Французом он стал, по странному стечению обстоятельств, сразу по отъезде из Франции. До двенадцати как-то и не задумывался о своей национальности: кругом были друзья, такие же ребята, как он, кругом был рай из миллионов роз, унаследованных от дедушек садовых гномов, цветочных горшков на подоконниках, простыней с вышитыми шелком метками, узких благоуханных улочек, насквозь просвеченных солнцем комнат. Рай провинциального Прованса, с той только разницей, что вместо старого парка Сент-Экзюпери у Гийома был весь город и золотой виноградник Дюпон-э-Таннери, а вместо рыцаря Аклена играли не менее чем в Ланселота или Годфруа Буйонского. Рай этот принимался как единственная возможная данность, пока отец не потерял работу и семья Дюпонов окончательно не разделилась на настоящих, французских Дюпонов и итальянцев. Отец отказался быть приживалом в винодельческом семействе, не хотел и войти в дело свекров, предпочитая вернуться на родину и начать с нуля; мама последовала за ним. Флигель в большом Дюпоновском саду перестал быть домом, сперва превратившись в «этот мелкобуржуазный домишко», а потом — в далекую мечту. Так в самый сложный период взросления, в процессе мучительного превращения из мальчика в мужчину Гильермо оказался в предместье Рима, отличавшемся от предместья Вивьера так же, как дантов «круг грязи» от де-борновых «райских полян, где бродит святой Иоанн».

Инакость Гийома, теперь уже окончательно Гильермо, была тем более вызывающей, что он не искал друзей. Тихий черноволосый мальчик, всегда словно бы немного погруженный в себя, всегда уткнувшись в книжку, когда выдавался свободный момент, — он был бы идеальной мишенью для тех, кто любит самоутверждаться за чужой счет, идеальным жертвенным агнцем — или козлом отпущения, это уж как посмотреть; c той только маленькой разницей, что бить его было опасно. В первые же дни шутники из новой школы попробовали «иль франчезе» на прочность: результаты оказались неутешительными — распухшее ухо и кровь на губе с одной стороны компенсировались двумя разбитыми носами и сломанным — по-настоящему сломанным, медпункт и шинка в качестве последствий — пальцем с другой. Гильермо дрался как сумасшедший, бросаясь на врага молча и отчаянно, и худобу и недостаток умения ему восполняло настоящее боевое безумие смертника, которому нечего терять. После трех подобных схваток — одной в углу школьного двора, в кустах за трансформаторной будкой, где вершились обычно самые темные делишки мужской школы святого Антония в римском предместье, и еще двух — по дороге домой, в переулках, — от новенького отступились. Его единогласно признали психом, и из статуса всеобщей груши для битья он продвинулся — или опустился, опять же как посмотреть — до уровня неприкасаемого, изгоя класса. Будь у Гильермо побольше социальной сметки, он мог бы использовать несколько воистину стратегических моментов, чтобы захватить власть или хотя бы обзавестись единомышленниками, пусть небольшой, но своей бандой таких же отверженных, чтобы попрочнее утвердиться в шатком и опасном мире школы для мальчиков; однако он не захотел. Этот мир оставался чужим, и приспосабливаться к нему тем или иным образом маленький гордец не собирался — пусть даже из тайного опасения врасти в новую почву и утратить то, что считал собой. Было вполне достаточно, чтобы его оставили в покое. Будь он демонстративной личностью, понес бы кличку «Француз» как знамя — «Да, я оттуда, да, я не такой, как вы»; но демонстративным гордец-одиночка тоже не был и ограничивался тем, что подписывал тетради и учебники нарочито по-французски. Хотя это и нелепо выглядело в сочетании с его фамилией — такой итальянской и такой смешной, что дальше некуда: фамилия его была Пальма, и в золотые детские годы, которые он ни за какие блага не согласился бы вернуть, она еще не ассоциировалась у него толком ни с воскресеньем входа Господня в Иерусалим, ни с зеленой ветвью в руке святого, а попросту оставалась нелюбимой — отцовской, итальянской — частью его личности. Гильермо Пальма. Вот никчемное имя. По счастью, совсем чужое.

Но чудовищная Женщина на беду была воистину французской, отбиться от нее так же легко, как от фамилии, не стоило и надеяться. Она появилась в его жизни в Вивьере, чуть позже, чем Гильермо осознал себя. Должно быть, по следу она шла и раньше, еще до рождения холодно принюхиваясь к его крови, но он ее узнал только года в два с половиной, когда, проснувшись среди ночи, он прислушивался к шелесту плюща, увивавшему окно, и ясно слышал ее холодный голос. Шепот. Она хотела высосать его, отделить ото всех. Ее сила была — разделять и оставлять в одиночестве, где она просто затягивала в себя, в свой узкий ледяной мир, откуда чем дальше, тем хуже виден выход.

Маленький Гийом тогда поднял шум на весь дом, но потребовалось несколько дней, чтобы как-то объяснить смертельную панику, чтобы уломать родителей переставить его кроватку от окна к глухой стене, подальше от шепота. Те же самые листья плюща — нежно-зеленого по весне, коричнево-алого по осени, — днем были источником радости, приятной прохлады, а в самом начале марта можно было завороженно наблюдать, как проклевываются клейкие листики, разворачиваются почти что на глазах, как выпускают ожившие стебли тонкие усики — цепляться и ползти. Но по ночам, по самым тихим ночам он слышал этот шепот, даже лежа у дальней стены, и так крепко обнимался со своим бурым мишкой, что почти задыхался, упрятав лицо в его мягкий живот.

