Как возникла музыка?

В ноябре 2001 года, вскоре после изгнания из Кабула исламских фундаменталистов, газета «Нью-Йорк таймс» опубликовала составленный ими список запрещенных предметов: «Свинина, свиньи, изделия из человеческого волоса, аппаратура для воспроизведения музыки, бильярдные столы, шахматы, маски, алкоголь, магнитофоны, компьютеры, видеомагнитофоны, телевизоры; все, что пропагандирует секс и сопровождается музыкой; вино, омары, лак для ногтей, фейерверки, статуэтки, каталоги ремесленных изделий, картины, рождественские открытки». Как видим, музыка удостоилась чести быть дважды упомянутой в этом перечне.

Движение Талибан не пользуется у мусульман большим авторитетом, и на протяжении пяти лет пребывания талибов у власти в Афганистане запрет на музыку не соблюдался. Это естественно: не существует культуры — ни в прошлом, ни теперь, — в которой отсутствовало бы музыкальное искусство.

«Музыкальность заложена в природе человека», — утверждает британский палеоантрополог Стивен Митен, написавший книгу «Поющий неандерталец». Ему вторит американский физиолог Энируд Д. Пейтел. А может быть, не только человека?

Некоторые ученые полагают, что музыка гораздо старше, чем биологический вид «хомо сапиенс». «Мы, скорее всего, научились от кого-то другого», — утверждает Патрисия Грей, несколько лет возглавлявшая программу исследований музыки Академии наук США.

 

Соната для саксофона, фортепиано и кита

Тот, кому случалось летним днем совершать прогулку по лесу, подтвердит, что животный мир не лишен музыкальных способностей. Словосочетание «певчие птицы» появилось не случайно. Звуки, которые они (в основном, самцы) издают, чтобы привлечь внимание противоположного пола и обозначить свою территорию, нельзя назвать иначе чем песней. Каждая трель состоит из ряда нот, можно распознать даже повторяющиеся музыкальные фразы. Некоторые птицы, например определенные разновидности дрозда, используют звукоряд из пяти звуков в пределах октавы, широко представленный и в человеческой музыке, от африканского фольклора до рок-н-ролла. Мексиканский крапивник, напротив, придерживается, и довольно точно, двенадцатиступенной хроматической системы, лежащей в основе современной европейской музыки. У остальных видов птиц разница между соседними звуками меньше привычной для нашего слуха.

Очень важно отметить, что, в отличие от звуков, издаваемых другими животными, например, лая собак или криков обезьян, птичьи трели не запрограммированы генетически. Слушая их, невозможно отделаться от мысли, что птицы получают удовольствие, когда поют свои «арии». Представители одного вида перенимают друг у друга мелодии и исполняют в собственной «аранжировке». А вот мексиканский пересмешник вообще поет каноном: одна птица задает тему, а другая повторяет ее, вступая через некоторый промежуток времени, но раньше, чем первая закончила петь.

Музицируют и некоторые обитатели мирового океана. «Песни» китов даже записаны на компакт-дисках. Эти морские млекопитающие создают сложные композиции из коротких музыкальных фраз, так что получается «мелодия» различной продолжительности. При этом используется классическая форма: тема — вариация — кода, и все это очень похоже на джазовую импровизацию. Во время брачного периода у группы самцов вырабатывается репертуар; можно установить региональные особенности «фольклора» китов в различных частях мирового океана. «Эту музыку можно исполнять», — утверждает Патрисия Грей, в качестве доказательства сочинив на ее основе несколько пьес для саксофона, фортепиано и кита.

Многие ученые относятся к подобным теориям скептически. Пусть музыка животного мира и похожа на человеческую, ей недостает главного: смысла, — считают они. Даже если самец крапивника в течение своей жизни «сочинит» тысячу мелодий, все они будут об одном и том же, — пишет Стивен Митен, — «Я здесь, я — молодой самец!». Но положа руку на сердце, разве содержание всех без исключения хитов Робби Уильямса нельзя передать той же фразой?

