ОКЕАНИЯ

(Лекция К. Д. Бальмонта)

Бальмонт — один из немногих избранных певцов светлого, золотистого мира лагунных морей, «тонкой резьбы» воздушного видения коралловых островов, смуглоликих маорийцев, сказочно прекрасных самоанцев и самоанок.

Поэт этот по существу своего оригинального таланта — художник космической жизни, живописующий в пластически современных образах, под покровом сильного гордого индивидуализма, и великий смысл жизнеутверждающей музыки океана, и хороводы морских стрекоз-рыбок, и «литургию ночного Ориона», и грезового альбатроса с его любовью дерзновения, и гармоническую, полную великого смысла жизнь смуглоликих людей. Быть может, потому так полна неиссякаемого очарования его поэтическая летопись, так прекрасна сказка, воплотившаяся где-то в далекой стране, так обворожительно хорош золотистый далекий мир, так возвышен и глубок сокровенный светоч природы — жизнь.

Есть где-то на далеких островах счастливые, солнечные люди, есть беззаботный смех и веселье, есть жгучая пляска и песня, напоминающая «всплески волн», есть благородство и лучшие стороны человеческой души, есть безыскусственная, но глубокая поэзия человеческой жизни, есть ненарушимая, вечная гармония космоса.

* * *

Свою лекцию, которую К. Д. Бальмонт прочитал два раза в Москве и которую можно было бы назвать поэмой экзотической, солнечной Океании, поэт начинает описанием Атлантики и тех переживаний, которые навевает океан и звездное океанское небо.

Прекрасна музыка океана, настраивающая душу на высокий лад. Прекрасна она вечно неизменными приливами и отливами, вечным, неистощимым разнообразием жизни.

Великий смысл таится в сокровенных океанских глубинах, и может оживить он даже «иссохшее русло обедневшей души».

Приходит волна, умирает волна, неся в своем лоне неувядаемую свежесть возврата.

Таинственно могуче внутреннее действие океана на душу… Загадочен лик его, «как стыдливость женской улыбки».

Полна очарования голубая Атлантика; далеко раскинулось исполинское ее царство.

И чудятся в голубых глубинах незримые для глаз горячие струи Гольфстрима, и хочется уйти от севера к югу, уйти прочь от снегов Норвегии, от туманной Британии.

На юг… На юг…

Дальше, все дальше океанские дали, и близкое стало далеким.

Хорош, приятен свежий ветер; гордые альбатросы носятся над океаном; летучие рыбки, «как стаи стрекоз», реют от волны до далекой волны…

На юг… На юг…

А там, в пучинах океанских просторов, покоится таинственно прекрасный материк Атлантиды, материк, который грезился финикиянам и эллинам. Никто не видел этой грезовой Атлантиды. Разве «только рыбки в час разгула залетят в ее концы», загораясь желанием узнать «об Атлантах спящих весть…»

Человек на океане сознает, что в нем слился великий Мир и малый мир.

Лишь в океанских ночах можно постигать звездную тайну, можно ощущать весь ужас отдаленности. Чем дальше к югу, тем светлее на душе, тем ярче, тем глубже «литургия ночного Ориона», трехзвездного Ориона, и чудится, что в ночном небе «Орионом явлен путь».

По мере движения к югу, созвездие Ориона отодвигается в сторону, направо, и затем появляется Южный Крест.

Поэт посвящает немало места в превосходном стихотворении прекрасной птице южных морей — альбатросу. Альбатрос всегда одинокий, независимый, с почти человеческими глазами, в которых светится неугасимое стремление полета. Удивительны очертания его крыла — это крыло — не крыло, а ятаган. И кажется, что у него «крылья хотенья дружат с синевой…» Удивительная птица, возбуждающая неукротимую гордость и любовь дерзновения. Хочется броситься за нею, когда она падает на волны, и грезится, что, упав, можно взлететь на огромной волне к Солнцу.

Южная Африка кажется сладко благоуханным садом — исполинского размаха природы с черными детьми — зулусами, с их гортанным голосом, с их непередаваемой торжественностью, с какой у них делаются самые обыкновенные вещи.

От Южной Африки в Тасманию, в царство смуглоликих.

Когда приходится попасть в область экзотики, чувствуются там живые обломки седой старины, «теневые изображения доисторической жизни».

Поэт с негодованием указывает на всю неприглядность английских культуртрегеров, на систематическое истребление туземцев англичанами.

Англичане уничтожили красивые смуглоликие племена тасманийцев, и от них не осталось ни следа. В Австралии то же явление — систематическое истребление туземцев.

