* * *

Полагаю, следует начать с самого начала — с тех лет, когда я еще не знал тебя. Хотя теперь, оглядываясь назад, я думаю, что знал тебя всегда — а ранние годы не удерживаются в памяти, наполненные сплошной темнотой.

Детство мое, не устыдившись неблагодарности, я назову темным. Бри, север Шампани — веселое место для тех, у кого набитая мошна, а бедным рыцарям в этом краю богатых простолюдинов — сплошное невезенье и тоска. Наши местные ярмарки — святого Кириака в мае и святого Айюля в сентябре, конечно, немеряно расцвечивают жизнь — но только тем, кого на них берут. Меня же отец никогда не возил с собою — ни в Провен, ни в Труа, вообще никуда. Обычно он брал с собою только моего старшего брата, Эда, когда тот приезжал к нам на время из сеньории Куси, где проходил у графа службу пажа и оруженосца — на обучение его взяли не столько из сеньориального долга, сколько по родственной приязни. Службой же наш род испокон обязан не сеньорам Куси, но графам Шампани и Бри. Так что мы всегда считали себя шампанцами — и тем гордились.

Нужно же человеку, по греховной его сущности, чем-то гордиться. А отцу моему, мужу матери, небогатому арьер-вассалу, было гордиться особенно нечем. Жили мы не в городе, как подобает рыцарям в наши дни, и даже не в замке — наше имение, небольшой фьеф с укрепленным домом и приходом на две деревни, зависящим от Санского архиепископата, лежал — впрочем, и сейчас лежит — между городами Мо и Провен, до каждого — две дюжины миль. Это с день пути для конника, если нигде не останавливаться; а если не торопиться — то два долгих перехода. В общем, настоящая глушь.

Брату моему повезло чуть больше, чем мне: с детства отправленный в услужение в Куси, он вырос при блестящем дворе по-настоящему большого замка и часто бывал в городах. Я же отличался таким слабым здоровьем, что пристроить меня на воспитание не удалось — сеньоры Куси не захотели иметь дело со слабым и больным пажом, который может и не дожить до совершеннолетия. Родился я под Новый Год, который у нас празднуют на Благовещение, в марте; но даже соседство с великим праздником, отметившим мое рождение, не принесло крепости моему здоровью. Что я не доживу до отрочества, предсказывали почитай что с самого моего рождения все, кому не лень — от тетки-повитухи, принимавшей у матушки роды, до приходского священника. Не сказать, сколько раз я в детстве переносил кровопускание — бывали годы, когда с целью поправить мое здоровье меня подвергали оной процедуре раз шесть или восемь. Когда отца не было дома, для этой процедуры приглашали сведущего монаха из обители св. Мавра, но монах требовал платы, и при отце кровопускание бесплатно производил наш управляющий. Довольно неумелый доктор, признаться, и никогда он не мог сделать порез достаточной, и в то же время не чрезмерной глубины. Управляющему случалось и переборщить, так что я подолгу потом чувствовал слабость. Монах-врачеватель делал все куда лучше: он перед началом операции правильно перевязывал мне руку, приговаривал разные прибаутки, открывая надобную вену, а потом заставлял домашних дать мне много вина, чтобы восстановить кровь. Быть может, только благодаря этим операциям я и не умер; хотя порою после терзаний, причиненных мне управляющим господином Амеленом, мне казалось, что я скорее умру от кровопускания, чем без оного. Однако отец был против того, чтобы тратиться на мое лечение; потому многие свиньи нашего двора стали, если можно так сказать, моими кровными родичами: таз с моей кровью господин Амелен всегда отдавал выплеснуть им в кормушку.

Положение «камня, который отвергли строители», привело бы меня к великому смирению, будь я хоть немного получше. Так что отец с самого начала счел меня ни на что не годным и потому все свои силы и старания отдавал воспитанию старшего сына.

По крайней мере, так я старался думать. Потому что никто и никогда не занимал в моей жизни столько места, сколько отец в годы моего детства. Я ненавидел его и боялся до одури.

В больших походах отцу не приходилось участвовать почитай что никогда. В мелких — то и дело: честно говоря, он привык за деньги наниматься к любому более-менее крупному окрестному сеньору, кто поссорился с местными канониками, или с другим сеньором, или с кем угодно. Отец любил ссориться. Можно сказать, это было его ремесло.

С графом Осерским отец ходил на епископа Гуго Нуайе, громил приорства и самолично сжег один неверский монастырь — по поручению графа, щедро за то заплатившего. Потом вместе с нанимателем угодил под интердикт — но вскоре граф принес покаяние, а заодно, за небольшую плату, освободили от отлучения и всех его помощников. Чтобы добыть необходимые деньги, мой достойный родитель захватил в плен на Провенской ярмарке итальянского менялу, некоего Буонсиньори, и несколько месяцев держал его в плену в нашем собственном доме — под предлогом, что тот его подло обманул и как-то смухлевал с векселями. Ломбардец долго отпирался, но в конце концов товарищи из знаменитой фирмы «Главный Стол» заплатили за него выкуп, ругая отца грязным франкским разбойником, но все-таки выкладывая ему новенькие полновесные ливры; и отец надолго избавился от неприятностей. Я тогда был совсем мал, только ходить учился, так что подробностей истории не помню — помню только, как матушка запирала меня наверху и сама со мной сидела, не выходя из спальни, пока люди, приезжавшие увещевать отца, грубым голосами ругались в рыцарской зале.

Сеньора Анжеррана, владетеля Куси, отец поддерживал в размолвке с епископом Ланским. Какие-то сервы там у кого-то сбежали, целыми деревнями, и сеньор с епископом, помимо королевского суда, и по-простому, по-нашему разбирались за право удерживать у себя чужих мужланов безо всякого договора.

И такая жизнь — каждый год. За неимением чужих, отцу хватало своих войн — сервы из его собственных деревень то и дело бежали на землю архиепископа, а бенедиктинцы из близлежащей обители святого Мавра только и норовили кусок земель оттяпать или отсудить под свое хозяйство. О соседних сеньорах я уж не говорю, и даже далекий граф Шампанский, покуда был жив, через своего управителя Ламбера Бушю, коего отец недвусмысленно называл «жирным вилланом» и «бастардом с толстой мошной», умудрялся ущемить бедного, но гордого арьер-вассала.

По этим ли причинам, по природной ли склонности своего характера мессир Эд, муж моей матери, отличался крайней вспыльчивостью. И огромной физической силой. Возможно, имей он фьеф покрупнее, мог бы стать недурным военным правителем. А так оставался тираном местного масштаба — если в мире и были люди, боявшиеся моего отца сильнее, чем я сам, так это наши вилланы и монахи окрестных монастырей. Мельницы у нас в деревне не было, и для помола зерно возили на монастырскую, за что приходилось дополнительно платить; так что отец не раз предпринимал на мельницу небольшие налеты, желая получить ее в собственность, или же грозился ее сжечь, если «долгополые» не перестанут так безбожно драть деньгу.

Он любил рассказывать, что раньше земли у него было больше, куда как больше нынешнего — даже в Куси нам завидовали, не говоря уж о графишках вроде нынешних владетелей Руси. И если бы проклятые евреи и ростовщики, продавшие самого Иисуса Христа, не прибрали к рукам все деньги графства, мы до сих пор бы принимали каждую неделю ванну с благовониями и ели бы на золоте и серебре. (Читай: из-за постоянной нехватки средств еще наш дед начал ради денег переводить свой наследственный аллод в ленный фьеф и так растранжирил немало земли, предназначавшейся для младшего сына. Да, отец мой, на свою беду, был в семье вторым. Как и я.) И если бы не приходилось делить половину власти с чертовым мужланом кюре, епископским прихвостнем, и все доходы с деревень поступали бы регулярно… Впрочем, от таких разговоров отец быстро приходил в дурное расположение духа, и у него начинали чесаться кулаки. С годами я научился различать смену его настроения заранее и вовремя скрываться, чтобы не подвернуться мессиру Эду под руку.

Собираю свои первые воспоминания о родителях — жалость и страх. Матушка мне еще в полубессознательном детстве казалась таким же ребенком, как и я сам — только немного побольше и посильнее; но столь же беспомощным перед грозной силой огромного человека, к которому я ни разу в свей жизни не обратился на «ты». Мой старший брат это часто делал — особенно когда подрос и стал из мальчика — высоким и веселым юношей; но и не зная никакой причины, я всегда чувствовал разницу меж его правом и своим. Он был настоящим, таким же, как отец, только поменьше; а я так и оставался «отвергнутым камнем», сыном матери, которому бы лучше родиться дочерью, то есть — не родиться вовсе.

Лет с пяти, научившись размышлять, я стал подолгу думать, почему же отец меня не любит.

Лет в десять я познакомился с двумя другими знатными детьми, поселившимися у нас в доме — и меня поразило откровение, что другие отцы иначе ведут себя со своими отпрысками. Даже со вторыми сыновьями.

* * *

Однажды, приехав ненадолго из замка Куси — на отдых к родичам — брат мой Эд, хорошо ко мне относившийся и любивший поговорить со мной, загадал мне загадку. Мы сидели тогда за домом, среди хозяйственных построек, и грелись на солнышке; брат учил меня очередной вывезенной из Куси науке молодых оруженосцев — пить крепкий аперитив и зажевывать мятными листьями, чтобы после изо рта не пахло. Я отпил глоточек, холодея при мысли, что было бы, увидь меня отец — и в то же время запретность наших действий вызывала у меня острое наслаждение, иллюзию свободы.

Я отпил — и закашлялся, и пролил прямо изо рта часть продирающего крепостью сладкого гипокраса себе на рубашку. Мне было тогда лет восемь, и дома мне не давали верхней одежды, кроме как для хождения в церковь — «зря марать», говорил отец, и матушка, как всегда, соглашалась. Я так и ходил в небеленой рубашке до колен, надеясь однажды дорасти до постоянного ношения штанов, как делают отроки. Почему-то мне казалось, что человека в штанах, тесных и шнурованных, куда труднее и хлопотней пороть — и возможно, отец станет делать это несколько реже.

А пока я облился из фляжки, очень испугался сладких желтых пятен на груди и постарался оттереть их теми же зелеными листочками, но в итоге только хуже замарал полотно. Охо-хо, не везет так не везет! Вряд ли удастся, горестно думал я, скрываться от встречи с отцом дольше, чем до ужина; чистую рубашку сейчас мне никто не даст, в общем, если брат меня как-нибудь не прикроет ради праздника, пропала моя головушка. Вернее говоря, задница.

— Слушай загадку, — решил отвлечь меня брат, вытягивая длинные крепкие ноги. — Это меня не кто-нибудь, а сам шатлен научил. Что такое: ни один человек того не хочет, но если все пойдет ладно, это получит?

Я долго думал, стараясь изо всех сил. Брат был старше меня на четыре года и примерно вчетверо умнее (жизнь в большом замке идет на пользу), и я не поспевал за его быстрой мыслью.

— Епитимия? — спросил я наконец, крайне неуверенно. В самом деле, кто же хочет суровую епитимью получить — штраф там большой, или трудное паломничество — а с другой стороны, все же лучше, чем когда тебе и такой не дают, живешь под отлучением…

Брат захохотал. Вот сморозил-то, сказал он, отсмеявшись, думай еще, дурень. Думай.

Я подумал еще.

— Жена?

Тут уж пришел черед брата таращить глаза.

— Почему ж вдруг жена? Откуда у тебя, малька такого, мысли о женах появляются?

Я объяснил, как мог — мол, жениться никому сперва не хочется, а надо — если хоть что-нибудь унаследуешь, надобно брать жену, как у всех, и наследников рожать. Брат на этом месте отпил сразу большой глоток аперитива — в свои двенадцать лет он пил, как взрослый мужчина! — и понурил голову. Выяснилось, что отец задумал его женить. И более того — скоро его невеста, нареченная, приедет из Куси — не куда-нибудь, а именно сюда, в наш уединенный дом, чтобы стать воспитанницей моей матушки.

То-то я испугался! Неизвестная невеста представилась мне огромной теткой с мясистыми руками, которая добавится в компанию отцу кричать на нашу бедную маму.

— Ох, Эд, братец, за что ж нам еще такое горе? Она хоть не особенно злая?

Любимая моя, единственная, если бы я тогда мог знать, что говорю о тебе!

Зачем же злая, поразился брат, самая обычная. Сам-то он ее не видел, она, дочка мелкого сеньора, в графском замке не жила; наверняка — обычная девчонка, мелкая совсем, вроде тебя, — объяснил брат, которому страх как не хотелось жениться, лучше уж стать крестоносцем и совершить множество подвигов. Несмотря на то, что отец решил завязать дружбу с сеньором Туротта и завладеть через брак парой его деревень и даже небольшим замком (ну, славным городским домом, не хуже нашего), составлявшими часть дочернего приданого.

Так я впервые узнал, что вскоре познакомлюсь с тобой.

Ответ на загадку — старость, сказал тогда брат. Старости никто не хочет, но это единственный способ долго прожить. А умереть молодым — большое горе и для близких, и для самой души, не успевшей искупить свои грехи на земле. Всякий знает, что муки чистилища в сто раз больше земных мучений!

Уж это-то я хорошо знал от нашего кюре, отца Фернанда. Он был человек высокий, сильный, с такими буйными светлыми волосами, что тонзурки на затылке у него почти что не было видно. Тем более что в обычное время, вне храма, он носил на затылке красивую шляпу с перьями, прикрывая «святую плешь», чтобы выглядеть краше. Отец Фернанд читал проповеди очень громко, просто-таки громыхая с амвона басовитым голосом, и все больше предпочитал любое евангельское чтение сводить к теме загробного воздаяния. Осанки он был скорее рыцарской, нежели священнической, и когда наш родитель злился на отца Фернанда, он частенько за глаза называл его «бастардом» — утверждая, что тот родился от сожительства сеньора Шато-Тьерри с гулящей пастушкой, после чего папаша и прикупил у епископа теплое местечко для сыночка, на беду — у нас под боком. У отца Фернанда был большой укрепленный дом рядом с церковью, почти такой же хороший и крепкий, как наш — с двумя этажами, с толстой трубой на крыше; кюре держал лошадей и иногда даже охотился с соколом, что его сан, в общем-то, запрещал, но не слишком строго. Мой отец жил с нашим кюре в состоянии некоего бдительного мира — то грозил поджечь со своими людьми его красивый дом, если тот продолжит требовать с его людей десятину ягнятами в пользу епископа; то, напротив, приглашал отца Фернанда в гости на Рождество, желая занять у него денег. Кроме того, кюре все-таки оставался в нашей округе единственным человеком, способным разделить с отцом зимние развлечения — винопитие до потери равновесия да долгие псовые охоты. Так что за неимением других достойных соседей для дружбы отцу приходилось довольствоваться священником и стараться с ним не ссориться.

Не отказывал себе наш кюре и в плотских радостях: в доме его жила священница — так называемая «экономка», которая требовала к себе почтительного обращения «дама Бертрада». Она хорошо одевалась, в церкви занимала место рядом с моей матушкой — и, признаться, в своей красивой беличьей шубе, румяная, с холеным довольным личиком, куда более походила на здешнюю сеньору. От дамы Бертрады отец Фернанд имел двоих сынков, крепких рыжеватых бездельников, верховодивших деревенской молодежью и, по слухам, водивших по весне девиц и малолеток смотреть некое «дерево на лугу, где обитают феи».

Но несмотря на свое подобие светскому сеньору, отец Фернанд оставался хорошим, старательным священником. Он самолично отправлял службу — полностью и тщательно, не то что как прежний кюре, по словам отца, едва умевший пролепетать на латыни «Аве Мария». Поборами не пренебрегал, но и не особо злоупотреблял — разве что к Пасхе заставит отца пожертвовать на церковь две восковые свечи с руку толщиной. И то отец поворчит, пожадничает — и довольствуется одной. Сам крестил, сам хоронил, хотя и за деньги — но не за такие уж большие, требуя платы сообразно доходам каждого семейства, и ни разу не отказал в посещении больного. И проповеди он читал и составлял сам — хорошие проповеди, аж мороз по коже продирал, как отец Фернанд живописал адские мучения: обжорам, мол, в аду в отдельном покое подают блюда, кишащие червями, и заставляют съесть до дна, пока у них живот не лопается и не вываливаются кишки;

— а скупцам-то дьяволы открывают рты щипцами и заливают в самую глотку расплавленное золото. Золото вы возлюбили на земле больше благодати? Вот вам, получайте, жрите ваше золото, подавитесь им, берите его полной мерой! — И при этих словах сурово так взглядывал отец Фернанд в толпу, выглядывая в ней должников, не желавших доплачивать десятину приплодом скота;

— а лентяям-то, кто любил поздно вставать и нежиться в постели после рассвета, еще хуже приходится в аду: приковывают их несокрушимыми цепями к раскаленным ложам, залитым кипящим маслом, так что они и малой частички своего тела оторвать от кровати не могут, и кричат они великим криком, так что уши их лопаются от воплей друг друга, а рты покрываются кровавой пеной;

— но это все — ничто по сравнению с наипоследнейшей карой для гневливцев и прелюбодеев. Первых запирают в кипящем котле с их злейшими врагами, так что они тесно переплетаются членами и грызут, грызут друг другу плоть — но как только они отдирают куски мяса от своих ненавистных, те сей же миг снова вырастают, посему мучение их бесконечно. Прелюбодеев же уязвляют в их грешные места ядовитые змеи, а женщинам-прелюбодейкам в аду уготовано кормить грудью аспидов.

Вот такие проповеди читал наш кюре. А вспомни к тому же его грозный голос и сверкающий взгляд, когда поднимался он на кафедру перед тем, как начать исповедовать! Тут и самый равнодушный грешник побледнеет, даже собственная focaria отца Фернанда неловко теребила край накидки и отворачивалась, даже мой грозный отец пару дней после проповеди вел себя тише, чем обычно. Кюре, наш единственный исповедник, знал все наши грехи, и когда его неистовый светлый взгляд останавливался на чьем-нибудь лице во время обличения, все сразу понимали — это неспроста. Архиепископ Санский Пьер был им доволен — несмотря на мирские привычки и пристрастие к игре в кости, за которой кюре с мессиром Эдом коротали вечера, оный священник умудрялся поддерживать в обширном приходе порядок и исправно поставлял налог. Так что смещать его, слава Богу, никто не собирался — несмотря на наличие дамы Бертрады; и хорошо, мы к нему привыкли, от него мы хотя бы знали, чего ждать. Единственные претензии, порой поступавшие к нему из епископского капитула — так это что по праздникам он позволяет превращать церковь Божию в балаган, допуская в ней песни и пляски, а также бесовские вилланские маскарады с переодеванием.

Но это разве грех? По мне так — достоинство. Не все ведь могут поехать на Вознесение или на Пасху в Труа или в Мо, чтобы повеселиться там как следует! Не говорю уж о Рождестве, когда лесные дороги умирают. Мы, сеньоровы дети, когда получали от отца позволение, вовсю веселились вместе с вилланами, с удовольствием ели их еду и пили их сидр, танцевали с их девицами, даже занимали у них деньги, ничуть не брезгуя такой компанией. Правда, со мной это случалось редко — только когда рядом оказывался брат.

К отцу Фернанду, за неимением другого священника на много миль, ходила на исповедь и семья сеньора. Взрослые — на Пасху и на Рождество, а нас, отроков, к тому принуждали каждый великий праздник. Отец хоть сам и недолюбливал церковные установления, но детей собирался воспитывать в подчинении. Особенно — меня. Потому-то в ответ на братову загадку о старости я сразу же подумал о епитимии. На них отец Фернанд был горазд, недаром всякий раз я так боялся исповедаться. Неискренне повествовать о грехах я не мог — отлично понимая, что ждет за гробом того, кто утаивает грехи от священника; а искренне — всякий раз приходилось сообщать, что я согрешил против пятой заповеди. А именно — я не люблю и не чту своего отца, хуже того — я его ненавижу и желаю ему скорой смерти.

Отец мой, муж матери, мессир Эд, был не столько высок ростом, сколько широк и крепок. Один из обычных детских кошмаров — отец входит ночью в нашу с братом спальню, в узкую, невысокую дверь, чуть пригибая голову и разворачиваясь боком, чтобы протиснуть плечи. Великан, не вмещающийся в двери, обычно приходил не с добром — всякий раз, как он проявлял внимание к моей персоне (в добром расположении духа он меня старался не замечать), он приходил с наказанием. Бил он меня всегда, сколько я себя помню — за провинности и без оных, просто со скуки; за излишнюю веселость и за неуместную мрачность, за то, что лезу не в свое дело, и за то, что не желаю делить заботы взрослых; за то, что плохо засыпаю и что плохо просыпаюсь… И розгами, и ремнем, и конскими вожжами, и ручкой от лопаты, от которой остаются длинные темные синяки, и просто кулаком — мог даже за столом ни с того ни с сего врезать мне по зубам, если отцу казалось, что я помолился без особого тщания или просто посмотрел на него без почтения и благодарности. Находиться рядом с ним, злым великаном, ужасом моего детства, для меня всегда было испытанием отваги — все равно как прохаживаться мимо опасной цепной собаки, которая ни с того ни с сего может броситься и укусить. Может, для кого-то слово «отец» и означало — надежность и защиту, сильные добрые руки, которые шутя подкидывают тебя в воздух. У меня до совсем недавнего времени на это слово память выдавала один ответ — страх, безнадежность, страх. Многие люди, даже из самых суровых, вспоминают о годах отрочества что-то неповторимо веселое: чехарду и жмурки, деревянных лошадок и кукол с двигающимися руками, яркие церковные праздники, такие удивительные для непривыкшего детского разума. То ли дело я.

Рядом с братом было немного спокойнее. Как будто находиться рядом со старшим сыном, отцовской надеждой и радостью, с крепким юношей, носящим то же самое имя — Эд — означало с самого краешка попадать в могучий ореол любви, которым отец постоянно его окружал. Сам я даже не пытался последовать совету отца Фернанда, отца двух сыновей; а именно — расположить к себе отца и ему понравиться. Страх мой перед мессиром Эдом был настолько силен, что сковывал любой готовый замысел, любую попытку его полюбить. Стоило мессиру Эду появиться в моем поле зрения — огромной фигуре с немного опущенными, сдвинутыми вперед плечами… С упрямой головой, поросшей жесткими волосами… С руками — Бог мой, великанскими руками, припушенными на запястьях рыжеватой шерсткой, с запястьями толщиной с мою щиколотку… И кости мои, к сожалению, тут же превращались в жидкое тесто.

Брат, наследник фьефа, на него был и похож, и не похож. Тоже угловатый фигурой, но выше ростом и стройнее — это он взял от матушкиной родни, состоявшей в родстве с сеньорами Куси. И нос у него казался потоньше, и глаза подлиннее — хотя зачатки квадратного подбородка уже ясно проступали на молодом, еще худом лице. Волосы брат унаследовал от мамы — мягкие, в знак доброго характера, и совсем светлые. Цвет волос — вот единственное, чем мы с братом были похожи. Я мог бы завидовать брату во многом — в старшинстве, которое он нипочем не продал бы, подобно Исаву, за миску чечевицы; и в рыцарской стати, проявлявшейся в нем с самого малолетства, в физической силе, в темных и широких бровях, чуть сросшихся на переносице и отличавшихся от моих настолько же, как перья настоящих птиц — от пуха птенцов. И, конечно же, в отцовской любви. Отец говорил с Эдом почти на равных. Отец однажды подарил ему на Пасху молодого коня. Отец позволял ему по вечерам задерживаться внизу и пить вино вместе с мужчинами. Отец, в конце концов, на моей памяти только дважды его ударил, а высек всего единожды, и то не слишком сильно!

Но я никак не мог завидовать своему брату, потому что кроме него, мне было некого любить в своей семье. Брат был добрый. Он никогда не обижал меня просто так, иногда даже защищал — по-своему, ненавязчиво и благородно прося за меня перед отцом. Он брал меня с собой на церковные гулянья, иногда на свои деньги делал подарки на праздники и никогда передо мною не заносился. Можно сказать, брат — на четыре года старше меня и на полторы головы выше к моим десяти годам — был моим добрым, хотя и несколько безалаберным великаном.

Постой, любимая, ты, конечно, спросишь: как так — некого любить? А как же госпожа моя матушка? Неужели я не любил ее, такую кроткую, просто агницу, юную и смиренную, так красиво певшую, самолично вскормившую меня грудью — из страха, что моему и без того слабому здоровью повредит молоко чужой женщины?

Знаешь, я слишком сильно жалел ее, чтобы любить. Отец разговаривал с ней почти таким же голосом, как со мной. Я только однажды видел, чтобы он ее ударил — но всякий раз, когда он обращался к ней, она чуть вздрагивала, сжималась и отвечала голосом ученицы, боящейся, что не знает правильный ответ.

«Жена, — скажет он, бывало, лениво и даже негромко — а на лице ее уже отражается такая открытая паника, что больно смотреть. — Супруга, как вы считаете, не пора ли вам оставить мужчин в покое и пойти к себе? Или, мол, не погнать ли плетью от ворот этих назойливых рождественских побирушек, что-то уж больно они разорались? Или — не приказать ли вам кухарю в следующий раз получше прожаривать куропатку? И передайте ему — если он еще раз загубит хорошую дичь, получит хороших плетей». Так он всегда обращался к матушке — «супруга», и она почти всегда отвечала — да, сударь, как скажете. Я даже почти забыл, что ее зовут Амисия — отец не называл ее по имени. А когда злился, говорил не «супруга», а «сударыня». Она никогда не спорила с ним. Никогда.

Только изредка — когда дело касалось меня. Особенно поначалу — матушка пыталась за меня вступаться, когда ей казалось, что супруг ее слишком жесток, что столько побоев многовато для ребенка, еще не вошедшего в отроческий возраст. Но потом заметила, что любое проявление любви ко мне вызывает у отца еще большую вспышку гнева, отливающуюся на моей же шкуре — и с тех пор проявляла свою нежность или жалость только тайком, когда отца не было поблизости.

Посуди сама, как трудно мне было ее любить. Ведь она сама-то, почитай, и не любила себя. Лет с десяти я уже перестал видеть в ней старшую и мучился несбыточным желанием ее опекать и защищать.

Оба мы разительно менялись, из несчастных и тихих мышек делаясь спокойными, даже веселыми — как и подобает дворянам Шампани — в те дни, когда наше общее пугало, мессир Эд, был в отлучке. А в отлучке он бывал часто — неспокойный нрав и желание подзаработать воинскими умениями не держали его на месте. Не пропускал он и ни одной шампанской ярмарки, без конца возясь с какими-то векселями, займами у менял, следя за ходом торговли собственных крестьян. Желание подзаработать, сравняться с другими, не чувствовать себя хуже и беднее остальных дворян порой толкало его на безрассудные поступки — отец чрезвычайно плохо разбирался в сложной ломбардской науке займов и продаж, так что частенько прогадывал и возвращался домой злее чертей, живо описанных отцом Фернандом в проповедях. Самое скверное, что он никогда не сообщал о точном времени своего возвращения, чтобы мы успели приготовиться. Мне казалось, он делает так нарочно. Как я узнал позже, так оно и было.

Моя хрупкая, нежная, поющая матушка, лет на двадцать младше своего супруга, с длинным узким лицом и аквитанскими тонкими чертами — она говорила, в дальней родне ее состояли пуатевинцы — в отсутствие супруга становилась даже красивой. У нее были замечательные волосы, похожие на твои, любимая моя — такие же медовые, тяжелые и блестящие, прямые, как дождь. Муж не слишком хорошо одевал ее — в нашей деревне даже женщина священника наряжалась лучше — но у матушки осталось из приданого шитое серебром красное платье и накидка синего сукна, отороченная белкой. Она наряжалась специально для меня, и я помню, как мы семенили в церковь, выходя до завтрака под светло-золотое зимнее солнце, и я держал матушку за руку, гордо выступая в теплом, от брата доставшемся великоватом плаще, и мне казалось, что вилланы и сервы завистливо и восхищенно выглядывают из окон, пока мы идем: «смотрите, смотрите! Идет сама сеньора с младшим сыном, идут наши господа, дай Бог им здоровья! Добрая госпожа наша, да подаст Господь вам всех благ, такая уж вы красавица, и сын ваш, молодой мессир, сразу видно — высокой крови человек…» На паперти к нам угодливо совали обернутые от холода тряпьем руки двое деревенских нищих — хромой Люсьен, которому бревном перешибло обе ноги на строительстве священнического дома, и Жак-Сплошная-Язва, уже лет двадцать болевший отеками, но упорно отказывающийся помирать. Матушка царственным жестом подавала мне мелкие монетки, я величаво опускал их в скрюченные ладони, стараясь не соприкоснуться с Жаком-Язвой пальцами и не перебирать ногами на месте — холодная земля леденила ступни сквозь тонкие подметки. Потом мы входили в тепло натопленную, ярко освещенную церковь, и гордо направлялись на передние места, по пути милостиво отвечая кивками на поклоны. Ведь госпожа моя матушка происходила — хотя и косвенно — все-таки из рода Куси, сеньоров Куси, графов Руси и Перша; она умела держаться величественно, как подобает ее положению, и была еще весьма молода и красива. Самая красивая женщина в округе, вот! Даже полненькая, разодетая священница не могла с ней сравниться.

И сидели мы на передних сиденьях, с холодным достоинством внемля устрашающей проповеди, первыми принимая Святое Причастие и одновременно, слаженно вставая, чтобы поцеловать расписной бревиарий, поднесенный служкою — старшим священниковым сынком, которого отец явственно прочил, вопреки всем каноническим правилам, себе в наследники. И когда я опускался обратно, на жесткую скамью, то если мессир Эд отсутствовал дома больше недели, мне было совершенно не больно сидеть!

В такие дни я был совершенно уверен, что люблю свою матушку.

А в остальные — после проповедей отца Фернанда — часто точил слезы в подушку, уверенный, что я последний грешник и за свое непочитание родителей непременно попаду в ад. И будут меня там бесы стегать по голове, лицу и всему прочему огненными бичами — потому что такова, по описанию нашего кюре, и была темница преисподней, предназначенная для непокорных и своевольных детей. И рассказывая об этом на пасхальной проповеди, отец Фернанд смотрел прямо на меня. На меня!..

Однажды отец Фернанд дал мне ужасную епитимью. Как раз под Благовещение было дело, под Новый Год. Грехи я преподнес исповеднику свои обычные — немного лени, сколько-то зависти приятелю Рено, который был со своим отцом на ярмарке в Бар-сюр-Обе и купил там себе красивый нож в ножнах, и на святого Кириака в Провен тоже хвалился поехать, и купить там настоящий меч. Не без чревоугодия — несмотря на постную пятницу, стащил в кухне корку от солонины, которую очень любил жевать, и в одиночку слопал ее целиком, спрятавшись за сараями. И, конечно же — горы горя, несмываемая смола ненависти.

Еще со днем исповеди не повезло — может, через пару суток я бы уже успокоился и поостыл. Но непосредственно вчера, перед сном, отец так отодрал меня ремнем за сущую безделицу, что я полночи провалялся без сна, ворочаясь от боли и боясь в то же время привлечь чье-нибудь внимание хоть сколько-нибудь громким звуком, а наутро слегка прихрамывал на обе ноги и в церкви вместо того, чтобы сидеть, только подгибал колени. Хорошо хоть, кулаками мне не досталось — хорош бы я был на вид, на праздничной службе-то — с распухшей физиономией! Но раны мои были еще довольно свежи, чтобы исповедь в ненависти к отцу приобрела особенную горячность.

Вот что, поразмыслив, сказал мне отец Фернанд. Вижу я, сыне, ты делаешься неисправимым и коснеешь в грехе. Который раз ты уже исповедуешься мне в непочтении к родителю? А? То-то, я и сам сосчитать не могу. Будь ты взрослым мужем, взял бы я с тебя денежный штраф, да такой, что в следующий раз ты бы трижды подумал, прежде чем отца осуждать — да, он рыцарь гневливый, но в общем-то великодушный, не хуже других, и по праздникам исправно жертвует на церковь. Что с того, что отец родной иногда сына посечет? Он это делает, отрок, ради твоей же пользы. Всех нас в детстве розга не миновала — а для чего? Правильно, чтобы умножить в нас сыновнее смирение и вывести нас в люди. Об этом еще царь Соломон сообщал в Святом Писании — кто жалеет розги для сына, тот не заботится о сыне, а напротив же — его ненавидит. Потому епитимия тебе будет следующая, сыне: пойди и признайся ради великого праздника, чудесного зачатия Господа нашего от Духа Святого, в грехе непочитания своему собственному отцу. Если же он тебя за то накажет — прими сие с кротостью и благодарностью, тогда и от греха своего полностью очистишься.

Я вышел из ризницы в холодном поту. Господи, как же мне было страшно! Я разрывался между страхом перед адом земным и адом посмертным: с одной стороны подстерегали демоны с огненными бичами, до жути натуралистичные, все похожие на отца, все широкоплечие, низколобые — но в общем-то пока лишь эфирные, во время моей плотской жизни не имевшие надо мной особой власти. С другой — был мессир Эд, всего один, и с бичом хотя и не огненным, но вполне материальным. По дороге от церкви до дома я успел семижды семь раз принять решение — и столько же раз от него отказаться. Когда же я поймал на себе мрачно-заинтересованный взгляд родителя — должно быть, ему не понравилось мое сведенное отчаянием лицо — я понял, что не могу. Прости меня, Господи наш, пожалуйста, Тебе же Самому от римлян досталось у столба, Ты знаешь, как мне страшно. Я понял, что покуда жив, не смогу сказать правды мессиру Эду. Разве что через десять лет, когда он совсем постареет и скрючится, а я стану сильным и высоким молодым рыцарем.

Но это я понимал умом, а сердце сообщало, что я никогда не перестану его бояться, что он никогда не постареет, что он и в сто лет останется по сравнению со мной огромным, жестоким, неодолимым. Великаном, который может схватить меня поперек туловища, как ребенок — провинившуюся куклу, и бросить через всю комнату, через весь мир, сломать одной рукой мой хрупкий хребет, отправить в преисподнюю, к своим младшим братьям, чертям. И разве только оттуда, когда нечего будет терять, я смогу крикнуть ему правду — что я ненавижу его, хочу, чтобы он умер, исчез, сгинул, и что я в этом не раскаиваюсь!!

Господи, милая моя, каким же я был жалким глупцом. Даже самому сейчас сделалось жалко убогого мальчика — прошлого себя, который мог бы стать еще хуже, если бы не узнал истинной родственной любви. Любви…

Я принял про себя решение — совершить когда-нибудь, если Бог даст дожить до зрелости, подвиг во имя веры и таковым искупить ужасную провинность, неисполненную епитимию. Я не знал, как в следующий раз буду исповедаться — потому что прибавить к уже совершенному греху еще и ложь на исповеди означало окончательную погибель. Всякий раз мне казалось, что я совершенно неисправим и точно предназначен для преисподней; входя в ризницу к отцу Фернанду, где он исповедовал мужчин и юношей, я старался сжаться, стать невидимым, исчезнуть — чтобы избежать нового греха… Но, к превеликому счастью, Господь позаботился обо мне лучше, чем я мог предположить. Хотя я и сомневался в Нем, горестно вертясь на своей постели рядом с непробуждаемым, похрапывающим Рено, хоть и молиться толком не получалось — все казалось, Господу незачем слушать такого отвратительного предателя, как я.

Но Он все равно слушал. И, похоже, устроил так, что кюре вскорости позабыл о своей епитимии и мне о ней не напоминал, поглощенный другими заботами; что же, довольно было и того, что о невыполненном долге помнил я сам.

Любимая, как я рад, что могу хоть кому-то поведать обо всем этом. Никому еще я не рассказывал о своих родителях так откровенно — и сейчас чувствую себя постыдно и легко, как бывает сразу после исповеди. Мое облегчение усугубляется тем, что мы с тобою, скорее всего, расстались уже навсегда. По меньшей мере, когда ты прочтешь мои записи, я буду уже далеко, так что суди меня и мою семью как хочешь — я не узнаю твоего суда. Я только знаю, что ты милосердна. Господь подарил тебе мягкое сердце, и суд твой будет милостив, я его не боюсь.

* * *

«Шатленом де Куси» меня дразнили уже позже. Это делал Рено, и он же подучил так дразниться моего брата. Рено появился в нашем доме как раз в тот год, как брата отправили в Куси — они были погодки, равно как и мы с тобой, и одновременно проходили пажеское обучение. Так что, можно сказать, за отсутствием брата я вырос вместе с Рено: он пришел к нам девятилетним, когда мне было не больше пяти, и все время жил у меня на виду, за исключением редких отъездов домой, к родителям. Эду, пожалуй, было веселее в Куси — там жило много пажей разных возрастов, от совсем малых крох до почти что юношей, подростков, оруженосцев. В их компании он научился общаться с людьми; иногда это казалось весело — брат познал науку бедокурить и развлекаться, иногда за счет других — обязательный предмет для будущего рыцаря — и обзавелся парочкой настоящих друзей, в случае чего выгораживавших его перед шатленом, его управителями, их помощниками — и так далее, вниз по должностной лестнице. Дурной опыт тоже пошел ему на пользу — брат научился хорошо драться, своего не уступать и сначала давать обидчику в зубы, а потом уж разбираться, что тот, собственно, имел в виду. Не совсем христианская наука — но весьма полезная, и отец, когда Эд приезжал домой на короткие «вакации», непременно его расспрашивал: верно ли, что он никому не дает спуску? Верно ли, что во всем Куси никто, кроме шатлена и прочих сеньоров, не может ударить его безнаказанно?

«Верно, верно», — кивал мрачно улыбающийся брат — в такие минуты они с отцом очень походили друг на друга. И отец, хохоча от удовольствия, отвешивал крепкому отроку шутливые удары, на которые тот с ухмылкою отвечал.

Зато вот воровать и подлизываться — еще одна пажеская дисциплина — брат так и не научился. И врать, сваливая вину на других, тоже не умел. Поэтому ложился под розги чаще своих товарищей — впрочем, это, похоже, не причиняло ему особых терзаний, Эд был парень крепкий (не то что я). И ни на краткий миг ему не казалось — я нарочно расспрашивал — что дядька либо сержант, в чьи обязанности входило ломать розги о зады отроков, его ненавидит и может забить до смерти. Поротая спина составляла, можно сказать, даже некий особый шик среди пажей, будучи подобна воинским ранам у рыцарей, и стоическое бесстрашие Эда завоевало ему уважение среди других мальчишек. Так что в целом его жизнь пажа, а после оруженосца, можно было назвать веселой и интересной.

Рено, сыну отцовского кузена, такого же бедного арьер-вассала, повезло меньше. Он попал на воспитание и обучение в уединенный рыцарский дом, в глушь шампанского леса, где единственную компанию ему составляла толпа вилланов в церкви, куда мы каждое воскресенье отправлялись натощак. Мальчишеского общества тоже не было — кроме нелюбимого сеньорского сына (меня), хлюпика на четыре года младше, с которым не во что играть в силу разницы в возрасте (расстояние между пятью и девятью годами столь же велико, как от Тулузы до Парижа! К счастью, оно с каждым годом все сокращается, и годам к двадцати почти полностью исчезает — но так долго наше знакомство с Рено не продлилось.) С ним мы делили комнату наверху и широкую кровать; с ним, за неимением другого общества, делили и досуг. Тоска Рено усугублялась тем, что вырос он в городе — в веселом, ярмарочном Бар-сюр-Обе, обнесенном крепкой стеной от вторжений из дикого леса. К дикому лесу Рено невольно относил наш дом и все наше семейство, в порывах раздражения порой обзывая меня и прочих домочадцев «деревенщинами» — за что неоднократно бывал бит господином Амеленом, нашим управляющим. Господин Амелен, желчный старец дворянского происхождения, но так и не обретший в силу бедности рыцарского достоинства, очень не любил детей и вообще молодежи — в особенности слишком разговорчивой. Ко мне он относился сносно, то есть почти не трогал, потому что я большей частию молчал. Шумного брата тронуть опасался — отец вряд ли одобрил бы это, да Эд и сам к двенадцати годам проникся понятиями рыцарской чести и не любил оставлять обиду не отомщенной. Ты скажешь — это ветхозаветная честь? Да, скорбно соглашусь я, вплетая свой слабый голос в мощный хор Жака де Витри, Пьера де Блуа, Фулька Нейского и прочих святых обличителей мирского рыцарства — да кто нас услышит? Я и сам себя не всегда слушаю…

В свободное от работы время — особенно много его появлялось, когда мессир Эд уезжал в свои разъезды, предпочитая это делать в одиночку — Рено в основном скучал. От скуки он учил меня гадостям и напропалую порочил наш деревянный («Даже не каменный!»), крытый деревянной же черепицей дом, казавшийся мне по молодости лет верхом совершенства и надежности. Разве же это рыцарское жилище, говорил Рено, поплевывая сквозь щербины во рту на утоптанную землю двора. В таких хижинах и вилланы могут ютиться; если влезть на крышу и хорошенько на ней попрыгать, она того и гляди проломится! А из такой жалкой темницы, как здешний подпол, любой дурак убежит, дай ему сроку два дня: только ломбардский тупица вроде Буонсиньори не догадается сделать хороший подкоп! Нет, говорил Рено и досадливо щелкал языком, вот у нас в Баре — в самом деле хороший городской дом, каменный, с красной крышей и такими толстыми стенами, что их даже сотней камнеметов не проломишь! Или тысячей, и все они будут метать камни величиной с твою глупую голову. И Рено шутливо стукал меня по лбу.

Я хмурился, краснел и злился, желая защитить свой родной дом — но не знал, как это сделать, потому что никогда еще не видел каменного городского особняка и не мог достойно возразить. Единственный ответ, какой у меня находился: «Ну и ехал бы отсюда в свой Бар, раз там такой уж земной рай.» И уехал бы, парень, сегодня и уехал бы, вздыхал Рено — да долг не велит, служба есть служба. Кто собирается стать рыцарем, должен с юных лет научиться служить.

Я сердито смотрел Рено в переносицу — ощупывал взглядом его длинные черты, мелкие прыщики на щеках, темные красивые брови — и прикидывал, что кузен все-таки намного меня выше и сильнее, так что врезать ему по зубам вряд ли получится.

— Ну тебя, болтун несчастный. У тебя зубов не хватает, и морда как кукушечье яйцо, вся в пятнах! А туда же, других дразнить! Рыцарь нашелся.

— Пятна у меня скоро пройдут, когда молодая кровь внутри на взрослую заменится. А ты как был, так и останешься младшим сыном и безземельным деревенщиной, вот!

Зубов у Рено в самом деле не хватало, зато волосы были красивые — темные и волнистые, что редкость в наших краях. Он стриг их коротко только спереди, а сзади отращивал до плеч, чем вызывал неприязненные взгляды моего отца; однако мессир Эд ему того не запрещал и вообще оставлял ему достаточно воли. Рено часто без спросу отлучался в деревню — особенно потом, когда начал превращаться из мальчишки в отрока и юношу. Сей достойный дамуазо на безделье не брезговал компанией наших вилланов и ходил со священниковыми сыновьями смотреть «дерево фей», под которым молодежь играла на дудках и плясала ради успеха в любви и для хорошего урожая. Рено даже хвастал, что у него в деревне есть настоящая подружка, и они ведут себя с нею «как мужчина с женщиной». Что это значило, я не знал, но испытывал инстинктивное смутное отвращение и легкую зависть. Меня-то никогда в деревню не отпускали.

— А ты сам-то веришь в фей, Рено?

— Нет, конечно. В фей верят одни мужики и такие дурачки, как ты, деревенщина. Но под фейным деревом девушки пьют сидр и пиво вместе с парнями и начинают думать на наш лад, понимаешь, о чем я?

— Не-ет…

— Ну вот, как есть деревенщина.

Так вот, или примерно так, выглядели наши разговоры с Рено. Я не очень любил его — за привычку храпеть во сне и из-за хвастовства, искушавшего меня завистью, и всякий раз с нетерпением ожидал приезда брата. С ним можно было играть по-настоящему, он не хвастал и рассказывал очень интересные истории. Например, о том, как в дни короля Ришара Английского рыцари выловили из моря водяного человека Николя Пайпу, которого держали в клетке и кормили сырой рыбой. Тот Николя мог месяцы и годы жить в морской пучине безо всякого воздуха, а когда его поймали крестоносцы, они его привязывали на цепь и спускали в воду перед кораблем, чтобы он указывал путь среди подводных скал. По виду своему и по пяти чувствам он был совсем человек, только вот без запаха моря и воды жить никак не мог, и когда его увозили от берега, начинал задыхаться и бежал назад. Но вот король Ришар решил подарить его Гильому, королю Сицилии, и повез его в замок Гильома, опутав крепкими цепями, чтобы Николя не сбежал. Николя жалобно плакал и сжимал в руках сырую рыбу, пока из нее не вышел весь сок, а потом так и умер на руках нормандских рыцарей.

Мне жалко было морского человека, право слово, жалко; у него же христианское имя, думал я, кто же его крестил? Я даже летом играл сам с собой, будто бы я Николя Пайпа и не могу жить вдали от реки. И я снова и снова входил в воду, хотя был уже весь замерзший, и брызгал водою на всякого, кто ко мне приближался — кроме отца, конечно.

Еще брат рассказывал о долине, где сокрыт король Артур, и прочие бретонские сказки про рыцарей и фей. Очень интересные истории и вовсе не страшные. Не говоря уж о всяких байках из замка Куси — про турниры и крестовые походы, и про то, как сеньоры Куси получили свое полосатое знамя. У них, оказывается, знамя испортилось в бою с сарацинами, и тогда сеньор взял свой беличий плащ и кусок красной ткани и приказал сделать новое — чередуя геральдикой одобренные беличий мех, vair, и красный цвет, gules.

А Шатленом де Куси меня прозвали вскоре после твоего приезда, любимая моя. Брату это понравилось — у них в Куси тоже знали и то и дело цитировали прегорестную балладу о рыцаре-шатлене, полюбившем даму де Файель. Так он полюбил эту даму, что отправляясь в Поход в Земли-за-Морем, завещал верному оруженосцу в случае смерти господина от сарацинского оружия вырезать у него из груди сердце и доставить обратно в Куси, возлюбленной госпоже. Он храбро сражался, но однажды его окружило сразу сто, нет, двести сарацин, и почти всем он снес поганые головы с плеч, так что весь забрызгался их черной кровью; но тут подоспело еще сто сарацин, братья первой сотни, и разрубили храброму шатлену голову, как спелую тыкву, напополам. Шатлен упал с седла на землю, залившись алой христианской кровью, но был еще жив, и успел препоручить себя Господу Христу, а также приказать оруженосцу не пренебрегать его планами насчет сердца. Потому что, видишь ли, милая моя, он так любил свою даму, что сердце его принадлежало ей и при жизни рыцаря, и по ее окончании. Оно ведь только для дамы и билось, а значит, перестав биться, должно было отправиться к милой в серебряном ларце — знаком преданного служения даже до самой смерти.

И оруженосец, обливаясь слезами — любой бы тут плакал, тяжело у господина сердце вырезать! — сделал по его приказу, похоронил шатлена по-христиански и повез его сердце в прекрасном дорогом ларце во французский лен. Но муж нашей дамы де Файель был большой злодей и давний враг поэта — шатлен ведь еще и в поэзии преуспевал! Так что люди завистника подстерегли на дороге верного оруженосца и отняли у него серебряный ларец, думая, что там лежат сокровища. Открыл ларчик злой сеньор де Файель — и сразу догадался, что за кровоточащее сердце там покоится, и что кровоточит оно из-за любви к его супруге. Любой хороший христианин не осквернил бы останков крестоносца, лучше отдал бы влюбленное сердце бедной даме; но не таков был наш злодей (представлявшийся мне в детстве похожим на отца: невысокий, широкоплечий, с рыжими волосатыми руками, яростно сжимающими бедное сердце в жесткой горсти, ревниво выжимающими из него кровь…) Он задумал огромное зло и бесчестье: отдал сердце своему повару, сказав, что оно бычачье, и велел приготовить из него кушанье для своей жены. Бедняжка баронесса, ничего не подозревая, отведала ужасного кушанья — и только тут супруг, усмехаясь, сообщил ей страшную истину: что влюбленный шатлен де Куси умер, а его любящее сердце она, изменница, только что съела собственными устами. Дама де Файель, видно, была покрепче моей матушки, скорее вроде тебя, любимая: она не умерла немедленно от горя, но гордо сказала тирану: что же, спасибо, супруг, за это самое сладкое кушанье на свете! такое уж сладкое, что после него никакого другого кушать не хочется. Так и заморила себя голодом дама де Файель, и на небесах вскоре соединилась со своим возлюбленным. И стали они оба как ангелы — на небесах ведь не женятся и не выходят замуж…

Эта история была одной из немногих, которые я не мог спокойно слушать — так и заливался слезами. Когда захожий жонглер (в нашей глуши их было немного, да и отец не жаловал бродячих певцов, считая, что они все нахлебники и воры) заводил эту препечальную балладу, я уже знал, когда дело дойдет до самого грустного, и заранее зажимал уши. Но напев, который я, на беду, помнил наизусть, сам собой продолжался у меня в голове, и я все равно плакал вовсю. Лучше уж заранее выйти из залы и вовсе не слушать — вернуться, когда запоют что-нибудь веселое. Жонглеры к нам все-таки иногда забредали — особенно на праздники; мы с матушкой их привечали, а отец, когда бывал в хорошем настроении, терпел их вечер-другой при условии, что они рассказывали непристойные истории или жесты о том, как кто-нибудь кого-нибудь зарубил, и хлынула кровища, а отважный пэр Франции развернулся — и одном ударом уложил еще пару дюжин врагов…

Жалобных баллад, вроде истории шатлена или Флуара с Бланшефлор, он не любил. И это единственное, в чем мы с мессиром Эдом сходились, хотя я не мог их слушать из жалости, а отца они почему-то гневили. Он называл такие повествования «похабными байками»; куда менее развращали, по его мнению, стишки про сводню Рише, бывшую монахиню, или простые анекдоты про хитрых крестьян, шлюх и воров. Возможно, он в чем-то был прав. Низкие книги подвергают нас лишь низким искушениям, которым куда легче противиться. Женщине менее лестно представить себя милашкой Рише, чем благородной страдалицей де Файель.

Меня на самом деле ужасно влекли стихи и песни. Даже их исполнители, а уж тем более слагатели представлялись мне существами почти ангелическими — тот, кто может запечатлевать чужие страдания и радости в таких музыкальных стихах, от которых люди то плачут, то смеются, является более чем человеком. Отец презирал певцов, почитая их ярмарочными шутами, но я твердо знал, что дворяне и рыцари тоже бывают поэтами — вот, например, взять хоть Конона Бетюнского или шатлена де Куси! Сарацинов этот шатлен рубил направо и налево, ничуть не хуже мессира Эда, и оруженосец у него был, и замок; однако же отнюдь не гнушался он тем, чтобы слагать рифмованные строчки! Мечта написать стихи с детства жила в моей душе — настоящие стихи, чтобы их запомнили другое люди, и выучили наизусть, и пели в ярко освещенных залах на великие праздники, а знатные сиры утирали бы слезы и говорили: ах, кто же сложил такую прекрасную ретроэнсу? Длинное лэ? Эстампиду? Ах, такой-то дворянин из Шампани? Передайте же ему, любезные певцы, кошель золота и боевого коня, пускай приезжает служить к королевскому двору, он в самом деле умеет благородно чувствовать! И никто тогда не сможет сказать, что я ни на что не годен. А пикардийских дурацких «фабло» и стишков-анекдотов я ни за что не стал бы складывать! Ни за что!

К счастью, отец долго не знал о моих мечтаниях. Когда же узнал, осердился по-страшному — и я далеко не сразу узнал причину такой ярости.

Однако для написания настоящего стихотворения мне не хватало ума и памяти. Трудно складывать строчки, если не умеешь писать; а из сильных чувств я до некоторых пор испытывал только страх и жалость, которых недостаточно для ретроэнсы или эстампиды. Годится разве что для «плача» — и то, рассудив здраво, кому захочется слушать плач, посвященный тому, как поэта опять высекли ни за что ни про что? Сочинить стихи про какого-нибудь святого было бы более уместно — беда только, что большинство житий и без того доходило до меня в виде кантилен, так что переиначивать их по-своему не было резона. Мне казалось — даже побывай я в городе, со мной тут же произошло бы некое приключение, и я разом научился бы плести рифмы. Не писать же про деревенские пустяки вроде «дерева фей» или пасхального обжорства после поста! Оставалось только ждать, пока со мной случится что-нибудь, достойное настоящих стихов. Что-нибудь благородное.

Тогда, по великой милости своей, на девятом году моей жизни Господь пожалел меня и послал мне тебя.

* * *

«Мальчик, почему вы плачете?» — не без осуждения сказал у меня над ухом тонкий голосок. Совсем незнакомый, немножко сердитый. Я яростно поднял глаза: не затем я залез в самый дальний угол кухни, в щель между печью и стеной, чтобы меня оттуда доставали какие-то незнакомые голоски! А залез я туда, как уже было верно замечено, чтобы поплакать. Сразу после отъезда брата отец припомнил мне «осадную башню» — мы с братом построили ее, играя во взятие Константинополя, о котором тогда только и говорили — и я сполна получил за Эда, за себя и за то, что отца раздражало любое упоминание о покорителях Византии. По невнятным мне причинам (и к превеликой моей жалости!) он никогда не ходил в далекие походы, но весьма завидовал удачникам-крестоносцам, из которых даже самый последний оруженосец, по слухам, сказочно обогатился в этом предприятии — и деньгами, и святыми реликвиями, которые спасают лучше любой индульгенции.

Поэтому наша «константинопольская» игра — о которой я сейчас расскажу, как об образчике благородства моего брата — в итоге отлилась на моей шкуре. Башню мы строили вместе, под рассказы Эда о хитрости старого слепого «дожа» (дож — это значит, византийский граф), Анри Дандоло, который мстил грекам за то, что некогда они лишили его зрения. Байки из Куси — да что Куси, весь крещеный мир не переставал говорить о великой победе франков, об императоре Бодуэне Константинопольском и его удачливых приспешниках, о том, как подло и неблагочестиво обходятся друг с другом трусливые греки — владыки режут друг друга и ослепляют, продаются магометанам в войне против собственных братьев — нечего удивляться, что для их прекрасной державы Бог избрал других хозяев, истинных христиан! Брат обводил языком губы, не без зависти повествуя о сокровищах Востока («Горы дорогой посуды, горы высотой с нашу церковь! Ковры, тканые сплошным золотом! Один такой ковер стоит, как обе наши деревни, а если пропустить его через обручальное кольцо, легко пройдет — тонкий, как лебяжий пух! Оружие-то, братец, только подумай — чудесные мечи с рукоятями из кости и золота. С мощехранительницей, в которой — то волос самой Богородицы, то зуб самого крестителя Иоанна! И украшен мощевик алмазами величиной с ноготь моего большого пальца. Вот какое чудесное оружие дал Господь этим неблагочестивым людям, но против крепкой христианской стали, приправленной молитвой, ничего не поможет!») Все ведь знают, что в Константинополе собраны две трети всех сокровищ мира. И о реликвиях великой святости Эд говорил — о плащанице, в которую по смерти был запеленат Господь наш — ветхая ткань Иосифа Аримафейца, посмертные пелены Спасителя: полотно крестильной чистоты, на котором ясно запечатлелись следы Его страданий, полосы бичевания, рана в боку от Лонгинова копья. Терновый венец! Этот, правда, достался венецианцам — император заложил его купцам, чтобы оплатить расходы коронации. Но у франков остались два обломка истинного Креста, толстые, как человеческая нога, длиной в полсажени! И наконечник Лонгинова копья! Мощи апостолов! Два гвоздя из Распятия! Если бы нашим крестоносцам хоть шляпку от такого гвоздя даровали жадные греки, когда мы пришли освобождать Гроб Господен, вздыхал Эд, впечатывая увесистый кулак в мягкую землю садика — ни один простой паломник не пал бы в битвах, не то что знатный рыцарь! Я слушал, кивал и возгорался храбростью. Храбрость нуждалась в выходе наружу, и мы вдвоем с большим рвением соорудили из садовых лестниц и брусьев, приготовленных для изгороди, недурную осадную башню, с помощью которой неоднократно взяли штурмом садовый сарай. Садик у нас небольшой и не слишком богатый — отец не одобрял матушкиного увлечения цветами, предпочитая виноградники — но все же розы там росли пышно, вился по земле белый шиповник, и отдельной клумбой близ навозной кучи стояли белые и розовые лилии, как раз к Пасхе раскрывшие свои длинные узкие бутоны.

Мы вовсе не попортили цветов, и ни одного бруса не сломали, просто связывая их пенькой. Так что отец рассердился напрасно, осадную нашу башню было так же легко разобрать, как и выстроить. Брат как раз изображал узурпатора Мурзуфла и кичливо покрикивал с крыши сарая, чтобы «франкский свинья убираться живо прочь!», и еще что-то, выдаваемое им за греческие слова. Эд горстями бросал на меня сухие кленовые листья, густо покрывавшие плоскую крышу сарая. А я, изображая собою франкское воинство, хохоча во все горло, пристраивал снизу нашу некрепкую башню, выкрикивая: «За святую веру! За законного императора! За графа Фландрского! За короля Франции!» Не то что бы я, шампанец, любил парижского короля — но по сравнению с подлыми женственными греками кого хочешь полюбишь: так мне, по крайней мере, казалось по молодости лет. И моя отчаянная храбрость столкнулась с превосходящим противником — со стороны дома неожиданно подошел отец.