Когда он начал расти и читать, у женщины появилось имя. По первым сказкам — так получилось, что в послевоенном Провансе это оказались артуровские легенды — женщину звали Морганой. Когда он вырос достаточно, чтобы понять — это не живой человек, вообще не человек, хотя несомненно некая личность — ее стали звать fatalitй. По-итальянски говоря, sfortuna. По-итальянски он говорил с малого детства, казалось вполне естественным, что существует язык отца и язык мамы; он даже удивился, узнав года в четыре от соседских ребятишек, что у них оба родителя говорят только по-французски. Только в Италии оказалось, что говорит он с акцентом, что он il francese, что он — спокойный и веселый, всеобщий любимец — на самом деле одиночка и психопат. «Все французы психопаты, как ихний Наполеон» — так родилось дурацкое, но в чем-то даже почетное прозвище, подаренное главным школьным врагом, и до окончания школы Гильермо проходил Наполеоном — впрочем, никак не отзываясь на это имечко, как и на «психопата», так что дразнить его тоже вскоре стало неинтересно. А женщина осталась той же, и имя ее осталось тем же, и делала она все то же, следы ее деятельности, от которой могли уберечь только Бог и Пресвятая Дева, темной цепочкой проходили по песку жизни, то утопая в нем, то ясно отпечатываясь, то становясь почти незаметными, но он всегда мог их узнать. Так примерно с двенадцати лет Гильермо день за днем был вынужден смотреть, как в тесной клетушке многоквартирного дома — грязного и чудовищного, непредставимого для беглеца из Вивьера — fatalitй тихим ледяным шепотом разрушает жизнь его родителей.

Оба его родителя были людьми страстными, и сколько Гильермо себя помнил, они кричали друг на друга — споря, поддевая друг друга или просто обсуждая, что сегодня приготовить на ужин. Этот шум не означал ни вражды, ни настоящей ссоры: таков был их способ заставить слышать себя, так же шумно они смеялись, такой же поднимали порой грохот и крик, когда занимались любовью. Их единственный сын спокойно засыпал за стенкой под этот шум, обозначавший, что папа с мамой перед сном играют в свои взрослые громкие игры. Куда хуже было, когда вдруг становилось понятно, что родители кричат не друг на друга — нет, каждый шумит и бесится, отделенный от другого прозрачной стеной, кричит внутри пузыря. А самое страшное — когда эта женщина окончательно вставала между ними и пила свежую кровь, пытаясь насытить свой бесповоротный холод: тогда родители начинали говорить приглушенными, словно придушенными голосами. Вот это означало настоящую ссору — если под их разговор можно было ясно расслышать, как на кухне капает вода из прохудившегося крана. В пригороде Рима не было плюща на окнах, а затягивавшая их в жару сетка за несколько дней покрывалась снаружи налетом черной грязи. Но с капаньем воды из этого постоянно сломанного крана, с шумом сливного бачка, с шелестом подвешенных к потолку мушиных липучек слышался все тот же насмешливый холодный шепот его врагини.

Единственное, что Гильермо мог сделать — это не поддаваться ей сам.

Камиль Дюпон вышла замуж по любви — более того, эта любовь была единственным условием, сделавшим возможным ее странное замужество. Девочка из старой католической семьи мелких, но для Вивьера вполне зажиточных виноделов, что называется — «семьи с традициями», чьи корни уходили еще в эпоху крестовых походов (а может, и римского завоевания), помыслить бы не могла своего брака с желчным и яростным работягой-коммунистом, да еще и иностранцем, если бы не война, пришедшая ломать традиции и выгонять семьи с веками насиженных теплых мест.

И Рикардо Пальма любил ее, любил всею душой и всем сердцем, иначе из обостренного войной стремительного романа с французской лягушечкой, большеротой и кудрявой девушкой из беженцев, не получилось бы брака. Иначе он не заставил бы себя — ради нее, ради семьи, ради крохотного пищащего кулечка, в котором воплотилась вся их любовь — венчаться с нею в церкви, скрепя сердце отвечать на вопросы попа, держаться достойно, не смеяться в голос и терпеть снисходительные взгляды ее католической родни. И даже подписывать идиотскую бумагу в Вивьерском приходе — о том, что он не собирается препятствовать воспитанию сына в католической вере. Притом что крещен кроха Гильермо был отнюдь не в приходе, а на полтора года раньше венчания в наскоро оборудованном под роддом закутке беженского госпиталя в Тироле, крещен дрожащими руками собственной юной матери, уверенной, что ее первенец не проживет больше нескольких дней. Недоношенный, с кривой шейкой, которую нужно было все время массировать, не умевший толком сосать — он брал грудь только в полусне, когда ослабевала его бодрственная воля к смерти — ее новорожденный ребенок был тих, поскрипывал вместо того, чтобы орать, и вызывал слезы жалости у всех глядевших на него взглядом своих огромных, затуманенных неумением приспособиться к страшному миру чайно-прозрачных глаз.

Когда-то давным-давно Гильермо был любим отцом. Он помнил об этом смутно — воспоминания отрочества совершенно вытеснили минуты совершенной, ничем не замутненной отцовской нежности, когда Рикардо катал его на спине, взбрыкивая и изумительно подражая конскому ржанию, и гладил меж лопаток, приговаривая — смотри-ка, крылышки растут, и подбрасывал визжащего от счастья отпрыска к самому потолку («только не говори матери, парень, это наше с тобой мужское дело»), и каждый вечер приходил поцеловать в лоб перед сном, смешно терся щетиной о персиковую детскую щечку.

Начиная лет с семи отец начал чего-то желать от сына, ждать от него соответствия собственному идеалу, из ребенка он сделался наследником, следовательно, у него появились обязанности. Беда только в том, что сын этих обязанностей не знал, не подозревал о них, никогда не слышал четко изложенными; он был слишком безмятежным, слишком легкомысленным, слишком ласковым, слишком капризным. Слишком маленьким и слабым, наконец. Одним словом — слишком Дюпоном.

Антуан де Сент-Экзюпери, его более приемлемый отец, ничего от него не требовал и не ждал. Он был французом, и более того — тоже из Прованса. Он был летчиком, погиб на войне; он существовал в виде фотографии на мамином столике, смеялся оттуда, запрокинув голову в летном шлеме, и подпись размашистым почерком — «Дорогой Камиль от Антуана, на добрую память» — сулила обетования другой, куда более достойной крови в Гильермовых жилах. Распятие и фото Сент-Экса — две вещи, остававшиеся на столике матери от прежней жизни.

