Глава 1. Прозрел и сказал…

…

1

…- Я забочусь о твоем будущем, Ален.

— Да, мессир.

Он переминался с ноги на ногу, как всегда лицом к лицу с грозным графом чувствуя себя неловко. Старик Тибо оперся руками о столешницу, слегка усмехнулся в усы.

— Ну, что ты съежился, как будто я тебя в темницу хочу засадить? Ты же, в конце концов, рыцарь (граф опять усмехнулся — эта история его в равной степени злила и забавляла), сарацинов в глаза видал и все такое… А жить ты будешь не бедно, денег я тебе дам. Только смотри, — Тибо сдвинул брови, широкие, как у его сына, но не черные, а рыжеватые. — Смотри, если вместо учебы будешь их на что другое тратить!.. Ты меня знаешь…

— Да, мессир.

— А парень ты умный, думаю, все у тебя получится. Найдешь себе славного наставника, а то и к двум-трем походишь. Лет через семь — или сколько их там надобно — вернешься ученый, вот тогда посмотрим, на что ты годен. А то эти клирики задрали уже, неужели не может граф иметь хорошего секретаря без тонзуры, который полы рясой не метет и про грехи не заливается? А заодно и не тянет в карманы все, что плохо лежит… Ты человек надежный, тебя я давно знаю. Как ты насчет этого думаешь?

— Да, мессир.

— Ну, вот и отлично. На этой неделе и поедешь. Дам тебе хороший эскорт, какого бы и мой сын…хм, и дворянин бы не постеснялся. Париж — град великий, город словесности, тебе должно понравиться. Жеан проследит, чтобы ты снял себе недурное жилье. Не в этих тухлых школах, где сплошь плешивые монахи — в городе, как достойный юноша. Содержание буду тебе посылать раз в год, с человеком. Вроде, все обговорили?

— Да, мессир.

— И еще одно. Ты, я надеюсь, понял насчет того, что в Париже — никаких мечей, никаких шпор и всего такого прочего?.. Живи потише, и все с тобою тогда будет весьма неплохо. Позорить тебя я не хочу, да и не заслужил ты позора, — добавил граф, косясь на своего сына Анри, с мрачным видом смотревшего в кубок, — но ты, опять повторю, парень умный, сам понимаешь, что тут к чему. В общем, смотри у меня, клянусь костьми святого Тибо…

— Да, мессир.

— Ну, ступай тогда, если хочешь. А ты, Анри, пока не уходи. Посиди со стариком до обеда, расскажи еще пару баек про свой Поход. Правда ли, что турки перед битвою плюют на крест да кажут на восток голый зад?

…Нет, неправда, хотел сказать Ален, да не решился. Он просто поклонился графу и его сыну и пошел прочь — в новую свою комнатку недалеко от сеньоровой спальни, ту, которой ему предстояло так недолго владеть. Дело в том, что старик Тибо уготовал ему славное будущее — не далее чем через неделю Ален отправлялся в Париж, на Синай учености, учиться гражданскому праву.

А все дело было в этом несчастном рыцарском звании.

О, какой жуткий скандал разразился между отцом и сыном несколько дней назад!.. На свете существовал только один человек, которого неукротимый Анри боялся, которого не мог переспорить — и этим человеком являлся его суровый папенька. Во всей Шампани Тибо мог нагнать страху на кого угодно, будучи, как говорится, «сильным правителем»; только одна слабость была у графа — старший сын, наследник, гордость и любимец. Однако уж если меж этими двоими разгорался спор, без особенных пророчеств делалось ясно, чем оный кончится. На этот раз Анри, командовавший войском, подыхавший от жажды в сарацинских песках, был доведен отцом до слез, как выпоротый мальчишка. Одно утешение — когда отец любит, он все же старается бить не слишком сильно.

Ален Талье, свежепосвященный рыцарь, век бы не подумал, причиною каких неприятностей для своего сеньора, а заодно и для всей Шампани может он явиться; и до крайности был бы поражен, узнав, с каким бешеным пылом отстаивал его перед отцом мессир Анри.

— Отец, да ты понимаешь, что твои вассалы подумают?.. — орал бедняга рыцарь, бегая по комнате, как лев по клетке. Тибо, скрестив руки на груди, мрачно стоял у окна, против света вырисовываясь темным силуэтом. Годы ничуть не убавили графской мощи, не согнули его широченную спину — даже седины не было видно в светлой, жесткой бороде. Говорят, у кого жесткие волосы — у того упрямый характер. По отношению к графу Тибо это было более чем правдой.

— Мне этими людьми потом править! Да чего будет после этого стоить мое слово?. Да они мне плюнут в лицо и правильно сделают, если увидят такие дела!.. — Анри даже зажмурился, когда страшное видение снова пронеслось у него перед глазами. Ален, бледный и растрепанный, на навозной куче — эту самую кучу придется ради такого случая специально… гм… воздвигнуть посреди двора ристалищ… Если не на соборной площади в Труа… Любопытная толпа вокруг, и здоровый мужлан, в общем молчании отбивающий обухом топора с ног Алена рыцарские шпоры, острые, ярко блещущие в лучах солнышка… Или их отбивают не топором? Ясно только, что отбивают, а не просто снимают — это для большей назидательности. Мол, если родился мужланом — весь век так и сиди в навозе, изволь не высовываться! О, государь Луи Шестой, могущественнейший сеньор, отважнейший из франков, что, черт подери, заставило вас издать этот омерзительный указ?.. Ведь Готфрид так в рыцари посвящал. И Балдуин, и Раймон Тулузский. Все те, кому мы вместе так усердно подражали в неудачном своем походе. Может, потому он и был неудачным, что подражали, оказывается, не во всем?

В любом случае — вот тебе, Ален, награда от меня, дар за то, что спас мою драгоценную жизнь. Получай подарок — жуткое унижение, слезы стыда… Унижение для нас обоих. Поиграли, мальчики, — и будет: ты, Анри, не настоящий военачальник, а это — твой ненастоящий рыцарь. Папа пришел и все исправил, надрал нам обоим уши — прилюдно… А старый гад де Мо, наверно, будет скалиться от удовольствия, на это взирая! Кровь Господня, я же так не могу!..

Тибо поразмыслил, подергивая свою жесткую пшеничную бороду, щурясь, посмотрел на метания бедолаги сына. А ведь он дело говорит, и впрямь, незачем пятнать честь будущему правителю… Пожалуй, выход только один — сына, конечно, огорчать не хочется, но, по-хорошему, не слишком ли много шуму из-за служанкиного мальчишки?..

Конечно же, более законопослушный, чем Анри, старый граф подивился самодурству своего отпрыска. По-хорошему, надо б его ошибку исправить — но никаких унизительных церемоний с отбиванием шпор на навозной куче Тибо и самому проводить вовсе не хотелось, потому сие возмутительное рыцарство надлежало предать забвению, и как можно скорее. Чтобы никто не прознал. Перед вассалами как-то неудобно, а уж если дойдет до короля Луи… Прошли те времена, когда молодой и полный сил Тибо мог открыто противостоять государю и в ус не дуть — теперь, на старости лет, он желал оставить сыновьям в наследство мир и дружбу, и сильного союзника для Шампани и Блуа… Теперь были не двадцатые годы, когда граф просто из чистой наглости прятал на своих землях заподозренного во всех на свете ересях Абеляра, хоть и не имел четкого представления, чем оный магистер перед королевскими Сен-Денийцами провинился. Удивительно ли после этого, что для своего второго отпрыска Тибо не смог выпросить у святого Бернара ни единой бенефиции? А ныне старый граф, собираясь в могилу, задумывал новые планы насчет своих детей, некие династические браки и тому подобное… И так после истории с церковью в Витри король, кажется, ищет малейшего повода к графам Шампанским цепляться, и немалого труда стоило лояльному Тибо устроить свои с сеньором отношения — тут здорово помог Поход в Святую землю, где Король видимо приближал к себе Анри, полюбив его за храбрость и за то, как юноша им искренне восхищался. Но всякой любви есть пределы, и долго ли государь Луи будет раздумывать, если узнает, что в это самое время Анри у него под боком нарушает указы его батюшки? А притвориться, что не знал — бесполезно, это все равно, что заявить, будто не знаешь ярмарок Шампани… Как бы король не счел это издевательством, как бы не случилось нового Витри-Сожженного. Короче, Алена надлежало удалить, а эту историю — замять. Не убивать же его, в конце концов, хотя для политической обстановки было бы лучше, если б мальчишка тихонько сгинул себе в Святой Земле, и делу конец… Но, в довершение всех неприятностей, Тибо этот парень нравился. Тем более что по возвращении Алена, превратившегося из обозного слуги в самого что ни на есть настоящего молодого рыцаря — с виду он походил на такового куда больше, чем многие баронские сыновья, — граф все сильнее утверждался в мысли, что этот толковый юноша не иначе как все-таки его потомок. Кровь, она дает себя знать. Признать его, что ли, в открытую? Тогда и проблем не будет… Или нет, лучше не надо, зачем Тибо нужен бастард, вот дельный секретарь — это куда полезнее. Кроме того, что ж это он черноволосый? Отродясь у графов Шампанских в роду таких не было…

Короче, графу понадобился секретарь, знающий толк в законах, чтобы разбираться в его многочисленных тяжбах. А идея монастырской школы честолюбивого Тибо не вдохновляла — нет, ему понадобилось самое лучшее, что только он мог измыслить. Все решалось само собой — ученый секретарь, он уже не просто слуга, и двойственное положение мальчишки наконец-то прояснится. И никаких рыцарей, будто никто никого никуда не посвящал… Просто велеть ему не надевать шпор, а там пусть живет, как получится. Да лет за десять обученья все уже давно забудут эту историю — там ведь лет десять учатся, или все-таки меньше, в Париже-то?.. И де Мо перестанет коситься, если сам не помрет к тому времени — а то мало ли, что ему в голову взбредет, всегда отличался склочным характером, может и рассказать кому не следует… Тем более что возмущенье несчастного старика по поводу этого дурацкого посвященья было сначала очень велико, — и дело ничуть не улучшилось тем, что Анри, горячая голова, едва не подрался с ним на пиру, устроенном по поводу возвращенья. Хорошо еще, тогда мальчишка Ален куда-то задевался, пропал года на полтора — вместе со своим рыцарским званием… Потом объявился невесть откуда, тихонький, незаметный, конечно — однако кто знает, как оно дальше пойдет?.. Вот опять шепотки поползли…

Тибо был достаточно умудрен опытом и знал, что вражда людская сможет и малую искорку раздуть в огонь смуты. Удалить парня, удалить. Подальше, и употребить его с пользой. Эта голова нам еще послужит. А то, что Анри возмущается — это ничего. Поворчит и забудет. С детства он такой — не любит, чтобы ему перечили… Но что ж поделаешь, иногда надо применять суровость и к собственному обожаемому наследнику. В конце концов, кто здесь граф?..

А тяжелый нрав Тибо слишком многие знали на своей шкуре. Последствия некоторых поступков графа, коим этот самый нрав был причиною, сказались даже на шкуре Алена, хотя он того и не знал. По этому самому поводу он однажды едва не лишился собственного носа — тогда, на дороге, после долгой беседы с четверыми рутьерами — и приобрел ломаную походку и боль в стопе — иногда перед дождем. Бывали, бывали у Тибо резкие перемены настроения. И когда взгляд у отца становился таким, даже Анри знал, что лучше ему не противоречить. Лучше, хотя и продолжая глядеть мрачно, сесть рядышком на кресло пониже и рассказать — в сотый раз — отцу про сарацинов, какие у них темные лица да кривые мечи, и что они каждый раз на своих мессах молятся об одном — «Аллах, пожалуйста, пусть христиане и дальше будут разобщены…»

Не то что бы Алену охота было становиться школяром. А уж легистом — и подавно: сама мысль о законничестве внушала ему легкое отвращение. Но вот именно его-то никто и не спросил о желаниях; напротив, его мнение тут считалось последним по значимости. Но вторая закавыка заключалась в том, что по большому счету Алену было все равно. В Париж — так в Париж, легистом так легистом. Париж хорош тем, что это совем чужое и новое место, не связанное ни с какими воспоминаниями, именами и долгами. Там не тонул братик, не умирала матушка. Там вообще еще ничего не происходило. Это чистый лист, на котором свободный человек может написать что угодно; там можно стать кем-то другим, и побыть одному, и пожить в себе — питаясь тем внутренним светом, на коий слегка трудно было смотреть тут, в Шампани, в замке, каждым камнем своим помнящим все, что случилось с тобой. Человек по имени Ален Талье оставался словно записаным здесь по воздуху аккуратными, несмываемыми письменами — хотя этого человека уже, кажется, не существовало. Странное дело: виллан, чье простонародное происхождение умерло под Атталией, так и не превратился в рыцаря — рыцарство было убито и похоронено на лесной дороге близ Труа. Не понадобились никакие торжественные церемонии лишения рыцарства — все сделалось само собой, руками четверых рутьеров, и шпоры, которые никто так и не отбил с Аленовых ног, должно быть, бравые ребята продали кому-нибудь на следующей шампанской ярмарке — кто же не знает шампанских ярмарок!, - или просто загнали в кабаке… Острые, сверкающие Аленовы шпоры с такими удобными мягкими ремешками, некогда тоже принадлежавшие мессиру Аламану. И умершего рыцарства, из-за которого поднялось столько шуму, было даже почти и не жаль. Сказать по правде, об этом более всего печалился мессир Анри — не любил он, когда кто-нибудь отнимал у других его подарки, а он даже не мог протестовать — потому что не поспоришь же с собственным суровым отцом! Ужасно обидно было Анри, а вот Алену — почти никак. Сейчас в теле этого человека обитала какая-то третья душа, еще им самим не постигнутая, и постижение требовало внутренней тишины.

Ален откинул крышку сундука с одеждой и принялся копаться в тряпках, размышляя, что из этого нужно взять с собой. В голове его еще не укладывалось, что можно уехать отсюда лет на десять. Из этого замка, из Шампани, от Анри. Остаться совершенно одному.

— Эй, Ален! Ты здесь?

Это звал голос Анри, который последние несколько дней вынашивал мысль — и вот наконец пришел ей поделиться. Мысли у Анри, скажем по правде, случались нечасто, и каждое такое событие требовало особого внимания. Мысль сия, припасенная любимчику в подарок, была такова: как только Анри станет графом, Ален будет при нем рыцарем — и тогда уж никто и вякнуть не посмеет, если это, не дай Бог, опять кому не понравится. Дай-то срок, дай-то срок. А шпор его никто не лишал, и это главное; надо только подождать сколько-то лет, и истинная ценность даров Анри Шампанского вызреет наконец, как прекрасный плод. В общем, говоря проще, «отец умрет рано или поздно, и тогда все будет по-моему». А пока, пожалуй, ты все равно будешь рыцарем… Ну, рыцарем по умолчанию.

Анри позвал еще раз, толкая от себя дверь, открывающуюся наружу. После третьего оклика юноша тряхнул головой, — он слишком глубоко ушел в себя — и отозвался. Не то что бы он не слышал голоса своего сеньора и самого близкого друга. После того, что случилось (что это было — свет — слезы — я не знаю — я подумаю об этом потом) зрение его действительно слегка испортилось, но слух оставался таким же острым, никакой белый звон его не испортил. Однако новая странность заключалась в том, что Ален теперь иногда забывал откликаться на свое собственное имя.

— Эй, Ален! Да здесь ты, наконец?..

— Да, мессир.

— Открой-ка, хочу тебе сказать кой-чего.

А что толку? Вам меня от этого не спасти, мессир… Господи, неужели через неделю придет день, когда я с вами расстанусь. На десять лет… Или даже больше… На всю жизнь.

2

Жеан постарался на славу. Он снял для графского любимчика в самом деле хорошую комнату, подробно расспросив окрестных кабатчиков и каких-то внезапно заведшихся у него ценных знакомых, кому из горожан тут можно доверять, и выбрал домовладельца совсем уж безукоризненного. Это оказался приятный на вид дядька средних лет, с висящими вниз желтыми усами, дом которого стоял очень удобно — на улице Гарланд, недалеко от церкви Сен-Жюльен-ле-Повр, а неподалеку имеется еще одна очень недурственная монастырская школа при Сен-Виктор… Дом был хороший, небольшой, хоть и трехэтажный, и такой весь собранный, плотненький — должно быть, зимою хорошо прогревается. Сейчас-то была осень, ранняя, теплая, но о зиме думай летом, а то до весны не доживешь!.. Хозяин дома, мастер цеха образов, звался Ожье Имажье, в чем не было совершенно ничего удивительного. Мастерская его в первом этаже и располагалась, в той половине, куда Ожье чужаков не пускал; но Ален, из любопытства впавший в грех подглядывания (или это не грех? По крайней мере, в списке смертных грехов не значится…) разглядел через щелку недвижную толпу будто бы людей — нет, деревянных и каменных статуй, часть из которых была уже крашена, часть — нет, и сурово поглядывала пустыми белками в сторону обнаглевшего чужака. Также в доме мастера Ожье жило два подмастерья и несколько слуг, и одна прачка по имени Вероника, суровая тетенька, похожая на графскую кормилицу. Жены и детей у мастера не имелось, только пара братьев, тоже, как и он, имажье, а свободные комнаты он издавна сдавал школярам — тем из них, что не из бедных. В настоящее время кроме Алена у него проживала еще одна личность, имеющая отношение к мудрости, но несомненно куда более почтенная: умеренно известный магистр диалектики по имени Пьер-Бенуа де Сен-Тьерри, хвалившийся тем, что учился у одних наставников с ТомА Бекетом, архиепископом Кентерберийским, который в бытность свою школяром был «славный парень, хоть и англичанишка…»

И мастер Ожье, и магистр из Сен-Тьерри произвели на Жеана впечатление вполне благоприятное. Проведя с достойным диалектиком всего один вечер, графский эконом проникся глубочайшим почтением к сему наставнику молодежи и кладезю разума, а узнав, что за ученье тот берет совсем недорого, немедленно препоручил Алена его заботам, смиренно попросив Пьера-Бенуа очень сильно нового ученика не бить — он нужен живым Тибо Шампанскому — но при этом все-таки вколотить в него хоть какие-нибудь знания, и в общем, делайте с ним, что сочтете нужным, мессир! Пристроив таким образом порученного ему юнца на попечение сиих добрых людей и оплатив квартиру на год вперед, графский посланник поспешно убрался прочь из Парижа — он вырос в замке, неподалеку от графа, а родился в деревне, и от города честного человека тошнило. Особенно от такого города, как Париж.

Алену-то полегче — он по рождению был горожанин, а Труа в свои ярмарочные дни великому Синаю учености уступал ненамного. Но и ему, привыкшему к графскому замку или к провинциальной тишине Витри-Сожженного, понадобилось немало времени, чтобы понять, чем все-таки Paradisius mundi Parisius, balsamum orbis заслужил эти, а так же и другие хвалебные названия. Разве дело, что после заката нельзя выходить из дома без сопровождения как минимум двух факельщиков, а если на улице кто-то зовет на помощь, выскакивать и бросаться спасать не стоит — а то и самого зашибут!.. И разве хорошо, что к незнакомым людям школярского вида Ожье-Имажье, поучавший постояльца тонкостям парижской жизни, обращаться настрого запретил — «Если тебе дорог твой кошелек, а заодно и голова, со школярами не толкуй, к себе звать не смей, да и сам в гости не ходи». Еще мастер Ожье в первый же день предупредил залившегося краскою юношу насчет шлюх. «Да я и не…» — начал было тот, пытаясь оправдаться заранее, и домовладелец хоть и недоверчиво, но одобрительно похлопал его по плечу. «Вот и славно, коли так. Я на всякий случай все ж таки предупреждаю — не смей водить!.. Поймаю у себя в доме с девкой — смотри у меня! Шкуру спущу да выставлю на улицу, не посмотрю, что ты графский кто-то там. Здесь тебе не Шампань. Знаю я вас, школяров — все вы такие тихонькие первые полгода, а потом валяетесь с дурными болезнями…» Однако потом знаток школярских нравов сменил гнев на милость, и снисходя, должно быть, к юности и очевидному смирению собеседника, добавил, смягчившись: «А если уж совсем припрет насчет девок-то, обращайся лучше ко мне. Я покажу кого-нибудь, кто не обчистит и от кого вшей не подцепишь.» «Не припрет», — искренне обещал Ален, прижимая раскрытую ладонь к груди… Ожье-Имажье повергал его в тоску и нерешительность. Юноша еще не понял, что будь Ожье другим — он ни за что не связывался бы с постояльцами-студентами: их если не прижать самому, они тебе за два дня на шею сядут, это всякому парижанину известно…

Улица Гарланд была узенькая и грязная, как подобает — если зазеваешься поутру, так тебе на голову могут и ночной горшок вывернуть. Зато вот Малый Мост, соединявший две части великого города, покорил Аленово сердце — в первые свои парижские дни, употребленные им на то, чтобы как следует осмотреться на новом месте, он презрел советы мастера Ожье и расхаживал по мосту меж pretereuntibus aut disputantibus aut spatiantibus clericis, разглядывая их с восхищением, как неких высших существ, и страстно мечтая с кем-нибудь из этих интеллектуалов познакомиться. Вопреки предостережениям домовладельца, школяры — кто в похожих на монашеские рясах, кто в ярких городских одеждах, но все одинаково отмеченные печатью интеллекта на бледном челе, — не только не пытались Алена ограбить, но и вообще не обращали на него никакого внимания, только изредка кто-нибудь из увлеченно спорящих на латыни скользил глазами по его внимательному лицу. Скользил равнодушно — и, как как казалось юному шампанцу, слегка презрительно. Еще бы — презрения достойны такие, как он! Латынь он кое-как знал, хотя много чего перезабыл за время жизни в Витри, а язык — он как оружие, если не тренируешься — быстро теряешь форму… А уж предметы их бесед, смутными обрывками достигавшие Аленова слуха, и вовсе были для него тайной за семью печатями. Иногда он просто не мог понять, обсуждают они своих знакомых — или же великих мудрецов и святых древности; всех они называли так по-свойски, словно были к ним вхожи. Позже Ален лучше узнал и сам перенял эту парижскую манеру, а пока он только дивился, кто же этот «Задница Алкуин, который дал по роже славному парню Вергилию», и чем «твой Иероним» хуже «нас с Эпикуром»… Однажды он почти весь мост прошел следом за парой собеседников, стараясь прислушаться к разговору и вычислить, является ли «Кривляка Марциан» неким их приятелем, любимым одним из спорщиков и осуждаемым другим, или же знаменитым автором «Сатирикона», отцом диалектики. Но эта попытка не окончилась ничем — один из школяров в конце концов обернулся к Алену, не успевшему сделать вид, что он тут ни при чем, и спросил в лоб, — не запальчиво, а как-то очень по-деловому:

— Эй, ты что, в Сену хочешь?

— Нет, — очень искренне ответствовал юноша, улыбаясь с максимальным дружелюбием и радуясь, что вот хоть какой-то, а завязался разговор, — но на этом разговор и оборвался.

— Ну и топай отсюдова, пока не получил, — предложил ему собеседник, после чего оба школяра отвернулись и ушли, продолжая свой оживленный разговор. А Ален остался стоять на мосту, как дурак, чувствуя себя даже более глупо и одиноко в этом городе, чем обычно.

«Довольно, приятель, — так сказал себе Ален из Труа на восьмой день пребывания в Иерусалиме мудрости, просыпаясь в своей комнате, на чистой постели. — Довольно тухнуть изнутри и всем вокруг, кто не тухнет, завидовать. Встань, умойся и ступай к мессиру Пьеру, и через месяц стань таким же, как они там, на Малом Мосту!»

Комната у него была хорошая, с видом на улицу, кончавшуюся возле церкви; правда, любимым Аленовым храмом с первых же дней стал не Сен-Жюльен, а другой, небольшая совсем церквушка бенедиктинцев, Сен-Жермен-де-Пре, еще даже не готическая, вся в строительных лесах с фасада — но зато такая по-домашнему уютная, где можно молиться, как в замковой капелле… Но все равно — вид из окна открывался красивый и хороший, и запах нечистот второго этажа не достигал. Перед отъездом Жеан на графские деньги купил ему очень хорошее беличье одеяло, теплое и мягкое, какому позавидовал бы любой зажиточный купец. И кормили в доме у Ожье хорошо, и вообще все было отлично! А болезненно сосущее чувство одиночества, изгнания, отлучения (мессир Анри…) преодолевается усердным постижением наук.

Пьер-Бенуа стал для исстрадавшегося от одиночества семнадцатилетнего юнца, каким на деле являлся Ален, просто сущим отдохновением. Смоковницей в пустыне, бросающей прохладную тень, глотком воды в жаркий день. Не было в нем ничего от разухабистой деловитости Ожье, ни от суровой властности графа Тибо, ни от деревенской простоты Аленова прежнего учителя, капеллана Франсуа из труаского замка. На самом деле Ален вообще никогда таких, как Пьер-Бенуа, не видел. Сен-Тьеррийский магистр, человек лет сорока с небольшим, имел и внешность, и манеру обхождения мягкую, слегка вкрадчивую, но неизменно располагающую к себе. Роста он был среднего, но широкий в плечах, хотя казался слабее и хрупче, чем он есть — из-за длинных, белых, ловких пальцев, которыми в такт своим словам любил барабанить по столу. Глаза имел карие, небольшие и пронзительные, лицо брил чисто, только вот волос у него почему-то почти не росло. Так, пара гладких кустиков на висках, а сзади — ранняя лысина. Зато руки у Пьера-Бенуа отличались красотой — с чуть выгнутыми острыми пальцами, и можно было зачарованно любоваться, как они летают перед твоим лицом, как перебирают страницы книги, как ловко держат перышко… Ален сразу воспринял учитель не как человека, но как ключ, отпирающий дверь в страну, куда очень хочется попасть; и такой ученик порадовал бы любого наставника.

Сначала Пьер-Бенуа принял нового ученика за деревенщину, зеленого мальчишку, в которого во что бы то ни стало за определенную плату надобно вколотить начатки латыни, основы арифметики да еще, пожалуй, еще чего-нибудь de musica из Боэция, Ut-Re-Mi-Fa-Sol-La, все то, чему учат в средней руки монастырской школе семилетних сопляков. И был он немало удивлен, когда выяснилось, что юноша бегло читает святого Ансельма, наизусть цитирует куски из «Gesta Dei per Francos», а Донатово «Ars grammatica» для него — пройденный этап!

Розги, которых с такой мрачной готовностью ожидал на свою шкуру шампанский школяр, почему-то с детства уверенный историями про монастырские школы, что учения без этого не бывает, так и не понадобились. Во-первых, ученик был платный и на самом деле совершенно вольный, хотя сам он об этом еще не думал; а во-вторых, наказывать его оказалось совершенно не за что. Обычно юноша рад увильнуть от учебы — его влекут дружеские компании, кабаки, девушки, да просто хорошая погода; Ален же Парижа все еще боялся и просто так расхаживать по нему не хотел, к девушкам испытывал инстинктивный страх, в кабаках чувствовал себя чужим, а компании у него пока не случилось. Признаться, он и учиться так хотел в какой-то мере для того, чтобы стать вхожим к людям интересующей его породы, так что пока иной цели, помимо учения, на улице Гарланд у него не было. И удивлялся Ожье-Имажье, являясь к обеду от своих статуй и потирая руки, которыми только что отвешивал подзатыльники подмастерьям, глядя, как этот молодой красивый парень вместо честного, понятного борделя тащится в комнату своего учителя — клевать носом над латинскими текстами, медленно карабкаться на гору Синай…

Уже в конце октября они читали «Метафизику», а к Рождеству Ален попросил наставника пустить его в группу, которой тот преподавал диалектику — и Пьер-Бенуа, слегка усмехнувшись своей особой усмешкой — углами губ, (губы, кстати, у него были большими, но совсем бесцветными) — дал согласие. Так Ален стал школяром — школяром в полном смысле этого слова, и когда он заявился ясным зимним днем следом за своим наставником в помещенье, снятое им в долю с другими магистрами под школу, поджилки его слегка тряслись. Тряслись и руки, и ноги подгибались — не от страха, но от возбуждения, когда он, поджав под себя ноги, уселся на солому среди других парней, тех самых недоступных полубогов, адептов тривиума и квадривиума, королей свободных искусств, что ходят без смущенья и страха по Малому Мосту… И опять никто не обратил на него внимания, к великому его облегченью; в продолженье первой в его жизни лекции, касающейся правоты и ошибок в «Logica ingredientibus», к нему обратились только один раз — юноша в меховом, неимоверно драном плаще, сидевший рядом на соломе, спросил, нет ли у него лишнего клочка бумаги, записать кое-что надо, а своя вся вышла.

А после первой лекции был первый диспут. Магистр прочитал и вольно истолковал отрывок из Книги Соломоновой, после чего разделил студентов на две половины, одна из которых должна была защищать его доводы, другая же — опровергать. Сам же он расхаживал посреди спорящих, как петух по птичьему двору, стараясь слушать сразу всех и стреляя небольшими умными глазками по лицам спорщиков; как только одна из сторон начинала брать верх, он тут же приходил на помощь побежденным и парой-тройкой неожиданных доводов разбивал все слабенькие укрепления, возведенные учениками.

— Вы — будущие богословы, — щелкнул он пальцами перед носом у Алена, волею судеб оказавшегося в рядах защитников его мнения. — Вы обязаны уметь доказать что угодно и кому угодно! Мастер диалектики должен мочь доказать противнику, что уши у кошки круглые и что уши у кошки квадратные, или и то и другое сразу, и подкрепить все это словами Писания и Отцов Церкви! Я учу вас мыслить, юноши, управлять величественной ладей своего разума, инструментом, данным нам от Господа; вы должны стать теми, кого Этьен де Турне, трусишка из Сен-Женевьев, называет Venditores verborum!

И Ален, бывший в этом первом своем диспуте почти что безмолвным от смущения, восторженно смеялся. Вот это да! Вот это свобода разума, чистый полет мысли! До чего же весело и… да, величественно заниматься диалектикой! Не то что эти несчастные горожане, дальше своего носа не видят — а мы, диалектики, утомясь от диспутов, независимо и радостно идем — не куда-нибудь, а компанией в кабак, мы, чистые жрецы науки, хотим есть, и море нам по колено… Ален поскользнулся и едва не упал в лужу растоптанного в мокроту снега, и ухватился, чтобы не упасть, за рукав шедшего рядом Пьера-Бенуа, и почему-то вспомнил безо всякой связи с происходящим, что он на самом деле рыцарь… И все происходящее на миг показалось суетным и ненастоящим. И стало ему плохо-плохо, а если от чего-то плохо — об этом надо не думать.

— Ну что, Ален, дается тебе ученье? — спросил наставник своим мягким, участливым голосом, и Ален, улыбаясь, как ясно солнышко, истово закивал.

— О… Sic, magister! Я… постараюсь в следующий раз больше говорить… Просто я никого там не знал, и… не получилось.

Магистер хотел ответить, но тут зазвонили, заголосили Сен-Жюльенские колокола, да так оглушительно, что голос потонул в шуме. Тогда он просто кивнул — какой хороший, хороший человек! а из распахнутой двери дома пахнуло чем-то жареным, и Ален, у которого давно уже подводило живот, подумал, что парижская жизнь может быть прекрасна, и вполне возможно, что он иной и не хотел. Только надо стать ее частью… Совсем стать ее частью, тогда больше уже никогда не будет плохо.

3

Именно Пьер-Бенуа и пристрастил Алена к античности. До этого Греции и Рима для него как бы и не существовало — а тут словно целый новый мир открылся, и где-то в этом уголке этого огромного мира существовал невыразимый, пронзительно-прекрасный Константинополь его детства, синее, зеленоватое море, засахаренные фрукты, радость и подвиги — все то, что связывалось у Алена со словом «греческий»… Теперь туда пришли еще и боги и герои. Ален всегда любил сказки — и сказки «Энеиды» и «Одиссеи» грели его изголодавшееся сердце; он всегда любил мудрость — а Пьер-Бенуа так хорошо говорил про Грецию, про то, что именно оттуда воссиял миру свет… Эпикур, Зенон, Диоген, просивший милостыни у статуй, и горбун Кратет, Всех-Дверей-Открыватель — вся обреченная, мученическая красота дохристианских праведников трогала сердце так сильно, что иногда перед сном юноша вспоминал их в своих молитвах, вместе с сиром своим Анри, королевой Алиенорой и той длинной чередой любимых мертвых, которых больно было называть по именам. Тот стоик, которого пытали, а он только смеялся — и говорил палачам: «Делай, делай, это ты с моим телом делаешь, а мне ты причинить ничего не можешь…» Или Эпикур, страдавший болезнью почек, принимавший гостей, корчась от боли, который после этого учил, что высшее наслаждение — это отсутствие страдания… Хорошие они все были, правильные люди.

Пьер-Бенуа открыл поэту и красоту Вергилия, и он, не певший уже сто лет, поймал-таки себя на том, что расхаживает по дому, распевая что-то из Четвертой Эклоги — про Младенца и Золотой Век. Но сказки завораживали его еще больше. Особенно страшные, Овидиевские. На восьмой месяц парижской жизни, в месяц апрель, Ален под руководством наставника начал перекладывать на французский историю Прокны и Филомелы, и злого Терея с удодовым гребнем на шлеме. Это была первая его большая работа, и шла она быстро, а за ней последовала другая история из той же книжки — про великого грешника Тантала, подавшего богам на стол собственного сына. Этот достойный всяческого уважения экспериментатор таким образом хотел проверить всезнание небожителей — и допроверялся: боги его сына сразу узнали даже в виде жаркого и есть его не стали, наоборот, кое-как склеили его обратно, а Тантала за подобные шутки отправили на веки вечные в ад, и так ему и надо. Очень поучительная история для молодежи!.. Ободренный собственными успехами, Ален принялся за «Искусство Любви», заодно постигая сам что-то об этом неизвестном ему предмете; и «Искусство», и «Лекарство» ему нравились гораздо меньше, чем сказки, однако то было предложение Пьера-Бенуа — тому казалось, что ученику пора переходить на более серьезные тексты. Ученика же радовал сам процесс стихотворного перевода; средство незаметно для него самого перетекло в цель, и юноша, только вчера учившийся, чтобы найти друзей, теперь сам избегал приятельских компаний, которые складывались, менялись и распадались вокруг него, — избегал, предпочитая посидеть у себя в комнате вдвоем с Овидием.

Да, и парижскому жаргону он научился. Матье и Клод звали его пить, а он отговаривался тем, что старина Овидий ждет. Он уже и сам мог сколь угодно потолковать о «кривляке Марциане» и «умнице Храбане», и хотя по-прежнему был совсем один, его это более не угнетало. Весна, сменившая зиму, несла обновление, и новый человек, сменивший старого, кажется, оказывался человеком ученым.

Пришествие весны и утверждение в школярском звании ознаменовалось для юноши двумя вещами — он постриг волосы на новый лад, короче, чем стригся дома в Труа — по мочки ушей, кружком, и еще — научился разговаривать с самим собой.

Стригся он хозяйскими ножницами перед хозяйским же зеркалом — не привозным, сарацинским, как у знатных дам или богачей, а простым, металлическим, порядком исцарапанным. Стрижка получилась соответствующая — кривоватая; в который раз позавидуешь людям с вьющимися волосами — их как ни постриги, все кажется ровно… А разговоры с собой начались как-то незаметно, с обращения к своему телу утром — «Вставай, ленивая свинья», и вошли в привычку так крепко, что юноша себя то поругивал, то понукал, то одобрял, как младшего, любимого, но надоедливого родственника. Самое странное, что по имени он себя при этом не называл — просто «Эй, ты». Непонятно, откуда шла эта привычка — может быть, от одиночества; но одиночество почему-то не казалось бедой, скорее просто — таким вот положением дел. Теперь, если бы Алена спросили, одинок ли он, он бы похлопал глазами и переспросил: «Кто, я? А, ну, да… Наверное». Как-то так получилось, что он воспринимал себя со стороны, а изнутри не обращал на собственную личность никакого внимания.

Первый диспут, доставшийся Алену лично, пришелся на конец апреля. Весна выдалась прекрасная — даже в грязноватом Париже; запах весны неуничтожим, он проникал во все подвалы и дыры, и наполнял маленькое помещение школы, окна которой были теперь открыты, а солома выметена. Больше всего Ален боялся «кводлибета» — диспута «о чем угодно», но ему повезло, магистр выделил ему вполне определенную тему, хотя и несколько странную. Ален должен был спорить со всем миром о том, может ли в одной комнате в один момент времени поместиться более одного ангела.

Над этим вопросом, пытаясь выявить собственное отношение к нему, юноша промучился всю ночь. Потом решил все-таки отстаивать точку зрения, что да, может — в комнате не в комнате, а на одном… ну… облаке их являлось по нескольку, если вспомнить хотя бы Откровение и четырех зверей Евангельских — которые со всей очевидностью были херувимы. Кроме того, Алену наутро было настолько наплевать на предстоящий диспут, насколько это только может быть невыспавшемуся человеку — и, может быть, именно потому свое задание он выполнил с блеском. Пьер-Бенуа при всех обнял его и назвал своим лучшим учеником, и Ален почувствовал, как теплеет и делается влажно у него в глазах, и судьба довольно гадко усмехнулась, решив, что настал самый подходящий момент для крушения иллюзий.

…Домой они возвращались вдвоем с магистром. По пути зашли в кабак и купили большую, оплетенную соломой бутыль вина. Запах весны в синеющем воздухе и бессонная ночь в сочетании друг с другом кружили голову так, что Ален почти растворялся. Дома они сразу поднялись к Пьеру-Бенуа, чтобы, по обычаю, заняться Овидием — но Ален был совершенно уверен в душе, что Овидием они заниматься сегодня не будут. Что ж поделаешь, либо Овидий — либо пузатый кувшин пива и ужин, которые попросил подать им наверх тоже хмельной, тоже опьяненный успехом магистр.

Они пили по очереди, из одной чашки, сначала — вино, потом — пиво, потом — опять вино, только уже, кажется, какое-то другое. Алена подташнивало, весною пахло невыносимо сильно — уже отовсюду, из окна (кажется, закрытого), за которым горела огромная, рассыпающая лучи в его слабых глазах золотистая звезда, из винной глиняной чашки, от Пьера-Бенуа, сидевшего рядом на полу (они оба сидели уже не за столом, а возле кровати, на плешивой коричневой шкуре) и обнимавшего его за плечо. Ален видел совсем перед глазами его порхающую, двоящуюся белую руку — и размеренно кивал, улыбаясь, как дурак, на смутный ропот, исходящий из наставниковых уст.

Иногда из ропота вываливались знакомые слова. Но это было неважно, важно было другое — что вот он сидит рядом, такой добрый, прекрасный, всепонимающий человек, и голос у него такой ласковый, прямо как у отца — и слезы подступили куда-то совсем близко к глазам, и Ален, качнув головой еще раз (кажется, она качнулась сама), с удивлением услышал свой собственный голос, доносившийся словно бы издалека. И, прислушиваясь, он понял, что говорит про Этьенета.

Он отследил два слова, сказанных с болью и жаром пьяного — «братик» и «матушка». Непонятно, доходило ли сказанное — кажется, оно было порядком бессвязным — до разума собеседника, но карие глаза его, теплые, невыносимо теплые, понимающие все на свете, смотрели в Аленовы — серые, затуманившиеся, мальчишка первый раз в жизни напился, вот это да, посмотрите-ка на него, пьяный дурак, ну и что, ну и пускай, пускай… Пьер-Бенуа сочувственно кивнул и провел ладонью — гладкой, ласковой — по щеке Алена, стирая катившуюся длинную слезу. Ален сморгнул и сбился — что-то в этом жесте было смутно не то, что-то, заставившее слегка отдернуться сквозь поволоку хмеля.

— Ну, мальчик мой… Мой лучший ученик… Что же ты, продолжай.

Ален глупо помолчал, пытаясь вспомнить, о чем же это он так убедительно говорил. Кажется, на что-то жаловался. Но на что?.. И… Зачем все это?.. Господи, я, кажется, напился. Наверное, все это зря.

— Я… кажется, напился, — неуверенно сказал он, чуть сдвигая тоненькие брови, силясь понять, что здесь происходит и почему, и что в происходящем не так. Он на миг слегка увидел себя со стороны, причем увидел откуда-то не отсюда, а словно бы издалека, из Шампани или из Святой Земли — мальчик спал у потухшего костра, завернувшись в рваные тряпки, и снился ему юноша, сидящий в чужой земле, в чужом городе, в чужой комнате, на полу у низкой кровати, и кто-то чужой обнимал его одной рукою за плечи, а другой… вот… снова поглаживал по лицу.

— Вовсе нет, мальчик мой. Ты вовсе не пьян. Не волнуйся.

— Магистер… Пу…стите. Я спать пойду.

— Не волнуйся, — повторил Пьер-Бенуа очень вкрадчиво, и Алену вдруг стало неприятно. Может, даже страшновато. За окном почти совсем стемнело, бледное пятно наставникова лица смутно плавало перед глазами. Черты его тоже плыли, менялись… Словно перетекали во что-то. Рука его, почему-то холодная, скользнула по плечам вниз, и, трезвея от дурноты, Ален понял, что эта рука лезет к нему под рубашку.

— Пустите! — повторил он уже громко, отстраняясь — и тут произошло что-то совсем уж дикое, такое, что он на миг разучился шевелиться: Пьер-Бенуа второй ладонью зажал ему рот. Ален почувствовал губами вкус его кожи — солоноватый, влажный. Наверное, как устрица.

Происходящее было настолько невероятно и гадко, что он совсем оцепенел. Хмель, стремительно выгорая изнутри, легким огнем опалял глаза, и если бы не кожа, не то, что она ясно чувствовала, глазам и плывущему слуху можно было бы и не верить.

Пьер-Бенуа, почтенный мэтр диалектики, валил своего ученика лицом на шкуру, рука его, ползущая под одежду, по животу, была холодной и слегка липкой. Ален, с завесившими взор полосками волос, рванулся — и ужас его походил на тот, который ненавидящий пауков человек испытывает, когда жирная восьминогая тварь откуда-то сверху шлепается ему на лицо.

Губы наставника, что-то шепчущие, приговаривающие, шевелились в безумной близости от Аленова лица. Обрывки фраз — «Ты мой лучший ученик… Не волнуйся, все будет хорошо…» И еще что-то совсем уж дикое — про Платона и Сократа, про мудрых эллинов, и какой-то Ганимед, и какие-то Академики… Все-таки, чтобы не спятить окончательно, ослабевший от гадливого ужаса Ален сделал это — он извернулся, выдергивая из-под себя прижатую к полу руку, и изо всех нашедшихся сил ударил куда-то в бледное, извергающее слова пятно.

…Получилось, кажется, в глаз. Костяшки пальцев наткнулись на что-то мокрое и содрогнувшееся, Пьер-Бенуа зашипел и отдернулся; окончательно разбуженный, уже совершенно трезвый Ален рванулся на волю, наугад ударил еще куда-то — в бок… Цепкая хватка на миг ослабла — но только на миг; кто бы мог предположить, что в таком небольшом на вид магистре столько силы! Он схватил Алена — как ни дико, за горло, продолжая при этом что-то приговаривать про Сократа и учеников, и про то, что все будет хорошо, — да он же сумасшедший, в резком озарении понял Ален, разглядев во тьме — или не может этого быть — что нависшее над ним белое, широкое, рыхлое лицо улыбается…

Тут он стал драться как бешеный — и все в сумраке, в полном безмолвии, крутясь на полу, кусаясь и выламывая пальцы, повергавшие его в темноту. Наконец он выдрался — вскочил, задыхаясь, чувствуя бешеную тошноту и оставив в руках противника клочок черных волос; однако того, чего больше всего боялся Пьер-Бенуа, он так и не сделал, и не сделал бы за все блага мира. Он не крикнул — и не крикнул бы ни за что на свете, почему-то сгорая, умирая от невыносимого стыда. Тяжело дыша и чувствуя, что сейчас расплачется, Ален медленно, задом отошел к двери, толкнул ее от себя. Дверь была заперта (кто и когда ее запер?..) Осторожный, как звереныш, не разворачиваясь к врагу спиной, он шарил ладонью в поисках засова — а враг, бледное пятно на фоне темной стены, тоже следил за ним, медленно поднимаясь. Губы его говорили — но смысл слов не доходил до Алена, тот слышал только звучание. «Скажешь кому — всю жизнь будешь жалеть, щенок», вот что говорил диалектик из Сен-Тьерри, но слова эти были напрасным сотрясением воздуха. Ален скорее умер бы, чем рассказал кому угодно о том, что случилось. И только последнюю фразу он понял целиком, уже когда нащупал и отодвинул засов, уже когда дверь подалась, проваливаясь наружу. Он понял эти слова потому, что в них была настоящая ненависть — может, перемешанная со стыдом и страхом, а может, она такая и есть в чистом виде… Это была ненависть, едва ли не волной швырнувшая его прочь из комнаты, и прочь, прочь, в темноте — по одной лестнице вниз, по другой — вверх, и за дверь, и запереть, и упасть животом на кровать, и наконец — разреветься… А в ушах у него все звучал и звучал тихий, раздирающий всю его слабенькую теодицею голос, вполне еще человеческий, и тем — невыносимо страшный… «Я тебе припомню… Ты мне за это отве-етишь…»

…Он ревел недолго — минут пять; потом успокоился, сел на постели, с отвращением вытер ладонью губы, солоноватые еще от… к черту!.. К черту это все. Завтра я убираюсь отсюда к чертовой матери. И — все. Я больше никого никогда не подпущу к себе во всем вашем проклятом городе. Никого! Слышите? Никого!!

Он опять упал на кровать — уже спиною, и лежал так, зажмурившись и колотя кулаком по постели рядом с собой, выбивая из беличьего одеяла невидимые в темноте тучи пыли… Потом сел, взялся за кувшин с водой, стоящий на полу, попил — так, что от углов рта потекли тоненькие холодные струйки, защекотали шею, забрались под рубашку. Алену жутко захотелось помыться — отодраться как следует, с песочком, стереть с себя всю липкую дрянь, будто бы слоем покрывшую кожу… Он еще раз ударил кулаком — уже по спинке кровати, и ушиб руку — несильно, но так, что это слегка вернуло порядок его мыслям. Сколько ангелов может одновременно поместиться в одной комнате? А нисколько, если в этой же комнате уже есть какой-нибудь бес.

Ален подошел к окну, распахнул его наружу — запахло весной, да так бешено, сладко и горестно, что захотелось заорать во всю глотку. Перегнувшись на улицу, Ален лил и лил холодную воду из кувшина себе на голову, на свесившиеся вниз черные пряди, и струи, прозрачно-светлые, как во сне, разбивались о землю, плеща в сточную канаву, стекали, стекали, шурша, по волосам…

…На следующий день, после блаженного пробуждения — «О Господи, ничего этого не было. Слава Тебе, слава, Господи, ничего этого не было» — Ален спустился вниз, к столу, щурясь от полос яркого света, окрашивающих в золото кружащиеся в застоявшемся воздухе пылинки. И когда навстречу ему от накрытого стола поднял голову Пьер-Бенуа, и левый глаз магистра блеснул, окруженный грозовым облаком вздутого синяка… Ален привалился к стене, на миг закрыв глаза, как от боли.

В этот же день он сообщил хозяину, что съезжает с его квартиры. Ожье-Имажье, как человек порядочный, даже вернул ему деньги, заплаченные за стол и жилье вперед — таковых оставалось еще за пять с лишним месяцев. Но, как человек практичный, он поразмыслил и деньги вернул не все. А что делать, такова парижская жизнь — или ты их всех, или они тебя… А кроме того, краски — они денег стоят. И немалых, надобно вам сказать — особенно золото, единственная краска, «не угашаемая синими и красными отсветами стекол» — это вам любой художник скажет, чьи статуи будут стоять возле витражных окон…

4

Новое жилье Алена было куда менее уютным. Уже не возле Бушри, а к югу,

в Соломенном Проулке, на знаменитой улице Фуар — обиталище всех полуголодных гениев, от века находивших приют в Париже. Домик, двухэтажный и даже в летнюю пору дьявольски холодный, принадлежал вдове скорняка, даме по имени Сесиль, которая и жила в основном тем, что сдавала комнаты школярам. Комнат на сдачу у нее наличествовало две, и обе очень скверные, хоть и большие, но почти без мебели — кровать, сундук да ночной горшок. Окошко было маленькое, мутное, забраное решеткой, как в тюрьме. Однако мадам Сесиль брала мало денег — жилье вместе со столом у нее стоило вдвое меньше, чем у мастера Ожье, и это ничего, что деньги вперед — все равно осенью кто-то должен приехать от графа Шампанского и привезти Алену содержание, а до этого как-нибудь доживем…

Соседнюю с Аленовой комнату снимал еще один школяр. Был он постарше него года на два, ростом повыше, однако сложения отнюдь не богатырского — тощий, как жердина. Несмотря на это, он принадлежал ровно к тому типу людей, которого Ален предпочитал сторониться — к нагловатым красавцам. Он был южанин — не француз, а окситанец, родом из Тулузы; по словам хозяйки, рыхлой рыжеватой дамы тридцати с лишним лет, обладательницы полосатых платьев и тяжелого характера, звали это сокровище Ростан Кайлья. Ален в первый же день встретил Ростана за завтраком — и едва взглянув на него, подумал, что этот малый, должно быть, пишет стихи. Внешность у него была чрезвычайно поэтическая — темно-каштановые («черно-рыжие») волосы крупными волнами, падавшие на плечи, темные, орлиные глаза и длинный нос с горбинкой, надменный изгиб губ и манера держаться, от которой хочется быстро спрятаться под стол, даже если вы, как и Ален, не принадлежите к робкому десятку… Двигался и смотрел на мир Ростан так, будто все встречные должны ему по сто су каждый; явившись к столу с опозданием, он с молчаливым осужденьем глянул на кашу и вареные яйца, и Ален, верь — не верь, почувствовал себя кругом виноватым в том, что этому надменному типу не нравится здешняя еда!.. Потом мессен тулузец скользнул взглядом и по Алену — взгляд этот ненамного отличался от того, которого удостоилась каша; если бы Ален был не Аленом, а, например, Этьенетом, он бы просто с легким шипением растворился в воздухе, как призрак, в которого плеснули святой водой. Но Ален был Аленом, закаленным в сражениях в Святой Земле и в драке с Пьером-Бенуа, поэтому он выпрямился и ответил на надменный взгляд, как зеркало. Однако Ростан этого, кажется, не заметил — он принялся ковырять кашу ложкою, и за всю трапезу два соседа-школяра так и не перемолвились ни словом.

Южанин вскоре ушел, и северянин последовал его примеру — хотя конкретной цели у него не нашлось, он отправился просто бродить по городу, по улице Фуар, исполненной разного рода школ, по случаю весеннего времени по большей части открытых. Взобрался он и на гору Сен-Женевьев, где велось под открытым небом сразу несколько диспутов, еще какой-то моложавый магистр толковал горстке сопляков откровения Исайи, одноногий нищий, с гордостью демонстрируя свои язвы, попросил у Алена денежку — и получил целых два денье… Ален постоял тут и там, встрял в спор о значении Аристотелева выражения, что люди «male natisunt ad sciendum» — и пошел дальше, понимая, что совершенно не знает, куда себя деть. Впору вернуться севернее, к Сен-Жюльену, и попроситься обратно к Пьеру-Бенуа, тем более что вернуть заплаченные вперед деньги Ален так и не смог у него потребовать… Интересно, как эта достойная личность объяснила ученикам свой синяк под глазом? И еще интересно — неужели у него вышел первый такой случай? И чем кончались предыдущие — тем же самым, или, может быть… Он сплюнул, ясно понимая, что куда-куда, а на улицу Гарланд все-таки не вернется.

Даже если не будет денег платить за обучение кому-нибудь еще. Кроме того, деньги… Их же можно заработать. Работать, вот что надобно! Вот только как? Что он умеет? Так, писать стихи и перекладывать латинские поэтические тексты на французский… Но такого добра в Париже, наверное, хватает. А если и не хватает — как, у кого об этом можно узнать? Разве что подойти вон к тому монаху, наверное, из Сен-Женевьевской школы спешащему, и спросить вежливо — «Мессир, не желаете ли купить мой перевод овидиева «Искусства любви»? Очень занимательная книга, вот честное слово…»

Еще Ален умеет кроить и — немножко — шить. Еще можно наняться в слуги какому-нибудь мастеровому, и запросить большой платы — не у каждого там портного или кузнеца есть слуга-рыцарь! Он ведь рыцарь, в конце концов… Вот вам занятие, достойное рыцаря — прийти во дворец Сите и попроситься на службу к королю Луи Седьмому!.. Государь, мне надо подзаработать, чтобы заплатить за учебу, не собираетесь ли вы в какой-нибудь военный поход? Я не гордый, я могу и оруженосцем побыть… Или лучше сразу отобьете мне шпоры на навозной куче?.. Чистосердечное раскаяние облегчает вину, это всякому известно… Впрочем, шпор-то все равно нету. Их, наверное, славные парни разбойнички кому-нибудь продали. А, проклятье, как болит стопа. Наверное, будет дождь.

Дождь и правда случился этой ночью — даже не просто дождь, а гроза, и всадники бури, грохоча и сверкая, неслись через все небо в своей дикой охоте, и Ален лежал поверх беличьего одеяла (тюфяк на кровати был худой и соломенный, а что поделаешь, улица Соломы), лежал без сна и слушал дождь… Синеватые молнии озаряли его убогую комнату, словно просвечивали ее Божьим взглядом.

У меня еще есть деньги, помимо уже отданных за жилье, и их хватит месяца на два учебы, подумал Ален тоскливо, закрывая глаза. Я не о том болею, не о том. Просто я совсем пуст, мне не о чем жить, я не хочу ничего — ни учиться, ни Овидия с его страшными либо мерзкими историями, ни Горация, ни даже Вергилия, ни вообще Парижа… Раньше я имел радость, хотя, может, это была и не радость — а так, напоминание о радости, но о какой радости — я забыл, я совсем забыл… Со мной случилось что-то, из-за чего я жил, даже после всего, даже после того, как остался один… Да что там, я не знаю и того, как меня зовут. Мне действительно все равно, Господи. Сделай что-нибудь, сделай, пожалуйста. Разбуди меня. Воскреси.

…Новая молния полыхнула столь ярко, что просверкнула через сомкнутые веки. О чем ты думаешь, человек? Не думай ни о чем. Молись и спи, молись и жди, и придет новое пламя, новый ветер, и ты снова будешь полон, Я наполню тебя извне…

Ален вздрогнул, босиком по холодному полу подошел к окну, сквозь решетку высунул руку наружу. Оконнная ниша была глубокая, и совсем на улице оказалась только самая кисть руки да немного запястья; неистовые, одновременно теплые и холодные капли били по пальцам, и Ален вспомнил, что река называлась — Меандр. И была еще река… Другая. Это важно. Это очень, очень важно…

На следующее утро школяр Ростан не спустился к завтраку. Мадам Сесиль следила, как худенькая служанка накрывает на стол только на двоих — на нее и Алена. «Третьего не будет», — сказала ей вскользь хозяйка, девушка покорно кивнула и удалилась, ковыряя в носу и позевывая… Кажется, ей хотелось спать.

— А мессир Ростан, он что… заболел? — осторожно осведомился юноша, протягивая руку к кувшину с молоком. Не то что бы он сильно скучал за столом без мессира Ростана, просто… ну… надо же знать. Сосед же все-таки.

Мадам Сесиль гневно фыркнула в чашку.

— Заболел! Как же! Этот голодранец только с похмелья болеет…

— А чего ж он тогда… не завтракает?

— Не завтракает! Если еще неделю платить не будет, так он у меня не только завтракать — вообще жить тут перестанет! И ведь не бедный человек, папаша, поди, деньгу лопатой загребает — а сыночек, обормот, все тратит на девок и выпивку, нет чтобы расплатиться с беззащитной вдовой честь по чести…

Ален с сомнением посмотрел на беззащитную вдову, на ее мощные красноватые руки, каждой из которых она могла бы приподнять и потрясти в воздухе по одному Ростану… Однако перечить не стал — по одному Алену на каждую руку она, кажется, тоже осилила бы; вместо этого он допил молочко и спросил вежливо, а сколько именно задолжал ей бедолага тулузец.

Оказалось, не так уж и много. Всего пять денариев, и дело было даже не в деньгах, а скорее в принципах — хозяйка дома с самого начала вела с Ростаном бескровную войну, в тяжелые моменты школярской жизни отлучая его от стола. Ален поразил беззащитную даму до глубины души, заплатив Ростанов долг за него; почему-то твердое убежденье, что людям надо помогать, сидело в нем так глубоко, что никакие горести его не могли выбить, кроме того, и долг-то не такой уж большой — все равно денег нет, так чего ж их беречь… После сего благотворительного деяния Ален ушел снова бродить по левому берегу — в надежде на невесть какую удачу; к вечеру, измотанный и не обретший и тени искомого, он вернулся, окончательно забыв про свои утренние подвиги, пожевал холодного мяса и завалился, не раздеваясь, на кровать — перечитывать «Лекарство от любви», пытаясь понять, что же в нем раньше могло так сильно его привлечь и даже дать пищу для голодной души. Голод души ничуть не легче телесного голода, может, поэтому отсутствие несчастного соседа за завтраком и задело Алена так глубоко?..

Свечка — плохая, трескучая, пахнущая жиром — оплывала, и школяр без наставника подумал — вот на что у него скоро не будет хватать денег: на свечи. Еда и кров оплачены, но не свет… Не свет. Кроме того, а найдет ли его обещаный графом осенний гонец с деньгами?.. И не обчистят ли того гонца по дороге — в Шампани леса разбойничьи, еще бы, ярмарочные города, под Труа этого добра — как школяров в Париже… И вообще, есть ли графу Тибо теперь до Алена дело, не забудет ли он этого самого гонца послать? Не найдется ли у графа дел поважней, чем возиться с ним, от которого так удачно получилось избавиться?..

Может, вообще уйти послушником в монастырскую школу?.. Выбреют тонзуру, обрядят в серое, посадят с детишками на школьную скамью. И будут драть, не забывайте, будут жутко драть — в монастырских школах так всегда, даже если ты графский сын… А впрочем, там, кажется, тоже плата нужна.

…Когда в дверь постучали, Ален заметил не сразу — так он увлекся интересным занятием поедания собственных мозгов. Однако на второй раз все же спохватился и крикнул, что не заперто, и дверь медленно, как бы стесняясь, поползла, расширяя щель — и в нее почему-то боком, глядя не на Алена, а на его горящую свечу, втиснулся мессен Ростан Кайлья собственной персоной.

— Это… можно к тебе?..

