Тяжело расставаться с неприятными знакомцами: ведь ты их так и не убил.
С приятными — гораздо легче. Хоть и не зайдёт человек к тебе в гости, не пожмёт руку, не выпьет чаю, не оставит комментария… Грустно, конечно; только ты всё равно знаешь, что жив человек и, — хотелось бы верить, — счастлив, пусть и без тебя.
Рано или поздно он вернётся, — а, капитан? — зайдёт в гости, пожмёт руку…
А и не вернётся… что ж; всяко бывает на этом свете — и всяко бывает на том. Кому-то достаточно гвоздя, кому-то следа, кому-то — знать, что есть, есть ещё в мире эти люди-гвозди. В этом мире — и тем более в том.
Будь гвоздём.
Будь гвоздём!
Будь таким гвоздём, — ровным, стальным, непреложным, — оставь такую память — и такой след, чтоб стена, которую держишь, никогда и не помыслила развалиться.
Чтоб чертям стало тошно. В том мире — и особенно в этом.
Чтоб брамины писали про тебя книги и слагали гимны. «Над этими гимнами глумится обиженный обыватель, но святой и ясновидец слушают их со слезами» — да, капитан?
Ты ведь можешь.
— Не могу, — сказал капитан. — Остался бы, но — не могу. Очень уж по земным книгам соскучился.
Если что и есть хорошего в фантастике — так это её способность подготовить читателя к любому, сколь угодно невероятному явлению, какое только пожелает встретиться ему на пути.
Смотришь на какую-нибудь первейшую-наираспервейшую красавицу-принцессу — а у красавицы клыки и зелёные волосы. Но в обморок не падаешь — ибо зачем падать, если через пять минут тот же Дурта всё тебе подробно и уверенно растолкует.
— Эээ… — сказал Дурта. — Скажите на милость — почему «орк»?
— Зелёная. И с клыками.
Дурта сосредоточенно уставился на принцессу. С балкона, куда капитан для разъяснений вытащил достойного мудреца, парадную залу видно было прекрасно. Принцесса милостиво улыбалась кому-то из пачимской делегации; клыки кокетливо вздёрнули верхнюю губку; тонкая серебряная диадема соблазнительно оттеняла сероватое лицо.
— Женщина, — уверенно сказал Дурта. — Человеческая юница. Весьма и весьма и весьма…
— Клыки видишь?
— Вижу.
— Волосы?
— Лиственные.
— Кожа серая?
— Как и подобает.
— Орк же! — трагическим шёпотом закричал Немец.
— Да почему?! — в не меньшем недоумении воскликнул мудрец. — Почему… эээ, почему… Капитан! Давай проясним: как выглядят женщины твоего мира?
Пусть и не через пять минут, но полчаса спустя загадка разгадалась.
Всё женщины всех разумных рас Вишвы, — за исключением драконов, половое распределение которых оставалось неизвестным, — выглядели примерно одинаково: как орки. И объяснялось это весьма просто: именно от орков все эти разумные расы и происходили.
Женщина любой расы могла понести от мужчины любой же расы. Ребёнок мужского пола непременно оказывался похож на отца: от человека рождался маленький человечек, от орка — оркёныш, от эльфа — ушастое друпадолюбивое чудо. Девочки приходили в этот мир только и исключительно оркийками.
Дурта, впрочем, утверждал, что определённые различия имеются, и местные определяют расу женщины с первого взгляда; так любящая мать различает однояйцевых близняшек.
— Избирательная эволюция!.. — почти с восторгом резюмировал капитан, отмечая в памяти непременно поинтересоваться у Содары настоящими причинами бесконечной войны с орками.
Ему хотелось выдать нечто глубокомысленное: например, пафосную фразу о высшей разумности матери-природы. Это прозвучало бы смешно — но, конечно, не было бы справедливым.
Мужчины Вишвы любили своих женщин именно такими — зелёненькими и зубастыми. Во-первых, никаких других они и не знали. Во-вторых, ежели настоящий мужчина захочет изменить свою женщину — к добру ли, к худу, но завсегда того и добьётся; к сурам эволюцию!..