Интересно, что лучшими музыкантами животного мира являются представители класса позвоночных. А последний общий для человека, птиц и китов предок жил за много миллионов лет до нас и, вероятнее всего, был рептилией, которые в наши дни музыкальностью не отличаются. Кроме того, голосовые аппараты поющих живых существ абсолютно разные. Из этих двух фактов можно сделать вывод: пение, независимо от того, называем мы его музыкой или нет, возникало в процессе эволюции многократно и совершенно независимо для разных видов.

 

Звуковое лакомство

Музицируют ли птицы и киты на самом деле или это лишь досужие вымыслы? Выбрать, что вам ближе, — дело вкуса. В любом случае, это вряд ли поможет решить вопрос о музыкальности человека. Из живых существ, способных издавать звуки, напоминающие музыкальные, в ближайшем родстве к нам состоят лишь некоторые подвиды гиббонов, обитающих в юго-восточной Азии. Их «арии» подробно исследовал антрополог Томас Хайссманн из Цюрихского университета. Он выяснил, что самцы и самки иногда «поют» дуэтом, их «песня» может длиться более получаса, но, в отличие от птиц и китов, репертуар не меняется на протяжении всей жизни.

А вот наши ближайшие родственники, человекообразные обезьяны, лишены музыкальности. Анатомические особенности строения их голосового аппарата, в частности, очень высоко расположенная гортань, лишают бедняг возможности брать «верные» ноты. Шимпанзе, гориллы и прочие приматы общаются, издавая звуки, напоминающие скрип и кашель, а также пронзительные вопли.

Очевидно, что наши музыкальные способности развились уже после того, как около пяти миллионов лет тому назад окончательно разошлись пути человекообразных обезьян и людей. Первобытный человек спустился с дерева, научился ходить на двух ногах, его мозг увеличился. В один прекрасный день он начал петь, а потом — мастерить простейшие музыкальные инструменты. Но когда это произошло и почему? И какие преимущества в эволюции может дать музыка?

Тот факт, что музыкальность заложена у людей с рождения, не оспаривает уже никто, а исследователи музыки находят тому все больше доказательств. «Это элемент генетического кода», — утверждает психолог Йен Кросс из Кембриджского университета. А Дэниел Левитин делает вывод: «Тот, кто ставит вопросы об основополагающих способностях человека, в сущности, ведет речь об эволюции».

Чарльз Дарвин считал, что у живых существ закрепляются те качества, которые помогают в борьбе за выживание. Иначе говоря, природа не позволяет себе никаких «излишеств» — то, что не приносит пользы, отмирает, и только действительно необходимые свойства передаются потомству.

Данный постулат применим и тогда, когда речь идет об удовольствии от вкусной еды: например, зачем люди стремились пополнить запасы пищи, не дожидаясь, пока голод станет непереносимым? Ведь первобытный человек не мог отправиться за покупками в соседний супермаркет, ему приходилось немало потрудиться, охотясь на животных и собирая плоды растений. Отсюда вывод: живое существо, поглощающее пищу не только по необходимости, но и ради удовольствия, обеспечивает себе жировую прослойку и тем самым получает преимущество в борьбе за выживание. Кстати, в наши дни в этом кроется источник проблемы лишнего веса в странах Запада: плохие времена (в смысле продовольствия) все не наступают, и запасы не удается израсходовать.

Обратимся к инстинкту продолжения рода — мощнейшему импульсу, заставляющему людей тратить немало времени и сил на поиски партнера. Тут закономерность очевидна: тот, кто получает от этого процесса удовольствие, занимается им чаще и производит на свет больше потомства.

Какую же пользу приносит музыка? В чем преимущества хорошего певца перед плохим? На этот счет можно строить лишь догадки, и мнения ученых тоже весьма противоречивы. Некоторые утверждают, что музыка — полезный, но всего лишь побочный продукт эволюции. Американский лингвист и исследователь функций головного мозга Стивен Пинкер в книге «Как в голове возникают мысли» поддерживает именно эту точку зрения и, несмотря на бурные протесты исследователей музыки, утверждает, что музыка — это «звуковое лакомство».