— Ой… Да, конечно. Заходите…

Ален вскочил — и тут только заметил, что гость что-то прячет за спиною. Сначала он подумал почему-то, что это бутыль, выпивка — но Ростан, независимо тряхнув кудрями, вытянул из-за спины какую-то бумагу, свернутые в трубку длинные листы.

— Я вот тут принес… показать кое-что. Это, в некотором роде… да, стихи. Мои стихи.

Совершив это неимоверное признание, Ростан в один миг приобрел свой прежний наглый вид. Окситанский акцент его, очень явный, почему-то звучал приятно — хотя Ален вообще-то не любил южного выговора. Гость откинул голову, глянул на Алена чуть ли не вызывающе, хлопая свитком о сундук с такой силой, что пламя свечи дрогнуло и затанцевало.

— Ты ведь, надеюсь, увлекаешься стихосложением? Ценишь трубадурское искусство?..

— Да, — удивленно-радостно ответил шампанский школяр, лихорадочно размышляя, нужно ли сказать новому знакомцу, что он и сам тоже — поэт, говорят, даже недурной… Но что бы он ни решил на этот счет, воплотиться в жизнь его решение не успело. Ростан осмелел, а это значило, что беседа пойдет так, как ему угодно, и никак иначе.

В мгновение ока он уже валялся на Аленовой кровати, занимая ее всю, так что хозяину и присесть оказалось некуда. Тот опустился на краешек сундука — рядом с Ростановыми стихами и свечкой, и не мог понять, прилично ли будет сказать гостю, чтобы тот вытащил из-под своей… гм… спины кое-что — а именно, рукопись Овидия, перевод — вашего покорного слуги.

— Ты новичок, что ли, в Париже? Тебя как вообще зовут?

— Ален меня…

— Ну, это не имя, — заявил чернокудрый нахал, чьи ноги описали полукруг по воздуху, когда он ловко перевернулся, чтобы сесть. — Это тебя пускай так мамочка с папочкой кличут в твоей деревеньке или откуда ты там родом… А здесь — град словесности, здесь должно быть другое имя, нормальное. Ну, прозвище какое-нибудь, как у всех студентов.

Ален, опешивший от потока информации, так и сидел с открытым ртом, когда Ростан — удивительно ловко и быстро он двигался! — вскочил на ноги и согнулся перед ним в изящном поклоне, взмахнув воображаемой шляпою.

— Меня вот, например, Vates Vatum кличут, или просто — Vates, Пиита то есть. Ты вообще как, scias Linguam Latinam? Responde, sic aut non, discipulo!

— Scio… quamquam studium meum non perfectum est, - отозвался язык Алена прежде, чем он решил ответить.

— Puer bonus, puer honestus, - похвалил Ростан, нимало не смущаясь. — Ну так как, есть у тебя прозвище какое-нибудь, или тебе его надо придумать?

— Есть, — соскочило с языка Алена так стремительно, что он сам еще не знал, что будет отвечать, когда губы его уже произносили… И причина была не в том, что очень не хотелось ему «инициации» из уст полузнакомого бравого тулузца, и не в том, что он решил что-то подходящее выдумать. Это было — как та самая молния: ты понимаешь, что она была, мгновением после того, как она исчезает. Ты говоришь слово «молния», только когда уже снова темно. Но…

Кто ты?

А потом он сказал…

И еще, там был лес… Или не лес… Вода?..

Я помню.

Да. Это правда.

— Кретьен.

И повторил еще раз, удивленно распахивая глаза, повторил громко — словно пробуя это слово, свое имя, на вкус:

— Меня зовут Кретьен.

— Ага, — ответил длинный Ростан, милый, милый Ростан, сам не заметивший совершенного им чуда, какой же он славный парень, этот Пиита, и какая славная у меня комната, здесь так красиво, как же я раньше не замечал… И какой хороший город этот Париж. И как теперь у меня в жизни все будет хорошо и правильно, потому что я вспомнил.

— Ага, вот это уже дело… Ты сам себя так или удружил кто?

— Так меня назвали, — юноша глядел на огонь, и глаза его казались огромными. Он вспомнил то, что забыл. Теперь оставалось только понять, что же это такое он вспомнил. — Давно уже… Один… рыцарь.

Пиита взглянул на него даже с некоторым почтением. Лицо его, казавшееся надменным, на самом деле было хорошим и радостным; только теперь шампанский школяр понял простую истину — будешь тут надменным, будешь тут с презрением и мукой взирать на весь мир, в том числе и на чечевичную кашу, если у тебя зверское похмелье! Поняв эту правду, Кретьен — да, должно быть, теперь правильно будет называть его так — едва не засмеялся, но удержал смех. Он просто улыбался, глядя на Пииту, улыбался и молчал.

— Я — трубадур на самом деле, — признался тот неожиданно, улыбаясь так, что Кретьен фыркнул при мысли, что мог его стесняться и считать злющим гордецом. — Меня даже иногда называют… ну, знакомые называют — цветом всей трубадурской поэзии, то есть… У меня и рота есть… Она там, у меня в комнате. Хочешь, принесу? Ты сам-то играешь?

— Неси, — отозвался Кретьен просто, будто дружил с этим парнем всю свою жизнь, и вслед Ростану подумал, что расскажет ему, как однажды почти что видел Джауфре Рюделя… По крайней мере, видел его мертвого.

…Стихи Ростана оказались ужасны. Кретьен едва не плакал от умиления, когда их читал. Это был редкий пример стихов, ужасных сразу по всем параметрам — от формы, ритма и рифм до содержания. Не родилось на свете еще человека, так похожего на поэта внешностью и так сильно позорящего священное искусство поэзии своими творениями! Чего стоила хотя бы такая рифма в канцоне, посвященной некоей донне Матильде, кажется, дочке прежнего Ростанова квартирного хозяина (Кретьен подозревал, что неспроста Пиита оттуда съехал, не иначе как канцона подпортила его с домовладельцем отношения — а может, и еще что было…) Стихи же звучали так:

Воистину, хотя и не был Ростан голиардом, но инвекция против этих бродяг в полной мере относилась к его творчеству: «Pacifice retice. Nulli noceat tua musa…»

Зато вот пел Пиита прекрасно! Голос у него походил на море — мягкий и одновременно сильный; они с Кретьеном любили примерно одни и те же песни, и когда Ростан исполнял, скажем, Рюделя или Гийома Аквитанского, то цены ему не было! Но главная беда Пииты — а заодно и всех его друзей и близких — состояла в том, что собственные стихи ему нравились.

К счастью, к своим драгоценным стихам он относился достаточно трепетно и не выносил их на суд «разгульной толпы», чему толпа не могла быть в достаточной степени благодарна, ибо не ведала, чего избежала. Вот Кретьен мог бы рассказать… Но не стал бы. Нет, не стал бы.

…А общего у них оказалось очень много. Даже тяжелые времена почему-то почти все время совпадали. Говорят, fanem et anguistam fert agmen scolare — и вот в эту самую толпу и затесались два друга, южанин и северянин, и вовсю закружились в ее водовороте… Хотя по всему Ростан не должен был нуждаться — отец его, богатый тулузский купец, раз в полгода посылал отпрыску солидную сумму денег в солидах. Однако Пиита, душа широкая, в первый же день, едва расплатившись с долгами, устраивал для друзей, знакомых, друзей друзей и знакомых знакомых роскошный пир в самом любимом кабаке (а наутро кадками пил рассол, стеная и обещая Господу больше никогда не касаться спиртного), подавал всем встречным нищим, дарил ожерелья очередной любимой девушке, покупал новые башмаки и одежку с новомодными широкими, как у церковной ризы, рукавами… И через пару месяцев снова оставался гол, как настоящий школяр, и клянчил в долг у всех встречных и поперечных, включая своего наставника, магистра Серлона Вильтона, англичанина по рождению. Хорошо еще, что в его жизни появился Кретьен: этот приучил товарища сперва платить вперед за жилье и еду, а потом уж радоваться жизни всеми доступными способами. Его собственные доходы, куда менее богатые, тратились более разумно, и иногда северянин даже платил за товарища — однако иной благодарности от свиньи Ростана, кроме нытья вроде «ну ведь ты же знаешь, я же ненавижу бобы» и прозвища «грубый франк» ждать не приходилось… Еще Ростан частенько замечал ему, что южане куртуазнее северян. Признаться, глядя на товарища, Кретьен не знал, огорчаться тому или скорее радоваться.

Да, Кретьен же нашел себе нового наставника! Хотя нашел — это громко сказано: просто явился вместе с Ростаном к его магистру, в его разношерстную школярскую группу, где практиковался Interrogatio — Responsio метод обучения, да так и задержался там — оплатил учебу, насколько смог, а остальное остался должен до лучших времен. Должны же они когда-нибудь наступить, лучшие-то времена?

5

Только теперь, успокоившись окончательно, Ален начал понимать, что Пьер-Бенуа все же сделал ему много добра. Не только научил кое-чему, но и слепил из застенчивого провинциала вполне самоуверенного парижанина. Интересно, это у него случайно получилось — или он его правда любил, ну, так, как мог?.. Ведь влюбляются люди в девушек, а этот бедняга, может, таким же образом в юношу влюбился — скверно, конечно, но ведь не со зла же! Плоды учения стали сказываться — Ален, а вернее, Кретьен ни в чем не уступал теперь другим юным диалектикам из Соломенного Проулка, а того же раздолбая Ростана, например, и вовсе превосходил… И теперь, ложась спать на голодный желудок, но с ощущением внутреннего порядка и правильности происходящего, юноша понимал с удивлением, молясь перед сном, что и в самом деле больше не держит обиды на своего первого учителя. Было, конечно, что-то вроде легкой гадливости, да еще стыд — эту историю Кретьен никогда не рассказал бы никому в жизни, даже лучшему из друзей. Друзьям поверяют тайны — но не гадости. И еще, как ни странно, был легкий страх. Не тайной мести обманутого в своих ожиданиях магистра боялся Кретьен — нет, самого его голоса, исполненного настоящей ненависти, настоящего желания причинить боль. Он вообще всегда боялся таких вещей, не умея понять и принять их до конца: при виде неприкрытого темного зла Кретьен терялся, как перед лицом демона. Что с ним делать? Говорить с ним? Убивать? Или просто быстро бежать прочь, запереть за собой дверь, накрыться с головой одеялом…

Кстати об одеяле: оно было очень хорошее и теплое. Лето миновало, настало время осенних дождей, и беличий мех славно согревал худющего школяра, когда тот по ночам сворачивался под ним в клубочек. Вообще Кретьен всегда спал очень беспокойно, на спине или на животе, крестом раскидав руки или подложив их под голову. Но той осенью, просыпаясь, он все чаще обнаруживал себя в непривычной позе — свернувшимся, как зародыш в материнской утробе.

Примерно в это же время ему приснился первый из снов.

…Это была дорога через лес, густой, лиственный, как в Шампани; по сторонам дороги лежал снег. Странно — снег и деревья с зелеными листьями! Так бывает иногда по осени, когда холод приходит внезапно, чтобы исчезнуть на следующий же день — но какое-то время на широких кленовых ладонях покачиваются белые хлопья его дыхания… Снег медленно падал с серых небес, пушистый, легкий и на вид совсем не холодный. Всадник, который ехал по дороге верхом — медленно и задумчиво, опустив голову — был совсем один. Он не надел шлема, и русые, постриженные по мочки ушей волосы слегка шевелил ветер, путая волнистые прядки. Иногда ветер задувал ему в лицо, но самого лица Кретьен не видел. Конь его, молодой и красивый, светло-рыжей масти, казался очень усталым; фигуру всадника скрывал толстый плащ. Кретьен не знал, кто это. Он смотрел на едущего словно бы чуть сверху, со смутной тревогой, похожей одновременно на радость и на тоску.

Окликнуть, подумал Кретьен, его надо окликнуть. Но тут же понял, что всадник его, скорее всего, не услышит.

Дорога чуть повернула, и Кретьен увидел пилигрима в другом ракурсе, как бы сбоку. Теперь стало видно, что на нем доспех — длинная кольчуга с разрезами для верховой езды; плащ же рыцаря (или не рыцаря?) был темно-серым и напоминал зимнюю монашескую одежду. Словно почувствовав чье-то присутствие, всадник чуть вздрогнул, и, повернув лицо, посмотрел прямо на Кретьена. Тот дернулся — и понял в то же мгновение, что юноша его не видит. Должно быть, видит просто клочья сероватого неба в просветах меж ветвями, зеленые листья в раннем снегу (какие странные, зубчатые и колючие листья, жесткие даже на вид, и красные ягоды…) Юноша — да, он казался молодым, ровесником Кретьена или даже младше, с лицом тревожным, острым и худым. Пожалуй, он был очень красивым. А может, и вовсе нет.

Меч висел у его бедра — длинный рыцарский меч. А вот щита никакого не было.

Кретьен не успел рассмотреть лица всадника как следует, тот отвернулся. Осталось только впечатление — широкие глаза, одновременно спокойные и тревожные, и безумное сходство с кем-то очень знакомым.

Да это же я, вдруг понял Кретьен с такой остротой, что едва не вскрикнул от понимания, как от боли. Это я. Только я почему-то отдельный от себя нынешнего, я там… Где это там, и почему так — ответ пришел немедленно и ударил разом по всем чувствам, как болезненный, непоправимый запах дома, но Кретьен забыл его тут же, едва услышав. Следующим откровением было понимание, что — нет, это не он, сон значит совсем другое — но эта весть пришла уже через поволоку утра, брызнувшего в глаза, и Ростан, освещенный солнцем Всех-Святых, тянул за край рыжего одеяла, злодейски улыбаясь.

— Ну, вставай, что ли, Христианин! Кто-то хотел сегодня переспорить Серлона. Кто не выспался — сам виноват. Что, не можешь проснуться? Ладно. Я тебе тогда спою песню. Утреннюю. Альбу то есть…

— Ой, нет, не надо, — взвиваясь из постели, взмолился Кретьен. Ночная душа, он по вечерам никогда не мог заснуть — его тянуло на подвиги, Пиита же уже с закатом начинал клевать носом. Зато по утрам Ватес Ватум был свеженьким, как майская фиалка, а Кретьену приходилось соскребать себя с кровати по частям.

— А почему это не надо? Что я, плохо пою, что ли?

— Нет, Ростанчик, миленький, хорошо… Только я уже проснулся. Вот честное слово.

— Ну, как хочешь… А то я новую песню тут выучил, отличную такую! Конечно же, кверела на мерзких горожан.

Вот второй после любовных вид песен, которым Ростан всегда отдавал должное. За три года парижской жизни он немало претерпел от cives et burgenses, правда, возможно, виною тому было его чрезмерно любвеобильное сердце. Не раз и на Кретьеновой памяти пылкий окситанец возвращался домой под утро, горестно стенающий и изрядно битый отцом и братьями очередной своей донны, и невзирая на ранний час вламывался к спящему другу, изрыгая жалобы вперемешку с проклятьями. Причем Ростанов гнев обычно изливался на головы всех горожан как таковых, на презренную породу, которая «презирает и поносит породу музикусов, мила ему лишь песнь кошелька».

— Бездуховные, грубые франки! — патетически восклицал Ростан, со стоном валясь на Кретьенову кровать и прижимая к подбитому глазу (почему-то во всех драках у Пииты в основном страдали глаза, это было его слабое место) кусочек сырого мяса, заботливо принесенный другом от мадам Сесиль. — Нет, определенно южане куртуазнее северян! Что они понимают в высоких чувствах? Что они понимают вообще в поэзии? Грубый, невежественный мастеровой, всю жизнь стучащий молотом по наковальне, неспособен понять своим жалким умишком, что для его дурацкой дочки это большая честь — быть воспетой в стихах, подобно высокородной донне!..

— А ты ее только в стихах воспевал, дочку-то? Больше ничего? — недоверчиво спросил Кретьен, сминая пальцами жеваный хлеб — еще одно безотказное средство против следов побоев.

— О Господи Иисусе! И ты туда же! У тебя точно такие же вилланские понятия о приличиях!.. Ты еще скажи, что без гроша за душой к честной девушке и подходить нельзя, как заявил мне этот… Да чтобы он разорился в три дня, dives несчастный! И Аньес его дурацкая — тоже мне, королева нашлась, есть с чем носиться! Рыжая, тощая… Я бы с ней в жисть не связался, если бы мы с Бланш не рассорились.

— Ну, Ростанчик, ты неправ… Сам во всем виноват, а на других перекладываешь. Подумаешь, побили! Это тебе за грехи наказание.

— Какие такие грехи? — выпучил глаза Пиита, приподнимаясь на локтях. — Что я такого сделал?

— Ну, как — что?.. Ты же… ну, в общем-то… блудодей.

Ростан только фыркнул презрительно.

— Ерунда. Большей дичи за всю жизнь не слышал! Блудодей, вот ведь надо же так сказать… Откуда ты вообще такой взялся, с монастырской скамьи или из страны Кокань?.. Грех прелюбодеяния — это когда с чужой женой, а блуд вообще грехом не считается, — авторитетно заявил он, осторожно ощупывая вспухшее веко. — А, черт, как раздулось-то!.. Не то жалко, что больно, а что все лицо изуродовали… Теперь неделю на люди не покажешься… Так о чем это я? А, да, о прелюбодеянии. Подумаешь, пошутил с девушкой! И ей хорошо, и мне приятно, никто ни на кого не в обиде… Если бы не вмешивались всякие дурацкие братья, все в мире были бы очень счастливы. А ты сам тоже грубый франк, тебе меня не понять… О-ох, какая шишка! Подай-ка мне свой жеваный хлебушек…

Так вот и протекали размеренные Ростановы дни. Неудивительно, что порою он преисполнялся лютой ненависти к парижанам как таковым — как-то упуская из виду, что в их кабаках он ест и пьет, а в их домах снимает жилье. И летели с его уст долгие строчки кверел — жалоб, и это было еще не самое плохое из Пиитиного репертуара.

Последнюю строчку певец исполнил дважды, и с редким воодушевлением, словно бы готовя план убийства какого-то особенно не угодившего ему горожанина. Кретьен терпеливо дослушал до конца, под пение одевая свои парадные бархатные штаны. Эту новинку — подарок от мессира Тибо — привез ему вместе с деньгами на прожитье все-таки отыскавший его в начале осени гонец из Шампани. Только вот денег оказалось маловато, едва хватило, чтобы заплатить за комнату на год вперед да отдать долги магистру. То ли граф явил прижимистость своей натуры, то ли парижские цены сильно расходились с шампанскими о них представлениями — но единственным предметом роскоши, который смог позволить себе приобрести школяр, стала бумага для письма. Не очень-то хорошая, волокнистая и серая, зато с филигранным французским петухом, зато — в кои-то веки много.

— Ростан…

— А?

— Ты допел?

— Ну… да. А что?

— Мне такой сон снился…

— А-а. Мне тоже. Мне снилось, что мы с Бланш помирились… И что мы с ней почему-то стоим у нас в Тулузе, на городских стенах, и я ей сверху вниз закат показываю, как он в Гаронне отражается… Красота такая!.. Ладно, собирайся, поесть ты не успеешь. Надо бежать в Сен-Виктор.

…Рассказать о своих снах другу Кретьен смог только с четвертой попытки. К тому времени он еще трижды видел лес, только дорога теперь была пустынна. Один раз она почти что вывела — Кретьен знал, что вот там, за холмом, откроется вид на воду, блестящую во рве, на замок с невысокими серыми башнями — но каждый раз просыпался. Юноша с тревожным, словно влюбленным или молящимся, острым лицом более не появлялся с его снах, но это Алена не смутило. То же самое место, то же самое время — и Кретьен это место во сне знал. Знал так хорошо, что все время как будто бы… хотел туда вернуться.

…Ростан выслушал, поднял неожиданно серьезный темный взгляд.

— Ты сам как думаешь… Что это такое?

— Ну… я никак не думаю. А ты?..

Вместо ответа Пиита посмотрел на друга задумчиво, подергал себя за длинную темную прядку.

— Я знаю одну штуку… В общем, ладно. Ты лучше скажи — ты Гальфрида читал?

— Какого еще… Гальфрида?

— Такого, Монмутского. У мессира Серлона есть книжка… Можно попросить — только он ее никому не дает, нужно у него дома читать, она дорогая, как Бог знает что… Там про Бретань написано.

— Про Бретань?

— Нет, не про Арморику… Про большую Бретань, заморскую. Ты про короля Артура слышал что-нибудь? И про других — Вортигерна, Утерпендрагона…

Слышал ли Кретьен! Вот это вопросик! Конечно же, да, кто же не знает забавных бретонских сказок! Кучу перепутанных меж собою невнятных легенд, что-то про волшебника Мерлинуса и про ненастоящую, волшебную смерть короля… Но только после Гальфридовской книжки, читанной долгими зимними ночами в жарко протопленной комнатенке у британского магистра, в голове у Кретьена начала выстраиваться некая стройная система. Каким образом это все связано с дорогой посреди леса, с непонятной, щемящей грустью, похожей притом и на сильную, как любовь, радость духа — было совершенно непонятно. Но свод легенд, радостный мир историй, обретя некий научный, книжный вид, неожиданно стал объективной реальностью. Это получался как бы мир, куда всегда можно убежать — окунаясь в него перед сном, как в прогретую лучами озерную воду, и плыть, плыть… Сама собою решилась вдруг и беда с королем, неотступно глодавшая Кретьена изнутри: теперь при слове «Король» он испытывал — непонятно, почему! — не жгучую, душащую своим противоречием ненависть, но что-то вроде далекой, созерцательной любви. А все потому, что на это слово из сердца откликалось имя — не «Луи», но «Артур». Кретьен отследил происходящее слишком поздно, чтобы с ним можно было что-нибудь поделать; Ростан же, узнав о положении вещей, только расхохотался и хлопнул друга по плечу.

— Ага, вот и ты попался!.. Ну и отлично, привыкай теперь. Я так уже года три живу. Теперь будем вместе пить за возвращение короля…

…В конце зимы, когда в воздухе уже пахло сыростью, нечистотами и еще каким-то далеким, ангельским небесным ветром с осиянных полей весны, Кретьен принялся за свой первый роман. Героем повествования оказался он сам, молодой рыцарь из Артуровских подданных, и приключения его были долгими и еще не до конца ясными, да и имени у парня толком не было. Только черные, как у Кретьена, волосы, большая отвага, да отец — король далекой страны, далекой, совершенно придуманной — под названием Великая Оркания… Была там травля белого оленя, пришедшая из слышанных еще в детстве легенд, и загадочная, еще не до конца оформившаяся в голове поэта история любви, и какая-то история про оскорбленную и отмщенную гордость… Этот труд, вершившийся по ночам, втайне даже от Ростана, писался от первого лица. В жизни своей юноша не собирался его никому показывать: история предназначалась для себя самого, даже не история — воплощаемое на бумаге желание быть там. Ничего, там все можно. И быть рыцарем, и служить королю, лучше которого нет, и никому не позволять уязвить свое достоинство… Да что там мелочиться, в своей стране, в своей Бретани можно даже быть принцем!.. Этого никто никогда не отнимет, потому что его просто нет. Нет ни для кого, кроме пишущего. Что будет, когда история до конца придумается и кончится, Кретьен не думал.

Так писал он по ночам, сгорая от болезненной, заново открытой радости — и не знал, не ведал, что неспроста мадам Сесиль так подозрительно косится на него за завтраком. Ненормальный какой-то школяр! Не напивается, сало из кладовки не крадет, девок — и то не водит… Сколько их перевидала почтенная горожанка за время своего вдовства — а с такой холерой еще не сталкивалась. Что-то здесь не так, что-то здесь нечисто, подумывала она по ночам, близко подходя к Кретьеновой двери и поглядывая едва ли не с отвращеньем на узенькую полоску свечного света, просочившегося в щель. Сидит, свечки жжет! Что он там делает, хотелось бы знать? Может, он и вообще не настоящий школяр, а беглый какой-нибудь узник — а то и вовсе, страшно подумать, еретик? Много их сейчас развелось, еретиков, какие-то публикане жуткие появились, и про этих самых публикан как раз рассказывают, что они с женщинами не якшаются и к мессе не ходят… Надобно последить за ним как-нибудь, за Аленом этим — Кристофа, например, послать, чтобы разузнал: ходит он к мессе или нет…

Вот с тулузцем, с тем все понятно. Шалопай, каких мало, зато за версту видать — студент!..

А история про молодого рыцаря тем временем зашла в тупик. Ни Гальфрид не помогал больше со своей «Лоэгрией», ни старые сказочки. Оставалось только пить с Ростаном за короля в любимом кабачке какую-то кислятину — на лучшее денег не хватало — да молиться о том, чтобы «жар и глад» как-нибудь вернулись. Двойная жизнь — это, может быть, и плохо, но только до тех пор, пока ты не разделишь ее с кем-нибудь еще. Тогда она делается просто жизнью. Но такие подарки не даются кому попало…

 

Глава 2. Рыцарь по умолчанию

1

Жизнь медленно, но верно начинала входить в колею. Мессир Серлон, отличный парень, по всем статьям превосходил утерянного сен-тьеррийского мудреца; ходили по рукам какие-то списки, его стихи, то смешные до чрезвычайности, то столь же неприличные. Не мог быть гадким занудою автор стишков про трех дев, состязавшихся в пении, или про соблазнение девственной красотки, ну не мог — и все!.. Хотя и британец, хотя и не так давно надел магистерскую широкую тунику взамен школярских лохмотьев, а свое дело он знал. Школа мессира Серлона была на улице Фуар, располагалась на первом этаже дрянного домика, в комнате с низким потолком и земляным полом, и названию улицы совершенно соответствовала — Кретьен, попавший ему в ученики зимою, потом дома то и дело вытягивал у себя из башмаков короткие, колючие иглы соломы. Зимою бывало и холодно — камин не всегда находилось чем топить, если только школяры с собою не приносили дрова (это так и называлось — зимний дровяной налог); и тем, кто полагался более на бумагу и перышко, чем на свою память, иногда приходилось невесело — пальцы мерзли. Это все потому, что мессир Серлон — магистр молодой, вчерашний голиард; к нему еще не валили валом богатые ученики — паства вильтонца, которую он поучал в тонкостях метода Sic et Non, сама была разношерстной и полуголодной. Они распевали песенки на стихи Абеляра, болтали гадости про рыцарей и горожан и в совершенстве знали тот самый Fames Parisiana, Глад Парижский, который порою обращает веселого и мирного парня в нечто вроде рыскающего волка. Цепкий голод, студенческий голод, хочешь — пой на пирах, хочешь — выпрашивай деньги, а хочешь — плюнь на всю эту мороку, на город-рай, Иерусалим для богатых, а для бедных — топь, Вавилон, и беги отсюда в свою Бретань или Нормандию, паси скот до скончания века…

Особому подбору учащихся у мессира Серлона помогало еще и то, что был он не каноником от капеллы Нотр-Дама или Сен-Виктора, а совершенно самостоятельным профессором агреже с сен-Женевьевской лиценцией доценти — правом преподавать. Хотя почтенный настоятель Сен-Женевьев слегка просчитался, давая арбалет в руки столь искусному стрелку: сей британец то и дело в опасных играх разума приближался к той границе, с которой воскликнул как-то раз Симон де Турне, сходя с самодельной кафедры на вершине Горы Мудрецов:

«О, Jesule, Jesule! Как я возвеличил Тебя, а? Ну что я за молодец! Однако хотел бы я Твой закон лукаво опрокинуть — я б еще получше доводов нашел бы… Ну вот честное слово, нашел бы!..»

И пусть мессир Серлон не понимал слов святого Бернара о том, что надобно бежать из Парижа, растлевающего душу, и искать покоя и благодати в городах-приютах, то бишь монастырях, потому что, мол, «в лесах ты найдешь куда больше, чем в книгах, а деревья и камни научат тебя большему, чем учителя». Зато мессир Серлон понимал, что такое — голодать. И он первый, заметив синеву под глазами Кретьена и то, какие жадные взгляды бросал юный школяр на завалявшийся у камина мятый капустный лист, подошел к новичку с вопросом.

«Хорошо ли ты пишешь?»

Ну как вам сказать… При усердии — хорошо.

«А появится ли у тебя усердие за плату по пять су за книжную тетрадь? И сможешь ли ты делать по две тетради в месяц?..»

А усердие появилось тут же, когда мессир Серлон предложил работу — помогать ему переписывать книжки на заказ, книжки из Сен-Женевьевского скриптория — не то что бы что-то ценное, нет, просто мелочи на продажу — молитвеннички, травники для купеческих жен, календари… Правда, в первый раз на бумагу ушли почти что все оставшиеся сбережения. А в другой раз в монастырской лавке подсунули плохие чернила — быстро выцветающие, желтоватые; и за работу поэтому магистр заплатил меньше, чем было обговорено — зато впредь наука, за чернилами следить надо… Так что уже через пару месяцев, к началу весны, у Кретьена в кошельке у пояса снова начало что-то позвякивать. И не так уже было холодно и грустно на Малом Мосту, когда они с Ростаном прогуливались вдвоем, выискивая знакомых для того, чтобы поговорить и поспорить, а не чтобы выпросить пару денье в долг на неопределенный срок. Уже не столь искренне исполняли два друга «Carmina de miseria clericorum», «Песнь о нищете клириков», по вечерам возвращаясь навеселе из знакомого кабачка…

Кретьен настолько оправился, что даже нашел в себе силы шаг за шагом дописать свой роман. На поверку все оказалось не так уж серьезно — дописанная история превратилась просто в книжку, сны более не снились. Кретьен, набравшись отваги, взял и переписал большой кусок о внешности героя — изменил его до неузнаваемости, навеки четко разделяя с собой. Даже цвет волос на всякий случай сделал светлым, золото-русым, как, скажем, у мессира Анри. Так оно было спокойнее.

Вообще юг левого берега, гора оказались местами стократ более дружелюбными, нежели улицы Гарланд и Бушри. Многонациональная компания, обучавшаяся у неблагонадежного британского магистра, обладала изрядной веротерпимостью: здесь среди пестрой смеси лангедокцев и французов встречались и белые головы немцев, слышался смешной выговор англичан, даже такое редкое сокровище, как два валлийца, земляки магистра Гальфрида, завалялось в мусорной куче… То и дело аудитория сменялась и обновлялась, кого-то зарезали в потасовке, кто-то перепился и умер с похмелья, кто просто ушел к зиме в Орлеан — искать, где потеплей да посытее… Но таков уж парижский водоворот, раз попав в него, почти невозможно вернуться в размеренное русло существования, даже просто живым и целым не всегда выкрутишься. Как бы то ни было, юноше из Шампани знакомство с английским поэтом-диалектиком пока приносило немало подарков. Но лучше всего оказался один-единственный дар, и дар этот звался Аймерик.

Знакомство их состоялось не в лучший день Кретьеновой жизни: будто бы нетерпеливая судьба, собравшись свести этих двоих во что бы то ни стало, порешила это сделать самым быстрым, безотказным — но, к сожалению, не самым безболезненным образом.

Кретьен в тот день ждал Ростана в левобережном кабачке, именуемом звучным названием — «Обитель Канская». Не иначе как в честь Чуда Христова, обращения воды в вино назвали! Может, надеются, что Господь их водичку в вино претворит без лишних денежных затрат, с усмешкой подумал школяр, взбалтывая чашкой. Чашка была грязная и побитая по краям, но в общем-то местечко довольно уютное — чистая солома на полу, ну, относительно чистая, и тепло, и головы всяких оленей по стенкам, и картинки насчет Чуда в Кане — грубые, но зато яркие и понятные… Это был любимый Ростанов кабак, Кретьен же до знакомства с Пиитой здесь вообще не бывал, а без друга оказался тут и вовсе впервые, и теперь сидел как на иголках — чужое место все-таки, и кабатчик какой-то… недружелюбный. Безмолвно плюхнул на стол миску чечевицы с салом и ушел куда-то, так и поговорить не с кем, остается только читать многочисленные надписи разной степени древности — от черных, засаленных, совсем старых, до свеженьких, просвечивающих желтой древесиною — по крышке стола…

«Radix Omnium Malorum Avaritia = ROMA».

«Dives eram et dilectus…Ahi!»

«Гуго — дурак и сволочь».

«Homo homini Abaеlardus est».

«Custos vini — жадное рыло!» [18]

«Берта большая задница»,

и обведено в кривое сердечко.

«Братья! Молитесь за бедного Сикара (меня).»

И совсем свежая, большими кривыми буквами — «Здесь был Рамон Победитель Всех».

Интересно, кто этот Рамон-победитель, задумчиво ковыряя пальцем неряшливые литеры, рассеянно размышлял Кретьен, еще не негодуя на Ростана, но уже начиная о том подумывать. Обещал же, гад, сразу после обедни быть… Не подумайте, люди добрые, что у нашего Пииты неожиданно взыграло благочестие — нет! Просто таким образом, в церкви Сен-Жюльен ле Повр, он выслеживал очередной предмет своих воздыханий, горожанку-девицу по имени не то Аннет, не то Жаннет… Она, как натура набожная, почитала своим долгом посещать воскресную мессу — а в других местах, по горестному признанию Ростана, ее очень трудно было застать: честь и покой дочки неусыпно стерегла парочка аргусов в лице суровых родителей, школяров к красавице не подпускавших на расстояние ближе полета стрелы. Увы, увы. Не все думали так же, как девица Флора, переспорившая свою упрямую подругу, почтенный представитель цеха скорняков придерживался противоположной точки зрения, а именно:

А кто деву переубедит? Разве что красавец из Лангедока с черно-рыжими кудрями до плеч, с орлиным профилем и прекрасным голосом…

Ух, дурацкий Ростан со своими дурацкими страстями!! Что мне, его ждать здесь до полуночи?..

Громкие, неожиданно веселые голоса прервали недовольное течение Кретьеновых мыслей. Компания человек в шесть, ввалившаяся в двери, явно представляла из себя здешних завсегдатаев — слишком уж скоро и уверенно окликнул один из ребят кабатчика, называя его по имени, и сильнейший марсельский акцент выдал его с головою — даже не оборачиваясь, Кретьен мог сказать, что это южанин. Впрочем, вся компания того и не скрывала: перекидываясь словечками на окситанском, они хохотали над чем-то своим и, кажется, были по случаю святого Воскресения слегка навеселе.

Кретьен допил свое вино (жидкое и кисловатое) и некоторое время сидел просто так, размышляя, не вырезать ли что-нибудь правдивое про Пииту вдобавок к уже украшающим стол изречениям. Делать было нечего, а тут еще южане расшумелись… Шампанец понимал их язык довольно хорошо после жизни бок о бок с Ростаном, и сейчас они явственно расхваливали вино — наверно, им кабатчик по знакомству предложил что-то получше, чем розовая дрянь, коей он потчевал Кретьена. Потом один из весельчаков затянул песню — весьма немузыкально затянул, и песня к тому же скабрезная — в ней беглый тулузский монах расписывал, не скупясь на выражения, свои предпочтения касательно шлюх. Кретьен слегка покраснел и решил обождать Ростана на улице. Быстро, стараясь выражением лица не выказывать отношения к певческому дару исполнителя, он миновал компанию, занявшую вшестером длиннющий стол, рассчитанный не менее чем на дюжину (сам он сидел в уголке, за столом поменьше) и прикрыл за спиною низкую дверь. Была середина марта, снег в узких улочках почти везде растаял, только иногда грязными пластами-ошметками срывался с крыш; в воздухе упоительно пахло мокрой весной и нечистотами. Кретьен постоял, прислонясь к стене; мимо него прогрохотала телега, и пришлось втиснуться в камень, как статуя-барельеф. Это скорее развлекло, чем огорчило студента — не испортил настроения даже мокрый всплеск из-под колес, осевший брызгами на коленях. Тем более что эту одежку, шерстяную и серую, почти что и не жалко.

— Эй, приятель!

Окликавший будто бы специально коверкал слова своим выговором. Это был высокий, подлинней Кретьена, черноволосый парень с такими широкими бровями, что они казались похожими на отросшие почему-то на лбу усы.

— Это вы ко мне?

— К кому же еще. Куда это ты сбежал? — рука в широком зеленом рукаве упала Кретьену на плечо — будто лучшему другу, вернувшемуся из дальних странствий. — Пошли, малыш, посиди с нами.

— Я не малыш. И — спасибо, не хочется. Я вообще-то друга жду.

— Хо! — черные брови поднялись, их обладателя явственно обуяло горестное изумление — будь оно хоть чуть поменьше, так и за настоящее бы сошло. — Не хочет! С нами не хочет! А почему это ты, франк, от компании отказываешься? Может, тебе не нравится, как наш Понс поет? А может, тебе… еще чего не нравится?

Кретьен созерцал смуглое лицо с тоскливым пониманием. Он встречал такое выражение глаз не в первый раз — взгляд человека, который выпил и теперь ищет, с кем бы ему подраться. Может, его кто обидел, например, очередная Флора-Филида прогнала или он на диспуте провалился — а теперь ищет, куда бы применить свою внезапно взбурлившую силушку… Драться Кретьен не хотел. Он вообще почти никогда не хотел драться, а сейчас особенно; он хотел тихо стоять и ждать Ростана. Внимание оскорбленного в лучших чувствах парня надлежало отвлечь.

— Нет, добрый человек, я ничего не имею против твоих товарищей. Просто не хочу — ни пить, ни ссориться, понимаешь?..

— Франк, — глаза южанина опасно сузились, — а чего ты тогда вообще приперся в наш кабак? Ты чего, не знаешь, что паршивым франкам сюда вход заказан?..

…Франк не знал. Он вообще много чего не знал — например, о постоянных территориальных стычках меж южанами и северянами, и о том, что против иностранцев иногда объединялись и те, и другие, а немцы били окситанцев, а англичан вообще били все… Все это было очень сложной, разветвленной политической системой, и были у каждой национальной группки свои места, свои резиденции, за которые то и дело сражались. И сражались подчас кровопролитно.

Но далекий от политики шампанец имел об этих сложностях очень смутное представление. И уже понимая, что драки, кажется, не избежать, и смутно прикидывая, куда чернобровому товарищу в случае чего вмазать и в какую сторону скрываться, Кретьен ответил самое разумное, что пришло ему в голову:

— Не знаю. Первый раз об этом слышу.

— Ну, так я тебя поучу, — уже на родном языке, на самом-то деле предназначенном для куртуазной поэзии, пообещал новый знакомец и вознамерился стукнуть франка по уху. Но франк давно ожидал чего-то подобного и успел чуть отклониться вбок, так что сам оказался в довольно выгодном положении — рука противника по инерции еще продолжала свое движение, а Кретьен уже ударил его локтем поддых. Дело еще могло бы кончиться благополучно — но у спектакля, как выяснилось, были зрители. Пятеро друзей поверженного гиганта, чьи раскрасневшиеся лица выглядывали из проема двери, немедленно почувствовали могучий прилив рыцарских чувств — желание защитить друга оказалось столь сильным, что они принялись это делать все одновременно.

Да, кажется, я здорово попался, — тоскливо подумал Кретьен, прижатый спиною к стенке, одной рукой прикрывая голову, а другой почти что инстинктивно пытаясь отвечать на удары. Как ни странно, особой ненависти ни к южанам вообще, ни даже к этим конкретным он все равно не испытывал — они вполне могли бы с таким же успехом оказаться уроженцами хоть Франции, хоть Арморики, хоть самой Шампани, а на Кретьеновом месте — бедняга-провансалец, или немец, или кто угодно, чья физиономия в данный момент ребятам не понравилась… Он не размышлял, он просто отбивался как мог, но вскоре все стало очень плохо. Довольно удачный удар по одному из нападающих, маленькому человечку, тому самому, который пел, неожиданно для Кретьена прошел — и это была напрасная победа. Следующим аккордом боя был удар по ногам, да еще кто-то помог падать, добравшись до слишком длинных, непрактично свисающих по сторонам лица волос — и Кретьен оказался на земле, что нежданно пробудило в нем какие-то жутчайшие, долго затираемые воспоминания. Кабатчик вышел наружу посмотреть, что там творится — оказалось, ничего особенного: школяры дерутся. Он вернулся обратно и прикрыл за собою дверь, и кто сам без греха — пусть тот и бросит в него камень…

…Потом положение дел изменилось, и произошло это неведомым для Кретьена образом. Только что все было совсем скверно, и он ясно видел разношенный тупоносый башмак, направленный ему снизу в лицо — но башмак вдруг куда-то подевался, и хотя битва, судя по звукам, несомненно продолжалась, однако через некоторое время он понял, что его больше не бьют. Тогда Кретьен (стоявший, кстати сказать, на четвереньках — на полдороге в очередной попытке подняться) осторожно поднял голову, которую подобно черепахе почти что втянул в плечи во избежание лишенья оной; врагов его почему-то не было рядом. То есть наблюдался один, но уже довольно далеко, и тот направлялся по своим делам — причем довольно быстро. А над Кретьеном возвышался некто, снизу казавшийся в черной одежде огромным, словно темная скала… И этот кто-то протягивал ему руку сверху вниз, и с руки на землю капала кровь.

— Вставай, — коротко сказал — приказал? — нежданный спаситель, и Кретьен от удивления поскользнулся на четвереньках и едва не упал обратно ничком — так силен был его окситанский акцент, такой же точно, как у тех, что нападали.

— Ну, вставай же. Можешь?

— Могу, — язык услужливо ответил без помощи мозгов, и Кретьен схватился за протянутую руку — не успев обдумать и понять как следует, стоит или нет это делать. Раньше, чем он пришел к какому-либо решению, сильный рывок уже поставил его на ноги; ладонь помощника была липкой от крови.

— У тебя рука…

— Не мое, — коротко отозвался тот, резко отнимая руку — так что Кретьен едва не упал обратно. Спаситель снова подхватил его, немногословно ругнувшись; только тогда Кретьен и спросил — и хотя вопрос его казался до крайности неуместным, немногословный здоровенный герой ничуть не удивился и ответил сразу, несмотря на то, что дышал все еще тяжеловато, как после быстрого бега.

— Ты что… южанин?.. А чего же ты тогда…

— Ну, южанин. А что ж, по-твоему, южане все… Хм.

— Это…ну… Спасибо.

— А, пустое. Нельзя же, когда так. Шестеро на одного.

Помолчали. Кретьен, привалившись к наикуртуазнейшему из южан, пытался сообразить, что у него и где болит. Пока казалось, что болит все — но это временное явление, а серьезных повреждений, кажется, нет — тело, к которому он прислушивался, самое большое что выдавало — это тревожные сигналы из затылка и еще над ухом, тем местом, которым его с размаху приложили о косяк. Шишка будет… И болеть будет. Может, долго. Может, даже с месяц.

— Ты как?

— Я… как-то.

— Кровь утри.

Кровь действительно была — но пустячная, из разбитой губы. Зубы все целы, и отлично, а то, что красоту немножко попортили — так он же не Ростан, ему на свидания не бегать… Кретьен облизал губы — кровь на вкус соленая; жаль, утереться нечем.

— Пошли в кабак, умоешься.

— Н-нет… спасибо.

Такая глупость — он же еще даже лица своего спасителя не разглядел толком! Так, черный человек против света… Теперь наконец Кретьен взглянул ему в лицо — ощущение, что где-то видел; взгляд напоролся на взгляд — непроницаемый, серый, спокойный. Похоже, лихая битва оставила обладателя этого взгляда совершенно бесстрастным. Мне бы так.

— Тогда обопрись на меня, провожу. Где живешь-то?

— Н-не надо… Я дойду.

— Где живешь?

— Я… в порядке. Спасибо, — (сплюнул кровь).

— Где. Ты. Живешь?

— Я… тут, неподалеку. На улице Гарланд. Ой, то есть нет, Фуар.

— Пошли… Тебя под руки взять или просто обопрешься?..

…А кровь на руке нежданного защитника была не только чужая. С крепко разбитых суставов капала и капала красная водичка; заметив это, черный спаситель поморщился и украдкой обтер костяшки пальцев о штаны.

И только на полпути под неожиданно проглянувшим сквозь пелену нежных воскресных облаков мартовским стеснительным солнцем Кретьен понял, что же тут не так. Он не спросил имени человека, крепкой рукой поддерживающего его под мышки. Как и не назвал ему своего.

…Аймерик де Буасезон был очень странным школяром. Непонятно, что ему, с его характером и происхождением, понадобилось в Париже; разве что он принадлежал к Абеляровскому типу дворян — тем, кому благосклонность Царицы Мудрости дороже всех земных благ… Но чем дольше Кретьен приглядывался к новому своему другу, тем сильнее ему казалось, что рыцарь из того получился бы более достоверный, нежели школяр. Рыцарь по всему — от манеры держаться до иерархии ценностей; пожалуй, его бы скорее избрала своим возлюбленным девица Филида, нежели ее подруга. Впрочем, девиц Аймерик чуждался, за что Кретьен сразу почувствовал к нему дружеское расположение. А когда Аймерик, сын совладетеля замка Ломбер, проговорился как-то раз, что в юности он был в Святой Земле с графом Тулузским — тут уж удивление Кретьена не ведало предела. Оказывается, они были в одно и то же время в Палестине — только один из них обозным слугой, а второй — графским оруженосцем, и вот надо же, где свела их судьба! Шампанский «рыцарь по умолчанию» не мог понять одного — почему Аймерик не стал рыцарем? Ведь у него были на то все шансы, он, можно сказать, и родился к тому предназначенным — но почему-то, и должно быть, по собственной воле променял честь, отнятую у Кретьена вопреки его воле и желанию, на странненькую свободу, которую обычно воспевают те, кому не светит никакая иная…

Был Аймерик старше Кретьена года на три. Волосы имел серые, словно бы седоватые, серые же, спокойные небольшие глаза, широченные плечи и до крайности дружелюбный и спокойный нрав. Квадратный свой подбородок Аймерик держал всегда гладко выбритым, одежду — в основном скромную, темных цветов — чистой и зашитой, язык — на привязи, а учебные дела — в редкостно размеренном состоянии и в полном порядке. Учился он у мессира Серлона Вильтона — недавно перешел к нему от прежнего магистра, некоего плешивого и очень мудрого Огюстена Сен-Тьеррийского, оппонента самого Бернара из Клерво (но этим, кажется, список его достоинств исчерпывался). Дрался Аймерик… здорово. И кулаками, и ножом, и — если бы таковой у Аймерика имелся — мечом, наверное, тоже. Еще у него был довольно приятный голос, которым он, впрочем, редко пользовался как инструментом для пения. Хотя он вообще им редко пользовался — только на диспутах, когда южанин заводился и вскакивал, сверкая глазами, тихий тембр его дорастал до совершенно незаглушаемого. Что-то вроде этого, только еще лучше, мог устраивать голосом святой аббат Бернар.

Что еще можно сказать об Аймерике? Ростан подружился с ним сразу, почти что с первого дня. Это казалось очень легким делом — подружиться с Аймериком, и Кретьен здорово удивился, узнав, что кроме них двоих тот никого не называет своим другом в целом Париже.

У него водились деньги. Не то что бы он был богат — нет, на самом Аймерике и на его доме (отличная большая комната на соборной улице, также стол, также услуги прачки и возможность иногда покупать собственные книги) лежала печать устойчивой, благонадежной обеспеченности. Давать в долг ломберский школяр не любил — с куда большим удовольствием просто делился деньгами. Единственным человеком, который не получил от Аймерика ни денария, был Ростан. «Все равно пропьет», сумрачно говорил тот и взамен монет приходил к Пиите в гости с корзиною еды.

Были у него странные привычки — например, он никогда не пил. На пирушки ходил вместе с друзьями, но наливался все более безвредным пивом или соком, а потом разводил пошатывающихся приятелей по домам. Иногда по целым неделям не хотел никого видеть, а потом опять появлялся на лекциях — спокойный и радостный, как обычно.

Прозвище Аймерик имел соответствующее своим взглядам на мир, славе бывшего крестоносца и тяжеленным кулакам — его кликали miles, рыцарь. Сам он так никогда не представлялся, но когда называли, откликался и вроде как не протестовал.

Но самым главным его достоинством не было ни одно из перечисленных. Главное — в первый же день странного знакомства схваченное Кретьеном на лету по паре случайно сказанных фраз — состояло в другом: Аймерик де Буасезон любил короля Артура и верил, что тот в самом деле вернется.

2

Когда ты один, ты ни в чем не бываешь уверен до конца. Любая твоя вера — это на самом деле надежда.

Когда же в какой-то потрясющий момент у тебя появляется второй — другой, друг, — ты подобен утопающему, которому вдруг подворачивается плавучее бревно. Ты можешь быть спасен, ты обретаешь знание того, что твоя вера — настоящая.

Но если двое друзей всегда подобны изгнанникам в чужой стране, которые только между собой могут говорить на настоящем языке, языке родины, то при появлении третьего на свет является новая страна. Нечто вроде франкских королевств в землях Востока.

Если двое друзей — это малая лодочка на воде огромного моря, то трое — уже дом на берегу. Потому что уже можно говорить не «мы с тобой», а просто — «мы». Или даже — «мы все», потому что трое — это компания. Потому что нужно как минимум три точки опоры, чтобы конструкция стала устойчивой…

И если одиночка в вере нетверд, двое же в вере стойки — то трое уже несокрушимы.

Когда появился Аймерик, и рыцарей Камелота, затерянных в бурлящем котле Парижа, стало трое — фундамент дома был заложен. И вовсе неудивительно, что вскоре компания разрослась до четырех, а потом и до пяти человек. Судьба, решив долго не возиться с каждым по отдельности — и так вон сколько времени потратила на то, чтобы свести Ростана с Кретьеном! — поступила просто и грубовато, поместив их всех в школу к одному магистру, в одно и то же время — теплой, влажной осенью 1156 года.

Четвертым в компании стал конопатый двадцатилетний валлиец по имени Гвидно Эвраук. Был он новичком в Париже, прибыв из своей Британии всего полтора года назад; имелся при нем брат-близнец, Дави Эвраук, но перепутать их мог бы только человек, ничего о них не знающий. При совершенно одинаковых чертах конопатых острых лиц, одинаковых серо-желтых глазах, по-кошачьи блестевших из-под рыжих, словно покрытых ржавчиной волос, близнецы различались во всем остальном, как небо и земля.

Гвидно осанкой напоминал принца-изгнанника неизвестного ржавого королевства, балованного, наглого и очень храброго. Дави же по поведению был подобен рыжему помойному коту. Никто во всем Париже — во всяком случае, в Серлоновой школе — не влипал во столько драк за учебный год, сколько приходилось на долю Дави Эвраука за неделю. Во рту тощего, вечно какого-то ощетинившегося школяра не хватало нескольких зубов, выбитых вследствие неких похождений — однако Дави не унывал и научился очень искусно и метко плеваться сквозь щербины во рту, стараясь из увечья извлечь посильную выгоду. Еще он очень хорошо кидался камнями, да и ножом умел помахать, — а вот учиться не любил. В первые же свои дни во Франции он нашел себе компанию совершенно оголтелых британцев, сошедшихся на намерении доказать французам величие своей державы с помощью кулаков, и чувствовал себя среди этого народа просто прекрасно. Гвидно же, за неблагозвучие имени немедленно переделанный соучениками в Гюи, с братними друзьями не сошелся — драться он мог, но не очень любил, а больше всего не любил, когда его путали с англичанишками. Французам-то, им все равно, бритт ты, сакс или кто, — если приплыл через Ла-Манш, значит, англичанишка, значит, надобно побить… А Гвидно своим уэльским происхождением очень гордился, неоднократно напоминая друзьям такой, например, исторический факт, что именно из Валлиса, из его родного городишки Монмута происходит и несравненный магистр Груффид, которого латинисты искажают в Гальфрида, мудрец, все знавший про Истинного Короля…

Веснушки у обоих братьев красовались везде — на лицах, на руках, даже на одинаково костлявых спинах. Волосы Дави стриг совсем коротко — чтобы в драке врагам было не за что ухватиться; а Гвидно свою шевелюру даже отращивал, правда, отрастали ржавые локоны как-то неравномерно, клочками… Кроме внешности, ничего общего в этих двух ребятках не было — однако это им не мешало друг друга безумно любить. Даже компании у них сложились разные: у младшего (а Дави из них двоих считался младшим, по ничем не обоснованному обоюдному согласию) — его неистовые британцы, а у старшего — трое подданных короля Артура; но пары родичей, сильнее связанных взаимной приязнью, Кретьен еще никогда не встречал. Прозвище Гюи потрясало своей прозаичностью — его звали просто Валлиец; Дави же с гордостью носил почетное имя Кот. На кота, как уже было сказано выше, он и впрямь походил необычайно — и драчливостью, повышавшейся в весенний период, и желтоглазой хитрой физиономией, и маниакальным стремлением спереть все, что плохо лежит, можно даже и без малейшей надобности, исходя из одного только факта доступности предмета. И засыпать он умел тоже по-кошачьи — где угодно, когда угодно, подобрав под себя длинные ноги и свернувшись клубком.

А вот Гюи был другой, хотя тоже наглый, и драться тоже умел отчаянно и жестоко… Но он старался делать это рыцарственно. И знал немеряное количество легенд, которыми щедро делился со своими новыми друзьями. Это от него Кретьен узнал и полюбил навеки, принимая внутрь своего мира, истории про прекрасную Олуэн и рыцарей Артура, и про Оуайена, игравшего в тамошние валлийские шахматы с самим Королем, и про то, как Оуайен, будучи мальчишкой еще, спас Камелот от нападения, и про других, про многих, многих… Камелот Гюи сам собою, незаметно и крепко слился воедино с Артуровской страной Кретьена — так же, как сделала это Лоэгрия магистра Гальфрида, и трубадурский, очень окситанский Бросселианд Ростана… Тогда же узнал Кретьен и историю Герайнта, королевского гонца, и тогда же история черноволосого юноши, Кретьенова отражения в Бретани древних дней, стала им медленно, но верно переделываться. Парень сросся с Герайнтом — наполовину сам собой, наполовину по воле автора: историю хотелось сделать красивой, хотелось показывать друзьям. А чтобы никто его не узнал, Кретьен даже замаскировался: Герайнт неожиданно посветлел волосом и изменился характером. Правда, такого ужасного валлийского имени поэт не пережил — и на тот же манер, как Гвидно превратился в Гюи, вскорости королевский гонец уже именовался Эреком. Одно слегка беспокоило Кретьена — пересаженный на родную почву, валлийский паренек что-то совсем уж офранцузился, так что и не узнать; да и сама Бретань под пером франка Кретьена делалась до ужаса знакомой, такой армориканской, такой вневременной — и в то же время принадлежавшей нашему веку… Впрочем, вскоре поэт на это махнул рукой. То, что он писал, ему в кои-то веки нравилось, мало того — оно нравилось еще и друзьям; а чья это история — его собственная или чужая — пусть Господь разбирается… Правда одна — то, что получалось, получалось хорошо. Только Гвидно цеплялся, иногда вставляя реплики во время чтения — «Ну, что это у тебя за франк такой! Это не он, поэты всегда врут…»

…А поэты и не врут вовсе. Просто они все, что видят, видят очень сильно через себя. Так что в поисках объективной истины обращайтесь, мессир Валлиец, к кому-нибудь другому, но помните, что даже Раймон Ажильский и Фульк Шартрский один и тот же священный поход по-разному описали…

Пятым и последним в компании стал довольно родовитый юный немец по имени Николас фон Ауэ. Этот белобрысый, единственный из пятерых не отличавшийся худобой парень был до крайности стеснителен и молчалив, что странно смотрелось при его могучем телосложении. Французское произношение Николасу давалось плохо, с очень смешным акцентом — поэтому он по большей части и молчал, смиренно улыбаясь. Бить его не били — уж больно он был здоровый, так что ему сходило с рук даже бытие немцем; зато высмеивали частенько, и такого сокровища, как друзья, похоже, этот юноша никогда не имел, да и не рассчитывал найти в своей жизни. Его, новичка в Серлоновой группе, здорово дразнили — а он только и мог что отмалчиваться и краснеть. Любитель справедливости, Кретьен вступился за него как-то раз, хотя сам он острым языком не обладал. Зато был у него Ростан, который за словом в карман не лез и переболтать мог кого угодно. Так и случился в компании пятый друг — сам собою случился, тихий, всегда широко, приветливо улыбающийся, с кулаками даже потяжелее, чем у Аймерика… Николас оказался до крайности полезен в качестве друга — у него часто водились деньги, которые он никогда не давал в долг, зато щедро раздавал нуждающимся ближним за просто так; сам же в долги никогда не влезал, и Кретьен однажды поразился до глубины души, узнав post facum через недельку, что вот совсем недавно Николасу было нечего есть…

Еще мессир фон Ауэ никогда не напивался пьяным. Какая-то ему досталась национальная особенность организма, которую Гюи с присущей ему наглостью определял просто: «У тевтонов желудки луженые, железо переварят.» На пирушках Николас, делавшийся еще более молчаливым, чем обычно, сидел прямо, с лицом, раскрасневшимся и ставшим темнее стриженых в кружок желтых волос, и наливался винищем не хуже всех других; после пьянки он, так же твердо стоящий на ногах, разводил набравшихся вдрызг приятелей по домам…

Но истинная ценность Николаса заключалась опять-таки не в том. Просто на студенческой пирушке, когда четверо друзей, перемигиваясь и радуясь своей общности, встали с кабацких скамей, чтобы выпить за самое дорогое, и трепло Ростан провозгласил — «За Короля, за сира нашего Артура, и за его скорейшее возвращение», и Гюи ткнул его кулаком под ребра — в кабаке, да во всю глотку, да про святое — это зря… Но оказалось, что не зря. Все выпили (Аймерик, трезвенник несчастный, только коснулся вина губами), сели обратно — и только тогда заметили наконец, что еще один человек, белобрысый громила по позвищу Молчун, остался стоять с поднятым кубком, и все лицо у него красное, как епископская далматика, а взгляд одновременно растерянный и пристальный, перебегавший по их лицам — с одного на другое.

— Эй, школяр! И чего уставился?

— Не надо, Гюи, — это Аймерик, — может, он чего-нибудь…

— Так чего тебе…любезный?..

И Кретьен, кажется, даже не удивился совсем, когда неловкий, как медведь в королевской трапезной, парень шагнул на них, путаясь ногами в грохочущей лавке, и возгласил — первый, наверное, раз в жизни осмелившись на такую наглость!

— Послушайте, монсеньоры… Вы что… Взаправду за это пили? За Короля?

Акцент его был забавен — именно над этим так и потешался остроязыкий Жеан… Но свои своих всегда признают, и никакая Вавилонская башня тому не помехою. Так Николас, дворянин из поместья Ауэ, младший сын в семье, и стал одним из них.