Два раза в жизни мадам Камиль Пальма, любившая мужа, как собственное сердце, сумела настоять на своем. Обычно она уступала, как это ни было противно ее характеру; уступала она не по уступчивости натуры, а следуя безошибочному чутью: именно здесь, если натянуть, порвется — и уже не соединить. Она не смогла, хотя и пыталась, удержать мужа во Франции, на родном винограднике, близ храма и среди роз, когда он, подпав под сокращение, потерял место на вокзале SMPF и отказался ждать лучшей доли в качестве нахлебника. И тогда во флигельке, куда родители отселили молодую семью, рвались занавески, трещала столешница под ударами кулака и летала посуда. Лопнула лампа в торшере супружеской спальни, не выдержав накала их голосов в последнюю ночь перед принятием твердого решения — мы уезжаем, мы строим собственную жизнь с самого начала в Риме, мы отрываемся от корней и пускаемся в настоящий путь. Рикардо еще не оставил тогда надежды сделать жену коммунисткой; в Италии, в отрыве от «мелкобуржуазного быта», далеко от родовой кормушки, в обществе настоящих товарищей — таких, как его кумир и брат во Карле Марксе, великолепный Пьер-Паоло Пазолини — она непременно должна была увидеть грубую истину во всей ее красоте.

Не настояла Камиль на своем, и когда решали, отдать ли сына в частную школу — «мои родители могли бы помочь деньгами, Рико, если бы ты согласился…» — или в обычное мальчишечье заведение в том же предместье самого демократичного розлива, где, по мнению отца, из неженки и маменькина сыночка в несколько лет должен был выковаться настоящий человек. Не век же ему от жизни прятаться за бабкиными да мамкиными юбками.

Не настояла она на своем, в конце концов, даже при выборе имени для сына — его назвали в честь незнакомца, какого-то погибшего друга Рикардо, еще когда малыш в теплом неведении таился у нее во чреве. Назвали Гильермо — именем, которое матери никогда не нравилось, да еще и в такой вот испанской форме, а не Антуаном, не Тонио, как одного из ее дедов и к тому же — как любимого Сент-Экзюпери, на чьи писательские встречи она прорывалась некогда с боем в толпе иных поклонниц, с новеньким «Ночным полетом» у груди и фотографией на подпись…

Но дважды в жизни она все же вставала в проломе, одна нога здесь — но другая уже там, и тихим от решительности голосом говорила, что иначе нельзя. Первый раз — когда уже в Риме отспорила себе право брать с собой сына на воскресные и праздничные мессы и держать на столе распятие. Второй — в страшную ночь торжества дамы Сфортуны, после того, как яростно хлопнула дверь за выбежавшим в ночь Гильермо. Тогда Камиль, стирая со стола кровь, тихо объявила мужу, что когда их сын все-таки вернется, тот больше не поднимет на него руки. Иначе потеряет и жену, и сына. На самом деле. Навсегда.

Сам же сын, как выскочил за дверь в легкой домашней курточке, не прихватив с собой ни ключей, ни свитера, ни рюкзачка с книгами и деньгами, ни даже носового платка вытереть лицо — скатился по лестнице беззвучно и яростно и бросился в ночной город, как бросаются в воду, и вовсе не собираясь возвращаться.

С тех пор как Гильермо научился ходить — а научился он рано, пренебрегши обязательной стадией ползания, — на нем всегда горела обувь. У ботинок трескались пополам подошвы, кроссовки разлезались по швам, большой палец вылезал, как улитка из раковины. Он ходил быстро, гонимый внутренним пламенем, не в силах удержаться наравне даже с самыми расторопными товарищами; по пути в церковь на полквартала обгонял мать, если та не успевала сразу же с порога подхватить его под руку. Единственным средством от душевной боли была ходьба. Дорога, все равно куда; только несколько километров почти бегом могли привести его в чувство — вернее, на время отбить какие бы то ни было чувства, кроме целительного ощущения движения. Если идти было некуда, Гильермо мерил шагами комнату; умел бы — обежал бы ее по всем четырем стенам и потолку. Когда в школе его как-то в наказание за драку заперли в пустом узком чулане, в просторечии называемом карцером — педагогам мужской школы предместья были не в новинку кары и построже! — он за пять часов заключения пробежал не менее двадцати пяти километров, яростно отхаживая мили — два на четыре шага — по ненавистной тюрьме сперва в одну сторону, потом в другую, чтобы голова не так кружилась. Таинственным образом звук шагов заглушал шепчущий голос fatalitй, иначе становившийся невыносимым.

В монастыре он не изменил этой привычке. Носился по коридору так, что никто из студентов за ним не успевал; если случалось водить паломнические группы, — а будучи наставником, этого избежать невозможно — сильно отрывался от своих, не переставая притом рассказывать и проповедовать, а потом возвращался, и молодежь смеялась, меж собой обзывая его «магистром с моторчиком». Те, кто не любил его, чаще сравнивали с коршуном, нарезающим круги — так он стремительно расхаживал по аудитории во время семинара, чтобы, внезапно остановившись под сторожкими взглядами, выхватить из группы жертву кивком острого пальца: а вы, брат, что скажете на означенную тему? Легкий и худой, он никогда не бегал — быстроты ног хватало, чтобы и шагом обогнать любого бегуна. Но чем тяжелей было на сердце, тем стремительней становился шаг, тем меньше он замечал окружающих — эта привычка никуда не делась к сорока годам, не изменили ее ни хабит, ни священство. В двадцать семь, по смерти лучшего друга, Гильермо не плакал — просто все расстояние от ракового корпуса до Ларго Анджеликум проделал пешком, не замечая яростно сигналящих машин и изумленных взглядов вслед бешено летящему белому монаху с развевающимся за спиной скапулиром. А тогда, через несколько дней после четырнадцатилетия, на сердце его лежала почти неподъемная тяжесть; вот и рванул он в ночной Рим с такой скоростью, что ни один хулиган предместья при всем желании не смог бы его остановить — тощая фигурка в светлой куртке пролетала мимо подворотен подобно пуле, так что и завзятые школьные враги, курившие мелкими бандами на углах и под маркизами дрянных баров, не успели бы опознать, ниже окликнуть своего «психованного Наполеона».