Эд заметил его первым и сделал мне отчаянную рожу с крыши сарая — но я, увлеченный осадой, не обратил внимания на братское предупреждение (показавшееся мне очередным проявлением византийского низкого коварства). Истину я понял, только когда меня сгребла за шиворот огромная рука.

С наслаждением встряхивая меня, мгновенно парализованного страхом (хотя рот еще по привычке смеялся), отец другою пятерней уже ломал ветки ближайшего куста, выкручивая зеленую, не желавшую ломаться лозу. Вот паршивец, приговаривал он, я научу тебя имущество поганить! Спасло меня вмешательство брата; тот бесстрашно спрыгнул с крыши сарая — а было там не меньше трех с половиной локтей высоты! — и умоляюще схватил отца за карающую руку. Сударь мой отец, сказал Эд учтиво, погодите драться, выслушайте, пожалуйста! Сейчас же пасхальная неделя, Господь велит в нее всех прощать, не надо, не наказывайте его. Пожалуйста, ради святого Причастия, которое мы только третьего дня все вместе вкусили в церкви! Мы же ничего не испортили; лестницы все целы, и веревки вовсе не запутались, если желаете, в один миг всё разберем и положим вещи по местам. И если уж на то пошло, так не младшего из нас двоих нужно наказывать, а старшего: ведь именно я, старший брат — просительно говорил Эд — придумал такую глупую, детскую забаву и подговорил на нее младенца. Вы правы, отец, это и в самом деле игра, недостойная отроческого возраста; накажите, по меньшей мере, обоих, но старший заслужил больше.

С такими благородными словами мой добрый брат собрался было снять рубашку и подставить спину — слишком привычным жестом, очевидно, частым для жизни оруженосца в Куси, — но мессир Эд, нахмурившись, отпустил меня. Видно, он так не желал наказывать своего любимого отпрыска, что заодно решил простить и нелюбимого, о чем тут же и сообщил: ладно, мол, Пасха есть Пасха, ступайте оба и больше не грешите. Только прежде извольте разобрать это… уродство, да не путайте хорошую веревку. Остаток дня, до самого ужина, мы с братом провели за печальной работой — уничтожая и разбирая по частям так долго изготовлявшуюся башню, почти настоящую, такую прочную и красивую. Мы больше не смеялись и не болтали — я чувствовал себя, как Иона, которого целиком заглотил, но вскорости отрыгнул левиафан. Под конец брат оживился и рассказал мне несколько военных историй — про то, как в нашей Шампани собрался веселый турнир, все окрестности Экри-сюр-Энь были вытоптаны и усыпаны шатрами, рыцари ломали копья, а дамы раздавали им награды, торговцы подносили дары и угощения, а жонглеры откалывали кульбиты — и тут появился бродячий кюре Фульк Нейский, весь в лохмотьях, борода клочьями, тонзура шириной с тарелку, истинно — святой человек. Тощий, как скелет, с голосом громче турнирных труб, и начал проповедовать поход к Святому Гробу — да так громко, и благочестиво, и яростно, что все рыцари повалились с седел и пали к его ногам, позабыв даже про дам и про выпивку; и сам граф Шампани и Бри, наш добрый Тибо — Царствие ему Небесное — немедленно принял крест, заливаясь слезами и разом отпустив без выкупа всех своих тогдашних пленников. Вот, парень, что святость-то людская делает! (Наш отец все равно бы никого не отпустил, думал я — ни единого турнирного пленника, с которого можно содрать хоть денье, хоть клочок поганой ткани. Явись ему сам архангел Михаил с проповедью — все равно бы не отпустил. Но это потому, что граф Шампанский во много раз богаче, потому и щедрее. Бедность да гордость, они щедрости не друзья.)

А наш добрый граф Тибо так и не доехал до Святой Земли. Горе-то какое! Ему пошел всего-то двадцать четвертый год, когда вернулось из Венеции посольство: маршал Шампани, убеждавший ломбардцев помочь Святой Земле, и его свита. Граф едва узнал, что дож Венеции согласился дать галеры для всей армии и пропитание на полный год, как вскочил на радостях с постели и приказал подать, несмотря на болезнь, коня и доспехи. Тут-то и разорвалась у него внутри важная жизненная жила, и пошла у графа горлом кровь, так он через несколько дней и скончался — от воинской радости. Вот по какой благородной причине нами теперь правит графиня, да малолетний граф Тибо Четвертый, а на самом-то деле — алчный французский король.

Мне жалко было молодого Тибо — я его никогда не видел, но по рассказам брата (бывшего на турнирах в Шампани с рыцарями из Куси) представлял его похожим на Эда, только постарше. Высоким, золотоволосым, с большим смеющимся ртом. Храбрый был наш граф, красивый — пошел в свою прабабку Альенор и бабку Мари, сестру короля Ришара — не чета французскому королю, который, по слухам, вернулся из похода за Море вовсе оплешивевшим, с лысой головою. И волосы так и не отросли — то ли из-за колдовства короля английского, отродья демоницы, то ли в наказание за скорое отбытие из Святой Земли… Жалко молодого графа, но еще жальче себя, так что трудно передать, как я был рад, что благородство моего брата спасло меня от отцовского гнева.

Но спасло, как выяснилось, ненадолго. Едва у мессира Эда испортилось настроение, он немедля припомнил мне старую вину. Это было в самом деле несправедливо и нечестно — наказывать за уже однажды прощенный проступок; горе мое усугублялось тем, что брат вскоре после Пасхи, проведенной с семейством, снова уехал в Куси. Мне предстояло жить без него все лето, а может, даже и осень. Без товарища, без заступника, с одним дурацким Рено под боком — с Рено, последняя забава которого состояла в том, чтобы научить меня новым страшным ругательствам (по его словам, так ругался сам король Ришар Английский, а уж тот богохульник был — редкостный! Недаром его семенем дьяволицы прозывали, недаром мать его, герцогиня Нормандская, никогда к причастию не ходила! Боже мой, это надо же — ругаться глоткой Господней, и зобом Его, и кишками, и… подумать страшно. Даже когда подобные богохульства произносил Рено, я сжимался от отвращения.) Итак, я сидел за печкой на корточках и старался плакать тихо, чтобы никто меня не нашел и не вытащил из укромного укрытия. Отец, выплеснув на меня свой гнев, несколько повеселел и успокоился, вследствие чего — как всегда в подобных случаях — ненадолго про меня забыл, к моему облегчению.

Нарушитель моего печального уединения, сначала так меня раздраживший, при ближайшем рассмотрении оказался девочкой. Существом столь небывалым в нашем доме, что я поначалу принял ее за случайно забежавшую дочку какой-нибудь деревенской служанки или прачки и попытался грубо изгнать. Из темного угла светлая фигурка с двумя веревочками косиц на плечах выглядела невнятно.

— Уходи-ка, девчонка, — окрысился я. — Это уж моя забота, что я тут делаю, я ведь сеньоров сын.

— Подумаешь, — фыркнула беленькая. — Тоже мне, сеньоров сын, сидит в углу и ревет, как женщина! Я-то, между прочим, еще поблагороднее тебя буду, так что не смей меня гнать, дурак.

— Я дурак?

— А кто ж еще! Его куртуазно и вежливо спрашивает дама, чего он плачет, а он засел в щели и лает, как собака из будки!

— Сама ты дура, — неуверенно сказал я. Я уже догадался, кто к нам пожаловал — ожидали со дня на день, думали даже, до отъезда брата успеет — легендарная девица де Туротт, Эдова невеста. За своим мелким горем я было забыл о приближении большой беды: к нам едет девчонка, призванная окончательно отнять у меня моего единственного брата.

Но ругаться я все равно не умел — отец, несмотря на жестокость обращения, хорошо воспитал меня, и всякий раз, говоря бранное слово, я тут же пугался скорого наказания. Так что и в суровом воспитателе есть свой толк, если подумать хорошенько.

Я сказал бранное слово — и тут же испугался. Сейчас она закричит на меня и побежит прочь, к отцу с доносом, в ужасе подумал я. И тогда конец мне пришел, вторых таких розог за день я просто не выдержу, умру — и все тут.

— Простите, девица, — быстро сказал я, делаясь очень красным с лица. — Бога ради… Я не хотел вас обидеть, не жалуйтесь на меня… мессиру Эду.

Но ты, любимая, ты по милости Божьей совершила маленькое чудо. Ты не только не обиделась. Ты меня поняла.

— Я никогда не жалуюсь, — кажется, именно так и ответила гордая девочка. — Что ж я, злодейка разве? Не хватало еще, чтобы из-за меня живого человека высекли, к тому же дворянина!

Она поглубже просунула голову в щель, и я разглядел ее лицо совсем близко от своего — удивительно красивое детское личико, уже вполне девическое, а не девчоночье — с длинными светлыми глазами, но притом с темными бровями и ресницами; вот только передние зубы чуть-чуть выступали, как у белочки.

— Подвинься, — приказала дама тоном, исключающим всякое возражение. — Я тоже туда залезу. Я только что приехала и теперь лазаю везде, дом смотрю — на всякий случай. Здесь, кажется, хорошо прятаться, да?

Я потеснился, хотя до сих пор мне казалось, что пространство за печкой тесновато даже для одного меня. Мы посидели рядом в темноте, часто дыша — я смущенно, моя благородная гостья — со смешком.

Пусть они нас поищут, хмыкнула она, то-то весело будет! А впрочем, — она наморщила маленький нос, — скажите-ка, мальчик, госпожа ваша матушка не очень злая? Мне не сильно попадет, если она меня потеряет?

Я объяснил ей, как смог — что матушка-то как раз добрая, а если кого и надо бояться, это мессира Эда. Она пытливо посмотрела на меня в темноте — и больше не спрашивала о причинах моих слез, ни тогда, ни когда-либо позже.

Ты того не помнишь — а я запомнил, как твоя толстая недлинная коса, перевязанная серебряным шнурком, противно щекотала мне шею, но я молчал, не желая тебя обидеть. Потому что с тобою, как ни странно, мне было лучше, чем без тебя. Такое чувство я доселе испытывал только к одному человеку на свете — к брату, да и то не всегда.

Дамуазель Мари, девица де Туротт, так церемонно представилась ты — любительница полазать по грязноватым дырам, сразу по приезде скинувшая дорогое, суконное верхнее платье и безо всякой жалости пустившаяся пачкать беленый шенс. А вы, мальчик, теперь будете моим другом — так же просто и бесспорно заявила ты, раз и навсегда обозначая мой драгоценный статус. Здесь ведь нет других детей, насколько я видела, а мне нужна благородная компания, потому что в доме в лесу жить очень скучно. Надеюсь, мальчик, вы знаете истории? Не только про святых, скукотищу, какую кюре рассказывают — а про разных зверей и птиц, какие живут на краю земли, и про чудеса, и про храбрых и куртуазных людей? И играть в Круглый Стол вы умеете? КАК, у вас в доме ни разу в него не играли, даже по праздникам?.. Вот ужас-то, придется вас всему научить.

Защищая честь дома, я рассказал про Николя Пайпу, морского человека — и весьма тебе угодил. Я попотчевал тебя историей про «преужасного Роберта-Дьявола, злодейского герцога, который милостью Божией раскаялся и стал праведником», как про него рассказывал отец Фернанд — и ты не заскучала, несмотря на нравоучительное содержание истории. Ты милостиво взяла меня за руку в тесном, паутиной заросшем углу, и подержала в своей. Невесть почему я жутко покраснел и заговорил про шатлена де Куси и даму Файель, вдохновленный первым своим успехом рассказчика.

Но оказалось, что у вас совсем иначе поют это лэ! Ты заспорила неожиданно горячо, утверждая, что сеньор вовсе не отпустил верного оруженосца шатлена, а напротив же, повесил его и силой забрал ларчик с сердцем. И вовсе не сеньоровы слуги оруженосца подстерегли, а сам сеньор. Я наизусть помнил эти строчки и начал яростно их зачитывать, на что у тебя нашелся совсем другой вариант — и тоже, к ужасу моему, отлично рифмованный! Мы так распалились ссорой, что даже вылезли из щели наружу и подрались; я, забыв про свежие раны, схватил тебя за косу, но ты оказалась более ловкой и здорово оцарапала мне руки и лоб. Я был еще слаб, потому что совсем недавно мне пускали кровь — по мнению монаха-доктора, к которому меня сводили в монастырь, у меня была слабая печень, и мне отворили потребную для излечения этого органа вену мизинца. Поэтому мне, не до конца еще восстановившему кровь после операции, оказалось нелегко справиться со здоровой и крепкой девочкой вроде тебя. За этим занятием нас и застал Рено, посланный найти приезжую девицу и немедля отвести ее на знакомство к госпоже моей матушке. После чего, удивленный обрывками нашего спора, долетевшего до его ушей, Рено и прозвал меня «шатленом де Куси».

Таков был единственный раз, как мы с тобой поссорились.

Изо всего долгого лэ негодный Рено помнил одну только строчку, первую: «Шатлен де Куси так сильно влюблен». Но этого было вполне достаточно, чтобы задразнить меня в свое удовольствие.

Единственную строчку Рено повторял то и дело — безо всякого повода, стоило только ему увидеть вместе нас с тобою. «Доброго вам утра, Мари, — неизменно сообщал он с шуточным поклоном, когда мы вместе встречались в нижней зале, чтобы отправиться на утреню. — А знаете ли вы — и вы, молодой сеньор де Куси, что так сильно влюблен — какого святого нынче день?» «Эй, шатлен де Куси! Ты что, так сильно влюблен, что не слышишь, когда тебя зовут?» — шутливо окликал он меня, смиренно возившегося — по отцовскому поручению — с чисткой колец его старой кольчуги. Отец вообще поручал мне много работы, обычно достающейся оруженосцам: Рено он гонял по делам гораздо реже, чем меня.

— Да не называй меня так! Какой я тебе шатлен Куси?

— Ничего, ничего, с домом Куси ты в родстве по матушке, может, вырастешь и шатленом станешь, главное не это — главное, что ты так сильно… на него похож.

Я весьма злился и обижался. Особенно обижала глупость дразнилки, усеченная строка, но драться с Рено я боялся, остро чувствуя разницу в силе между нами, кроме того, показывать свою ярость означало навеки подписать себе приговор. Клеймо «влюбленного» так и осталось бы со мною навсегда. Хорошо еще, у Рено хватало милосердия не дразнить меня при отце.

* * *

Новенький жонглер — такого еще не видели — появился у нас как раз в тот год, как было затмение. Тогда все подряд, взволнованные, искали в воздухе признаков грядущих катастроф — не умрет ли король? Не случится ли большой войны? А может, напротив же — христиане наконец вернут себе Гроб Господень? Или затмение предвещает закат византийского Солнца — окончательное падение Константиновой империи?

Помимо катастроф мировых, каждый ждал на свою голову мелких личных несчастий. Отец Фернанд весь адвент, и потом вплоть до Богоявления неумолчно громил грешников в каждой проповеди, сообщая по-овечьи толпящейся грустной пастве, что затемнение солнечного лика — Господень знак покаяться непосредственно нашему приходу. Сейчас я понимаю, что так оно и было — Господь посылает знаки не только всем, но и каждому, и покаяние наших бедных мужиков, да и нас с ними вместе, может послужить одной из причин, по которым солнце закрывает свое лицо от всего французского лена.

Новенький жонглер — звали его Жофруа — не слишком хорошо говорил, коверкая слова смешным бретонским акцентом, зато пел вполне сносно — мелодическая подача очищала произношение. Подыгрывал своему пению он на странном инструменте — вроде нашей гитары, только струн на ней было побольше. Маленький, остроносый — «воровская физиономия», сразу высказался мессир Эд и приказал Рено не спускать с певца глаз. Зимой хорошо слушать долгие-долгие лэ; даже отец зимой лучше относился к пению — прекрасноголосые парни из деревни на Рождество бывали у нас желанными гостями, в холодные месяца-то особо не повоюешь! Только и по дорогам зимой шататься мало кого тянет, так что бретонский оборванец, можно сказать, явился для нас Божьим подарком. Он сообщил, что добирается из Труа в Ланьи, желая поспеть к январской ярмарке; что же, желание понятное — к ярмаркам тянется не только знать и купечество, но все и вся, включая бедных певцов и профессиональных воришек. Зима выдалась довольно теплая, страннику в теплом плаще вряд ли грозила на дорогах гибель от мороза — особенно если спать у огня или находить на ночь приют под крышей. У нас парень — при ближайшем рассмотрении он оказался моложе, чем на первый взгляд, возрасту прибавляла только неряшливая рыжеватая борода — задержался дня на три, как раз в октаве Рождества. Он и сам был не прочь отдохнуть и малость отъесться при нашей кухне; а потом запас его песен иссяк, и мессир Эд недвусмысленно указал бретонцу на дверь. Но три дня жонглерского присутствия доставили всему нашему дому немало радости: греться у огня, слушая его козловатый голосок, выпевающий прекрасные истории, было чрезвычайно приятно. Так хорошо я Рождество еще никогда не отмечал.

Я выучил со слов жонглера, прося его повторять по несколько раз, две очень красивые рождественские песни — одну студенческую и одну явно деревенского происхождения, про «ослика и теленка над яслями»; одну недлинную песенку о том, что король Артур спит в пещере, в далеком долу, но настанет день, когда он выйдет наружу, чтобы победить злого антихриста; и много мелких отрывков из долгих баллад — про Тристана в лесу Моруа, про Елену Прекрасную, самую красивую женщину Трои, и про старого Иосифа Аримафейского, собравшего Кровь Христову в чудесную чашу Грааль. Но лучше всего была одна — под нее мессир Эд, к счастью, задремал у очага, и не удосужился прослушать слова хорошенько. Мне повезло: будь он настороже, немедля почуял бы исходящую от песни опасность и запретил бы ее петь еще в самом начале. А так мне удалось ее выслушать целиком два раза за три дня, и еще по разочку — отдельные места, которые сильнее всего хотелось запомнить. Я стремился набрать в себя этого лэ, чтобы потом втайне освещать им самые темные ночи. Слава Господу, подарившему мне на Свое Рождество большую удачу — никто не узнал моей тайны, ни спящий в кресле мессир Эд, ни Рено, задумчиво чинивший под жонглерское пение кольчужную перчатку. Даже матушка, глядя в огонь, думала, как видно, о своем и не замечала, как жадно я ловлю каждое слово. В лэ, подарившем мне такое утешение и спасение от мук грешной совести, повествовалось об Йонеке.

Йонек, так звали красивого и храброго юношу, сына милой дамы и злого тирана, которого в конце концов герой убил в честном поединке. Дело в том, что старый злой отец оказался Йонеку не настоящим родителем, лишь отчимом, мучителем бедной матушки и убийцей родного Йонекова отца. Родной же его отец, жертва предательства, был прекрасен, благороден и смел. Король волшебной страны, он наведывался в гости к своей возлюбленной через окно, оборачиваясь соколом.

Штука в том, что злой Йонеков отчим держал свою супругу в высокой башне и совсем не разрешал ей радоваться и веселиться. Вот рыцарь-птица и пришел ей на помощь: от него она и зачала Йонека, который в конце лэ наследовал его королевство — вечнолетнюю страну, лежащую в полых зеленых холмах в окрестностях замка. Не слишком-то благочестивая история, скажу тебе честно — в прелюбодеянии мало хорошего, я знаю это лучше, чем кто бы то ни было. Но все-таки рыцарь-птица был чрезвычайно обаятельным персонажем, он даже веровал в Господа нашего Иисуса и в доказательство своей праведности вкушал Святые Дары — хоть и по-фейному хитро, под чужим обликом… А главное — он так сильно отличался от Йонекова отчима. От коварного злодея, строившего влюбленным козни с помощью противной старухи сестры…

Моя игра в Йонека разительно отличалась от всех предыдущих игр. Бывало, что мы с тобой, милая моя, придумывали себе роли и разыгрывали сцены Артурова двора, притворяясь рыцарями и дамами Круглого Стола; но об Йонеке я не рассказал даже тебе, боясь, что допустив кого-то в свою тайную надежду, нечаянно ее погублю. Слишком уж она была хрупкая, даже ты могла бы разбить ее на части парой слов — «Что за чепуху ты придумал, друг мой! Так же не бывает!» Дело в том, что я надеялся на чудо — что мой отец мне не отец, а истинный мой родитель, прекрасный, милостивый и знатный, был оторван от меня только по вине кознодеев. А значит, мое непочтение и ненависть к мессиру Эду есть не такой уж страшный грех; так, повседневный, заслуживающий не ада, а чистилища. Ведь почитать мы обязаны только своих отцов, а он мне вовсе не родной!

Тоже мне надежда. Глупая. Грешная даже. Но как же я держался за нее, Боже мой, прости меня, как же я за нее держался…

* * *

«Я — Йонек», говорил я себе, стараясь не плакать громко, лежа ничком на своей постели. Рено, в подобных случаях подолгу не возвращавшийся, якобы пошел по нужде — а на самом деле сидел, небось, на кухне и грелся, пережидая страшные времена. В одиночку в постели было еще и ужасно холодно. «Я — Йонек, мой отец — рыцарь-птица, отец, отец мой, как я хочу быть с тобой, как я хочу в твою страну, я твой, я не отсюда родом…» Скрипнула дверь — это тихо, как кошка на мягких лапах, явилась матушка. Зимой у нас наверху дуло изо всех щелей, и матушка носила много платьев одно на другое, кисти рук ее делались очень холодными и влажноватыми, с узором голубых жилок на полупрозрачной коже.

— Что ж поделаешь, сынок… Ничего, не плачь, вот смотри — Господь наш, видишь, Он тоже весь в крови, за наши грехи страдает, сам-то безгрешный, Он, Солнце наше — бичами истерзанный, тернием коронованный… Чего же нам-то, бедным, ждать, кроме мучений во искупленье, так что лучше на земле свое отплакать, а потом сразу — на небо, отдыхать без мук чистилища! На небесах никто никогда не плачет, — и она совала мне в зареванное лицо настенное распятие — небольшое, с две ладони длиной, и я тыкался носом в кипарисовое перекрестье, пятная темными слезами деревянного Господа. Господа с горестно склоненной на грудь головой, с такими худыми ребрами… С натуралистично подкрашенными алым полосами из пронзенных ладоней, и одна — самая длинная — вниз, по впалому животу… Никто бы не любил Вас, как я, Искупитель мой, за Ваши худые ребра, замаранные кровью, за натянувшиеся веревками жилы рук, за страдания Ваши — как мы с мамой, бедные люди, у которых тоже так часто текла кровь. Не понимаю я про сотворение мира, и про Вашу единосущность Отцу пока не пойму, уж простите меня — но вот про бичевание я хорошо знаю, драгоценный мой Сеньор, и так-то Вас люблю через Ваши напасти… Сердце Ваше, Господи, даже до смерти послушное, пожалеет меня и на небе сделает настоящим Йонеком, а в Городе Вашем будут стены из изумруда и халкидона, и вечный день с Вами вместо Солнца, и Вы один будете моим отцом, а я Вас буду благословлять и чтить не хуже ангелов, только возьмите меня к Себе…

Утешаясь страданиями Господа — если забывать о себе значит утешиться — я болезненно дергался от прикосновений материнской неумелой руки, отиравшей мокрым полотном мою исхлестанную спину. Чтобы утешить меня, мама тихонько напевала — истории мучеников, кантилены обо всех, кто безвинно страдал, и мелодии их — одинаковые, ласковые, темно-безнадежные — остались в моем разуме самым четким и несмываемым воспоминанием о ней. Так что и сейчас, заслышав запевку старой кантилены, я почти вижу мамино лицо — белое пятно в сумраке масляного светильничка, светлую длинную прядь волос, щекочущую по моей спине, вздрагивающей от растревоженной боли. Жалость моя, острая, как та же самая боль — вот такую любовь к родительнице подарил мне Господь. И мелодия, выводимая почти что одними губами, с подпевом сквозь сомкнутые губы — едва ли не свирельным стоном. И можно почти полюбить ноющую боль, если через нее вместе с кровью из тела выходит постыдное облегчение: быть любимым матерью.

Мало кто из детей знал столько страшных житий мучеников, сколько я: они были для меня единственным приемлемым оправданием моих собственных мучений. И мучений как таковых, как позже объяснил мне один весьма образованный друг.

Святые апостолы дружной чередой, все с лицами, искаженными страданием — уже почти прекрасные в отсветах такой близкой, прорывающейся сквозь прежние черты новой жизни: распяленный, как кроличья шкурка, на Х-образном кресте Андрей с залитыми кровью членами, Фома, пронзенный стрелой, Варфоломей с лохмотьями содранной кожи; мученик Клавдий с отрубленными кистями рук, утыканная дротами девственница Урсула, Стефан Первомученик с обломками раздробленных камнями костей, выглядывающих из ран, как белые ломаные ветви… Куда мне до них, с моими жалкими полосками от розог, живехонькому, за пару дней все заживет, сытому, на мягком ложе лежащему, с целыми костями, с надеждой однажды стать взрослым и свободным!.. И с этим ужасным Распятием, на которое в обычные дни я избегал смотреть — так было страшно и больно за Господа, вынужденного вечно распинаться за мою нелюбовь к мессиру Эду — в каждой церкви, в каждой спальне над кроватью, на каждом придорожном кресте, все с теми же худыми ребрами, с потеками крови по желтоватому лбу… Все равно как если бы за мою неисправимость каждый раз мучили и били моего доброго брата.

Особенно четко я помню голос своей матушки — снова старую кантилену про святую Евлалию — после случая с твоими розами, милая Мари. Кажется, ты и не знаешь, что сталось с твоими розами? С теми, что ты подарила мне после посвящения в труворы. Помнишь посвящение?

Мне тогда было уже больше десяти лет; тебе, значит, столько же — мы родились в один и тот же год, только я — в начале весны, а ты — в конце лета, на Успение Богородицы (в честь чего тебя и крестили — Мари). Я помню, что был праздник — только теперь не соображу уже, какой именно, Вознесение или Троица, но праздник великий, с ночным бдением и шествием наутро, и в него нас освободили даже от наших отроческих обязанностей. Вместо оных нас сводили к утрене — а потом предоставили самим себе.

После крестного хода — красивого, с колокольным звоном и цветными свечами, с трубоголосым отцом Фернандом в цветных литургических одеждах — мы с тобою оба пребывали в состоянии радостного возбуждения. Я пел во все горло по дороге из церкви, проникнувшись красотой псалмов (хотя и знал латынь только в пределах молитв) — и вдруг заметил, что у меня получается свободно рифмовать. Не поделившись с тобой этим открытием, я глубоко задумался — как тебе показалось, чем-то огорчился — а на самом деле задумал великое дело. Первое мое стихотворение было готово, когда мы дошли до дома, или чуть позже — стараясь ничего не забыть, сохранить все строфы в целости, я сделал еще несколько кругов по саду, вокруг навозной кучи.

И я добился своего! О счастие, я устроил тебе праздничный сюрприз — спел свою первую песню. Посвященную даме Мари де Туротт, конечно. «Спел» — это, должно быть, громко сказано: голоса у меня никакого еще не было, я даже громко говорить не научился за годы очень тихой мышиной жизни в отцовском доме. Да и стихи, тогда показавшиеся мне великолепными, были, очевидно, так себе; из этого произведения я теперь не смог бы вспомнить ни строчки, но, кажется, там рифмовалось все, чему положено рифмоваться у Гаса Брюле или другого какого шампанца, умеющего недурно подражать южанам-трубадурам. Ритм, естественно, хромал. Постаравшись как следует, я вспомнил сейчас две рифмы — «Шампань» и «Бретань», и еще не менее жуткая парочка — «Руси» и «Куси». Постой-ка, постой, милая! Медленно вызывая из темной глубины памяти свет яркого утра Вознесения — светло-зеленую траву, серый дровяной сарай, на заднем плане грязноватое марево конюшенных построек — и вот оно, тонкий мальчишеский голосок, выстраивающий неуверенный речитатив: «У кого б вы ни спросили… В землях графов де Куси, вплоть до самого Руси, хоть пройди четыре мили, хоть пятнадцать, хоть все сто… Не найдете ни за что…»

Да, девицы столь учтивой, и веселой, и красивой, что живи она в Микенах, не было б нужды в Еленах! С рифмовкой там было как-то иначе, строфы получились неравномерные по длине и порою разного ритма; но ты все равно пришла в восторг. Одно дело — просто стихи, и совсем другое — стихи, которые написал твой друг, да еще и про тебя! Ты станешь великом трувором, я посвящу тебя в поэты, сказала ты с искренним восхищением, от которого у меня потеплело в животе и ноги стали страшновато мягкими. Ты смотрела на меня и смеялась, но не так, будто тебе весело, а как будто тебе больно и странно, и нужно что-то сказать, а не получается. Потом ты убежала, приказав ждать тебя на месте; я стоял, как дурень, в звоне придуманной славы, и думал, что стихи писать — большое счастье. Чувствуешь себя почти что волшебником, даже лучше, потому что тебя апостол не сбросил с небес, как несчастного того волхва Симона — волшебство твое законное, от него один почет и радость людская! От собственных стихов слезы на глаза наворачиваются — еще сильнее, чем от чужих; и так удивительно, что все в рифму складно сложилось! Будто и не ты придумывал, а сама составилась мозаика.

Слава моя увенчалась полным восторгом — ты вернулась со стороны сада с тремя крупными розами в руках; видно, спросила матушкиного разрешения сорвать цветы, чтобы подарить их мне! Наверно, Анри Анделис, за «Лэ об Аристотеле» якобы пожалованный замком, менее был счастлив и поражен своей наградой за труды. Я помню необычайно ярко, как взял шипастые жесткие стебли из твоих рук — влажноватых и почему-то холодных (хотя обычно ты превосходила меня теплом тела, даже зимой твои пальцы оставались горячими и не краснели от ветра.) Головки цветов были — две белые и красная, похожие для меня на прощение грехов, Рождество и Пасху одновременно, избавление от долгой болезни и неожиданный подарок от брата.

Я даже запомнил, как ты оделась тем утром — хотя обычно с трудом отслеживал одежду других людей. Синее платье поверх красного полотняного шенса, вышитое мелкими жемчужинками по вороту — церковный наряд богатой отроковицы — и блестящие ленты в косах. Не было на свете никого тебя красивее. Где только ты взяла этот полушутовской, полусвященнический обряд — прикосновение розой к плечу, «Посвящаю тебя в труворы» — а я, болван, так остолбенел, что даже не додумался преклонить колено. Слишком хорошая, слишком красивая — я почти не узнавал девочки, у которой однажды в драке вырвал прядку светлых волос, с которой виделся каждый день за обедом; мне казалось, я и прикоснуться-то к тебе не смогу, потому что ты — ангел, сплошной огонь, горящий серафим ростом выше нашей церкви, жуткий и прекрасный свыше человеческих сил. Потому я и убежал — мне стало страшно от самого себя, от таких своих мыслей; мне было всего десять лет, и я убежал, не вынеся собственной нежности к другому человеку. На бегу, перепрыгивая через помехи вроде садовой тележки, будто перелетая их на крыльях, я испускал невнятные кличи восторга — в которых сочетались обрывки моего безграмотного произведения и плотский радостный страх перед священным.

Не ты сама была тем священным, Мари — нет, не только ты, но нечто, вставшее передо мною прозрачным огнем, когда ты протянула мне цветы, и оглушительно крикнувшее мне — не бери, обожжешься! И собственное ослушание, похожее на настоящую свободу… Нет, не могу объяснить. Меньше нужно было увлекаться «Романом о Розе». До него ли нам теперь — видишь, куда мы пришли с тобою, двигаясь подобными путями, милая моя?..

Дома я хотел потихоньку подняться к себе и схоронить свое сокровище. Приспособить цветы — я сразу придумал, куда их дену: конечно же, украшу ими распятие над постелью! Это самое почетное место в комнате, перед ним по вечерам и по утрам мы подолгу молимся, стоя на коленях; кроме того, разве не правильно все самое лучшее, все свои трофеи немедленно посвящать Господу?

Но моим прекрасным планам не судьба была сбыться — путь мне преградил мессир Эд, поднимавшийся из погреба. Уж не знаю, что он там делал — то ли пил по случаю праздника, то ли пересчитывал запасы; он медленно вырос передо мной из пола, как выходящий из земли великан, и я, оцепенев под его взглядом, тщетно попытался спрятать розы за спиной. Вроде бы я ничего дурного не сделал, но отец так смотрел на меня, что сердце мое тут же обратилось в заячье, а горячая радость покрылась толстенным слоем льда.

«Что это у тебя, — спросил он самым нехорошим своим голосом, — никак, ты рвал в саду цветы? Почему прячешь? Кто тебе позволил?»

«Госпожа матушка разрешила Мари,» — почему я не мог лгать этому человеку? Не по праведности ведь, из страха! Хотя уже почуял, что соври я сейчас, обвини себя беспричинно — все получится лучше, чем так. «Мари подарила мне розы,» — не сочти меня подлецом, милая моя, выдавая тебя мессиру Эду, я знал уже достоверно, что тебя он не тронет. Ты оставалась воспитанницей матушки, именно она имела право тебя судить и наказывать, за целый год жизни под одной крышей мой отец ни разу не ударил тебя; так что я не подставлял тебя под удар — эдакий «Флуар наоборот», непривлекательный образ, не правда ли? — скорее боялся солгать. Потому что мессир Эд, по моему внутреннему убеждению, всегда чувствовал мистическим образом, когда я говорю неправду.

К тому же в моем оправдании не было ничего дурного, ведь верно? Сад принадлежал матушке; она иногда сама срезала в нем цветы, чтобы отнести в церковь или украсить дом к празднику. Она могла распоряжаться розами по своему усмотрению; розы в моих руках означали не самовольство — всего-навсего невинную праздничную игру. В которой никто, кроме меня самого, не мог бы усмотреть ничего особенного, постыдного или необыкновенного… «Мари подарила мне цветы, потому что я написал ей стихи, сударь.»

Мог ли я ожидать такой безумной вспышки ярости? Если поразмыслить здраво, вспомнив все, что я знаю теперь — конечно, мог.

Ты мне еще попишешь стихи, поганец, вот как говорил мессир Эд, трепля и сминая меня в руках, как игрушку, которую пора распороть и выпотрошить старую солому. Я болтался из стороны в сторону, махая, как та самая игрушка, ободранными руками — шипастые стебли отец вырвал у меня из ладоней первым же движением. Стишки, ты сказал, дерьмо такое? Я сейчас напишу тебе стишки! Такие дерьмовые стишки напишу на твоей шкуре, клянусь кишками всех святых, что тебя так и черти в аду не прижгут, стихоплетишка вонючий!

Я приоткрыл рот от страха, до последнего не понимая, что же такого сделал. Руки отца то впечатывались мне в лицо, в котором что-то прогибалось и трещало, то дергали, почти отрывая куски ткани, за праздничную чистую одежду.

Он убьет меня, Боже мой, защити, он же порвет меня на куски! Я уже почти видел, как широкие руки с давно не стриженными, зазубренными ногтями отрывают мои члены, как ветки у дерева, разбрасывают их, как ребенок — лепестки розы; безо всякого труда, почти что весело разламывают пополам грудную клетку… От страха не в силах даже зажмуриться, я в онемелом безмолвии болтался в отцовских руках, и мне казалось, что мир окончательно спятил. Я же ничего плохого не сделал! Совсем ничего! Мессир Эд совершенно сошел с ума, в него вселился демон, он просто-напросто хочет меня убить. Господи, Дева Мария, святая Евлалия и мученик Георгий, спасите ради праздника мою бедную душу, мою бедную шкуру, меня же сейчас убьют!

Хотя не знаю, может, я и издавал какие-то звуки. Тело совершенно отказалось мне подчиняться. Глаза у мессира Эда были как у выходца из ада — розоватые и узкие, как щелочки. У меня из плоти как будто пропали все кости; такого страха за собой я больше не припомню — хотя за двадцать с лишним лет, милая моя, мне разное приходилось встречать в своей жизни. Но все не страшнее той детской порки — вместо розог цветами, моими труворскими цветами — казавшейся такой дьявольской в своей бессмысленности. «Попишешь у меня стишки для девок», «дерьмо свое будешь жрать», издалека изрыгал проклятия инфернальный голос, но он не мог заглушить биения крови в ушах и грохота собственного моего дыхания, собравшегося в забитом слюною горле.

Мессир Эд даже не озаботился тем, чтобы отправить меня наверх; ярость его была так велика, что он прибил меня прямо в большой обеденной зале, на полу, измочалив о мою спину наши бедные розы — так что они намокли и поломались сразу во многих местах, а у самой большой оторвался цветок. Потом он ушел, так грохотнув дверью, что она едва не сорвалась с петель; хорошо знавшие сеньора люди, бывшие в то время дома — матушка, Рено или слуги — должно быть, содрогнулись и затаились (на их месте я сделал бы то же самое!) Со двора вскоре послышался отцовский голос — он рявкал на управителя, не в добрый час встреченного на пути, на своего любимого пса, на кого-то еще… Я повалялся сколько-то на полу, восстанавливая дыхание; потом поднялся на четвереньки, кривясь и беззвучно плача — и увидел, во что превратились наши розы.

Страшное было зрелище, милая моя — измятые розы на изломанных стеблях, с шипами в крови и кусочках кожи, с надломленными соцветиями, запачканными красной влагой… Красная — потемнела, белые сделались словно забрызганными грязью, должно быть, они выглядели так же жалко и жутко, как я сам — достойная награда трувору! Хотя целью моей было поскорей убраться, пока не вернулся отец или не вошел кто-нибудь еще, например — не дай Боже — ты, при виде роз все во мне перевернулось, и я опять упал ничком. Они так напомнили мне — должно быть, я пересмотрел сегодня на большое Распятие над алтарем — ветви тернового венца. Там тоже были шипы с кровью, так ярко и внятно раскрашенной, что я сказал бы — у меня видение, когда бы не испытывал к своим цветам безмерное отвращение вместо золотого чувства священного.

От себя спустилась матушка — заплаканная не хуже меня: должно быть, я все-таки кричал и ее разжалобил, а может, она плакала от какой-то своей причины, недоступного мне понимания произошедшего. Она прибрала загубленные цветы (но не смогла прибрать их из моих снов, и они еще несколько раз являлись мне — то венчавшими гротескные статуи моих домочадцев, то как элемент Креста Господня, то в твоих руках, любимая — страшноватым подарком, истинного ужаса которого не видели твои глаза.) Матушка увела меня в спальню, к счастью, пустую в этот час солнечного дня, и там долго сидела со мной, уговаривая и утешая, напевая мне о мученице Эвлали, о святом Лоране, зажаренном на решетке, о мудрой деве Катрине из Александрии, мучимой на колесе, и об убиенном диаконе Кирьясе, и о том, как плакала добрая жена Пилата, упрашивая не бичевать невиновного, помиловать Господа нашего… Мать и впрямь успокоила меня — главной болью моей была боль от несправедливости, и когда она утишилась мыслью, что земные раны избавляют от ран на том свете, я легко совладал с таким пустяком, как телесная скорбь. Но пару дней я все-таки проболел, и по большей части лежал у себя в спальне и пил жидкий суп — отец немного повредил мне челюсть, и жевать было больно, да еще одно веко распухло и не давало глазу видеть. Потом поправился, конечно. Мессир Эд со мной не разговаривал и ни разу за мою болезнь не поднялся меня навестить — чему я немало радовался. Рено жалел меня, хотя по-своему, слегка презрительно — и не ругался, когда я охал и ворочался на постели. Вы двое — ты и матушка — то и дело заходили ко мне, чтобы развлечь больного. Я не сказал тебе про розы, конечно. И едва ли не до сегодняшнего дня старался не вспоминать о них сам — потому что мне казалось, что в тот день я почти что видел нечистого. Иногда у людей бывают лица, как у врага рода человеческого; когда это незнакомые люди, такие дела принять куда легче.

* * *

Речка наша, маленький приток полноводной Марны, вообще-то не славится крутыми обрывами и порогами. Но для любителей доказать себе самим и народу свою отвагу и на ней нашлось местечко — песчаный косогор неподалеку от мелководья, где женщины в теплую погоду стирают одежду.

Там был обрыв — песчаный берег незаметно повышался, в начале подъема вздымаясь над водой не более чем на локоть, а в самой высокой точке — уже локтя на три! Деревенские отроки, выхваляясь перед девицами, часто показывали «красоту», с разбега ныряя оттуда головою вниз; было загодя известно, что дно там глубоко, не ушибешься, и никаких камней нет — песок и немного ила. Но все равно не каждый решался прыгнуть с самого крутого места — стоит только посмотреть вниз, на бегущую темную воду, на головокружительно уходящую из-под ног песчаную стену… А после прыжка кровь гулко билась в ушах и крепко перехватывало дыхание; это еще если умело прыгнешь и не ушибешься о воду, хлопнувшись о нее голым животом. Поэтому чаще хвастуны все-таки ныряли в реку с нижней части косогора. Тоже не всякому духу хватит.

Мы пришли сюда большой компанией, под предводительством Эда, моего брата; лето было жаркое, к реке ходили чаще, чем обычно. К тому же — вот везение — мессир Эд отбыл в Иль-де-Франс, где говорят, происходили какое-то невиданные дела, похоже, собирался новый крестовый поход — да не в далекую и опасную Палестину, куда только доплыть стоит целого состояния, а всего-то навсего в Лангедок, к южным горам. Там расплодились жуткие, наглые еретики, угрожающие христианской вере, вот Папа и переговаривался через легатов с французским королем, а мелкое рыцарство вроде нашего родителя сновало вокруг да около, стремясь не пропустить своей доли приключений и грядущей наживы. А лангедокский граф, сеньор Тулузена…

Но до всего этого тогда мне было еще мало дела. Одиннадцатилетний, здоровый и сытый, в отсутствие отца не битый добрых три недели, я чувствовал себя великолепно и с преогромной охотою всюду ходил за своим возлюбленным братом, приехавшим погостить — благо такового я не видел полгода — и млел от радости, когда он позволял мне участвовать в своих взрослых развлечениях.

Еще бы, пятнадцатилетний юноша! Для своих пятнадцати лет весьма развитый, высокий, вдвое более сильный, нежели мой постоянный обидчик Рено; с руками широкими в запястьях, как у взрослого мужчины, с веревками молодых мышц, перекатывающихся по спине — мой брат казался просто воплощением рыцарственности и мощи. Он очень загорел с лица, так что кожа стала темнее выцветших до белизны волос — постриженных по мочки ушей, по новой оруженосцевой моде. И голос у Эда был уже не подростковый — низкий, мужской, только когда он хохотал, там просверкивали высокие ноты. Вся наша компания — Рено и священниковы сынки — поглядывала на него с опаской и легкой завистью. Такие дамуазо уже в военные походы ходят, их уже и в рыцари посвящают! Рено же почему-то рос куда медленнее, только вверх вытянулся, и по сравнению с моим братом напоминал молодого голенастого петуха. Что мне было весьма приятно.

С нами увязались — под предлогом постирать кой-чего на речке — и девицы, не пропускающие безучастно такого события, как визит красивого оруженосца из Куси. Они держались своей стайкой, чуть поодаль, бродили босиком по блестящей солнечной отмели и бросали в нашу сторону яркие взгляды. Где-то среди деревенских девушек была и Аликс, подружка Рено — та самая, которой он так часто передо мной выхвалялся. Только одна девочка, куда ниже наших вилланских красоток, но пряменькая, как тростинка, оставалась в мальчишеской компании и общалась с нами почти на равных: ты, Мари. Одиннадцатилетняя, ты еще не обрела женственных форм вроде тех, которыми недвусмысленно щеголяли босоногие девицы на мелководье; такая же плоская и худенькая, как я сам — сквозь рубашку и шенс каждая косточка просвечивает — ты радостно смеялась вместе с юношами, поворачивая туда-сюда на тонкой шее голову, венчанную блестящими золотыми волосами. Они у тебя отрастали очень быстро, и теперь почти уже достигали пояса — слегка перепутанные от беготни на воздухе, но все равно очень красивые.

Эд, к превеликому моему удивлению, не обращал на свою нареченную невесту — на тебя — ни малейшего внимания. Будто тебя и не было. Он пару раз перемигивался с притворно-стеснительными вилланками, теми, что покруглее в бедрах и на груди (изображая из себя настоящего мужчину, даже отпустил пару дурацких шуточек, но первый же смутился, заскучал и перевел разговор на военные галеры византийцев и вообще на пиратов и морские сражения. Никогда не прижилась у моего брата привычка пошлить и болтать о женщинах — даже старательно прививаемая ему друзьями-отроками в Куси.) А вот на тебя он даже не взглянул — видно, для него ты казалась тогда совсем девчонышем, он не привык с такими общаться, да и присутствие твое его явно смущало. Брат больше разговаривал со мною — чему я был несказанно рад.

Я рассказал брату несколько невинных историй, почерпнутых в деревне; у него было куда больше новостей — и про жизнь в замке, и про двенадцать пэров Карла Великого, и даже про то, как на недавней «горячей» ярмарке в Труа оруженосец из их компании на спор одним ударом разбил нос противному меняле, за что, конечно, заплатил ломбардцу штраф из своего кармана, но от друзей за выигранное пари получил втрое больше.

Так весело беседуя — а младший священников сынок даже на свирели нам сыграл, он у пастухов научился — мы добрались наконец до желанного косогора, чисто «мужского» места купания. Деревенские девицы смотрели издалека, но подобное внимание к своим особам не только не возмущало юношей — скорее им льстило. Они живо поскидывали одежду и принялись, выхваляясь друг перед другом и перед красотками на мостках, с плеском нырять в реку, поднимая такие тучи брызг, что они долетали даже до моих щек.

В забаве не участвовали только мы с тобой: ты — по причине бытия девочкой (вряд ли матушка, хоть и не будучи строгой воспитательницей, одобрила бы такие забавы), а я… не знаю, почему. Я наблюдал за парнями сверху, с обрыва, и радостно махал брату рукой, когда тот выныривал на поверхность — но сам вовсе не желал разделить его судьбу. Эд, отплевываясь, боролся с течением и выбирался на берег, хохоча и хлопая себя по бедрам.

— Эй, братец! Давай, прыгай сюда! — звал он, и впрямь считая, что приятная для него забава будет и для меня достаточно хороша. Но я что-то сомневался: прыгать вниз головой я не умел, а бросаться в реку ногами вперед означало наверняка удариться о воду. Да и не очень-то жарко было наверху, в густой лиственной тени, возле старых ласковых ив, на чьих стволах мы с тобою примостились, как восхищенные зрители в амфитеатре.

— Что, трусишь? — хохотнул Рено, карабкаясь вверх по песчаному берегу. — Слабо тебе прыгнуть, да? Трусишка…

— Не трушу, — мгновенно вспыхнул я. Еще чего — воды бояться! Хватит с меня, что я до судорог боюсь мессира Эда! — Не трушу нисколько, не хочу просто! Дурацкая это забава — в воду прыгать.

Давай, мол, давай, отговаривайся, подзуживал меня Рено. Трусишь, и все тут; ну еще бы — маловат еще, младенец неосмысленный, даже не парень! Брат мой, поднявшись в очередной раз на берег и усевшись возле меня на корточки, присоединился к нему — правда, его мотивации были благороднее: он просто считал, что прыгать в воду — большое удовольствие, и хотел, чтобы я не остался без оного из глупого упрямства.

Ну же, братец, это вовсе не страшно, улыбался он; вот смотри, все прыгают — и мы с Рено, и Мартин, и Реми — всем нравится, никто не ушибается! Здесь же не самое крутое место, так, пару локтей пролетишь — и сразу в воду! А вот хочешь, вместе прыгнем? Я тебя за руку возьму! Или, чтобы тебе было не страшно, прыгну первым, а ты — сразу за мной…

Чем больше он уговаривал, тем больший страх высоты меня охватывал. Я никогда не знал такого за собой — а тут, гляди-ка, откуда что берется: мне уже не только прыгнуть — подумать об этом было неприятно. Тут еще Рено, рисуясь перед нами обоими, нарочно залез на самый гребешок обрыва, и прокричав что-то невнятно-героическое, плюхнулся в реку с оглушительным грохотом. Зрители-девицы восторженно завизжали с мелководья. Останется тебе верна, мессир Рено, твоя Аликс, вряд ли после таких подвигов будет заглядываться на моего брата!

Впрочем, Эд не оплошал — тут же бросив меня, он помчался на гребень и повторил подвиг товарища, только с меньшим плеском. Победный его вопль донесся уже снизу, вместе с отфыркиванием. А я все стоял на берегу, и не в силах ничего с собой поделать, смотрел вниз, на уходящую отвесную стену песка и темную, бело блестящую воду у ее подножия. Последней каплей стало, когда мимо меня пролетела белая тонкая фигурка с ярко горящим на солнце факелом волос; она замерла на обрыве — всего-то на мгновение, и снизу раздался «плюх». Только когда новый герой вынырнул, я узнал в нагой тонкой фигурке тебя. Тебя сносило течением, но ты стойко, хоть и медленно, плыла к берегу, вопя от триумфа собственной смелости — испуская визги, которых вряд ли кто-нибудь ждал бы от куртуазной дамы. Не далее, чем вчера, игравшей со мной в саду королеву Лодину, даму Фонтана.

Вот, и девица не боится, не упустил случая подколоть меня Рено. Он как раз выплыл и вскарабкался на берег рядом со мной, весь вывалявшись в песке, как индийский зверь обезьяна из бестиария, символ диавола, между прочим. Тут уж я не выдержал и скинул рубашонку, вышагнул из коротких штанов. Молодец, похвалил меня брат; священниковы сынки с интересом смотрели снизу. Ты уже доплыла до берега и ободряюще мне улыбалась, половину лица залепляли потемневшие от влаги волосы.

Но видит Бог — я не мог прыгнуть. Дыхание мое участилось, сердце подступило к самому горлу; вроде бы уже гол, всем готов к прыжку, я стоял на самом краю обрыва — осталось только оттолкнуться ногами; до меня это делало множество человек, разумом я был уверен в полной безопасности. Но — это одним разумом! А сердце мое прямо-таки вопило от ужаса, почти как при виде розоватых от ярости глаз мессира Эда. Стоило мне глубоко вдохнуть и напрячь мышцы ног для прыжка — все тело словно отказывало, размягчаясь от страха; усилие воли требовалось только для того, чтобы не убежать прочь. Вот нелепость: сдаться и уйти я не мог — иначе был бы навеки опозорен перед товарищами, перед тобой, и, что всего неприятнее, перед самим собою — но прыгнуть тоже не мог. Перекрещусь и прыгну, решал я, поднимал руку, осенял себя крестным знамением — но потом бросал взгляд вниз, на убегающую к воде песчаную отвесную стену… и оставался стоять. Просчитаю до трех, решал я заново, раз, два, три… И снова ничего.

Если бы еще не советчики — может, я и прыгнул бы тогда. Но каждый из моих товарищей считал своим долгом подбодрить или поддразнить меня возгласом. «Давай, не бойся», уговаривал добрый брат; «Что, трусишь? Раз — и прыгай, чего застрял?» — покрикивал снизу куда как менее добрый Рено. «Главное — не смотри вниз», — увещевал Мартин, старший сын кюре — крепкий полноватый юноша с белесыми бровями. Туповатый и нерасторопный, он был старше нас всех, но по уму нас не сильно-то опередил, почему и водился все больше с отроками, а не с парнями своих лет. «Не забудь зажать нос, если ногами вперед прыгаешь», — не отставал с советами его братец Реми… В общем, для меня происходящее вконец обратилось в кошмар. Я стоял в невнятном шуме чужих речей и советов, от ветерка в тени покрывшись мурашками, голый, как дурак, с подогнутыми коленками, со своим крохотным мужским достоинством, кажется, еще сжавшимся и уменьшившимся от страха… Щеки мои пылали от стыда, но я ничего не мог с собой поделать — и именно в тот день узнал, что такое настоящая трусость: это когда ты очень хочешь прыгнуть, но не можешь себя заставить. Тело оказывается сильнее твоей души.

Рено, решив подшутить, подкрался сзади и легонько толкнул меня в спину мокрой рукой. Я завопил и зашатался на самом краю, но удержался и не упал в воду, хотя едва не расплакался от страха. Сыновья отца Фернанда захохотали; однако мой брат, понимавший происходящее лучше, чем другие, не счел происходящее смешным и хорошенько смазал Рено в челюсть. Тот клацнул зубами от неожиданности и сердито заорал: «Ты чего? Чего дерешься? Я ж пошутил!» — но ответить ударом на удар не посмел, столь очевидна была разница в телосложении. «Не смешно, дубина», — процедил мой брат и подошел ко мне сам.

— Ладно, братец, пойдем отсюда. Не можешь — так не можешь, значит, завтра сиганешь, и я с тобой заодно. А сегодня я уже замерз чего-то.

С другой стороны подошла еще одна фигурка — тонкая и беленькая. В руку мою скользнула влажная ладошка.

— Хочешь, вместе прыгнем? Ну давай, на самом деле оно просто. Ты только закрой глаза, тогда совсем не страшно. Я, когда прыгала, тоже сначала не могла — а потом закрыла глаза, и сразу получилось.

Я послушно зажмурился — но так стало еще ужаснее. Вместо воды в невидимой пропасти под ногами закопошились невиданные монстры; я с криком вырвал руку — прости своего трусливого друга, милая моя! — и поспешно начал одеваться.

На обратном пути все шли с мокрыми волосами — я один сухой. Рено рад бы посмеяться — но Эд мрачно взглядывал на него, и у того смех застревал в горле. Хотя мне и не повредили бы никакие сторонние издевки — настолько плохо мне было от себя самого. Я даже с тобой не перемолвился ни словом — хотя ты все время шла рядом и в знак понимания и поддержки иногда легонько соприкасалась со мной локтями. Я же отдергивался, как будто в меня тыкали горящей головней, и старался не смотреть никому в глаза.

Остаток дня был для меня темнее ночи. Даже отсутствие мессира Эда не украшало жизни; я не хотел ни болтать с братом, ни гулять в деревне, ни пить молодой сидр, которым нас всех по случаю отсутствия отца угощала матушка — с разрешения управляющего, господина Амелена, конечно. Соврав матушке, что мучаюсь животом, я ушел в спальню и провалялся там в одиночестве лицом вниз, иногда только приподнимаясь, чтобы взглянуть на Распятие. За ложь я был вознагражден чашкой необычайно противного отвара, от которого у меня — прости, милая — к вечеру вспучило живот; а впоследствии к наказанию за ложь добавилась и епитимья от отца Фернанда — однодневный пост на хлебе и воде.

К ночи я окончательно решился. Что ж поделаешь, с таким собою жить оказалось невозможно, и я решил себя менять. Надеясь, что болезнь послужит достаточным доводом, по которому меня не будут звать на ужин, я потихоньку выбрался из дому, неся в руках ночной горшок — якобы направляясь с ним к выгребной яме и придерживаясь за стены. Опорожнив полупустой горшок, я однако же в дом не вернулся; ворота еще не были заперты — до заката — и выйти за пределы двора незамеченным оказалось неожиданно легко.

За воротами я припустил бегом. Всякий знает — после заката люди не купаются: водяной может утащить. Прямо так схватить за ногу, и в воду, и поминай, как звали. Но уж лучше достаться водяному, чем всю жизнь прожить трусом; человеку, который хоть раз в жизни слышал жесты и стихи, который сам пытался их написать, это не может быть неизвестно.

В лесу кричали совы — я содрогался, вспоминая истории про ночных птиц: по матушкиной версии, это были неупокоенные души женщин-вдовиц, а по словам брата — самые настоящие черти. Сопровождаемый аханьем лесных чертей — или вдовиц — или кто бы они ни были — я добрался наконец до обрыва и заводи. Солнце уже стало темно-красным и выглядывало из-за леса только самым краешком; сердце мое часто колотилось сразу от нескольких страхов. Вода в реке казалась совершенно черной и почти неподвижной; всякий ветер утих. Мне казалось, что из леса смотрят страшные глаза — не то звери, не то нечистые духи, не то чудовища, какой-нибудь Рыкающий Зверь — бедный плод греха колдуньи с дьяволом, со змеиной головой и львиным туловом, или заморский аспид, которого я в жизнь не сумею обездвижить своим пением. По той простой причине, что голос мне со страху совсем отказал. Я впервые оказался один, без разрешения, так далеко от дома поздно вечером.

Именно тогда, милая моя, у нашей тихой речки, я совершил самый отважный поступок в своей жизни. Я скинул одежду, коротко помолился («на самом деле оно просто», сказал в моей голове твой ободряющий голос), поручил себя Господу, забрался на самую высокую точку косогора — и низринулся вниз, в черную воду, принявшую меня с оглушительным грохотом. Падая, я здорово отшиб бедра, живот и те свои части, что делали меня мужчиною; но боль от ушиба ничего не значила в сравнении с яростным восторгом победы. Я всплыл, отплевываясь и очень боясь водяного; поспешно выкарабкался на берег, стуча зубами от холодной закатной воды; в ушах у меня сильно колотились водные молоточки, волосы лезли в глаза. Я был невероятно счастлив. Не смейся, что, едва одевшись, я возблагодарил Господа, опираясь коленями на толстую ветвь ивы, стелившуюся по земле; и что я пел крестоносные песни по дороге домой — тоже, надеюсь, тебя не рассмешит. Сердце мое горело, как у рыцаря, преодолевшего свое самое жестокое искушение. Обратно идти мне было не страшнее, чем днем. Что там темный лес — я сразился с темнотою, заложенной в моем собственном сердце, и на этот раз одержал победу.

Мое торжество слегка поутихло, только когда я вернулся к запертым воротам. Перелезть их не было никакой возможности — мессир Эд не для того строил укрепления, чтобы за них мог проникнуть любой мальчишка вроде меня! Никакого рога или хотя бы деревянной свистульки у меня с собою, конечно, не было. Пришлось изо всех сил колотить в ворота обломком палки, пока грубый голос — господин Амелен, не иначе — не спросил изнутри:

— Кого еще принесло на ночь глядя? Собак, что ли, спустить на тебя, попрошайка?