А принцесса…
Принцесса-орк — что ж такого? обыкновенное дело, если вдуматься. Тем более что Севати производила впечатление самое приятное. Так уж оно заведено у них, у клыкастеньких: если женщина хочет нравиться — она нравится.
Но, конечно, не настолько, чтоб ради этого стоило остаться в Варте.
И уж тем более — переходить дорогу Кави.
Вон он как на свою ненаглядную уставился. Аж в четыре глаза.
— Я не люблю её, — безнадёжным тоном поведал Кави-старший.
— Правильно, — согласился капитан, рассматривая инкрустацию на здоровенном серебряном кубке. — Кого должен любить эльф? Эльф должен любить…
— Я не люблю её!..
И добрый эльф заломил уши таким отчаянным жестом, что капитан отбросил шутейный тон.
— Дай угадаю, — сказал он доброму эльфу. — Эту ты не любишь. А любишь ты…
— Ту. Прежнюю Севати.
— Из будущего? Старую?
— Что делать?.. — простонал Кави, закрывая лицо дрожащими руками.
— Жить, — сказал Немец. — Держать стену. Оставить след. И приглядывать за мелким.
— Эээ… но неужели Варта недостаточно велика для тебя?
Немец потрогал подбородок — и всё-таки решился.
— Дай палочку. Ну, стило… — он встряхнул песочницу, выравнивая поверхность. — Вот твоя Варта.
Он в несколько быстрых штрихов очертил контуры империи. Память на эти вещи у капитана была военная, профессиональная — Дурта согласно затряс шевелюрой.
— А вот Москва.
Он добавил неровный овал.
— Это твой мир? — заинтересованно прищурился мудрец.
— Это столица моего мира. Точнее, одной моей державы.
— А сама держава…
— В десять тысяч раз больше, — сказал Немец, разрушая робкую надежду мудреца, что речь идёт о своеобразном городе-государстве.
Дурта убито молчал.
— Вся твоя империя для меня, — безжалостно сказал капитан, — это поездка на метро. На одной конечной сел, на другой вышел, книжку захлопнул — вот и вся Варта.
— Великая Варта никогда не забудет того, кому обязана столь многим.
— Это кого?
— Тебя, капитан. Оставь свои шутки.
— О, голос-то какой командный. Горжусь тобой: сразу видно — император.
Всё ещё Содара грустновато улыбнулся.
— А чего вы все такие серьёзные? — спросил капитан, оглядывая друзей.
Кави-старший. Строгий, сосредоточенный. Влюблённый — по-настоящему безнадёжно.
Кави-мелкий. Как-то вдруг повзрослевший, но это только видимость — взрослеют не вдруг. Ещё не влюблённый — по-настоящему.
Дурта? Нет, всё-таки Думья. Столько всего ещё не сказано…
Содара. Почти Адинам, чуть было не оставшийся просто Содарой. Пустяки: крепче будет.
— Чего приуныли-то? — повторил капитан. — Я же не навсегда ухожу. Просто дел накопилось, то, сё. Планету приберу — и вернусь. Обязательно.
— А… честно-честно? — вздёрнул уши эльфёнок.
— Ты же знаешь, — улыбнулся Немец. — Я не предатель. Я иду, я живой, я один на земле. Хочешь, расскажу, что было дальше?
Подтянутый, представительный мужчина расположился в кресле так, чтобы скрыть свой рост. Виктор Михайлович прекрасно понимал, что не дело переводчику выходить на первый план. Особенно теперь, когда и самому хотелось стать как можно более незаметным — он испытывал страх.
У настоящих профессионалов и страхи обычно профессиональные. Нет, не ошибиться где-нибудь в грамматике — это было исключено по определению; скорее — опоздать с переводом, исказить оттенок смысла, недослышать или, напротив, уловить чуть больше положенного.
Но сегодня Виктор Михайлович испытывал страх совсем иного рода. Мастер слова затруднился бы с подбором точного определения; это чувство напоминало то, какое накатывает на ребёнка при первом осознании собственной небессмертности.
Напротив его «клиента», - переводчик предпочитал отстранённость в работе, — в глубоком кресле возле камина уютно устроилась госпожа Маргарет Тетчер, премьер-министр Соединённого Королевства Великобритании и Северной Ирландии.