Он толком не знал, куда идет. Пару раз едва не попал под машину, совершенно этого не заметив; был страшно обруган водителем позднего трамвая. Не замечал редких встречных, не чувствовал холода. Впрочем, мартовский холод проник под ветровку, стоило ему остановиться — всего через три часа быстрой ходьбы, когда в горле засвербила жажда, и Гильермо на миг затормозил возле уличного фонтанчика, с удивлением отмечая, что он уже где-то в историческом центре Вечного Города. Мартовская вода, сочившаяся ледяной струйкой из клюва бронзового лебедя, пробудила голод: скандал разгорелся в начале ужина, и прежде, чем стало совсем уж скверно, парень успел перехватить разве что пару ложек супа.

Попив, присел на каменную скамью, подышал. Неподалеку была витрина — не магазина, какой-то кафешки; час не такой уж поздний, да еще и вечер выходного; народ входил и выходил, пахло теплом и чем-то жареным… Гильермо, движимый теплым запахом, подошел поближе; девушка, смеявшаяся с кем-то в свете золотистого окна, резко оборвала смех и отпрянула. Вглядевшись в зеркалящее стекло ближайшего автомобиля, Гильермо тут же понял причину ее испуга. Распухшее, перекошенное лицо, да еще и перемазанное кровью — кое-как утерся на бегу рукой, остались грязные потеки, полоски от пальцев через скулу и до самой шеи. И левый глаз заплыл, а кровь из носа размазана по всему лицу… Нет, это, похоже, не из носа, это из губы.

Отбежав из полосы света, он снял куртку, вывернул, намочил рукав в лебедином фонтанчике и кое-как привел себя в порядок, пригладил торчавшие во все стороны волосы. От холода его уже начинало колотить. Да и что толку прихорашиваться, все равно по здравом размышлении ни гроша с собою нет и помочь себе нечем. Рюкзачок-то, где и ключи, и проездные билеты, и кое-какие деньги — по крайней мере на перекус хватило бы — все это осталось дома. Убегал он в чем был, все случилось слишком быстро, чтобы собраться. Пошарив в карманах, он нашел случайную пару медяков — не достанет и на булочку в самом дешевом магазине, какие в одиннадцатом часу ночи, к тому же в центре, давно закрыты. О том, чтобы вернуться — хотя бы за деньгами вернуться, за хорошей одеждой — не могло идти и речи. В шуме бегущей ледяной воды отчетливо слышался смех Сфортуны.

Оставалось одно — шагать. Шагать и в сотый раз прокручивать в голове события сегодняшнего вечера, события, вставшие между ним и местом, последние два года именовавшимся его домом, непреодолимой стеной.

Еще семи с половиной лет, жарким летом 1949 года, Гильермо открыл для себя весьма помогающую выживанию истину: отцу доверять нельзя. Говорить о том, что тебе дорого — нельзя. Делиться важным — ни за что. Показывать дорогое, да что там — хоть словом обмолвиться о своих настоящих желаниях и намерениях — невозможно. Если не хочешь, чтобы твои сокровища были прилюдно подняты из тайников, чтобы их обсуждали с кем попало, чтобы тебя за них отлупили — или, хуже того, высмеяли. Тем самым летом он последний раз искренне ответил на вопрос отца «о важном». Просматривая за завтраком утренние газеты, Рикардо хмурился, поминал недобрым словом каких-то неизвестных людей с итальянскими именами и наконец спросил сына, кем тот собирается стать, когда вырастет. Военным, честно и весело ответил тот, ковыряя ложкой свежий творог с медом и вспоминая улыбку Сент-Экса с маминого столика. Военным, лучше всего летчиком, и защищать нашу Францию от фашистов и вообще от врагов.

Бабушка улыбнулась, дядя не обратил внимания, дядина жена сказала что-то милое и незначащее. Кузина Марго сосредоточенно вертела ложкой в таком же творожке, пытаясь притом одновременно грызть яблоко и пить сок. Никто толком и не запомнил бы, что сказал младший из присутствующих за столом Дюпонов, но отец так вскинулся, так жестоко и неоправданно насмеялся при всех над его словами, объясняя сыну, что из него никогда не получится настоящего военного, и какой там летчик — в заводские рабочие не возьмут маленького хилого трусишку, который плачет из-за разбитой коленки, — что удержаться от слез было совершенно невозможно.

Тогда Гильермо еще не знал таких ругательств, как мелкобуржуазная порода; не знал он, что Дюпоновская кровь — это тоже из уст отца далеко не комплимент… Однако слова хлюпик, малявка и трусишка были вполне понятны и семилетнему, и присутствие за столом кузины, красотки и задаваки на полгода старше будущего летчика, отнюдь не добавляло ему присутствия духа. Он долго крепился, старался улыбаться, хотя слезы уже закипали в глазах и мутили взгляд; когда же отец, заметив это, воскликнул торжествующе — а я что говорил, какой там военный! — а подлая Марго, подыгрывая любимому дядьке, захихикала — тут уж воды окончательно вышли из берегов. И заступничество бабушки — «Ришар, не травмируйте ребенка» — только усугубило положение, весь мир был — сплошные несчастья, и целая ложка творожка упала на колени, как птичья какашка, мешаясь в полете со слезами. Хуже быть уже не могло, однако стало — когда отец вывел его из-за стола, ухватив за плечо, и, ледяным голосом приговаривая — «Какой размазня! И это мой сын!» — отшлепал в темном коридоре за вину невольных слез, недостойных потомка Рикардо Пальмы, и недостойный потомок изо всех сил молчал в процессе экзекуции, глотая соль, зато потом буйно отревелся в саду, среди бабушкиных роз и ничейных маков, спрятавшись за сараюшкой для инструментов… Так — воистину плачевно — окончилась его военная карьера.