Непонятно, кто и когда первый произнес слово — «рыцари». Не всерьез, конечно — к дворянскому сословию из пятерых принадлежали только двое, и то шпор из этих двоих не заслужил ни один. Остальные же — сыновья простолюдинов — и вовсе никогда не могли на такую честь рассчитывать. Это была не то что бы шутка — «рыцари Артура» — но скорее игра: конечно, ребята, мы здесь все не рыцари, но ведь и короля, которому мы служим, тоже на самом деле как бы и нету, так что ничего, пусть будет такое название… Потом, кому мы мешаем, называя друг друга словом «сир» и стараясь защищать слабых и не уклоняться от поединков?.. А Кретьен молчал — сначала отводя глаза, а потом уже и не отводя, потому что хотя он и был на самом деле рыцарь, об этом никто не мог узнать. Да и что такое — наше бренное на самом деле? Можно вспомнить много вещей сразу — мессира Анри, касающегося мечом его плеча, и рутьеров на труаской дороге, и тяжелый взгляд графа Тибо, и орлиный профиль короля Луи Седьмого… И не выбрать из этих вещей ни более, ни менее истинных. Остается только закрыть ящичек со своими сокровищами на замок и убрать его подальше под кровать. И не открывать никогда. Иначе он превратится в ящик Пандоры… Ну, конечно, здесь мы все не рыцари… Но, в общем-то… Это же наше право — на свою игру!

Как у всякого воинства, были у рыцарей бретанского короля и враги. Компанией недругов верховодил длинноносый уроженец Орлеана, Гуго по кличке Примас. Не то его так прозвали, не то он сам себе избрал подобное имечко — «Первый, Наилучший»… Был он не мирянином, подобно пятерым друзьям, но учеником монастырской школы, и имел выбритую макушку; однако смирения этот факт противному клирику не прибавлял. Верховодил он шайкой пылких поклонников своей поэзии — а поэтом и впрямь был хорошим, и обаяние имел немалое, по крайней мере, многим нравился. Среди очарованных его нахальством и его злопыхательской лирой ребят было и несколько школяров из богатых семей, и честные воины оного полководца готовы были не только снабжать своего вождя пропитанием, но и драться во имя его с кем попало. Компания Гуго насчитывала побольше бойцов, чем крохотный орден рыцарей Артура — там было человек десять; однако один Николас стоил в драке троих, а уж Аймерик… Война велась по некиим более или менее честным правилам: допускались взаимные ловушки, засады, взятие в плен до выкупа — чаще всего денежного. Кретьен таким образом однажды просидел в сарае у кого-то из ребят Гуго целый день и ночь, пропустив лекцию и не успев в срок закончить работу для мессира Серлона — дописать последние пол-листа травника. Потом его спасли — Примас выслал парламентера к вражеской армии, и ценного пленника выкупили общими средствами; назавтра Кретьен был отомщен — нечестиво нажитые деньги Примас закатился пропивать в любимый кабак, в сопровождении всего лишь трех особ, приближенных к императору. Возле кабака его и подкараулил мстительный Гвидно, соблазнивший на черное дело Николаса, которым валлиец вертел, как молодая жена — престарелым супругом, и Аймерика, решившего, что двое на четверых — это несерьезно. Остатки денег (пять су!) были триумфально отняты и распределены по прежним владельцам.

Кстати, кодекс чести запрещал драться в трактирах и на дому, запрещал также и бить того, кто сдается в плен. Возбранялось впутывать в выяснения отношений местные власти, включая магистров и аббатов прихода. У ребят Примаса было серьезное преимущество — их понятие о чести не мешало им драться против меньшего числа врагов, а вот тщательно продуманные правила рыцарей Камелота это запрещали. Кроме того, у «гуговцев» имелся единый военный и духовный лидер, автор действительно талантливых, хотя и донельзя едких песенок; а среди пятерых друзей главного вроде как не было.

Странно: в их маленькой компании не нашлось даже общепризнанного центра. Был Аймерик — самый из них старший, самый рыцарственный и дравшийся лучше всех, который в ситуациях «боевой тревоги» всегда становился командиром. Был Ростан, самый громкий, чаще всего нарывавшийся на неприятности, по положению в компании напоминающий всеобщего балованного сына. Был тихий Николас — самый лучший ученик, недостатки своего французского восполнивший греческим и латынью, и, по правде говоря, из пятерых самый знатный и богатый. Был Гвидно, самый завзятый сказочник и самый большой нахал. Был, наконец, Ален-Кретьен — тот, кто не отличался ни богатством, ни особенной силой, ни громкостью, однако писал истории, создавая тем самым настоящую мифологию маленького государства. И странное дело — если уподоблять сообщество организму, а людей — отдельным частям этого тела, то именно Кретьен являлся их сердцем. Исчезни он — все рассыпалось бы в единый день.

В то время как Ростан, например, со всей очевидностью был голосом. Николас — всеобщей совестью, где она там располагается — предположим, что в голове… Гвидно — мозгом. Аймерик — руками, сильными, защищающими, протянутыми, чтобы поднять упавшего, чтобы поддержать за плечи…

Надобно добавить, что с появлением «малого Камелота» жизнь каждого из пяти школяров в отдельности значительно упростилась. Раньше Ростана били за то, что он нахал и бабник, Гвидно — за то, что он британец, Кретьена — просто так (а чего он такой гордющий, лучше всех, что ли?), Аймерика — за то, что он сам иногда встревал в чужие драки, а Николаса не били, но зато здорово дразнили… Теперь жить стало легче. Париж оказывался в самом деле веселым городом, слегка, конечно, обезображенным присутствием Гуго Примаса, но и в Гуго нашелся свой смысл — он придавал событиям остроту. Тоже ведь, однако, Божья тварь, зачем-то он нужен и полезен. И стихи у него, отдадим ему должное, хорошие — и про драный плащ, что просит его заштопать, и про добродетельную пастушку… Их и Ростан петь не гнушается, и все лучше, чем когда Пиита поет свои!

3

…«Эрек», задуманный некогда как недлинная рифмованная сказочка, в конце концов разросся в здоровенную… жесту. Семь тысяч строк, ребята, это вам не шутка!..

Пятеро друзей сидели у Аймерика дома, в его просторной, светлой комнате, у жаркого камина. Они все слегка раскраснелись — от жара огня, от выпитого вина, от читаных стихов. Кретьен только вчера, на вторую рождественнскую неделю, закончил править «Эрека» — и теперь потчевал им собратьев. Чтение затянулось на полдня — хорошо хоть, было воскресенье; но с окончанием чтения мученики свободных искусств еще не успели далеко уйти из зачарованного мира — и теперь радостно обсуждали персонажей, как своих давних знакомых.

Кретьен ничего не говорил; раскрасневшийся более всех, он сидел, держа ладони поверх толстой пачки листов рукописи, и слушал, пытаясь понять, рад он или не рад, что его идеи завели всех так далеко.

— Вот тебе, скажи, Аймерик…

— Да, мне больше всех Гавейн нравится. «Из них же первым, несомненно, обязан я назвать Говена»… И в этой истории он тоже лучше всех.

— А то! Вежественный, и воин самый лучший… Ха! Прям как ты. Вот ты им и будешь…

— То есть как…

— Ну, так. Не глупи, Аймерик. Ты же вылитый Гавейн, племянник короля! Раз уж мы рыцари Артура, так у нас и имена должны быть…

— То есть чтобы я был мессиром Гавейном? Ну, ребята, я же… я недостоин, вот что.

— Кто-о? Ты-ы?!

— Ну… я очень буду рад, и вообще он мне всегда больше всех, давно, как будто бы… Ну, когда-то…

— Вот и все! Порешили, мессир Гавейн! Давайте-ка за вас выпьем, у нас ведь вино еще осталось?..

…Основным энтузиастом раздачи имен оказался Ростан. Может быть, потому, что он был хмельнее всех — не то от вина (и правда пьянел очень быстро), не то еще от чего… Глаза его сверкали, смуглые руки хватались за все близлежащие предметы — Пиита выглядел бы крайне глупо, если бы не был столь искренне вдохновенен.

— Так, теперь ты, Николас, дубина немецкая!.. Кто тебе больше всех нравится? А ну, отвечай!..

Улыбка, румянец смущения, взгляд в пол. Гюи тряхнул друга за плечо, ободряюще потрепал по широкой спине, обтянутой дорогой, отороченной белым мехом одежкой… На самом Гвидно, как всегда, висели какие-то длинные лохмотья неопределенного цвета, с обтрепанным капюшоном.

— Ну, валяй, Николас! Не стесняйся. Все же свои. Мы же серьезно.

— …Артур.

— Что?!

— Мне больше всех нравится Артур… Король, — смущенно повторил Николас, улыбаясь своей тихой улыбкой. Хохот грянул, как раскаты грома, так что даже пламя в камине чуть подскочило.

— Король Артур! Губа не дура!

— Да, ты у нас даешь, Николас… Даешь! Выбрал, тоже мне! Самого лучшего!

— Ну, уж прости, дружище, но Артуром ты у нас не будешь, — Гюи восхищенно пихнул друга в бок. — Да не гогочите вы, дураки… Николас, я имел в виду — кто тебе нравится, чтобы им быть? Ну, как ты хочешь, чтобы мы тебя в Камелоте звали? Кто тебе из рыцарей ближе всего?

Николас, которого вконец засмущали, пробормотал что-то себе под нос. Новокрещенный сир Гавейн наклонился к нему, чтобы расслышать.

— Что? Бедуайер?

— Ну… Да. Бедуайер. Бедивер.

— Так про него же мало чего известно, — искренне удивился показушник Ростан. — Ну, рыцарь, он даже не особенный герой какой-нибудь… Только вон Кретьен написал, что он «без промашки играет в шахматы и шашки». И в большинстве историй он не участвует…

— Ну и что. А зато он бу-бу-бу…

— А? Зато он что?

— Всегда был рядом с королем… До конца, — более раздельно и громко повторил Николас, обводя друзей неожиданно твердым и ярким серо-синим взглядом. Смех исчез сам собою, и Гвидно, словно ставя точку в конце речи, хлопнул о Николасову ладонь своей веснушчатой рукою.

— Ну, значит, так. Да здравствует сир Бедивер, рыцарь Лоэгрии!

— Да здравствует, — еще слегка шутливо отозвался Ростан, в глазах которого плясали алые языки огня.

— А ты-то сам вообще кто? — неожиданно напустился на него Гвидно, вскидываясь, как петух. — Только к другим пристаешь, а сам еще не сказал, кем будешь…

— Ну, со мной-то все понятно. Я же окситанец.

— И что? У короля Артура было много рыцарей из Тулузы?.

— Нет, — Пиита обвел лица друзей почему-то торжествующим взглядом. — Но настоящий куртуазный рыцарь, который понимал много чего в любви и во всем прочем, только один. Сир Тристан.

— Тристан?!

— А что, разве я не похож? Даже имена созвучные: Ростан — Тристан… И он был славным героем, а что любовь у него получилась несчастная — так это все грубые франки виноваты…

Аймерик не сдержался и фыркнул; соотечественник сверкнул на него темными глазами.

— Я сказал что-то смешное, мессир Гавейн?..

— Да нет, нет, все в порядке. Славный герой.

— Ну то-то же. А то я и не посмотрю, что вы — племянник Короля, сир…

Аймерику же просто вспомнилось, как славному герою опять подбили глаз не далее чем в неделю назад Гугоновы ребята, а потом повели его к своему командиру, в плен — но Ростан сбежал благодаря военной хитрости: притворился, что ему очень надобно по нужде, а когда бдительность стражей задремала, давай Бог ноги… Ничего, вот сир Тристан даже нищим переодевался, чтобы свою возлюбленную еще раз увидеть. Так что Пиитины хитрости — как он притворялся глухонемым, чтобы увильнуть от расспросов Аннетиного отца, чего-й то он делает в церкви подле его дочери — это еще ничего, только помогает образу знаменитого любовника.

— А ты, Гюи?..

— А я вам не скажу, — как ни в чем не бывало заявил Валлиец, разваливаясь на деревянной скамейке.

— А почему это ты нам не скажешь?..

— А потому, что вы мое имя все равно не выговорите, а коверкать его я вам не дам.

— Ну уж и коверкать… Мы, можно сказать, облагозвучиваем!

— Вот спасибо. Что-то неохота. Облагозвучивайте кого другого.

— Да как нам тебя называть-то, валлиец пустоголовый?..

— А это уж как хотите, сир Тристан, во имя Господа… Хоть «Бель Инконню», как того Гавейнова сына.

— Лучше просто «Инконню», — хмыкнул Ростан, критически оглядывая лохматую, нескладную фигуру друга с головы до ног.

— Ну не хочет — и не хочет, будет у нас просто сир Гюи, — вступился возбужденный, чрезвычайно довольный Аймерик. Похоже, обретение имени — да еще такого славного имени! — подействовало на него благотворно; в отблесках алого огня — свечки уже догорели — он казался очень красивым и каким-то сказочным, в самом деле, легендарным Гавейном, которого так любил молодой Эрек…

— А Кретьен-то? — неожиданно вспомнил Пиита, резко разворачиваясь. — Эй, друг, а ты кем будешь, ты еще не сказал! Сидит себе в уголочке, хитренький, думает, про него все забыли… После того, как заварил всю эту кашу своим «Эреком»! Давай, признавайся, как твое рыцарское имя, и попробуй только соврать, что у тебя его нет!..

Я и есть Эрек, как же вы не поняли, — едва не ответил Кретьен, которому вдруг стало невыносимо грустно. Но не ответил. Сдержал язык в последний момент, вспомнив, как долго подгонял под своего героя маску, чтобы никто его не узнал…

— Попробую, Ростан. Я своего рыцарского имени… не знаю.

— Так назовись в честь кого-нибудь, кто тебе очень нравится, — посоветовал молчун Николас с дружеской заботой. Кретьен почему-то так замотал головой, что она едва не оторвалась.

— Нет, нет, ребята… Я так не хочу. Я так… не могу.

— Чудной ты, — неопределенно высказался Гвидно, подбираясь к нему поближе и заглядывая в лицо. — Я — это еще понятно, я-то знаю, чего хочу, только не скажу никому, а то напортите… А ты? Ты придумал что-нибудь, чего нам не скажешь?

— Нет, я… ничего не придумал, — Кретьен с удивлением понял, что глаза у него предательски пощипывает соль. — Пускай я буду просто… сир Ален. Рыцарь короля Артура.

— Будь лучше Ланселотом, например, — Ростан ободряюще взял друга за руку. — У тебя получится, ты же такой… ну, какой надо. Или вот Эреком своим… Он такой славный! И имя красивое…

Кретьен только покачал головой, понимая вдруг, что все друзья как-то тревожно сгрудились вокруг него и смотрят, будто он нуждается в утешении.

— Да не надо… ребята! То есть сиры! Не надо ничего. Чем плохо — сир Ален? Не хуже любого другого имени! Мне же не это главное… Не имя…

— А что?

— Ну… Камелот. Чтобы там быть. И вы все… тоже главное. То есть не вы, а… мы все.

— Ладно, — решительно прерывая участливое молчание, явно затянувшееся сверх меры, Гвидно легко вскочил на ноги. — Кто куда, а мне пора домой. На улице уже темновато, брат, небось, волнуется.

— Да, и правда, Аймерик, засиделись мы у тебя… То есть не Аймерик, простите, сир Гавейн, ради всего святого!..

— Ничего, Пиита, хоть бы и на ночь остались, — отозвался Miles, запаляя свечу — в комнате и правда делалось слишком сумрачно.

— Какой я тебе Пиита?.. Я — В-печали-рожденный! Сын, между прочим… не помню кого. Сир Ален, вы не помните, чей я сын?

— Мелеадука, — тихо улыбаясь, подсказал Кретьен. Теперь ему опять было спокойно, как бывает, когда окончишь что-то ужасно сложное — и видишь, что получилось хорошо. Словно бы в ответ его мыслям, Николас тихонько тронул его за плечо — опять с этой вечной своей смущенной улыбкой.

— Слушай… Можно попросить?..

— А?

— Ты не мог бы… Сделать мне список «Эрека»? Или дай мне рукопись на… несколько дней, и я сам себе сделаю. Я же понимаю, что ты, наверное, ее никому не доверишь, она же только одна… А если ты сделаешь список, я же понимаю, что тебе некогда, я тебе заплачу… Много, сколько ты захочешь. Ты не обидишься?..

— Смертельно обижусь, сир Бедивер, — улыбнулся Кретьен, изнутри заливаемый радостным теплом. — Так что никогда, ни за какие сокровища не смогу вас простить!.. Поэтому не буду я вам ничего переписывать — возьмите рукопись и держите ее, сколько вам влезет. Я ее скорее сам потеряю у себя дома, чем у тебя с ней что-нибудь случится, — добавил он вполне искренне, всучивая другу толстую скрученную трубку бумаги. Николас взял осторожно, будто роман мог сломаться.

— Спасибо, сир… Спасибо огромное! Просто у меня должна быть такая своя. Очень надо.

— Да. Мы все сгинем, а ты прославишься и оставишь нас в памяти людской, — совершенно серьезно добавил Аймерик, оказывается, давно уже стоявший у них за плечами. — Я следующий после Николаса переписывать. Ладно?..

— Да… Ладно вам, сир Гавейн, — Кретьен в порыве ложной скромности опустил ресницы. — В памяти людской, скажешь тоже… Что бы я без вас делал, ребята? Да я бы ни строчки не написал… («Не прибедняйся, ну, рыцарю врать не пристало!» — это, кажется, Ростан.) Кроме того, мне южные доброхоты или Гуго с ребятками давно бы уже голову отшибли, так что и писать было бы некому. Так что это все не мое. Это наше… Ну, Камелотское.

4

…Говорят, слово «голиард» происходит от слова «gula», глотка. Другой вариант его происхождения — от страшного беса Голиафа, воплощающего диавольскую гордыню — куда мрачнее; но это, пожалуй, относится только разве что к последователям учения мятежного Голии — Абеляра, а не к личностям вроде Годфруа, дворянина из Ланьи. Сей юноша, года на три младше Кретьена, имел воистину ненасыщаемую глотку, пару ободранных флейт и жигу, разрисованную по дереву голыми нимфами и фавнами, а тако же веселый и непотопляемый характер. Эти его особенности нас бы нимало не интересовали, если бы в один прекрасный день он не появился на пути у пятерых самозванных рыцарей — и не остался на этом пути почти до самого конца.

День его появления в жизни Кретьена для самого Годфруа выдался весьма печальным. Кстати, решающая их встреча вовсе не была первой — Камелотская компания несколько раз встречалась с данным героем в любимом своем кабаке, в той самой «Обители Канской», где как-то раз на одного северянина навалилось шестеро драчливых южан. Кабак этот в самом деле считался лангедокской территорией — ибо содержал его провансалец, ловкий, растолстевший бывший школяр по имени Гастон Пятак. Нагулявшись по свету в свое молодое время, он остепенился наконец, женясь на кабатчице, и теперь планомерно травил пивом нынешних школяров, не прочь и сам побалагурить с ними насчет восходящих звезд диалектики или же спеть пару-другую «кверел» — жалоб на жестокое школярское безденежье, оставшихся в его облезлой голове по старой памяти…

Южанское-то оно, южанское, — но после нескольких выдержанных с честью битв компания пятерых рыцарей Камелота завоевала себе неоспоримое право на эту территорию, и теперь даже если сюда являлся один Кретьен без «провансальского» сопровождения, кабатчик оказывал ему должные почести, а соперники-полководцы только и могли что неодобрительно коситься через стол. В тот раз он, правда, пришел не один — забежал после диспута перекусить вместе с Ростаном; устали оба преизрядно — дискуссия на тему, может ли праведный язычник, не слыхивавший о Христе, попасть в рай, затянулась на восемь часов без перерыва, и теперь оба диалектика стремились как-нибудь унять урчащие животы. Удивительно, какая же все-таки прорва — живот студента!.. Есть хочется почти что все время, даже когда ты только что поел… То ли дело здесь просто в страхе — вдруг завтра жрать будет совсем нечего?

…При деньгах из них двоих тогда был Кретьен — недавно заплатили за маленький портативный травник, предназначавшийся, наверное, для какой-нибудь просвещенной горожанки; вот почему трапеза двух друзей отличалась скромностью — в те дни, когда за ужин платил Пиита, вино лилось рекою. Кретьен же заказал по миске бобов и по куску вареного сыра, а вино — дешевое и кислое, просто чтобы утолить жажду. Ростан вздохнул недовольно, однако тому, кто сам без гроша, выбирать не приходится, и двое диалектиков увлеченно зачавкали — прервал их только громовой хохот за спиной.

Кретьен обернулся, продолжая жевать — проверить, не замышляют ли злокозненные враги чего лишнего; но разношерстная компания в конце длинного общего стола казалась вполне занятой собою. Человек семь смутно знакомых юношей что-то пихали под столом, покатываясь и расплескивая вино из чашек; старший из них наклонился под столешницу, помогая себе руками и выкрикивая какое-то имя.

— Чего там? — заинтересовался Ростан, откусывая перо лука-порея, торчавшее у него изо рта, как зеленый ус. — Бьют, что ли, кого?

— Да не пойму, — напряженно щурясь в дымноватой полутьме, признался Кретьен. Драться ох как не хотелось — устал, но если и вправду здесь, в их родовом домене, в Кане Галилейской, кого-то собрались бить — долг рыцаря повелевал вступиться. Тем более что позорно позволять кому-то бесчинствовать на их законной территории!..

— Эй, парни, что это вы там делаете? Буяните, что ли?

— Да нет, с дворянином вот говорим, — охотно поведал совсем молодой школяр в зеленом — некогда — плаще и шляпе набекрень. Лицо его блестело от пота и веселья. — Эй, ты, дворянин, вылезай! — позвал он, наклоняясь под стол, куда направляли свои пинки остальные; и призыв его возымел действие — из-под столешницы под общие восторженные возгласы высунулась всклокоченная голова, моргая обалделыми глазами.

— Д-да… — Неуверенно сказала голова, пытаясь сохранять максимально независимый вид. — Д-да, я… это… дворянин.

Дворянина подхватили под мышки и выволокли на свет божий; под дружный смех один из парней нырнул под стол и вытащил оттуда нечто неизвестного цвета, кое расправил и водрузил на голову бедняге — и на поверку штуковина оказалась шляпой. Кретьен осознал, что извлеченный снизу дворянин вовсе не в обиде ни на кого на целом свете — хотя бы потому, что не понимает толком, что это с ним стряслось; драться, выходит, было необязательно, и он, перемигнувшись с Ростаном, вернулся к своим бобам. А лохматый, в доску пьяный парень пытался тем временем что-то товарищам объяснить, но не мог — столь радостно они реагировали на каждое его изречение. В руку ему сунули флейту и теперь уговаривали что-нибудь сыграть; кажется, бедняга со столь странным прозвищем служил для всех источником неиссякаемых развлечений. Он мотал незлобивой кудлатой головой, но наконец сдался — и вместо музыки прогорланил на благородной заплетающейся латыни:

Это выступление встретил восторженный рев. Даже Кретьен, хотя и утомленный шумом, хмыкнул в чашку.

— А что… э…. Не сапиенти? — осведомился незадачливый жонглер.

— Не, пой, пой, Дворянин! Все отлично! Вот на, выпей красненького…

(Бульк, бульк, бульк.

И продолжение номера):

(Это что за тип, спросил Кретьен у друга в перерывах между глотками, испытывая смесь жалости, брезгливости и приязни.

— Да тутошний, здесь на дудке играет… Иногда, — Ростан пожал плечами. — Я его встречал пару раз… Кабацкая птичка, clericus inter epula cantans.

— А чего они его так зовут?

— Да мало ли кого как зовут, — резонно отозвался Поэт Поэтов, встряхивая немытыми кудрями. — Я одного школяра знаю по кличке Еmperador, император — а знаешь, какая он на самом деле глупая крыса!..

— Да, опять же вот и ты у нас — Vates Vatum…

— То есть, что ты имеешь в виду?..

— Да ничего, сир Тристан, во имя Господа! Пойдемте отсюда, благородный друг мой, коли вы уже доели свои бобы во славу Короля нашего…

— Воистину, — устало отозвался благородный друг, — кажется, драться нам не придется, во славу Господа. А то эти битвы, битвы… Сир, признаться, я жутко хочу спать. Я лучше завтра с кем-нибудь подерусь.)

И они пошли домой, но минуя развеселую компанию, Кретьен все же взглянул поближе на пьяное, растерянное, раскрасневшееся лицо несчастного Дворянина и мельком подумал, досчитается ли тот наутро своих грошей… Слишком уж бравый и трезвый народец окружает парня, и слишком уж не похожи они на искренних лучших друзей… Впрочем, это не наше дело, не наше. Я тут никому не нянька, трактирщик за всеми присмотрит, и кроме того, я устал.

Кретьен тогда не ошибся в своих предположениях — Годфруа из Ланьи и впрямь дурно разбирался в людях. Редко проходила неделя без того, чтобы очередная компания добрых друзей не выпотрошила ему карманов, поставив пару свежих синяков; однако тот не унывал, отлеживался, отмывался, трезвел — и снова дудел в свою флейту на кабацких подмостках, зарабатывая честные жонглерские гроши. И не забывал орлиным взглядом высматривать молодых девушек, будто это именно о нем спорили красотки Флора и Филида в известной песенке, придя наконец к заключению:

Вполне возможно, что так оно и было.

В другой раз Кретьен застал случайного знакомца в положении куда более бедственном. Собственно говоря, он торопился домой от Аймерика, у которого до позднего вечера засиделся, разбирая Тацитовы «Анналы»; и путь его пролегал мимо благословенной Каны в зелени виноградников. Имелась еще и другая дорожка, короче, но эта зато была светлее — хотя и мимо кабаков и соседивших с оными борделей, однако по этому поводу более оживленная в такой час ночи. В темноте в одиночку по городу ходить не годится, даже — и в особенности! — если это веселый Париж!.. Но что ж поделаешь, не хотелось Аймерика напрягать…

Вот там-то, в круге желтого света из распахнутых дверей не то трактира, не то борделя, и разыгрывался последний акт неведомой случайному зрителю греческой трагедии. Кого-то били; вернее, двое парней крепко держали этого кого-то под белы руки, а била его по щекам растрепанная, очень громкая женщина. Ругалась она такими словами, каких Кретьен и вовсе не знал; он всегда очень боялся ругающихся женщин, и первое его побуждение было даже и вовсе не рыцарским — затеряться в тени и прошмыгнуть мимо как можно скорее. Но в жалобном бормотанье жертвы ему неожиданно послышался знакомый голос — и, порицая себя за недостойную Круглого Стола робость, рыцарь принял наиболее внушительное из своих обличий, подбоченясь и уперев руки в бока, и отправился разбираться.

— Эй, любезные… Что тут происходит? За что вы этого беднягу обижаете?..

Бедняга, воспользовавшись передышкой, мотал головой, из разбитого носа капала кровь. Кретьен не ошибся — это и в самом деле оказался старый знакомец, Дворянин; только на этот раз, похоже, влипший в переделку похуже прежней.

— Беднягу? — возопила дама голосом, напоминающим скрежет ножа по стеклу, встряхивая обширною юбкой. — Да я этого о-ля-ля, тудыть его и растудыть, сейчас еще и не так обижу! Да где ж это видано, чтобы так над женщиной издеваться!..

— Не платит, гад, — пояснил немногословный мужичина, встряхивая негодяя, как будто тот был сделан из тряпок. — А ты, парень, топай давай, не мешайся не в свое дело.

— Это мой… друг, — независимо сказал Кретьен, благоразумно пропустив мимо ушей пару эпитетов, которыми наградила его разъяренная дева. — Поэтому, мессиры, это вполне себе мое дело… Сколько он вам должен? Я заплачу.

Парнюга открыл было рот, но женщина, заткнув его огненным взглядом, ответила сама. Кретьен внутренне присвистнул, задавив в зародыше мысль о том, что эта дева, пожалуй, и в лучшие свои годы на десять денье не могла рассчитывать; но все же десять денье отсчитал, путаясь в завязках кошелька, и взамен получил из рук в руки ценное приобретение — нового знакомого, который кашлял, бормотал и вообще зрелище являл собою крайне неосмысленное.

Бормочущее сокровище рыцарь Камелота оттащил подальше от опасных мест, в темноту, и там, основательно тряхнув, вопросил, где он все-таки живет. Парень по прозвищу Дворянин, размазывая кровь из разбитого носа, взамен ответа прижался к нему, как к родной матушке, и горестно заплакал. Лишенный всяческого сочувствия Кретьен повторил вопрос, при каждом слове сильно подопечного встряхивая. Неудачник был изрядно тяжел и измочил ему слезами все плечо.

— Где! Ты! Живешь!?

Вопрос просто из добродетельного Аймерика прежних дней; разница только в том, что Кретьен тогда вовсе не был пьян.

Наконец до дворянственного разума что-то такое дошло о сути вопроса, и он, подняв просветленный взгляд, радостно засмеялся. Кретьен только плюнул с досады и потащил новую, десять денье стоившую покупку к себе домой.

По дороге Дворянин, помогая ему по мере сил заплетающимися ногами, что-то напевал из «Кверелы на клобучную породу» и вообще, кажется, не особенно понимал, что с ним происходит. По случаю позднего часа Кретьену пришлось долго молотить в запертую дверь, проклиная свое человеколюбие; наконец ему, совершенно озверевшему, мокрому от пота и от слез чувствительного знакомца, отворила сама хозяйка, из-за спины которой выглядывал заспанный Кристоф с кочергою в руке. Гневная мадам Сесиль в белой рубашке, с волосами, собранными на ночь под платок, держала свечу — и едва ее не выронила при виде своего подозрительного жильца. Кретьен, злющий и усталый, знать не знал, что в этот день и в этот час навеки разрешилось глодавшее его квартирную хозяйку подозрение — уж не еретик ли он; а уж после того, как он, шатаясь во все стороны и разя перегаром (не своим, Дворяниновым, но мадам Сесиль про то не ведала) принялся подниматься со своим дружком по лестнице, но оступился, и послышались ни с чем иным не могущие спутаться звуки — взбунтовавшийся желудок вовсю извергал свое содержимое прямо на скрипучие ступеньки… Кто бы мог подумать, что столь отвратительное деяние может вызвать столь горячее одобренье хоть у кого-нибудь на целом свете! Однако вот вызвало же, «школяр, школяр, он настоящий школяр, а не поганый публиканин», - пело сердце госпожи Цецилии, покуда она выговаривала жильцу в спину и посылала слугу за тряпкой.

…Кретьен втащил покладистого, как мешок тряпья, гостя в комнату и пихнул на свою кровать. Накрыть его одеялом? А, обойдется… Только башмаки с него снять. После того, как Кретьен послужил ему оруженосцем, благодарный юноша повалился лицом вниз и тут же захрапел; школяр посмотрел на него с тоскливой ненавистью и протянул руку за огнивом… Ладно, это пустяки, что негде спать. Главное — работа. А то эти несчастные «Анналы» вместе с Юстиниановым кодексом съели все время… Юстиниан, сын скотопаса, муж блудницы, много чего понаписал, будь он неладен, а еще Великий! Но Клижес ждет.

…Запалив свечку, юноша согнулся над столом. Жар и глад, жар и глад, вернитесь… Какая беда — тот, кто пишет, и неуязвим, и в то же время ранимее всех на свете… Слабые глаза, тусклая свеча, а потом, конечно же — знаменитый «железный венец», опоясывающая голову боль. Чернила на этот раз попались очень хорошие, надо будет запомнить лавку — чисто черный цвет, безо всякой гаденькой желтизны. И перо было отличное, твердое, отточенное, не из тех, что уже через час письма начинают мерзко лохматиться…

…И дрался Клижес на турнире, и раздувал ноздри его угольно-черный конь, а через три дня конь будет белым, и мы опять всех победим… Сегодня надо обязательно дописать до поединка с Гавейном. Давай, Аймерик, руби меня, все равно ни одному из нас другого не одолеть, все равно… Запыхавшись, срывает Клижес шлем со светловолосой головы, раскрасневшийся, совсем юный… Совсем не похож. Но толку-то скрываться под маскою, все равно это ты, Кретьен. Наверное, поэтому и не можешь носить одного имени, подобно Аймерику — тебя слишком много, и каждый новый ты может все то, чего тебе никогда не достичь здесь, рыцарь пера и бумаги, где твои шпоры?.. Но ничего, я все равно буду в Камелоте. А потом махнем в Германию, к возлюбленной, и что-нибудь придумаем, чтобы все у нас сложилось хорошо… Тем более что она так прекрасна — лучше Ростановых девиц, лучше всех девиц на свете — известно всем, что Феникс-птица прекрасней всех на свете птиц, так затмевает всех девиц Фенисса красотой своею…

Одна беда — когда эта история закончится, Кретьен перестанет быть Клижесом. По опыту Эрека поэт хорошо знал, что будет так. Теперь даже смешно, что случались дни, когда на имя «Эрек» он готов был откликнуться, как на собственное — пока не увидел, что влияние их взаимно, пока не заметил тень «раздвоившегося» Жерара де Мо, всплывшего откуда-то из обители теней, которая есть в голове у каждого из нас… А ведь как хитро пробрался Жерар! Даже разделился надвое, чтобы обмануть Кретьенову бдительность! На двоих — карлика, бьющего по лицу, и рыцаря, взирающего на унижение с высокомерной насмешкою… Как жаль, хмуро думал Кретьен, глядя в мелко исписанный лист, неужели я в самом деле хотел ответить ударом на удар. Неужели столько лет я держал в себе эту дурацкую обиду, чтобы потом отдать меч мщения в руки невиновному ни в чем Камелотскому юноше, франку, сыну короля Лака — после того, как я столько раз умер и воскрес, после того, как едва-едва начал снова считать себя хорошим парнем?.. Зачем было поднимать мертвого из его могилы, неглубокой ямы среди песков Святой Земли — только для того, чтобы заставить отвечать за давнюю пощечину, ошеломляющий обидою удар, обжегший лицо мальчишки-слуги, еще ничего не знающего о настоящем горе?..

Да это гордыня, милый мой. Еще какая. И в преувеличенной жестокости — (уже не ладонь, а плеть, и ответит враг уже не словами, а кровью) — не ее ли следы?.. Берегись, рыцарь, чтобы с Клижесом не стало того же самого. Они свободные люди, они не обязаны отвечать за тебя.

А глазами Клижеса осталось тоже недолго глядеть на мир. Еще не более двух тысяч строк, и как ни жаль, как ни жаль, они навеки распадутся из единого — на двоих, и школяр останется в своей комнатенке, с головной болью кольцом вокруг лба, а рыцарь — в своей Бретани, рука об руку с прекрасной возлюбленной… Но я знаю, я же видел их всех. И я, наверное, виноват перед ними всеми, что сражаюсь со своими врагами их оружием. Они все — отдельные люди. Интересно, а я сам-то вообще есть?

…Голова болела невыносимо. Строчки сливались в пламя — «Мане, текел, фарес». Кретьен положил голову на исписанные страницы и прикрыл глаза, дожидаясь, когда утихнет огонь от железного венца. Какая радость… даже сквозь эту боль — торжество, торжество, дрожь любви, ясное ощущение себя в потоке ветра, и ты недаром живешь на свете, и с тобою, наверное, Господь… За эту ночь он сделал около четырехсот строк, свой рекорд. Влюбленные уже встретились и придумали, как им быть, а Кретьен чувствовал, что у него через трубу позвоночника будто бы дует сильный ветер. Интересно, на что это похоже? Может, на плотскую любовь?.. Или на мне играют, как на флейте… Если бы только не болела голова! Счастье — это когда ты можешь писать, а потом заканчиваешь и видишь, что ты сделал хорошо. Правда, оно еще не хорошо и не плохо, просто никак. Надо править, править и править… Может, не пойти на лекцию завтра, а заняться правкой? Тогда уже на следующий день я покажу то, что сделал, тем, кому это важно. Вот будет здорово. Впрочем, какое там завтра — уже сегодня, за окном-то светло, правда, свет серенький, и осень выдалась серенькая, холодная, а еще на спасение этого… как его там — пошло десять денье, теперь придется подтянуть поясок… Но это все неважно.

Долгий горестный стон из-за спины оборвал блаженное течение теплохладного ветра. Кретьен, почти забывший, что на его кровати кто-то есть, обернулся, как ужаленный. Парень по прозвищу Дворянин приподнялся на локте, всклокоченный, с до крайности помятой физиономией, и озирал обиталище поэта с крайним изумлением.

Кретьен не без интереса наблюдал, как ярко-синие, припухшие глаза медленно обретают осмысленное выражение. Парень при дневном свете оказался довольно хорош собой, если не принимать во внимание разбитую губу да слегка раздувшийся от вчерашних приключений нос; вид у гостя был недоуменный и кристально-честный, и Кретьен на первый взгляд не дал бы ему более двадцати лет от роду.

Что-то осознав, Дворянин издал невнятный долгий звук, среднее между стоном и вздохом, и повалился обратно на подушку, зажмурившись — должно быть, от света раскалывалась голова. Похоже, ему приходилось нелегко. Вспомнив опыт Ростана, поэт милосердно плеснул водички из глиняного кувшина в деревянную чашку с щербатым краем и поднес страдальцу напиться.

— Ну не медик я… Не медик! — внезапно громко и очень отчетливо высказался страдалец, не разлепляя глаз. Кретьен от удивления чуть не пролил воду на своего подопечного.

— Верю, — осторожно сказал он, не решаясь его приподнять: было такое ощущение, что потяни Дворянина за какую-нибудь часть тела — она и оторвется.

Осознав присутствие кого-то незнакомого, юноша содрогнулся — как-то сразу весь, от головы до кончиков пальцев. Кретьен вчера догадался его разуть — и правильно: тот, видно, вертелся во сне, и одеяло его благодетеля теперь безобразным комком покоилось под грязноватыми стопами. Отличное беличье одеяло, Кретьенова собственность…

…Гость разлепил глаза. Надо же, какой яркий синий цвет! Такие глаза, наверно, нравятся девушкам — особенно окаймленные длинными, как у дамы, очень густыми и черными ресницами. Впрочем, сейчас эти ресницы слиплись и выглядели неубедительно.

— Ты кто таков?..

Кретьен чуть помедлил с ответом. Варианты «хозяин этой комнаты», «школяр», «рыцарь», «шампанец» и просто «друг» пронеслись у него в голове, не выдав ничего лучшего. Почему-то на вопрос «ты кто таков» у него никогда быстро не получалось ответить… А зря. Бедняга гость, видно, пришел за время его молчания к каким-то собственным выводам; игра мысли изобразилась на его открытом лице, и он, приподнявшись в постели, с выражением ожесточенного страдания занес слабую длань, очевидно, намереваясь своего спасителя двинуть в зубы.

Однако Кретьен успел первым. Кулак его без малейшей жалости врезался бедолаге в ухо, и тот, будто бы даже и не удивившись, беззвучно упал обратно на подушку. Глядя на него со смешанными чувствами и в очередной раз поражаясь людской неблагодарности, хозяин сунул ему к губам наполовину расплесканную чашку и выговорил:

— Пей. И не дури.

— Я — дворянин, — не в первый раз поражая логичностью мысли, высказался поверженный гигант.

— И что теперь?..

— А ты мне в ухо дал, — продолжал с натугой размышлять тот, не раскрывая глаз. — Это… недопустимо.

— А я — рыцарь, — мрачно, неожиданно для себя самого брякнул Кретьен, со стуком ставя чашку на пол и возвращаясь к столу. — А вы, господин дворянин, валяетесь на моей кровати, после того, как я вчера вырвал вас из когтей некоей дамы, которая от вас чего-то хотела. Думайте сами, имею ли я право дать вам в ухо. Надумаете — скажете.

— Тогда все нормально, если ты рыцарь, — четко осознающий наличие социальной лестницы юноша рывком приподнялся с кровати и вылил в рот содержимое чашки. — А скажи, пожалуйста… — вода, видно, несколько прояснила его мысли, — это мы не с тобою вчера…

— Нет, не со мной, — даже не дослушав до конца, быстро ответил Кретьен. Новый знакомец одновременно злил и забавлял его, однако хотелось поскорей покончить с этой историей и остаться одному. Наедине со своей кроватью.

— А ты не помнишь, эта женщина… — Дворянин спустил босые ноги с кровати, пошевелил грязноватыми пальцами. Выглядел он уже вполне человекообразно. — Ну, та… Черная. Ты не помнишь, я с ней не того… Спал я с нею или нет?..

— Вот уж не знаю, — Кретьен подавил желание расхохотаться. — Тебе лучше знать… мессир дворянин.

— Лучше бы нет, — несостоявшийся медик потер ладонями виски, поражая поэта своей откровенностью. — А то, если да, придется ее найти и заплатить. Я же дворянин все-таки… надо заплатить, а нечем. Совершенно не гроша!..

— Не волнуйся, с этим все в порядке, — с неожиданной симпатией утешил его Кретьен, приваливаясь спиной к столу — ноги что-то не держали. — Я дал ей сколько-то… Сколько она просила.

И тут похмельный голиард удивил его так сильно, что он едва не запутался в собственных ногах. Поднявшись, еще слегка пошатываясь, в обвисающих на коленках грязно-зеленых шоссах, Дворянин из трактира учтиво, необычйно изящно поклонился ему и сказал с интонацией, сделавшей бы честь Труаскому двору, с шампанским — разрази меня гром, шампанским акцентом, который шампанец никогда не перепутает ни с чем другим:

— Благослови вас Бог, мессир… Вы спасли от посрамления мою честь. Отныне я ваш должник.

— Ради Господа, послужить вам мне было лишь в радость, мессир, — машинально ответил Кретьен, и только после этого, осознав всю комичность ситуации, задал наконец вопрос, которому надлежало бы идти прежде всего:

— Как вас зовут, в конце концов?

— Годфруа де Ланьи, дворянин из Шампани. А не найдется ли у вас в доме, достойный сир, гребня да хоть немного воды для умывания?..

…Умывшись и расчесавшись, нежданный земляк похорошел несказанно. Его неприглядные космы оказались волнистыми, коричнево-русыми волосами, длиною чуть пониже плеч; лицо у него было широкое, но очень хорошее, с густыми, как у мессира Анри, сросшимися на переносице бровями. Особенно приятной была его мимика, и выговор — родной, родной! — когда он, держа загорелыми пальцами половинку последнего Кретьенова каравая, рассказывал о себе, то и дело прихлебывая из чашки кислое молоко. Исполнился Годфруа двадцать один год, и медика из него не получилось.

По-хорошему, из него вообще ничего не получилось: младший сын малоземельного дворянина из Ланьи, он был воистину из тех, кто, проходя по миру, «ищет семи искусств в Париже, филологии в Орлеане, медицины в Салерно и права в Болонье, но добрых нравов — нигде». Все до единой песни о голиардах идеально подходили к нему; выйдя в дорогу лет в пятнадцать, он еще так и не останавливался толком, «как ладья, что кормчего потеряла в море, словно птица в воздухе на небес просторе…» То и дело без еды и крова, зарабатывая на жизнь игрой на дудке в кабаках или пением чужих стихов на пирах в гостеприимных замках, часто без гроша в кармане, при всем при том Годфруа чувствовал себя на белом свете как у Христа за пазухой — похоже, весь мир принадлежал ему!.. Любил он выпить — хотя не умел, и часто бывал бит и обчищен как липка своими очередными «друзьями», любил странствовать — особенно по землям Юга, где его принимали как своего местные нахлебники — жонглеры; любил девушек — совершенно бескорыстно, восхищаясь ими, как прекрасными цветами, как красотою Божьей — и почти всегда удостаивался их взаимности. Нрава он был доброго и веселого, а так же крайне легкого — и с девушками ему везло, они по большей части попадались такие же, «из материи слабой, легковесной», так что никто ни на кого не держал обиды, напротив, все были бы не прочь еще где-нибудь встретиться вновь… Он им дарил цветы и песни, а также — если случались деньги — украшения и сладкое вино; они дарили ему радость, к которой одной на целом свете он и стремился. Пожалуй, в таком типе личности Кретьена не могло бы привлечь ничего на свете, будь он хоть трижды шампанец — если бы не одна-единственная особенность: Годфруа любил стихи.

До стихов он был жаден, как младенец до сладкого. Сам он тоже слагал рифмованные строки, но на серьезные, отточенные формой и содержанием песни его не хватало. Тем более уж никогда не взялся бы Годфруа за роман… Однако любил он стихи яростно, бескорыстно, куда сильнее даже, чем дев и выпивку, и такая чистая страсть не могла не вызвать у Кретьена горячего одобрения.

Память у Годфруа была дырявая, что твое решето; вот почему последующие два дня он провел на квартире у Кретьена, где к вящему неодобрению Ростана подъел подчистую все до крошки и переписал для себя начисто «Эрека» и тот кусок «Клижеса», который Кретьен согласился ему дать, не говоря уж о множестве мелочей, лирических стихов и отрывочков, валяющихся на отдельных листочках и до сих пор никому не надобных… Бумага, на которой он делал свои копии, была, разумеется, Кретьенова.

…А на третий день Годфруа из Ланьи по прозвищу Дворянин, подружившийся с Гвидно, вызвавший смутное неодобрение Ростана и глубокое недоуменье Аймерика, ушел куда-то по своей дорожке, будто бы в который раз cum in orbe universo decantatur: ite! И засыпая на своей просторной кровати — впервые без лицезрения зеленой заплатанной спины, согнувшейся за столом при огоньке, Кретьен с облегчением, но и с неожиданной для себя радостной приязнью вспоминал прощальные слова Годфруа:

«Я ваш друг навеки, мессир… Я принесу вам славу! Ждите, я вернусь… Как-нибудь.»

— Да уж, вернется, — мрачно предсказал Ростан, пересчитывая блестящие на столе кружочки серебра — оставшиеся у них с Кретьеном деньги. — Терпеть не могу vagabundi… Нахлебники несчастные!.. Одной бумаги сколько потратил… Ты, кстати, всю одежду проверь — если он не украл чего, так вшей еще занесет. Или чесотку какую-нибудь… Ха, ты знаешь, сколько у нас осталось денег?.. Скажи, ты любишь стоять на паперти с протянутой рукой?..

— Mendicare pudor est, mendicare nolo! — хохотнул Кретьен, развалясь на кровати. — А нам с тобой, amice, кажется, скоро придется этим заняться… Если я не возьму переписывать еще что-нибудь. А Годфруа славный парень. Он мне нравится… Он радость приносит.

— Вот еще, радость, — фыркнул сир Тристан, сгребая небогатую казну в кожаный мешочек. Годфруа он не полюбил и еще за одну особенность — тот относился к рыцарству в высшей степени прохладно, и от идеи «Камелота» в восторг не пришел. — И в стихах он ничего не понимает… Я предложил ему там, на юге, пропеть и парочку моих — «Канцону о розе» и ту, которая начинается словами «Донна, белость ваших рук замыкает разум в круг». Так что ты думаешь? Отказался, мужлан несчастный! Тоже мне, дворянин!

 

Глава 3. Рыцари Камелота

1

У каждого в жизни случаются великие дни. А уж если ты с кем-нибудь накрепко связался, так что получилось что-то вроде братства, то и великие дни у вас должны быть общие.

Поэтому когда Аймерик решил покончить наконец с диалектикой и по этому поводу провести собственный публичный диспут, четверо товарищей по оружию не могли ему не восспособствовать в этом намерении. Они помогали во всем, оставив свои дела — впятером сооружали и кафедру возле самой церкви Сен-Женевьев. Материалом стали отличная бочка да несколько досок, выпрошенные в дружественном трактире; из досок получился крепкий барьер, предназначенный, чтобы охранять священную особу лектора от посягательств любознательной толпы. Предполагалось, что начнет Аймерик свое выступленье перед Серлоновой группой и кругом знакомых, но в процессе слушателей может и прибавиться, вот тогда-то и понадобится барьер… Это должен был быть не совсем «Сик-эт-ноновский» диспут — нет, будущий лиценциат собирался сказать короткую лекцию в защиту какой-нибудь, пусть даже совсем бредовой, теории, а затем последовательно отбиться от всех нападок со стороны зрителей. Тема выбиралась свободно — проверялась не лояльность школяра, но его умение спорить, как раз то, за что недолюбливал диалектику честный Кретьен: подловатая это наука, побеждает не тот, кто прав, а тот, у кого язык лучше подвешен.

— Хороший диалектик тебе что хочешь докажет, — фыркнул наглый Гюи, спрыгивая с бочки, которую он только что испытывал на устойчивость, отплясав на ней некий валлийский народный танец. — Вот хочешь, дружочек Бедивер, я тебе докажу, что у тебя вместо носа — пятачок? Или что у немцев на бумаге — недаром филигрань в форме свиньи, потому что они…

— Вот хочешь в ухо? — лаконично отозвался Николас, заливаясь краской. Широкий, вздернутый нос и впрямь служил причиною его тайных душевных страданий; Гвидно умудрился, не глядя, всадить стрелу в самое уязвимое место, в пятнышко на славном гербе фон Ауэ.

— Так я же с чисто диалектической точки зрения, — быстренько прячась за барьер, сообщил рыжий гад. — Я ж по Абеляровскому методу тебе могу и обратное легко доказать — что нос у тебя вовсе не похож на…

Пригоршня липкого осеннего снега хлопнула лектора прямо в лицо, и он завертелся, отплевываясь и одновременно стаскивая с распяленной пятерни перчатку, дабы вызвать оскорбителя на поединок. Николас, уже готовый, стоял, широко расставив ноги, и дружелюбно улыбался. Утренняя морось — не то капельки, не то снег — блестела на его всклокоченных волосах, капюшона он не надел.

— Ребята, пожалуйста, — недовольно одернул их Аймерик, который на самом деле здорово волновался. У него это, правда, выражалось в повышенной резкости голоса да в мрачности — вид такой, будто у него умерло полсемьи. По-Ростановски орать или по-Кретьеновски терять ориентацию в пространстве и времени он не начинал. — Вы не могли бы… как бы это сказать повежливей… замолчать. Голова кругом идет.

— Сир, я весь раскаяние! — спаясничал Гвидно, но не к добру: у Аймерика стало такое лицо, будто он сейчас и впрямь засветит в глаз. Но вместо того он развернулся спиною к компании и зашагал по площади.

Кретьен удержал Пииту, сунувшегося было в сторону ушедшего.

— Не трожь ты его… Пусть пройдется. Ему подумать надо.

— Поду-маешь, будущий лиценциат! — надулся было Ростан. — Загордится еще, после таких дел… Лучше пусть бы он провалился! На диспуте, я имею в виду, а не сквозь землю…

— А он не будущий лиценциат. Ты разве не знаешь?

— Что?

— Ну, он тебе разве не говорил, что не будет просить у епископа licentio docendi? Он не хочет преподавать.

— Как — не хочет? — вытаращился Ростан, только и мечтавший сменить наконец лохмотья школяра на тунику магистра. — А чего ж он тогда хочет, в конце концов? Зачем притащился из своего прекрасного Ломбера в эту… Rosa Mundi, будь она неладна?

— Ну, наверное, чтобы учиться… всему, — Кретьен пожал плечами. Его самого не очень-то интересовала общественная сторона жизни его друзей — может, потому с ним и откровенничал на эту тему скрытный Рыцарь. — Он вот когда удостоверится, что диалектикой вполне себе овладел, теологией хочет заняться. Даже ходил уже к магистру Алену Островному, узнавал, что у него как и почем… Сир Гавейн у нас любит Софию-мудрость ради нее самой.

— Сир Гавейн у нас — безбожная скотина, — встрял в беседу перегнувшийся через барьер Гвидно. — Вы думали, он молиться ходил? Ну да, прямо сейчас! Вон он идет, и посмотрите-ка, что у нашего праведника в руках!

Аймерик, черный, широкоплечий, как всегда, очень прямой, шагал через площадь, помахивая здоровенной глиняной бутылкой. Но разочарованию соратников не было предела: в бутылке оказалась вода, налитая в трактире, вода, чтобы в случае чего промочить горло, вдоволь наоравшись на диспуте… Аймерик поставил бутылку на вершину неприглядной своей кафедры и измотанно улыбнулся.

— Сиры, только вы будьте рядом, ладно? Чтобы мне не казалось, что я все чужим говорю…

— Конечно, будем. Даже внутри барьера можем стоять.

— Ага… Вон уже Серлон идет. Сейчас оно начнется. Сейчас они все повалят.

— Ну, перекрестясь — полезли! — Ростан протянул другу руку, чтобы помочь ему влезть на возвышение. Тот дернул бровью, ничего не ответил и легко вспрыгнул сам.

…А ведь диспут удался! На редкость удался! Несмотря на дикую тему, которой никто от Аймерика не ожидал — вместо чего-нибудь невинного, вроде тех самых ангелов в одной комнате, или вроде силлогизма о том, что человек — животное, а Сократ — человек, следовательно, Сократ — животное, ломберский дворянин произнес краткую, но бешено убедительную лекцию о том, что жениться и выходить замуж грешно и напрасно. Пока он говорил, даже его собственные друзья таращили глаза от изумленья; а уж стоило ему замолчать — вопросы и опроверженья посыпались таким градом, что переутомившийся Ростан заткнул уши, мотая головой.

Аймерик был великолепен. Избрал ли он свою тему просто как яркий объект для дискуссии или же и впрямь отстаивал свое мнение — но держался он с блеском. Не только апостолом Павлом — он и Ветхим Заветом разил оппонентов, тем, как через своих жен претерпевали сомнения Соломон и Иов, и про Экклезиаста он не забыл, сказавшего, что женщина горше смерти, и угождающий Богу спасется от нее, а грешник будет уловлен ею. В ход пошли и Притчи, где сказано, что дом женщины — пути адовы; Кретьен и не знал раньше, что в Писании столько всего понаписано против брака! И голос помогал — что-что, а переорать восходящую звезду диалектики было почти невозможно, серлоновы ученики это давно знали, но ко второй половине дня — диспут продлился часов десять без перерыва — аудитория разрослась, прибавилось немало совсем незнакомого народа. Похоже, избранная тема оказалась животрепещущей!

— Они меня Павлом — и я их Павлом, а Ветхий тоже на что-то годится, — прохрипел Аймерик, склоняясь, чтобы хлебнуть водички. Любвеобильный Ростан улучил минутку, чтобы спросить: «Ты это правда так думаешь — или как?», но ответа не получил: зазевавшегося Аймерика кто-то здорово двинул из-за барьера палкой под коленку. Сир Гавейн не удержался и грохнулся на руки друзей, расплескивая воду; кажется, публика утомилась, и спор собирался перейти на новый уровень.

Незнакомый клирик с выбритой макушкой, перекинувший ногу через барьер, был ловко ухвачен Кретьеном за эту самую ногу и опрокинут обратно. Аймерик занял привеллегировнную лекторскую позицию на бочке и оттуда гвоздил кулаком — подобным стилем диспутирования он тоже владел недурно, кроме того, тело давно требовало разминки. Николас, оторвав одну из барьерных досок, сосредоточенно приглаживал ей по макушке тот одного, то другого диспутанта — драться ему было всегда сподручнее, чем говорить. Кретьену здорово засветили в ухо, и голова слегка звенела, однако сражаться спина к спине с собратьями по Камелоту оказалось не в пример приятнее, чем выслушивать всю эту сомнительную мудрость насчет женщин.

— «Lucifer occubuit», — отдуваясь, возгласил непобедимый Аймерик, опрокидывая очередного врага, вооруженного камнем. — Закатился светоносец, а нам, братья, неплохо бы… уф… отступить!..

— Мы не отступаем, а наступаем назад, — поправил Гвидно, слизывая кровь с разбитой губы. — Кроме того, и справа враги… И слева… Ура! Теперь-то они от нас не уйдут!

Кретьен радостно приложил очередного врага по голове бутылью из-под водички, получил от него изрядный пинок в бок и изготовился — по команде, пришедшей с бочки — к отступлению, по дороге примериваясь и пиная под коленку любителя мудрости, желавшего сзади долбануть Ростана по голове.

Они все-таки отбились, тем более что среди дискутировавших на площади у Аймерика нашлось немало союзников. Особенно удивил один невысокий коренастый юноша с сильным каталонским акцентом, который полдороги до кабака бежал с Аймериком рядом, потирая подбитый глаз, и высказывал ему свое восхищение в небывало цветистых выражениях. Кажется, он хотел у Аймерика учиться; объяснение, что тот вовсе не собирается преподавать, его почему-то не остановило. «Вы настоящий праведник, сир, просто цвет католической церкви, — не унимался тот, пожимая и пожимая руку своему кумиру. — Если бы все наши магистеры, да и прелаты, да и монахи придерживались подобных мнений, царство Божие на земле уже давно наступило бы!»

Аймерик, похоже, не радовался столь пылкому поклоннику; по крайней мере, морщился от комплиментов он так, будто у него зубы болели. Но сам тот факт, что диспут окончился дракой, обозначал некую славу и успех, и хотя главный виновник успеха был так вымотан, что не хотел идти никуда — только домой, спать — четверо его друзей, гордясь не менее, чем гордились бы за себя самих, отправились на ночь праздновать Гавейновы успехи в кабак. Аймерика провожали до дома всей компанией; он только неосмысленно улыбался и обнимал всех за плечи — голос герой дня себе посадил надолго. Настырный Ростан, у которого только-только начали складываться отношения с его скорнячной девицею, все не отставал с вопросом — в самом ли деле друг так думает или просто проверял свои диалектические таланты? Аймерик несколько раз — «Правда, правда» — серьезно кивнул и скрылся наконец в доме, оставив друзей обсуждать его пристрастия и аскетические воззрения между собою самими.

К Кретьену в эти осенние мокрые дни тоже явилась настоящая слава. Слава пришла в его дом в образе Годфруа, объявившегося, как всегда, откуда ни возьмись; на этот раз нищий школяр выглядел весьма неплохо, с округлившимися щеками, довольный, чуть хмельной, а на плечах его красовался очень хороший плащ — зеленый, шерстяной, подбитый нежным белым мехом.

— Это на самом деле твое, — признался он стыдливо, стряхивая мокроватый плащ с плеч — на Кретьенову постель. — И вот это — тоже твое. Я сколько-то позаимствовал за труды праведные… Но для дворянина долг чести — превыше всего.

«Это» оказалось кожаным кошельком, в котором плотненько позвякивало серебро. Годфруа пришел с юга — через Бурбон и Орлеан аж из самого Вентадорна! И вернулся он со славою — положенные на музыку кусочки из Кретьенова «Клижеса» изрядно пополнили его кошелек, а кроме того, он продал сеньорской чете оба отличных списка с Кретьеновых романов, поимевших неожиданно громадный успех; плащ же был призом за победу в поэтическом прении — темою оного оказался вопрос супружеской верности и измены, и девица Фенисса спасла положение, принесла Годфруа победу и все всем подробно объяснила. Помимо того, Годфруа получил новый источник вдохновения: им стал не кто нибудь, а сама несравненная виконтесса Вентадорна. То, что эта дама старше его лет на двадцать, что она замужем за виконтом Эблесом, а кроме того, уже воспета и прославлена по всему Югу такой знаменитостью, как Бернар де Вентадорн, его не остановило. Шампанский дворянин уже успел сложить в честь своей высокой любви несколько песен и раз сорок за день успел упрекнуть Кретьена в том, что ему неведома истинная страсть.