Жестокость англичан превосходит жестокость испанцев при покорении последними Мексики. Творцы политической свободы, они не могут понять просто человеческой свободы…

В Новой Зеландии англичанами истреблены целые леса и опустевшие места засажены вереском и вязами, и в природу вносят бессмысленную дисгармонию. В Австралии мало уже осталось туземцев. Чтобы увидеть их, надо побывать на Новой Гвинее, Самоа, Фиджи.

Как пленительна ночь, так могут быть пленительны черные люди, тем более что понятие красоты относительно — ни один народ не поймет эстетики другого: ни одна раса не поймет другой. Правда, многое можно понять интуицией, уловить неуловимые оттенки, но для этого нужно быть поэтом, природным путешественником, или, по крайней мере, влюбленным.

Поэт далее останавливается на происхождении полинезийской расы, на ее легендах, мифах, на ее необыкновенных дарованиях.

Раса полинезийская (океаническая) — смуглоликая, соединяющая в своем лице самые разнообразные оттенки. Поражают своей красотой туземцы Маркизских островов.

Все полинезийцы имеют одни и те же легенды и вымыслы, но группы их не похожи во многом одна на другую.

Исследователи полагают, что полинезийцы принадлежат к кавказской расе. На длинных ладьях своих не побоялись они одолеть море. Разбросанность легенд, напоминающих легенды египетские и южно-европейские, говорит в пользу приведенного мнения.

Маорийцы, самоанцы, тонга вообще не похожи на определенный тип кавказской расы, но по временам они до странности напоминают то испанцев, то персов, то кавказских горцев.

По всей вероятности, из Персидского залива явились эти смельчаки, следуя зову, повелевавшему им найти неведомые коралловые острова.

Каждый род смуглоликих маори (около сорока тысяч живет их в Новой Зеландии) выводит себя от длинной ладьи (каноа). Есть песня маори, передаваемая лектором с неподражаемым совершенством, в которой воспевается весло с такой глубокой, восторженной верой, точно это — бог. Она указывает на их характер мореплавателей.

Маори чтут благоговейно души своих предков. Они чтут своих праотцов до такой степени, что само повторение имен предков есть молитва.

Среди одухотворенных стихий — солнце, море, земля — наиболее видное место занимает божество.

Все одарено полом. Свет опрокидывается на покорную землю — и рождается жизнь.

Среди звезд два пути: первый тьма с массой эпитетов (тьма взволнованная, тьма исторгнутая, тьма вверху, тьма внизу, земля); второй свет (свет яркий, свет спокойный, свет красный, свет белый, свет черный, свет облюбованный, небо).

Отец-небо и мать-земля любили друг друга, прижавшись один к другому, но бог лесов разъединил небо и землю — встали колонны деревьев, и небо с тех пор плачет дождем и светом.

К чему прикасался гений маори, все принимало совершенные формы. Татуировка, например, развита до полного совершенства.

Любя море, будучи природными мореходами, они преклоняются перед своей длинной ладьей, в производстве этого предмета достигли необыкновенной художественности. Вообще, творческая сила маори чрезвычайна.

Дети каменного века, со своими палицами они целыми столетиями боролись против бледноликих пришельцев, хотевших отнять у них человеческую свободу.

Любя песни и пляску, они даже во время битвы пляшут.

У них красивые женщины, которые умеют любить, умеют и биться вместе с мужьями и братьями. Они живут в стране, где царствует папоротник, где земля в творческом размахе разбросала причудливые растения, распростерла бледно-молочные озера, где вулканическая почва под ногами кажется неверной, где сияют тысячами светляки.

Красота маори — красота суровая, гармонирующая с «взметными утесами» и дикими дебрями.

Далее поэт рисует картину чудного, грезового, солнечного мира, где непрерывно раздается «органное пение» лазурных морей.

Если направиться вправо от Новой Гвинеи, приходится вступить в более светлый мир, голубой, горячий, золотистый мир лагунных морей и коралловых островов.

Там вечная весна и вечная нега…

Там не требуется одежды…

Там природа не требует труда.

Труд постольку там является нужным, поскольку он там необходим для того, чтобы чувствовать себя в полной гармонии с миром.

Кокосовая пальма, бананы, хлебное дерево — это настоящие природные житницы.

Беззаботность — нет мысли о завтрашнем дне — делает людей счастливыми, умеющими радоваться на каждую минуту жизни.

Символом голубого Тонго и золотистого Самоа является высокая пальма с крылатыми листьями, а вместе эти острова — светлый успокоительный храм.

Острова счастливых (Полинезия) полны неиссякаемого очарования. Кругом волшебная глазурь вод и теплая ласка воздуха. И переживания, которые овладевают душой, кажутся навеянными ожиданием неведомого признания в любви.