— Это я, сударь, — взмолился мокрый, уже начавший мерзнуть бедолага. — Я… к реке ходил. Откройте, а? Только тихо, Бога ради…

— К реке он, видишь ли, ходил на ночь глядя, — приговаривал наш управляющий сердито, с каким-то скрытым злорадством, которого я не мог пока понять. Погрохотав засовами, он отворил наконец калитку, и мне, живо прошмыгнувшему вовнутрь, предстало жуткое зрелище, зримая причина Амеленова злорадства… Не любил наш управляющий детей, а отроков — тем более, в особенности тех, от кого шум и беспокойство. Поэтому огромный, покрытый слоем пота и дорожной пыли мессир Эд, вразвалку — как всегда после дня в седле — шагающий с фонарем в руке со стороны конюшен, доставил его усталому взору некоторое удовольствие. Удовольствие, которое я никак не мог разделить. Разлакомившись долгой свободой, я успел подзабыть отцовскую привычку возвращаться в самые неподходящие моменты. У ног мессира Эда ковылял, вывалив язык почти до земли, его любимый здоровенный кобель — единственный спутник в разъездах, признававший только хозяина, а меня и матушку даже за людей не считавший.

Однако человеку, только что одолевшему собственную слабость, не так уж страшны внешние опасности. Скажу без ложного хвастовства — на этот раз даже жесточайшая порка, какую закатил мне раздраженный с дороги и усталый отец, не смогла навовсе выбить из меня радостного присутствия духа. Весь следующий день я проболел уже без шуток и валялся на животе в душной комнате, опасаясь показаться на глаза отцу даже за таким необходимым делом, как попить водички (еды мне, наказанному, само собой не полагалось). Но уже на другое утро, сдержанно рассказав тебе о своих подвигах, я увидел, как ты одобрительно приподнимаешь уголки губ — и был полностью вознагражден.

И только мельком, не обращая особого внимания — не хотелось слышать ничего о мессире Эде, пока не зажили окончательно свежие раны — я узнал от брата, что и впрямь, должно быть, готовится большой поход на еретиков. Не хуже, чем на Константинополь. И что мессир Эд уже, считай, записался под знамена графа Бургундского, вместе с другими нашими родичами, которые не прочь бы подзаработать на войне и, даст Бог, разжиться новой землей. Скоро они, конечно, не соберутся, если это все вообще не отменится — тамошние мятежные сеньоры хлопочут перед Папой, чтобы все уладить бескровно. Поход если и будет, то года через два, раньше ждать не следует; а может, за столько времени для отца найдется или вождь получше, или война поближе.

Господи, сделай так, пожалуйста, сделай так, чтобы он уехал! Этого, конечно, быть не может — слишком было бы мне тогда хорошо. Уехал бы на долго-долго, а если такая просьба — не совсем уж грех, то лучше бы навсегда. Пожалуйста, Господи.

* * *

Монах был цистерцианец — то бишь белорясный, износившийся до серого, только в темном (изрядно рваном) плаще по случаю мартовского холодного ветра. Совсем молоденький, худющий по примеру ихнего святого Бернара, бледный, как покойник, с тощей шеей, видневшейся из-под сбитого на сторону куколя. Он стоял на возвышении, возведенном не без помощи служек из Сен-Тибо, и говорил почти невнятно от запальчивости — но его все равно слушали. Рыцари, горожане, даже пара работников с перевалочных складов, занимавших в неторговые дни половину города Провен — слушали, чего же еще делать в Верхнем Городе не в ярмарочное время. Старая площадь перед церковью святого Тибо — обычное место городских сходок, где можно и обменяться новостями после утрени, и поторговать, и просто потолкаться среди соотечественников — удачно выбранное место для проповеди. И как только таким молодым монахам позволяют разъезжать с проповедями, качал головой архидьякон собора, тянувший со ступеней храма жилистую шею в надежде расслышать, что там проповедует бернардит — и притом не показать, что его это волнует.

А как не волновать. Что-то крупное творится на свете, не хуже византийского разгрома. Только на этот раз поближе, может, даже на здешней жизни скажется.

Проповедь монаха, обращенная ко всем, всем, всем — хотя и невнятная, видно, крепко задевала сердца — в основном люда более-менее военного; но и те, что в походе станут «простыми паломниками» — женщины, бездельного вида подмастерья, пара утренних пьяниц, еще кое-кто — светлоголовые шампанцы стояли плотной толпой, живо интересуясь его словами. Ветер, мокрый ветер первой весны, такой сладкий и страшноватый, рвал слова на части, горстями бросал их в лицо слушателям:

— Господне дело… Епитимья как за поход за-Море, полное отпущение и освобождение от кары даже для уголовных преступников и церковных татей… Возможность полного искупления, Господь не хочет смерти грешника, лишь обращения оного… Честные католики со всего мира, под благословением Папы… Король французский поднимает рыцарей по призыву викария Христова… Охрана имущества крестоносца, на тех же условиях, что и для похода в Святую Землю… Поднимаются герцог Бургундии и граф Невера, и тоннерский люд, и весь Осерруа… И не будет ни еллина, ни иудея, то бишь ни шампанца, ни бургундца, ни даже провансальца — но все, кто станет ратниками Христовыми, равно удостоятся награды небесной…

Какой-то рыцарь — спинища шириною с дверь, руки как грабли, рыжая борода лопатой — пробрался поближе хитрым способом: просто проехал сквозь толпу, не слезая с седла. Мартовское мокрое небо роняло на его сердитую сгорбленную спину белую морось.

— Эй, брат, как там тебя! А не заливаешь про награду-то? Небось король французский попользоваться нами хочет, лапу на вольных шампанцев наложить и провансальские денежки в одну рожу прибрать? Скажи-ка, проповедничек, что ты на это ответишь — землю-то отвоеванную кто возьмет? Король Филипп-Август, или Папа лапу наложит — или те, кто за нее будет драться?

Порыв ветра сорвал клобук с монашеской головы; молодой цистерцианец с полузаросшей в долгих скитаниях тонзуркой, с путаными русыми волосами, отброшенными назад, смотрел в глаза рыцарюге яростно и спокойно. Он уже навидался всякого — этот брат Огюст из монастыря в Потиньи, ушедший проповедовать не из любви к походу на еретиков, не из желания примерить лавры Фулька Нейского или там Жака Витрийского, но из одного только святого послушания. Век бы не видать такой паствы — то сонно-заинтересованных мирян, пришедших на очередное представление на площади, неважно, прелюбодейку ли там судят, святую войну ли проповедуют. То городских зажравшихся рыцарей, для которых единственная причина оторвать задницу от перины — это хороший доход, в походе ли заработанный, у горожан ли отнятый… Прошли времена золотых пилигримажей За-Море, когда шли голодные, холодные, безумно-отважные — умирать за Бога, умершего за людей. Прошла золотая слава рыцарства, отгремели трубы Ришара Кор-де-Льона (и те были уже не Готфридовы, подпорченные ржавчиной века, недаром говорят, что на востоке родился Антихрист). Опустился высокий рыцарский орден, и молоденький брат-бернардит — сам из бургундской рыцарской семьи, только увы — не заставший уже в живых рыцаря Церкви, святого Бернара — гневно смотрел в заросшее дикой щетиной лицо. Вот такой же рыцарь, с парой оруженосцев и какой-то шлюхой в компании, не далее чем третьего дня попытался проповедника на дороге ограбить. Раньше-то легче было, Потиньиские братья ехали вместе с крепкой свитой папских легатов, останавливавшихся в их монастыре — да прошли те времена, отец Милон и авва Арно-Амори по дороге отделились, свернув в королевский Вильнев-ле-Руа. Высокие проповедники — проповедовать высоким мирянам, королю и толстым баронам, а худого брата Огюста вместе с не менее худыми Роменом и Антуаном — по шампанским ярмарочным городкам, которые — всякий знает — так и кишат разбойниками…

— Только о мирской награде печетесь, сударь мой? О ней не меня вам спрашивать… Каждый крестоносец себе сам поприще выбирает, кому мирское, кому небесное. Охотьтесь за землями, если пожелаете — но потом не стоит дивиться, что Господь откажет вам в лене на Небесах. Вы, скажет Господь, и на земле свое получили — как сказал Он богачу, у ворот которого страждал нищий Лазарь!

Ловко отбрил, засмеялось несколько мастеровых. Шампанские горожане с рыцарями накоротке, в особенности с такими деревенщинами, как эта борода, конь весь обросший, как собака, сразу видно — невысокого полета птица этот рыцарь. Наверняка в Провен притащился не проповеди слушать, а у евреев деньги занимать да по баням шляться, дурные болезни подцеплять…

Но после проповеди, прошедшей в общем-то удачно (усталого вербовщика не побили, не сбросили с дощатого помоста, даже почти все дослушали до конца) рыжебородый рыцарь подошел-таки к монаху, в компании двух себе подобных товарищей и прыщавого молодого дамуазо, и расспросил подробнее: болтовня болтовней, а собирается ли из Шампани какой-никакой целый отряд? И если да, то под чье начало — уж если ехать в поход, так хоть со своими… Значит, кто под Бургундским герцогом идет, кто с севера — тот с сеньорами Куси, а граф Бар, случаем, не желает на королевской службе подзаработать? Кстати сказать, они серьезно рассчитывают за сорок дней карантена перехватить что-нибудь стоящее? Тулузский лен, конечно, богат, как императорский — но тамошние бароны, говорят, тоже не слабаки, на маврах натренировались… И, к слову сказать, кто над всей этой компанией назначен от Папы стоять? Хоть бы не хапуга какой, простите, брат проповедник, за выражение — но все же знают, что каждый под себя гребет, и если прелат похищнее полезет баронов возглавлять, он так и начнет у рыцарей изо рта куски вырывать, о своем радеючи… дай Бог пастырям нашим здоровья, я имею в виду, и как насчет бесплатного отпущения для тех, кто уже под отлученьем?

Так начиналась проповедь нового Крестового Похода на еретиков провансальских. Еретики эти не просто одержимые крикуны вроде таких нашумевших скандалистов, как Пьер Брюиссанец, что орал на альбийских площадях о том, как бы все кресты поломать и сжечь, ибо они — орудия пыток Господа, а молиться можно и в кабаке, и на площади, потому что Бог всех всегда слышит, потому и храмы бесполезны, Церковь-то Христова не из камней и брусьев состоит, а из единения духовного… Подобные горлопаны вроде беглого клюнийца Анри, разорявшегося в Мансе насчет фарисейства клириков (после чего немало бедных священников было побито вдохновленным народом) — однодневки, доморощенные кумиры площадей, светоносцы, которые восходят и закатываются каждые несколько лет — успев отравить своим ядом несколько десятков умов, ну, сотен — при особой удачливости… Их и наказывают слишком мягко — сажают там в монастырскую башню, или, признав сумасшедшими, отдают на попечение собственному их монастырскому начальству. Потому что в основном подобный народец происходит из беглых монахов, уставших от обета послушания и возомнивших себя обличителями и пророками. Скольких таких «апостолов» простой мирный люд перевешал (в простоте своей святой усмотрев в пламенных призывах обыкновенную, во все века одинаковую грязную ересь) — а кое-кого даже с разрешения церковных властей спалили на кострах, чтобы другим неповадно было. Каждый раз — запоминается надолго. Что же с ними еще делать, когда кротость и смирение не помогают — не позволять же им и далее плевать в небеса, дожидаясь, пока их собственные плевки свалятся анархистам на головы! За это время они могут успеть многих добрых христиан совратить, и обидно, когда речь идет не о мелкой сошке, а о правителях, помазанниках Божьих, у которых в руках — много власти причинять вред слугам Церкви на вверенной им территории! Вот дедушка нынешнего тулузского графа, Альфонс — тот самый, что в Святой Земле родился, да в ней же через много лет и помер — поддерживал в пору бурной молодости упомянутого еретика Анри. Результат все тот же — анархия, храмы без священников, поругание Святых даров, некрещеные младенцы (чьи души до Страшного Суда не упокоятся и не перестанут преследовать живых, подобно летучим мышам-кровососам, будут сосать силы из предавших их родителей.) Слава Богу (и спасибо святому Бернару, положившему на это много сил и последние остатки здоровья) — граф потом образумился, умер добрым католиком, видно, крещение в реке Иордан человеку даром не проходит. Граф Альфонс-то был в Иордане крещен, в священном Мон-Пелерене выкормлен, и кровь отца его, великого графа Раймона, столпа крестоносцев, защитника Гроба Господня, дала себя знать…

А вот внук граф-Альфонса пошел еще дальше в своих бесчинствах. Втрое могущественней деда (как поют в его землях услужливые поэты, «равен императору»), он втрое сильнее заболел еретической горячкой. И новая болезнь земли Лангедока, всегда вследствие своей близости к маврам и свободы нравов подверженной разного рода ересям, настолько хуже прежней, насколько проказа превосходит малярию.

Давно ли, недавно — три десятка лет назад — ходили на альбигойский юг войска проповедников под водительством доброго кардинала Пьера Сен-Хризогона, наговорили тулузцам сердитых слов и даже высекли в соборе Сен-Сернен одного знатного старика из еретиков. Сам граф Раймон, отец нынешнего граф-Раймона, призвал кардинальскую помощь, требуя защиты от анархии. Всякому же понятно, что в основе миропорядка стоит и всегда стояла Церковь, а учение, упраздняющее клятвы как таковые, вскоре докатится и до отрицания феодальных присяг… Если только сеньор сам не еретик.

Даже настоящее войско наведывалось в Лангедок: вел его аббат Анри, клервосец из учеников Бернарда, папской милостью кардинал Альбанский. Был он пылким проповедником вроде Жака Витрийского, и сумел даже сколотить небольшое войско из благочестивых (и весьма небогатых) франкских феодалов. Франки, первородные дети Господа, всегда были известны умением приносить веру огнем и мечом на зараженные неверием земли; если франки не отзовутся, то кого и звать на бой за поруганного Христа! Небольшое (слегка выросшее по дороге за счет простых пилигримов — торговцев, рутьеров, шлюх и просто любопытных бездельников) войско не без труда добралось до Лаваура, небольшого лангедокского замка, владения не весьма католического графа тулузского, а его сумасбродного зятя. Сумасбродный зять по имени Рожер, заслышав о приближении франкского войска, благоразумно отправился погулять в горы, оставив жену-еретичку, вот скандал-то! — кузину французского короля, разбираться с неприятелями. Лаваур взяли, недолго провозившись в битве против женщины; засевшим там ересиархам сделали строгое внушение, те обещали, что больше не будут, и войско благополучно удалилось прочь, отбыв положенный карантен и ничего с данного похода не получив. Сплошная благотворительность. Всякий знает, что в осадной войне франкам нет равных, и уж тем более превосходят они неорганизованных провансальцев, которые умеют только препираться и торговать (ну, и еще стихи писать, конечно). Другое дело, что не лишать же сеньоров их законных земель! Кроме того, как возможно прибрать к рукам земли, лежащие так далеко на юге от вашего собственного лена? Не самому же туда переселяться, а уедешь — прежние хозяева в единый миг все обратно отберут. Это тебе не Святая Земля, превращенная трудами стольких великих баронов и рыцарей в огромный заморский французский лен…

Но так было раньше, теперь все иначе. Времена меняются, сеньоры мои, времена меняются. Новые еретики — манихеи — уже не компания горлодеров, собравшаяся вокруг новой звезды анархии; они не только орут по углам улиц и на площадях, что церковь плоха, берет десятину даже ягнятами, что священники — зажравшиеся негодяи, и поэтому не нужно поклоняться кресту, не нужно крестить младенцев и ходить во храм, а лучше дать денег им, новым апостолам, пророкам бедных, которые научат, как надобно жить ради спасения. На такие бредни падки только невежественные мужланы, которые рады найти повод не работать, а играться в апостолов, или совершеннейшие разбойники, возмущенные самой идеей праведной власти. Да, может, еще те, кому местный кюре или епископ не из самых благочестивых на больную мозоль наступил — и такое бывает в наши темные времена, хотя деятельный и святой папа Иннокентий и старается очистить ряды пастырей от волков в овечьей шкуре. Но и тут смиренная душа найдет выход, научится отличать святую благодать хиротонии от недостойного носителя оной — и чтить второго, боясь иначе оскорбить первую. Время гордецов-горлодеров прошло, к стенам Церкви явились с камнеметами враги куда более опасные.

У манихеев своя иерархия, навроде церковной — еще бы, ведь диавол — обезьяна Господа Бога! У них свои «епископы», сидящие в самых важных и крупных городах и оттуда управляющие «диоцезами»; у них — множество священников, строго разработанный чин еретической «мессы», свои богопротивные храмы и монастыри для женщин и мужчин. У них даже, по слухам, есть свой «Папа» — верховный манихей Никита, окормляющий их всех из своего логова в языческой стране Болгарии. Они не кричат по площадям, а чинно читают проповеди, приурочив христианские праздники к своим языческим, и умело исказив самую их суть. Они отрицают Рождество Господа нашего в человеческом теле, и зачатие Девы Марии от Духа Святого, и искупительные страдания Господни, и славное Его Воскресение. Отрицают они и богосыновничество, единосущность Троицы и создание благим и Единым Богом тварного мира. Их слушают и пускают в свои дворцы бароны и графы, после чего изгоняют со своих земель священников, не дают служить месс и потворствуют неуплате десятины. Миряне не чтут более католического клира, побивают и презирают монашествующих, оскверняют храмы и надругаются над Телом Христовым!

Вот какие ужасные люди, сиры мои, захватили ныне лен Тулузен, совратив в свою отвратительную секту даже могущественнейшего сеньора той земли, графа Раймона, что уж говорить о его вассалах и подвассалах — известно же, что каков аббат, таков и монастырь! По графскому приказу манихеями убит посланник Святого Престола, ныне удостоившийся мученического венца священник Пьер из Кастельнау, истинный подвижник и апостол, посмевший своей проповедью восстать на безбожную веру и ее безбожных покровителей. Убит светлым утром, этой самой зимой, едва ли не в октаву Рождества, на берегу Рона ударом копья в спину — священник, цистерцианец, папский посол утопал в своей крови, перед смертью прощая грехи обидчикам, в то время как граф Тулузский приветил его убийцу, дал ему денег и усадил с собою за стол!

Этого нельзя попустить, братья. Господь не попустит нам этого последнего попущения.

И вдобавок ко всему проклятые манихеи, которых аббат Клервоский Анри называл по местности обитания Альбигойцами, а сами себя именующие чистыми, «катаросами», надругаются над Крестом Господним хуже всяких сарацин! Даже мавры не творят такого в своих собраниях, как эти предатели — бывшие христиане, они, по слухам, предаются свальному греху, поклоняются демонам в образе черных кошек и замешивают свою пасху на крови некрещеных младенцев!

Насчет младенцев и прочего лично я, цистерцианец брат Огюст из Потиньи, ничего не знаю — но со всей уверенностью могу подтвердить, что на глазах у моего наставника, дома Арно-Амори, который к несчастью своему много лет прожил на землях провансальских, в обители Фонфруад, которая сейчас стоит посреди еретических земель, как островок веры в бурном море огня адского — на глазах сего аббата несколько еретиков разломали на части деревянный крест от часовни, после чего на него помочились!!

Этого нельзя снести, братья, этого нельзя снести. Только будьте тверды и мужественны, тверды и очень мужественны, как сказано — будь тверд и мужествен, не страшись и не ужасайся; ибо с тобою Господь Бог твой везде, куда ни пойдешь.

Придите, начертите знак креста на своих знаменах, положите знак креста на свою грудь (с левой стороны, напротив сердца — символом подчинения своей воли воле Христовой, и ради отличия от палестинских крестоносцев) — собирается новая рать сильная, и как предал Господь проклятый Иерихон и Гай, Макед и Ливну, Лахис и Еглон, и прочие согрешившие города, в руки Иисуса Навина и сынов Израиля, так теперь Он призывает франков на Тулузу, этот новый Иерихон, на Каркассон, и Альби, и крепкостенный Кагор — а государей их повелевает низложить, и наступить на выи им, и бросить их под ноги их же народу, как тридцать одного библейского царя, потому что такая судьба ждет каждого, кто ослушается Бога Израилева. Будете поступать с ними, франки, как повелел Господь: жечь огнем их города, и перерезать жилы коням их, и убивать мечом все дышащее, что есть в городах — а всю добычу и скот забирать себе. Deus lo volt, христиане. Deus lo volt, потому что как говорил некогда Господь Иисусу Навину и Иуде Маккавею, так Он велит нынче вам, потому что вы — новый народ Израильский, новые избранники Завета. Пойдите и поступите с ними по справедливости, чтобы впредь никто не возвышал гласа на Господа и не оскорблял Его лживой верой.

* * *

Весною того самого года, как слуги Раймона, графа Тулузского, убили папского легата отца Пьера, я впервые побывал на ярмарке.

Ни о каких легатах, ни даже о мятежном тулузском графе я тогда знать не знал — тому, кому плохо в собственном доме, нет дела до проблем urbi et orbi! Знал только, что в начале ярмарки святого Кириака к нам в Провен тоже приезжали вербовщики, говорили о крестовом походе, и что отец, наслушавшись их завлекательных речей, уехал ко двору герцога Бургундии — на военные сборы, где рыцарей распределят по отрядам и занесут в единую книгу записей, чтобы их имущество оставалось на время похода под охраной церкви и сеньора-короля. Отца почему-то несказанно радовала перспектива предстоящего похода, он даже, можно сказать, стал весел, шутил с матушкой и с Рено. Жаль только, в Шампани сейчас, после смерти графа Тибо, к сожаленью, нет сильного правителя, который сам повел бы соплеменников, собрав отдельный отряд. А герцог Бургундский — человек щедрый и в остальном недурной, до наживы падкий, но своих не обделит. И страх как рад любому прибавлению в войске, как собственным вассалам, обязанным ему карантеном сорок дней в году, так и наемным рыцарям за сходное жалование плюс часть добычи. И все для того, чтобы численно восторжествовать над своим вечным недругом, графом Неверским Пьером, с которым они, как известно, друг друга ненавидят до смерти, и который тоже соберет в поход немалое войско. Но лучше уж под началом бургундца драться, чем под неверским графом — бургундцы шампанцам родня, можно сказать, почти шампанцы, а Пьер де Куртене — тот совсем чужой, не лучше бретонцев или пикардийцев. Нужно быть готовым, в случае чего, доказать, что он герцогу Одону и в подметки не годится!

Мне же для радости доставало простого знания, что мессир Эд уехал. В Бургундию скататься — это тебе не в Провен и не в Мо, откуда можно и на следующий день вернуться при желании. Значит, минимум несколько дней полной свободы! Может, и несколько недель! Благослови Бог герцога бургундского и короля французского, затеявших эту войну, может ли быть для меня лучший подарок на Пасху? Прекрасный месяц май — время сеньоровых поездок, охоты или военных походов; виноград уже вскопан и подвязан, а до сенокоса еще долго. А то, даст Господь, мессир Эд скоро уедет — надолго, на несколько лет, навсегда, а может, его там в походе и вовсе… На этом мысль моя благочестиво останавливалась; даже считаючи себя Йонеком, я не позволял своей греховной натуре желать смерти собственного отца.

Мне недавно пошел тринадцатый год; этой прекрасной весной меня беспокоило только одно — как бы не взял отец с собою в поход и моего брата в качестве оруженосца, в каковом имел большую нужду. Сам-то Эд был не против; он в свои шестнадцать стал уже вполне взрослым и зрелым дамуазо и желал настоящей мужской жизни, военных успехов, больших заработков и славы человека твердого и мужественного. Но я, признаться, очень боялся его потерять тем или иным образом — что он погибнет или затеряется в далекой земле, в чужих горах, казавшихся мне вследствие своей чуждости непременно холодными и бесприютными (хотя разумом я знал, что на юге, ближе к морю, куда жарче, чем у нас.) Насколько желанна мне ни казалась пропажа мессира Эда, мысль о том, что вместе с ним может пропасть и его оруженосец, меня пугала — известно, что жадная человеческая натура хочет сразу всех благ, даже несовместимых.

Брат побывал у нас на новый год, был добр и весел в преддверии грядущего крестового предприятия и подарил мне подарок — в кои-то веки настоящие деньги, несколько новеньких серебряных денье из собственной суммы, пожалованной к Пасхе отцом. Впервые у меня на руках появились звонкие монеты. Из опасения, что отец найдет их и отнимет (обоснованного только потусторонним чувством, что мессир Эд рад будет отнять что угодно, мне дорогое) я запрятал деньги в тайничке в матушкиной комнате, где между бревнами за линялым гобеленом была широкая щель, забитая паклей, и мысленно перевел их в разряд «запаса на черный день».

Весна выдалась прекрасная — веселый месяц май в веселой Шампани стал еще веселее вследствие отъезда моего тирана. Виноградники наши, о которых заботились меньше, чем на землях черного аббатства, были разбиты на землях, изначально для этого вовсе не подходивших, но господин Амелен прикупил к Пасхе пару бочонков дешевого бургундского по 13 денье, которым мы с Рено изредка втихую наливались почти допьяна — потихоньку вынося его из погреба в маленьком кувшине и блаженно распивая на солнышке. Пасхалия была чудесная, птицы пели без умолку, трава пестрела цветами, и даже Рено казался отличным парнем, веселым и понимающим. Еще одна радость весны 1208 года — я получил на именины свои первые штаны, не бесформенные мужицкие кальсоны на веревочке, а настоящие облегающие толстые шоссы с поясом и завязками, и к ним — крепкие брэ.

Как раз во время такой вот попойки Рено — он здорово вытянулся за зиму, догнав и едва ли не перегнав в росте моего брата, уступая ему только в крепости сложения — предложил мне занимательный план. Молодой дамуазо в расцвете сил (даже прыщи у него прошли, как он и предсказывал, только зубы не отросли заново), несомненно скучал, проводя самые веселые денечки в году в такой глуши, почти что в одиночестве, потягивая дешевое вино за сараями в компании двух провинциальных отроков вроде нас с тобой, возлюбленная. Со своей Аликс он рассорился насовсем — в деревне поговаривали, после того, как она от него забрюхатела; но сам Рено на эту тему отказывался разговаривать, я знал только, что отец как-то вечером, после посещения пары мужиков, без конца кланявшихся и заикавшихся от смущенья, взял Рено за плечо, отвел его на конюшню и там отделал вожжами не хуже, чем порою меня. Бедный дамуазо проболел после этого целый день, я носил ему за пазухой кусочки печенья со стола и искренне ему сочувствовал, потому что хорошо знал подобные злосчастья. После этого мы с Рено даже как будто сблизились — он стал разговаривать со мной, почти как с равным, а я из благодарности не лез к нему в душу, когда он видимо тосковал, взглядывая в сторону деревни.

Рено было скучно — вовсе неудивительно! Даже я, разморившись на солнышке, мечтал о веселых развлечениях. Но если у меня таковая потребность исчерпывалась тем, чтобы выпить еще кувшин вина и съездить верхом посмотреть, как мужики строят новый мост через речку, или, проскакав по мелководью, посмеяться над визгом обрызганных прачек из деревни — Рено, видевший в жизни куда больше интересного, подобными провинциальными радостями удоволиться не мог.

Ярмарка святого Кириака сейчас идет, говорил он мечтательно, почесывая под мышкою. Вместе с нами за сараями валялись разомлевшие псы, высунув красные языки до земли и улыбаясь по-собачьи. Порою они выкусывали блох, смешно задирая носы над зубами, и я на них радовался.

Ярмарка святого Кириака — одна из самых веселых! А знаешь ли ты, почему? — спрашивал Рено, давя в волосах злобную вошь с ловкостью не хуже собачьей.

Нет, отвечал я, не знаю — откуда мне знать? Я ж на ярмарке ни разу не бывал.

Так и не побываешь, если всю жизнь за сараями прятаться, хмурил Рено черную бровь. Ярмарка, брат, это чертовски весело. И не слушай ни разу, что там отец Фернанд за ерунду говорит — никакого в ней нет греха! Подумаешь, веселятся люди да торгуют. С чего это кюре взяли, что все торговцы в ад попадают? Монахи вон тоже торгуют, знаешь, кому половина торговых путей по Сене и Марне принадлежит? Аббату Сен-Жермен-де-Пре, который доброе винишко до самой Нормандии сплавляет, и не бесплатно! А бургундские монахи из Беза и Сен-Дени сами ярмарки устраивают, и весьма веселые. А веселиться после Пасхи людям сам Бог велел!

Доводы Рено казались очень убедительны. Я кивал и внимательно слушал.

— У Святого Кириака самая веселая ярмарка, потому что в нее часто Пасхалия попадает, — втолковывал мне приятель. — В Пасхалию даже монахи все пьяны до сложения риз, а о мирянах говорить нечего. Знаешь, как в Провене сейчас хорошо! Кто торгует — пьет, кто деньги спускает — тоже пьет, на площадях хороводы водят, на паперти Сен-Тибо каноники бесплатно сидр раздают — такой уж у них богоугодный обычай: в Пасхальную неделю поить всех подряд. Девчонки городские все разряженные, как королевы, и не подумаешь, что простолюдинки; бани открыты… А в банях-то уж как весело, можно такую красотку за пару денье заполучить…

Разговор начал сползать в запретную колею; хорошо хоть, милая Мари, тебя рядом не было. Бани с красотками, как бы то ни было, меня нимало не интересовали, а вот видения яркого пасхального города вставали в отроческой хмельной голове цветным туманом. Город напоминал Иерусалим со стенной росписи в нашей церкви — островерхие башенки, крашеные в зеленый и красный цвет, каменные разноцветные стены с причудливыми окошками на разных уровнях, люди в пестрой одежде — все молодые, улыбающиеся, с пальмовыми ветвями в руках.

— Там такие разности продают, каких ты в жизни своей не видел, — продолжал искушать хитрый приятель. — Ткани-то — ладно, они только женщинам интересны; но там такие кони! И гасконские, тонконогие, как арабские, и андалузские здоровилы с горбатыми носами, и лохматые такие, крепкие, с провансальских гор; упряжь всякая с бляшками, флажки и фестончики, шпоры с острием и новомодные с колесиками, ножны с тиснением под любое оружие, доспехи шартрской работы и из Руэрга, гамбизоны, которые сами собой стоят на земле, так плотно набиты волосом! Сладости разные! Марципаны, драже из имбиря! Приправы со всего света, сахарные сарацинские леденцы — ты, небось, даже и не знаешь, что такое сахар: а он сладкий, слаще меда! Восковые свечи, и свечи цветные, какие не во всякой церкви найдутся. Кораллы, жемчуг и розовая вода — это для девчонок, они это любят больше даже, чем деньги. А для парней — можно по дешевке хороший кинжал купить, или щит заказать со своим гербом, так что тебе за два дня его и вырежут, и окуют, и распишут ярко-преярко; и башмаки модные, с загнутыми носами, из такой крепкой кожи, что и за год не сносишь… Украшения для мужчин — застежки с огромными кабошонами, во-от такие огромные аграфы в виде крестов, которые стоят, как хороший конь, кольца с бирюзой, камнем победы, который в бою победить помогает, и золотые цепи толщиной в несколько пальцев! И книги разные — дорогие, как вся ваша лачуга, с золотым тиснением, с застежками, как на упряжи, тяжелые, как скрижали Моисеевы, с чудесными картинками городов, конных рыцарей и страшных животных, василисков и страусов, о каких в книгах все рассказывается, и заморских людей — безголовых, у которых рот на животе, и тех, у которых растут на коже цветные перья…

— Хватит, — взмолился я, не в силах вынести каскада роскошеств. Но Рено все не унимался — и через несколько часов добился своего: окончательно убедил меня отправиться с ним на ярмарку. Одним из главных моих поводов послужило наличие припрятанных серебряных денье за матушкиным гобеленом: впервые у меня появились деньги — и они уже начинали жечь карман. Я казался себе богатеем и намеревался хотя бы часть огромной суммы потратить по собственному усмотрению, чего еще не случалось со мною за все годы моей жизни. Впрочем, желание мое было достаточно благородным: я ничего еще не подарил тебе на Пасху из-за отсутствия средств (а стихи что-то не получались — стоило мне начать думать о версах, как перед глазами немедленно вставали незабытые окровавленные розы). Я хотел купить тебе подарок, настоящий подарок на собственные деньги, хотел удивить и восхитить тебя своим богатством и щедростью — тем более что ты поднесла мне недавно именинный дар, платок из шелка-сырца, украшенный собственноручной вышивкой: по краю узор из красных роз и белых лилий (увлекалась историей про Бланшефлор), а посредине — и вовсе удивительная картинка: город из цветных камней, подобие Иерусалима из нашей церкви, очень точно скопированный и вышитый с потрясающей аккуратностью. За полтора месяца, прошедших с именин, я не расставался с платочком, и хотя изрядно его замарал, не переставал на него радоваться.

Что такое нужно молодой девице, что можно подарить ей на праздник? Конечно же, украшения — все любят украшения! Или отрез ткани. Или прекрасные новые башмаки вроде описанных Рено. Или двузубую византийскую вилку для мяса. Или маленькую собачку вроде той, что была у Изольды. И что угодно еще красивое и изящное! Кроме того, мне не терпелось оказаться в далеком веселом месте, где никто не знает моей истории и моих унижений, и пощеголять там в новых зеленых штанах и в синем камзоле, который достался мне потому, что из него слишком скоро вырос мой брат. Но на ярмарке никто не будет знать, что камзол мой ношеный и матушкою ушитый, что я всего-то второй сын из маленького феода, и что я ужасно боюсь своего отца.

Так, незаметно для себя, я решился на отчаянный поступок: самовольно уехать из дому. Матушке мы, конечно, ничего не сказали: причем не из ослушания, а по простой привычке с ней никогда не советоваться и разрешения у нее не спрашивать. Я еду на ярмарку, сообщил я тебе; ты в то время перетряхивала свою одежду, вытащив ее из сундука и рассматривая, из чего ты безнадежно выросла и что можно будет на Троицу отдать бедным в деревню. Так что на пороге матушкиной спальни, где жила и ты, я застал ворох разноцветных тряпок: белых, сероватых из грубого полотна, и тонких, и яркие саржи, и линялый бархат — и тебя со сдвинутыми на переносице бровями, очень занятую и неприветливую.

Так как ты жила вместе со мной, у меня на глазах, я не видел, как ты растешь и меняешься. Только иногда, поглощенный посторонними мыслями, я вдруг словно просыпался — и, не узнавая ничего вокруг себя (как не понимает внезапно разбуженный, где он находится), замечал девицу почти что брачного возраста, светлоглазую, с очень светлой кожей и взрослым, умным, добрым взглядом… Девицу несомненно красивую, непохожую ни на кого мне известного своей кроткой женственностью, одновременно такой юношеской и даже мальчишеской, что с ней можно говорить о чем-то по-настоящему важном. Так я увидел тебя тогда, Мари, и снова узнал тебя — мою Мари, моего доброго друга, который понимал, что стихи — это хорошо, что Рено — дурак и пустозвон, а епитимьи отец Фернанд дает слишком строгие.

Привет, доброе утро тебе, важно сказал я, вторгаясь в твой неприбранный покой. Я уезжаю на ярмарку, привезу тебе подарок.

Ты изумленно подняла брови и впервые, как мне показалось, посмотрела на меня как женщина — на мужчину: та, что ждет — на того, кто делает. Впрочем, вскоре твой взгляд стал прежним: озабоченно-недоверчивым. Более материнским, чем взгляд моей собственной матери.

Что это ты задумал, ужаснулась ты. Я помню, как яркие лучи света пронизывали пыльный воздух (пыль поднялась от растревоженного тряпья) прямыми полосами, как раз по ширине узких, раскрытых на лето окошек. Что ты задумал за глупость, приговаривала ты, не отрываясь от разноцветной одежды, которую ты раскладывала по некоей собственной системе на разные кучки. Мессир Эд, если узнает, тебя убьет. Тебе нельзя никуда ездить, да и денег у тебя нет, а на ярмарке без денег делать нечего, разве побираться. Кроме того, такой деревенский дурачок, как ты, не сможет разобраться в городе, и все кончится тем, что тебя побьют и оберут какие-нибудь тамошние негодяи. Пешком туда за неделю не доберешься (потому что заблудишься), а если возьмешь коня, тебе вдвойне влетит. Отец с тебя живого шкуру спустит, так что не геройствуй, пожалуйста!

Ну уж нет, победно усмехнулся я. Тебя я не боялся, поэтому тут же раскрыл свой секрет, вытащив из тайничка за гобеленом узелок с монетами. Вот деньги, пожалуйста — десять денье, новеньких и блестящих, кто тут говорит, что я — бедняк? Это вам, конечно, не золотые бизанты Константинополя и не тысяча ливров Карла Великого, но для наших мест — тоже кое-что.

И в городе я не пропаду, потому что поеду конным и в компании Рено. Рено сам в городе родился (хотя и в другом, но все они одинаковые), а в Провене бывал неоднократно со своим отцом. Так что все отлично уладится: завтра с утра — туда, переночуем в лесу (подумаешь, многие в лесах ночуют, в компании-то вовсе не страшно), день проведем в городе: пора бы уже знать в мои-то годы, как в городах люди живут; недаром в лэ поют — «города для рыцарей, а деревни для мужиков»! А потом быстро уедем — так в три дня и обернемся, а отец-то в Бургундии, совсем далеко, он так рано вернуться не сможет. Если ему никто на меня не пожалуется, он ничего и не узнает. Господин Амелен сам на ярмарке, и мала вероятность, что мы с ним там встретимся; а матушка ни за что ничего им не скажет, да и ты, Мари, тоже. Значит, надобно только, чтобы ты назавтра все про нас рассказала госпоже и попросила тайну сохранить; только уж сделай это после того, как мы уедем, а то она начнет просить остаться, и нехорошо получится.

Ничего, вот Рауль Камбрейский тоже никогда мать не слушал. Даже прибить ее, помнится, хотел, когда она ему стала перечить. Так что рыцари (ну, будущие) так всегда с матерями обращаются. Ей же с того зла не будет, разве нет? Рауль Камбрейский, конечно, никогда мне особенно не нравился — зачем он женский монастырь сжег? Зачем такого отличного вассала и друга, как Бернье, унижал и бил? Но вот в делах с матушкой его вполне можно было понять. Матери, думал я гордо, они женщины и поэтому ничего не понимают. Но тебя я так просто к женщинам не причислял: ты была особая, ты была Мари.

В одном могу тебе поклясться — я уже тогда любил тебя, но моя привязанность ничуть не была плотской. Отдаленная мысль о том, что ты — невеста моего брата, напротив, давала мне чувство некоей близкой причастности, родственности, по праву которой я волен быть рядом с тобой, обмениваться подарками, играть в рыцарей и дам. Невеста брата — почти сестра или кузина, почти родственница, кто-то, почти привязанный кровным родством, а значит, на нее вполне можно рассчитывать. Мне было приятно находиться рядом с тобой, держаться за руки, обмениваться взглядами (только не в присутствии отца, самим своим существованием убивавшего эту невинную игру и делавшего страх из радости.) Но мысль о том, чтобы поцеловать тебя — иначе, чем все целуются на мессе, иначе, чем я при встрече целовал в щеки брата — мне даже не приходило в голову. А когда меня наводил на такую мысль Рено (с ним это случалось), я пугался почти до слез.

Ты по-прежнему боялась за меня, но я запретил тебе бояться: я, в конце концов, когда-нибудь буду рыцарем, а значит, мне надобно учиться поступать, как хочется. Я взял все свои серебряные монетки, и ты помогла мне зашить их в подкладку шаперона так, чтобы можно было с трудом выдавливать наружу по одной. Как-никак, это были мои первые деньги, и очень бы мне не хотелось с ними расстаться из-за воров, срезающих кошельки. Весь день до вечера мы ходили, радуясь сознанию общей тайны; а под вечер явился Рено, успевший-таки сбегать в деревню, и сообщил, что все отлично — на ярмарку собирается старший священников сын и еще несколько мужиков. Они поедут на телегах и повезут на продажу бобы, кур и свежий сидр, желая закупиться пшеном, ягнятами и тканью, да еще кому что нужно. Так что можно, не боясь, ехать вместе с ними и по дороге питаться их едой. На мой испуганный вопрос, не выдадут ли нас мужики мессиру Эду, Рено с усмешкой отвечал, что несколько оболов это решат без лишних споров. Правда, среди мужиков обещался быть кузнец, папаша Аликс, которого Рено побаивался — и поэтому скорее был рад моей компании. При сеньоровом сыне серв навряд ли позволит вражде взять над собою верх. Еще к нам по дороге должен был присоединиться обоз с монастырской мельницы, так что компания получалась изрядная.

Мы выехали в субботу под второе воскресенье Пасхи, с рассветом. Обозы — штука медленная, чтобы приехать хотя бы к обедне следующего дня, надлежало отправиться в путь сильно заранее. Мы с Рено, конные, поджидали мужиков на лугу за речкой, где начиналась дорога. У молодого дамуазо был собою короткий меч в ножнах, притороченный к седлу, и тот значительно трогал оружие рукой, привлекая к нему мое внимание. У меня из оружия имелся только ножик из плохой стали, но и тот прибавлял мне мужественности. Конь Рено, довольно хороший молодой гнедок, нервно перебирал ногами; моя грустная кобылка — единственное, чем я смог разжиться на конюшне, не унижаясь перед конюхом многочисленными просьбами — лениво жевала верхушку невысокого кленика. Она вообще была не любительница скорости, эта лошадка по имени Ласточка, и давно уже применялась разве что для перевозки тюков. Больше всего она любила пастись на солнышке, невзирая на желание всадника прервать сиесту и отправиться вперед. Впрочем, зато добрая и покладистая, она не требовала особого ухода, и ее не надо было то и дело осаживать, как коня Рено. Тому не стоялось на месте — то хотелось припустить в сторону, то резким подъемом на дыбы избавиться от слепня, жалившего его в какие-то нежные части, то подраться с другим конем. Мужицкие возы показались скоро — их было два, на одном высоко громоздились плетеные клетки с птицей. Куры так волновались, кудахтали и хлопали крыльями, в тесноте борясь за место в клетке, что вскоре их накрыли куском рогожи — глупые птицы тогда решили, что настала ночь, и малость угомонились. Вторая телега была гружена мешками и несколькими бочками; на груде мешков восседал возница, широкомордый кузнец, везший на дне повозки собственный товар на продажу, чтобы подработать на месте — подковы там, дверные кольца, гвозди в ящичке. Остальных трех мужиков я тоже видал доселе, по большей части в церкви. Степенно приняв нашу не слишком-то щедрую мзду — мы оба с Рено отвалили на каждых двоих по денье — они почтительно покивали, то ли кланяясь, то ли соглашаясь. Мы с Рено были не страшные, перед нами можно не сгибаться до земли и не простираться, как перед святыми реликвиями или перед мессиром Эдом. Мартин, старший отпрыск нашего кюре, прибыл, как и мы, верхом на лошадке — лохматом крепыше с черной мордой и ногами. К передней луке у него были приторочены тугие сумки — то ли с мелким каким товаром, то ли просто с припасами на дорогу. К моему легкому огорчению, сын кюре оказался одет и собран в дорогу куда лучше меня. У меня отродясь не было такого синего шерстяного плаща и крепких, красивых высоких башмаков.

Дорога оказалась весьма веселой, хотя мы трое, конные, и досадовали на медленность продвижения скрипучих телег. Вскоре, возле мельницы, к нам присоединился еще один обоз — монастырский. Этих мужиков мне бояться не стоило, они же меня вовсе не знали; они оказались веселыми ребятами, кумовьями друг другу, молодыми и шумными. Один из них то и дело пел псалмы и церковные песни — он с детства рос при монастыре, покуда не женился в деревне, и знал много интересного. В его устах песнопения звучали вовсе не торжественно, а скорее смешно и весело, хотя местами он ужасно коверкал латынь. Его товарищ развлекал спутников историями из монастырской жизни, байками про тамошнего келаря, ответственного перед господином аббатом за работу мельницы, и ихнего деревенского старосту, судя по байкам с оным келарем враждовавшего. Истории о том, как хитрый виллан разными способами умудряется обставить клирика, несказанно меня смешили — пока я не узнал одну из них, слышанную мной от захожего жонглера, и тогда ее действие происходило где-то далеко, в Пикардии. Стало быть, это не настоящие истории, а так, выдумки! Но все равно ехать вместе с людьми из монастырской деревни было весело, и хотя положение не позволяло нам с Рено по-свойски общаться с вилланами, мы ехали от них неподалеку и смеялись над их историями, как и наши собственные мужики.

На ходу мы жевали жирный сыр, который Рено бесцеремонно выпросил у мужиков, да еще Мартин поделился с нами копченым мясом из собственной сумки. А когда вечером все остановились на отдых, монастырские заварили в котелке собственный обед, а мы ничуть не погнушались отобрать часть бульона из солонины у своих спутников, закусывая их же хлебом — впрочем, черным и не особенно вкусным. Только наглый Мартин лопал вечером пшеничный хлеб.

Ночью произошла неприятность с лошадьми — конь Рено порвал веревки, спутывавшие ему задние ноги, и попытался из дурного своего нрава покрыть мою бедную кобылку. Мартинов жеребец с ним подрался, смирные тягловые коньки испугались, и лошадей пришлось растаскивать, нещадно охаживая хлыстом. Рено, ради такого дела объединившись с кузнецом (как с самым сильным из присутствующих), вовсю орал, щелкал плеткой и уворачивался от конских копыт, мелькавших в непосредственной близости от его головы. Я позже всех разобрал, в чем дело, вырванный шумом из объятий сладчайшего сна головою на седле — и сначала подумал, прости Господи, что на нас среди ночи напали разбойники. Шампанскими шайками, промышляющими в ярмарочное время близ городов, меня пугали многие — в том числе и ты, Мари, перед самым отъездом. Я даже успел пожалеть, что ослушался твоего совета и все-таки отважился на этот путь — но все оказалось куда проще, приключение оставалось веселым, и я помог товарищам развести коней на разные стороны поляны. И покрепче привязал там свою кобылу, оказавшуюся таким искушением и поводом для ссор. Она была согласна остаться в уединении — злые жеребцы ее здорово напугали. Кроме того, Мартинов конь до крови укусил жеребца Рено в плечо, и тот до утра то и дело тонко ржал от боли. Рено плохо выспался и поутру был весьма зол — почему-то на меня, которому «хватило, видишь ли, ума ехать на кобыле! Мог бы и подумать деревянной своей головой, жеребца взять, или вообще на осле отправиться — если уж нет нормального коня…» Впрочем, наутро он утешился, когда Мартин заплатил ему за лошадиное увечье целый денье, желая избежать ссоры и попреков.

Но в целом приключение оставалось для меня веселым и мирным. К полудню — как раз колокола били — мы въехали в город Провен. Никогда я не слышал такого красивого звона, как звук этих многих колоколов, переговаривавшихся и перекликавшихся друг с другом, как ангелы в Раю. Едва завидев впереди серые городские стены, мы, конники, оставили мужиков добираться своим тихим ходом и поскакали вперед. День выдался снова солнечный — иначе в Пасхалию и не бывает — и листва над нами ярко светилась, пропуская сквозь себя лучи. Я в самом деле чувствовал себя свободным. Вот только тебя рядом не было, ни брата — впрочем, тем полнее казалось мое чувство свободы.

Сказать, что я был ослеплен и поражен — ничего не сказать. Мог ли я знать в своей лесной глуши, что бывают такие красивые дома — каменные, с красными крышами, со ставнями, крашеными черной и алой краской, не то что в два — в три этажа! И улицы, мощеные красноватыми и серыми камнями, так вытертые многими ногами, что в округлых каменных спинах отражается яркое солнце. И что случается столько красивых людей сразу, в разноцветной одежде, поющих, шумящих, улыбающихся, и всем им есть до тебя дело! Воздух в городе был сухими горячим, насыщенным сразу столь многими запахами, что от него хотелось пить. Пряности, свежевыпеченный хлеб сеньориальных и вольных пекарен, конский и людской пот, благовонные масла, гнилая жижа сточных канав — и вместе с тем ни на что не похожий, прекрасный аромат теплого строительного камня. Так пах город; тебе, милая, это вовсе не удивительно — но не забывай, что я впервые оказался где-либо, кроме леса и деревни.

Первые увиденные мной улицы были заняты торговцами тканями и одеждой; я думал сперва, у меня голова оторвется — так я ею яростно вертел, стремясь все вокруг разглядеть и представить все красивые ткани и меха на своих дорогих родных. Матушке бы синий шелк-сырец на платье, вон он как красиво свешивается с прилавка открытой лавочки блестящей волной! Милой Мари на плечи — белку серую, или рыжую, или подбить изнутри плащ попеременно то такой, то сякой белкою. Будет почти как герб Куси. А брату — пелиссон с капюшоном вон из того ярко-красного сукна, такого плотного, что сквозь него самый крупный град не ударит. Шерсть черная и белая, грубоватый, но шелковистый фай, «лучшая аррасская саржа, белая и красная, и даже полосатая, для наипервейших модников» (как кричал — с чуждым акцентом — белоголовый торговец), сукна из Невера, крашеный с разных сторон разной краской двухцветный (первый раз я видел такое) камлен из Бомона, тонкая белая ткань бланкот для нежнейших сорочек и брэ… Дальше — больше: атлас, парча, дорогие шнуры для завязок, сплетенные из шелка с золотыми и серебряными нитями! В глазах моих все пестрело, мне представлялись артуровские рыцари и дамы в сверкающих нарядах из этих тканей, мило раскланивающиеся и играющие на многих инструментах. Я почему-то растрогался чуть ли не до слез, хотя не был ни бит, ни напуган: однако мне хотелось плакать от красоты вещей. Это чувство, милая моя, я впоследствии испытал еще не раз — даже в тот же самый день; и да простит Господь глупому отроку, каковым я тогда был, что впервые благоговение пришло ко мне при виде разноцветных тканей на Провенской ярмарке!

Кто же может покупать такие ткани, спрашивал я себя, какие короли и королевы? Кто же делает их, и как — на золотых станках, после того как колдуны спрядут тонкое руно алых, золотых и синих овец… какие, должно быть, живут в далекой стране, где правит отец Йонека.

И это я еще городской церкви не видел! Едва завидев Сен-Тибо, я невольно остановил лошадь, и ехавших позади меня Мартин ругнулся — его наглого жеребца не стоило подпускать так близко к моей кобыле, он тут же попытался ее оседлать, не обращая внимания на всадника на спине своей дамы. Пока Мартин боролся с лошадью, я сидел и смотрел перед собой: такие, должно быть, дома в Божьем Иерусалиме, бормотал я, с такими шпилями и башенками, похожие на замерший костер. Вот бы войти внутрь и посмотреть — правда ли там все из серебра и золота, стены построены из ясписа, и все подобно чистому стеклу. А может, там двенадцать дверей, украшенных драгоценными камнями: хризопраз, и сапфир, и халкидон, и смарагд…

Ну нет, сказал я себе, подъезжая ближе, это ж Провен, не Иерусалим, это всего-то церковь, только очень большая, не будь глупцом, смотри — она просто каменная. А если войти в нее и прослушать там мессу (служат ее не иначе как епископы), то навеки очистишься от всех грехов — если хватит духу войти.

Впрочем, скоро начались ряды продуктовые, и у меня потекли слюнки, так что я на время забыл о церкви. Мартин от нас отбился, договорившись встретиться у ворот, когда пробьют к вечерне (к вечерне, парни, запомните, а не к повечерию!) Мы с Рено вдвоем, скинувшись, купили мягкого белого хлеба, такого вкусного, что он и без вина был бы хорош, и ели его прямо на ходу, запивая из фляги. Ужинать будем в кабаке, сказал Рено, так что на еду пока не траться, лучше поехали-ка к Святому Тибальду, там, слышал, каноники хороший сидр бесплатно раздают. Несмотря на всю свою похвальбу, мой товарищ, как и я, не считал себя толстосумом.

Одно только я мог бы сказать в защиту своего зеленого леса — там было куда просторнее. Когда восторг первых часов слегка поутих, я начал приходить в легкий ужас. Столько людей сразу меня пугало, как, впрочем, и мою смирную лошадку. Сеньоры на конях, едва ли не давящие бесцеремонную толпу; снующие под ногами лошади грязные мальчишки; бесчисленный мастеровой и торговый люд, а на широких улицах — вереницы повозок со складов, возницы, орущие во всю глотку и свистящие кнутами над головами толпы… При всем том в городе было куда жарче, чем в лесу — будто и не май, а разгар лета. Каменные стены домов и каменная же мостовая, нагревшись, отдавали жар, и у меня начинала кружиться голова. Ужас мой с каждым часом все усиливался: я боялся отстать, потеряться от Рено, бывшего моим единственным проводником по тутошнему лабиринту. А потерять Рено было очень даже просто — особенно после того, как мы оставили лошадей на коновязи знакомого товарищу кабака (на них было слишком хлопотно разъезжать по маленьким лавчонкам Верхнего Города). Рено сновал туда-сюда, со всеми заговаривал, всем интересовался, к чему-то приценивался и то и дело пропадал из моего поля зрения.

Ох, батюшки, что же это такое, думал я, тоскливо озираясь. Пропал я, с головой пропал, уж и не выбраться! Со всех сторон меня толкали, дергали, что-то предлагали купить или просили дать пройти — впрочем, все это весьма дружелюбно. Круглолицая девица в синем головном платке ущипнула меня за щеку — как раз когда я крутился на месте, пытаясь разглядеть торчащую из толпы темную голову товарища.

— Чего встал, красавчик? Не меня ли ждешь?

Я ужасно испугался девицы — кто-то мне рассказывал о ей подобных созданиях. То ли отец Фернанд на проповеди, то ли еще кто; говорили, что от таких можно заразиться страшными болезнями и покрыться паршой с головы до ног, они и ограбить могут, очень опасные женщины, сосуды дьяволовы! Отчаянно отнекиваясь, я улизнул меж двумя лотками, едва не опрокинув один из них. Задом, задом — в проход меж домами, выводивший на другую улочку, совсем узкую — так что можно, раскинув руки, достать от стены до стены. Здесь было почти что тихо, пусто и голо, дома стояли вплотную друг к другу, загораживая солнце — но жар все равно оставался. Я поднял голову — узкая полоса бледно-синего неба, все окна, выходящие на улицу, плотно прикрыты ставнями — и понял, что вот я и потерялся.

Эта идея меня даже слегка порадовала. Подумаешь, Рено — как только стало ясно, что он пропал, оказалось, что не очень-то он и нужен. Что же, я погуляю по городу всласть, куплю что мне надобно. А кабак, где осталась моя лошадь, я запомнил (кажется) — он недалеко от площади Сен-Тибо, в сите, и на вывеске у него баранья нога. Так тебе, Рено, поищи-ка меня сам, впредь тебе наука не убегать, а я пока куплю то, что хотел — без твоего ведома. Подарок для Мари, такой, что ей будут все девицы завидовать!

Но прежде чем пойти вперед, я внимательно осмотрел свои руки и ощупал лицо, на предмет поиска начатков парши. Забежать надобно в церковь, исповедаться, что с такой девицей на улице имел дело…

Тут-то меня осенило: не надобно так страдать, бедный дурак, не надобно больше мучиться о грехе неисполнения епитимьи! Пойди и признайся в нем другому священнику, не отцу Фернанду, кому-то совсем незнакомому — бывает, если надобно, людей и без слушания мессы, просто так исповедуют — и убелись, как снег, если храбрости хватит в такую большую церковь одному войти. Хитрость, конечно, нехорошо — отец Фернанд говорит, надобно всегда своему кюре исповедаться, а не чужим священникам. Но ничего, все-таки меньший грех — peccatum levium, minutum, простительный.

Но сначала я хотел покончить с мирскими попечениями, то бишь с подарком тебе, любимая. Расхрабрившись и вспомнив, что я все-таки дворянский сын, а деньги мои крепко зашиты в подкладку шаперона, и их украсть у меня можно только вместе с головой — я обратился с вопросом к первому попавшемуся лавочнику. Улочка вывела меня от рядов менял и оружейников, где я потерял Рено, к продуктовому кварталу. Со всех сторон пахло острыми специями. Торговец перцем и прочими дорогими штуками указал мне дорогу, и я в своих зеленых штанах и синей одежке побежал, растворяясь в толпе и находя в том немалое удовольствие.

Однако на улице ювелиров мне, как водится, не повезло. Я слегка переоценил свои сказочные богатства: любоваться венчиками с разноцветными камнями, и чернеными серебряными застежками, соединенными цепью, и брошками в виде летящих птиц, и пряжками с красными и синими камушками и эмалью — это одно… Это легко и приятно. А вот купить что-нибудь стоящее — совсем другое дело. Мало того, что хозяин лавчонки, державший свое хозяйство под столом в особом ящике и выкладывавший штуковины по одной, с каждым новым украшением мрачнел все больше и поглядывал в сторону двоих бородатых охранников. Наверно, я казался ему ненадежным клиентом. Начал я с робкого «Не покажете ли мне украшения для… молодой девицы, самые красивые», а под конец применял еще более смиренные выражения: «Что-нибудь денье за пять, если можно». Я, конечно, слышал истории, в которых фигурировали кольца с камнем за пятьдесят марок, в которых еще тонкой работы на шестьдесят… Но то ж были рассказы…

— Пятнадцать, — с презрением сказал ювелир, выкладывая перед собой на кусок бархата крохотную серебряную булавку с жемчужинкой.

Я еще не знал, что такое торговаться, но от отчаяния сработала, должно быть, природная смекалка.