Подрастая, Гильермо рос и в изобретательности: чем дальше, тем более их жизнь с отцом напоминала историю жесткой римской агрессии с одной стороны и хитрого иудейского сопротивления — с другой. Отец не знал, какие книги читает его сын: на полке стояли в основном учебники и Жюль Верн вкупе с многотомным журналом «Рассказы для мальчиков» довоенного выпуска, а Кретьен де Труа с сэром Томасом Мэлори, Дюма и Дж. Б. Пристли проживали в коробке под кроватью, кочевали в школьном рюкзачке, имея постоянную прописку в бабушкином комоде в большом доме. Отец не знал, во что играет его сын, вполне удовлетворяясь абстрактным упоминанием футбола и даже не подозревая, что сегодня компания Гильермо снова устраивала Круглый Стол с подвигами и приключениями на площади в бархатной тени собора, и его сын на правах Ланселота посвятил Гарета в рыцари. И уж тем более не знал отец — Гильермо скорее умер бы, чем дал ему знать — что его сын пишет стихи. Сперва длинные, не всегда складные баллады на рыцарские темы, потом, когда в жизнь его пришли Верлен и Малларме, — худо-бедно зарифмованные размышлизмы о Боге, судьбе и смерти, эти стихи оборонялись мальчиком даже от лучших друзей, покоясь в надежнейшем из тайников, под матрасом, и он знать не знал, с какой нежностью их порой тайно почитывала мать, прежде чем убрать на место, перестелив сыну постель. В попытках поговорить с сыном по душам, каковые порой случались у Рикардо после сытного ужина, он регулярно получал пресную жвачку из школьных впечатлений, набивших оскомину анекдотов и — для разбавки — парочки настоящих сплетен, касающихся чего угодно, только не настоящей Гильермовой жизни. Говорят, Мишель Валансьен ворует у собственных родителей. Сильв Бонино показал кулак директору школы, как бы его не исключили, ну и скандал. Наш ветеран, Кампанье, опять ложится в больницу, что-то с больной ногой, бедняга, неужели отрежут. Личное пространство Гильермо, круг, в который ни на шаг не допускался его отец, все расширялся, дистанция возрастала. И можно с уверенностью сказать, что ко времени переезда в Италию его родной отец знал о нем меньше, чем веселый одноногий нищий у соборных врат, бывший хотя бы невольным свидетелем его игр и молитв и порою — адресатом его порывистого милосердия. В Риме же, где дама Сфортуна обрела еще большую силу, где Иль Франчезе слабел, как Антей, оторванный от родной земли, шпионская деятельность его и вовсе достигла размаха феерического, учитывая досадный факт, что в Риме у него не было своей комнаты, он жил в углу родительской спальни, отгородив ширмой небогатый уголок — стол да кровать. И надо же было так недоследить, так промахнуться, с вечера убрать тетрадь не в отлично подготовленный, задвигаемый столом тайник с прорезью в отслаивающихся обоях, а по старой памяти — под матрас, ведь мыши ходили меж обоями и стеной особенно бурно той ночью, устраивая, видно, великое переселение по дому — или двигая армии войной на лягушек, а мыши, первые враги поэзии, недавно и так уже отъели у прежней тетради целый угол, пришлось вспоминать и переписывать… Рикардо, раздраженный до крайности после тяжелого рабочего дня, вечером в понедельник с трудом отходил от воскресных споров, уж не является ли служением капиталистической гадине является сама работа на FIAT, проклятого монополиста, и коли так, где искать замену. Беда была в том, что к тому же выводу он уже с год как пришел самостоятельно, но на данный момент не видел шансов что-либо изменить. Ему в самом деле хотелось ругаться, открыть шлюзы, выпустить гнев; но, как настоящий римский агрессор, ища поводов для репрессий, он обнаружил вовсе не то, чего ждал. Под матрасом сына он искал порнографию — обычный мальчишечий грех, обычный мальчишечий тайник, по старой памяти Рикардо еще знал, где прячут такие вещи. Обыск по ящикам стола не дал ничего — совершенно пустой, безликий угол, но не может быть, чтобы ты ничего от меня не прятал, тихий поганец, односложно отвечающий на вопросы, отдергивающий руки, словно боясь испачкаться о родного отца; мелкобуржуазная душонка, весь в Дюпонов, тихоня, церковник — и не стыдно парню в четырнадцать лет, в возрасте, когда его отец уже работал на стройке поденщиком, каждую неделю кланяться картинкам в компании местных старушек и дуррры-мамаши… И тщательно обернутая тетрадь на кроватной сетке под откинутым матрасом даже вызвала у отца нечто вроде радости: по крайней мере компромат найден, значит, можно не ожидать ничего более опасного и скверного. Правда, в процессе исследования компромата радость отца медленно сменялась недоумением. Сын писал по-французски, только по-французски. Сальных картинок не было; веселых историй, помогающих подросткам дрочить, в переписанном от руки тоже не обнаружилось — перелистывая страницы, Рикардо долго вчитывался в рваные строки, не сразу поняв из-за отсутствия рифмы и строгого ритма (новый стиль, подражание Клоделю), что это именно стихи. Однако то были они — никем не читанные, даже мамой не виданные, об ожидающем рыцаре, о Деве-Смерти, о Судьбе, ледяном касании ее уст, об «убивающем блеске витражей Твоего беспощадного неба» (а чего бы вы хотели в четырнадцать-то лет!), и, распознав их как стихи, Рикардо вновь яростно обрадовался. Гнилая интеллигентская претенциозность была в его глазах мало чем лучше порнографии; Гильермо уже почувствовал недоброе, едва успев скинуть в комнате школьный рюкзачок и присев за стол. Отец слишком быстро пил, слишком широкие делал жесты, отрывисто смеялся, а из щелей в полу снизу вверх, наискось дул мартовский сквозняк, пробирая ноги до колен, а матушка разливала по тарелкам суп, и Гильермова тарелка была с трещиной. Он так хорошо запомнил — на всю жизнь запомнил — и желтый овощной суп, собравшийся бисерными каплями по изнанке трещины, и желтое в электрическом свете лицо матери, ее волосы, повязанные темным платком, и длинную тень от солонки, все, что было в тот вечер, последний его вечер в прежнем статусе, потому что оно навсегда склеилось со стихами, которые он помнил наизусть.