Пинкер справедливо замечает, что даже если все представители данного вида обладают определенными признаками и свойствами, конкретный живой организм не обязательно приобрел их в результате приспособления к среде обитания. Подобная точка зрения была бы чересчур наивной. Для Пинкера как лингвиста высшим достижением процесса эволюции является членораздельная речь. Всем известно, какие преимущества она дает в борьбе за существование — можно предупредить соплеменников, где им встретятся саблезубые тигры, передать накопленные знания и опыт из поколения в поколение, и т. д. и т. п.

По мнению Пинкера, музыка является побочным продуктом возникновения речи. Ведь для того, чтобы говорить, необходим совершенный, гибкий и многофункциональный голосовой аппарат, который можно использовать и для пения, а оно становится чем-то вроде лакомства: не жизненно необходимое, но весьма приятное занятие. Тот факт, что музыка присутствует во всех без исключения культурах, по мнению Пинкера, доказывает, что она не связана с приспособлением к окружающей среде.

И все же неплохо было бы понять, когда именно первобытные люди начали говорить, а когда петь, как это звучало в те времена, в каких ситуациях они музицировали. Увы, добытые археологами и палеонтологами свидетельства прошедших времен не дают ответа на этот вопрос. По черепу невозможно определить, принадлежал ли он певцу, а письменности тогда не было. Так что приходится судить о музыкальном искусстве первобытных людей на основе косвенных свидетельств и логических умозаключений — то есть обратиться к методам, которыми пользуются лингвисты и историки.

Древнейшие изделия человеческих рук, которые можно однозначно идентифицировать как музыкальные инструменты, — это маленькие флейты из птичьих костей, найденные в 1973 году при раскопках в пещере Гайсенклёстерке поблизости от города Блаубойрен на юго-западе Германии. Полые внутри, они, как и современные блок-флейты, снабжены отверстиями. Их возраст составляет как минимум 32 тысячи лет, однако ученые полагают, что музыкальные инструменты существовали и раньше и не дошли до нас только потому, что были изготовлены из дерева и других, не таких долговечных, как кости, материалов.

Ученые исходят из того, что музыкальные способности, чтобы закрепиться у человека на генетическом уровне, должны были возникнуть одновременно с появлением «хомо сапиенс», то есть приблизительно 150 тысяч лет назад. Почему же наши предки начали музицировать? И если музыка действительно дает преимущества в эволюционном процессе, то какие? Существует три варианта ответа на этот вопрос: секс, потомство и способ общения.

 

I want you sex

[5]

Отец теории эволюции Чарльз Дарвин тоже размышлял о причинах возникновения музыки. По его мнению, изначально она служила той же цели, что и птичьи трели. В знаменитом труде «Происхождение человека» он пишет: «Музыкальные звуки и ритмы наши пращуры использовали, чтобы произвести впечатление на особей противоположного пола».

Что ж, глядя на современный музыкальный бизнес, с этим трудно не согласиться. Джеффри Миллер, эволюционный психолог, разделяет точку зрения Дарвина. В книге «Сексуальная эволюция» он пишет, что инстинкт продолжения рода способствовал развитию духовности. Музыка, в те времена неразрывно связанная с танцем, сопровождала ритуалы, посвященные войне и охоте. Молодой мужчина каменного века, умевший красиво и долго петь и танцевать, демонстрируя таким образом свои творческие способности, интеллект и физическую форму, уже в те времена привлекал интерес прекрасного пола.

Могу подтвердить эту мысль на собственном примере: в 70-е — 80-е годы я, отправляясь в путешествие, всегда брал с собой гитару, и это немало способствовало общению с девушками. И наоборот, женщина вполне заурядной внешности значительно выигрывала в моих глазах, взяв в руки музыкальный инструмент, особенно, если при этом она еще и пела. Музыка дает возможность заглянуть другому человеку в душу и рождает эмоциональную связь. Мало того, она создает благоприятный фон для общения окружающих: когда я вечерами играл на гитаре на пляжах в Греции, вокруг тут же собирались обнимающиеся парочки.