— Ну, десять! Десять денье! Она ж маленькая! У нас жена священника и то крупней жемчуг на ворот нашивает, а мне это благородной сеньоре дарить!

Однако торговец оставался тверд, и последним его словом было — двенадцать, и все тебе, причем в перерывах он бормотал что-то о жалких рыцарских сыночках с дырами в кармане и с гордыней размером от Барселоны до Парижа. Распалившись спором, я наконец вылетел из лавки, очень обиженный. Впрочем, снаружи я одумался: снизь ювелир цену до десяти — просадил бы я на булавочку все свое состояние и остался бы снова ни с чем. А у меня еще теплилась мечта набрать со временем много денег и купить хоть какое оружие: кинжал или короткий меч, как у Рено. Девица девицей, строго сказал я себе, а рыцарь так поступать не должен. Найду ей другой подарок, не хуже. Мало ли, отправлюсь я в странствие — что же, без денье в кармане пропадать? (Знать бы мне тогда, как я был прав!) Так, милая моя, я рассуждал практично, позволяя низменной своей натуре предпочесть Маммону — Амору.

Судьба меня вознаградила: судя по запаху, я попал в ряды торговцев ароматами.

Хотя сначала у меня даже желудок схватило от стольких запахов сразу, потом я принюхался и стал различать: будто смола кедровая, а вот — фиалками пахнет, и жасмином, а справа — чем-то совсем непонятным, сарацинским таким, восточным. Но один запах был безошибочный, единственный: розы! Самый простой изо всех, и настолько твой, что мне даже страшно стало: я вспомнил ту историю про розы, и уж как не хотел бы я, всякий раз думая о тебе, думать о розах, то есть о страхе и бессилье, и о том, как я глубоко погружен в болото смертного греха! Я сказал себе, что все это пустяки, что розы есть розы, а я свободный дворянин и не обязан все время думать о своем отце.

Боже ж Ты мой, как же их такие делают? Я нюхал маленькие пузырьки — попроще, глиняные, и дорогие, стеклянные, заткнутые пробками, а какие — кусочками кожи, чтобы запах проходил и сквозь затычку — но слегка, не выветриваясь. «Нюхай, нюхай, красавчик, только все не вынюхай», — говорил усмехающийся купец — шибко не здешний, судя по выговору и по очень смуглому, почти черному лицу. Грязные волосы падали ему на лоб, зубы смеялись. Я хотел спросить, кто он таков, черный человек — страшный и интересный донельзя — не настоящий ли сарацин? Но одновременно я боялся узнать правду: разве ж можно будет купить подарок у нехристя? Однако торговец оказался словоохотлив, и пока я обнюхивал флакончики, стараясь держаться нахально (в нежеланное и неосознанное подражание мессиру Эду — нас, деревенских дворян, за десять лье видать!) — он не затыкаясь рассказывал, болтал, травил байки. Странно — чем больше он говорил, сверкая зубами, тем больше мне казалось, что он делается все дальше от меня и все менее понятен. Торговец называл себя марсальцем — я ведать не ведал, где это такое место. Слова он выговаривал совсем не так, как у нас — и притом не по-бретонски картаво, а наоборот, слишком твердо, иногда делая странные ударения в самых неожиданных местах. Но все равно я хорошо понимал его речь — о том, что вот это такой специальный сарацинский ладан, сушеная смола заморских деревьев вместе с цветочной пыльцой, и колдуны кадят им не в церквях, а у себя в домах, чтобы прельщать своих женщин — черных, как в арабских сказках, с золотыми браслетами на ногах и предплечьях. А вот такую жасминную эссенцию, со специальной добавкой «бес-травы», втирают тамошние колдуны в кожу христианских пленниц, чтобы они стали веселыми и покорными, и забыли всю свою прежнюю жизнь, и поклонялись Магомету. Если помажут пленнице живот — она забывает прежнего мужа, если лоб и уши — забывает наречие своей родины, а если особенное местечко на затылке — так и Господа нашего Иисуса Христа, и святые церкви нашей стороны, и все, все, все.

Зачем же ты таким адским зельем торгуешь, марсалец, хотел я спросить в ужасе, но сдержался, смутно не доверяя рассказам купца. Наверное, такую чепуху он порет в городских банях, торгуя с ужасными девицами вроде той, ущипнувшей меня за щеку. Сам-то ты христианин ли, дядя, робко спросил я (совершенно не желая покупать подобные благовония тебе в подарок) — и тот, размашисто крестясь и улыбаясь, принялся горячо сыпать именами святых — Илария, и Марциала, Петрова ученика, и Феликса Караманского да мученицы Цецилии — так же запальчиво, как только что болтал о сарацинском колдовстве.

Я купил у него маленький — зато прозрачный, стеклянный! — пузырек с розовым маслом и поспешно удалился, довольный донельзя. Такой роскошный подарок, не сказать как дешево (хотя подозреваю, что марсельский прохиндей содрал с меня втрое больше обычного)! Я понятия не имел, что делают с розовым маслом: льют ли его в лампадное масло, или мажут у себя за ушами (я слышал, так делают — не знал только, делают так гулящие девицы или же благородные дамы). Но идея нюхать зимой совсем настоящие розы казалась мне крайне привлекательной, я надеялся, что она привлечет и тебя. Кроме того, я разжился подарком, какого у нас в деревне точно взять неоткуда. Марселец сделал мне куда больше, чем продал пузырек с духами — нет, он дал мне почувствовать себя важным. «Чего еще мой юный господин прикажет?», приговаривал он, сгибаясь длинным жилистым телом над прилавком (в то время как его умные черные глаза все подмечали — и ношеный синий камзол, и перепуганный юный взгляд, и то, как рука нервно ощупывала подкладку капюшона.) Торговец дал мне клочок материи, завернуть пузырек, чтобы довезти в сохранности; я положил подарочек в кошель на поясе — так же, как и сдачу, медный щербатый обол, который я стеснялся при людях прятать в шаперон. Удалился я гордый и счастливый, «юный господин», горделиво думалось мне — вот как меня люди-то называют! Надобно теперь найти Рено, и навестить свою лошадь, и вообще — дело сделано, не мешало бы перекусить.

Однако легко сказать — найти Рено! Время перевалило за полдень, жара стояла ужасная; в городе, кипящем торговцами, найти человека не легче, чем поймать мышку голыми руками. Когда я добрел до ворот бурга, где вели свои торговые дела мужики вроде наших, у меня ноги отяжелели и голова малость перегрелась. Я не удержался и купил кувшин холодного жирного молока, который тут же наполовину выпил; но больше пить не смог (кувшин был не менее чем в кварту), и не хотелось же мне возиться с полупустым кувшином! Попытка продать его обратно торговцу не удалась — мужик посмотрел на меня, как на сумасшедшего: кто же купит теперь питое молоко? Оно уже к вечеру створожится, никакой сычуг не поможет! В итоге я — незадачливый покупатель — так и потащился с полупустым глиняным кувшином по городу, прижимая его к животу обеими руками и думая, что дурной из меня городской житель. Поставить кувшин на голову, как порою делают женщины, мне казалось постыдным.

Вот же в какую глупую историю я попал! Потерял Рено, перегрелся на солнце и напрасно потратил деньги на молоко, которое теперь некуда девать. Мухи, почуяв, что у меня заняты руки, донимали меня, садясь на потные щеки. Я сгонял их, тряся головой, и смешил людей своим видом. Слишком много мне было впечатлений в первый раз на ярмарке.

«Идите сюда, юноша, я вам покажу кое-что интересное! Такой чудесный лакомый товар из заморских королевств, какого и граф Буйонский не едал!»

«Эй, дурак, куда кувшин тащишь? Продай горшок за пять тумаков!»

«Парень, слышь, парень, ты что, не здешний? Может, тебе объяснить чего, показать там баню или бордель — за пару монет?»

«Не желаете ли колеса тележные? Колеса новехонькие, обручи для бочек, обухи для топоров без единого сучка, бесплатно насадим и подгоним, хоть лес под второй собор Сен-Дени валить!»

«Подай, господинчик, бедному хромому на прокорм пятерых ребятишек!»

Один раз меня прижали к стене четверо парней постарше возрастом — и непременно ограбили бы, если бы я не заорал пронзительно, выставив перед собою тяжелый кувшин, что-то вроде: «Я одержимый! Не подходи! Всех убью, я ненормальный!» Они предпочли не связываться и удалились, один перед отступлением плюнул мне на носок башмака. Но это нам что, это пустяки, главное — я их прогнал.

Непобедимый и довольный, я двинулся дальше. Что же, решил я, доберусь до того кабачка, где мы коней оставили, и посмотрю — на месте ли лошадь Рено? Если на месте, куплю себе что-нибудь перекусить и подожду приятеля там. А нет — так я место встречи помню, а солнце еще высоко, до вечерни успею к воротам. Главное-то я сделал, подарок купил.

Погрузившись в спокойные мысли — я был уже неподалеку от квартала менял, куда и стремился — я нежданно для себя встретил худшее, что могло меня ожидать. То бишь едва ли не головой въехал в живот мессиру Эду, шедшему рядом с господином Амеленом. Оба вели лошадей в поводу, у седел свисали плотные тюки; по щекам обоих мужчин тек пот, они были злые и красные. Видно, они спорили.

Ох, Господи Боже мой! Сердце мое едва не остановилось. Со страху не додумавшись даже отвернуться, я несколько времени неподвижно смотрел в лицо отцу, не в силах шевельнуться — как будто меня молнией прошило с головы до ног. Самое худшее, и могло ли оно не случиться — я же с самого начала знал, что добром это не кончится, что нельзя мне никуда уезжать, потому что отец все чувствует и знает, когда я его ослушаюсь, даже через много миль. Как я мог забыть, что от мессира Эда невозможно скрыться, горестно понял я — и, развернувшись, побежал. Кувшин бросить я не догадался, и громоздкая штука сильно замедляла мой бег. Мне казалось, что отец погонится за мной — вскочит в седло или побежит прямо так — но не слышал позади звука шагов. Мчась изо всех сил, я толкнул нескольких прохожих и даже не извинился. Какой-то дядька, приняв бегущего мальчишку за вора, заголосил: «Держи, держи, кувшин украл» — и схватил меня за волосы, но я вырвался, оставив в его руке изрядный клок «шерсти». Мне даже больно не было, так я боялся. Только бы потеряться, исчезнуть! Если бы мне шапку-невидимку из рыбьей кожи, какая была у кого-то из пэров Карла Великого — у Аймера, да, у Аймера…

Опомнился я под сенью огромного храма. Даже, наверное, больше, чем Сен-Тибо. Коллегиальная церковь Сен-Кирьяс, вот что это было такое: и я нырнул туда, спасая, как мне казалось, свою жизнь, и успел на паперти брякнуть свой кувшин перед удивленным нищим, до того дремавшим на солнышке. Городские нищие меня пугали — это тебе не свои, привычные, Жак-Язва и хромой Люсьен, которые так заискивающе смотрят, что им подавать — одно удовольствие. Тутошние нищие косились друг на друга с неприязнью, хвастливо показывая людям свои язвы, и вид имели такой, будто днем промышляют на паперти, а ночью — разбоем. Но этого старикана я даже не разглядел, просто хотел избавиться от кувшина.

Внутри было прохладно, очень спокойно; сквозь витражи сочился медленный свет. Постояв напротив алтаря, как на подступах к Иерусалиму, я не забыл-таки перекреститься, глубоко погрузив руку в чашу в поисках святой воды. Вода была только на самом дне, пальцы мои царапнули холодный мрамор. Я медленно опоминался, переводя дыхание и надеясь, что Господь на этот раз миловал — похоже, за мной никто не гнался, может, даже отец меня не узнал. Он же ни разу меня не видел в этой одежде, да и кувшин мог помочь.

В церкви было пусто в этот неслужебный час; несколько каноников, переговаривающихся на хорах, и еще один, поправлявший целые свечи и сминавший остатки воска в единый ком (на следующий раз) — не обратили на меня внимания. Я в самом деле был весьма мал и незаметен, и старался стать как можно меньше. Я отошел к стеночке и стал разглядывать огромный витраж над головой, жмурясь от его красоты: радость моя была бы куда больше, если бы я так не боялся погони.

Я смотрел на святого Кириака, покровителя города, покровителя нынешней ярмарки: защити меня, святой, молился я. Высокий, как ангел, диакон с кошелем для раздачи милостыни в руках. Подай мне милости, святой мученик, пускай отец меня не найдет! Пускай он меня даже узнал и потом побьет — но не сейчас, пожалуйста, пускай потом! Увидь я тогда свободного, не занятого священника, я тут же пошел бы к нему исповедаться, забыв все страхи перед чужими клириками: куда им до отца!

Еще один святой Кирьяс, такой же огромный и ангелоподобный, властно держал конец цепи, сковывающей дракона — красно-золотого и оскаленного, но в общем-то жалкого, вроде бешеной собаки. «Кириакос» у греков значит «посвященный Богу», это как по-нашему Доминик. Все в окрестностях Провена знают — бесов изгонял святой Кириак, так же как и его товарищи Смарогд и Ларгус, грехи побеждал силой молитвы. Незаметно для себя я стал думать о другом: даже если в жизни, до мученической кончины, это был маленький, худой человек, служитель всеми презираемого (при Диоклетиане-то!) культа — стоило только ему умереть, не испугавшись мучений… Стоило ему добровольно принять пламя страха и остаться в нем не сгоревшим — смотрите, как вырос диакон Кириак, на целое витражное окно, почти до хоров, и отсветы его солнечного венца падают на высоченный полукруглый свод.

Ровно на этой мысли мне и легла на шиворот очень знакомая рука.

Я тогда еще ничего не знал о jus asyli, священном праве укрытия у алтаря; иначе к алтарю бы сразу и направился. Впрочем, как можно быть уверенным, когда речь идет о моем отце? Может, его и это не остановило бы. А так… со своим весьма условным понятием, что людей в церкви трогать нельзя (это после множества историй о церквях, сожженных вместе с прихожанами) я сильно вздрогнул и зажмурился, ожидая, что будут бить. Но мессир Эд не стал ничего делать прямо в церкви — тоже что-то помнил о «праве убежища», так что сперва вывел меня наружу. Я шел, почти ничего не видя от страха; за куда меньшие поступки меня порой колотили до беспамятства, что же будет за такое крупное ослушание? Мессир Эд вывел меня на паперть. Снаружи с лошадьми поджидал управляющий; рядом с ним маячил — откуда только взялся! — бледный, как простыня, Рено. Лицо его выражало неприкрытую панику: добрый парень, Рено видел, как сильно, хотя и невольно, он подставил меня, и теперь не знал, куда деваться. Он отлично понимал, как дурно обстоят мои дела: еще бы, Рено не раз засыпал на одной постели со мной, который стонал во сне и не мог перевернуться на спину. Тако же нам приходилось вместе купаться, и приятель, видевший все мои шрамы, не мог не понимать, что мой страх перед отцом куда более обоснован, чем его собственный — перед наставником. Святого Ромуальда, конечно, наставник за нерадение в чтении бил палкой по виску столько раз, что святой почти полностью потерял слух… Но у мессира Эда был свой излюбленный святой Ромуальд для подобных наказаний.

Отец поставил меня перед собой и без единого слова ударил по уху. Я молча упал, молясь, чтобы не закричать. Крика отец не мог терпеть более прочего и всегда делался от него еще свирепей. Меня опять поставили на ноги и снова дали затрещину; так было несколько раз, покуда слух мой, почти как у бедного святого, едва ли не полностью не исчез в громовом звоне. Сразу собралась небольшая толпа, все смотрели на нас и высказывали свое мнение — кто сочувственное, кто назидательное. Горожане падки на любые зрелища; я слышал сквозь звон в голове, как один голос объясняет — «Это наказывают воришку, он у рыцаря кошелек спер, смотри, сейчас его поведут к бальи, и бальи отрубит ему руку.» «Да нет, просто мессир колотит своего сына, или слугу, скорее уж слугу.» Я смирно стоял, стараясь никаким лишним движением не разозлить отца еще сильнее, и думал, что мне конец. Но к моему удивлению он не стал меня больше бить, только сорвал с моего пояса кошелек и вывернул себе под ноги. На ступени выкатился один щербатый обол и пузырек с духами. Отец подобрал монету и с наслаждением размазал стеклянный флакончик по камню. Я весь сжался, услышав хруст стекла, после которого пришел сильнейший запах роз — как будто запахло сразу несколько огромных садов.

Всю обратную дорогу отцовский сапог пах розами, и это почему-то было для меня мучительнее всего. Мы ехали молча — я не смел заговорить с Рено, который, в свою очередь, не смотрел мне в глаза. Оба мы понимали, что так просто не отделаемся, и уж дома-то нас ждет настоящая взбучка. Я уже понял, что отец ограничился парой оплеух только по той причине, что мне предстоял долгий путь верхом. Он ни разу не тронул меня на привалах, как, впрочем, и не дал мне ни крошки еды, деля ветчину и хлеб с Рено и Амеленом. Рено жевал, виновато оглядываясь на меня. Один раз ему удалось, проходя мимо, выронить мне под ноги полуобглоданную свиную кость и ломоть хлеба, спрятанные загодя в рукаве. Их я сжевал позже, когда все уснули, и старался как можно тише работать челюстями. Только иногда я ловил на себе отцовский взгляд, долгий и такой особенный, что меня продирал мороз по коже. Ночью я не мог спать — но, понимая, что завтра к вечерне мы прибудем домой, молился об одном: пусть меня не убьют. Стойкий запах розового масла все держался, и конечно же, перед рассветом мне приснились те розы на полу трапезной. Разбудило меня предчувствие — я проснулся и вскочил на миг раньше, чем мессир Эд толкнул меня носком сапога, без слов приказывая встать.

Один раз, я слышал, Рено попробовал с ним заговорить. Отец порой беседовал с управляющим, и как мне казалось, был чем-то недоволен: неужели его дурно принял бургундский герцог, в ужасе думал я, ведь это снова на мне отольется! Или поход откладывается? Какие еще бывают дурные вести?

Рено выбрал момент, когда отец показался почти добрым и даже о чем-то засмеялся с Амеленом. Ох, мессир Эд, сказал мой приятель дамуазо, покаянно свешивая голову. Простили б вы нас, ради Христа, а?

Отец как будто не слышал. Повернул голову и взглянул так странно, как птица смотрит на что-то, что она собирается склевать: одним глазом.

Ну, ради Христова Воскресения, гнул свое Рено. Отец-то мой не будет рад, если узнает, как вы со мной сурово обходитесь (он умудрялся смешивать в одной фразе угрозы и мольбы). Мы ж ничего дурного не желали, только город посмотреть и подарков на праздники купить… На Вознесение там, на Троицу… Деревенские-то поехали, ну и мы с ними. Вы уж простите нас, сир; вон отца Фернанда сынки то и дело на ярмарку катаются, мы-то, дворяне, что ли, хуже? Я, как-никак, оруженосец уже, а он — ваш родной сын…

Отец так посмотрел на Рено, что тот умолк сам собой. По дороге отец ел белый вареный хлеб, самый лучший, так что у меня слюнки текли, а нам обоим даже не предложил. Из чего я заключил, что мой сотоварищ только напортил своими извинениями.

Мы прибыли немного позже, чем собирались — уже начинало смеркаться. Господин Амелен попрощался с нами у моста и отправился в свой дом в деревне: совершенно ясно, что он сегодня вечером не хотел бывать у нас в гостях, да мы никого и не ждали в гости. Рено отец отослал сразу за воротами — первый раз он обратился к оруженосцу, и тот с надеждою вскинулся, сочтя это добрым признаком.

— Иди на конюшню, там обиходь всех коней. Всех, слышал? И если хоть одного плохо почистишь или напоишь не в срок… смотри у меня.

Рено с готовностью закивал: ясно, телесные наказания заменены на трудовую повинность, надобно еще добела отскрести все денники, распаковать поклажу, вынести навоз в навозную кучу, вымыть седла мокрой тряпкой и починить, где требуется, упряжь. А главное — не совать носу в дом, пока не позовут, в случае чего даже и ночевать с лошадьми. Это ничего, могло быть и хуже. На сене иногда очень хорошо спится; и хотя сенокос еще впереди, деревянные доски сеновала тоже могут быть весьма уютны, если попоной накрыться. Рено удалился весьма довольный, а я, напротив, похолодел ступнями ног и ладонями от страха, что отец решил наброситься на меня одного.

Я пошел к дверям первым, очень не желая, чтобы меня взяли за руку или за плечо. Мессир Эд ступал за мною тяжелыми шагами, и я думал, что вот сейчас не выдержу, заору от безнадежности. На этот раз — я ясно чувствовал — он хотел меня убить, забить до смерти, и дело было даже не в несчастной ярмарке и не в розовом масле, а в какой-то еще страшной причине, мне неведомой. Что-то случилось там, в Бургундии, за что теперь меня хотели убить.

Отец ударил в дверь — и та, не запертая, отворилась, грохнув о косяк. Матушки внизу не было; судя по всему, за столом недавно трапезничали, на нем еще оставались кости дичины на хлебных корках, стоял кувшин. Было темно и холодно.

— Жена! — рявкнул отец так, что я втянул голову в плечи. — Жена! Я кому говорю? Немедленно ступайте вниз!

Обо мне он как будто забыл — по-прежнему ни разу меня не ударив с того часа на площади, ни разу не одарив словом. И от этого я еще более укреплялся в мысли, что он хочет меня убить.

Милая моя, я до сих пор не уверен, что ошибался.

Матушка спустилась сверху, торопливо шаркая скверными башмаками — какие она носила дома, жалея хорошую обувь. Волосы ее были убраны под белый платок; она, видно, уже ложилась спать. Только в белом платье, без верхнего — тоже стареньком, кое-где чиненом — она остановилась наверху лестницы, и свечка в ее руке слегка дрожала.

— Спускайтесь, сударыня, — отец отодвинул от стола скамью, предлагая ей присесть. — И свечу несите. Я хочу знать, что вы скажете о новостях. Да не пугайтесь, не убью же я вас, — и он улыбнулся, как волк-оборотень. Матушка отозвалась почти неслышно — «да, сударь» — подошла и уселась на самый край скамьи, со спиной совершенно прямою, сложив руки на коленях. Я увидел, что она очень боится, и после таких слов — даже более прежнего. Меня она не заметила, ее слепила свечка. Отец тоже не обращал на меня внимания и не предлагал сесть, но я чувствовал его волю, не позволяющую мне уйти за дверь, и стоял на месте.

Сударыня Амисия, неслыханным образом обратился к матушку мессир Эд. Может, он ее тоже хочет убить, ужаснулся я, может, в него вселился бес и он хочет убить всех нас, и маму, и меня, и даже Мари, а завтра соберется и убьет кюре и прочих в деревне? Может, он на нее сейчас набросится, как сеньор де Файель на несчастную супругу? Мало ли таких историй, где муж до смерти бьет свою жену… «И тогда Карл Великий сказал своей королеве: коли так, если вы окажетесь не правы, я прикажу отрубить вам голову… Аой!»

Мессир Эд взял у нее свечу и воткнул в пустой подсвечник, продолжая усмехаться одной стороной рта. Я подумал бы, что он ужасно пьян — если бы не провел с ним бок о бок последние сутки и не знал твердо, что он не выпил ни глотка сверх обычного.

Сударыня Амисия, вот как он сказал, скрещивая руки на груди; лицо матушки стало каким-то серым при слабом свете. Слыхали новости? В Дижоне все в ярости, герцог рвет и мечет. Подлые попы наживы ради позволяют поганым еретикам убегать от возмездия. А именно — этот кусок дерьма, тулузский граф Раймон, пресмыкается перед легатами, как библейский змей. Чертов метр Милон чешет в затылке, давит вшей и обещает поразмыслить. Дело идет к тому, что Раймон будет оправдан, интердикт снят, самые крупные еретические лены от нас закрыты, а нам останется идти подбирать крохи! И знаете ли, кто по слухам поведет, как знаток земли, по стране нашу армию? Знаете, кто к сенокосу приползет на брюхе в Валенсию и будет лизать Милону башмаки, чтобы ему тоже позволили стать крестоносцем?

Крестоносцем! В нашей армии! Кто ради этого подставит спину под легатские розги — надеюсь, старина Милон хотя бы вздует его так, что он будет вопить, клянусь кишками и зобом его святого покровителя, на весь свой дьяволов Лангедок? Правильно, супруга, угадали! Почти оправдан, станет крестоносцем! Ваш старый знакомый, чертово дерьмо, тулузский графишка Раймон! Надеюсь, за эту Богом проклятую ложь, равно как и за остальные свои грехи, еретик и предатель будет гореть в самом ярком огне, в самой черной пещере ада!

Я стоял как вкопанный, не понимая, что такое происходит — понимая только: что-то очень страшное. Кто таков этот граф? За что гореть ему в аду (должно быть, человек бедный, раз его так ненавидит мессир Эд, не дай Бог испытать на себе его ненависть!) И при чем тут моя мать, а главное — при чем тут я, ведь за проступки оного графа зачем-то страдаем мы?

И тут случилось неслыханное дело, возлюбленная моя — ты, должно быть, не поверишь: матушка встала, сжимая руки, и выговорила тихо — но так, что даже я расслышал каждое слово. Она встала напротив разъяренного мессира Эда — в ней была кровь баронов Куси, в моей матушке, кровь крестоносцев, хотя жизнь с мессиром Эдом и превратила оную кровь в жидкий бульон. Она встала и сказала: «Прошу вас, сударь, Бога ради, не смейте так о нем говорить. Сир граф Тулузский — добрый католик».

Моя мать возразила мужу.

* * *

Кончилось, Господи Боже, слава Тебе, оно кончилось, его больше нет.

Сен-Жиль — город славный, чертог святого Эгидия, обязательное место покаянных паломничеств. Здесь же каждый камень — в особенности стены древнего храма и графский дворец каждым своим камешком — хранит еще тепло яркого света Первого Похода за Море. Не где-нибудь, а именно здесь принимал граф Раймон Четвертый, великой крестоносец, самого Папу Урбана, в этой самой церкви римский апостолик служил и проповедовал, что этого хочет Бог.

В этом самом замке они с графом — два благородных друга, высокий понтифик и высокий земной властитель — воплощение единства двух властей — говорили у огня о предстоящем Божьем Деле. Бароны и тогда, как сегодня, съезжались со всего Лангедока — послушать боговдохновенные призывы и поклониться святым мощам. Ведь святой Жиль, Эгидиус по-латински, креститель и апостол визиготов — не кто иной, как покровитель высшей знати, и диких зверей. Подумайте, рыцари, нет ли в том высшего смысла, не похожи ли вы кое в чем на вепрей, хищных волков и медведей — кое в чем, кроме храбрости и силы: например, любовью к войне и желанием пить свежую кровь вместо того, чтобы питаться падалью… Потому о вас, как и о тварях лесных, надлежит молиться святому Эгидию.

Некогда добрый святой, игумен из Афин, отшельник, поселившийся в лесах еще дикого, языческого края, молитвой отвратил от бедной лани летящую стрелу. А стрелком-то, люди добрые, был не кто попало — королевский сын Вамбо, который вместо того, чтобы разъяриться из-за потерянной добычи, нежданно обратился к Богу и выстроил для отшельника крепкий скит. Так что и гонимым, преследуемым, как лань королевской охотой, должен помогать заступничеством добрый святой. Самое время нам ему помолиться: мы и знать, мы же и гонимы.

Но сегодняшнее все уже кончилось, теперь ночь, можно об этом больше не думать. Стены храма еще горячи от дневного дыхания многих сотен, может, даже тысяч глоток — днем здесь было не продохнуть. Запомни, старая базилика, как запомнила ты крестовую речь Папы Урбана… Что сказал бы граф Раймон Четвертый, если бы стоял сегодня на ступенях возле главных из трех твоих врат, если бы видел своего правнука, нового Раймона — брошенным перед толпой на колени. Хотя такая толпа собралась — и в церковь, и на площадь — что и призраку было б не протолкнуться. Яркое небо над Сен-Жилем, на площадях олеандры цветут розовым и белым — в середине июня-то что ж не цвести. Толпа всегда рада редкому зрелищу, всякому охота посмотреть, как графа Тулузского, герцога Нарбоннского, маркиза Прованса, сюзерена четырнадцати графов и ленника трех королей, розгами охаживают на церковных ступенях. Потом будут детям рассказывать: «Я видел… Я видела…»

Как-никак самый могущественный граф Европы. Первый из светских пэров Франции — на коронации Филипп-Августа в торжественной процессии его отец нес королевские шпоры. Под его рукой Альбижуа, Виварэ, графство Венессен, Руэрг и Керси, Мельгейль, да еще Ажене — это через четвертую жену, мать графского сына и наследника, сестру английского короля. А матушка графа — сестра короля французского, а нынешняя жена — сестра короля арагонского, а дочка замужем за наваррским королем. Вот какой высокородный сеньор — мессен Раймон де Сен-Жермен, которого в честь великого прадеда еще де Сен-Жилем называют. Именем города, свидетельствующего нынче графскому унижению. Не каждый день графы Раймоны публично каются.

Прости нас, Святой Эгидий, и защити от потерь, пускай жертвы наши станут не напрасными. Пусть нас оставят в покое, удоволившись залогом графской крови, которая текла по его лопаткам и капала на ступеньки, а потом малость замарала алтарный проход, когда простирался граф перед алтарем — и вот вам крест, все видели, что он плакал! Так-таки настоящими слезами, навзрыд, и все, кто это видели, тоже плакали — и мужчины, и женщины, даже некоторые священники. И я плакал, лично я — экюйе по имени Раймон, хотя я уже не мальчишка первой молодости, который плачет от чего попало, а взрослый мужчина двадцати лет, дворянин. Мой отец уже бывал с граф-Раймоном в этом Сен-Жильском аббатстве — лет десять назад, и потом нас в первый раз отлучили за его разорение. Подумаешь, дело плевое. Интердикт — не чесотка, спать не мешает. Так мы все тогда думали — и смотрите, к чему мы пришли, мой добрый граф, смотрите, досточтимый святой Жиль, до чего мы дошли по неведению своему — простите мне, что я сегодня так напился и пьяный брожу вокруг Ваших почтенных стен, проливая новые слезы. Видит Бог, у меня есть причина поплакать. У нас всех она теперь имеется.

Так бормотал сильно нетрезвый крепкий юноша, в прозрачной синеве июньской ночи бродивший вокруг огромной церкви и порой припадавший то к одной, то к другой ее стене — то ли от печали, то ли ради поддержки. Поддержка парню не помешала бы, как заметили со стороны несколько монахов — их послал декан проверить, кто там впотьмах шатается у храма, уж не задумал ли чего — а то пора храм готовить, всенощную служить… С опаской, издалека наблюдали монахи за бражником — день сегодня редкостный, такой раз в сто лет приходит, многие сегодня не спят, и нехорошее может случиться. А парень роста немаленького и сложен дай Бог всякому, если спьяну решит драться, будет скверно. Светло — время как раз такое, когда ночи почти что нет: на западе еще теплится закатная полоска, а восток уже светлеет, поднимая знамена нового дня…

Обошел экюйе статуи апостолов между порталами, закинув голову и пошатываясь, вглядываясь в каменные лица. Посидел на ступенях, у лап каменного льва, строго смотрящего белыми глазами поверх его головы. «Эх, лев ты, лев кушант, геральдическая ты зверюга, ты-то нас видел, ты-то понял, почему мы так? Что-то меняется, морда ты каменная, мир малость покосился, ему уж и не выправиться. Стоишь тут и не знаешь, что мир перекосился. Накренился наш мировой диск, люди с краев начали сыпаться в Океан.» Снова поднялся, побрел вдоль стены, но у западного фасада остановился и заплакал горькими, хотя и пьяными слезами, задрав голову на какой-то барельеф. Монахи поспешили, уговаривая и пеняя, повести парня прочь — голова его болталась, он невнятно объяснял, что он — один из сегодняшних, ну, можно сказать, самых главных виновников, а стало быть, имеет всякое и всяческое право тут находиться. Один из монахов заметил, что за барельеф так растрогал беднягу — сцена бичевания, Господь у столба и статично замершие солдаты с флагеллусами, языки плетей красиво разлетаются в стороны, а Господь наш поднял спокойное, обрамленное нимбом лицо кверху, думая о своем… Потому что правду-то о происходящем знает Он один.

Был то день 18 июня, года 1209, двенадцатый год первосвященства Папы Иннокентия, четырнадцатый день июльских календ. Запомни этот день, город Сен-Жиль — в этот день граф Сен-Жильский раскаялся и поклялся, легат монсиньор Милон тому свидетель, львы свидетели, святой Эгидий свидетель, весь народ свидетель. И если нарушит граф эту клятву — не будет ему приюта ни под одной крышей на всей земле, и жена его станет вдовой, а дети — сиротами, и Сатана со всеми своими ангелами погасит свет его очей, как священник при отлучении гасит свечи, а коли он умрет — будет погребен как пес. Все слышали, граф поклялся, граф отрекся от прежней лживой веры. Граф поклялся поднять войско на своих братьев и родичей, ради Христа, аминь.

Вина графа в том, что он позволил у себя в стране и во всех вассальных ленах развестись позорнейшей ереси катарской, проказе на теле Церкви. Допустил в трюм Петрова корабля черных крыс, грызущих дно, сам участвует в сатанинских богослужениях, грабит аббатства (ну, аббатства все грабят, но он по-особенному это делает, по-еретически, и позволяет рутьерам оскорблять святые мощи и убивать клириков). А самое-то страшное — граф поднялся даже против Папы, верховного понтифика, викария Христова, и руками вассала убил папского посланника, священника Пьера из Кастельнау, который из самого Рима привез ему буллу об отлучении.

От крови святого — мученик Пьер, стремительно канонизированный (слыхано ли дело, меньше двух месяцев — время пути новостей до Рима и написания булл: Раймону отлучение, Пьеру канонизация) — от крови святого очищаются только кровью. Или слезами, которые, по блаженному Августину, суть кровь души.

Мятежному графу — кровь хоть малая, но позорная, она же и славная — кровь бичевания напоминает нам о жертве Христовой, а унижение — лучшее лекарство от гордыни, столь надобное кающемуся. И слезы многие — вряд ли граф, немолодой рыцарь, бывавший в битвах, так разрыдался от пустяшной боли от розог: нет, от покаяния плакал он и от святого позора, под взором тысяч жадно смотрящих глаз простираясь перед алтарем на голом полу — раздетый до пояса, в холщовых штанах и босой, как подобает всякому покаяннику перед лицом Царя Царей. Для Которого все земные графы — не более последнего бедняка, потому и положено приходить к Нему нагими и бедными, во вретище собственных грехов, как некогда возвращался к отцу Блудный сын.

А святому Пьеру — радость на небесах, стремительный подъем, скольжение вверх от полутемных лугов Чистилища, откупился он мученической кровью от временных мучений — и летит, как яркая звезда, падающая с земли наверх. Святой Доминик говорил в печали и горечи: «Может, эту больную ересью землю хоть кровь мученика излечит». Вот и ответ словам святого: кровь мученика пала на промерзшую январскую почву на берегу Рона, теперь от нее занимается пожар по всей стране, и свершаются первые чудеса: граф Раймон покаялся!

И еще святому Пьеру — почет, погребение не где-нибудь, а в священном Сен-Жиле, в крипте подле самого основателя, святого Эгидия. Хорошо им теперь на небесах беседовать бок о бок, пока сброшенная плотская одежда в соседних раках напоминает грешникам о заступничестве и покаянии. А может и еще кой о чем напоминает.

Подземная крипта для мощей, правда, совсем новая: ей лет тридцать, она ни святого Эгидия, ни папу Урбана не помнит. Ярчайшее, что помнят ее крестовые своды — это нынешний граф Раймон, босой и полуголый, со следами от розог на спине, пробиравшийся в сопровождении легата через склепы к другому выходу наружу: через обычные церковные двери выйти было невозможно, так много народу набилось вовнутрь. Даже главным участникам «миракля» некуда ступить оказалось. Никак не выйти на свежий воздух.

Крипта большая — шагов пятьдесят в длину, в ней и отдышаться можно на подземном холоде от духоты людской и жара от позора. А то, что графа Раймона провели на пути к свободе мимо свежей раки с мощами святого Пьера — это весьма символично. Так убийца, хотя и невольный, в одежде покаянника ступает босиком мимо могилы убиенного: должно быть, порадовался святой Петр из Кастельнау такому поучительному зрелищу.

Но вряд ли к этому святому надлежит ждать в скором времени многих паломников, решил тутошний настоятель, запирая за процессией двери склепа.

Одних епископов явилось семнадцать человек. Не считая архиепископов Арльского, д`Э и Ошского, и папского легата a lаtеre, то бишь со стороны, беспристрастного. Мэтра Милона, папского секретаря, в пристрастности не заподозришь — он весьма суров, но прям в речах, больше на рыцаря похож, чем на клирика, с лицом жестким, как будто вырубленным из камня или кости. Сам граф Раймон ему доверяет, у себя во дворце поселил, называет своим другом, заступником и помощником. Хотя, возможно, графу Раймону всяк легат хорош после Арнаута Амаури, прежнего посланника — личного графского врага, по рождению соплеменника. Об аббате Арнауте всякое говорят. Например, что он-то мирской славе не чужд и всегда мечтал прибрать к рукам герцогство Нарбоннское. Сам нарбоннец, рыцарский сын, должно быть, еще в детстве мечтал, бегая по городским улочкам приморской столицы: вот, мол, вырасту… Потому (это просто люди так говорят, из них же многие аббата ненавидят) и продвигался он так быстро по лестнице церковного служения: от брата-монаха — в аббаты Санта-Мария-де-Поблет, потом — в аббаты Сито, обители святого Роберта, цистерцианской столицы, чей капитул вправе судить все остальные аббатства Ордена, даже и женские в том числе. А теперь — должно быть, неспроста — пробрался Арнаут к самому подножию папского престола, и во главу похода против своей родной земли…

Так вот, одних епископов явилось семнадцать человек, не считая прочего клира. О мирянах и говорить нечего. Кроме шестнадцати граф-Раймоновых вассалов, участников покаяния, пришедших давать ту же присягу, съехалась знать почти что со всей страны, а тако же консулы Авиньона, Нима и Сен-Жиля, свободных городов. Каковые города обещали обратиться против своего графа Раймона немедля же, если только тот — вот и еще свидетели — посмеет ослушаться данных им обещаний. На покаяние приглашения рассылались загодя, как на свадьбу — хотя происходящее скорее походило на поместный собор: по одному только числу епископских посохов. И все это сборище — роскошное, в цветных литургических одеждах и митрах, как огромный сад, расположилось полукругом перед главным входом в церковь, под равнодушным взглядом каменных львов по сторонам ворот.

Главный участник торжества — (общий выдох любопытства и нетерпения при появлении) — поднялся между львами по ступеням, никто его еще таким не видел, откуда только взял граф Раймон, богатейший из французских пэров, подобную одежду… Порты вроде крестьянских, подвязанные веревкой вместо пояса, холщовая рубаха, жесткая, как власяница. Если граф Раймон Четвертый удосужился взглянуть с небес, узнал бы себя в правнуке: некогда в Святой Земле, собственным же народом принужденный к покаянию, шел он в таком же рубище впереди провансальских полков по острым камням пустыни под Мааррой. Ступал, гордо неся свое унижение ради Христа, завоевывать королевство Иерусалимское. Везет же графам Раймонам на покаяния! И всякий раз — ради своих людей. Только что мы на этот-то раз завоюем, какое королевство, дорогой наш сеньор? В знак покаяния второму легату по имени метр Тедиз уже переданы вашими собственными руками, без дрожи подписавшими смертельный листок, семь замков, семь крепких городов в важнейших точках земли. Оппед, Монферран, Фанжо и Рокмор, с ними Бом и Фуркес, и замок Маурна — забирайте вещички, прежние владельцы, волением нашего графа замки временно не Раймоновы, а папские! Впрочем, если покажете себя неплохими христианами, Святой Отец может и оставить вам ваши дома под присягой Святому Престолу. Только знайте, если что — вам их от своих же родственников потом оборонять.

Что мы теперь-то завоюем, добрый наш граф? Впрочем, речь не об обретениях, нам бы потерь избежать, нам бы свое уберечь, собственные дома путем смирения отвоевать.

Главный участник торжества, граф Раймон, далеко не молод. Какое там молод, у него и прозвище-то — Раймон Старый. Это за то, что он графство унаследовал в 38 лет, хотя все его предки делались правителями кто в четырнадцать, кто в шестнадцать. Граф Раймон уже не только по прозвищу — и в самом деле стар, пятьдесят пять лет — снова чудесное совпадение: ровно в том же возрасте его великий прадед, четвертый Раймон в династии, выступил в поход за Море.

У старого графа черные пряди перемежаются ярко-белыми, у него продольные морщины на лбу и еще две, вертикальными полосками — у уголков губ (как у того, кто часто улыбается). Даже слегка курчавые волосы на груди — видно теперь, когда он снял покаянническую дерюжную рубаху — тронуты серой сединой. Он красив, наш граф — даже старый потрясающе красив, так что у замужних женщин и юных девушек дух перехватывает от его сухого улыбчивого лица, глубоко посаженных темных глаз, чуть горбатого носа. Сложен такоже изумительно — небольшое его, невысокое тело все соразмерно, вовсе не стариковские, ничуть не дряблые мышцы по-воински бугрятся на смуглых руках, на нагой спине. Он и двигается особенно, будто танцует — даже сейчас, когда идет неверной походкой покаянника, поднимается по ступеням храма, на ходу разоблачаясь: сам, сам, без чужой унизительной помощи.

А может, и вовсе не красив граф Раймон — в самом деле, нос длинен, брови слишком густые, руки и тело все в старых шрамах. Это только так кажется — красота — всем, кто на него смотрит, потому что графа любят в его стране. Почти все люди графского лена — особенно его столицы и вообще Тулузена, сердца земли Ок — любят его, называют «наш добрый граф», говорят, что он самый щедрый, самый куртуазный, равен императору. Вернее всего было бы сказать — «самый наш». Кто ни взглянет, сразу видно: провансалец от самых костей, будто нет в нем вовсе французской крови (хоть ее целая половина, по матушке), как будто весь он видом — один в один его земля, а сердце за клетью ребер у него в груди — Тулуза. Недаром говорят, что все женщины Тулузы малость (или не малость) влюблены в графа Раймона. Неудивительно, что он славится своими любовными похождениями, что про него много всякого рассказывают. И даже короткий путь покаянника будто не в позор ему. И даже когда, преклонив старые уже, непривычные сгибаться колени и положив руку на тяжелое, все в застежках, Евангелие, перед ковчегом с мощами — слушай, святой Эгидий, мои слова — начинает выговаривать граф слова позорной клятвы, почти все слушают его голос с любовью. Только лицо Милона ничего не выражает, оно такое же застывшее и неподвижное, как у каменных апостолов между порталами: я лишь свидетель, я беспристрастный камень, на котором резец выбивает слова, чтобы хранить их вечно. Да еще пара епископов, не любящих графа — кто за еретическое прошлое, кто за личные обиды — малость морщатся, не особенно доверяя.

Глуховато звучит красивый голос графа — горло трудно пропускает обидные слова? Или уже собираются покаянные слезы? Жаркое солнце — отличный день середины июня — льет потоки лучей на обнаженную графскую спину, по которой бегут тонкие ручейки пота; епископы мокнут под тяжелыми многослойными облачениями. Прочие покаянники, шестнадцать баронов-вассалов, стоят угрюмой толпой, глядя в пространство: им-то хорошо, им не придется ничего говорить. Только подтвердить со своей стороны графские обеты. В небе над головами кающихся и судий носятся безразличные ласточки, на низких виражах свистя в воздухе крыльями; олеандры пахнут как сумасшедшие, лето, лето. Что столько глупых людей сразу делает вокруг и внутри душной церкви?

«Я, Раймон, герцог Нарбонны, граф Тулузы, маркиз Прованса, перед находящимися здесь святыми мощами, Дарами Христовыми и древом Честного Креста, положа руку на святое Евангелие Господне, клянусь… повиноваться всем приказам Папы и вашим, мэтр Милон, а равно и всякого другого легата или нунция… относительно всех статей вместе и каждой порознь, за которые я отлучен Папой ли, легатами или самым законом. Сим обещаюсь, что чистосердечно исполню все…»

Бог Ты мой, как же он клянется, это же невозможно исполнить! Ясно любому рыцарю и даже горожанину в своем уме! Изгнать всех еретиков из страны — что это значит, неужто это понимать как есть? У нас в одной Тулузе их церквей и монастырей — на каждом углу! У ткачихи Мод все дочки — катарки, две из них желают в монастырь дамы Бланки де Лорак уйти, другие просто собрания посещают… У соседа Бертрана — сын и невестка, да и сам Бертран, если разобраться, не особенно-то католик, в церковь захаживает раз в год, а последнее время болтает о переселении душ в лошадей и ослов. К соседке Маурине и ее сыновьям в дом захаживает добрый человек Жильбер, все его видели, да он и не скрывался особо, чего ж тут скрываться. Старик Гильяберт, лучший плетельщик корзин и блюд-пальяссонов, какого мы знаем, а с ним и его сыновья, Айкард и Гальярд, ходят на катарские службы в церквушку на улице горшечников. Рыцарь Фелипп, сосед по кварталу, тот, что часто берет в долг у иудеев, и еще другой Фелипп, у которого брат консул, тоже принимают у себя добрых людей, катарских священников. Да что там далеко ходить — моя родная сеструха Раймонда отказалась с нами на Пасху идти причащаться, говорит, что поняла — хлеб никак не может быть Телом Христовым. Мать ее, Раймонду то бишь, отругала, конечно, но вынуждать не стала — знает, что упрямая она… Что ж это значит — всех моих соседей из Тулузы изгнать, из родных домов? Или вообще перевешать, как разбойников — их-то, хороших, спокойных, добропорядочных горожан?

Эдак придется пол-Тулузы выгнать. Также и в остальных всех городах. Куда их выгонишь-то, такую ораву? И сможет ли добрый граф такое над своими людьми сотворить — над людьми, которые за него в огонь и в воду готовы? Да и его собственная тайная жена, та, что из простых горожан — мать двоих графских бастардов, Бертрана и Гильеметты, говорят, в катарский монастырь недавно ушла. А прежняя жена Беатрикс, матушка законной дочери Констансы, той, что сейчас замужем за наваррским королем — уже лет тридцать как добрая женщина, катарка в монастыре в городе Безьере. Неужто и ее выслать? Собственную бывшую жену? Нет уж! Граф Раймон никогда верных ему людей не обижает! Даже если есть за что, он своих провансальцев не выдаст. Как меня не выдал. Как меня…

…«Я присягаю за все эти пункты, а также за все другие, которые мне могут предложить. Я присягаю за все вышеупомянутые замки, которые дал в залог…»

Изгнать из страны разбойничьи шайки, мессен Раймон? Куда ж они пойдут, как не в горы Фуа и Сабартеса, мирных пастухов резать? Этих рутьеров, любой барон знает, лучше уж при себе держать как наемников, на законном жалованье — иначе они вовсе распустятся без графской работы, превратятся в настоящее бедствие для простых поселян. Не уйдут же они из страны навовсе, а если эти и сгинут — новые явятся от гасконских басков да из Каталонии, тамошняя земля щедро разбойников родит. К старым-то мы уже попривыкли, они какие-то свои, знакомые, попусту никого не трогают, разве что на войне с англичанами или арагонцами переусердствуют, а раз они на графской службе — так боятся графского же наказания, значит, не лютуют особо. Распустить их, мессен — значит обратить в силу неуправляемую…

Уволить евреев с общественных должностей? Батюшки! Что ж это, выгнать половину профессоров из медицинской школы в Монпелье, где учится мой старший брат? Закрыть еврейские коллегии в Бокере и Марселе, погнать с места бокерского доктора Авраама, который по «Канону» Авиценны вылечил отцовского кузена от грудной болезни? Чего ж далеко ходить, здесь же, в Сен-Жиле, бесплатная коллегия, которую держит тутошний раввин. И преподает в том числе публично, если кто из мирян желает научиться азам врачевания, или чтению-письму. Говорят, в тулузский капитул тоже евреи затесались… да и как же без них, без евреев? Они, инаковерцы, почему-то лучше многих христиан в деньгах разбираются. Такой уж им дар вышел от ихнего Моисея: хотите городской бюджет вести наилучшим образом — позовите иудея, он научит. Ростовщиков-то — это да, этих никто не любит, да они столько же из евреев, сколько из ломбардцев происходят, а наш Папа, говорят, и сам родом из Ломбардии! Ломбардцев тоже прикажете разогнать? От честных-то евреев какой вред, от них — сплошная польза…

Как же вы клянетесь, добрый наш граф, это же все невозможно сдержать. Мало того, что каетесь в том, что не совершали — так еще и клянетесь в том, что исполнить невозможно. Ах, горе и стыд мне, бедному человеку, неужели это я, желая только помочь, желая отомстить за малый позор — навлек на вас позор больший, навлек бедствие на всю свою землю? Впору вырваться вперед, протолкавшись сквозь толпу, и заорать во все горло — «Граф Раймон не убивал легата Пьера! Не приказывал его убить! Нет, святого легата убил я, лично я, оруженосец родом из Бокера, нынче проживающий в Тулузе; своими руками вонзил ему в спину копье, потому что мне не понравилось, как он разговаривал с моим сеньором! И мой сеньор мне этого отродясь не приказывал, я сделал все сам, один, по собственному волению, из пустого вассального рвения! И если б я знал, что станется с моим сеньором и всеми нами за этот грех — лучше бы с камнем на шее бросился в треклятый ледяной зимний Рон в тот самый день, день убийства, чтобы никогда не видеть подобного…»

Но парень-экюйе, бледный и кусающий губы, не закричал, конечно. Сделал резкое движение — но оно растворилось в мягком живом теле толпы. Никто не должен об этом знать, вот как сказал граф Раймон, выслушав тогда зимой его сбивчивое признание; никто не должен никогда узнать об этом — а главное, все равно не поможет. Четверым рыцарям Анри Плантагенета, короля Англии, тоже король ничего не приказывал — так, высказался в сердцах: «Кто бы, мол, избавил меня от чертова надоедливого попа!» А верные вассалы — беда бывает от слишком верных вассалов — поняли все буквально, переглянулись, погрузились на корабль — и рванули вперед, в туманный Альбион, убивать в Кентерберийском соборе святого Тома Бекета… А каялся-то в убийстве кто? Кто в Кентербери спину под розги подставлял, во избежание войны, как не король Анри?.. Потому что повод для войны искали и нашли, можно даже истинному убийце не ходить в одной рубашке мимо гробницы легата Пьера, щеголяя рубцами бичевания: потому что святой мученик здесь, в общем-то, ни при чем. А у парня оруженосца, незадачливого убийцы, в конце концов, старые родители. И он еще пригодится живым, вместе со своей дурацкой преданностью и наклонностями асассина, если война все-таки начнется. Графу понадобятся верные люди — хотя вообще-то за подобные дела тебя следовало бы повесить, парень, но у тебя, в конце концов, родители, а главное — все равно никто не поверит.

…«Если же я нарушу эти статьи, то соглашаюсь, что семь замков будут конфискованы в пользу Церкви, и она войдет во все права, которые я имею над графством Мельгейль. Я хочу и соглашаюсь в таком случае считаться отлученным, тогда пусть падет интердикт на все мои домены, и все, кто мне присягал, консулы или иные, будут освобождены от верности, обязанностей и службы, какой они обязаны мне…

Если же все вышесказанное или что-либо из перечисленного не соблюду, то вновь желаю подвергнуться тем же наказаниям.»

Dixit. Теперь время бичевания.

Крепкая оказалась рука у мэтра Милона. И точно — прямо рыцарь, а не священник. Впрочем, потом он уступил розги епископу Тулузскому и еще одному епископу, которые продолжили его дело по дороге в храм. Сам же легат вел за собой графа Раймона, как собаку на веревке, накинув ему на шею свою епитрахиль; лицо метра так и не изменилось ни разу. Старый граф шел, слегка откинув голову, очень прямо, будто не замечая бичевальщиков; только те, кто стоял совсем близко, видели, как дергается его лицо, как белы плотно сжатые губы. Глаза графа, широко открытые, смотрели поверх поводыря и ярко блестели, и хорошо, что взгляд их не останавливался ни на ком. Толпа дышала своим единым, огромным телом, ахая и постанывая в общем движении следом, хотя было ясно, что внутри почти никому не поместиться — там уже заняли места перед началом церемонии. Нашлись ведь те, кто загодя зрелищу бичевания предпочел зрелище простирания ниц у алтаря — там, где легат от имени Папы Иннокентия должен дать графу отпущение, отпущение, отпущение…

Nunc dimittis, Господи, ныне отпущаеши раба Своего по слову Твоему, с миром, и дай-то Бог, чтобы не зазря. Чтобы только помогло. Отведи беду от перепуганной страны языка Ок. Неведомо каким образом, но не карай так бедного убийцу, чтобы за его грех отвечал весь Тулузен. Лучше пусть он весь покроется паршой с ног до головы, пусть заболеет проказой, ходит с трещоткой и кричит «нечист, нечист», пусть родная мать отвернется от него, пусть он никогда не увидит своей родины, ни высокостенного Бокера, ни розовой Тулузы, ни своего любимого сеньора. Пусть он пробудет в Чистилище сто веков подряд, он-то верит в Чистилище, он же, в общем-то, католик.

* * *

Да, матушка моя возразила своему мужу.

Я был так глубоко поражен, что даже забыл о собственном бедственном положении. Отец тоже уставился на нее, приоткрыв рот; потом поднялся, усмехаясь одной стороной рта, и я понял, что он сейчас ее убьет. Господи, только не надо, взмолился я, ради Ваших собственных страданий, ради Вашей доброй матушки, святой Девы, только не надо…

От страха за другого я до того осмелел, что тронулся с места. Мессир Эд медленно поднял руку и ударил матушку в нос, брызнула кровь, она откинула голову и закричала. В следующий миг отец схватил ее за горло обеими руками и стал душить, а я как будто со стороны услышал собственный голос. Вереща, я повис у него на локте, стараясь своею тяжестью оторвать его от шеи матушки; я барахтался, как сумасшедший, и орал во всю глотку, так что перебудил, наверное, пол-деревни. «Душегуб, дьявол, душегуб,» — и с каждым словом мне делалось все легче, свободнее, как будто из меня на кровопускании выходила дурная кровь. И особенно сильным сделалось облегчение, когда я вцепился в отцовскую руку зубами.

Я укусил его пониже локтя, со всех сил сомкнув зубы на твердой от напряжения плоти в частых рыжих волосках, и плоть подалась, как у обычного человека, и я даже почувствовал во рту вкус его крови — это было ужасно, невероятно, и вместе с тем почти что радостно. Последний раз — а я был уверен, что до завтра не доживу — последний раз плачу за все, подумалось мне, терять уже нечего, хоть раз в жизни я тоже сделаю ему больно, за себя самого, за матушку, за незнакомого этого графа, за всех…

Милая моя, нет ничего страшнее ненависти. И хуже всего то, что грехопадшее существо человека находит в ней некую чудовищную радость. Это был первый раз, когда мне хотелось сделать другому человеку больно — первый, но увы — не последний.

Говоря с тобою через буквенную вязь, я чувствую себя как на исповеди. Я не верю, что ты поймешь меня — женщинам Господь подарил не только более слабые тела, но и более мягкое сердце. Они, за редким исключением, не способны так же глубоко погружаться в грех гнева, но получают душевную чистоту из телесной немощи своего пола. Ты вряд ли поймешь, о чем я говорю, потому что не умеешь ненавидеть — и слава Господу и святой Марии за это! Но попробуй простить меня, большего и не надо.

Итак, я висел на руке мессира Эда и уже не орал, потому что рот мой был заполнен его плотью. Но зато матушка, едва чуть-чуть освободилась, начала хрипло кричать — и вскоре дом наполнился народом: с кухни примчались спавшие там люди, конюх снаружи замолотил в дверь, не зная, что там внутри происходит, а сверху по лестнице сбежала тонкая белая фигурка — ты, Мари — и, замерев на нижней ступеньке, тоже принялась вопить.

Отец наконец окончательно выпустил горло госпожи моей матушки. И рывком оторвал меня от себя, держа за шиворот, как щенка. Все мы, должно быть, выглядели очень страшно — как неупокоенные мертвецы, при свете единственной свечки (мы чудом не опрокинули ее со стола). У меня рот испачкался в крови (как у напившегося крови беса), у матушки из носа тоже лилась кровь и текла по подбородку, у мессира Эда рука оказалась прокушена до настоящей раны. Лицо же его было еще страшнее — совершенно перекошенное, как у демона. Я зажмурился, решив, что сейчас отец помотает мною в воздухе и ударит о стену или о стол, насмерть разбив мне голову. Но тут кухарь повалился на колени и завыл (спасибо ему, доброму старику — стыдно мне должно быть, что его недолюбливал!) Да и девочка на ступенях так заголосила, что отец ничего мне не сделал. Но ясно он видел только свою жену, потому что обратился к ней одной: убирайся, сука, вот как он ей сказал, и радуйся, что я тебя не зашиб! Но не жди теперь, что я пожалею твоего щенка…

Это он обо мне сказал, не иначе. Вокруг нас началось некоторое столпотворение, все разом что-то говорили и кричали, вы с матушкой хватали мессира Эда за руки. Он огляделся мутными глазами, потом отпустил мой воротник (я уже начинал задыхаться) и с подобием звериного рыка покинул зал. Послышался грохот дверей — сначала одна, потом другая; мессир Эд чуть не сорвал их с петель такими ударами о косяк, весь дом едва ли не содрогнулся. А я сидел на полу и никак не мог поверить, что остался жив. Жив и даже совершенно цел.