Госпожа Тетчер улыбалась многозначительно и плотоядно, немигающими влюблёнными глазами вперившись в собеседника. Так мог бы выглядеть флирт в исполнении паучихи.
Сметая формальные преграды, госпожа Тетчер скинула туфли и поджала ноги; периодически она кокетливо подёргивала пальцами — через равномерные интервалы времени. От ступней госпожи Тетчер еле заметно тянуло сладковатым ароматом свежестриженных ногтей.
Виктора Михайловича слегка мутило, но переводчик, обслуживающий советскую делегацию, не может позволить себе роскоши сблевать на официальных переговорах. Да и, в конце концов, близкое знакомство с Раисой Максимовной тоже неплохо закалило его продолговатый мозг [4].
Переводчик кинул взгляд на своего коллегу — нет, по лицу англичанина невозможно было сказать, что тот чувствовал запах. То ли так же умело скрывал тошноту, то ли — привык к вони. Англичанин же.
Виктор Михайлович перевёл глаза на клиента. Тот широко улыбался, шевеля в воздухе волосатыми руками и поблёскивая знаменитым пятном. Судя по наклону головы, клиент снова рассматривал длинные желтоватые зубы госпожи Тетчер — бедняжка полагал их цвет признаком натуральности. Переводчик, безусловно, не собирался развеивать заблуждения простодушного провинциала: каждый должен заниматься своим и только своим делом. Даже если клиент намеревается продать Родину — настоящий профессионал обязан всего лишь обеспечить быстрый и однозначный перевод заявленной стоимости.
— Dear Misсha! — проникновенным тоном сказала госпожа Тетчер.
— Уважаемый Михаил Сергеевич, — автоматически перевёл Виктор Михайлович, против собственной воли подпуская в натренированный голос интимных интонаций.
Тонкий слух переводчика отметил, как в глубине особняка что-то как будто звякнуло; затем несколько раз быстро цокнуло; затем послышался тихий мужской вскрик, словно кто-то из секретарей случайно порезался ножом для бумаг.
Где-то за дверью, не чересчур далеко, но и не особенно близко, послышался шум. Это был приятный, успокаивающий шум — не очень громкий, но и не так чтобы тихий. Не вполне монотонный, но и не излишне многозвучный. Умеренно звонкий — хотя и не сказать, что глухой. Вероятно, именно с таким звуком происходят во Вселенной события, на которые мы никак не можем повлиять — и, что куда важнее, не испытываем такого желания.
Именно с таким звуком отворилась дверь в кабинет.
До обоняния переводчика донеслись отчётливые запахи металла, оружейной смазки и почему-то конского пота. Диковатое сочетание перебило аромат ногтей госпожи Тетчер; дышать стало немного легче.
Виктор Михайлович сидел спиной ко входу; оборачиваться ему остро не хотелось. Видимо, сказывался всё тот же профессионализм: переводчик не может позволить себе отвлекаться на шум Вселенной.
Избегая неуместных телодвижений, Виктор Михайлович смотрел на своего коллегу. Тот, безусловно, уступал советскому человеку в профессионализме: англичанин побледнел, глаза его расширились, он вознамерился встать.
За спиной зашуршало и звякнуло.
— Не вставай, — произнёс приятный мужской голос.
Говорил он по-английски, причём с таким великолепным произношением, что Виктор Михайлович даже несколько позавидовал. Так уж устроен этот язык, что и носителям приходится напрягаться, выдавливая из себя подобающее звучание; нежданный гость, однако, говорил без малейшей натуги — тем не менее, безусловно, носителем не являлся.
— Сиди, говорю, — сказал гость, — я на минуточку.
И всё же переводчик принимающей стороны не выдержал — вскочил на ноги. За спиной цокнуло. Точно посередине высокого английского лба, над самой переносицей образовалась маленькая чёрная дырочка. Коллега рухнул на ковёр.
— А надо было язык учить, — спокойно произнёс голос.
Судя по шороху одежды, гость перевёл ствол на госпожу Тетчер.