Джеффри Миллер пытается обосновать свой тезис о роли музыки в брачных играх статистически: собрав данные о 6 тысячах музыкальных альбомов всех жанров, он установил, что 90 процентов всех исполнителей — мужчины, и большинству из них около 30 лет, то есть они пребывают в возрасте максимальной сексуальной активности. Историям об их диких оргиях с поклонницами нет числа. Особенно впечатлила Миллера жизнь рок-гитариста Джимми Хендрикса, крутившего «романы» с сотнями фанаток. У него была долгая связь как минимум с двумя женщинами и родились трое детей — в США, Германии и Швеции. В условиях первобытного общества, при отсутствии противозачаточных средств, их было бы гораздо больше.

Сексуальная составляющая в музыке, особенно в поп-музыке, безусловно, присутствует — чтобы в этом убедиться, достаточно посмотреть клипы на канале MTV. В области классической музыки это не так откровенно выражено, однако оперные звезды-теноры тоже не страдают отсутствием поклонниц.

Интересный аргумент в опровержение этой теории приводит исследователь музыки Дэвид Харон из университета штата Огайо: в животном мире брачные игры привели к резкой дифференциации полов по внешнему виду, так называемому диморфизму. К примеру, у павлинов расправляет хвост самец, а не самка, то есть именно особь мужского пола стремится предстать в выгодном свете и произвести впечатление на партнершу.

Дело в том, что на рождение и вскармливание детенышей самка тратит большую часть своей жизни, и число беременностей ограничено. Самцы же (во всяком случае, у тех видов, что практикуют полигамию), могут зачинать потомство бесконечное число раз. Причем именно самка выбирает партнера, а не наоборот.

Это приводит к тому, что признак, с помощью которого самец привлекает внимание противоположного пола, становится выраженным настолько, что ухудшает его шансы на выживание. (Генетик Р. А. Фишер в 30-х годах прошлого века называл этот феномен «runaway evolution»). Например, непомерно длинный хвост мешает павлину спасаться от хищников.

У тех видов, что практикуют брачные игры, мужские особи, как правило, крупнее, поскольку им приходится не только завоевывать благосклонность самок, но и сражаться с соперниками. Палеоантропологи вывели такую закономерность: чем больше различие в размерах самца по сравнению с самкой, тем полигамнее его семейная жизнь. Самец гориллы вдвое крупнее самки, у шимпанзе это соотношение составляет примерно 1,4:1, у моногамных гиббонов — 1:1, а у человека — 1,2:1. Так что, хотя в современном обществе принята моногамия, человеку больше подошло бы определение «умеренно полигамен».

Музыкальные способности не связаны с ростом и массой тела — половой диморфизм у людей не наблюдается. «Нет никаких доказательств того, что мужчина лучше, чем женщина, может исполнить серенаду», — утверждает Дэвид Харон. По его мнению, доминирующая в музыкальном бизнесе роль мужчины ничего не доказывает, поскольку та же ситуация наблюдается и во многих других сферах человеческой деятельности. Большинство шеф-поваров тоже мужчины, однако никто не станет утверждать, что кулинария подвластна лишь сильному полу. Тот факт, что в современном обществе мужчины задают тон, говорит лишь о дискриминации по половому признаку и не имеет отношения к биологии.

Против тезиса о том, что музыка обязана своим появлением брачным играм, свидетельствует и еще одно обстоятельство: ее всегда исполняют публично. Пожалуй, только выступление в стиле «хип-хоп» или «рэп» можно сравнить со схваткой двух токующих самцов. В большинстве же музыкальных жанров исполнитель не стремится нейтрализовать соперника, он лишь хочет быть максимально выразителен.

 

Спи, детка, спи

Музыку изобрели вовсе не мужчины, утверждает другая теория, а женщины. «Колыбельные песни есть в каждой культуре, — пишет Сандра Трехаб из торонтского университета, — и у всех похожи: по мере исполнения звуки становятся все выше, а темп замедляется».