Никто не знал, куда подевался мессир Эд; матушка предположила, что он вряд ли пошел носиться галопом по ночным полям, развеивая ярость по ветру, а скорее всего, отправился в деревню к кюре. Исповедаться, должно быть, сказала матушка хрипло, потирая шею, после удушения всю в синих пятнах. Но я прекрасно понимал ее мысли: мессир Эд отправился к кюре, чтобы мертвецки напиться с ним, а может, и выместить свою злобу на деревенских, не видевших всей позорной сцены.

Двое слуг хлопотало вокруг своей госпожи, на лицах обоих рисовалось молчаливое понимание. Незапертую дверь приоткрыл ветер — все вздрогнули: показалось, что господин возвращается. Все были здорово напуганы — кажется, кроме тебя одной. Ты сделала доброе дело, принеся воды со двора — никто другой не решился бы сейчас выйти наружу. Кроме воды, ты принесла хорошие вести: палисад раскрыт, мессир Эд ускакал на коне, должно быть, вернется не сразу. Кухарь тут же поспешил запереть ворота, и вообще все приободрились, мы с матушкой смыли кровь с лиц. Матушка еще неровно дышала. Отослав слуг, она поднялась к себе, поддерживаемая одною тобой. Ничего, ничего, милый мой, сказала она мне у порога, видишь, Бог миловал, пронесло. Сударь наш разъярился из-за военной неудачи, но ночной воздух освежит ему разум, он проспится и завтра не будет так гневаться. Мы пойдем к кюре и попросим молиться святому Эду и Антонию Великому, помогающему при помутнении рассудка, и дадим ему на службу о здравии серебряную монету. Ничего страшного, Господь нас не оставит.

Она поцеловала меня и начертила мне на лбу крестик дрожащей рукою, но мне показалось, что она сама не особенно верит в собственные слова.

Перед тем, как за вами закрылась дверь спальни — а было уже очень поздно, самое темное время суток, заполночь — я встретил твой взгляд, долгий, блестящий, но не веселый, а такой, будто ты понимала во мне больше, чем я сам. И тоже очень боялась.

Такой я и запомнил тебя на долгие-долгие годы. Девочкой в белой камизе, со свечным огарком в руке, с волосами под белой косынкой. И почему-то в моей памяти ясно запечатлелось, что у тебя под рубашкой слегка виднеется грудь, ведь ты — уже почти взрослая.

Я ночевал один в своей комнате — Рено оставался на конюшне — и провел всю ночь поверх постели, не снимая одежды. Я совсем не спал — слишком было страшно, каждый мышиный шорох в углу, каждый шелест сквозняка заставлял меня вскинуть голову. Я ждал, что вот за мной явится мессир Эд, потому что я твердо помнил и понимал — он решил меня убить, он не оставит меня в живых, после сегодняшнего уж точно. Я ведь не просто ослушался отца — я напал на него, укусил до крови. И к тому же слышал что-то такое, чего не должен был слышать (хотя и не понял, что именно). Было так страшно — и еще, как назло, ни единой свечки или хоть светильника из пакли, плавающей в воске. Я снял со стены Распятие и лежал всю ночь, сжимая его в руках, как будто защищался от нашествия демонов. Когда начало светать, я уже достаточно укрепился в решении, каким бы оно ни казалось тяжелым: оставить дом, бежать отсюда, пока не поздно. В подобном решении я видел немало трусости: бросить матушку с мессиром Эдом! Однако я был почему-то уверен, что ее он не тронет, иначе грозил бы ей, как нынче мне. По крайней мере, не прибьет насмерть: разве что поколотит в новом припадке безумия. Всей душою я чувствовал, что сводит отца с ума именно мое присутствие, и если я удалюсь, матушке тоже станет легче.

Куда бежать? Мне было так страшно, что вопрос «куда» занимал меня не особо. Главное — подальше отсюда. Не в нашу деревню — это бесполезно, отец немедленно меня отыщет, даже спрятаться у кюре невозможно: Мартин и Реми мне, конечно, приятели, но из страха перед мессиром Эдом выдадут меня, не задумываясь. Лежа в темноте, поминутно крестясь и глядя в потолок, я понимал с тоскою, что у меня вовсе нет надежных друзей, чтобы попросить у них помощи. Есть только ты, Мари — но что ты, девица, можешь поделать? Еще разве что брат; но он никогда не поверит, что мессир Эд решил меня убить (их-то с отцом связывала любовь и дружба!) А значит, как только брата не окажется рядом, отец меня все-таки зашибет рано или поздно, и скорее рано, чем поздно. Я был уверен, что с этой самой ночи он навеки меня возненавидел.

Нет, думал я, размазывая по лицу слезы жалости к себе самому. Никого у меня нет, у бедняги, не к кому мне податься.

Конечно же, сначала я думал бежать в город, в Провен, там я хотя бы бывал единожды и знал один кабачок и тамошнего кабатчика по имени — Бернье. Там я узнаю, как добраться до…

До леса, и жить там в хижине углежога лет десять или сто, как Жерар Руссильонский. Но с ним в изгнании хоть его верная жена и подруга оставалась, а я не могу совсем один. Да и уголь жечь, к тому же, не умею.

Лучше уж доехать до любого замка, хоть до Куси, или до графини Бланки, которая, как известно, куртуазная и умная дама. Наверняка она приютит меня в своем прекрасном замке, как только узнает, что я — ее вассал, бегущий от верной смерти. Ведь сеньоры обязаны защищать своих вассалов, разве не так? А я бы уж готов стать у нее последним слугою, ладно там пажом! Я работал бы на графской кухне, как юный Гарет в Камелоте — поворачивал бы вертел с жарким и драил котлы, пока у меня руки не оторвутся от усталости, или носил уголь от угольной ямы, пока не треснет спина. Только бы меня приютили где-нибудь, кроме как дома.

А по вечерам бы я слагал стихи, мечталось мне; и напевал бы красивым голосом дансы и ретроенсы. Тогда добрая графиня услышит мои песни и приблизит меня к себе. Кто же сочинил такие красивые стихи, спросит она, проходя мимо окошка моего подвала, где я буду жить и отдыхать по вечерам. И я отзовусь покорно: это я сочинил, госпожа графиня, ваш покорный слуга! Бедный юноша, отчего же у вас такие грустные песни, при таком хорошем голосе, спросит дама Бланка, плача от жалости. О, госпожа моя, смиренно отвечу я, в песнях я вспоминаю о своей высокой крови и оплакиваю низкую судьбу. Я ведь дворянин из древнего рода, а вынужден жить, как последний виллан.

И госпожа немедленно выведет меня из темноты, и подарит мне хорошую одежду, и посадит с собою за стол, а когда я вырасту, даст мне в аллод земельный надел не хуже отцовского, и я стану рыцарем, рыцарем…

Я так расчувствовался, что рыдал не хуже дамы Бланки, но потом мне стало смешно, что я уже почитал свою судьбу решенной. Я даже посмеялся тихонько — слезы часто переходят в смех, и наоборот. Ведь может быть, вместо жизни у графини мне придется долго скитаться в голоде и холоде, даже умереть в канаве у дороги, может, меня ограбят и убьют разбойники или продадут в плен сарацинским купцам — всякое бывает! Но поразмыслив, я решил: все, что угодно, лучше, чем мессир Эд.

Часть моего разума напоминала, что я — сын рыцаря-птицы, я — Йонек, и где-то меня ждет гостеприимная страна настоящего родителя. Но сказки сказками, в них я верил вовсе не так, как, например, в гнев отца или в страшных шампанских разбойников на дорогах. Бретонские истории весьма забавны, но от смерти не спасут. Это все равно как надеяться, что стена раскроется и из нее выйдет святой Кириак с драконом на цепи, и изгонит демона из моего отца. Чудеса бывают, даже такие, явные и яркие, но только с праведными людьми. Скорее всего, с монахами и священниками; или в святых местах, или давным-давно, когда святые еще ходили по земле и времена были иными, более благочестивыми. Тогда небо висело ближе к земле, а теперь оно из-за людских грехов поднялось высоко-превысоко, и говорят, на Востоке уже родился антихрист.

А жить-то надо. Как-нибудь надо постараться и жить.

С утра, когда небо уже достаточно посветлело, я собрался уходить. Распятие я на всякий случай взял с собой — мало ли что бывает в чужих краях, нужно иметь средство против козней демона. Кроме того, с распятием, к которому я так привык с детства, мне было спокойнее: я как будто частичку родного дома уносил в торбе. Я непрестанно благодарил Господа, что Он надоумил меня не класть деньги в кошелек. Иначе отец забрал бы все до последнего гроша, вместе с тем щербатым оболом. А так со мною оставалось целых пять серебряных денье, по-прежнему лежавших за подкладкой шаперона. Опасаясь шарить по дому — иначе меня кто-нибудь заметит — я мог взять с собою только то, что нашлось у меня в комнате. И я прибрал старый плащ, который мы с Рено подкладывали ночью под голову, и еще одну пару обуви — совсем плохонькую, зато будет смена. Еще в сундуке нашлась короткая шерстяная котта, мне уже тесноватая, но все-таки теплая. Рубашки и штаны Рено я не тронул: хоть моя нужда и велика, все-таки воровать — смертный грех, и Господь не благословит моей дороги, если я украду у товарища.

И, конечно, платочек. Твой подарок, платочек с вышитым городом Иерусалимом. Его я точно не собирался тут оставлять. А больше у меня вещей и не было. Я беспрестанно молился за здравие доброго брата, подарившего мне именно деньги, и ничто иное: в пяти кружочках серебра мне виделось грядущее спасение. Пять денье — не огромное богатство, это я уже знал из своего посещения ярмарки; но если не тратить деньги на розовое масло и серебряные украшения, то на это можно хотя бы несколько дней не страдать от голода.

Да, милая моя, я был маленький гордый глупец. Непонятно даже, как я рассчитывал выжить. Оправданием в том, что я так бесстыдно и тайно бежал, может послужить только то, что мои расчеты оправдались. Это доказывает только одно: Господь не оставляет даже маленьких глупых гордецов.

Я потихоньку спустился по лестнице, стараясь не скрипнуть ни одной доской. Внизу, в трапезной, за столом спал мессир Эд, положив тяжкую голову на вытянутые руки. Уже по одному его храпу было ясно, что он мертвецки пьян, и запах в зале стоял дурной — питого вина и нечистого дыхания. Тело мессира Эда словно продолжало угрожающе рычать во сне. Я вздрогнул, заслышав храп, и какое-то время стоял, прижимая к груди свернутый плащ. Слава Богу, под столом не было — как я боялся — отцовского черного кобеля: эта зловредная тварь, почуяв меня, непременно подняла бы шум и разбудила хозяина, не говоря уж о том, что пса можно натравить. Отец не просыпался, и я продолжил путь на цыпочках, почти не дыша. Но возле самой двери под ногою вдруг что-то хрустнуло — сухая косточка от вчерашнего жаркого — и отец тяжело дернулся во сне и сел, уставясь прямо на меня. Щеки его подергивались, как у нюхающей собаки. Он раскрыл глаза — мутные от выпитого, но достаточно осмысленные — и вдруг усмехнулся поистине дьявольской усмешкой. Я замер от страха, уже держась за ручку двери, не в силах сделать последний рывок на волю.

— А, это ты, — выговорил мессир Эд заплетающимся языком. — Куда собрался? Поди-ка сюда. Подойди, кому говорю. Я тебе ничего не сделаю.

Ничто на свете не заставило бы меня к нему приблизиться. Я помотал головой — но бежать тоже не мог.

Отец улыбнулся — растягивая губы на всю ширину, и мне показалось в утреннем сумраке, что у него длинные волчьи зубы. Которыми он в меня вцепится, как я вчера в него, и перекусит мне горло, и выпьет всю кровь. Я уже начинал дрожать и медленно терял волю: еще немного, и отец сам смог бы подняться и подойти ко мне, а я бы даже не шелохнулся.

— Иди, иди сюда, — продолжал уговаривать он, силясь приподняться, но никак не мог подчинить себе собственные ноги: выпил он вчера, похоже, не меньше бочонка. — Не бойся ты, не буду я тебя бить. (Ага, не будете… Просто сразу убьете.) Подойди же ко мне, давай, сынок.

Сынок, вот как он сказал! Первый раз он назвал меня таким словом. И это слово, столь противоестественное в устах мессира Эда, окончательно укрепило меня в мысли, что смерть близко. И даже придало мне сил потянуть на себя дверь.

Поняв, что я убегаю, что меня точно не догнать, он рявкнул уже своим настоящим голосом — и бросил вслед что-то, вонзившееся мне в лодыжку. Я сначала не чувствовал боли, резво выскочив наружу и промчавшись несколько туазов до конюшни. Но у самых ее дверей я захромал очень сильно и даже сел на землю. Из икры у меня торчал наполовину воткнувшийся столовый нож, рана с каждым мигом дергала все больнее, в башмак набралось крови. Я не умел делать жгут, но со страху кое-как научился и перетянул ногу выше раны, стащив с себя кушак (тот самый, на котором вчера висел кошелек). На самом деле рана была пустяковая, неширокий разрез, только глубокий — но никакие важные вены не вскрыты, только мясо растревожено. Торопясь, я похромал к конюшне, отпер засов, оседлал и вывел старушку Ласточку. С сеновала послышалось сонное мычание Рено — но я не остановился ни на миг, чтобы сказать ему хоть слово. Руки у меня очень дрожали, и даже не получилось нормально затянуть подпруги: некогда было ждать, пока лошадь выдохнет, и не нашлось сил пинать ее под живот коленом, вынуждая «сдуться». Поэтому седло начало съезжать на бок почти сразу же, и я немало намучился с ним по дороге. Ласточка тоже была сонная, ей никуда не хотелось ехать, она мотала головой и не желала брать в рот трензель. Наконец я поднялся в седло — не с первого раза, признаюсь честно — и поехал со двора так быстро, как только мог (и как было угодно моей лошади). Нога у меня болела, штанина внизу потемнела от крови, но я привык к кровопусканиям и в тот день не свалился с седла. Вскоре я даже пожалел, что бросил на дворе выдернутый из раны нож: можно было бы взять его с собой, это какое-никакое оружие.

Как ни странно, выехав за ворота — сперва я дольше, чем требовалось, возился с замками, потому что каждый миг ожидал ножа или даже топора в спину — я почувствовал нечто вроде восторга.

Казалось бы, мальчишка на негодной кляче, которому совершенно некуда поехать, с дырой от ножа в ноге и со всем имуществом в виде пяти денье в подкладке капюшона, не должен особенно радоваться. Однако же я ликовал. Вокруг просыпалась утренняя природа. Виноградники были такого нежно-зеленого цвета, как будто листья впитывали из земли молоко. Вдалеке виднелось островерхое здание монастырской церкви, как знак присутствия Господа над всем миром, Его защиты и всеведения о моих и прочих бедствиях. Солнышко еще не показалось, но распустило розовые лучи, над рекою стоял подсвеченный лучами туман, как белые пряди фейных волос. Может, отец Йонека был тоже из фей, потому что помимо обычного страха и любопытства волшебный народ всегда внушал мне восхищение, напоминая об ангелах. Они же и есть вроде ангелов, феи — духи, которым недостало совершенства остаться с Господом на небесах, но не пожелавшие стать демонами преисподней. Так я думал о феях в утро своего побега, глядя, как над нашей деревней, над высокой травою луга — скоро сенокос — начинается новый день. Прекрасен Божий мир! И я в нем свободен, волен идти куда хочу, нету теперь надо мной мессира Эда! Он не убьет меня, более того, никогда больше не будет бить! Я никогда никого больше не буду бояться! Эта мысль казалась столь новой и восхитительной, что ни боль раны, ни даже тоска по матушке и по тебе не могли ее приглушить. Я запел — хотя и негромко — храбрую песню, кусочек из «Йонека», а потом про шатлена де Куси, место про Крестовый поход; и замолчал только, когда заметил, что первые мужики выходят из своих домов, чтобы выгонять из хлевов скотину, идти за водой и приниматься за прочие утренние дела.

Проехав от дороги немного вниз по речке, за мостками я спешился и попил из реки, пожалев, что нету у меня фляжки. Кто знает, когда я встречу воду следующий раз, а до города день пути! Я немного промыл ногу от крови, постарался оттереть штанину: нехорошо являться в город в окровавленных шоссах! Снова я возблагодарил Господа, что оказался так хорошо одет для побега: в лучших своих штанах и камзоле, даже с шапероном и плащом, и башмаки на мне крепкие. Сразу видно, что я не оборванец какой-нибудь.

Кровь все текла, не переставая, но я снова затянул ногу кушаком и даже, задрав штанину, немножко перевязал ранку, заложив твоим платочком. Мне это вовсе не показалось кощунством, даже напротив: я хотел, чтобы труд твоих добрых рук остановил мою кровь — а платок потом отстираю, когда смогу. Поднявшись в седло — правда, перетянуть подпруги пока ни сил, ни времени не нашлось — я установил ногу в стремени, но старался вовсе на нее не опираться при езде.

Когда дорога вошла в лес, уже появились солнечные лучи, и птицы, названий которых я не знал — никто никогда не рассказывал мне о птицах — приветствовали день. Я и сам бы спел еще, когда б не так устал; но усталость и помогала, она притупила все страхи и тревоги, которым еще было суждено заколотиться колоколами в моем сердце. А так я просто думал, что наконец стал свободен, не утруждаясь мыслями, что же теперь делать со своей свободою.

* * *

Кабачков в городе Провене много, но я предпочел единственный знакомый, тот, что в верхнем городе, близ церкви Сен-Тибо. К тому времени я здорово оголодал — сутки пути без еды, с одной водой из встречных ручейков, дали себя знать. Хотя дома, в дни наказаний, мне приходилось голодать и подольше!

Кровь из раны уже почти не текла, там образовался неприятного вида струп с проступившим белым гноем. Струп слегка распух и болел рывками, но я не хотел лишний раз смотреть на рану, потому что все равно не знал, как ее лечить. Наверняка в лесу росли травы, которые следовало бы приложить к ране для заживления — но этих трав мне никто ранее не показывал. Я боялся слишком долго держать свой жгут — от него нога теряла чувствительность, и выше дырки, а также в ступне, начинало покалывать холодом. Теперь, когда мое тело хранит следы многих ран, просто смешно вспоминать, как я мучился из-за такого пустяка.

Прихрамывая, я вошел в таверну и заказал себе еды посытнее и вина — помнилось из уроков монаха-кровопускателя, что после потери крови надобно пить вино. Я старался держаться независимо, но притом все время думал, что на меня все вокруг смотрят. На самом деле, кончено, было не так: в ярмарочных городах кабатчики всякого народа перевидали тысячи тысяч, чтС здешнему торговцу было до перепуганного отрока с порезанной ногой! Ровным счетом ничего. Лишь бы тот платил наличными.

Трактирщик спросил, есть ли у меня деньги — и я не винил его за подозрительность: по моему виду в этом легко можно было усомниться. Я выскреб из подкладки один денье. Тот нахмурился — не слишком-то много! С первого взгляда поняв, что никаких цен я не знаю, он подал мне деревянную миску бобов с салом и зеленью (слегка подгоревших, но в самом деле сытных!) и кувшин разбавленного вина. Солонка оказалась почти пустая, и я выскреб ее подчистую, потому что всегда любил соленую пищу. Моя лошадь была сытее меня — ей удалось хорошо попастись на ночном привале, так что мысль об овсе для нее я по размышлении отверг. Впрочем, пока я уплетал бобы, меня посетила тревога о старушке Ласточке: лошадь ведь тоже еды просит, а деньги при такой скорости расхода истают за пару дней!

Расхрабрившись, я попросил еще вина, и кабатчик уважил мою просьбу, не требуя доплаты. Из чего я заключил, что вначале он пытался-таки меня немного обмануть. Приканчивая кувшин, я подумывал, что вот сейчас слегка захмелею, стану храбрее — и попрошу еще хлеба с ветчиной: если же мне опять не откажут, оставлю хлеб про запас. После чего подумаю обо всем остальном. Например, о ночлеге.

Охо-хо! Думать о таких печальных вещах очень не хотелось! Можно, конечно, пойти погулять по городу, даже зайти в церковь и отстоять обедню. Но каждому человеку нужно где-то ночевать! Город — не лес, под кустом спать не уляжешься. Да и нет никаких кустов в городе, кругом дома одни. Интересно, сколько стоит ночлег в самом захудалом приюте, и как устроиться, чтобы у меня, например, ночью не украли лошадь? Зря я все-таки с Рено не посоветовался, прежде чем убегать. Потому что не знаю я, невежда, что мне теперь делать, куда податься.

Когда я пил, я был хоть чем-то занят и не мог отчаиваться. Потому и пил потихоньку, восстанавливая кровь — пока второй кувшин тоже не иссяк. От вина я и впрямь осмелел и начинал оглядываться. Чем больше я пил, тем более приятными казались мне окружающие люди. Надобно с ними посоветоваться, думал я, они ж всю жизнь в городе, может, пожалеют брата-христианина и помогут советом. А может (второй кувшин иссяк) и ночевать к себе позовут! В кабаке происходило что-то интересное: в углу явственно играли в кости (я сам не умел, но знал про игру две вещи: первое — что она очень интересная, и второе — что это смертный грех.) О чем-то смеялось трое приятного вида мастеровых, у одного на коленях сидела девушка — должно быть, дочка, подумал я благодушно, дед-то уже не молод, вон какая бородища. Я потребовал еще вина. Кабатчик, крепкий мужчина, с сомнением обернулся на мой тонкий голос и сообщил, что эта кварта будет последней. Потом понадобится снова платить. Я со всей возможной уверенностью похлопал рукой по столу: деньги есть! Я и в самом деле начинал чувствовать, что деньги у меня есть. Чтобы в том удостовериться, я ощупал подкладку шаперона, и даже вытащил наружу один серебряный кругляш. Когда хозяин принес вино, я катал монетку по столу. А напротив меня сидел довольно противный черноволосый парень и улыбался с таким видом, будто ему здесь самое и место.

Я не посмел ему возражать: в конце концов, это первый горожанин, который на меня обратил внимание. Как ни в чем не бывало он взял мой кувшин и плеснул из него себе в чашку, после чего подмигнул мне самым удивительным образом.

Я так растерялся, что тоже ему подмигнул. Может, оно и к лучшему: не надо ни к кому на разговор напрашиваться, человек первым подошел! Надо бы спросить у него, где здесь подешевле переночевать (только чтобы не ограбили), а заодно — его мнение: как бы молодому странствующему дворянину без определенных ремесленных навыков заработать немного денег? Хотя, признаться, выбирай я сам себе собеседника в этом трактире, мой выбор остановился бы на ком угодно, кроме этого парня. Например, на одном из пожилых мастеровых. Или на светлобородом юнце у окна. Или даже на кабатчике, человеке бывалом.

Уж больно мой новый знакомец рожей не вышел! Какой-то он был не то рябой, не то просто прыщавый, с грязными нечесаными волосами, свисавшими на грудь. А когда он улыбался, делалось видно, что зубы у него сплошь гнилые.

Он же не виноват, что Господь не наградил его смазливой физиономией, устыдил я себя. Отец Фернанд говорил, что дьявол часто является в обличиях прекрасных, чтобы нас обольстить, и что нельзя прельщаться внешним обликом, надо пытаться увидеть суть явления. Потому что в нашем грехопадшем мире красота часто становится ловушкой Сатаны. В чем-чем, а в красоте этого чумазого не обвинишь, значит, он никакая не ловушка. Успокоившись таким размышленьем, я обратился к нему — и понял к своему удивленью, что язык слегка заплетается.

— С кем имею честь, добрый человек?

— Ты что, не помнишь меня? — искренне изумился тот. На лице милого человека написалось такое огорчение, что я изо всех сил попытался его припомнить. Что-то внутри меня ясно говорило: подобную рожу я так скоро не забыл бы.

Он же продолжал сетовать на мою забывчивость, даже потянулся через стол и дружески пожал мою руку, почему-то называя меня красивым, но вовсе чуждым именем Андре. Мне было грустно разубеждать его — бедный малый, похоже, всерьез принял меня за своего старого знакомого, с которым они вместе много странствовали и пивали. Но правда дороже всего, и я признался ему, что вовсе не являюсь тем, за кого он меня принимает. Чернявый сильно огорчился. Он встал и горячо извинился, что так нагло побеспокоил меня и даже угостился моим вином. Я утешил его, сообщив, что каждый может обознаться, и многие мои друзья, достойные люди, поступали ровно также — вовсе не со зла! А также предложил ему в утешение выпить еще чашечку вина.

Чернявый воспользовался предложением, причем любезно налил и мне самому. Я было обрадовался, что знакомство состоялось так просто и естественно; самое время завести разговор о том о сем! Молодец, похвалил я себя, ловкий человек: первый день в городе, а уже обзавелся новым другом! Тот охотно шел на сближение; звали его, оказывается, Робер, и был он не кто-нибудь, а Парижский студент, отправляющийся домой на вакации — не куда-нибудь, а в Труа! Вот какая редкая удача! Знакомство весьма полезное: студенты, как я слышал, многое знают, потому что многому учатся, и уж кто-кто, а Робер мог дать мне немало полезных советов, а то и позвать с собой — мне же все равно надобно в Труа, к графине Бланке. Выдавать своего горестного положения я никому не собирался, даже такому славному парню, просто сообщил, что я направляюсь ко двору графини. Чем дальше, чем больше мне нравился Робер — я недоумевал, чего я на него сперва так взъелся? Ну, не красавец, так мне ж на нем и не жениться! Мужчине красота не особенно нужна, мужчина лишь бы верный был и добрый. А доброты у Робера не занимать: он пересел на мою лавку, чтобы удобнее подливать мне вино, и участливо обнял за плечи, так по-дружески расспрашивая, зачем же мне к графине. Я уже готов был сказать ему — ну, не самое главное, но хоть кое-что. Облегчить душу, сообщив, что меня хотят убить и я бежал от преследования. Не обязательно сообщать в первый же день знакомства, что меня возненавидел собственный отец…

Но тут произошло что-то непонятное. Студент Робер как раз поглаживал меня по плечу, кивая в такт моим словам — и тут он начал приподниматься в воздух, и лицо его, и так не особенно красивое, странно перекосилось. Я уже изрядно напился и потому не сразу заметил причину: дело в том, что Робера попросту поднимали с лавки за шиворот. И тот, кто его поднимал, казался настоящим великаном: человек-гора, больше даже, чем мессир Эд.

Я, как дворянин, вскочил, чтобы вступиться за нового друга. Мне на плечи кто-то надавил, и я снова сел. Робер выкручивался из сильных рук, но почему-то не звал на помощь, и вообще вел себя очень странно. Я решил спасти товарища и заголосил было: «На помощь! Робера бьют!»

Широкая и горячая ладонь закрыла мне рот.

— Заткнись, — убедительно сказал человек, надавливая мне на спину коленом. — Дурак ты маленький. Тебя грабят среди бела дня, а ты ушами хлопаешь. Какой он тебе Робер? Он такой же Робер, как я — сарацинский шах Нуреддин. Если не будешь орать, отпущу тебя, и поговорим. Ну как, будешь слушать?

Мой новый друг Робер вовсе не протестовал против насилия. Он кривился и морщился, но не делал никаких попыток освободиться. Это так поразило меня, что я потрясенно кивнул. Ладонь невидимого собеседника была такая большая, что закрывала мне пол-лица.

Он тут же опустил меня и перемахнул через скамейку длинными ногами, чтобы усесться напротив меня. Странный парень — смуглый, насмешливый, с чуть раскосыми глазами и спутанной гривой темных вьющихся волос. Тоже не особенно чистых. Только этот, в отличие от Робера, сразу показался мне весьма красивым.

— Пусти его, Понс, — приказал он большой, огромной фигуре, державшей за шкирку ненастоящего Робера. Тот встряхнулся, как ни в чем не бывало, и присел на краешек скамьи.

— Познакомься, паренек, с паразитом Грязнухой Жаком, — кивнул на него красавец. — И заодно проверь свои деньжата, посмотри, сколько у тебя этот «Робер» успел вытащить.

Имя «Робер» он произнес с явной насмешкой. Лже-Робер покраснел и хотел что-то сказать, но промолчал.

Я спохватился наконец и понял, что денежка, которую я катал по столу, бесследно исчезла у меня из рук. Я схватился за капюшон — сквозь подкладку нащупалось едва ли одно денье, но никак не три! Наконец-то глаза мои раскрылись: еще немного — и вор перестал бы обнимать меня так ласково, потому что выпотрошил бы через дырочку в подкладке все до последней монетки.

— Три денье не хватает! — растерянно сообщил я, не зная, куда девать глаза. Надо ж было так глупо себя повести — как последний ребенок! Доверился первому же проходимцу! Знал же, знал об опасностях городских нравов, и про воров мне тоже немало рассказывали… Правильно теперь делает этот длинноногий нахал, что смеется надо мной, вон как лыбится, во весь рот. Я и в самом деле должен быть смешон, пьяный деревенский простак!

Длинноволосый молча взглянул на Грязнуху, как он назвал неприятного вора — и тот без единого звука выложил на стол две блестящие монеты.

— Еще одна.

Грязнуха выложил и последнюю — с тяжелым вздохом. После чего злобно отвернулся и придвинул к себе мой еще не до конца опорожненный кувшин.

— Грязнухой ты, Жак, был — грязнухой и останешься, — сурово сообщил ему длинноволосый. — Смотри, потреплют в аду твою грязную душонку за воровство. Поставь-ка вино на место, ты и так уж бедного птенчика на выпивку нагрел.

Жак повиновался; больше всего меня поражало, что он так безоговорочно повинуется. Неожиданно я испытал страх: кому может подчиняться вор, как не еще большему вору? Из-за Жака я мог потерять четыре денье, а из-за этого парня как бы мне не лишиться последней рубашки. А то и своей светловолосой головы! Так я, запоздало протрезвев, запоздало же начал осторожничать.

— Смотри у меня, — продолжал оратор, — этот раз был третий. А я до трех раз терплю, ты сам знаешь. Потом… пеняй на себя. Понял?

Жак неохотно кивнул. Длинноволосый какое-то время смотрел на него, потом без предупреждения врезал ему кулаком по затылку. Я невольно охнул и сморщился — очень я не любил, когда бьют людей, даже воров. Жак крякнул и ткнулся подбородком себе в колени. Большой парень по имени Понс, что поймал вора за шкирку, одобрительно заурчал. «Так ему, воряге», одобрительно сказал кто-то еще у меня из-за спины.

— Ладно, покончим с этим Грязнухой, — экзекутор обернулся ко мне и улыбнулся. Удивительно, как он мог так улыбаться — как солнце из-за тучи! Причем сразу после показательных побоев виноватого. Уголки губ резко — вверх, а от глаз как будто лучи побежали. Несмотря на свой страх и растерянность, я не мог не ответить улыбкой.

Значит, так, сказал странный парень. Меня звать Адемар. Я не вор, и остальные ребята не воры — только этот вот Грязнуха то и дело на грех срывается. Но это он в одиночку такой ловкий, а при мне будет тише воды, ниже травы. Поэтому прости его по-христиански и дай ему в лоб, если хочешь (я сильно замотал головой в отрицании, ибо вовсе не хотел ничего подобного!) Это вот ребята мои — Большой Понс, видишь, какой здоровенный! — и Рыжий Лис. Его вообще-то Ренар звать. Наградили же крестные имечком такого рыжего.

Рыжий парень, небольшой, весь конопатый — как сбрызнутый с лица красной краскою — уже сидел у меня за спиной. Большой Понс, тяжелый, как слон с несгибаемыми коленями, обошел стол и сел напротив. Увидь я такого Понса в темноте — испугался бы: очень уж он был здоровый, низколобый, с ручищами даже больше, чем у мессира Эда. Я вспомнил, как он за шкирку приподнял над землей Жака — одной рукой. Я видел такую картинку в бестиарии: заморское животное с саженными плечами, с руками почти до земли…

А ты сам-то кто таков будешь, спросил Адемар. Мы себя назвали. Теперь твоя очередь.

Надо бы представиться. Но я молчал. После досадной истории с Жаком я никому не мог доверять, только сидел, нахохлившись, сжимал в кулаке возвращенные деньги и испуганно смотрел на новых знакомых — то на одного, то на другого.

Адемар перестал улыбаться и сощурился.

— С тобой, я вижу, что-то неладно. Так?

Я не ответил, поняв, что могу расплакаться. Со мной в самом деле было неладно — всё! Хмель быстро спадал, и возвращалась прежняя тоска. Что делать, как быть, у кого спросить совета? Как будто отзываясь на грустные мысли, задергала на ноге дурацкая ранка.

— Боишься, — кивнул Адемар. — Главное — вовремя бояться начал. Ладно, успокойся и не будь дураком. Если б я хотел, я б тебя уже давно до ниточки обчистил, или даже прирезал под кустом. Но нас бояться не надо, мы не страшные. (Признаться, при взгляде на Большого Понса я бы так не сказал!) Я, по крайней мере, не страшный, — добавил Адемар, кивая Понсу. Тот поднялся — видно, они все, даже этот великан, безоговорочно слушались Адемара — и куда-то тяжело зашагал. Адемар улыбнулся — опять своей прекрасной улыбкой, так располагающей к себе: — Клянусь, не страшный. Я — христианин.

Я приоткрыл рот, уже не в силах противостоять его огромному обаянию. А также ощущению силы и надежности, исходившему от этого человека, кто бы он ни был. Силы и надежности, которой мне так не хватало. Но изо рта моего вырвались совсем не те слова, что я ожидал.

— Мне надо исповедаться, — бухнул я и едва не заплакал.

Адемар рассмеялся. Смех у него оказался такой же замечательный, как улыбка: очень настоящий, плохие люди не могут так смеяться.

— Тогда исповедуйся мне, — предложил он. Я вытаращил глаза:

— Вы что, священник, монсиньор?

— Вроде того, — отвечал Адемар, после чего нагнул голову, откинул вперед свою лошадиную гриву — и под волосами обнаружилась маленькая, почти совсем заросшая тонзура. — Что, убедился? Клирик не хуже других, а кой-кого, может, и получше. А теперь рассказывай.

И я принялся рассказывать, причем с каждым словом мне делалось все легче. Это было — как кричать и кусать мессира Эда, только вовсе не темное облегчение, хотя и слегка постыдное. Я несколько раз заплакал, но не перестал говорить. Пока я рассказывал, Понс принес на стол кувшин кварты на три и большой хлеб с куском жареного мяса. «Ты что, Адемар, спятил? Нам еще тратиться на этого…» — возмутился было Грязнуха-Жак (бывший Робер). Но Адемар опять посмотрел на него, и Жак умолк, и сам принялся кушать.

В кувшине оказалось пиво: «Вина тебе, парень, пить много нельзя», значительно сообщил Адемар. Я с жадностью жевал мясо, это оказалась жирная баранина — очень вкусная, с кровью. У меня по лицу текли слезы вперемешку с мясным соком, вид, должно быть, жалчайший — но Адемар все равно смотрел на меня с приязнью. Он был очень добрый человек, Адемар. Хотя и наглый, и пронырливый, как волк — иначе ему не удалось бы так беречь и кормить ни себя, ни своих товарищей.

Я рассказал, что отец с детства меня ненавидел, а теперь, после того, как я вступился за матушку, возненавидел окончательно и хотел прикончить. Он и до этого несколько раз бил меня едва не до смерти, один раз — когда я всего-то написал стихи. А тут и вовсе сошел с ума, может быть, в него даже вселился демон, да только мне удалось сбежать раньше, чем он проспался. Теперь мне надо где-нибудь спрятаться, где мессир Эд меня точно не найдет, потому что он будет искать меня, чтобы убить. А спрятаться-то мне и негде, потому как нет у меня больше родственников, а если даже есть — я о них ничего не знаю, и денег тоже нет. Поэтому пожалуйста, добрый монсиньор, Бога ради, ради распятого Спасителя нашего, помогите мне добраться до двора графини шампанской. Я у нее попрошу защиты по вассальному праву. Я вам за это отдам… свои все деньги. И свою лошадь.

Меня слушали все четверо — но я рассказывал только одному Адемару. Тот хмурил брови, спокойно кивал, и мне становилось легче от самого его внимания. Наконец я замолчал и выпил залпом, морщась, целую чашку пива. Пиво я не любил, но считал, что нужно наесться и напиться впрок, потому что надобно стать очень практичным и хитрым, иначе не выживешь.

Вот что я тебе скажу, парень, заговорил Адемар, когда я закончил. История твоя, конечно, дурна — только я слыхал и подурнее, не первый год на свете живу. Ты тут кое-что придумал просто из головы. Родные отцы никогда сыновей до смерти не убивают, это я знаю как пить дать. Другое дело — воспитатели и отчимы, эти могут, но свою плоть от плоти ни один христианин в жизни не убьет, даже сарацины так не делают. Поколотит — это может быть, это запросто. Может, даже очень сильно поколотит — но в жизни нас не только отцы лупят, так что выбирай, кто тебя будет бить: свои или чужие. Я бы на твоем месте выбрал своих. И вернулся бы домой с покаянием.

Я затряс головой, бледнея и ловя руку Адемара. Со страху меня даже чуть не стошнило дареным мясом. Сжимая Адемарову ладонь — жесткую и горячую — я заговорил быстро-быстро; что угодно, твердил я, только не к мессиру Эду. Вы его просто не знаете; он в самом деле сумасшедший, и ненавидит меня, он взаправду спятил третьего дня из-за какого-то графа или герцога, он улыбался как нечистый, да-да, как сам нечистый в аду, или как муж дамы де Файель из песни. И он вчера бросил в меня ножом.

Вот как, нахмурился Адемар. И что, попал?

Ох, да, монсиньор, только не очень, потому что пьян был. Так, в ногу воткнулся. Но он хотел в спину, я точно знаю, вот вам крест, мессир Эд хотел прямо в сердце, хотел меня убить.

Я продемонстрировал по требованию Адемара рану на ноге. Он безо всякого стеснения задрал мне штанину и недовольно присвистнул: вокруг струпа все сильно покраснело. Надо отодрать эту корку, сказал мой мудрый товарищ, промыть дыру водой и крепким вином, чтобы гнили не было — а то вся нога отгниет, если начнется «огонь святого Антония». И прижечь каленым железом. А потом примотать жирного сырого мяса, чтобы быстрее заживало; и какой дурак так скверно перевязал, что все сползло набок и присохло? Да еще ногу перетянул, пошевели-ка теперь пальцами. Ага, пока шевелятся — это тебе повезло, что меня встретил, а то мог бы вовсе без ноги остаться. Ну ничего, сейчас выйдем из кабака, и Лис тебе все сделает; вряд ли папаша Бернье обрадуется, если мы у него в заведении начнем ковыряться в дырках на людском мясе.

При виде раны он, похоже, переменил мнение, что мне надо скорее вернуться домой. Однако счел необходимым предупредить, что вольная жизнь тоже не мед с молоком:

О графине Шампанской, сказал Адемар, и думать забудь. Нужен ты ей, как владетелю хорошей псарни — приблудный паршивый щенок. Ты с ней и поговорить-то не сможешь: тебя от ворот завернут младшие помощники ее старшего привратника, и скажи спасибо, если кнутом не угостят. Тоже придумал — по вассальному праву… Без денег ты никто, и звать тебя никак: в таком вот мы, дружище, несовершенном мире живем. Тебе никто не поверит, что ты дворянский сын, если не приедешь к ним под окна на испанском скакуне с золотой сбруей; а если и поверят — в лучшем случае вернут тебя твоему мессиру Эду, как сбежавшего малолетка. Дворянство в наше время не особенно ценится, запомни это хорошенько: в наших краях даже богатый серв значит больше бедного рыцаря. Поэтому лучшая судьба, какая тебя ожидает — это бродяжничество, жизнь вольной пташки. Летом-то, сказал Адемар, бродяжничать можно и даже нужно: везде нетрудно заработать, и повеселиться, и места новые посмотреть. А вот зимой ты горя хлебнешь. Ты, парень, в своей жизни до сих пор только побоев боялся; а есть враги и пострашнее — холод, например, и голод, опять же. Настоящий голод, а не то, что ты думаешь: день не поесть или там два. А когда у тебя в глазах темнеет и ноги не двигаются, когда дохлую крысу найдешь — и то готов вцепиться, так сыряком и сожрешь, да еще будешь плакать от стыда, что такую нехристианскую пищу принимаешь, но глаза-то плачут, а зубы делают, а потом от дрянной еды живот пучит. И своими кишками на дорогу блюешь. Вот это, парень, голод так голод! Или представь: идешь ты среди зимы чистым полем, на ногах до колен вода обледенела, морда от холода вся запаршивела, пальцы не сгибаются. А то еще сверху дождик со снегом льется — как в песенке вагантской поют: «На осеннем холоду, лихорадкой мучим, в рваном плащике бреду под дождем колючим…» Последний плащик разбойники снимут, тело от жара горит, одновременно от холода трясется — а добрые селяне, когда ты к ним в двери стучишься, спускают на тебя собак. Убирайся, говорят, побирушка! У нас своих вшей достаточно!

Описанная перспектива немало меня ужасала. Я сидел, повесив голову, и лишь изредка бросал на умного товарища умоляющий взгляд. Похоже, он на своей шкуре переносил все описанные невзгоды и знал, о чем говорит.

— Мне тебя жалко, — подытожил наконец Адемар. — Поэтому, если хочешь, оставайся пока с нами. Нам люди нужны — чем больше, тем безопаснее, да и в работе сподручнее. Хотя сразу предупреждаю — баранину мы не каждый день едим. Это только сегодня у нас праздник, по случаю знакомства.

— А вы точно не разбойники? — жалобно спросил я. Очень не хотелось душу губить ради спасения собственной шкуры! Но Адемар на мой вопрос засмеялся и сказал, положа руку на сердце:

— Клянусь своей дворянской честью! Я ведь тоже, парень, дворянин. Так что передо мной задаваться тебе не удастся.

О, я и не желал! Ни в коем случае не хотел задаваться перед Адемаром! Я хотел ему верить, потому как он предлагал помощь и спасение; но я должен был еще кое в чем убедиться.

Кто же вы, однако, такие, христиане, задал я последний вопрос. И ответ мне был обнадеживающий: Ваганты. Студенты. Вольные птицы. По миру ходим, ума набираемся. И еще кое-чем занимаемся — потом, может, узнаешь, чем; да только дело наше богоугодное. Хотя и затесался к нам вот такой один Грязнуха.

А теперь пойдем, посмотрим твою рану, сказал Адемар, вставая. Вот Лис у нас хорошо лечит — и не подумай дурного, не как Ренар из романа, как настоящий доктор! Он хоть кровопускание сделает, хоть от живота излечит, и без всякого там блуда. Просто положением на брюхо теплой тяжелой повязки. Пошли посмотрим на твою рану — и на твою лошадь.

Что мне оставалось? Я пошел. И правильно поступил, моя милая, потому что таким образом приобрел своего первого — кроме тебя — доброго друга.

* * *

Лошадь мою Адемар порешил продать. Прямо тут, на Провенской ярмарке. Мне было жаль расставаться со старушкой Ласточкой, как с частью своей прежней жизни — но я согласился с доводами умного друга, что конь мне впредь будет только обузой. Лошадь надобно кормить, за ней надо ухаживать, а толку от нее — одной на пятерых — никакого. Поклажи у каждого из нас немного, достаточно, чтобы носить ее на спине. Деньги легко в любой миг обратить снова в лошадь, если таковая понадобится, притом деньги есть не просят и забот не требуют. Я дал свое согласие, и мой ловкий друг, оставив меня на попечение Ренара, в этот же день продал старушку Ласточку каким-то крестьянам на ярмарке — надеюсь, что мужики были не из нашей деревни!

Деньги он оставил при себе — говорил, что так будет удобнее: я избавлюсь от искушения их неразумно потратить. Впрочем, Адемар сказал, что он не грабитель, и если я настою, он может отдать выручку самому мне на хранение. Я отказался, признав разумность его доводов: меня куда легче ограбить, в подкладку такая горсть серебра не уместится, да и хотелось мне чем-то засвидетельствовать свое доверие и преданность Адемару. Я стремительно влюблялся в этого ловкого, сильного и притом доброго человека, который сам, без моих просьб, по одному Божьему вдохновению взялся мне помочь и протягивал дружескую руку.

Доктор Ренар мне тоже показался приятным малым. Маленький и худой, без каких-либо признаков тонзуры, не особенно гладко бритый, он при ближайшем рассмотрении оказался в компании самым старшим. Родители или крестные славно подшутили над ним, дав такому рыжему, узколицему парню имя Ренар: он пресильно походил на лисицу и был скорее некрасив, но весьма приятен в обхождении. Он обработал вином мою ранку, сказав, что она пустяковая, и вечером у огня прижег ее железным прутом. Было очень больно, но я стерпел и даже не вскрикнул из желания понравиться новым знакомым. Ренар похвалил меня, сказав, что я малый терпеливый. Даже похвала из уст графини Бланки не могла бы меня больше обрадовать. Я в самом деле поверил, что начинается новая жизнь, и она будет, Божьей милостью, лучше прежней. Свое распятие я положил в торбу на поясе и все время ощупывал его, благодаря Господа; Адемар заметил, что я с чем-то вожусь, но не спросил, поняв, что я стесняюсь показывать.

Большой Понс за весь день нашего общения сказал от силы пару слов. Мрачный вид его сперва пугал меня; но уже к вечеру я привык, догадавшись, что бедный малый просто беспросветно глуп. Однако он был очень предан Адемару. А когда улыбался, лицо у него делалось доброе и простое, как будто детское. Хотя трудно представить ребенка такого огромного размера.

— Большой Понс, он у нас вот какой, — выразился вечером Адемар и постучал костяшками пальцев по стволу ближайшего дерева, а потом — по голове Понса. Звук получился примерно одинаковый. Понс смущенно улыбнулся, будто польщенный такой «лаской». Он явственно преклонялся перед Адемаром и считал своим учителем, может быть, даже сеньором. Это немного настораживало поначалу — но потом я лучше узнал обоих и привык. Адемар, как выяснилось, и в самом деле каким-то боком Понсу сеньором приходился. — Вся сила ума у него в рост ушла, — смеялся Адемар. — Зато он парень добрый. Хороший христианин. Лучше бы все были такими, как Понс. Понс, он честный, и мухи не обидит, а что мозгов Бог не дал — так это Божья отметина, сказано же: «beati pauperes spiritu».

Понс, очень довольный похвалами, казал в улыбке крупные редкие зубы. Ренар Лис мешал палкой в котелочке, где варился суп из шкуры от солонины. Скромный ужин — зато после хорошего обеда. Дело было уже за городом, совсем неподалеку от стен: тут многие посетители ярмарки стояли лагерями в шатрах среди деревьев, пестрели навесы, горели костерки — как будто шла мирная, неторопливая осада нашего Провена. У моих новых друзей тоже был шатер, вернее, штопаная-перештопаная палатка. Но ее по случаю хорошей погоды не стали натягивать, удоволившись тем, что побросали на землю плащи и сидели на них. У Адемара и его друзей были, по их словам, еще дела на ярмарке, они собирались чем-то подзаработать и с кем-то встретиться. Я не знал ничего об их делах, даже не догадывался, но заведомо считал их хорошими. Вот ведь, какие хорошие люди! Не может быть, чтобы они что-то плохое делали. Да и Адемар мне честное слово дворянина дал, что они не разбойники — значит, так оно и есть. Не разбойники, студенты, христиане. Набираются ума. И еще кой-чем занимаются.

Я попросил, подкатываясь к Адемару под теплый бок, рассказать историю. Только хорошую, поправился поспешно, вспомнив про шатлена де Куси и съеденное сердце. Что-то сердце не лежало к рассказам о горестях, даже самых возвышенных. Тепло было, и снаружи от костра, и внутри, в сытом животе, и даже казалось, что все будет хорошо. Адемар засмеялся. Хороший у него был смех, какой должен быть у старших братьев… или у молодых отцов. Прости, любимая, ты ведь понимаешь, что после непоправимого греха, побега из дома, я продолжал надеяться на спасение и невольно искал себе нового отца. Такого, которого мог бы чтить без непосильного старания.

Историю, историю, лениво подхватили остальные. И наш старший не стал отпираться и говорить, что из него плохой рассказчик, что дома у нас служило обязательной прелюдией к сказке или жесте.

Ладно, сказал Адемар, у меня есть отличная история. Про собаку. Ведь ты, парень, любишь собак?

Да, люблю, ответил я неуверенно, вспоминая отцовского зловещего кобеля, который за мною следил (и как мне казалось — обо всех моих проступках докладывал мессиру Эду.)

Большой Понс, которому немного было надобно для счастья и покоя, уже храпел с присвистом, как будто его здоровенное тело оповещало остальные тела: «Я, мол, поело! Ох, хорошо поело!» Мне нравились эти люди. Может, пламя костра тому виною — оно делает лица красивыми и прекрасными, а так как все жмутся к теплому огню, невольно сидят бок о бок, как братья. Даже Грязнуха Жак казался приятным парнем. Тем более что сидел по другую сторону костра.

Жил да был на свете один вагант, начал Адемар, усмехаясь сам себе. Своей особенной усмешкой — одной стороной рта. — Хороший был парень, крепкий, в меру ученый и ловкий… Вроде меня. Только невезучий.

— А ты-то, скажешь, шибко везучий, — засмеялся Ренар Лис. Он тоже не спал и слушал со снисходительной улыбкой. — Тоже мне, везучего нашел! Я-то тебя голяком видел, так вот, парень, — это он ко мне, — на нашем везунчике Адемаре под одежкой больше шрамов, от шеи до пяток, чем в Париже школяров! Да не все — от доброй лозы: и от ножа найдутся, вроде твоего, и от чего побольше…

— Вот видишь, и как же я не везунчик? Столько шрамов, а я все живой! Ты бы лучше, Лис, не встревал, это моя история. Придет тебе черед рассказывать — будешь заливать хоть про мои шрамы, хоть про святых угодников.

Так вот, жил на свете один невезучий школяр. Денег на учебу у него не было, вот он и мотался по свету: летом подзаработает — а зимой осядет в городке, найдет лектора подешевле — и подучится чему-нибудь, чтобы потом по милости Божией заделаться ризничим.

— Ну и история у тебя, Адемар. И слушать неохота — это ж чистая правда!

— Молчи, Лис, сейчас про собаку начнется. Школяра моего часто грабили. Бывало, даже и заработает он пару денье, выпьет хоть на обол — просыпается опять гол как сокол, даже рубаху ночью стащили, спасибо еще, что не прибили. И решил он от такой жизни…

— Собаку завести? (неужели я кому-то нужен, полезен, могу рассказывать истории вместе со своими друзьями? Вот смотрите, отец, мне хорошо без вас, я никогда к вам не вернусь, я завел себе новых друзей, начал новую жизнь, без вашего хлеба и ваших тумаков.)

— И ты туда же, перебивать, — Адемар шутливо хлопнул меня по затылку. — Да, повстречал он раз в горах — шел он, признаться, через Меранский перевал в Испанью, в Болонье подкормиться хотел — повстречал пастухов с собаками. Уж до чего собаки хороши были! Размером с волка, кроткие со своими, как овечки, а для чужих — хуже чертей. Называется — специальная порода «матин». Пасть у собаки во-он какая, хозяин хоть до полной неподвижности напейся — собака будет день и ночь над ним сидеть, от воров сторожить. Шкура у собаки теплая, не хуже бараньей; если приходится по осени в лесу ночевать — обнимешься с собакой, и никакого плаща не надо. И подумал вагант: а не обзавестись ли и ему псом? Собака в странствиях полезна, а если в городе осесть — любой хозяин на двор собаку примет, чтоб помогала сторожить. Решено, значит, надобно раздобыть себе хорошего пса. И махнул наш школяр на ярмарку в Бокер…

— Ку-да? — рыжий Лис засмеялся. — Прямо с гор, говоришь? Хороший же ему крюк пришлось сделать за-ради собаки — к северу столько лье отмахал…

— То тебе правды слишком много, Лис, то слишком мало. Сам не знаешь, парень, чего хочешь. Мало тебя в школах пороли? Постыдился бы лектора перебивать! Пришел наш школяр в Бокер (на имени города Адемар сделал грозное ударение, и никто возразить не посмел.) Там как раз ярмарка была, в июле-то. Ходит он, значит, между рядами на зверином рынке, а там сплошные бараны да коровы… Нашел наконец собаку — молодую совсем, но хорошую, пасть широкая, шкура лохматая. Спросил у торговца, почем же такая собака стоить будет. Тот сказал… Ну, например… пять тулузских денье. Почесал вагант затылок, пожадничал — но согласился, собака-то хорошая, она свою цену за неделю отработает. Стал торговец ее на веревку привязывать, чтобы ваганту вести было удобно, а сам излагает: «берите, мол, псину, так и быть, задешево отдаю приятному человеку, да не забывайте ее вовремя кормить. Каждый день она должна съедать по хорошему куску мяса или сала, а то испортится собака, всю силу и злость потеряет.» У ваганта так челюсть и отвисла! — Адемар наглядно изобразил школяра с отвисшей челюстью и сам засмеялся. — Мяса, говорит? Как так — мяса? Я и сам-то мясо разве по воскресеньям ем, и то в удачные недели! А ничего не знаю, отвечает горожанин. Это особая охранная мясная порода матин, с ней иначе нельзя. Схватил наш вагант свои денарии — и давай Бог ноги. С такой собакой и воров не нужно — она сама тебя до костей объест, если ты ее бараниной не накормишь!

Так вот отбежал он на десять рядов и стал другую собаку высматривать. И высмотрел — эта уже поменьше, и шкура гладкая, но пасть все равно внушительная, на воров хватит. А что собака помельче будет — так это даже к лучшему, наверно, жрет не так много. Но и тут школяру удачи не вышло: выяснилось, что такую собаку надо от холодов беречь, у очага держать, а то простынет болезная и ноги откинет. Откуда у бродяги очаг? Сколько раз он сам в кабаке у порога ночевал, из милости пущенный снегопад переждать! Пошел он дальше по рынку и третью собаку встретил…

— Долго ли так, Адемар? Ты лучше сразу скажи, сколько их всего-то будет, собак твоих! Если больше десятка, я пока посплю…

— Ладно, рыжий, для тебя историю сокращаю. Так бродил школяр по рынку, пересмотрел собак штук десять — и ни одна не подходит. Одна жрет, как слон, другая мерзнет из-за тонкой шкуры, третья гоняться за дичью приучена — а если засидится, так обозлится и начинает хозяина грызть. А еще какая — стоит слишком много, сколько ваганту и за год работы не накопить.

И в довершение несчастий на улице булочников, куда вагант забрел перекусить, у него кошелек среди бела дня срезали. Он хвать за пояс — а там одни шнурки болтаются.

И пошел бедный школяр вон из города, уселся на берегу речки Рона и горько заплакал. Вдруг смотрит — к нему мальчишка ковыляет, маленький такой, даже в отрочество не вошедший. Дядя, дядя, говорит, чего ты ревешь-то? Это не ты ли по всему базару собаку искал?

Я, говорит школяр, а сам сидит хмурый, злющий — просто не подходи! Что я искал — это мое дело, а ты, парень, топай куда подальше, ругается, в общем, по всякому. Мальчишка ему в ответ: ты, дядя, не ругайся, прежде выслушай — есть у меня для тебя самая подходящая собака! Всего за обол отдам, за бесценок. У моей собаки и шкура теплая — может зимой в сугробе ночевать, и ест мало — дай ей корочку хлеба, она весь день и сытая. А сегодня и вовсе ее купить выгодно — я ее с утра уже покормил.

А надо вам сказать, дети мои, что школяр тот был не такой уж простак. Он только половину денег в кошеле носил, наученный горьким опытом, а остальные в капюшон клал, и конец капюшона за пояс затыкал. Так что у него оставалось еще с пол-ливра — мелочью, конечно. А этакую собаку полезную как не купить? Подвалило наконец удачи, всего-то за обол! Показывай, говорит вагант, свою собаку, а сам уже обол из капюшона вытряхивает. Проведу, думает, мальца, куплю у него псину по дешевке!

А парнишка и достает ему собаку… из кармана достает. — Адемар сложил руку лодочкой, протянул вперед для наглядности, показывая жестом, какого размера оказалась долгожданная псина. Судя по Адемаровой руке — не больше месячного котенка. Вот тебе и раз, бедный школяр! То-то невезуха, бедный школяр!

— Однако школяр не терялся, — весело продолжил Адемар. Осмотрел он собаку со всех сторон — белая, лохматая, зимой не замерзнет, а что маленькая — так все лучше, чем в одиночку-то мыкаться. Если уснуть в кабаке, она сторожить будет, хоть шум поднимет, и то хлеб. Ткнул школяр собаку пальцем, она ка-ак тяпнет, до крови прокусила! Вот, порадовался школяр, и зубы у нее хорошие. Вернее, у него — это, братцы, была не какая-нибудь сучка, а злющий годовалый кобелина, собачий мужчина. Заплатил клирик свой обол, забрал своего пса и посадил его за пазуху. И назвал — Альбинус Угериус Назон.

На это месте задремавший было Лис так захохотал, что даже Понс перестал храпеть, приподнялся, испуганно озираясь. Адемар терпеливо переждал вспышку веселья и продолжил, как ни в чем не бывало:

— Да-да. Именно так. Альбинус — потому что пес белый, Угериус — в честь города Бокера, тот по-латыни Угериум называется, если кто не знал. А Назон — это уж просто так. Потому что у пса здоровенный носище оказался, как самая большая пуговица на одежке декана. Да и Овидия наш парень весьма жаловал.