«Камилла, дорогая, ты хорошо себя чувствуешь?» — «Да, спасибо, конечно; а почему ты спрашиваешь?» — «Да вот заволновался что-то. Похоже, наш сыночек, рифмоплет и большой интеллигент, решил тебя раньше времени похоронить». — «То есть как — похоронить? Что ты имеешь в виду?»

Отдай, сказал Гильермо, вставая со стуком. Стукнули и его твердые ладони по столешнице, и оброненная на скатерть ложка, и отпрыгнувший тонконогий стул. Отец подался назад, весело и с ужасным акцентом — за пару лет растерял и без того несовершенный выговор — дочитывая из криминальной тетрадки; особенно мерзко в его исполнении прозвучало слово «Бог» — дьееее, проблеял он, наморщившись, будто произносил «beurrrrrrrk».

— Отец, отдай, это мое!

— Отдай ему, Рикардо, — их с матушкой голоса прозвучали в унисон, встреченные сердитым смехом. А потом был миг полной мешанины, всеобщее движение, руки Гильермо на тетрадке, треск бумаги и треск ударов, вопль мамы (всего-то разбитый нос — а кровь у парня брызнула неожиданно алым фонтаном), и один из громких ударов, веселивших соседей за тонкой стеной («опять у Пальмы дерутся!»), был, o mon Dieu, нанесен самим Гильермо. Он поднял руку на собственного отца, сам не заметив, как это случилось; после этого, ошеломленно приняв в полной неподвижности не менее четырех жутких оплеух, едва не упав от пятой, он все еще пытался осмыслить это событие — я ударил отца, я дал ему сдачи — и, осмыслив, вылетел за дверь даже раньше, чем в спину ему швырнули «убирайся», чем отец посреди беспорядочных криков успел выкрикнуть что-то окончательное и осмысленное.

Часа в два ночи он окончательно обессилел. По правую руку пронеслись обломки колонн, улица имперских форумов — словно огромные гнилые челюсти, торчали в темноте зубастые fori, не давая ни тепла, ни привета; над мертвыми котлованами свистел ветер. По улице Колизея кое-где сверкали окошки гостиниц, грелись налюбовавшиеся за день туристы. Вечный Город вымер, церковь Богородицы-на-горе была заперта, руки Гильермо обратились в лед и сквозь тонкие карманы холодили бедра. Усталый ангел мальчика наконец справился с его маршрутом, все кружившим и петлявшим, и к половине третьего швырнул его, за несколько часов ставшего из приличного паренька жалким бродяжкой, на порог освещенного дома на улице Змеиной, змеившейся вниз от храма На-горе к веселой и бесприютной Виа Национале. Желтый обыкновенный дом в три этажа, дверь аркой, мраморная табличка с серыми буквами. Сжавшись комком и бесстыдно грея замерзшие руки в паху, Гильермо запрокинул голову к фонарику над дверью, и так, крючком, ничей и никчемный, прочитал одно из главных известий своей жизни.

«В этом доме,

Принесенный умирать из ближайшей церкви Мадонны-на-Горе,

16 апреля 1783

испустил дух

Святой Бенедетто Джузеппе Лабр,

Чудо любви и покаяния,

Апостолический пилигрим

По великим святилищам Европы.

К двухсотлетней годовщине со дня рождения — Аметт, Булонь, 26 марта 1743».

— Булонь, — прошептал мальчик, медленно распрямляясь и цепляясь за водосточную трубу. — Булонь-сюр-Мэр. Что ты здесь вообще делал, Бенедетто, далеко помирать пришел из дома… Я вот тоже почему-то здесь… помираю. И какой ты к черту Бенедетто, если ты из Булони?

То, что было дальше, очень трудно описать словами: позже, уже в новициате, брат Гильермо пытался рассказать своему лучшему другу — и не смог.

— Ты его видел? Тебе было видение?

— Да нет, не совсем…

— А как тогда? Слышал голос? Он говорил тебе, что делать?

— И не слышал тоже. Это было, ну, как… Знать, что кто-то вошел, даже если ты к нему сидишь спиной. Он там просто был, понимаешь. Святой Бенуа Лабр.

— И что ты сделал тогда?

— Я… я просто все понял. Про него, про себя. Поговорил с ним прямо там, сидя на пороге.

— Словами?

— Я — словами, да. А он — наверное, тоже… Или все-таки нет. Это как если на тебя глядит твоя… мать, которой ты что-то рассказываешь, и тебе не обязательно слышать ее слова, чтобы знать, что она ответит.

— Это было страшно?

— Знаешь, Винченцо, нет. По идее должно было — хотя бы тревожно: негде ночевать, непонятно, что делать. Но все получилось так… естественно. Как будто ты долго подбираешь ключи, чтобы отпереть дверь, один за другим проталкиваешь их и пытаешься повернуть, и наконец нужный легко входит в скважину.