Дети восприимчивы к музыке с рождения. Они инстинктивно чувствуют гармонию, им нравится слушать пение, особенно в исполнении матери. Сандра Трехаб экспериментально доказала, что уровень кортизола (так называемого «гормона стресса») в слюне младенцев понижался, когда матери говорили с ними или что-то напевали, причем во втором случае эффект наблюдался гораздо дольше — до 25 минут.

Не только матери общаются со своими грудными младенцами на особом языке, другие взрослые тоже чисто рефлекторно говорят с ними подчеркнуто «музыкально». Голос делается выше, слова артикулируются медленнее и произносятся нараспев, ударения расставляются более отчетливо. Такой способ общения (если, конечно, взрослый не ограничивается междометиями «да-да-да» или «гу-гу-гу») помогает малышу научиться выделять в речевом потоке отдельные слова и предложения, а затем и осознавать их значение. Каждый, кому в зрелом возрасте пришлось изучать иностранный язык, подтвердит, что взрослым это дается гораздо труднее.

Почему же женщины поют своим младенцам колыбельные, а самки обезьян — нет? Потому что люди появляются на свет менее развитыми, чем приматы. Их мозг еще не окончательно сформировался, и они совершенно беспомощны. Новорожденная обезьянка крепко держится за шерсть матери, и та может заниматься своими обычными делами. Человеческих же детей приходится носить на руках, что, естественно, ограничивает мать в ее деятельности.

К тому же до изобретения заменителей материнского молока детей кормили грудью. По мнению антрополога Дины Фолк из университета штата Флорида, это и вызвало к жизни «младенческую» теорию возникновении музыки, которая гласит, что матери стали напевать своим малышам, чтобы успокоить их и заняться своими делами.

 

Там, где люди поют, можно жить

Похожие аргументы лежат и в основе третьей гипотезы происхождения музыки.

Сегодня, когда можно надеть наушники и отгородиться от окружающих, мы постепенно стали забывать, что музыка — явление групповое. А ведь еще несколько десятилетий тому назад ее можно было услышать только в живом исполнении. Да, музыканты часами репетировали в одиночку, добиваясь совершенного звучания голоса или инструмента, но целью этих усилий было донести эту музыку до слушателя.

То же можно сказать и о совместном прослушивании. Если во время рок-концерта между музыкантами и публикой «проскакивает искра», сотни отдельных людей начинают двигаться в едином ритме, словно многоголовое существо. Да и исполнители нередко воспринимают публику как нечто цельное.

Даже на концерте классической музыки слушатель нередко испытывает сильные эмоции и аплодирует музыкантам в унисон со всем зрительным залом. Такие совместные переживания окрашивают восприятие звуков дополнительными нюансами. И если в музее каждый общается с прекрасным один на один, то концерт — всегда мероприятие общественное.

Кстати говоря, концерты стали происходить в привычной нам форме всего пару сотен лет назад: до того разделение на музыкантов и публику было не таким строгим, а подчас его и вовсе не существовало. Совместное музицирование — общее переживание. Это подтвердит любой, кто когда-либо пел в хоре. Собирается группа людей разного возраста, национальности и социального положения, не испытывающих друг к другу особых симпатий, не говоря уже о дружеских чувствах, но стоит дирижеру подать знак, и все голоса сливаются в один (разумеется, если это мало-мальски приличный хор). Не стоит думать, что среди поющих непременно царит взаимопонимание, напротив, конфликты возможны в любом коллективе. Они случаются и в высокопрофессиональных оркестрах, тем более что музыканты, как творческие личности, не отличаются умением находить общий язык. И все же можно утверждать с уверенностью: тому, с кем я вместе музицирую, я голову не проломлю.

Последнее высказывание не стоит воспринимать буквально, хотя в первобытные времена речь иногда действительно шла о жизни и смерти. Современные моральные запреты тогда не действовали, и существовало право сильного, а значит, постоянно имело место противоречие между соперничеством (прежде всего мужчин) и необходимостью сотрудничать ради того, чтобы выжить.