— Настоящая любовь, она всегда безответна, — авторитетно заявил голиард, заваливаясь на чужую кровать. Но на вопрос, не оставит ли он теперь своих бесчисленных любовных похождений, Годфруа только изумленно замахал густыми ресницами: это же совсем другое, неужели ты не понимаешь? То — высокая любовь, от нее и не надо ничего, она как звезда в окошке, а это — просто жизнь, ну не монах же я, в конце-то концов… Пожалуй, подумалось Кретьену, этот пылкий влюбленный даже испугался бы, возьми да и ответь ему виконтесса взаимностью! Нет, для взаимности у Годфруа были равные ему, а донна — она не для того, донна — это недостижимое…

Плаща Кретьен у земляка отнимать не стал: тот, по всему видно, прикипел к нему душою — а сам поэт зеленого цвета в одежде не любил. Если бы плащ синим или голубым оказался — он бы еще подумал; а так сразу сказал Годфруа, что на самом деле это его победа, стало быть, и приз пусть забирает себе без зазрения совести. Тот не стал долго отпираться, быстренько поблагодарил и вновь накинул добычу на плечи, чтобы бежать за вином — встречу надлежало отметить…

А вот деньги поделили пополам. Это оказались тулузские солиды, но знакомый Кретьенов меняла сделал все честно и без обмана, и поэт в кои-то веки оказался при деньгах — деньгах, заработанных, как это ни смешно прозвучит, поэзией! При такой жизни можно было даже на время забросить скрипторство (натянув нос настырному чертенку Титивиллусу, в обязанности коего входило, по свидетельству монахов Шарлеманевских времен, дразнить переписчиков) — и заняться, наконец, тем, что по душе. А по душе Кретьену было сейчас только одно — его уже давно мучила, скребясь изнутри, новая история, сложившаяся из Гвидновых рассказов и собственных придумок перед сном, когда, толкая тяжелое мельничное колесо засыпания, школяр уплывал вовнутрь себя самого, в свои истории, в Камелот… Хорошее средство, чтобы заснуть, но и что-то неизмеримо большее.

Правда, в Кретьеновом франкском Камелоте, сильно отличавшемся от Гвиднова, валлийского, кое-что совсем изменилось. Начиная, как всегда, от имени рыцаря — ну не выносил тонкий Кретьенов слух этих кельтских наворотов, ну не могут нормального, хорошего человека звать так, что язык сломаешь произнести, что-то вроде «Овуайен», или еще похуже… Нет, в Кретьеновой Бретани его звали Ивэйн, и это опять был он сам — ну что ж поделаешь, наверно, так оно и будет всегда со всеми романами… И медведь из истории тоже куда-то девался — он превратился во льва, прекрасного золотогривого зверя, к которому поэт давным-давно питал какую-то слабость; а великаны, с которыми сражался герой, в новой истории стали чертями. Пожалуй, изо всех героев этот оказался все-таки более всех Кретьеном — то ли из-за дружбы с Гавейном, в котором ясно просвечивали серые волосы и здоровенные кулаки Аймерика, то ли из-за совсем Кретьеновских метаний и рассуждений о чести, любви и самоубийстве, то ли из-за того, что получался он менее всех прежних alter ego демонстративным и героичным — если б не лев, парень на протяжении имел истории столько превосходных шансов помереть!.. Как бы то ни было, история про рыцаря со львом, которой предстояло стать самой знаменитой и читаемой из рыцарских романов, продвигалась быстро, и почти сразу — начисто: никогда еще парижскому школяру не писалось так легко!

Годфруа, неизменно заботившийся о своих друзьях, умудрился устроить Кретьену большую неприятность. Неизменно скорбя о монашеской, нездоровой жизни приятеля («Ну и зачем себя истязать? Ты же школяр, а не святой какой-нибудь… Может, ты просто девушек стесняешься? Так сказал бы мне, я тебя мигом познакомлю с кем-нибудь…») однажды голиард привел Кретьену в дом самую настоящую девку.

Особа эта оказалась небольшой, беловолосой и слегка пьяной. Она попросту обнаружилась у поэта в комнате, когда он ввечеру вернулся домой; а сопровождал ее не кто иной, как Годфруа собственной персоной. Кретьен, усталый как собака, желая двух вещей на свете — спать и писать «Йвэйна», как раз колебался, какой из двух страстей отдать предпочтение. Дома же его ожидала оргия, вернее, готовый материал для нее. Едва он ступил на свой собственный порог, как услышал хрипловатый комментарий незнакомым женским голосом:

— А что, Дворянин, он и в самом деле ничего! На вид, по крайней мере…

Понадобилось немало времени, чтобы убедить девицу, что она очень сильно ошиблась домом. Ей пришлось дать немного денег за напрасное беспокойство, ибо она обиделась и принялась весьма громко кричать, причем не на Кретьена, а на растерянного Годфруа, который, как всегда, не преуспел в своих благих намерениях. Потом она ушла наконец, Годфруа, что-то лопоча, убежал вслед за нею, а потом вернулся, крайне раздасадованный, швырнул шляпу на пол и грозно заявил, что больше никогда для Кретьена, свиньи неблагодарной, и пальцем не пошевелит. Люсиль — такая хорошая девушка, чистоплотная и надежная, а теперь она обиделась и больше дела с ним иметь не захочет, а все из-за одного надутого, исполненного гордыни ученого осла… Все, хватит. Больше я твоей никчемной жизнью не занимаюсь.

За что Кретьен был голиарду очень и очень благодарен — он сам как раз собирался его о чем-то подобном попросить.

Для пущей экономии денег вскоре в его комнату подселился Ростан. Бывшее же Ростаново обиталище недовольно ворчащая мадам Сесиль сдала в тот же вечер заявившейся к ней парочке валлийцев — два близнеца, рыцарь Камелота и рыцарь помойки, притащили все свои небогатые пожитки: пару узелков, одеяло, котелок и желтого драного кота. Кот был на удивление похож на Дави; Дави его и расхваливал хозяйке как отменного крысолова. Впрочем, через несколько дней этот предмет раздоров школяра и хозяйки дома бесследно исчез — то ли со свойственным котам эгоизмом нашел себе новое пристанище, то ли мадам Сесиль его просто отравила. Дави сказал, что дела так не оставит, и притащил другого кота — еще более потрепанного жизнью, даже одноухого. Этот в первый же день оправдал свое призвание — задушил здоровенную крысу и положил ее, как боевой трофей в дар сюзерену, Дави на подушку. Сюзерен, однако, не был доволен подношением, и после третьего окровавленного подарка на постели самолично выставил непонятливого охотника за порог…

Аймерик тоже не терял времени даром. Он посещал лекции не абы кого — новой теологической знаменитости, основателя схоластической методы, того самого, кто учил не слушать авторитетов, а слушать только доводы разума. Конечно же, это был тезка Кретьена, Ален де ль`Иль, то бишь Островной, — непримиримый враг еретиков и большая умница; брал он за обучение дорого, зато был, по слухам, почти что святой. Недаром его прозвали «Универсальным доктором» — его свод лекций «Искусство веры католической» был вполне достоин взимаемой платы, и стихи он писал тоже хорошие — Аймерик цитировал из Аленова «Антиклавдиана», и даже придире Ростану нравилось, хоть он аллегорий и не любил, особенно религиозных. «Есть поэты, которые любят стихи, и поэты, которые любят свои стихи», — дразнил его Кретьен, уже почти подготовивший друзьям сладкий гостинец — новый роман, и Ватес Ватум сдвигал брови и грозил грубому франку скорой расправой…

Они с Ростаном, кстати, отлично уживались вместе — Пиита был настоящая свинья в быту, точно такая же, как Кретьен, и они вдвоем, захламив комнату с двойной скоростью, потом вели тихие бои с хозяйкой, порывавшейся в комнате прибраться. Одна неприятность — Ростан написал несколько новых стихотворений, одно из которых, особенно ужасная альба, начиналось словами «Я стенаю, вгрызаясь в стену, Потому что за ней рассвет». «Бедная девушка», — лаконично заметил Гвидно, прослушав эту трогательную песнь ровно до половины…

В окно, когда Кретьен писал по ночам, смотрела большая-большая звезда. Неискушенный в астрономии поэт думал, что это — звезда из Арфы Артура, лиры, горящей над Логрией, по крайней мере, над ее «мирскими братьями» — Пиита тихо посапывал, накрывшись с головой одеялом, и Кретьен, не зная еще, что эта покалывающая холодом тоска по Раю, который вроде бы утрачен, хотя непонятно, когда и как успел стать твоим, называется Совершенным Счастьем, задувал свечу и тихо сидел в темноте…

2

…А ведь какой это был удачный день — Рождество Христово одна тысяча сто шестидесятое!.. Четвертый месяц изучения Старых Дигест, когда под руководством мудрого, хотя и юного на первый взгляд магистра Одоферда Кретьен дошел уже до одиннадцатой книги Кодекса… Одоферд нимало не разочаровал своих слушателей: воистину, даже такой раздолбай, как Ростан, хочешь — не хочешь, чему-то у него мало-помалу учился, а о Кретьене с усидчивым Николасом и говорить нечего. Одоферд вследствие своей молодости, сближавшей его с учениками, был, что называется, «своим парнем» — не надменным, готовым объяснять и поправлять, даже не жадным — давал собственные книги на руки школярам… Строил он свои лекции так, что и последний тупица бы извлек из них хоть какие-то крупицы знания: сначала вкратце излагал план главы, потом пояснял кратко и отчетливо каждый закон, потом зачитывал и комментировал текст и снова излагал его смысл, и, наконец, принимался копаться в противоречиях и дополнительных особенностях законов, всегда приветливый, невысокий и негромкий, смуглый, как южанин… Правда, к сожалению, его отличный дом неподалеку от моста соседствовал с жилищем Ожье-Имажье, и Кретьен всякий раз испытывал легкое содрогание, проходя мимо знакомого окошка — хотя Пьер-Бенуа давно съехал с этой квартиры, так и казалось, что вот он высунется и крикнет какую-нибудь гадость. Например, «Ты у меня за это отве-етишь…» Но все это были пустяки, ложные тревоги, и рыцарь Камелота, сжимая свои окрепшие в схватках кулаки, думал, что теперь и без помощи друзей навалял бы незабвенному магистру по первое число. Зато мэтр Одоферд всегда был готов задержаться после обеда, чтобы потолковать об обожаемом Риме и его праве лишний часок; и молодость ничуть не вредила ему — сей достойный нимало не походил на тех юнцов в магистерских туниках, описанных в голиардской злой песенке:

— На себя бы посмотрел, — весело отозвался Ростан, хлопая друга по плечу. — Вы, достойный сир, сами-то куда направляетесь? Небось не на диспут! И не филологией заниматься! А пить, милый друг, именно пить!..

— Ну, так Рождество же, — хмыкнул Аймерик, запахивая свой толстый, подбитый мехом синий плащ. — У кого хватит совести учиться на праздник?..

— Нас ждет Кана Галилейская, и все тут! А, черт… — это сир Ален наступил ногой во что-то мерзкое, наверно, в нечистоты; вот чем-чем, а чистотой знаменитый Град Словесности никогда не отличался.

— А, прости Господи. Сир Бедивер, вы же идете впереди! Не свинство ли с вашей стороны не предупреждать, что тут… извините… дерьмо, господа!..

Николас, обернувшись, молча улыбнулся, развел руками. Узкая улочка, освещенная только сиянием редких окошек кабаков, осветилась его улыбкою — тихой, ослепительной, такой дикой применительно к пустяшной теме разговора, к этому грязному великому городу, но столь подходящей к священной ночи…

— А, ладно… Споем? Споем, сиры! Восславим Господа нашего!

Пятеро рыцарей Камелота — Ростан и Гюи слегка уже хмельные, а остальные просто очень радостные — остановились под медленным, таявшим, не долетая до земли, обжигающе-благим снегом и затянули песню, рождественский гимн, немудреные слова которого — «Радуйтесь, люди, вот Христос родился…» — не значили почти ничего, потому что главный смысл их был в Радости.

Пятеро парней — один уже почти магистр, и четыре школяра — стояли посреди темной зимней, узенькой улицы, под рождественским теплым снегом, в священном граде словесности — и пели разноголосым хором, обняв друг друга поверх драных зимних плащей, не стесняясь того, что петь как следует из них умели только двое:

Потом от рождественского гимна перешли к «Venire adoramus», а потом подвернулась совсем уже неподходящая песня — что-то против беспутных клириков. Кретьен, казалось бы, и вовсе не хотел ее петь, однако получилось — и он драл во всю свою немузыкальную глотку насчет того, что Рим и всех и каждого грабит безобразно, пресвятая курия — просто рынок грязный, чувствуя под своей ладонью теплое, мускулистое, живое плечо Аймерика, растворяясь в счастливом ощущении, что вот они все вместе…

…Компания выросла в переулке внезапно: только что их всех не было — и вдруг появились, темная стена, два факела по краям, и выговор — северный, парижский.

— Что это за свиньи развизжались на нашей улице? Прочь с дороги!..

Их было человек десять. И по случаю Рождества ребята уже достаточно приняли, по этому самому поводу чувствуя себя хозяевами вселенной. То ли Кретьену показалось, то ли и впрямь различил он среди радостных голосов тембр дружища Примаса? В любом случае, сначала мы хотели по-хорошему.

— С Рождеством вас, добрые люди, — очень учтиво сказал Аймерик, даже слегка посторонившись; но тем, видно, было мало — а марсельский Гавейнов акцент и вовсе возбудил лучшие струнки их патриотических душ. Честное слово, мы просто шли в кабак!.. Но когда здоровущий парень в высоких сапожках, с поблескивающим ножом в кулаке, нахально толкнул Ростана, принявшего независимую поэтическую позу посреди дороги — тут уж все рыцарское терпение кончилось…

— За Камелот, братья! — радостно возгласил — кто это сделал первым? Кажется, рыжий валлиец — и пятеро великовозрастных мальчишек радостно накинулись на противника, и Кретьен, ничего особо не понимая в темноте, саданул в глаз факельщику, и огонь зашипел, покатившись по камням, и рядом, почему-то весело смеясь, тряс кого-то за шиворот сэр Бедивер…

— Pro Сamelot!

…- Dulce et decorum est pro Patria mori, - отдуваясь, Гвидно приложил быстро тающий снег к припухшей кровоточащей скуле. — А что, ребята, мы их сделали! Сделали, видит Господь!..

— Еще бы нет, — Кретьен вертелся вокруг собственной оси, силясь разглядеть, где ему попортил плащ неприятельский нож. — Вот же неприятность какая! Плащик порезали… Почти новенький совсем…

— Что же, грубый франк, — это, конечно, был запыхавшийся, изрядно потрепанный, но донельзя торжествующий Пиита. — Ты оказался не таким уж бесполезным товарищем! По крайней мере, не совался под руку взамен неприятеля… Ничего, сир Кэй бывал и похуже тебя.

— Корнуэльские рыцари — все трепачи и малявки, — не остался в долгу сир Ален. — Утрите же кровь из носу, сир, иначе Изольда Прекрасная вас не допустит в свои покои!..

— А что, ребята, в Кану не пора ли? — Аймерик, самый целый и непобитый изо всех и при этом самый смертоносный для противников, поднял с мостовой оставленный одним из беглецов сувенир — красивую небольшую шапку с белым меховым околышем. — О, господа! Добыча! Вражеский шлем! Кто хочет поживиться вражеским шлемом?.. Кстати, то ли мне показалось — или там правда среди ребятушек был этот, как его… Гуго. Ну, Примас.

— У кого еще хватит совести в сочельник драться! — возмутился пылкий Пиита. — Если он там и правда был, жалко, что мне не попался…

— Был, — отозвался молчавший доселе, так же спокойно улыбающийся Николас, стирая мокрым снегом чью-то чужую кровь с костяшек увесистого кулака. — Я ему, кажется… нос разбил. Извините.

И только и оставалось ему, что поднять в недоумении белесые брови, когда заявление сие было встречено едва ли не поросячьим визгом восторга. Не привыкший, никак не могущий привыкнуть к быстрой, искаженной акцентом франкской речи, сир Бедивер недоуменно огляделся, вопрошая с невинностью новорожденного:

— А что ж вы смеетесь? Друзья… Я сделал что-то не так?..

Вражеским шлемом в итоге поживился Гвидно, нахлобучивший его себе поверх капюшона. «Брату на Рождество подарю», — сообщил он, задирая веснушчатый нос — рыжий Дави отмечал праздник в какой-то своей, совсем непотребной компании, и даже мессу он не удосужился отстоять — убежал с девицами…

Мессу в Сен-Женевьев прослушали с похвальной истовостью Кретьен с Ростаном, Гвидно и непроницаемый Николас — бок о бок, склонив лица, в битком набитом храме, где даже трудно было в надобный момент опуститься на колени, зато отстояли до самого конца… Аймерик, как всегда, в церковь не пошел, и они встретились только у церковных врат, чтобы вместе идти в кабак — как раз когда в храме начинались миракли, и переодетые школяры вовсю изображали Святое Семейство, а жонглеры — и где-то среди них самостоятельный Годфруа — налаживали дудки, готовясь к праздничным хороводам на круглой, ярко освещенной площади. Но пятеро рыцарей спешили в свой давешний домен, в Христов город Кану, опьяненные победой, и мягким снегом, и собственной молодостью, и дружбой, нерушимым своим союзом — о, мы можем не только побить десятерых… Мы всех на свете можем победить, покуда мы вместе!..

— …А ведь, кажись, там их было человек пятнадцать.

— Ну, десять.

— Ну, десять… Все равно — по два на каждого!..

— Пожалуй… — неопределенно отозвался Аймерик, положивший не менее четверых. Кабачок, как они и рассчитывали, был совершенно пуст, даже хозяин куда-то девался — наверное, наверх, к своей женушке — предварительно предоставив пятерым старым знакомцам все, чего они просили: вина в неограниченных количествах, копченых говяжьих ребрышек, здоровущее блюдо моченых яблок, и наконец толстого жареного гуся, лицо которого и в посмертии сохранило скорбно-поучительное выражение. Но солома из Христовых яслей под скатертью лежала, как и подобает; пылал камин, плащи, дымясь испарениями, висели вкруг на его решетке; свечи — много, штук десять, за все платил Аймерик — горели ярко. Как в раю.

Зал мягко кружился. Кружились толстенные, с торчащими из щелей мхом и паклей стены; головы оленей над столами; грубо намалеванные картинки — Кана Галилейская, алая струя вина из кувшина… Господь Христос в белой длинной рубашке — вроде той, в которой Кретьен ходил дома — щедро разливал вино, глядя прямо перед собою, и лицо Его, сказочно-красивое, обрамленное прямыми, длинными волосами, улыбалось всем и каждому… Христос родился. Наш сеньор.

Похоже, Кретьен был несколько пьян; по крайней мере, когда он потянулся к своей сумке, валявшейся под скамьей, слишком резкое движение едва не повалило его вниз.

— Эй, Fratri! Сейчас буду… Это… подарки дарить. Готовьтесь.

Николас заботливо, как мама родная, помог ему вернуться в вертикальное положение. Мир сиял яркими красками; Николас с одной стороны, Аймерик с другой. Напротив — Ростан, обнимающий за плечо размякшего, золотистого в свечном свете сира валлийца. Что еще надобно на целом свете?.. Это же почти Круглый Стол. Только короля не хватает…

— Э-э, а я о подарках-то и не подумал, — огорченно протянул Пиита, сползая с дружеского плеча головой на стол. — Кретьен, дружище… Грубый франк… Прости, Христа ради!.. Я потом отдарюсь. Когда деньги будут…

— In illo tempore eran Vates Vatum studens Parisius sine pecunia… Ладно тебе, плевать, ты сам мне подарочек. Вот тебе, кстати, чернильница. Какую ты хотел… кажется…

Ростан и правда хотел такую — граненую, на длинной серебряной цепочке, чтобы подвешивать к поясу — и в порыве чувств полез через стол Кретьена целовать. По пути он едва не опрокинул бутылку и был могучим, трезвым, как всегда, Николасом возвращен в status-quo без особых жертв.

Аймерику достались новенькие перчатки, Гвидно — рог для питья, тот самый, привезенный Аленом из Шампани, на который валлиец давно уже положил глаз. Кретьену-то все равно было, из чего пить, он и из глиняной чашки мог, материальные ценности почему-то его совсем не влекли. Но самый роскошный подарок достался Николасу — это была свернутая в трубку рукопись, сероватые волокнистые листы, стоившие переписчику не одной бессонной ночи. Николас развернул — и вспыхнул от радости: «Ивэйн», весь целиком, от первой и до последней строчки!.. Теперь Николас фон Ауэ стал первым — и единственным на всю Германию — обладателем полного Кретьенова собрания сочинений, сокровища, пока имеющего ценность только дружеского внимания, но это — пока… Правда, кое-где — доделывался в спешке — на последних страницах чернели расплывшиеся кляксы, Кретьен не успел переписать, да и бумагу жалел — но к такой роскоши еще не хватало придираться!.. Побагровев, как от бочки выпитого, немец потянулся обниматься с дорогим другом — шутка ли, теперь у него было полное собрание сочинений! — но по пути задел-таки спасенную от Пииты бутылку, которая взорвалась на полу с грохотом преужасным… Все-таки он умудрился не разрушить до основания весь кабак, извлекая из висячего рукава подарочек для Кретьена — флакончик чернил для золотописьма, хрисографии, жутко дорогая штука.

— Ого! Вот это да! Спасибо, Бедивер!.. даже бутылку не жалко… которую ты расколотил…

— Наверно, таково было ее предначертание, — предположил Гвидно, невозмутимо запинывая коричневые глиняные осколки подальше под стол. — И вина-то там уже оставалось мало… А тебя, Кретьен, раз уж так, дай-ка я тоже обниму!..

— А у меня для тебя тоже кое-что есть, — Аймерик копался где-то под столом, голос его звучал приглушенно. Наконец появился на свет, в руке — что-то металлическое, непонятной формы. Как маленький… да, как маленький гробик.

— Вот. Его мне один дурак подарил, — странная холодная штука легла Кретьену в ладонь, тот нагнулся, чтобы лучше рассмотреть. — Это реликварий, там внутри деревяшечка, называется — щепка от Истинного Креста. Парень сунул после того диспута, он еще у меня обучаться хотел… Я и подумал — ты такие штуки, наверно, любишь, а мне эта ерундовина ни к чему. Я в разные щепки и тому подобное все равно не верю. Не выкидывать же…

И в самом деле — вроде как гробик. Металлический, с замочком, а по крышке — надпись на греческом, вроде — «Евлогия»… И что-то там еще. Кретьен потряс подарочек — что-то внутри стучит, перекатывается, деревянное… С повлажневшими глазами он потянулся друга поцеловать, крепко-накрепко сжав в кулаке священную железяку.

— …Братья…

Все взоры обратились на Аймерика — так неожиданно сир Гавейн встал, возвышаясь над столом; руки его, жилистые рыцарственные кисти, вцепились в застеленную белым столешницу. Кретьен несколько мгновений старался понять, что же его так бешено удивляет в Аймерике, что же в друге не так — и вдруг понял. Это было так дико, так неожиданно, что он даже помотал головой, почему-то на миг превращаясь в сира Ивэйна в замке Фонтана, и друг его, почти что брат, отважный и хмельной племянник Артура, воздев серебряный рог, собирался сказать обличительную речь… Хмельной.

Вот в том-то и дело: впервые за почти что пять лет их бурного знакомства Аймерик был хмелен. И не просто хмелен: судя по розоватым, вкривь и вкось смотрящим глазам, по всклокоченной челке, стоящей едва ли не дыбом, по треугольным пятнам румянца на припорошенных щетиною щеках сир Гавейн был не просто хмелен — нет, зверски, бешено пьян.

— Братья!.. Надо… выпить… за нас. Встаньте… все.

Поднялись — мгновенно, как один человек. У Гвидно в руке — подаренный Кретьеном рог, у остальных — у кого что, трактирные щербатые чашки.

— За наше братство, друзья. За наш Камелот.

Чаши взлетели; за окном — медленный снег, белый, полупрозрачный, падает, падает, это какое-то волшебство, не может быть все настолько хорошо…

— За… Короля, друзья. Чтобы он вернулся.

Чаши снова взлетают, встречаются с мягким глиняным стуком. Лица бледны и торжественны, такие разные — сероволосый Аймерик с квадратным подбородком, конопатый худой Гвидно, красавец Ростан с пятном сажи на щеке, с подбитым в драке глазом… Николас — красный, молчаливый, с блаженной, не то идиотской улыбкой, совершенно трезвый — все-таки у этих тевтонов луженые желудки. Но одно одинаковое у всех — это глаза. Прозрачные, не то светлые, не то — просто — светящиеся, у всех у нас. У Кретьена плывет и кружится в глазах — и не от хмеля, нет, есть вещи пьянее хмеля, и это любовь, любовь и вера, господа, и сказочные братства и ордена, которым не жить дольше, чем нам… Евлогия. Благая Весть. Круглый Стол. Сир Ален.

— За рыцарство… За Круглый Стол.

…И это был вовсе не страх, нет, не страх потерять. Вообще непонятно, что это такое. Канделябры со свечами горели повсюду, но один маленький подсвечник — просто металлическая чашечка на ножке — стоял посреди стола, между всеми нами, и свечка — даже восковая, это Николас принес — горела ясно, ярко, без треска… Как все-таки красив огонь, в нем можно увидеть все что угодно. Даже главную залу Камелота, ту, что расписана гербами по высоким белым стенам, где арки — как деревья, сплетшиеся ветвями… Вместо этого маленького кабацкого зальчика с земляным полом, где со стены смотрит грубо намалеванный, но все равно — вечный Христос. А камин, почти догоревший, изливает мягкое умирающее тепло, алые волны тепла. Огонь живой, потому что он горячий. Все живое — горячее. Например, люди. Любовь. Дружба.

— Ваш тост, сир Ален.

А сир Ален пьян, он очень пьян и слишком полон, чтобы говорить, и он себе никогда не признается, что для своего маленького круга все же является центром — и единственный раз, когда их общая тайна все же выйдет наружу, единственный этот раз будет сейчас…

— Братья… давайте поклянемся.

— Покля… Что?..

— Над огнем. Все вместе. Поклянемся, что всегда будем верны Камелоту… Всегда останемся рыцарями Артура. Что бы ни случилось.

…Он первый протянул руку, простирая ладонь над огнем, и дымный огонек припекал беззащитную руку снизу, когда на нее легла Ростанова длань. Глаза Пииты блестели, он был такой, каким, должно быть, он станет в раю — совсем открытым, горящим, как эта свеча, юным и больным резкой нежностью, доступной только поэтам — горячей, неутоленной, воинской любовью к братьям, к миру, к Господу… Сир Тристан.

Следующим пришел Николас — его рука упала с размаху, слегка приблизив Кретьенову ладонь к жаркому пламени; глаза невозмутимого сира Бедивера были совсем бешеными, яркими, неукротимыми. А ведь он правда готов умереть за то, что мы называем своим — понял Кретьен в остром, как боль, экстазе радости — и улыбнулся своему брату, улыбнулся, как самому себе.

Третьей пала рука Гвидно — длиннопалая, с пальцами, покрытыми коричневыми веснушками. Рука валлийского рыцаря слегка дрожала, и губы тоже тряслись — словно он сдерживался, чтобы не заплакать. Лицо его, и так очень худое, совсем заострилось, как у смертника.

Аймерик не двигался. Губы его, бледные и твердые, слегка дрогнули — то ли он хотел усмехнуться, то ли что-то сказать. Он не двигался дольше всех — и только когда Кретьен встретился с ним глазами — (серые, стальные, честные — давай, miles, что же ты, брат), протянул и возложил поверх ледяную, тяжелую, как железо, большую руку. Обгрызенные ногти, проявившиеся ветки жил. Пятый. Он все-таки пришел.

— Клянемся…

Говорил за всех Кретьен — то ли потому, что огонь свечи уже жег середину его ладони, то ли потому, что он начал это все. И ему все и кончать. И дрогнули за окном звезды, и заплакали за пеленой медленного рождественского снега, потому что теперь уже ничего нельзя было изменить.

— Клянемся всегда быть верными Камелоту и его Королю Артуру… Что бы с нами ни случилось.

— Клянусь.

— Клянусь.

— Клянусь, — беззвучно выговорил сир Гавейн, почему-то закрывая глаза, и Кретьен, медленно улетая в белые небеса, с уже плывущей от экстаза и боли головой, выдохнул — Амен, да будет — и вытянул руку рывком, разбивая священное пожатие, прыжком спускаясь с неимоверной высоты, и, шипя, прижал обожженную середину ладони к высунутому, алому от полугодовалого вина влажному языку.

— Ален! Что у тебя там? Обжегся?

— Ого-го… Да у тебя волдырь! И какой! Перышко-то держать не сможешь! Балда, мог бы и сказать, что горячо…

— Бу-бу…

— Что ты там бубнишь, Муций Сцевола несчастный?..

— Бе бог. Не мог, я говорю… Нельзя было… прерывать.

— Давай-ка, я золой помажу! Если со слюною смешать, здорово помогает…

Но он только улыбался, как идиот, желая и не умея сказать, что это совсем неважно, да и ничего теперь неважно, важно совсем другое, то, что мы есть, и мы есть теперь уже навсегда… А Ростан, побледнев, как от великого потрясения, неожиданно склонился под стол, ухватившись за скатерть обеими руками, и сира Тристана начало тошнить. У него всегда был слабый желудок.

…Они возвращались по домам, по утреннему холодку, по мягкому полупрозрачному снегу — Николас вел под мышки Ростана, который, как всегда, отравился, мешая вина, и теперь сильно страдал; Аймерик, впервые в жизни набравшийся допьяну, шел сам — до странности прямой, с молчаливой отстраненной улыбкой, то и дело оскользаясь, однако не упав ни разу; кажется, с ним случилось нечто большее, чем со всеми остальными, но что — никто никогда не узнал. Кретьен шел с головою пустой и легкой, как всегда после бессонной ночи, и саднящую от ожога его руку холодил маленький железный гробик — посеребренный реликварий, евлогия, подарок сира Гавейна. Ощущение того, что произошло нечто безумно важное, отошло, дав место блаженному отупению и предвкушенью сна; их дом стоял ближе всех к кабачку, и с ними Бедивер и Гавейн прощались у дверей — обнимаясь замерзшими руками, и Аймерик, как ни странно, совершил нечто очень нетипичное для себя — чмокнул друга сухим ртом, куда-то в шею, прикрытую спутанными черными прядями, кажется, сам смутившись такой нежности, отстранился, зашагал прочь без лишних слов. Николас, с рук на руки передавая стенающего Пииту, поспешил за Гавейном — две широченные, воинские спины, одна в старом сером плаще, другая в новеньком, темно-зеленом, они удалялись по обновившейся до сияния белоснежной прекрасной улице, и их засыпал, стирал, размывал снег… Кретьен, у которого в глазах почему-то стояли непрошеные слезы, обернулся наконец на бульканье страждущего Ростана, поудобнее подхватывая его под мышки, пока Гвидно, в отвоеванной шляпе поверх капюшона, устало и размеренно барабанил в дверь.

3

…Все кончилось ночью, как только миновала рождественская неделя, в ночь с понедельника на вторник. Назавтра надо бы сходить поучиться, праздники хороши, но пора и честь знать…

Аймерик, собака, куда-то подевался. Обещал зайти еще позавчера, и вот тебе, пожалуйста — не зашел. Должно быть, опять засел со своей хандрой в подполье, и если завтра к Серлону не явится — надо будет забежать, проведать, не удавился ли он там вконец от тоски… Может, он страдает, что напился в Рождество, наш трезвенник и безупречный постник Гавейн, предположил Ростан перед сном, приподнимаясь, чтобы дунуть на свечку. Житье вдвоем имело и свои видимые неудобства — желания друзей не всегда совпадали, и порою, когда Кретьен хотел веселиться и читать вслух, запалив все имеющиеся в доме свечи, Пиите смертельно хотелось спать, или наоборот… Неудобство состояло еще и в том, что сир Тристан был птичка ранняя, с утра чувствовал себя свеженьким, как омытая росою ромашка, а поэту, напротив же, было привычней и приятней жить и работать по ночам. Но по крайней мере в эту ночь они полностью совпали в своих желаниях — обоим жутко хотелось спать, одному — как всегда по вечерам, а второму — потому, что предыдущую ночь он заканчивал маленький молитвенничек для какого-то купца, и старательно правил его, выводя золотыми чернилами — дорогущий подарок щедрого Николаса — святые имена, таинственные буквы, ибо таков уж закон — «Nomen Dei non potest litteris explicari», имя Божие не может быть выражено в литерах…

Вот и портил глаза Кретьен, выводя до рассвета по волокнистой бумаге — старой еще, немецкой, с филигранной свиньей по листам — DS — Deus, DNS — Dominus, IHS — Ihesus, SPS — Spiritus Sanctus, завораживаясь металлическим блеском священных букв. А утром, вместо того, чтобы спать, пришлось тащиться с Пиитой на какой-то глупый хоровод, цеховой, скорнячный… Он, видишь ли, стеснялся идти один — не девицы Аннет стеснялся, но ее папаши. «А ты, Ален, хоть и грубый франк, но на вид такой приличный, должен папашам нравиться… Кроме того, он же тоже грубый франк, вы с ним сможете славно пообщаться, пока мы с крошкой кое о чем поболтаем…» Не бросишь же друга в беде, в самом деле! Или… все-таки бросишь, раздумывал Кретьен, с изможденной радостью упокоивая натанцевавшееся тело на родимой постели. Нет, не бросишь. Король бы не одобрил.

…На этой мысли он и заснул, и не снилось ему почти ничего — так, что-то абстрактно-приятное, золотые литеры IHS и DNS, хоровод, Платон, похожий на мессира Серлона, толстая копченая баранья нога… А разбудил — стук в дверь.

Не просто стук — нет, особенный, страшный стук, как стучат в дверь только власть поднимать с постели имеющие — те, что приходят сообщить, что начался пожар или война. Кретьен, моргая, как сова, сел в постели, уже готвый куда-то отчаянно бежать, хотя разум его еще не проснулся; встрепанный Ростан бросил на него со своей кровати обалделый, темный от ночного перепуга взгляд.

— Открывайте! Иначе ломаем дверь!..

(Кажется, их там много, только вот кто они?)

— Да… сейчас, — ответ прозвучал до крайности неубедительно, и в голосе отвечавшего уже плескался страх. Беда, война, чума. Всех подымают звуком рога. Только что проснувшийся человек уязвимей вдвойне.

Ростан вылез из постели, недоуменно-теплый, пахнущий сном в своей короткой мятой рубашке, прошлепал, длинноногий и голенастый, по холодному полу. Засов несмело брякнул — и Пииту едва не смело.

Их оказалось человек восемь, а может, и больше — бледные, невнятные лица мешались и странно множились в темноте проема. У некоторых были факелы; главный же, тот, что факела не нес, шагнув внутрь, занял собою одним все пространство.

— Именем Короля, я прево города Парижа. Валяйте одевайтесь, вы арестованы по подозрению в ереси.

Ростан, без штанов, притертый к стенке собственной комнаты, хлопнул глазами, издал горлом замороженный какой-то звук. Фантасмагория не желала проходить, как положено любому слишком напористому кошмару.

Кретьен даже попытался ответить — он быстрее, нежели его друг, вернул себе ясность разума; но собственный голос показался ему почему-то слабым и детским.

— Но почему? Вы не пере…

— Ален из Шампани, школяр лиценциата Женевьев, и Ростан Кайлья из… (в самом голосе, в интонации прозвучала неожиданная дьявольская умешка, плевок слова) — из Тулузы… Собирайтесь. Живо. Пока горит… вон тот факел.

Вон тот факел в руке одного из горожан уже обтекал по черному огнистыми слезами. Натягивая в безумной спешке, в страхе не успеть, свои штаны и чувствуя, как пальцы леденеют от позорной влаги пота, он еще что-то спрашивал, а губы его, кажется, даже еще улыбались — так сорванный цветок несколько часов еще усердно поворачивается навстречу солнцу, хотя личико его уже мертво.

— Но… (нижние штаны — брэ, рывком — главное, это не стоять перед ними без штанов) — но почему мы?.. В какой… (правая штанина) — какой еще ереси? Мы… (левая, готово) — Видит Бог, мы ничего не…

— Школяра Аймерика, южанина, мюрейца… знаете?

— Ломберца. Знаем, а что…

— Черт, да, ломберца, — вместе собирались?..

— Но что…

— А ты, рыло провансальское, шевели задницей, — это было к Ростану. На Пииту нашел, кажется, полный ступор — он замер с каким-то серым, длинным предметом одежды в руках, и темные глаза его потеряли всякое выражение. Пару таких глаз было бы очень просто изобразить, начертав на стене угольком два кружочка. — Ну, факел догорел. Двинули!

— Кретьен… — медленно, словно пробуждаясь, не замечая почти никого вокруг, Пиита перевел свои черные кружочки на лицо друга — но не попал, взгляд так и уперся в пространство. — Я не… Я понял, что…

— Пошли-ка, парень, в суде наговоришься, — добродушная мясницкая рука слегка пихнула Ростана в спину. — Давай, давай. Еретик недоделанный… Публиканин, вишь ты…

— Я требую объяснить…

(Аймерик, что Аймерик, где Аймерик, почему, что же мы, где же он, это не Аймерик, или не наш Аймерик, или наш, но все равно неправда, и я ничего не понимаю…)

— Требует он. Ишь, чего. Ладно. Айда наружу.

И они вышли гуськом, топая по лестнице особым топотом, какой дан в дар только людям, пришедшим кого-нибудь забрать, на неправдоподобно-ужасную зимнюю улицу, в ночь, и последнее, что запомнил Кретьен вехою покосившегося мира — это покойницки-бледное лицо квартирной хозяйки, когда она стояла у лесницы, светя им свечкой в прыгающей вверх-вниз ладони, а другую руку прижимала к груди. Губы ее беззвучно двигались — наверное, она молилась.

Так начался этот кошмар, содержавший в себе слишком много непонятного, чтобы вдруг-таки да не оказаться явью. Их отвезли в Шатле, серую глыбу, Дом Мертвецов, возвышавшийся вторым — после короны Сен-Женевьев — символом Парижа над холодной зимней водою Сены, символом правого берега. Когда-то, похоже, это была приличная, честная крепость, охраняла что-нибудь — например, северный подступ к Оле де ля Сите… А теперь — Гран-Шатле, пугало Парижа, дом королевского суда. И подземелья, не забудьте про подземелья.

До утра их расспрашивали. Сначала прево, потом какие-то судейские, потом, кажется, священники. Кретьена более всего мучило то, что он в спешке не захватил гребня, и эта маленькая мысль превращала все происходящее в неотступную пытку — бешено хотелось расчесаться, хоть умри. Так идущего на смертную казнь может изводить ощущение камешка в сапоге. Однако к тому моменту, как в узкие окна судейской маленькой залы засветил сероватый огонь утра, такой дикий в своей обыденности для этого рухнувшего мира, Кретьен уже начал что-то понимать.

…Похоже, Аймерик в самом деле был еретиком. Из какой-то секты, которые во множестве расплодились на Аймериковом Юге. Есть такое выражение — «Еретики провансальские», они же «тулузские». Тулузцем изо всей их маленькой компании был один Ростан, а рождаться тулузцем, видно, зря. Еще у Кретьена спросили, правда ли его зовут Кретьен. Он поразился едва ли не до хохота сквозь нарастающий шум страха и сказал, что да, правда, и все думал, можно ли попроситься сходить по нужде — но не решался, будто если и в этой естественной малости будет отказано, значит, выхода в милость и справедливость и вовсе нет… Они все переглянулись. Один сказал — «Похоже, сен-тьерриец был прав». Кретьена озарила мысль настолько гадкая, что он не выдержал и заплакал. Они переглянулись вновь, кажется, для них эти слезы что-то решили и прояснили, а потом пришли стражники и повели их обоих прочь, и сира Алена просто шатало от горя и от невыносимости мира — «Я тебе это припомню, ты у меня за это ответишь», говорил и говорил в его разуме знакомый маленький голос, и сделалось так больно, так обидно и скверно, мир оказывался таким нечестным, что вчерашний школяр, а теперь — узник тюрьмы Шатле, даже при виде камеры, где им с Ростаном предстояло теперь жить, не смог почувствовать большей темноты.

…В тюрьме было очень, очень страшно.

Не то слово. Страх бывает перед несвершившимся и грозящим, а в этом месте ты вдруг понимал, что вот — достиг самого дна, коснулся его, и дальше тебе тонуть уже некуда, ты мертв. Изнутри Шатле напоминала ад — именно так его некогда описывал торговец Бертран двум своим сыновьям, по вечерам, после дня беготни и шалостей, когда мальчики, присмиревшие и тихенькие, жались друг к другу под толстым меховым одеялом. Что, Этьенчик, страшно? Да, и как еще… Хорошо, что мы-то не там. Мы-то здесь.

А ты не греши, вот в ад и не попадешь, раздумчиво советовал отец, теребя жесткими пальцами пшеничную свою бороду. Много же я нагрешил, подумал отчаянно старший сын Бертрана, проваливаясь в черный сон и отчетливо понимая, что в ад он все-таки угодил…

«Ад тесен и темен, и отвратителен его запах. ПрОклятые пленники нагромождены там друг на друга и беспомощны, и находятся в окружении тьмы, а стены ада так толсты — толщиной в четыре тысячи миль — что наружу не прорвется никакой крик о помощи…»

Их камера, рассчитанная человек на пять, сейчас вмещала двадцатерых. По стенам были нары — но места на них хватало, ну, на десять человек самое большее — если лежать впритирку, едва ли не обнявшись. По логике вещей и по законам рыцарственности, бытовавшим в Камелоте, эти места должны были достаться самым слабым и больным; но на деле все обстояло иначе — на деревянных, устланных соломой нарах ютились самые сильные узники. Остальным был предоставлен земляной пол — да соломенные подстилки, которые в первый же день начинали преть — от тесноты и влажности, от сырой земли, да и от испарений тела… Их меняли раз в несколько дней, а может, в неделю — со временем в аду дело обстояло странно. Там имелось, правда, окошко — одно, маленькое и тусклое, забранное решеткою, но без стекла; из него днем лилось некое подобие света, а ночью окошка не было. Ночью зато был сменяющийся факел в коридоре, его красный свет, адское пламя. Для чистюли Кретьена в первые два… или не два? — дня ужаснее всего казалась грязь, а еще ночью он проснулся и плакал, стараясь не дрожать плечами, чтобы не разбудить Ростана — причем плакал не от страха, безнадежности или холода, и не от того, что не мог просто лежать и слышать зловонное дыхание соседей — хриплое, и свистящее, и прерывистый храп… Нет, он плакал от того, что впервые понял, что с ним самим может случиться что-то непоправимое. О, мои золотые чернила, и сэр Ивэйн в прекрасном замке Фонтана, и беличье одеяло, и то, что на свете есть цветы и Шампань, а у меня когда-то был брат… И еще Аймерик, он был тоже как брат… И оттого он плакал, что отлежал ногу, и болела спина, и одежда на боку начала потихоньку прело промокать… Я пропал, я пропал, Господи, спаси меня, спаси, IHS, DNS, SPS… Ростан лежал рядом тихо, будто умер. Ветер задувал в окошко снежные капли, которые от дыханья многих тел делались прелым туманом, не достигая пола. А потом опять закашлял старик…

Старик кашлял с промежутком в несколько часов, и кашель его был длинным, надрывным, задыхающимся, как будто он выкашливал изо рта всю душу. Иногда от кашля его начинало рвать, и иногда он успевал вывернуться в бачок с нечистотами, возле которого было его законное место, а иногда не успевал… Про старика знали несколько вещей: во-первых, что он гниет тут дольше всех других, во-вторых, что раньше («в прежней жизни») был он парижский ткач, и в-третьих, что он скоро умрет. И это знание в Кретьене, к его собственному тупому ужасу, не вызывало ничего, кроме желания, чтобы уж поскорее… Невыносимые звуки отмеривали время, как звон колоколов, и особенно страшно было, когда старик, кашляя, опускался на четвереньки и мотал головой, будто обращаясь в собаку, и отхаркивал кровавую дрянь между расставленных клешнеобразных рук. Как старика звали, Кретьен не знал, а однажды утром тот так и не проснулся — помер, и лежал скрюченный и холодный, только больше, слава Богу, не кашляющий, и молодой скелетообразный узник по имени… как же его звали? Кажется, Реми… — сказал Ростану, рядом с ним с чавканьем пожиравшему свой завтрак: «А что, двумя пальчиками — раз, и отмучился. И шейка-то у него тоненькая, только хрустнула…» Сказал он это даже без жестокости — а так, с пустым холодом боли и безразличия. Ростан подавился прогорклой кашей и заплакал, как ребенок. Кретьен обнял его вонючую голову, поцеловал. Он видел свою руку, обнимающую друга за шею, и рука была страшная — липкая и мокрая, все еще красивой — наверное — формы, с отросшими ногтями, под которыми полумесяцем изгибалась черная каемка. Мы поклялись, ты помнишь — мы поклялись. Мы всегда останемся рыцарями Камелота. А кроме того, нас скоро отпустят, мы же не виноваты ни в чем. Странно, что первые два дня ты стыдишься при всех ходить по большой нужде и терпишь до последнего, а потом в какой-то момент становится уже все равно — и сир Ален поднялся, направляясь к бачку с нечистотами, и закрыл глаза от отвращения к себе…

…Так началась вторая неделя пребывания сира Тристана и сира Алена в аду. За это время их расспрашивали всего один раз — на них ни у кого не хватило времени; полное, отчаянное неведение двоих перепуганных школяров, мгновенно растерявших перед лицом страдания свои представленья о благородстве мучеников, слегка привело бальи в недоумение. Дело это не для светского суда, по-хорошему надо было их сдать к ним в приход, в церковные подвалы. Им был обещан для рассмотрения дела не кто-нибудь, а сам епископ Сен-Женевьев… Когда у того будет время.

На второй день после смерти старика закашлял Ростан. Сделал он это, как водится, ночью, и некто Фульк, здешний главный, с высоты нар приказал ему заткнуться. Ростан что-то ответил некту Фульку, здешнему главному, и тот полез сверху вниз его бить. Кретьен схватил главного за руку. Какой-то вассал сеньора этой камеры, некто Жеан, схватил Кретьена сзади за волосы… Почти началась было драка, но из глубины коридора появились два стражника, один с факелом на смену… Те, кто знал, насколько это не к добру, утихли моментально, как мертвые; только Ростан продолжал что-то возмущенно кричать, перемежая негодованье сухими взрывами кашля. Дверь отворилась, длинный огонь факела плеснул дымными языками в темный угол ада — из светлого, и Ростана потащили прочь. В бешеном ужасе Кретьен рыпнулся было следом за ним, но его отпихнули, и снова закрыли дверь, и снаружи послышались хриплые вопли, в которых с трудом можно было узнать прекрасный, прежний голос Пииты, и мокрое щелканье ударов по телу… Потом возлюбленного девицы Аннет вкинули обратно, и он повалился, как тряпичный, вниз лицом. Кретьен хотел обнять его за плечи, но наткнулся рукой на мокрое, горячее и мягкое, и тот самый Фульк, что не так давно примеривался с высоты нар пнуть Пииту ногою в лицо, посоветовал хрипло: «Мочой прижги… До завтра засохнет. Это ничего. Шрамы останутся, а так — ничего…» После чего повернулся спиной к стене и закашлял.

…В конце второй недели закашлял и Кретьен. Ростан к тому времени, правда, перестал ходить по нужде красным вместо желтого, но в искусстве кашля уже разошелся вовсю: порою он выдавал рулады, достойные Старика, вот только его пока не рвало. Тогда же, в конце второй недели, настоятель Сен-Женевьев заявился наконец во внешние круги ада, в судебные помещенья Шатле, чтобы рассмотреть вблизи двух школяров и вынести свой вердикт. Выяснилось немногое, но этого было достаточно. Кретьен — это просто такое прозвище, а Ростан не виноват, что он из Тулузы. Двое бедняг, запинаясь и прерывая друг друга кашлем, прочитали Афанасьевский «Символ веры» — Ростан так трясся от болезни и волнения, что застрял на середине, и Кретьен подсказал ему все, не имея возможности подхватить друга за пояс — но пытаясь держать отчаянным, длинным взглядом. На ярком свету Пиита выглядел скверно, руки его дрожали, грязные волосы висели сосульками, а воняли оба рыцаря Камелота не лучше прокаженных. По крайней мере, епископ отворотил в сторону нос, когда подошел ближе глядеть, как оба они клянутся на Евангелии… Зачем все это проделывать — читать молитву, клясться, положив руку на книгу, отвечать на смехотворно очевидные вопросы вроде «Является ли облатка телом Христовым» или «Кто сотворил мир» — ни один, ни другой ответчики не понимали. Это был какой-то безумный ритуал, завершившийся в тюремной часовне, где оба коленопреклоненных больных юноши с опухшими от бессонницы глазами в очередной раз в чем-то поклялись, поцеловали Распятие — и Ростана, стоило ему склониться к ногам деревянного Страдальца, опять скрутил кашель, и епископ чуть нахмурился… Потом были наконец произнесены золотые, почти нереальные слова — «Ошибка, отпустить» — и их опять повели куда-то, уже не умевших понимать и радоваться, постояли зачем-то у камеры, потом долго поднимали какую-то решетку вроде той, что располовинила коня Ивэйна, и наконец, через узкий квадратный дворик в лепешках грязного снега, их вывели наружу. Совсем наружу, и наверное, это и есть свобода, идите куда хотите, а кроме того, такую мелочь, как вы, никто и не подумает доставить по домам в повозке, с извинениями — идите… И благодарите Бога, что вернулись в мир живых.

Подмораживало — все-таки конец января; сквозь прелую несвежую одежду продувал ветер. Двое рыцарей короля Артура, которых не спас их Государь от позорного плена, потихоньку пошли вдоль по улице, прочь от громады Шатле, здания цвета засохшей грязи. Надлежало расспросить о дороге до дома. Или хотя бы спросить, где здесь мост. В сердце у Кретьена было пусто-пусто, безрадостно-безрадостно, и мелкий серый снег налипал ему на ресницы. Я ненавижу тебя, город Париж, подумал он тихо и отстраненно — подумать тоже можно тихо — тебя, грязный «Синай Учености», ты хотел нас убить, Вавилон. Я хочу уехать из тебя далеко-далеко… Куда-нибудь, где тепло.

Он остановился — обождать, когда кончится неожиданная помеха. Ростан кашлял, пригибаясь к земле (а тот человек-собака вставал на четвереньки…) А потом изо рта его потекла красноватая гущина, и он выпрямился, вытирая черный рот и жалобно улыбаясь так, как, наверно, улыбаются только ангелы.

— Ну и кашляет ваша утроба, кума! — крикнул, оборачиваясь на бегу, хлипкий мальчишка в серой дерюжке на плечах. И Кретьен в озарении страха узнал дразнилку, и даже следующую строчку вспомнил, и вспомнил, что бывает с теми, у кого «кашляющая утроба», и узнал кашель, и вообще, кажется, все узнал — это уже было с ними, да так точно, ясно, обостренно, как в сне, когда жар… «Это уже было со мной, и я даже знаю, что будет дальше. Сейчас я увижу…» — но разум прикрыл эту опасную дверку, не дав свести себя с ума, Кретьен душеспасительно закашлял — он кашлял, привалясь к стене глухого, сплошь стена, дома, а мысль его напевала, как придурок-жонглер, поющий на похоронах:

«Ну и кашляет ваша утроба, кума. Ну и кашляет же она…

Ну и кашляет ваша утроба, кума. Ну и кашляет…»

4

…Дом стал маленьким и невыносимо жарким. В нем теперь было очень тесно, потому что там поселилась болезнь.

Сначала, когда слег один Ростан, все обстояло не так уж плохо. Кстати, несмотря ни на какие недуги два друга все же потрудились нагреть себе воды и смыть подчистую тюремную мерзкую грязь; правда, кажется, для Ростана это деяние оказалось роковым. Первые несколько дней он сам ухаживал за собой, всегда слегка алый и возбужденный от легкого, непрекращающегося жара; к концу же недели слег окончательно. Кашель Пииты стал воистину страшен — всякий раз он так свистел и скреб руками по одеялу, что Кретьену казалось — вот сейчас он задохнется. Бледный до синюшности, с набухшими на шее и висках голубыми венами, Ростан хрипел, вывалив язык, как удавленник — и всякий срок мучений наконец исходил вязкой, стеклянистой слизью и рвотой, и Кретьен выплескивал содержимое кадки на улицу, уже и в себе начиная чувствовать возбужденное, легкое горенье всего тела, продирающее по коже морозом… К тому времени, как слег и Кретьен — это произошло где-то около дня апостола Петра — Ростана скручивал кашель примерно раз двадцать с лишним за сутки. Но тут уж друг не мог помочь ничем — некоторое время вставал, держась за стены, чтобы поднести Пиите горшок, но однажды при попытке выплеснуть содержимое из окна он не смог удержать в руках сосуда и выронил на пол, а сам согнулся, чувствуя, как что-то душит изнутри, ну и кашляет ваша утроба, кума, и неужели так может быть, чтобы я не мог дышать, как же так, Боже мой, дай мне дышать…

Появился в их комнате Гвидно. Дня его подселения Кретьен не заметил; он просто обнаружился однажды рядом, насвистывающий, плюющий на все болезни на свете, и в окно светило робкое февральское солнышко, а Гвидно, шевеля железякой в очаге, другой рукой помешивал что-то дымящееся в глиняной чашке. Потом, прищурившись, глянул на Кретьена — желтые, рысьи глаза, нагловато-спокойные.

— Вот это ты сейчас выпьешь. Понял?

— Ага, — благодарно хрипнул Кретьен, порываясь вперед навстречу живому, настоящему другу…

Это оказались травки — валлийские какие-то рецепты, настой из разных горсток сена, купленных у знающего травника; вкус травки имели в самом деле горьковатый, но слегка смягчали изнутри те занозистые доски, что стояли в горле и не давали дышать. Гюи принес в комнату свой тюфячок, невзирая на протесты госпожи Сесиль, и теперь спал меж кроватями двух больных, только в дневные часы отлучаясь — то ли к брату, то ли учиться, то ли еще по каким странным гвидновым делам.

Когда случались недурные часы, они разговаривали друг с другом. От Гюи оба больных узнавали новости — да такие, что впору и умереть от болезней. Аймерик пропал — должно быть, удрал к себе на юг, как только понял, что его раскусили; виноват во всем, похоже, был столь удачно выигранный диспут. Более того, из-за такого ученика и у мэтра Серлона могли случиться неприятности, и тот, недолго думая, направил стопы свои от греха подальше — тоже к югу, в Орлеан… Почему Аймерик никого не предупредил — непонятно. Должно быть, не смог. Давайте думать, что не смог.

У Николаса беда. Он едва узнал, что вы влипли, хотел куда-то быстро идти и что-то делать, грозился, что до короля дойдет — но не успел: прибыл гонцом его слуга из Германии, в поместье Ауэ война, Николасова отца убили, и старшего брата, кажется, тоже, и наш бедняга Бедивер теперь старший в семействе, в котором кроме него осталась мать и две девочки… А кроме того, короля Луи чем-то обидели немецкие студенты, говорили про него гадости — что он ходит с охраной, как последний трус, или еще что-то в этом роде. Так что монарх порешил уменьшить количество немцев в собственной стране. Да, уехал. Да, в Германию. Да, наверное, навсегда. А ты бы не уехал, что ли? Можно подумать, не уехал бы?..

…Зато сам Гюи оставался. Небольшой, надежный, с желтоватыми, словно чуть ржавыми глазами. Он менял горшки, заваривал травки, притащил какой-то «целебный корешок» в мешочке, чтобы носить на шее, и навесил на Ростана… Он таинственным образом заработал много денег и поил друзей горячим молоком. Где он взял деньги — Кретьену так и не удалось узнать. «Продал одну штуку, неважно», — уклончиво сообщил валлиец, направляясь к Ростану — подержать ему голову, пока тот кашлял. «Ну и кашляет ваша утроба», — вздохнул он по-свойски, слегка похлопывая друга по загривку, наверно, чтобы помочь ему выкашляться. Кретьен из таинственного молчания сделал вывод, что безупречный рыцарь Камелота эти деньги у кого-то украл; но его прежнее понятие о чести если и не отдало Богу душу в тюрьме, то изрядно поистрепалось за время болезни, и он потянулся горячей неверною рукой к чашке с молоком, стоявшей на полу возле кровати…

Но однажды Гюи вернулся белым и тихим. И ржавые глаза его тоже были какими-то беловатыми. Бесцветным голосом рассказал вести Кретьену — Ростан, ярко-алый, с испариной на лбу, спал с приоткрытым ртом, хотя на лицо ему и падал яркий свет из окна.

— У меня брата убили.

— Как?.. — больной дернулся так резко, что у него закружилась голова, и сел в постели. Вернее, приподнялся — чтобы потихоньку сползти обратно.

— Да… вот так уж. Ножом.

— Кто?..

— Ты его не знаешь.- (Усмехнулся половиной рта, будто скривился.) — Зато… Я его знаю.

— И…что?

Раньше, чем Гюи ответил, Кретьен уже знал ответ. Да Гюи и не ответил вовсе, только усмехнулся еще раз, и в руках его была чашка с отваром, и Гюи смотрел в нее с усмешкой, понимая, что заварил травку холодной водой.

— Гюи… Но… Ты же рыцарь Артура.

— Рыцарь — это, конечно, хорошо, — Гвидно не плакал, но Кретьену стало так дурно от его голоса, что он едва не заплакал сам — в голос, как младенец, надеющися громким ором разжалобить родителей — хватит! Хватит с меня уже, сделайте что-нибудь!..

— Рыцарь. Это, конечно, хорошо, и ты, и вы оба… Тоже. Но… брат у меня был только один.

— Гюи, Христа ради…

— Христа ради — это, конечно… Тоже хорошо.

— Слушай…

— Нет, это ты послушай. Вот тут, около очага, я оставляю травку. Заваривай трижды в день… Горшок у Ростана под кроватью. Я пошел.

Он двинулся и внезапно оказался очень худым и хрупким. Наглый валлиец имел веснушки даже на руках, и руки у него были тонкие, как щепки, а лицо — острое и некрасивое. Он почти уже дошел до двери, но вернулся, наклонился обнять Кретьена, и объятья его казались твердыми и сухими, как у деревянного человечка. Только когда тот наклонился, больной понял сквозь пелену огня, окутавшую его тонким покровом, что друг его сильно пьян.