Все сложилось очень быстро, кусочек пазла щелкнул и окончательно встал на место. Единственный французский святой, похороненный в Риме, Бенуа-Жозеф, хотевший стать траппистом, но ставший ради Бога бездомным бродягой, нашел на улице бездомного соотечественника и предложил ему то, чем жил сам: теплый подъезд, случайно оказавшийся открытым (что немыслимая редкость для центра столицы), чье-то вывешенное на веревку одеяло, которое с рассветом Гильермо заботливо повесил на то же место, и — мир Христов, тот самый, которого мир не может дать. Рассвет застал его на пороге храма Мадонны-на-Горе, а как только врата раскрылись к ранней мессе, юноша занял место слева от главного алтаря, долго-долго глядя в спокойное лицо спящего святого. Hic jacet corpus S. B. J. Labre. Лабр спал под плитами, белая статуя на надгробии была лишь статуей, но лицо ее словно слегка подрагивало, как в живом сне. Лицо было очень похоже на… на самого Гильермо лет через двадцать, если он, конечно, сделает все правильно. Именно такой. Мраморный Бенуа с длинным тонким носом, с бородкой, с Гильермовым рисунком бровей и глазниц лежал в штопаной тунике — то ли бывший хабит, то ли одежда братства покаянников… Скульптор не поленился изобразить с великим натурализмом даже крупные заплатки на одежде. Лабр ждал воскресения, прижимая к сердцу распятие, и все его тело — от сомкнутых век до больших босых ступней — было пронизано великим миром. Гильермо улыбался ему, аpostolico pellegrino, miracolo di caritб e di penitenza, чье имя после смерти записали на чужом языке, и больше уже ничего не боялся.

Трех монеток, не хвативших на хлеб, достало на самые дешевые четки из Санта-Марии. Деревянная черная десяточка «от Лабра», с которой Гильермо с тех пор не расставался двадцать четыре года подряд. Брошюрку о Лабре ему подарили просто так — работавшая при храме сестра непонятно почему вручила ему именно эту тонкую книжечку, которую Гильермо проглотил за десять минут, едва выйдя на порог. Раньше он никогда не думал о монашестве, священстве, его религиозность кроме значения противостояния отцу, кроме подчеркнутой «французскости» несла в себе лишь свет повседневной жизни, ритуал артуровской сказки — немногим лучше, чем строгий внутренний запрет наступать по пути на трещинки в асфальте или ритуальный поцелуй мамы на сон грядущему. Тем страннее, головокружительней оказалась новая жизнь, начавшаяся внезапно в ночь полной пустоты; Гильермо плыл, окруженный ею, словно несомый Богом на ладони, и каждая мелочь была исполнена смысла, каждый номер дома по улице означал милость, каждый встречный оказывался посланником. Значение происходящего было так велико, захватывая его целиком, что мальчик даже не дивился, как это он вчера чувствовал себя таким несчастным: он об этом попросту забыл. Он шел домой, наслаждаясь солнцем, Городом, полным великих святилищ, весной, гудками автомобилей, предстоящей своей жизнью; даже усталость радовала, помогая ощутить себя по-настоящему живым. Уличный торговец неожиданно угостил его булкой с лотка, мягкой и нежной белой булкой, видно, приняв задумчивого мальчика с четками за паломника, а может, полюбив его за улыбку. Бог особенно любил его в тот день, а любовь Божия заразительна. И Гильермо, с которым такого до сих пор еще не случалось, снова не удивился, поблагодарил, перекрестил хлеб и с наслаждением съел, раскусывая зернышки кунжута. Он будет монахом и священником; он возьмет в монашестве имя святого Бенуа, Бенедикта Лабра, своего заступника; он знал об этом так же хорошо, как знал, что идет домой. И не мешало ему то, что ничего не знал он о здешних монастырях, что не был знаком лично ни с одним монахом и не имел с кем посоветоваться, и последним монашествующим, с которым он перекинулся словом, был — лет пять назад — молоденький Малый Брат, приехавший в Вивьер поклониться первому храму их основателя… Он толком не помнил, какие бывают монахи: смутно отзывалось наличие таких орденов, как кармелиты, францисканцы, бенедиктинцы… и трапписты, конечно, к которым так рвался странник Лабр, вот и в Эгбелле их монастырь, туда семейство Дюпонов порой ездило на праздники. Есть еще и другие какие-то. Бог сам укажет. Теперь сам укажет, раз уже указал Гильермо, чей он и что ему на самом деле надо.

Дома его ожидала блаженная тишина. Косвенно он был обязан этой тишиной матушке с ее ультиматумом, хотя не знал об этом и принял как должное: новая жизнь обновляла все, страху в ней не было места — по крайней мере в день ее рождения. Чудеса простирались так далеко, что ему даже не выговорили за пропущенный учебный день: мама тихо покормила его пастой и отпустила спать, а рядом с подушкой он обнаружил — приветом из прошлого — разорванную надвое и заботливо сложенную по линии шрама тетрадь со стихами, первый камешек великого обвала. Вечером отец не перемолвился с ним ни словом, только пару раз Гильермо ловил на себе его странный взгляд — темный, с совершенно не читавшимся выражением. Но все это более не имело никакого значения, Гильермо был всесилен. Разбитое лицо зажило быстро, брошюрка про Лабра поселилась в школьном рюкзаке, за обложкой учебника, ненужную теперь тетрадь он упрятал за обои и не вспоминал о ней месяца два, покуда ее окончательно не доели мыши; а сам Гильермо ходил все это время во свете, прерывавшемся разве что короткими вспышками темноты в школе и дома. Потом свет потускнел и стал привычным, но по-прежнему стойко помогал держать голову над водой, а за следующий год его радость переплавилась в твердое решение, а решение породило подробный план. План, который Гильермо — будущий монах брат Бенуа и отныне Дюпон и только Дюпон — подробно обсудил со своим святым покровителем, став тайным, вроде анонимного алкоголика, завсегдатаем храма На-Горе и маленького санктуария на Змеиной улице.