— Ого, — произнёс голос, наполняясь счастливыми интонациями, — и Железная Пипка здесь! Это я удачно зашёл.
Запах стриженых ногтей сделался резче. Лицо госпожи Тетчер из влюблённого режима переключилось в стандартный. Она успела агрессивно вскинуть голову, даже опустить одну ногу на ковёр — и лоб её украсился такой же аккуратной дырочкой.
Тело госпожи Тетчер опрокинулось на широкий подлокотник кресла.
Цокнуло ещё дважды; нарисовались два пулевых отверстия в области сердца. Кровь брызнула на дряблую шею и огромное янтарное ожерелье. Тело госпожи Тетчер сползло на ковёр у самого камина.
— Осины нет, — задумчиво сообщил голос, — придётся тебе так полежать.
Только теперь клиент, прежде словно загипнотизированный зубами и феромонами госпожи Тетчер, начал реагировать.
— Что, что такое? Как понимать?..
И Михаил Сергеевич, упираясь в подлокотники, резко развернулся к двери:
— Т-товарищ!..
Виктор Михайлович быстро отвёл взгляд. Боковым зрением он успел заметить камуфлированный рукав, ладонь с пистолетом…
Мелькнула тень; металлический предмет глухо вошёл в соприкосновение с родимым пятном. Михаил Сергеевич мяукнул и вылетел из кресла, мягко уткнувшись лицом в колени госпожи Тетчер.
Высокие договаривающиеся стороны возлежали драматически, как преступные любовники. Босые ступни госпожи Тетчер всё ещё подрагивали — с той же механической размеренностью.
— Обернуться не хочешь? — спросил голос.
— Нет, — сказал Виктор Михайлович, — не хочу.
Волосы госпожи Тетчер понемногу начинали заниматься от огня.
–
[4] — отдел головного мозга, «заведующий» рвотой.
Далеко-далеко, в другом мире, откуда злу нет возврата, капитан по прозвищу Немец вытирал нож пучком свежей травы.
Степь вокруг полыхала сочной зеленью. Где-то за холмом прятался разъезд орков — ордынцы выслеживали одинокого человека в пятнистых одеждах, непонятно как забравшегося в глубь их владений. Но капитан не опасался нападения: сегодня он намеренно попался на пути довольно крупного отряда и перебил его почти полностью; по-настоящему волшебный артефакт — автомат Калашникова.
Судя по воплям уцелевших, орки признали в человеке того самого колдуна, что нанёс им такой чувствительный удар в низинах. Теперь зелёные прятались в зелёном, выжидая момента.
Капитан намеревался предоставить.
— Да ты же болтаешь всё время, — объяснил он существу.
Существо билось в путах и тонко мычало, отплёвываясь кровью и багровея приметным родимым пятном на лысине.
— Болтаешь, болтаешь… не могу же я допустить, чтобы ты и оркам всё разболтал, правильно?
Существо хрипело, извиваясь в траве, как личинка мясной мухи.
— Ну, извини. И не дёргайся особо — не так я страшно люблю. Знаю, что больно. Это целительная боль. Очистительная.
Существо билось затылком о мягкую землю. Наверное, признавая правоту капитана.
— Да как за что? — удивился капитан. — Да за всё. Ты же Родину мою продал — вот за это.
За то, что был я Советский человек — а потом вдруг немцем оказался. Не «лучшим», конечно, но тут уж кто на что учился.
За то, что друг мой детства в Израиль умотал и щас там с М-16 бегает, вместо «калаша». Можешь представить? Ну, чтоб нормальный человек по доброй воле М-16 выбрал? Ну вот. За то, что всех нас ненормальными сделал.
За фашиков, которые во Львове маршируют.
За Прибалтику.
За Сумгаит, Карабах, Таджикистан.
За Чечню, которая кругом Чечня.
За Кондопогу.
За Москву, в общем, тоже.
За Югославию, Ливию, Ирак.
За миллионы убитых. И ещё большие миллионы нерождённых.
За то, что всю эту свору выпустил — в Кремль да на экраны голубые.
За гей-парады, кстати, тоже.
За «стену» сломанную. Что за мания у вас такая — ломать? Мы строим, держим — а вы только ломаете.