Так стали они с Назоном жить вместе. Вместе-то оказалось лучше, чем в одиночку. Для малого Назона школяр пришил к рясе карман — пес-то на коротких ножках не всегда за ним поспевал. Школяр был длинноногий и голодал часто — а от голода у людей походка убыстряется, сами знаете. А то почему бы волк так быстро бегал?

(Странно, подумал я, как ученый Адемар, днем так по-книжному говорящий, умудряется изъясняться просто, по-деревенски. Его акцент, мною тогда еще не узнанный, делал речь уютной и свойской.)

— Как-то раз в карман школяру воришка влез, — рассказывал мой длинноногий спаситель. — Тут-то вам, дети мои, мораль — как полезно собаку держать, хотя бы и в кармане. Там вместо кошелька Назон сидел, и хорошенько вцепился Альбинус Угериус карманнику в руку — едва палец не откусил. Завопил разбойник во всю глотку, и школяр, парень догадливый, его живо сцапал. Хотел к байлю оттащить паршивца — да не пришлось, тот на колени хлопнулся, руки ему целовал и кошель с дневной выручкой разом отдал, только бы к властям не угодить. А выручки той, прикиньте, парни… было ее пять турских ливров!

Публика недоверчиво помычала из темноты. Но осталась вполне довольна.

Так Адемар рассказал, как Назон своему хозяину денег заработал. А потом — про то, как хозяин Назоновский, столь сильно напоминающий самого Адемара, заодно и о себе начал заботиться. Порой этот бравый парень решал было не обедать — чего деньги-то тратить? А потом вспоминал, что еще Назона не кормил, и отправлялся в кабак. Причем деньги тратил — небывалое дело! — не на выпивку, а на горячий суп! Или, бывало, не хочет он искать работу ближе к зиме, ну ее, работу-то, мол, как-нибудь продержусь — а подумает, что Назону вредно зимой без крыши оставаться, и наймется хоть помощником ризничего, свечки в храме по вечерам зажигать. Там и комнату снимет, и мало-помалу обучение продолжит… А когда он спал в кабачке или на квартире, Назон его отлично сторожил. Чуть что — шум поднимал, как иерихонские колокола.

Сказка про Назона приобретала небывалый размах чудес. Под конец в ней повествовалось, как осмелевший, разбогатевший школяр отправился не куда-нибудь, а к архидиакону Сен-Женевьевскому — просить себе места при его канцелярии капитула. К тому самому архидьякону, который пьяницу-школяра уже трижды с лестницы спускал за подобные наглые просьбы. Но тут уж вагант не только о себе должен был думать, а раз уж порешил, что Назону потребно хорошее постоянное жилье — нужно и о месте позаботиться. О таком, братцы, месте, говорил Адемар, которого многие профессора агреже безуспешно добивались!

Я не знал, кто такие эти профессора, но почтительно слушал, ожидая, что однажды и я стану так же умен и прекрасен, как Адемар и остальные.

Архидьякон и тут спустил бы героя-недоучку с лестницы — да Назон не любил, когда хозяина обижают. Он выскочил из кармана и давай лаять на архидьякона! Положение спасла крутившаяся неподалеку дочка почтенного прелата — (я вспомнил отца Фернанда и нимало не удивился наличию дочки) — которая позавидовала прекрасному белому Угериусу и пожелала его у ваганта купить.

Поразмыслил вагант, повздыхал. С одной стороны — Назон, он же вроде брата, как же его продавать? А с другой — для самого Назона в архидьяконском доме, на огороженном дворе каноников, будет не жизнь, а малина! Каждый день молоко из блюдца, спать можно на шелковой подушке, а не в кармане на рясе, никогда холода и голода не знать… Так и дал себя уговорить школяр — не ради денег, за-ради одного Альбинуса Угериуса. Да и деньги, скажу я вам, были немалые — десять ливров! Столько помощник городского прево за месяц зарабатывает!

Да только, дети мои, не было школяру радости с этих денег. Ушел он со двора сен-женевьевских каноников, повесив голову, и уже на полдороги до дома понял, что весь белый свет ему не мил. Домой идти неохота — пусто там чего-то; ужин готовить не для кого — Назона-то нет… И пошел он в кабак — благо десять ливров деньги хорошие, есть на что залить горе — одиночество да собственную глупость. Потому что по глупости одной он послужил Маммоне, отдал прелатам своего лучшего друга!

Пил школяр до рассвета, вечернюю службу свою в ризнице пропустил. А и то сказать, парни, разводил руками Адемар — зачем на работу ходить, если работать не для кого? Напился он Бог весть с каким отребьем, спустил в кости половину прибыли, а потом свалился под стол — и ни Богу, ни дьяволу неизвестно, что там с ним происходило. Ясно только, что проснулся он за воротами, с подбитым глазом, без плаща и рубашки, да без кошелька, с больной головой и без гроша на то, чтобы хоть рассолом ее вылечить.

И сел наш школяр, зарыдал в голос, начал причитать и молиться — все, казалось бы, отдал, чтобы Назона вернуть, да ничего уже у бедолаги не осталось.

И тут чувствует школяр — кто-то теплый ему в руку тычется, языком лижет. Смотрит он вниз — и что бы вы думали?

— Неужто Назон вернулся? Вот славный…

— Именно, парень, угадал. Вернулся Альбинус — на коротких ножках ночь напролет ковылял, беглый, от двора каноников до кабака, по хозяйскому следу. А лапы-то у Назона все в грязище по самую шею, потому что росту в тех лапах — меньше, чем в моем вошебойном пальце. А на шее-то у Назона…

Последнее чудо — золотой ошейник с изумрудами, который надела на пса глупая архидьяконская дочка. Доведя историю до победного конца — как убрался поскорей школяр из Парижа и в Орлеане спустил ошейник за астрономическую сумму, сто ливров, на которые вместе с Назоном жил безбедно почти что целый год (и вовсе притом не работал, только ел и пил!) — Адемар откинулся на спину, вытирая ладонью усталый лоб. Тяжела работа рассказчика, даже такому ловкому проповеднику, как Адемар — тяжела.

— А что потом с Назоном было? — я расхрабрился и подал голос, желая не столько узнать еще о волшебной собачке, сколько послушать голос своего большого друга. И почти ожидая, что он усмехнется одной стороной рта и вытащит белую псинку из кармана.

Адемар, и верно, усмехнулся в темноте.

— Ты, помнится, хорошую историю просил, парень? Так я тебе дальше не расскажу. Незачем тебе знать. Считай, что жил Назон счастливо… до конца своих собачьих дней.

— Вагант твой — и в самом деле ты, Адемар, — сказал над почти догоревшим костром голос Лиса. — Ты, Адемар, хороший парень. Люблю я тебя все-таки.

Адемар снова усмехнулся и не ответил. А я, уткнувшись лбом ему в теплый бок, чуть-чуть поплакал молча — так почему-то стало жалко его, и бедную собачку Назона, и себя, дурного, и маму, и всех хороших людей… А потом я заснул. Впервые за несколько лет — спокойно.

* * *

Бароны, собравшиеся в замковом дворе, в ситэ большого, красивого города, на взгляд казались собранием друзей. Да с чего бы иначе — споров больше нет, победа добыта общими трудами, и даже делить уже нечего. Все поделено. Из среды крестоносцев, по обычаям всех священных походов, выбран один, чтобы принять завоеванный домен. Остальные скоро разъедутся по домам — с богатой добычей и прекрасными индульгенциями, в Париж, Шампань, Невер и Бургундию, успев до зимы по хорошей дороге через Монпелье, честно отработав вассальную службу. И это ничего, что прежний хозяин домена еще жив, что он сидит, можно сказать, у гостей под ногами — в углу квадратного широкого двора есть низкая решетчатая дверца, она ведет в темницу, а в темнице горюет, молится и ругается двадцатичетырехлетний храбрый человек, родственник двух королей, с которым еще не придумали, что делать дальше.

Не все, конечно, было так гладко… Бургундский и неверский сиры, важнейшие из присутствующих особ (если не считать лиц духовных) — держались по возможности подальше друг от друга. Противно им смотреть друг на друга, ничего не поделаешь, вражда — штука серьезная, от нее целые державы гибли. Если допустить этих двоих до ссоры по самому пустяшному поводу — неровен час выйдет нехорошо.

Остальные же — ничего. Держались небольшими группками, дружелюбно переговаривались. Собрались только важные люди — простых рыцарей, не говоря уж о прочих, в замок не пригласили. Новый сеньор города, еще не обвыкшийся со своим званием, заговаривал то с тем, то с другим — один из немногих сохраняя мрачный вид. Сам граф Тулузский был здесь — последнее время он жил вместе с крестоносцами — и по общим наблюдениям это ему большой радости не доставляло. Вообще-то граф тулузский — хотя и богатейший из присутствующих, первый светский пэр Франции, как-никак — не вызывал у собратий по оружию особого почтения. Небольшой, видимо постаревший за последний месяц, он держался тихо, по-французски говорил нечисто, жил не в замке, а в отдельном доме в Каркассоне вместе со своим капелланом и небольшой свитой. Все вокруг, до простых пилигримов, знали, что граф Раймон — фигура непопулярная. Что поход его — вынужденный, что легаты ему не доверяют и следят за каждым его движением. Что как ни старался граф Раймон выговорить у военачальников пропуск на свободу для своего племянника (того самого виконта, который теперь сидит в подземелье собственного замка) — ничего у него не получилось. И что Раймон только однажды навещал племянника в темнице, тоже знали. О чем они там говорили, правда — знал только священник, в присутствии которого велся разговор. Зато всем было известно, что граф Раймон — единственный крестоносец, который не получил за все предприятие ни единого обола, и вовсе не получит, потому что он в поход пошел не добычу брать, а свое кровное сберечь от Каркассоновой участи. Какие уж там почести, первый пэр: пригласили в собрание баронов одного, как бедного родича, без свиты. Смирение, смирение, граф Раймон: основная добродетель покаянника. Потому что других добродетелей покаянникам положение не позволяет.

Новые гости города Каркассон, переминаясь на солнышке, ждали кого-то важного. Этот некто, скакавший со свитой после утрени по узким, налитым жаром ранней осени городским улочкам, издалека отличался хорошим конем и малым ростом. По прибытии на замковый двор — решетка ворот и так в последнее время была поднята, но он, проезжая под ней, почему-то на миг зажмурился, словно убоявшись участи Ивейна — он оказался мальчиком. Совсем юным отроком, еще не брачного возраста, даже странно было, что у него такой большой и красивый конь.

Высокий лысоватый человек с усами седой щеткой — сенешаль графа Раймона, лично сопровождавший важного гостя, спешился первым и подал мальчику руку. Сенешаля тоже звали Раймоном (де Рикаут), что, впрочем, в землях Тулузена не редкость. Можно сказать, это тутошнее местное имя. Удивительно ли, что граф тоже его носит — а также и будущий граф, молодой графский сын, драгоценный мальчик, которого так хотели видеть друзья-бароны из далекого Иль-де-Франса.

Мальчик спешился и оказался довольно высоким — его зрительно уменьшали худоба и хрупкость. Впрочем, лицом и осанкой удивительно красивый ребенок, просто ангел — и ничего в нем не было от провансальской смуглоты, столь противоречащей куртуазному идеалу облика. Светлая кожа, правильные черты, широкие светлые глаза. Должно быть, унаследовал от матушки — принцессы Жанны из Плантагенетов, еще на Сицилии прозванной Прекрасной. Только волосы у мальчика были отцовские, черные и прямые. И такие же брови. И… еще что-то такое же, то ли чуть-чуть горбатый нос, то ли… затравленно-гордый взгляд, устремленный на баронов.

Бароны тоже стояли и смотрели. Непонятно, видел ли мальчик хоть одно дружелюбное лицо — да еще этот чуждый тип внешности, по большей части грязно-светлые волосы, много бород (хоть люди-то не простые, и не иудеи какие-нибудь, а бороды брить не любят), каменное молчание. Среди множества франкских лиц — одно ярко выраженное провансальское: монсеньора Арнаута, легата. Его одного все без исключения знали, узнавая даже в военной одежде; только он один, едва наступит хоть краткая передышка, переодевался в белое монашеское платье и не забывал о пурпурной легатской мантии. Мальчик стоял как хрупкое дерево — слишком прямо для спокойного человека — и смотрел, стараясь скрыть, что боится. Раймон де Рикаут что-то тихо сказал ему, склонившись к уху, но мальчик не услышал — нежеланный ветер украл слова прямо с губ сенешаля. Второй сопровождающий — рыцарь Джауфре де Пуатье, с черными волосами, прилипшими ко лбу от пота и волнения — шагнул вперед, принимая у мальчика коня. Чуть подтолкнул в спину — воспитатель наследника, привычной рукой: «Ну же, поприветствуйте господ».

Хорошо воспитанный мальчик улыбнулся — неожиданно яркой, приятной улыбкой — и, по наитию прирожденного придворного вычислив самого главного среди «друзей, прибывших из-под Парижа» — пошел навстречу герцогу Бургундскому. Их тут было много — высоких и широких, в цветных одеждах, многие при гербах, почти все с оружием — осталась привычка ходить с мечами по захваченному городу. Кто-то из них, наверное, был священником, да где ж разберешь в военное время, когда епископы не вылезают из кольчуг. Герцог Одон, мужчина крепкий и слегка приземистый, усмехаясь, подался ему навстречу. Граф неверский Пьер мрачно смотрел из-под тяжелых бровей. Многие осклабились — не то что бы дружелюбно, но позабавленно. Мальчик протянул вперед руку — провансальская учтивость, не понятая никем из франков — и рука его так и повисла в воздухе, прежде чем опасть обратно. «Как же я буду тут жить», написалось на лице мальчика, упорно смотрящего барону в переносицу, где сходились рыжеватые брови. Крестоносное собрание пришло в движение. Все эти огромные, спокойные, мокрые от жары люди образовывали круг, начиная что-то говорить — друг с другом, не с гостем. В кругу выделялось отчетливо провансальское, носатое худое лицо аббата Арнаута, да еще чуть сбоку и сзади — почти черный взгляд отца.

— Позвольте, мессиры, представить вам моего сына и наследника, Раймона… Который с охотой и радостью останется здесь, в залог моей дружбы с графом Монфором, сколько того потребует монсеньор легат.

Отец казался совсем небольшим. Он на самом деле и был невелик, но уверенность и легкость нрава всегда окружала его ореолом всеобщей любви, увеличивавшей фигуру тулузского графа для дружелюбного взора. Кто, как не он, естественнее прочих смотрелся на этом замковом дворе — сотни раз исхоженном, со знакомой тенью донжона, лежавшей наискосок, так что половина каменного пространства — не та, что с темничной дверью — лежала в прохладной черноте.

— Прошу вас, друзья мои крестоносцы, быть снисходительными к его молодости и хорошо его принять.

Краткий кивок аббата Арнаута. Даже в двенадцать лет легко догадаться, что аббат Арнаут ненавидит твоего отца, а тот весьма боится данного аббата. Отец не подошел, не обнял при встрече, он позволяет этим многим чужим, насмешливым глазам рассматривать мальчика, и ужасно тошно и скверно сознавать, что отец боится.

Вроде бы говорит хорошие и правильные вещи, и можно представить, что они просто приехали в гости к кому-то из вассалов — в замок Фуа, например, или к сиру Бонифачо де Монферрато, или даже сюда, в Каркассон — столицу вечно вздорных, мятежных и капризных виконтов Безьерских, но все-таки родни, все-таки совершенно своих людей… Нынешний виконт — кажется, он еще жив — Рамонету кузен. Каждому понятно, что это не просто война — разве не видала эта земля воен? Войны — дело спокойное и привычное для дворянина, они почти что не опасны для жизни (то ли дело у сержантов и оруженосцев), рыцари всегда воюют друг с другом, только новая-то война — не из разряда понятных. Она — между своими и чужими, и не где-то за Пиренеями, где чужие — это чернолицые мавры; она почему-то происходит за стенами наших собственных домов.

— Ну что же, здравствуйте… Рамонет.

Имя — принадлежность отца, «маленький Раймон», как бы в противовес «Раймону старому». Теперь эти люди — друзья из-под Парижа — будут так его называть? Эн Джауфре долго объяснял по дороге — ничего позорного, это не плен, даже не совсем то же, что жить в заложниках: скорее пребывать в качестве живого… (залога) — ну зачем так грубо, в качестве подтверждения лояльности отца, чтобы северные бароны не усомнились в его добрых намерениях и не вздумали тронуть графские земли. Наследник тулузского графа — человек важный и неприкосновенный, и если таковой проведет несколько месяцев в гостях у весьма почтенных франкских баронов — то будет к чести обеих сторон. Мы же, как-никак, входим в оммаж франкского короля, из этих баронов многие — вам родичи, молодой мессен. Но и эн Джауфре, и Рамонет одинаково хорошо понимали, что такое заложник; и даже у куртуазного пуатевинца не слишком хорошо получалось врать, будто происходящее ему нравится и кажется приятным. Впрочем, при въезде в Каркассон эн Джауфре сказал правду. Обращаясь к Раймону де Рикауту и к драгоценному мальчику одноверменно, а так же и ни к кому в отдельности, он бросил на ветер, глядя вниз, на расстилавшийся внизу обгорелый бург с торчащими черными печными трубами:

— Ну, как бы далее ни получилось, мессены, считайте, что мы легко отделались.

А каков он, граф Монфор, спросил Рамонет, не привыкший получать отказов в ответах. Всякому интересно, каков тот человек, которому тебя отдают в заложники. Граф Симон… очень храбрый рыцарь, стиснув зубы, ответил Раймон де Рикаут. Ему было грустно о пленном виконте. Весьма преданный графу Тулузскому, он однако же любил его молодого племянника — хотя нередко участвовал в междоусобицах с таковым: виконты Тренкавели никогда не могли смириться с еще каролингским разделом земель и то и дело пытались отрезать что-нибудь от пирога лена Тулузен. У сенешаля же была родня в Безьере… Тетка и две кузины, весьма хорошенькие и приятные в общении, все трое — еретички… Были…

А граф Монфор, нынешний владетель виконтовых ленов — рыцарь храбрый. Спас оруженосца, упавшего в ров на штурме Кастеллара. Кастеллар, каркассонский пригород, раньше был во-он там… Ну ничего, его быстро отстроят, деревянные пригороды легко горят, дело обычное. Что там еще граф Монфор? В Святой Земле воевал. На свои денежки, не на венецианские, потому как отказался христианский город Задар для слепого дожа осаждать, молодец…

Чертов Монфор, послал нам Бог чуму под боком, бельмо на глазу, что ж он Каркассон осаждать не отказался, раз такой праведник и бессеребренник, это я к слову, молодой мессен, вы меня не слушайте. Не отказался, потому что дело богоугодное, Папой нашим одобренное, а за обиды венгерскому Задару тот же Папа крестоносцев отлучал. И смотрите, молодой мессен, смотри, Рамонет — мы рассчитываем на тебя! Ты сам знаешь, о чем нужно будет говорить. И о чем — молчать… Ты умный отрок, Рамонет. Потерпи — недолго. Потерпи.

(Скорее всего, лучше умолчать о том, что еще пару лет назад у отца Рамонета бытовали новые идеи о его воспитании. О том, как, прогуливаясь с сыном по сите Тулузы в ярмарочный отличный день, отец демонстративно преклонил колена — вызывая восхищенные взгляды со всех сторон — перед худой фигурой в черной робе, худым как жердь почтенным стариком, называвшим себя тулузским епископом. «Благословите, Добрый человек», говорил отец без всякого стеснения, а получив из стариковых чуть изогнувшихся в улыбке губ положенные слова — «Да соделает тебя Господь добрым христианином и да сподобит блаженной кончины» — поднимался, едва дослушав, и уже отряхивая запылившиеся колени, объяснял: «Вот кому, Рамонет — настоящему христианскому епископу — доверил бы я тебя учить и воспитывать! Вот это я понимаю, праведники — не то что мой капеллан, который третьего дня нализался до потери соображения с каким-то мужичьем!» «Отец, но они такие оборванные…» — по малости лет очень любил Рамонет все красивое, а также все веселое, а черные люди, bonshommes, не отличались ни одним из этих качеств. «Ты еще мал, Рамонет, — отец, улыбаясь своим особенным образом, пожал ему руку повыше локтя. — Когда начнешь думать о вещах небесных, тогда и увидишь, что лучше человеку быть таким, как епископ отец Жоселин, чем графом Тулузским, таким, как я! Я бы охотно с последним из его учеников поменялся!» И многие слышали эти слова, и многие уже шли приветствовать графа, зазвать к себе, угостить, поделиться новостями, взять в знак приветствия за руку — он это позволял, он бывал рад своим людям, рад, что их любили обоих — отца и сына, и Рамонет так привык, что все его любят, его и его отца, и все им рады…)

Граф Монфор — совсем другой барон, Рамонет по ошибке первым приветствовал не того — коротко кивнул. Выцветшими, совсем светло-синими глазами он смотрел мимо мальчика — «очень храбрый рыцарь». Все присутствующие — пожалуй, кроме Рамонета — уже знали, как все будет. Как мальчик — почти совсем, кстати, не понимающий французского — будет находиться при Монфоре тихим зверьком, молчать и улыбаться, и на его красивеньком белом лице будет так ясно читаться — «Ненавижу вас всех, дайте мне только вырасти». И как к нему будут издевательски обращаться «молодой мессен граф», на ломаном языке «ок» поверяя ему последние новости, нарочно перевирать слова романского языка — что вот уже отлучен Марсель, что граф-Раймону дан последний срок на исполнение обещаний — до Дня-Всех-Святых, что-то твой отец не торопится, молодой мессен, как бы не случилось отлучения Тулузы… Молодой мессен ведь знает, что такое отлучение? А он когда-нибудь видел в Тулузе живого еретика? Неужели так-таки никогда? Мальчишка, от которого вряд ли в будущем произойдет что-либо, кроме вреда, здесь научится быть врагом. Дурно. Может, и впрямь воспользоваться предложением старого Раймона, женить Рамонета на какой-нибудь из своих дочерей? Тоже дурно. Зачем заранее мешать с ними кровь. Это поле, чтобы очистить, надо бы все целиком выжечь и засеять свежим семенем. Граф Монфор не доверял ни отцу, ни сыну Раймонам.

Но главное — учтивость, учтивость. Если случатся походы какие, к мальчишке придется приставить кого-то надежного, не возить же его с собой. При нем нужно оставить, в отсутствие отца, хотя бы одного провансальского рыцаря. Из тех, конечно, что присягали легатам и крестоносным баронам, благо таких немало. Может быть, старшего из двух д`Андузов — для войны он все равно непригоден. Граф Монфор вздохнул и обратился к Рамонету, про себя отмечая безо всякой приязни, что мальчик отлично воспитан и сдержан — это хорошо. Придется выписать из Иль-де-Франса собственную семью, тогда его младшие сыновья смогут присмотреть за ровесником. Только нужно, чтобы все говорили раздельно — мальчик не особенно понимает язык, он-то, в отличие от своего изворотливого папаши, не сын французской принцессы. Он свою мать, должно быть, и не помнит.

— Я граф Симон де Монфор. Рад приветствовать сына барона-крестоносца. Надеюсь, покуда я правлю в этом городе, у вас ни в чем не будет недостатка. Приветствуйте знатных баронов, вассалов короля — мессир герцог Бургундский, под чьими знаменами я сюда прибыл… Мессир граф Неверский, весьма близкий к королю сеньор… Сир Пьер, граф Осерруа… Мессир граф Оверни — вам будет с кем поговорить по-провансальски…

Рамонет, больше уже не пытаясь подавать руку, поворачивался от одного к другому (иные казали зубы, иные говорили пару слов, кивали), отвешивал каждому учтивые полупоклоны. Отец смотрел на него так, будто говорил глазами: «Терпи». Я — наследник тулузского графа, племянник короля. Моя мать была сестра короля Английского. Я никогда не покажу вам, что я вас боюсь, и не дам вам узнать, что я думаю, и так останусь свободен у себя внутри. Буду молиться Богу или повторять свою родословную до самого Фределона, и даже до Карла Великого, и никогда не буду вас бояться.

* * *

Лето проведя по шампанским городам и селениям, по осени мы двинулись к Иль-де-Франсу, в Париж. Жизнь с Адемаром и его компанией научила меня всякому, милая моя: ко дню Иоанна Крестителя я, беспомощный и неумелый паренек, овладел уже рядом искусств, разной степени универсальности. Я научился:

торговаться и разбираться в ценах на все — от лошадей и седел из разной кожи до травников и календарей, от моченых яблок до уроков риторики;

спать в любых условиях, было бы времени хоть часок — и эта привычка, обретенная с вагантами, здорово помогла мне потом в военной жизни;

есть что попало, вплоть до вареной крапивы и толченой дубовой коры, кишок и жестких сухожилий, и наедаться впрок — при возможности набивая брюхо так, чтобы потом почти целые сутки голода вовсе не испытывать;

работать шилом, чинить себе и другим обувь, упряжь, пояса, да все, что угодно;

петь псалмы и гимны. Мелодию я чувствовал легко и мог воспроизвести раза с третьего, и будь у меня голос погромче, Адемар говорил — из меня можно было б сделать недурного церковного певчего, а так я просто подпевал другим, когда надобно;

находить дорогу в лесу и в городе — Адемар сказал, что у меня природный дар чувствовать направление, и я вскорости развил сей дар достаточно, чтобы безо всякого солнца или звезд указать, откуда мы пришли, или прикинуть время на дорогу;

изрядно разбираться в людях. Из моих приобретений весьма необходимое для страннической жизни — различать, кто к тебе подходит с добром, а кто хочет обчистить карманы, у кого можно на ночлег напроситься и горячий ужин ради Христа получить — а у кого и обола не выпросишь, лучше даже времени не терять, как философ Диоген со статуями.

А самое ценное — Адемар научил меня чтению и письму. К Усекновению Головы Крестителя я уже мог читать его часослов, а к окончанию нашего совместного странствия — и вовсе что угодно. Руки мои, еще молодые, не успели загрубеть от военных упражнений, и письмо далось мне без особенного труда — хотя учитель и покровитель мой говорил, что начинать куда лучше в совсем нежном возрасте, когда отдают в пажи (или в монастырские школы): тогда из мальчика можно сделать каллиграфа, а за каллиграфию хорошие деньги платят, с этим ремеслом не пропадешь, даже если никаким другим не владеешь. Каллиграф из меня, таким образом, не получился — но разборчиво и быстро записывать слова я был горазд, и то, что ты сейчас читаешь, милая моя, вряд ли пришло бы в мир без Адемаровой науки. Так что помолись, прошу тебя, за его бедную душу — да сократит ей Господь муки Чистилища, ибо мой друг, хотя и запятнался ересью, совершил немало добра. Да и в еретики он подался не по гордыне или иному дурному намерению, а будучи в своих поисках Господа «от ранней зари» совращен с пути злым человеком. И сим, надеюсь, уподобился мужу из Псалтири: «кто клянется, хотя бы злому, и не изменяет» — а значит, бедный друг мой вполне может стать тем, «quis habitabit in monte sancto Domino».

Что мои новые друзья принадлежат к секте, называющей себя «братьями мэтра Амори», я узнал не сразу. Такому новичку, простецу вроде меня, можно было объяснить суть дела только постепенно, а сперва надлежало подлечить и успокоить. Поначалу я не замечал маленьких странностей в поведении новых товарищей, поглощенный обилием новых впечатлений. Мальчика, доселе запертого в четырех стенах, огорошила огромность живого мира — до того ли мне было, что даже в великие праздники вроде Вознесения и Троицы мои друзья предпочитали устроить торжество промежду собой, нежели отметить славный день в храме. Кроме того, я никогда еще не видел других студентов, не знал ничего об их поведении и обычаях — а значит, безоговорочно доверяя Адемару, воспринимал все его действия как надобные и принятые повсеместно. Трудно было ему не доверять! Более набожного и доброго человека я еще не встречал в своей жизни, а узнав его историю — стал чтить его еще сильнее. Будь Адемар знатным сеньором, а я наймитом — принес бы ему оммаж. А так просто старался как можно лучше выполнять все его поручения, и ложиться спать тоже предпочитал рядом с ним, а не с кем-нибудь другим. Даже пару раз, когда мы отдыхали на солнышке, предлагал Адемару, несколько стесняясь, поискать у него вшей — в такой гривище, как у нашего предводителя, их должно быть полным-полно! Однако он всякий раз отказывался от моих услуг, говоря, чтобы я не унижался: выбирать насекомых — дело женское, а раз у нас женщин нет — пускай себе вошки живут, тоже Божьи твари!

Я думал, что Адемар — святой.

Как раз на святого Августина, уже по пути в Париж, я подстерег его, уединившегося в лесу. Неделя нам выдалась безденежная, а ночи стояли еще теплые, так что ночевали мы за деревушкой близ Немюра, натянув на случай ночного дождя полотняный навес меж двух дубков. Ночью Адемар, спавший с краю, рядом со мною, вдруг поднялся, посмотрел на спящих товарищей — не проснулись ли? — и тихо удалился в лес. И по тому, как он таился, я понял, что друг мой не просто по нужде пошел, а за чем-то куда как более интересным. Разбуженный его движением — мы ведь рядом спали для тепла — я потихоньку пошел за ним и застал Адемара на полянке, залитой лунным светом, под деревьями. Он стоял, раскинув руки крестом и вытянувшись, так что я даже испугался: уж не колдует ли? Но нет — Адемар истово молился, обращаясь ко всему вокруг; услышав имя Господа нашего, я затаился за толстым стволом, распластавшись в тени. И так сидел, благоговейно следя за Адемаром, почти уверенный, что наблюдаю святого.

«Господи мой Иисусе Христе, — говорил тот, поворачиваясь вокруг себя и обращаясь к стволам деревьев (в том числе и тому, за которым я прятался); то он закидывал голову к луне и говорил в ее серебряный лик, да так благочестиво, что я чуть не плакал. — Господи, искупитель мой, Творец всего сущего, единосущный Творцу Отцу! И здесь Ты, спущусь ли я в глубины земли до самой преисподней, поднимусь ли на горы мира, сокроюсь ли среди городов, чтобы спрятаться от лица Твоего! Ты же, Христе присносущий и вездесущий, будешь смотреть на меня лунным ликом, касаться дланями дерев! Глупцы будут запираться от Тебя в тесных храмах, поклоняться бездушным идолам — есть у них глаза, но не видят, есть уши, но не слышат, и станут глупцы так же слепы, как идолы, которые они сделали своими руками! И за этими куклами из белого камня, вырубленными резцами и покрытыми краской, они желают видеть Тебя! Тебя, сладчайший, все наполняющий и одухотворяющий Иисусе, через Которого Святый Дух приобщает все к своей святости!»

Плача от благоговения, Адемар бродил по поляне и обнимал стволы деревьев, называя их такими святыми именами, что даже мне при моей малой образованности страшно стало: «Иисусе, и это все — Ты, — говорил он, целуя кору старой липы и благоговейно гладя ее. — И это — Ты, кругом меня — Ты, Господи Боже, Душе Святой, Параклитум!» С нашего языка он переходил на свой собственный, мне понятный лишь отчасти, потом начинал говорить на латинском, перемежая знакомые мне цитаты из богослужебных книг, отрывки псалмов собственными славословиями. Экстаз Адемара завораживал меня, и мне начинались уже видеться прекрасные лица в лунных тенях, фигуры людей и птиц, качающих крыльями, и я боялся, что Святой Дух сейчас спустится с небес в виде огня, или лицо Луны приблизится до предела и заговорит с моим другом, и он будет навеки отнят у простых грешников вроде меня.

Наконец Адемар закончил свои умиленные обращения ко всему вокруг и снова замер, раскинув руки крестом. «И во мне Ты, Душе Святой, — говорил он совсем тихо, прерывая речь вздохами плачущего. — И я, милостью Твоей, могу облечься Тобою и Тобою стать, если только очищу до предела все свои стремления, отрину все преходящее, все, чем враги Твои стараются подменить истинного Тебя!» Такие и подобные речи он вел еще какое-то время, пока луна не опустилась ниже, скрывшись в ветвях, и синее сияние поляны померкло. Тогда я, опомнившись от созерцания, быстро побежал в палатку и притворился спящим, прижавшись к теплому Большому Понсу, урчавшему во сне (должно быть, ему снилась еда). Вскоре пришел и Адемар, и улегся рядом со мной. Из боязни меня потревожить он лег чуть в отдалении — и хорошо, иначе он сразу понял бы по напряжению моих членов, что я не сплю и недавно следил за ним. А так мы оба вскорости уснули, и мне снился Адемар, высокий, как церковь Сен-Кирьяс, Христоподобный Адемар, венчанный светом. И он вел нас всех, в том числе и настоящего, живого и земного Адемара, светлой дорогой, блестящей, как стекло, а по сторонам дороги сидели и ворковали разноцветные голуби размером с хорошего орла — так мой юный разум воплотил во сне понятие о Духе Святом.

Но тогда я постеснялся прямо спросить Адемара, не святой ли он. В приходской церкви, куда мы подоспели как раз к празднику, священник очень обрадовался прибытию Адемара и компании — здешний кюре был довольно нерадив и с удовольствием пользовался услугами наемных проповедников. Адемар же не первый год подрабатывал платными проповедями и был в них большим искусником. На торжество Иоанна Крестителя в благословенном 1209 году он так воспламенил небогатый приход в две деревушки своей речью, что помимо договоренной платы от кюре мы получили от селян еще изрядный куш личных пожертвований, и не только денежный. Один виллан, прослезившись, отдал проповеднику пару обуви, сняв ее прямо с собственных ног сразу по окончании проповеди; и еще старушка принесла нам в горшке дюжину куриных яиц. Приходил паренек, пожертвовал от имени родителя завернутый в полотно кус солонины, строго предупредив, чтобы мы не забывали в молитвах рыбака Гильема: у него дочка Жанна сбежала в город. Так вот отец боится, что через грехи распутной девки Господь всю его семью покарает: недаром в прошлом году у него лодочный сарай сгорел, а в этом — жена в лихорадке три месяца лежала!

Затесался среди мужиков и проезжий небогатый рыцарь, родственник кюре; в церкви он занимал переднюю скамью, а во время проповеди даже прослезился. Ему, простой душе, очень про коня понравилось: «Не будьте как конь, как лошак несмысленный, которых челюсти нужно обуздывать уздою и удилами, чтобы они покорялись тебе». Про коня — это ты хорошо сказал, отче, говорил он Адемару по окончании действа; кони, они такие. Несмысленные они — даже из самых лучших. Не стоит быть как конь: кони-то на исповедь не ходят, разве что под уздцы потащишь, и то — кто ж коня исповедует! Разве сумасшедший какой. Надо иначе поступать, вот и я все думаю — к Рождеству-то надобно исповедаться, а то сколько народу с прошлого года перебил, ведь если помру случайно — как перед Господом оправдаюсь?

И подал нам, за неимением денег, серебряное кольцо со своего пальца. С просьбой молиться за рыцаря Юбера де Корбей, конечно.

Такие дела.

Пожертвованные башмаки подошли как раз Грязнухе Жаку, на котором обувь так и горела, изнашиваясь быстрее, чем на всех остальных. Ночевали мы тоже не под открытым небом — кюре за умеренную плату пригласил нас на ужин, обещав под ночлег выделить проповедникам уютный сарай. В этом-то самом уютном сарае, покуда Адемар оставался в доме священника, договариваясь с ним о паре-тройке добавочных проповедей, я и расспросил Рыжего Лиса о своем прекрасном друге.

Мы как раз вдвоем остались — Понс неотступно находился при Адемаре, а Грязнуха ушел куда-то шнырять по деревне (хотя Адемар ему и запрещал отлучаться, зная, что парень нечист на руку.) Лис рассказал мне немногое — но тем прекрасно достроил благородный образ друга, уже сложившийся в моей голове. Адемар, по Лисовым словам, был из дворянской семьи — не бедняк какой-нибудь, а самый настоящий сын и наследник прованского дворянина. У его отца на юге, у самых Пиренеев, во владениях графа Фуа, вассала графа Тулузского, был замок в совладении с другим бароном: так у них, лангедокцев, странно с наследованием. Это у нас все получает старший сын, а остальные вертятся, как хотят — а там фьефы делятся и дробятся вовсю, чтобы никто из сеньоровых детей в обиде не остался. Кабы Адемар захотел, он бы унаследовал часть замка и земель и жил бы припеваючи; но он с детства предпочел Господа Бога мирскому счастью и по собственному желанию был отправлен в Гранмонский монастырь в Прованском маркизате. На пятнадцатом году жизни мой друг Адемар, отказавшись от своих прав в пользу брата и сестры, все променял на гранмонтанскую черную рясу.

Он отказался от бенедиктинской или цистерцианской карьеры, потому как решил, что обе эти обители что-то больно уж походят на мирские государства, и слишком многого можно в них достичь — Адемар же не хотел ни пребенды, ни уютного места в канониках: он, сказал Лис с восхищенной улыбкой, всегда хотел только Господа. Вот и избрал обитель Великой Горы, основанную святым Этьеном де Мюрет нарочно ради того, чтобы удалить братию от соблазнов власти и славы. Это именно Этьеновы мощи начали чудотворить и исцелять сразу после его смерти, и аббат Пьер, преемник святого человека в управлении орденом, явился к раке основателя и яростно молвил: «Вот что, отче Этьен, я вам скажу! Для того ли вы основали нашу обитель на задворках мира, в глуши, чтобы сюда собирались толпы паломников и нас искушали известностью? А теперь сами вы творите чудеса и привлекаете сюда весь этот народ, превращая наш монастырь в какой-то постоялый двор. Поэтому, отче, при всей моей любви и почтении от лица братии я вам заявляю: прекращайте свое чудотворчество, иначе мы ваши мощи выбросим — простите — в клоаку.» И удалось ведь напугать святого Этьена, тот подумал на небесах здраво — и исцелять перестал. Вот каким благочестием славна Гранмонская обитель, где монахи бенедиктинского устава живут и молятся во славу Божию уже полтора века.

Но наш Адемар столько не выдержал: первое время, будучи послушником и выполняя «работу Марфы», он был вполне доволен жизнью и монастырем, но стоило ему принять постриг и сделаться полноправным монахом, тут-то довольство и кончилось. Монахи освобождались от работ, чтобы заняться «благой частью» Марии — а именно созерцанием и молитвой — но мятущаяся душа Адемара не выносила покоя и начинала во всем видеть неполноту и соблазны. Адемар через пару лет монашества возненавидел появляться на хорах вместе с другими, потому что ему казалось, что вся братия лжет Господу, являясь в церковь только по долгу да чтобы похвастаться друг перед другом красивыми голосами. Его начало раздражать все вокруг — и банковские дела монастыря, достойные скорее ломбардской фирмы менял, и странноприимная гостиница, в которой монахи вежливее с богатыми паломниками, чем со своими братьями-гранмонтанцами, и больница, где, по словам Адемара, не приняли бы с почетом и самого Иисуса Христа, приди Он в нищенской одежде и откажись платить за второй день постоя. Его злило, как келарь распоряжается запасами монастыря и в голодные годы взвинчивает цены на монастырские излишки; и как раздатчик дополнительных пайков подозревает всех и каждого, что они притворяются больными, лишь бы получить добавочную порцию сыра и яиц. И тех, кто в самом деле притворялся — ради больничного покоя и пайковой добавки вместо молитв и бдений — Адемар тоже не мог одобрить. Он сильно ссорился с кантором, который имел привычку драть послушников за волосы по самомалейшему поводу — даже и в самой церкви, на хорах. По словам Адемара, брат, раздающий милостыню — елеемозинарий — отличался нелюбовью к нищим и убогим и выдумывал различные мелкие поводы, по которым старую одежду можно еще подновить или пустить на другие монастырские нужды, только не отдавать беднякам; а наставник новициев имел обыкновение не с добрыми намерениями приставать к слабым или развращенным послушникам, сразу выделяя таких в общей толпе привычным оком. В общем, Адемару не нравился никто и ничто. За краткий срок он успел перессориться с половиной братии, потому что требовал от них слишком многого — у него были свои понятия того, что должен делать монах, и он отличал монаха от мирянина, как ангелического человека — от человека плотского. Но сам-то Адемар тоже не был ангелическим, его часто обуревала дворянская гордыня и гнев при виде чего-либо мирского, пробравшегося под своды монастыря, и несколько раз он был наказан за серьезные драки — причем в одном случае Адемар замахнулся даже на главного приора, за что и сидел в монастырской тюрьме на хлебе и воде.

Настоятель, однако же, любил Адемара, и из понимания его сложного нрава сам предложил ему на время оставить обитель и отправиться на обучение — по его выбору — либо в Париж, либо в Болонью. Монастырю никогда не помешает новый ученый доктор канонического права, и аббат надеялся, что учение отвлечет Адемара от излишнего рвения к покаянию, которое у несовершенной души есть не признак святости, а путь всевозможных искушений. Настоятель считал, что в молодом монахе кипит дворянская кровь, толкая его на неистовства, и хороший отец-созерцатель из него не получится, пока тот не выплеснет свой пыл на какую-нибудь благочестивую деятельность. Если с тем же пылом, решил он, с которым Адемар обвиняет свою братию во всех возможных пороках, он накинется на учение — через несколько лет станет знаменитым доктором! Монах выбрал Париж — коллеж Сорбонна, благословленный легатом де Курсоном, уже посылал в мир длинные лучи богословской славы, а кроме богословия, Адемар не ведал достойных изучения наук.

Адемаров отец, обеспокоенный за сына, отрядил с ним по сговору с настоятелем конверза из простолюдинов, одного из тех, с кем в компании Адемар некогда прибыл поступать в новициат Гранмона. Этот парень, Понс, умом никогда не отличался, но был верный и надежный, и пригодный к любой работе, и весьма благочестивый — насколько может быть благочестив деревянноголовый простолюдин, из молитв знающий только «Pater» да «Confiteor». В Гранмоне он работал помощником кузнеца и прославился тем, что однажды на всенощном бдении в честь святого Юлиана от излишнего покаяния разбил в кровь весь лоб, отбивая о пол поклоны. Больше всего на свете Понс любил Господа Бога, хотя и не особенно знал, Кто это такой; а после Господа — Адемара, и с удовольствием сменил черную одежду монастырского конверза на походный плащ, чтобы послужить господину уже в новом качестве.

«В Париже-то — да, это было как раз начало века, подсчитывал Ренар Лис, загибая пальцы; — лет восемь назад, никак не меньше, нам и выпало счастье попасть в ученики к метру Амори.»

Мою жизнь с Адемаром и компанией можно назвать по-всякому; нельзя только обозначить ее словом «скучная». Мне случалось узнать голод — когда на пятерых у нас была горстка бобов на неопределенный срок, и я с трудом, идя по деревне, удерживался от искушения свернуть шею доверчивой курице, сбежавшей со двора и подошедшей ко мне слишком близко. Один раз мы схлестнулись с компанией городских забияк — было это в городе Корбей, где Адемар сунулся за подработкой к местному декану каноников и был отправлен долой ни с чем. Зимою, в нетопленой комнатенке в Городе Учености Париже, куда мы все-таки добрались, я подцепил жесточайшую лихорадку и едва не помер; помер бы непременно, если бы не добрый и тихий Ренар Лис, сидевший со мною почти безотлучно, за неимением дров в очаге обогревавший меня растираниями шерстяной тканью и теплом собственного тела, а также по всем правилам пустивший мне кровь для снятия жара. У Адемара в то время были свои беды, и как раз тогда моя смерть его не сильно взволновала бы, как ни обидно мне это признавать.

В холодное время нам вовсе не приходилось мыться, и в городской грязи наша компания развела столько вшей, что зуд от укусов порой не давал мне заснуть. От подобной радости мы избавились только по весне — на сернистые бани, помогающие от чесотки в любое время года, у нас денег не хватало. Но все эти неприятности были ничто по сравнению с радостью совместного жития. Должно быть, первые монастырские общины обладали таким же счастьем, которое я познал зимой 1210 года от Воплощения, в скитаниях по Бри и Иль-де-Франсу в поисках прокорма. Об этом и именно об этом, я уверен, и говорил псалмопевец: «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе! Это — как драгоценный елей на голове, стекающий на бороду, бороду Ааронову, стекающий на края одежды его…» Я привязался к Адемару и Лису, как к родным братьям, и нежно любил Большого Понса — когда мой первый страх перед его огромным ростом прошел, я понял, что нету человека глупее и добрее его. Если бы не Грязнуха Жак… Впрочем, и он в компании остальных был вовсе не плохим парнем. Кабы только не имел обыкновения меня задирать и не ревновал бы всех и каждого к Адемару, которого по-своему любил, несмотря на то, сколь часто от него получал по шее.

Меня прозвали Красавчиком — в компаниях вроде нашей студенты редко пользовались именами, данными при крещении. Прозвище мое происходило не оттого, что я был столь уж красив — скорее напоминал мышонка по сравнению с тем же Адемаром. Просто студентов смешила моя привычка при любой возможности мыться и чиститься, полоскать волосы в воде без крайней на то нужды и пытаться — впрочем, совершенно тщетно — выбрать из волос и одежды всех паразитов. «Ничто внешнее не пятнает человека, только внутреннее, еще апостол о том объяснял таким глупцам, как ты, — бывало, проповедовал мне Адемар, порицая за излишнюю страсть к чистоте. — Чем тереть без конца свою кожу, пока не протрешь до дыр, лучше бы ты лишний раз помолился и подумал о совершенстве Господа и всякой твари, к Нему стремящейся и с Ним сливающейся! Даже в монастырях это понимают: у нас вот в Гранмоне предписано мыться на Рождество, на Пасху и на Пятидесятницу, а чаще — разве что в особых случаях, по болезни. Нечего плоть холить особенно! Вот святой Этьен де Мюрет вместо мытья излишнего под одеждой кольчугу носил, для умерщвления телес! Мы на такие глупости не падки, но тоже знаем — мойся не мойся, от грехов никаким мылом не отмоешься.»

Ох, да, это да. Грехи, грехи мои, грызущие по ночам, тревожащие днем, как камешек в сапоге! Адемар умело проповедовал — сколько раз бывало, что на его проповеди, хотя и платной, хотя и сказанной за бренные гроши пастве из сплошных деревенщин, я пускал покаянную слезу! Ненависть к отцу, побег от его власти не давал мне покоя — не говоря уж о том, что я бросил матушку, а она, не дай Бог, могла и заболеть, и умереть с горя — чему один я стал бы виною! Адемар, к моему удивлению, отрицал необходимость исповеди священникам: «Все мы едины во Христе Господе, — цитировал он на нашем языке, легко переходя на латынь и обратно, — все мы — царственное священство в эпоху Спасения Христова, эпоху Духа Святого, которая уже настает. Время Ветхого Завета миновало с Рождеством, время Нового — окончилось недавно, приходит третья эпоха мира, последняя и очистительная. И настанет тем скорее, чем люди откроются Господу, отринув все, что стоит между ними и Христом — например, ненадобные обряды. Неужели ты думаешь, что Господь тебя не услышит и не простит, находись ты не в храме, а под открытым небом, под сводами храма Вселенной? А коли нужен человек, свидетель покаяния, то я подойду для этого ничуть не менее любого другого.»

Но ведь ты, Адемар, сам был в монастыре, робко возражал я. Ты сам тонзуру носишь, хотя на лето и снимаешь одежку клирика! И в прошлой проповеди ты, помнится, говорил, что надо чтить церкви и жертвовать на храм — мол, нам ли, грешникам, от этого отказываться, когда даже сами Мария и Иосиф принесли за рождение Сына двух голубиц — уж на что они не нуждались перед Богом в оправдании!

Одно дело — что я говорю простолюдинам и за что мне платит глупый кюре на мой и ваш прокорм, отвечал Адемар. И другое — что я объясняю вам, моим избранным братьям, которых считаю готовыми принять благую весть во всей ее полноте.

Так что ж ты, на проповедях лжешь или недоговариваешь? — ужасался я от всей души и получал такой ответ:

Не лгу и не лукавлю, сказал мой Адемар, но вспомни апостольское речение: «И я не мог говорить с вами, братия, как с духовными, но как с плотскими, как с младенцами во Христе. Я питал вас молоком, а не твердою пищею, ибо вы были еще не в силах, да и теперь не в силах, потому что вы еще плотские.» Вот и я питаю этих вилланов молоком, объясняя им так, как только они в силах понять, и не толкаю их на грех, но призываю к подчинению властям, потому что до иного они еще не доросли. Им пока позволительно знать истину только в таком, малом приближении.

Что же за истина такая, спросил я, внутренне содрогаясь: я точно не знал, но все казалось мне, что наш отец Фернанд тут же назвал бы подобные рассуждения ересью. Молоком-то что называют? Писание Божие? Неужели еще выше Писания есть законы, доступные немногим избранным?

А истина, парень, в том, что соединяющийся с Господом есть один дух с Господом, сказал Адемар. То бишь даже такой несмысленный мальчишка, как ты, может дорасти до совершенства и соединиться с Христом. Еще при жизни, парень, потому что мы и так суть члены Тела Христова.

Ты святым, что ли, хочешь стать, продолжал домогаться я — и получил такой ответ:

— Забирай выше, Красавчик. Любой человек может стать самим Господом, потому что для того Он нас и предназначил! Так учит метр Амори, во многом подобный апостолам, и если кто из всех людей и близок к совершенству во Христе — так это именно он, великий теолог, величайший из ныне живущих.

Ух, как я пугался таких речей! Тогда я, помнится, зажмурился (боясь немедленного Божьего наказания), и попросил Адемара пока больше не говорить со мной об этом. Чего-то моя душа не могла принять в подобных рассуждениях; но я был мало образован и не умел спорить, а кроме того, во всем верил Адемару, видя, что он в самом деле добр, благочестив и всем хорош, а значит, не может следовать дурной доктрине. Так, должно быть, ересь и проникает в сердце человеческое — через веру доброму другу, от человека к человеку; но Господь упас меня — тогда я был слишком глуп и слишком занят собой, чтобы в самом деле заразиться ересью. Может быть, и к добру, что мне так и не пришлось вживую увидеть велеречивого метра Амори де Шартрез: я всегда был склонен тянуться к ярким и добрым людям, возможно, теолог-еретик и смог бы совратить меня в свою веру, как это некогда случилось с Адемаром. Тем более что до получения степени доктора теологии метр Амори занимался преподаванием Семи Искусств, а значит, был крайне искушен в диалектике, искусстве убеждения.

Мы зарабатывали на жизнь проповедями: вернее, проповедовал по большей части Адемар. Порой и в публичных его речах проскакивали опасные идеи — не совсем ясное толкование той или иной строки Писания, соображения о святости всего сущего, в особенности — души человеческой. В том Адемар и видел отчасти свою миссию: нести свет веры метра Амори по городам и весям, преподнося его доверчивым слушателям в таком виде, чтобы они не сразу догадались, что это такое им скармливают под видом манны. Он был истинным подвижником парижской ереси, мой Адемар — даже после смерти метра Амори, когда в окрестностях Парижа было опасно сказать «Дух Святой», чтобы не быть заподозренным в сочувствии знаменитой секте, он продолжал делать свое дело. Милая моя, я верю, что Господь пощадит его за искренность намерений, и в посмертии он не получит вечного осуждения.

Впрочем, речь моя еще о том времени, когда Адемар был жив. Кроме проповедей, мы зарабатывали мираклями — по великим праздникам показывали в лицах сценки из Писания на церковных площадях, а кой в каких приходах — даже и в самих храмах, что по зимнему времени было куда веселее. Порой бывало, за Рождественскую неделю мы каждый день по несколько раз разыгрывали по разным церквям города пришествие волхвов или «Игру о разумных и неразумных девах, или Супруга» — и к вечеру я уставал настолько, что не мог ни руки поднять, ни головы повернуть, ни даже поесть честно заработанной рождественской пищи. Самих сценок было несколько, и они так приедались нам, исполнителям, что раз на десятый я уже помыслить не мог, как подобная чепуха может зрителям нравиться! Особенной популярностью пользовался миракль о грехопадении. Я изображал в нем не кого-нибудь, а саму Еву-прародительницу. Дело в том, что из нас пятерых я был самым хрупким и женовидным, и отросшие ниже плеч волосы стричь мне не позволял Адемар — они пригождались для роли. Впрочем, волосы половину действия оставались прикрыты платком — он указывал на женское смирение Евы и ее послушание, а кроме того, слегка скрывал мне лицо. Прежде Еву изображал Рыжий Лис, но он для адекватного исполнения был уже староват и с радостью уступил почетное место мне, а сам в это время управлял самодельным Змеем — хитро сделанный Адемаром, тряпичный Змей на деревянных шестах скользил вверх-вниз по толстой балке, изображавшей ствол Древа Познания.

Сам Адемар играл роль диавола; бес из него, признаться, получался прекрасный — ловкий, черный, сладкоречивый, поначалу даже мне от него страшновато делалось. Когда мой друг, надев на голову рогатую маску, вкрадчиво прикасался к моему плечу обтянутой черной перчаткой рукой, говоря низким, льстиво-угрожающим голосом — меня аж передергивало. Первые пять раз.

— Что твой Адам? Адам груб, грязен и изрядно глуп, с ним я говорить не стану о такой важной вещи, — отмахивался Адемар в сторону Прародителя — его изображал Грязнуха Жак, а посему слова искусителя не вовсе являлись неправдой.

— Вовсе нет, Адам лишь слегка упрям, зато прямодушен, — как и подобает хорошей жене, защищает супруга Ева.

— Отнюдь нет, нежное ты создание! Творец о тебе плохо позаботился, вручив такое прекрасное, хрупкое существо грубому мужику! Ты ведь свежа, как роза — а он жесток, как камень… Да, он изрядно прямодушен — но то происходит лишь из его раболепства, потому как он не хочет думать своей головой. Ты-то другая, ты-то гораздо умнее! С тобой я готов говорить об этой великой тайне, ты ее поймешь, — и, приговаривая так, он сдвигал ловкою рукой Евин платок ей на спину. Весьма символический жест! Запретное же яблоко, которое Ева вскоре, уломавшись, соглашалась вкусить, всякий раз было настоящее — правда, по зимнему времени моченое. А Большой Понс, которому доверялись только бессловесные роли, зато изображал отличного ангела: он в полтора раза возвышался над четой прародителей, а на неподготовленную публику размеры Понса всегда действовали отлично. В белой ризе, с мечом — это был дешевый клинок из плохой стали, крашеный в алый цвет по лезвию, мол, огненный меч — он выволакивал нас с Жаком из Рая, как провинившихся котят. Обычно эту сцену играли иначе, ангел просто указывал прародителям, чтобы те уходили вон — но грубое вытаскивание, одну под мышку, другого — за шкирку — имело куда больший успех у зрителей. «Игру об Адаме» мы ставили целиком — длинное действо, во второй части Каин (Адемар, бравший на себя все злодейские роли) убивает Авеля (снова меня) — но всякий раз наибольший интерес у смотрящих вызывала сцена изгнания из Рая. Понс, довольный успехом, совершенствовался в творчестве: как-то раз он поднял меня одной рукой и потряс в воздухе, изображая ангельский гнев. Я закричал от неожиданности, в очередной раз поражаясь понсовой силе, и вызвал бурные аплодисменты в толпе. Дело было зимой, на открытом воздухе, и я неудачно упал на землю из Понсовых рук, поскользнувшись и ушибив колени. Адемар после приказал мне в следующий раз не кричать («Голосок-то у тебя не совсем Евин, когда забываешься!»), а лучше научиться визжать — женщины всегда визжат, и когда играешь женщину, это необходимое искусство.

Заработанные деньги Адемар хранил у себя — но по малейшему требованию выдавал любому из нас его долю, только осведомившись, на что деньги пойдут. Никто, даже неприятный парень Жак, не подозревал его в том, что он утаивает хоть обол. Адемар рачительно — не в пример своему бывшему келарю — заведовал нашей казной, покупая общую еду, подновляя каждому из нас одежду и пожитки по мере того, как прежние портились, и даже изредка, с общего согласия, подавая милостыню — только в удачные дни, конечно же. Милосердия Адемара, когда тот бывал в хорошем расположении духа, хватало на всех: он делился последним, памятуя, что делится с самим Христом — тут его еретическое учение совпадало с Писанием, хотя и не по смыслу, но по форме. Он и нас побуждал к милосердным делам, причем порою так властно, что в нем чувствовалась неизжитая еще гордыня. «Давай-ка, Лис, пусти кровь этому бедолаге, — с особой своей усмешкой одной стороной рта приказывал он. — Эй, убогий, не страждь — сейчас мы тебе поможем, у нас свой доктор есть.» Или — «Понс, бестолковщина, ты что, не видишь, как парнишке тяжело? А ну, пойди, донеси за него обе корзины! Он такой же христианин, как и ты, а значит — такой же Христос. Не хочешь, дурень, Христу помочь, Спасителю своему?»

Адемар был строг. Во второй, не то третий день нашего знакомства — когда я уже перестал всех бояться и успокоился, и ранка на ноге поджила — он подозвал меня (дело было все еще в Провене), поставил перед собой и сказал, глядя мне прямо в глаза:

«Вот что, приятель, если ты решил остаться с нами, значит — вступаешь в наше христианское братство. Монастырских обетов я с тебя не потребую, но кое о чем предупредить собираюсь. Есть вещи, которые дурны; пока ты с нами, ты делать их не станешь — иначе будешь наказан, а то и изгнан прочь, и ступай куда хочешь, хоть к графине Шампанской, хоть к Папе Римскому. Воровать нельзя. Даже Грязнуха Жак, уж насколько он это дело любит — и тот всего-то третий раз за два года проштрафился. Напиваться до рвоты я тебе запрещаю — молод ты еще сильно пить. К девкам не подходи, а если сами подойдут — гони их прочь: соединяющийся с телом блудницы предает Господа. Кроме того, подцепишь от девки какую-нибудь болезнь — я тебя лечить не буду, и Лис тоже не будет. Что еще? В драки первым не встревай, только если увидишь, что бьют невиновного. Впрочем, — он критическим взглядом оценил мое хилое телосложение, — от любви к дракам ты, кажется, излечился еще живя у своего отца.»