Нечто подобное сегодня наблюдается у человекообразных обезьян. Самец гориллы способен, не моргнув глазом, убить чужого детеныша, а схватки между мужскими особями — дело обыденное. Тем не менее они действуют сообща, когда речь идет о добывании пищи, защите от врагов и тому подобном.

Когда человек, живший примерно 1,8 миллиона лет назад, расширил ареал своего обитания, превратился в «хомо эректус», то есть перешел к прямохождению, и начал осваивать безлесую саванну, прежние формы коммуникации (в виде непосредственных телесных контактов) себя исчерпали, и возникла необходимость найти им замену. Тогда-то и возникли зачаточные формы музыки.

Совместные песнопения и танцы, как утверждает теория, служили сплочению группы и предотвращению внутренних раздоров, а также поднимали дух воинов, когда племени предстояло сразиться с врагами, — боевой клич или ритмичное пение массы людей производили устрашающее впечатление. Так что обычай маршировать в ногу, распевая хором песни о воинской доблести, пошел с доисторических времен.

Психолог Ливерпульского университета Робин Денбер со своими студентами задался целью установить, действительно ли во время церковной службы у тех, кто находится в храме, повышается в крови уровень гормона эндорфина — опиата, выделяемого организмом для снижения восприимчивости к боли и стрессу. Поскольку сделать гормональный анализ в такой ситуации не представлялось возможным (для этого необходима пункция спинного мозга), испытуемым надевали манжету, как при измерении кровяного давления, и накачивали до возникновения болевых ощущений. Проведя этот эксперимент, Робин Денбер пришел к выводу: те, кто участвовал в песнопении, терпели боль гораздо дольше, чем остальные.

Эндорфин выделяется и у обезьян, когда они ищут друг у друга насекомых, демонстрируя расположение. Значит, музыка играет у людей такую же роль, как телесный контакт у приматов? Звучит довольно убедительно. Однако как доказать этот постулат?

Найденные при раскопках костяные флейты говорят о том, что ко времени их изготовления уже существовала дифференцированная музыкальная культура. Но имеются ли более ранние свидетельства совместного музицирования?

В Германии, в местечке Бильцингслебен, были найдены останки и изделия «человека гейдельбергского», общего предка неандертальца и современных людей. Этому стойбищу приблизительно 400 тысяч лет, и находки свидетельствуют о том, что оно было местом весьма оживленных контактов. Археологи, в частности, обратили внимание на остатки странных округлых сооружений большого диаметра, внутри которых лежат кости носорогов и слонов. Некоторые специалисты предположили, что это были хижины с очагами.

Английский археолог Клайв Геймбл придерживается другой точки зрения: он считает, что там проходили собрания. А Стивен Митен выдвигает гипотезу о том, что Бильцингслебен был чем-то вроде театра, где исполнители посредством пения и танцев рассказывали сородичам о различных событиях.

Доказательство этой гипотезы подтвердило бы теорию о тесной взаимосвязи между музыкой и речью, которую излагает в своей книге «Поющий неандерталец» Стивен Митен. Его специализация — история развития духовности, и он пытается понять, как возникли музыка и речь, что у них общего и в чем различие.

 

Ммм, ммм, ммм, ммм

Происхождение членораздельной речи давно стало предметом научных исследований. На эту тему написаны сотни работ, но многое так и осталось на уровне предположений. Доказано лишь то, что «хомо сапиенс» — единственное живое существо, владеющее навыками речевого общения, то есть способное на основе правил грамматики составлять потенциально бесконечное число фраз и предложений. Все исследователи сходятся на том, что именно возможность обмениваться с членами группы детальной информацией о незнакомых предметах и явлениях, а также передавать знания и опыт потомкам сыграла главную роль в процессе эволюции, позволив человеку выжить, тогда как все остальные гоминиды вымерли.