За то, что после всего сломанного, преданного, проданного, испоганенного — тебе хватает бесстыдства и подлости не удавиться где-нибудь на осине в лесу глухом, а ездить жизни нас учить. Что, в Лондоне под шконкой не сидится?
За Родину.
За Сталина, конечно. Какая ж Родина без Сталина?
Жаль, поздновато я родился — кукурузника не достать. Так что придётся тебе отдуваться, говорливый наш. Ну ничего, ты парень лихой — отдуешься.
— Да зачем? Можно, конечно, табличку прилепить — так я по-здешнему писать не умею. И что я там напишу-то? «Пидор Меченый»? Так ведь пидоры обидятся: они хоть и пидоры, но не настолько.
«Антихрист»? Мелковат. Да и не поймут орки-то.
Тебя ведь даже Иудой не назовёшь. Иуда одного Христа продал. А ты — триста миллионов.
Триста миллионов богов — и ты их всех продал. Га-аржусь тобой.
Ладно.
Будешь «Чёрным Колдуном» — это-то Урмика точно в курсе, опознает. Пиар я тебе уже сделал.
— Да какая разница, чего ты там не делал. Уже не сделаешь.
Не всё ж тебе пиццу рекламировать, правильно? Новое мышление предполагает ускорение и диверсификацию: теперь вот ритуальные услуги порекламируешь. У орков спрос широкий.
— Да прям. Не умрёшь. Деталей не знаю, но шаманы умереть не дадут. У них вся магия на том основана, что жертва мучается вечно.
Вечность мук.
Вечность.
Тебе — слишком мало.
— Да мне-то много не надо, я солдафон обычный. Только и умею, что бегать да стрелять.
Только бегать чего-то вот надоело, знаешь. Содара мне пенсион предлагал; как думаешь — не пора на пенсию?.. Домик завести, огород.
Барабан, щенка бульдога…
Грядки. Копать, сажать, поливать.
Прополка, опять же.
Никак нельзя без прополки, как думаешь?
Займусь, пожалуй, прополкой. Дело-то привычное: бегай да стреляй.
— Да это ты зря. Если огород как следует наладить — неплохо жить можно. Вообще: если всё наладить — превосходно можно жить. Солнечный круг, небо вокруг, «Буран» летает. Сплошное комильфо, как думаешь?
По уму жить, — да с собственного огорода, — так Запад сам развалится. С тобой-то они ва-банк пошли, на медные деньги. Кто ж знал, что ты дешёвка такая.
Рябышев квартиру получит. Он ведь почему такой злой был? Потому что у него квартиры не было. А я теперь присмотрю. Пусть служит.
Глядишь — и с прополкой подсобит.
— Да. Шеварднадзе, Яковлев… кто там ещё-то?
Нет, не только наши, конечно. Ты ведь видел: Железную Пипку я уже того — прополол.
Ну, чего молчишь? А… я же тебе язык вырезал.
Да и ладно. Я и так всех вас знаю.
Всех.
До последнего.
— Да вот, разболтался я что-то сегодня. Видимо, заразное. Ты-то за всю жизнь дела доброго не сделал, только языком болтал — то на съездах, то у Рейгана в жопе.
А мне некогда.
Работать надо.
Вот так.
Бывай.
Лента чуть вздрогнула, но тут же успокоилась — к выстрелам она уже привыкла. Капитан опустил автомат.
Орки в траве сперва застыли. Потом поняли, что обнаружены, и один за другим стали подниматься на ноги. Этот странный долгоносый в пятнистых одеждах желал чего-то странного — но явно не крови.
Капитан тронул поводья и щёлкнул языком: он не хотел обижать ласковую кобылку шпорами. Метров через двести он обернулся — убедиться, что орки медленно и недоверчиво подбираются к месту его последней стоянки в этом мире.
Степь полыхала зелёным, цветом надежды.
Лента печально фыркнула — путь предстоял неблизкий.
— Привыкай, — рассмеялся капитан, оглаживая косички гривы. — Ничего ещё не кончилось.
НИЧЕГО ЕЩЁ НЕ КОНЧИЛОСЬ!