А дальше было три года разъездов, в промежутках между проскакивавшими мимо ума и сердца занятиями в istituto professionale — четыре долгих лета автостопа по стране, тайный поиск своего единственного Ордена и монастыря; впрочем, в ход шла и зима, и рождественские каникулы, не менее пригодные для странствий. Полуголодный поиск под водительством святого Лабра — и позже, глядя назад, Гильермо не мог припомнить ничего прекраснее этих странствий с июня по сентябрь, а потом еще вокруг да около Рождества: золотых трасс, пунктиром прочертивших всю страну от моря до моря, от гор до гор, и сравнимых только с золотом детства на Дюпоновских винорадниках. В Сан-Марко во Флоренции, бок о бок с блаженным Анджелико, он жил две недели — и они прошли за один час, как во сне; неделю в Милане; неделю в Форли; несколько прекрасных дней — у сервитов под Брешией… Зимой в Сан-Гальгано у цистерцианцев юноша учился молчать, испытывая острое наслаждение от соблюдения не по долгу, а по любви правила вместе с монахами в таких же хабитах, как был у Лабра. В прекрасную Фоссанову к францисканцам попал аккурат на праздник Иоанна Крестителя, так что братья сразу взяли его в затвор из-за нехватки мест в монастырской гостинице, и келья с деревянными балками под потолком, с крохотным окном, раскрытым в благоухание и цикадный звон клуатра, оказалась на тот момент самым близким аналогом рая. Более всего это постоянное движение напоминало бегство из плена — и весьма удачное бегство узника из замка Иф, замка дамы Сфортуны, чьи щупальца обрубала настоящая дорога и настоящая святость. Ее голос моментально умолкал в первый же день каникул, когда Гильермо доезжал до конечной остановки автобуса и, вылезая за предместьем, становился в пыли или под дождем у обочины с картой в кармане, вскидывая палец перед проносящимися машинами. И, поднимаясь в кабину грузовика, красивый смуглый мальчик с рюкзачком на спине честно отвечал на вопросы — от бутерброда не откажусь, спасибо, хоть я не очень голоден. Еду вот сюда, давайте покажу по карте, Монте-Кассино, тут бенедиктинский монастырь очень древний, ага, я паломник, вроде того. Зовут Бенуа. Бенуа Дюпон. Ага, француз, просто учусь здесь, да вот паломничаю летом. Бегство из тюрьмы окончательно окончилось в Сан-Доменико, в Сиене, на четвертое лето странствий окончилось улыбкой Винченцо и стойким осознанием, что хабит его Ордена — белый, со скапулиром, и он наконец пришел домой. Дальше было чистое действие — забрать из дома вещи, написать матушке письмо, отряхнуть с ног прах прежней жизни. Тем легче это было, что отец не вовремя появился дома, и Гильермо с чемоданчиком в руке застал его в дверях перечитывающим ровные французские строчки — именно так, почти по-лабровски, почти по-савонароловски, начиналась его длинная записка, столько раз отрепетированная в уме на ночной трассе: «Дорогая моя матушка! Хочу сообщить вам, что по милости Божией принял наиважнейшее решение…»

Конечно, он писал матери; разумеется, обращался только к ней. И так просто было шагнуть, отводя запрещающую руку уже без малейшего страха — «Ты что, это всерьез? Ты решил предать все, чему я учил тебя? Ты решил податься в попы?»

Теперь и бить его было невозможно — слишком большой, и уже на пороге, и без того уходящий. Взрослый парень, почти восемнадцать лет, на подбородке темный пушок. С ним вообще уже ничего нельзя было поделать: непонятно, когда же так успело случиться, когда Рикардо упустил последний момент власти над ним. Уходящий на самом деле и насовсем — единственный сын, единственная надежда, тот, из кого Рикардо все еще планировал сделать человека, который не получился из него самого. И самое ужасное, что сын уносил в себе — в своей крепко запираемой плоти — последнюю надежду человека на бессмертие: хоть как-то продолжиться, зацепиться потомством за бытие и крохотным семечком засадить целую рощу, оставить по себе в мире живую кровь. Худшей по изощренности мести отцу, чем податься в монахи, Гильермо не мог бы измыслить и в пылу ссоры, ни в граде насмешек, ни под ремнем. Лицо отца стало словно бы из ниток; читая в его стремительном ветшании свою окончательную свободу, юноша и на самое страшное — «Тогда ты мне больше не сын» — искренне не помня в эту минуту о святом Франциске, выдохнул: «Вот и прекрасно, значит, у меня больше нет отца, кроме Бога» — и ушел, грохотнув об угол тяжелым чемоданчиком. А на улице посмотрел назад, на дом, уже переставший иметь к нему отношение, на покинутую тюрьму, ставшую такой маленькой, нестрашной и даже милой сердцу, и присел на бордюр, по-новому, чистыми глазами глядя на чахлые деревья предместья, фабричные трубы за коробками домов, на взлетающих больших и малых птиц, и так сидел недолго, как раз на один «Отче наш», сидел, смеясь и смеясь…

С той поры до дня смерти отца — и со дня смерти отца, дня истины, когда он увидел, как сильно был обманут, брат Гильермо Бенедетто не слышал голоса Сфортуны. Она ушла, заткнулась, ее экзорцировал святой Бенуа Лабр, ее смыли обеты, она, быть может, умерла и оставила его в покое; ее похоронили вместе с Рикардо Пальмой одиннадцать лет назад. Тем ужаснее было услышать ее знакомый, такой знакомый смех в шелесте занавески на окне, в шепоте проносившихся за стеклом машин, в собственном дыхании, когда сразу после экзамена у первокурсников к нему подошел брат-студент из его же монастыря, Марко Кортезе, у которого он был наставником в новициате, а сейчас — магистром библейского богословия. Фра Марко, в целом приятный парень и неглупый, имевший сотни шансов поговорить с ним на рекреациях, каждый день встречавшийся с ним в столовой и на хорах, поймал его в учебной части монастыря, на выходе из аудитории, где, не глядя в глаза и всем своим видом крича о беде, попросил о разговоре как можно скорее. Об очень важном разговоре, не касающемся сессии, нет, очень… очень личном.