Наши далекие предки соотносили предметы и определенные сочетания звуков — так появились первые слова: «мужчина», «женщина», «слон», «вода». Позже отдельные слова стали объединяться в примитивные фразы. Затем стало ясно, что без грамматических правил невозможно понять, к примеру, что означает предложение: «человек укусил медведь»? Кто кого укусил, человек медведя или наоборот? Так возникла грамматика, то есть правила сочетания слов, и их стали нанизывать, как жемчужины, в предложения-ожерелья. Появился язык как средство общения.

Предпосылки, необходимые для овладения речью, — достаточный объем головного мозга, прямохождение, голосовой аппарат — имелись у предков человека еще два миллиона лет назад. Тогда почему же только сто тысяч лет назад их осенило, что отдельные слова можно складывать в предложения?

Звуки, которые издавал 400 тысяч лет назад «человек гейдельбергский», скорее всего, имели мало общего с тем, что сегодня называется речью и музыкой. Но, по мнению Стивена Митена, именно на их основе впоследствии возникло и то и другое. Некоторые ученые называют этот феномен протоязыком, Митен же использует для его определения акроним «ХММММ». Этот термин имитирует звуки, которые издавал первобытный человек, и в то же время расшифровывается как Холистический (целостный), Манипулятивный, Мультимодальный (то есть присущий образу действий, а не внутреннему содержанию), Музыкальный и Мимотический (подражательный).

Сугубо лингвистическое, ограничивающееся словарным запасом, изучение языка упускает из поля зрения интонацию, мелодику, жестикуляцию и мимику. А ведь именно их использует и даже утрирует мать, общаясь с младенцем, который еще не понимает значения слов. Они играли важную роль и в общении гоминидов, когда еще не выработались общие правила, а словарный запас был скуден.

Протоязык был целостным, утверждает Стивен Митен, ссылаясь на профессора лингвистики Кардиффского университета Элисон Врей, то есть, к примеру, выражение: «Осторожно, рядом медведь!» — невозможно было разложить на составные элементы.

Манипулятивностъ протоязыка заключалась в том, что он зависел от конкретных обстоятельств (к примеру, крик «Пожар!» в переполненном кинотеатре — не сообщение, а побуждение к немедленным действиям). Мультимодален он был, поскольку сочетал в себе многие речевые уровни, а мимотическим — так как имитировал звуки, издаваемые животными. Наконец, музыкальность его еще не отделилась от собственно речи.

Протоязык полностью удовлетворял потребности первобытных людей на протяжении многих сотен тысяч лет. Необходимости передавать сложные сообщения не было. Члены одной группы гоминидов проводили большую часть времени вместе, их жизнь, подчиненная лишь природным циклам, протекала монотонно. Не происходило ничего нового, о чем требовалось бы поведать, используя язык символов. По мнению Стивена Митена, наивысшего уровня развития протоязык достиг у неандертальцев, которые, как он полагает, были гораздо музыкальнее современных людей.

Много лет неандертальца изображали как покрытое густой шерстью обезьяноподобное существо, однако в последнее время частично реабилитировали. Приблизительно 400 тысяч лет назад потомки «человека гейдельбергского» разделились на две ветви — собственно неандертальцев и представителей «хомо сапиенс». Первые обитали в Европе и на Ближнем Востоке, вторые — в Африке. Неандертальцы были светлокожи, приземисты и обладали большой физической силой. Их мозг был даже крупнее человеческого, что вовсе не означает интеллектуального превосходства, так как важна не масса мозга, а ее соотношение с массой тела. Этот коэффициент у «хомо сапиенс» больше, чем у других млекопитающих, и составляет 5,3, у «человека гейдельбергского» его значение колеблется от 3,1 до 3,8, а у неандертальца — всего 4,8.

Ученые сходятся на том, что неандертальцы говорить не умели: на местах их стоянок не найдено таких лишенных утилитарного предназначения предметов, как украшения или предметы культа, а значит, абстрактным мышлением, которое предполагает владение речью, они не обладали.