Душа услажденно радуется теплому морю. Единственная, заставляющая вздрогнуть, красота воздушного видения «тонкой резьбы коралловых островов», окаймленных пальмами, возносящимися из воздушно-изумрудных вод лагунных морей.

Удивителен цвет лагунного моря, напоминающий нежные зелено-голубые переливы, «голубой сон, приснившийся кораллу», это — цвет, который не может быть рассказан. Нет в мире ни одного цвета, который можно было бы сравнить с изумрудом лагунных морей…

Далекие сны здесь сбываются.

На острове Тонго всюду слышен смех — смуглолицые тонганцы и тонганки улыбаются, смеются.

Прекрасные юные тонганки не такие смелые, как девушки на Самоа, но в то же время они удивительно просты и хороши.

Остров Самоа — это улыбчивость постоянного солнца неизменяющего, это — царство плодов, цветов.

Когда приходится плыть на ладьях по мелководью среди коралловых рифов вблизи этого острова, можно перегнуться через край ладьи и увидеть внизу целые коралловые леса — голубые, белые, розовые; проплывают большие, красивые рыбы. Береговая линия обрамлена кокосовыми пальмами. Потухший вулкан порос лианами и бамбуком.

О благородном характере самоанцев может служить следующее свидетельство. Когда корабли белых, пришедших для уничтожения туземцев, начали гибнуть от бури у береговых рифов острова, самоанцы бросились спасать своих неприятелей.

Бальмонт приводит разговор на самоа с одним немцем. Он спросил немца, почему рабочие на плантациях здесь только китайцы. Оказалось, потому, что самоанцы слишком горды, чтобы работать. Самоанцев никогда не заковывают, потому что среди них нет преступников. Между ними нет ни убийств, ни воровства; неизвестны им самоубийства и сумасшествие.

У каждого все свое и вместе с тем ничего своего. Это счастливая община. Гостеприимство необыкновенное и своеобразное. Если самоанец в данную минуту не может угостить своего гостя, он ведет его к соседу, чувствует в доме соседа, как у себя.

Самоанцы красивой наружности, высокие, стройные, почти голые, прикрытые плащом.

Они умащают себя кокосовым маслом с благовониями. Самоанки более одеты (под влиянием миссионеров), но однако и их одежда очень незначительна.

Об интересной встрече рассказывает лектор. Он встретился с самоанцем с испанским лицом, который знал кое-что по-русски. Оказалось, что самоанец был когда-то в России, и имя его среди соплеменников — Нездешний.

Во время посещения поэтом одного из самоанских вождей его встречают, как самого почетного гостя. Скрестив ноги, все располагаются на циновках — мужчины и женщины. Поэту был предложен пьянящий напиток, приготовленный из корней особого растения, и приготовление которого было обставлено целым ритуалом.

Первую чашу напитка передают самому почетному гостю, возглашая его имя. Легкое опьянение, возбуждаемое этим напитком, не затемняло сознания; не хотелось только двигаться; приятно было сидеть в блаженном сосредоточении.

В другом месте собрались вожди с женами и дочерьми.

Вожди плясали, а женщины и девушки пели, сидя рядом. Их песня напоминала всплески волн, это — отрывки пения, раздающиеся где-то издали, там, где волна забегает за волну, там, в лесу…

Напев по мере течения песни делается все оживленнее; в нем начинает звучать страсть. Женщины пляшут всем телом, точно олицетворяя поэму страсти…

«…Самоанка вся движением поет»… Стихи грусти расставания, где каждое мгновение может быть «кристаллом в оправе вечности», где непрерывно несется «органное пение коралловых морей»…

* * *

Лекция кончилась…

Погас несравнимый изумруд лагунных морей, рассыпалась воздушная резьба коралловых островов, померк золотистый мир далекой страны…

Но нет…

В голубом просторе крылатой мечты растут, несутся солнечные видения, гудит «океанный орган», несется далекая песня, пляшут смуглые самоанки, «всем движением поющие»…

Жизнерадостная симфония природы завораживает, притягивает к себе, и жизнь становится полной неведомого обаяния…

Среди искусственного, бездушного моря, среди громоздких условностей и ложных ценностей, среди бессмысленных, но свирепых человеческих масок, среди беспощадной борьбы за существование, среди полного забвения о великой связи человека с космосом, о высшем смысле земли, среди огромного одиночества, — изверившаяся, мятущаяся душа, беспрерывно падающая в мрачные, холодные бездны «культурной» жизни, ищущая и не находящая, погружается в золотые волны созерцания и спокойствия, когда загорятся вдали трепетные огни сказочных призывов, когда мелькнут распростертые, где-то существующие, бледно-молочные озера, когда золотистой дымкой обовьется мир, когда всем существом почувствуется почти невыразимое — что