходя на концерт, слушатель испытывает определенные эмоциональные ожидания. Уже не раз упоминавшийся Дэниел Левитин говорит: «Мы хотим быть уверены, что нашей ранимостью не злоупотребят», и приводит в пример музыку Рихарда Вагнера, которую не приемлет, поскольку считает этого композитора «духовно сбившимся с пути», а его музыку — неразрывно связанной с нацистским режимом.

Но как же тогда мы воспринимаем новую, непривычную музыку? Часто автоматически, просто потому, что оказываемся помимо воли подвергнуты ее воздействию: допустим, ее слушает наш новый приятель или подросшие дети. В результате мы к ней либо привыкаем и начинаем ею интересоваться, либо отрицаем.

Возможно и осознанное усвоение новых направлений в музыке. Если она сильно отличается от привычной, это не удается осуществить, просто купив пару новых дисков, — придется собрать информацию о новом течении, познакомиться с людьми, которые разбираются в этом жанре, посетить концерты. Мне, в частности, джаз поначалу казался какофонией. Но если знать, что любая музыка в большинстве случаев подчиняется определенным правилам, то можно, например, во время соло саксофониста напевать тему мысленно, чтобы иметь представление о том, «где ты в данный момент находишься», и это поможет восприятию, даже если солист импровизирует абсолютно свободно, а ударник изменил ритм до неузнаваемости. Подойдя в своей внутренней партии к финалу одновременно с солистом, мы испытываем чувство удовлетворенного ожидания и ощущение успеха.

В Интернете сейчас существуют сайты, которые дают музыкальные рекомендации, советуя послушать новые диски. В принципе, все они действуют по одному и тому же принципу: проанализировав, какую музыку хранит пользователь в своей фонотеке или позитивно оценил в опросном листе, разыскивают его «единомышленников», смотрят, что те слушают, и рекомендуют всем остальным определенный набор композиций. Сегодня любой может отыскать в Сети музыкальные каналы, где найдет свой любимый репертуар. То же самое происходит, когда мы входим в Интернет со своей домашней страницы: в зависимости от того, какое слово мы задавали в строке поиска последний раз, нам предлагают соответствующую подборку ссылок.

Лично я отношусь к этому критически, потому что, как журналист, стремлюсь заинтересовать своими статьями все новых читателей. Если слушать исключительно рекомендованную Интернетом музыку, твои ожидания будут удовлетворены и только. Однако Дэниел Левитин считает, что у пользователя должна быть возможность определить, насколько далеко он готов выйти за пределы спектра своих привычных музыкальных пристрастий.

Значит ли это, что каждый из нас имеет в своем распоряжении весь мир музыки, если только готов порвать с традициями? Дэвид Харон, автор книги «Сладкое ожидание», не столь оптимистичен, особенно в том, что касается музыки других культур. Да, путем систематического обучения можно привыкнуть к любым музыкальным стилям мира, но это не значит, что их станешь понимать. Воспитанные на западной культуре, мы пытаемся адаптировать к ней индийскую или арабскую музыку — воспринимая звуки измененными сообразно тому, что ожидаем услышать, даже если они при этом искажаются.

В последние годы вошли в моду обработки этнической музыки, например, она постоянно звучит в ресторанах сети «Будда-бар». Поступают следующим образом: берут оригинальную запись из соответствующего региона за пределами Европы и поливают в высшей степени китчевым синтезаторным соусом. От оригинала остается лишь экзотический тембр, и все это никак нельзя назвать знакомством с новой культурной средой.

Я не собираюсь наставлять музыкантов на путь истинный или формулировать заповеди этнической чистоты. Само собой разумеется, каждый может слушать то, что ему нравится, будь то джаз или арабская музыка в кафе, где дымятся кальяны. Однако хочу сослаться на слова Дэвида Харона о том, что он называет «культурным империализмом», и о последствиях этого явления. Если корейский подросток слушает преимущественно корейскую поп-музыку (базирующуюся на западном музыкальном языке), то впоследствии ему сложно будет воспринимать традиционную музыку своей страны. Хотя он знаком с ее мифологией, историей, политическими, социальными и религиозными традициями и говорит на родном языке, эти знания ему не помогут. Иными словами, недостаточно вырасти в условиях определенной культуры, нужно, чтобы слух был воспитан в ее традициях, — иначе ее музыку не понять.

Специалисты народной музыки могут собирать и архивировать эти звучания, но наступит время, когда не останется никого, способного ее адекватно воспринимать. Это очень похоже на ситуацию с мертвыми языками, такими как латынь и древнегреческий: они дошли до нас в документах, но никто больше на них не говорит, и они представляют лишь академический интерес.