— Гюи…

— А, к черту, — тот быстро оторвался от друга, пошатываясь от хмеля, и ушел, и Кретьен, глядя в его расплывающуюся спину, понимал, что тот уходит, наверное, насовсем, наверное, больше не вернется. Должно быть, стекло, отделяющее живых от мертвых, для него совсем истончилось, и он понял, что Гвидно уже по ту сторону стекла, что он умрет. Кретьен даже почти увидел, как это будет — какие-то люди, темные в темноте, люди с ножами, драка, кровь, мерзость, мерзость, школяры дерутся — горожанин не мешай… «Дерущиеся школяры отважнее рыцарей — у тех доспехи, а у этих — ничего, а бросаются друг на друга, как бешеные, поигрывая ножами…» Но он был слаб и не мог остановить этого, Господи, останови его Ты, подумал он, опуская свое непослушное грязное и горячее тело обратно на простыню. Мне нужен горшок, а еще, кажется, нужно воды, и до первого я доберусь любой ценой…

Путь до горшка оказался необыкновенно долгим, а вот до окна, чтобы выплеснуть содеянное, больной так и не дошел. Брякнул его на пол — пусть стоит, все потом… Надо добраться до постели.

Он даже почти добрался, только шел почему-то не по своей маленькой грязной комнате, а по длинному, заснеженному, но совершенно не холодному бульвару Сен-Жермен, и кровать, стоявшая в дальнем конце улицы, все не приближалась, а впереди него быстро, летящей угловатой походкою спешил Гвидно, и снег залеплял глаза.

«Гюи», — звал Кретьен, но в рот набирался снег, и идущий впереди не мог оглянуться, и тогда Кретьен понял, что все очень просто — нужно просто позвать его именем, настоящим, другим, тем, которое он никому не говорил… «Овэйн», догадался Кретьен, и засмеялся, поняв, что он больше не болен, напротив, может ходить, и бежать, и даже так легок, что если оттолкнется как следует, полетит вдоль холодной земли, вместе со снегом, полетит…

«Нет», — качнул головой обернувшийся на голос, и Кретьен понял, что не угадал, но еще есть время.

«Пойдем домой. Летим, смотри, я же могу…»

«Угадай: Гвайр, Гвиар и Гвальхмаи ехали через лес, искали юношу, который разрезал золотые яблоки при дворе короля Артура. Который из них доедет?»

Бульвар стал еще длиннее, а церковь Сен-Жермен, вся в строительных лесах, была вовсе не церковь. Как же раньше Кретьен не замечал, что это шатер, как на войне, только очень большой. Снег сыпался, и хлопья его делались все крупнее, и снег набивался Гюи в глаза, оставляя его без глаз.

«Если я угадаю, ты пойдешь со мной?»

Гюи засмеялся и побежал вперед, и Кретьен закричал ему вслед, что это будет Гвайр, потому что он так хотел, и Гвайр обернулся, смеясь и смеясь, снова оказываясь очень близко, и губы его говорили без звука, потому что сыпался снег…

«Не угадал, не доедет ведь ни один, ни один, но доедет Передур, потому что сказка рассказывает только про него. А остальные исчезнут, потому что уже поговорили с ним…»

«Гвайр.»

Но Гвайр указал ему рукой, и лицо его было суровым и грустным, и он качал головой, и Кретьен обернулся — в конце бульвара было лето, и дом в Витри — пустой и покосившийся, с распахнутой в черноту дверью…

«Проснись».

…Кретьен оторвал голову от пола. Через несколько минут он все же узнал свою комнату из непривычного ракурса — плашмя на полу у кровати. Была ночь.

Уцепившись за простыню, Кретьен попробовал подняться, но только стянул на себя длинную, нездорово-влажную тряпицу. Потом он все-таки смог зацепиться за деревянный каркас и подтянул тело на постель, правда, упал лицом вниз и некоторое время лежал неподвижно, собираясь с силами, чтобы перекатиться на бок. Так и не перекатился — снова накатило оно, этот кашель, а потом он слегка задохнулся, и пока комната мутнела, он успел не умереть, но куда-то провалиться.

Когда он проснулся, опять стояла ночь — непонятно, та же самая или уже другая, и он позвал, чтобы кто-нибудь зажег огня. Огонь загорелся сразу, будто бы даже и без огнива, и разожгла его женщина, стоящая лицом к окну. На женщине было нижнее белое платье — простая полотняная камиза; и когда она развернулась, Кретьен узнал ее. Крошка Адель зажгла не свечу — чтобы посветить сыну, она зажгла собственную восковую руку, пальцы, прогорающие до кости, и смотрела печально, как всегда, будто бы спрашивая, все ли она делает правильно, и Кретьена затошнило от страха, он закрыл глаза и стал молиться. Пока он молился, призывая не только Господа, о Котором сейчас почти ничего не помнил — нет, рыцарей, среди которых один и был, кажется, Господом — и кого-то еще, — комната его наполнилась гостями. Кретьен не хотел ничего знать о них, не хотел звать их по именам, ничего не хотел от этих людей, ни от Пьера-Бенуа, ни от Готье, старого фландрского трувора, ни от прочих, незнакомых, ни от мессира Серлона, и тетки Алисы из Витри, и даже Аймерика, и шестерых драчливых южан… Выйдите все вон, я же здесь болею и умираю, это же моя комната, хотел сказать он, но голос не слушался, и все гости будто бы знали, что он слишком слаб и не сможет их прогнать. Они принесли бутыли с вином, какую-то еду, и устроили вечеринку прямо на полу, между кроватями, разожгли множество свечей, длинное пламя которых лизало стены… А может, то был диалектический диспут, и мессир Серлон гневно махал драгоценной гальфридовой книжкою, что-то доказывая Пьеру-Бенуа, но тот не слушал, взамен того предпочитая взасос целоваться с Фульком, парнем из тюрьмы Шатле, а тетка Алиса тоненько смеялась и, кажется, хотела выйти замуж за Аймерика, но тот стоял мрачный, весь в черном, и цитировал ей о вреде брака по Писанию… Годфруа де Ланьи, дворянин, бренчал на роте и оказался давним другом Жеана, эконома из труаского замка; оба они собирались в один и тот же монастырь и жалели только, что аббат Бернар уже умер, и не видать им лично освященных сим святым человеком ряс… Гомонили южане на своем смешном наречии, а юноша Ашард, оруженосец, упившись пива, безо всякого стыда задрал джюпон на голову, демонстрируя красные шрамы на спине и жалуясь, жалуясь всем и каждому, как больно высек его мессир Анри за то, что он не знал, может ли в комнате находиться одновременно более одного ангела… И когда пришел еще один гость, бледный, полузнакомый, с длинным рыцарским мечом, Кретьен почти обрадовался. Прогони их, прогони, взмолился он, не открывая глаз, и рыцарь обнажил меч, не сказав ни слова в ответ.

Шумная компания долго вываливалась за дверь, и гуляки смеялись пьяными голосами, не желая понять, что здесь болеет человек, который хочет лежать в тишине… А потом белый рыцарь тоже ушел и притворил за собою дверь, и Кретьен успел пожалеть, что не поблагодарил его. Ладно, я буду спать, подумал он — и стал спать, а когда он проснулся, наступил день, правда, серенький и бледный, и бешеная слабость давила на грудь проснувшемуся, как тяжелый груз.

И был еще бред — на этот раз диво Британии, читаное у монаха Нэнниуса, яма Флацио Венти. Это такая волшебная яма в области под названием Гвент, из которой зимой и летом из-под земли дует холодный ветер. Теперь эта яма безо всякого стыда, забыв о своем британском происхождении, нагло разверзлась у Креьтена в комнате — как раз между его и Ростановой кроватями. Ветер из нее дул, не переставая, и Кретьен не мог согреться, смертельно замерзая, а потом, на миг возвращаясь в реальность, понимал, что камин нетоплен, и некому затопить, а кроме того — заткните кто-нибудь яму Дующий Ветер…

Потом он проснулся еще раз. Сколько времени прошло — непонятно, но опять был день, и опять бессолнечно-ясный, режущий глаза. На соседней кровати, приоткрыв рот, лежал Ростан, и еще не открывая глаз, Кретьен понял, что Ростан не пережил этой ночи. Так понимаешь просто по движению воздуха, даже и в темноте, один ты в комнате или не один.

Сердце ударило единственный раз и превратилось в ком снега. В комнате стоял слабый, почти неуловимый пока запах смерти, и Пиита в самом деле был мертв, совсем мертв, а его лучший друг даже не мог подняться, чтобы подойти и закрыть ему рот. Донна, белость ваших рук. Три рыцаря, и ни один не доедет.

Кретьен отвернулся лицом к стенке, слишком слабый, чтобы не только выказать — хотя бы просто почувствовать боль, и внутренне перекрестился, молясь, чтобы сейчас, когда он будет кричать и звать, хозяйка его услышала.

5

Кретьен медленно повернул голову. Шейные позвонки, казалось, заржавели. Но есть ощущение, которое ни с чем не перепутаешь — чувство, что на тебя глядят.

Годфруа стоял у окна, ярко освещенный, в зеленом — том самом! — плаще, в вечной своей неимоверной шляпе. Синие глаза его были как два кусочка яркого неба, а в руке — бутылка. Не человек, а само воплощение levitas scholastica, каковым он всегда и являлся! Приложившись, как ни в чем ни бывало, к горлышку еще раз, дивное видение радостно взмахнуло руками и вскричало голосом, показавшимся ослабшему после болезни рыцарю Камелота громче Кентерберийских колоколов.

— О, проснулся!.. А ну-ка, вставай, лежебока, смотри, какое солнышко на свете!.. Что за взгляд, дружище? Не узнал, что ли?!

— Годфруа, — скрипнул Кретьен, с трудом приподымаясь и садясь в постели. Никто не менял этой простыни уже лет триста, и она слегка прилипала к телу. Кажется, Кретьен привык быть грязным, и в последний месяц он мог думать только о том, сможет ли сам добраться до ночного горшка или надобно позвать кого-нибудь на помощь — но теперь, при виде бодрого умытого странничка, он вдруг осознал себя едва ли не покрытым коростой.

Вглядевшись, Годфруа осознал наконец, что старый друг его имеет вид не то что бы совсем цветущий. А кроме того, запах, запах болезни и смерти, застоявшийся в его комнате, наконец открыл дворянину из Ланьи свое истинное происхождение. Тот потянул носом, сопоставил унюханное с увиденным и спросил тревожно, отлепляясь от стены, словно та могла оказаться чумной:

— Эй, да ты что… болеешь?

— Еще как. Чуть не помер, — скрипнул Кретьен еще раз, делая попытку встать. Учтивейший из дворян Ланьи не спешил кинуться ему на помощь:

— А ты не того… Не опасный? Тебя трогать не того…?

— Нет, наверное. Да Годфруа, собака чертова, поди же сюда, наконец! Дай мне штаны, я больной, имею право, чтобы за мной поухаживали…

Годфруа приблизился — все еще с опаской. Подал одежду, стараясь не соприкасаться руками, но потом все-таки не выдержал, бурно обнял друга, дохнул на него вином:

— Кретьен, старина… Да я же так рад тебя, черт подери, видеть!.. А худющий-то какой, Бог ты мой — одни кости остались… Ну ничего, уж я тебя откормлю…

— Годфруа, Ростан умер. Мы с ним в тюрьме заболели «кашляющей утробой», и он умер.

Лицо гостя вытянулось, и он ничего не сказал, только скользнул глазами — туда и обратно — на Ростаново пустое, аккуратно застеленное мехом ложе. Кретьен смутно вспомнил — и его замутило от боли — как неделю (или больше?) назад он объяснял квартирной хозяйке, откинувшись на подушку и стараясь говорить внятно, что нужно взять деньги — в мешочке, в горшке у камина, и пойти к священнику в приход Сен-Женевьев, и просить похоронить мертвого, а оставшиеся деньги можно оставить себе. Только сделайте это все, мадам. Лекаря не надо. И есть я не хочу, я хочу… Спать.

— А Гвидно пропал. Потому что Дави убили.

Лицо Годфруа вытянулось еще сильнее, хотя, казалось бы, куда уж сильнее-то. Синие глаза его стали из синих какими-то розоватыми.

— А Аймерик бежал к себе на юг. Потому что он еретик, и его хотели посадить в тюрьму.

Наконец чаша терпения Годфруа переполнилась, и он громко присвистнул, ударяя себя по коленям. Из бутылки выплеснулось немного вина ему на штаны.

— Ну ни черта себе!.. Ну и дела тут у вас!.. Приходишь в гости, а они тут все умерли, попали в тюрьму и пропали!.. Нет, я не могу. Надо выпить.

Он припал к горлышку и долго не отлипал от живительного источника, алая струйка пробежала по его по губе и шее — вниз, под воротник. Кадык его ходил вверх-вниз, а глаза были закрыты. Наконец он оторвался от бутыли с тяжким вздохом, будто пил невесть какую гадость, и обратил к Кретьену порядком помутившийся взор:

— Выпей и ты, друг… За упокой души Аймерика.

— Аймерик-то как раз, наверное, живой, — заметил Кретьен, отбирая у него бутылку. Глаза Годфруа затуманились неподдельными слезами:

— Зато бедняга Дави… И бедолага Ростан… Как он пить любил, Кретьен, как любил, и в стихах понимал… Нет, я пойду схожу за еще. Надо устроить по ним настоящие поминки.

— Ты лучше поесть купи, — тихонько попросил Кретьен, вытягиваясь на кровати. Как его ослабленный желудок примет выпивку, он точно не знал и рисковать не хотел.

— А что, у тебя и жрать нечего?.. А твоя хозяйка, как ее там… Сесиль, что ли, толстая такая… Она же должна тебя кормить! Сейчас я ей покажу…

— Не надо, не показывай, я у нее сильно в долгу. А ты что, при деньгах, что ли?.. Может, тогда лучше ей заплатишь чего-нибудь?

— Ну… можно сказать, и так, — Годфруа был уже у дверей. — При деньгах-то, конечно, это да, но вот только не я. А скорее уж ты, Кретьен. По этому самому поводу… У меня для тебя хорошая новость, а может, и плохая, как посмотреть. Ты тут, значит, вставай помаленьку и душевно готовься, а я сейчас… Мигом!..

— Но, Годфруа… — однако дверь уже грохнула за ним, и Кретьен услышал снаружи голоса — увещевающе-склочный хозяйкин и разухабистый — быстро утешившегося Годфруа. «Ты бы, мамаша, лучше хвост подобрала! Вон, вон торчит из-под подола! Тебе, по-хорошему, не платить за постой надо, а сжечь тебя за ведьминский нрав, да ладно уж, я сегодня добрый…»

Неужели правда заплатит, не доверяя такой удаче, подумал Кретьен — и вдруг заплакал, уронив голову на руки. Заплакал, как пьяный, сидя на ярком весеннем свету, лившемся через пыльные квадраты окна — о Камелоте, которого больше нет, о том, как страшно было в тюрьме, о Ростановой пустой постели и о том, что, оказывается, он за неделю уже успел привыкнуть к его смерти, о Гвидновых травках, присохших ко дну немытой чашки, и об этом ни для кого светящем солнышке, о том, что пришла, наконец, весна…

Годфруа вернулся не один. С ним притащились два трактирных слуги, принесших корзины — одна с вином, другая со всем остальным — и некий стеснительный светленький юноша с жигой, которого дворянин из Ланьи представил как «Жервэ, славного парня и давнего знакомого». Слуги потом исчезли, получив умеренную мзду, а славный парень остался и за всю трапезу не сказал ни единого слова, даже ни разу не сыграл на своей скрипочке. Похоже, он хотел просто покушать задарма и сам в разговоры вступать не собирался. А Кретьену через некоторое время стало уже совсем не до него — он услышал новости.

— Был я в твоем замке, — сообщил Годфруа, с хрустом отламывая ногу у жареной утки. — Ну, то есть в Труа, у твоего сеньора. Помер твой сеньор.

Кретьен поперхнулся виноградным соком, который пил вместо вина, и свет на мгновение стал черным в его глазах. Годфруа заботливо постучал его немалым своим кулаком по спине с такой силой, будто хотел сломать ему пару ребер. Попутно он давал объяснения:

— То есть старый твой сеньор, граф Тибо. Несколько лет уже как… А новый граф, стало быть, как только я сказал, что я от тебя…

— Годфруа! Боже мой…

— А что Годфруа? Что Годфруа?.. Ты бы сначала дослушал, а потом кашлял, — резонно заметил тот, оставляя Кретьенову спину в покое. — Или ты обиделся, что я сказал — мол, я от тебя? Да я все время так говорю, уже не первый год, тем более в Шампани, где тебя каждая собака знает. Вообще-то твой граф сам первый про тебя заговорил, когда узнал, что я, ну, школяр. Не знаете ли, мол, благородный сир, такого разгильдяя, Алена Что-то там? Такого, говорю? Ага, говорит, именно такого. Так это он теперь Кретьен называется, де, стало быть, Труа, говорю.

— Годфруа…

— А что такого-то?.. Ну, он мне и говорит — это не тот. А я говорю — тот, еще как тот. Он же великий человек, его все знают…

— Годфруа, да погоди…

— А чего годить-то? Ты вон жуй себе крылышко да слушай, а мне Жервэ сейчас еще нальет… Спасибо, Жервэ, ты славный парень. Кстати, Кретьен, познакомься, этот парень — он Жервэ, мой давний знакомый, прошу любить… Он славный парень, наш Жервэ. Так о чем это я? А, о графе. Граф твой, огромный такой детина, весь залился слезами и говорит: «А подайте мне сюда моего ненаглядного Кретьенчика, то есть Аленчика, жить без него не могу…»

— Годфруа, — Кретьен действительно больше не мог. — Слушай, ты, радость Господня… Или рассказывай нормально, не лги про моего сира, или я тебя сейчас… Ты, конечно, два месяца больным не провалялся, зато я не насосался, как свинья, в отличие от тебя. Так что шансы у нас равные.

— Это кто еще насосался? Да я трезв, как постящийся Аймерик! — искренне возмутился благородный юноша. Но при упоминании об Аймерике он сам помрачнел, отложил кусок хлеба и серьезно взглянул на собеседника: — Нет, кроме шуток, мессир Анри тебя призывает обратно. Просил передать тебе денег на дорогу и письмо.

— Давай письмо, — Кретьен протянул руку. Голиард обезоруживающе улыбнулся, и бледной тенью его улыбку повторил славный парень Жервэ, сидящий с набитым ртом.

— Я бы рад, Кретьен, вот те крест, да нету у меня письма. Я его потерял.

— Как это — потерял?..

— Обыкновенно, ну, как письма теряют… Сунул куда-то, и забыл — куда. Вроде было в сумке, а потом смотрю — хвать, и нету… Но ты не волнуйся, — поспешил он утешить товарища, лицо которого стало совсем озверелым, — я его наизусть помню. Ну, почти наизусть.

— Так ты его что… Читал? Мое письмо… От мессира Анри?

— Ну, конечно, читал. Более того, я его еще и писал — тот мне его продиктовал, как человеку просвещенному и в знаниях весьма поднаторевшему. А потом я его еще пару раз перечел на случай, если потеряется. И ведь как знал, как знал — в самом деле потерялось!.. Так что — славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовеки милость Его…

— Годфруа, — не имея сил злиться, Кретьен только головой покачал. Он чувствовал себя изрядно хмельным, хотя к вину и не притронулся. Пьян он был от сытной горячей еды и от всего происходящего. Бледное лицо Жервэ плавало над столом, как лунный лик над озером.

— Так вот, письмо. Ален, приезжай в Труа, отец умер. (Это его, графа, стало быть, отец — насчет твоего ничего не знаю, не волнуйся понапрасну.) Ты мне тут нужен, приезжай, будешь рыцарем, как я обещал. Посылаю тебе денег с верным человеком — это я, Кретьен, я верный человек! Граф меня оценил по достоинству, мою северную верность и южное вежество, обрати внимание… Ну ладно, ладно, не смотри на меня так, продолжаю. Посылаю, значит, денег, чтобы на обратном пути ни в чем не знал нужды. Хватит тебе учиться, умный уже, приезжай, это приказ. Ну вот, все, кажется? — дворянин из Ланьи возвел ясные очи к потолку. Если чего забыл, потом всплывет само. Так что письмо тебе вот, а деньги…

При этом слове молчаливый Жервэ, славный парень, насторожился, и лицо его приобрело совершенное сходство с мордою собаки, почуявшей дичь. Годфруа молча показал ему кулак, видно, зная за своим давним знакомым некие особенности, Кретьену неведомые.

— Да, кстати, как с деньгами? — поднял бровь Кретьен, который слишком хорошо знал своего друга и давнего подопечного. Больше всего на свете тот, конечно же, любил поэзию, но имел так же и два других пристрастия: дам и вино. Голиард от слова «gula». Кроме того, другого такого раздолбая…

— С деньгами?.. Я, кстати, как раз хотел тебе сказать…

— Не надо, не говори, — Кретьен махнул рукой и взял лист салата. — Только одно скажи — ты потратил больше или меньше половины?

— Примерно половину, — с видимым облегчением признал Годфруа, снова проникаясь любовью ко всему миру. — Понимаешь, там одна женщина…

— Можешь не продолжать. Очередная прекрасная дама.

— Она-то? Это Берта-то прекрасная дама? — пылкий влюбленный фыркнул прямо в чашку. — Вилланка, каких мало. Грубая, низменная стяжательница. Я к ней со всей душой, а она…

— Что же она натворила? Прогнала тебя, что ли, куда подальше?

— Если бы прогнала! Отказать в благосклонности — дело благородное, многие знатные донны так порою делают. Так ведь нет, приняла как раньше, заманила, можно сказать, обещала ночью навестить…

— Ну и как, навестила?

— Навестила, мало не покажется, — с явным неудовольствием Годфруа бросил костью в окно, но попал в безмолвного Жервэ. И хорошо — у окна кувшин стоял, он и разбиться мог, а Жервэ не разбился, только лоб утер. — Притащила какого-то… уродца пищащего, говорит, вот, это твой сын… Я, говорит, замуж вышла, мне твои дети под боком ни к чему. Ну, сущая ведьма, а не женщина!.. Или, говорит, забирай сыночка с собой, или плати на прокорм и воспитание, или я сейчас муженька позову, а он у меня мельник, мельники слабые не бывают. А зачем мне ее муженек? Они же с ним сговорились, ясно как божий день! А этот… карлик морщинистый, сынок, — лицо бедного поэта исказилось от ужасных воспоминаний, — Кретьен, до чего же он страшненький! Не могло от меня такого родиться, Господь свидетель, не могло! Пищит, как мышь, сам красный, лысый, кривоногий…

— Почему же, по-моему, очень похож, — с ностальгической приязнью Кретьен оглядел своего друга с головы до ног, но тот даже не заметил сарказма, вытянул ноги на лавке и продолжал, развалившись во всю длину:

— Берта, ведьма, знала, чем меня подкупить… Кто ж их разберет в таком-то возрасте, чьи они, эти младенцы? А ни с какими мельниками дворянину разбираться не пристало, вот я и заплатил. Кроме того, я же… очень бла-го-родный, я с женщинами не спорю! Клирик лучше рыцаря в царствии Венеры!.. Ну, я ей не очень много дал, мог бы и больше. Всего-то десять су, что они, эти вилланы, в деньгах понимают…

Лицо бледного гостя Жервэ при этих словах горестно исказилось, он будто бы представил себе для этих десяти су куда лучшее применение. Но Кретьен только в затылке почесал. Все могло быть и похуже. А так — лишь бы хватило оставшихся денег заплатить хозяйке долг, прежде чем уйти…

Годфруа же, проникнувшись подробностями скорбного своего приключения, начал деятельно жалеть себя, а в таких случаях остановить его было очень трудно.

— Нет, Кретьен, ты только подумай… Младенцы! До чего же они страшенные! Неужели и мы с тобой, и все на свете, самые доблестные юноши и благородные дамы, такими были?.. Представить себе не могу! И моя донна из Вентадорна, и твой граф, и Жервэ, все, все…

— Ты и сейчас почти такой, — утешил его Кретьен, которого уже более ничего не интересовало. Он подошел к окну, расположенному в глубокой узенькой нише, и жадно вглядывался в голубой, пропитанный солнцем небосвод. Под окном в канаве текли, блеща на солнце, нечистоты. Какая-то здоровая тетка, похожая, наверно, на эту несчастную Берту из товарищевой истории, била пустой корзиной по заду орущего мальчишку. Несколько клириков в сильном подпитии, сверкая бритыми макушками, брело в обнимку, натыкаясь на стены. Vanitas vanitatum, et omnia vanitas. Господи, как же надоел Париж. Какое счастье, что можно из него уехать.

Он обернулся к Годфруа, который, вытянув стройные зеленые ноги, продолжал бурчать себе под нос, хотя рука уже тянула флейту из-за пояса. Красивый он все-таки, дуралей, кудри вьются, глаза блестят — хоть и совершенно безобразен во всех своих проявлениях!..

— Годфруа… А в замке сейчас как?.. Была такая старушка, Женевьева… Случайно не знаешь, жива она?

— Старушку не помню, — отозвался земляк, выдирая-таки флейту и пытаясь понять, в какой конец у нее надобно дуть. — А вот там есть одна такая Филиппа, служаночка… Так она жива, это точно.

— Дурак ты, Годфруа. А вообще там, в Шампани… как сейчас?

— Вовсе я не дурак, я дворянин! А в Шампани — ну, там обыкновенно, как всегда. Сена течет себе в том же направлении, если в нее в Труа плюнут, так оно и до Парижа доплывет… Ярмарка святого Кириака скоро, хотелось бы на нее успеть. Вообще весна, красота, уже цветов полно… Буки цветут, крокусы. Запах в лесу… сам понимаешь, какой. Наш, шампанский. А ты сидишь тут, в этой большой выгребной яме, не видишь ничего…

Кретьен обернулся от окна, в светлых глазах его появилось некое подобие живой жизни. Если уж и умирать, то не тут, не тут — только в Шампани! И обязательно перед смертью увидеть Анри.

— Годфруа… Мне надо помыться.

— Ну так помойся. А мне не мешай, видишь, я мелодию вспоминаю.

— Нет, ты не понял… Мне надо совсем помыться, плюнь на свою мелодию и помоги мне… А потом, прямо сегодня, мы уедем отсюда к чертовой матери.

— Я у нее, кажется, уже был недавно, и даже сыночка ее видел, — флейтист зябко содрогнулся. — Это Берта, помяни мое слово, и давай мы лучше к ней не поедем. А поедем к тебе. В Труа. Вообще в Шампань.

— В Шампань… Ах, Провен… Ярмарка, carole, хороводы… Замок. И скорее… А твой знакомый Жервэ…

— Э, стоп, а где же наш славный парень Жервэ?

Но давнего знакомого уже не было, а так же не наблюдалось и одной из бутылок, и недоеденной Годфруа жирной утки, и даже металлического блюда для резки, принадлежавшего хозяйке дома. Ну, что ж поделаешь. Каждому свое счастье.

Годфруа схватился за бок — кошелек был на месте. И на том спасибо.

— А насчет денег ты не волнуйся, при бережливой жизни мы с тобой и на то, что осталось, вдвоем прекрасно до дома доберемся… Ну да, конечно, вдвоем. Я же с тобой пойду. Уж не думаешь ли ты, что мы, потомки древнего дворянского рода, бросаем последних оставшихся в живых друзей, да еще и великих поэтов, в беде и одиночестве? Ну и что ты морщишься, как водяная крыса? Лучше покажи, что ты тут за это время написал. Вот уж не верю, что ты просто так в постели валялся!.. Тем более что все умерли, даже и говорить было не с кем… А в тюрьме, ты там что-нибудь писал? Ну как там вообще, очень страшно или так, средне?..

И Кретьен, к стыду своему, понял, что опять плачет. Нипочему — просто что-то случилось с глазами за время болезни, в них совсем не держалась вода… Рыцарь Камелота, ты должен быть тверд, повторял он себе, отвернувшись к стене, чтобы слез не увидел Годфруа. Ты должен быть тверд, раз уж поклялся… А друг, не замечая ничего — старый добрый Годфруа! — уже дудел в свою грустную флейту, и Кретьен сквозь поволоку солнца и тоски опять успел подивиться, насколько музыка Годфруа нежнее и тише его самого.

 

Глава 4. Но этот день — твой…

1

Кретьен одного боялся — что это окажется уже не тот Анри.

Да и шутка ли — почти десять лет прошло!.. Даже надеяться на то, что в Шампани ожидает прежний друг, здоровенный золотоволосый рыцарь с лицом как солнышко, порывистый и щедрый юноша, столь скорый на милость и столь страшный во гневе — даже надеяться на такое чудо было бы дерзостью. Время меняет всех, а графов — в первую голову. А Анри теперь стал графом, одним из «магнатов» севера — владетель одного из самых огромных доменов. Конечно же, Кретьен боялся. Ведь он слишком хорошо помнил своего друга и сеньора, чтобы спокойно потерять его еще при его жизни.

А когда они уже ехали по Шампани, Кретьена просто дрожь пробирала — все сильнее по мере приближения к дому. Мало того, что он здесь столько лет не был… А Годфруа радовался жизни вовсю (насколько позволяли это делать оставшиеся деньги). Впрочем, он и без денег умел радоваться, и его незатыкающаяся флейта радостно звенела без умолку — то ли в самом деле, то ли уже у Кретьена в израненой мелодиями голове… Он еще не совсем оправился после болезни, а родной воздух и музыка мая действовали так одуряюще, что его часто качало в седле из стороны в сторону. Лошадь у путников была одна на двоих, и та — сущая кляча; звали ее, к большому сожалению, Геньевра — раньше ей владел некий начитанный, но вовсе не обладающий благородством нрава школяр. Назвал он эту бедолагу неизвестной породы так ради красивого, по его мнению, выраженья — «Прокатиться на Геньевре»; но чувство юмора покупателя — Кретьена — сильно отличалось от его собственного, и новый хозяин называл кобылу просто Женни. Чаще всего он сам на ней и ехал, по двум сторонам луки болтались сумы с небогатыми пожитками, в основном книги да рукописи, да немного одежды… Годфруа, предпочитавший ходьбу верховой езде, бодро шагал у стремени, и насколько этот тип казался разбитным и неуместным в городе — настолько красивым и тихим был он в лесу. Его зеленые одежки уже не выглядели кричаще, даже старая шляпа из вечного вызова обществу превратилась в весьма своевременное сооружение. Из дырки в шляпной макушке торчал прекрасный свежесорванный крокус.

Жилистые ноги привычного к бродяжничеству голиарда меряли шаги, нередко даже опережая клешнястые копыта старушки Женни. Мир, судя по походке Годфруа, принадлежал исключительно ему, и своему назначению — развлекать и радовать — полностью соответствовал. Если бы надо было проиллюстрировать эту школярскую песенку, Годфруа идеально бы подошел — factus de materia levis elementi… Кретьен трясся в седле, и, чтобы не размышлять о своих тревогах, думал с досадою, что не мешало бы кушать хотя бы два раза в день, и если бы не похожденья этого… медика недоучившегося — Кретьен имел бы все шансы именно так и поступать. Эх, Годфруа, Годфруа, интересно, сколько у тебя детей по белу свету?.. Наверное, ведь тот — не единственный… Люди рождаются — взамен тех, которые умирают. И каждому матушка, наверное, когда-нибудь сообщит не без тайной гордости, что папенька у чада был дворянин. Потому что я никогда не поверю, Радость ты Божья, что ты умалчивал о сией скромной особенности твоего происхождения перед прекрасными дамами!

— Из Ланьи, — дружелюбно согласился идущий впереди зеленый спутник, и Кретьен со смущением понял, что последнюю фразу произнес вслух. — В Труа, кстати, вечером будем, если поторопимся. А если не поторопимся, то заночуем в лесу, и в Труа будем утром. Как ты думаешь, сильно ли сеньор нам обрадуется? И не разозлится ли он, что я буду с тобою в замке жить?..

— Ых… Гм, не знаю, — с сомнением ответил Кретьен на оба вопроса. Было ему, признаться, нелегко — с того самого дня, как проехали Витри-Сожженный. Хорошо еще, Годфруа ничего не знал, совсем ничего. Например, что у Кретьена здесь есть — по крайней мере, были — родственники. И не потащил его по этой причине в гости к тетке Талькерии — неотразимый Годфруа, который и предположить не мог, что кто-то может оказаться ему не рад! Впрочем, получилось еще хуже: в город заезжать совсем не стали, а для ночевки спутник — святая простота — выбрал отличное местечко на берегу реки. Кретьен этой реки, оказывается, совсем не мог видеть. И то состояние — серединка на половинку — в котором он пребывал всю ночь, и сейчас еще не совсем оставило его. Маленький мальчик, сирота, потерявший брата, никому не нужный, даже и самому себе — этот мальчик Ален, которого рыцарь погибшего Камелота так старательно в себе давил в течение десяти лет, внезапно оказался живехонек и теперь вовсю заявлял о себе. Чтобы вновь не оказываться на берегу, взывая и взывая в неохотно расступающуюся пустоту и жар, Кретьен с горя подбирал рифмы ко всему, что видел вокруг, на пути. «Домой», — с тоской думал он, лежа без сна спина к спине с громко сопевшим Годфруа, — «Домой… Немой… Прямой… За кормой. Просто стихи о Палестине… Взбурлила пена за кормой, а он стоял, немой, прямой, шепча безгласное — «домой»… Ужасные стихи. Стихи, грехи, мхи… Блохи. Я за подобные стихи не дал бы и живой блохи. Настолько, брат, они плохи… Брат. Брат, взгляд, назад… Горят. Свят. Брат. Господи, о чем же это я снова, не надо, пожалуйста, не надо… Почему к смерти Ростана я привык так скоро, а к этому не могу, никогда, наверное, не смогу привыкнуть?.. Пусть прекратится этот проклятый бред! Бред, свет, поэт, Этьенет… НЕТ!.. Я не хочу туда!!»

Он даже и вскакивал, не боясь разбудить Годфруа — тот спал, как бревно, хотя и мог просыпаться мгновенно по причинам очень странным — вроде долгого безмолвного взгляда со стороны. Вскакивал, и молился на коленях прямо у вод реки, в кустах, коленями на глинистой земле — а река, узкая и темная, теплая по ночам, тихо шумела, неся свою зеленоватую воду мимо, куда-то к устью… Все реки впадают в море, как это ни странно.

Когда же он все-таки заснул, ему снились странные, тревожные, тревожащие вещи — вода, наверное, вода, и кто-то звал его, и он куда-то бежал и оказывался наконец в воде — и так несколько ночей подряд, и ничего не понятно, и ничего с этим всем не поделаешь… Да тут еще и проклятый страх насчет Анри.

Несколько раз за время пути Годфруа успевал познакомиться с разными девушками — в основном то были служанки на постоялых дворах, где путники останавливались, когда у них еще оставались деньги. Но слишком далеко ни одно из таких знакомств не пошло — присутствие Кретьена, мрачно смотрящего за каждым движением друга, не смущало Годфруа, но мешало девицам. Однако весна была столь хороша, и погода до того безоблачна — ну, дождик брызнул пару раз, это ерунда — что странническая душа Годфруа не могла не радоваться, несмотря на отсутствие дамской благосклонности. Кроме того, такое ли уж отсутствие, размышлял Кретьен — пару раз прекраснейший из голиардов куда-то пропадал из его поля зрения, и все по ночам; возможно, не все в жизни так просто… Впрочем, Годфруа был из тех, кто живет одним днем, кто, заработав хоть один денье, радостно его пропивает с нынешними — может, и верными до завтрашнего дня — друзьями и возлюбленной, чтобы завтра проснуться к новому дню и с первым лучом солнца запеть, как жаворонок… И единственное, может быть, достоинство и талант такого вот Годфруа — что он радуется. Просто живет по завещанию апостола — «Всегда радуйтесь», и исполняет его, как может. А кто сказал, что этот талант — хуже других?.. Просто он куда-то девается у тех, кто хоть одну неделю пробыл в тюрьме.

Господь дает дары. И каждому — именно такие, без которых тот не смог бы. Годфруа Он подарил новую флейту, купленную за жалкие гроши у пьяненького жонглера в кабаке в Сансе; а для Кретьена припас совсем особенный, самый желанный подарок. Потому что когда на пороге рыцарской залы, куда ввел его незнакомый молодой парень с рожком дозорного на поясе, Кретьен на миг зажмурил глаза, чтобы перекреститься в своем сердце — в следующий миг непрочный в последнюю неделю мир перевернулся-таки с головы на ноги. Потому что первое, что сделал широкоплечий, скуластый человек с ярко-синими глазами, волосы которого и здесь, в замке, были словно откинуты назад сильным ветром — это заключил пришлеца в объятья. И когда они так постояли немного, в удивленном молчании древних стен, помнящих все об этих двух людях, помнящих, кто из них есть кто — медведеобразный незнакомый человек, оказавшийся самым настоящим Анри, разомкнул-таки свои железные руки. И пришлец, чьи глаза стали совсем мокрыми, однако же разглядел сквозь воду, что и лицо хозяина мокро, и что глаза его — как мокрые звезды, а широкий рот улыбается.

— Ну вот, — сказал шампанский граф, отстраняя недоучившегося легиста от себя, взглядом длинным, тревожным и неосмысленным вбирая в себя последние признаки болезни на его заострившемся, весьма небритом лице. — Ален, ну вот ты и вернулся. Ты мне был нужен дома. Здесь.

…Анри, сын Тибо Шампанского, изрядно изменился. Да иного нельзя было и ожидать. С годами он начинал все больше походить на отца — тем, что слегка сутулился, и манерой усмехаться, и жестами, и громким, властным голосом. Однако не было в нем ни на грош Тибальдовой мрачности, и вместо бороды он в раздумье потирал ладонью подбородок — терпеть растительность на своем лице так и не научился. Появилось у Анри и несколько новых шрамов — пара-тройка турнирных и один — боевой, на лбу, прикрытый волосами. Но это был он, дурак Кретьен зря боялся, это был он. Ничего, что выросло благого, за годы никуда не девалось — граф и вассал как бросились друг другу в объятья при первой встрече, так вроде бы и оставались обнявшимися в своих сердцах в последующие дни. Годфруа Анри вовсе не возмутил — ему, признаться, было все равно; граф даже выделил ему некий доселе пустовавший покой на третьем этаже донжона — довольно хороший; а то, что рядом жили графские слуги, привычного ко всему Годфруа вовсе не смущало. Подолгу задерживаться на одном месте не входило в его обычаи, но пока здесь кормили, и пообщаться было с кем, и не требовали многого — знай себе исполняй иногда простенькие песни… Несколько его славных музыкальных вариаций на отрывки из Кретьеновых романов — и живи себе, как в раю, отдыхай! А особого внимания к себе самодостаточный Годфруа не требовал, довольствуясь тем, что Кретьен представил его своему сиру как, э-э… ученика. Ну, ученик — так ученик… Даже очень почетно, с его-то стихами… А на охоту с Кретьеном и его сиром не очень-то и хотелось — тем более что у бродяги в жизни не было своего сокола. Пусть там загонщики весело поднимают дичь, пусть злая желтоглазая птица портит шкуру зайчикам — Годфруа с юных лет умел развлекать себя сам. Особенно в местах, где водятся хоть сколько-нибудь привлекательные девушки.

И не знал Годфруа, что на этой самой охоте, призванной порадовать графа и отметить возвращение к его другу рыцарских шпор, с Кретьеном, впервые за долгие годы шпорившим коня, как подобает, и пьяневшим от радостной правильности происходящего, случится небольшое несчастье.

Анри сообщил другу новости. Те, которые тревожили его самого.

— Я тут женюсь, — сказал Анри между делом, потряхивая рукавицей, на которой в монашеском своем колпаке восседала его новая, трижды линявшая, очень дорогая птица.

— Что?.. Мессир Анри…

— Ну, да, — Анри посерьезнел, взглянул на друга исподлобья. Завопили рожки загонщиков — но граф на сей раз не обратил внимания. Ветер взлохматил его блестящие волосы, дунул в глаза. — Это надо сделать. Я же граф теперь, а графы, они себе не принадлежат… Да, иногда я тебе, Кретьен, завидую, что ты никому ничего не должен…

— Как же — должен. Своему сеньору должен. То есть тебе.

— Ну, я тебя жениться не заставляю, — криво усмехнулся Анри — не Кретьену, нет: своему отцу, покойному графу Тибо, властному старику с жесткой бородой, тело которого давно уже остыло в склепах Сен-Жана, но воля была еще здесь. Где-то совсем рядом, и скакала возле сына на железном коне. — Кроме того, тебе не обязательно продолжать свой род, если он пресечется — горя большого не будет… А мне отец успел брак устроить. Кретьен, она через полгода приедет. Верней, я за ней поеду, в Париж. Отец считает… считал, что так будет лучше — если я сам поеду.

— А… кто она? — спросил-таки Кретьен, и голос его был холодным и нарочито отстраненным. Даже и глядел он не на графа, а на руку его, на ястребиху, перебиравшую на перчатке кривыми лапами. Почему-то казалось, что без клобучка птица похожа на горбоносого Ростана. Кто-то, какая-то дама, как ни жаль, приедет, чтобы отобрать у голодного его кусок хлеба. Чтобы отобрать у меня мой кусок Анри. Ну, что ж поделаешь, может, так оно и надо. Кроме того, может быть, это никак ни на чем и не скажется… Браки по сговору редко сближают людей настолько, чтобы им хотелось видеться где-нибудь еще, кроме как иногда — на супружеском ложе.

— Ох, она… — Анри шумно вздохнул. Похоже, идея предстоящего брака его вовсе не восхищала, и Кретьен почувствовал укол недостойной радости. — Отец много усилий приложил, чтобы этого добиться. Мы с детства помолвлены были, а потом отец с королем поссорился, и помолвку только недавно восстановили. Я зимой женюсь на Мари, дочери Короля нашего. И этой, королевы бывшей… Как ее? Которая в Святой Земле была…

Майское небо внезапно стало октябрьским. А ястреб обратился в ворона, и ворон закружил над трупом, прицеливаясь выклевать правый, серо-зеленый глаз.

— И она… Будет жить… всегда в замке? Дочь короля нашего Луи? (Кто за Луи сейчас пойдет…)

— А то, конечно. Где ж ей еще жить? Где я, там и она будет… Ну, в мирные дни, конечно. А Аду, кстати, ну, сестренку, отец в жены Королю сплавил. Так сказать, обменялись девицами. Свадьбы будем вместе играть… Большая честь нашему роду, со всех сторон в королевскую родню угодили.

— А-а… (Ну надо же что-то сказать.) — А невеста хоть молодая? Красивая?.. (Я имею в виду — похожа ли она на отца, но ты не поймешь, мессир, что я имею в виду, и ладно. Лучше пока и не знать… Еще хоть недолго.)

— Толком не знаю. Кажется, ничего себе… Я ее видел, знаешь, Ален — один раз, лет пять назад… Король устраивал турнир по случаю чего-то там… То ли рождения очередной дочки, то ли ее совершеннолетия?.. Неважно… Отец тогда как раз решил, что меня на ней женит, — Анри сокрушенно помотал головой. Кажется, красота будущей супруги не радовала его, а внушала еще большую неуверенность. — Знаешь, она… Такая… ну, вся из себя утонченная. Стихи, латынь, песни поет, в глаза не смотрит, ну, ты понимаешь… Слушай, Ален, — Анри впился зубами в ноготь и отгрыз огромный кусок. Голос его звучал едва ли не умоляюще. Испанский конь Кретьена — драгоценный подарок господина по прибытии, вместе с парой шпор и новой одеждой — нервно перебирал ногами. Звуки рожков загонщиков влекли его, он не понимал, чего ради глупые люди застряли посреди поля, вместо того, чтобы всласть поскакать. Это тебе не старушка Женни, а полностью, к сожалению — Геньевра, теперь вкусившая давно заслуженный покой. Скакун-пятилеток, прекрасно обученный и очень умный, с врожденным благородством, не позволяющим прекословить всаднику — даже если тот явственно не прав. — Слушай, — повторил Анри, встряхивая недовольную птицу, — ведь ты мне поможешь, правда?.. В конце концов, я в беде, а ты — мой вассал. Ты поедешь со мною туда, и потом все время будешь рядом, я знаю… А то я просто подохну со скуки с этой женой, а она, пожалуй что, тоже зачахнет денька за три, и все отцовские труды прахом пойдут. Придется тебе побыть при мне нянькой. Или посохом для больного старика… Кровь Святая, вот до чего же не хочется жениться!..

Кретьен готов был его расцеловать за эту речь. Но не стал. Ястребы не любят, когда их хозяев целуют. И к тому же…

— Анри, я тебе клянусь, они там подняли тучу дичи. Сейчас мы пропустим всю охоту, прошу тебя, поехали… — и, слегка сжимая бока коня — он назвал его Морелем, Мавром, Сарацином за угольно-черную масть, а кроме того, памятуя Клижеса — Кретьен добавил, как нечто само собой разумеющееся:

— Мессир, я счастлив был бы хоть умереть за вас. Не только принять на себя труд общаться с вашей супругой, будь она хоть самой скучной дамою во всей Шампани. (Хоть теткой Талькерией… Хоть моей квартирной хозяйкой… Хоть Годефреевской Бертой, которая хотела натравить на него громилу-мельника… Хоть…дочерью короля, да, хоть дочерью короля Луи.)

— Я тебе сокола подарю, — пообещал Анри, высылая в рысь своего испанского скакуна — такого же огромного, как Кретьеновский, только светлого, золотисто-рыжего, сверкавшего на солнце холеной шкурой, как яркая медь.

…Говорят, первой любовью надобно переболеть в юности, тогда она не смертельна. Это как корь — дети от нее не умирают, но не дай Бог взрослому заболеть!.. Можно сразу заказывать гроб.

Нечто подобное случилось с шампанским графом Анри — может быть, Господь решил его покарать за презрение к женщинам? То самое, мужское презрение, которое он нес знаменем через все годы своей молодости, посвященной совсем иному пылу — рыцарским подвигам, славе турниров и великих походов, а женщины — что женщины, они все дуры, с ними и поговорить-то не о чем… Отношение Анри к прекрасному полу немало подпортила и манера его отца лезть под юбку всем пригожим служаночкам без разбору; сам Анри обладал сердцем суровым и целомудренным, кроме того, он очень жалел и посему слегка презирал свою мать. Как бы то ни было, к двадцати годам юный граф уже вполне оформился как женоненавистник, и с возрастом особенно меняться не собирался — разве что вконец закоснеть в этом качестве. И отец его Тибо, прекрасно осведомленный о характере своего наследника, перед смертью сделал все возможное, чтобы старшая ветвь оного рода на сем наследнике не пресеклась. Другими словами, Тибо приложил все усилия, устраивая своим сыновьям выгодный брак.

И это ему, надо сказать, удалось, как никому иному. Подхалимская, то есть, э-э, дружественная политика по отношению к королю дала свои плоды — почему бы двум могущественным северным родам и не породниться к обоюдной выгоде, в конце концов?.. И после долгих совещаний, подарков и совместных соколиных охот все наконец решилось — хотя граф Тибо к концу переговоров уже не вставал с постели, дело было сделано: Луи Седьмой, навеки связывая себя с домом Блуа-Шампань, брал на опустевшее после Алиеноры и недавно умершей Констанции Кастильской ложе графскую дочку, выросшую, как ни странно, в редкостную, пышнотелую красавицу, и отдавал в жены сыну вернейшего и богатого вассала свое старшее, прелестное и нелюбимое дитя, принцессу Мари. Ей тогда исполнилось уже восемнадцать лет, и она все больше и больше начинала походить на Алиенору. Изменницу Алиенору, о которой следовало забыть как можно прочней. А как тут забудешь, если собственная дочь начинает входить как раз в Альеноровский возраст, тот самый, когда молодожены радовались друг другу, пока не случилось позорной измены в Антиохии — и пусть подавится этой змеюкой новый ее муженек, английский королишка из Плантагенетов, так ему и надо… Вторая дочка, тоже от Альеноры (что-то она королю только дочерей рожала, зато вот на Анри Плантагенете развернулась — подарила ему, изменница, трех сыновей!) — вторая дочка, Алиса, едва вошедшая в брачный возраст, предназначалась в жены второму сыну Тибо, графу Блуаскому. Так могучая северная династия, породнившись со своим сюзереном, навеки подписывала с ним мирный договор.

А Мари, конечно, не в мать, она сущее сокровище. Да и городов ей в приданое придется отдать парочку, не поскупиться… Ну, для хорошего вассала ничего не жалко!.. Таков он и был, король Луи Седьмой, потомок Гуго Капета — сегодня у Тибо город-другой сожжет, а завтра — дочку в жены Тибальдову сыну. Всем, у кого развито чувство самосохранения, всегда хотелось от такого короля держаться подальше. Бог бы с ними, с милостями — своя шкура дороже… Однако если уж Луи обратил на тебя свое внимание, лучше стать ему другом, а не врагом. Потому что забыть он тебя не забудет. Впрочем, наша речь не о нем.

Не о короле, а о том, как на сороковом году жизни граф Анри Шампанский без памяти влюбился в собственную жену.

Более чем вдвое младше своего супруга, Мари, дочь короля и королевы, была воистину прекрасна. Ненамного отличаясь по возрасту от новой своей мачехи, она, пожалуй, поначалу даже обрадовалась возможности покинуть отчий кров и зажить самостоятельной жизнью. Цвета волос Мари от матери не унаследовала, а вот стать в ней запечатлелась Альенорина — те же узкие, покатые плечи, маленькая высокая грудь, та же утонченная манера держаться, изящные, небольшие кисти рук с длинными пальцами… Мари унаследовала даже особый Альенорин поворот головы — быстрый взгляд через плечо, и то, как прямо и при том непринужденно она держала спину, и очерк тоненьких, очень черных безо всякого угля бровей… И глаза, конечно же, и глаза.

Глаза у принцессы были длинные, миндалевидные, с уголками, приподнятыми к вискам, будто она всегда чему-то удивлялась, ждала какой-то радости. А цвет их — тот же самый, так поразивший пятнадцать лет назад юного обозного слугу Алена на приеме в Константинопольском дворце Филопатий — золотисто-карий, совсем светлый, так что когда взгляд дамы задерживался на каком-нибудь человеке, тому казалось, что солнечные лучи просвечивают его насквозь.

И того, чего так боялся Кретьен в дочери Луи Седьмого — в ней вовсе не оказалось. Ни малейшей черточкой юного, прекрасного лица она не напоминала ненавистного короля: только разве что цветом волос. Мари была темно-рыжая, каштановая, как осенний каштановый плод, а на ярком солнце ее длинные, много ниже пояса, густые пряди могли отсвечивать и светлым аквитанским золотом. Кровь пуатевинских герцогов — Гийома Трубадура, того самого Гийома Беспутника, и беспутницы же Алиеноры, кровь рода, славящегося редкой красотой. Позже Кретьен заметил, что удивительные волосы ее могли менять свой цвет в зависимости от настроения юной графини — когда она радовалась, казаться почти что светлыми, и темнеть, если она была в печали. И в первые дни после прибытия в Шампань прическа ее, скрытая под полупрозрачным, обнимающим нежную шею и подбородок убором-гебенде казалась темно-коричневой. Почти черной.

Не то что бы она рассталась с любимыми — но в Париже да в Аквитании все хотя бы было привычным. И даже служанки, привезенные с собою из отцовского дворца на острове Сите, не помогали ей чувствовать себя в новой земле «как дома». Характер Мари достался властный, но вместе с тем и нежный, нуждающийся если не в нежности — по меньшей мере в ощущении безопасности, тепла. А защищенной она себя поначалу не чувствовала и сурового своего мужа очень боялась.

Слишком уж он был большой. И по возрасту — шутка сказать, в отцы годился! — и по размеру. Сама Мари отличалась невысоким ростом, из-за чего и держала лицо всегда чуть вздернутым, чтобы не смотреть на людей снизу вверх. И этот ее приподнятый подбородочек создавал впечатление очень трогательной, очень детской заносчивости — как у девочки, которая в отсутствие матери принимает отцовских гостей, разыгрывая из себя хозяйку замка, и не замечает, что взрослые рыцари улыбаются себе в усы…

Да, Мари была хрупкая, а Анри — просто великан какой-то, да еще совсем молчаливый и мрачный. В первую свою брачную ночь юная дама едва удерживалась от слез — ей все казалось, что страшный муж, жестокий муж ее вот-вот раздавит или разорвет на части. А потом он, и впрямь неловкий и грубый от смущения, уснул наконец и храпел во сне, а Мари смотрела во мраке большой спальни на сумрачный лик святого Тибо, следившего за нею из угла, и тихонько плакала от одиночества… Вот, принцесса, кончилась твоя веселая юность, умерла под грубым напором твоя девственность, и теперь ты не девица, а замужняя дама, и придется забыть обо всем, что ты так радостно любила — стихах, мечтах и строках эпических жест, за которыми ты следила с замиранием духа, мечтая о романтических приключениях и потрясающей сердце любви… И о героях пьес и песен, в которых ты была по-детски слегка влюблена, тоже пора забыть. Ты не прекрасная Орабль, в башню к тебе не явится великолепный Гийом. Скоро пойдут дети, и будешь ты, принцесса, ходить с огромным животом, а потом без конца рожать и рожать, как породистая кобыла, которую для того и покупает себе хозяин… А святой Тибо сурово смотрит из угла, потому что не пожелал Анри задернуть занавеси — все видел покровитель в эту первую и невеселую ночь любви, будто сам старый граф, судил святой капризную девицу, и сейчас продолжает судить строго, уставив каменный взор на ее горестные слезы… Мари вспомнила о гордости и утерла лицо краем одеяла. Свадьбу отпраздновали зимой, вскоре после Рождества, и в замке было холодно, холодно… Луна скалилась с небес, как череп, и юная графиня, не желая придвигаться ближе к супругу, обняла себя за плечи холодными руками. В собственной одинокой опочивальне, где проводила она иные ночи, можно было плакать вслух — не опасаясь, что кто-нибудь услышит… Чтобы понять что-то о Мари Шампанской, надобно знать, что из героев жест ей больше всех нравился не храбрый Гийом д`Оранж и не верный Бернье, и даже не неистовый Роланд — а его благоразумный друг Оливье.

Да, в те дни Мари много плакала… И плакала бы еще больше, если бы не Кретьен.

О, Кретьен! Умница Кретьен, столь хорошо разбирающийся в людских душах. Можно сказать, он спас графскую чету. Он стал тем мостиком через разделявшую их пропасть, которого так не хватало.

2

Бедняжка Мари очень удивилась бы, узнай она при всем своем страхе к великану-мужу, что он тоже ее боится. И боится смертельно.

Анри боялся ее хрупкости — что невзначай сломает ее своими медвежьими объятьями; боялся, что ей будет что-нибудь нужно, а он не поймет, что именно; боялся ее тонкого, светящегося в каждом слове ума, боялся оставаться с ней наедине, боялся, что им будет не о чем говорить, и она заскучает… Вообще с первого дня он боялся, что ей с ним будет плохо, и страх этот рос в той же мере, в какой увеличивалась его любовь. Мари была такая хрупкая, красивая, и, как выяснилось в их горестную брачную ночь — такая беззащитная, что Анри поначалу воспринимал свою юную супругу как некое прекрасное растение, цветок далеких стран, который внезапно доверили его попечению — а ветер зимой холоден, не дай Бог роза завянет. Мари вдохнула новую жизнь и в его любимый труаский замок, куда он ее вскорости после свадьбы увез — стены словно озарились ее трепетным светом, дыханием цветов. Странное явление — дама: тоненькое такое, красивое до невозможности, даже пахнет как-то особенно, вроде медом, или подснежниками, или чем-то еще… дамским, непонятным. Нежным. Ручки — как палочки, шейка — тонюсенькая, а до чего же красиво, когда она просто так сидит и смотрит в огонь, и золотистые глаза ее мерцают, или когда она склоняется над вышиванием, или так особенно, изящно берет пальчиками кусочек жаркого, а потом полощет белые руки в чаше с розовой водой… Такова была первая стадия влюбленности графа Анри Шампанского, и именно на этой стадии он запугал супругу едва ли не до смерти. Возможно, она так и исчахла бы под его мрачными от смущения взглядами, если бы он сам не призвал на помощь друга.

В Кретьене, своем любимом рыцаре, он сразу безошибочным чутьем распознал существо той же породы, что и Мари, нечто вроде переходной стадии от нее — к нему. Вроде переводчика, который равно хорошо знает оба языка; а до сих пор всякий раз, когда Анри нужен был переводчик, Кретьен помогал безотказно. Тем более что поэту самому безмерно понравилась Мари — с первого дня, как он ни настраивал себя до этого против дочери Луи Седьмого, как ни старался убедить себя, что все очень плохо… Хватило одного золотого взгляда длинных, умоляющих о помощи глаз женщины-ребенка, старавшейся держаться гордо и независимо, когда она, осыпаемая рисом, неслась из собора на гребне орущей толпы. Тогда Кретьена и продрало по спине морозом узнавания, и он на миг стал мальчишкой, обозным слугой в новеньком сюрко, смотрящим с приоткрытым ртом на недоступную сияющую королеву… Алиенора, о, донна, о, я смиренно припадаю к Вашим стопам.

А если учесть, что золотой взгляд на этот раз был еще и вопиюще-беспомощным, пронзительно-грустным, то не стоит удивляться, что Кретьен полюбил жену своего друга сразу и навсегда. Нет, не требовательной любовью возлюбленного — тихой жалостью брата, которая тем более пронзительна, чем менее твое сердце открыто страстям.

Она любила стихи, сама их писала; и стихи ее были не то что бы хороши — скорее по ним делалось ясно, что за человек сама Мари. Она много читала, на французском, на окситанском (это осталось от матушки), равно как и на латыни; из книг любила прелестные пьесы Гандерсгеймской монахини — о влюбленном Каллимахе и прекрасной Друзиане, о подкупленном стороже и горестном склепе, где юные влюбленные в конце концов умирают, заливаясь слезами, чтобы воскреснуть к новой радости. Не гнушалась Мари и «житиями», и историями о чудесах святых и Богородицы — о спасенных девах и наказанном зле, о кознях диавольских и бескорыстных рыцарях. Старалась она отдавать должное и истории, даже почти одолела «Жизнеописание короля Роберта», а над многоступенчатой гибелью Роланда в Ронсевальском ущелье пролила немало искренних слез. Правнучка великого Гийома Пуатьерского, она любила окситанские песни, наизусть помнила и могла напеть немало строф из Джауфре Рюделя и прочая, и прочая, тем более что голос у нее был очень красивым, и на маленькой арфе она играла столь искусно, что никакой жонглерессе не угнаться. Однако любимым жанром ее, чего и следовало ожидать, был роман, а любимым поэтом — так уж рассудила судьба — Кретьен.