Угрозы Адемара оказались нешуточными. Один раз он застал меня с девицей — я и виноват-то не был! Случилось это в городе Мо, в кабачке, несколько позже праздника Троицы; накачавшись пивом, я вышел на минутку по надобности, без которой никто не может порой обойтись — и на обратном пути меня остановила девушка, уже виденная мною внутри заведения. Я не особенно разбирался в женщинах и с первого взгляда не отличил бы шлюху от приличной дочки мастерового; вот и остановился заговорить с нею, начала-то она совсем невинно: «Сударь, вы, я вижу, школяр? Не растолкуете ли по своей учености, можно ли в пост пить вино — и в каких количествах?» Девица была — не знаю, красивая ли: она так приятельски держалась, что я не понял толком, какова она собой. Одета ярко — кажется, во что-то синее, ярче, чем одеваются приличные девушки, но тогда я этого еще не знал. Опомнился только, когда Адемар меня окликнул — тут-то и обнаружилось, что мы уже не перед домом, а вовсе за углом, и что руки мои по странной причине покоятся у девушки на талии.

Девица оказалась понятливая и при первом же взгляде Адемара исчезла, будто она была духом, а мой друг — экзорцистом. После чего он взял меня за плечо, отвел в сторонку и там здорово отделал собственным поясом, как я ни пытался сначала обратить все дело в шутку. Ответ Адемара был краток: «Я тебя предупреждал, парень, значит, ты сам виноват. Снимай штаны и поворачивайся. Отдеру я тебя по-дружески и наскоро, и советую не орать — а то ребята живо догадаются, что тут происходит, и потом от Жака не отделаешься — задразнит.» «Ты не смеешь, я вообще от тебя уйду», поначалу возмутился я — но орать все-таки не стал, принимая мудрый совет старшего. Тем более что больно было не особенно, добрый Адемар не шел ни в какое сравнение с моим собственным отцом! По окончании дела Адемар хлопнул меня по плечу и сказал: «Молодец, что молчал. Наказание снимает вину. Больше так не делай, пойдет? А теперь пошли внутрь, я тебе за смирение лишнюю пинту пива куплю.» От каковой похвалы вся моя злость и обида помимо желания исчезли, и я понял, что по своей воле ни за что не расстанусь с этим человеком — хотя только что едва ли не ненавидел его, полагая, что он обходится со мною несправедливо.

Вечером, на молитве, Адемар обратился ко мне отдельно от всех, прося прощения, если поступил со мною слишком сурово — такова была вечерняя традиция моих новых друзей: просить друг у друга извинения за обиды. Я немедленно и безо всякого труда простил его, и Адемар с легким сердцем повествовал нам очередную историю из своего огромного запаса: нравоучительную повесть о том, как метра Амори мучили и гнали, будто настоящего апостола и нового пророка. В монастыре Нотр-Дам нашлись волки рыкающие, которые ополчились на магистра — университетские профессора послали жалобу Папе, что он пантеист, хуже, чем язычник: потому только, что верно толкует евангельское учение и ниспровергает доводами нечестивую власть сбившейся с пути церкви! Именно поэтому метр Амори сейчас не преподает: он вынужден был отбыть в Рим, объясняться с апостоликом — так некогда и Христа привели на суд к Ироду; однако будем надеяться, что Петров престол занят все-таки недурным христианином, который, к тому же, в свое время сам учился в Париже. Парижский студент, хотя бы и бывший, не может оказаться вовсе безнадежен. Папа выслушает магистра и его врагов, примет правоту первого, и тот не позже чем к ноябрю вернется в Париж и продолжит занятия — во славу Духа Святого.

* * *

Но не судьба была Адемару послушать лекции своего любимого апостолического наставника. Мы ждали его в Париже до начала зимы; он возвратился, когда холод по ночам уже стал невыносимым, а днем приходилось кутаться в плащи и плотнее запахивать свою нищенскую одежку. Многие ждали возвращения Амори де Бена с папским решением — Адемар был не один такой в Парижском университете, чью богоискательскую душу привлек «духовный пантеизм» знаменитого метра. Мы жили тогда не в коллеже, предназначенном для стипендиатов, полноценных клириков, составляющих Нотр-Дамскую капеллу; нет — вольные слушатели вроде нас испокон веков находили приют в Соломенном Проулке, в снятой на пятерых каморе. Заработанные деньги по-братски делились на всех; иногда заработать совсем не удавалось — ни Ренару его мастерством доктора, ни Понсу (дровосеком или носильщиком), ни даже Адемару. В проповедниках Париж, Бальзам Мира и Город Городов, не знал недостатка: чего-чего, а ловких трепачей разной степени боговдохновенности здесь всегда было хоть отбавляй. В лицедеях на церковных папертях есть нужда только в праздничные недели, а что прикажете делать в долгие, удивительно темные дни адвента, когда мороз уже вошел в полную силу, небо сыплет ледяным дождем, а то и снегом, а до рождественской радости жить да жить? Адемар, идя по стопам хозяина Назона, попытался устроиться помощником ризничего в Сен-Виктор, что за воротами города, монастырь — вечный соперник набиравшего силу Нотр-Дама. А главное — Сен-Викторская школа всегда поддерживала, в отличие от родного коллежа, мятежного метра Амори. Но Сен-Викторская школа тоже не нуждалась в бывшем монахе и ненадежном студенте, чтобы следить за выгоранием масла в церковных светильниках, покрывать полы трапезной свежей соломой, драить служебную утварь и звонить в колокола. На прошлогоднее Адемарово место устроился куда более чинный молодой школяр и уступать кормушку никому не собирался; а для того, чтобы чистить выгребные ямы и играть на дудке в кабаках, мой Адемар был слишком горд.

Занятия простаивали — приберегая деньги для лекций метра Амори, мои друзья не ходили учиться. Иногда приходилось побираться — это новое искусство я освоил без особого труда. Лицо у меня было юное и жалобное, голос — тонкий и не испитый. Потому мне подавали много, и не только гнилых овощей и кусков скверного хлеба — иногда даже денег. «Милостивая государыня! Подайте милости ради бедному студенту, который за вас помолится Богородице так, как только школяры Нотр-Дам умеют!» — вот каким словам научил меня Адемар, и они вполне помогали мне. В холщовый мешок летели разные отбросы, в том числе и такие, которые с голодухи хотелось сразу сжевать — но я терпел, помня, что все добытое в первую очередь принадлежит моим братьям. Как ни странно, милая моя, побираться я выучился быстро: заработанное в детстве послушание помогло мне преодолеть боязнь унижений. Адемар, бывало, хвалил меня за богатую добычу и за несомненный талант к попрошайничеству; «вот настоящее смирение, Красавчик, — говорил он, — блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» — и делил поровну съестное, вытащенное из моей нищенской сумы. «Где был? У каноников Сен-Женевьев? Что-то жадны нынче святые отцы — куда, к примеру, годятся такие коровьи кишки? Их обычно выбрасывают! А это что за кожа, она жесткая, как их нечестивые сердца! Что, господа каноники считают, что ее можно есть? Попробовали бы они бросить эти сплошные сухожилия своим псам! Да чтобы их черти на том свете накормили такими яствами! А вот эти капустные листья — ничего себе. И какая добрая душа подала тебе вина? Не особенно кислое, если подогреть — и того незаметно будет!»

Впрочем, попрошайничество оставалось крайней мерой. На него посылали либо меня, либо смиренного Лиса — и случалось это довольно редко. Я за всю свою парижскую жизнь вспомню три-четыре похода за милостыней; все они, впрочем, казались довольно страшными — из-за злых дворовых собак, от которых надлежало отбиваться посохом, и не менее сердитых горожан, порой подававших тумаки вместо монет. На этот случай оставался Большой Понс, всегда следовавший за мной на некотором расстоянии — если вдруг на меня решали напасть хулиганы или другие подобные мне побирушки, грозная тень Понса отбивала у них всякое желание агрессии.

Неожиданно пригодился и доказал свою пользу Грязнуха Жак, от которого обычно не ждали ни добра, ни прибыли. Напрочь лишенный гордости вследствие простого происхождения, он нанялся в небогатый кабак неподалеку (заведение было совмещено с борделем, и мы не рисковали спрашивать, как проводит Жак свободные от работы часы. Впрочем, от Лиса я узнал, что шлюхи — народ стяжательский, без денег никуда не пойдут даже с сыном французского короля. А Жак к тому же не был сыном короля, и вряд ли кому-то могла бесплатно приглянуться его щербатая физиономия. Так что о чистоте и непорочности нашего товарища Адемар не особенно волновался.) Жак за харчи и пол-денария в день прибирался в сей обители разврата, а когда не случалось других певцов, даже пел и музицировал на пьянках. Голос у него был не такой чистый, как у Адемара, и не такой красивый, как у меня — зато громкий. Из положенных за работу «харчей» (чаще всего — миска бобов с салом или чечевичного супа) верный Жак съедал половину, а остальное приносил нам в «семью». Миска у него была своя, и не маленькая — целое ведро с дужкой, чтобы удобнее было переносить с места на место, и Жак всегда внимательно следил, чтобы суп наливали до самого края. Кабак, как я уже упомянул, находился неподалеку от нашего дома, и в большинстве случаев Жаку удавалось донести до нас добычу, не расплескав ни ложки.

С лихорадкой я слег уже после первых печальных новостей. Метр Амори вернулся наконец из Рима, но, увы ему, не с победой: Папа Иннокентий признал доводы его противников убедительными, а доктрину несчастного доктора о полноте пребывания Господа во всем сущем — еретической. И подлежал оный доктор к публичному покаянию перед собранием капитула Нотр-Дам, то бишь перед так называемым «университетом», а труды его — к торжественному сожжению. Сломленный магистр проделал все, от него требуемое, после чего от горя слег с тяжелейшей хворью — Лис, вместе с Адемаром посещавший больного наставника, утверждал даже, что это «огонь святого Марселя». Симптомы все похожи — жар и конвульсии, жажда и воспаление кожи, и ногами магистр уже не может шевелить, и левая рука почти омертвела… Болезнь метра Амори и его скорая кончина занимали нашего Адемара куда больше, чем мое плачевное положение; я мало видел его в эти тяжкие дни, а если видел, то в унынии, не менее достойном утешения, нежели мой недуг. Остатки моей неприязни к Жаку окончательно выветрились как раз тогда: его горячий суп, хотя и жидковатый, поддерживал мои слабые силы так же, как братские заботы Ренара. Заболел я как раз от вечерних побирательств: почему-то рождественские и пост-рождественские миракли не вымотали меня до такой степени, как нищенство. Слег я вскоре после Сретения и так провалялся до самой Пепельной Среды. Однако на начало Великого Поста я все-таки добрался до Сен-Виктора на обедню — несмотря на стойкую нелюбовь Адемара к такому времяпровождению. Тому, к несчастью ли, к счастью, было не до меня — он сидел у постели больного магистра вместе с другими его почитателями. А я, приняв на макушку положенную щепоть пепла из рук священника, неожиданно резко пошел на поправку. По дороге до дома меня более не лихорадило; как будто напутствие прелата — «Memento, homo, quia pulvis es et in pulverum reverteris» — помни, что ты прах и в прах возвратишься — подействовало на меня совершенно обратным образом. По возвращении же домой я застал Адемара — дикое зрелище — Адемара в слезах, неистово рыдавшего и в кровь расцарапавшего свое прекрасное лицо. Понс сидел с потерянным видом и подвывал своему другу и господину, Лис носился между ними с мокрыми полотенцами, глаза его тоже были красны и мокры. Грязнуха Жак лежал на тюфяке и стонал — он с чрезмерного горя бился о стену и сильно расшиб лоб, скулу и костяшки пальцев. Ренар, один среди всех сохранявший здравый рассудок, ответил на мой изумленный вопрос, что случилось большое горе, скончался метр Амори. «Подлые трусы! — отчаянно воскликнул Адемар, — им не хватило духу убить его честным оружием, и они затравили его, как жадные псы — большого зверя!» Горе Братьям, горе, умер их отец, умер метр Амори де Бен.

Умер он тихо — не как осужденный, не на костре или плахе, а в собственной постели, окончательно заеденный недугом отчаяния. Не всякий человек может пережить гибель своих трудов. Метр Амори протянул после этого несколько месяцев — и то много для человека, которого Папа признал еретиком и распространителем лжеучения; человека, которого за ересь лишили докторской кафедры в университете, так что он был вынужден самые свои тяжелые дни жить на подношения друзей и учеников; человека, который пережил публичное отречение и сожжение собственных книг на площади. То и наука для каждого человека знаний: всякий светоносец рано или поздно падет, как низвергся Денница, сын Зари, и не стоит возноситься персти праха: помяните хоть несчастного гордеца Абеляра. «Memento, homo, quia pulvis es et in pulverum reverteris», как в Пепельную Среду на начало поста говорят во всех церквах священники, посыпая щепоть пепла на темя каждому прихожанину.

Смерть доктора Амори, внешне примиренного с Церковью, но по-настоящему смириться так и не сумевшего, принесла университету зримую пользу. Ученики еретика рассеялись, как овцы без пастыря — да только не надолго: уже к поздней весне разбредшиеся овцы принялись сбиваться в отдельные небольшие стада. Оправившись от горя, мой Адемар собрал своих верных товарищей и объединился с другой подобной группой, которой верховодил некий диакон Ромуальд, из ближайшего окружения почившего метра. Оная компания в свою очередь входила в объединение доктора Давида, профессора-теолога, работавшего над суммой доктрин Братства. Раскаяние родоначальника секты было признано вынужденным и ничего не стоящим, и верные последователи собирались дружно бороться за торжество его попранных идей. В прекрасном теплом апреле, сменившем ужасную зиму голода и смертей, я снова начал видеть на лице Адемара ту самую надменную усмешку углом рта. И он продолжил учить меня чтению и письму, используя для моих упражнений монашескую вощеную дощечку вместо дорогостоящей бумаги. Дощечка, подвесная к поясу, была еще из Гранмона — память о жизни инока; в орденах, где практикуется обет молчания, на таких пишут краткие записки братьям в часы полной тишины.

С одной стороны, я радовался, что Адемар возвращается к жизни. Но одновременно грустил от того, что друзья мои не постятся Великим Постом, обрекая души на долгие мучения, а кроме того — подвергаясь и иной, вполне земной опасности. Я любил своих друзей и боялся, что их «спасенческие» поиски опасны и могут даже оказаться смертоносными. Университет и Парижские власти довольно сурово отслеживали сходки Братьев, которых кое-кто теперь называл Братьями Свободного Духа, и свои совместные молитвы они вынуждены были вершить тайно. А на могилу метра Амори и вовсе перестали ходить к маю месяцу — после того, как на ней поймали нескольких скорбящих учеников и препроводили в Нотр-Дамскую темницу. Посмотрите-ка, что стало с метром Амори! А если б он не покаялся и не помер своей смертью, так его бы и казнить могли за ересь, или заточить на веки вечные. Моим молодым и пылким друзьям подобные опасности только придавали пыла. «Апостолов и пророков, Красавчик, всегда будут гнать и побивать камнями, — объяснял мне Адемар. — Либо мы желаем быть свободными и слиться с Господом, либо уподобимся иудеям, распявшим Господа нашего за проповедь свободы. Сам смотри, что тебе больше по душе». Удивительно, каким образом, живя в самом сердце парижской ереси, я умудрился остаться ею не запятнан: должно быть, Господь позаботился обо мне, послав мне не слишком гибкий ум и долгую болезнь, заставлявшую думать только о выживании и горячем супе, а не о еретических доктринах. До сих пор я не смог бы даже изложить эту доктрину хоть насколько-то внятно. Кажется, заключалась она в том, что Дух Господень разлит повсюду в природе и в людях, а стало быть, все вокруг (прости Господи) является Христом. Стало быть, незачем ни славить праздничные дни, ни почитать святых, ни чтить церковь и священство, ни соблюдать посты: любой человек может слиться со Христом, если только будет к тому стремиться. Все подобные доктрины сводятся к одному, милая моя — к непослушанию вышестоящим, и в конечном счете — к анархии: излюбленная ловушка Врага рода человеческого для гордых и благородных умов.

Имея мало опыта и только те знания, которые мне даровал сам же Адемар, все-таки уже к концу весны я утомился жизнью «подпольного апостола». Скверная доктрина пугала меня, любовь к друзьям и благодарность смешивалась с желанием бежать подальше и снова стать верным сыном церкви. Проповеди моего Адемара, на которые я хаживал из дружеского долга, становились все более богохульными, и порой я не улавливал из проповеди ни единого слова — настолько был занят испуганной молитвой. Распятие, некогда снятое мною со стены родного дома, все оставалось при мне — я повесил его над кроватью, невзирая на неодобрение друзей, а на далекие прогулки носил с собой. Я приобрел привычку во время выступлений Адемара ли, доктора ли Давида или еще кого из новых моих красноречивых друзей, стискивать в суме деревянный крест, цепляясь за него, как тонущий — за плавучее бревно. Распятие сильно поистерлось за год болтания в сумке на боку, потеки крови размазались и смылись, но Лицо было все то же — спокойное оправдание за все наши грехи. Даже ради Адемара, моего спасителя, я не мог и не желал отказаться от этого спасительного символа, наполнявшего смыслом самые бессмысленные страдания моего детства и юности. Несколько раз по требованию друзей я убирал его с видного места — но тут же устыжался, вспомнив беспомощные, вытянутые руки Господа, Его отвернутое в сторону лицо в потеках из-под терновой короны и худую прободенную грудь. Бессилие и кротость деревянной фигурки устыжали меня более, чем любые воспоминания о христианской верности: распятие возвращалось на прежнее место. Перед сном я сжимал его рукой и просил у Господа прощения, смертельно боясь, что в один прекрасный день, когда друзья мои зайдут слишком далеко в своих еретических воззрениях, с небес попросту упадет великая молния. И испепелит наш дом, исполненный еретиков — а заодно и причастного к богохульствам меня.

Кроме того, с пришествием теплого времени года — tempus jucundus — ко мне явилась тоска по дому. Весенний Париж почему-то пах несколько шампанским запахом. И лавчонки на Малом Мосту, забитом пьяными от весны клириками, наш проулок Соломы, Гревская площадь, где мы ставили «Игру о разумных и неразумных девах», блестящий от весенней влаги Мост Менял — деловые ли кварталы, наши школярские и монастырские улицы, королевский остров Сите — все оживало и менялось в месяцы обновления. Я уже достаточно привык к городу, чтобы ему не удивляться; и теперь меня куда больше влекли зеленеющие предместья, напоминавшие о доме и вызывавшие горько-сладкую тоску, особенно синими весенними вечерами — если вдруг увидеть молодую зелень виноградника, или цветущий сад, или закрывающиеся на ночь чашечки бедных пригородных цветов. Для школяра в подвыпившем состоянии все это — причина вспомнить родные места и поплакать. Несколько раз мне снился шампанский густой лес, цветущие буки, зеленые ивы над нашей неширокой речкою. Даже сам наш деревянный дом, моя комната с узким окошком, от жары затянутым влажной тканью, вызывали у меня по ночам слезы умиления. А стоило вспомнить брата, или покинутую мной матушку в белом платке и скверных башмаках, напевающую кантилены о святых… Или даже рыжего отца Фернанда, грозным оком окидывающего с амвона вилланскую паству… И тебя, конечно, моя Мари. Девочку в тонкой камизе, тревожно обернувшуюся с порога, с едва видной под тканью маленькой грудью. Тебя. Тебя.

Наступила Пасха 1210 года. Мне исполнилось, кажется, четырнадцать лет — я превращался из отрока во взрослого юношу. Адемар, недовольный моей непрошибаемостью и Распятием, которое я держал в изголовье вопреки всем убеждениям друзей-наставников, становился со мною все резче и недружелюбнее. На Пасху я отправился в Сен-Викторскую церковь, в предместье — там мы перед Пасхальной утреней ставили миракль «Игра о Женах-мироносицах», и возвращаться на левый берег к Сен-Женевьев было далеко и неохота.

После того, как я несколько часов подряд изображал Марию Магдалину, настроиться на пасхальный лад оказалось очень просто. Правда, исповедаться мне так и не удалось: все время, пригодное для исповеди, я потратил на миракль, кроме того, незнакомый священник, скорее всего, отказался бы дать мне отпущение и направил бы меня в мой приход. Поди объясни ему, что мой собственный кюре сейчас очень далеко, близ городка Провен! Конечно, путешествующему в исповеди отказать нельзя; но все равно я струхнул — вдруг да окажется тутошний исповедник особенно въедливым? Да и не успел я на исповедь. Не успел, зато очень хорошо осознал свои грехи, покуда участвовал в крестном ходе вокруг храма — в празднично разодетой толпе мирян, распевая те же самые гимны, какие и у нас поют на Светлое Христово Воскресение…

Закончилась ночь зла и смерти, и этим сверкающим утром с великою радостью в душах мы братьями все назовемся! Нам лик Свой воскресший откроет Христос, как открыл Магдалине (Магдалине! Я как раз играл Магдалину!). И по именам назовет нас, в пути повстречавши однажды.

И «Te Deum laudamus» пели мы, «Tu devicto mortis aculeo, Ты, победивший жало смерти, открыл верующим Царство Небесное, Ты одесную Бога восседаешь во славе Отчей…»

Во главе шествия шли каноники и Сен-Викторские монахи, они несли статуи, хоругви, дарохранительницу, сверкающую ярче весеннего солнца. Вот Он, изошедший из тьмы гробницы, вот Он, с дырами от гвоздей на воскресших руках, идет впереди нас — в маленькой белой облатке, воздетой над толпою! Христос вчера, сегодня и всегда Тот же, снова и снова ангел обращается к замершим у Его гроба Магдалинам — «Его нет здесь, Он воскрес».

Ныне и присно, и вовеки веков, отныне будет так!

А следом — все верные, в братском порыве обнимавшиеся, обменивающиеся взглядами полного, истинного единения. О, как мы пели — и кто умел, и кто нет, во славу Твою, Господи наш! Отвален камень гроба, у входа — юноша в белом, Что ищете живого между мертвыми? Его нет здесь, Он воскрес, как сказал. Resurrexit, sicut dixit, alleluia!

Колокола звонили как сумасшедшие.

Я размахивал в такт пению красной свечой, толстой, восковой — горевшей даже на весеннем ветру, даже под ясным небом. Так и свет наших жалких душ, Господи, трепещет и клонится в ослепительном огне Твоего славного воскресения, но свеча горит вверх, так и мы горим в небо, желая умереть во Христе, чтобы с Ним же и выйти из тесной гробницы, когда придет срок, страшный срок, но благодатный для христианина… Заработанные мираклем деньги оставались еще при мне, из них-то я и потратился на свечку, и единственное, о чем плакало мое ликующее сердце — так это о том, что рядом со мной не было ни единого из моих друзей. По окончании представления они сразу же отправились домой, прихватив с собою — парик и длинные одежды ярмарочной Магдалины, и белую ризу Ангела, и глиняные сосуды Жен-мироносиц…

Что значит, милая моя: «Собрались апостолы, а посреди их вдруг встает Христос, и говорит: Мир вам всем! Смотри, Фома, смотри — вот ребра, ноги, руки; смотри и не будь более неверующим.»

Именно об этом я и молился со всем жаром своей молодой и глупой души: если бы Господь совершил для моих друзей чудо, подобное тому, какое совершил для апостола Фомы — о, они бы не смогли остаться неверными! Оставшись без наставника, они все более отбивались от Господа — если год назад они казались мне почти что ортодоксальными, постились по пятницам и творили перед едой знамение креста, теперь учение их продвигалось все далее по пути в преисподнюю. Но если бы Адемар, мой любимый Адемар собственноручно вложил руку в Твои чтимые раны, Господи Христе, он немедля раскаялся бы в следовании ереси — такой жалкой, такой горестной по сравнению с вечной радостью, сверканием пустого Гроба, в пустоте которого заключена вся надежда мира! Какая там полнота Творца в творении: Творец больше, неизмеримо больше всего тварного мира, который есть всего-навсего Его слово любви!

Хотя, впрочем, далее говорится в этом гимне — «Блаженны те, кто не видал, но в вере нерушим стоял, наследуют жизнь вечную. Аллилуйя…»

Обойдя вокруг храма, я вместе с толпою радостно влился вовнутрь и отстоял утреню — с огромным воодушевлением. После чего отправился, как и все миряне, домой в надежде на пасхальную трапезу — собираясь впервые после долгого поста слопать кусок мяса. Наверняка в нашей комнатенке сегодня ожидалась мясная трапеза — хотя бы по случаю хорошего заработка, раз уж не в честь Воскресения. Недаром вчера мы с Лисом все вычистили, перетрясли клопам на гибель старые тюфяки и застлали пол свежей соломой.

Блаженны не видевшие и уверовавшие.

Я вернулся домой, исполненный пасхальной радостью. В голове звучали обрывки гимнов, мелькали радостные лица в цветных отсветах витражей. «Христос воскрес», оповестил я тоже радостного, тоже пасхального хозяина дома — в обычное время дядьку мрачного и со школярами неприветливого. На мое приветствие он просиял и спросил дружелюбно, есть ли нам чем отпраздновать — или же он может подарить постояльцам, Христа ради, кусок окорока и штук десять яиц. Вот какие чудеса бывают на Пасху — этот самый домовладелец зимой, помнится, угрожал вызвать прево с охраной, если мы до конца недели не уплатим долг за комнату. И говорил, что мы в доме развели то ли свинарник, то ли бордель. Впрочем, нет, в борделе почище и поприличней будет, потому что женщины чистоплотнее мужчин.

Друзей я застал всех в сборе; причем явился явственно посреди какого-то разговора — который мгновенно прервался, стоило мне открыть дверь. Они сразу обернулись на меня — все четверо; и выражение праздничной радости немедленно сползло с моего лица. Я не понимал, что у них происходит — но сразу понял: дело неладно.

Заводя разговор, я спросил — мол, все ли в порядке, не случилось ли что с собранием у Давида Динана, к которому друзья, помнится, собирались идти. Нет, медленно ответил Адемар, не случилось — и даст Бог, не случится. Если только у нас не найдется врагов среди домашних наших; как сказано — «Враги человеку домашние его». И еще у Захарии — «Меня били в доме любящих меня».

О чем ты, Адемар, спросил я, не понимая; Жак смотрел на меня так, будто хотел поколотить, Понс всегда делал как Адемар — один Лис ободряюще мне улыбался, сидя на соломе скрестив ноги. Вот о чем, сказал Адемар, поднимая руку — и я увидел, к своему ужасу, что он сжимает в кулаке мое Распятие. Вынутое из-под подушки, куда я его иногда прятал, уходя.

Довольно, сказал Адемар, мы живем в смутные времена. За любовь к истине сейчас можно и поплатиться. Епископ Нотр-Дама предупредил на капитуле, что за наше учение будут карать. Я хочу быть уверен в каждом из своих братьев, что могу на него положиться; что в случае, если в дом заявится епископальная инквизиция и будет выспрашивать, где собираются сходки — каждый из моих братьев останется верен учению и памяти метра Амори.

Да что ты, Адемар, ужаснулся я. Ты никак решил, что я могу вас выдать? Тебя, моего лучшего друга и спасителя? И Лиса, который меня от лихорадки вылечил? И Понса, который меня защищал? Даже если меня будут на решетке поджаривать, как святого Лаврентия, или кожу сдирать, как с апостола Варфоломея — я и тогда буду за вас стоять, как за самого Господа!

Лис смущенно улыбнулся, Жак добавил: «А еще мы тебя кормили целый год», явно раздосадован, что я не упомянул его в числе своих благодетелей. Один Большой Понс смотрел перед собой — таким же взглядом, как ангел с огненным мечом в «Игре об Адаме». Я даже подумал, что вот сейчас он возьмет меня за шкирку, как бедняжку Еву.

Хорошо, кивнул Адемар, хотя лицо его и не стало мягче. Я с тобой возился очень долго, старался твою глупую душу спасти. Проповедовал, увещевал, с нужными людьми познакомил. И что проку? Для того ли я старался, чтобы ты на каждый праздник бежал к разжиревшим Сен-Викторским каноникам и за пару красивых песенок лобызал им ноги? Неужели я бисер метал перед свиньями, и ты разумом не более светел, чем любой из глупых вилланов, которых я кормил байками за горшок яиц? Время такое, что надобно тебе выбирать: целиком ты с нами, наш ты — или желаешь служить сразу двум господам.

Я не особо разумел, чего именно от меня хочет мой товарищ; только не нравилось мне, как он держал Распятие. Кверху ногами, без особого почтения, и вертел в пальцах туда-сюда — как пустяк какой-нибудь, перышко для письма или ложку.

Дай мне Господа-то, Адемар, наконец не выдержал я. Чего ты Его вертишь, как пустую деревяшку? Дай, я повешу на стенку, пускай там висит.

Тут-то Адемар расхохотался. Вот, Красавчик, сказал он, поднимая передо мною Распятие, как кость перед носом голодной собаки; вот, значит, что ты Господом называешь? Это и есть пустая деревяшка, бездушный кусок материи, а больше ничего. Господь есть Дух; я сам и то больше Господь, чем мертвое дерево, а всяких идолов церковники придумали, чтобы обманывать простецов вроде тебя!

О, не говори так, не надо, взмолился я, зажимая уши ладонями. Больше всего я не любил, когда Адемар и другие принимались так оскорблять изображения Господа нашего! Хуже сарацин, в самом деле, которые во славу своего Магомета христианские храмы жгут и алтари оскверняют! «Не говори так, перестань, побойся Божьего наказания».

— Наказания! — рассмеялся Адемар, становясь мгновенно похож на нечистого — того самого, которого так часто изображал в мираклях. Как будто рождественский игровой образ, столь же смешной, сколь и страшный, обрел в моем друге некое самостоятельное бытие. Он даже красивым мне не казался, хотя черты его оставались те же, и черные волосы, недавно по весне помытые и блестящие, и широкие темные брови. — Не боюсь я наказания за поругание бездушного идола! Про таких как раз и сказано — «Бог наш на небесах; творит все, что хочет; а их идолы — серебро и золото, дело рук человеческих. Есть у них уста, но не говорят; есть у них глаза, но не видят; есть у них уши, но не слышат; есть у них ноздри, но не обоняют; есть у них руки, но не осязают; есть у них ноги, но не ходят; и они не издают голоса гортанью своею. Подобны им да будут делающие их и все, надеющиеся на них.»

С этими словами он сделал то, от чего все во мне перевернулось: с хрустом сломал мое распятие о колено. Я вскрикнул; в глазах у меня помутилось от ужаса такого чудовищного богохульства. Хруст дерева показался мне звуком ломающейся кости; будто распятому Господу нашему все-таки перебили голени, и кто — мои друзья, неверные христиане, еретики! Я даже бросился на Адемара в исступлении, не различая, что делаю; Понс перехватил меня своими медвежьими лапами и крепко держал, едва ли не ласково, пока я рвался схватить своего лучшего друга за горло. Я думал, тот меня ударит — уже бывало, что Адемар бил меня за какие-то провинности, не особенно больно, скорее для порядка — и гораздо реже, чем того же Грязнуху. Но на этот раз Адемар меня и пальцем не тронул, только смотрел жалостливо, как на дурачка какого.

Успокойся, сказал Адемар и бросил обломки креста на пол. Ничего, ничего. Когда-нибудь это случается в первый раз. Я не деревяшку сейчас сломал — я сломал в тебе старого человека, сначала это больно, но потом ты сам будешь мне благодарен. Разве я тебе до сих пор делал зло? И теперь добра желаю, разума и спасения, и иных даров Духа Святого. А для того, чтобы их обрести, нужно перестать быть язычником.

Понс отпустил меня, потому что я обмяк и начал горько плакать. Оказавшись на полу, я первым делом подобрал сломанный Крест и стал плакать над ним, составляя две половинки вместе. Но раны Господу уже были нанесены, новые раны, будто мало Ему старых — обе ноги деревянной фигурки сломались, и я смотреть не мог без рыданий на склоненное к плечу отрешенное Лицо. «Лучше бы мне самому сломали обе ноги, чем так надругаться над Вашим образом, Господи Иисусе!» Видя, что со мною пока не поговоришь толком, Адемар оставил меня и приказал остальным собираться: пора было идти на сходку к метру Ромуальду. «Пусть подумает, ему нужно время, — сказал Адемар, — Оставим его одного, перерождаться всегда тяжело. Помню я себя после первой проповеди метра Амори…» Лис перед уходом потрепал меня по плечу, но я отдернулся от дружеской ласки, как от раскаленного железа.

В одном был прав Адемар: он в самом деле сломал не только деревянное Распятие. Он переломил пополам мою любовь к нему, нашу дружбу, которая прежде казалась мне нерушимой. Вот тебе и «in hoc festa santissimo sit laus et jubilatio, Аллилуйя», вот тебе и «Мы братьями все назовемся»… У меня, к счастью, оставалось достаточно времени до вечера, чтобы поразмыслить над своей дальнейшей жизнью; одно я понял ясно — какой бы она ни была, она должна отныне идти вдали от Адемара. Пусть даже он и его товарищи — мои единственные друзья на свете; если ради дружбы с ними надобно отказаться от дружбы с Господом — Его я люблю все-таки сильнее, нежели их. Я поцеловал сломанное распятие не один раз и обещал Господу починить Его изображение, как только смогу; попросил ради страданий Воскресшего прощения за себя и Адемара, и за всех остальных. Если Ты, Господи, будешь карать за грехи — кто устоит? Ведь нет праведного ни одного… Не входи в суд с рабом Твоим, потому что не оправдается пред Тобою ни один из живущих. Проплакав целый день до темноты, я так устал, будто таскал на спине бревна; внутри вовсе не осталось влаги, и я выпил целый кувшин жидкого пива, нашедшийся у нас в доме, и воздал должное подаренным домовладельцем яйцам и ветчине. Такова была моя пасхальная трапеза. Попутно я собрал все свои вещи, надеясь, что хотя бы их честно отработал трудами в качестве Евы, Авеля, Марии Магдалины и прочая, прочая. Вещей оказалось немного — короткая котта, шерстяной плащ, миска, ложка, огниво, шило и моток веревки, новая пара башмаков. Адемаров часослов, который он мне как-то в порыве щедрости подарил насовсем. Свирель, на которой я так и не научился играть (Лис учил, но редко и с недавнего времени). Широкополая шляпа, пояс. Вот, кажется, и все. Если не считать раненого креста, завернутого мною в полотенце.

Уже затемно, как раз когда я затолкал в торбу все, что туда помещалось, вернулись мои друзья. Верней, теперь уже — бывшие друзья, потому что блажен муж, который не идет на совет нечестивых, и не сидит в собрании развратителей (только этим — своим сомнительным блаженством — я и мог себя утешать при мысли о моем скором и полнейшем одиночестве.) Адемар сразу все про меня понял; ну что же, Красавчик, сказал он, это хотя бы выбор — не хуже любого другого. Денег я тебе дам из заработанных сообща, ты на них имеешь право — тем более что при вступлении в наше братство ты внес немало, стоимость целой лошади. Можешь уходить хоть сейчас; надеюсь, ты не помчишься на нас доносить на ночь глядя, а помянешь добро и просто уйдешь из нашей жизни.

Впрочем, по лицу его я видел, что он очень огорчен. Он привязался ко мне — конечно, слабее, чем я к нему, но все равно привязался; люди прикипают сердцем даже к собакам, которые живут у них подолгу. А меня Адемар сам лечил, учил чтению и рассказывал мне сказки вроде той про Назона; еще бы он не страдал от такой моей неблагодарности!

Доставлять боль своему другу было в самом деле ужасно — спасало меня только то, что сам я и помыслить не мог без слез, как же отныне буду жить без Адемара. Казалось бы, тот же Лис обращался со мною добрее — но все равно, стоило мне взглянуть еще раз на смуглое лицо друга, на его кривую усмешку, и я тут же понимал, что буду безумно тосковать именно по нему. Прав я был, когда задумывал уйти до его возвращения! А так моя решимость остаться верным Господу поколебалась мгновенно: Господь был далеко, на небесах, а Адемар — здесь, предо мною, и нужно только сказать ему, что выбираю оставаться с ним. Быть его учеником, его верным, его еретиком… Кем угодно, лишь бы подле Адемара.

Охранило меня от сего губительного поступка только воспоминание — об ужасном хрусте, с которым сломалась перекладина Распятия, звуке, похожем на хруст костей. Я взял деньги — мне не хватило гордости от них отказаться. Слишком хорошо я узнал за этот год, что такое голодать и нуждаться. Адемар не сделал ни малейшей попытки обнять меня на прощание; я боялся, что от вспомнит о подаренном часослове и отнимет его — а мне так хотелось оставить себе что-нибудь на память об Адемаре! Но он не вспомнил про книжечку — которую я впоследствии не раз мочил слезами. Она и сейчас при мне: другого часослова у меня никогда не было. Хорошая книжка, крепкая — столько лет мне прослужила; красиво переписанная, без каких-либо еретических пометок на полях. Только кое-где надписано: «Nota bene», «Употребить в проповеди» — твердым, красивым Адемаровым почерком.

Лис обнял меня в дверях и даже поцеловал; он спросил шепотом, не подожду ли я до утра — не без надежды, что до утра я остыну и передумаю. Жак сказал что-то насчет того, что со мной приятно было познакомиться. Подошел и облапил медвежьими объятиями бесхитростный Понс. Он даже сказал фразу — самую длинную, какую я от него слышал за всю совместную жизнь: «Если что, ты, друг, того… обратно возвращайся. Если передумаешь. Мы тебя завсегда примем.»

Адемар, стоявший в глубине комнаты, в самой темноте, сказал оттуда только — «Счастливо, Красавчик». И усмехнулся — о том я скорее догадался, чем разглядел; впрочем, не знаю, может быть, усмешка и не получилась. Я опустил голову, чтобы снова не заплакать при всех, и в последний раз перешагнул порог дома на улице Фуар. Я знал, как, полагаю, знал и мой наставник, что больше мы не увидимся — по крайней мере, в этой жизни.

Ты удивишься, милая моя — даже сейчас, когда я познал горечь потерь куда больших, иногда я просыпаюсь в слезах от того старого, детского расставания. Последний раз я горевал о нем, когда узнал — несколько лет назад — о смерти Адемара, упокой Господь его душу. Об этом я тоже намереваюсь рассказать в свой черед — теперь, когда мой рассказ не сможет повредить уже никому.

* * *

Первое время без Адемара я страдал невыносимо. Просыпался по ночам в надежде, что все дурное было сном и сейчас я обнаружу подле себя спящих друзей. Не обошлось у моего слабого сердца без ропота на Господа: «Ради Тебя я оставил тех, кого любил — почему же Ты не утешишь меня?», бывало, молился я у придорожных распятий. И тихий голос из глубины сердца моего отвечал, что невозможно помогать тому, кто не берется за протянутую руку, невозможно обрадовать того, кто упорно отказывается радоваться.

Я купил себе мула — животину старенькую, с клешнястыми копытами, да еще и слепую на один глаз. Денег на лучшую лошадку у меня не хватало, да я и не хотел лучшей — не нужно боевого дестриера тому, кто всего-то собирается проехать недельный путь из Иль-де-Франса до сердца Шампани. Я намеревался вернуться домой.

Будь я тот же, что год назад — никогда бы мне не добраться до родной земли живым и здоровым. Да мне бы просто не хватило духу решиться на такое возвращение! Но я был уже не тот беспомощный мальчик, который до смерти боялся отца и не знал, как выглядит город, а собственные раны умел лечить одном только способом — перетягивать их жгутом так, что члены немели. Благодаря Адемару я многому научился; именно уроки и опыт моего покинутого друга помогли мне беречься от воров, торговаться за доходяжного моего мула, купить в дорогу дешевой и сытной еды — ровно столько, сколько надобно. Я надеялся найти своего брата — дома или в Куси — и через него обрести помощь и кров, например, в том же замке сеньоров. Я уже на многое годился — мог послужить и оруженосцем, и даже помощником капеллана, вследствие редкого умения читать. Здоровье мое за год скитаний значительно поправилось, и хотя я оставался бледным и хрупким, на самом деле мог выдюжить многое. Из чего делаю вывод, что главною причиной моего отроческого нездоровья была стойкая нелюбовь ко мне мессира Эда и страх перед ним.

В лавчонке на Малом Мосту я купил нож. Недурной, из хорошей стали, с кожаными ножнами. Конечно, это не защита от настоящих опасностей — но все-таки с ножом я чувствовал себя уверенней. Я надеялся, что для шампанских разбойников являю собой слишком жалкую и недостойную внимания добычу — но все равно намеревался передвигаться в компаниях, примыкая к торговым обозам. Многие тянулись на «горячую» ярмарку в Труа, и мне хотелось затесаться им в товарищи.

Не доезжая до границ нашего феода пары миль, я остановился в монастыре святого Мавра — эта достойная соседствующая с нами обитель обладала не только неоценимой мельницей, но еще и странноприимным домом по бенедиктинскому обычаю. Мне уже приходилось бывать в Сен-Мауро — матушка еще в детстве возила меня к монахам на кровопускание: не в случае болезни, нет — но для общесемейной оздоровительной процедуры, которой мы с братом порою подвергались (не без удовольствия). Кровопускание в монастыре, на светлый праздник Пятидесятницы, означало, кроме аккуратных монахов-«минуторов», еще и вкусную пищу дней торжества (жареных на сале угрей и яичницу, вино и хрустящие вафли), ночевку в гостинице (без мессира Эда, не одобрявшего этой процедуры, как и вообще всего, связанного с уплатой денег). Так что со странноприимным домом бенедиктинцев, в котором они обязались бесплатно предоставлять всем странникам приют на целые сутки, у меня были связаны только хорошие воспоминания. Кроме того, я надеялся за эти сутки разузнать, где находится мессир Эд, не дома ли он; я весьма надеялся, что он еще не успел вернуться из своего долгожданного похода. Военные походы, знает всякий, иногда по десять лет длятся; а этот к тому же — крупный, половина французских ленов в него отправилась, не может быть, чтобы за сорок дней карантена они успели все дела завершить и не увлеклись!

Впрочем, сердце мое подсказывало обратное. Оно говорило, исходя из собственного горестного опыта, что отец мой имеет свойство, которое никаким походом не уничтожится: обыкновение появляться дома в самое скверное, самое неудобное для меня время.

Глупое сердце мое боялось все больше и больше — еще по дороге, покуда места делались все более знакомыми. Возвращался я через Провен, и снова была весна и Пасхалия, как некогда (всего-то год назад!) — в страшный день, когда мы с Рено ехали вслед за безмолвным мессиром Эдом, смотревшим на меня, как сама смерть. Заслышав конскую поступь, я вздрагивал; если щеку мне задевала ветка — подскакивал на спине мула, так что бедное животное прядало ушами и фыркало. Часть пути до Сен-Мауро мне пришлось проделать в одиночку, и некому было отвлечь меня даже пустяшным разговором, так что призрак отца оставался единственным моим попутчиком — как ни отгонял я его молитвами и убеждениями разума. К монастырю я подъехал на закате, как раз когда звонили повечерие, и к этому времени мое истовое желание увидеть свой дом и родных немало поистрепалось. От него оставался жалкий огрызок, приправленный страхом, страхом… Милая моя, никого в своей жизни я не боялся так, как мессира Эда.

В качестве паломника я побывал на монашеском повечерии, смиренно стоя в самом притворе церкви и подпевая молитве часов по Адемарову часослову. Я истово молился, проговаривая латинские слова, и вкладывал в каждое из них — «Боже, приди избавить меня, Господи, поспеши на помощь мне» — свою особую мольбу: не встретиться с отцом. Увидеть бы маму, брата встретить — но только б избежать мессира Эда. И чем дальше я молился — тем тревожнее мне становилось. Я невольно начинал по-новому воспринимать житие Алексея, человека Божия, о котором так много слышал в детстве. Этот знатный римлянин (может быть, второй сын?..) сбежал от родителей, чтобы избежать женитьбы (или смерти для людей и Господа?), а потом вернулся в отцовский фьеф и жил там, как нищий, под лестницей родного дома, питаясь объедками и молясь только об одном — чтобы никто из родственников его не узнал…

Почестей, которые обычно встречали нас с матушкой во времена нашего гостевания у бенедиктинцев, черные монахи мне не оказали. Их устав обязывал мыть руки и ноги каждому постояльцу, независимо от возраста и звания, и с поклоном раздавать монастырские пайки, а если гость очень уж голоден — проводить его в трапезную и приготовить для него отдельное блюдо. «Принимать как самого Христа» — эту строку устава клюнийцев я знал хорошо, ее часто в качестве упрека к монастырскому приему высказывал мой прихотливый брат. Мне же мрачноватый монах-гостиник — молодой, почти что как послушник — указал, где стоит таз для умывания бедных (к которым я, в своей нелепой шляпе и заплатанном плаще, был безоговорочно причислен). Но я остался весьма доволен, и когда меня препроводили в общую комнату и снабдили яйцом, пол-фунтом сырого сыра и краюхой хорошего, еще не черствого хлеба. В одном помещении со мной ночевало еще трое бедняков — каких-то работников, шедших из города в деревню (не в нашу, в другую), и одно семейство с грудным ребенком, скулившим всю ночь, как щенок. Спать мне это не помешало, но породило множество снов о собаках, с которыми я возился, гладил, ласкал, выбирал блох…

Все мои соседи по комнате уже спали при моем прибытии, так что расспросить о делах в феоде никого не удалось. Я потихоньку съел свой паек при свете ночной лампы — дырявого железного шара под потолком — и заснул с надеждой, что завтра удастся исповедаться. Впервые за год с небольшим — и не отцу Фернанду, а совершенно незнакомому монастырскому священнику, может быть, доброму, как сам Господь!

Благополучно проспав заутреню, я вместе с остальными гостями потопал на утреннюю мессу. За нами зашел брат госпиталий, то бишь гостиник; теперь-то я хорошо рассмотрел его — не такой молодой, как казалось на первый взгляд, светловолосый, сутулый и болезненный на вид, он незаметно для гостей потирал плечи через рясу — из чего я сделал вывод, что ему хорошо досталось на капитуле (благо он проходит как раз перед утренней мессою). Когда мне последний раз приходилось пользоваться гостеприимством иноков Сен-Мауро, гостиничным братом служил кто-то другой. После участия в богослужении нас полагалось накормить, вследствие чего гости бодро потянулись в церковь — оставалась только женщина с ребенком, который был слишком мал, чтобы носить его на службу. По дороге к нам присоединилось еще сколько-то гостей из половины для знатных паломников. Опасаясь сам не знаю чего, я без оглядки семенил за госпиталием, натянув на уши свою бордовую шляпу, так что напоминал небольшой гриб, обретший способность ходить.

Мы пересекали залитый солнцем клуатр по пути к церкви, такой пасхальной, уже звонившей в колокола — как любил я всегда колокольный звон, утренний пробуждающий и вечерний плачущий, и тонкие голоса бенедиктинских tintinabula — колокольчиков, и глубокий бас их тяжелых собратьев, campanae… Сквозь окна крытых галерей по четырем сторонам падали длинные полосы света, мешаясь с солнечным морем на открытой середине клуатра, весь мир предлагал мне радоваться пасхальному времени — а я не мог…

Голос, послышавшийся сзади и сбоку, был сердитым и властным. Таким голосом люди не просят, а командуют, и я слегка сжался, стараясь весь втянуться под поля собственной шляпы. Кто-то высокий (судя по длинной, широкоплечей тени, шагавшей впереди него) приближался от одной из галерей, громко выговаривая:

— Эй, брат, как вас там — госпиталий… Вы что, смеетесь все надо мной? Келарь отсылает меня к приору, приор — к аббату, а у вашего чертова аббата даже месса служится отдельно ото всех, до него хрен доберешься! Вы же мне, дьяволы вас подери, вчера говорили, что насчет склепа все будет улажено!

Брат гостиник, ссутуливаясь еще больше, резво развернулся к обладателю грозного голоса. Гости, спешившие за ним, замерли, сбиваясь в маленькое стадо.

— Но мессир Эд, сразу же после часа третьего, во время работ… Отпевание же назначено на час шестой, до того время терпит…

Мессир Эд?!

Конечно же, я вздрогнул. Конечно, втянул голову в плечи, ах Боже Ты мой, как я мог надеяться скрыться — будто бы я не знал, что отец повсюду, что он всеведущ и всемогущ, что он вновь настигнет меня, и через год, и через десять, мне от него не уйти… Спокойно, болван, многих так зовут, сказал я себе, полно благородных мужчин в Шампани и Бургундии носят такое имя, успокойся, не беги, стой на месте, может, это не он, (тут как раз госпиталий, развеивая мои сомнения, назвал его нашим родовым именем, от которого я похолодел) — а если даже и он, то пускай, главное — не смотри на него… Не смотри, сказал я себе — конечно же, оборачиваясь, потому что не мог стоять к нему спиной.

Конечно же, это был мой отец. Огромный, сущий великан, стоявший против света, но достаточно подсвеченный солнцем сзади, чтобы я узнал…

Своего брата. Он несказанно вытянулся за этот год — куда больше, чем успел вырасти я. Волосы его золотели на солнце — совсем не отцовским, а материнским цветом; топорщилась молодая короткая борода. Он был одет в желтое, с нашим родовым черным львом на груди, с перевязью на поясе — правда, пустой. Руки он заткнул за пояс и недовольно скалил зубы, но разве ж его лицо, даже восемнадцатилетнее и мужское, могло быть по-настоящему страшным?

Я так остолбенел, что даже не сразу понял значение подобного обращения. Я вышагнул из переминающейся компанийки паломников, по дороге стягивая с головы нелепую свою шляпу и улыбаясь в надежде на узнавание. Рыцарь продолжал хмуриться, губу его еще выговаривали о каких-то склепах, о договоре, о том, что все в монастыре что-то ему должны. Он посмотрел на меня, слегка сощурился. Не сразу узнал.

— Братец?..

Мы обнялись. Вернее, Эд обнял меня, для этой цели довольно низко нагнувшись, и я удивился, когда моей кожи коснулись его теплые слезы.

— Ты и не знаешь, — выговорил он, начиная рыдать так быстро и бесхитростно, как немногие наследники пэров Карла Великого умеют в наши скрытные дни. — Откуда ж ты взялся? Готовься плакать, братец, сегодня хороним нашего отца.

Обмякнув от постыдного облегчения, я облапил Эда руками.

На утреннюю мессу мы так и не попали. Госпиталий, столь суровый с простолюдинами, ни слова не сказал рыцарю, поленившемуся идти на богослужение. Брат увел меня с собой, в гостиничную комнату, где он жил в компании еще двоих рыцарей, и там, усадив на пол, на потертый ковер, заставил пить и рассказывать. Пить я пил — быстро хмелея от перемен — а рассказывать так и не сподобился, что, впрочем, хорошо: похвастаться мне было особенно нечем. Зато Эд, отцовский наследник и наш новый сеньор, рассказывал не переставая — широкое лицо его, заросшее бородой, казалось знакомым и детским, и я думал, что у меня очень красивый и смелый брат.

Того же мнения, милая моя, я придерживаюсь по сей день.

Мессир Эд, оказывается, погиб еще в начале зимы — как раз в адвент, когда я валялся в лихорадке. Поход выдался на редкость удачный — не константинопольский, конечно, но тоже недурно: за сорок дней карантена объединенное войско франков завладело землями размерами, почитай, с графство Блуа вместе с Бри! Вот победа так победа, нечего сказать. Брат, блестя глазами, поведал мне, как его посвятили в рыцари — не после смерти отца, нет, еще задолго до, так уж он славно дрался, когда брали штурмом предместье города Каркассон. Красивый город, братец, сказал Эд, щелкая пальцами; у нас таких нету. И вообще хорошая там земля, скажу я тебе — круглый год все цветет, хоть два раза урожай собирай. Жалко только, что там хороший вызрел урожай предателей.

Итак, французы взяли себе город Каркассон, его прежний владетель, еретик, попал в темницу, а еще один город, Безьер — рассказал мне Эд — повторил судьбу ветхозаветных Иерихона и Гая: его выжгли дотла, вместе со всеми жителями. И ты сам видел, как город сгорел, спросил с опаскою я, не очень представляя себе такое чудовищное разрушение. Слишком большой размах несчастья делал его для меня далеким и не особенно правдоподобным. Не то слово, засмеялся брат. Мы с рыцарями из Везле и еще с парой парней из Дижона, Альомом и Винсентом, там хорошо порубились. Ворья порезали, пока был грабеж разрешен — дай Бог всякому! Да только потом, тысяча чертей, аббат-легат всех разогнал поджигать город с разных концов. Добра пропало — жалко сказать, сколько! Мы с отцом оттуда и всего-то вывезли, что тюк бабского тряпья и серебряную посуду из какой-то лавки. И то не сами взяли, а у ворюги отняли — из этих, знаешь, наемников. Да речь-то не о том, черт бы с ним, с Безьером; я тебе рассказываю, каким знаменитым рыцарем наш отец стал и как его провансальцы подло предали.

Город Каркассон, богатый и целый, мы забрали себе и сделали своей столицей, сказал брат. Позже я привык к его манере рассказывать о военных подвигах — как будто он входил в самый избранный круг баронского совета, он обо всех говорил «мы»: мол, мы решили, мы захватили, мы приговорили к повешению… Сомневаюсь, однако, чтобы мой добрый брат вкупе с отцом в самом деле имели большое влияние на события той войны: наемный рыцарь из шампанского захолустья и его сын-оруженосец вряд ли имели доступ в шатер герцога бургундского, в чьем стане они обретались.

Отвоевав у еретиков Каркассон, мы две недели отдыхали, сказал брат. Выгоняли оставшихся провансальцев, войска расквартировывали. Нам с отцом хороший дом достался в верхнем городе, каменный, трехэтажный, вроде замка. Правда, потом мы о нем с одним наглым неверцем поспорили… Он, видишь ли, свой щит первым на воротах повесил. Да нам-то что? Это разве ж ворота были? Так, задний вход. Через такие ворота только лошадей заводить. Лошадей, кстати, много взяли — у них, у еретиков, в этом городе вся округа перед осадой собралась, с коньми, со всей скотиной, чисто как на ярмарку понаехали. А вонища там, в городе, была — я тебе скажу! Жара стояла, колодцы от такой уймы водохлебов быстро иссякли, а к речке мы им подходы перекрыли, так они там от жажды мерли, и дохлый скот прямо на улицах гнил — тьфу, вот что такое! Город был — как, знаешь, в Писании сказано про гробы раскрашенные: снаружи красиво, а изнутри — полно всякой скверны…

А как город малость расчистили, все пограбили, кто что мог — тут карантен кончился. И бароны собрали рыцарей и объявили: отбываем, мол, обратно, послужили королю — и будет, а такие далекие фьефы забирать нам нет интереса, у нас своих земель хватает. Поэтому мы выбрали из среды нас правителя, графа Монфорского, который будет Каркассон и всю округу для Церкви Римской держать во владении. Если еретики ополчатся — мы снова прибудем и всех разгромим, а пока крутись, граф Монфорский, как хочешь, нам пора по домам. Нам, рыцарям, они сказали просто: кто желает — оставайтесь, помогайте графу Монфорскому тутошнюю землю держать, он будет виконт, а вас своими баронами сделает. А мы и так сами себе бароны, нам тут делать нечего.

Ты парень умный, должен понимать, что это значит, сказал Эд. А значит это, что решили и бургундский, и неверский графы поджать хвосты. Наш-то Одон Бургундский еще на графа Неверского обиделся — они вообще все время друг под друга копали, все думали — не поубивают ли один другого. Одону-то и вовсе было терять нечего: он свое еще по дороге на военный сбор получил, когда мы в Лион ехали. Там, понимаешь ли, все войско крестоносное собиралось на святого Иоанна Крестителя. А мы с бургундцами даже опоздали малость, потому как задержались пощипать жирный караван купчишек. Так что даже не заработай Одон больше ни пуговицы за весь поход — он бы в накладе не остался. А с этой землей и непонятно, где выгода, где наклад. Виконтство Каркассонское — большое, у пленного виконта вассалов полно, и все не то что бы в восторге от нового сеньора из окрестностей Парижа. Не говоря уж о графе Тулузском, хитрой лисице: он всю дорогу крестоносцем прикидывался, чтобы его имущества не трогали, а родного племянника, виконта Каркассонского, под удар подставить не пожалел. Однако ручки чистенькими берег всю дорогу: флаг его и палатка в нашей ставке издалека виднелись, красные такие, а самого Раймона (Эд так и говорил, пренебрежительно — Раймона, или даже Раймонишку; видно, таков был стиль французского лагеря) в бою никто ни разу не видал…

Я вяло слушал, наливаясь вином и не зная, что рассказ брата может как-либо коснуться меня самого и моей дальнейшей жизни. Все, что я запоминал из его речей — это примерно следующее: граф Симон де Монфор, настоящий герой и Божий паладин, принял виконтство Каркассонское. Он долго сомневался, но потом попросил капеллана открыть Писание, ткнул наугад пальцем и велел перевести. И выпало ему из Псалтири: «Ангелам Своим заповедает о тебе, и на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою». Значит, на то Божья воля, понял граф — и бросил клич среди рыцарей: кто останется в помощь, драться против еретиков, тот покажет себя истинным крестоносцем и получит в награду большие земли. Когда поможет их отвоевать, конечно. Потому как столица, основной оплот нового государства, у Монфора была в руках — а вот все, что вокруг, кишмя кишело враждебными провансальцами. Наемников купить не трудно, только полагаться на них никак невозможно, да и войско из одной пехоты, без рыцарей — это не войско, а так, жалкое сборище.