Удивительно, что культура неандертальцев на протяжении четверти миллиона лет практически не развивалась. Они искусно изготовляли ручные рубила и копья — но не усовершенствовали эти изделия, хотя им приходилось бороться за то, чтобы выжить в суровых условиях ледникового периода. Им не помешали бы лук и стрелы и хотя бы примитивное сельское хозяйство, но прогресса не происходило, а значит, не было необходимости общаться. Или же наоборот: отсутствие абстрактного мышления и неспособность формулировать абстрактные понятия исключала какой бы то ни было прогресс. Они воспринимали суровую жизнь как она есть — с неизменным «хмммм».

Если допустить, что неандертальцы отлично приспособились к условиям своего обитания, но им недоставало гибкости мышления, чтобы учиться на собственном опыте и изобретать что-то новое, то придется признать: они использовали возможности своего относительно большого мозга, чтобы доводить до совершенства тысячелетия назад усвоенные навыки, будь то изготовление ручных рубил или способы общения друг с другом.

Митен исходит из того, что неандертальцы обладали абсолютным слухом, то есть могли точно идентифицировать высоту звуков. Есть мнение, что такой способностью наделены новорожденные младенцы, но утрачивают ее в процессе обучения разговорной речи. В подавляющем большинстве языков высота звука не играет роли, и поскольку людям необходимо понимать сказанное независимо от тембра голоса говорящего, абсолютный слух им скорее мешает, чем помогает. Только в так называемых тональных языках (в основном азиатских) значение слов меняется в зависимости от высоты звука — поэтому в странах Азии людей с абсолютным слухом гораздо больше, чем в Европе и Северной Америке.

Тем, кому не нужно учить язык, абсолютный слух не мешает. Так что можно предположить, что неандертальцы сохраняли его на всю жизнь и в своем «мурлыканье» использовали для дифференцирования значений звукосочетаний.

На протяжении многих тысячелетий они удовлетворяли свои потребности с помощью полученных навыков и пережили даже экстремальные изменения климата. Но около 50 тысяч лет назад в Европе появились темнокожие выходцы из Африки, которые начали конкурировать с ними за жизненное пространство. И через несколько тысячелетий неандертальцы исчезли.

Их никто не истреблял. Просто те, кто оказался восприимчив к новому, создали более эффективное оружие и, убивая больше диких животных, лишили пищи неандертальцев, которым нечего было им противопоставить.

Конечно, все это лишь предположения, чего не отрицает и сам Стив Митен. Однако в его теории о культуре, не стремящейся к прогрессу, в которой духовное начало и эмоции едины, есть нечто завораживающее. Мы привыкли думать, что любая цивилизация должна развиваться, как наша: путем прогресса, экспансии, завоевания новых территорий. Неандертальцы служат примером обратного. Мне вспоминается разговор с гамбургским математиком Райнхардом Дистелем. На мой вопрос о том, создали бы внеземные цивилизации, если бы они существовали, математические теории, аналогичные нашим, Дистель ответил так: «Для начала стоит подумать, стали бы они вообще заниматься математикой или только пели бы?»

По теории Стивена Митена, человечество унаследовало протоязык от своих предков, а потом он разделился: речь стала использоваться для обмена информацией, а тональная, эмоциональная и музыкальная составляющие избавились от необходимости нести смысловую нагрузку и, свободно развиваясь, превратились в современную музыкальную культуру.

Музыка теперь имеет лишь эмоциональное значение, она вызывает субъективные переживания. Строго говоря, она не несет никакой информации, даже если, как в симфонической сказке Прокофьева «Петя и волк», отражает явления реального мира. То, что поднимет настроение одному слушателю, у другого может вызвать депрессию. Общение с помощью звуков раз и навсегда разделилось на две функции, и они соединяются только в песнях. Таким образом, песня — это попытка возродить холистическую, целостную форму коммуникации наших предков.

Хотя теория Митена содержит немало спорных положений, она дает на вопрос: «Что появилось раньше, музыка или речь?» неожиданный ответ: «Ни то, ни другое». Музыка в его понимании выполняет важную функцию как язык чувств. Она не передает конкретную информацию, но многообразие ее эмоциональных оттенков безгранично. Поэтому никакому Талибану ее никогда не запретить.