Как ни смешно, она познакомилась с ним намного раньше, чем он — с нею, хотя она была дочерью Короля Франков, а он — сыном камеристки. Кретьен, голодный школяр в комнатке под самой крышей, Кретьен, писавший ночи напролет, до ломоты в шее и желтых пятен в слабых глазах, юнец, не всегда знавший, что он будет жрать наутро, если заплатит долги за жилье — этот человек, писавший не ради хлеба или славы, но только потому, что не мог не писать — мог ли он предвидеть, что через несколько лет маленькая рыжая девочка, одна из самых богатых невест во Франции, будет так же просиживать ночи напролет над его писаниной?..

Она любила Клижеса и страстно завидовала его возлюбленной, а Александр, отец героя, нравился ей еще больше; она всем сердцем сочувствовала печальной судьбе дамы Лодины, но Ивэйна, с чисто женской логикой, однако же обвинять ни в чем не могла. Ей казалось, что на месте супруги такого рыцаря она поступила бы иначе — и ошибалась: что-то подсказывает мне, что Мари с ее нежным и одновременно резким характером вела бы себя похуже Дамы Фонтана раза в три. Но больше всех принцесса любила Эниду — о, часто ей казалось, что она на самом деле Энида и есть, и все горести нелюбимого ребенка в королевском дому должны увенчаться особой какой-то, сияющей любовью, способной искупить все печали… И еще одной особенностью обладала Мари, той, которая открыла ей навстречу сердце Кретьена так, как не смогла бы это сделать ни самая изысканная красота, ни разрывающая жалость, ни утонченнейший ум, ни… Короче, Мари любила Короля Артура, бритта. Того самого, которому клялись в верности в Рождественскую ночь пять перепивших школяров, чтобы наутро проснуться к уже подписанному приговору. И еще она верила, что Король не умер. Что все это на самом деле, и будет день, когда Король вернется и соберет своих людей к себе. И рыцари и дамы, те, что не успели родиться во дни его славы, увидят новую славу — ту, что будет ярче прежней, как выдержанное вино крепче молодого…

Самое странное, что такие полудетские верования сочетались в Мари с умом практическим, воспринимающим стихи — как витраж из слов, сочетания строк и рифм, расставленных в определенном, наилучшем порядке. И сердце ее перелетело к Кретьену, не могло не перелететь — как только она его увидела, нет, увидела на самом деле — тридцатилетнего черноволосого человека, рыцаря, не умеющего петь, из головы и из-под рук которого изошло все, что она любила и потеряла. А он тогда еще не знал одной ее особенности, которая в некий момент стала решающей в общей их судьбе — Мари, несмотря на свою утонченную хрупкость и боязливость, в глубине души своей была очень и очень отважной. Наверное, самой отважной из них троих. Если будущий король Ричард, брат ее, и прославился потом храбростью, должно быть, львиное сердце он унаследовал от общей их с Мари матери.

Кретьен потом уже и не мог вспомнить, когда Анри первый раз подошел к нему с просьбой — «Поговори с ней о чем-нибудь, пожалуйста, а то… Мне кажется, все идет как-то не так. Может, вам прогуляться?.. Съездить куда-нибудь?.. Ты ее спроси, может, она по Франции скучает? Вообще развлеки ее как-нибудь, ради Христа, ты же все-таки поэт!»

…Они много времени проводили вместе: признаться, об этом просил Анри, и Анри же был этому очень рад. Он знал и видел, что этим двоим будет о чем поговорить, что эти двое, которых он любил, принимают и понимают друг друга. Граф поначалу боялся оставаться с супругою наедине — при попытке поговорить с нею он испытывал нечто вроде ужаса. У него и раньше так бывало с женщинами, но тогда он уходил от беседы в полной уверенности, что они все дуры; на этот же раз дураком оказывался он сам, и честное сердце его отлично это понимало, но поделать ничего не могло. Граф мялся, не знал, куда девать сразу оказывающиеся неуместно-огромными руки-лопаты, нес какую-то ерунду: «Э-э, жена… А вы тут чего-то вроде как читаете? А-а, про рыцаря Жерара Руссильонского… Кстати, о руссильонцах: я тут одного, под названием Альдрик, так на турнире в честь одной свадьбы по башке шарахнул — чуть мозги ему не вышиб…» И все в таком роде. Понятно, что без Кретьена беседы супругов заканчивались очень скверно. А именно — Мари с каменным, осунувшимся острым личиком смотрела в сторону, теребя пальчиками концы пояса, а Анри, пунцовый от горя и напряжения мозгов, в отчаянии глядел на нее в упор, размышляя, не броситься ли ему на меч. Хорошо еще, что в простую голову рыцаря не приходило мысли, что и от ночных их наслаждений юная графиня получает в десять раз меньше радости, чем достается ему самому. О, Мари была его первой возлюбленной, и он в простоте своей думал, что все идет как надо. К чести ее надобно сказать, что так думала и она. Правда, ее это нимало не утешало. Ей недавно исполнилось восемнадцать лет.

Как бы то ни было, восхищенное, нескладное удивление вскоре начало превращаться в любовь. Кретьен как-то раз застал своего друга и сеньора посреди малой рыцарской залы; тот стоял как истукан, держа на мозолистой ладони маленький остроносый башмачок из светлой кожи, расшитый бисером. Воинственный Анри держал смешную штуку бережно, как котенка или другого мелкого зверька, и смотрел на нее с улыбкой, кою менее возвышенный ум не постыдился бы назвать идиотской. Ну надо же, ее башмачок… До чего же он маленький… и изящный… При виде Кретьена граф вздрогнул, как ошпаренный, подвигал бровями, медленно заливаясь краской, и наконец шагнул вперед, выговорив нарочито грубо:

— А, это ты… А я вот тут, это… Башмак нашел. Не твой, часом?..

Ах ты ж мой изворотливый, хитрый Анри. Кретьен куснул нижнюю губу, не позволяя себе улыбнуться, и ответствовал с предельной серьезностью:

— Нет, не мой… Для меня он был бы маловат.

— Вот и я смотрю — с чего бы ему быть твоим?.. Какой-то он… маловатый, — раздумчиво согласился его сеньор, тиская находку в руках так, что бисер трещал и едва не отрывался…

В другой раз Кретьен застукал своего друга на женской половине замка, в пустой, скудно освещенной майским солнышком спальне Мари — где он стоял у прикроватной перекладины, с которой свисала одежда, и, зарывшись лицом в складки синего Марииного блио, то ли целовал его, то ли просто — вдыхал аромат… На этот раз поэт умудрился ворваться не слишком шумно, и сумел закрыть дверь снаружи, оставшись незамеченным. Хотя он и искал Анри по какому-то очень срочному делу. Когда Кретьен вышел во внутренний двор, чтобы сказать приехавшему купцу, что мессир граф пока очень занят, на лице его играла тихая улыбка — непонятно, было ему грустно или хорошо. Хотя при определенном виде радости и грусти это, в общем-то, одно и то же.

К началу лета влюбленность Анри перешла на следующую ступень: он понял, что Мари — человек.

Не просто красивое хрупкое существо вроде цветка или зверюшки из бестиария, а человек, живая душа, хотя и заключенная в необыкновенно изящное тело, и этот человек думает и чувствует все то же, что он, а кроме того, с ним можно даже и подружиться.

Произошло подобное открытие совсем внезапно, когда Анри в компании Кретьена усердно развлекал жену — учил ее охотиться с соколом. «Вот так ты его пускаешь, смотри», — объяснял он в своем грубоватом стиле, срывая клобучок — но Мари, кажется, была невнимательна, и сокол не слушался ее, злился и хлопал крыльями, а потом так перепутал все опутенки, что Анри, чтобы успокоить его, катавшегося по траве, пришлось подставить птице голую руку. Бедняга кречет, бившийся так, что мог и попортить себе крылья, успокоился, вцепившись в человечью плоть кривым своим клювом, и в ярких глазах его появилось то безумное довольство, которое, должно быть, ведомо асассинам после изрядной дозы гашиша и парочки убитых жертв. Анри не заорал от боли — соколятники к ней привычны, а к дорогим и капризным птицам относятся трепетно и позволяют им больше, чем собратьям по разуму — но закусил губу и зашипел сквозь зубы, твердо решив при Мари не ругаться своими любимыми словечками. По запястью заструилась кровь.

Подоспел егерь, забрал злюку, ругавшегося на своем птичьем языке. Анри перевел дух и наклонился слизнуть кровь — птица изрядно раскурочила ему плоть, и красной влаги накапало графу на башмаки. Мари к тому времени спешилась и подбежала к супругу с извиненьями, при виде раны взволновалась и устыдилась, а заглянув ему в лицо и увидев там только спокойную, яркую радость, вдруг ясно поняла, что он не только руку — и сердце бы сунул разъяренной птице на растерзание, чтобы исправить ее, Мариину ошибку. К тому времени она мужа уже не боялась — в том немало помог Кретьен, рассказывавший ей про лучшего человека в мире, своего сира, истории не столько возвышенные, сколь просто хорошие и трогательные. Кроме того, за весну умная Мари сделала-таки открытие — она перестала бояться того, кто, как она поняла наконец, и сам ее боится. А в тот день она почувствовала к Анри что-то вроде… Да, вроде любви.

Он был сильный, а именно того она в людях и искала: силы, способной защитить.

Он был готов ее защищать, потому что любил ее.

Он умел защищать.

Он, в конце концов, любил ее, и именно так, как она ждала того все печальное детство от собственного отца — и не дождалась.

Он был все равно что отец, только равный. Муж, друг. Супруг.

И сейчас ему сделали больно — из-за ее глупости, из-за ее неумения, из-за нее. И он на нее совсем за это не обижался.

— Анри… Господин мой… Вам очень… больно? — так спросила Мари на солнечном лугу под светло-синим шампанским небом, и хотя она и покраснела от неловкости, волосы у Альенориной дочки стали совсем-совсем светлыми. Почти что золотистыми.

— Да что вы… Мари, — напоминая ручного медведя, переминаясь с ноги на ногу, ответствовал граф, отнимая кровоточащую руку ото рта. — Это же… сущие пустяки, в самом деле.

И Мари взяла его здоровенную руку и поцеловала возле ранки с детской какой-то, сосредоточенной серьезностью, и Кретьен, стоявший неподалеку с лошадьми, отвернулся в смущении — так смущаются не чего-то неприятного, а наоборот — очень хорошего, только не твоего. Чего никому стороннему видеть бы не надо.

Потому он и не видел, — честный рыцарь, — как граф Анри, растроганный до глубины души, в ответ поцеловал свою возлюбленную жену в губы, а потом подвел ее к коню, чтобы помочь подняться в седло. Уже верхом, когда они втроем — муж, жена и друг — тронулись в путь, Мари отвернулась в сторонку и тихонько утерла губы краем ладони. Одного дама не рассчитала — она ехала между двумя мужчинами, и потому отвернулась в сторону, с которой ехал Кретьен. Но он — хорошо, что невнимательный! — как раз созерцал некую птичку, взлетающую слева от дороги, и маленькая коричневая птичка эта, поднимаясь в воздух, начала петь…

Непонятно, кто первый придумал шутливые имена. Кажется, даже Мари; они с Кретьеном тогда играли в рифмы — это была их любимая забава во время прогулок. И дома, за трапезой, и за шахматами (в которые Мари играла очень хорошо для женщины — если только от романтической рассеянности сознания не забывала, во что именно играет). Они рифмовали все, что видели вокруг себя, и собственные имена, и имена Артуровских рыцарей, и названья городов… Многие шампанские рыцари, не ведая того, служили этой парочке темой для длиннейших поэм на одну и ту же рифму — Мари утверждала, что это очень изысканный куртуазный жанр поэзии. Хорошо еще, что свои творения они, вдоволь посмеявшись, тут же забывали. Потом напишутся новые. Подобное развлечение, казалось, наскучить не может никогда.

А потом случились имена…

Это был веселый лангедокский обычай — награждать прозвищами-«сеньялями» своих возлюбленных, вроде бы для того, чтобы оградить истинные имена от посягательстяв суетной молвы, а на самом деле — просто из удовольствия называть любимого человека не так, как все остальные, иметь от мира «маленькую сладкую тайну». Имелся и другой обычай — тоже южный, но распространившийся и по северу: давать прозвища друзьям и побратимам, имена, которыми только близким позволялось звать друг друга. Первым родилось на свет имя для Анри — мессир Оргелуз, господин Гордец. Взялось оно из какой-то очень маленькой и очень смешной причины; вроде бы Анри сказал Кретьену, что гордится им, а может, и не Кретьену, а может, и не сказал… Может, это он гордился собой как наставником, научив-таки Мари обращаться с соколом, после чего Мари сокола немедленно потеряла — он раззадорился, набил кучу дичи и улетел черт знает куда, и двое егерей его искали с полутора суток… «Да, я гордец понапрасну», — изрек опечаленный Анри, когда они возвращались домой — а Мари, смеясь, читала ему проповедь о благочестии и наказании за гордыню. Так оно и повелось — «Гордец понапрасну», а потом и просто — Гордец. А может, имечко «Оргелуз» появилось и раньше, и при подходящем случае только обрело новую жизнь.

В пару к первому прозвищу родилось и второе, для Мари — Оргелуза, Гордячка. Это из-за манеры юной графини всегда держать подбородок чуть вздернутым — виною тому на самом деле не гордыня, а маленький рост дамы, при котором она, однако же, не желала смотреть на людей снизу вверх — но получалось, что она вечно задирает нос. Третье прозвище, Кретьеново — Наив, Простак — получилось совсем случайно. Что-то он не понял из разговора графской четы, что-то перепутал и переспросил — «Сиры мои, прошу вас повторить все сначала для ушей простака…» Так и стали они — Оргелуз, Оргелуза и Наив, так и звали они друг друга дома, вкладывая в смешные имена всю взаимную дружескую нежность. Хорошо, что их было трое. Втроем им теперь жилось лучше, чем любым двоим из них — без третьего; и Мари с Анри, и Кретьен вдвоем со своим графом или же с его супругой ощущали словно бы смутную неполноту, восполнявшуюся с появлением оставшегося. Почему-то так всегда получалось, что двое в отсутствие третьего невзначай заговаривали о нем, словно заменяя тем живое присутствие. Кретьен с дамою слагали об Анри стишки в таком роде:

(Когда это я жевал коренья трав, вы, поэтишки, спрашивал Анри со смехом — и Мари отвечала, очаровательно склонив головку на плечо: «Мы хотели показать только, сколь много и сколь истово вы поститесь, монсеньор Оргелуз…»)

Себя они, впрочем, тоже не щадили. Иначе бы на свет не родилось строчек вроде таких:

И про Мари были стихи, и немало. Правда, большинство их она придумывала сама — у Кретьена бы язык не поднялся на особенно кощунственные строчки. Но на комплимент вроде:

— на это его вполне хватало. Или -

Смеялись они очень много. Позже, когда Кретьен вспоминал эти два года жизни их «тройственного союза», ему казалось, что они смеялись всегда, просмеялись два года напролет. Их смех так и звучал у него в ушах — смех в каменной зале, смех на зеленой траве, смех под сводами леса, и у камина, и в саду старой графини… Высокий, серебряный — смех Оргелузы; заливистый, громкий и свободный — ее мужа; и негромкий, очень радостный — его самого, Наива, Простака… Каким же он тогда был простаком.

И именно будучи простаком, он восторженно принялся за новый роман — по просьбе Мари, когда она сказала как-то раз, до смешного по-детски смущаясь — превращаясь в ту маленькую девочку, что плакала над горестями Эниды, забытая всеми в огромном королевском дворце: «Послушайте, Наив… Вы же, наверное, скоро начнете новый… Ну, новый какой-нибудь роман. Вы не могли бы… ну, писать его не просто так, а для меня?»… Маленькая девочка внезапно встретилась со знаменитым поэтом. Графиня отдавала вассалу приказ. А на самом деле — не то и не другое…

— Повинуясь приказу моей госпожи, перо мое будет бегать по бумаге вдвое быстрей, чем обычно, — с улыбкою поклонился верный рыцарь. А потом они вдвоем нашли и обговорили сюжет, который порадовал бы их обоих и подошел бы для длинного, но не чрезмерно длинного, не требующего продолжения повествованья. Кретьен, как всегда, хотел истории о служении и чести, а Мари желала сказку про любовь. История Ланселота оказалась идеальной — обе этих темы переплетались в ней так тесно, как это только возможно, и должна была получиться наполовину жеста, наполовину роман едва ли не трубадурский по накалу страстей. А кроме того, вдвое легче и интересней писать книгу, matiere и san которой исходят от прекрасной дамы, ценительницы, друга… Вдохновленный так сильно и горячо, как не случалось у него со времен парижского «жара и глада», горячки творчества, из-за которой архивариус, кривясь, потом не доплачивал половины денег за сданные не в срок списки манускриптов, — горячий и горящий, как во времена Клижеса, Кретьен приступил к работе над романом тем же вечером, и встал из-за стола в своей спальне в середине следующего дня.

…Перед те, как лечь наконец спать, он попросил у распорядителя замка какой-нибудь еды и побольше свечей. В эту ночь он написал не менее трехсот строк. Правда, их еще предстояло править, править и править… По-хорошему, на большой, тщательно отделанный роман требовалось никак не меньше года. Кретьен это понял с тех пор, как научился подолгу работать над стихами — а не оставлять рожденное в запале как оно есть. Тем более что писал он подолгу — вновь и вновь вычитывая и шлифуя отрывки текста, которые сами выливались из-под его пальцев, когда случались приступы вдохновения. А приступы вдохновения — такая штука, Божий подарок, ее самому у себя вызвать никак невозможно, хоть ты обкурись гашишем, как жуткие слуги Старца Горы; так что — carpe diem, Leuсonoe, а поспишь как-нибудь в другой раз… Тем более что Кретьену пока очень нравился его новый роман. Он был… ну, живой — в отличие от придуманного Клижеса, про которого Кретьен, чтобы не соврать, все высчитывал по картам («В порт Саутгэмптонский вошли…») А здесь… Ну, бывают такие книжки, которые пока пишешь, понимаешь, что пишешь правду. И дело не только в том, что этой истории Кретьен совсем не придумывал — воспользовался вариантом очень известного артуровского преданья и дополнил по-всякому. Где-то за строками этого романа всегда улыбалась Мари, и поэт знал до мелочей, какое именно выражение глаз у нее будет от той или иной удачной строчки. Это невообразимое счастье, доступное немногим — писать жданную книгу. Наверное, для женщины то же самое — вынашивать желанного мужу ребенка.

То была холодная, но бесснежная зима 1165 Анно Домини, незадолго до Рождества, когда Кретьен в Труаском замке графа принялся за новый роман о любви.

3

Им бы не расставаться, им бы быть все время втроем.

Но Анри попросил — очень попросил! — и разве мог Кретьен отказать.

Анри очень не хотелось в Пуатье — пусть даже в качестве супруга и провожатого Мари. Юной графине вздумалось навестить свою матушку Алиенору, которая, подарив английскому королю трех прекрасных сыновей и дочь, предпочитала проводить хотя бы несколько недель в году в родном именье, том самом, откуда некогда выезжал в поход великий Гийом Девятый, отправляясь в изгнанье, в Святую Землю, с Богом заключив союз… Туда-то, на берега прекрасной Вьенны, где леса широколиственных платанов и каштанов влажно шумят по ночам, где певучий южный выговор редко прерывается франкской речью, где Кретьен еще никогда не бывал — и лежал ныне путь их кортежа, прекрасной дамы и двух рыцарей, данных супругом ей в спутники. Вторым, после Кретьена, оказался пятидесятилетний Тьерри Шалонский — отличный воин и муж весьма опытный, знакомый Кретьену еще по Святой Земле, и мало кому из своих вассалов Анри доверял больше, чем этим двоим. Кроме того, Мари взяла с собой пару служанок, весьма милого пажа по имени Шарль, человек десять солдат, трех егерей, в том числе одного старого, усмешливого — любимца Анри, чтобы охотились по пути. Дорога предстояла недели на две, а то и больше, и избалованная дама не хотела в чем-либо терпеть недостаток. Еще в качестве эскорта по собственной воле с ними увязался любезный друг Годфруа. Который по странной случайности при Альенорином дворе пока не бывал и собирался наверстывать упущенное, покоряя красотой и обаянием пуатьерских дам.

«Ты уж съезди, будь другом, — так говорил Анри своему вассалу, то и дело для большей убедительности встряхивая его за плечо, — там же это… южные всякие разности, трубадурские сборища, я там с тоски умру за два дня…» И совсем иначе говорил он, когда, выехав провожать обожаемую супругу аж до самого моста через Йонну, прощался с нею — впервые на долгое время.

— Смотрите, мессир Кретьен, — сказал он сурово, обнимая друга на прощание и размашисто крестя его в путь. — Доверяю вам свою любовь и честь, оберегайте Мари, как родную сестру, и Христа ради и ради вашей верности не допустите до нее никакого зла.

— Я постараюсь, мессир Оргелуз, — слегка краснея, ответствовал вассал, глядя сквозь прищуренные глаза на ярко блестящую воду. На короткий миг ему стало жутковато — кажется, развлекательная поездка оборачивалась некоей большой ответственностью.

— Не далее чем через два месяца ждите нас обратно, — с детской убедительностью говорила Мари, чьи волосы в солнечное утро поздней весны казались совсем золотистыми, просверкивающими красноватыми искрами. — Если же что-либо изменится, я пришлю гонца… И не забудьте, — она с проповеднической назидательностью приподняла тоненький палец, — заказать обедню о путешетвующих… А потом — обед для тридцати бедняков, ради удачного исхода странствия. Завтра же, и непременно!..

— Ну, храни вас Господь, — и граф еще раз перекрестил их — уже всех вместе, всадников и небольшую крытую повозку, едва кортеж начал переваливаться через широкий мост. Мари пока что хотела ехать верхом, и конь ее, свадебный подарок Анри, был серебристо-серым, почти белым, с длинною черной гривой. Этот конь и Кретьенов угольный Морель приходились друг другу сводными братьями — сыновья одной матери, прекрасной испанской кобылы, которая стоила Анри едва ли не столько же, сколько все остальные его лошади, вместе взятые. Только конь Мари родился пораньше — на несколько лет, и отличался нравом чрезвычайно сдержанным, как тот самый скакун Эниды — «Он не кусает, не несет, и на дыбы он не встает, и ехать на таком коне — что плыть по озеру в челне…» Ну, это так и подобает коню, чей хозяин — юная дама. Кретьен обернулся и махнул графу рукой, а тот — уже с другого берега, в окруженье нескольких оруженосцев — зачем-то отсалютовал мечом, и на лезвии ярко блеснуло солнце. Прекрасный выдался апрель, очень теплый, а до ближайшего замка, места ночлега — меньше дня пути, и торопиться совершенно некуда. Годфруа, не имевший лошади, ослом однако же погнушался, и шел теперь пешком рядом с обозом — звон его мозгораздирающей флейты даже не вызывал у Кретьена обычного раздражения. Верный Ученик толковал о чем-то с Анет, хорошенькой графининой девушкой, ехавшей на телеге; та порою начинала глупо хихикать — видно, синие глаза и музыкальные таланты Годфруа начинали растапливать ее слабенькое сердечко. Стихи он ей, что ли, читал -

И все в таком духе, небось не Historia Francorum ей цитирует.

В новую свою, Кретьеном подаренную зеленую широкополую шляпу («Ну не носи ты, Христа ради, эту свою рвань, мне перед Анри неудобно… Заделался в ученики — так учись хоть пристойно одеваться!») неунывающий голиард воткнул красивое черное перо. Похоже, соколиное, и оно лихо торчало под углом, придавая всей конструкции несколько разбойничий вид.

— Наив, — окликнула Мари, поворачивая сияющее, ярко освещенное солнцем лицо. — Послушайте-ка, у госпожи моей матушки наверняка случится состязание трубадуров. У нее же сейчас такой поэтический двор в Пуатье, какого по всей Европе не найти!.. По-моему, вы просто должны…

— Не отшучивайтесь, — Мари погрозила пальцем, на котором вспыхнул огоньком камень большого перстня. — Можете считать, что это приказ. Весной, когда весь мир в цвету, не стыдно ль вам за немоту? Конечно же, вы будете выступать.

— Но госпожа моя, — Кретьен свел черные свои брови в мучительной попытке объяснить. — Я же, вообще-то, совсем не пою… А свои песни надо исполнять в голос, а не просто подавать слушателям листок со стихами!.. К тому же у меня все длинное, а что короткое, лирическое — то просто никуда не годится…

— Значит, найдем вам жонглера, Наив, — нетерпеливо отмахнулась владычица. — Если угодно, хоть того же вашего ученика — кажется, ему это не впервой… О! Я придумала! Я сама спою ваши песни! А что? Из меня неплохой жонглер, не так ли?

— Ужасный, госпожа моя, — искренне отвечал Кретьен, едва не свалившись с коня — а затем и с моста — в воду. Он был, на всякий случай, в кольчуге — и потому столь сильное удивленье могло стоить ему жизни. — Потом, вы знатнейшая из дам, которая почтит этот двор своим присутствием — а хотите выступить в роли какой-то жонглерессы!.. Кроме того, неужто ваша матушка вас не признает? А признает — так что она подумает?..

Мост наконец — к счастью — кончился, дорога — широкая, укатанная многими колесами — тянулась и петляла между редкими дубками, тонувшими в поросли орешника. Где-то позади поскрипывала телега, впереди мелькали зеленые на зеленом спины егерей.

Кретьен, хотя и в кольчуге, ехал без шлема, и волосы его ярко блестели, как сталь. Не имея привычки грызть ногти, он в замешательстве стиснул пальцы так, что слегка хрустнули суставы. Похоже, что Мари, вырвавшись — в первый раз — из-под чьей бы то ни было опеки, решила развернуться вовсю.

— А я и не хочу жонглерессой, — капризно заявила она, сгоняя со щеки назойливую мошку. Волосы ее, убранные под гебенде, просвечивали ясным золотом. Похоже, Кретьен не ошибся в своих предположениях. — Я буду жонглером!

— Как так, госпожа моя?

— Да вот так. Посмотри-ка внимательно на Шарля, пажа! Разве он не прелесть? И разве я не смогу влезть в его одежду? Наряжусь таким же прелестным мальчиком, а звать меня будут, например, Этьен.

— Ох, нет, только не Этьен, — вырвалось у поэта с таким жаром, что он даже забыл осудить всю бредовую идею в целом.

— Ну, не Этьен, — легко согласилась Мари, вытягивая изящную, скрытую водопадом голубого шелка ножку и любуясь острым, длинным носком красного башмачка. — Имя не имеет значения, просто у нас в замке как-то жил жонглер Этьен, молоденький такой, вот я и сказала… Тогда назовите любое имя, Наив, и так оно и будет.

— Мне это не нравится, — решительно заявил Кретьен, печалясь, что дамское седло Мари не позволяет подъехать к ней поближе. — Это… Госпожа моя, это дурная идея. Мессир Анри бы не одобрил переодевания в мальчишку…

— А при чем тут мессир Анри? — невинно осведомилась Мари, вертя в руке отколовшуюся эмалевую брошку. — Я, в конце концов, графиня Шампанская, а вы, друг мой — всего лишь мой сопровождающий, и спорить тут не о чем…

— Ну, коли так, — хитро согласился Кретьен, — вы — госпожа моя, и перечить вам я не имею ни сил, ни права. Но только покуда вы являетесь госпожою Мари, а не безвестным мальчишкой-жонглером. Того же я труворской своею властью могу и не допустить петь своих песен, и вовсе ко двору благородной королевы не взять…

— Фу, Наив, какой ты хитрый! — Мари недовольно хлопнула себя по колену. — Это ты в Париже научился так крутить — или вообще в Византии, у тамошнего короля?.. Ну я же развлекаюсь, а ты мне не даешь. Что же здесь дурного?.. А представляешь, как будет весело, когда мы всех южан перепоем! Может быть, в меня даже влюбится несколько прекрасных дам… А потом я исчезну, загадочный юноша с таким незабываемым голосом, и все будут гадать, кто я такой…

— А я им и отвечу правду, как подобает честному христианину. И наш нечестиво нажитый приз у нас немедленно отнимут, меня выгонят за ворота, а вас, госпожа моя, матушка посадит в башню и будет три дня в наказание за обман держать вас на хлебе и воде…

— Плохо же ты мою матушку знаешь, — фыркнула графиня, фамильярное и почтительное обращения в ее устах сменяли друг друга независимо от ее воли. — Слышал, как она в юности шутовскую армию в поход водила, на могилу Марии Магдалины? Они тогда один кабак разгромили до основанья… Да я ей сама тут же все расскажу, и она очень посмеется! И кто бы посмел тебя выгнать за ворота — тебя, великого и развеликого поэта, который своей поэзией всех удивил и посрамил?

— Вот именно — посрамил, донна Оргелуза…

— Не говорите чепухи, — Мари, кажется, утомилась спором, кроме того, для себя она все уже решила, и все прения попросту потеряли смысл. — В общем, придумайте мне имя, и поскорее. Да чтобы красивое!.. И надо понять, что же я буду петь. Романов там и правда не надобно, нужно что-то короткое, но из самых лучших, чтобы приз уж точно был наш… Или вы сомневаетесь, что я всех перепою?

(А, понятно. Когда она говорит «ты», она обращается к Наиву, другу и вассалу своего мужа. А обращение на «вы» — это уже для Христианина из Труа, знаменитого поэта…)

— Нет, донна Оргелуза, не сомневаюсь, — совершенно искренне ответил Кретьен, оставив всякое сопротивление. Не умел он давить на Мари, и учиться не собирался. А чего, в конце концов, тут страшного? Анри бы сам порадовался, кто же не любит всяких игр с переодеваниями… Надо только спросить, есть ли у мальчишки Шарля с собой запасное платье. Не рядиться же ему на состязании в блио самой Мари!..

— Только одно условье, госпожа моя…

— Ну же? — (Все дело в том, что она совсем маленькая, неожиданно понял Кретьен — и от нежности и — почему-то — жалости у него защемило сердце. Она же девочка еще… Ален в свои четырнадцать, пожалуй, был взрослее.)

— Переодеванье мы устроим не ранее, чем неподалеку от самого замка.

— Конечно же! Притворимся, что ты попросту приехал к ее двору. Ну, туда же все поэты стекаются толпами! А потом я объявлюсь… Позже, когда мы победим. Вот все удивятся!..

Ох уж удивятся, мрачно подумал Кретьен, но спорить не стал. Он не то что бы зажегся идеей Мари — просто безмерно хотел ее порадовать. Ладно, потом можно все быстро свалить на себя — зато у Оргелузы будет веселый денек.

— Госпожа моя, а как вам нравится имя Гийом? Пожалуй, родители дали его вам в честь первого трубадура, как думаете?..

— О, замечательно! — радостно вскричала Мари, светло-золотые глаза ее вспыхнули из-под ресниц. Потом она слегка хлестнула коня и поскакала вперед, догонять старого Тьерри, о чем-то беседовавшего с седым егерем…

— Хей-о! Друг Тьерри! Посторонитесь-ка!.. Я скачу!..

…Кретьен смотрел ей вслед с мучительной нежностью, и, может быть, в этот самый момент и начал понимать, что влюбляется в нее. Бывает такая любовь, которая начинается с жалости. Куда хуже, когда любовь жалостью заканчивается. А сейчас он думал, какую же песню дать ей спеть.

…Будь я придворным пуатуским хронистом, — о, тогда, должно быть, я описал бы трубадурский турнир во всех подробностях. Но коль скоро эта история — история Кретьена, то важно нам только то, что как-то меняло его душу, становясь вехами на пути. И куда важнее, чем само состязание, оказалась короткая майская ночь перед ним, ночь, которую они с Мари провели в одной комнате.

Дело в том, что по поводу предстоящего развлечения, да и просто в целях подкормиться из щедрых Альенориных рук, в Пуатьерский замок съехалось немеряное количество поэтов и поэтишек. Север был представлен, кроме Кретьена, еще одним трувором, знаменитым лириком Гасом Брюле. Правда, про него говорили за глаза, что он только и может, что подражать эн Бернару де Вентадорну, а не будь того, и он не написал бы не строчки; но в лицо сему достойному сорокалетнему пииту все выказывали только почтение. Как стая голубей на посыпанные дамской рукою крошки, слетелась разная трубадурская мелочь; среди них встречались и более-менее известные имена — вроде Сайля д`Эскола, купеческого сына из Бержерака, получившего такое прозвище за то, что он не доучился в монастырской школе, и, подобно Годфруа, ушел в vagabundi, или Пейре Рожера, клермонского клирика, бросившего приход… Однако трубадурское художество неплохо кормило данного служителя искусства — легкие и занимательные его песенки пользовались спросом, и вид этот еще далеко не старый, черно-кудрявый проныра имел весьма цветущий. Вот этот очередной clericus inter epula cantans очень бы сошелся с нашим Поэтом Поэтов, подумал Кретьен вскользь — и прикусил губу. Прибыл молодой, очень красивый Бернар де Сайссак, дворянин; и был он столь похож по манере держаться на Ростана, что у Кретьена защемило сердце при виде того, как он раскланивается и, смеясь, встряхивает буйными черно-рыжими волосами… А Годфруа почувствовал родственную душу в мессире Сайле, с которым они в первый же день знакомства завалились в кабак в городе и там изрядно нализались; хорошо, что Кретьен не доверил своей труворской чести Годфруа — наутро Дворянина постигло такое похмелье, что он только и мог что стонать и просить еще рассолу. В отличие от крепкого Сайля, который умылся холодной водичкой, и, без малейших угрызений совести оставив друга помирать на кабацкой скамье, ушел в замок — являть миру свое поэтическое искусство…

Приехали и великие магнаты Юга — старик Бернар Вентадорнский, по слухам, теперь влюбленный в донну Алиенору взамен изгнавшей его от себя виконтессы… Говорили, он так сильно страдал, когда Алиенора уехала в Англию с новым своим супругом, что едва не ушел в монастырь. Однако вот не ушел же, и теперь, когда госпожа снова вернулась, хотя бы и ненадолго, на родную землю — не преминул к ней заявиться. Правда или нет все эти слухи насчет его любви — но по меньшей мере две вещи были очевидны: в донну Алиенору и сейчас мог влюбиться кто угодно, а кроме того, любовь такого поэта принесла бы честь любой даме. Уже седой, с лицом, изрезанным морщинами, Бернар до сих пор отличался необычайным благородством манер, а лицо его, на первый взгляд неправильное и некрасивое, с чересчур длинным носом и усмешливыми губами, сияло каким-то внутренним обаянием, столь глубоким, что с Бернаром хотелось немедленно подружиться. Или хотя бы засвидетельствовать ему свое глубокое почтение.

Прибыла и «восходящая звезда» — знаменитый поноситель эн Бернара, Пейре Овернский, нагловатый смуглый клермонец, лет на пять старше Кретьена. Правда, надменный нрав не служил ему к вящей славе — хотя здоровались с ним и церемонно, но вслед то и дело несся шепоток: «Лягушка…» Кретьен, слегка отставший от новостей придворной жизни, тихонько спросил у Мари, в чем тут дело — и она фыркнула в кулачок:

— Помнишь его знаменитую сирвенту против всех трубадуров? Ну, где он пишет про всех гадости? И де Вентадорн у него — старый шут, и похож эн Гиро, его друг, на иссушенный солнцем бурдюк… На себя бы посмотрел, петух надутый!.. А Гриомар Гаузмар — рыцарь умер в нем, жив лишь фигляр… А достопочтенный Гийом, то есть Гийом де Рибас, который про птичье сердечко писал — видишь ли, «он поет, а меня клонит в сон, лучше, если б родился он нем, у дворняги и то больше тем…» А Эблес де Санья у него…

— Ох, довольно, довольно, — взмолился Кретьен, терпеть не могший злословья. — Знаю я эту сирвенту. Удивительно гадкая вещь.

— Ну тогда ты помнишь, как он про себя там пишет. «А о Пейре Овернце молва — что он всех трубадуров глава…» Так вот, кто-то переделал — «А о Пейре Овернце молва, что поет он лягушкой ква-ква…» С тех пор его так лягушкой и зовут, ну, за глаза, конечно… Однако на самом-то деле, — Мари озабоченно наморщила носик, — поет он очень хорошо, хоть и стихи у него и не Бог весть какие… Трудновато его будет перепеть, да, трудновато.

Впрочем, не было уже никакой Мари: рядом с Кретьеном, от волненья из-за непривычной роли цепляясь за его висячий, отороченный нарядным мехом рукав, переминался с ноги на ногу стройный, изумительно красивый мальчишка. Гийом, жонглер.

Длиннейшие свои волосы Мари неизвестным науке образом умудрилась спрятать под бархатную черную шапочку; несколько павлиньих перьев вполне скрывали странную (из-за толстого пучка волос) форму головы. Одежки пажа слишком сильно облегали при примерке ее фигуру, выдавая неуместную для такого маскарада выпуклость груди, и верхнюю рубаху Кретьен отдал ей свою — ту самую, в которой был в дороге, небогатую, зато сине-золотую, самых шампанских цветов. Ничего, для жонглера сойдет, особенно если не очень тесно шнуровать по бокам. Мари вообще-то была худенькая, и чуть великоватое платье идеально скрыло женственность ее форм, а короткий синий плащ через плечо и вовсе задрапировал ее напрочь. В виде мальчика Мари оказалась удивительно маленькой — Кретьен в первый раз в жизни понял, что росточком она его ниже на голову, и в полтора раза yже в плечах; волнуясь, радостно возбужденная изумительной игрой, она то и дело сжимала его горячую руку повлажневшей ладошкой и обводила губы ярким язычком. Невпопад засмеялась на реплику, вскинув обжигающий медовый взгляд. Щеки ее раскраснелись, и у Кретьена внутри все ныло от мучительной нежности к даме-ребенку, которую он призван был защищать. Опекать…

Из-за великого множества гостей, иные из которых отличались знатностью рода или же обладали звенящей славой, свободных покоев в замке почти что не осталось. Сама госпожа Альенора успевала лично поприветствовать каждого из прибывающих и распорядиться о размещении гостей — согласно их желанию и достоинствам; при виде же Кретьена она вспыхнула от удовольствия, и тот поразился до немоты — столь мало королева Английская и герцогиня Аквитанская изменилась за без малого двадцать лет. Наверное, когда ей стукнет 70, в нее все равно будут влюблены все вокруг — такая она, такая… Детская, давняя, смешная его любовь, эта донна, конечно же, не узнавшая, не могшая его узнать, теперь склонилась в легком поклоне, и, улыбаясь золотыми глазами и уголками губ, протянула воздушную кисть для поцелуя. И мальчик Ален Талье, чья давняя, неимоверная мечта вдруг решила сбыться (с опозданием, мой друг, с опозданием на пятнадцать лет) коснулся губами холода ее перстней, прекраснейшей из дам, когда-либо содержавшей поэтические дворы…

— Словам вряд ли под силу передать мою радость, мессир Кретьен. Я равно счастлива как видеть вас, звезду севера, на нашем южном небосводе, так и полагать, что слава моего скромного двора достигла и ваших земель, более того — повлекла вас в столь далекий путь. Я надеюсь услышать вас на состязании, тем более что здесь не так уж много пиитов, готовых порадовать нас звучаньем вашего языка…

— Я, к сожалению, сам не пою, госпожа моя, — ответствовал Кретьен, чувствуя, как от стоящего рядом жонглера Гийомета идут волны горячего возбуждения. — Но, предчувствуя ваше желание, я взял с собою жонглера, и этот талантливый юноша, надеюсь, порадует вас звучанием своего голоса больше, чем я смог бы это сделать когда бы то ни было…

Талантливый юноша, пунцовый, как Альенорино шелковое платье, выступил у него из-за спины, низко поклонился, скрывая лицо. Но все же на краткий миг глаза их — одинаковые, длинные, золотистые — встретились, Кретьен внутренне напрягся… Сколько лет не виделись мать и дочь? Десять? Больше?.. Как бы то ни было, королева Алиенора свое детище не узнала.

— Что же, Гийом, желаю вам успеха в завтрашнем состязании. Не посрамите своего трувора, мой дорогой.

Кретьен взмолился, чтобы у Мари хватило ума не открывать рта раньше времени — и молитвы его были услышаны. Да тут еще и Пейре Овернец взялся откуда-то, и никогда еще трувор не был так рад видеть злоязычного трубадура, как в этот момент.

— Госпожа моя Алиенора… Позвольте сообщить вам, что только что прибыл мой жонглер — тот, что будет подыгрывать мне завтра на жиге. Не поместите ли его вместе со мной, нам нужно сыграться за ночь…

А что, и правда у этого Пейре — необычайно красивый голос. Высокий, но в то же время сильный и чистый. Даже Мари будет трудно его победить…

— «Что поет он лягушкой, ква-ква», — чуть слышно прошептала рядом та, словно прочитав его мысли. — Кретьен… Нелегко нам завтра придется!..

Алиенора, отослав овернца куда-то к своему сенешалу, снова повернулась к ним — все с той же приветливой улыбкой.

— Как ни жаль, сейчас в моем замке осталось мало отдельных покоев, сир мой Кретьен… Но для вас я попрошу Элиаса подыскать что-нибудь, дабы вы хорошо отдохнули ночью. Если вы утомлены дорогой, я прикажу подать вам ужин отдельно ото всех; а жонглера вашего… Что же, я думаю, мальчика можно поместить в людскую. Там, конечно, сегодня тесновато. Но он у вас, наверное, привычный?

Глаза королевы на миг задержались на ее дочке, едва ли не просвечивая худенькую фигурку насквозь. Впрочем, герцогиня нормандская быстро отвела взор.

Взгляд Мари, исполненный самого настоящего панического ужаса, метнулся от лица матери — на Кретьена. Еще чуть-чуть — и она что-нибудь выкинула бы, испортив себе самой всю забаву; но Кретьен предупредил ее порыв.

— Позвольте, госпожа моя Алиенора, мне оставить Гийома при себе. Пусть ночует в той же комнате, где и я: нам нужно повторить многие песни, и я хочу проверить в последний раз, насколько он готов… к состязанию. Если позволите.

— Как вам будет угодно, друг мой, — королева Англии повела плечом совершенно Марииным жестом, нетерпеливо оглянулась. Кажется, губы ее улыбались, кажется, она даже смеялась чему-то, нам неведомому, и потому и отворачивала от собеседника лицо — в манере не совсем вежественной, зато до крайности понятной… — Элиас вас проводит, подождите совсем немного. А сейчас, простите великодушно, но я должна… — и золотоволосая королева (а там есть и серебро, в светлом золоте, как же я раньше не разглядел) — обернулась к новому какому-то трубадуру, бородатому, рыцарственному на вид дядьке в кожаном колете.

4

Эн Элиас, сенешал пуатьерского замка, проводил присмиревшую парочку обманщиков в прекрасную спальню на втором этаже донжона; вскоре им подали туда недурной, хотя и несколько наспех сотворенный ужин — жаворонков (Мари им ужасно обрадовалась), богато перченую холодную зайчатину, фрукты и вино. Когда безмолвный мальчик-слуга наконец утащил тяжеленный поднос с объедками, а другой слуга, поздоровее, разобрал на козлы и столешницу и тоже унес прочь небольшой стол, Кретьен и Мари наконец остались вдвоем.

— Уфф, — некуртуазно сказала юная графиня Шампанская, срывая с головы очень красивую, но жаркую шапочку. Правда, тут же ей пришлось натягивать ее обратно — в дверь снова стукнули, и вошла служанка с тазом воды для умывания и чистыми полотенцами. Трувор и жонглер омыли разгоряченные лица, шумно плещась; Мари умывалась прямо в шапочке, а вытираясь, сбила все павлиньи перья на сторону. Кретьен с трудом сдерживал смех. Наконец служанка ушла, и он, поднявшись, решив наконец положить предел всем тревогам, проводил девушку до двери — и задвинул за ней засов.

— Ухх, — повторила юная графиня свой оборвавшийся номер, стягивая бархатную штуку с головы и бросая ее прямо на пол. На лбу отпечаталась розовая полоса — ровно на том месте, которое то и дело болело у Кретьена после ночи письма (он про себя называл этот тип головной боли «железным венцом»). Потом подняла руки распутать завязки — и утомленные волосы, раскручиваясь по пути, как живые, толстой вертящейся змеей затанцевали у нее на плечах. — Наив… До чего же тяжело мужчиной быть! И как это у вас, мужчин, так легко получается?

— Должно быть, дело привычки, госпожа моя, — Кретьен улыбнулся, присаживаясь на скамью у стены. — Ну как, еще не раздумали завтра выступать?

— Раздумала? Я? — хоть и усталая, Мари даже нашла в себе силы запальчиво вскочить на ноги. — Ни за что! Теперь, когда я видела, как овернец петушится… Если я его не одолею, потом буду всю жизнь жалеть. Принеси-ка мне лучше арфу, Наив: будем повторять песни.

…Свечи в канделябре тихо горели, и вся большая спальня была залита светом нереальности, сказки. Свечи — настоящие восковые, как в церкви: не чадят. И пламя у них яркое, ровное… Мари, усевшись с ногами на широкой кровати, перебирала пальцами струны, а Кретьен, замерев на полу, на толстой серой шкуре, слушал, сдерживая даже шум собственного дыхания, как его стихи обретают новую жизнь и свет в устах поющей. Длинные, слабо поблескивающие волосы Мари струились по плечам, лицо ее, когда она пела, делалось трагическим и совсем юным. Как у древнегреческой актрисы. Ей бы Еленой родиться, такой, как она описана у Бенуа де Сент-Мора — кто бы тогда посмел троянца осудить… Тем более что мэтр Бенуа посвятил свой «Роман о Трое» некоей «Богатой Донне Богатого короля», в которой сквозь античные декорации легко читался облик Алиеноры.

Они были здесь совсем одни, за закрытой дверью, и голос Мари звучал для одного человека из этого мира, и стихи цвели его только для ее уст.

— Ну… И как же тебе не стыдно?

— Стыдно? — вздрогнул от неожиданности Кретьен, будто бы просыпаясь. — О чем… ты?

— Кто-то, насколько я помню, говорил, что он — плохой лирический поэт. Показное смирение — это тоже гордыня, тебе в детстве священник такого не говорил?

— Мари…

— Что… Кретьен? А кстати, неужели же это имя тебе при крещении дали?.. Или у тебя… Было другое, раньше?

— Было.

— Какое?.. Впрочем, если не хочешь… не говори.

Она смотрела ему глаза в глаза, отложив уже сонную арфу, и видела человека у своих ног — необычайно красивого в золотистом свете огня, с волосами, черными, как вороньи перья, с лицом мудрым и мужественным. Сильного. Но совсем иной силою, чем та, что влекла ее к Анри. И в глазах его, умопомрачительно-светлых, сияло то, чего в Анри никогда не было. Это называется нежность. Та же самая, что заставляет писать стихи, что заставляет петь, а тех, кто не умеет ни того, ни другого — плакать…

Это песенка, которую давным-давно пела кормилица, лет сто назад… И она тут совсем не при чем. Просто в этой песенке есть то же до слез болезненное тепло, то же… Укрой меня одеялом и посиди рядом чуть-чуть. Мир полон нежности, и всем нам, слабым, в нем найдется свой свет. Потуши свечи, посиди со мной. Я хочу плакать, но не потому, что мне плохо. Потому что хорошо.

— Наив… Потуши свечи. Я больше не хочу сегодня петь. Я хочу спать.

— Хорошо, госпожа. И… меня крестили Аленом.

— Ален… Ален.

— Но это неважно. Важно другое… Ложитесь, госпожа моя, я задерну занавеси, чтобы вас не смущать.

— Посиди со мной… Ален. Немножко. Просто на краю.

И он посидел — на краю широченной кровати, слегка подвернув углы одеяла, как когда-то делал у больного братика, в городишке Витри, в чужом доме… Она не говорила ничего, только смотрела с белизны простыней темными в темноте глазами, и он понял, что она плачет. И понял, что утешать не нужно, не нужно вообще ничего говорить.

Так впервые он узнал, что Мари в него влюблена.

Странно — каждому из этих двоих казалось, что первым влюбился другой из них, а он сам лишь ответил на зов. И это была вещь такая тонкая, прозрачная, что нельзя о ней говорить. Более того, и не хотелось. Не хотелось и ничего предпринимать — тончайшая нить, связавшая двоих, нимало не отдаляла от них третьего, Оргелуза, того, кого они оба равно любили: Анри находился с ними третьим в ночной комнате, и не надо было ничего делать, ничего никому — даже себе — говорить, просто радоваться. (Бернар де Вентадорн любил жену своего сеньора и называл ее Жаворонок. Как же я не понимал, что он не мог делать иначе. И ведь это так радостно. Так радостно, Боже мой, что хочется плакать, от сильной радости плачут, как от боли, а от самой сильной, наверное, умирают…)

Кретьен поцеловал ее, свою сестру, в прохладный лоб перед сном — как целуют покойника или ребенка, и задернул занавеси снаружи. Какое-то время он возился — сначала молился, коленопреклонившись пред распятием, потом устраивал себе ложе из плаща и подушек на одной из скамей. Еще несколько минут бессонницы, мысль — «да я ни за что не засну», взгляд на прозрачно-черно-синий небесный свод в лунном серебре, — и он уже спал, исполненный изнутри теплой, трепещущей, ничего от мира не требующей радостью, которую знал, кажется, только когда-то во младенчестве, когда мама брала его из колыбели на руки. А может, и не знал никогда.

А наутро был трубадурский турнир. Наутро — это, конечно, сильно сказано: начали изрядно после полудня, а закончили в час, когда майская короткая ночь уже полностью вступила в свои права. Пиршественный стол, к которому то и дело подходили угощаться утомленные певцы и слушатели, был перенесен к стене квадратной, ярко освещенной залы; пажи сновали с кубками, чтобы трубадуры имели возможность смочить горло, когда им вздумается. Прибывший-таки наконец великий Гиро де Борнель не возжелал участвовать в забаве — он просто разделил с госпожой Алиенорой место «высокого судьи». Однако же друг его, эн Бернар де Вентадорн, кажется, нуждался в богатом призе, долженствующем достаться победителю, более, нежели в славе, которой и так обладал с избытком; потому он все же вышел, испытанный боец, на поэтическое ристалище — и соперником ему оказался не кто иной, как Пейре Злоязычный.

Все ждали, не споет ли Овернец знаменитой своей сирвенты, поносящей по меньшей мере троих из присутствующих здесь знаменитостей; «ква-ква», — с трудом сдерживая нервный смех, прошептала Мари своему трувору, когда Пейре вышел на середину зала со своим спутником и церемонно раскланялся. Но тот всех удивил — так как темою состязанья невольно оказалась любовь, он ни разу не сбился с темы и порадовал собрание воистину прекрасным голосом и дивными стихами. Даже когда он уже отпел свое, Кретьен некоторое время еще слышал в ушах его голос:

…В чьих сердцах темнота. Но тут кругом был золотой свет, и Кретьен опять поймал золотой, взволнованный, ищущий не то защиты, не то просто ответа взгляд — и пропустил момент, когда королева вызвала его на ристалище.

…Мари воистину превзошла самое себя. И дело было вовсе не в ней — просто в самом деле Кретьен никогда не считал себя лирическим поэтом, его ироничный, повествовательский стиль сильно проигрывал в коротких чувствительных песнях, где негде развернуться — а тот же де Вентадорн только этим талантом и жил, и куда там Кретьеновым совсем недавним, едва ли не первым строчкам, его несчастным «дорогам» — то, что Мари, вчера репетируя, называла «Песней про дорожки»:

Вот именно, не нашел. А де Вентадорн — искавший столько лет — нашел, и шествовал по ним как хозяин и король. Голосом он обладал не столь роскошным, как у Пейре Овернского, и не таким чистым и звонким, как у Мари, но была в нем, глуховатом, выпевающем речитативным шепотком, некая загадочная прелесть, обаяние, заставляющее слушать. Или, может быть, дело в легкости и изяществе плетения слов?

Сколь пришедший мудрее идущего, столь нашедший превосходит ищущего… В общем, Кретьен вовсе не удивился, когда королева провозгласила наконец победителя — эн Бернара, подарив ему долгий золотой взгляд, воспетый им в «Золотой заре». Как вы говорили, эн Бернар, «Единственная обязанность мужчины — иметь свободное и доброе сердце, чтобы обожать всех дам». И немудрено, что дамы будут платить за это взаимностью — даже если ваше лицо светится только внутренним светом, зато как сильно светится, Боже ты мой!.. Потому вскоре «на ристалище» остались только двое — вторым стал великолепный овернец, но даже он недолго продержался. Скверный характер, при всей одаренности, победам нимало не способствует.

Королева сама поднесла седому поэту приз — очень красивый золотой кубок с эмалью, доверху наполненный серебряными тулузскими солидами. Сумма немалая, кроме того, старый Бернар оставался теперь в Пуату — Алиенора пожелала дать ему некую необременительную и доходную должность при своем дворе. Конечно же, он желал остаться:

Мой магнит, Mos Aziman. Вот какое имя придумал Бернар для королевы двух королей. А как мне прикажете называть ее дочь, подскажите, мэтр! Ведь южане куртуазнее северян, все это знают. Только северяне, кажется, об этом не особенно жалеют.

Раскланявшись с щедрою королевой и поцеловав, в знак благодарной преданности, край ее длинной верхней одежды — пурпурно-розовой, как небо на закате — старый поэт поднял руку, показывая, что хочет говорить. Не дожидаясь, когда шум более-менее уляжется, он сказал несколько слов, утонувших в гуле, и, поняв тщетность своих намерений, пересек квадратный высокий зал, направляясь к удивленному донельзя Кретьену, и при всех, не дав ему подготовиться, заключил северянина в объятья.

Тот даже спросить не успел — Бернар заговорил сам, обращаясь к Алиеноре, и на этот раз голос его услышали все. Затесавшуюся в зал длинноносую собаку, тыкавшуюся под столом в колени кому попало, пнул под ребра сапог Сайля д`Эскола, дабы не мешала слушать. Годфруа, похмельный дворянин из Ланьи, сделал попытку дунуть во флейту, но был соседом пресечен и подавлен.

— Госпожа и благородные друзья мои, видит Бог, я не вправе принимать эту награду, покуда не будет она разделена по справедливости.

— Но, э… — Кретьен попытался что-то вставить, но учтивый старик, бывший, кстати, его слегка пониже ростом, но схожего телосложения, не дал ему говорить:

— Друг мой, о знакомстве с вами я думал многие годы. И надеюсь, вы из ложной скромности не будете отрицать, что сегодня сражались не своим оружием. Любовные песни — это не то, чем вы сильны, ваш домен — поле романов и жест, но как всякий честный рыцарь, вы бились по правилам, назначенным распорядителем турнира. Потому не обижайте меня отказом — прошу вас разделить награду и почести со мною пополам.

— Эн Бернар, — улыбнулся раскрасневшийся Кретьен, невольно поддаваясь обаянию трубадура — обаянию его бледно-голубых, совсем светлых, будто бы выцветших, как небо в жару, глаз. — Эн Бернар, послушайте, как вы намерены делить на двоих один-единственный кубок? Неужели работу столь искусного эмальера мы с вами посмеем разбить? Нет, лучше пусть будет так, как решил суд госпожи нашей…

— Тогда мы поступим иначе, — не отступил южанин, не обращая внимания на улыбки и смех. — Отдадим этот подарок одной из дам, освещающих этот замок своей красотою, и предмет спора найдет себе достойного обладателя!..

— Помедлите, господа мои, — голос Алиеноры вмешался неожиданно и очень громко. Она уже стояла совсем рядом, возле стола, но взгляд ее был направлен ни на одного из спорящих победителей. На кого-то совсем постороннего и очень маленького. — Прежде чем вы изберете себе достойную даму, я хотела бы, чтобы все присутствующие в замке донны собрались в этом зале. Мессир Гийом, если вы позволите…

И, протянув узкую руку, она одним движением сдернула шапочку с головы Кретьенова жонглера. Мари, пылая от смущения или же от моментально обратившегося к ней всеобщего вниманья, шагнула через скамью и обняла свою смеющуюся мать, пряча лицо у нее на плече и в собственных рассыпавшихся волосах.

— Что же, матушка… А разве я была столь дурным юношей, что тебе понадобилось сделать из меня еще одну даму?..

Но, когда юная графиня Шампанская, облаченная в Кретьеново сюрко, наконец обернулась к гостям, чтобы поприветствовать их, уже как дочь владелицы замка, ей пришлось еще раз отвлечь свое внимание. На двух коленопреклоненных мужчин, которые протягивали ей снизу вверх драгоценный приз за состязание, соединив руки на его высокой золотой ножке.

…Чрезвычайно славным человеком оказался Бернар де Вентадорн!.. Алиенора наконец завладела своей дочерью безраздельно — дочерью, узнанной еще вчера, узнанной с первого взгляда; и теперь обе дамы — Мари, правда, ненадолго удалялась, чтобы переоблачиться в женскую одежду — восседали во главе стола, толкуя о новостях. Третьей в их компании стала кузина Изабель, очень красивая черненькая девица со смуглым румянцем на щеках. А Кретьен с Бернаром тем временем замечательно напивались вдвоем, утоляя духовную жажду наряду с физической. Правда, слегка опьянев, вентадорнский поэт позабыл весь свой небогатый запас французских слов, но Кретьену не составило труда перейти на окситанский; после многоязычного Парижа он мог общаться на этом языке, как на своем родном. Раскрасневшись, обладатель «свободного и доброго сердца» заявил Кретьену, что он, Кретьен — «лучшее в смысле поэзии, что есть на севере». И пока трувор размышлял, восхваление это ему либо же хула северу, Бернар успел признаться, что устал от южного соперничества, как от горба за плечами, и по такому поводу безмерно рад видеть поэта, который пришел не столько состязаться, сколько стихи послушать. «Поэты, они ревнивый народ — они редко стихи любят… Кроме разве что своих собственных, мессен», — горестно сообщил певец любви, и Кретьен, опираясь, и сам во хмелю, на крепкое Бернарово плечо, радостно размышлял, что — вот надо же! — этому милейшему человеку он в детстве едва ли не поклонялся, как недоступному величию. Надо же, как все меняется… И ведь всегда — к лучшему…

Собственно говоря, именно Бернар из Вентадорна, благородный человек неблагородного происхождения, и сказал ему новость — что вскорости на юге ожидается еще одно интереснейшее действо из тех, что случаются раз в сто лет; в замке Ломбер не далее чем на Пятидесятницу объявлен диспут — католическое священство юга поведет публичный богословский диспут с так называемыми еретиками, с Чистыми, чья церковь на Юге пользуется большим почетом, и недаром. Диспут открыт для всех желающих, и только последний глупец такое зрелище пропустит, тем более что добрый граф наш Раймон непременно обещался быть — если сможет, а тако же и многие другие знатные и просвещенные люди со всей округи съедутся, чего и вам, друг мой, от чистого сердца желаю.