— И много ли истинных крестоносцев в войске отыскалось?

— В нашем, десятитысячном? Тридцать с лишком человек, — отвечал брат не без гордости. — Остальные завязали добычу в тюки и поехали домой. Навоевавшись.

Мессир Эд решил остаться. Тем более что один из его братьев — старший, сводный — тоже принес оммаж графу Монфору. Своим верным сподвижникам граф Монфор, проявляя хватку истинного сеньора с большим будущим, обещал за верную службу столько, сколько у короля французского не заработаешь за три поколения: земли. Отлученные территории, кто-возьмет-того-и-будет, с крепкими замками, пышными виноградниками, хорошим строительным лесом, а при удаче — с уже готовыми сговорчивыми вассалами.

Они даже говорить по-человечески не умеют, лепечут по-своему, с отвращением сказал Эд. Чернявые, мелкие — сразу видно, с сарацинами кровью мешались. Предатель там на предателе. Сам Карл Великий на них как на мавров ходил, семь лет тот же самый Каркассон осаждал — а мы его за пол-месяца!

Мессир Эд решил остаться — вместе с сыном и сводным братом. Еще из шампанцев в Монфоровом воинстве нашлась пара рыцарей со своими людьми: Робер дЭссиньи и Рауль дАси, оба достойные люди, немолодые и крепкие, оба знали, на что идут. Другие — кто откуда: из Нормандии, из Невера, но по большей части с Иль-де-Франса, соседи и родичи Монфоровы. До ноября кое-как дотянули, успешно воюя по мелочи; День-Всех-Святых в Каркассоне отпраздновали. Тем более что там епископ сменился — наши своего поставили, Гюи де Во-де-Серне, это из-под Парижа, хороший прелат, понимающий, и с оружием знакомый не хуже прочих. А виконт каркассонский, который все это время в темнице просидел, как раз ко дню святой Цецилии ноги протянул. И понятно дело, сказал Эд — кто хочешь помрет от большого горя, если сидеть четыре месяца в темнице собственного замка и с новым хозяином через решетку общаться! А вообще-то жалко, он молодой еще умер, двадцать четыре года; и на вид рыцарь приятный, на провансальца даже не похож, волосы светлые, как у наших, и по-нашему, я слышал, говорил недурно, и католик к тому же… У него, говорят, мать наполовину француженка была. Кузина французскому королю.

Я-то его только мертвым видел, признался брат; ради похорон его, конечно, отмыли, вши темничные с мертвого сами ушли, лежал как святой с надгробия. А сам виноват — почти с еретиками связался? У нас рассказывали — он так и сказал: любой, мол, еретик найдет приют в моем городе, и всякого я буду от христиан защищать. Гроб в соборе долго стоял — провансальцы без конца толпились, плакали как дети… Даже и мне жалко было, я ж был на отпевании. Жена его молодая половину волос себе повыдергала; она со свитой нарочно приходила с мужем попрощаться, я ее видел вблизи, вот как сейчас тебя — лицо все расцарапанное, воет страшно, все как положено, когда защитника лишишься. Потом уехала она — добрый граф Монфор отпустил на все четыре стороны. Даже заплатил ей за права на Каркассон и Мельгейль — шутка ли дело, двадцать пять тысяч серебряных су! Это не считая годовой ренты. Так что Каркассон граф приобрел по-честному — что по-Божески судить, что по-деловому…

Так я узнал — и почти не заметил того, — историю трагической смерти Тренкавеля, виконта Каркассонского, молодого Раймона-Роже, о котором мне предстояло столько услышать в будущем. По первому же разу я пропускал рассказ о нем мимо ушей, все ожидая услышать о более важной для меня смерти, отцовской.

— Об отце сейчас скажу, не торопи. Это же все одно с другим связано, рассказывать надо обстоятельно.

Ну вот, граф Монфор, дай ему Боги здоровья — честный человек и храбрый! — выкупил права на виконтство. Слыханое ли дело? Все равно что если бы крестоносцы на Востоке заплатили Саладину, когда его из Аскалона вышибли! Так нет же, граф сказал — вдова не виновата, домены у нее законные, она хорошая католичка из добрых владетелей Монпелье; мы обижать ее не станем. А вот в сторону тулузского лена, преогромного, как все земли короля да еще вместе с Англией, граф Монфор уже по-другому поглядывал. Раймон-то не спешил еретиков выгонять, и может статься, вскорости с ним надлежало поступить как с виконтом Каркассонским. Граф с легатом там что-то сам по себе проворачивал (читай: мой брат толком не смыслил в происходящем, но виду не подавал). А мы с каркассонскими вассалами воевали помаленьку. Кто новому сеньору не присягнет — у того замок отбирали. Они, южане, драться совсем не умеют: не так плохи в поединках, но что касается осадной войны и машин — тут они как презренные простолюдины: только и знают запереть ворота и со стен всячески ругаться. За неделю одну вылазку сделают — и то много; да неделю их замки обычно и не простаивали, мы их как орешки щелкали, хвастливо заявлял мой брат. Сорок замков, или пятьдесят, за время до весны — не меньше!

Провансальцы все предатели, вот как заявил мой брат, ударяя кулаком по полу (мы сидели на полу). Я уже обретал истинное восприятие происходящего: начинал видеть, что львиная котта на Эде потрепана, нечиста и в нескольких местах зашита; под глазами у брата большие круги, кожа на лице обветренная и нечистая, как у того, кто много дней провел в седле и мало спал… Брат мой был малоимущий рыцарь, вчерашний оруженосец, еще не умеющий обращаться с новым званием, потерявший полгода назад любимого отца и наконец-то сподобившийся вывезти на родину его кости, чтобы похоронить. И оттого, что я понимал правду, любовь моя к брату возрастала по мере продвижения рассказа.

О, отец мой, о мой мессир Эд. Чем лучше я понимал, что он мертв — на самом деле умер, больше не сможет меня обидеть, что весь он, все, что осталось от великана моего детства — заключено в небольшом глиняном сосуде, ждущем заупокойной службы в монастырской церкви: хорошо вываренные кости, желтоватый череп… Чем больше я понимал, что мессир Эд мертв, тем более истинный его образ вставал у меня перед глазами. Небогатый провинциальный рыцарь, у которого мало что есть, кроме его чести; с неопрятной, старомодной рыжей бородой, немолодой уже, некуртуазный, из тех, над кем склонны подшучивать придворные кавалеры… Жестокий, страшно боявшийся потерять то немногое, что у него осталось — жестокий из-за этого страха… Слишком сильно привязанный к старшему сыну, не доверявший молодой жене, всем завидовавший, вечно несчастный, и — храбрый, храбрый до последнего. Мессир Эд, муж моей матери, умер как герой, да простятся ему за мученическую кончину грехи вольные и невольные.

Граф де Монфор поставил его главой гарнизона замка Пюисергье. Неплохой горный замок, неподалеку от того самого Безьера, выжженного дотла вместе с жителями. Брат сказал — замок уютный и хорошо укрепленный, на манер всех мелких лангедокских твердынь — крепко вросший в вершину скалы. Такой поди возьми. Там сидело вместе с мессиром Эдом пятьдесят человек — по большей части франков, хотя затесались среди них трое провансальцев; рыцарей — двое: мессир Эд и еще некий мессир Тьерри из Перша. Ничего особенного они там не делали — зимой в предгорьях довольно холодно и скучно; так — к Рождеству готовились, в шахматы между собой играли и пили вино из пюисергьерских запасов. Надеялись, что к Рождеству из Каркассона пришлют новых людей, а с ними, может, девицы увяжутся. Потому что скучно зимой в горном замке.

Рыцарь Жерар де Пепье, по-тамошнему Гираут, приехал в замок как гость, его и пустили беспрепятственно. Чего ж не пустить, человек проверенный, вместе воевали. Он хоть и из местных, а Монфору присягу дал, и граф ему доверял… Конечно, была какая-то неприятная история с жераровым дядей — его зарубил кто-то из крестоносцев, то ли за ересь, то ли так, по пьяни; однако граф Монфор не допускал произвола пришлых своих вассалов над местными и с убийцей разобрался военно-полевым судом, как и положено тому, кто в единое войско смуты вносит… Помнится, у казненного франка нашелся некий родственник, брат, что ли, который возмущался казни дворянина, все обещал кому-то жаловаться и в конце концов уехал во Францию со своими людьми еще до начала зимы. Но справедливость есть справедливость, вот как сказал граф Симон — она одна для франков и для провансальцев. Это он тогда так думал, усмехнулся мой брат; теперь-то, небось, добрый граф понимает, что для Жерара и для нас справедливости — разные…

Рыцарь Жерар де Пепье выждал почти полгода, и отомстил так, как никто не мог ожидать: явился со своей свитой в замок Пюисергье якобы на отдых с дороги, только вот свита его что-то была слишком большая, и состояла целиком из черных провансальцев… Пятьдесят на две сотни — неравный расклад, да еще и примите во внимание неожиданность, полную неожиданность. Жераровы люди напали среди ночи, рыцарей и оруженосцев взяли почти что с постелей — многие были в одних подштанниках, когда их согнали в нижний зал и объявили военнопленными. Только двоих оруженосцев (тут я с удивлением узнал, что мой хвастливый брат (якобы облеченный рыцарским званием под Каркассоном) до тех пор все еще пребывал оруженосцем) — двоих юношей удалось спасти, спустить в окно по веревке, чтобы те бежали, доложили Монфору, позвали на помощь… Брат уже вовсю расчувствовался, добравшись до этой части истории; он глотал слезы и скрипел зубами от ненависти к Жерару-предателю, и из сочувствия к брату я тоже плакал. В самом деле, страшно ему было пробираться зимней ночью по скальным тропинкам, цепляясь за мерзлые кусты, чтобы не свалиться и не свернуть шею по скользкому склону, и оставляя за спиной собственного отца — которого, может, уже не придется увидеть в живых. Я по-прежнему не мог жалеть мессира Эда (из-за людской своей слабости) — но мой брат, к счастью, об этом ничего не знал.

Только сейчас я медленно научаюсь… когда он снова снится мне — совсем другим: невысоким, обросшим грустной бородой, с ввалившимися глазами… Каким и был он, немолодой шампанский рыцарь, сидевший в одиночестве над кружкой дешевого вина (потому что денег, как всегда, нету), движением лохматой брови отмечавший боль во множестве старых, как следует не заросших ран по всему телу… И станет мне его жалко-жалко, прости нас всех и помилуй, Господи, не по заслугам нашим, а по милости Твоей.

Граф Монфор был неподалеку, в Нарбонне, и услышав такие вести, немедленно пошел на подмогу с большим отрядом — хотя виконт Нарбоннский, Амори, Аймерик по-ихнему, еще один провансальский предатель (брат скрипнул зубами), отказался осаждать Пюисергье, а у графа Монфора недоставало людей. Пришлось нам отступить в соседний замок, под названием Кап-эстанг, и будь уверен, братик — две ночи подряд спать нам не приходилось. А Жерар, которому, надеюсь, черти в аду вырвут из тела все кости раскаленными клещами, а в дыры на теле напустят ядовитых аспидов — Жерар сбежал из замка в укрепленный город Минерв, а перед тем убил всех пленных и сбросил трупы в ров.

— Всех? — переспросил я (надо же что-то сказать).

— Всех. Кроме двоих… рыцарей. Этих он выволок на дорогу, раздел до кальсон, дальше… отрезал им носы и уши (с трудом дались Эду эти слова) и отправил в Каркассон.

— Ах, Боже милостивый, — только и выговорил я. И перекрестился.

Мессир Тьерри из Перша, рыцарь молодой и здоровьем слабый, умер в тот же день — от холода и от ран; а второму из них — мессиру Эду из Шампани — удалось добраться до Кап-Эстанга. Какой-то нищий его проводил ради Христа. В общем, когда я отца увидел, тихо сказал мой брат, я упал на землю. А потом меня подняли и объяснили, что отец уже умер, недолго мучился, и что надобно пойти в капеллу слушать, как его Монфоровский капеллан, отец Пьер, отпевает.

Ноги у отца, сказал брат, глядя в сторону, были совсем черные. Потому что обмороженные. Пальцы на руках торчали, как деревянные. А лицо… ему тканью прикрыли, чтобы не видно было, что нету там почти никакого лица. Вот такой выдался адвент, сказал брат.

Тогда-то граф Монфор и посвятил Эда в рыцари — желая как бы отплатить ему чем-то за потерю отца. И обещал во владение замок Пюисергье — когда его от еретиков очистят.

— А ты что?

— А я… что-то я больше не хотел этой земли видеть. До весны дослужил, а потом забрал тело отца… ну… кости, и деньги кое-какие из заработанных, что не потратил; вот, смотри — почти что тысяча мельгорских су, матушке отдам, она хоть долги вернет. Отец-то в большие долги вошел, когда нас с ним в этот чертов поход снаряжал…

— И что же, братец, — спросил я осторожно, — ты больше туда не вернешься? Никогда?

Эд мрачно усмехнулся.

— Сперва я думал — никогда. Особенно зимой так казалось. До конца зимы только и думал: вот наступит март, я соберу вещички — и домой, в Шампань, и забуду навек проклятый этот Лангедок.

(Невольно припомнил я братские россказни в детстве — о том, как уедет он в далекий поход в Святую Землю или к маврам за горы, и оснует там целое графство своего имени, и не вернется никогда в скучную Шампань. Но я не сказал ни слова, конечно.)

— А потом, уже по дороге, — продолжал Эд, — чем дальше к северу — тем мне… страннее становилось. Как будто никто меня дома не ждет, как будто и нету у меня дома. Наверное, уж кого поход когтем зацепил — того до смерти не отпустит. Вот вчера лежал в постели и все думал: как-то там, на Юге? Граф Монфор, я слышал, к Папе гонца послал, рыцаря Робера Мовуазена — за права на разные замки, вроде моего Пюи…сергье. Вот ведь названьице. И Раймонишка, говорят, тоже в Рим собрался — ставлю свою задницу, что не с добром. Как бы мессир Робер, человек простой, против этой тулузской лисицы не сробел! И не восстал ли там кто — из баронов, а то из мужичья? Может, наши еще какие замки потеряли — а будь я там, кажется, ничего бы и не было. Жерара, опять же, боюсь, кто-нибудь убьет. Кто-нибудь чужой, я имею в виду — а я бы сам не отказался ему свиную башку отшибить… Скучаю, в общем, я по Каркассэ. До смешного доходит — как вспомню тот холм с сухой травой, добела выгоревшей, и желтую реку под солнцем, и как мы радовались, когда половину Бурга спалили… Так в груди сразу что-то собирается в комок, как будто не то есть хочется, не то плакать. Даже по жарище скучаю, когда небо совсем светлое, и пот глаза заливает. Как мы там в августе прожарились — каждый день от жары блевали, не хуже чем в Палестине! Здесь-то малость холоднее. Примерно как там — в горах.

И знаешь что, задумчиво сказал Эд, туманными от вина глазами глядя за узкое зарешеченное окошко. За окошком было видно немного — край поля, ленивые лопасти мельницы. Знаешь, братец, здесь у вас не жизнь — так, спячка какая-то. Надобно мне возвращаться. Я уже разузнал — сеньор де Куси следующей весной собирается в Лангедок. Набирает отряды. Зиму как-нибудь протянем, дела уладим, долги отдадим… Отпущение грехов прежнее — как за поход в Святую Землю; графу Монфору нужна помощь, уже этим летом выступают бретонцы, сам Робер де Дре поедет, и епископ Бове, кузен короля. Слышал ведь про монсеньора епископа Филиппа де Дре? Если бы все наши епископы такие были, церковь не надо бы и защищать! Он и мессу, говорят, в кольчуге служит, а чтобы крови не проливать, дерется булавой. Этой самой булавой он черепа сарацинам в Палестине дробил, и английских ублюдков гонял почем зря, а теперь ее попробуют… проклятые… еретики. Надеюсь, отец Гийом, архидиакон Парижский, тоже подольше там останется — тот самый, который лучше всех на свете понимает в осадных машинах…

В общем, братец, сказал Эд, поднимаясь на мягкие, подгибающиеся от хмеля ноги, ты езжай со мной. У нас будет замок с отличными землями… может, даже не один. Поедем в землю… нашего отца. Мне все равно нужен оруженосец.

Еще не уверенный, что желаю, еще не привыкший к таким разительным переменам судьбы, я смотрел на брата — мессира Эда младшего — снизу вверх. Монастырские колокола пробили час третий (re-sur-re-xit! Si-cut-di-xit! — пасхальные колокола), время суда над Господом нашим, приближая время заупокойной. Недешево обошлось моему брату право похоронить отца, известного притеснителя соседей-бенедиктинцев, в почетном месте, склепе Сен-Мауро. Кошель серебряных су и обещание каждый год, в течение десяти лет, дарить монастырскому стаду по овце или барану. В обмен на ежегодные заупокойные мессы, конечно.

— Хорошо хоть, ты жив оказался, — сказал брат, порывисто обнимая меня на пороге. Эд пах старым, крепким мужским потом, вином и еще чем-то — устойчивым запахом горя и потери. Хоть он и вырос, мой брат — но по-прежнему оставался собой. Он казался старше восемнадцати лет — возможно, это из-за долгого пути, малого сна и почти беспрерывных попоек. Да еще борода, эта неприятная борода — какие бывают у юношей от неопрятности, а не от здорового роста волос, как у зрелых мужчин. — Хорошо, что ты жив, — сказал он, — а я было решил, что вот совсем один из мужчин семьи остался. Мать-то не в счет, она не нашего рода, она — из Куси.

А может, не так уж мне и не хочется на эту отцовскую войну, подумал я. Мне не было дела до мести Жерару-предателю, ни до замка, якобы могущего нам принадлежать, ни до тулузского графа, которого Эд поносил последними словами, ни до героического графа Симона де Монфора. Но мне, слава Богу, еще было дело до моего брата.

И медленно, медленно во все части моего тела проникало позорное сладкое понимание, что я свободен, что мессир Эд по-настоящему мертв.

* * *

Я весьма сильно перепугался, когда узнал, что матушка больна. Об этом нам с братом не без злорадства сообщил господин Амелен. Брата моего он со всей очевидностью побаивался — новый мессир Эд казался не слишком-то к нему расположенным — а на меня бросал открыто неприязненные взгляды. Возможно, наш управляющий уже привык к мысли, что меня больше нет и не будет в его жизни, и разочарование его слегка подкосило. Дом наш, снаружи показавшийся мне таким маленьким (после виденных мною городских бастионов, огромных монастырей, дворца на острове Сите!), изнутри выглядел очень бедным и неожиданно огромным — из-за пустоты. В нем не оказалось тебя, Мари. И весть о том, что тебя до возвращения жениха родственники увезли в замок Куси, меня не могла порадовать. Хотя мотивы такого поступка были мне совершенно понятны — незачем девице проживать в небогатом фьефе, лишенном защитников, когда нет совершенной уверенности, что таковой жених и вовсе возвратится живым, избежав плена, увечий и долгов. В походах всякое бывает.

Брат, недолго думая, приказал Амелену отправляться в деревню и найти там честного и хорошего мужика, чтобы послать его гонцом в Куси, к мессиру Анжеррану. Лучше даже не мужика, а кого-то из священниковых сынков, человека грамотного — обещав заплатить, конечно. «Или мне лучше вас самого послать, Амелен,» — предположил он, после чего господин наш управляющий поспешно удалился за дверь, бормоча, что тогда и вовсе некому будет имением управлять. Гонец должен был зайти в усадьбу за письмом, которое предлагалось написать — на выбор — отцу Фернанду или тому же господину Амелену. «Не хочу я, признаться, чтобы эта старая лисица мои письма писала, — честно сообщил брат, меряя взволнованными шагами наш пыльный, облохматевший паутиной по углам нижний зал. — Впору самому отправиться — заодно договорюсь с сеньором насчет похода, о жалованье нам обоим, времени сборов и все такое прочее… Сеньор Анжерран на собственные деньги собирается хороший отряд снарядить!»

— Я могу написать, — смиренно предложил я, сидя на уголке скамьи. Мы попивали дурное вино, которое принес нам повар — все тот же отличный старик, который некогда спас меня от отцовского гнева. Старуха травница, пользовавшая матушку, обещала вот-вот спуститься — проведать, как там госпожа Амисия, и донести нам, можно ли с ней сейчас же свидеться.

— Да ты понимаешь грамоту? — изумился Эд вполне обоснованно и начал больно хлопать меня по плечам в знак братского восхищения. Он приговаривал, что мне теперь цены нет, что такой оруженосец, как я, стоит дороже иного капеллана. Я улыбался и все думал, как там мама. Мне было очень страшно, что старуха сразу не пустила нас к ней — хотя всякому же ясно, что первое желание сына, вернувшегося из похода или из другого какого странствия — это обнять и поцеловать свою мать. К тому же меня пугал сам старый дом, знакомые лица, даже лавка, на которой я сидел за столом — как раз на ней я неоднократно бывал порот, и тело за год ничего не забыло, начиная ныть от страха.

Я знал эту старушонку — она вообще-то в нашем приходе считалась знахаркой по глазным болезням, за ней посылал однажды управляющий, когда ни с того ни с сего у него начал слепнуть один глаз, да еще отец как-то раз — когда ему в самый зрак стружка металла попала. Причем тут матушка? Она что, тоже глазами болеет? Или другого доктора ей не нашли, хоть из тех же бенедиктинцев? Почему не приехал какой-нибудь умный человек из школы в Труа или Париже, какой-нибудь мэтр, который носит тунику магистра и знает иные средства, кроме кровопусканий? Плохо, плохо, сын, дурно, Персеваль, скверно, Йонек… Не оставляйте своих матерей, они же без вас умрут…

Наконец к нам спустилась бабка и сообщила, что госпожа нас ждет. Только по одиночке, не оба сразу, и не орите громко, господа мои, сказала она; или вы хотите, чтобы у больной в голове от больших волнений жизненная жила лопнула? В руках лекарка несла ночной горшок — и я сделал неутешительный вывод, что матушка не может сама ходить к выгребной яме. Что ж такое случилось с моей матерью?

Первым к матери вошел мой брат. Они переговорили довольно кратко — никогда не будучи особенно дружны, они и о добрых-то новостях никогда не умели долго разговаривать. Хотя я наверняка не знал, добрыми или дурными окажутся для матушки Эдовы новости, так связанные между собой: о смерти супруга, о хорошей денежной прибыли, о том, что на Лангедок вскорости собирается новый отряд. Я ждал за дверьми и все думал — хорошие это будут вести или плохие? Хорошие или плохие? А когда вошел наконец к матушке, понял, что почти все вести на свете для нее — никакие, потому что она собирается умирать.

Очень она была худая, будто даже и не взрослая женщина, а девочка. Я только взглянул на ее лицо — и едва не заплакал. И лежала матушка под толстым меховым одеялом — линялым, беличьим, которым обычно у нас зимой накрывались. Я по собственному опыту и от Лиса знал, что больные часто мерзнут в жару и потеют в холод. Матушка была обернута в одеяло вся, как маленький кокон, совсем теряясь на своей половине кровати (с ней, видно, спала старуха лекарка или кто-то другой из служанок, для тепла.) Она только руку выпростала наружу и потянулась ко мне — и рукой, и лицом, вся целиком.

Я, конечно, подошел, взял ее за руку, поцеловал. Кожа у мамы была такая тонкая и сухая, как пергаментная. Мне было одновременно жалко ее до слез, и неприятно, и стыдно своей неприязни, как будто я любил маму только одной своей половиной, а вторая хотела от нее убежать. У нее и тела-то почти не осталось — сплошная душа, двигавшая этими тонкими косточками, и глаза у нее стали совсем прозрачные, как будто она все время плакала и выплакала из глаз весь цвет. Мне казалось, что все так стало из-за меня.

Матушка, сказал я более для порядку, чем от искренней веры, вот мы вернулись, все ваши дети, и вы теперь пойдете на поправку. Как же так случилось, что вы заболели, может быть, вас в паломничество свозить в ле-Пюи там или в Рокамадур к Богородице — деньги-то нынче есть, и можно повозку удобную купить… Я говорил и не был уверен, что она меня слышит, слушает. Не говоря уж о вере в мои слова.

— Сынок, — сказала она, перебивая меня — хотя и совсем тихонько; я наклонился к ее губам, чтобы слышать. Дыхание у матушки было несвежее, больное, но я заставлял себя не отшатываться и сильно себя за такое желание ненавидел. — Сынок мой, прости меня. Я уже скоро помру. Отец Фернанд дважды приходил соборовать.

Я не нашел, что возразить, кроме обычных слов о том, что нечего мне ей прощать, лучше пускай она сама меня простит и за меня помолится. Матушка кивнула ресницами. Потом попросила помочь ей сесть. Я исполнил просьбу, стараясь приподнимать ее легкое тело только через одеяло. Тогда-то, приведя себя в положение, более подручное для разговора, она и сказала мне наконец, что хотела.

— Мучитель твой умер, — сказала она, — и ты запомни, сынок, что он тебе не был отцом. Больше он не сможет тебя за это обидеть, а ты его прости, потому как обижал он тебя не из одной только греховности, но из тоски и горькой обиды. Ты же — бастард, я прижила тебя с тем, кто во много крат превосходит моего супруга, и хотя ты можешь стыдиться первого, вторым тебе следовало бы гордиться.

Пораженный, я смотрел на ее худое, совершенно больное лицо и никак не мог понять, что же такое говорит моя мать. Мессир Эд мне не отец, я на самом деле Йонек — такая единственная глупая мысль, помнится, оставалась у меня на языке. Я даже был близок к тому, чтобы спросить, верно ли отец мой — король фей. Однако никакой радости, милая моя, я не чувствовал: как ни странно, горечь многих лет нашла наконец, на кого вылиться. Матушка — вот кто был отчасти виновником моих несчастий; родись я законным сыном, мы с Эдом были бы настоящими братьями, у нас был бы настоящий отец — у обоих; теперь же грязное прелюбодеяние матери вставало между нами с братом, словно рассекая нить нашего родства, и я оказывался вдруг очень одиноким — изо всей настоящей родни оставалась одна мать, и та уже некрепко принадлежала земле. Но винить ее оказывалось тоже никак невозможно — слишком она была бедная, одно из беднейших творений Божиих, образец уже почти совершенной нищеты, на глазах тающая плоть и угнетенный, смиренный дух. Я сидел и молчал, ожидая, что она еще скажет, и даже не спрашивал, кто же мой настоящий отец.

Она сама отвечала, назвав чужое, так чуждо звучащее имя — если бы я придумывал себе отца, его никогда не звали бы так! И торопливо, как будто боясь, что я перестану молчать и слушать, она рассказала мне свою историю, стремясь освободиться от нее, передать кому-то прежде, чем выдохнуть наружу свою жизнь. Не желая уносить эту историю к Богу.

Отцу Фернанду, сказала матушка, она не решилась исповедаться в этом единственном неисповеданном, единственном оставшемся грехе, худшем из ею совершенных. «Отец Фернанд хороший священник, но я не была уверена, что он сохранит тайну, рассказанную Богу», — объяснила она. — «Я боялась, что это может повредить тебе», — сказала матушка, — мол, не могла сделать сыну перед смертью еще и это, последнее зло. И теперь она рассказывала так торопливо, вспоминая все до мелочи (хотя половину слов я просто не мог расслышать из-за тихого и невнятного ее голоса, да еще оттого, что у меня звенело в ушах) — будто распутывала множество узлов на сети пут, не пускавших ее душу уйти, ускользнуть вверх, прочь от черных адских морд. Те, должно быть, уже собирались, клубясь вокруг ее кровати, я-то их не видел, но она…

Я немногое запомнил из ее сбивчивой истории. Лицо у меня было горячим, как от целого десятка оплеух, и когда матушка рассказывала, как именно происходило прелюбодейное соитие — я едва сдерживался, чтобы не молить о пощаде. Зачем, о, зачем вы говорите это мне, зачем же вы обрекли себя на адские муки и теперь говорите так просто, словно вовлекая меня — против воли — в свое преступление, будто мало мне, что я, сам того не ведая, стал его участником, его плодом? Не нужно, замолчите, я не хочу знать, повторял я беззвучно, но подать голос и прервать рассказ все-таки не смел. И самое страшное для меня было, что я начинал находить в нем некую ужасную притягательность.

Зато теперь я знал имя. Оно вызвало у меня сильную ярость, ненависть обделенного. Если бы этот человек, толкнувший мою мать на грех, отправивший ее прямиком в ад, хотя бы уделил нам немного от тех благ, которыми обладал сам, твердил я в своей голове — я бы мог не счесть его негодяем и развратителем! Тогда еще не различая корней злого чувства, я на самом деле терзался безысходной ревностью — моя мать получила от того человека хотя бы сколько-то любви, я же оставался полностью обездоленным. Истина оставалась истиной, с ней нужно было что-то делать: мой отец, первый светский пэр Франции, граф Раймон Тулузский, и вовсе не знал о моем существовании.

По ходу рассказа я медленно понимал то, что раньше оставалось для меня ужасными загадками. Я вспоминал ярость отца — теперь разумнее будет называть его мессиром Эдом — при вести о том, что я написал стихи. Должно быть, без конца терзаясь подозрениями и никак не находя окончательного их разрешения, мессир Эд приходил в бешенство при любом проявлении моей натуры, принимаемом им за чужеродное. За лангедокское — всякий знает, что лангедокцы все от графов до мужиков пишут стихи, хорошо торгуют, избегают далеких военных походов… От матери я узнал, от какой мелочи зависела моя жизнь: родись я черноволосым — мессир Эд не имел бы ни малейшего сомнения, чей я сын. Он и во время матушкиной беременности не избил ее до полусмерти только потому, что не был уверен, чей ребенок у нее во чреве. Так что мои клочковатые, с самого первого дня жизни светлые волосы меня спасли… А виноват во всем этом снова и снова оказывался граф-прелюбодей.

Я вспомнил, как мессир Эд вернулся из Бургундии, как яростно он набросился на нас с матушкой за одно то, что граф Тулузский умудрился избежать заслуженного, по его мнению, наказания войной и лишения земель. Матушка говорила — а в костях моих собирался некий огонь, который мне все труднее становилось удерживать. Он прорвался наконец наружу — в момент, когда я этого вовсе не ожидал; как раз когда матушка сказала, как горестно ей от того, что ее второй родной сын уже ступал на графские земли ногою завоевателя…

— Вот что, — вскричал я, вскакивая и топая ногой (да, да, милая моя, как ни стыдно мне теперь признаваться тебе, что так я вел себя в спальне умирающей матери!) — Матушка, как же вы можете говорить такое?! Этот человек, хотя и вельможа, повел себя с вами подло, обесчестил вас и отправился восвояси, как последний гнусный насильник, а вы его защищаете! Еще и не такого заслужил он от нашей семьи — хорошо было бы, если б я лично мог всадить ему меч в черное, скверное сердце! Лучше не иметь никакого отца, чем такого, как он, он заслужил от меня одну только ненависть!

Да, Мари, любимая моя, я так сказал. Запомни эти слова до конца книги, они очень важны. Запомни их до конца жизни, всегда вспоминай, когда будешь молиться за меня. Я не уверен, что передаю их точно и не слишком книжно; возможно, они были куда проще — «Ненавижу, ненавижу». Но я сказал их о своем отце, и этого нельзя отменить.

Матушка очень испугалась. Она взмахнула на меня руками и почти вскрикнула — как могла, громко.

— Не смей! Нельзя так говорить, грех!

Я умолк, когда увидел, что она заплакала; я и сам бы с удовольствием заплакал — но был слишком зол и напуган, чтобы это себе позволить.

— Сынок, — сказала матушка уже потихоньку, — не говори дурно о милостивом господине моем и твоем, о графе Раймоне. Этот рыцарь — человек Божий, добрый и отважный. Если ты отправишься к нему и скажешь, что ты — его и мой сын, он примет тебя со всем возможным вежеством и любовью, в этом я могу тебе поклясться. Что же до меня… — Она улыбнулась, и до чего жалостно смотрелась улыбка на таком худом, желтом лице. — Знай я, как все сложится со мною, все равно не отказалась бы от тех трех дней с графом Раймоном. Потому как это были лучшие три дня всей моей жизни, такая радость, такая радость.

И еще сказала матушка, закрывая глаза от усталости — устав оправдываться передо мною:

— Ты еще не знаешь, милый сынок — но противу безрассудной любви ничего не может человек.

Она полежала, дыша так часто, что я взволновался и выглянул наружу, кликнуть старуху. Разбитому болезнью телу матушки было вредно столь сильное волнение, и я всерьез опасался, не умрет ли она прямо сейчас (на самом деле матушке оставалось жить еще около полугода). Но увы — почти столь же сильно волновала меня легкая неуверенность, колебание в ее словах, когда она клялась (хотя этот страх был скорее за ее душу, если ты поймешь, что я имею в виду.) Знаешь, Мари, я ведь еще не сказал тебе самого скверного: причины ее болезни. Позже я узнал, что матушка упала на месте, как разбитое молнией дерево, и едва не умерла — от одной-единственной вести, пришедшей по возвращении бургундских войск. Осенью этого года, когда французские рыцари разъезжались по домам, а граф Монфор вступал во владение Каркассоном, когда рыцарь Жерар де Пепье обдумывал план мести франкам за своего дядю, притворяясь Монфоровым преданным другом, а мессир Эд скучал и пил в замке Пюисергье — в это время граф Раймон Тулузский, волнуясь за родную страну, получившую опасных и алчных соседей, отправился в Рим, к Папе. Просить помощи и поддержки. А потом за тою же помощью и поддержкой — в Тосканию, к опальному императору Германскому. А потом — и к нам на Север, к королю Французскому, по пути посещая многие богатые дворы. Господин Амелен был при дворе графини Шампанской, когда там гостил граф Раймон. А к нам, в наш небогатый фьеф, граф не заехал. «Ах, что ж, граф Тулузский, владетельный сеньор, — сказала матушка спокойно, сидя за ужином. — Кто бы мог и ожидать, что он от графинина двора свернет на наш? Не заехал и не заедет, конечно — что ему у нас, сударь Амелен? Впрочем, я пойду спать, что-то не хочу более кушать». Она поднялась уже почти на всю высоту лестницы, когда вдруг упала, как мертвая, и скатилась по ступенькам; и все думали, что она самое большое в ту же ночь и умрет. А она вот не умерла — женщины из Куси крепкие — даже вскоре начала узнавать лица слуг и снова — говорить.

* * *

По словам матушки, она полюбила графа Раймона — так сильно, как пишут в романах, знаешь — о Бланшефлор там, о Клижесе и Фениссе — или лучше скажу, о Фламенке или же об Иньоре. Потому что в этих двух романах любовь тоже прелюбодейская. Потому что на Юге, как на севере говорят, это не такая уж редкость и даже, можно сказать, модное занятие. А я тебе скажу, как побывавший и там, и там — такой грех везде случается; только в Лангедоке про него порою стихи пишут неблагочестивые люди, а в Лангедойле — анекдоты рассказывают, фабло пикардийские. Много еще, конечно, от правителя зависит, от графа, виконта или, если область клирику принадлежит — то от клирика. Каков, то есть, аббат — таков и монастырь. А благочестивые, святые души — везде редкость, Божье золото, выкуп за нас, людей обыкновенных; соль земли, которой всякая земля, южная ли, северная, равномерно просолена.

Матушка моя, женщина тихая, забитая до крайности — хотя в те времена супруг ее еще не бил, она все равно его боялась — толком не знала, что бывает любовь и связанная с ней радость. Граф Раймон, по ее словам, оказался для нее страшно другим — будто существо иной породы, как тот же король фей из лэ о Йонеке. Он проезжал через наше захолустье случайно — направляясь к шампанскому графскому двору (тогда еще граф Тибо был жив), слегка перепутал дороги. Вот они и добрались до ближайшего поместья — сначала хотели только заночевать со свитою, а получилось, что задержались на три дня. Граф Раймон не просто так разъезжал по лену короля франков — он через королевские домены направлялся в Бретань, в порт, чтобы отбыть оттуда в Англию — жениться на английской принцессе. На Жанне Плантагенет, вдове короля сицилийского Гильема Доброго. Жанне, прозванной Прекрасной… Золотоволосой принцессе, сестре Ришара Львиное Сердце, даме, которую Филипп Август, король наш, некогда в городе Мессине так возжелал, что даже вскочил с места, когда госпожа Жанна вошла в залу…

Королеву Сицилийскую, вдову с богатым приданым на Сицилии и на материке — в виде того же богатого города Бокера в Провансе и прочих владений, в Аженэ — сосватал граф Раймон, желая примириться наконец с Плантагенетами. Отец-то его, Раймон V, все время ссорился с львиносердым Ришаром и с его отцом; однажды даже чуть не потерял Тулузу — когда папаша Плантагенет ее осадил, только вмешательство тогдашнего короля французского и спасло бедного графа и его столицу. Казалось бы, лучше нет партии, чем Жанна Английская… И граф Раймон мог вполне радостно направляться к месту бракосочетания (наступил брак Агнца, и жена Его приготовила себя, услужливо сказала моя воспитанная на Адемаровом часослове память). Однако же, как рассказывают знающие люди, до брака с Жанною был граф Раймон уже неоднократно женат. Первый раз — по воле отца, на богатой провансальской вдове вдвое старше себя самого; госпожа Эрменгарда не была приветлива с восемнадцатилетним мужем, не принесла ему ни радости, ни детей — только графство Мельгейль в приданое — и вскоре умерла, через пару лет после брака, нимало тем не огорчив своего супруга, потерявшего целомудрие даже не ради плотских радостей, столь важных для молодых людей — но ради династических интересов собственного родителя. Насколько известно лично мне, все эти два года граф Раймон был своей старой и нелюбимой жене верен.

Освободившись от старушки Эрмессинды, граф Раймон наконец воспользовался своим статусом молодого вдовца. Его постигла первая любовь — насколько мне известно со слов знающих людей — к потрясающе красивой тулузской горожанке. Девушка была простого рода, жениться на ней оказалось никак не возможно, но эта — не то ткачиха, не то швея — была честной и преданной возлюбленной и никогда не желала большего, чем пара не слишком-то то хороших стихотворных строк, гостевания раз в месяц и насмешливо-уважительных пересудов соседей — «графская любовница! Вы слышали? Бернарда-то соседская — любовница молодого графа!» А влюблены в него уже тогда были столь многие (почитай что вся Тулуза), женщины — по-женски, а мужчины — на свой манер, полубратской, полусыновней, очень плотской вассальной любовью…

Но графская доля тяжелая, а особенно тяжела доля графского сына и наследника. Потому что таковой непременно должен через браки родниться с кем надобно и заводить наследников, а наследника от Эрмессинды граф Раймон еще не успел завести. Потому отец и его заглавные бароны, дав ему отдохнуть полтора года от браков, снова женили молодого (двадцати и двух лет) и замечательно вежественного инфанта Раймона на очередной полезной невесте. На этот раз — на дочери виконта Безьерского, Беатрисе. Беатриса, по словам знавших ее людей, хотя и красивая, была весьма болезненна и склонна к еретической вере. Более всего она желала отделаться от всего мирского и удалиться в катарский монастырь; катарские монастыри, милая моя Мари, по уставу не слишком отличны от наших затворнических — женщины живут там в строгом уединении, проводя время в молитве и воспитании девочек. Только учат там бедных детишек не катехизису, а основам катарской еретической веры, которые я изложу тебе позднее — когда к слову придется. Так вот дама Беатриса спала и видела, как бы надеть на плечи черную катарскую власяницу и такой же жесткий скапулир, чтобы без конца отмаливать свои и чужие грехи и называться гордым именем «доброй христианки». А надо тебе сказать, милая моя, что верующие катарской церкви наихудшим изо всех грехов считают плотское соитие — в том числе и брачное. Это для них, понимаешь ли, хуже убийства, или поклонения идолам, или святотатства на Пасхальной неделе. Потому, полагаю, брак их с наследником Тулузы не стал особенно веселым, если за пятнадцать лет такового дама Беатриса родила супругу одну только дочь, Констанцию. Тихую рыжеватую девочку, годившуюся в жены королю Наваррскому (куда она впоследствии и угодила), но ни в коем случае не в наследники огромных доменов. Утомившись друг от друга за пятнадцать лет почти бесплодного брака, за которые супруги виделись довольно редко, они наконец развелись — воспользовавшись Папским законом правом о степенях родства, как частенько делают надоевшие друг другу богатые мужи и жены. Удоволенная дама Беатриса ушла наконец в свой катарский монастырь в Лотреке, а граф Раймон с облегчением вернулся к свободной жизни. Заимел от двоих возлюбленных троих бастардов, сына Бертрана и двух девиц, Гильометту и Раймонду. Все трое — красивые, здоровые дети, которых отец намеревался в будущем хорошо пристроить: сынка — в рыцари, потому как наследовать ему ничего по статусу не полагалось, а девиц — замуж или в хороший монастырь. А вскоре граф даже женился в третий раз — как ни странно, по любви.

Матушка мне рассказывала так: наследника Раймона V послали с миссией — встретить и проводить до порта для отплытия в Англию вдовую королеву Сицилии Жанну Плантагенет со свитою, возвращавшуюся с Кипра. Сопровождавшая ее девица, дочь кипрского короля, отличалась светлой аквитанской красотой и изрядной бедностью для столь высокого титула. Звали девицу — Бургинь; было ей не более семнадцати. Я, признаться, никогда не видел ее. Об этой женщине я думал много и долго — понимаешь, у меня были к тому причины. Я знаю, что она была довольно юна и очень красива. При слове «красива» моему взору является образ женщины совершенно определенной наружности — у каждого из нас свое представление о дамской красоте — и ты знаешь, милая моя, что моя «Бургинь» всегда будет похожа на тебя. Однако есть факты неоспоримые: у нее были светлые волосы, унаследованные от аквитанской родни — она из Лузиньянов — и тонкие черты, которые так подкупили в свое время королеву Сибиллу в рыцаре Гюи, Бургинином дядюшке. Отцом девицы Бургинь был король Амори, владетель бедного престола Кипрского — после того, как богатый и страшный престол Иерусалимский утонул уже в крови христиан и в грязи их интриг, о которых все мы слышали куда больше, чем нам хотелось бы. Бедное королевство Кипрское, и теперь живущее по иерусалимским ассизам — все, что осталось от гордой империи латинян на Востоке — и двадцать с лишним лет назад, как сейчас, не могло даже покрыть внешних долгов, продавая земли тамплиерам. А матерью Бургинь была не кто иная, как несчастная принцесса Изабель, первая красавица Земли-За-Морем, которую, как переходящее знамя, передавали друг другу, не совру, целых четыре неудачливых короля. «Милая Бургинь» — много бы я дал, чтобы узнать, что сейчас стало с этой женщиной — имела с собою в походе от силы два приличных платья, дурно чиненную камизу из грубоватого полотна и надежду получить больше при английском дворе. Граф Раймон влюбился в нее, как Эрек в Эниду, сразу же — за тонкую, светлую аквитанскую красоту и смиренную бедность в сочетании с королевской манерой держаться — и женился на ней не далее как через полгода после встречи. Милая моя, мужчинам часто нравится слабость и бедность избранниц — это одна из удивительных черт мужеского пола, желающего покровительствовать и превосходить, как Адам во всем превосходил Еву. Печаль только в том, что среди нас так мало истинных Адамов и довольно Каинов — не мужей, а сынов, и сынов скверных, стремящихся торжествовать над собственными матерями в них самих и в женах-избранницах. Впрочем, я отвлекаюсь. Отец девицы был весьма рад, что дочка — младшее, третье не то четвертое его дитя — составила такую выгодную партию.

Граф Раймон недолго прожил в браке с Бургинь — редкостном, даже и небывалом для такого знатного сеньора браке по любви. Вскорости после смерти графа-отца, Раймона Пятого, король Иоанн Английский предложил графу-сыну в жены свою сестру — а вместе с нею и выгодную, дружелюбную политику, «друг за друга против всех», то есть против жадного короля франков. А графу тулузскому, чьи владения граничат с английской Аквитанией, от такого предложения грех отказываться. Не знаю, страдал ли граф Раймон, расставаясь с Бургинь; не знаю, способен ли он вообще в те годы был на такую привязанность, которая пересилила бы его способность здраво соображать, что будет лучше для города и для народа. Как бы то ни было, он развелся с Бургинь — через полгода «брака по любви», вероятно, поняв, что таковой для графа является недоступной роскошью — и отправил палестинскую аквитанку обратно к отцу, должно быть, присовокупив к отъезжающей даме немало умиротворяющих даров, новых котт, рубашек и платьев. Я не знаю, что он говорил ей на прощание. Нам этого никогда не узнать, а домысливать — больно и стыдно.

Мы знаем только то, что знаем наверняка: что в конце лета 1196 года граф Раймон со свитою выехал из Тулузы к северу, направляясь в Гавр, чтобы оттуда отплыть в Англию, к новому браку. А по дороге остановился он в нашем маленьком фьефе — дело было уже в сентябре — и задерживался у нас целых три дня. Причиною же такой задержки стала моя матушка, госпожа Амисия, которая в отсутствие мужа приняла неожиданного знатного гостя со всем возможным вежеством… Если не считать, что она была очень несчастна, очень молода, что она, в конце концов, сразу же влюбилась в него.

Матушка сказала, что влюбилась в него безрассудной любовью — в тот миг, когда он придержал ей стремя, помогая сойти с коня. Они в первый же день возвращались с короткой прогулки (до моста, посмотреть на закат и заказать егерям доставить в сеньорский дом нынче же к вечеру хоть какой свежей дичи, а мужикам — принести молока; матушка подсуетилась сама сделать распоряжения, а куртуазный гость вызвался ее сопроводить). Он придержал ей стремя на нашем гладко утоптанном, загаженном дворе, и вечернее солнце светило ему в спину, окружая голову красноватым ореолом, и моя бедная матушка в первый раз поняла — частью своего разума, оказывается, давно изголодавшейся по небывалому добру — что прикосновение мужской руки может доставлять радость. Она не подумала, что это грешная радость. Она тогда вовсе не умела думать.

Он же, граф Раймон, был искушен куда более своей бедной спутницы. Он тоже грустил, он устал с дороги. Не знаю, какие еще тут можно найти оправдания — да и стоит ли их искать пред Господом, Который давно уже оправдал всех нас Своей кровью — легче просто сказать: случилось то-то и то-то, по слабости людской. По слабости людской, граф Раймон увидел во внешности моей матушки нечто схожее со своей Бургинь. По слабости людской, она увидела в нем утешителя, в каком до сих пор не думала, что нуждается. Матушка сказала мне, что она с самого начала знала — граф Раймон не полюбил ее такой же безрассудной любовью, и с самого начала простила ему это. «Он полюбил меня, как мог, и храни его за это Господь», — вот как сказала моя матушка на ложе болезни, и дай Бог, чтобы всякая христианская жена могла сказать так о своем муже.

На следующий же день, опасаясь возвращения супруга — мессир Эд занимался тогда какой-то очередной мелкой войной (кажется, с епископом Ланским, с которым сеньор Куси разбирался за беглых сервов) — матушка пригласила гостя на охоту. Оба они понимали, что это значит. Из свиты они взяли с собою только верных тулузцев — те говорили по-французски не очень-то чисто, зато все время улыбались и понимали своего сеньора с полуслова, вполне прощая ему такую простую плотскую слабость перед долгим и многотрудным подвигом воздержания, каковым для него оказывалась женитьба. У моего маленького брата, Эда, была кормилица. Да-да, в отличие от меня, выкормленного грудью матери, мой брат питался молоком кормилицы — здоровой деревенской женщины, недавно похоронившей собственного грудного сынка. Может быть, размышляю я запоздало, отсюда и происходит моя особенная близость с матерью и недостаток взаимной любви между нею и Эдом? Кровные братья, мы с ним однако же не были братьями молочными; родство же его с матушкой ограничилось одним актом родов.

Итак, моего братика, тогда еще только учившегося говорить, оставили с кормилицей — в матушке он вовсе не нуждался, так как рос ребенком здоровым и крепким, независимым ни от кого и весьма сильным (женщинам уже было трудно поднимать его, почти трехлетка, на руки; даже кормилица не рисковала, и, продолжая кормление насколько возможно дольше — как советуют все деревенские знахарки — подставляла ему стульчик, чтобы он мог пососать ей грудь). Дома оставался тако же господин Амелен — насколько я понимаю, он и стал тем самым доносчиком, lauzengier, от которого произошли почти все мои детские несчастья. Но матушка вовсе потеряла голову. Я спросил ее, неужто она не знала, что радость не продлится вечно; неужто не боялась кары со стороны мужа (не говоря уж об опасности для души), не думала о возможности моего появления на свет (ах я, бедный грешник, себялюбец — и тогда искал, не подумает ли кто-нибудь обо мне!) Нет, отвечала она, качая головою. Мне было все равно, сынок, что будет после — прости меня, прости.

Теперь, когда я вырос и узнал силу подобных искушений, мне очень легко простить ее, милая моя. Куда легче, чем простить себя самого — так предоставлю же это моему Доброму Самаритянину, Господу моему.

Провансальские рыцари провели три веселых дня на охоте в нашем лесу. Лес у нас красивый, ты сама знаешь — густой и богатый, в нем порой и кабана можно поднять. Рыцари хорошо поохотились, а моя матушка со своим возлюбленным провели три дня и две ночи в охотничьем домике — я мог бы даже указать его тебе, будь в том хоть малейшая нужда. Очень радостно, как Тристан и Изольда в лесу Моруа, питаясь водой из ручья и взаимной любовью… И отличной ветчиной с вином, которого много захватили из дома, да еще один раз посылали кого-то из провансальцев в деревню за сыром и хлебом. Матушка рассказала — ох, как страшно и стыдно мне повествовать об этом тебе, будто раздеваться прилюдно, хотя, казалось бы, что бы мне с истории чужого греха… Матушка рассказала, как она просыпалась раньше своего любимого и смотрела подолгу на его усталое, смуглое лицо, как он ровно дышал, лежа на свернутом в подушку плаще. Такой красивый, сказала матушка, самый красивый. Лицо с закрытыми глазами, с отпечатавшимся на щеке плетением толстых нитей, со спутанной полосой черных волос, лежащей от виска к приоткрытому рту. Смотрела, пока он не проснется от взгляда, как будто хотела насмотреться на всю оставшуюся жизнь. И еще она сказала — когда он просыпался и тянулся к ней, со сна теплый и неосмысленный, не в силах окончательно разлепить глаза навстречу солнечным ниткам, протянувшимся из прорех в потолке, он называл ее «Бургинь». Видно, расплывчатое женское лицо, выплывающее из глубины любовного сна, вызывало в нем мысли о прежней жене. Но матушке моей все равно было, кто она для него; ей было важно только, кто таков он для нее. А граф Раймон для нее был — он сам, ее единственный возлюбленный, бедная моя матушка перепутала его с Господом, как это часто бывает у женщин. И если бы только у женщин…

Думаю, не все было у них так славно, как в лесу Моруа; думаю, досаждали им и мухи, и лесные мыши — как матушка почти со смехом рассказывала — прогрызшие ночью один мех с вином. Но она говорила — когда они с возлюбленным не спали и не ласкали друг друга, они все время смеялись. Она вовсе не знала провансальского наречия (несмотря на далекую аквитанскую родню); он же не слишком хорошо говорил на французском — и если прибавить еще, что в нашем шампанском краю язык «ойль» привычно искажается еще особым шампанским акцентом, можно себе представить, сколько поводов для смеха доставлял возлюбленным выговор друг друга. Они смеялись над прогрызенным бурдюком, над тем, что один раз за три дня брызнул короткий сентябрьский дождик и слегка намочил им одеяло, протекая через щербатую крышу. Они ничего друг другу о себе не рассказывали, не договаривались, что будут вновь встречаться, что сохранят все втайне или напротив же — поведают своим преданным друзьям. Матушке и в голову не приходило как-то позаботиться, чтобы не родилось бастарда (мне неловко говорить об этом тебе, замужней женщине, но ты же знаешь — есть особая трава, которую можно положить на желудок во время любви, чтобы не могло родиться ребенка. Так сказать, женский сычуг против «створоживания» у нее во чреве.) Я был зачат в одну из двух ночей греха — после чего граф Раймон, не в силах позволять себе задерживаться более, распрощался со своей возлюбленной и продолжил путь к донне Жанне Плантагенет, брак с которой и заключил уже в октябре, в городе Руане.

Перед отъездом он проводил свою подругу домой, в имение, где поприветствовал ее вернувшегося супруга. По словам матушки, граф был готов ответить за происходящее, защитить ее любым возможным способом (и если отбросить мой детский ужас пред отцом, делается ясно, что мессир Эд вовсе не являл собой такой неодолимой силы, как мне казалось). Однако в присутствии гостя тот вел себя спокойно и кротко, ничем не подавая поводов для беспокойства. Возлюбленный подарил даме перстенек с зеленым камнем — в благодарность и на память о себе; матушке и в голову не могло бы прийти носить его на руке, она в первый же день спрятала его в щель в стене, под гобеленом — и надеялась потом перепрятать надежнее, может быть, закопать в лесу. Однако перстенек пропал на следующий же день (матушка подозревала в том Амелена, но возможно, причиной стала толстая кормилица, любившая подсматривать за своей госпожой.) А мессир Эд, собственноручно проводив знатного гостя до шампанского двора, до самого Труа, по возвращении через три дня впервые избил свою супругу — да так, что она не могла встать с кровати даже к воскресной обедне, и у нее случилось кровотечение.

— Господь упас тебя, — сказала матушка, чертя своей пергаментной рукой на моем лбу слабый крестик, — Господь сделал, что ты все-таки родился, родился живым. И — светленьким.

Обо всех этих вещах мы говорили с нею только один раз, в канун святого Георгия, в год 1210. О том говорила она только со мною, ни словом не обмолвившись ни Эду, ни кюре отцу Фернанду, ни кому бы то ни было другому. Брат, к счастью, не заметил особого моего смятения, сочтя таковое состояние вполне приличествующим для человека, едва только потерявшего отца и теряющего мать. К началу зимы моя матушка, Амисия, скончалась от долгой своей болезни и была похоронена нами с братом в монастыре Сен-Мауро, рядом со своим супругом (ее останки, в отличие от костей мессира Эда, были восприняты монахами вполне благосклонно и за небольшую плату). Перед смертью она все делала руками знаки, будто хотела что-то отскрести со своей головы — какой-то грязный или дурной покров, освободиться от оков. Брат предположил, что она просит себе монашеского черного хабита. Он даже послал к монахам, спросить, возможно ли это — но матушка умерла прежде, чем гонец дошел до нашего двора, заступись Богоматерь за ее бедную душу. Мы с братом, помнится, так устали сидеть у ее постели, что после смерти матушки вздохнули едва ли не с облегчением, позвали наконец старух обмывать и зашивать в саван ее маленькое, детское тело, а сами пошли в нашу комнату и немедленно уснули, упав вдвоем на широкую кровать.

В середине зимы, едва разделавшись с собственными делами и не дожидаясь, пока дороги вскроются, мы с Эдом вдвоем уехали в замок Куси, к мессиру Анжеррану, собиравшему войска для нового похода в Лангедок. Неприкосновенное имущество крестоносцев — наш маленький феод — осталось под бдительным оком управляющего. В ночь перед отъездом брат заставил прачку вырезать из красной ткани крест и нашить его мне на новую желтую котту — с левой стороны, как у самого Эда. Ткань мне на котту он купил еще летом, в числе прочих трат озаботившись и моим снаряжением на «горячей» ярмарке в Труа. На этой ярмарке мы с ним много пили и выслушали целых две проповеди крестового похода против еретиков альбигойских, и я боролся с новым искушением — всякий раз при имени графа Тулузского мне тогда хотелось плакать. В тот год я много молился о своей первой семье — и впервые начал замечать, что молитвы о благе для других имеют свойство исполняться незамедлительно и точно. А молитвы о благе для себя никак не могут сбываться у человека, который точно не знал, в чем это благо заключается.

Наш тысячный отряд из Куси (не считая пехотинцев и простых паломников, слуг, шлюх и прочих спутников крестоносцев) выступил в феврале, немногим позже Сретения, чтобы с началом весны уже прибыть в город Каркассон, молодую столицу графа Монфора. При выступлении войска я весьма гордился собой, потому что у меня первый раз в жизни оказалась своя лошадь. Мессир Анжерран де Куси, видный бородатый рыцарь в самом расцвете лет — тридцать пять или чуть больше — относился к нам с братом недурно и выделил нам, за неимением у нас своего, конюшего из числа пилигримов, по имени Манесье. В замке Куси, где я провел более месяца, я как боялся, так и постоянно искал встречи с тобой, diletissima mea Мари. Но вследствие прибытия в столицу графства многих рыцарей на военный сбор все прочие жители замка разъехались кто куда, и ты, я слышал, была отправлена на время к себе в имение Туротт. Я о том ужасно жалел, уезжая: мало было надежды, что мы с тобою увидимся вновь, а ты ведь так и не знала, каким я стал — видным оруженосцем с собственной недурной лошадью, грамотным человеком, в конце концов, человеком в новой желтой котте (первой одежде, не донашиваемой вслед за братом, а сшитой лично для меня). В подобных печалях прощает меня только, что лет мне тогда было без малого пятнадцать. Итак, мы отбыли в день пасмурный и холодный, когда шел снег с дождем, и с этого дня о моей жизни надлежит рассказывать уже немного иначе.

+ + +

На сем конец первой книге, помилуй Господь всех в ней упомянутых.