Как-как город называется? Ах, Ломбер. Ломбер, чтобы мне провалиться!.. Но ведь я здесь не ради себя, и я здесь не один. Я сопровождаю даму, супругу своего сеньора. И только если она согласится предпринять такую поездку в целях развлечения и обретения новой мудрости…

Но даже говоря эти окольные речи, Кретьен уже знал прекрасно — если он хоть немного знал натуру Мари — что она ему ответит на предложение. И не ошибся, конечно же.

5

Городишко Ломбер, что под Альби, доселе ничем особенным прославлен не был. Разве что тем, что это — осиное гнездо, одна из главных резиденций «еретиков провансальских», при упоминании которых у Кретьена начинало нехорошо сосать под ложечкой. Всего-то около пяти лет прошло с тех пор, как это слово впервые прозвучало в его ушах — но в таких обстоятельствах, что забыть нелегко. А, «еретики провансальские»! Как он кашлял, тот старик-ткач, стоя на четвереньках, сплевывая кровь на земляной тюремный пол… Но Аймерик — этого Кретьен не забыл и забыть не мог — носил полное имя Аймерик де Буасезон, совладетель замка Ломбер. И надежда увидеть сира Гавейна живым была сильнее, чем застарелое отвращение к ереси и липучий страх, навсегда в голове поэта связавшийся со словом «Лангедок». Мари ехала в Ломбер развлекаться — Кретьен ехал искать своего друга. Хотя если в жизни и существует что-нибудь, чего нельзя забыть, чего, испытав однажды, будешь бояться всегда — то это тюрьма.

С дочерью Алиеноры, которая сама теперь редко выезжала из имения, в качестве сопровождения поехало с десяток пуатуских рыцарей. Им, южанам, из которых не все толком знали французский язык, ереси были не в новинку; а предстоящий диспут имел для них значение двойной важности — великой развлекаловки, равной которой не случалось со времен Генриховых проповедей, и решения судьбы. В маленьком Ломбере владетель замка поспешно готовил комнаты для знатнейших гостей, а владетели кабаков предвкушали небывалые доходы — со всего Лангедока стекались гости всех сословий и возрастов, чтобы своими глазами увидеть, как их любимые проповедники публично посрамят врагов-католиков и откроют для Церкви Истинной врата к будущим победам.

Впрочем, в церковь перед поездкой Кретьен успел забежать, отстоял мессу. Все-таки в еретический город ехать, там, наверное, и не сходишь… Заодно посмотрел Пуатьерский собор — Нотр-Дам ля Гранд, громадную, очень древнюю церковь, еще по-старинному тяжеловесную, но уже на новый лад украшенную длинными разрисованными статуями вроде тех, что красил Ожье-Имажье, и смешные зверьки из бестиария — тоже недавнего происхожденья — ползли изнутри по периметру старых стен. Кретьен приобщился и вышел из полупустого храма под яркое солнце, подавил зевок. Ему стало легко и немножко тревожно.

…При спешке из Пуатье до Ломбера — с десять дней пути. К Троицыну дню они поспели — хотя Мари и не была приспособлена к быстрой езде, все же она оказалась истинной дочерью Алиеноры, той, что перенесла ливни и безводье сирийских песков. И чем дальше путники продвигались к югу, тем непривычней делалась растительность — появились какие-то странные дубы с широкими жесткими листьями, сосны с непомерно длинными иглами, платаны со стволами в три обхвата… Лето уже вовсю вступило в свои права, и путники частенько страдали от жары — включая и Мари, ехавшей в самые знойные дни в крытой повозке. Иногда по дороге они купались — дамы предпочитали делать это отдельно от рыцарей; по вечерам, когда уже бывали поставлены шатры, воздух оглашался песнями трубадуров. В Ломбер, кроме великого де Борнеля, отправлялся теперь несносный, но чертовски талантливый овернец, и пьянчужка Сайль д`Эскола. Странно только, что Годфруа — каждой бочке затычка — не решил воспоследовать примеру приятеля, а по неизвестной причине остался пожить при Пуатьерском дворе. Кретьен полагал про себя, что здесь не без прекрасных глаз какой-нибудь девицы.

Но музыки им и без Годфруа хватало. Кретьен вообще иногда поражался южанам: на вид — сущий оборванец, всего и достоянья-то, что обшарпанная рота да пара сапог — а поет, веселится, слагает воззвания к прекрасным дамам, да еще и держится как родной брат короля… Вот она, «материя левис элементи»! То, что так дивило его порою на севере — а именно, личности типа Годфруа — здесь, на юге, похоже, являлось нормой жизни. И сам стиль их выживания, блужданья от одного двора к другому в поисках богатых и щедрых покровителей — был веселым, смеющимся, легким. Вот мессен Сайль по дороге пил без остановки с Пейре-Овернцевым жонглером, — непонятно, откуда они только брали выпивку и деньги на нее! И ни малейших признаков похмелья, ни облачка на радостных лицах — будто все в жизни замечательно, и праздник идет по плану… А чуть что не так — сразу поются горестные «кверелы», а заодно как же не осудить Рим и духовенство — легко ли сказать, есть хочется, а денег-то и нет! Наверняка Папа виноват.

Мари эти ребятки, как ни странно, нравились — видно, любовь к «свободным художникам» такого пошиба передалась ей в наследство от матери. Более того, еще в Пуатьерском замке она познакомилась ближе с желчного вида человечком, шампанским трувором Гасом Брюле, и немедленно пригласила его к труаскому двору — не позже, чем к Преображению. Видно, радость и блеск Алиенориного замка прельстили ее живое сердечко, и она потихоньку присматривала себе кандидатуры для украшения грядущего куртуазного двора. Похоже, как ни странно, но именно там, в чужой земле, юная дама впервые осознала себя графинею и хозяйкой.

Городок, арена состязания, оказался маленький — не Пуатье, конечно, и не Труа. Однако было то, чем он превосходил даже своего богатейшего и славного соседа Альби: это количеством высокопоставленных еретиков. Ломберские бароны славились тем, что открыто исповедовали ересь — как-то раз альбийский епископ едва не отлучил весь их дом от церкви за некие «злодейские набеги, совершенные в землях католических, дабы помочь еретикам-публиканам, епископской и королевской волею осужденным, бежать от справедливого суда». Но до сих пор им как-то удавалось выкрутиться — с помощью родни, денег или же просто — наплевательства: на юге на подобные дела смотрели просто. Скорее всего, и будучи отлучены, бароны Ломбера пожали бы плечами и продолжили бы жить как живется. Тем более что и вассалами Луи Седьмого они, кажется, не являлись — Ломбер через графа Тулузского, того самого Раймона Очередного, ровесника Кретьена, формально принадлежал арагонскому королю. А арагонскому королю, признаться, в данный момент было несколько плевать, какого там вероисповедания придерживаются его лангедокские вассалы. У него свои дела были, их вкупе с кастильянцами более мавры интересовали.

По дороге до Ломбера Кретьен и Мари испытали нечто вроде безоблачного счастья. Ничего особенного меж ними не происходило — просто ехали иногда рядом, просто ужинали вместе в ее большом голубом шатре, просто церемонно прощались на ночь — «Доброго сна вам, госпожа моя…» «И вам того же, мессир Наив…» Но вся их простенькая жизнь обрела некий иной, подспудный, скрытый от посторонних глаз смысл — словно бы пронизанная теплыми, бесплотными лучами. Странно, что Кретьена теперь не тянуло писать стихов о любви — все строки, которые он мог сказать, словно бы излились из него во дни предвкушения радости, а сама радость занимала внутри так много места, что там не осталось слов. Кретьен в те дни мог ни с того, ни с сего засмеяться от счастья, откинувшиись в седле; однажды он так и сделал в разговоре с одним аквитанским рыцарем по имени эн Ук, и тот немало удивился, что на его вроде бы невинную реплику о том, что духовенство возмущается новыми модами в одежде, последовал столь восторженный взрыв. «Простите, мессир… Это я о своем подумал», — смутился Кретьен, снова сосредотачивая на собеседнике светлый бестолковый взгляд, и приготовился слушать и умно кивать на реплики о том, что по какому поводу думает приор Везонский, тезка старины Годфруа.

А думал оный приор, что молодежь совсем развратилась. Не иначе как грядут великие бедствия, мор и глад. А все потому, что молодые одеваются, как разрисованные дьяволы: на голове колпак, потом полотняная шляпа, а поверх — еще одна… Рукава понаделали, как у церковных риз, а у женщин — платья с хвостами, которыми они улицы так и метут. (На этих словах эн Ук бросил длинный взгляд на беспечную Мари, которая везла с собою именно такое платье — новомодный подарок матушки, аквитанская мода, настоящая парча, розовая, отделанная зеленью…) А еще, говорил он, эн Годфруа не одобряет, что у башмаков острые и длинные носы, а всякие простолюдины нагло расхаживают в сапогах, кои им по статусу не положены…

— Вот в этом я, пожалуй, с ним согласен, — заметил бедняга Ук, вытирая со лба выступивший пот. — Вилланам, я считаю, должно обматывать ноги тряпками. Да, именно тряпками! Вот так бы пусть и ходили, а то туда же — сапоги!

Кретьен задумчиво и согласно покивал. Дело не в том, что он внезапно забыл о своем простонародном происхождении (а сапоги воистину красовались у него на ногах, светло-коричневые, остроносые — одно из ценных приобретений на поделенные с Бернаром призовые деньги.) Просто он на какой-то момент выключился из разговора. Он смотрел на Мари, ехавшую чуть впереди — как она обернулась, ослепительно улыбаясь, и слегка махнула ему рукой…

В эти дни они оба явственно и много любовались друг другом. Еще не называя происходящее никакими словами, ничего не требуя и не желая — просто смотрели, впервые открывая для себя, как же прекрасен может быть другой человек. Открытие, которое приходит только с первой любовью.

Город Ломбер был и маловат, и грязноват. Но они этого не заметили — так ярко сияли узенькие — вдвоем трудно проехать — улочки, так ослепительно улыбались слепенькие окна домов, стоящих впритирку друг к другу. Милые, милые, прекрасные гуси, окруженные сиянием, с гоготом бежали из-под копыт всадников. Очаровательные дети, дравшиеся перед распахнутыми дверьми портняжной мастерской, прелестно хлюпая носами, удирали, сверкая пятками. Замечательный, блещущий добродетелью виллан с телегой поспешно дал задний ход и свернул в переулок, пропуская кавалькаду благородных гостей. Кроме того, что мир исключительно красив, он еще был на редкость весел. Кретьен и Мари переглянулись — и засмеялись.

— Наив… А это замок? Какой у него смешной донжон! Совсем не как у нас…

— Вообще необычайно смешной замок, госпожа моя Оргелуза.

— Вот будет здорово, если мы все в нем не поместимся!

— Будет очень смешно, госпожа моя…

Но на самом деле происходящее оказывалось не так уж смешно. Диспут обещал затянуться на несколько дней, столь много на него съехалось именитых оппонентов. Все белое духовенство Юга, не считая феодалов — виконты Лотрека и Каркассоны, мелкие бароны, почтенные горожане, и великое множество просто зрителей, как местных, так и приезжих, и по меньшей мере у половины в глазах — недобрый огонек: сейчас наши им покажут! Сейчас вам, мерзкие католики, быстро объяснят, что к чему! Да, беседа могла перерасти во что угодно.

Из приглашенных не явился только сам граф Тулузский — вместо него приехала его жена, на Констанция, молодая еще, но не слишком-то красивая, воплощавшая своим видом все те пороки, которые приписал молодежи аквитанский приор Годфруа. Еще бы — сестра французского короля, дама великой знатности! Была у нее и высокая шляпа наподобие колпака, и остроносые, расшитые жемчугом башмаки, и хвост алого, ярких тулузских цветов платья волочился за нею по каменным плитам. На Констанция одарила собравшихся презрительным взглядом и воссела на почетное место, в резное кресло на возвышении, рядышком с виконтом Каркассоны. Они выступали в роли третейских судей с католической стороны.

— вспомнил бывший Парижский студент. И ему стало слегка неприятно.

Кретьену и Мари достались места похуже — но все же достались. Они восседали на скамье у задней стены, на бархатных подушках, среди прочих более-менее высокородных гостей. Они слегка опоздали к началу — диспут длился уже второй, не то третий день, и теперь Кретьен пытался навскидку сообразить, о чем же до этого шла речь. Признаться, еще с Парижских «соломенных» времен он особой приязни к спорам не питал — вспоминая достопамятных ангелов, он думал, что диалектика — искусство подлое, победит не правый, а лучше им владеющий… Это своего рода словесное фехтование, а не Божий Суд. Однако большинство присутствующих в громадном, человек на пятьсот, рыцарском зале замка, кажется, придерживалось другого мнения. Иначе откуда бы такие бледные, фанатичные лица, такие исполненные сурового торжества или завистливой тоски взоры, которыми обменивались две явственно обозначившиеся противоположные партии? Граница их проходила примерно посередине, как раз напротив мест знатных гостей, и там пролегало что-то вроде «мертвой зоны». Еретическая партия — (Церковь давала нынче бой не на своей территории) — собралась много бОльшая; за скамьями, вынесенными вперед для благородных людей, громоздилась, отделенная от дворян металлически блестящей линией доверенных рыцарей, самая настоящая толпа. Вот ведь, решился сеньор Ломбера пустить весь этот народишко под свой кров!.. Кретьен увидел и самого сеньора, изо всех сил напрягая и щуря слабые глаза — то был высокий, жилистый старик с бледно-серыми волосами, с ровно подстриженной широкой бородой, обрамлявшей суровый рот. Одетый во что-то неразличимо-красное, он сидел на высоком кресле, опираясь локтями о колена, и задумчиво покусывал конец уса. Отец Аймерика, это он. В общем-то, даже похож. По всем законам вежества, эти мужчины и юноши по бокам должны бы быть его семьей. Но почему тогда среди них нету Сира Гавейна?.. Где же он, в конце-то концов?..

Кретьен обежал глазами зал, пытаясь высмотреть искомое лицо в шевелящемся, живом, гудящем организме толпы. Но тех, кто сидел далее, он просто не смог разглядеть — лица их белели смутными пятнами, и бесплодные попытки поиска надлежало оставить. Лучше, когда закроется наконец этот балаган, улучить минутку и спросить у владельца замка. Ясно одно — что Аймерика, того, кого обвиняли в этой самой ереси, кто из-за нее и бежал некогда из Парижа, не может здесь не быть. Есль только его не…

А кроме того, есть ли ему теперь дело до меня?.. Ведь он даже не дал о себе знать, ни единым словом… А мы с Ростаном сидели из-за него в тюрьме — там, в аду, ни за что, даже не понимая толком, что происходит, и не могли никак защититься. Возможно, все их смешные юношеские игры спьяну, под Рождество, теперь не более чем дурацкое воспоминание для человека, поглощенного еретической церковью, для того, кто и тогда все время врал…

…Какие же они разные, эти две партии. Катарская — вся черная, скамья ораторов — просто как усаженная черными воронами ветвь; тем ярче блещут платья представителей католического духовенства — все в цветных длинных облаченьях, радуга золотого, красного, белого и фиолетового, в остроконечных высоких митрах, как шахматные фигурки, а Понс, архиепископ Нарбоннский, примас Лангедока, даже жезл с собой притащил, длинную костяную штуковину с золотым крюком-наконечником. Он в процессе диспута так яростно его сжимает, будто хочет всех оппонентов отметелить этим орудием. Не хуже чем на Левом Берегу может начаться потасовочка!..

…Надо сосредоточиться и слушать. И перестать напрягать глаза — а то вон голова уже вознамерилась болеть, своей извечной полосой надо лбом… Но близость Мари, ощутимое тепло ее кожи, каждое легкое движение, шорох и сладковатый запах жесткой парчи не давал собраться, и из глубокой рассеянности Кретьена выбил только выход на арену нового лица.

Ораторы обеих партий восседали посередке зала, там, в «мертвой зоне», на двух длинных скамьях. Тот из них, кто собирался говорить, поднимался и воздевал руку; но новый оратор почему-то не стал дожидаться, когда умолкнет предыдущий — полноватый громкоголосый епископ Жоселин из Альби, зачитывающий непреклонным тоном некий длинный список — кажется, чьих-то грехов — который бумажным языком свисал у него из рук, затянутых в фиолетовые тканые перчатки.

«Итак, исходя из данного протокола, как все мы можем видеть, данные постулаты являются ересью по перечисленным пунктам. Посему ныне католическая церковь через присутствующих здесь смиренных слуг своих объявляет, что так называемые «добрые люди», они же добрые христиане (Кретьена передернуло), а именно последователи учения здесь присутствующих Селлерье, Оливье и прочих еретиков и лжеучителей…»

Какой же это диспут, больше на суд похоже, мелькнуло у Кретьена в голове — и как раз в этот момент действие было прервано новым участником. Он выскочил откуда-то из толпы, в которой многие, утомясь стоять, уже сидели на свернутых и подстеленных на пол плащах. Вывалился вперед, перешагнув скамью с родней сеньора, маленький, встрепанный, весь в черном — как вороненок.

— Ну уж нет! Это не мы еретики, не господин наш учитель Оливье, а ваш епископ Альбийский, враг добрых людей, волк и поганый лжец!..

Голос — высокий, прерывистый, совсем молодой, а лица не разглядеть. Юноша, выкрикнув запальчивую свою речь, тряхнул головой, сжимая кулаки, быстро огляделся — словно ждал нападения со всех сторон сразу; мелькнула бледная физиономия с огромными, как чашки, темными от фанатического возбужденья глазами. Кого-то он смутно напомнил Кретьену — легонько, словно коготок царапнул за сердце — но за ним уже выскочил следующий гневный оратор, с голосом громким и сильным, с голосом, которого Кретьен ни с чьим бы не перепутал.

Он даже готов был вскочить и заорать на весь зал — «Аймерик»! И уже дернулся вперед — но Мари схватила его за рукав:

— Куда?

— Это же… Аймерик! Это же… — но голос друга выкрикнул, словно выплюнул, и вслед за ним загудела толпа, загомонила встревоженная псарня, и вскрик Кретьена потонул в грохоте набежавшей людской волны.

— Волк! Лицемер!

— Всегда нас ненавидел!

— Землю урезал… Поборы…

— Мы отказываемся!

— Отказываемся признавать!

— Все епископы и священники…

— Признавать то, что он там понаписал про нас!.. От-ка-…

— Ва-ем-ся!..

— А-га-га!.. Волк и ли-це…

(Reprobare reprobos et probos probare…)

Волк и лицемер епископ Альбийский тоже, очевидно, вошел в раж. Распаленный и красный, ярче, чем его алая длинная далматика, с голосом, внезапно ставшим вдвое выше, он потряс бумагою над увенчанной головой и возопил, что еще и не то будет. Он эти обвинения еще и до Тулузы донесет, нет — до самого Французского короля… И подтвердит при всех дворах! Вот тогда всем вам будет по заслугам! Вот тогда, еретики несчастные…

— Это только предлог, чтобы нас обвинять, — голос Аймерика, не в пример сильнее, чем многие другие, опять выделялся из общего шума. Теперь Кретьен ясно увидел своего друга — вот он, высоченный, как всегда, возвышаясь над обычным людом, метался в круге человеческом, бешено жестикулируя, и серые волосы при резких поворотах головы взлетали, как два седых крыла. Аймерик был тоже весь в черном. В черном… Но ты живой, Гавейн, идиот. Живой. Как же ты орешь, старый негодяй… Жоселин Альбийский задыхался от негодования, руки его бешено терзали ручник-манипулу, будто собираясь порвать ее в клочья, и золотые бубенцы, украшавшие ее, жалобно позвякивали. Никому еще не удавалось переорать Аймерика на диспутах, уж я-то знаю.

— Они ищут поводов! А мы веруем в Новый Завет, и во Христа тоже веруем, и можем доказать…

— Доказать! Доказать!..

— Что не наши пастыри еретики, а эти злые наймиты… Пилаты!!..

— Сами они еретики! Сами!.. У них марка вместо святого Марка…

— Мы можем доказать!.. Долой чертову бумагу!..

— Порвать ее!..

(Ох, Гавейн. Обычно он молчит. Но уж если решил орать — держитесь…)

— Порвать! Их самих порва-ать!..

Ничего себе диспут, да это сейчас будет обыкновенная драка, с тревогой подумал Кретьен, примериваясь, куда лучше уводить Мари, когда начнется свалка. Мари же будто и не замечала ничего — вся подалась вперед, закусив губу от возбужденного внимания, и глаза ее блестели… Неужели мало драк видела, Оргелуза?.. Их скамью чуть не опрокинул какой-то ломанувшийся из-за спин рыцарь — хорошо, что оружие пришлось сдавать у входа… Какие-то вилланы с обоих сторон уже лезли на «словесное ристалище», возгласы переросли в крики… Люди барона Ломберского — единственные, кто пришел сюда с мечами — потянулись к рукоятям…

Кретьен резко обернулся, готовый действовать в случае чего — но действовать, по счастью, не пришлось. Барон Ломберский, вскочив со своего трона, повелевающе поднял обе руки — но на самом-то деле толпу успокоил совсем другой человек. Длинный черный старик, тощий и прямой, словно дерево, один из двух неразличимо-похожих, сидящих напротив Жоселина, встал, воздевая желтоватую ладонь — и буря сама собой улеглась. Даже те, кто находился в самом центре событий — Аймерик и второй, маленький крикун — куда-то рассосались. Старик заговорил.

— Послушайте, добрые люди, — его голос, хрипловатый, но очень при том красивый, обращен был в кои-то веки не к распаленному спором сопернику, а в толпу, туда, откуда жадно взирали ждущие лица. (Покажи им, о, докажи. Скажи им, чтобы они знали всю правду…)

— Послушайте, добрые люди, наше исповедание как оно есть, сказанное из любви к вам…

На этот раз волнение пришло пришло с противоположной стороны, из меньшего, но ничуть не менее агрессивного лагеря.

— Из любви! Ха! К кому, к народу, что ли? Не к Господу?

— А Бога у вас и нету, еретики… Небось не ради Него говорите!..

— Не веруют! В благодать Божью не веруют!

Старик возвысил голос, но шум толпы он перекрыть явно не мог, поэтому ему пришлось повторить дважды — и более всего мешали его же собственные ученики и последователи, от возмущения загомонившие все враз — так муравьи начинают бегать и суетиться, если кто посягнет на их королеву. Вскочил и второй черный старик — на поверку оказавшись не таким уж стариком, но мужчиной лет сорока, столь же худым и деревянным, с прямой, как палка, спиной. Волосы из-под съехавшего капюшона у него выбивались совсем темные.

— Нет, неправда… Мы веруем в Истинного Бога, и в Сына Его Иисуса Христа, и в Духа Святого, что сходил на апостолов…

— В необходимость крещения, в Воскресение, в спасение для мужчины и женщины, даже и для состоящих во браке.

…На короткий миг Кретьен, которому было одновременно любопытно, неприятно и тревожно, почувствовал что-то вроде восхищения. Так слаженно, так стройно два черных непонятных человека выпевали слова — будто им привычней петь, нежели говорить, — так заставили они двумя голосами опуститься на бурное море штилевую, полную тишину… Однако архиепископ — кажется, Нарбоннский, тот самый, с жезлом — только с отвращением ударил своим жезлом о пол, поднимаясь с места:

— Знаем, слышали, довольно вам богохульствовать! Крещение, но по сатанинскому обряду, Воскресение, но не тела, в Истинного Бога — но не творца Неба и Земли, видимого всего и невидимого… И до того мы шли на уступки, давая вам время оправдаться…

— И снисходя к вашей безграмотности, позволили говорить на темы Божественные вульгарным языком простолюдинов… — это другой епископ, постарше — усталое, почти больное лицо, все в горестных морщинах, а сам маленький, согнувшийся — словно от боли за попираемую веру. Эх, отца Бернара бы сюда, подумал Кретьен вскользь, не переставая высматривать в толпе серую макушку Аймерика. Он бы показал им всем… Да как только зазвучал бы его голос, все немедленно перестали бы спорить и поверглись бы перед ним на колени…

— Безграмотности?.. Мы просто снисходим к нуждам простых людей, нашей паствы, коя имеет право понимать то, о чем толкуют проповедники…

— Это вы-то — проповедники? Да вы — лжепророки!.. Матфей, двадцать четыре — «Ибо восстанут лжехристы и лжепророки и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных»…

— Что же, — (это младший из двух… стариков) — Лука, тринадцать, тридцать четыре: «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе!» (Это кого, это вас побивают? Да здесь больше половины на рода за вас сами кого хочешь отметелят! Это я со стороны могу сказать. Как независимый наблюдатель…)

— Сейчас начнется, — склонясь к Кретьену, прошептал ему незнакомый, приятного вида юноша — видно, родич или приближенный Сикарта де Лотрека. — Это самое интересное — когда они по Писанию спорят. И вот — ставлю три денария, не желаете ли поспорить? — что за эном Оливье останется последнее слово?.. Он Писание знает лучше всех на свете…

— Нет, не желаю, — отвечал Кретьен несколько более резко, чем следовало — его начинало мутить от происходящего. Кто бы здесь ни был прав, зрелище диспут собой являл преотвратное. Из полутемного зала захотелось куда-нибудь прочь — на воздух, что ли, или просто — отсюда. Тем более что от напряжения глаз, искавших повсюду Аймерика, голова-таки разболелась, а эту боль — он хорошо ее знал по давним ночам со свечкой, против нее ничего не помогало… И хорошо, что именно в этот момент головка Мари легко склонилась на его плечо, уже начавшее промокать потом от духоты и напряжения.

— Наив… Слушай, пойдем отсюда. Я больше, кажется, не могу.

— Что с тобой? — а он и не заметил, что обратился к ней как к равной, нет — как к младшей. — Тебе нехорошо?

— Ну, душно… И… как-то. Уведи меня, пожалуйста… А то я сейчас упаду.

На краткий миг препоручив госпожу заботам любителя поспорить, Кретьен вскочил и пересек залу, наплевав на недовольное гудение зрителей, подобрался к господину Ломбера. Тот не сразу заметил просителя — слишком увлечен был происходящим, с собачьим каким-то, зачарованным выражением лица следя за речью черного человека. Руки его, старые, но красивые, с сеткою вздувшихся голубых жил, впивались в подлокотники кресла.

— Мессен де Буасезон…

Тот дернулся, как разбуженный («…горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, что внутри полны костей мертвых и нечистоты…» Так им, учитель, правильно…)

— Чего вам угодно? Не время…

— Даме нехорошо, — говорят, наглость — второе счастье. Говорите как можно уверенней, и все решат, что вы имеете право это делать. — Графине Шампанской требуется отдельная спальня, мессен. Она только сегодня прибыла, и очень утомилась. Не выделите ли человека проводить госпожу?..

Разбираться тому было явно некогда, тем более что действо все продолжалось. С легким сомнением старый барон (нехорошо-то как, я же даже не помню, как его звать…) окинул взглядом ладную, уверенную фигуру Кретьена — и кивнул одному из людей, стоявших по сторонам своего трона:

— Проводите госпожу, Альбер… И распорядитесь ей подать все, что ни прикажет. Вина там… и так далее. Прямо сейчас.

Бедняга посланник (а, черт, на самом интересном месте!) одарил Кретьена недружелюбно-учтивым взглядом, вроде клинка между ребер.

— Да, господин мой. Пойдемте… Где тут ваша дама?

(- Так что же, вы исповедуете, что в смысле искупленья достаточно только лишь раскаяния и присоединения к вашей… отступнической церкви? Или все же…

— «И отцем себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах…»)

…Может, кому и нравится. У-у, как же болит голова.

…Их с Мари проводили в одну из спален на втором этаже цитадели, маленькую, угловую, но зато прохладную и полутемную. Окошко в ней было совсем крохотное, да еще и в глубокой нише; стены затягивали потертые гобелены — кажется, с изображениями храбрых рыцарей Гийома Оранского возле Нимской телеги. Впрочем, это могли оказаться чьи угодно храбрые рыцари — в гербах у них наблюдалась изрядная путаница. Зато на гобелене, что напротив двери, куда-то плелись легко узнаваемые Жены-Мироносицы. Неловкие фигурки, сами в пол-оборота, а лица — анфас, почему-то все три до крайности довольные… У одной жены-мироносицы на шенсе (а они шествовали по библейской желтой пустыне в замечательных цветных шенсах двенадцатого века, а с ветвей за ними внимательно следили яркие птицы размером с хорошего пса), так вот, на самом животе зияла дыра — видно, старенький гобелен, его моль поела…

Мари со стоном облегчения упала на широкую, ужасно заскрипевшую кровать, из-под подола виднелся носок маленького башмачка.

— Как я устала… И какие они все противные. И этот, с жезлом, и черные…

Сквозь пелену головной боли, по цветовому ощущению бывшей тускло-красной, Кретьен глядел на нее с тоскливой радостью. Устала, госпожа Оргелуза. И впрямь устала — вон какие тени вокруг глаз, и слишком бледна…

— Тогда отдыхайте, госпожа моя. А я пойду дослушаю этот несчастный диспут… И распоряжусь (н-ну, попробую), чтобы вам принесли чего-нибудь попить.

— Не дослушивай… — приподнимаясь обратно, юная дама провела рукой — (даже рук не успели омыть…) по сбившимся волосам. — Они же это могут и до завтра делать — ругаться. Как же они все орут, а еще богословы… И не надо мне — попить. Лучше посиди тут… пожалуйста.

— Богословы, госпожа моя, очень громко могут орать — поверьте бывшему парижанину, — улыбнулся Кретьен, присаживаясь на край кровати…

…А дальше они сидели рядом. Потом Мари прилегла. Потом они как-то совсем случайно взялись за руки — и так и остались. Они говорили — на самом деле ни о чем, хотя в беседе их упоминался и диспут, и воззрения их обоих на ересь, и воззрения приора Годфруа на длину дамских платьев, и мнение о красоте доны Констанции Тулузской, тетушки Мари по отцу, и мнение о стихах Бернара Вентадорнского… Но на самом деле беседа их была ни о чем — потому что все, о чем говорилось, не имело никакого значения. Все мнения их совпали — Кретьен бы очень удивился потом, скажи ему кто, что он согласился с тем, что висячие рукава моднее плиссированных, или что «Лучше-Благ» — куда более красивый сеньяль, чем «Милый жонглер». Но на самом-то деле оба они говорили совсем о другом, и каждый из них потом считал, что не он первый сказал — лишь первый услышал произнесенные наконец слова по существу. Странно: это получилась картинка, миниатюра из книжки, и Кретьен видел ее со стороны — дама стоит, рыцарь (смешной, картиночный, плоский, со схематичным личиком) — на одом колене у ее ног, я растворяюсь в своей истории, меня почти уже нет, и на самом деле неважно, кто первым сказал слова, а кто лишь ответил — «Тако же и я вас»…

Наверно, это воздух юга так действует на северян — как глоток вина на юного трезвенника, который после этого, шатаясь, держится за стену, а мир стремительно вращается вокруг.

…Он попросил позволения стать ее рыцарем. Она ответила согласием. Двое честных, чистых и очень беззащитных людей, так открытых для всех стрел на земле, однако же остались невредимы. И когда лицо у нее стало совсем детским и потрясающе красивым от легкой покалывающей боли в крови, от жажды — впервые задевшей ее своим крылом — (радость должна быть в любви разлита…)

О, это было бы так легко. И вы можете смеяться, что ни одному из них ничего не хотелось и по сю пору, так что нет нужды призывать из глубины памяти картинку — смеющееся лицо Анри, их третьего: он и так находился здесь. И все, что происходило — (Бог-Господь с небес глядит) оставалось светлым и благим, и должно было таковым оставаться, покуда (искал я много-много дней, но не нашел таких дорог) покуда каждый здесь оставался собой, и…

— Кретьен… (Она, кстати, все же выбрала имя для своего возлюбленного. Вот это.)

— Что… Мари?

— Я, наверное… Нет, не буду говорить.

— Почему?.. Скажи… Пожалуйста.

(Всех звонче я ныне запел)

— Fin Amor, fin Amor, mos Aziman —

— Нет, нет, — повторила она с детским каким-то, непонятным страхом, и вдруг расплакалась — неожиданно даже для себя самой. Он все еще стоял перед нею на колене, и она видела его сверху вниз, его лицо, смешные брови, так сильно не сходящиеся на переносице… Считается, что сросшиеся брови — это к счастью. У Кретьена были самые не-сросшиеся брови на свете.

Если бывают такие вещи, как взаимная безответная любовь, то не думайте, что она приносит меньше радости. Это зависит только от того, в чем состоит ваша радость.

Отерев слезы и улыбаясь ярко и беспомощно — вот за такие улыбки гордых дам рыцари и умирали — она отослала его прочь. И он послушно пошел, чтобы дать ей отдохнуть в полутьме, и уже в галерее понял, что идет совершенно не в ту сторону. И еще одну вещь он понял, обретя наконец какую-то лестницу и спустившись по ней в нижнюю галерею с рядом длинных окон, опоясывающую башню — что сейчас, кажется, ночь. Или, по крайней мере, поздний вечер. За окнами совсем стемнело (а ведь недавно был день… Неужели мы столько проговорили? И почему в комнате не стало темно? Ведь мы не зажигали свечей…)

Слуга с горящей свечой запалял факел в кольце, вделанном в стену, а навстречу Кретьену ломанулся кто-то черный, от кого тот не успел шарахнуться подальше, и облапил его всего, громадина проклятая, а ну, оставь меня немедля, добрый сир, племянник короля Артура! Вовсе не мог предупредить, иначе вам было бы хуже… Надеюсь, никого из-за меня не постигли бедствия? Ален, старый мерзавец! Как же я рад тебе, если б ты знал!.. А нас, представляешь, объявили-таки еретиками, подписали какую-то дрянь, скормить бы им эту бумагу целиком… — Аймерик на миг отпустил его из своих стальных объятий — только для того, чтобы хлопнуть себя ладонями по бокам, презрительно расхохотавшись, и снова ухватить друга за плечи. — А плевать мы хотели! У людей глаза есть, им самим видно, кто тут прав… Но вот Понс, антихрист проклятущий! Ну я просто не могу! — таким многословным и столь сильно возбужденным Кретьен не видел своего сдержанного Гавейна еще никогда. — Ну ладно, пошли они все… Лучше ты давай рассказывай, старичина! Кстати, что ты здесь вообще делаешь? И как там… все наши?..

Об этих нескольких днях болезненной радости Кретьен вспоминал, уходя туда — с головой, даже когда все шло еще очень и очень хорошо. Небольшой эскорт подъезжал к мосту через полноводную Йенну, и Мари спрашивала, надвигая сложной конструкции синюю шляпу так, чтобы свет не падал на лицо:

— Ты не помнишь, когда я Гаса Брюле просила приехать?.. А то я тут подумала — мы же запаздываем, вот Оргелуз обрадуется, если тот заявится в Труа прежде нас!..

— Ты так думаешь? — Мари озабоченно свела бровки, светлый конь ее мотнул головой, словно опровергая сомнения хозяйки. — А если он, то есть Гас, скажет, что лично я его пригласила? Нет уж, Оргелуз куртуазности попрать не может, это ты решил его гадко оболгать…

Рыцарь Тьерри радостно окликнул госпожу — егеря, ехавшие чуть впереди, принесли весть, что показался встречный отряд. Значит, мальчик-гонец успел предупредить… То граф Анри ехал встречать своих любимых. И они были тому очень рады.

А Аймерика Кретьен, как выяснилось, все-таки наполовину потерял. Спасибо хоть, не целиком!.. Аймерик теперь принадлежал своей церкви более, чем кому бы то ни было на целом свете… Главное — что остался собой. Но так было всегда — люди сходятся и расходятся, и каждый следует своим зовам, чтобы встретиться в самом конце… В Логрии какой-нибудь, неважно, где. У нас всегда все будет хорошо, никто из нас не останется один. Правда же, Господи?..

 

Глава 5. Ланселот

1

…У графа Анри Шампанского на душе было очень нехорошо.

Собственно говоря, он был отравлен. Отравлен злыми речами.

С утра (а утро выдалось серенькое, облачное, довольно теплое для начала октября) Анри занимался тем, что тренировал оруженосцев на замковом дворе. Такая работа, в общем-то, предназначалась для кого-нибудь из рыцарей, но Анри любил заниматься с юношами сам, заодно и поразмяться выпадала возможность. Анри действительно любил своих вассалов, к оруженосцам относился радостно и покровительственно — и немудрено, что они платили ему горячей преданностью. На этот раз золотоволосый граф отрабатывал копейный бой вместе с пятью благородными юношами, поправляя их ошибки и то и дело сам поднимаясь в седло, чтобы личным примером пояснить, что к чему. На дворе ристалищ установили по случаю тренировок специальную штуковину, такой снаряд — шест с перекладиной, на одном конце которой висел изрядно порубленный красный щит. В этот щит надлежало, как следует разогнавшись, ударить копьем — в самую его середину, и на галопе, иначе тебя догонял в спину увесистый мешок с песком, могущий и выбить из седла… Такой тренировкою развлекался граф уже который час в ожидании обеда, и пятеро запыхавшихся юнцов изо всех сил старались показать своему сеньору, на что они способны. Иногда сквозь пелену облаков проглядывало на минуту-другую бледное лицо солнца, хмуро осматривало серый, мощеный плитами двор, хитроумное снаряжение с красной лепешкой щита и коней, переступающих с ноги на ногу. Анри поднимал свое широкое, открытое лицо к светилу, обтирая перчаткой пот со лба. Ветер с востока, как бы не надуло дождя.

…Рыцарь Ален де Мо явился на замковый двор как раз в краткие минуты отдыха, явился, чтобы просить сеньора о милости. Постоял в сторонке, прочистил горло, чтобы привлечь к себе внимание, и когда граф обернулся к нему, поднимая широкую черную бровь, шагнул вперед.

— Ален, вы ко мне?

— Да, монсеньор…Если позволите…

— Аймон, возьми коня! — Анри легко спешился, подошел к вассалу, стягивая по пути перчатки с широкими раструбами. — Что у вас, Ален? Говорите поскорее… А вы, ребята, продолжайте, не останавливайтесь! Антуан, сейчас, кажется, твоя очередь! Шпорь коня — и пошел!..

Де Мо, нервно приглаживая темные короткие волосы, изложил суть своей просьбы. Со времени смерти старшего брата он сильно изменился; если детство и первую юность Ален провел в тени Жерара, то теперь все его свойства обрели новую жизнь. Он воистину походил на своего отца в молодости, только рядом не было никого, помнящего те годы, чтобы об этом рассказать. Вот покойный граф Тибо узнал бы и повадку, и голос, и манеру втягивать яркие губы — словно бы некий семейный демон рода де Мо, потеряв всех остальных жертв, теперь полностью завладел младшим сыном. Те же горькие болезни раненой чести, которыми страдал отец. Та же нарочитая уязвимость, слабость и вместе с тем агрессивность характера, которая съедала весь сердечный пыл старшего брата. Все то же самое, только без пыла, без резких вспышек дурного или веселого настроения: Ален, в отличие от обоих Жераров, считался человеком довольно-таки холодным.

Графу Анри было недосуг разбираться в тонкостях чужих родовых проклятий; просто Алена де Мо он не любил. Ни за что, чисто инстинктивно — как рычит и поднимает шерсть на загривке пес, чувствуя чуждый кошачий запах. Нелюбви своей благородный Анри старался не выказывать — но она иногда сама собой вылезала наружу, сквозя в пренебрежительной речи или во взгляде, и человек болезненно ранимый, как Ален, конечно же, не мог этого не замечать.

Вот и сейчас он, излагая свою просьбу, внимательно следил за сменой выражений на лице сеньора — и порывистому Анри казалось, что холодный взгляд вассала копается у него в голове. Он нахмурился и отказал.

И всего-то хотел де Мо пустяка — когда в следующий раз, ко дню Всех Святых, соберется Мари в Пуатье, он просился сопровождать ее: там намечался турнир, и последний представитель своего рода хотел в нем поучаствовать. А заодно пожить при дворе госпожи Алиеноры. Ведь там, говорят, то и дело собирается цвет французского рыцарства, и пуатьерский двор в присутствии королевы двух королей обретал тот самый блеск и размах, к которому столь стремилось честолюбивое Аленовское сердце… Но Анри, двинув бровями и следя взглядом за возней оруженосцев, обронил только несколько слов:

— Да нет, не стоит, благодарю вас. Кретьен съездит.

Де Мо втянул губы. Этого имени ему вообще слышать не хотелось, особенно в подобной речи; терзая суставы пальцев так, что они трещали (от отца унаследованная привычка, в свое время раздражавшая еще старика Тибо), он осведомился, пристало ли в столь почетную поездку отправлять человека столь низкородного.

— Кроме того, ведь есть немало дворян, готовых услужить вашей супруге, мессир, — голос его столь явно упирал на слово «дворян», что Анри вскинулся.

— Да нет, Ален, я же сказал, — Кретьен съездит. Не утруждайте себя, ему уже не в первый раз. Это все, о чем вы хотели говорить?.. А то я, в общем-то, занят…

Анри не любил, когда не любили его друзей. В частности — его лучшего друга, которого давняя близость еще Бог весть когда сделала для Анри равным. Которого, черт возьми, не за что не любить!.. А тут еще всплывает эта дурацкая куча навоза, эта беда с «незаконным» Кретьеновым рыцарством, намеки на его, Анри, самоуправство, которыми графу Тибо все уши прожужжал, помнится, отец этого самого де Мо…

— Нет, монсеньор, — голос Алена от гневной обиды стал совсем высоким. — Я еще хотел… сказать, если позволите.

— Ну, так говорите поскорее, — еще не предвидя беды, нетерпеливо хлопнул перчаткой по бедру владетель Шампани. Так, с досадливым желанием поскорей освободиться, он взял легкою рукой кубок с отравленным напитком и выпил его единым длинным глотком.

(Говорите и ступайте прочь, вы мне надоели, просквозило в его голосе — да, та самая раздраженная нотка, которая никогда не прозвучала бы, обратись он к своему любимцу… К черноволосому простолюдину, которого Анри подпустил к себе ближе, чем брата. Если б не это, все могло бы случиться иначе, но теперь де Мо уже не мог не ударить в ответ.)

— Как вам угодно, мессир… Не мне вам советовать, кому стоит доверять, мессир — рыцарям, чьи отцы служили вашим предкам верою и правдой, людям благородной крови или…

— Да, де Мо? Так кому же? — брови Анри опасно сошлись на переносице, но было уже поздно.

— Тому, кто носит рыцарские шпоры противу всяких правил, только по вашему, монсеньор, попустительству. Наглому простолюдину, который столь хорошо втирается в доверие, чтобы потом топтать ногами вашу честь… За вашей же спиной…

— Ты о чем это, де Мо? — глаза графа опасно сузились, а голос стал похож на бритву. Холод уже коснулся его спины, но он все еще не желал слышать. Все еще был открыт для стрелы.

— О том, монсеньор, — (теперь это слово прозвучало почти издевательски), — о том, о чем весь труаский двор говорит уже более года! Похоже, вы единственный, кто еще об этом не знает, и открыть вам глаза — это мой христианский долг.

В глазах у Анри на миг стало темно, будто его оглушили, и сквозь ватную темноту до слуха долетел конец захлебывающейся фразы:

— Да, мессир, отправляйте же в Пуатье своего достойного трувора, пригревайте и далее змею на груди — доверяйте и впредь любовнику вашей жены!..

Слово было сказано, отмщение свершилось. Ален чуть ли не в тот же миг пожалел об этом — потому что ему стало очень страшно. Даже слегка дрожа от нервного возбуждения, он встретил взгляд Анри — и на какой-то миг у него перехватило дыхание. Граф шагнул к нему, просто-таки полыхая гневом, и все — даже ничего не подозревавшие юные оруженосцы на другом конце двора — затихли и обернулись, поняв, что сейчас Анри вассала ударит. Может быть, даже убьет.

Несколько секунд Анри в самом деле был близок к этому; если б ошеломление сработало чуть слабее — совсем ненамного, — а лицо де Мо оказалось чуть менее вызывающе отчаянным, все бы кончилось очень дурно. Но Анри только швырнул перчатки на землю — не вассалу под ноги, а просто в сторону, очевидно, даже не поняв, что это у него в руке за штука — и прохрипел голосом трехдневной простуды:

— Что… что ты сказал?

— Правду, мессир, — достойно отвечал де Мо, бледный, как труп; у него уже не осталось, чего терять, хуже сделать было невозможно. — Вы можете спросить у… других, если мне отказываете в доверии… я же только радею о вашей чести, мой сеньор. Только о вашей чести.

Мир пришел в движение, юный Колен ударил копьем в красный щит, конь под присмотром старика Аймона затанцевал на месте, какая-то большая серая птица (ворона?) низко пролетела над ристалищем, шумя тяжелыми крылами. Анри перевел дыхание.

— Грязная ложь, — тихо и раздельно сказал он, нависая над хилым Аленом, закусившим обе губы. — Если ты хотел клеветой добиться бедствий и смут, тебе это не удалось, низкий лжец. Еще раз повторишь — я тебя убью. Пошел прочь, вассал.

Де Мо побледнел еще больше, хотя, казалось бы, это уже невозможно. Он стал даже каким-то прозрачным. Гордая фраза вроде «Вы назвали меня лжецом, мессир, а это ни для кого не проходило безнаказанным» умерла у него на губах. Он понял, что Анри и правда его убьет. Прямо руками придушит, не посмотрев на высокое рыцарское звание. И хотя тени отца и брата изо всех сил взывали со дна его сознания, Ален де Мо на этот раз им не внял. Он смог выдавить только:

— Я… не лжец. Я… готов доказать, что…

— Пошел прочь, — еще тише повторил мессир Анри. Зрачки его сузились до черных точек. Но в жилах Алена де Мо все же текла древняя и отважная кровь, и теперь он, вместо того, чтобы быстро убежать куда его послали, смог учтиво поклониться, отступая на шаг, и осведомиться чуть слышно:

— Как я должен это понимать, мой сеньор? Как приказ удалиться в замок или… удалиться совсем?… За пределы замка или… графства?..

— Прочь! — гаркнул Анри с такой силой, что оруженосец по имени Эдмон уронил уже занесенное для удара копье, конюх Аймон подпрыгнул на месте, а маленький паж, в чью обязанность входило копья подавать, на вдохе захлебнулся воздухом и закашлялся. Испуганно обернулись все, включая даже коней; Ален коротко поклонился еще раз и пошел прочь, споткнувшись на ровном месте раза три. Его трясло.

Анри обвел глазами широкий двор. Лицо его было красным и слегка перекошенным; он с силой ударил кулаком о ладонь и крикнул оруженосцам, замершим, как герои рождественской пантомимы на тему «Волхвы, следящие полет святой Звезды»:

— Ну, что встали? Продолжаем! Копье подобрать! Вперед!

Паж подал копье, неуверенно оглядываясь на графа. Антуан, оглядываясь точно так же, сомкнул руку на древке. Еще один оруженосец, пеший на тот момент, подобрал с плит перчатки господина и неуверенно переминался с ноги на ногу, не смея просто так их отдать. Анри сам протянул руку, чтобы взять их, и криво улыбнулся:

— Ну же, юноша, все в порядке… Я вас не съем. Не отвлекайтесь, сейчас ваша очередь.

2

К ужину Анри спустился мрачнее тучи. Дело не в том, что он хоть на минуту поверил клеветнику Мо — нет, конечно, об этом не могло идти и речи. Что с ним делать, Анри пока точно не решил — отослать куда-нибудь подальше, например, и забыть о нем к чертовой матери. С ним все понятно. Только вот… что-то не так стало теперь у графа в душе, что-то очень важное там нарушилось, и он уже попросту не мог видеть вещи в прежнем свете. Яд медленно начинал действовать, отравляя все его помыслы, и против воли, против желания благородного человека он припоминал теперь всякие мелочи, ничего не значащие фразы, случайный взгляд — все, что в новом, отравленном свете складывалось в какую-то неимоверно уродливую мозаику.

Мари и Кретьен. Они ездили в Пуатье тогда, весной… Вернулись оба странные, сияющие, будто бы слегка чужие. Она засмеялась тогда невпопад, когда он сказал — «Наш поэт»… А еще они ездили кататься, или на охоту — второго дня. Они вдвоем, паж и собаки… Как раз тогда он покупал испанских коней у приезжего купца и не мог с ними поехать. А вчера, когда он вошел к ужину, они сидели рядом на скамейке и слишком быстро вспрянули ему навстречу, он еще засмеялся — «что это вы вскакиваете, врагов, что ли, ждали?..» Она была раскрасневшаяся, а он … а сегодня утром она сказала — «О, мессир Наив», со странной такой интонацией, когда он передал ей кубок… Анри сказал тогда — мы как Роланд, Оливье и Альда, а он ответил — нет, нет, не хочу… (О, на самом-то деле потому, что Мари — дочь Короля Луи, а Кретьен не хотел бы, как это ни дико, быть сыном этого короля. А стать дочерью простолюдина вряд ли согласилась бы сама Мари. Гм, да, ведь Кретьен же сын простолюдина… Ну ладно, ну ее, эту тему.) Или… вовсе не потому?..

Так! Анри, дубина проклятая, какого черта?!.. Что за дрянью ты занимаешься, клянусь кровью Господней?! Ты же выискиваешь следы вины, которой нет, нет, нет, и ты это прекрасно знаешь и сам! Ты что, серьезно решил заподозрить Мари, чистейшую, любимейшую Мари, которая была так нежна с тобою сегодня ночью, и — Кретьена?! Кретьена, Наива, лучшего друга, человека, который однажды спас тебе жизнь?.. Позор на твою дурную голову, если ты способен на такое! И из-за чего — из-за речей какого-то Мо, злого клеветника, которого ты в жизни терпеть не мог, который всегда завидовал всем, кому попало… Да, ему, бедняге, честолюбивые замыслы придавили — и то ли еще будет с человеком, который смеет говорить подобные вещи! (даже если они являются правдой, Анри, даже если они яв…)

Прекратить! Я приказываю себе это прекратить, мысленно завопил Анри, ударяя костяшками кулака о лестничные перила — так, что здорово ссадил кожу. Боль в руке отдалась до самого локтя, и ясность разума слегка вернулась к графу Шампанскому. Посасывая разбитые суставы, он сбежал по лестнице вниз, намереваясь присоединиться к трапезе — лучший час за целые сутки, когда дела дня уже окончены и каждый предоставлен самому себе, час, который друзья по обыкновению проводили втроем.

Какая же радость осеняла своим крылом огромную трапезную, где Оргелуз, Оргелуза и Наив ужинали в тесном кругу, на том конце стола, что ближе к камину, при свете всего лишь нескольких свечей, что придавало огромному залу вид замкнутого, удивительно уютного пространства… Бывало, что дела с утра и до вечера разлучали их троих, и они не успевали увидеться в течение дня; но непременно сойдясь за вечерней трапезой, неторопливо потягивая вино и обмениваясь шутками и нежными словами, муж, жена и их лучший друг обычно наверстывали упущенное. За ужином нередко засиживались допоздна, и Кретьен читал им что-нибудь новенькое (Анри, утомленный за день, под его стихи иногда засыпал — к крайнему своему конфузу. А Мари смеялась, а Кретьен даже не обижался — он давно знал графа, и понимал, что друг уж каков есть, его не переделать…) Или просто так сидели втроем, если был в камине огонь — смотрели в огонь, говоря ни о чем и смеясь самым лучшим на свете смехом — не от веселья, а от радости. Вы замечали, как часто смеются друг над другом те, кто друг друга любит?..

…Когда Анри спустился, Кретьен и Мари уже ждали за столом. Кретьен по привычке распорядился об ужине за хозяина, и им подали прекрасную оленину в собственном соку, щедро обсыпанную перцем — все трое обожали острое, и сарацинская приправа закупалась замком графа Шампанского в огромных количествах, несмотря на высокую цену. Еще на столе дымилось блюдо с жаворонками, жареными с фруктами, — жаворонков очень любила Мари. Вино за ужином пили светлое, легкое, то самое, коим славится Шампань. Слуг, по вечернему обычаю троих друзей, Кретьен и Мари отослали прочь — они любили кушать втроем, прислуживая друг другу на манер некоей игры или ритуала, и только накрыть и убрать со стола предпочитали поручить кому-нибудь еще. Сейчас ни Наив, ни Оргелуза еще не приступили к еде в ожидании своего друга и повелителя; они просто сидели за столом — Мари в высоком креслице рядом с резным «троном» хозяина замка, а поэт — слева от нее, на углу; озаренные ясным свечным пламенем, они вели какую-то негромкую радостную беседу, Мари чуть откинулась назад, тихо смеясь… Оба они были такими… такими красивыми, спокойными и своими, что у Анри защемило сердце от острого презрения к себе. (И как он мог подумать, что…) Или… не от презрения?..

радостно поднимаясь ему навстречу, воскликнул Кретьен. Понятно, они в стихи играют, вот почему смеются… Кретьен и Мари часто развлекались подобной забавой, то вдвоем, то при Анри — который в игре, однако, не участвовал, только смеялся вместе с друзьями. Анри так не умел. Рифмы не шли ему на ум, строчки не складывались — что, однако, не мешало ему, остро чувствующему свое отличье от этих двоих, получать от сего отличья радостное удовольствие. И стишки ему тоже нравились, особенно смешные он просил записать — а они обычно отказывались, говоря, что пустяки того не стоят. Вот и Мари сейчас подхватила инициативу, поворачивая к мужу улыбающееся, до боли красивое лицо:

подхватил Кретьен, устремляясь навстречу другу. Но, наткнувшись на его замороженный взгляд, он моментально бросил стихотворный лад:

— Анри… Что с тобой? Что-нибудь случилось?..

— Да нет, — граф выдавил улыбку, опускаясь в свое резное кресло. Ему было стыдно до тошноты, будто он все лжет или прячет отравленный кинжал в рукаве, явившись на семейный ужин. — Все хорошо, просто я… думаю о своем. Мне тут надо обдумать… одну вещь. Не обращай внимания, лучше порежь мясо.

Кретьен кивнул, вонзая нож в ароматную толщу жаркого. Сок заструился по серебряному блюду для резки, источая умопомрачительный аромат; Анри тем временем, стараясь не смотреть никому в глаза, взял себе круглый ломоть хлеба. Жена глядела на него с легким недоумением, тревогой, и он потянулся погладить ее по щеке.

— Ну, Гордячка… Не беспокойся. Правда, все хорошо. Налить тебе кларета?

Мари, встревоженная небывалым для Анри резоном — граф решил что-то обдумать — поднесла кубок к губам, следя за ловкими руками Кретьена. Тот быстро и изящно расправился с оленьим боком и положил небольшие душистые куски на хлеб — первому Анри, второй — Оргелузе, и, наконец, себе. Удивительно, как он умудрялся все делать красиво — даже просто смотреть, как он режет мясо, было удовольствием. По-настоящему хорошее настроение трудно испортить — и Мари, отвлекшись от тревог, бросила в друга новой рифмой:

— Кретьен!.. А вот, рифму на «жаркое»!

рассмеялась Мари, подхватывая кусочек мяса тонкими пальцами. — А еще, Наив, мы просто должны… рифму на Анри!

— Пожалуйста, моя госпожа…

— Хороший олень, — заметил превосходящий всех граф, натянуто улыбаясь. Мари жалобно воззрилась на Кретьена, тот только пожал плечами. Его как раз не удивляло желание друга молча подумать о своем — сам он так делал всегда, когда что-то писал.

— А что ты сегодня делал? — спросила Мари как ни в чем не бывало, глядя при этом не на супруга, а на пламя свечей.

— Да так. С оруженосцами занимался. Ничего оруженосцы. Особенно этот… как его… Не помню.

— Жеан? — спросил Кретьен с интересом, отрезая себе еще мяса. Сам он интересовался успехами юношей, а в судьбе некоторых, например, вот этого Жеана, принимал особое участие. Хороший мальчик, сын доброго знакомого, храбрый и вежественный…

— Да-да, Антуан.

Беседа явно не клеилась. В молчании расправились с оленьим боком, Мари даже не хотела жаворонков и пощипывала виноград. Светлое лицо ее затуманилось. Она была в простом полотняном шенсе с вышивкой по вороту, без шелкового платья, и тесный жилет, облегающий фигуру, она тоже не надела на простой семейный ужин; волосы ее, придерживаемые только тоненьким обручем, сейчас казались совсем темными. Так бывало всегда, когда юная графиня грустила; а в радости ее локоны сияли и бывали чуть ли не золотистыми.

Чтобы развеять ее печаль, Кретьен скатал хлебный шарик и вместе с рифмой — так они часто делали — бросил его в госпожу. Шарик мягко ударился о ее плечо и отскочил на стол. Анри вздрогнул.

— Донна Оргелуза, рифма на «Ланселот»!

оживилась Мари, посылая хлебный катыш обратно через стол.

не сплоховал и Кретьен, ловя шарик и возвращая даме обратно — с учтивым поклоном. Она улыбнулась, протянула руку… протянула руку через стол… Их пальцы соприкоснулись, чуть помедлили. Это Анри показалось — или у Мари едва дрогнула рука?..

Он осушил еще один кубок и потянулся за кувшином. Как же Анри мог раньше не замечать, сколь похожи у них руки? Точеные, с тонкими изящными пальцами, будто специально созданными для колец… Только у Кретьена — больше, и более мужественные, не такие полупрозрачные, а в остальном — то, что называется «аристократические руки», мужской и женский вариант. Такие на миниатюрах рисуют. Не то что длани самого Анри — двое граблей, широкие, короткопалые, все в мозолях, такими только меч держать или кубок на пиру, а перо — уже не получится… И вообще — как Анри мог не видеть, сколь эти двое похожи?.. Оба столь утонченно красивые, как две птицы редчайшей породы, оба сейчас радуются утонченной же стихослагательской забаве, понимая друг друга с полуслова, и смех у них похожий, и любят они одни и те же вещи, красивые вещи, которых Анри никогда не сможет понять и с ними разделить… Он был чужим, лишним за этим столом, укрытым тенью в королевстве света; как он мог быть таким слепым, чтобы не понять этого давным-давно?.. Нет, Анри по-прежнему не подозревал никого, не хотел и не смел подозревать — просто совершенно отстраненным взглядом он вдруг увидел, какую красивую пару составили бы Кретьен и Мари. Воистину пару, эти двое людей из одного теста — видно, одно тесто у Господа идет на поэтов и принцесс.

…А на грубых воинов с рублеными лицами, которые способны только оглушать врагов ударом по шлему да трубить в басовитый рожок что есть мочи, идет другое тесто. Пожалуй, даже не тесто, а тяжелая красная глина.

…И разница в возрасте между ними меньше. Анри над этим никогда не думал, а теперь задумался — и понял с небывалой ясностью: между Кретьеном и Мари — десять лет. Тридцать и двадцать — вовсе не то, что двадцать и сорок. Хотя бы по одной этой причине им всегда будет легче понять друг друга. И даже сейчас, даже в минуту острой сердечной боли Анри успел горько пожалеть, что все получилось именно так, и его двое самых любимых людей, столь подходящих друг другу, никогда не будут счастливы так, как могли бы. Но неужели… это могло бы быть правдой?..

И внезапно Анри словно увидел их издалека — ясных, блещущих светом своей радости, как они берутся за руки, соприкасаются губами — да, это в самом деле могло бы быть так.

…От тяжкого забытья его пробудил звук собственного имени. Не имени — прозвища (до чего глупого и напрасного, Бог ты мой!), и произнес его голос Мари.

Договорить она не успела, и мир никогда не узнал, какую еще рифму подобрал ее тонкий ум. Анри вскочил из-за стола, опрокинув пустой уже, тяжело зазвеневший кубок, и вылетел прочь. Он промчался по залу, топая, как целое турецкое войско, и так громыхнул дверью, что, кажется, весь замок содрогнулся.

Мари вскочила, прижимая руки к груди. Взгляд ее резко стал беспомощным; Кретьен, растерянно разведя руками на ее немой вопрос, бросился за другом следом. Дверь грохнула еще раз, Мари вздрогнула и опустилась обратно в кресло.

…Своего друга и господина Кретьен нашел сразу же за дверью; Оргелуз стоял, прижимаясь лбом к холодной стене и проклиная себя за несдержанность. Кретьен в темноте коснулся его плеча рукой, прекрасной своей рукой, — и тот весь передернулся.

— Анри… Прости, что я так навязчив, но больше я тебе не верю. Повторяй сколько хочешь, что все хорошо. Что случилось, в конце концов, ты можешь сказать?.. Кто-то тебя чем-то оскорбил?.. Может, я или… Мари?..

Мари. Вот как ее имя звучит в твоих устах.

Анри оторвал лицо от стены и долго смотрел ему в глаза. В коридоре замка было темно, только из-под двери падала полоса света; глаза Кретьена, большие, честные и даже в темноте очень светлые, блестели от волнения. Это искренняя тревога за друга, будь я проклят.

— Знаешь… — медленно произнес граф, отстраняясь, — в самом деле, я не могу сказать. Ты тут ни при чем, — быстро солгал он — в темноте легче лгать! — ни ты, ни Мари. Мне просто надо подумать над… одной вещью.

— Ну, хорошо. Как хочешь. Только…

— Прости, — быстро отодвигая друга в сторону, прервал его Анри, — иди, заканчивайте ужин… без меня. Я скоро приду, мне надо… побыть одному.

— Но Анри…

Однако Анри уже не слышал его, он уходил прочь, и в темноте Кретьен не успел разглядеть выражения его лица. Он посмотрел вслед другу, чувствуя себя последним дураком, и толкнул дверь в трапезную, чтобы войти.

Мари сидела, опустив лицо, опираясь лбом на тонкие руки. Вид у нее был донельзя горестный. Кретьен подошел к своей Оргелузе, бодро улыбаясь, как сорок пять счастливых женихов и невест одновременно.

Мари покачала головой. Лицо ее — (самое прекрасное лицо на свете) — не стало веселее.

— Неправы вы, мессир Простак!

впрочем, он допил, кажется… Ах, оставим эти стихи, — вскричала она, в смятении сжимая руки в горящих цветных угольках колец. — Что я сделала не так, Кретьен, скажи мне! Ведь это я сказала что-то не то и его обидела?..

— Нет, что ты! — он зашел сзади и теперь, утешая, положил ей ладони на плечи. — У Анри в самом деле какие-то свои тяжкие мысли, которыми он пока не хочет делиться, и я его прекрасно понимаю. Просто это совпало с твоими словами, что он вскочил — я так думаю, он и не расслышал твоих слов! Не думай ерунды, прошу тебя, — вот послушай лучше, чем я могу тебя порадовать, Оргелуза! Новый отрывок «Ланселота» готов, строк в триста, я часа два назад закончил его править.

— Нет, правда? — вспыхнула радостью Мари, благодарно накрывая его ладонь своей. — Наконец-то! И ты сегодня, я надеюсь, прочтешь мне?.. Лучше с самого начала, я хочу понять, как оно смотрится все вместе…

…Такими их и застал Анри, в эту минуту бесшумно возвратившийся в зал. Несколько мгновений он стоял на пороге, глядя на них — она сидит, он стоит за ее плечами, держатся за руки — потом шумно шагнул вперед. Кретьен перевел на него взгляд, тут же отрываясь от Мари и направляясь к нему с дружеским встревоженным вопросом, который не успел быть задан. Анри начал раньше:

— Мари… Кретьен… Я тут решил поехать на охоту. На несколько дней. Ночевать буду в охотничьем домике. Мне нужно поразмыслить… в тишине.

— Поехать с тобой? — серьезно спросил Кретьен, заглядывая ему в лицо. Ясные глаза, светлые глаза.

— Нет… не стоит. Я возьму собак. Хочется побыть одному.

— Как скажешь, — кивнул друг — сама ясность, сама слепота. — У меня так тоже бывает, что хочется одиночества. А когда ты поедешь, с утра?..

— С рассветом. Вас будить не буду, поэтому прощаюсь сейчас. Вернусь дня через два, и… не волнуйтесь. Я пойду теперь к себе.

— Доброй ночи, — ответило два голоса, и две пары светлых глаз еще раз резанули Анри недоуменным взглядом.

— Да, и вам доброй ночи. И до свидания.

Когда он выходил, Кретьен тихонько перекрестил его в спину.

3

…Менее всего на свете Анри хотел кого-либо ловить с поличным.

Нет, все получилось так, а не иначе, по какой-то другой, нечистой причине, и не людской разум был тому виною. Анри уехал в лес на рассвете, взяв с собою только псов — пять своих любимчиков, длинных, ловких, тонконосых, обтянутых гладкой блестящей шкурой. Старшая из них, старая белая сука с изумительно тонким нюхом, попыталась при встрече нежно облобызать хозяина в лицо; остальные терпеливо ждали, когда их глава закончит ритуал приветствия. Анри потрепал собаку по спине, по брюху с отвисшими розоватыми сосцами, — но облизать себя не дал. Она удивилась такой холодности, но вскоре смирилась, спеша возле хозяйского стремени, когда он выезжал со двора.

Он ехал долго, знакомыми тропами, и охота не занимала его. День выдался солнечный, но прохладный, и Анри был тому рад: он не терпел жары. Ко второй половине дня он своим неспешным ходом добрался до охотничьего домика, и, отпустив коня пастись, пообедал холодным мясом, захваченным из дома. Огня разводить не хотелось, хотя в домике имелся небольшой очаг; Анри сел на траву, привалясь к стволу здоровенного дуба, и откинулся назад. Был он в кожаной охотничьей куртке, шляпу украшало павлинье перо; охотничье копье осталось прислоненным к дереву, но меч с пояса Анри так и не снял. Шум леса и солнечный свет сквозь листья успокаивал его, нечто вроде сонной истомы отяжелило светловолосую голову. Попивая крепкое вино из фляжки, он лениво следил за полетом птицы — кажется, это летал кто-то хищный, вроде коршуна; крест его раскинутых в парении крыл виднелся сквозь скрещение высоких ветвей. Псы рыскали в поисках мелкой живности на предмет перекусить; один из них, самый молодой, из позапрошлогоднего помета суки-прародительницы, заметил, что хозяин затосковал. Пес полез к нему со своими собачьими утешениями, но его слюнявая нежность сейчас пошла Анри не в радость, и граф оттолкнул кобеля. Тот удивился, помотал тонкой, белой, как и у матери, мордой и полез снова, не желая верить, что любимому хозяину и впрямь не до него. На этот раз Анри отпихнул его уже сильнее, ногой в живот. Он был всерьез раздражен.

Балованному псу такое обращение оказалось в новинку. Он слегка взвизгнул, когда сапог впечатался в его мягкое брюхо, и отлетел в сторону кувырком, стукнувшись о торчащий из земли корень. Вскочив на ноги, кобель поднял дыбом шерсть на загривке и зарычал на Анри, низко нагнув узколобую голову. Верхняя губа его, черная, как и положено у злых псов, поднялась, обнажая клыки. Морда пса стала страшновато-курносой.

Анри вскочил.

— Хэй! Пшел! — крикнул он на восставшего пса, нащупывая рукой — по дикой случайности — не собачью плеть, но рукоять меча. Кобель припал на брюхо, глядя снизу вверх красноватыми злыми глазами, и зубы его угрожающе блестели. Он словно бы не узнавал своего хозяина, ласкового и любимого господина, а тот, кто стоял перед ним, явственно казался врагом.

Пелена ярости (на господина, ты посмел ослушаться господина) накатила извне, заливая слух Анри розоватым звоном, и он трясущейся рукой потянул из ножен клинок.

…Дальше на него сошло что-то вроде помрачения, а когда он вновь увидел мир в прежних красках, то три цвета были — зеленый, белый и красный. Белый пес с разрубленным позвоночником корчился, издыхая на траве, а сам Анри стоял и тупо смотрел на алую псиную кровь, щедро окрасившую светлое лезвие.

Остальные собаки сбились в кучу, повизгивая от страха — у них, видно, рушились какие-то мировые устои. Анри повернулся к ним, желая что-то сказать — и увидел четыре пары карих перепуганных глаз и тонкие хвосты, поджатые между ног.

— Ну… вы… — выговорил граф, проводя по вспотевшему лбу рукой, и со стороны услышал свой голос — хриплый и безумный.

Потом он вытер меч, красный от собачьей крови, о траву, и выкопал им в дерне неглубокую ямку. Сложив туда теплые еще останки белого пса (Бог ты мой, сколько крови, разве может быть в одной собаке столько крови), он сапогом заровнял землю, очистил клинок о край синего плаща и убрал его в ножны. Потом хотел откинуть со лба налипшие волосы, поднял руку — и замер: пальцы были красными. И вся трава вокруг, и древесные корни. Тьфу ты, какая дрянь.

Анри больше не мог здесь оставаться. Рядом бил родничок — возле него-то и выстроил охотничий домик еще его отец, граф Тибо, тоже любивший лесное уединение. А еще он в этой избушке летними ночами не раз отдыхал в компании очередной красивой вилланки, стыдливо ахавшей под графским напором… Но сын его об этом ничего, к счастью, не знал. Иначе бы его сейчас стошнило прямо в источник.

…Анри смыл кровь, умылся ледяной водой, и ему слегка полегчало. Перестали везде мерещиться красные пятна, и руки больше не пахли теплой «влагой жизни». Подобрав копье и седельную сумку, он оседлал коня, который уж было решил, что на сегодня его труды закончены и можно спокойно есть траву; свистнул оставшимся псам. Те приблизились неуверенно, глядя так, что Анри подавил в себе желание порубить и этих к чертовой матери; и, сильно ударив коня по бокам, сразу выслал его в рысь.

Граф ехал вечереющим лесом, и свет из белого медленно делался сперва золотым, а потом — оранжеватым. Дневные птицы уже молчали, но голос подавали какие-то закатные — пересвистывались длинными трелями, будто говорили на своем непонятном языке. Особенно неприятна была одна, прямо у графа над головой разразившаяся скрипучим смехом. «Анрр-ии… Анррр-ии…» — подхватила другая. Граф вздрогнул, пробуждаясь от задумчивого забытья.

Он ехал домой, не в силах более выносить мрак неизвестности и тяжесть собственной души, ехал, чтобы узнать наконец правду. Какой бы она ни оказалась.

Анри было очень тяжело. Если бы ему сейчас предложили — святой Христофор, старик Время или кто там отвечает за такие странствия — вернуться на пятнадцать лет назад, в Святую Землю, в бесплодную пустыню под Атталией, где он ежеминутно страдал от жажды, от ран, от жара тяжелой лихорадки — он бы тут же согласился. Все помянутые невзгоды, казалось ему, не терзали сердце и вполовину так сильно, как этот медленный яд. То была боль тела, дракон известного Анри вида, и воин с ним сражаться. А вот что делать с красным червем, присосавшимся к душе изнутри, он не знал. Внутри груди что-то горело, и так сильно, что рыцарь едва отслеживал окружающий мир, поглощенный этим сосущим чувством. Анри ощущал себя как больной, нуждавшийся в кровопускании.

В кровопускании…

— Если это правда, — сказал он вслух, сам того не поняв, хотя конь его прянул ушами на звук хозяйского голоса — если это правда, то я… не знаю, что я сделаю. Я убью их обоих. Зарублю, как… как собак.

…Собак. Белый пес, красная кровь. Откуда в одной собаке столько крови?.. Как он дергался, издыхая, и сучил лапами, и выворачивал пасть. У него изо рта бежала пена.

Я никогда не смогу убить Мари.

Это явилось столь очевидной истиной, что Анри стиснул кулаки прямо с зажатыми в них поводьями, и ногти глубоко впечатались в ладони. Его короткие, обкусанные ногти (да, Анри грыз ногти в минуты терзаний или размышлений, и если б графа взяли в плен сарацины, связав ему руки за спиной, то он, лишенный возможности укусить себя за ноготь, вдвое быстрее пал бы духом.) Вот такие у тебя руки, Анри. Не то что у… него.

— Я убью его, — сказал Анри поваленному дереву, лежащему поперек дороги. — Ее я убить не смогу никогда, а его… зарублю, как собаку.

Собака, неверная собака, неверный вассал. Он представил, как ударит мечом — наискось, от плеча до пояса, или по этой черной блестящей голове, в изумленный светлый взгляд… Своего лучшего друга.

Он вспомнил его прощальный взгляд — широкие глаза, ясные, чистые, приподнятые в тревоге тонкие брови… «Может, мне поехать с тобой? Нет? Ну… как хочешь». Рука, приподнятая, чтоб лечь ему на плечо, и замершая в воздухе на полпути. Лучший друг, самый любимый из мужчин. Нет, невозможно его так зарубить.

Более того, это было бы бесчестно. Убить врасплох — это не по-рыцарски. Анри должен вызвать его на поединок, и пусть их судьбу решает Господь Бог.

— Ланселот, — замер он, пораженный этой мыслью — внезапной, как блеск молнии. Ланселот, роман о Ланселоте. Роман, посвященный Мари. Донна Оргелуза, рифму на «Ланселот»! Ну конечно же. Как он мог не догадаться… простак. Вот кто на самом-то деле — Наив. Ланселот — рыцарь короля Артура, который спал с его женой.

Вассал короля Артура. Тройственный союз. Неверный вассал.

— Неверный вассал! — крикнул Анри отчаянно, изо всей силы вонзая копье в древесный ствол. Наконечник глубоко вошел в древесину (а человека бы — нАсквозь…), и Анри стоило немалого труда выдрать копье обратно. Разворотил дереву весь ствол. Белая дыра на черной коре зияла, как свежая рана.

…Он — простолюдин. Даже не просто вассал, а простолюдин. Его мать зашнуровывала платье старой графине и прислуживала ей за туалетом, а отец торговал тряпьем. И с таким человеком Анри, граф Шампани, родственник двух королей, собирался драться на поединке, как с равным?..

Давно пора сделать то, что так долго откладывалось. Сбить виллану шпоры на куче дерьма и отправить подлеца на конюшню, где ему самое место. И там — драть плетьми, долго, жестоко, пороть, пороть и пороть…

Ах, какая прелестная история. Юная графиня, суровый и некуртуазный зверюга-граф и веселый, нежный поэт, которого все обожают за его песни… Просто как в Лангедоке, просто как пишет этот… трубадуришка, виллан, которого так любит наш утонченный Кретьен. Ален Талье, вот как его зовут, простолюдина и предателя, который смеет называть своего господина по имени. «Анри, что с тобой?» «Ах, Анри, я так за тебя тревожусь»… Это же надо, до чего дожил граф Шампани, зять короля — собирался драться с этим на поединке!

— Запорю до полусмерти, — хрипло прошептал Анри, ударяя коня хлыстом так, что тот весь вздрогнул. — Запорю прилюдно, а она… она пусть на это смотрит. Буду драть его, пока не спущу подлецу всю поганую шкуру… А то, что останется, вышвырну за ворота… вышвырну из Шампани ко всем чертям.

(Да, Труаская главная площадь, или замковый двор ристалищ, столб — тот, от чучела, которое бьют копьем, у столба — Кретьен, босой, голый по пояс. Черные волосы спутались, свисают жалкими космами. Спина исполосована рубцами, руки — скованы… или связаны… Двое здоровых слуг хлещут его пучками розог так, что в толпу смотрящих летят брызги крови, обрывки кожи… Или лучше — кнутом? Насмерть, насмерть, к чертовой матери! Секи его, ты, мужлан, бей еще сильнее, пусть отведает хоть малую толику той боли, которую причинил своему господину… Так поступают с провинившимися вилланами. С предателями. Капля крови отлетает Мари в лицо, она, наверное, кричит… Можешь ты это сделать с ними, граф Шампанский? Отвечай — можешь?..)

Кретьен, Ален, светлые глаза, перепачканное, сведенное судорогой напряжения лицо, отвесная черная стена Бабадага. Тьма, сумерки, тьма, «Держитесь, монсеньор… Пожалуйста, только держитесь, монсеньор…» Проклятая Гора, щедро выпачканная драгоценной графской кровью, плечо и ладони Алена — тоже в этой крови, он зажимал пальцами рану… Что бы то ни было, друг или предатель, но этот человек спас ему жизнь. И Анри не мог, не мог, хоть убейте, теперь поступить с ним так, вообще представить его себе иначе, нежели равного, отдать его под розги… Не мог.

И тогда, за ужином, разглядывая их соприкоснувшиеся руки, он забыл одно. Одну маленькую подробность — у Кретьена на левой, на указательном пальце, не хватало ногтя, так, сморщенный розовый кончик, застарелый шрам. Это он тогда сорвал.

Там.

О его кольчугу, когда…

— А, кровь Господня… Плевать я хотел. Плевать, что он простолюдин. Я же сам посвятил его в рыцари, он носит шпоры, остального не существует. Я буду драться с ним честно… как рыцарь с рыцарем… и будь что будет, я иначе не могу.

— Анррр-ии, — учтиво согласилась неизвестная ночная птица. Синеватый сумрак заливал лес, но умный конь знал дорогу и следовал обратным путем, не заботясь о том, что всадник на его спине не правил, а безумствовал, говоря сам с собою и от горения сердца пригибаясь низко к луке седла.

Еще никогда Анри не предавали. Да, конечно, там, в Константинополе, много лет назад, их предал император Мануил; подлый грек, старая лиса. Но тогда подлый грек предал не Анри лично, а их всех, все крестоносное воинство, короля Луи и сам Поход; кроме того, Мануил никогда не был графу Шампанскому другом. Никогда не глядел ему в глаза, спрашивая участливо, что случилось, не смеялся с ним вместе над какой-нибудь ерундой, не делил с ним хлеб и кров, не называл его Оргелузом… Каким же надо быть подлецом, чтобы, несмотря на все это, все-таки, все-таки… А вдруг он просто любит ее, не слабее, чем Анри, и сам страдает оттого, что любовь его обернулась предательством?

Анри опять увидел Кретьена глазами памяти — черные волосы, белое лицо, — услышал голос, называющий имя — и ему стало непереносимо больно, и он заплакал. Медленными, злыми слезами, стыдясь их перед лесом, конем, собаками, перед Господом Богом.

Он просто приедет и спросит. Кретьен — человек чести, в этом нельзя сомневаться. На честный вопрос Анри получит честный ответ, и тогда все станет ясно, очень хорошо или очень плохо, но главное — не так мучительно-лживо, как, наверное, бывает в аду. Анри в этот час отчетливо понял, почему дьявола называют Отцом Лжи: потому что ложь — это острая боль, от лжи плачут, как от пламени, ложь разъедает плоть, как проказа, и делает светлое — тьмой (в чьих сердцах — темнота…). Да сгинет ложь во веки веков, аминь.

От этой мысли стало будто бы легче; тиски, сжимающие сердце, слегка отпустили, и Анри выпрямился в седле, чтобы выслать коня в галоп.

4

В замок он прибыл глубокой ночью, удивив этим всех. Привратник даже не сразу пустил его, не удовлетворившись сигналом явственно графского рожка. И только когда Анри обругал его последними словами, тот, бормоча извинения, заскрежетал засовами малых ворот палисада.

Бросив коня на сонного Аймона, торопливо подвязывавшего спадающие полотняные штаны, Анри зашел на псарню — оставить собак. Псарь, которого уже предупредили о графском прибытии («Мессир Анри приехал… Злющий, как черт, глаза набекрень, — загулял, что ли… Беги скорей, а то как бы беды не случилось…»), был на месте; еще не отошедшие от страха собаки принялись ластиться к нему, как к родной матери, ища утешенья и защиты от страшного хозяина. Не сразу разобравшись в мельканье гладких спин, что число их изменилось, псарь так и замер от короткой фразы, брошенной уходящим господином:

— А белого я зарубил. Да, любимого своего.

Дверь псарни тяжело ухнула за его спиной. Псарь истово перекрестился. Белая сука повизгивала, тыкаясь мордой ему в колени.

Анри даже не стал переодеваться или хотя бы снимать пояс с мечом — сразу пошел к Кретьену. Пошел, чтобы задать вопрос и получить ответ. Но комната его, находящаяся рядом с опочивальней смого Анри, оказалась темной и пустой. Она никогда не запиралась, хотя у Кретьена имелся от нее ключ; не закрывался он никогда и изнутри — красть было тут нечего, слуги просто так к нему не заглядывали, а Анри не входил без стука — кроме того, Кретьен хотел видеть друга в любое время суток.

Анри, вломившийся на этот раз, забыв постучать, не сразу понял, что искомого человека тут нет. Наткнувшись в темноте на твердый угол сундука, Анри чертыхнулся и громко позвал Кретьена, но в ответ отозвалось молчание. Наощупь добравшись до кровати, застеленной лохматой серой шкурой, он ощупал ее, пустую и холодную, и молча пошел прочь. В сердце его начинало твориться что-то очень нехорошее.

Как начиналась эта потешная песенка? Муж уехал на охоту, ночь темна и холодна… Ведь замерзну я одна… Стукни дважды, друг любезный, и я дверку отворю… Муж уехал на охоту…

Анри поспешил на женскую половину замка. Встреться с ним сейчас какое-нибудь фамильное привидение в темном уголке, оно бы со страху стало заикой. Если привидения, конечно, заикаются.

Поднимаясь в спальню жены, он наткнулся на ее служанку Анет, спешившую по лестнице со свечкой в одной руке и с тазиком воды под мышкой. Она в темноте не сразу узнала графа, а когда разглядела перекошенное лицо, тихо взвизгнула. Золотистая щетина торчала на подбородке Анри (за неделю ни разу не побрился, забыл), как иглы ежа.

— Молчи, дуреха, это я, — выдохнул Анри в перепуганное личико, но служанка продолжала жаться к стене. — Ну, что уставилась… Где госпожа? У себя?

Девушка быстро закивала. В первый миг ей показалось, что граф Анри сейчас ее схватит и убьет, а может, и еще что сделает с беззащитной, и она еще не успела оправиться от этого впечатления. Чувства ее к прекрасному графу, зародившиеся три года назад, когда она вместе с госпожой прибыла из Франции в его замок, описывались двумя словами: боязнь и влюбленность. Сейчас первое явно преобладало.

— А… мессир Кретьен? У нее?..

Служанка кивнула еще раз. Ее трясло — на этот раз от возбуждения. Ой, что делается-то! Рассказов на неделю хватит! Главное — ничего не упустить, все увидеть первой…

Как многие юные сплетницы в замке, она считала Мари и Кретьена тайными любовниками — впрочем, чего только не бывает, по ее семнадцатилетнему разумению весь мир был исполнен любовных тайн… Вот только бедного мессира Анри жаль, он такой красивый и храбрый, и иногда смотрит на нее так особенно

… Бедная Анет не знала, что подобными же особенными взглядами граф с похмелья мог одарить и конюха, а насчет ее имени никогда не имел твердой уверенности, пребывая в блаженном заблуждении, что ее зовут Катрин. Впрочем, мессир Кретьен тоже такой интересный!

Про него говорят, что он простолюдин и незаконный сын… кого-то… кажется, прежнего графа. Или самого короля?.. Это так романтично!.. Только он ни на кого не смотрит, кроме госпожи. Увы, увы.

Граф Анри отодвинул Анет с дороги, как ненужный предмет мебели, и рванулся вверх по лестнице.

…Дверь в спальню Мари была приоткрыта. Из щели падала полоска желтого света. Почему не заперта дверь?.. Потому что муж уехал на охоту. Ночь темна и холодна. Потому что муж уехал, а остальные знают все и так.

Из-за толстой дубовой, плохо прикрытой двери донеслись приглушенные голоса.

— Ну, моя госпожа… Уже поздно, вам спать пора. Не пойти ли мне к себе, как вы думаете?..

— Подождите еще, мессир Наив. Пожалуйста… Я хочу еще… Хотя бы совсем немного.

— Разве я могу отказать даме, моя госпожа… Если вам так угодно…

Туман ярости застлал Анри глаза, и сердце загрохотало где-то в горле. Он рванул дверь на себя, задыхаясь и правой рукой нашаривая на боку рукоять.

…Изумленные глаза, светлые глаза. Две пары. Светло-золотисто-карие и серо-зеленые уставились на него одновременно, Мари чуть вскрикнула от неожиданности, приподнимаясь в постели. Кретьен, сидевший у ее изголовья на табурете, вскочил, — белая нижняя рубашка, широкие рукава, черные волосы по плечам, как вороньи перья на снегу — и белые листы с его колен поднялись вихрем, разлетаясь по полу. Листы, исписанные крупным, красивым почерком, сильно наклоненным вправо… Листы, рукопись, «Ланселот».

Анри стоял в дверях, задыхаясь. Обнаженный меч в его руке поймал блик от яркого масляного светильника, горевшего ровным пламенем на сундуке. У Анри было такое лицо, что они все поняли. Все понял и он.

Немая сцена продлилась несколько мгновений, но графу оказалось, что она просто-таки отпечаталась навеки у него в глазах — как Мари прижимает руки к щекам, и грудь ее под белой рубашкой бешено вздымается, а лицо заливает краска. Как Кретьен, белый, словно мертвец, замер с повисшими вдоль туловища руками, и глаза его (- их глаза — ) расширяются еще больше, хотя, казалось бы, больше уже некуда. Как медленно опадают, паря с легким шорохом, на пол белые листки рукописи.

Эти двое читали «Ланселота».

Анри дико посмотрел на меч, словно бы не понимая, откуда эта штука взялась в его ладони, и трясущейся рукой шваркнул его в ножны. Потом развернулся и вылетел из спальни прочь. Он едва не сшиб с ног Анет, шарахнувшуюся от двери, и даже не заметил этого.

Оцепенение кончилось, Мари откинулась на постель и зарыдала. Кретьен, встав на колени, негнущимися пальцами собрал разлетевшиеся листки. Губы его дрожали от оскорбления.

Он обернулся к Мари, желая что-нибудь ей сказать и не зная, что бы это могло быть, но она только глубже зарылась в одеяло, пряча горящее лицо. Кретьен постоял с минуту неподвижно, поклонился ее содрогающейся спине и вышел прочь. Ему хотелось уехать.

Кретьен вошел в свою комнату, неприкаянно огляделся. Надо собрать вещи. Какие вещи? Одежду, наверное. Деньги. Тут он заметил, что все еще держит в руках листы рукописи, и едва ли не с отвращением бросил «Ланселота» на кровать. Роман вдруг стал ему несказанно противен, даже сама бумага, на которой он был написан, жгла руку. Кретьен был смертельно оскорблен, сильнее, чем от пощечины, оскорблен так глубоко, как могут уязвиться только очень благородные люди, если их обвиняют во грехе, который они усилием воли все-таки не совершили. Как если бы апостола Матфия обвинили в малодушии, — что ему все же не хватило сил бросить деньги на дорогу и пойти за Христом. Труднее всего не становиться в позу оскорбленной добродетели, если ты добродетелен и тебя оскорбили.

И даже если бы — не могло того быть, но даже если бы все обстояло так, как думала глупышка Анет, незадолго до вторжения Анри приносившая госпоже воду для умывания, — даже если бы все и случилось так, и в некий день Мари и Кретьен стали бы предателями, первым об этом узнал бы граф Анри. Первый, кому виновник сказал бы о своей вине, прося за нее заслуженной кары… Тогда их «тройственный союз», их общность и взаимная открытость дала бы трещину — но ее можно было бы со временем залечить. А теперь самую связь была уничтожили, выкорчевали, как корень из земли, зарубили, как белого охотничьего пса. И — о, разве вся их дружба, все имена, вся радость оказалась сплошной ложью, что Анри не мог просто прийти и честно спросить, чтобы получить честный ответ?.. Но солгать, уехать и тайно вернуться, чтобы кого-то подловить, застать… О, сейчас Кретьен испытывал то же самое, что некогда под Константинополем — король Луи Седьмой, вспоминая предательскую улыбку черноглазого Мануила и его поцелуй Иуды.

Нет, отсюда нужно уезжать. И немедленно. Самый воздух этого замка теперь был отравлен.

Пока Кретьен стоял в своей комнате, тупо размышляя, что же все-таки ему надлежит взять с собой, граф Анри обежал весь замок по периметру, лечась движением от отчаянного стыда, и наконец явился в спальню жены с повинной. Он обладал слишком порывистым духом, чтобы долго предаваться бездеятельному гневу либо унынию: зарубить кого-нибудь в порыве он мог, а вот долго держать зло, в том числе и на себя самого, не научился. И теперь с несказанным облегчением он покаянно кивал, стоя у кровати супруги на коленях, пока Мари сначала со слезами, а потом уже просто в горячем гневе объясняла мужу, кто он на самом деле такой.

— Он теперь уедет, и ты его не посмеешь удержать, и он будет прав, — всхлипывая, с пылающими щеками говорила она, испытывая бешеное желание схватить за волосы эту повинную голову, которую и меч не сечет, и трясти, трясти… — Ты его оскорбил смертельно, про себя я уже и не говорю… Он — великий поэт! Первый поэт всей земли! А ты — идиот и мужлан… И повел себя, просто как…

(Как отвратительный король Марк, хотела сказать она, но вовремя удержала свой язычок, вспомнив, что у того были некие причины чинить козни бедняжке Изольде. Вместо этого она подобрала иное, менее литературное выражение):

— Как грубый виллан из простонародных песенок! Как лавочник, всех вокруг подозревающий, или… как ревнивый иудей!..

Вконец заруганный, Анри опустил светлую голову еще ниже. Мари посмотрела на мужа со странной смесью любви и презрения:

— Ну, Анри… Перестаньте, мессир… Ведите себя достойно. Лучше ступайте сейчас и найдите своего друга, просите его остаться, если он и впрямь решился уезжать… Ведь я знаю его, помяните мое слово — он, должно быть, сейчас уже собирается в дорогу!

Мари, конечно же, не ошиблась. Да граф и сам знал довольно хорошо своего друга и вассала, чтобы признать ее правоту. Поцеловав не успевшую увернуться супругу, он в очередной раз вылетел из ее опочивальни, на этот раз здорово стукнув тяжкой дверью девушку Анет (Ах, люди добрые, что за дела! Какие новости, люди добрые!), но по-прежнему, на ее счастье, не обратив на нее внимания. Впрочем, на этот раз у служанки был благовидный предлог за дверью находиться — она несла госпоже глиняную чашу для умыванья после долгих рыданий.

Анри спешил к своему другу, и теперь хотел только одного — успеть вовремя. И он успел.

Кретьен при свете единственной свечи запихивал в кожаную сумку какие-то письма, прямо так, комком, не рассматривая. Но вот увидел на одном из них знакомый почерк и развернул смятую бумагу, пробежал глазами строчки.

«…По этому поводу, выражая искреннее восхищение вашим талантом, я и моя супруга нижайше просим вас посетить наши края, как только случится у вас на это время, и порадовать своими новыми творениями, а также своим обществом, все вежественное и почитающее вас дворянство нашего графства…»

Это из Фландрии, от тамошнего молодого графа, который недавно вступил в права наследования. Женат он был на даме Изабель де Вермандуа, известной почитательнице литературы. Донна Изабель, помнится, блистала еще в Пуатье, при дворе у Алиеноры, приходившейся ей тетушкой; а став графинею Фландрской, возжелала завести собственный куртуазный двор с собственными знаменитостями… А что, почему бы и нет. Юный Филипп, сын Тьерри, кажется, весьма достойный рыцарь. Кроме того, все равно куда — лишь бы отсюда.

В эту минуту в дверь постучал Анри.

Кретьен сразу понял, кто это стучит, и весь окаменел. Потом отозвался через силу:

— Да, мессир, я здесь.

Анри вошел, огромный, болезненно неловкий от смущения, постоял в дверном проеме, кусая ноготь. Потом затворил за собою дверь, зачем-то задвинул засов. Кретьен смотрел на него с болью сердечной, ощущая всей кожей боль друга и понимая, что все равно любит его. Никогда не перестанет любить.

— Послушай, Наив… — заговорил Анри, глядя в сторону, и это дружеское прозвище прозвучало до крайности неуместно. Анри и сам это почувствовал, изменил обращение:

— Кретьен… Ты что, уезжать собрался?..

— Да, мессир. Если вы позволите, мессир.

Анри даже не спросил, куда ж ему ехать: ведь кроме него, у Кретьена никого нет! Но он достаточно хорошо разбирался в своем друге, чтобы знать — тот всегда уезжает не куда, а откуда. Алену Талье с детских лет было неважно, есть ли у него тыл во время войны, просто он никогда не оставался там, где земля горела у него под ногами.

Обращение «Мессир» — вот что Анри особенно ненавидел в ссорах с Кретьеном. Чтобы не дай Бог не подпустить собеседника к себе поближе, тот сознательно спускался на ступеньку ниже по сословной лестнице и уже оттуда, холодный и твердый, как статуя, вел переговоры — не со своим другом Анри, а со своим сеньором, графом де Шампань. Анри туда к нему спуститься не мог, а как его вытащить обратно, на уровень равенства — не знал, и ему оставалось только бессильно злиться, стуча в закрытую дверь. Вот странно: этот человек, всегда и со всеми говоривший учтиво и на равных (поэт — существо другой породы… Для него нет стен и границ, он король — с королями, ибо далеко в своей стране правит так же, как они, и нищий — с нищими, ибо все мы — нищие у Храма Господа нашего), этот человек вспоминал о земной иерархии, только когда ему делалось очень плохо.

— Кретьен, прекрати. Пожалуйста.

— Простите, мессир. Что прекратить, мессир?

— Прекрати это, — с нажимом сказал Анри, приближаясь, чтобы заглянуть ему в лицо. — Знаешь, я был не прав, послушал клеветника. Я свалял дурака, Кретьен. Я… хочу, чтобы ты остался.

— Как прикажете, мессир. Но я хотел бы уехать.

— И Мари тебя просит, — продолжил Анри с напором, решив игнорировать стеклянную стену, через которую с ним общался его друг. — Ты нам нужен здесь. Забудь обо всем, прошу тебя, оставайся.

— Я сделаю, как вы прикажете, мессир, — голос Кретьена звучал безучастно, пальцы теребили листочек письма. Анри озверел.

— Да брось ты этот тон, Бога ради! Я тебе ничего не приказываю, я тебя прошу, понимаешь ты, упрямый пустоголовый гордец! Останься. Пожалуйста.

— Хорошо, мессир… Анри. Против вашей воли я не могу пойти.

Анри испытал что-то вроде приступа сдавленного смеха — от отчаяния.

— Ну что мне сделать, скажи… Кретьен! Ну я же извинился, черт побери!.. Ну, хочешь, я… на колени встану?..

Кретьена наконец проняло. Он обернулся с испуганным, уже вполне человеческим выражением лица.

— Нет, не хочу! И не пробуй… пожалуйста!

Анри сделал некое мимолетное движение, будто и правда хотел опуститься на колени перед своим вассалом. Кретьен бы этого просто не пережил; в мгновение ока, отбросив письмо, он очутился возле графа, и двое мужчин сжали друг друга в объятиях. Это были объятья Ореста и Пилада, Роланда и Оливье перед последней битвой. Стеклянная стена обрушилась со звоном.

— Наив… — на сей раз прозвище прозвучало естественно и просто, — Вот веришь, я в самом деле не хотел. Тебя оговорил клеветник, с которым я… еще разберусь. Завтра. Ведь ты… остаешься?

— Да, — отвечал Кретьен, сжимая руку друга в своей, — конечно. На самом деле… куда ж я от вас?.. У меня же больше никого нет на целом свете. Но зачем было, Анри… Разве ты не мог просто спросить?

— Да я хотел! Видит Бог, хотел! Затем и приехал… Но на меня находит иногда что-то, ты же знаешь. Я становлюсь как бешеный, ничего вокруг себя не вижу… А тут еще эта дуреха на лестнице, как ее, — Катрин… Все перемешалось, то одно, то другое, я стал как слепой совсем… Да, — вспомнил светловолосый «асассин», — я же пса зарубил. В лесу. Он ластился, а я и рубанул… Вот это самое накатило, стыдно теперь ужасно.

— Какого еще пса?..

— Белого, двухлетнего… Жалко бедолагу, а главное, — ну не собирался я этого делать! Просто в глазах потемнело, раз, просыпаюсь — а он уже того… лапами сучит, помирает. Кровища везде, меч испачкал…

— Ты безумец, — с любовью, горечью, сердитой нежностью Кретьен потряс друга за плечи. — Нет, монсеньор, тебя оставить на тебя самого — все равно что ребенка неосмысленного на войну отправить… Тебе кормилица нужна. Я буду тебе доброй матерью, Анри. Иначе ты тут всех собак перекалечишь, а уж коней…

Чувствительный граф сдавил его со всей своей медвежьей силой, так что ребра поэта затрещали.

— Ну вот и хорошо… Значит, теперь все будет, как раньше?..

— Ничего уже не будет как раньше, — тихо сказал Кретьен, глядя в сторону. Знать бы, как он прав — не говорил бы так, просто слова сами вырвались из каких-то пророческих глубин, которые есть у каждого человека.

— Почему? — дернулся Анри, заглядывая ему в лицо. Тот только усмехнулся:

— А, пустое… Само сказалось, не обращай внимания. Я же остаюсь.

— Ну, это главное. Ты пошел бы тогда, сказал Мари, что все в порядке, — Анри отстранился, радостно хлопая друга по плечу. — А то наша Оргелуза переживает…

Кретьен ответил ему легким тычком в ребра:

— Может, лучше ты сходишь?.. Ты ее муж все-таки! Может, она спит уже давно…

Почему-то, безо всякой видимой причины, ему очень не хотелось сейчас идти к Мари. Будто бы ангел-хранитель хватал его за плечи, отчаянно мотая головой: нет, нет, не ходи!..

— Да не спит она… Я точно знаю. Иди, иди, она из-за тебя расстраивается, ты и утешай.

— Ну, хорошо. На минутку загляну.

Ангел-хранитель за его спиной беззвучно заломил руки, но он был невидим, а Кретьен — нечувствителен сейчас к колебаниям воздуха. Он улыбнулся другу — впервые нормальной, не замороженной улыбкой — и взял со стола подсвечник.

5

…Когда он пришел к Мари, масло в лампе уже наполовину прогорело. Фитилек дергался и слегка чадил, плясал маленький язычок пламени. Мари лежала на кровати лицом вниз, и не ответила, когда в дверь постучали. Тогда Кретьен, поразмыслив не более мига, потянул дверь на себя — тяжеленную, дубовую, с досками внахлест (мой дом — моя крепость… а моя спальня — мой последний крепостной оплот…) и вошел.

Сначала ему показалось, что госпожа плачет. Но когда Кретьен окликнул ее по имени, она резко воспрянула и села в постели, и он увидел глаза Мари — совершенно сухие, возбужденно-яркие.

— Это ты… Ты не уезжаешь? Скажи, что ты не уезжаешь!

— Конечно, нет, госпожа моя, — улыбнулся он, присаживаясь на край постели. Толстоногий табурет, опрокинутый им, когда ворвался Анри, был теперь поднят служанкой Анет и отставлен к стене — слишком далеко, и придвигать его не хотелось. Светильник на сундуке тихо потрескивал, двоился в зеркале — дорогая игрушка, подарок мужа на прошлое Рождество…

— Хорошо… — Мари взяла его руку, прижалась к ней щекою и прикрыла глаза. Кретьен смотрел на нее, на тонкую линию ее скул, чуть золотящихся от неверного света, на волосы цвета каштанового плода, струящиеся с подушки, как складки шелка, почти до самого пола. На стенах в лиможских дорогих коврах плясали тени — ее профиль, ее хрупкое плечо.

— Ты помирился с Анри? — спросила она, не раскрывая глаз. Он кивнул, потом спохватился, что отвечать надо вслух, и сказал «Да».

Они еще помолчали. В душу Кретьена снизошло теплое спокойствие, и кажется, более в жизни он ни в чем не нуждался. Разве что в… дальнее видение, тревожный перистый свет над лесом… что это было?.. Впрочем, неважно. Это было очень давно, и, кажется, даже не с ним.

— Ты не мог бы… — одними губами попросила Мари, и он без слов понял, о чем она. Повернул ладонь, нагибаясь чуть ниже, чтобы ей стало удобнее лежать. Теперь левая кисть Кретьена покоилась между подушкой и шелковистой щекой его госпожи, и ощущение ее кожи наполняло его каким-то смутным теплым восхищением, через ладонь проникая до самого сердца.

— Так?..

— Да… — и еще что-то неразличимо-тихое, шепотом.

— Что ты говоришь?..

— Ты всегда знаешь, что мне нужно… Как для меня хорошо, — повторила она чуть громче, открывая глаза. Золотые свои глаза, внутри которых словно бы горели два луча. Сквозь тень ресниц она устремила золотой взгляд в глаза друга, и щеки ее чуть тронула рассветная краска. Будто яркая юная кровь встрепенулась в ней.

— Кретьен…

— Что… Мари?..

Все казалось слегка нереальным, очень стихотворным, романным, и странное чувство — сквозняк из другого мира — коснулось его спины. Как легкая дрожь. Не говори громко, а то спугнешь. Задержи дыхание и слушай кожей…

— Я хотела сказать тебе… О нас с тобой.

— Скажи.

— Хорошо, что ты помирился с Анри… И что случилось все, что случилось. Это было зло, но оно… приводит к добру.

— О чем ты… Мари?.. — холод стал сильнее, и сердце поэта болезненно сжалось.

— Анри, сам не желая того… открыл нам путь. Теперь все может быть так… как мы хотим.

— О чем ты? — повторил он уже громче, начиная понимать — против собственной воли. Но она сказала-таки, и светлый румянец проступил еще сильнее, а лицо на короткий миг стало трагическим и детским. Как у девочки, которая в мистерии играет деву Марию. И — отчаянно смущенным, как… тогда. Тогда, в Пуатье.

— Я имею в виду… что теперь мы могли бы… быть вместе. Анри более не станет нас подозревать… никогда.

Словно темный шар взорвался в глазах у Кретьена. На миг он задохнулся и не смог говорить; потом мгла рассеялась, и он увидел обостренно-плотные, четкие очертания мира вокруг — каждую ворсинку ковра над кроватью, темные складки простыни, отчаянно-прекрасные глаза Мари, приподнявшейся в постели.

— Ведь ты… этого тоже хотел, я знаю. Ты же сказал мне тогда, что…

Он вскочил бы, если б мог. Но левая ладонь его сейчас была прижата к подушке локтем Мари, на который та оперлась, поднимаясь. Странный, тонкий жар, вытекая из сердца, охватил все его тело, и время расслоилось и стало как тягучая вода той реки (и замок, замок, там стоял замок на холме), в которую он когда-то входил во сне.

…Первый Кретьен свободной рукой загасил чадящий фитилек светильника, и пламя на миг просияло сквозь живую плоть алым огнем. И — упал в объятия своей возлюбленной, единственной женщины, которую он в жизни желал, в аромат ее кожи и теплых волос, чувствуя, как расползается под жаждущими пальцами тонкое полотно ее покровов…

Второй Кретьен поднялся легче тени, задвинул тяжелый засов на двери. Тот со скрежетом лег в паз, и двоих отрезало от мира, который теперь перестал быть им нужен. Потом, закусив губу от нежности, нестерпимой, как боль, он направился к ней, — глаза в глаза, я растворяюсь в твоем взгляде, я — это ты — по пути распуская завязки на вороте рубашки…

Третий Кретьен — тот, который был настоящим — сглотнул с трудом, будто в горле стоял горький комок — и сказал тихо, но раздельно, так, что она услышала:

— Госпожа моя, будь я проклят, если это сделаю.

…И дернулась Мари, и вспыхнула от боли. Он почувствовал эту боль — ту же, что от пощечины — так остро, что стиснул зубы. Он знал, что будет именно так, но, покуда оставался собой, иначе сделать не мог. «Молись, дурак», — внятно сказал ему на ухо ангел-хранитель, уже изрядно покусавший губы за эту ночь — но Кретьен не внял. Кажется, он забыл сейчас все молитвы.

Оскорбленная женщина не знает милосердия. Она помнит о нем, но отстраненно, она вспомнит о нем, когда пройдет острая боль; Мари резко села в кровати, вскинула прекрасную голову движением королевы. Глаза ее стали совсем светлыми, почти прозрачными, как лед.

— Мессир. Извольте тотчас же… убираться вон.

Голос ее резанул, как острая льдинка, звонкий и… королевский. Это была не просьба — нет, приказ. И вассал, сидевший у ее изголовья, встал, не смея ослушаться — бледный, с красными пятнами на скулах, и коротко поклонился — будто дернулся.

— Да, моя госпожа.

Он пошел прочь, спиною чувствуя ненавидящий холод ее взгляда и более всего желая обернуться, броситься к ней, сжать униженную девочку в руках — и держать, пока лед не растает… Но он не сделал этого, он снова не сделал этого, потому что слишком сильно презирал себя и не доверял своему сильному, до отвращения живому, целомудренному телу. Он только от самой двери оглянулся, набирая в себя ее образ — наполняя свои глаза всем тем, что было для него — Мари. Поэту полагается быть влюбленным в Донну. Эн Бернар де Вентадорн. Fin Amor. Но я всего лишь северянин, я грубый франк, Ростан, ты остался прав, я ничего не понимаю в любви, и это все не для меня, я так не могу.

(О Господи, а как бы им было хорошо вдвоем. В каком тонком огне замерли бы их тела, созданные друг для друга, а что будет потом — неважно, у чести много путей, а любовь, отвергаемый дар небесный, и в земном своем варианте стоит того, чтобы за нее умереть…Он только сейчас понял это до конца, и до конца представил, как хорошо бы им было вдвоем, позволив себе навеки потерять себя — хотя и в мыслях — и теперь выхода уже совсем не осталось.)

— Прощайте, моя госпожа. Я…

Я люблю вас, только вас на целом свете, и всегда буду любить — что бы не случилось, вот что он хотел сказать, но не смог — верно, ангел-хранитель на этот раз все-таки успел и зажал ему рот. Кретьен вышел. Мари еще несколько секунд сидела в постели, дыша, как едва не утонувшая, и закрывшаяся за ушедшим дубовая дверь обледенела под ее взглядом. Потом дверь накренилась и мягко поплыла вбок, — юная графиня упала лицом вниз и заплакала.

Кретьен нашел Анри в его спальне, где тот сидел без сна, обхватив голову руками. На столе перед ним высилась едва початая бутылка и золотой кубок. Святой Тибо и дева Мария неодобрительно поглядывали на графа из своего угла, застеленного золотой парчой. В канделябре горело штук семь свечей.

— Анри… Это я. Можно?

— А, заходи. Что это ты… какой-то не такой?.. Не то больной, не то…

— Анри… Отпусти меня. Бога ради. Мне нужно уехать.

Граф некоторое время смотрел в лицо своему другу, потом криво улыбнулся.

— Вот, значит, как?.. Ну… езжай. Не буду же я тебя удерживать силой, ты знаешь.

Кретьен сел рядом с ним на короткую скамью, закрыл глаза. Анри, еще раз покосившись на него, наполнил кубок вином и сунул ему в руки. Тот, не глядя, осушил до дна длинным глотком.

— Кха… Спасибо.

— А что, в самом деле… тебе так надобно уезжать?..

— Да, Анри. Я… клянусь, надобно.

— Но между нами с тобою… все хорошо? — спросил граф мучительно неловко, глядя в сторону. Вино внезапно ударило Кретьену в голову, и он почувствовал себя очень пьяным. Просто как Годфруа какой-нибудь.

— Анри… — выговорил он слезно, приваливаясь к другу, как подгулявший виллан на ярмарке. — Милый мой… Да ты лучший человек на свете, я всегда так считал, и… буду считать! Кто думает иначе, тот мне враг, да… враг! — Кретьен стукнул кулаком себя по колену, но в замахе попал Анри по ребрам. — Просто мне надо, черт возьми, уехать!.. Н-надо мне…

Анри дружески облапил его за плечо, и хмель улетучился так же внезапно, как и проявился. Друзья молчали, не глядя друг на друга, и говорить им было не обязательно.

Первым нарушил молчание Анри.

— Куда ты поедешь-то?.. Уже придумал или… хочешь, я тебя куда-нибудь отправлю, в какой-нибудь свой замок помельче?.. Вот в Провен, например. Поживешь там с месячишко, напишешь что-нибудь…

— Нет, я — во Фландрию.

— Это зачем?..

— Да тамошний молодой граф зовет… Он женат на очень образованной донне, Изабелле. Ты ее, наверно, даже видел — она кузина (выговори это имя, выговори…) кузина… Мари. Хотят у себя устроить такой, знаешь, светски-литературный двор, как в Вентадорне каком-нибудь или еще где на юге…

— А, понятно. Молодой граф — это сын Тьерри, что ли?.. Надеюсь, он в матушку пошел.

— Говорят, мессир Филипп Эльзасский очень достойный рыцарь…

— Ему, небось, лет восемнадцать?

— Двадцать пять. Или около того.

— Вот ведь, как время летит… Сын Тьерри — уже взрослый мужчина! Надо бы мне тоже наследником озаботиться… Кстати, — Анри поднялся со скамьи, — у меня же к нему дело есть. С его папенькой была одна тяжба… Давай-ка я тебе продиктую письмо к Филиппу, и пусть с ответом не медлит! Пусть гонца какого-нибудь до конца осени пошлет. Или… — он бросил на Кретьена быстрый взгляд, — может, ты сам ответ и привезешь. Как ты думаешь?..

— Может, и я сам.

…Когда с рассветом Кретьен уже собирался выходить из своей комнаты, неся плотно набитые вещами седельные сумки, его за этим застал Годфруа. Тот, видно, только что вскочил с постели — обычно дворянин из Ланьи не вставал раньше полудня. Новая его сердечная привязанность, служаночка по имени Анет, разбудила его ни свет ни заря жуткими вестями. Ничего про госпожу и тайную любовь Годфруа не понял; в то, что мессир Анри гонялся за его другом Кретьеном по всему замку с обнаженным мечом, не поверил; но вот услышав о том, что мессир Кретьен, вот ей-же Богу, прямо сейчас уезжает — вскочил и вылетел прочь, едва не забыв натянуть чулки.

И успел вовремя. Кретьен как раз оглядывал прощальным взглядом комнату, пытаясь понять, не забыл ли он взять что-нибудь важное.

— Кретьен! Куда это ты собрался?..

— Да, — невпопад отозвался тот, слегка вздрагивая от неожиданности.

Заспанный и порядком всклокоченный Годфруа возник в дверях, как воплощение мировой совести, и воззвал тоном ветхозаветного пророка-обличителя:

— О, ты, подлейший из труворов! Я вижу, дурные слухи оправдались, и ты и впрямь нацелился бежать!

— Годфруа, так получилось, — ощущая смутный укол раскаяния, защищался Кретьен, выставив перед собою седельную сумку, как щит. — Я хотел с тобой попрощаться, да только ты обычно в такое время спишь…

На самом деле, как ни жаль, но безмерно уставший за эту ночь Кретьен попросту забыл о своем возлюбленном ученике. Как, впрочем, почти обо всем на свете.

Годфруа выпучил синие глаза в изумлении, которое показалось бы комичным, если б не искреннее волненье в голосе.

— Кретьен! Так ты это… что, серьезно? И куда же ты, на сколько? А главное — почему?

— Отсюда. Надолго. Не знаю, на сколько. Потому что… так надо.

— А как же… твой сеньор?.. Слушай, это правда, что он за тобой с мечом гонялся? — внезапно вспомнил Годфруа россказни подружки, и ему показалось, что в них содержится зерно истины. Его друг-чистоплюй неожиданно предстал перед ним в ином ракурсе, вполне понятном и достойном всяческого сочувствия. — Это что, из-за…

— Нет, неправда! — скривившись, как от зубной боли, вскричал Кретьен, взмахивая тяжелой сумой. — Кто… сказал тебе такую чушь?..

— Девушка одна, неважно, — уклончиво отвечал рыцарственный дворянин, девиц под удар не подставляющий. — Не гонялся — значит, не гонялся, и отлично. Но… почему ж ты тогда уезжаешь?..

— По делам. Могут у меня быть свои дела?..

— А как же госпожа? А… я? — и, цепляясь за последний весомый довод, Годфруа вопросил отчаянно: — А как же «Ланселот»? Ведь ты его еще не дописал…

— Вот ты и допишешь, — Кретьен кивнул на свой заваленный бумагой стол и раздраженно отодвинул плечом с дороги невыносимого приятеля. — А теперь, будь добр, дай мне пройти. Я жутко спешу, счастливо оставаться.

Ошеломленный Иоканаан, гласу коего в пуcтыне, как водится, никто не внял, посторонился, не переставая таращиться. Глаза его, синие, добрые и смелые, погибель многих окрестных вилланок, метнулись внутрь комнаты, к столу. Жадно, как коршун на добычу, он кинулся на драгоценную рукопись — да, это она! Чистовик! Le chevalier de la charette, «Рыцарь телеги», знакомые твердые строчки, почерком, сильно кренящимся вправо… Нет, неужели он серьезно — чтобы Годфруа это дописал?..

Лица его, гурмана-стихолюбца, коснулась улыбка. О, какая высокая честь! Неужели Кретьен… мессир Кретьен де Труа и впрямь доверяет ему закончить свой лучший роман?.. Мессиры Кретьен де Труа и Годфруа де Ланьи, авторы «Ланселота» — а ведь это недурно звучит!..

Кретьена в самом деле тошнило от своего романа. Он его не то что дописывать — видеть не хотел. Ланселот, Ланселот, история, посвященная Мари… «Как хорошо, что я не Ланселот, — неожиданно сказал он сам себе, замирая в замковом коридоре. — Нет, я не Ланселот. Ни в жизни, ни в сказках. И никогда им не буду, слава Господу… Впрочем, о чем это я? Нашего Логриса более нет. Есть только я. И, может быть, Аймерик…»

Годфруа радовался оказанному доверию, слегка примиряясь с мыслью о разлуке, а мессир Ален, вассал короля Артура, тем временем на дворе навьючил сумы на оседланного коня. Это был тот самый Морель, Мавр, огромный черный испанец, на котором поэт ездил в Пуатье — когда все еще обстояло очень хорошо…

Анри пришел попрощаться с Кретьеном; он тоже не спал всю ночь — видно по огромным черным кругам вокруг синих глаз. Два друга обнялись и поцеловались, прощаясь на неопределенный срок.

— Ну, с Богом… Постарайся все же вернуться поскорее. С Мари прощаться не пойдешь?..

— Н-нет, я уже попрощался… Погоди, — Кретьен полез в мешочек на поясе, вытянул сложенный во много раз листок бумаги. — Вот, передай ей, хорошо?..

— Это что, стихи?

— Ну да. Если хочешь, посмотри.

Анри развернул бумажку, сосредоточенно воззрился на нее, шевеля губами. Читал он не очень хорошо, а со стихами дело и вовсе обстояло скверно: продираясь сквозь дебри букв, граф не успевал поймать за хвост ускользающий смысл и размер. Однако он добросовестно дочитал до конца, кивнул понимающе.

— Хорошие стихи. Мне показалось, или правда похожи на этого… Ну, которого ты очень любишь?..

— На Бернара Вентадорнского? Может быть. Ну, что ж тут поделаешь, я плохой лирический поэт, приходится подражать…

— Да нет. Ты хороший поэт. Лучший поэт на свете.

— Анри…

— Не смей возражать, ты, вассал! Я знаю, что говорю. И если эти фландрцы тебя не оценят по достоинству… немедля плюй им в глаза и тут же езжай обратно. Понял?..

— Да, монсеньор… да, мессир Оргелуз.

…И растворились перед черным конем внутренние ворота, и его здоровенные копыта тяжело застучали по мощеному пути. Кретьен оглянулся от самого палисада — но уже не увидел Анри, а солнце в тумане и дымке вставало над землей, и колокола рассвета зазвенели чуть раньше, чем затихла труба утренней стражи, та самая, воспетая в обадах. Больше в этой жизни они с Анри не встречались.

Давай, спеши, мессир Простак, беги от нее, — да впрочем, чего уж там, от себя… Беги, чтобы не стать предателем, спасайся от того дня, который пришел бы неминуемо, и ты знаешь это сам — того дня, когда ложь обернулась бы правдой, и вы соединили бы губы, закрывая глаза… Тебе нужно уехать — ради вашей любви, ради ее чести, ради твоего друга, ради смешных имен и стишков, которые вы придумывали вместе с ней. Так должен делать тот, кто хочет оставлять за собой — что бы ни было — чистый путь.

Оставлять чистой тропу позади.

Оставлять чистой дорогу до воды. И до того, что за ней…

Тем же вечером Годфруа из Ланьи в окружении замковых дам и почтительно внимавших оруженосцев стоял в рыцарском зале после воскресной мессы, похлопывая себя по ладони какой-то свернутой в трубку толстой рукописью, и речь его текла легко и весело:

— И мессир Кретьен, уезжая, попросил меня закончить его роман о Ланселоте — мы, в общем-то, иногда работали вместе, вот он и доверил. Ну да, я думаю, что это, пожалуй, лучший его роман…

— Мессир Годфруа! Вы ж его ученик, вы, наверное, знаете, — встрял один тоненький любопытный юноша по имени Эдмон, — что это за слухи, будто монсеньор Анри вчера серьезно ранил Кретьена в поединке?..

Несколько дам переглянулись, понимающе покивали.

— Ах, ну да, госпожа наша Мари…

— Не стоит, Матильда, милая — я знаю, да, да…

Годфруа стрельнул ярким синим взглядом в их сторону и заметил, как ни в чем не бывало:

— Да, кухонные служанки чего только не выдумают. Вилланки, сами понимаете! Я сегодня утром провожал мессира Кретьена в дорогу, и совершенно никаких увечий у него не наблюдалось. Куда-то поехал по поручению графа, и все тут…

О, верный и честный Годфруа, что бы он сам по себе не думал, крепости сдавать не собирался.

Конец 2 части.